Колоколъ, издававшійся съ 1857 года въ Лондонѣ на языкѣ русскомъ, и затѣмъ съ 1868 года въ Женевѣ на языкѣ французскомъ, объявилъ наконецъ въ декабрьскомъ (послѣднемъ) нумерѣ 1868 г. о своемъ прекращеніи. "Дорогой другъ, пишетъ г. Герценъ г. Огареву (письмо въ видѣ передовой статьи), —
«я хочу предложить тебѣ ни болѣе ни менѣе какъ coup d'état, и именно: непосредственное прекращеніе, или, если тебѣ больше нравится, неопредѣленную отсрочку изданія Колокола. Наша мельница останавливается, хотя источники мѣстами еще текутъ; пойдемъ искать другой почвы и другаго русла. Ты знаешь, съ какимъ упорствомъ я держался съ 1864 г. за продолженіе Колокола, но наконецъ, убѣдившись, что его существованіе дѣлается ложнымъ и искусственнымъ, я больше продолжать не могу. Духъ труда отлетаетъ, и я чувствую себя совершенно неспособнымъ платонически звонить въ нашъ Колоколь, ради одного удовольствія слышатъ его звукъ.»
"Нашъ журналъ всегда былъ средствомъ и орудіемъ, но не цѣлью. Мы оставляемъ его не съ сердечною радостію, не вслѣдствіе первыхъ неудачъ, усталости, или легкомыслія. Я просто не вижу причины продолжатъ призрачное существованіе умирающаго. Всему свое время, сказалъ мудрецъ: одно время для собиранія камней, другое для ихъ разбрасыванія. Мы слишкомъ долго шли по нашей дороги, чтобы возвращаться къ ней вновь, мы не имѣемъ никакой нужды идти тою же тропинкой, когда она сдѣлалась неспособною къ пользованію, когда недостаетъ ежедневнаго хлѣба. Листокъ, издающійся за границей, безъ постоянныхъ корреспонденцій изъ своей страны, дѣлается невозможнымъ, теряетъ дѣйствительность, обращается въ требникъ эмигрантовъ, въ хроническій плачъ.
"Большую часть нашихъ убѣжденій, самыхъ дорогихъ, мы высказали и повторили сто разъ; вокругъ нихъ образовался твердый узелъ, воспиталось юношество столь глубоко и невозвратно соціалистическое, столь полное логической смѣлости и реализма въ наукѣ, что бояться нечего: идея не погибнетъ. Ты и я принадлежимъ къ тѣмъ старымъ піонерамъ и раннимъ сѣятелямъ, которые пришли 40 лѣтъ назадъ расчищать почву. Сѣмена, которыя мы и небольшое число нашихъ друзей бросили въ новыя борозды, наслѣдованы нами отъ нашихъ великихъ предшественниковъ, и они не потеряются!
"Но ступень, на которую мы взошли нынѣ, тяжела и жестка. Она далека отъ застоя, развитіе не останавливается, но уклонилось отъ должнаго пути, носитъ въ себѣ болѣзненные элементы, и сомнительна возможность подвинуть его, безъ тяжелаго кризиса или выкидыша. Итакъ нужно выждать, слѣдуя природѣ шагъ за шагомъ. Конечно, подобная рѣшимость слишкомъ тяжела для стариковъ, — быть-можетъ тяжеле нежели для молодыхъ. Но это касается лишь нашихъ личностей, и должно покориться! Развѣ мы не всегда проповѣдывали подчиненіе фактамъ, и къ тому же ожидать никогда не означало на нашемъ языкѣ сидѣть сложа руки.
"Молодое поколѣніе совершаетъ свой ходъ и не имѣетъ нужды съ нашемъ словѣ; оно совершеннолѣтне и объ этомъ знаетъ. Пусть говорятъ другіе; мы же не имѣемъ ничего сказать нынѣшнему поколѣнію, развѣ повторять memento more и посовѣтовать ему поскорѣе проходить свой путь. Мы слишкомъ удалились отъ мнѣнія господствующаго въ Россіи чтобы перебросить мостъ; нѣтъ каната, столь длиннаго, чтобы насъ услышали! Стараясь же приноровиться къ нему, мы погубили бы индивидуальность нашего журнала, его значеніе моральное, его физіономію, столь хорошо извѣстно друзьямъ и недругамъ, съ того времени когда ясный звукъ Колокола раздался въ первый разъ. У насъ нѣтъ той восточной преданности, которая заставила храбраго воина отрѣзать себѣ носъ, чтобы побудить робкихъ идти на приступъ.
"Спокойно оставляемъ мы ваше поприще журналистовъ, не будучи ни побѣжденными, ни сбитыми. Никто не боролся съ нами и не принималъ вызова вступить въ серіозный споръ.[1]
"Безцеремонность вашихъ противниковъ сначала удивляла насъ, потомъ удивленіе прошло. Мы увидѣли ясно, что не составляемъ исключенія, и что между собою они говорятъ тѣмъ же языкомъ и даже еще хуже.
"Прекращеніе Колокола будетъ радостію для нашихъ враговъ (non salariée), но удовольствіе едва-ли будетъ столь полно, какъ можно было бы думать. Я никогда не отчаивался въ людяхъ, и внутренній голосъ говоритъ мнѣ, что къ ихъ радости примѣшаются капли горести.
"Еще слово: годъ назадъ я началъ надавать Колоколъ на языкѣ французскомъ; это была ошибка. Наше истинное призваніе состояло въ призывѣ живыхъ и звонѣ по умершимъ, во не въ разказахъ сосѣдямъ о нашихъ могилахъ и колыбеляхъ. Это интересуетъ ихъ очень мало.
«Таковъ предлагаемый coup d'état, мой другъ. Время благопріятно. Будемъ же продолжать нашъ путь, рука объ руку, какъ мы его начали. Отдыхъ уже не далекъ».
Таковы прощальныя слова Колокола, имѣвшаго свой періодъ славы и значенія и нынѣ оканчивающаго дни тихою, естественною, и даже, можно сказать, покорною смертію.
Нельзя не замѣтить значительнаго противорѣчія не только въ тонѣ и фактахъ, во и въ воззрѣніяхъ между первымъ и послѣднимъ No Колокола, издававшагося на языкѣ французскомъ. Въ передовой статьѣ № 1-го 1868 года г. Герцевъ говорилъ, что онъ будетъ проводить тѣ же идеи, которыя высказывалъ въ теченіе двадцати лѣтъ, и думалъ, что подобный матеріалъ вполнѣ достаточенъ для будущаго изданія. Теперь же онъ сознается, что нынѣшнее русское поколѣніе не нуждается въ его словѣ, и что ему приходится повторять себя. Что привело редактора Колокола къ такому противорѣчію во взглядѣ на одинъ и тотъ же предметъ, онъ не объясняетъ.
Оставляя свое журнальное поприще, г. Герцевъ сохраняетъ надежду, что его идея не погибнетъ, что вскормленное ею юношество насквозь пропитано соціализмомъ. Мы не желаемъ разрушать чужихъ иллюзій и надежды, особенно призрачныя и безвредныя. Блаженъ кто вѣруетъ! Но въ настоящемъ случаѣ рѣчь идетъ о молодомъ русскомъ поколѣніи, и мы въ правѣ сказать слово въ его защиту. Изъ всѣхъ грѣховъ, которыми страдаетъ наше отечество, его можно упрекнуть менѣе всего въ соціализмѣ. Далекое отъ эпохи тридцатыхъ и слѣдующихъ годовъ, создавшихъ грандіозныя и заманчивыя, но безплодныя и неосуществимыя ученія С. Симона, Фурье и др., нынѣшнее поколѣніе стоитъ совершенно на другой почвѣ, въ другихъ условіяхъ, имѣетъ предъ собой иныя задачи и смотритъ на соціализмъ, а еще болѣе на коммунизмъ, какъ на грёзы былыхъ лѣтъ, не имѣющія творческой будущности. Смѣемъ увѣрить въ томъ г. Герцена, такъ какъ, по своему положенію, мы имѣемъ возможность нѣсколько знать стремленія нашего юношества.
Впрочемъ, оставляя споръ въ сторонѣ, мы должны прознать, что прощальное слово съ читателями отличается искренностію и даже значительнымъ пониманіемъ своего положенія. Издатель Колокола убѣдится наконецъ, что журналъ его перестали читать, а высказываетъ это печатно, съ самопожертвованіемъ достойнымъ лучшей участи. Правда, онъ старается сложить долю равнодушія къ своей позднѣйшей дѣятельности на особенность господствующаго теперь въ Россіи направленія и на нравственную слабость нынѣшняго русскаго юношества; но нужно же утѣшить себя чѣмъ-нибудь, а утѣшеніе въ настоящемъ случаѣ такъ невинно, что было бы грѣшно разрушать его.
Издатель Колокола жалуется, что его противники не вступала съ нимъ въ серіозную борьбу о принципахъ; но жалоба далеко несправедлива. Колоколъ занимался болѣе страстною полемикой и агитаціей нежели принципами; нѣсколько же соціалистическихъ статей, помѣщенныхъ въ немъ, объ основаніяхъ общественной жизни, объ устройствѣ русскихъ крестьянъ, о поземельномъ надѣлѣ, въ такой степени блѣдны, такъ мало имѣли общаго съ какою бы то ни было, и особенно русскою, жизнію, что ни въ комъ не могли вызвать охоты къ серіозному спору. Къ тому же, послѣ практики 1848 г., едва-ли можно сказать что-либо новое о соціализмѣ. Впрочемъ, мы помнимъ одинъ случай: кажется, въ 1859 г., у г. Герцена былъ одинъ серіозный возражатель. Въ длинномъ письмѣ, посланномъ имъ въ Колоколъ (и напечатанномъ), онъ указывалъ на ложность направленія и средствъ избранныхъ г. Герценомъ и на необходимость прислушаться къ истиннымъ потребностямъ Россіи. И что же? Редакторъ Колокола, бывшій тогда на верху своей роли и вліянія, съ непонятною для насъ легкостію, перенесъ полемику въ сферу личностей, набросилъ подозрѣнія на искренность и чистоту стремленій возражателя. Послѣдній, понятно, увидѣлъ безплодность спора и отступилъ.
Особенно странно встрѣтить жалобу издателя Колокола на безцеремонность его противниковъ и недруговъ. Но кто же больше его допускалъ въ свое изданіе густыя краски, раздраженный языкъ, крѣпкія слова и прозвища, кто же спокойнѣе и легче его высказывалъ противъ своихъ возражателей подозрѣнія въ подкупѣ, рабскомъ духѣ и желаніи выслужиться? Возьмемъ для примѣра хоть и послѣдній No Колокола: въ немъ то и дѣло сыплются эпитеты: бульдогь, дикій, ордынецъ, лицемѣрь, стрѣлецъ-попъ, жалкій лакей, тупой рабъ, nos ennemie salariés и т. п. Смѣемъ увѣрить г. Герцена, что намъ не случалось читать въ статьяхъ, печатавшихся противъ него въ Россіи, ничего подобнаго.
Позволимъ себѣ не согласиться и еще съ однимъ увѣреніемъ г. Герцена: хотя мы не принадлежимъ къ его друзьямъ, но не чувствуемъ ни малѣйшаго удовольствія по случаю прекращенія Колокола. Да и чему радоваться? Агоніи того что теряется жизнь и собирается умирать! Въ чемъ же тутъ торжество и успѣхъ? Это побѣда времени, общественнаго здраваго смысла, а не результатъ личныхъ нападеній и препирательствъ. Мы испытываемъ даже невольную грусть при мысли, что потрачено столько дарованій, силъ, времени и для чего? Неужели для того чтобы въ концѣ карьеры убѣдиться въ анахронизмѣ, безсиліи своихъ стремленій и въ безднѣ, выкопанной собственными руками и раздѣлившей редактора Колокола отъ русскаго народа, который онъ все же любилъ, хотя и своеобразно. Положеніе, поистинѣ, болѣе достойное сожалѣнія нежели радости.
На этомъ мы могли бы окончить нашу замѣтку о послѣднемъ прощаніи Колокола и пожелать и мира спокойствія его творцамъ и поклонникамъ. Но вслѣдъ за прощальною рѣчью г. Герценъ обращается къ статьѣ Русская печать за границей, помѣщенной въ Русскомъ Вѣстникѣ (за августъ 1868 г.), въ которой упоминалось между прочимъ и о положеніи Колокола, и посвящаетъ въ особой статьѣ, подъ заглавіемъ A nos ennemis, нѣсколько страницъ для возраженій, оправданій, признаній и, конечно, а для брани; послѣднее составляетъ впрочемъ необходимое дополненіе полемики г. Герцена и нисколько не лишаетъ его объясненій общаго интереса, и потому мы просимъ позволенія познакомить читателя съ этою статьей. Беремъ на себя такой трудъ потому, что статья Русскаго Вѣстника принадлежитъ намъ. Но заявляемъ впередъ, что желали бы по возможности устранить личности и не платить око за око. Пусть инсинуаціи объ оплаченныхъ врагахъ и тому подобныя вещи остаются въ той сферѣ, которая создаетъ ихъ такъ легко и безраздумно.
Вотъ что говоритъ г. Герценъ:
"Оставляя нашихъ друзей à; la franèaise мы не желаемъ разстаться и съ нашими врагами безъ прощанья. Статья Вѣстника Каткова La presse Russe à l'étranger представляетъ хорошій къ тому случай. Къ сожалѣнію, я долженъ начать съ самого себя.
"Я оставилъ Россію 1847 г. Въ ней было тогда замѣчательное духовное движеніе, проходившее чрезъ всѣ щели и норы тогда еще не было въ ней литературы доносившей и помогавшей полиціи, и движеніе шло. Россія пробуждалась. Университетъ Московскій, ретроградный и робкій теперь, былъ въ апогеѣ своей славы. Ученіе панславистовъ въ Москвѣ, фурьеризмъ въ Петербургѣ и стремленіе юношества къ реализму наукъ естественныхъ, свидѣтельствовали о внутреннемъ трудѣ, сдавленномъ, но энергическомъ и дѣятельномъ. Голосъ неумолимой ироніи и самообвиненія, въ которомъ, посреди упрековъ и негодованія, чувствовалась юношеская сила, поднимался въ литературѣ, непобѣдимый и привлекательный. Это время началось сочиненіями Гоголя и статьями Бѣлинскаго въ сороковыхъ годахъ. Корень и зерно нынѣшняго развитія Россіи заключается въ этомъ періодѣ, полномъ дѣятельности, поэзіи и увлеченія.
"Все перемѣнилось съ Февральской революціи. Безполезно еще разъ представлять печальную картину того мрачнаго времени, которое наступило въ Россіи съ 1848 года. Отчужденный, лишенный возможности работать, я оставилъ Россію къ концу 1849 года, сталъ участвовать вмѣстѣ съ Прудономъ въ изданіи La Voix du peuple. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя онъ былъ закрытъ, а въ 1850 году меня изгнали изъ Франціи. Не зная куда идти и гдѣ оставаться, я хотѣлъ послѣ Италіи провести нѣсколько дней въ Англіи и оставался тамъ болѣе десяти лѣтъ. Уединившись въ Лондонѣ, въ этой населенной пустынѣ, я съ каждымъ днемъ видѣлъ яснѣе, что мнѣ нечего дѣлать въ средѣ людей, потерпѣвшихъ крушеніе въ послѣднія революціи и бѣжавшихъ, подобно мнѣ, въ Англію. Невѣжество ихъ въ вопросахъ соціальныхъ, формалистическая революціонная ортодоксія, запоздалыя идеи, нелѣпыя утопіи, весь этотъ міръ, волновавшійся и разлагавшійся вокругъ меня, заставилъ меня еще разъ подумать о Прудонѣ. Я предложилъ ему пріѣхать въ Англію и основать вмѣстѣ со мною соціалистическій журналъ. Онъ принялъ проектъ, но боясь перемѣны мѣста, какъ всѣ истые Французы, не захотѣлъ бросить Парижъ.
"Нѣсколько мѣсяцевъ спустя онъ былъ вынужденъ бѣжать въ Бельгію, я же нашелъ якорь спасенія въ моей постоянной идеѣ, руководившей меня съ юности, въ пропагандѣ русской.
"Я организовалъ въ Лондонѣ свободную типографію и, съ осени 1863 года, стадъ печатать, но безъ малѣйшаго успѣха. Скоро дѣла измѣнились. Все что жаждало свободы, стремилось выйти къ свѣту и покончить съ невольною нѣмотой, обратилось къ лондонской прессѣ. Въ 1857 году Огаревъ оставилъ Россію и пришелъ раздѣлить мои труды; онъ предложилъ издавать Колоколъ независимо отъ Полярной Звѣзды. Успѣхъ нашихъ изданій былъ колоссальный.
"Мы пользовалась успѣхомъ потому, что выражали русскую мысль — мысль всѣхъ пробудившихся Русскихъ. Мнѣ говорилъ одинъ очень извѣстный ультра-панславистъ: «Вы увезли на чужбину частицы земли вашей родины, и потому мы, не раздѣляя вашихъ идеи, не можемъ оторваться отъ васъ.» Вотъ причина нашего успѣха.
"Кто можетъ подозрѣвать чистоту нашихъ побужденіи и цѣлей? Въ чемъ могли заключаться эти побужденія, заставившія насъ оставить родину, бросить большую часть нашего имущества и работать для отечества пятнадцать лѣтъ. Было бы слишкомъ наивнымъ думать, что русская типографія въ Лондонѣ служила для насъ выгодною финансовою операціей. Пусть же намъ скажутъ, въ чемъ подозрительна наша политическая чистота? Насъ обвиняли въ петербургскихъ и русскихъ пожарахъ, но это была лишь военная хитрость противъ насъ и нигилистовъ, противъ насъ и русскаго юношества.
"Въ то время когда насъ подозрѣвали въ поджогахъ, начинался пожаръ гораздо болѣе важный, — возставала Польша: враги наши съ торжествомъ стали указывать на насъ.
"Дѣйствительно, мы были на сторонѣ Польши. Мы писали за Польшу и будемъ за нее писать. Несчастье не служитъ въ нашихъ глазахъ достаточнымъ правомъ для забвенія. Каждый день, каждое событіе, каждая русская газета оправдывали принятое нами положеніе. Неумолимое стремленіе покончить съ жертвой, отнять у ней все, даже родное слово, ненавистная роль журналовъ подкупленныхъ или издававшихся безкорыстными маніяками и полицейскими шпіонами, все это возмущало насъ. За границей мало знаютъ подробности о развратившейся русской прессѣ, которая ежедневно доноситъ на дѣтей, говорящихъ по-польски, на молодыхъ дѣвъ, не танцующихъ съ офицерами русскими, на слезы женщинъ, на печаль мущинъ. Мы протестовали противъ нечеловѣческаго изслѣдованія, противъ развратной литературы сбировъ и помощниковъ палачей; и въ будущемъ, когда Россія опомнится, за нами признаютъ эту заслугу.
"Но симпатизируя всегда Полякамъ, мы никогда не подчинялись ихъ вліянію, не были ни игрушкой въ ихъ рукахъ, ни тайными ихъ диктаторами; мы слишкомъ неспособны подчиняться чужому вліянію. Наше уваженіе къ Лелевелю, наша дружба къ Ворцелю имѣла свои границы. Пусть же человѣкъ, упрекающій меня за слова, произнесенныя на могилѣ друга, покажетъ мнѣ, въ чемъ онъ видитъ здѣсь польское вліяніе? Мы были противъ вооруженнаго возстанія и не дѣлали никакихъ одобреній, подстреканій, не давали никакихъ обѣщаній; вызываемъ представить хотя одно доказательство противнаго!
"Сотрудникъ Русскаго Вѣстника указываетъ, какъ на причину упадка русской печати за границей, на откровенія самихъ эмигрантовъ, снявшія съ нихъ корону мучениковъ, раскрывшія у насъ большую долю самолюбія и эгоизма, показавшія, что наша любовь къ ближнему и ненависть ко злу не мѣшали намъ сидѣть комфортабельно въ Лондонѣ или на берегахъ Лемана и спокойно увлекать молодыхъ людей къ гибели, отвѣчая на упреки сарказмами.
"Но заговоровъ мы не составляли, мы имѣли только типографію, дѣлали все при свѣтѣ дня и пользовались свободнымъ русскимъ голосомъ; мы издавали Колоколъ, чтобы звонить зарю, призывать живущихъ, вѣрующихъ и пробуждать уснувшихъ.
"Быть можетъ, весьма дурно, что мы ограничились такою ролью, но это фактъ. Еслибъ оказалась надобность посылать эмиссаровъ, мы сдѣ;лали бы это безъ всякой борьбы съ совѣстью, оставаясь въ Лондонѣ или Женевѣ, это было бы простымъ раздѣленіемъ труда, по которому одинъ идетъ, а другой остается, смотря по склонности, пользѣ и взаимному согласію. Вѣдь редакторъ Московскихъ Вѣдомостей не пошелъ же самъ къ своему герою въ Вильно, а оставался комфортабельно въ своемъ кабинетѣ, не далеко отъ Патріаршаго пруда, и даже получалъ оваціи Англійскаго клуба. Аксаковъ, этотъ попъ-стрѣлецъ, также не промѣнялъ своего византійскаго пера на ружье!
"И гдѣ же эти юныя жертвы, эти миссіонеры, которыхъ мы толкали на гибель? Не думаютъ ли о Михайловѣ? Но мы заклинали его не печатать своей прокламаціи, на это есть живые свидѣтели. Не идетъ ли рѣчь о молодомъ офицерѣ, ребенкѣ-энтузіастѣ, который увезъ массу нашихъ изданій, не сказавъ намъ ни слова? Не спорю, мы встрѣчали неблагоразумныя, горячія головы, которыя, казалось, готовы были идти на всѣ жертвы и оставались, однако-же, цѣлы и здоровы; они сообщали намъ, какъ и всему міру, о своихъ намѣреніяхъ. Такъ, напримѣръ, въ 1863 году, одинъ молодой русскій офицеръ встрѣтилъ меня въ Теддингтонѣ и, послѣ нѣсколькихъ незначительныхъ словъ, сказалъ, что хочетъ сообщить мнѣ тайну:
" — Я рѣшился публично убить Муравьева! сказалъ онъ и остановился, скрестивъ на груди руки.
" — Почему же вы сообщаете объ этомъ мнѣ? спросилъ я.
" — Потому что хотѣлъ знать ваше мнѣніе, сказалъ онъ, видимо озадаченный.
" — Вмѣсто теоріи объ убійствѣ, разкажу вамъ анекдотъ очень старый, но очень хорошій: одинъ молодой придворный сопровождалъ Карла V при осмотрѣ имъ Пантеона въ Римѣ, и разказывая объ этомъ за ужиномъ своему отцу, прибавилъ:
" — Когда я былъ съ императоромъ на куполѣ, мнѣ пришла мысль столкнуть его.
" — Несчастный! воскликнулъ отецъ, задыхаясь отъ бѣшенства. — Ни слова больше.
"Сынъ замолчалъ.
" — Молодой человѣкъ, продолжалъ отецъ, — подобныя мысли можно имѣть, а иногда даже выполнять ихъ, во никогда не должно говорить о нихъ.
"Мой Карлъ Зандъ оставилъ меня очень озадаченнымъ; мѣсяцъ спустя онъ былъ въ Дрезденѣ (но не въ Вильнѣ) и таинственно разказывалъ тамъ, что ѣдетъ въ Польшу съ важнымъ отъ насъ порученіемъ…. И всѣ подобныя вещи оставались у насъ на плечахъ….
"Вѣстникъ Каткова идетъ еще далѣе, ссылаясь на пошлую полицейскую брошюру (изданную въ Берлинѣ), наполненную разказами о разныхъ темныхъ продѣлкахъ русскихъ эмигрантовъ.
"На подобныя обвиненія я могу отвѣчать, что въ такого рода дѣлахъ всегда бывалъ только жертвой, и что одинъ русскій литераторъ, — не эмигрантъ, — будучи очень близко связанъ съ Огаревымъ, укралъ у него (lui a volé) болѣе ста тысячъ франковъ.
"Вмѣсто того чтобы бросать въ насъ грязью и клеветой, почему не нападаютъ серіозно на ваши принципы? Легко говорить съ видомъ школьнаго магистра: «время соціализма прошло». Но вѣдь предъ нами теперь конгрессъ рабочихъ въ Брюсселѣ, собраніе женевское, въ двухъ шагахъ движеніе германскихъ рабочихъ; въ цѣлой Европѣ, не исключая и Англіи, пробужденіе соціальныхъ вопросовъ обнаружилось съ удесятеренною силой!
«И какое жалкое средство, заключаетъ Искандеръ, представлять насъ врагомъ Россіи, потому что мы нападаемъ на настоящій порядокъ. Рабы неисправимые, они не имѣютъ никакого понятія о человѣческой независимости! Но сколько разъ я объяснялъ, что люди 1793 года не были врагами Франціи, но страстно ее любили.
Говоря о моей статьѣ, „о женевскомъ конгрессѣ“, сотрудникъ Каткова восклицаетъ: „Вотъ гдѣ нашелся неожиданный защитникъ Россіи!“ Но что же я дѣлалъ въ продолженіе всей моей жизни въ Россіи и внѣ Россіи. Какъ будто наше существованіе было чѣмъ-нибудь другимъ какъ не непрерывною защитой Россіи и народа русскаго противъ его враговъ внутреннихъ и внѣшнихъ, противъ фанатиковъ, развратныхъ, притѣснителей, доктринеровъ, лакеевъ, подкупленныхъ, безумныхъ и всѣхъ другихъ тормазовъ на колеѣ прогресса русскаго?…»
Такъ разстается г. Герценъ съ своими недругами. Объясненія его не отвѣчаютъ, однакоже, главной мысли вашей статьи.
Мы говорили объ упадкѣ заграничной печати русскихъ эмигрантовъ и хотѣла объяснить причины его. Издатель же Колокола, опуская нашу главную мысль, останавливается прежде всего на исторіи своей собственной личности; такая перестановка вопроса понятна: указанные нами факты довольно извѣстны, положительны и весьма просты; оспаривать ихъ было трудно. Поэтому и оказалось болѣе выгоднымъ остановиться на той сторонѣ своей дѣятельности, которая открывала широкое поле для изображенія трагическими чертами страданій, борьбы и, наконецъ, сладкихъ минутъ торжества, роли, и роли политической, имѣвшей entourage и едва ли не посланниковъ. Послѣ такой выгодной позиціи, г. Герценъ переходитъ на другую, также не безъ удобствъ: всѣ темныя стороны, указанныя нами въ общемъ типѣ русскихъ заграничныхъ просвѣтителей, онъ принимаетъ на себя и выступаетъ со страстною защитой своей личности, побужденій и цѣлей.
Вынужденные вступить въ личную сферу, мы подчиняемся этому крайне неохотно: ни въ первой, ни въ теперешней статьѣ мы не желали посягать ни на чью личность, а тѣмъ болѣе обращаться ко внутреннему міру русскихъ эмигрантовъ и изслѣдовать ихъ сокровенныя побужденія и разчеты съ совѣстію. Объ этомъ мірѣ судить очень трудно, особенно людямъ живущимъ въ одно время, пропитаннымъ симпатіями и враждой различныхъ мнѣній и дѣятельностей. Мы держались лишь фактовъ, и теперь будемъ отвѣчать г. Герцену только на основаніи тѣхъ явленій и результатовъ, которые видимы каждому, и о которыхъ говоритъ онъ самъ.
Прежде всего выскажемъ, что мы никогда не смѣшивали издателя Колокола съ большею частію другихъ русскихъ эмигравтовъ, поучающихъ издалека русскій народъ. Какъ ни печально, а въ послѣдствіи, какъ ни вредна была его дѣятельность, нельзя однакоже не признать въ немъ многихъ весьма счастливыхъ даровъ, которые, при другихъ условіяхъ, могли бы дать прекрасные плоды. Его Письма объ изученіи природы, Кто виноватъ, Записки Крупова, многія главы Былаго и Думъ показали, чего можно было бы ожидать отъ него, еслибъ онъ продолжалъ истинный трудъ и работу и не промѣнялъ своихъ даровъ на мелкую монету проповѣдника и агитатора; нельзя не признать въ немъ и извѣстной искренности мнѣній и страстной жажды къ дѣятельности, увлекавшихъ его неудержимо и приведшихъ къ концу, котораго онъ, конечно, не ожидалъ и не желалъ вначалѣ.
Но признаваемыя нами достоинства автора Кто виноватъ, не мѣшаютъ намъ видѣть въ немъ воспитанника сороковыхъ годовъ, отвлеченнаго утописта, знакомаго съ общими задачами и логическими требованіями, но не съ частными условіями дѣйствительности (конечно, менѣе привлекательными и звучными, но составляющими почву жизни и великихъ, и малыхъ людей, и частныхъ лицъ, и народныхъ группъ) и считавшаго возможнымъ и необходимымъ полное приложеніе своихъ неопредѣленныхъ грезъ и стремленій. Люди сороковыхъ годовъ, имѣя мало непосредственной практической дѣятельности, вообще больше думали и мечтали о человѣчествѣ нежели о людяхъ, стремились жить общею міровою жизнію, страдать страданіями массъ, любили много говорить, поклонялись чужимъ и еще болѣе своимъ бойкимъ и краснымъ словамъ, хотя, нужно сказать, умѣли говорить хорошо, восторженно и нерѣдко художественно. Бѣдствія французскихъ рабочихъ, неудачи парижскихъ соціалистовъ и демократовъ, ошибки франкфуртскаго парламента, пораженіе италіянскихъ революціонеровъ, несчастія Кошута, паденіе проектовъ Луи-Блана вызывали у нихъ глубокую скорбь, приводили въ отчаяніе, разрушали вѣру въ будущее. Люди этой эпохи отличались еще одною чертой: не имѣя предъ собою печальныхъ опытовъ позднѣйшихъ революцій: французской, италіянской, испанской, германскихъ, они слишкомъ надѣялись на революціонные пути, и думали, что стоитъ только овладѣть движеніемъ, стать во главѣ его, и возможно вдохнуть въ массы новую мысль, новый строй жизни и добиться сразу всѣхъ вожделѣнныхъ цѣлей свободы и цивилизаціи. Впрочемъ, эта черта была болѣе западноевропейская, перешедшая къ намъ по простому займу.
Указанныя свойства въ полной мѣрѣ отразились на г. Герценѣ, а его страстная натура развила ихъ во всей крайности, и осталась при нихъ до конца, несмотря ни на какіе позднѣйшіе опыты и разочарованія. Мало того. Слабыя стороны людей сороковыхъ годовъ, съ теченіемъ времени, стали преобладать у него надъ сторонами свѣтлыми: жажда дѣйствовать на массы, стоять на пьедесталѣ реформатора, бойца и мученика, страсть увлекаться фразой, представлять незначительныя событія въ трагическомъ видѣ, сближать свои личныя положенія съ ходомъ исторической жизни, разросталась у него тѣмъ болѣе, чѣмъ болѣе жизнь заявляла новыя условія и требованія. Въ доказательство вѣрности, по крайней мѣрѣ относительной, предложенной характеристики, позволимъ себѣ привести одну сцену, описанную самимъ г. Герценомъ. Въ 45 и 46 годахъ нѣкоторые Русскіе, за отсутствіемъ поприща для соціальныхъ бурь у себя дома, стали искать его на чужбинѣ. Понятно, что г. Герценъ, при своемъ настроеніи и положеніи, былъ изъ числа первыхъ; въ 1847 году онъ былъ уже въ Парижѣ и принималъ участіе въ тамошнихъ радикальныхъ газетахъ и демократическихъ движеніяхъ. Правительство Франціи, установившееся послѣ удаленія Луи-Филиппа, не удовлетворило ожиданій радикаловъ и соціалистовъ; въ числѣ недовольныхъ былъ и г. Герценъ, который, послѣ страстнаго увлеченія разнаго рода сходками и рѣчами Пьера Леру и père Cabet, оставилъ Парижъ и уѣхалъ къ матери своей, жившей въ Ville d’Avray, недалеко отъ Парижа. Но послушаемъ далѣе самого г. Герцена: (Fragments des mémoires, 13 Iuin 1849):
"Утромъ 12-го іюня приходитъ ко мнѣ одинъ Русскій; онъ былъ въ возбужденномъ состояніи, говорилъ о приготовляющемся въ Парижѣ демонстраціи, о несомнѣнномъ ея успѣхѣ, о славѣ ожидавшей дѣятелей; я отвѣчалъ, что ему извѣстно мое мнѣніе о положеніи вещей во Франціи, а что мнѣ кажется нелѣпымъ участвовать въ движеніи безъ всякой вѣры въ него, а притомъ съ людьми, съ которыми у меня не было ничего общаго.
"Экзальтированный агитаторъ возразилъ, что, безъ сомнѣнія, гораздо спокойнѣе и безопаснѣе писать у себя дома небольшія скептическія статьи нежели рисковать, вмѣстѣ съ другими, за всеобщую свободу, солидарность народовъ и многія другія прекрасныя вещи.
"Эти слова пробудили во мнѣ скверное чувство (mauvais sentiment), которое приводило и будетъ приводить къ ошибкамъ и даже преступленіямъ.
" — Почему же ты полагаешь, что я не пойду? сказалъ я.
" — Я заключилъ это изъ твоихъ словъ.
" — Я сказалъ, что участіе въ демонстраціи было бы глупостію, но я не говорилъ, что я никогда не дѣлаю глупостей.
" — Вотъ наконецъ ты пробуждаешься, отвѣчалъ агитаторъ, — въ такомъ видѣ ты мнѣ нравишься. Не будемъ же терять времени и тотчасъ отправляемся въ Парижъ. Сегодня вечеромъ соберутся въ 9 часовъ въ кафе Lamblin въ Pilais-Royal.
"Въ кофейнѣ мы застали обыкновенныхъ и необходимыхъ участниковъ всѣхъ политическихъ уличныхъ движеній, такъ-называемыхъ хористовъ революціи, этихъ вѣчныхъ и несчастныхъ любовниковъ революціонной Пенелопы, составляющихъ фонъ и картину декораціи, страшныхъ лишь издали, какъ драгуны изъ папье-маше, которыхъ употребляютъ Китайцы.
"Среди такого сорта людей есть очень добрые, смѣлые, искренно преданные, готовые идти противъ пули, и тѣмъ безкорыстнѣе, что обыкновенно не знаютъ вовсе куда идутъ и какою дорогой; эти добрые люди рѣдко выходятъ изъ небольшаго круга политическихъ идей, отличаются строгимъ выполненіемъ всѣхъ агитаціонныхъ формъ и обрядовъ и увлекаются главнымъ образомъ внѣшнею, реторическою стороной революціоннаго священнодѣйствія.
"За разрядомъ наивныхъ людей слѣдовалъ другой, состоявшій изъ всѣхъ вообще недовольныхъ, не достигшихъ карьеры, съ большимъ самолюбіемъ и претензіями, и безъ соотвѣтственныхъ способностей и настойчивости… Видимая легкость, съ которою возникаютъ во времена революцій знаменитости, привлекаетъ ихъ, и они бросаются въ дѣятельную агитацію. Жизнь въ кофейняхъ и клубахъ обольстительна, полна движенія, льститъ самолюбію и не обязываетъ ни къ чему.
"Оба эти класса людей представляютъ политическихъ лаззарони, необходимую пѣну революціи, праздную и безплодную, для которой волненіе само по себѣ составляетъ цѣль и награду. Говоря о нихъ, я далекъ отъ мысли смѣшивать ихъ съ тѣми великими работниками будущаго, горячими апостолами независимости, мучениками любви къ ближнему, которыхъ не побѣждаютъ ни тюрьмы, ни бѣдность, ни изгнаніе. Они люди исторіи, двигатели человѣчества, они даютъ революціямъ мысль и душу, и отъ степени силы и вліянія ихъ зависитъ успѣхъ революцій.
"Въ кофейнѣ Ламбдена собравшіеся граждане сидѣли за небольшими столами, пили пиво изъ большихъ и малыхъ кружекъ, и бросали мрачные и многозначительные взгляды изъ-подъ широкихъ краевъ своихъ калабрійскихъ шляпъ. Здѣсь я узналъ, что собраніе не имѣетъ ни центра, ни плана и программы движенія. Вдохновеніе должно было сойти съ кеба. Единственный пунктъ, въ которомъ были согласны, состоялъ въ томъ чтобъ идти въ сборѣ и безъ оружія. Послѣ долгихъ споровъ рѣшилсь наконецъ собраться на завтра утромъ въ 8 часовъ и идти на бульваръ Bonne Nouvelle, противъ Château d’Eau, и затѣмъ толпа отправилась въ редакцію la Vrai république.
"Редактора и шефа движенія не было, онъ отправился къ «монтаньярамъ» за инструкціями; мы застали тамъ въ большой полуосвp3;щенной задѣ около 20 лицъ, большею частію Поляковъ и Нѣмцевъ. Мой товарищъ Русскій взялъ листъ бумаги, написалъ отъ имени эмигрантовъ всѣхъ странъ протестъ противъ занятія Рима и объявленіе, что они примутъ участіе въ общемъ движеніи. Протестъ былъ прочтенъ, и всѣ поспѣшили обезсмертить свои имена и подписаться подъ нимъ.
"Въ это время возвратился шефъ, усталый, печальный, и съ видомъ, въ которомъ просвѣчивало желаніе показать что ему извѣстно многое, но что долгъ заставляетъ его молчать.
" — Граждане, вскричалъ онъ, — la montagne est en permanance! Послѣ этого развѣ возможно сомнѣніе въ успѣхѣ?
"Мой товарищъ вручилъ шефу протестъ отъ имени общей европейской демократіи; онъ прочелъ его и отвѣчалъ:
" — Очень хорошо, очень хорошо, Франція благодаритъ васъ. Но къ чему эти подписи?
"Многіе настаивали на ихъ опубликованіи.
" — Извините, граждане, но я не могу взять такой отвѣтственности на себя; я лучше знаю съ кѣмъ мы имѣемъ дѣло, — и съ этимъ словомъ бросилъ листъ съ подписями въ огонь.
"Когда мы вышли изъ редакціи, сталъ разсвѣтать день; толпа гаменовъ и несчастныхъ женщиеъ въ лохмотьяхъ стояла и сидѣла на тротуарахъ предъ различными редакціями, ожидая газетъ, одни для складыванія ихъ, другіе для разноски по окраинамъ Парижа. Остальное населеніе Парижа еще не просыпалось.
"Все было молчаливо и пусто, изрѣдка только попадались патрули національной гвардіи и нѣсколько городскихъ сержантовъ съ мрачными лицами.
" — Какъ спокойно и беззаботно спитъ городъ, сказалъ мой товарищъ, — не предчувствуя урагана, который его разбудитъ.
"Къ восьми часамъ мы пришли на назначенный бульваръ, гдѣ застали уже разныя группы народа, которыя съ видимымъ нетерпѣніемъ ожидали начала дѣйствій.
"Толпа непрерывно увеличивалась, и къ десяти часамъ уже было около 25.000 человѣкъ.
"По временамъ раздавались крики: Vive la reublique! часто произносились увѣщанія не обращаться къ оружію:
«Суверенный народъ долженъ мирно и торжественно заявлять свою волю и не давать врагамъ повода къ обвинеіямъ и упрекамъ!»
"Наконецъ стали формировать колонны. Иностранцевъ помѣстили непосредственно за шефами, какъ почетную фалангу. Въ числѣ шефовъ были Араго, Бастидъ и другія знаменитости 1848 г. Мы выступили съ пѣснію Marseilaise.
"Когда мы пришли къ тому мѣсту, гдѣ улица Мира упирается въ бульваръ, мы увидѣли, что улица была заперта венсенскими стрѣлками. При нашемъ приближеніи они разступились, и вдали показался Шангарнье, верхомъ на небольшой лошади и направлявшійся на насъ съ эскадрономъ драгунъ.
"Безъ всякаго предупрежденія, безъ соблюденія всѣхъ предписываемыхъ въ такихъ случаяхъ формъ, Шангарнье приказалъ драгунамъ очистить улицу. Драгуны бросились на васъ, поражая направо и налѣво ударами плашмя сабель при малѣйшемъ сопротивленіи.
"Мгновенно я очутился предъ лошадью, фыркнувшею мнѣ въ лицо, и драгуномъ, грозившимъ ударомъ. Я бросился направо, толпа увлекла меня и прижала. Изъ всей нашей фаланги одинъ Штрюбингъ (Германецъ) былъ подлѣ меня. Въ такомъ положеніи, Араго перескочиль въ улицу Basse de Rempart, и вслѣдъ за нимъ другіе и я. Съ бѣшенствомъ мы посмотрѣли другъ на друга. Штрюбингъ оглянулся и закричалъ: «Къ оружію, къ оружію!» Какъ вдругъ одинъ блузникъ схватилъ его за воротникъ и толкнулъ въ сторону. "Что вы дѣлаете, " сказалъ онъ, «сумашедшій! Посмотрите, цѣлый лѣсъ штыковъ! Спасайтесь, пока васъ не услышали и не отрѣзали дороги. Все потеряно!» И съ этимъ словомъ онъ сжалъ кулакъ и быстро удалился, напѣвая пѣсенку, какъ ни въ чемъ не бывало.
"Убитые, негодующіе; мы дошли до площади Согласія и разошлись. Демонстрація не удалась, Гора была побѣждена; но пораженіе произошло не вслѣдствіе нерѣшительности вождей, не отъ слабости силъ, а отъ бѣдности внутренней. Гора не имѣла полнаго убѣжденія въ своемъ призваніи не обладала всею глубиной идей и не въ силахъ была предложить реформу вполнѣ новую и истинную, которая вдохновила бы и соединила всѣхъ.
«Послѣ 13-го іюня въ Парижѣ и попытки возстанія въ Ліонѣ, начались аресты, ревизіи. Тюрьмы наполнились обвиненными и заподозрѣнными. Не имѣя никакого желанія воспользоваться тюремнымъ комфортомъ, я досталъ молдо-валахскій паспортъ и съ нимъ, послѣ разныхъ препятствій и приключеній, добрался до Женевы.»
Намъ рѣдко случалось встрѣчать страницы, въ которыхъ авторъ, думая изображать другихъ, представилъ бы такія живыя и полныя черты своего собственнаго портрета.
Нельзя не подивиться въ настоящемъ случаѣ способности русскаго человѣка становиться въ ложное положеніе. Неужели у себя дома мало было дѣла, чтобъ идти на чужбину, попасть подъ копыта драгунской лошади, перескакивать въ улицу, подвергаться полицейскимъ ревизіямъ, перемѣнять свое имя, вступать въ сдѣлки съ сержантами…. и все это «безъ вѣры въ затѣянное дѣло», съ сознаніемъ полнаго разъединенія съ своими случайными сподвижниками! Конечно, можно сказать, что въ кто время на родинѣ никакая дѣятельность по сердцу не была возможна! Но еслибь это было и такъ, въ чемъ мы сомнѣваемся, то судя сколько-нибудь здраво, было бы гораздо достойнѣе и даже полезнѣе сидѣть дома сложа руки, или даже барабанить пальцами по окну, и, ежели бросаться въ ребяческую роль, хотя бы и рука объ руку съ такими знаменитостями какъ Араго.
Страсть драматизировать свое положеніе, долгая привычка смотрѣть на себя какъ на вѣстника и вождя новой жизни обнаруживается у г. Герцена даже въ нынѣшнемъ прощальномъ его словѣ съ читателями Колокола. Несмотря на сознаніе своего безсилія и отчужденія отъ русскаго общества, онъ изображаетъ себя «піонеромъ», «раннимъ сѣятелемъ», «наслѣдникомъ великихъ бойцовъ свободы», «хранителемъ и защитникомъ русскаго народа». Эти скромныя наименованія убѣждаютъ насъ еще разъ, какъ легко быть творцомъ собственнаго величія.
Таково ваше воззрѣніе на дѣятельность редактора Колокола; высказывая его, мы этимъ самымъ желали бы убѣдить г. Герцена, что темныя черты, найденныя нами въ общемъ типѣ русскихъ заграничныхъ дѣятелей, которыя онъ принялъ добровольно и безъ достаточныхъ основаній на себя, нисколько не относятся къ его личности исключительно. Мы не усваивали этихъ чертъ не только г. Герцену, но и никому изъ эмигрантовъ въ частности и даже вообще не имѣли въ виду изслѣдовать точную истину приводимыхъ вами фактовъ. Мы желали только объяснить причины упадка русской заграничной печати и въ числѣ ихъ указали на пререканія, разоблаченія и клеветы, которыми люди одного лагеря осыпаютъ другъ друга. Эти факты взяты нами изъ заграничныхъ русскихъ изданій, въ родѣ пресловутой берлинской брошюры Русскіе заграничные дѣятели 1867 года, Тайнъ Нигилиста и многихъ другихъ. Да и самые процессы П. Долгорукова съ княземъ Воронцовымъ и парижскими издателями представляютъ въ настоящемъ случаѣ богатый матеріалъ. Пусть всѣ эти факты будутъ ложью и клеветой, охотно вѣримъ и даже весьма рады тому. Но дѣло въ томъ, что коль скоро въ какой-либо партіи или кружкѣ исчезаетъ взаимное уваженіе, и члены ихъ начинаютъ злословить другъ друга, это вѣрный знакъ, что партія разлагается, мельчаетъ и теряетъ свое нравственное значеніе и вліяніе. Мы хотѣли доказать только эту мысль и, кажется, достигли своей цѣли.
Но довольно о личностяхъ и личной сторонѣ дѣла. Обратимся къ общимъ вопросамъ, въ которыхъ г. Герценъ хочетъ объясниться и оправдаться: она гораздо важнѣе и любопытнѣе.
Издатель Колокола весьма огорчался тѣмъ что мы сочли вліяніе его пропаганды вреднымъ, спрашиваетъ, «гдѣ же жертвы, которыхъ онъ посылалъ на гибель», проситъ указать хотя на одну, solo solissimo, и вспоминаетъ при этомъ о петербургскихъ пожарахъ, Михайловѣ, какихъ-то офицерахъ, которыхъ онъ даже удерживалъ отъ ихъ несчастныхъ затѣй. Ни о какихъ петербургскихъ пожарахъ, а равно и объ отдѣльныхъ лицахъ въ настоящемъ случаѣ мы не упоминали и даже не думали; тѣмъ не менѣе утверждаемъ, что пропаганда г. Герцена систематически сбивала многихъ изъ нашей молодежи. Не нужно понимать гибели въ ограниченномъ смыслѣ, какъ дѣлаетъ это издатель Колокола, говоря, напримѣръ, о Михайловѣ. Погибли и потерялась не только отдѣльныя лица, но цѣлые разряды лицъ; погибли не одни тѣ, кого несчастная судьба увлекла къ преступнымъ затѣямъ, но несравненно большее число такихъ (а это важнѣе), которые, подъ вліяніемъ жалкихъ идей и страстной агитаціи, отвыкли отъ труда, лишились способности понимать дѣйствительность, приносить ей свою долю пользы и тратятъ жизнь и средства въ безплодныхъ шатаніяхъ по разнымъ концамъ свѣта. А такихъ было довольно; остатки есть еще и нынѣ; для доказательства достаточно взглянуть хоть бы и въ одну изъ людныхъ кофеенъ Женевы; тамъ можно встрѣтить не только мущинъ, но и дѣвицъ, бросившихъ тихій и вѣрный пріютъ своей семьи и свою скромную роль и отправившихся, подъ призывные звука Колокола, искать неосуществимыхъ благъ. И какую тягостную жизнь ведутъ онѣ!
Не мало было людей, въ чистотѣ и искренности которыхъ не сомнѣвался и самъ г. Герценъ (по крайней мѣрѣ во время своего пребыванія въ Россіи), и которые старались убѣдить его въ должности и вредѣ избранной имъ дороги. Но всѣ факты и доказательства были напрасны: они исчезали предъ тою минутною ролью редактора Колокола, которую создали ему время и обстоятельства; принимая ее за плодъ собственной личности и непогрѣшимости своихъ ученій, онъ, забрасывая возражателей насмѣшками и бранью, не потрудился прислушаться къ чужому голосу и спокойно посмотрѣть на результаты своей дѣятельности.
Конечно, издатель Колокола можетъ сказать (онъ такъ и дѣлаетъ теперь), что онъ не навязывалъ своихъ убѣжденій и служилъ лишь центромъ свободнаго слова и мысли. Согласны! Но отъ этого не было легче ни легковѣрнымъ поклонникамъ, ни русскому обществу, терявшему свои свѣжія и полныя надеждъ силы. Да ужь если высказывать нашу мысль до конца, то въ существѣ дѣла пропаганда г. Герцена едва ли была и такъ наивна, какъ онъ старается представить ее, говоря, что у него былъ «не заговоръ, но типографія, свободныя двери для вольныхъ людей, и что онъ никого не подстрекалъ непосредственно»!
Издателю Колокола была извѣстна почва, на которой онъ работалъ: онъ зналъ, что главный контингентъ его учениковъ состоитъ изъ юношей, учившихся мало, или и совсѣмъ не учившихся, и не имѣвшихъ силъ отнестись критически къ его проповѣди; онъ могъ бы легко понять результаты, къ которымъ должны привести такихъ адептовъ страстныя и раздражающія поученія. И несмотря на то, рѣзкая и острая рѣчь редактора Колокола лилась, щедро расточая свои богатства! Мало того: она обращалась преимущественно, и съ нѣкоторою даже лестью, къ своимъ юнымъ слушателямъ, и увлекала ихъ увѣреніями, что старое поколѣніе ни къ чему не способно, что въ однѣхъ молодыхъ силахъ лежатъ всѣ залоги будущаго Россіи, что чѣмъ свѣжее сердце, чѣмъ легче умъ отъ школьной тупой учености, чѣмъ рѣшительнѣе реформы и глубже разрывъ со старою жизнію, тѣмъ лучше…. И обольщенная молодежь, бросивъ трудъ и науку, простившись со всѣми преданіями и отношеніями жизни, шла, не отдавая себѣ отчета куда, и приходила туда, откуда не было возврата!…
Шелъ быстро и не оглядываясь и самъ г. Герценъ, увлекаемый своею природой, временемъ и самолюбіемъ, и не замѣчалъ, какъ отпадаютъ постепенно тѣ частицы родной земли, которыя, по словамъ одного панслависта (приводимымъ самимъ г. Герценомъ), онъ унесъ на своихъ стопахъ на чужбину, и незамѣтно оказался безъ всякой почвы, безъ пониманія истинныхъ потребностей и интересовъ Россіи, и наконецъ…. даже въ рядахъ прямо враждебныхъ Россіи. Положеніе дѣйствительно трагическое!
Перейдемъ теперь къ вопросу польскому, на которомъ г. Герценъ останавливается съ особенною любовью. Редакторъ Колокола утверждаетъ, что въ дѣлахъ польскихъ онъ не подчинялся чужому вліянію, оставаясь всегда самимъ собою, не возбуждалъ возстанія 1863 г., былъ даже противъ него, и наконецъ защищаетъ свое право сочувствовать судьбѣ Польши. Нерѣдко случается, что люда бываютъ убѣждены въ своей самостоятельности особенно въ такія минуты, когда ими управляютъ другіе. Кажется, такой случай повторился здѣсь и съ г. Герценомъ. Для самостоятельнаго отношенія къ предмету прежде всего нужно знать предметъ. Издатель же Колокола знаетъ Польшу по разказамъ эмигрантовъ, по рекламамъ Мѣрославскаго и К®, да по тѣмъ темнымъ и смутнымъ слухамъ и вѣстямъ о польскихъ дѣлахъ, которые ходила по Россіи въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ. Лучшимъ доказательствамъ бѣдности и односторонности представленій редактора Колокола о событіяхъ въ Польшѣ служитъ самъ Колоколъ, который повторялъ лишь, какъ вѣрное эхо, небывалыя или преувеличенныя исторіи, изобрѣтаемыя парижскою и краковскою печатью, приправляя ихъ страстными воззваніями, да горячими слезами.
Что касается возбужденія, то странно, что г. Герценъ понялъ такъ буквально наши слова. Неужели возбужденіе состоитъ только въ непосредственномъ подталкиваніи людей, или въ опредѣленныхъ обѣщаніяхъ? Да и въ чемъ могли быть эти обѣщанія? Вѣдь создатель Колокола не имѣлъ войска, не имѣлъ и какой-либо опредѣленной партіи, не былъ банкиромъ, не держалъ дипломатическихъ агентовъ и вообще не располагалъ такими силами, которыя могли имѣть осязательное вліяніе на ходъ возстанія. Понимая же возбужденіе въ болѣе широкомъ смыслѣ, вспоминая природу Поляковъ, способную вообще къ увлеченіямъ и вѣрѣ въ призраки и фантастическое, мы и здѣсь утверждаемъ, что непрерывный плачъ лондонскаго Іереміи о бѣдствіяхъ Польши, и смѣлыя увѣренія, которыми наполнены страницы Колокола, о новомъ настроеніи русскаго образованнаго общества, имѣли возбудительный характеръ и, конечно, въ извѣстной степени содѣйствовали поднятію оружія, хотя г. Герценъ и не хотѣлъ этого. Надѣемся, что редакторъ Колокола говорилъ рѣчи на могилахъ польскихъ не для одного лишь удовольствія, не ради простой потребности поговорить, но разчитывая и желая бытъ услышанными.
Г. Герценъ въ правѣ сочувствовать Польшѣ а кому бы то на было. Онъ могъ молиться на чьихъ угодно могилахъ, могъ съ своей точки зрѣнія признавать Поляковъ угнетенными, несчастными, а Русскихъ притѣснителями. Но мы также въ правѣ высказать свой взглядъ на эти симпатіи, и воспользуемся имъ теперь. Въ отношеніяхъ издателя Колокола къ польскому вопросу съ особенною силой рисуется отвлеченный утопистъ, увлекающійся скорѣе картинностію положенія и широтой замысловъ нежели истиннымъ положеніемъ дѣла. Что и говорить: картина десятитысячныхъ торжественныхъ процессій и собраній, вдохновенныхъ народныхъ гимновъ, колѣнопреклоненныхъ и плачущихъ польскихъ женъ и дѣвъ, страстныхъ юношей, идущихъ на вѣрную гибель, — несравненно поэтичнѣе и возвышеннѣе простыхъ явленій будничной жизни. Но приподнимемъ парадный занавѣсъ, и увидимъ нѣчто совсѣмъ другое; мы увидимъ, что изящныя страдалицы-хозяйки изощряютъ свой тонкій умъ для умноженія извѣстныхъ праздничныхъ натуральныхъ взносовъ и неумолимо собираютъ съ несчастныхъ крестьянокъ ихъ послѣднія яйца, куръ, грибы, орѣхи, полотно, нитки (и мн. др. статьи, на изобрѣтеніе которыхъ были такъ искусны и неутомимы пожондны господыни). Увидимъ, что бойцы за свободу и независимость всѣми мѣрами противятся эманципаціи, втихомолку сгоняютъ крестьянъ съ дворовъ и обрѣзываютъ ихъ земли; поддѣлываютъ десятками тысячъ подложные документы, съ помощію которыхъ попадаютъ въ ряды дворянства, свободнаго отъ податей и повинностей; увидимъ посредниковъ (въ первое время они были изъ Поляковъ), возбуждающихъ страсти крестьянъ, искусно и коварно накликающихъ на нихъ военныя экзекуціи (мы могли бы указать даже имена, и не одиночныя, а заурядъ) и сѣкущихъ крестьянъ за отказъ принять несоразмѣрно высокій выкупъ земли. Увидимъ, что сторона угнетенная, которую лишаютъ права (по словамъ г. Герцена) говорить и молиться на родномъ языкѣ, не только говоритъ и молится на немъ, но пропагандируя всѣми способами, даже насиліемъ, заставляетъ крестьянъ забывать свой языкъ, говорить по-польски, и перекрещиваетъ ихъ въ католицизмъ. Мы увидимъ, что несчастные четырнадцатилѣтніе герои мальчики были слѣпыми орудіями, мало сознававшими конецъ, который ихъ ожидаетъ; наставники свѣтскіе и духовные увлекали ихъ завѣдомо ложными разказами о страшныхъ силахъ возстанія, объ его успѣхахъ, о всеобщей европейской коалиціи противъ Россіи; эти пастыри и учители, снаряжая своихъ адептовъ въ банды, обрекая ихъ всякаго рода лишеніямъ и бѣдствіямъ, оставались однакоже сами въ теплыхъ гнѣздахъ, въ богатыхъ дворахъ помѣщиковъ и кляшторовъ, снабженныхъ всѣми удобствами и нерѣдко роскошью жизни. Могли бы мы показать и еще другія картины этой оборотной стороны дѣла, но не всякія картины удобно показывать, да къ тому же самъ издатель Колокола зналъ ихъ когда-то хорошо; пусть вспомнитъ хоть бы и Сороку-Воровку. Во всякомъ случаѣ всего не перечтешь и не разкажешь; чтобы понять и оцѣнить истинное положеніе дѣлъ, нужно забыть объ общихъ фразахъ, юношескихъ грезахъ сороковыхъ годовъ, о корреспонденціяхъ Opinion Nationale и Часа и пожить непосредственно въ той средѣ, о которой идетъ рѣчь.
Особенно любопытно въ настоящемъ случаѣ то, что издатель Колокола представляетъ Поляковъ стороною безсильною и загнанною, которая нуждается въ его защитѣ, русскую же прессу врагомъ всесильнымъ и неограниченнымъ, возбуждающимъ страсти и направляющимъ карающую власть на воплощенную невинность! Какое заблужденіе! Да извѣстно ли г. Герцену, что Поляки говорятъ о своей дружбѣ съ Колоколомъ только съ молодыми и неопытными людьми; съ лицами же сильными отрекаются отъ этой связи. Да и на что она имъ? Въ ихъ рукахъ силы и нити болѣе могущественныя и сокровенныя; они дѣйствовали и дѣйствуютъ изъ пунктовъ гораздо высшихъ и рѣшительныхъ. Стоитъ посмотрѣть только какъ разрастаются и ликуютъ Вѣсть и Новое Время, давая знать, что наступили или близятся времена и обстоятельства благопріятныя. (Бываютъ странныя превращенія! Могъ-ли кто-либо, не исключая и самого г. Герцена, думать въ срединѣ сороковыхъ годовъ, что авторъ Кто виноватъ, попадетъ подъ одну кровлю съ гг. Скарятинымъ, Юматовымъ, Киркоромъ и братіею? Куда заводятъ фразы и ложная роль!) Вѣсть же и Новое Время, ничтожныя сами по себѣ, важны какъ термометръ другихъ, болѣе могущественныхъ силъ природы, и ихъ пророчества не всегда обманчивы. Для убѣжденія въ степени силы польской стороны, мы предлагаемъ г. Герцену слѣдить за однимъ только вопросомъ (но не по корреспонденціямъ Часа), хоть бы напримѣръ за разверстаніемъ земель, о которомъ теперь постоянно идетъ рѣчь. Вопросъ этотъ существенный, отъ его разрѣшенія будутъ зависѣть и дѣйствительные результаты самой эманципаціи крестьянъ въ сѣверо-западной и юго-западной Россіи; пусть по окончаніи его издатель Колокола скажетъ, что привлекательнѣе и достойнѣе сочувствія: рыдающія ли и молящіяся жены и дѣвы, или вѣчно-печальный и убогій бѣлорусскій крестьянинъ?
Г. Герценъ сильно огорчился нашимъ сомнѣніемъ въ его призваніи защитника Россіи и Русскихъ, и указываетъ на свою постоянную роль и страстную преданность Россіи. Каждый можетъ быть преданнымъ и любить по-своему; но иная любовь тяжеле вражды для предмета страсти. Истинная преданность и любовь всегда соединены съ уваженіемъ не только къ свѣтлымъ сторонамъ, но даже и къ извѣстнымъ человѣческимъ слабостямъ любимаго лица. Этого-то уваженія къ Россіи мы и не замѣтили въ дѣятельности издателя Колокола. Ни одно имя, ни одно дѣло, если только они не соотвѣтствовали вполнѣ воззрѣніямъ г. Герцена, не встрѣчали у него истиннаго признанія заслугъ, снисхожденія къ невольнымъ погрѣшностямъ.
Между множествомъ доказательствъ, укажемъ хоть на два дѣла. Извѣстно, что издатель Колокола старался сблизиться съ нашими старовѣрами и раскольниками. И что же встрѣтили эти люди, простые душой, бѣдные просвѣщеніемъ, богатые предразсудками, но здоровыя, сальныя и глубоко русскія натуры? Не вниманіе къ своему положенію, не участіе къ своему малому знанію и глубокой вѣрѣ, а безжалостную насмѣшку и кощунство надъ своими лучшими вѣрованіями и отношеніями! Не помнимъ гдѣ было напечатано (недавно) письмо одного почтеннаго раскольника, разказывавшаго съ ужасомъ и негодованіемъ о своемъ свиданіи и переговорахъ съ г. Герценомъ въ Лондонѣ.
Другой примѣръ, совершенно свѣжій. Недавно вышла книга, изданная Ю. Самаринымъ: Окраины Россіи. И личность, и вся дѣятельность г. Самарина, и самая эта книга извѣстны всей Россіи и совершенно справедливо оцѣнены ею; знаетъ хорошо г. Самарина и редакторъ Колокола. Судя по направленію и задачамъ г. Герцена, о которыхъ онъ объявляетъ постоянно и громко, слѣдовало бы думать, что онъ отнесется къ книгѣ, изданной г. Самаринымъ, съ извѣстнымъ уваженіемъ. Ничуть не бывало. Отдавая отчетъ о ней, въ одномъ изъ послѣднихъ нумеровъ Колокола, онъ слегка упоминаетъ о Латышахъ и Эстахъ, объ эстляндскихъ баронахъ, но главныя строки наполняетъ насмѣшками надъ православіемъ г. Самарина, обзывая его le révérend père и т. п., и находитъ даже возможнымъ упрекать г. Самарина въ томъ, что Рижскіе помѣщики поступали не лучше остзейскихъ бароновъ. Во-первыхъ, это послѣднее увѣреніе несправедливо; систематическаго обезземеленія крестьянъ, цѣлыми массами, нигдѣ не было въ Россіи: на этомъ легальномъ полѣ отличились только бароны и тѣ польскія жертвы, которымъ такъ братски сочувствуетъ г. Герценъ. А во-вторыхъ, чѣмъ виноватъ г. Самаринъ (болѣе, напримѣръ, самого издателя Колокола) за грѣхи крѣпостнаго права и за всѣ его бѣдствія (существовавшія, впрочемъ, вездѣ, въ цѣлой Европѣ, гдѣ только было крѣпостное право)?
Таковы главные пункты объясненій издателя Колокола съ своими недругами. Въ концѣ г. Герценъ спрашиваетъ, почему нападаютъ на его личность и не спорятъ съ нимъ о принципахъ? Причину мы указали еще въ началѣ нашей статьи; люди занятые не могутъ же спорить о томъ, что отжило свой вѣкъ и порѣшено и жизнію, и мыслію. Убѣжденный, что соціализмъ, есть сила еще живая, съ богатою будущностію, издатель Колокола ссылается на недавніе конгрессы рабочихъ въ Брюсселѣ, Женевѣ, на движенія рабочихъ въ Германіи и, прибавимъ отъ себя, даже въ Парижѣ и Испаніи (на дняхъ рабочіе германскіе посылали адресъ рабочимъ испанскимъ, исполненный разнаго рода пожеланій и совѣтовъ). Указанные факты не имѣютъ однакоже того значенія, которое старается дать имъ г. Герценъ.
Въ международномъ собраніи рабочихъ въ Брюсселѣ, дѣйствительно, трактовали о вопросахъ, занимавшихъ тогда соціалистовъ; но принятыя имъ рѣшенія не имѣютъ ничего общаго съ фантасмагоріями Луи-Блана и К®. Было подобное же собраніе и въ Женевѣ, этомъ сборномъ пунктѣ разнообразныхъ лицъ и мнѣній, гдѣ найдутся всякаго рода матеріалы, и гдѣ возможно устроить какое угодно собраніе. Но именно легкость женевскихъ собраній лишаетъ ихъ всякаго значенія, и нынѣшнія собранія женевскихъ рабочихъ мало чѣмъ отличаются отъ послѣдняго бернскаго конгресса Мира, осмѣяннаго всею серіозною западно-европейскою печатью. На собраніи рабочихъ въ Германіи, бывшемъ недавно, кажется, въ Гамбургѣ или въ Кельнѣ, дѣйствительно выступилъ одинъ изъ учениковъ покойнаго Лассаля, но былъ ошиканъ и осмѣянъ, и собраніе рѣшило высказать свое сочувствіе къ дѣятельности Шульце-Дедича; что же касается адреса германскихъ рабочихъ къ своимъ собратіямъ въ Испаніи, то едва ли онъ можетъ доказывать что-либо въ глазахъ и самого г. Герцена. На нынѣшнихъ соціалистическихъ движеніяхъ во Франціи мы позволимъ себѣ остановиться нѣсколько долѣе.
Въ Парижѣ, послѣ недавняго незначительнаго расширенія права сходокъ, начали осенью составляться собранія; первыя изъ нихъ, по своему тому и предметамъ обсужденій, въ самомъ дѣдѣ походили на клубы 1848 года, особенно бывшія въ залахъ de la Redoute, Près aux Clercs, Vieux Chêne; въ нихъ произносились такого рода фразы; Tous travaillant selon leurs forces et recevant selon leurs besoins! Tous les biens, tous les instruments de travail mis en commun et devenant propriété de l’Etat,[2] а на одномъ изъ нихъ выступила слабая, небольшаго роста женщина, и съ чрезвычайною энергіей сказала: La propriété est plus qu’un vol, c’est un assassinat![3] За первыми собраніями послѣдовали новыя, имѣвшія болѣе опредѣленныя задачи; они обсуждали спеціальные вопросы о банкахъ, о статутахъ синдикальныхъ камеръ для рабочихъ (des statuts pour la formation de chambres syndicales ouvrières), о ввозныхъ городскихъ пошлинахъ (des octrois). Весьма возможно, что сходки и этого рода, отличавшіяся спокойнымъ и практическимъ характеромъ, вдались бы въ послѣдствіи въ крайности и приблизились бы къ своимъ прототипамъ 1848 года. Но слѣдуетъ ли заключить изъ этого, что въ Парижѣ существуютъ серіозныя соціалистическія стремленія?
Мы этого не думаемъ, и приписываемъ нынѣшнія броженія парижскихъ рабочихъ искусственнымъ возбужденіямъ, отчасти невиннымъ, а отчасти умышленнымъ. Первымъ виновникомъ въ настоящемъ случаѣ является само французское правительство, которое своими мѣрами и затѣями даетъ постоянно новую пищу для соціалистическихъ фантазій. Постройки префекта Гауссмана, учрежденіе премій для бѣдныхъ, заведеніе государственно-общественныхъ пекарень и т. под. суть не что иное какъ соціалистическія предпріятія. Такъ понимаютъ дѣятельность г. Гауссмана и сами Парижане, какъ кто видно изъ недавняго протеста парижскихъ домовладp3;льцевъ и собственниковъ противъ системы г. Гауссмана относительно найма рабочихъ, покупки матеріаловъ, печатанія объявленій о цѣнахъ на подряды, системы, совершенно убившей предпріимчивость частныхъ строителей. Если даже и согласиться, что г. Гауссманъ поддерживаетъ соціализмъ вполнѣ невинно, то есть основаніе думать что въ нынѣшнихъ осеннихъ сходкахъ рабочихъ французское правительство принимало участіе съ болѣе сознательными цѣлями. Извѣстно какъ пошатнулось теперешнее французское правительство въ общественномъ мнѣніи, какъ оно озабочено предстоящими общими выборами депутатовъ въ законодательную палату, и какъ необходимо для него принять мѣры для укрѣпленія своего положенія. Нѣтъ ничего невѣ;роятнаго, что среда всеобщаго недовольства оно рѣшилось, между прочимъ, обратиться и къ возбужденію сходокъ рабочихъ и къ постановкѣ на сходкахъ вопросовъ и рѣшеній соціалистическаго характера, чтобы напугать собственниковъ и рентьеровъ и привлечь ихъ на свою сторону. По крайней мѣрѣ такого рода подозрѣнія высказываетъ весьма часто французская печать, и весьма недавно мы прочли въ Journal des Débats, что въ Парижѣ, въ послѣднее время, на улицахъ и въ кофейняхъ, только и слышатся разговоры въ слѣдующемъ родѣ:
— Eh bien! les avez-vous lus?
— Qui?
--Les journaux radicaux. Les avez-vous entendus?
— Qui?
— Lee orateurs des clubs, du Prés-aux-Glercs et de la Redoute?
— Et après?
— Ah! après j’espèrе, qu’après cela vous n’irez pas voter pour l’opposition, et que vous tâcherez de fortifier le gouvernement pour qu’il nous défende![4]
«Tel est le jeu des amis du gouvernement!» прибавляетъ редакціа Journal des Débats.[5]
Судя по многимъ даннымъ, трудно не признать догадокъ и подозрѣній французской печати весьма близкими къ истинѣ.
Оканчиваемъ нашу замѣтку съ надеждою, что новыя прощанія г. Герцена съ его друзьями и врагами не поставятъ насъ въ необходимость вступить еще разъ въ объясненія и полемику, крайне тягостныя. Подъ первою статьей мы выставили только первую букву нашей фамиліи. Но въ своей послѣдней статьѣ издатель Колокола, столь чувствительный къ собственной чести, допустилъ относительно насъ предположенія и инсинуаціи такія произвольныя и гадательныя, что мы сочли себя обязанными подписаться полнымъ именемъ: этимъ самымъ мы беремъ на себя полную отвѣтственность за содержаніе настоящей статьи и открываемъ г. Герцену возможность высказать подозрѣнія болѣе опредѣленно, если они имѣются.
Венеція, 1869 г. января 2-го.
- ↑ Г. Гернею говоритъ здѣсь только о прекращеніи Колокола, а Полярную Звѣзду, повидимому, надѣется еще продолжать; по крайней мѣрѣ указываетъ на нее какъ на убѣжище, къ которому онъ обратится, если придется объясняться или защищать себя.
- ↑ Всѣ работаютъ сообразно своимъ силамъ и подучаютъ вознагражденія сообразно своимъ нуждамъ. Всѣ имущества и орудія труда, соединенныя въ общее, составляютъ собственность государства.
- ↑ Собственность болѣе чѣмъ воровство; она есть убійство.
- ↑ -- Читали да вы? — Что? — Радикальные журналы. Слышали ли вы ихъ? — Кого? — Ораторовъ клубовъ. — Такъ что жь? — Надѣюсь, что послѣ этого вы не подадите своего голоса въ пользу оппозиціи и постараетесь поддержать правительство, чтобъ оно васъ защитило!
- ↑ Такова игра, которую ведутъ друзья правительства!