НА ЯВУ И ВО СНѢ
правитьНОВАГО ПОЭТА.
правитьМысли безконечной, неотразимой"....
I.
ВСТУПЛЕНІЕ.
править
Еще прошелъ годъ я мы съ вами постарѣли еще однимъ годомъ, любезный читатель!…
«Въ минуту перехода изъ стараго въ новый годъ, (это говорю не я, а одинъ извѣстный французскій публицистъ, и слова его я здѣсь привожу кстати)» люди и націи бросаютъ обыкновенно послѣдній, прощальный взглядъ на исчезнувшій годъ и хотятъ отдать себѣ отчетъ въ томъ, что они совершили въ теченіе его. Одна нація укрѣпила свои побѣды и смирила своихъ непокорныхъ подданныхъ, другая — разодвинула свои границы и пріобрѣла особенное значеніе въ политическомъ мірѣ; третья — занималась мирными гражданскими улучшеніями и сдѣлала шагъ къ болѣе свободному развитію двоихъ внутреннихъ силъ…. И счастлива та изъ нихъ, которая въ просвѣщенномъ и полномъ сознаніи можетъ сказать самой себѣ: вотъ еще годъ въ коемъ существованіи, который не пропалъ даромъ и который смѣло можетъ выдержать судъ исторіи!
"Но человѣкъ, возвращающійся къ прошедшему году, не останавливаетъ взора только на этомъ ограниченномъ пространствѣ: передъ нимъ открывается невольно вся жизнь его…. Онъ начинаетъ съ самаго дѣтства, припоминаетъ все свое постепенное развитіе, исполненное безчисленными испытаніями, и замѣчаетъ, какъ годы летятъ быстро, по мѣрѣ того, какъ онъ подвигается на своемъ тяжеломъ пути. День, который онъ ожидалъ нѣкогда съ такимъ нетерпѣніемъ и простодушно удивлялся, отчего онъ не приходитъ такъ долго? — быстро и неожиданно является передъ нимъ теперь, возвѣщая, что онъ незамѣтно постарѣлъ еще годомъ. Со временемъ и васъ, милыя дѣти, въ сію минуту такъ весело прыгающія около елки, будутъ смущать эти же самыя мысли, васъ, — и не подозрѣвающихъ теперь, что можно когда нибудь постарѣть!… Что станется съ вашею простодушною, искреннею радостью, послѣ того какъ вы тридцать или сорокъ разъ встрѣтите этотъ день? И кто знаетъ, гдѣ еще будемъ мы сами прежде окончанія этого года?
"На языкѣ человѣческомъ нѣтъ словъ болѣе надменныхъ и неосновательныхъ, какъ самыя обыкновенныя слова, которыя мы произносимъ ежеминутно: «я пойду туда-то, я сдѣлаю то-то». И особенно въ эту переходную минуту, между прошедшимъ съ его непредвидѣнно совершившимися происшествіями и непроницаемымъ будущимъ, какъ не почувствовать вполнѣ суетность такихъ словъ?… Сколько бѣлыхъ листовъ въ мірѣ, и кто не угадаетъ, что начертаетъ на нихъ геній человѣческій или человѣческая глупость? Календарь каждаго новаго года — бѣлая страница, недоступная нашей рукѣ, на которой судьба предоставляетъ право писать только самой себѣ. Мы можемъ навѣрно сказать: тогда-то зацвѣтутъ цвѣты, тогда-то созрѣютъ плоды, въ такое-то время оживится природа, улыбнется небо и зазеленѣютъ поля, но что мы можемъ сказать о томъ, что ожидаетъ самихъ насъ?..
"Все окружающее насъ, исполнено призраками и обманами. Самый конецъ и начало года — эта столь торжественная для насъ минута, въ дѣйствительности не существуетъ; раздѣленіе времени есть только наша фантазія: — великая вселенная не знаетъ этого раздѣленія…. Она непрерывно переходить отъ конца къ началу, отъ уничтоженія къ возрожденію, или вѣрнѣе, она непрерывно развивается безъ начала и конца, равнодушная къ этимъ воображаемымъ границамъ, которыми мы обозначаемъ ходъ ея и которыя она уноситъ, какъ быстрый потокъ уноситъ соломенки…. Что за дѣло природѣ, что на этомъ шарѣ, вертящемся въ безграничномъ пространствѣ, обитаютъ люди? Что ей за дѣло до того, находятся ли эти люди на извѣстной степени умственнаго развитія, или пребываютъ въ совершенной дикости? Что ей за дѣло до того, кто восторжествуетъ — люди просвѣщенные, или дикари? Что бы ни совершилось, она спокойно и безстрастно будетъ продолжать свой ходъ, исполненная своей обычной гармоніи и свѣта. Отъ нея не дождешся правосудія. Правосудіе въ насъ самихъ и несмотря на громадность и величіе этой вселенной, — мы все-таки лучше ея.
«Будемъ же употреблять всѣ усилія, чтобы развивать въ себѣ то, что даетъ намъ преимущество передъ всѣми явленіями міровой жизни: твердость духа и чувства правосудія: не будемъ терять святой вѣры въ усовершенствованіе человѣчества, и безтрепетно встрѣтимъ наступившій годъ….»
съ которымъ я имѣю честь поздравить всѣхъ моихъ читателей чиновныхъ и нечиновныхъ, невѣрящихъ и вѣрящихъ въ это усовершенствованіе, моихъ тайныхъ и явныхъ враговъ и друзей, желая всѣмъ имъ всевозможныхъ благъ въ наступившемъ году…. Вамъ, ваши превосходительства, въ особенности, несмотря на ваше нерасположеніе ко мнѣ, Богъ знаетъ за что, — я почтительнѣйше желаю повышеній, новыхъ орденовъ, значительныхъ денежныхъ наградъ, арендъ и прочаго. Но да смягчатся благородные сердца ваши относительно меня такъ, какъ мое сердце смягчается относительно вашихъ превосходительствъ въ эти святые дни, въ которые я невольно всякій разъ переношусь въ прошедшее, впадаю въ умиленіе и дѣлаюсь незлобивъ и тихъ, какъ самое умное и благовоспитанное дитя!…
II.
ВОСПОМИНАНІЯ.
править
Въ эти дни съ особенною яркостію и живостію представляется мнѣ это далекое прошедшее и воскресаетъ передо мною дѣтство со всѣми его простодушными ощущеніями.
Домашнія приготовленія къ праздникамъ, движеніе и суета въ домѣ, гаданья и святочные обряды, переносившія меня нѣкогда въ ивой, таинственный міръ, ожиданіе обновокъ, подарковъ, о какія блаженныя ощущенія!… А незабвенныя ночи на рождество и на новый годъ!… эти ночи, когда я, переполненный ощущеніями, не смыкалъ глазъ и поднимался съ разсвѣтомъ…. Праздникъ! праздникъ! Наконецъ-то наступилъ этотъ, давно желанный праздникъ! И несмотря на то, что небо подернуто сѣрою мглою и снѣжокъ порошитъ въ воздухѣ, какъ и въ будни, мнѣ кажется, что все вокругъ меня какъ-то свѣтлѣе, веселѣе и пестрѣе обыкновеннаго. Пестрота дѣйствительно страшная, потому что всѣ проживалки, вся дворня въ своихъ обновахъ, отличающихся по обыкновенію самымъ дикимъ соединеніемъ цвѣтовъ; на всѣхъ лицахъ какой-то праздничный лоскъ, — и какъ звуки музыки раздается въ ушахъ моихъ непрерывное шуршанье ситцевыхъ, еще не обмявшихся платьевъ, торчащихъ какъ бумага, и скрипъ новыхъ козловыхъ башмаковъ.
На меня надѣваютъ новую курточку, обшитую шнурками, о которой я только подозрѣвалъ наканунѣ. Это первый сюрпризъ; затѣмъ начинается цѣлый рядъ сюрпризовъ: подарки бабушки, дѣдушки, маменьки, пріѣздъ родственниковъ, дяденекъ, тетенекъ и гостей и проч. съ новыми сюрпризами. И все это такъ живо передо мною, какъ будто совершалось вчера!… О! что можетъ быть восхитительнѣе жизни избалованнаго барченка на святкахъ!
Между нашими гостями мнѣ особенно памятны нѣсколько молодыхъ людей военныхъ и статскихъ, очень часто бывавшихъ у насъ и нѣсколько лѣтъ сряду въ торжественные дни рождества и новаго года, являвшихся къ намъ не иначе какъ съ грудою игрушекъ и конфектъ для меня. Съ какимъ нетерпѣніемъ ожидалъ я этихъ милыхъ молодыхъ людей, съ какою радостію бросался къ нимъ на встрѣчу! Какъ я любилъ ихъ! Мнѣ казалось, что и они очень любили меня, потому что всегда, и особенно въ присутствіи дѣдушки, смотрѣли на меня съ нѣжностію, трепали меня по щекѣ, привѣтливо гладили мои волосы, а одинъ изъ нихъ, служившій подъ начальствомъ дѣдушки, становился даже на четвереньки и возилъ меня по комнатѣ на спинѣ своей.
Впослѣдствіи эти милые молодые люди стали появляться къ намъ рѣже и рѣже, на меня почти уже не обращали никакого вниманія и въ праздникъ не привозили мнѣ ничего. Я никакъ не могъ объяснить себѣ ихъ перемѣны въ обращеніи со мною, но однажды маменька сказала въ моемъ присутствіи проживалкѣ, имѣвшей обязанность гадать для нее въ карты:
— Хороши эти господа, нечего сказать! покуда папенька былъ имъ нуженъ, они вертѣлись у насъ съ утра до ночи, привозили ему (маменька указывала на меня) цѣлыя игрушечныя лавки, разсыпались въ любезностяхъ, а теперь только поддерживаютъ съ нами знакомство изъ одного приличія….
Но до охлажденія ихъ къ намъ, нѣкоторые изъ этихъ молодыхъ людей считались нашими домашними, какъ образцы во всѣхъ отношеніяхъ.
— Я бы желала, не разъ говорила мнѣ маменька, указывая на нихъ, — чтобы ты современемъ, когда выростешь, имѣлъ бы такія прекрасныя, свѣтскія манеры и также бы ловко танцовалъ, какъ Григорій Петровичъ; былъ бы такъ же любезенъ съ дамами, такъ же бы уважалъ старшихъ и былъ бы такъ же искателенъ и предупредителенъ ко всѣмъ, какъ Василій Степанычъ, и такъ молодцоватъ и смѣлъ, какъ Александръ Иванычъ, — словомъ, чтобы тобой восхищались всѣ, какъ теперь всѣ восхищаются ими!
Добрая маменька! она желала бы, чтобы я совокупилъ въ себѣ всѣ ея идеалы!… Невозможное, но такъ понятное желаніе въ матери, нѣжно любившей сына!…
Когда одинъ изъ этихъ идеаловъ, именно Григорій Петровичъ, однажды въ новый годъ явился къ намъ въ первый разъ, весь облитой золотомъ, въ толковыхъ чулкахъ и въ башмакахъ съ блестящими пряжками, — въ домѣ у насъ произошло совершенное волненіе: вся дворня сбѣжалась смотрѣть на него во все щели дверей и потомъ провожала толпою до подъѣзда; — а я, нисколько небоявшійся его до этого, такъ оробѣлъ, ослѣпленный его костюмомъ, что даже не смѣлъ подойти къ нему. Онъ показался мнѣ недоступнымъ, высшимъ существомъ, вырвавшимся изъ волшебной сказки.
— Вотъ тебѣ конфеты сказалъ онъ мнѣ, подавая свертокъ и привѣтливо улыбаясь, — ты, кажется меня, не узналъ, — ну что нравится тебѣ мой мундиръ? а?
У меня языкъ замеръ; я взялъ машинально свертокъ и былъ радъ не конфектамъ, — объ нихъ я и не думалъ въ ту минуту, — но тому, что это высшее, вызолоченное существо, удостоило обратить на меня вниманіе…
Я все время ходилъ за нимъ, не спуская съ него глазъ и проводилъ его въ переднюю, гдѣ онъ, къ удивленію моему, весь сначала покрылся какою-то большою салфеткою и потомъ уже надѣлъ свою шубу…
— Вотъ вы, наше сокровище, со временемъ будете щеголять въ такомъ же золотомъ кафтанѣ на утѣшеніе своей маменьки! съ чувствомъ воскликнула одна изъ приживалокъ, по отходѣ вызолоченнаго господина.
— Да, замѣтила маменька, — я молю Бога объ этомъ, но для этого надобно умѣть вести себя, быть внимательну къ старшимъ и искательну. Впрочемъ, я во всякомъ случаѣ лучше желала бы, чтобъ онъ былъ военнымъ.
Вызолоченный господинъ долго не выходилъ у меня изъ головы и даже преслѣдовалъ меня во снѣ.
— Вишь какъ повезло ему! сказалъ при мнѣ однажды молодой человѣкъ, возившій меня на четверенькахъ, другому своему пріятелю: — и не мудрено — ловокъ плутъ! не чего сказать. Умѣетъ къ кому нужно поддѣлаться, такъ въ душу въѣдетъ, что и не замѣтишь. Намъ до него далеко, куда!.. мы люди скромные, за блескомъ погоняемся! далъ бы Богъ только получить хорошенькое и тепленькое мѣстечко, чтобы быть и себѣ и другимъ полезнымъ, чтобы по крайней мѣрѣ на старости имѣть кусокъ хлѣба, обезпеченіе для себя и для семейства и почетный титулъ.
Всѣ эти и тому подобныя рѣчи, раздававшіяся кругомъ меня, всю прелесть и глубокій смыслъ которыхъ я попалъ уже гораздо впослѣдствіи, живо сохранились въ моей памяти.
Молодой человѣкъ, возившій меня на четверенькахъ и мстившій въ генеральство, не смотря на его ласки ко мнѣ, не совсемъ нравился мнѣ, и я смотрѣлъ на него, какъ на существо низшее, сравнительно съ другими молодыми людьми, посѣщавшими нашъ домъ. Онъ говорилъ на о, былъ сложенъ грубо и не уклюже, не умѣлъ танцовать и говорилъ по-французски съ усиліемъ и притомъ съ латинскимъ произношеніемъ. Маменька, барыни и барышни хотя любили его за услужливость и угодливость, но постоянно подсмѣивались надъ его манерами и французскимъ выговоромъ.
На меня такъ же какъ и на маменьку и на всѣхъ у насъ въ домѣ производили особенно пріятное впечатлѣніе: — Григорій Петровичъ въ золотомъ кафтанѣ, говорившій все о князьяхъ, графахъ и значительныхъ особахъ; кавалерійскій офицеръ — Александръ Иванычь, съ смѣлыми и нѣсколько грубоватыми манерами, съ большими усами, затянутый въ рюмку, лихо танцовавшій мазурку, и ловко постукивавшій шпорами и саблей и господинъ съ тонкими и нѣжными чертами лица, съ хохолкомъ, поднятымъ посредствомъ фиксатуара, и съ завитыми пукольками на вискахъ, котораго звали Васильемъ Степанычемъ. Василій Степанычъ отличался сладостію обращенія со всѣми, частымъ употребленіемъ уменьшительныхъ словъ въ разговорѣ, почтительностію къ старикамъ и чрезвычайною угодливостію къ дамамъ и барышнямъ: передъ послѣдними онъ совсѣмъ расплывался и таялъ; писалъ имъ чувствительные стишки въ альбомы и даже иногда пособлялъ вышивать по канвѣ, потому, что между прочимъ былъ искусенъ и во многихъ женскихъ рукодѣліяхъ. Всѣ вообще мужчины и женщины, молодые и старые, сколько я помню, съ увлеченіемъ отзывалась о его прекрасномъ сердцѣ, необыкновенной кротости нрава, добротѣ и многостороннихъ талантахъ…. Даже няня, моя добрая няня, была отъ него въ восторгѣ. «Точно красная дѣвушка!» говорила она, любуясь имъ и покачивая съ умиленіемъ головою.
Молодому человѣку, возившему меня на четверенькахъ, и не о многихъ отзывавшемуся съ похвалою, онъ нравился преимущественно своимъ патріотическими чувствами, потому что когда онъ заводилъ рѣчь, или при немъ заходила рѣчь о какихъ либо доблестныхъ русскихъ людяхъ, какъ напр.: о графѣ Орловѣ-Чесменскомъ, о князѣ Потемкинѣ-Таврическомъ, о Иванѣ Ивановичѣ Шуваловѣ, о Гаврилѣ Романовичѣ Державинѣ, — на глазахъ его обыкновенно показывались слезы, а на лицѣ благоговѣйный восторгъ.
Я никогда не забуду, какъ онъ однажды читалъ у насъ свое похвальное слово Болярину Матвеѣв, которое было увѣнчано Россійскою Академіею и того энтузіазма, который произвело.на всѣхъ слушателей это чтеніе…. По окончаніи этого незабвеннаго чтенія одни утирали слезы, другіе рукоплескали, третьи восклицали: «какой высокій слогъ! Боже мой, какое краснорѣчіе!» четвертые прибавляли: «и какая удивительная метода чтенія, — это просто музыка!» пятые твердили, значительно потрясая головами: "какой блистательный ораторскій талантъ! «
Василій Степанычъ черезъ нѣсколько времени послѣ этого написалъ трактатъ о цѣли и значеніи литературы, который былъ также читанъ имъ у насъ. Чтеніе это однако не произвело надлежащаго восторга, потому что предметъ былъ уже слишкомъ серьезенъ и глубокъ для общества, большею частью состоявшаго изъ дамъ и малолѣтнихъ….
Въ этомъ превосходномъ трактатѣ, который я могъ оцѣнить только впослѣдствіи, образцовымъ слогомъ, съ которымъ могъ сравниться развѣ слогъ Услада Жуковскаго, доказывалось, что литература есть смѣшеніе полезнаго съ пріятнымъ, свѣтлыхъ вымысловъ воображенія съ нравственными сентенціями; что она должна услаждать поучая и выбирать изъ жизни, только такіе предметы и картины, которыя бы могли смягчать и услаждать душу; со всѣмъ не касаться предметовъ низкихъ и вообще облагораживать и украшать жизнь представляя ее, такъ сказать, сквозь розовую призму; что собственно поэзія имѣетъ уже высшее значеніе сравнительно съ прозой: — описывать различныя торжества, воспѣвать побѣды, прославлять отечественныхъ героевъ и вообще людей сановныхъ и сидящихъ на высшихъ ступеняхъ гражданской лѣствицы, хотя конечно и проза иногда можетъ подниматься до высшихъ сферъ въ похвальныхъ словахъ этимъ лицамъ; по что въ такихъ случаяхъ она уже должна употреблять не простой, а высокій слогъ; что литераторы и поэты должны быть проникнуты глубоко-патріотическими чувствами и самою чистѣйшею нравственностію, безъ чего литература и не можетъ быть терпима, какъ опасная и вредная для общества. Патріотизмъ же и нравственность заключаются въ безусловномъ прославленіи всего отечественнаго, во внушеніи уваженія къ значительнымъ особамъ и въ прославленіи ихъ не только въ стихалъ, но и въ прозѣ.
Успѣхъ этого сочиненія, когда оно появилось въ печати, былъ кажется колоссальный. Я по крайней мѣрѣ помню, что у насъ въ домѣ нѣсколько недѣль сряду только и говорили о томъ, какъ такой-то значительный человѣкъ пожалъ руку автора; какъ другой сказалъ ему, потрепавъ его одобрительно по плечу: „прекрасно, молодой человѣкъ, — продолжайте; ваши патріотическія и нравственныя чувства дѣлаютъ честь и вамъ и вашимъ родителямъ, воспитавшимъ васъ въ такихъ правилахъ!“ какъ третій, извѣстный ненавистникъ всего печатнаго, за исключеніемъ приказовъ и циркуляровъ, встрѣтивъ Василья Степаныча въ какомъ-то домѣ, простеръ свое благосклонное вниманіе къ нему до того, что изъявилъ желаніе съ нимъ познакомиться и произнесъ: „если вамъ, сударь, когда нибудь вздумается оставить занимаемое вами мѣсто, то обратитесь ко мнѣ. Я поставлю себѣ за особенное удовольствіе имѣть такого подчиненнаго, какъ вы….“
Василій Степанычь самъ передавалъ въ подробности бабушкѣ, дѣдушкѣ, маменькѣ, и потомъ повторялъ моимъ дядямъ, кузинамъ, теткамъ и даже нашимъ проживалкамъ, лестные отзывы, похвалы и поощренія, которыя сыпались на него съ высока. Мнѣ особенно памятенъ одинъ вечеръ. Всѣ мы сидѣли за круглымъ чайнымъ столомъ…. Онъ вбѣгаетъ въ волненіи и расказываетъ со слезами на глазахъ дрожащимъ голосомъ, что одинъ просвѣщенный вельможа потребовалъ его къ себѣ, что онъ съ нѣкоторымъ трепетомъ и боязнію вошелъ въ его кабинетъ; но тотъ встрѣтилъ его прямо съ распростертыми объятіями, крѣпко прижалъ его къ сіяющей груди своей и проговорилъ: „спасибо тебѣ, братецъ!“ и что онъ до сихъ поръ не можетъ еще прійти въ себя отъ такихъ милостей и не помнитъ, какъ отъ него вышелъ… Разсказъ этотъ на всѣхъ произвелъ необыкновенное дѣйствіе; всѣ мужчины обнимали, цаловали и поздравляли его, а дамы съ чувствомъ пожимали ему руку; многіе плакали и я даже глядя на нихъ прослезился.
Съ этихъ поръ Василій Степанычъ какъ-то невольно возвысился въ глазахъ всѣхъ и даже въ моихъ дѣтскихъ глазахъ. Передъ нимъ померкли и кавалерійскій офицеръ съ лихими манерами и длинными усами и даже вызолоченный штатскій…. Василія Степаныча прижимала къ груди своей такая особа!
— Мы что, братецъ, — говорилъ ему Александръ Иванычъ, — люди простые, неученые… Все наше краснорѣчіе заключается въ этомъ, — и поправивъ усъ, онъ ударилъ по своей саблѣ, или въ этомъ, и сдѣлавъ chassé-en avant онъ прищелкнулъ шпорами — ну а ты, — это совсѣмъ другое дѣло…. Я признаюсь тебѣ, штафирокъ не терплю, но ты — это исключеніе….
— Каждому, душа моя, свое, — съ скромною нѣжностію отвѣчалъ Василій Степанычъ, — вр»і проливаете кровь за отечество, а мы воспѣваемъ ваши подвиги на лирахъ и передаемъ имена ваши потомству. Вы герои, а мы — ваши трубадуры!
Видя всеобщее уваженіе и внимательность къ Василію Степанычу, котораго прижимали къ груди вельможи, я усиливался во всемъ подражать ему и скоро превратился въ маленькую каррикатуру на него, такъ что ужь надо мной начали подсмѣиваться.
Я даже принялся сочинять похвальное слово моей старухѣ нянѣ. Съ этой-то минуты пагубная страсть моя къ литературѣ начала развиваться все болѣе и болѣе.
Когда Василій Степанычъ пріѣзжалъ къ намъ, я не отходилъ отъ него и не пропускалъ ни одного его слова и движенія. Я слушалъ, какъ онъ со старшими разсуждалъ о нравственности, о своихъ стихахъ, о производствѣ въ чины, о наградахъ и милостяхъ; съ своими сверстниками о барышняхъ и дамахъ…. Тѣхъ, которыя болѣе ему нравились, онъ называлъ ципочками. «Милая ципочка!» И эти слова произносилъ онъ обыкновенно особенно нѣжнымъ, пѣвучимъ, тонкимъ, какъ Флейта, голоскомъ, и лицо его принимало такое выраженіе, что при взглядѣ на него въ эту минуту, каждый долженъ былъ чувствовать сладость во рту. Я слѣдилъ за нимъ съ восхищеніемъ, когда онъ танцовалъ съ дамами матрадуру и съ посоловѣвшими отъ счастія глазами, но въ почтительной и скромной позѣ, нашептывалъ имъ что-то. Одна моя родственница, очень хорошенькая, бойкая барышня прозвала его сахарнымъ… «Ma tante! сахарный прѣхалъ», говорила она обыкновенно, вбѣгая въ комнату маменьки… Это прозваніе такъ и осталось за нимъ; даже люди называли его сахарнымъ. Всѣ, сколько мнѣ помнится, понимали это прозваніе въ похвальномъ смыслѣ и разумѣли подъ этимъ человѣка симпатическаго, пріятнаго, впрочемъ кромѣ моей хорошенькой и бойкой родственницы, которая пустила его въ ходъ по слѣдующему случаю….
Надобно замѣтить, что Василій Степанычъ не спускалъ съ нея глазъ, постоянно преслѣдовалъ ее, ухаживалъ за нею болѣе, чѣмъ за другими, (а онъ ухаживалъ за всѣми барышнями), совсѣмъ млѣлъ передъ нею и привозилъ ей одной отличные конфекты отъ единственнаго тогда петербургскаго кандитера Молинари. Однажды онъ обѣдалъ у насъ въ день ея имянинъ и сидѣлъ за столомъ противъ нея… Когда розлили въ бокалы шампанское, онъ всталъ со стула и устремилъ на нее свой нѣжный взглядъ. Всѣ смолкли и съ любопытствомъ обратились къ нему.
Онъ произнесъ нѣжнымъ, чувствительнымъ голосомъ:
— Позвольте имѣть честь поздравить васъ съ днемъ ангела, пожелать вамъ всего лучшаго… Но чего желать вамъ? Вы надѣлены и безъ того всѣми высшими дарами природы….
Вы восхитительны, вы милы, —
И вамъ все это не въ-домекъ:
Глядя на васъ теряетъ силы
И таетъ бѣдный человѣкъ!
Блестятъ, какъ звѣзды, ваши глазки,
Свѣжѣе розана — уста,
Вы Фея изъ волшебной сказки,
Вы неземная красота!
Въ себѣ вы съединили разомъ:
Нравъ кроткій, сердца чистоту,
Покорность старшимъ, доброту
И свѣтлый, просвѣщенный разумъ.
Не мой то отзывъ — общій гласъ….
Еще два слова въ заключенье:
Родной семьи вы утѣшенье
И въ ней блестите, какъ алмазъ!…
Стихи эти произвели, какъ и слѣдовало ожидать, всеобщій восторгъ; у нѣкоторыхъ дамъ показались слезы умиленія на глазахъ, а Александръ Иванычъ попросилъ даже послѣ обѣда поэта продиктовать ихъ ему, — такое сильное впечатлѣніе они произвели на него; только моя бойкая родственница вся вспыхнула, закусила губку и черезъ минуту шепнула другой барышнѣ, сидѣвшей возлѣ нея, съ досадою; «фи! какой сахарный!…»
Я былъ внѣ себя отъ этихъ стиховъ, я бредилъ ими и въ тотъ же вечеръ принялся въ подражаніе имъ сочинять стишки къ одной высокой, толстой, тридцатилѣтней барышнѣ, которая все сажала меня къ себѣ на колѣни и цаловала и въ которую я былъ страстно влюбленъ.
Я помню между прочимъ, что когда заходила рѣчь о Васильѣ Степанычѣ (а объ немъ, о его талантахъ и его успѣхахъ но службѣ, у насъ толковали безпрестанно) — въ особенное достоинство ставили ему еще то, что онъ не былъ ни массонъ, ни вольтерьянецъ… Я не понималъ значенія этихъ словъ, хотя слышалъ ихъ безпрестанно. Маменька и другіе, говоря про нѣкоторыхъ изъ нашихъ знакомыхъ, всегда съ какимъ-то таинственнымъ выраженіемъ прибавляли: «вѣдь онъ массонъ!» или съ ужасомъ: «онъ вольтерьянецъ!» — и я на этихъ массоновъ и вольтерьянцовъ смотрѣлъ не безъ невольнаго страха, когда они появлялись въ нашемъ домѣ.
Многіе, я помню, — и въ томъ числѣ моя маменька, почти навѣрное полагали, что милый поэтъ сдѣлаетъ предложеніе нашей хорошенькой и бойкой родственницѣ, потому что его особенное расположеніе къ ней ни для кого не было тайною; многія барышни заранѣе завидовали ей, а маменька говорила: «да, счастлива та, которая будетъ его женой, потому что въ этомъ человѣкѣ соединены, всѣ добродѣтели…» Моя бойкая родственница всегда хмурилась при такихъ рѣчахъ, а одна изъ нашихъ проживалокъ, съигравшая разъ въ день имянинъ дѣдушки, съ великимъ успѣхомъ роль Раисы Савишны, въ комедіи князя Шаховскаго: «Своя семья или замужняя невѣста», бросала злобные взгляды на мою бойкую родственницу, потому что Раиса была и безнадежно влюблена въ Василья Степаныча который исполнялъ роль Любима въ этой комедіи.
— Къ нему такъ идетъ имя Любимъ, говорила обыкновенно Раиса, закатывая подъ лобъ свои мутные зрачки неопредѣленнаго цвѣта, — потому что онъ любимъ всѣми…
Но ожиданія нашихъ домашнихъ и маменьки не сбылись… Моя бойкая родственница къ великому прискорбію Василья Степаныча была небогата и притомъ была дочь умершаго поручика… не болѣе.
Поэтъ впослѣдствіи вступилъ въ бракъ съ рябой и разноглазой, но богатой дѣвицей, дочерью генерала, къ которой онъ, будучи женихомъ, адресовалъ посланіе, начинавшееся такъ:
Спѣшу мою настроить лиру
Счастливый смертный, чтобъ тебя,
Воспѣть, — тебя мою Плѣниру,
И выразить, какъ счастливъ я!…
(и проч., смотри журналы 20-хъ годовъ).
И давно ли, кажется, все это было? только какихъ нибудь 30 лѣтъ назадъ тому; но, Боже мой! сколько переворотовъ совершилось въ теченіе этихъ лѣтъ!
Уже всѣ эти образцовые молодые люди — и Григорій Петровичъ и Александръ Иванычъ и Василій Степанычъ достигли болѣе или менѣе извѣстныхъ степеней, блестящихъ украшеній, почетныхъ мѣстъ и званій, пріобрѣли трехъ и пятиэтажные дома въ Петербургѣ и другія движимыя и недвижимыя собственности, состоящія въ пахатной землѣ, лѣсахъ, ломбардныхъ билетахъ, акціяхъ различныхъ компаній и проч. и проч. и превратились въ маленькихъ баснословныхъ божковъ, получивъ такъ сказать достойную мзду за свое добронравіе, благоразуміе, благонамѣренность, благоприличіе и благоуклончивость…. Созерцая ихъ величіе, я думаю печально вздыхай:
Взрощенный въ правилахъ строгой нравственности, съ молокомъ такъ сказать всосавшій въ себя скромность, послушаніе, подчиненіе и другія высокія добродѣтели, имѣя съ дѣтства передъ глазами столь поучительныя примѣры въ лицѣ ихъ, — я бы, казалось, долженъ былъ подобно имъ съ достоинствомъ идти по той жизненной колеѣ, по которой шли они, мои достойные предшественники! я долженъ былъ бы смотрѣть на жизнь и на все меня окружавшее въ то розовое стекло, въ которое они постоянно смотрѣли, и слабыя литературныя способности, данныя мнѣ Богомъ, употреблять съ пользою для отечества — то есть, пописывать нѣжныя стишки къ барышнямъ, прославлять прозой отечественныхъ вельможъ и героевъ и, посредствомъ такихъ невинныхъ и совершенно благонамѣренныхъ литературныхъ упражненій, снискать себѣ, подобно имъ, покровительство людей сильныхъ, милостивцевъ и съ лестною ихъ помощію постепенно подниматься по службѣ; вступить въ выгодный законный бракъ, и наконецъ, достигнувъ, подобно имъ, значительныхъ степеней, знаковъ отличія и, округливъ свое состояньице на служеніи отечеству, начать покровительствовалъ въ свою очередь молодыхъ, благонамѣренныхъ людей, которые бы изъявляли должный страхъ и благоговѣніе къ моей особѣ и громить именами: либераловъ, космополитовъ и другими еще болѣе постыдными — тѣхъ, которые осмѣлились бы не преклоняться передо мною, или выводить меня на чистую воду, разоблачать мои поступки, мое невѣжество, и проч. Я долженъ былъ бы называть патріотами только тѣхъ, которые кувыркались бы передо мною, обнаруживая этимъ безконечное и благоговѣйное удивленіе къ моей особѣ, ибо моя особа и отечество были бы для меня понятіями нераздѣльными, и посягательство на меня я считалъ бы посягательствомъ на славу отечества. Такимъ образомъ жизнь моя должна бы была протечь, какъ по атласу, съ нѣкоторыми маленькими волненіями при наступленіи новаго гола или большихъ праздниковъ, когда раздаютъ награды….
Такъ называемый духъ времени, толкающій людей впередъ, заставляющій постепенно все двигаться, все совершенствоваться, дающій смыслъ я значеніе жизни, — несмотря на то, что его признаютъ всѣ просвѣщенныя правительства, — я, какъ закоснѣлый патріотъ, начертавшій на знамени своемъ: «какое мнѣ дѣло до другихъ, когда мнѣ хорошо»? — и признавать не хотѣлъ бы. Этотъ духъ времени я называлъ бы зловредною выдумкою людей безпокойныхъ, зараженныхъ тлетворными западными идеями и если бъ имѣлъ власть, сослалъ бы этотъ духъ съ его распространителемъ туда, куда и воронъ костей не заносилъ; правду дозволилъ бы говорить только значительнымъ особамъ а не всякому безбородому и безчинному мальчику…. Безбородыми мальчиками я считалъ бы всѣхъ, 40 и 50 лѣтнихъ людей, недостигшихъ извѣстныхъ степеней и потому не* могущихъ имѣть значенія…. и проч. Вотъ каковъ бы я былъ, если бы я слѣдовалъ поучительному примѣру своихъ предшественниковъ!
И увы! чѣмъ же сдѣлался я, увлеченный этимъ проклятымъ духомъ времени! До чего дошелъ я? Грустно подумать!
Я осмѣливаюсь думать, что отечество заключается не въ однихъ значительныхъ особахъ, а въ совокупности всѣхъ сословій, и что благоденствіе его зависитъ не только отъ благоденствія высшихъ, но и низшихъ классовъ. (Вопросъ, поднятый объ улучшеніи быта крестьянъ, или объ унитоженіи крѣпостнаго состоянія, въ послѣднее время заставляетъ меня впрочемъ заключать, что мысль эта не преступна). Я осмѣливаюсь думать, иго тѣ, которыя рѣшаются обнаруживать всякія уклоненія отъ долга чести и совѣсти, всякія злоупотребленія, всякія низкія поступки административныхъ лицъ, или предаютъ позору и смѣху всякія отсталыя, дикія понятія и предразсудки, хотя бы они принадлежали и значительнымъ особамъ, дѣлаютъ не худое дѣло, и что такимъ изобличеніемъ нисколько не унижаются высшіе классы, а только тѣ лица, которые воображаютъ, что, достигнувъ до этихъ классовъ,
«Уединившись въ сладкое величье,
Въ неумолимость душу заковавъ»,
какъ говоритъ извѣстный драматургъ Баронъ Розенъ, они могутъ безнаказанно дѣлать все, что имъ вздумается, и покоится внѣ всякаго общественнаго контроля…. Я осмѣливаюсь думать, что истинный разумный патріотизмъ заключается не въ томъ, чтобы смотрѣть на все свое отечественное непремѣнно въ розовое стекло, умиляться безусловно всѣмъ своимъ и тщательно скрывать всѣ свои недостатки, пороки и болѣзни; что это не патріотизмъ, а лицемѣріе…. Да! истиннымъ другомъ а называя не того, — продолжалъ размышлять я, — кто лицемѣритъ передо мною, корчить сладкія рожи и воспѣваетъ меня въ стихахъ и прозѣ, а того, кто рѣшается смѣло высказывать мнѣ иногда можетъ быть и жесткую правду, изъ горячей любви ко мнѣ, изъ желанія мнѣ блага…. Счастливъ тотъ, кто не боится правды, и горе тому, кто окуренный лицемѣріемъ, гимнами и реторическими возгласами, не выдерживаетъ никакого правдиваго слова и произносящаго это слово считаетъ врагомъ своимъ, человѣкомъ безпокойнымъ и вреднымъ!…
Я постепенно одушевлялся и незамѣтно началъ уже громко высказывать всѣ эти мысли, не отличающіяся, какъ вы видите, ни особенною новизною, ни особенною глубиною, ни особенною смѣлостію, — но которыя еще до сихъ поръ дочитаются нѣкоторыми особами, непризвающими духа времени, чуть не уголовнымъ преступленіемъ….
III.
ГРЕЗЫ.
править
Вдругъ передо мною начало растилаться пустое пространство, покрытое густымъ туманомъ и въ этомъ туманѣ засверкало множество какихъ-то разноцвѣтныхъ старческихъ глазъ. Всѣ эти глаза злобно устремились на меня. Я чувствовалъ, что еслибъ лучи этихъ глазъ были посильнѣе, они какъ ядовитыя стрѣлы пронзили бы меня насквозь, но нѣкоторые изъ нихъ вовсе не доходили до меня, а другіе только щекотали, не причиняя мнѣ ни.какого вреда и только производя непріятное впечатлѣніе. Мнѣ стало тяжело дышать, моимъ легкимъ недоставало воздуху…. я хотѣлъ отвернуться отъ этихъ глазъ, но въ какую сторону ни оборачивался, я, — эти глаза преслѣдовали меня повсюду: они принимали то угрожающее, то насмѣшливое, то презрительное выраженіе…. Между тѣмъ туманъ въ однихъ мѣстахъ рѣдѣлъ, а въ другихъ, именно въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ сверкали глаза, начиналъ сгущаться и образовывать сначала какія-то неопредѣленныя Формы, которыя однако постепенно принимали Формы человѣческія: вдругъ какъ будто рука протягивалась ко мнѣ, чтобъ схватить меня и повалить, а вслѣдъ затѣмъ образовывались ноги, приходившія въ сильное движеніе и какъ бы намѣревавшіяся растоптать меня; во ни руки, ни ноги эти не имѣли достаточно силы, чтобы привести въ исполненіе свое намѣреніе…. Скоро я могъ уже ясно различать человѣческія Фигуры и лица съ тѣми самыми злобными глазами, которые устремлялись на меня. Фигуры эти казались въ первыя минуты совсѣмъ безцвѣтными, но потомъ постепенно принимали такія пестрыя краски, какія можно только видѣть на китайскихъ картинахъ…. Туманъ почти совсѣмъ исчезъ и все освѣтилось передо мною какимъ-то страннымъ огнемъ, очень яркимъ, но непріятнымъ для глазъ, я я ясно увидѣлъ большую китайскую храмину, расписанную пестрыми арабесками, украшенную удивительно мелкою рѣзьбою и уставленную фарфоровыми маго разныхъ величинъ. По срединѣ этой храмины стояли на особыхъ коврахъ господа, которымъ принадлежали эти ужасные Глаза, въ мандаринскихъ великолѣпныхъ костюмахъ, съ различными шариками на своихъ пестрыхъ тапкахъ. Дыханію моему впрочемъ не сдѣлалось легче, потому что вмѣсто тумана въ храминѣ заходили волны отъ какого-то до крайности притворнаго и зловреднаго курева, extrait triple изъ благоуханной лести и лицемѣрія, которыми окуривали мандариновъ со всѣхъ сторонъ. — Что это за чудеса! подумалъ я.
Я не успѣлъ очнуться какъ вдругъ расшаркиваясь и униженно изгибаясь передъ мандаринами, появился какой-то китайскій франтъ среднихъ лѣтъ, съ беззастѣнчивыми манерами и граціозно ставъ передъ ними на оба колѣна, произнесъ завывая, съ неслыханнымъ жаромъ, то ударяя себя въ грудь, то размахивая руками:
О Китай! отчизна славная!
Вѣрный сынъ родной страны,
Чту тебя я, благонравная,
По преданьямъ старины.
Но не степи необъятныя,
И не рѣкъ твоихъ краса,
И не пашни благодатныя,
Не озера, не лѣса —
Пробуждаютъ умиленіе
Въ этомъ сердцѣ молодомъ….
Нѣтъ! другія впечатлѣнія
Я ищу въ краю родномъ.
Въ немъ одна благонамѣренность,
(Да продлятся ваши дни!)
Аккуратность и умѣренность
Процвѣтаютъ искони!
(При сихъ словахъ китайскій поэтъ съ умиленіемъ и слезами взглядываетъ на мандариновъ и продолжаетъ):
Зрю опору я китайщины
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ васъ, которымъ такъ отъ барщины
Отказаться не легко!
Величаво вы возноситесь,
Въ мысляхъ, въ дѣйствіяхъ своихъ,
И невольно каждый проситесь
Въ мой почтительнѣшій стихъ.
Въ васъ — отчизны прославленіе
Страхъ и смерть ея врагамъ!…
И твержу я въ умиленіи:
Слава, слава, слава вамъ!
Благосклоннѣйшими минами
Ободрите голосъ мой….
О! съ такими мандаринами
Будетъ славенъ край родной!
О Китай . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .и прочее.
— Прекрасно! превосходно! воскликнули въ одинъ голосъ мандарины, обратившись благосклонно къ колѣнопреклоненному поэту, — стихи звучные, сильные, а мысли дѣлаютъ большую честь вашему патріотическому чувству….
— Да! прибавилъ къ этому мандаринъ, съ длинной кривой саблей, никогда невынимавшейся изъ ноженъ и заржавѣвшей, — прекрасно! — именно страхъ и смерть нашимъ врагамъ!…И при этомъ онъ нахмурилъ брови и замахалъ саблею….
Каждаго изъ мандариновъ окружали ихъ креатуры, по всюду слѣдовавшіе за своими патронами, льстившіе имъ, сочинявшіе имъ стихи на рожденья и на именины и поддакивавшіе всѣмъ ихъ рѣчамъ. Одна изъ этихъ креатуръ — также мандаринъ, но нисшаго разряда, хотя надѣленный огромнымъ ростомъ и въ плечахъ имѣвшій косую сажень, ударивъ себя энергически кулакомъ въ грудь, воскликнулъ голосомъ стентора, взглянувъ особенно на мандарина съ кривой саблей и обведя торжественно взоромъ все собраніе:
— Нѣтъ, герой отечества! мы не допустимъ тебя тревожиться и вынимать изъ ноженъ твой побѣдоносный мечь, отъ котораго трепещетъ вселенная… Мы закидаемъ презрѣнныхъ враговъ нашихъ — шапками!…
— Шапками, шапками! — повторили всѣ съ восторгомъ.
Мандаринъ съ тремя шариками на шапкѣ обратился къ мандарину нисшаго разряда, пожалъ ему руку и сказалъ со слезой въ одномъ глазѣ:
— Умилительно слышать такихъ патріотовъ, какъ вы!…
Мандаринъ нисшаго разряда преклонилъ голову передъ мандариномъ съ тремя шариками, сложилъ руки крестообразно на груди и произнесъ съ почтительнымъ умиленіемъ:
— О мудрѣйшій и просвѣщеннѣйшій изъ китайскихъ сановниковъ!… Дозволь, питаться мнѣ сладкими надеждами на высокое ходатайство твое, въ награду за мой безкорыстный патріотизмъ…. Въ непродолжительномъ времени откроется вакансія исправляющаго должность старшаго помощника при исправляющемъ должность великомъ сборщикѣ податей…. Ты въ пріязни съ нимъ и отъ благосклоннаго мановенія одной изъ рѣсницъ твоихъ зависитъ все….
— Мы подумаемъ объ этомъ, — благосклонно отвѣчалъ мандаринъ съ тремя шариками. — Но, господа, продолжалъ онъ, взглянувъ на колѣнопреклоннаго поэта, все время съ заискивающею миной смотрѣвшаго на мандариновъ, — мы должны обратиться къ сему юному стихотворцу съ нашею признательностію за то, что онъ свой отличный талантъ употребляетъ на возвышенные, вполнѣ достойные поэзіи предметы — на прославленіе насъ. Въ поощреніе его, мы считаемъ себя обязанными выхлопотать ему подарокъ, или денежную награду….
— Непремѣнно, непремѣнно! воскликнули мандарины.
Мандаринъ нисшаго разряда, но огромнаго роста, подошелъ къ поэту, обнять его, поцаловалъ и потомъ произнесъ энергически ударивъ себя въ грудь:
— Мы, патріоты, понимаемъ другъ друга!… Ваше стихотвореніе надо начертать золотыми буквами на мраморѣ!…
Поэтъ казался тронутымъ. Онъ прослезился и произнесъ, вставъ съ колѣнъ и низко кланяясь мандаринамъ:
Я не ищу наградъ. Одно мое стремленье, —
Я этой мыслію живу и буду жить! —
Вамъ угождать и Ваше одобренье
По мѣрѣ силъ снискать и заслужить!…
— Вы вполнѣ уже заслужили его! воскликнули всѣ мандарины разомъ, — продолжайте такъ, и вы не раскаятесь.
По мѣрѣ того, какъ я вглядывался въ этихъ достопочтенныхъ мандариновъ, мнѣ все казалось, какъ это ни было смѣшно и странно, что ихъ черты, голосъ, манеры будто нѣсколько знакомы мнѣ…. Чтобы это могло значить? подумалъ я и началъ разсматривать ихъ въ увеличительное стекло. Удивленіе мое было несказанно, когда въ мандаринѣ съ тремя шариками я узналъ сладенькаго Василья Степановича, въ мандаринѣ съ кривой саблей кавалерійскаго офицера съ длинными усами, — Александра Иваныча; а въ остальныхъ — господина, возившаго меня на четверенькахъ, вызолоченнаго господина и другихъ моихъ старыхъ знакомыхъ, награждавшихъ меня конфектами и игрушками по праздникамъ…. Открытіе это меня очень разсмѣшило…. Но какимъ же образомъ всѣ эти почтенные сановники, вдругъ превратились въ китайцевъ?… Ужь не въ маскерадъ ли попалъ я?
Этотъ вопросъ начиналъ меня безпокоить, какъ надъ ухомъ моимъ въ тоже мгновеніе раздался чей-то пріятный голосъ, отзывавшійся нѣкоторой ироніей.
— Чему жь вы удивляетесь?… Все это очень натурально; господа эти по натурѣ своей всегда были китайцами. Ихъ моральныя понятія, ихъ образъ мыслей, вся складка ихъ ума (если допустить, что они имѣютъ умъ), — все было пропитано китаизмомъ…. Воспитаніе получили они слабое, потому что, какъ извѣстно вамъ, во время оно:
Мы всѣ учились понемногу,
Чему нибудь и какъ нибудь;
Такъ воспитаньемъ, слава Богу,
У насъ немудрено блеснуть….
— Ихъ главный принципъ, продолжалъ голосъ, — заключается въ томъ, что человѣчество должно упорно стоять на одномъ мѣстѣ, замеревъ въ тѣхъ формахъ, которыя они застали въ своемъ дѣтствѣ; что всякое уклоненіе отъ прошедшаго, всякое измѣненіе, требуемое духомъ времени; всякое малѣйшее движеніе и стремленіе къ улучшенію чего бы то ни было, всякое изобличеніе, всякая насмѣшка надъ ихъ закоснѣлостію — есть высочайшая безнравственность. Видите ли! это чисто китайскія понятія. Если бы имъ дать волю, они-истребили бы всѣхъ людей, и въ особенности писателей, стремящихся къ улучшеніямъ и преобразованіямъ, ибо они полагаютъ, что если сжечь этихъ людей на кострахъ, то мысль человѣческская мгновенно погибнетъ вмѣстѣ съ ними, — міръ замретъ и все пойдетъ прекрасно… Вы не смотрите на то, что они кажутся такими мягкими и сладенькими; если бы они имѣли власть они были бы неумолимы и безжалостны, какъ Торкемады. Когда все было недвижно, — они блаженствовали, надувались, важничали, держали себя какъ кумиры какіе. Будучи подчиненными въ дни своей юности, они, изгибались и ползала передъ, начальствомъ, а достигнувъ всего этого, начали требовать отъ споивъ подчиненныхъ, чтобы а тѣ въ свою очередь изгибались и ползали передъ ними. Тѣхъ, которые ведутъ себя съ чувствомъ человѣческаго достоинства и не кувыркаются передъ ними, они называютъ либералами, и соціалистами…. Когда же обнаружилось дуновеніе новой жизни, и послышались кое-гдѣ голоса правды, эти старые лицемѣры, сдѣлавшіеся невозможными при такомъ дуновеніи, и можетъ быть отчасти сознавая это, сначала съ затаеннымъ негодованіемъ и злобой молча смотрѣли на все, а потомъ уже торжественно облачась въ китайское мандаринское платье, начали противодѣйствовать тайно и явно благимъ начинаніямъ, жаловаться на тѣхъ, которые не побоялись называть ихъ закоснѣлыми эгоистами, людьми отсталыми, анахронизмами и прочее….
— Вотъ что! подумалъ я…. Такъ это дѣйствительно они мои старые знакомые? Но Боже! какъ измѣнились эти нѣкогда прелестные молодые люди! О время безжалостное и неумолимое! Ихъ гладкія, какъ атласъ и румяныя щеки покрестились морщинами; ихъ густые, бѣлокурые, какъ ленъ, или черные, какъ.смоль, и глянцовитые волосы или совсѣмъ вылезли, или представляютъ рѣдкіе, печальные и сухіе остатки на черепахъ; сладость въ глазахъ ихъ исчезла и замѣнилась какимъ-то пронзительнымъ, безпокойнымъ и злобнымъ выраженіемъ; ихъ колѣни подогнулась, — но они все еще стараются бодриться, и для того чтобы нравится женщинамъ (пламень въ ихъ дряблыхъ сердцахъ не угасъ доселѣ) расписымаютъ свои физіономіи разноцвѣтными красками…. Но увы! надъ этою живописью женщины только подсмѣиваются.
О ненавистная молодость! Она во всемъ имѣетъ успѣхъ! Вотъ отчего расписанные анахронизмы ненавидятъ, все современное живое, молодое, дышащее здоровьемъ и силою!…
Вдругъ мой либеральный образъ мыслей былъ прерванъ голосомъ мандарина съ тремя шариками. Въ этомъ старческомъ, хотя еще довольно громкомъ голосѣ, слышались дребезжащія, раздражительныя ноты оскорбленнаго самолюбія, обманутыхъ надеждъ, неудовлетвореннаго честолюбія, физическаго и нравственнаго безсилія и проч. и проч… Впрочемъ несмотря на это, голосъ его превосходительства, (я полагаю, что мандариновъ титулуютъ также какъ у насъ генераловъ) все-таки былъ пріятенъ….
Я слушалъ и заслушивался….
его, какъ Сальери Моцартову музыку.
Его превосходительство мандаринъ съ тремя шариками говорилъ:
— Нѣкоторыя злонамѣренныя лица распространяютъ, милостивые государи, олухи будто бы мы не любимъ литературу и считаемъ ее вредною для общества…. Это клевета, гнусная клевета, — я ссылаюсь на всѣхъ предстоящихъ здѣсь высокоименитыхъ собратій моихъ мандариновъ….
— Клевета, клевета! закричали мандарины.
— Да! клевета, повторилъ мандаринъ съ тремя шариками: — напротивъ мы любимъ литературу, но литературу въ настоящемъ значеніи этого слова: нравственную, благонамѣренную, проникнутую высокими патріотическими чувствами, воспѣвающую наши заслуги; литературу проникнутую безусловнымъ уваженіемъ ко всѣмъ, которые облечены почетными званіями и имѣютъ счастіе носить шарики на своихъ шапкахъ; литературу, описывающую красоту нашей природы и всѣ кроткія и мирныя ощущенія и чувствованія, — словомъ литературу благотворно дѣйствующую на умъ и на сердце! Такой литературѣ мы покровительствуемъ, такую литературу мы награждаемъ! Живое доказательство этого передъ вами, милостивые государи, въ лицѣ сего юнаго поэта продекламировавшаго намъ сейчасъ превосходный гимнъ въ честь нашу…. А то, что теперь выдаютъ намъ за литературу, (при этомъ у мандарина съ тремя шариками обнаружилось дрожаніе въ губахъ и жолчь разлилась по лицу) грязныя картины унижающія все отечественное, дерзкое вмѣшательство во всѣ вопросы, не касающіеся совсѣмъ до литературы, насмѣшки надъ лицами подобными намъ…. это…. это….
Мандаринъ съ тремя шариками ничего не могъ прибавивъ отъ бѣшенства, замолчалъ и вдругъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и остановился противъ меня.
— Какъ вы, сударь, напримѣръ, осмѣливаетесь, — началъ онъ бросивъ на меня уничтожающій взглядъ, — вы, неимѣющій ни чина, ни званія, какъ вы осмѣливаетесь подтрунивать надъ нами? Знаете ли вы, что мы васъ заставимъ замолчать, что мы долѣе не будемъ терпѣть такого неприличія….
— Но ваше превосходительство, — отвѣчалъ я хладнокровно и почтительно въ тоже время, — какое вы имѣете право вмѣшиваться не въ свои дѣла?… Мы съ вами ничего не имѣемъ общаго. Вы китаецъ, а я русскій. Вы, китайцы, гордитесь своею неподвижностію, коснѣніемъ въ старыхъ предразсудкахъ и дикостяхъ, а мы русскіе, напротивъ, гордимся нашею способностію къ развитію, нашею способностію подвигаться впередъ и смѣемъ вѣровать въ то, что Россіи предстоитъ великая будущность. Мы не поймемъ другъ друга.
— Но васъ, сударь, воспитывали въ китайскихъ правилахъ, перебилъ меня мандаринъ съ горячностію, — также какъ и меня…. Вы такъ сказать нашъ китаизмъ всасывали съ молокомъ; мы всѣ думали, что вы съ этими нравственными правилами и какъ сынъ благорожденныхъ родителей достигнете до почетныхъ званій, сдѣлаетесь какъ и мы мандариномъ. Вспомните ваше дѣтство, вспомните, какъ всѣ мы любили васъ, возили вамъ конфекты и игрушки. Могли ли мы думать тогда, что вы сдѣлаетесь нашимъ врагомъ?… Но опомнитесь и подумайте, кто мы и кто вы, молодой человѣкъ!
Я невольно улыбнулся. Достопочтенные мандарины рѣшительно не признаютъ хода времени и считаютъ меня еще молодымъ человѣкомъ!..
— Подумайте, кто мы и кто вы! повторилъ мандаринъ съ тремя шариками, ударяя на мѣстоимѣніе мы, торжественно выпрямляясь передо мною и указывая на свое облаченіе и на три шарика, болтавшіеся на его шапкѣ…
Вдругъ раздались звуки, тамъ-тама, возвѣщавшіе о томъ, что въ глубинѣ храмины за занавѣсою проходятъ мандарины изъ мандариновъ. Дѣйствительно тѣни ихъ уже показались на занавѣсѣ — и мандаринъ говорившій со мною, также какъ и другіе его товарищи почтительно присмирѣли.
— Э! такъ они еще не очень важныя особы, подумалъ я, — оттого-то они такъ хорохорятся и задаютъ такого тона передъ нами простыми людьми!
Но лишь только тѣни исчезли, мандарины оживились снова и мгновенно приняли гордыя, величественныя позы. Мандаринъ съ тремя шариками напалъ на меня еще съ большимъ ожесточеніемъ. Онъ размахивалъ руками, глазки его налились кровью. Онъ даже дошелъ до того, что угрожаетъ мнѣ ауто-дафе. — И это тотъ милый господинъ, котораго моя бойкая родственница называла нѣкогда сладенькимъ…. О, какъ лѣта и шарики на шапкѣ измѣняютъ людей!…
Вслѣдъ за тѣмъ удивительныя картины одна за другой стали развертываться передо мною.
Всѣ мандарины сѣли на великолѣпные табуреты, поставленные на возвышеніе, по степенямъ ихъ значенія и по количеству шариковъ на шапкахъ. Передъ ними начали появляться различныя лица съ поклонами до земли… Одинъ изъ такихъ, кажется секретарь, подползъ къ его превосходительству, своему начальнику, — съ опущенною къ землѣ головой въ знакъ того, что онъ не могъ переносить свѣта, исходящаго отъ него и произнесъ:
— Не безъизвѣстно, вашему превосходительству, что по ввѣренному вамъ вѣдомству осталось къ новому 1859 году 2000 р. серебромъ экономіи, сохраненной мудростію нашей и что вы представляя о семъ его высокопревосходительству, испрашивали у него, какъ поступить съ сею суммою? Мы всѣ осмѣливались думать и молили Бога О томъ, чтобы сія остаточная сумма была назначена въ награду вашему превосходительству, нашему достойному начальнику, за ваши неусыпные труды, мудрость, снисхожденіе и милость къ подчиненнымъ; но его высокопревосходительство, по своей премудрости, приготовляя вамъ конечно въ мысляхъ своихъ высокую и достойнѣйшую награду, соблаговолилъ бросить одинъ изъ свѣтлыхъ лучей взора своего на насъ, бѣдныхъ пресмыкающихся труженниковъ, и повелѣлъ: раздѣлить помянутую остаточную сумму между нами, недостойными такихъ милостей. Вслѣдствіе чего имѣю величайшую честь почтительнѣйше представить списокъ распредѣленія этой суммы на утвержденіе вашего превосходительства.
Секретарь подалъ бумагу мандарину и поклонился ему до земли.
Мандаринъ съ тремя шариками глубокомысленно надвинувъ брови, надѣвъ очки и взявъ карандашъ, оправленный въ золото, началъ разсматривать списокъ. Во главѣ списка красовалось имя секретаря, который поднесъ его, и въ графѣ противъ этого имени стояло 500 р. Списокъ оканчивался самымъ незначительнымъ и бѣднымъ труженикомъ, ежедневно совершавшимъ 10 верстъ взадъ и впередъ между своей лачужкой и присутственнымъ мѣстомъ. Въ графѣ противъ него стояло 5 р. — послѣдняя цѣна сапогъ въ Пекинѣ, въ которомъ все до крайности вздорожало съ нѣкотораго времени.
Мандаринъ, оставивъ неприкосновенными 500 р. своего секретаря, значительно уменьшилъ награды всѣмъ остальнымъ и незначительному и бѣднѣйшему изъ труженниковъ вмѣсто 5 р. назначилъ 2 р.; нѣкоторыхъ же замѣченныхъ его превосходительствомъ въ либерализмѣ, то есть кланявшихся ему просто, по церемоніалу, но не выражавшихъ при томъ преданнической игры въ глазамъ, вовсе вычеркнулъ. По исправленному такимъ образомъ списку оказались остаточныхъ 500 руб.
Вслѣдъ затѣмъ къ другому изъ мандариновъ подползъ въ рубищѣ исхудалый и больной человѣкъ и произнесъ дрожащимъ и слабымъ голосомъ:
— Мудрѣйшій и правосуднѣйшій изъ начальниковъ! Воззри съ высоты на червя ползающаго передъ тобою… Я лишился подруги своей ничтожной жизни, продалъ почти все, что имѣлъ, чтобы предать ее нашей матери землѣ съ честію; у меня осталось отъ нее семеро дѣтей, ежедневно просящихъ пищи. Я работаю до истощенія силъ, что засвидѣтельствуютъ мои непосредственные начальники. И вотъ наступаютъ праздники, дни общей радости и веселія, а я безъ куска хлѣба… Мои бѣдные, невинные птенцы умираютъ отъ голода… Воззри на меня, плачущаго съ семью младенцами, и прикажи удѣлить мнѣ кроху отъ щедротъ твоихъ! Заставь вѣчно молить за себя…
Стонъ несчастнаго могъ разжалобить самое черствое сердце, и его превосходительство въ минуту хорошаго расположенія вѣроятно былъ бы тронутъ имъ; но, къ сожалѣнію, бѣднякъ явился не въ попалъ (бѣдняки какъ-то всегда являются не въ попадъ), ибо его превосходительство былъ погруженъ въ созерцаніе суеты и ничтожности сего міра, по поводу значительной награды, полученной его врагомъ, и вслѣдствіе того озлобленъ противъ всего человѣчества…
— Боже мой! къ кому же теперь обратиться мнѣ за помощію! прошепталъ въ отчаяніи несчастный и побрелъ къ какому-то, стоявшему въ сторонѣ отъ мандариновъ господину въ высочайшемъ коническомъ колпакѣ. Это былъ, какъ мнѣ замѣтилъ кто-то, глубочайшій ученый и первѣйшій китайскій мудрецъ, офиціально признанный таковымъ. Онъ разрѣшалъ ней сомнѣнія и давалъ совѣты.
— Учитель! произнесъ бѣднякъ, подойдя къ нему и три раза ударивъ лбомъ о землю въ знакъ уваженія къ его особѣ, — скажи мнѣ, для чего создано на свѣтъ такое странное и несчастное животное, какъ я?
— Зачѣмъ ты вмѣшиваешься не въ свое дѣло? глубокомысленно отвѣчалъ мудрецъ.
— Но, достопочтенный мужъ ты видишь мои страданія… Для чего же столько зла на землѣ? Я тебя спрашиваю.
— Экая важность! сказалъ мудрецъ: — да и что мнѣ за дѣло до твоихъ страданій?.. какое зло!…
— Что же мнѣ дѣлать однако? воскликнулъ бѣднякъ въ отчаяніи.
— Молчать — и идти вонъ отсюда, произнесъ мудрецъ…
— Выведите его вонъ! закричали въ одно время глубочайшій изъ китайскихъ мудрецовъ и правосуднѣйшій изъ Мандариновъ. — И какъ онъ смѣетъ безпокоить прямо насъ?.. продолжалъ мандаринъ съ тремя шариками, что за дерзость!… Если онъ дѣйствительно нуждается, то онъ долженъ былъ ходатайствовать о пособій у своего помощника столоначальника; помощникъ его долженъ былъ о семъ ходатайствовать у своего столоначальника, столоначальникъ у своего нпчальника отдѣленія, а начальникъ отдѣленія у правители нашей канцелярій и уже правитель канцеляріи могъ ходатайствовать у меня за него…
Бѣдняка вытолкали изъ храмины, а его превосходительство обратился къ другому его превосходительству и сказалъ, пожимая плечами.
— Ну, скажите пожалуйста, на что это похоже. Всякая дрянь безпокоитъ насъ и имѣетъ дерзость лезть прямо къ намъ!… Какое неуваженіе къ властямъ! Допускать этого невозможно… неправда ли? Это можетъ привести Богъ знаетъ къ чему!…
— Совершенно справедливо, возразилъ другой мандаринъ: — вообще я замѣчаю, что съ нѣкотораго времени начинаетъ распространяться вредный духъ неподчиненности… Вотъ я вамъ скажу, что случилось со мною недавно. Поручилъ я своему секретарю достать мнѣ ложу въ театръ, привозитъ онъ билетъ — прекрасно. Ѣдимъ мы съ женой въ театръ; входимъ въ ложу — и что же видимъ? какъ бы вы думали? Рядомъ съ нами, въ сосѣдней ложѣ, сидитъ мой секретарь съ своею женою… Какова дерзость, каково неприличіе!.. Я, разумѣется, послѣ такого поступка тотчасъ удалилъ его отъ себя…. Ну а всѣмъ этимъ безпорядкамъ причиною литература, распространяющая идеи своевольства.
— Да! да! это правда! это ужасно! воскликнули всѣ мандарины въ одинъ голосъ. И мудрецъ туда-же закивалъ головою въ знакъ согласія.
— А вамъ что нужно? грозно сказалъ одинъ изъ мандариновъ, обращаясь къ молодому, довольно щеголеватому чиновнику, очутившемуся въ эту минуту въ почтительной позѣ передъ его превосходительствомъ.
— За васъ, началъ молодой чиновникъ, приложивъ руку къ сердцу, за васъ, ваше превосходительство, въ моей безопасности ручается вашъ добрый геній и общественное мнѣніе…
При этомъ его превосходительство весь передернулся, ибо онъ не могъ слышать этихъ двухъ словъ «общественное мнѣніе».
— …увѣнчавшее васъ, продолжалъ молодой чиновникъ, — завидною славою, а потому я нисколько не думалъ и мои мысли сами по себѣ никогда не освѣщались лучемъ той догадки, чтобы ваше сердце, замѣчательнѣйшее признательностію къ подчиненнымъ, съ источникомъ вашей новой власти, могло исполниться неудовольствія ко мнѣ. И потому представьте себѣ, ваше превосходительство, странное разувѣреніе въ моемъ понятіи объ васъ, когда мой начальникъ отдѣленія, при многихъ чиновникахъ, съ значительною улыбкою объявилъ мнѣ вашъ строгій выговоръ и ваше вѣрное обѣщаніе уволить меня отъ дѣлъ. Наконецъ не могу и не долженъ скрыть того, что я былъ Критомъ достаточно оскорбленъ позою, которою онъ дѣлалъ изъ себя, а также тѣмъ тономъ, съ которымъ онъ обращался со мною…
— Довольно! перебило его превосходительство: — прочь съ глазъ моихъ дерзкій вольнодумецъ!… Ты смѣешь оскорбляться позами своего начальника, его тономъ!… Ты смѣешь ссылаться на общественное мнѣніе!… Чтобъ твоего духу не было съ сей минуты въ моемъ департаментѣ!
— Да, дѣйствительно вольнодумство страшно начинаетъ распространяться, прибавилъ мандаринъ, обращаясь къ другимъ мандаринамъ, — противъ этого надобно принять мѣры — и это явное вліяніе литературы… Вы слышали: онъ говорилъ объ общественномъ мнѣніи? — эти гнусныя слова взяты имъ цѣликомъ изъ журналовъ… И замѣтьте, въ какихъ краснорѣчивыхъ Фразахъ онъ выражалъ свои жалобы… Гдѣ же онъ могъ выучиться такому краснорѣчію… Все литература!
Затѣмъ было отдано приказаніе, чтобы не допускать до ихъ превосходительствъ никого ни съ просьбами, ни съ жалобами, ибо ихъ превосходительства желаютъ погрузить умы свои въ глубокіе государственные вопросы и соображенія.
— Вотъ поучиться-то и послушать! почтительно подумалъ я, — если они только будутъ излагать мысли свои въ слухъ, — и навострилъ уши. Они дѣйствительно заговорили между собою въ слухъ, но о томъ, кому везетъ или не везетъ счастье въ клубѣ, кто сколько выигралъ или проигралъ въ теченіи послѣдней недѣли; о какой-то неслыханной игрѣ, пришедшей наканунѣ къ которому-то изъ нихъ; о какомъ-то удивительномъ обѣдѣ, данномъ для нихъ на дняхъ откупщикомъ; о томъ, какъ они веселились у золотопромышленника на балѣ и сообщали другъ другу свои предположенія, кто изъ нихъ и какія именно награды долженъ получить къ празднику.
Затѣмъ они удостоили благосклонно принять какого-то торгаша, случайно нажившаго милліоны.
Милліонеръ палъ къ ногамъ ихъ и умиленно просилъ ихъ осчастливить его на всю жизнь и удостоить его высочайшей для него на землѣ чести — пожаловать къ нему на обѣденный столъ.
Мандарины удостоили его принятіемъ этого приглашенія и милость свою къ торгашу распространили до того, что объявили ему, что каждый изъ нихъ вмѣстѣ съ собою привезетъ къ нему всѣхъ своихъ креатуръ, льстецовъ и угодниковъ.
— Смотрите же, воскликнулъ одинъ изъ нихъ, удостоивъ взглядомъ торгаша, — чтобы обѣдъ вашъ былъ самый утонченный и роскошный, вполнѣ достойный тѣхъ особъ, которыхъ вы будете имѣть счастіе угощать; чтобы вина было побольше и самаго лучшаго, а въ заключеніе, чтобы непремѣнно былъ ликеръ изъ банановъ, до котораго всѣ мы большіе охотники.
Торгашъ объявилъ, что онъ не пощадитъ ничего для полнѣйшаго удовлетворенія своихъ высокоименитыхъ посѣтителей, и не оборачивая спины, удалился изъ храмины, отступая и кланяясь.
— Хорошій и добрый человѣкъ! произнесъ со вздохомъ одинъ изъ мандариновъ но его удаленіи.
— Прекрасный и благонамѣренный! повторилъ съ чувствомъ другой.
— Патріотъ, истинный патріотъ! добавилъ третій….
Тогда на мгновеніе снова все, что было передо мною, покрылось бѣловатымъ туманомъ; мандарины съ ихъ при этомъ исчезли, и когда туманъ началъ рѣдѣть, я увидѣлъ великолѣпно убранный будуаръ и въ полусвѣтѣ полулежащую на диванѣ полную даму въ роскошнѣйшемъ платьѣ и въ неизмѣримѣйшемъ кринолинѣ, занимавшемъ полкомнаты. У ногъ ея на богатомъ коврѣ стоялъ на колѣняхъ тотъ самый мандаринъ, который уменьшилъ награды своимъ чиновникамъ къ празднику. Онъ держалъ браслетъ въ своей рукѣ, стоившій 500 р., показывалъ его дамѣ и потомъ началъ его надѣвать ей на ея пухлую и бѣлую руку, дрожа, тая и цалуя ея пальчики.
— Повтори мнѣ, ты очень меня любишь, очень? лепеталъ онъ со слезой въ глазѣ, смотря на нее.
— Ну да, да, да…. душка! Я тысячу разъ говорила вамъ это, отвѣчала дама съ нѣмецкимъ акцентомъ.
— Довольна ли ты, моя ципочка, подаркомъ? Ты давно желала имѣть этотъ браслетъ!…
— Mein liebe — умница! проговорила дама и потрепала мандарина по его испещренной морщинами и нарумяненной щекѣ.
Громъ тамъ-тама оглушилъ меня снова въ это мгновеніе. Мандаринъ, крехтя и съ трудомъ приподнявшись съ колѣнъ, поцаловалъ даму и произнесъ:
— Ну прощай, моя ципочка, до свидапія. Звуки эти возвѣщаютъ приближеніе новаго года, — и мы должны идти встрѣчать его. Какъ жаль, что я завтра не могу быть у тебя. Къ сожалѣнію, я цѣлый день долженъ провести въ семействѣ. Нельзя же, ты сама знаешь? Это требуетъ приличіе, — и мы обязаны подавать собою примѣръ нравственности и семейныхъ добродѣтелей!…
Его превосходительство удалился, умильно оглядываясь на свою даму и дѣлая ей поцалуи рукою.
— Ахъ! слава Богу, слава Богу! закричала толстая дама по уходѣ его превосходительства, вскочивъ съ дивана и прыгая. — Ухъ!… я завтра цѣлый день свободна!
И съ радости начала одна танцовать пoлькy-тpамблянъ передъ трюмо….
Картина опять измѣнилась. Будуаръ съ дамой исчезли и неизмѣримой длины зала, въ родѣ галлереи, затопленная свѣтомъ, открылась передо мною.
Галлерея эта была биткомъ набита мандаринами и ихъ свитою, т. е. ихъ креатурами, льстецами, соглядатаями, привиллегированными пѣвцами и проч.
Во глубинѣ галлереи виднѣлся исполинскій цифербладъ и стукъ маятника былъ такъ силепъ, что не могъ заглушить говора этой блистательной толпы.
Часы стучали пикъ, пикъ съ особою грозною торжественностію, какъ бы неумолимо напоминая напыщеннымъ и одряхлѣвшимъ мандаринамъ, что они съ каждымъ чикомъ дѣлаются еще старѣе и дряхлѣе, что съ каждымъ чикомъ у нихъ прибавляется лишняя морщина, что каждый чикъ — шагъ къ ихъ разрушенію.
Когда стрѣлка часовъ приблизилась къ полночи, лицемѣрные мандарины двинулись во срѣтеніе новаго года, несмотря на то, что они отрицаютъ всякое движеніе и не признаютъ хода времени.
Раздался звонъ часовъ…. и въ это мгновеніе, при звукахъ тамъ-тама и пушечной пальбы, появился въ углубленіи залы подъ часами молодой, свѣтлый, хотя и неопредѣленный образъ съ серьёзнымъ, строгимъ и нѣсколько грустнымъ выраженіемъ, возбуждавшій симпатію и вселявшій невольное уваженіе.
Я догадался, что это было олицетвореніе новаго 1859 года.
При появленіи его всѣ мандарины преклонили предъ нимъ колѣна и воздѣли къ нему руки…
Мой знакомецъ мандаринъ съ тремя шариками, считавшійся между своими лучшимъ риторомъ, произнесъ:
"Привѣтствуемъ тебя наступившій годъ, распростираемся передъ тобою и молимъ тебя:
"Останови безразсудное движеніе и порывы твоего предшественника, возвратись благоразумно назадъ къ годамъ нашей юности, когда процвѣтала на землѣ высочайшая нравственность, отрадное для насъ безмолвіе, строгій порядокъ, безотвѣтность старшихъ и безусловная подчиненность младшихъ. Молимъ тебя, возврати душамъ нашимъ миръ и заставь насъ благословлять и прославлять имя твое! "
"Возвысь насъ! прибавь намъ окладовъ! прибавили другіе мандарины: «даруй намъ новыя титла и украшенія и загради уста тѣмъ безчиннымъ и безнравственнымъ крикунамъ, которые осмѣливаются предавать насъ на посмѣяніе, и называютъ насъ отжившими и отсталыми людьми»!…
Когда всѣ крики эти смолкли, Новый годъ произнесъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на колѣнопреклоненныхъ предъ нимъ мандариновъ:
"Я пришолъ, чтобы продолжать дѣло, начатое моимъ предшественникомъ, я еще одинъ шагъ впередъ на великомъ пути человѣческаго развитія и совершенствованія. Какое мнѣ дѣло, безумцы, до вашихъ китайскихъ сословныхъ претензій, до вашихъ чиновъ, званій, титловъ, окладовъ и привиллсгій, до всѣхъ вашихъ мелкихъ интересовъ?.. Не о васъ однихъ призванъ я заботиться, не объ одномъ вашемъ счастіи и благоденствіи, — вы и безъ того пользуетсь имъ, — а о благоденствіи и счастіи всѣхъ людей, а особенно вашихъ низшихъ братій, и счастливъ буду я, если въ мое краткое существованіе, хотя сколько нибудь подвинется это великое дѣло… Я знаю, что вы, отсталые и закоснѣлые въ предразсудкахъ и эгоизмѣ старцы будете моими противниками, — но вы не опасны, ваши разсчсты съ настоящею жизнію кончены; вы уже не въ состояніи понимать ничего, совершающагося передъ вашими глазами. Помышляйте лучше о будущей жизни. Пора!… Моими сподвижниками будетъ новое поколѣніе, потому, что въ немъ власть и сила.
"Но не заноситесь и вы, нѣкогда рьяные сподвижники улучшеній и совершенствованій; вы уже почти совершили дѣло, для котораго были призваны. Уступите мѣсто ваше новому поколѣнію и покоритесь ему, благословляя его, а не проклиная такъ, какъ васъ проклинаютъ эти старцы…
И Новый годъ указалъ на мандариновъ, онѣмѣвшихъ отъ этой рѣчи и пришедшихъ отъ нея въ совершенное разслабленіе.
— Да, подумалъ я, — Новый годъ правъ… и наше поколѣніе доканчиваетъ свое дѣло…
«Да здравствуетъ же новое поколѣніе, идущее смѣнить насъ!» вскрикнулъ я, и проснулся отъ этого крика.
Я улыбнулся моимъ грезамъ, — и уже на яву тихо повторилъ про себя:
«Да здравствуетъ новое поколѣніе»!..
Что дѣлалось въ Петербургѣ въ теченіе декабря и начала января? Но ужь газеты давнымъ давно сообщили всѣ мельчайшія петербургскія новости и все, чѣмъ занимался Петербургъ въ это время… и мы боимся, что наши новости будутъ отзываться стариною….
Мы хотѣли было сообщить нашимъ читателямъ объ игрѣ Ольриджа въ Лирѣ; но съ этимъ артистомъ мы такъ подробно познакомили ихъ въ прошломъ мѣсяцѣ, что теперь намъ остается только прибавить одно: въ «Лирѣ» Ольриджъ былъ нисколько не ниже, чѣмъ въ «Отелло» и «Венеціанскомъ Купцѣ» и исполненіемъ этой роли, онъ окончательно подтвердилъ общее мнѣніе о своемъ великомъ трагическомъ талантѣ. Ольриджъ былъ, говорятъ, глубоко тронутъ пріемомъ петербургской публики и тѣмъ вниманіемъ и уваженіемъ, которое изъявили ему артисты русской сцены. Ихъ стихи къ нему и письмо Ольриджа къ нимъ были напечатаны уже въ нашихъ газетахъ. Въ бенефисъ свой онъ съигралъ комическую роль негра Мунго въ водевилѣ «Висячій Замокъ» и произвелъ величайшій эффектъ исполненіемъ этой роли.
Ольриджъ уѣхалъ изъ Петербурга.
На русскомъ театрѣ г. Самойловъ являлся въ роли Лира…. Надо замѣтить, что Лиръ вообще былъ выполненъ русскими актерами несравненно тщательнѣе и лучше, чѣмъ нѣмецкими; къ тому же на русской сценѣ Лиръ явился въ прекрасномъ переводѣ г. Дружинина, безъ всякихъ почти измѣненій и передѣлокъ, крайне неудачныхъ на нѣмецкой сценѣ.
Что же сказать объ игрѣ г. Самойлова?…
Талантливый комическій артистъ нашъ выполнилъ трудную и высоко-трагическую роль «Лира» добросовѣстно, по мѣрѣ средствъ своихъ…. Въ сценѣ сумасшествія онъ былъ даже очень хорошъ; но вообще въ немъ мы не видѣли Шекспировскаго Лира… Г. Самойловъ прекрасно сыгралъ какого-то добродушнаго, жалкаго старичка, который и сердиться-то не умѣетъ; въ звукахъ голоса его слышались намъ комическія ноты. Публика принимала г. Самойлова съ восторгомъ.
Въ Петербургѣ находятся въ сію минуту, кромѣ Феррарисъ, еще двѣ пріѣзжія танцовщицы, — но говорятъ, довольно посредственныя. Мы впрочемъ не видали ихъ…. На итальянскомъ театрѣ дана была въ первый разъ опера г. Флотова: Марта, въ которой г-жа Бозіо превосходна.
Мода на публичныя лекціи сильно распространилась въ Петербургѣ въ нынѣшнюю зиму. Лекціи въ залѣ Пассажа пользуются большимъ успѣхомъ и привлекаютъ многочисленную и любознательную публику, которой въ особенности нравятся лекціи химіи г. Ходнева, излагаемыя очень живо и популярно. — Г. Серовъ, извѣстный музыкальный критикъ, открылъ публичныя лекціи о музыкѣ въ залѣ университета. Открылись еще публичныя лекціи также въ университетѣ, въ пользу бѣдныхъ студентовъ. Профессоръ Никитенко прочелъ уже первую лекцію о Державинѣ и его эпохѣ, а профессоръ Стасюлевичъ будетъ читать о провинціальномъ бытѣ при Людовикѣ XIV. Во время великаго поста будутъ, говорятъ, также читать публичныя лекціи гг. профессора Горловъ и Благовѣщенскій. Первый о предметѣ весьма интересномъ для всѣхъ насъ: — о причинахъ дороговизны.
Звѣринцы Крейцберга и Зама, (у Крейцберга укрощаетъ уже звѣрей 18 лѣтняя дама) механическія циклорамы, въ которой показываются военныя дѣйствія въ Крыму и Индіи, и извѣстные американскіе города; кабинетъ натуральныхъ рѣдкостей г. Принчппе и различные оптическіе виды; большія фантастическо-магическія представленія г. Коле, съ картинами освѣщенными лирическимъ огнемъ (feu pyrique), какъ сказано въ афишѣ; механическіе театры для дѣтей, и прочее — все это посѣщается любителями разныхъ зрѣлищъ.
Балы и маскерады въ Дворянскомъ и въ другихъ собраніяхъ идутъ своимъ чередомъ.
Въ четвергъ 22 января въ пользу частныхъ школъ С.-Петербургскаго женскаго патріотическаго общества, данъ будетъ спектакль любителями, въ залѣ дома князя Бѣлосельскаго-Бѣлозерскаго. Разъиграны будутъ двѣ пьесы: На балѣ, картина изъ свѣтской жизни, соч. графа Фредро, въ которой между прочимъ будетъ участвовать г-жа Мичурина (Вѣра Самойлова) и Le Domino noir, комическая оперетка г. Скриба. Оркестромъ будетъ дережировать г. Лешетицкій…
Новыхъ періодическихъ изданій и книгъ къ новому году появилось множество.
Мы въ особенности обращаемъ вниманіе нашихъ читателей на любопытное сочиненіе г. Желѣзнова, очерки быта уральскихъ казаковъ, съ которымъ мы познакомимъ нашихъ читателей въ одной изъ слѣдующихъ книжекъ «Современника».
Г-жа Крестовская (псевдонимъ) издала собраніе своихъ повѣстей, которыя печатались въ разныхъ журналахъ и изъ которыхъ многіе обратили на себя справедливое вниманіе публики.
Иллюстрированныя изданія увеличиваются у насъ съ каждымъ годомъ, но первое мѣсто между ними все-таки занимаетъ превосходное изданіе г. Тимма: «Русскій Художественный Листокъ». Оно еще должно усовершенствоваться въ наступившемъ году. Вотъ что говоритъ объ этомъ самъ г. Тиммъ:
"Стремясь постоянно къ усовершенствованію нашего изданія, во всѣхъ отношеніяхъ, мы не ограничились, въ нынѣшнемъ году, обѣщаннымъ программою печатаніемъ рисунковъ въ два тона, но выпустили, въ видѣ опыта, пять нумеровъ болѣе или менѣе развращенными.
"Этотъ опытъ представивъ цѣлый рядъ затрудненій, которыя намъ пришлось, преодолѣть убѣдилъ насъ, однако, что, при тѣхъ средствахъ, которыми до сихъ поръ располагалъ Рус. Худож. Листокъ, мы принуждены были бы остановиться на этомъ улучшеніи нашего изданія. — Раскраска отъ руки, не говоря уже объ издержкахъ, вовсе несоразмѣрныхъ съ подписною цѣною Рус. Худож. Листка, требуетъ такого значительнаго времени, котораго мы рѣшительно не имѣемъ, будучи стѣснены сроками выпуска нумеровъ. Печатаніе же красками, въ чужой литографіи, неизбѣжно влечетъ за собою еще болѣе значительныя издержки.
"Желая неуклонно стремиться къ улучшенію нашего изданія, мы рѣшились завести собственную литографію, которая доставила бы намъ возможность пользоваться всѣми усовершенствованіями въ литографскомъ искусствѣ, не возвышая подписной цѣны Рус. Худож. Листка, и, по мѣрѣ возможности, выпускать рисунки, отпечатанные болѣе чѣмъ въ два тона.
«Съ этою цѣлію, въ теченіе прошедшаго лѣта, мы пользовались, въ Парижѣ, наставленіями опытнаго и извѣстнаго литографа Лемерсье, который былъ такъ обязателенъ, что не ограничился одними совѣтами, но заказать еще, для нашей литографіи, всѣ необходимыя принадлежности въ лучшемъ, въ настоящее время, въ Парижѣ механическомъ заведеніи Пуарье.»
Въ заключеніе г. Тиммъ изъявилъ благодарность г-ну Мюнстеру, въ литографіи котораго печатался (за исключеніемъ весьма не многихъ нумеровъ) Рус. Худои. Листокъ съ самаго своего основанія (8 лѣтъ), за добросовѣстное во всѣхъ отношеніяхъ исполненіе имъ своихъ обязанностей.
Кстати о г. Мюнстерѣ. Онъ будетъ издавать въ 1859 году Портретную галлерею русскихъ литераторовъ, журналистовъ, художниковъ и другихъ замѣчательныхъ людей. Первый выпускъ, заключающій въ себѣ четыре портрета уже вышелъ. Изданіе роскошно, литографія очень хороша, но главное въ этомъ изданіи должно быть, конечно, сходство портретовъ съ оригиналами…. а первый выпускъ не совсѣмъ удаченъ, въ этомъ отношеніи… нѣкоторые изъ портретовъ очень странны, чтобы не сказать болѣе…. Мы желаемъ полнаго успѣха предпріятію г. Мюнстера и потому совѣтуемъ ему обратить вниманіе на наше замѣчаніе…..
Мы давно не говорили о дѣйствіяхъ нашихъ учоныхъ обществъ. Представляемъ въ Заключеніе очень любопытныя свѣдѣнія о еднекой экспедиціи.
«Въ засѣданіи Императорскаго Р. Г. Общества, бывшемъ 3-го декабря, сообщены извѣстія о занятіяхъ Хорассанской экспедиціи. Начальникъ ея, дѣйствительный членъ H. В. Ханыковъ, въ письмѣ изъ Герата, отъ 23-го сентября, на имя вице-предсѣдателя, увѣдомляетъ, что по желанію шаха онъ отправился 8-го апрѣля изъ Астрабада на Шахрудъ и оттуда черезъ Дагманъ прибылъ въ столицу Персіи 22-го апрѣля. Его величество шахъ и первые министры приняли живое участіе въ экспедиціи. Г. Ханыковъ снабженъ былъ здѣсь рекомендаціями ко всѣмъ хорассанскимъ властямъ и обставилъ экспедицію самыми благопріятными условіями для изученія страны, куда ей предстояло отправиться. Во все время пребыванія г. Ханыкова въ Тегеранъ, прочіе члены экспедиціи дѣлали поѣздки въ астрабадскомъ округѣ, и несмотря на тревожное положеніе края, вслѣдствіе безпрерывныхъ вторженій Туркменовъ, успѣли осмотрѣть значительную часть этого интереснаго берега Каспійскаго моря. Въ концѣ мая всѣ члены соединилось въ Шахрудѣ и въ началѣ іюня отправились на Мезинанъ, Сабзевиръ и далѣе черезъ бирюзовые и соляные рудники, достигли Нишапура, откуда по гористой и чрезвычайно-живописной дорогѣ прибыли 24-го іюня въ Мешхедъ. Дорога эта въ общихъ чертахъ мѣстности, по которой она проходитъ, довольно извѣстна: по ней ѣхали Фрезеръ, Конолли, Бернсъ, Леммъ и Бларамбергъ; но тѣмъ не менѣе изъ совокупныхъ дѣйствій экспедиціи можно ожидать объ этой мѣстности много такихъ новыхъ подробностей, которыя недоступны одинокому путешественнику. Въ Мешхедѣ экспедиція пробыла семь недѣль, которыя употреблены были на болѣе или менѣе значительныя поѣздки въ окрестности, на осмотръ памятниковъ и разборъ интереснѣйшихъ рукописей богатаго книгохранилища имама Ризы, которое открыто было начальнику экспедиціи. Г. Гебель совершилъ въ это время поѣздку Турбети-Хейдари на Турмизъ, Кухимишь Ссбзеваръ, Кучанъ или Кабушанъ. Оставивъ 14-го августа Мешхедъ, экспедиція отправилась далѣе и 3-го сентября прибыла въ Гератъ. Отлагая подробности путешествія до другаго времени, г. Ханыковъ препроводилъ донесенія своихъ спутниковъ и сообщилъ слѣдующіе общіе результаты экспедиціи: г. Бунге собралъ до 1,300 видовъ растеній, г. Гебель до 13 большихъ ящиковъ окамснѣлостей; г. Ленцъ опредѣлилъ астрономическіе координаторы 29 пунктовъ и магнитныхъ 9; гг. графъ Кейзерлингъ и Бинертъ собрали богатыя коллекціи змѣй, пауковъ, насѣкомыхъ и нѣсколько чучелъ животныхъ высшаго образованія. Наконецъ самъ начальникъ экспедиціи осмотрѣлъ до 25 памятниковъ, болѣе или менѣе невѣрно описанныхъ его предшественниками, собралъ замѣчанія о діалектахъ персидскаго языка, на протяженіи пройденнаго пути, равно какъ и свѣдѣнія объ особенностяхъ племенъ, обитающихъ въ этой сѣверной части Хорассана. Во все время путешествія производились постоянныя метеорологическія наблюденія и произведена съемка пространства, до 27,000 верстъ.»