Небывалые люди (Зарин)/ДО

Небывалые люди
авторъ Ефим Федорович Зарин

Опубл.: 1862. Источникъ: az.lib.ru • УНИЖЕННЫЕ и ОСКОРБЛЕННЫЕ. Роман в 4-х частях, Ф. М. Достоевского. (Время. №№ 1-7.)

НЕБЫВАЛЫЕ ЛЮДИ.

УНИЖЕННЫЕ и ОСКОРБЛЕННЫЕ. Романъ въ 4-хъ частяхъ, Ѳ. М. Достоевскаго. (Время. №№ 1—7.)

Названіе нашей статьи прямо напоминаетъ другую статью, написанную по поводу того же романа г. Достоевскаго и прочитанную нами (т. е. и вами читатель, и другими людьми, которыхъ интересуетъ движеніе отечественной мысли) подъ заглавіемъ: Забитые Люди, статью, которой предшествовало немало другихъ статей, вышедшихъ изъ-подъ той же руки — увы! переставшей дѣйствовать слишкомъ рано, и не только не сдѣлавшей ничего для безсмертія человѣка, которому она принадлежала, но даже не успѣвшей сдѣлать намека, чтобы въ ней таилась сокровенная сила, способная на такой размахъ. Друзья покойника поставили себѣ столько же благородной, сколько и неблагодарной задачей — увѣрить насъ въ противномъ. Они именно говорятъ, что покойникъ сдѣлалъ довольно для своего безсмертія и что для увѣковѣченія его памяти они рѣшились воздвигнуть монументъ, — это благородная часть задачи со стороны друзей покойника. Мы уважаемъ ихъ печаль, мы сочувствуемъ и ихъ личной потерѣ сотрудника и друга, и сами непосредственно сознаемъ эту потерю въ той степени, насколько она способна возбуждать сожалѣніе объ угаснувшей молодой жизни, подававшей надежды; и мы, кромѣ того, находимъ, что примѣры безкорыстія и возвышенности чувствъ и поступковъ — вызываются ли они дружбою, человѣколюбіемъ, патріотизмомъ — никогда не могутъ быть безполезны вообще, а въ данномъ случаѣ, гдѣ такой примѣръ подается людьми кружка, къ которому принадлежалъ покойникъ, можетъ быть, въ особенности. Они слишкомъ много наговорили о людскомъ эгоизмѣ, слишкомъ долго и ужь невоздержно осмѣивали всякаго рода увлеченія, что съ ихъ стороны сооруженіе памятника другу было бы способно вызывать только похвалы. Но друзья покойника хотятъ, чтобы монументъ былъ воздвигнутъ на общественныя деньги, собранныя посредствомъ подписки: это неблагодарная часть ихъ задачи, неблагодарная не въ томъ смыслѣ, чтобы она могла остаться безуспѣшной, — успѣть можно во всемъ, нужно только умѣть, — а въ томъ, что успѣхъ ея, кромѣ ихъ самихъ, никому существенно не нуженъ. Мы говоримъ прямо: это значитъ, что мы друзей покойника считаемъ людьми, которыхъ не можетъ оскорблять прямота и правда. А почему мы полагаемъ, что имъ нужно услышать то, что мы говоримъ? Потому, какъ намъ кажется, что ихъ глубокая печаль мѣшаетъ тому, чтобы они сами замѣтили всю щекотливость положенія, въ которое они себя поставили даже въ глазахъ людей, расположенныхъ къ нимъ далеко невраждебно, и весь соблазнъ, который они возбуждаютъ въ обществѣ своимъ посягательствомъ воздвигнуть монументъ на общественныя деньги меньшему изъ своихъ братій, второстепенному человѣку своего кружка, и во всемъ-то своемъ составѣ еще не сдѣлавшаго ничего монументальнаго, хотя дѣйствующаго весьма небезполезно: видѣть въ подобномъ положеніи своихъ ближнихъ — должно быть больно всякому человѣку, не до мозговъ костей эгоисту. И въ этомъ состоитъ наше право говорить. Кромѣ того, друзья покойника, на его гробѣ, въ его некрологѣ и при нѣкоторыхъ другихъ случаяхъ, такъ много наговорили о его честности, что имъ менѣе всего прилично дѣлать, въ отношеніи къ памяти покойнаго что-нибудь такое, что въ высшей степени способно подвергаться, и ужь подвергается, двусмысленному толкованію. Наконецъ, и добрые инстинкты большинства публики, не развившаго въ себѣ самостоятельнаго отношенія къ вещамъ и готоваго многому повѣрить на слово, не должны быть злоупотребляемы.

Другъ любезный,

Не сочувствуй ты горю людей,

Не читай ты гуманныхъ книжокъ,

Но не ставь за каретой гвоздей,

Чтобъ, вскочивъ, накололся ребенокъ!

— бонъ и монументъ по подпискѣ! Имя кандидата въ великіе люди пишется съ маленькой буквы даже въ томъ случаѣ, когда имъ начинается строка, потому-что нельзя же написать --Бовъ, если намъ постоянно встрѣчался --бовъ. Большинству читающей публики этотъ скромный псевдонимъ сдѣлался извѣстенъ только съ печатнаго объявленія о томъ, куда слѣдуетъ присылать деньги на сооруженіе памятника покойному носителю скромнаго псевдонима, и читающая публика, по непривычкѣ къ настоящему имени --бова, до-сихъ-поръ называетъ его то Миролюбовымъ то Боголюбовымъ, и почти одни только пишущіе люди безошибочно говорятъ: Добролюбовъ. Одно это обстоятельство уже даетъ намъ возможность получить нужные намъ выводы: бовъ небыль монументальнымъ человѣкомъ, потому-что воображеніе его соотечественниковъ никогда не было настолько поражено величіемъ его подвиговъ, чтобы возбудить желаніе справиться о его имени; --бовъ и популярная подписка на его монументъ были бы явленіемъ карикатурнымъ, если бы тутъ удачнымъ образомъ не было примѣшано благороднѣйшее имя Бѣлинскаго, на счетъ котораго, за одно ко всѣмъ потерямъ, понесеннымъ имъ въ жизни, и произойдетъ сооруженіе памятника --бову, по словамъ друзей его, ничѣмъ въ своей жизни не заслужившему такого обращенія съ нимъ послѣ его смерти. Почему же друзья помойнаго --бова такъ обращаются съ нимъ?

Самый безобидный отвѣтъ на это будетъ тотъ, что они совершенно искренно вѣрятъ въ величіе рецензій и критическихъ статей покойнаго --бова и, по всей вѣроятности, полагаютъ, что если популярность покойнаго ихъ друга, пря его жизни, не успѣла возрасти даже на столько, чтобы внѣ литературныхъ кружковъ сдѣлалось по-крайней-мѣрѣ извѣстнымъ какъ его зовутъ, то все-таки, если хорошенько растолковать публикѣ значеніе его сотрудничества въ «Современникѣ» и представить каталогъ написанныхъ имъ статей, она способна будетъ понять, что это былъ человѣкъ монументальный. Заблужденіе насчетъ достоинства близкихъ къ намъ людей — самое естественное и частью даже похвальное заблужденіе. Но при этомъ одно обстоятельство не поддается никакому благопріятному толкованію: друзья покойнаго --бова ни при его жизни, ни послѣ его смерти, никогда не могли думать о --бовѣ, чтобы онъ былъ первымъ человѣкомъ между ними, или даже вторымъ, или даже третьимъ. А если они этого, согласно со всѣми своими читателями и почитателями, никогда не могли думать, то кому же, въ сущности, они возвигаютъ теперь монументъ по подпискѣ? Неуже-ли --бову? Или, если они думаютъ, что хотя --бовъ былъ и не изъ первыхъ въ ихъ кружку, а между тѣмъ все-таки достоинъ монумента и не уступаетъ своими заслугами Бѣлинскому, то въ какихъ же размѣрахъ имъ представляются ихъ собственныя заслуги и фигуры? Мы говоримъ не противъ ихъ высокаго мнѣнія о самихъ себѣ, — до этого намъ нѣтъ никакого дѣла — а противъ всенароднаго высказыванія такого мнѣнія, что, по мнѣнію всѣхъ самообладающихъ людей, кажется достойнымъ самаго строгаго порицанія. Если ломаніе Кавура въ парламентѣ и несоблюденіе имъ нѣкоторыхъ общепринятыхъ приличій въ многолюдномъ собраніи покойному --бову казалось отвратительнымъ и если онъ считалъ должнымъ высказывать это безъ всякой воздержности, то слѣдуетъ ли намъ быть болѣе воздержными и будетъ ли приличнымъ наше молчаніе о томъ, что ломаніе друзей его передъ русскою публикою во всѣхъ отношеніяхъ гораздо отвратительнѣй? Тотъ все-таки былъ Кавуръ, то есть, худъ ли, хорошъ ли, но общепризнаваемый за большого человѣка. Это не служитъ ему полнымъ извиненіемъ, но въ глазахъ членовъ парламента онъ казался, хотя бы и не совсѣмъ вѣрно, человѣкомъ, устроившимъ величіе ихъ общаго отечества, и его ломанье, во всякомъ случаѣ, никому не казалось выпрашиваніемъ на водку за его подвигъ. Если Италія подписалась на его памятникъ, то она сдѣлала это по своей собственной иниціативѣ. Мы совершенно искренно уважаемъ нѣкоторыхъ изъ друзей покойнаго --бова, въ особенности одного, о лицемѣрномъ непризнаваніи заслугъ котораго мы, кажется, первые сказали, что оно переступило мѣру; но все-таки положеніе и самыхъ почтенныхъ изъ друзей --бова въ высшей степени не таково, чтобы ломанье ихъ передъ цѣлою страною могло казаться терпимымъ, чтобы своею заслугою развязнаго слова, обращеннаго къ странѣ, они могли упиваться передъ нею до такого лиризма: ты дескать разумѣй и приготовляй деньги на монументъ. Мы говоримъ это чтобы избавиться отъ личнаго глубокаго стыда, въ который насъ приводитъ выслушиваніе подобнаго намека; и если бы мы вовсе не встрѣчали людей, которые чувствуютъ себя пристыженными и оскорбленными отъ этого намека, то намъ показалось бы это намекомъ на то отчаянное положеніе, изображенное въ одномъ изъ стихотвореній Шевченки, гдѣ «всѣ мовчатъ: бо благоденствуютъ!» Тутъ возможна одна оговорка, именно, что подписка — не налогъ и къ ней никого не приневоливаютъ. Но, вѣдь, и гвозди за каретой вбиваютоя не для того, чтобы приневоливать мальчишекъ натыкаться на нихъ; и, однако, они натыкаются. Публика состоитъ изъ всякихъ членовъ, въ томъ числѣ есть и добрыя дѣти. Соблазнить единаго отъ малыхъ сихъ и поселить въ немъ убѣжденіе, что покойный --бовъ былъ человѣкъ необыкновенный, значитъ не просто поселить въ ребенкѣ ложное убѣжденіе, а еще извратить его понятія о величіи людей, умалить его нравственный идеалъ, ограничить задачу его жизни, укоротить его стремленія, поработить его нравственную природу. Дѣти должны знать, что безсмертіе вовсе не такъ дешево, чтобы его можно было купить статьями, рецензіями или жизнью --бова; они должны быть твердо и здраво убѣждены, что за такую жизнь, безъ такихъ друзей, они никоимъ образомъ не получатъ монумента по подпискѣ, что это жизнь совершенно обыкновенной честности и что, наконецъ, ихъ отечеству никогда не было бы суждено быть ни славнымъ, ни великимъ, если бы въ немъ подобныя жизни были большою рѣдкостью, и, въ особенности, еслибы они считались монументальными. Весьма правдоподобно, что эта жизнь не лишена была своей горечи. Но слѣдуетъ ли изъ-за этого закрывать глаза, чтобы не видѣть, какимъ великимъ раемъ должна представиться намъ эта жизнь (за исключеніемъ того, что она рано кончилась) въ сравненіи съ тысячами и тысячами другихъ человѣческихъ жизней, несравненно болѣе бѣдственныхъ не окружонныхъ никакою дружбою, и если возбуждающихъ участіе, то одно только — безполезное? Но для чего мы говоримъ это? Вѣдь не можетъ же кто-нибудь не знать такой простой вещи, что если бы каждая жизненная горечь награждалась монументомъ по подпискѣ, то для этого не достало бы ни денегъ, ни мрамора десяти такихъ планетъ, какъ наша.

Какой, однако, это цинизмъ: смѣшивать неудачи, потерпѣнныя --бовомъ въ жизни, съ обыкновенными, вульгарными страданіями людей, умирающихъ отъ голода, надсады и чахотки! Что жь, мы и не обстаиваемъ, чтобы это не былъ цинизмъ; сознаемъ, что возвышенность чувствъ состоитъ въ противоположности тому, что мы сказали. Чтобы быть возвышеннымъ, языкъ нашъ долженъ бы быть таковъ: «Господа, вы задумали саркофагъ, — это мало, стройте пирамиду!» или: «вы остановились на пирамидѣ, мы — предлагаемъ вамъ вавилонскую башню»!« Но, вѣдь, это всe уже сказано, или готовится къ тому, чтобы бытъ сказаннымъ; по-крайней-мѣрѣ, иниціатива къ тому, чтобы это было высказано, дана самая опредѣленная. Такъ доведемъ же нашъ цинизмъ до самаго конца, въ той увѣренности, что и онъ не лишонъ своего рода возвышенности, и что, во всякомъ случаѣ, онъ никакимъ образомъ не можетъ оскорбитъ памяти того, кто для удовлетворенія своей посильной наклонности къ правдѣ не пренебрегалъ никакою изъ формъ ея, не исключая и самой цинической. Мы хотимъ сказать эпитафію --бова:

„ Погибшая молодая жизнь! ты не была вызвана на свѣтъ для того, чтобы сдѣлаться знаменитой и ослѣплять людей; но ты была ведена такъ, что, и при строгомъ контролѣ, можешь быть названа честной“.

Этихъ циническихъ словъ совершенно достаточно для того, чтобы отдать всю справедливость покойному --бову за его жизнь, на его могильной плитѣ, которая была бы устроена иждивеніемъ друзей его. Во случилось такъ, что смерть --бова послужила поводомъ къ подпискѣ на памятникъ, который будетъ указывать могилу Бѣлинскаго: припишемъ эту заслугу мертвому --бову и назовемъ ее такою, которая дѣлаетъ его вполнѣ заслуживающимъ соучастіе въ памятникѣ Бѣлинскаго. И такъ какъ совершенно вѣроятно, что этотъ памятникъ долго и долго, съ любовью и энтузіазмомъ будетъ посѣщаемъ избранными людьми будущихъ поколѣній, то нашему поколѣнію будетъ стыдно, если онъ будетъ невполнѣ соотвѣтственъ зарытому подъ нимъ подвигу жизни, который навсегда останется частымъ и образцовымъ, поучительнымъ и достойнымъ самаго неуклоннаго подражанія.

Отецъ семейства, приведи

Къ могилѣ мученика сына,

Да закипитъ въ его груди

Святое чувство гражданина.

Итакъ, названіе статьи нашей напоминаетъ статью — бова. Критическій способъ --бова относиться къ писателямъ слишкомъ извѣстенъ: онъ преимущественно, если не совершенно исключительно, смотрѣлъ на нихъ какъ на случай написать свое собственное изслѣдованіе о предметѣ даннаго произведенія, и онъ главнымъ образомъ, свои похвалы и порицанія соразмѣрялъ, при этомъ, съ степенью благопріятности или неблагопріятности случая, который представлялся ему къ выраженію его собственныхъ гуманныхъ мыслей, потому-что изслѣдованія его всегда отличались духомъ гуманности, и въ этомъ состоитъ ихъ преобладающій смыслъ. Если, напримѣръ, данное произведеніе подавало --бову непосредственный поводъ къ выраженію добрыхъ симпатій его добраго сердца, то данное произведеніе уже по одному этому обстоятельству въ глазахъ --бова получало цѣну, весьма часто незаслуженную; всѣ другія требованія, которыя можно было предъявить данному произведенію, хотя бы эти требованія были самыя существенныя, для него имѣли уже мало значенія, и часто тѣмъ меньше, чѣмъ сильнѣе была его собственная, случайная возбужденность къ тому, чтобы высказаться. Мы всѣ видѣли примѣры, гдѣ писателю достаточно было показать побитаго мужика съ приличнымъ сочувствіемъ къ его боли, чтобы быть принятымъ подъ защиту --бова, чтобы удостоиться отъ него плодовитой статьи и быть въ ней похваленнымъ не за одну только благонамѣренность, а и за умѣнье проявить ее дѣятельнымъ способомъ, могущимъ производить вліяніе на общество. Объ умѣньи тутъ часто не слѣдовало бы быть и рѣчи; но фактъ побитаго мужика, голый, сухой, костлявый, бездоказательный фактъ представлялся добросердечному --бову и такой степени достаточнымъ для извлеченія изъ него надлежащихъ выводовъ, что снисхожденіе его къ автору не знало почти предѣловъ; даже болѣе: у --бова не одинъ разъ можно встрѣтить прямое и положительное признаніе, что онъ и знать-то не хочетъ, есть ли у писателя умѣнье обращаться съ жизненными явленіями, то есть — дарованіе; что такими тонкостями онъ предоставляетъ заниматься празднословамъ, не знающимъ что дѣлать изъ своихъ безполезныхъ досуговъ, а что для него него важнѣе явленіе, подмѣченное писателемъ въ жизни. Многія изъ статей --бова такъ именно и начинались; потомъ слѣдовалъ анализъ даннаго явленія, — всестороннее обозрѣніе его сзади, спереди, съ боковъ, навыворотъ и въ заключеніе изъ г. Славутинскаго выходилъ замѣчательный писатель, а одинъ, дѣйствительно замѣчательный, очутился великимъ и геніальнымъ. И добрый --бовъ насколько не подозрѣвалъ при этомъ, что онъ увлекался своимъ собственнымъ добросердечіемъ, любовался наставительностію своихъ собственныхъ помышленій. Такой пріемъ для критика былъ бы совершенно хорошъ, если бы онъ не потакалъ бездарности и если бы онъ въ писателяхъ не укоренялъ вѣру въ теорію безсознательнаго творчества. — Имъ приписывалось то, чего имъ никогда не грезилось, чего они даже и смутнымъ образомъ никогда не предчувствовали; а между тѣмъ, по своей человѣческой слабости, они должны были повѣрить, что въ ихъ соображеніи, въ ихъ воображеніи и вообще во всѣхъ тѣхъ способностяхъ, которыя составляютъ писателя, есть какая-то безсознательная сила, которая непремѣнно выручаетъ ихъ, какъ бы они ни плошали. Переходъ къ дѣйствительной оплошности тутъ очень близокъ и составляетъ естественное послѣдствіе вѣры въ выручающую безсознательность. Это въ самомъ дѣлѣ замѣчательно, что дарованіе, на возвеличеніе котораго покойный --бовъ налегалъ съ особенною любовію, постепенно становилось въ обратное отношеніе къ его похваламъ и оскудѣвало у всѣхъ на глазахъ. Покойный --бовъ былъ бы крайне удивленъ, увидѣвъ себя причисленнымъ къ сторонникамъ теоріи безсознательнаго творчества и что будто онъ, хотя бы и невольнымъ образомъ, способствовалъ къ пониженію уровня тѣхъ интересовъ, которыя должны происходить изъ литературы для общества. А между тѣмъ это совершенно вѣрный фактъ: такого не взыскательнаго критика, такого литературнаго потатчика трудно другого встрѣтить. Совершенная, безапелляціонная бездарность, конечно, не могла подкупить его никакими добрыми тенденціями; но большому дарованію онъ положительно не былъ полезенъ своими указаніями, а благонамѣренная посредственность всегда могла смѣло разчитывать на его поддержку, и если иногда ошибалась, то не по своей винѣ, а вслѣдствіе какого нибудь случайнаго каприза самого --бова, потому что слѣдуетъ сказать, что --бовъ иногда не былъ снисходителенъ и къ благонамѣренности. Стремленія --бова къ тому, чтобы быть строгимъ, были очень велики и онъ даже успѣлъ прослыть такимъ въ понятіи людей, неумѣющихъ заглядывать въ корень; но въ сущности это было достосердечнѣйшее существо, для котораго потакать значило удовлетворять самой естественной своей наклонности. Онъ дѣлалъ все, что могъ, для того, чтобы отучать писателей отъ строгаго труда и кропотливаго изученія, отъ необходимой терпѣливости и добросовѣстности въ наблюденіяхъ, даже отъ сознанія надобности въ этихъ вещахъ — словомъ, отъ всего, что составляетъ чорную и трудовую сторону ихъ призванія, которое безъ того было бы самымъ презрительнымъ и самымъ тунеяднымъ изъ всѣхъ призваній, достойнымъ того, чтобы противъ него были возобновлены египетскіе законы о людяхъ, добывающихъ хлѣбъ свой непозволительными средствами. Въ снисхожденіи --бова къ добрымъ намѣреніямъ автора, въ его благодарности за сочувствіе къ побитому мужику, было, дѣйствительно, что-то странное, какъ будто въ этомъ сочувствіи онъ видѣлъ какую-то сверх-должную и героическую добродѣтель. Можно подумать, будто --бовъ, желая сдѣлаться вліятельнымъ критикомъ и на самомъ дѣлѣ бывши довольно-замѣчательнымъ, никогда не хотѣлъ уяснить себѣ самой простой и основной истины, именно, что бельлетристическая литература, какъ одна изъ дѣятельныхъ силъ человѣческаго развитія и, притомъ, способная къ самому большему распространенію предъ всѣми другими цивилизующими средствами, можетъ производить вліяніе на общество и вносить въ него свой вкладъ нравственнаго добра недобрыми намѣреніями, даже не самыми лучшими, какія только можно вообразить, а совокупнымъ дѣйствіемъ слѣдующихъ условій: во-первыхъ, здравымъ направленіемъ, которое бы показывало обществу, до чего достигъ нравственный уровень лучшихъ людей даннаго времени (положимъ, что это-то и есть добрыя намѣренія, хотя это и несовсѣмъ то же), во-вторыхъ, отчетливымъ пониманіемъ жизни въ общемъ ея ходѣ, которое бы нагляднымъ и осязательнымъ образомъ давало разумѣть обществу всю стройность, или нестройность этого хода и которое обогащало бы общество достаточною прозорливостью для дружнаго и сознательнаго стремленія къ достиженію возможной стройности въ лишеніи и развитіи его жизненныхъ силъ; наконецъ, втретьихъ — и это самое существенное — степенью и объемомъ тѣхъ специфическитъ способностей, безъ которыхъ, при самыхъ лучшихъ намѣреніяхъ, никому никогда не пришло бы въ голову истолковывать жизнь и возвышать ея уровень посредствомъ романа, поэмы, или драмы, безъ которыхъ, то есть, не существовало бы и самой литературы, и которыя мы называемъ талантами. Если критикъ знаетъ это, то для него ясно, на сколько онъ погрѣшитъ противъ своей страны и какой ущербъ сдѣлаетъ онъ литературѣ, если, вмѣсто свободнаго и широкаго теченія ея, обивающаго собою всю жизнь природы и человѣка, будетъ добиваться, чтобы она сочилась мелководной струйкой обличенія. Мы принимаемъ въ разсчетъ всѣ возможныя точки зрѣнія, и все-таки не видимъ, съ которой изъ нихъ строгимъ логическимъ путемъ можно дойти до того, чтобы признавать добромъ обнищаніе родной литературы, потому-что узаконивать ея односторонность, специфировать ея направленіе, поощрять въ ней посредственности а, изъ любви къ маленькимъ именамъ, стараться уронить великія, значитъ добиваться ея обнищанія, какъ какого-нибудь блага. Мы не хотимъ лицемѣрить и обходить молчаніемъ главную тенденцію всѣхъ статей и помышленій --бова, общую ему съ тѣмъ органомъ, въ которомъ онъ писалъ, тенденцію, которая въ сущности заслуживаетъ справедливой симпатіи и вполнѣ пользуется нашей. Но и съ этой стороны, — и съ этой даже болѣе, чѣмъ съ какой-нибудь, — нѣтъ ни одной причины желать низкаго уровня и односторонняго направленія для литературы, и напротивъ, есть очень много причинъ добиваться, чтобы она была высока и многообъемлюща, потому-что роль ея состоитъ въ томъ, чтобы воспитывать человѣческія души и формировать характеры. Есть что-то черезчуръ недальновидное, противорѣчивое, недодуманное въ этомъ болѣзненномъ желаніи видѣть всѣ душевные порывы загнанными въ одну колею, всѣ работающія силы, посаженными на оброчное положеніе. И отъ-того, что въ этомъ дѣлѣ такъ много неблагодарнаго и худо сознаннаго, намъ всегда казалось, что та нота, которую въ „Современникѣ“ приводилось тянуть --бову, выходила фальшивой; что въ то время, когда главная сила этого органа дышала такою враждою къ рутинѣ, онъ старался сдѣлать изъ себя величайшее препятствіе оригинальности и только въ томъ и поставлялъ свою оригинальность, что не терпѣлъ этого качества. Мы говоримъ о духѣ и тонѣ статей покойнаго --бова, не имѣя въ виду отдѣльныхъ фразъ, которыми онѣ переполнены и которыя для человѣка, умѣющаго читать, мало имѣютъ значенія. Въ-самомъ-дѣлѣ, объ оригинальности статей --бова нечего и говорить; ея въ нихъ нѣтъ. Но мы просто напросто видимъ, что у --бова были нѣкоторыя правила, которыя онъ усвоилъ себѣ какъ критикъ, но нигдѣ не видимъ принципа, изъ котораго бы онъ вывелъ эти правила и чтобы этотъ принципъ оказался состоятельнымъ неплодовитымъ, ни хоть временно-годнымъ, такъ-какъ ничто не вѣчно подъ луною. Оттого, при всей плодовитости статей --бова, въ нихъ была плохая пожива для мысли. Еще менѣе въ нихъ было того свободолюбиваго чувства, которое такъ умѣлъ воспитывать всегда пламенный и всегда равно глубокій въ своей любви и ненависти Бѣлинскій, и которое, говора вообще, съ такимъ искусствомъ умѣетъ поддерживать тотъ, кого мы — если только не ошибаемся — почитаемъ учителемъ --бова и въ комъ апатія и монотонность, умственная и нравственная неразвязность находятъ такого энергическаго ненавистника. Покойный --бовъ не имѣлъ дара этой ненависти и противоположнаго ей чувства. Сказать о --бовѣ, что это былъ энтузіастъ, значитъ сказать то, чего о немъ никто не думаетъ, да и говорятъ ему только друзья его. Совершенно напротивъ, --бовъ какъ-будто поставлялъ свою гордость въ своемъ индифферентномъ и дидактическомъ тонѣ, и если когда выходилъ изъ нихъ, то непремѣнно для того, чтобы впасть въ филантропическую сантиментальность — черта прекрасная, но это еще не резонъ восторгаться ею и не желать, чтобы она была еще лучше, чтобы она не напоминала собою причитаній наемныхъ плакальщицъ, а выростала бы въ истинное могущество чувства. Если --бовъ чѣмъ-нибудь особенно полезенъ русской литературѣ, такъ это своимъ откровеннымъ презрѣніемъ къ своимъ собратамъ-литературнымъ критикамъ, которые, дѣйствительно, поступали презрѣннымъ образомъ, когда по поводу картины взятой изъ житейскаго быта и представляющей, положимъ, побитаго мужика, они разсуждали о махровости и бархатности красокъ, употребленныхъ на исполненіе картины, или о ненужности на ней коровьяго хвоста (фактъ!), мѣшающаго будто-бы цѣлостности впечатлѣнія. Честь и слава --бову на его сарказмы надъ чувственностью и сладострастіемъ эстетическихъ критиковъ: онъ въ этомъ случаѣ вполнѣ понималъ, что если имъ предоставить полный просторъ, то они готовы превратить литературу въ пасквиль на человѣческій умъ. Но и только; затѣмъ, уже собственное объясненіе картины со стороны --бова не отличалось ни оригинальностью, ни богатствомъ непосредственныхъ выводовъ; оно было тѣмъ, что мы назвали въ --бовѣ филантропическою сантиментальностью, длинною, монотонною и, въ большинствѣ случаевъ, просто надоѣдливою. Онъ съ напряженіемъ всѣхъ умственныхъ силъ своихъ старался передать вамъ то совершенно непередаваемое чувство боли, которое было въ мужикѣ, когда его били, и онъ съ такимъ непонятнымъ усердіемъ и съ такою монотонною длиннотою предавался этому неблагодарному и вполнѣ безплодному упражненію, что вамъ, наконецъ, хотѣлось говорить: „Да отстаньте же отъ меня! я и безъ того знаю, что когда бьютъ, то бываетъ больно“. Или своимъ объясненіемъ картины --бовъ достигалъ еще такого результата: „Что и жалѣть, коли нечѣмъ помочь?“ И точно такъ же, какъ въ бельлетристическихъ произведеніяхъ --бовъ, ради доброй тенденціи, терпѣлъ отсутствіе истиннаго пониманія жизни и былъ снисходителенъ къ самымъ вопіющимъ софизмамъ, представляемымъ въ лицахъ; такъ и въ своихъ критическихъ статьяхъ онъ не могъ избавиться отъ недостатка — подходить къ человѣческому смыслу и сердцу окольными и извилистыми путями, которые, притомъ, сосредоточивали все ваше вниманіе на томъ, чтобы слѣдить собственно за трудностью такого странствія, заставляя забывать о цѣли, да казалось, что тутъ и не было даже никакой цѣли. Безъ сомнѣнія, это только казалось такъ; на самомъ дѣлѣ тутъ всегда была цѣль. Но предположимъ, что васъ привели на какой-нибудь перевязочный пунктъ и показываютъ вамъ всевозможныя искалеченія человѣческихъ тѣлъ, наносимыя всѣми возможными родами оружія, предлагаютъ вамъ взглянуть на тѣло, проткнутое штыкомъ, разрубленное саблей, пронзенное пулей и разорванное ядромъ, заставляютъ васъ любоваться этимъ зрѣлищемъ и не пускаютъ васъ на воздухъ до-тѣхъ-поръ, пока съ вами не сдѣлаются тошнота и головокруженіе; и предположимъ, что когда ваше удовольствіе отъ этого зрѣлища достигнетъ этой степени, и когда вы не въ состояніи будете долѣе обходиться безъ воздуха, вамъ будетъ объяснено, что это зрѣлище было представлено вамъ съ единственною цѣлью убѣдить васъ, что такія страданія точно бываютъ. Можете ли вы примириться съ пыткою, которую вы претерпѣли, за такую опытность, которую вы пріобрѣли? И вотъ за такое же головокруженіе такая же точно опытность вамъ достается изъ иной статьи --бова, вообще небывшаго способнымъ почти ни къ какой иниціативѣ. Онъ, кажется, никогда не задумывался надъ тою истиною, что если лазаретныя картины съ лохмотьями, корпіей и гнойными ранами, и способны дѣйствовать на человѣческія сердца умилительнымъ образомъ, то все же здоровые люди, совершенно естественно, по законамъ самой жизни, отвращаются отъ этихъ картинъ и ищутъ своей силы и своихъ вдохновеній въ другихъ предметахъ. И если вы человѣкъ неочень хилый, неслишкомъ запуганный, хоть сколько-нибудь увѣренный въ себѣ и достаточно въ томъ, что, безъ сомнѣнія, есть люди, которые несравненно и свѣжее, и смѣлѣе, и самоувѣреннѣе васъ и что такихъ людей, можетъ быть, немало, то намъ очень понятно, почему васъ при чтеніи большей части статей --бова (если вы изъ тѣхъ, которые ихъ читали) было не по-себѣ и отчего вы чувствовали тогда духоту и думали про-себя: „будетъ вамъ застращивать и запугивать; здоровья! давайте намъ здоровья! и если вы литературный критикъ, то старайтесь предъявить это требованіе и тѣмъ, которые читаются больше васъ и которымъ вы такъ потакаете въ забиваніи ими робкихъ людей“. Къ вашему требованію здоровья вы могли бы еще прибавить требованіе свѣта» — самаго необходимаго условіи здоровья.

Съ этими именно требованіями здоровья и свѣта мы хотимъ обратиться къ роману г. Достоевскаго, чувствуя глубочайшее влеченіе къ этимъ благамъ и находя, что какъ Гоголь въ свое время замѣтилъ, что пора оставить въ покоѣ честнаго человѣка и вмѣсто него припрячь плутоватаго, такъ и намъ слѣдуетъ замѣтить, что пора перестать христарадничать и пѣть Лазаря, когда чувствуется живая потребность другаго тона и настроенія. Чтобы не дать литературѣ сдѣлаться презрѣнной, чтобы осмыслить занятія такъ называемыми изящными родами ея, для этого нужно понимать и при всякомъ литературномъ предпріятіи и замыслѣ помнить, что самое меньшее требованіе, какое только честный человѣкъ можетъ предъявить литературѣ своей страны, состоитъ въ томъ, чтобы въ ней не было ни тупости, ни отсталости относительно уровня, выработаннаго жизнью; пусть въ ней не будетъ ничего передового (хотя и очень желательно, чтобы это въ ней было) пусть она не выкидыветъ маяковъ, которые бы указывали людямъ, въ которую сторону имъ слѣдуетъ направлять свое шествіе, но пусть она не занимаетъ и унизительнаго положеніи за запяткахъ исторіи и народной жизни. Если она безсильна сдѣлаться сокровищницею запасного богатства, пусть по-крайней-мѣрѣ, служитъ вѣрнымъ и надёжнымъ магазиномъ нажитого добра. А если слѣдуетъ понимать и помнить эти вещи, то нашимъ литераторамъ-бельлетристамъ слѣдовало бы давно догадаться, что грустная и отчасти постыдная исторія о болящемъ человѣкѣ въ нашемъ отечествѣ, исторія, которую они хотятъ тянуть до безконечности, сдѣлалась однимъ изъ самыхъ постыдныхъ анахронизмовъ, что авторамъ ея возданы должныя похвалы и она почитается разсказанной въ такой полнотѣ, при которой всякое дополненіе къ ней будетъ признаваться (съ окончаніемъ поэмы г. Полонскаго) ни къ чему негоднымъ излишествомъ, и что какъ бы ни пріятно было болящему человѣку сохранить свое положеніе, окружонное ореоломъ въ продолженіе слишкомъ трехъ десятилѣтій, и какъ бы ни хотѣлось ему поддержать и продолжить симпатію къ его непризнаннымъ страданіямъ, приговоръ его подписанъ: онъ долженъ или на чистоту признаться въ своей болѣзни и показать тѣ высокочеловѣческіе интересы, по которымъ болѣзнь его стоитъ нашего вниманія и участіи, или онъ будетъ заподозрѣнъ въ страданіи нищенствомъ своей убогой души, и ужь тогда, но необходимости, для него долженъ оказаться роковымъ

… этотъ уборъ

Лохмотьевъ, что носитъ порою

Иной патріотъ, умиляя сердца

Нарывами, полными гною. *

* Гейне. (Германія, въ переводѣ Водовозова.)

И въ этой дилеммѣ заключается причина, почему болящій человѣкъ долженъ получить свою отходную, несмотря на его званіе идеала, имѣющаго претензію на долгую жизнь, потому-что, какъ бы на старались представители нашей литературы разныхъ десятилѣтій показать свои какъ-будто сатирическія отношенія къ этому безполезному человѣку, въ сущности онъ былъ дорогъ и любезенъ ихъ сердцу, и общественное разумѣніе догадывалось, что къ нему хотятъ привить убѣжденія, будто это возможно лучшій человѣкъ въ обществѣ при извѣстномъ положеніи дѣлъ. Это вздоръ: возможно-лучшій человѣкъ всегда бываетъ и положительно-хорошимъ, не въ одной только возможности, болѣе или менѣе невѣроятной, но и въ самой дѣйствительности: въ этомъ ему никто не можетъ помѣшать, потому-что тутъ всякое препятствіе — именно поводъ къ тому, чтобы раскрыться хорошему человѣку, такъ-что число препятствій есть съ тѣмъ вмѣстѣ, и число благопріятныхъ случаевъ къ обнаруженію силъ и качествъ, составляющихъ хорошаго человѣка. Кажется, наше положеніе вѣрно; и если бы жизнь наша текла безпрепятственно, то исторія ничего не разсказала бы намъ о томъ, напр. человѣкѣ, котораго звали Гусемъ и который съ своего костра, на которомъ его сбирались изжарить, проговорилъ пророчески: «Я гусь — животное смирное, и вамъ немудрено изжарить меня; но вслѣдъ за мною появится орелъ, умѣющій летать въ облакахъ: того ужь вы не изжарите!» — Точно такъ же ничего не разсказала бы намъ исторія и объ этомъ орлѣ, о которомъ предсказывалъ Гусь: подобныхъ людей выдвигаютъ препятствія, и притомъ одни только препятствія. Но если намъ открыто выдавали, что самая существенная и самая характеричная черта нашего болящаго и, будто, возможно-лучшаго человѣка состояла въ томъ, что начавъ, наприм., тяжбу съ уѣзднаго суда и наткнувшись на неизбѣжную проволочку, онъ обыкновенно уставалъ и начиналъ чувствовать непреодолимое влеченіе къ покою и созерцательной жизни гораздо прежде, чѣмъ дѣло его доходило до гражданской палаты, то не уже-ли мы должны кланяться и благодарить за представленіе намъ подобнаго идеала, — мы, имѣющіе обыкновеніе и поставленные въ необходимость доводить дѣла свои до самаго конца? Да что же мы за язычники, чтобы покланяться такимъ идоламъ?

Теперь дѣло открытое и мы видимъ какъ на своей ладони, что общество было обморочено. — Чѣмъ? — тѣмъ, что его возможно-лучшій представитель былъ самозванецъ, а оно объ этомъ не догадывалось; тѣмъ, что его лучшіе писателя. Свое самообожаніе выдавали ему за служеніе его интересамъ, и оно не сомнѣвалось въ ихъ искренности, или не подозрѣвало ихъ наивности. Мы касаемся предмета въ высшей степени щекотливаго, но здравая критика не должна обходить и такихъ предметовъ. Такъ обратите же, наконецъ, вниманіе на этого причудливаго человѣка, хорошо рожденный (bien-né), свѣтски-воспитанный, застрахованный отъ суроваго труда и самыхъ существенныхъ незгодъ жизни наслѣдственнымъ достояніемъ — кто онъ таковъ? Но этихъ примѣтъ мало. Всегда очень способный, — хотя и безполезно, — съ передовымъ образомъ мыслей, нигдѣ, конечно, невысказанныхъ, энциклопедически начитанный и нерѣдко пишущій, — хотя бы собственныя свои приключенія, какъ Печоринъ, — кто онъ таковъ? — да просто, самъ пишущій. Публика очень хорошо знаетъ родословіе этого типа: оно никогда не входило изъ круга людей, хорошо рожденныхъ, благовоспитанныхъ, но всемъ проникнутыхъ чувствомъ мѣры, если и возмущавшихся нѣкоторыми жизненными явленіями, то болѣе по чувству нарушенной гармоніи, и по тому же самому не рѣшавшихся подавать апелляцію даже по своей собственной тяжбѣ, такъ какъ тутъ представлялась самая вѣроятная возможность погрѣшить противъ устава хорошихъ манеръ. Въ подтвержденіе нашей мысли мы предлагаемъ нимъ сдѣлать слѣдующую операцію. Разложите общество, то есть, образованную часть его, на двѣ большія группы съ сословными оттѣнками, такъ, чтобы въ результатѣ были получены такъ называемые высшій и средній слои; раздѣлите эти группы на болѣе мелкія — хоть по образу жизни и занятіямъ обнимаемыхъ этими группами людей — и присмотритесь потомъ пристально и упорно къ каждому изъ этихъ подраздѣленій: вы, конечно, будете поражены здѣсь пестротою интересовъ и разнообразіемъ личныхъ стремленій; но если вы хоть сколько-нибудь способны группировать предметы по общимъ для нихъ признакамъ, то вы замѣтите, что всѣ эти интересы и стремленія обозначены довольно-ярко, тяготѣютъ къ извѣстному центру и представляютъ всѣ удобства къ уразумѣнію ихъ типическихъ отличій. Что вы должны увидѣть въ концѣ вашего наблюденія? Причудливый человѣкъ показываетъ видъ, что онъ живетъ не исключительно для свѣтскихъ цѣлей и какъ-будто старается внушить, что это обстоятельство должно приносить честь его характеру, хотя внушить этого ему никогда не удается, потому-что, въ сущности, онъ очень любитъ свѣтъ, и самыми большими неудачами считаетъ неудачи, встрѣченныя тамъ. Интересы науки не имѣютъ ни малѣйшей важности для причудливаго человѣка; и хоть онъ въ своей младенческой наивности и почитаетъ себя отчасти съ-родни геніальному педанту и доктору Фаусту, а также и энтузіастическому метафизику и высокоученому барону Манфреду, но это совершенно достовѣрный фактъ, что всякій кружокъ серьёзно-занимающихся людей для него показался бы тошнѣе всякаго острога. Карьера честолюбія для него не можетъ имѣть никакой прелести, какъ всякая невозможность. Если онъ служитъ, то единственно затѣмъ, чтобы получить приказаніе — выйти въ отставку; и этого онъ добивается самымъ усерднѣйшимъ образомъ, отчасти изъ любви къ созерцательной жизни, а главнѣе всего, вслѣдствіе внутренняго голоса, который говоритъ ему, что для вторыхъ мѣстъ онъ не созданъ; а извѣстно, что первыхъ не даютъ сразу. Никакая, дѣловая практика тоже не далась причудливому человѣку. Первое запутанное дѣло, которое бы требовало съ его стороны ума или энергіи, способно приводить его въ отчаяніе; первая тяжба, хотя бы въ ней вся справедливость была на его сторонѣ, грозитъ ему разореніемъ; онъ не умѣетъ управлять ни своимъ имѣніемъ, ни даже своимъ домомъ, ни осломъ своимъ, ни воломъ своимъ: плутовство управляющаго можетъ сколько, угодно издѣваться надъ его умственными способностями и причинятъ какой угодно вредъ его имуществу. — Вотъ сколько общественныхъ категорій, а съ тѣмъ вмѣстѣ и способовъ жить и дѣйствовать, прослѣдили мы, и все-таки не можемъ наслѣдить нашего возможно-лучшаго человѣка: отъ всѣхъ этихъ родовъ жизни и дѣятельности онъ героически обращается въ бѣгство. Но этого мало, мы убѣждены, что вся гвардія, и конные и пѣшіе полки ея, весь академическій штатъ, всѣ департаментскіе чиновники готовы будутъ подъ присягой показать, что они никогда не знали въ лицо подобнаго человѣка и рѣшительно не были, свидѣтелями возникновенія его въ ихъ средѣ; бывали съ ними всякія времена и видывали они всякихъ людей, но такого, который въ продолженіе слишкомъ тридцати лѣтъ считался лучшимъ поэтическимъ образомъ нашей литературы, былъ воспѣтъ въ стихахъ и прозѣ, они не знавали, если не считать тѣхъ слабоумныхъ людей, которые прикидывались такими, вслѣдствіе начитанности и увѣренности, что такое лицо дѣйствительно гдѣ-нибудь разыгрываетъ такую роль, какъ ему приписываютъ, и что подражаніемъ ему можно создать себѣ внушительное положеніе. Но, можетъ быть, причудливый человѣкъ долженъ быть причисленъ къ тому скромному меньшинству, составляющему лучшее богатство всякаго общества и въ особенности находящагося въ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, меньшинству, которое, повидимому, — и только повидимому, — стоятъ въ сторонѣ отъ будничной практики, а между тѣмъ, суммируя въ себѣ все содержаніе общественной мысли, и обогащая ее всѣми средствами своего собственнаго ума, служитъ самимъ энергическимъ пропагаторомъ здравыхъ понятій — гдѣ можно публичными и печатными рѣчами, а гдѣ нельзя кабинетными и устными, какъ это и на самомъ дѣлѣ было въ нашихъ слишкомъ извѣстныхъ московскихъ кружкахъ? Къ сожалѣнію, всякое приравненіе причудливаго человѣка къ этимъ людямъ было бы величайшей профанаціей. Мы слишкомъ хорошо знаемъ, была ли въ нихъ способность отказаться отъ своего тяжебнаго дѣла и могла ли ихъ запугать предвидѣнная и неизбѣжная проволочка. Общество такихъ людей слишкомъ неблагопріятная среда для безполезнаго, бывшаго человѣка; тутъ ужь можно повѣрить безъ присяги, что его туда не пускали и, въ особенности, что онъ зародился не тамъ. Странное дѣло! пустили на свѣтъ какого-то непомнящаго родства; чуть не два поколѣнія кричали о немъ, что это типъ! Но позвольте же узнать, гдѣ можно его высмотрѣть? — Да теперь ужь его нѣтъ; онъ вывелся. — Такъ. А подъ какимъ числомъ онъ записанъ умершимъ въ метрикѣ? И развѣ типы нарождаются и умираютъ какъ мухи? Здѣсь нѣтъ никакой нужды говорить о типахъ, призываемыхъ къ жизни, или лучше, вызываемыхъ изъ жизни великими мастерами; но если какой-нибудь Митрофанъ живетъ-себѣ на здоровье сто лѣтъ и еще не собирается умирать, то отчего же этотъ представительный человѣкъ явился, поковеркался и исчезъ? Нѣтъ, это не представитель людей, не живой человѣческій образъ, не типъ, а сначала слабый списокъ, снятый съ великихъ образцовъ, потомъ выраженіе авторскаго самообожанія, приспособленное, по возможности, въ мѣстнымъ нравамъ, а теперь просто клевета на цѣлое поколѣніе. И въ этотъ великій урокъ для писателей — урокъ чтобы они не считали себя представителями эпохи и избранными сосудами, хранящими всѣ лучшія думы своего времени и своей націи, если натуры ихъ не геніальныя и если интересы общественной мысли и жизни занимаютъ ихъ не въ самой высокой степени, не болѣе всего на свѣтѣ.

И вотъ одна изъ причинъ, почему — прежде чѣмъ пускаться въ какія бы то ни было соображенія по доводу книжныхъ явленій, выдаваемыхъ за жизненныя и реальныя — мы придаемъ капитальное значеніе тому, чтобы наблюденіи надъ явленіями ошиблись вѣрностью и чтобы явленія воспроизводились съ такимъ совершеннымъ правдоподобіемъ, которое не оставляло бы никакого сомнѣнія, что они могутъ служитъ прочными основаніями для какихъ бы то ни было теоретическихъ выводовъ и практическихъ указаній. Иначе, мы сколько угодно можемъ — напримѣръ, хоть по поводу романа, поставленнаго въ заглавіи нашей статьи — разсуждать о забитыхъ людяхъ, можемъ проникаться къ нимъ какой угодно филантропіей, и все-таки мы будемъ говорить о вещахъ совершенно постороннихъ для жизни, потому-что въ то самое время, какъ мы будемъ говорить о людяхъ этого романа и будемъ на нихъ ссылаться какъ на живые аргументы нашихъ изслѣдованій, въ романѣ этомъ заключаются и всякимъ мало-мальски проницательнымъ человѣкомъ могутъ быть приведены противъ насъ десятки аргументовъ въ подтвержденіе того, что люди эти, прежде всего, психологически-невозможные и потому никогда не бывалые люди. Въ такомъ случаѣ и самыя симпатіи наши останутся безпредметными: они будутъ доказывать доброту нашего сердца, наши благородныя стремленія, просвѣщенный взглядъ на вещи, — словомъ, будутъ вполнѣ доказывать, что мы находимъ въ себѣ пропасть вещей, за которыя можемъ оставаться довольны собою, и зато себя прославляемъ; но въ дѣйствительности онѣ не будутъ относиться ни къ одному человѣческому страданію, въ качествѣ облегчающаго участія, не заставятъ ни одного здравомыслящаго человѣка серьезно подумать о практическихъ средствахъ къ уменьшенію этого рода страданія въ обществѣ, хотя бы этотъ человѣкъ имѣлъ къ тому и гуманную склонность, и матеріальныя средства, и достаточную политическую власть, насколько въ ней могла бы оказаться потребность въ данномъ случаѣ. Главное, взяться не за что; нѣтъ никакой опоры. Слышно: кто-то о чемъ-то какъ-будто стонетъ. Но кто и о чемъ? — вотъ тутъ-то и запятая для добродѣтели!

Столько болячекъ, какъ только можетъ вмѣстить иная лечебница въ Петербургѣ, столько душевныхъ страданій, столько щекотливыхъ и тупоумныхъ отношеній, выработанныхъ жизнью и указанныхъ романомъ, — и все это должно остаться непризнаннымъ?

Должно. Щекотливыя отношенія, затронутыя романистомъ, были для него роковыми; они отчасти не посчастливились и для насъ самихъ. Судя по одному только началу романа, я позволю себѣ догадываться, что романистъ поставитъ себя къ этимъ отношеніямъ болѣе здравымъ образомъ, мы двумя или тремя фразами, въ этомъ самомъ журналѣ, выразили такія ожиданія отъ этого романа, которыя теперь почитаемъ несбывшимися. Мы полагали, что для общественнаго смысла произойдетъ болѣе проку отъ этого романа, чѣмъ отъ знаменитой и рѣшительно никому не удавшейся полемики по поводу публичной декламацій пермскою дамою стихотворенія Пушкина: Чертогъ сіялъ, гремѣли хоромъ; между фактомъ этой декламацій и происшествіемъ этого романа мы видѣли нѣкоторое соотношеніе и хотѣли надѣяться, что въ то время, когда, по совершенно-ничтожному поводу, но по чрезвычайно-важному вопросу, говорились однѣ только вздорныя рѣчи, уже начинаетъ раздаваться между прочимъ, и здравый голосъ. Мы ошиблись: здраваго голоса не вышло; намъ прочитанъ урокъ изъ нравственной философіи, подъ сильнымъ вліяніемъ г. Авдѣева. Романистъ, очевидно, слишкомъ большую цѣну придавалъ эфемерному успѣху своего собрата, неумѣренно-высоко оцѣнилъ благосклонный пріемъ публики. Онъ въ нѣкоторой мѣрѣ, хотя и не столько какъ г. Авдѣевъ, добился и того и другого; но теперь очевидно, что онъ добился этого на самый короткій срокъ, и что, въ сущности, ему не было никакого разсчета, ни для такого успѣха, ни для такого пріема, пренебрегать высшими интересами добра и правды.

Романъ видимымъ образомъ написанъ на предзаданную тему. Мы собственно противъ этого ничего не находимъ сказать; напротивъ, наша рѣшимость, основанная на нашемъ убѣжденіи, состоитъ именно въ томъ, чтобы требовать отъ авторовъ полнѣйшаго сознанія какъ о томъ, что они пишутъ, такъ и о томъ, для чего они это дѣлаютъ. Романъ написанъ à propos; мы и противъ этого не позволимъ себѣ ничего сказать: это такое обстоятельство, которое въ нашихъ глазахъ можетъ только придавать значеніе роману. Всѣ великія произведенія слѣдуетъ считать написанными àа propos. Мы признаемъ за несомнѣнную истину, что сама «Иліада» появилась въ свое время какъ à propos, точно такъ же, какъ Донъ-Кихотъ и Фаустъ. Но въ основаніе романа положена чисто разсудочная тема — это уже ошибка и очень большая; потомъ для успѣшнаго упражненія надъ этой темой въ природѣ нашего романиста не оказалось достаточныхъ средствъ — это также радикальное неудобство. Совокупность этихъ двухъ недостатковъ имѣла своимъ послѣдствіемъ то, что авторъ, воплощая свои положенія въ человѣческія тѣла, снабдилъ эти послѣднія такимъ психическимъ механизмомъ, дѣйствіе котораго способно приводить въ отчаяніе каждаго психолога.

Въ намѣреніи нашего романиста было — сдѣлаться адвокатомъ самостоятельности (émancipation) женщинъ, хотя въ дѣйствітельности онъ исполнилъ роль совершенно противоположную. Критика давно уже должна бы обратить свое вниманіе на эту благородную склонность нашихъ бельлетристовъ, потому-что женщина, эмансипированная въ извѣстную-сторону, видимымъ образомъ является кандидаткой на упраздненное мѣсто причудливаго человѣка. Недостатокъ оригинальности, такъ по-долгу заставляющій нашихъ литераторовъ цѣпляться за одни и тѣ же предметы, уже не разъ былъ причиною странныхъ повтореній въ нашей литературѣ; чего добраго, пожалуй и тетерь начнетъ выработываться типъ! или пусть выработывается, но пусть же придетъ кому-нибудь въ голову оцѣнить все счастіе и всѣ отличныя выгоды того писателя, который первый догадается обратить благородное оружіе сатиры противъ наклонности своихъ рыцарственныхъ собратовъ къ выработыванію этого очаровательнаго типа^[1]. Извѣстный Сервантесъ, понявъ выгоду такого положенія, поставилъ себѣ безсмертіе. Для этого, конечно, нужно особое счастье; но за то мы отъ нашего юмориста и потребовали бы гораздо меньше; мы были бы ему признательны даже за то, если бы онъ объяснилъ нашимъ эмансипаторамъ-романистамъ, какъ неостроумно они поступаютъ, когда, отстаивая дѣло самостоятельности, они постоянно оказываются неспособными выйти изъ-подъ вліянія мудрости извѣстнаго царедворца Полонія. Принцъ датскій издѣвается надъ ихъ сердечною слабостью, надъ ихъ наклонностью къ невинному куртизанству, какъ истинный ипохондрикъ и какъ настоящій баловень своего высокаго положенія.

— Взгляните, Полоній, на это облако: не правда ли, оно похоже на верблюда? — Принцъ, это настоящій верблюдъ. — А мнѣ такъ кажется, что оно скорѣе похоже на ласточку. — Ласточка, ваше высочество, ласточка, какъ двѣ капля воды — ласточка. — А не находите ли вы въ немъ сходства съ китомъ? — Ахъ, да это и есть китъ; теперь я вижу, что это точно китъ. — Я издаю и свѣтъ диссертацію, Полоній, въ которой доказываю, что любовь есть невольное чувство. — Истинно невольное, ваше высочество; справедливѣе этого невозможно разсуждать. — Изъ этого, однако, я въ крайнемъ результатѣ вывожу, что ваша жена и ваша дочь могутъ, сговорившись, обокрасть васъ, а разойтись по своимъ любовникамъ, прожить ваше добро, нажить дѣтей и прислать ихъ къ вамъ для воспитанія и что вы будете негоднымъ обскурантомъ и сдѣлаетесь добычею самыхъ презрѣнныхъ фельетонистовъ, если осмѣлитесь осуждать поведеніе вашей жены и вашей дочери? — Ваше высочество изволите худо понимать меня: никогда я не буду стоять ниже моего вѣка, еслибъ со мною вышла даже и такая линія.

Мы сказали, что въ намѣреніи нашего автора было — сдѣлаться защитникомъ самостоятельности женщинъ. Не будемъ разсказывать содержанія его романа потому-что считаемъ его общеизвѣстнымъ; а если бы оно и было кому-нибудь изъ нашихъ читателей неизвѣстно, то онъ все-таки можетъ понимать насъ. Для нашихъ цѣлей читателю, знакомому съ романомъ, достаточно напомнить, а незнакомому объяснить, что, независимо отъ главнаго развитія романической басни, авторъ проводитъ передъ вами тѣнь женщины, молящей васъ о человѣческомъ снисхожденіи, и умершей подъ проклятіемъ своего отца; прощенья она вымаливаетъ у васъ въ томъ, что, вслѣдствіе невольнаго увлеченія, она не могла побѣдить въ себѣ непреодолимой наклонности — обокрасть своего отца, котораго изъ богатаго, почетнаго и семейнаго человѣка обратила въ одинокаго и нищаго, для котораго сдѣлала возможнымъ одно только общество собаки, Азорки, отъ котораго бѣжала съ любовникомъ, княземъ Волконскимъ (злодѣемъ романа) съ тѣмъ, чтобы, въ свою очередь, быть отъ него ограбленной и брошенной вмѣстѣ съ прижатымъ отъ него ребенкомъ, Нелли. Этотъ интересный эпизодъ можетъ терпѣть различныя толкованія: авторъ могъ придумать его для достиженія чисто-романическихъ цѣлей, именно затѣмъ, чтобы придать болѣе мрачный колоритъ злодѣйскимъ свойствамъ князя Волконскаго, который дѣйствительно можетъ поспорить въ этомъ отношеніи съ любымъ извергомъ любой французской мелодрамы; онъ могъ быть придуманъ еще затѣмъ, чтобы показать намъ, уже съ соціальными и филантропическими цѣлями, все безобразіе и всю неестественность жестокосердія, съ которымъ униженный, обворованный и оскорбленный отецъ остается до послѣдняго издыханія къ своей не менѣе униженной, обворованной и оскорбленной дочери; всего менѣе можно предполагать, чтобы автору понадобился такой эпизодъ, какъ непосредственное доказательство способности женщинъ къ самостоятельности: въ этомъ случаѣ неумѣнье автора справиться съ своею главною мыслію и подчинить ей всѣ подробности должно искупаться тѣмъ, что было у него въ намѣреніи. Согласно съ общей тенденціей романа, какъ мы ее поймаемъ, изъ этихъ трехъ предположеній мы должны считать самымъ правдоподобнымъ второе: въ романѣ очень много мелкихъ подробностей, тяготѣющихъ именно къ тому, чтобы заклеймить жестокосердаго отца и снять клеймо съ злополучной жертвы невольнаго увлеченія. Въ противоположность этой молящей жертвѣ, героиня романа, Наташа, оставляетъ своего жениха, Ваню, правда, плохого, но все-таки добровольно ею избраннаго, любящаго и трудолюбиваго молодого человѣка, убѣгаетъ дома своихъ честныхъ отца и матери, Тихменевыхъ, безконечно ее обожающихъ и готовыхъ отдать ей а самую душу свою, поступаетъ на содержаніе къ ничтожному, испорченному и полоумному мальчишкѣ, Алешѣ, сыну все того же князя Волконскаго, обвивающаго ея отца въ воровствѣ и ограбляющаго его, и во всемъ этомъ поступаетъ не то, что безъ мольбы о снисхожденіи, а какъ-бы власть имѣющая, посматриваетъ на своего отца свысока, разумѣетъ его какъ человѣка устарѣвшихъ мнѣній, своего прежняго жениха обращаетъ въ свои лакея, и тотъ, не будучи пошлымъ дуракомъ, служитъ ей и не видитъ въ своей роли ничего страннаго, а въ своей фигурѣ ничего жалкаго; а когда пришла очередь быть ей брошенной неизбѣжность чего ей была совершенно ясна заранѣе — то она вошла въ опозоренный и именно изъ-за нея разоренный домъ своего отца, опять-таки не только не нуждаясь въ помилованіи, но и заставляя отца своего, въ жалкой, мелодраматической сценѣ, пролить слезы благодарности и расплакаться слѣдующими словами:

«Она здѣсь опять у моего сердца: — о, благодарю тебя Боже, за все, за все, и за гнѣвъ Твой и за милость Твою!.. И за солнце Твое, которое просіяло теперь, послѣ грозы, на насъ! За всю эту минуту благодарю! О! пусть мы униженные, пусть мы оскорбленныя, но мы опять вмѣстѣ, и пусть, пусть теперь торжествуютъ эти гордые и надменные, унизившіе и оскорбившіе насъ! пусть они бросятъ въ васъ камень! Не бойся, Наташа… Мы войдемъ рука въ руку, и я скажу имъ: это моя дорогая, это возлюбленная дочь моя, это безгрѣшная дочь моя, которую вы оскорбили и унизили, но которую я, я люблю, и которую благословляю во вѣки вѣковъ!»

И такъ — страницы четыре.

Если бы романисты, даже и нелишонные дарованія, смотрѣли и свое призваніе болѣе-серьезнымъ образомъ, чѣмъ какъ установлено смотрѣть на это непобѣдимою наклонностью людей къ рутинѣ, и еслибъ они считали долгомъ своей совѣсти упражнять свое воображеніе на точномъ возпроизведеніи дѣйствительности съ несравненно большимъ упорствомъ, чѣмъ иной судья, опредѣляющій число ударовъ безъ всякаго представленія спины, на которой будутъ отгравированы рубцы отъ этихъ ударовъ, — тогда они пріобрѣли бы возможность удерживаться отъ слишкомъ многихъ вещей, которыя теперь, по всей справедливости, должны почитаться постыдными. Въ настоящемъ случаѣ честный отецъ Наташи Тихменевой, при свиданіи съ нею, послѣ отрѣшенія ея отъ извѣстной намъ должности, не явился бы намъ такимъ шутомъ, говорящимъ рѣчи, достойныя угорѣлой Пиѳіи. Вотъ бы гдѣ слѣдовало романисту поучаться азбукѣ человѣческаго сердца у настоящихъ отцовъ и матерей, а не создавать ее въ потугахъ безсознательнаго творчества.

Что за несчастіе такое для всѣхъ великихъ истинъ, что они, попадая въ наши газеты, и особенно въ нашу бельлетристику, какъ въ настоящемъ случаѣ, становятся не только неузнаваемыми, но отчасти даже отвратительными! Заговорили въ образованномъ мірѣ о такъ-называемомъ освобожденіи женщинъ, подразумѣвая при этомъ самыя серьёзныя несообразности ея положенія въ нѣкоторыхъ европейскихъ странахъ, какъ, напримѣръ, ту, что пьяница мужъ, какъ въ Тяжолыхъ Временахъ Диккенса, можетъ проматывать всѣ заработки своей жены, а она ничего не можетъ предпринять противъ этого, или ту, что женщина за работу, нисколько не легче, а иногда и труднѣе мужской, очень часто подучаетъ меньшую плату, или, наконецъ, ту, что, при высокомъ развитіи свободы въ странѣ, женщина всю жизнь или формально состоитъ, или почти-что состоитъ подъ опекою мужчины — вотъ по такимъ-то поводамъ въ Европѣ заговорили объ освобожденіи женщины; а у насъ, почуявъ этотъ звонъ, свели все женское право на одинъ либертинажъ (libertinage), на развитіе лупанарнаго законоположенія! Да еще въ своемъ жалкомъ обскурантизмѣ свысока третируютъ людей, которые подаютъ свой вразумляющій голосъ, что гаремные уставы, въ сравненіи съ этимъ, должны почитаться кодексами идеальной чистоты и непорочности. Идеализація женщины, безъ сомнѣнія, можетъ служить сильнымъ орудіемъ къ повышенію уровня человѣческихъ понятій; но слѣдуетъ же понимать, что она состоитъ въ совершенной противоположности тому освобожденію женщины, примѣръ котораго намъ представляетъ вотъ уже другая безгрѣшная Наташа. Принципы, по которымъ такія Наташи располагаютъ своимъ поведеніемъ, вовсе не составляютъ новости, которая бы имѣла прелесть открытія; это такіе зады, незнаніе которыхъ было бы способно приводить въ восхищеніе, если бы не приводило въ раздумье. Но въ томъ-то и дѣло, что забавная сторона этого невѣдѣнія не покрываетъ его печальной стороны, которая состоитъ въ томъ, что успѣхи здравыхъ понятій должны пробиваться въ общество сквозь двойную преграду — рутины и дикаго пропагандизма. Громадное большинство общества состоитъ изъ людей непосвященныхъ, неумѣющихъ понимать всѣхъ тонкостей и оттѣнковъ различныхъ ученій; вслѣдствіе этого непониманія, оно оказывается въ высшей степени способнымъ возводить къ одному источнику самыя несовѣстныя пропагаціи: «А, вотъ-дескать каковъ вашъ общественный-то идеалъ: общность жонъ, спартанскій супъ!» Такъ думаетъ консервативная часть большинства; а юные и прогрессивные, но тѣмъ не менѣе тупоумные фельетонисты полагаютъ, что вся соціальная мудрость именно и состоитъ въ открытіи этой штуки, постиженіе которой и должно придавать ядовитость къ многодумнымъ писаніямъ. А кто можетъ исчислить все безтолковое вліяніе даже и этихъ многодумныхъ писаній? Есть слабовѣрные люди, которыхъ и эти писанія, даже и эти Наташи, могутъ сбить съ толку и заставить скорѣе попридержаться благонадежной рутины, чѣмъ принять здравое понятіе, которое почитается находящимся въ связи съ такой безтолковщиной. Большинство общества не знаетъ, что тамъ, отколѣ забрела къ вамъ великая истина, наши понятія объ освобожденіи женщины остаются такимъ громаднымъ зломъ, что статистика истощала все краснорѣчіе цифръ, доказывая прогрессивное паденіе нравовъ, происходящее въ извѣстной части общества отъ роковой для нея необходимости — вести жизнь по всей широтѣ правилъ этого освобожденія; и политическая мудрость все сильнѣе и сильнѣе начинаетъ убѣждаться въ настоятельной надобности — принимать мѣры къ избавленію несчастныхъ созданій отъ ихъ невольнаго и противоестественнаго освобожденія отъ всего, что должно бы возвышать ліонскую горожанку и труженицу надъ цѣломудренными гражданками Содома и Гоморры. — Ужели освобожденіе женщины заходитъ въ такую древность? — Дальше, несравненно дальше. На земляхъ двухъ нечестивыхъ городовъ еще не было ни одного содомскаго порока и ни одного строительнаго камня, какъ вообще на землѣ было время, въ которое все человѣческое племя обоихъ половъ жило уже по правиламъ нашего фельетоннаго и романическаго освобожденія женщины. Въ то время люди жили малыми и вполнѣ свободными группами и понимали свои интересы не менѣе свободнымъ образомъ; каждый изъ нихъ не видѣлъ ни одного ненарушаемаго права у каждаго изъ своихъ ближнихъ и позволялъ себѣ желать и осла его, и вола его, и жену его; то было время неусыпной борьбы за свое существованіе, въ буквальномъ значеніи этой фразы, такъ что и самое названіе права, относительно того безправнаго времена, мы употребляемъ по одной только необходимости. Весьма вѣроятно, что этому періоду времени предшествовалъ еще болѣе грубый періодъ, когда все разнообразіе человѣческихъ способностей ограничивалось однимъ только инстинктомъ самохраненія и когда люди не имѣли еще понятія ни о собственномъ ослѣ, ни о собственномъ козлѣ, ни о собственной женѣ. Но съ теченіемъ времени и съ развитіемъ этого инстинкта посредствомъ упорной и постоянной борьбы за жизнь, по мѣрѣ того, какъ люди достигали все сложнѣйшаго и сложнѣйшаго психическаго механизма, они дошли, наконецъ, до того, что стали понимать — сперва, разумѣется, очень слабо, а потомъ все болѣе и болѣе (вполнѣ ясно они и теперь еще не понимаютъ) — какое неудобство для членовъ одной и той же группы воевать каждому съ каждымъ, грабить каждому каждаго, или каждому посягать и на вола, и на осла и на жену ближняго. Плодомъ такого сознанія, безъ сомнѣнія, явилось соглашеніе, тысячу и тысячу разъ нарушаемое, но, вслѣдствіе его чрезвычайной удобности для жизни, всегда возстановляемое: воевать только съ другими группами, а внутри своей группы не трогать ни осла, ни вола, ни жены, ни рабы своего ближняго; вотъ еще въ какую незапамятную историческую эпоху была утверждена уже вся несостоятельность освобожденій женщины, понимаемаго въ смыслѣ беззастѣнчивой проституціи! Далѣе было то, что съ теченіемъ времена понятіе о тѣхъ основныхъ условіяхъ, безъ которыхъ невозможно существовать большому человѣческому обществу, достигли степени неопровержимости и сдѣлались какъ-бы врожденными человѣческому племена; очень можетъ быть, что они не какъ бы, а и дѣйствительно сдѣлались такими; значенію семейства въ обществѣ и значенію женщины въ семействѣ, при этомъ, постепенно придавалось такъ много значенія, что за то эмансипированное дѣйствіе, о которомъ у насъ идетъ рѣчь, наказывали смертію даже у народовъ очень гуманныхъ, какъ, напримѣръ, у еврейскаго. И для такой строгости за такое дѣйствіе нѣтъ объясненіи болѣе естественнаго, какъ то, что это дѣйствіе истолковывалось — и истолковывалось совершенно справедливо — какъ преступленіе противъ цѣлости общества. Люди сильнѣйшаго пола поступали, конечно, не очень здраво и не очень справедливо, если они всю строгость взысканія за это дѣйствіе простирали исключительно ни людей слабѣйшаго пола, но только они поступали почти вездѣ и постоянно именно такимъ образомъ: это воззрѣніе, или, лучше, этотъ родъ поведенія сильныхъ въ отношеніи къ слабымъ сохраняется еще и въ нашихъ правахъ и, безъ сомнѣнія, заслуживаетъ протеста. Здравый смыслъ имѣетъ неопровержимое основаніе — считать неудовлетворительнымъ такое состояніе общественной нравственности, при которомъ одно и то же преступленіе противъ цѣлости семейства, а слѣдственно и общества, гораздо строже вмѣняется одной половинѣ человѣческаго рода, чѣмъ другой, и разсудительнѣй человѣкъ не возьметъ на себя труда отыскивать возраженія противъ того, что тутъ дѣйствительно ощущается надобность протестовать. Но въ этомъ именно и заключается источникъ возраженій противъ всѣхъ эпикурейскихъ эмансипаторовъ; тутъ-то они и должны найти свою улику въ томъ, что мы позволяли себѣ назвать въ нихъ днямъ пропагандизмомъ, употребивъ эти слова по одной только нашей воздержности въ способѣ выражаться. Надобность въ протестѣ существуетъ безспорная; но всякій, кто привыкъ пользоваться своимъ даромъ мысли хоть сколько-нибудь отчотливымъ образомъ, долженъ понимать ясно, что протестъ долженъ быть направленъ не въ пользу освобожденія женщины отъ ея существенной и ея необходимѣйшей семейной и общественной добродѣтели, а въ пользу покоренія мужчины, который ужь конечно нисколько не менѣе обязанъ заботиться о цѣлости и благоустройствѣ того общества, въ которомъ онъ живетъ. Если до-сихъ-поръ та сторона общественной нравственности, которую мы здѣсь разумѣемъ, достигла удовлетворительнаго развитія въ одной только половинѣ людей — въ женской, то что намъ слѣдуетъ выбирать: то ли, чтобы она и въ этой половинѣ была снова разрушена, или то, чтобы она и въ другой стремилась возвыситься до того же уровня? То be or not to be? — До-сихъ-поръ мы сдѣлали половину дѣла: быть ли намъ послѣдовательными и вести его до самого конца, или — на томъ основаніи, что еще цѣлая половина остается не сдѣланной — воротиться опять къ началу, къ тому состоянію равноправности самцовъ и самокъ человѣческаго племени, когда прародительница Дездемоны лазила еще по деревьямъ и за свое эмансипированное поведеніе не опасалась ни остроумія его ни сантиментальности Отелло, когда прародитель Петрарки, по своимъ дѣламъ сердечной надобности, не видѣлъ никакого отличія Лауры отъ Виргиніи, когда, наконецъ, все великолѣпіе парижскихъ модныхъ магазиновъ находилось еще при своей точкѣ отправленія и заключалось въ листьяхъ смоковницы. Остепенитесь, Полоній, и переставьте говорить гнусности изъ угожденія датскому принцу! Онъ васъ стращаетъ фельетонистами, но вѣдь онъ самъ же называетъ ихъ презрѣнными. Вы принимаете величайшій абсурдъ, отказываясь имѣть должное мнѣніе о вашей женѣ и вашей дочери и соображать ваше поведеніе въ отношеніи къ нимъ съ вашимъ объ нихъ мнѣніемъ; но вы не знаете, что этотъ абсурдъ можетъ быть возведенъ еще въ превосходную степень, если изъ него будутъ выведены всѣ возможныя заключеніе.. А впрочемъ, для чего вамъ и знать это? Серьёзно, разсуждать не только объ этомъ, но и о чемъ бы то ни было, вамъ никогда, конечно, не придется, по самому вашему званію царедворца; жены у васъ, какъ это извѣстно, нѣтъ; а въ дочери вашей вы совершенно справедливо убѣждены, что она скорѣе наложитъ на себя руки, чѣмъ перестанетъ считаться ангеломъ чистоты и непорочности.

— Эхъ, горе наше, горе! совсѣмъ-то мы забитые, такъ-таки на повалъ забитые! во взглядѣ — никакой смѣлости, въ движеніяхъ — ни малѣйшей развязности, въ голосѣ — плаксивое дребезжанье, въ самой походкѣ — какая-то неувѣренность, какъ будто ноги наши — не ноги, а такъ, какія-то-дрыгалки, или неуклюжія свинчатки. Даже самъ г. Некрасовъ сказалъ про нашего брата:

На ногахъ словно гири желѣзныя,

Какъ свинцомъ налита голова,

Странно руки торчатъ безполезныя,

На губахъ замираютъ слова.

Улыбнусь — непроворная, жосткая,

Не въ улыбку улыбка моя,

Пошутить захочу — шутка плоская:

Покраснѣю мучительно я.

— Г. Некрасовъ говоритъ объ исключительномъ случаѣ, когда человѣку приходится бывать не въ своей тарелкѣ. Это можетъ произойти со всякимъ. А гдѣ же основаніе утверждать, будто мы всѣ похожи на мокрыхъ курицъ?

— Да вездѣ. Говорятъ, будто насъ по этимъ признакамъ узнаютъ даже за границей.

— Мало ли что говорятъ! Говорятъ также, будто пріѣзжающіе къ вамъ заграничные люди не находятъ никакого различія между собой и нами и будто они между нами чувствуютъ себя, вполнѣ, какъ у себя дома.

— Это говорятъ объ одномъ только слоѣ общества, высшемъ, составляющемъ ничтожное меньшинство, которому дѣйствительно жить лучше другихъ.

— Но мнѣніе объ умственной развязности нашего крестьянства и о его представительной наружности сдѣлалось также почти классическимъ; а въ послѣднее время этотъ огромный классъ людей на самомъ дѣлѣ показываетъ самые несомнѣнные признаки жизни, хотя и искажонной, но далеко не забитой.

— Это опять-таки крайность и, притомъ, самая крайнѣйшая: въ этомъ громадномъ большинствѣ еще меньше человѣческаго развитія, чѣмъ въ привелигированномъ меньшинствѣ.

— А наши всему свѣту извѣстныя широкія натуры также не слѣдуетъ принимать въ разсчетъ?

— Такъ же не слѣдуетъ, какъ не слѣдуетъ указывать и на то, что лошади нашихъ степныхъ косяковъ неукротимы и что наши родныя мятели и вьюги столько же грозны, какъ и морскія волны. Тутъ еще разъ можно сослаться на г. Некрасова.

— Позвольте васъ просить не ссылаться. Г. Некрасовъ очень почтенный гражданинъ, пока, разумѣется, не будетъ доказано противнаго. Но если г. Некрасовъ страдаетъ печенью, такъ и мнѣ надо притворяться, что и я страдаю? Г. Некрасовъ, гуляя по Невскому, болѣе всего сосредоточиваетъ свое вниманіе на одной вывѣскѣ: Дѣлаютъ гробы, — такъ и я, во время моихъ прогулокъ, долженъ быть проникнутъ мыслію, что вывѣска Варсонофія Петрова составляетъ самую большую достопримѣчательность Невскаго Проспекта? И всѣ эти открытыя физіономія, вся эта львиная самоувѣренность, дѣловая развязность и мудрая житейская озабоченность должны и мнѣ представляться какъ-будто приговоренными къ тюрьмѣ, какъ они представляются г. Некрасову? Но отъ этого бываетъ, по временамъ, тошно и самому г. Некрасову.

Мнѣ самому, какъ скрыпъ тюремной двери,

Противны стоны сердца моего.

Это такъ самъ г. Некрасовъ говоритъ о стонахъ своего сердца, а какъ же они должны быть противны человѣку болѣе здраваго настроенія?

— Такому, напримѣръ, вертопраху, какъ Невскій Проспектъ въ описаніи покойнаго Ивана Панаева? Но о нравственномъ здоровья общества слѣдуетъ судить не по этимъ людямъ: свойства толпы очень хорошо извѣстны: ей хоть колъ на головѣ теши, она никогда не перестанетъ ревновать о своихъ маленькихъ интересахъ, забывая большіе, или даже и вовсе не возвышаясь до нихъ. Общественныя знаменія каждаго отдѣльнаго общества должны быть изучаемы на его наиболѣе сознательныхъ членахъ, которые сосредоточиваютъ въ себѣ весь смыслъ общественной жизни и составляютъ собою и ея пульсъ и ея мозгъ. Сознательнѣйшій изъ членовъ нашего общества, безъ сомнѣнія, есть литература. А какія же знаменія представляетъ она? Ея ругательная сторона, называемая публицистикой, очень вразумительно говоритъ сама за себя, что ей ничего не остается дѣлать, какъ опрокинуться самой на себя, — и она опрокинулась. Ея болѣе прирученная сторона, усвоившая себѣ лучшія привычки, по причинѣ своей большей давности, повторяетъ ту же самую исторію въ лицахъ; что ни новый романъ — то старая пѣсня, «вотъ дескать и хорошій человѣкъ, а живетъ такъ, что смотрѣть омерзительно; большихъ пакостей не дѣлаетъ, но зато потерялъ всякую способность возмущаться ими; въ глаза подлецомъ назовутъ — не умѣетъ обидѣться».

— Ну-съ, ваша рѣчь кончена. Если бы вы жили въ Эѳіопіи, или хоть были французскимъ маркизомъ, путешествующимъ по Россіи, вамъ было бы позволительно принимать качели передъ господскими домами за висѣлицы и утверждать на этомъ основаніи, что les sseigneurs russes до сихъ поръ сохраняютъ право жизни и смерти надъ своими вассалами; но Россія для васъ отечество, а между тѣмъ порожденія хворой фантазіи вы принимаете за живыхъ людей русскаго общества, и еще считаете ихъ самыми сознательными его членами: французскій маркизъ въ сравненіи съ вами остроумнѣйшій изъ наблюдателей; тотъ, по крайней мѣрѣ, своими глазами видѣлъ вещь, похожую на висѣлицу, видѣлъ ее въ странѣ, по его мнѣнію, варварской; его заключеніе очень естественно и даже не лишено нѣкотораго остроумія. А вы-то на какихъ основаніяхъ построили ваши заключенія? Вы соорудили ихъ даже не на фактѣ, замѣченномъ французскимъ маркизомъ, а просто на его соображеніяхъ, придуманныхъ имъ по поводу этого факта; потому-что тѣ книжныя явленія, которыя вы принимаете за явленія жизни, подсмотрѣны тоже своего рода французскими маркизами. Они видятъ качели — и полагаютъ, что на нихъ вѣшаютъ, а вы уже оплакиваете акты такого первобытнаго самоуправства. Вамъ разсказываютъ, что вотъ такой-то русскій человѣкъ на такомъ-то любовномъ свиданіи велъ себя самымъ унизительнымъ образомъ, разыгрывалъ роль человѣка, лишоннаго пола, а вотъ такой-то не посмѣлъ даже и явиться на свиданіе, побоялся что тамъ дли него устроенъ капканъ; вамъ разсказываютъ эти эксцентричныя вещи, можетъ быть, и дѣйствительно съ намѣреніемъ — привести васъ къ извѣстнымъ теоретическимъ выводамъ, а вы и вправду возводите ихъ въ общій фактъ, и въ самомъ дѣлѣ считаете ихъ достаточными для полученія такихъ выводовъ, ломаете свою голову и вдаетесь въ общія соображенія о томъ — отчего бы это русскій человѣку былъ такъ разбитъ на всѣ ноги? откуда въ немъ эта нечеловѣческая запуганность, это отсутствіе чувства и страсти и даже эта подавленность и молчаливость самыхъ вопіющихъ и непобѣдимыхъ инстинктовъ? И — странное дѣло — вы открываете всему этому причину! Передъ вами громкій, ни на одно мгновеніе не умолкающій фактъ, что въ Россіи люди и женятся, и посягаютъ, что они сражаются и иногда даже убиваютъ другъ друга изъ-за своихъ привязанностей, что воспитательные домы обѣихъ столицъ нашихъ до того переполнены плодами смѣлой любви, что ихъ раздаютъ по окрестностямъ, — а вы все-таки, въ виду этого факта, не перестаете убиваться отъ мысли, что вотъ настанетъ время, когда въ Россіи будутъ только умирать, а вновь нарождаться уже не будутъ: до того запуганы, что даже любить не смѣютъ, даже на свѣтъ происходить боятся. Въ сущности, вы убиваетесь отъ мысли довольно пошлой, и убиваетесь совершенно напрасно. Дѣло къ тому что вы употребили на то всѣ извороты вашего тонкаго ума, чтобы изъ нерѣшительности, оказанной влюбленнымъ человѣкомъ въ критическую минуту, устроить себѣ хроническую панику; — и вы успѣли въ этомъ; съ этой стороны вамъ есть отъ чего убиваться. Но вы упускаете изъ виду то соображеніе, что такой неблагодарный умственный трудъ надъ самоумерщвленіемъ вамъ нуженъ былъ единственно для оправданія вашей наклонности къ созерцательной жизни и что, по этому, вы, незамѣтно для васъ самихъ, старались и успѣли осмыслить только свойства вашей собственной единичной натуры, а никакъ не характеръ коллективной личности русскаго общества. Стало-быть, съ этой стороны вамъ не зачѣмъ убиваться; потому что нерѣшительность вашего влюбленнаго человѣка не имѣетъ никакого отношенія къ этой коллективной личности. Разница между поведеніемъ перваго и характеромъ послѣдней существуетъ самая рѣшительная и притомъ ясная до очевидности; слѣдуетъ только удивляться, какъ она не была понята въ свое время критикой, и объ этомъ непониманіи, во всякомъ случаѣ стоитъ жалѣть. Почему? Потому что литература, если бы въ ней своевременно завелось критическое самосознаніе, могла бы давнымъ-давно сдѣлаться источникомъ полезной иниціативы для общества, а между тѣмъ, благодаря отсутствію этого самосознанія, она не сдѣлалась такою и до сихъ поръ. Что же такое могла бы указать догадливая критика творческой литературѣ? Одну простую вещь, стоющую, однако, всего вниманія нашихъ поэтовъ и бельлетристовъ, а именно: нѣтъ ничего оскорбительнѣе и заносчивѣе, какъ выдавать нерѣшительнаго влюбленнаго человѣка за типическое лицо въ русскомъ обществѣ; нѣтъ болѣе разительной противоположности, чѣмъ какая находится между поведеніемъ этого человѣка и направленіемъ этого общества; потому что нерѣшительность этого человѣка объясняется его внутреннею гнилою сущностію, неисцѣлимою дряблостію его собственной натуры; а неуспѣхи этого общества почти сполна оправдываются только упорностью внѣшнихъ преградъ и накопленіемъ неблагопріятныхъ обстоятельствъ такого рода, которыя не имѣютъ ничего общаго съ внутреннею негодностію; тамъ совершенное оцѣпенѣніе, при которомъ даже и любовное свиданіе расшевелить не въ силахъ и остается только «безъ дѣла и безъ скуки сидѣть сложивши руки;» а здѣсь, напротивъ, постоянное порываніе къ устраненію препятствій, порываніе, замѣчаемое въ тысячи и тысячи мѣстахъ. И этимъ сбивается вся представительная спесь съ нерѣшительнаго человѣка, и чрезъ это же самое мы прямо попадаемъ въ число оптимистовъ.

Что-жь, это значитъ, что мы заботимся о доставленіи матеріала отечественной сатирѣ и что, кромѣ того, мы знаемъ любопытную исторію мѣщанина Линькова, которой пессимисты не знаютъ. Начало этой исторіи современно остроумному открытію г. Кокоревымъ спеціальной водки. Въ то время объ обществахъ трезвости не было еще и слуху, и г. Бабстъ еще не высчитывалъ, какое именно количество воды, вслѣдствіе этого открытія, будетъ раскупаемо въ нашемъ отечествѣ, каждогодно, за дорогія деньги, — словомъ, въ то время ни люди науки, ни публицисты не возвышали еще голоса, какъ мѣщанинъ Линьковъ началъ уже заявлять мѣстнымъ откупщикамъ, въ мѣстныхъ присутственныхъ мѣстахъ, свое нерасположеніе къ открытію г. Кокорева, при каждомъ удобномъ и даже неудобномъ случаѣ. Пять разъ онъ принимался за свой процессъ по этому дѣлу и каждый разъ съ неизмѣннымъ успѣхомъ приходилъ къ тому, что его сажали въ тюрьму. Мы положительно знаемъ, что мѣстная откупная сила передъ каждымъ возобновленіемъ дѣла дѣйствовала на мѣщанина Линькова всѣми бывшими въ ея власти искушеніями, чтобы парализовать его охоту идти въ тюрьму, и никогда не могла добиться этого: мѣщанинъ Линьковъ такъ-таки и билъ на то, чтобы посидѣть въ тюрьмѣ, какъ-будто это былъ тотъ самый Пританей, котораго просилъ себѣ Сократъ, за свои услуги своимъ любезнымъ Аѳинамъ. Даже природная наклонность къ юмору не только не слабѣла въ Линьковѣ, а еще получала высшую степень послѣ каждаго раза, какъ онъ выходилъ изъ своего Пританея. "Прошла-дескать честь, не угодно-ли на свои хлѣбы сѣсть, " говаривалъ онъ при этомъ случаѣ. Процессъ Линькова теперь давно уже получилъ національное значеніе, и его вниманіе обращено съ-тѣхъ-поръ на клейменые вѣсы и мѣры на мѣстныхъ базарахъ. Какъ-то вы преуспѣваете любезный Линьковъ? "Дѣло наше правое, а силы наши малыя, " любите вы поговаривать; и однакоже и понять неумѣете, и на умъ вамъ никогда не приходитъ, что вамъ давно бы пора, и есть отъ чего, немножко пораскиснуть и утратить хоть часть того веселаго настроенія, которое не покидаетъ васъ ни въ какихъ случаяхъ жизни. Очень много вы теряете, любезный Линьковъ, черезъ это неизмѣнное настроеніе вашего духа: о васъ нельзя написать даже повѣсти. Приключенія вашей жизни таковы, что изъ васъ могъ бы выйти отличный униженный и оскорбленный; а какой же вы униженный съ вашими вѣчными прибаутками и подшучиваніями надъ самимъ собою? Наконецъ слѣдовало бы вамъ принять въ разсчетъ и направленіе русской критики: она могла бы, съ приличною гуманностью, по поводу васъ поговорить о забитыхъ людяхъ, — а какой же вы забитый человѣкъ съ вашею неизмѣнною готовностію — каждый день начинать новую кляузу?

Нѣтъ, любезный Линьковъ, люди, болѣе васъ понимающіе приличія, вели бы себя въ вашемъ положеніи совсѣмъ иначе, и именно такъ, какъ прилично настоящимъ униженнымъ и оскорбленнымъ; прежде всего, они вовсе не создали бы себѣ вашего положенія; они всегда имѣли бы благоразуміе посторониться отъ всѣхъ тѣхъ случаевъ, которые такъ часто приводили васъ въ Пританей; потому что они постораниваются и не отъ такихъ случаевъ: можно умереть отъ стыда за нихъ, видя отъ какихъ случаевъ они постораниваются. Такимъ по-крайней-мѣрѣ представляется намъ поведеніе друга Наташи Ихменевой,^[2] — не того друга, который унизилъ и оскорбилъ ее, а того, который черезъ нее самъ попалъ въ униженные и оскорбленныя. Какія усилія употребилъ этотъ другъ, чтобы спасти своего друга отъ его рѣшительнаго и въ высшей степени опрометчиваго и предсудительнаго шага? Сдѣлалъ ли онъ хоть что-нибудь изъ всего того, что каждому не разбитому на всѣ ноги человѣку внушило бы предпринять даже простое чувство самохраненія? Потому что этотъ шагъ былъ рѣшительнымъ и для всей его собственной жизни. Легкомысленная Наташа Ихменева была его невѣста, и намъ хотятъ показать, что она была, въ свою пору, добрая, честная и серьёзно воспитанная дѣвушка; въ домѣ ея отца онъ получилъ воспитаніе, и хоть принятъ былъ туда, какъ круглый сирота, по чувству состраданія, но тѣмъ не менѣе нашолъ тамъ родную семью и полноправіе сына. Если принять въ разсчетъ всѣ поводы, по которымъ Ваня «униженныхъ и оскорбленныхъ» во всѣхъ случаяхъ своей жизни долженъ бы вести себя порядочно по отношенію къ своему другу, сестрѣ и невѣстѣ въ одно и тоже время, то этихъ поводовъ можно бы насчитать безчисленное множество: самолюбіе, благодарность, чувство долга, родства, и наконецъ любовь, — просто, всѣ человѣческія чувства, съ божескіе и человѣческіе законы обязывали его къ наилучшему поведенію относительно всего семейства Ихменевыхъ, которое съ тѣмъ вмѣстѣ и его собственное семейство. И такова сила всѣхъ этихъ обязательствъ, что еслибы кто нибудь изъ людей, въ томъ же самомъ положеніи и при тѣхъ же самыхъ условіяхъ, позволилъ себѣ не подчиниться ни одному изъ этихъ чувствъ и ни одной изъ этихъ обязанностей, или замялъ бы ихъ значеніе передъ своею совѣстію, или, наконецъ, вовсе не понялъ бы всей ихъ обязательности, тотъ въ жизни — признавался бы (и это самое меньшее) за фельетоннаго эмансипатора женщинъ, а въ книгѣ — такой господинъ, какъ скоро ему приписываются качества души и образованія, долженъ быть понимаемъ какъ невозможный нравственный уродъ. Ваня — дѣйствуетъ не въ жизни, а въ книгѣ, и его выдаютъ намъ за человѣка, стоющаго всей нашей симпатіи. Какъ-же онъ, однако, дѣйствуетъ? Ему перешелъ дорогу какой-то идіотикъ, Алеша Волконскій, юноша такого умственнаго и нравственнаго безсилія, такихъ сбивчивыхъ понятій о самыхъ простыхъ вещахъ жизненной практики, что если-бы онъ совершилъ какое-нибудь уголовное преступленіе, то его адвокатъ всего лучше могъ бы защитить его отъ приговора тѣмъ, что подвелъ бы его подъ разрядъ глупорожденныхъ, которые во всѣхъ просвѣщенныхъ законодательствахъ обыкновенно изъяты отъ всякой вмѣняемости.

Читатель можетъ, и однако не долженъ, думать, чтобы къ этой характеристикѣ было что-нибудь преувеличенное; мы повторяемъ сужденіе объ Алешѣ, сдѣланное самыми любезными для него устами — Наташи Ихменевой. Вотъ ея подлинныя слова:

"Не вини его, Ваня, не смѣйся надъ нимъ! судить нельзя, какъ всѣхъ другихъ. Будь справедливъ. Вѣдь онъ не таковъ, какъ вотъ мы съ тобой. Онъ ребенокъ; его и воспитали не такъ. Развѣ онъ понимаетъ, что дѣлаетъ? Первое впечатлѣніе, первое чужое вліяніе способно его отвлечь отъ всего, чему онъ за минуту передъ тѣмъ отдавался съ клятвою. У него нѣтъ характера. Онъ вотъ поклялся тебѣ, да въ тотъ же день, такъ же правдиво и искренно другому отдастся, да еще самъ первый къ тебѣ придетъ разсказать объ этомъ (и не глупорожденный?). Онъ и дурной поступокъ, пожалуй, сдѣлаетъ; да обвинять-то его за этотъ дурной поступокъ нельзя будетъ, а развѣ пожалѣть. Онъ и на самопожертвованіе способенъ и даже знаешь на какое! да только до какого-нибудь новаго впечатлѣнія! тутъ ужь онъ опять все забудетъ (какъ будто это въ самомъ дѣлѣ говорится въ уголовномъ судѣ!) Такъ и меня забудетъ, если я не буду постоянно при немъ. Вотъ онъ какой!

Да-съ, вотъ онъ какой! И такой-то человѣкъ перешолъ Ванѣ дорогу, заставилъ его — отказаться отъ возможнаго счастія съ любимой дѣвушкой, а не — эмансипироваться отъ обожанія своихъ родителей, отъ своей обязанности не убивать ихъ ни своей рукой, ни своимъ поведеніемъ, наконецъ отъ всего, чѣмъ не худо было бы ей подорожить, пока вопросъ объ эмансипаціи получитъ свое окончательное рѣшеніе: другой человѣкъ на мѣстѣ Вани, болѣе близкій къ Линькову, чѣмъ къ фельетонному эмансипатору, на эту человѣческую куклу, названную у нашего романиста Алешей Волконскимъ взглянулъ бы точно такъ же, какъ человѣкъ, не вѣрующій въ примѣты, глядитъ на то обстоятельство, что ему заяцъ перебѣжалъ дорогу, или что онъ видѣлъ царя во-снѣ. Было бы достаточно одного щелчка — и не то что щелчка, а одного намека о способности дать щелчокъ, чтобы устранить это препятствіе съ своей дороги, отстоять счастіе всей своей жизни, спасти честь и счастіе всей жизни любимаго существа, отплатить благодарностью своимъ честнымъ и любящимъ доброжелателямъ, которые были бы готовы умереть рабами за эту услугу; да, для достиженія всего этого былобы за глаза достаточно Ванѣ проявить въ себѣ способность дать, при случаѣ, щелчокъ — и на такое дѣло недостало его мощнаго сердца. Было бы несправедливо сказать, что онъ вовсе ничего не предпринималъ; но чтобы отстоять свое счастіе и исполнять свой долгъ, онъ сдѣлалъ не болѣе, чѣмъ сколько дѣлаетъ червякъ, когда хотятъ раздавить его: крошечку пошевелился — и только. Наташа въ его присутствіи собралась къ вечернѣ, то есть, будто къ вечернѣ. Ихменевы просятъ его проводить ее.

"Мы печально шли по набережной. Я не могъ говорить; я соображалъ, размышлялъ и потерялся совершенно. Голова у меня закружилась. Мнѣ казалось это такъ безобразно, такъ невозможно!

— Ты винишь меня, Ваня? — сказала она наконецъ.

— Нѣтъ, но… но я не вѣрю; но это быть не можетъ!.. отвѣчалъ я, не помня, что говорю.

— Нѣтъ, Ваня, это ужь есть! Я ушла отъ нихъ и не знаю что съ ними будетъ… не знаю, что будетъ я со мною!

— Ты къ нему, Наташа? да?

— Да, отвѣчала она.

— Но это невозможно! вскричалъ я въ изступленіи; — знаешь ли, что это невозможно, Наташа, бѣдная ты моя! вѣдь это безуміе. Вѣдь ты ихъ убьешь и себя погубишь! знаешь ли ты это, Наташа?

— Знаю, но что же мнѣ дѣлать, не моя воля (изъ диссертаціи принца датскаго?), сказала она, и въ словахъ ея слышалось столько отчаянья, какъ будто она шла на смертную казнь.

— Неужели-жь ты такъ его полюбила?

— Что мнѣ отвѣчать тебѣ, Ваня? ты видишь: онъ велѣлъ мнѣ придти, и я здѣсь жду его.,

— Но послушай, послушай только, — началъ я опять умолять, хватаясь за соломенку: все это еще можно поправить, еще можно обдѣлать другимъ образомъ, совершенно другимъ какимъ-нибудь образомъ! Можно и не уходить изъ дому. Я тебя научу какъ сдѣлать, Наташечка. Я берусь вамъ все устроить, все, и свиданіе и все. Только изъ дому-то невыходи! я буду переносить ваши письма; отчего же не переносить? Я съумѣю это сдѣлать; я вамъ угожу обоимъ: вотъ увидите, что угожу… сами увидите. И ты во погубилъ себя Наташечка, какъ теперь. А то, вѣдь, ты совсѣмъ теперь себя губилъ, совсѣмъ! Согласись, Наташа: все пойдетъ и прекрасно и счастливо, и любить вы будете другъ друга сколько захотите.

— Полно, Ваня, оставь, — прервала она, крѣпко сжавъ мою руку и улыбнувшись сквозь слезы: — добрый, добрый Ваня! добрый, честный ты человѣкъ! И ни слова-то о себѣ! Я же тебя оставила первая, а ты все простилъ, только объ моемъ счастьѣ и думаешь, письма намъ переносить хочешь.

Читатель видитъ, что Ванѣ не выдержать въ этомъ бою: до-сихъ-поръ онъ не оказываетъ даже и сопротивленія червяка, и еще порастянулся немножко у ногъ Наташи, чтобы его удобнѣе было раздавить; и она сдѣлаетъ это, и велитъ еще потоптаться на томъ мѣстѣ другому нравственному уродцу, который сейчасъ подойдетъ къ ней. «Добрый, добрый Ваня! добрый, честный ты человѣкъ!» И сколько лѣтъ, и сколько разъ уже выдаютъ намъ этого добраго и честнаго человѣка за типическое лицо русскаго общества, за нашего прогрессивно-развитого человѣка, выкидываютъ надъ нимъ однѣ и тѣ же штуки, и хоть-бы разъ показали намъ, что онъ не находится внѣ психологическихъ законовъ. Если безплодіе нашей бельлетристики заставило нашу критику прибѣгнуть къ той уловкѣ, чтобы въ любовныхъ исторіяхъ нашихъ повѣстей и романовъ видѣть аллегорію, то это еще не причина, чтобы наши любовныя исторіи были избавлены отъ всѣхъ условій человѣческаго правдоподобія. Въ этомъ есть еще нѣкоторая справедливость, что не своей охотой наши романисты тянутъ лямку своей вѣчной любовной пѣсни, и что еслибы все дѣло зависѣло отъ ихъ доброй воли, то они запѣли бы и на другіе лады, хотя, сказать правду, здѣсь очень мало вѣроятности и очень много мистицизма. Это отчасти напоминаетъ исторію о Беатриче, въ которой остроумные комментаторы поперемѣнно хотѣли видѣть — то католическую вѣру, то, поочередно, каждую изъ христіанскихъ добродѣтелей, пока наконецъ Байронъ не заставилъ признавать ее именно за Беатриче, сказавъ, что онъ, не въ примѣръ другимъ эстетикамъ и теологамъ, видитъ въ ней математику. Но такъ уже тому дѣлу и быть; мы готовы разумѣть любовныя исторіи нашей бельлетристики, какъ аллегоріи, и охотно соглашаемся, что авторы этихъ исторій не по своей волѣ вращаются въ своемъ бѣличьемъ колесѣ. Но какая же роковая сила мѣшаетъ еще обрѣтаться и смыслу въ нашихъ аллегорическихъ произведеніяхъ, которыхъ окончательное нравоучѣніе всегда таково, что у насъ чувствующій человѣкъ — непремѣнно человѣкъ безъ чувства, понимающій вещи — непремѣнно ихъ не понимаетъ, жаждущій дѣятельности — непремѣнно бездѣйствуетъ? Доказывать подобныя вещи, кажется, никто и ничто не вынуждаетъ; мыслить послѣдовательно, о развитіи любовной интриги тоже никому не воспрещается; устроивать любовныя катастрофы такимъ образомъ, чтобъ онѣ казались вполнѣ вѣроятными, также считается совершенно терпимымъ; наконецъ быть изобрѣтательнымъ до самой послѣдней степени, относительно характеровъ и ихъ взаимныхъ коллизій, тоже можно безъ всякаго запрета. — Конечно, можно, но для этого нужно пролагать новые пути, развить въ себѣ даръ сердцевѣдѣнія, быть психологомъ, и притомъ такимъ, чтобы стоять въ уровень съ общимъ философскимъ движеніемъ вѣка, необходимо имѣть понятіе о множествѣ другихъ вещей: когда все это узнаешь и до всего до этого дойдешь? А этотъ любезный типъ хворенькаго человѣчка — благо, уже однажды придуманъ, головы ломать надъ нимъ ненужно, остается только варьировать и имѣть сноровку, лишь бы не измѣнила исторія. — И она уже измѣнила. Люди безъ нервъ и съ молочными мускулами — хотя бы это были и добрые, и честные люди — совершенно перестали доказывать что-нибудь своимъ поведеніемъ въ аллегорическихъ исторіяхъ. Отчего бы ни зависѣли ихъ сердечныя неудачи — отъ того ли, что ихъ бросятъ, какъ онѣ того заслуживаютъ, иль отъ того, что они сами съумѣютъ благоразумнымъ образомъ перепугаться своихъ успѣховъ, когда еще не поздно — это рѣшительно ни въ комъ не возбудитъ патріотическихъ сожалѣній и никого не заставитъ пуститься въ соображенія: «вотъ-дескать русскій-то человѣкъ совсѣмъ надломленъ; даже инстинкты всѣ утратилъ».

И отчего Ваня утратилъ свои инстинкты, откуда въ немъ эта неблагородная готовность — исправлять, въ пользу другого, должность гаремнаго стража при женщинѣ, которую онъ самъ любитъ? Положеніе его далеко не изъ столь плохихъ, чтобы можно было думать, что онъ доведенъ до такой иперболы самоуниженія жизненными невзгодами. Дѣтство его, проведенное въ домѣ Ихменевыхъ, по всей вѣроятности, прошло такъ, что онъ и не замѣтилъ своего сиротства; потомъ мы видимъ его талантливымъ молодымъ человѣкомъ, который блистательно началъ литературную карьеру; первый написанный имъ романъ замѣченъ обществомъ и одобренъ критикой. Талантъ его столь значителенъ, что онъ способенъ писать по пяти, кажется, листовъ въ три дня, а это даже для начинающаго, то есть, по умѣренной журнальной платѣ, даетъ 250 рублей. Если такой человѣкъ еще стонетъ, то черезъ него остается колесомъ переѣхать: кажется, есть полная возможность не оробѣть не только передъ первымъ щелчковъ, но и передъ вторымъ, и передъ третьимъ, просто, есть возможность ни передъ чѣмъ не робѣть. Мы не говоримъ уже о томъ, что для порядочнаго человѣка это есть долгъ, чтобы ни передъ чѣмъ не робѣть, такой же точно долгъ, какъ, напр., быть справедливымъ и честнымъ. Какой сфинксъ разрѣшитъ намъ эту загадку? отчего Ваня говоритъ такимъ дребезжачимъ голосомъ, какъ-будто онъ постоянно съ перепугу?

— Какъ, отчего? Кажется, это ясно. Злыхъ людей много развелось на свѣтѣ; одинъ такой злодѣй, какъ князь Волконскій, способенъ привести въ отчаяніе за то общество, въ которомъ возможны такіе люди.

— Да какой же онъ печальникъ за это общество? Волконскій, по крайней-мѣрѣ, сила, которую сломить предназначено исторіи; но глупорожденный сынъ этого самаго Волконскаго въ его глазахъ покушается на честь его невѣсты, дочери людей, которыхъ онъ уважаетъ и которые были для него отцомъ и матерью, и онъ, печальныхъ о благѣ цѣлаго общества, не то что не умѣетъ постоять за все, что для него есть только дорогого, а просто не знаетъ даже, что въ такихъ случаяхъ дѣлаютъ, и потому стоитъ и проводитъ свое время слѣдующимъ образомъ:

— Одного только, Наташа, я не понимаю: какъ ты можешь любить его послѣ того, что сама сейчасъ про него говорила? Не уважаешь его, не вѣришь даже въ любовь его, и идешь къ нему безъ возврата, и всѣхъ для него губишь! Что жь это такое? Измучаетъ онъ тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишкомъ ужь любишь ты его, Наташа, слишкомъ! Не понимаю я такой любви.

— Да, люблю, какъ сумасшедшая, отвѣчала она, поблѣднѣвъ, какъ будто отъ боли. Я тебя никогда такъ не любила, Ваня. Я вѣдь и сама знаю, что съ ума сошла и не такъ люблю, какъ надо. Не хорошо я люблю его… Слушай, Ваня: я вѣдь, и прежде знала, и даже въ самыя счастливыя минуты наши предчувствовала, что онъ дастъ мнѣ однѣ только муки. Развѣ я не знаю впередъ, что меня у него ожидаетъ что я перенесу отъ него? Вѣдь вотъ онъ клялся мнѣ любить меня, всѣ обѣщанія давалъ; а вѣдь я ничему не вѣрю изъ его обѣщаній, ни во что ихъ не ставлю и прежде не ставила, хоть и знала, что онъ мнѣ не лгалъ, да и солгать не можетъ. Я сама ему сказала, сама, что не хочу его ничѣмъ связывать… Вотъ ты уговариваешь теперь меня воротиться; а что будетъ изъ этого? Ворочусь, а завтра же опять уйду, прикажетъ и уйду; свиснетъ, кликнетъ меня, какъ собачку, я и побѣгу за нимъ… Муки не боюсь я отъ него (это все отъ Алеши-то! Боже!) никакихъ мукъ! я буду знать, что отъ него страдаю… Охъ, да вѣдь этого не разскажешь, Ваня!

— Вотъ онъ! — закричалъ я, вдругъ завидѣвъ его вдали на набережной.

Наташа вздрогнула, вскрикнула, вглядѣлась въ приближавшагося Алешу, и вдругъ бросивъ мою руку, пустилась къ нему… Алеша замѣтилъ меня и тотчасъ же ко мнѣ подошелъ. Я жадно въ него всматривался, хоть и видѣлъ его много разъ до этой минуты; я смотрѣлъ въ его глаза, какъ-будто его взглядъ могъ разрѣшить мнѣ всѣ мои недоумѣнія… Онъ былъ не по лѣтамъ наивенъ и ничего не понималъ въ дѣйствительной жизни. Наташа инстинктивно чувствовала, что будетъ его госпожой, владычицей. Она забыла въ это мгновеніе все — и родителей, и покинутый домъ… Она была счастлива.

— Ваня! — вскричала она, я виновата передъ нихъ и не стою его! Я думала, что ты ужь и не придешь, Алеша. Онъ улыбнулся, поцаловалъ у ней руку и не выпуская ея руки, сказалъ, обращаясь ко мнѣ:

— Не вините и меня. Какъ давно хотѣлъ я васъ обнять, какъ родного брата! какъ много она мнѣ про васъ говорила! Мы съ вами до сихъ-поръ едва познакомились и какъ-то не сошлись. Будемъ друзьями и… простите насъ — прибавилъ онъ вполголоса и немного покраснѣлъ, но съ такой прекрасной улыбкой, что я не могъ не отозваться всѣмъ моимъ сердцемъ на его привѣтствіе.

Вотъ и наступили на бѣднаго Ваню, и поминайте какъ его звали! Катастрофа совершилась такъ тихо, что онъ даже и не пискнулъ: вотъ вамъ и радѣтель о благѣ общества! Въ обществѣ совершилось безчинство, потому-что эта дѣвушка этимъ идіотикомъ черезъ шесть мѣсяцевъ будетъ брошена, а добродѣтельный родитель этого идіотика еще въ это время ея отца ограбитъ, и есть возможность, что она возвратится потомъ въ ограбленный домъ свой не одна, а радѣтель о благѣ общества, въ высшей степени и самъ заинтересованный въ дѣлѣ, умѣлъ только постоять и потоптаться на одномъ мѣстѣ. — Но въ чемъ же тутъ общественный вопросъ и какое дѣло до этого обществу? — А такое, что въ обществѣ, не считая самого радѣтеля, становится гремя опечаленными существами больше, которыя были и могли продолжать быть счастливыми и безпечальными. Счастіе ихъ украдено изъ-за угла, воровскимъ образомъ. Идіотикъ, конечно, не виноватъ, по-крайней-мѣрѣ искусный адвокатъ всегда съумѣетъ оправдать его; само губернское правленіе, куда такихъ людей водятъ для свидѣтельства, могло бы найти, что онъ не зналъ, что творилъ: на кого же падаетъ отвѣтственность за общественное зло? Какъ-бы вы думали — на кого, читатель? Вы непремѣнно скажете: на Ваню, а слѣдуетъ сказать на психологію. Поведеніе всѣхъ прикосновенныхъ къ этому дѣлу лицъ загаситъ именно и единственно отъ пороковъ, психологіи. Ваня страдаетъ ими не болѣе другихъ, но за то и нисколько не менѣе: въ характерѣ этого лица слишкомъ переложено доброты и совершенно упущенъ изъ виду — не то-что одинъ изъ важнѣйшихъ, а именно самый важный психическій элементъ, безъ котораго не составляется и самая душа человѣческая: этотъ элементъ — эгоизмъ, тотъ самый противный эгоизмъ, который, несмотря на то, что онъ такой противный, исчерпывалъ въ свое время — конечно, въ слишкомъ и слишкомъ отдаленное время — всѣ интеллектуальныя способности человѣческихъ существъ и былъ инстинктомъ самохраненія, и который, при дальнѣйшемъ развитіи такъ называемыхъ царей природы, послужилъ центромъ, источникомъ и причиною всей сложности ихъ психическаго механизма. Вотъ сколь важнаго элемента недостаетъ въ характерѣ Вани, который, по этому самому, несмотря на свое человѣческое имя, въ сущности, есть зефиротъ, безъ всякаго человѣческаго характера! Надобно замѣтить — да и замѣчать нечего, и безъ того всѣмъ извѣстно — что между множествомъ опредѣленій человѣческихъ характеровъ есть одно, которое называется безхарактерность, и которое тѣмъ не менѣе объясняетъ, и притомъ очень удовлетворительно, извѣстный разрядъ характеровъ. О Ванѣ мы говоримъ не это; мы указываемъ въ немъ на совершенное отсутствіе характера, такъ-какъ эта необходимая принадлежность души въ этомъ воображаемомъ существѣ, называемомъ Ваней, вполнѣ замѣщена стилистикой. — Недостатокъ этотъ чисто-художественный, тонкій. Такъ хорошо ли вы дѣлаете (думаетъ нашъ читатель), что останавливаете мое вниманіе на этихъ тонкостяхъ? Вѣдь намѣреній автора извѣстны: хороши они — ихъ слѣдуетъ одобрять, а нѣтъ — такъ порицать. — Это правда, что они извѣстны и что нѣкоторыя изъ нихъ принадлежатъ къ числу наилучшихъ. Но произведеніе нашего романиста, какъ и всякое произведеніе ума и рукъ человѣка, есть намѣреніе, перешедшее въ дѣло. У китайскихъ генераловъ въ послѣднюю войну были намѣренія, безъ сомнѣнія, самыя патріотическія и потому достойныя всякой похвалы; они состояли въ томъ, чтобы, въ вѣчное поученіе всѣмъ врагамъ Серединной имперіи, истребить въ англо-французской арміи до послѣднего солдата; но если ихъ китайскія превосходительства для исполненія этихъ своихъ намѣреній дѣлали только то, что въ продолженіе тринадцати дней отдавали своимъ провіантскимъ чиновникамъ приказанія — продовольствовать солдатъ, для воспламененія въ нихъ геройскаго духа, поочередно, то львиными печонками, то леопардовыми сердцами, то внутренностями другихъ столь же кровожадныхъ звѣрей, то чего они были достойны за такія энергическія мѣры къ спасенію своего отечества: похвалы или порицанія? Намѣренія китайскихъ солдатъ были тѣ же самыя, вполнѣ достойныя истинныхъ сыновъ отечества; но если они, вмѣсто того, чтобы доконать враговъ своихъ примѣрною храбростію, хотѣли уничтожить ихъ возбужденіемъ въ нихъ страха и для этого росписали себѣ рожи, то такой обороны Пекина опять ни одинъ военный историкъ не назоветъ героическою. То же самое и съ намѣреніями нашего автора. Положимъ, что онъ имѣлъ намѣреніе вдохновить насъ превосходнымъ примѣромъ, показавъ намъ добрѣйшій образъ печальника о своихъ ближнихъ: намѣренію этому никто не можетъ отказать въ благородствѣ. Но если авторъ оставилъ своего печальника при однѣхъ печаляхъ; если, вмѣсто всякихъ силъ, необходимыхъ для такого почтеннаго призванія, вмѣсто высоко-развитого чувства справедливости, вмѣсто непреклоннаго и хорошо направленнаго эгоизма, не терпящаго нарушенія ни своего права, ни права ближняго, эгоизма, предполагающаго столь же глубокую любовь, какъ и глубокую ненависть, не устающаго въ борьбѣ, не робѣющаго ни предъ какими неудачами, никогда нетеряющаго своей падежды — если, вмѣсто всего этого, авторъ снабдилъ своего печальника одною безцѣльною добротою и сдѣлалъ изъ него зефирота, то мы никакъ не должны обольщать себя, будто такое химерное, хотя и добренькое существо, что-нибудь способно сдѣлать въ этомъ зломъ и реальномъ мірѣ. Такимъ образомъ, доказать, что это существо есть дѣйствительно химерное — становится нашею существенною обязанностью; иначе могутъ найтись робкіе люди, которые еще болѣе перепугаются и получатъ лишнее доказательство, что хорошему человѣку въ этомъ зломъ мірѣ дѣйствительно ничего нельзя сдѣлать; пусть же они видятъ, что авторъ не доказалъ своего положенія.

Точно такъ ни одинъ психологъ, ни одинъ соціальный писатель никогда не подумаютъ сослаться на Наташу Ихменеву, какъ на вѣроятное общественное явленіе, въ подтвержденіе какихъ-нибудь своихъ выводовъ. Романистъ не можетъ получить болѣе лестной награды, чѣмъ какую составляетъ для него подобная ссылка, и лучшіе бельлетристы серьёзныхъ литературъ ни о чемъ такъ не стараются, какъ говорить въ одинъ тонъ съ наукою и непосредственными наблюденіями всѣхъ мыслящихъ и проницательныхъ людей. Нашъ романистъ, повидимому, старался о томъ же, и это опять дѣлаетъ ему великую честь, и опять, однако, нехорошо, что онъ фельетонный прогрессъ принялъ за настоящій. Не хорошо это тѣмъ, что ему пришлось доказывать вещь, на которую въ жизни нѣтъ никакого намека, которой, по этому случаю, нѣтъ никакой возможности доказать и о которой, по тому же самому, можно было наговорить цѣлую бездну всевозможныхъ несообразностей. Автору хотѣлось показать примѣръ эмансипаціи именно въ томъ мѣстѣ, гдѣ совокуплены всѣ мѣры противъ этого величайшаго семейнаго зла: и благопріятное рожденіе въ глуши, и незнаніе дрянныхъ французскихъ романовъ, и всѣ преимущества домашняго примѣра, и отсутствіе всякихъ курьёзныхъ бесѣдъ съ людьми фельетоннаго образованія, словомъ, всѣ условія, при которыхъ самый пылкій темпераментъ подчиняется давленію установившейся нравственности. Воспитательницы должны были бы закрыть своя пансіоны, матери семействъ должны были бы придти въ отчаяніе и считать всѣ свои святыя попеченія о воспитаніи дочерей своихъ трудомъ самымъ неблагодарнымъ и трудомъ совершенно напраснымъ, если бы трудъ этотъ не обезпечивалъ ихъ чести и ихъ спокойствія даже настолько, чтобы устранить отъ нихъ возможность проститься въ одинъ прекрасный вечеръ съ своею дочерью, идущею къ вечернѣ, и узнать потомъ, что она, вмѣсто вечерни, прямо отправилась на особую квартирку…

Мы всѣ знаемъ, что это точно бываетъ; и если такому пассажу суждено было случиться и съ Наташей, то автору, въ такомъ случаѣ, не слѣдовало бы скрывать отъ насъ, что она до пріѣзда въ Петербургъ была знакома съ военными офицерами, курила папиросы и была крѣпко убѣждена въ той истинѣ, что «съ милымъ рай и въ шалашѣ», что мать ея на каждомъ шагу шпиговала ее за неудачную ловлю жениховъ, и что, наконецъ, отецъ ея тянулъ горькую. Но авторъ окружилъ ее ореоломъ порядочности и сдѣлалъ это въ величайшій ущербъ правдоподобію. Наташа сдѣлалась невозможной; для объясненія ея милаго увлеченія остается одинъ только мотивъ — пламенная любовь. Это бываетъ очень хорошо во французскихъ романахъ съ мѣстомъ дѣйствія въ испанской Андалузіи, гдѣ предразсудки цивилизованныхъ странъ не успѣли еще одержать перевѣса надъ непосредственными ощущеніями людей, близкихъ къ природѣ. Мы хоть и не можемъ гордиться своей цивилизаціей, однако на столько удалились отъ непосредственнаго состоянія, что чувство чести, требованія долга, желаніе прочнаго благосостоянія, выгоды общественнаго положенія и, наконецъ, вся благотворная сила нравственнаго развитія у насъ должны одерживать верхъ надъ мимолетными увлеченіями темперамента. Вотъ другое дѣло, если бы любовь очутилась въ гармоніи со всѣми исчисленными здѣсь благами и требованіями, или даже безъ благъ, съ одними только требованіями и, однако, встрѣтила бы препятствіе въ какой-нибудь условной тиранніи, или подверглась испытанію, тогда она и подъ нашимъ свинцовымъ небомъ могла бы явиться силою изумительной энергіи. Мы, русскіе, знаемъ Наталью Долгорукову, которая еще ждетъ своего драматурга. — Но тогда въ романѣ не совершился бы актъ эмансипаціи. — А теперь развѣ онъ совершился? Развѣ романъ не внушилъ, напротивъ, всѣмъ воспитательницамъ, всѣмъ матерямъ семейства той мысли, что онѣ должны истощать надъ зависящими отъ нихъ обожаемыми существами всю свою тираннію, не должны довѣрять ни ихъ доказанному благоразумію, ни ихъ вполнѣ установившимся правиламъ, ни ихъ способности разсуждать и говорить не хуже Цицерона или Квинтиліана (Наташа отчасти синій чулокъ: говоритъ и разсуждаетъ именно такимъ-образомъ), не должны довѣрять имъ сдѣлать шагу безъ надзора, иначе пойдутъ и не воротятся, какъ Наташа, то есть воротятся, только не въ свое время, какъ Наташа. Вѣдь въ сущности авторъ пришолъ только къ этому. Мы знаемъ автора за благородно-мыслящаго человѣка и полагаемъ, что онъ пришолъ къ этому невзначай; мы полагаемъ даже, — все на томъ же основаніи, — что его будничный, обыкновенный, нероманическій образъ мыслей состоитъ въ томъ, что хоть изъ его Наташи и вышла интересная униженная и оскорбленная, но это только въ романѣ; а что въ дѣйствительной жизни ни одно почтенное семейство, даже воспитывающее въ себѣ самыя радикальныя начала, не можетъ такую страницу въ своей семейной хроникѣ считать ни чѣмъ другимъ, какъ роковымъ и величайшимъ злополучіемъ,

— А можетъ быть онъ и въ романѣ-то хотѣлъ установить именно такой взглядъ на эту страницу семейной хроники Ихменевыхъ?

— Можетъ быть. Только зачѣмъ же онъ это сдѣлалъ? Это и безъ того установившійся взглядъ. И зачѣмъ онъ сдѣлалъ это такъ темно, натянуто, неправдоподобно, что и разобрать нельзя, что онъ такое сдѣлалъ? Такъ-что въ концѣ всего вамъ приходится сказать, что его романъ относится къ тому легкому роду, который вызываетъ на трудное соперничество съ очень извѣстными корифеями легкаго рода, столь изобилующими во французской литературѣ, и что онъ только отдѣлалъ его мѣстными петербургскими колерами, тоже въ общепринятомъ, и потому отчасти рутинномъ родѣ, а именно: снялъ на все время своего романа солнышко съ нашего горизонта, почастилъ мелкой атомическаго свойства изморозью, развелъ по улицамъ жижу и, въ заключеніе, свелъ своего героя въ казенную больницу. Бѣдное солнышко! долго ли тебя будутъ прятать отъ васъ? Бѣдные мы люди! можетъ ли наша репутація людей, изъѣденныхъ молью, измѣниться прежде, чѣмъ это случится съ петербургскимъ климатомъ? Есть ли надежда, чтобы она измѣнилась независимо отъ него, или его недостатки будутъ всегда считаться и нашими?

З—ъ.

"Библіотека для Чтенія", №№ 1—2, 1862

---

1. Выгоды сатирическаго отношенія къ этому типу до сихъ поръ оцѣнены однимъ только даровитымъ сотрудникомъ нашимъ Никитою Безрыловымъ: потопъ площадной брани, пролитый на него изъ извѣстной читателямъ клоаки, очень хорошо доказываетъ, что его шутками не шутятъ.
2. Въ предыдущей статьѣ нашей фамилія эта была искажена приставкой, въ началѣ, буквы Т.