Небогатова заимка.
правитьЧасто и садко звякаетъ лошадь истертыми подковами, чиркая ими по острымъ камнямъ надъ рѣкой; вылетаетъ нежданная искра изъ камня и гаснетъ. Радужно-пестрыя рыбы, испуганныя звономъ, мечутся во вспѣненной водѣ, заваливаясь въ голубѣющую глубь и снова выбиваясь въ стремнину, лишь только затихаетъ садкій звонъ. И вдругъ среди горъ кричитъ и реветъ, и грохочетъ далекій обвалъ, гдѣ-то ухаетъ тамъ, вдали зычно и страшно, сотрясая угрюмые утесы, и каменный дождь нагрѣваетъ и пѣнитъ волны. И снова тишина, звонъ подковъ идущаго коня, плескъ горнаго потока, заглушенный скрежетъ камней, уносимыхъ теченіемъ. Облака на краѣ неба подобно великанамъ въ потускнѣвшихъ кольчугахъ шагаютъ по вершинамъ горъ.
Идетъ онъ и поетъ свои сумрачныя пѣсни, низко надвинувъ лохматую шапку и качаясь на сѣдлѣ. О чемъ поетъ онъ густымъ и крѣпкимъ голосомъ? Знаетъ тайга, да не скажетъ, о чемъ поетъ онъ тамъ; вонзились древніе кедры въ небо и застыли высоко, горы родились съ визгомъ и ропотомъ — и замолчали на вѣка. Кто разскажетъ? И пѣсня свивается-вьется, падаютъ тяжелые звуки въ пустынѣ да камни, и снова рождаются звуки еще тяжелѣе, сумрачнѣй и горячѣе. Ой ты, вѣтеръ, бѣгучій вѣтеръ, зачѣмъ ты ласкаешь во голову меня, милуешь во темячко меня? Не сносить мнѣ той головы, ой, не на томъ на темячкѣ мнѣ успокоиться, голову ту люди добрые сымутъ, темячко-то они кровью моей зальютъ…
И ѣдетъ онъ, качаясь на сѣдлѣ, и вѣтеръ свиститъ и воетъ въ дулѣ ружья, закинутаго за спину, шелеститъ лошадиная длинная шелковая грива.
Откуда ѣдетъ онъ? Да кто это знаетъ, кто видѣлъ, кто подсмотрѣлъ — откуда ѣдетъ онъ? Брякаетъ тихо наборная сбруя, золото бьется на груди у него въ тяжеломъ узлѣ изъ кожи — далеко спрятало оно. Онъ добылъ его, золото, гдѣ? — да кто это знаетъ, — въ глухихъ мѣстахъ, на Божьей землѣ, въ пустыхъ горахъ, можетъ быть, тамъ его добылъ онъ… Никто не знаетъ.
И дальше ѣдетъ онъ; хмурятся брови его навстрѣчу сумраку и вечеру, навстрѣчу подходящей ночи, до крови рветъ онъ повода, и падаетъ кровь съ желѣзныхъ удилъ на камни, а онъ спѣшитъ и озирается, и крѣпко бьетъ ногами своего коня, и брови его все больше хмурятся… Чу!.. Сломалась — хрустнула вѣтка въ сторонѣ, шорохъ вкрадчиво поползъ изъ лѣсного сумрака… И звякнула винтовка въ полутьмѣ.
«Глухарь сорвался»…
И снова садкій звукъ копытъ въ тишинѣ. Померкло солнце за горами; въ долинахъ родились тяжелые туманы, расплываясь бѣлыми пятнами и кутая старые кедры съ вершины до корня.
«Скоро… Подъ самой кручей Небогатова заимка… Скоро».
И погоняетъ онъ коня жестоко и властно, безъ прерыва и отдыха, не щадя его истощенныхъ силъ.
«Эй, скачи… Поспѣть надо, ой, нездорово тамъ ночь провести, кати!.. Дальше выѣхать надо»…
И нагайка свиститъ и рѣжетъ воздухъ, скачетъ конь навстрѣчу встающему блѣдному мѣсяцу, тяжело дыша и прядая зилами; звонъ подковъ гремитъ въ пустынѣ.
Вечерняя золотая звѣзда въ небѣ горитъ.
«Эй, поспѣть намъ надо… Кати».
Но сѣрымъ звѣремъ пришли сторожкіе сумерки, накрыли Небогатову заимку у самой горной кручи; повернула она спину въ горы, а заборы крѣпкіе, какъ зубы, на лѣсную дорогу оскалила, и кедры поютъ вокругъ нея, качая вершинами, шелестя хвоей своей изумрудной безъ отдыха.
Кинулись собаки навстрѣчу пріѣзжему съ лаемъ, онѣ закрутились вокругъ него, запрыгали, защелкали злобными клыками, завертѣлись въ изступленіи.
— Эй, живой человѣкъ!..
Но нѣтъ никого. Лихія разгульныя пѣсни гудятъ, да гармоника гдѣ-то трепыхается, настежь раскрыты скрипучія ворота въ избахъ двери распахнуты, — нѣтъ никого.
— Эй, люди богомольные, крещеные! Широко вы живете, люди крещеные…
Въ разъ къ празднику негаданно попалъ, праздникъ церковный въ подтаежной Небогатовой заимкѣ, а церкви нѣтъ, безъ церкви праздникъ люди празднуютъ.
Въ самой большой избѣ столы стоятъ, вино по скатертямъ льется, на полъ каплетъ, народъ тамъ рюмками звякаетъ… Пьяное вино и пѣсни, пѣсни и вино, закружись, голова, опьянѣй, упейся, охмелѣй богатымъ хмелемъ, эй, христіанскія души, гуляй, пляши, веселись, ногъ не жалѣй — ноги свои, покупать не надо… Расходились люди — разгулялись, размахнулись они — развернулись… И-и, Господи, пропадай все пропадомъ.
— Выпьешь ли?
— Выпью ужъ.
— Правда ли?
— Выпито.
И пьютъ бѣлое вино, какъ хмару, какъ сладкую отраву, какъ пьяное марево, и отъ того марева сердце загорается, все забывается, старые кедры стоятъ вокругъ стѣной неотступной, нашептывая сердцу страсти безъ удержу, желанья невозможныя, хотѣнья жестокія, и голова идетъ кругомъ, смыкаются опьяненные глаза, уши наполняются жаркимъ звономъ.
— Гуляй…
— Гуляю.
— Надолго ли?
— До смерти.
— Возьми ужъ меня съ собой, до самой смерти.
Шумъ и разгулъ, неугомонная потѣха бурлитъ какъ рѣка, въ Небогатовой заимкѣ.
А какъ только вошелъ пріѣзжій въ веселую избу, такъ разомъ хозяинъ замѣтилъ его, пошелъ къ нему скорыми ногами, зорко смѣрилъ его съ ногъ до головы цѣпкимъ взглядомъ, выпилъ хозяинъ, — ума не пропилъ.
— Гдѣ тутъ Грязнова изба?
— Она и есть. Сядешь, такъ гостемъ будешь.
— Какой ужъ я гость… Я проѣзжій.
— Сегодня мнѣ и татаринъ гость.
Сѣлъ пріѣзжій безъ лишнихъ словъ. Зазвенѣли рюмки, вино полилось, потчуетъ его хозяинъ щедро и радушно.
— Выпей, ужъ коли на свѣтѣ праздничекъ… Не въ шутку гульба у насъ идетъ.
И выпиваетъ пріѣзжій за здоровье хозяина.
— Чей ты?
— Да дальній я.
— Въ какой же странѣ-сторонѣ тебя съ издѣтства взлелѣяли?
— Въ землю меня сѣяли, вѣтромъ обвѣяли, а какъ выросъ — по міру гулять пустили.
— Такъ. А откуда же прогулочка твоя, коли мнѣ сказать изволишь?
— Да съ полудня.
— Такъ. Что же, идешь ты съ веселой по свѣту головой? Съ полудня всѣ веселые идутъ, тамъ, говорятъ, на деревьяхъ пироги растутъ. Ты, часомъ, гдѣ не наткнулся ли?
— Маленько случай вышелъ…
И тогда хозяинъ сразу придвигается къ нему, и говоритъ ему тихимъ голосомъ.
— А по дорогѣ ты кого встрѣтилъ, вотъ скажи.
— Да Яшка-Сорви голова на разстаньи встрѣлся мнѣ. Вмѣстѣ золото въ казенныхъ дачахъ добывали, землю-матушку, ничью, ковыряли.
— Значитъ, дѣльце есть ко мнѣ?
— Да есть маленько-немножечко.
— Обладимъ-то дѣльце мы погодя минуточку.
— Ой, хозяинъ, теперь бы… Поспѣшаю я,
— Поспѣешь..
— Да нѣтъ…
— Поспѣешь. Сейчасъ уйдешь отъ меня — кровную обиду нанесешь, погуляй съ нами часокъ… Поспѣешь.
И по спинѣ его гладитъ хозяинъ ласковой рукой.
— Рюмочку одну пригубь. Поспѣешь.
И началось тутъ угощенье безъ конца, безъ перерыва — съ радости какой, невѣдомо, для счастья для какого — неизвѣстно. Разставлены на столѣ закуски — хрустящіе огурцы, и рыба, и капуста, и сохатиное свѣжее мясо, и разныя лѣсныя ягоды; табачный дымъ сизымъ туманомъ стелется, свѣчи въ бутыляхъ четвертныхъ искрами играютъ.
— Гостя чествуемъ. Всѣмъ нашимъ сердцемъ гостя привѣчаемъ мы…
И тянутся съ рюмками къ нему, головами киваютъ ему милыя слова ему говорятъ, по плечу его съ привѣтомъ хлопаютъ.
— Вотъ ужъ гость, такъ гость, рѣдкій гость. По поднебесью летѣлъ, къ намъ на малую минуточку залетѣлъ. Чего дороже…
Ахъ, и крѣпкіе парни въ Небогатовой заимкѣ живутъ, плечи широкія, груди высокія, руки твердыя, а въ глазахъ испугу мало.
— Съ чортомъ трубку курить — и то съ нами бывало…
И женщины вокругъ стола кучей собираются — ядреныя, сильныя, крѣпко сшитыя — ты не бойся, согни ее — не вѣтка, не сломится, зубы бѣлые скалятъ онѣ, усмѣшками дарятъ безъ счету, тысячу подарятъ — больше хочется, пышную грудь несутъ какъ къ празднику подарочекъ, а глазами поведутъ, — какъ арканъ набросятъ.
— Выпей со мной немножечко…
— Нѣтъ, не могу. Непьющій я.
Встаетъ пріѣзжій и низко кланяется.
— Ужъ я благодарю васъ покорно… Нѣтъ, не могу.
— А ты выпей… А ты выпей… А ты выпей немножечко…
И смѣлѣй, да смѣлѣй онѣ къ нему придвигаются, жарче да жарче глазами играютъ съ нимъ.
— А ты выпей одинъ глоточекъ…
— Сказалъ — не могу…
— Упорный ты, а я, вотъ, упорныхъ крѣпче всего люблю.
И еще имъ ниже пріѣзжій поклоны свои бьетъ.
— Увольте, сударушки, не могу. Ужъ какъ лаской я обрадованъ, словъ не найду… Пить не могу.
Но все ближе да ближе надвигаются онѣ, всѣхъ парней и мужей безъ вниманія бросили, кольцомъ его вокругъ замкнули, взглядомъ его хитрымъ опутали, дыханьемъ его жаркимъ обвѣяли.
— А, можетъ, выпьешь? А, можетъ, потомъ спасибо скажешь? А, можетъ, потомъ словечка два на ушко шепнуть найдешь?
И тянутся къ нему справа и слѣва, и сзади черезъ плечи преклоняются, въ глаза заглядываютъ.
— А, можетъ, два словечка?.. Два словечка?.. Два словечка?..
А онъ усмѣхается въ растрепанную бороду себѣ.
— Непьющій я, сударушки… Рюмку выпилъ — достаточно, двѣ выпилъ — черезъ край… Что ужъ все мнѣ, да мнѣ. Еще бы кому-нибудь.
— Орломъ ты съ неба палъ сюда…
— Непьющій я…
«Ѣхать надо…. — думаетъ пріѣзжій, — ой, какъ надо ѣхать… какъ надо ѣхать… Сію минуту ѣхать»…
А хозяинъ мигаетъ между тѣмъ старой хозяйкѣ хитрымъ глазомъ. И видитъ тотъ глазъ пріѣзжій невзначай, крѣпко сидитъ онъ, раскинувъ широко руки, брови сердито хмуритъ, чужой-чужанинъ, глазами поблескиваетъ.
«Али остаться на радость — на потѣху… Поглядѣть, что будетъ отъ нихъ… Али остаться на малую минуточку»…
И шепчетъ онъ себѣ въ бороду злобно и рѣшительно.
«Мигай, хозяинъ… Справа мигнешь — слѣва подмигну, я волкъ бывалый»…
— Эй, подайте-жа рюмочку мнѣ, полно шутки шутить, время проводить… Эй, рюмочку побольше подайте мнѣ! Останусь я на потѣху честному обчеству!
И раскрываются двери, разступаются всѣ кругомъ у стола, хозяйская дочка несетъ ему на подносѣ рюмку, рюмку — не рюмку, а граненый стаканъ. Тихо она выступаетъ и держитъ подносъ передъ собой бѣлыми руками, и, подойдя къ нему, кланяется.
— Выпей на доброе здоровье.
— Не хочу пить одинъ. Налей себѣ въ рюмку сладкой наливочки.
И наливаетъ она себѣ рюмку, и когда чокается съ нимъ, близко та бѣлая рука у глазъ его тихо проплываетъ.
А онъ за столомъ королемъ сидитъ, плечи крѣпкія расправилъ, король — не король, а глаза королевскіе, твердые — въ душу смотрятъ.
— Что же ты ко мнѣ пришла? Зачѣмъ?
— Отецъ прислалъ.
— А сама бы не пришла? Эй, скажи… А сама бы не пришла?
И отвѣчаетъ она тихо, потупивъ взглядъ.
— Можетъ, и сама бы пришла…
Глядитъ онъ твердо на нее, цѣлую минуту, пока голова ея совсѣмъ опускается.
— Зачѣмъ же ты бы сама пришла? Ну, скажи?
Но ничего она не отвѣчаетъ, свѣтлые глаза, ея не подымаются, только волосы блестятъ отъ свѣта въ русой косѣ.
— Ну, чего же не скажешь мнѣ?
Но встряхиваетъ она головой и смотритъ вокругъ, какъ кругомъ всѣ пьютъ, и ѣдятъ, и веселятся, а потомъ взглядываетъ на него быстрымъ взглядомъ, и свѣтлые глаза ея опять опускаются.
— Можетъ, и скажу… Захочу, такъ скажется.
Тогда онъ говоритъ ей властно и рѣшительно.
— Садись со мной.
Но она стоитъ.
Тогда онъ беретъ ее за руку, и дрожитъ та бѣлая рука.
— Садись ко мнѣ.
И она садится.
— Налей мнѣ рюмку еще. И себѣ налей… Отчего тамъ, у дверей, ты невеселая стояла?
— Скучно мнѣ…
— Отчего же скучно?
Тогда она закидываетъ руки за голову, какъ вѣнокъ, сплетаетъ ихъ, и опять ея свѣтлые глаза пробѣгаютъ вокругъ быстрымъ взглядомъ.
— Все мнѣ тутъ прискучило…
— Чего же хочется тебѣ?
И усмѣхается она.
— Да воли мнѣ хочется…
И тихо смѣется пріѣзжій, широкая грудь его колыхается, качаетъ онъ головой и смѣется во взлохмаченную бороду.
— Воли, говоришь? И тебѣ воли хочется? А видала ли ты, какая она.. Воля-то, какая она?
— Дѣвушкѣ воли хочется, — говоритъ онъ опять, и грудь его все больше отъ смѣха колыхается.
Воля раздольная, широкая, безгранная… Синее небо сверху, снизу горы и вода, шепчетъ вѣтеръ, воды распѣваютъ, камни смотрятъ на міръ слѣпыми глазами, и тайга въ жалобахъ и стонахъ разливается… Ой, ходятъ тамъ звѣри тайными тропами, звѣри пушистые, звѣри страшные, птицы въ небѣ летаютъ тамъ… Ой, тайга, тайга родная, властью царской ты надвинулась, хмарой смутной ты раскинулась, кликнула кличъ ты по міру тѣсному, и слетѣлись сыны твои точно быстрые ястребы — воли отвѣдать, силой упиться, просторомъ опьяниться, съ судьбой помѣриться… Тянешь къ себѣ ты властью нездѣшней; сердце сушишь тоской неизбытной, душу мучишь снами прелестными… Ой, тайга, родная тайга, смѣлое сердце въ плѣну у тебя, смѣлыя души — въ гвоей неволѣ!..
— Эй, воли захотѣла дѣвушка?
— Да.
И знаетъ пріѣзжій словечко одно тайное про волю эту, про жизнь свободную, про дебри и лѣса, про горы высокія… Знаетъ онъ одно тайное словечко, и словечко то въ сердцѣ его бьется, въ глазахъ у него огнемъ загорается, ночами снится ему; кружитъ ему голову, могучее то словечко.
— Близко та воля лежитъ, — говоритъ онъ тихо и горячо.
— Гдѣ?
— Въ лѣсу…
Ѣхать время, ѣхать время… А глаза его горятъ все больше, все больше душа отъ сна лѣсного просыпается, каменное сердце отъ солнца таетъ.
— Ѣхать надо…
— Торопишься… — говоритъ она жалостно въ отвѣтъ.
И онъ все торопится — торопится, торопится, а самъ на нее смотритъ, глазъ не отрывая, все сверкаетъ на нее взглядами, и подымая рюмку, сильная рука его дрожитъ. И все онъ торопится.
А кругомъ пьянымъ-пьяно. Кто кому о чемъ говоритъ, кто кого о чемъ упрашиваетъ, о чемъ умалчиваетъ, о чемъ кричитъ изступленнымъ голосомъ, и кому руками махаетъ, кого приманиваетъ.
Верея ль моя,
Вереюшка,
Поддержи меня,
Бабу пьяную,
Шельму хмельную…
Ходятъ и качаются, ходятъ и шатаются, другъ на друга натыкаются, обнимаются, жестоко ругаются, плачутъ, поютъ и снова обнимаются. И надрываются женскіе горячіе голоса.
Плетка свистнула — руда брызнула.
Гдѣ, жена, была?
Гдѣ ты, срамница, была?
Я была, млада, во зеленомъ саду,
Все съ ребятами, съ неженатыми…
И заливаются женскіе голоса безъ отдыха съ жаромъ и тоской, выбиваются пряди волосъ изъ-подъ пестрыхъ платковъ, высоко взлетаютъ рѣзвыя руки, глаза съ поволокой идутъ вокругъ, тоскуютъ и зовутъ, и жаркую любовь обѣщаютъ… И-и, Господи, пропадай все пропадомъ! Всякій самъ для себя живи, самъ себѣ промышляй свои радости… Люби — обнимай, цѣлуй — ласкай, или бей — разбивай все въ дребезги!..
Долго смотритъ пріѣзжій на дочку хозяйскую, можетъ — часъ онъ смотритъ на нее, подымается въ немъ мощь со дна души, какъ заколдованная сила подымается она, какъ пробужденный богатырь встаетъ она, и не въ силахъ онъ съ ней справиться, не въ силахъ побороть. И отдается онъ той силѣ заколдованной безъ удержу, очертивъ свою отуманенную голову.
— Что смотришь на меня? Что смотришь такъ?
И голосъ его гудитъ, когда онъ говоритъ свои слова въ отвѣтъ.
— Вотъ не пойму я никакъ, чья ты тутъ. Все мелюзга тутъ, все домосѣды, слѣпороды, толоконники, всѣ вмѣстѣ одного утенка вывели… Чья же ты тутъ?
— Ничья. Божья да своя.
— Пойдешь со мной?
— Куда? — спрашиваетъ она, едва шевеля губами. — Ну, куда же я пойду отъ отца? Куда?
— Не знаю. На волю, въ лѣса.
— Зачѣмъ?
— Полюбилась ты мнѣ.
— Когда?
— Вечеромъ сегодня.
— А ты уходишь сегодня?
— Уйду.
И наклоняется онъ близко къ ней.
— Послушай… Послушай-ка меня… Ты не смотри на меня, что грязью меня забрызгало, что рваный я съ ногъ до головы… Богатый, вѣдь, я; золото я везу съ собой вотъ тутъ, на груди я везу его… Глаза твои свѣтлые приглянулись мнѣ, эй, послушай… Грудь твоя бѣлая манитъ меня, шея твоя лебединая прельщаетъ, вся ты какъ есть — милая моя… Послушай-ка, разскажу я тебѣ про мое богатство, про счастье про мое, въ лѣсу нежданно найденное… Золото, золото у меня! Божье золото, ничье, не украденное…
Но вдругъ она руку свою кладетъ ему на плечо.
— Перестань.
— Отчего?
— Потомъ разскажешь.
— Когда же когда… Скажи?
— Да, можетъ, тогда, когда съ тобой я буду…
И искрятся его глаза отъ этихъ словъ, сверкаютъ они на нее жаркимъ огнемъ, обливаютъ ее всю необузданнымъ желаніемъ.
И подымаетъ онъ свою рюмку.
— За здоровье за твое прекрасное… За душу за твою, и за тѣло за твое бѣлое, и за счастье за твое свѣтлое!..
Но беретъ она его рюмку и выливаетъ ее подъ столъ украдкой.
— Больше не пей.
— Почему?
— Много.
— Не бойся, всѣхъ я перепью.
— Не надо пить. Можетъ, пойду я съ тобой…
Но онъ смотритъ на нее пытливыми глазами, въ лицо заглядываетъ ей.
— Али… пить тутъ вредно у васъ прохожему?
— Иной ра-зъ вредно.. — отвѣчаетъ она тихо.
— Спасибо на словѣ на этомъ… Спасибо тебѣ. Такъ вотъ какъ ты ласкова со мной, такъ вотъ какъ ты душой довѣрчива… Ужъ и какъ же я приласкалъ бы тебя, и какъ бы я миловалъ тебя, и какъ бы прижималъ тебя крѣпко… Народъ, народъ кругомъ смотритъ сюда… Не могу.
— Да, можетъ, еще я не хочу.
— Захочешь!
— А вотъ я не хочу.
Но глазами горитъ онъ жадными.
— За-хо-чешь!..
И кричитъ старый хозяинъ на всю избу своей дочери.
— Эй, ты, доченька! Долго загостилася… Дѣло дѣлать пора, ручками нѣжными шевелить… Эй, дочка, мать тебя зоветъ…
И уходитъ хозяйская дочка, оглянувшись еще разъ на ходу…
— Не хочу…
— За-хо-чешь!..
Хозяинъ подсѣлъ рядомъ къ пріѣзжему.
— Такъ дѣльце, говоришь?
— Сказано.
— Можетъ, въ каморку сосѣднюю пойдемъ, тамъ будетъ способнѣе.
Молчитъ пріѣзжій минуту въ отвѣтъ, потомъ говоритъ.
— Пойдемъ мы и въ каморку, коли надобно…
И идетъ онъ слѣдомъ за хозяиномъ, тяжело гремя большими сапогами и переваливаясь на ходу.
А въ каморкѣ почти темно, ночникъ керосиновый на стѣнѣ коптитъ, у стѣны стоитъ большой кованый сундукъ, да узкое окошко крѣпко ставнемъ заперто.
— Вотъ тутъ способнѣе? А?
— Чего способнѣе…
Проводитъ рукой невзначай пріѣзжій по поясу, а за поясомъ ножъ въ ножнахъ.
— Ужъ чего способнѣе, нѣтъ никого… Ужъ тутъ на свободѣ сговориться добрымъ людямъ можно безъ помѣхи.
— Такъ золото, говоришь?
— Золото, говорю.
— А много?
— Да на меня, пожалуй, и достаточно, маленькій я, бѣгучій — по зерну клюю до самаго до сыта. Дѣло дѣтское мое.
— Сколько? — шепчетъ ему хозяинъ, и старыя губы его дрожатъ. — Ну, сколько же? Ну, скажи? Сколько тамъ у тебя запрятано? Сколько тамъ у тебя?
— Да фунта съ три будетъ…
И дрожатъ старыя руки отъ страсти и жадности, тянется старикъ къ ночнику, чтобы прибавить свѣту.
— А ну, покажи… Ну, покажи, только на минуточку. Все продашь? Все? Все мнѣ продашь?
— Да все, коли хочешь. На память не храню.
И долго вѣситъ старикъ золото на вѣсахъ, долго развязываетъ тряпку съ деньгами, узелъ за узломъ, и жалостно перебираетъ дорогія бумажки.
— Жалко отдать.
— При себѣ держи.
— Да купить мнѣ хочется…
— Заплати.
Прячетъ деньги въ шитый кисетъ пріѣзжій, прячетъ кисетъ въ глубокіе карманы.
— Дѣльце наше окончено. Правда ли?
— Кончено, да. А теперь гуляночка? Эй, теперь гуляночка?
И мигаетъ старикъ ему хитрымъ глазомъ.
— Вотъ ужъ теперь гуляночка на радостяхъ… Вотъ ужъ клюкнемъ мы по малой рюмочкѣ… Вотъ ужъ махнемъ мы тутъ съ широкаго плеча…
— Эй! — кричитъ онъ, съ громомъ раскрывая дверь въ избу, — эй, подавайте-ка выпить намъ, чего ни на есть намъ самаго лучшаго… Самъ хозяинъ загулялъ съ пріятелемъ. Шире дорогу — деньга пошла… Крѣпче держись — изба вертится!
Звякаетъ рюмкой пріѣзжій, выпиваетъ, снова наливаетъ, голова его малость кругомъ идетъ…
— Люблю я хмель, и разгулъ, и праздникъ, и радости…
— Да вправду любишь ли?
— Люблю до страсти! — кричитъ онъ, и въ столъ рукой своей крѣпко бьетъ.
И голова его все больше кружится, сердце тяжко бьется, грудь высоко подымается.
— Ужъ люблю ли я волю и просторъ… Да кто же ихъ любитъ, какъ не я?.. Да кто же ихъ извѣдалъ, кто же ихъ измѣрялъ, какъ не я? Да не я ли душу свою положилъ за нихъ, не я ли родныхъ покинулъ, землю родную забылъ, пріятелей навѣки утерялъ… Не я ли пришелъ сюда жить-воевать, кровь свою на камняхъ въ пустынѣ проливать? Эй, не я ли? Вы, дегтярники? Не я ли?..
И вдругъ онъ видитъ дочку хозяйскую въ дверяхъ, стоитъ она тамъ и въ глаза ему смотритъ, и зовутъ ея свѣтлые глаза, приманиваютъ, приголубливаютъ, ближе къ себѣ его кличутъ неотступно.
— Стой…
Не можетъ онъ глазъ тѣхъ вынести.
— Чего же сталъ?
— Стой, тебѣ сказано…
Сердце его часто полыхается въ груди.
— Ну, чего же сталъ?
— Коня… Вотъ, не могу. Коня поглядѣть мнѣ надобно…
— Да что-жъ его глядѣть?
И блуждаетъ онъ вокругъ, глазами, и часто дышетъ, и не можетъ надышаться.
— Да сытъ ли онъ… Здоровъ ли мой конь… Вотъ, коня своего люблю. Вотъ, поглядѣть его надобно…
Шагаетъ онъ прямо черезъ лавки и въ двери уходитъ широкими шагами, и громко та дверь съ размаха хлопаетъ зя нимъ.
Въ сѣняхъ темная тьма, просвѣта не видно.
Шагаетъ онъ разъ и два, и чья-то теплая грудь молодая ему въ темнотѣ встрѣчается.
— Ты ли?
— Я…
И дрожитъ онъ съ головы до ногъ, радость заливаетъ его, мысли туманятся, руки его впередъ простираются.
— Ты ждала… Меня тутъ ждала.
И вдругъ онъ обнимаетъ ее жадными руками, неразмычнымъ кольцомъ сжимаетъ ее, сдавливаетъ, и вздохъ изъ его груди вырывается тяжко, и будто пьяные лѣсные туманы опускаются на него, будто соки дремучаго лѣса льются въ немъ, ударяютъ въ голову съ необузданной силой, будто манящіе шорохи чащи затаенной поютъ въ его сердцѣ страстную сладостную пѣсню свою, кружатъ его могучимъ рьянымъ хмелемъ.
— Ты ли?
— Я…
И тѣло ея вьется безъ силы въ жестокихъ рукахъ.
— Пожалѣй… Мнѣ больно.
— А мнѣ не жалко…
— Ой, грудь моя стѣснилася… Сердце биться перестало…
— Люблю…
Ударомъ ноги онъ раскрываетъ двери на крыльцо и выноситъ ее подъ ночное небо. И бѣлый свѣтъ луны щедро льется на нихъ съ высоты, одѣваетъ ихъ голубыми одеждами.
Близко сверкаютъ глаза его у глазъ ея.
— Уйдешь со мной?
— Шутила я…
— Шутила?
— Въ глаза смѣялась — насмѣхалась…
— А зачѣмъ ты въ дорогу тайкомъ одѣвалась? Зачѣмъ ты армякъ на плечи нѣжныя накинула, сапожки на ноги обувала, косу свою крѣпко заплетала? Зачѣмъ?
— Да все для смѣху…
— Со мной уйдешь для смѣху…
И цѣлуетъ онъ ее безъ конца, со всѣмъ пыломъ голоднаго сердца, съ угрозой вокругъ озирается, съ врагомъ драться собирается, какъ ястребъ, держитъ онъ ее въ когтяхъ и отъ любви ее терзаетъ.
— Теперь — моя, коль встрѣтилась — моя… Теперь не отдамъ, убью — не отдамъ, грудь твою израню — не отдамъ, самъ съ тобой помру тутъ — не отдамъ…
И говоритъ онъ еще одно слово за другимъ, наговариваетъ, словъ своихъ не помнитъ, времени не знаетъ, ночи голубой не видитъ… А она лежитъ на рукахъ его и въ глаза его заглядываетъ, и волосы его приглаживаетъ, и плечи его крѣпкія приголубливаетъ.
— Все для смѣху… Все для смѣху… А ты и не зналъ, что все для смѣху…
Но хлопаетъ вдругъ дверь въ избѣ, и шаги отцовскіе слышатся.
Вылетаетъ она изъ рукъ его, какъ быстрая птица.
— Тсс… Идутъ.
И далеко она стоитъ и говоритъ ему звонкимъ своимъ голосомъ:
— Что потерялъ? Чего тутъ ищешь? Несѣянное жито жнешь?
— Коня ищу… Коня потерялъ.
— Давай, проведу тебя… Давай, доведу тебя. Бѣдное малое дитятко, ужъ я провожу тебя.
И смѣется имъ вслѣдъ съ крыльца старикъ-хозяинъ, колыхается весь отъ смѣха, хитрыми глазами щурится, шопотомъ нашептываетъ:
— Пойди, проведи… Пойди — доведи… А какъ онъ назадъ придетъ, коли свѣтъ кругомъ идетъ, а какъ назадъ воротится, какъ дорогу до избы найдетъ, коли умъ затмился, душа затуманилась… Мы ее прояснимъ — просвѣтимъ, мы ее провѣтримъ — отрезвимъ… Ужъ мы ее, ужъ мы ее…
И заливается смѣхомъ старый хозяинъ, отъ смѣха весь колыхается…
Ранній разсвѣтъ на краѣ неба теплится, горы выходятъ изъ тумана острыми боками, мокрыми зубами смотрятъ.
— Уѣзжай… Готовъ твой конь. Уѣзжай, уѣзжай…
— А ты?
— И я.
— И ты?
— И я.
— А конь для тебя?
— Снаряженъ.
— Ты снарядила?
— Я.
И кони стоятъ у дороги, пугливыми глазами смотрятъ, ушами зорко шевелятъ.
— Ѣдемъ?
— Поѣхали…
Закинула она полы широкаго армяка, вѣрной рукой за гриву ухватилась, вскочила, сѣла на сѣдло, стременами звякнула.
— Нагайка у меня припасена…
— Торопишься?
И глядитъ она весело свѣтлыми глазами, а въ глазахъ ея разсвѣтъ играетъ.
— За тобой я поспѣваю — тороплюсь…
— Поспѣй проворнѣе.
Ударилъ онъ коня, и она коня ударила, кони поскакали, часто и садко подковами зазвякали, засверкали искры въ камняхъ, зашумѣла кругомъ тайга, древніе кедры закачались… Ой, воля раздольная, широкая, безгранная! Синее небо сверху, снизу горы и вода, шепчетъ вѣтеръ, воды распѣваютъ, мягкіе мхи разстилаются…
— Куда?
— За тобой.
— Коли такъ, такъ въ лѣса дремучіе…
И солнце раннее встаетъ, камни золотитъ богато, воды бѣгучія жарко, багрянитъ, горы въ шапки царскія рядитъ, дорогу свѣтомъ щедро заливаетъ…
— Дымъ на горѣ…
— Отецъ услышалъ.
— Ну, такъ что?
— Да порохъ тамъ синимъ клубомъ низко стелется.
— Ну, такъ что же тебѣ?
— Да стрѣлялъ — не попалъ, ружье на землю съ горя бросилъ…
— У стариковъ глаза плохіе… Гдѣ ему попасть, мутно солнце видитъ.