НА ХЛѢБАХЪ.
правитьГустава афъ Гейерстама.
правитьВо дворѣ стояла большая липа вся въ цвѣту, ярко освѣщенная солнцемъ, и въ ея могучей коронѣ весело жужжали несмѣтные рои пчелъ и шмелей. Пріятный запахъ липоваго цвѣта разносился въ мягкомъ лѣтнемъ воздухѣ и проникалъ въ открытую дверь крестьянскаго домика, выкрашеннаго въ красный цвѣтъ.
Въ Оландѣ деревья крайне рѣдки, и старая липа пользовалась въ семьѣ большимъ почетомъ. Старый Перъ Сьегренъ посадилъ ее самъ, и при немъ она выросла и окрѣпла, — такъ что когда его внукъ, Андерсъ Сьегренъ, женился, липа была уже большимъ деревомъ, подъ вѣтвями котораго онъ сидѣлъ съ женою первое счастливое время, когда у нихъ было такъ много о чемъ разговаривать въ свѣтлыя лѣтнія ночи. Грета также отъ души радовалась, глядя на большую липу. Она раньше всего бросалась ей въ глаза, когда она выглядывала утромъ изъ своего окошка, и на нее послѣднюю она смотрѣла, когда запирала на ночь выходную дверь. Конечно, она не всегда думала о ней. Жизнь предъявляетъ много требованій, и не всегда можно сосредоточивать свое вниманіе на цвѣтахъ и деревьяхъ. По старая липа срослась съ ея жизнью, и видъ ея возбуждалъ въ ней всегда тихую радость, думала ли она о ней, или нѣтъ. Она любила ее и зимою, когда она стояла, вся покрытая снѣгомъ, и лѣтомъ, когда ея вѣтви зеленѣли своими яркими листьями. Когда на липѣ весною начинали показываться маленькія зеленыя почки, она радовалась, а когда листья осенью желтѣли и отрывались, медленно, одинъ за другимъ, падая на песокъ, гдѣ они образовывали сухой коверъ, отливающій разноцвѣтными красками, — коверъ, которымъ, шелестя, двигалъ вѣтеръ, — ее охватывало странное, грустное чувство, полное, въ то же время, глубокаго спокойствія. А когда она постарѣла, сна даже любила смотрѣть на падающіе листья.
Теперь Грета была стара, и Андерсъ также. Они жили на хлѣбахъ у сына, въ маленькой комнаткѣ, около каменной стѣны. Вѣдь нужно дать жить и молодымъ, а старики должны позаботиться о томъ, чтобы уйти во-время и уступитъ имъ мѣсто, если блѣдный косарь слишкомъ долго медлитъ съ своею косой.
И старая липа въ дворѣ тоже успѣла состариться. На ней были толстые, узловатые, крѣпкіе сучья, развѣтвлявшіеся во всѣ стороны; они образовывали большую, обширную бесѣдку, гдѣ птички распѣвали лѣтомъ, и куда лазили дѣти, чтобы поиграть. Была средина лѣта, и липа стояла вся въ цвѣту. Въ это именно время начинается нашъ разсказъ.
На скамейкѣ, вдѣланной въ землю подъ липою, сидѣлъ новый собственникъ, Августъ Сьегренъ, погруженный въ глубокія размышленія. Рядомъ съ нимъ помѣстился и старикъ Андерсъ съ грустнымъ, озабоченнымъ видомъ. Его морщинистое лицо выражало и испугъ, и недовольство, а губы были крѣпко сжаты, точно онъ боялся не вбиремя открыть ихъ.
— Дѣлай, какъ знаешь, — сказалъ. наконецъ старикъ, — дворъ твой.
— Мой-то онъ мой, — отвѣтилъ сынъ съ чувствомъ собственнаго достоинства. — Но заемъ принесетъ двору только пользу. Если я куплю молотилку и жатвенную машину, и выкорчую всѣ камни съ доля, дворъ будетъ давать гораздо больше доходу, чѣмъ теперь. И въ концѣ концовъ получится только выгода.
Старикъ вздохнулъ. Онъ зналъ, что разъ молодые хотятъ Идти своимъ путемъ, ихъ не переубѣдишь. Но онъ былъ слишкомъ старъ, чтобы молчать, и поэтому пробормоталъ:
— Пять тысячъ кронъ — большія деньги.
— Не для теперешняго времени, — возразилъ сынъ.
Это задѣло старика за-живое: сынъ говорилъ о своемъ времени, точно время отца давно уже прошло. Но ему не хотѣлось ссориться, и онъ только сказалъ:
— Долговъ надѣлать не трудно, только платить ихъ тяжело.
Августъ посмотрѣлъ на отца. Между его бровями легла морщинка, и онъ отвѣтилъ рѣзкимъ, недовольнымъ тономъ:
— Вы же свое содержаніе будете получать, какъ бы тамъ ни было.
— Да, конечно, — отвѣтилъ отецъ.
Оставалось поѣхать въ городъ и вернуться, осмотрѣть дворъ, написать нужныя бумаги, сдѣлать надлежащій разсчетъ, и опять поѣхать въ городъ. Когда пришла весна, Августъ заключилъ въ банкѣ заемъ по пяти процентовъ, и довольный вернулся домой: въ карманѣ у него лежало пять тысячъ кронъ крупными бумажками.
— Вотъ такъ хорошо! — сказалъ онъ старику.
— Поживемъ — увидимъ, — возразилъ ѣдко Андерсъ.
Старикъ Андерсъ, ложась и вставая, не переставалъ грустить о томъ, что находился на иждивеніи у сына. Когда случилась эта. перемѣна въ его жизни, ему было всего шестьдесятъ четыре года. Онъ чувствовалъ себя утомленнымъ, и ему такъ хотѣлось отдохнуть. Но теперь прошло уже пять лѣтъ, какъ онъ отдыхалъ, и онъ начиналъ думать, что ему пріятно было бы вновь приняться за работу. Но если для молодыхъ совершенно естественно просить старика отстранить себя и уступить имъ мѣсто, то разъ старикъ уступилъ, ему уже почти невозможно явиться къ молодымъ съ просьбою отдать обратно принадлежавшее ему когда-то мѣсто. Въ этой истинѣ Андерсъ убѣдился опытомъ многихъ лѣтъ, — поэтому и молчалъ, хотя раздраженіе съ каждымъ днемъ сильнѣе и сильнѣе накипало въ немъ.
— Да, да, — говорилъ онъ, сидя вдвоемъ съ женою въ своей комнатѣ. — Тяжело жить на свѣтѣ, когда приходится ждать только смерти.
— О, да, правда, — отвѣчала Грета. — Когда дѣти получаютъ свое, имъ уже хочется, чтобы родители поскорѣе убирались вонъ.
И нельзя сказать, чтобы старики были совершенно неправы, думая такъ. Конечно, имъ собственно не на что было жаловаться. Все, что должно было даваться имъ по уговору, они получали: и деньги, и хлѣбъ, и одежду, к сало, и картофель. Правда, когда имъ выдавали зерно, мѣра была всегда такая, какъ слѣдуетъ, но зерно оказывалось далеко не перваго сорта. Картофель была всегда проросшій, или водянистый, сало — всего одна кожица, а когда вопросъ шелъ о выдачѣ денегъ, то казалось, будто каждая копѣйка золотая, такъ медленно и съ такимъ трудомъ вынимались онѣ изъ ящика.
А тутъ наступили и нововведенія, и Андерсъ цѣлую зиму не находилъ покою, а все ходилъ да раздумывалъ. Всю свою жизнь онъ молотилъ цѣпами, и теперь никакъ не могъ взять въ толкъ, почему то, что годилось для него, не годится для сына. Сколько онъ помнилъ, люди всегда косили траву и хлѣбъ косами или жали ихъ серпами. А теперь изъ города выписали красивую машину, выкрашенную въ красный цвѣтъ.
На ней было сидѣніе, точно на господскомъ кабріолетѣ, большія плоскія косы спускались внизъ къ землѣ, словно ребра изъ хребта скелета, а когда машина стояла безъ употребленія, косы эти торчали въ воздухѣ, точно поломанный спинной хребетъ. Машина стояла всю зиму въ сараѣ, и всякій разъ, когда Андерсъ замѣчалъ, что дверь открыта, онъ заглядывалъ туда. Долго стоялъ онъ на одномъ мѣстѣ, жуя между зубами табакъ, и клялся про себя, клялся такъ безбожно, что если бы кто посторонній услышалъ его, онъ подумалъ бы, что старый Андерсъ сошелъ съ ума.
Но когда Андерсъ видѣлъ, что за нимъ некому наблюдать, онъ бралъ съ собою и жену, чтобы и она полюбовалась на новинку. Оба старика стояли одни въ сараѣ и удивлялись безумствамъ молодого поколѣнія.
— Этакая чертовщина, — говорилъ Андерсъ.
— Да, скажи пожалуйста, — отвѣчала ему Грета.
— И они воображаютъ, что этимъ можно косить, — продолжалъ Андерсъ, сплюнувъ въ сторону. — Во первыхъ, ни одна лошадь не захочетъ тащить ее. Подумай только, какой подымется адскій шумъ, какъ только этакое чудовище придетъ въ движеніе! Лошадь испугается отъ одного ея вида и ни за что не захочетъ двинуться съ мѣста. Косы будутъ биться одна о другую, или вкапываться въ землю, или совсѣмъ не захотятъ вертѣться, будетъ чортъ знаетъ что за гадость, вотъ и все!
— А что, если она пойдетъ, — сказала старуха.
— Никогда этого не будетъ, — отвѣтилъ Андерсъ. — Имъ придется опять взяться за косу. Помяни мое слово, если имъ опять не придется приняться за старое.
И Грета согласилась. Оба старика стояли и качали своими сѣдыми головами при мысли о современныхъ новинкахъ, а затѣмъ отправлялись въ свою комнату брюжжать на свое одиночество и на безконечную зиму.
Никогда еще ни одна зима не казалась Андерсу такою длинною. Онъ боялся, что ему не доведется дожить до того дня, когда его старая коса докажетъ свое превосходство надъ современными нововведеніями. Но сыну онъ ничего не говорилъ, боясь слишкомъ поспѣшно высказывать свое мнѣніе. Имъ овладѣвалъ по временамъ смутный страхъ, что онъ, чего добраго, ошибается.
Когда лѣто наступило, онъ сталъ шататься по полямъ и лугамъ. Съ ранняго утра до поздняго вечера можно было видѣть маленькаго старика, какъ онъ пробирался мелкими стариковскими шагами по тропинкамъ и цѣлыми часами простаивалъ, разсматривая жатву. Августъ никакъ не могъ понять, что дѣлается въ это лѣто съ отцомъ, и спросилъ жену:
— Кристина, ты не знаешь, что такое съ отцомъ?
Кристина покачала головою и отвѣтила:
— Не знаю. Онъ, должно быть, впадаетъ въ дѣтство.
— Нѣтъ, — возразилъ Августъ, — онъ, вѣрно, горюетъ, что больше не хозяинъ.
— Ну, онъ ужъ довольно похозяйничалъ на своемъ вѣку, — отвѣтила жена.
Наконецъ наступилъ давно желанный день. Жатва должна была начаться, и Андерсъ еле спалъ въ эту ночь, съ нетерпѣніемъ ожидая того времени, когда большая красная ма шина выѣдетъ въ поле жать.
— Ты собираешься сегодня косить, — сказалъ онъ съ лукавымъ видомъ, встрѣтившись поутру съ сыномъ.
— Да, — отвѣтилъ Августъ. — Можетъ быть, и вы желаете поработать?
— Спасибо, — сказалъ старикъ. — Я предпочитаю смотрѣть.
— Да, да, — сказалъ сынъ, — получать не работая пріятнѣе всего.
Съ этими словами онъ вошелъ въ сарай, вытащилъ изъ него красную машину.
При другихъ обстоятельствахъ Андерсъ не полѣзъ бы за словомъ въ карманъ, чтобы отвѣтить сыну, потому что если сынъ находилъ, что отецъ живетъ слишкомъ долго и только бременитъ собою землю, то и отецъ съ своей стороны превосходно зналъ, что если бы не его воля, сынъ бы до сихъ поръ работалъ на него въ качествѣ простого батрака. И относительно этихъ вопросовъ у нихъ подымался уже не разъ разговоръ. Нр сегодня старикъ не былъ расположенъ препираться изъ-за пустяковъ. Когда эта красивая машина завязнетъ въ полѣ, или лошадь откажется ее везти, или большія косы сломаются, — тогда старикъ вознаградитъ себя за все, что онъ до сихъ поръ терпѣлъ. И когда онъ вышелъ въ поле и сталъ въ укромное мѣстечко, чтобы полюбоваться ожидаемымъ зрѣлищемъ, онъ чувствовалъ такую сильную радость, что забылъ и про утренній кофе, который не успѣлъ выпить.
Онъ горѣлъ нетерпѣніемъ увидѣть поскорѣе разрѣшеніе мучившаго его вопроса. Андерсъ сталъ у изгороди, какъ разъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ машину должны были пустить въ ходъ. Лошадь вовсе не казалась такою испуганною, какъ Андерсъ воображалъ. Она шевелила ушами каждый разъ, когда машина издавала звукъ, но, вообще, казалась спокойною, какъ будто все это не имѣло къ ней никакого отношенія.
— Вотъ удивительная лошадь, совсѣмъ не пугается, — замѣтилъ Андерсъ. Онъ не въ силахъ былъ дольше молчать. Языкъ говорилъ самъ собою.
Сынъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на отца.
— Я, конечно, испыталъ ее, — отвѣтилъ онъ.
Андерсъ смутился: какъ это ему не пришло раньше въ голову? И онъ рѣшилъ молчать, чтобы не портить себѣ радости торжества, которое раньше или позже должно было несомнѣнно наступить.
Августъ все возился съ машиною. «Онъ приводитъ ее въ порядокъ», подумалъ старикъ. И онъ отъ радости произносилъ мысленно самыя удивительныя клятвы. Но Августъ спокойно сѣлъ и погналъ лошадь.
Никогда старый Андерсъ не видѣлъ ничего болѣе удивительнаго. Лошадь шла впередъ, освѣщенная яркими лучами солнца, а тимофеева трава падала вокругъ колесъ красной машины. Она падала съ обѣихъ сторонъ ея, между тѣмъ какъ восы подымались и опускались, всякій разъ попадая на нужное мѣсто. Большими, красивыми полосами ложилась скошенная трава, вслѣдъ за легкимъ экипажемъ. Все дальше и дальше подвигалась машина. Далеко у изгороди она обернулась и поѣхала обратно, придерживаясь постоянно края. Теперь ее изъ за травы не было видно, и Андерсъ могъ только разглядѣть шляпу сына, которая то опускалась, то подымалась. Лугъ представлялъ красивое зрѣлище, но Андерсъ этого не замѣчалъ. Онъ стоялъ неподвижно и смотрѣлъ, какъ маленькій странный экипажъ съ своимъ пружиннымъ сидѣньемъ двигался, описывая большой кругъ. Съ каждымъ разомъ кругъ этотъ дѣлался меньше, но по всему лугу лежала трава, срѣзанная ровными, плоскими снопами, и притомъ такъ близко къ землѣ, что ни одна коса не могла бы сдѣлать этого. Прошло нѣсколько часовъ, а Андерсъ все стоялъ и смотрѣлъ на кусочекъ поля, гдѣ еще росла трава, и который выдѣлялся, точно островокъ на гладкой поверхности моря.
Но чѣмъ дольше Андерсъ стоялъ, тѣмъ больше оставляло его мужество, и когда солнце поднялось высоко, онъ, шатаясь, отправился домой, между тѣмъ какъ въ ушахъ его все еще раздавался шумъ работающей жатвенной машины.
Весь міръ представлялся ему въ другомъ свѣтѣ съ тѣхъ поръ, какъ красная машина дѣйствовала, и онъ чувствовалъ всѣмъ своимъ существомъ, что старое время косъ миновало безвозвратно.
Въ своемъ домикѣ онъ засталъ Грету, которая сидѣла и ждала его. На столѣ стояло сало, а картофель подогрѣвался въ печи.
— А что, пошла она? — спросила Грета.
— Чортъ его знаетъ, какъ это она можетъ идти, — отвѣтилъ Андерсъ, съ усталымъ лицомъ садясь за столъ.
— А я развѣ этого не говорила? — замѣтила старуха.
Но теперь Андерсъ серьезно разсердился.
— Держи языкъ за зубами! — закричалъ онъ, ударивъ кулакомъ по столу. — Ты говорила! Кой чортъ заботится о томъ, что ты тамъ говорила.
Грета замолчала, потому что она по опыту знала, что самый лучшій способъ прекратить ссору — это если одна изъ сторонъ замолчитъ. Но Андерсъ продолжалъ кричать, точно у него въ самомъ дѣлѣ былъ поводъ сердиться. Онъ былъ такъ взбѣшенъ на машину, что гнѣвъ долженъ былъ непремѣнно найти себѣ исходъ. И такъ какъ жена его была одна у него подъ рукою, то на нее и обрушилась вся буря. Онъ говорилъ, не переставая, все время, пока ѣлъ, и бранился такъ, что Грета пошла припереть дверь, изъ боязни, чтобы его словъ не услышали во дворѣ.
Но когда онъ облегчилъ свое сердце и, наконецъ, замолчалъ, молчаніе его долго не прерывалось. А открывъ ротъ, онъ сказалъ только слѣдующее:
— Чортъ меня побери, если она не шла!
Цѣлое лѣто проходилъ Андерсъ, разсматривая, не развалится ли на части машина. Она казалась такою хрупкою, а между тѣмъ держалась, и когда жатва была кончена и машина поставлена въ сарай, гдѣ она должна была отдыхать до слѣдующаго лѣта, Андерсъ заперся въ своемъ домикѣ и пересталъ выходить на дворъ.
Казалось, жатвенная машина отняла всѣ силы у стараго Андерса. Онъ съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе слабѣлъ и подъ конецъ даже пересталъ заботиться о томъ, что получалъ на иждивеніе. Онъ молча принималъ то, что ему давали, никогда не интересуясь знать, справедливо ли съ нимъ поступаютъ или нѣтъ. А въ одинъ зимній день онъ легъ и умеръ въ своей комнатѣ, и такъ какъ дѣти получили послѣ старика дворъ, то должны были справить ему хорошіе поминки…
Но когда стараго Андерса положили въ могилу, и кончилась суета, вызванная его погребеніемъ, Грета прошла къ себѣ и сѣда у окна съ библіею въ рукахъ, чтобы прочесть стихъ или два, раньше, чѣмъ наступятъ сумерки. Но дѣло у нея не спорилось. Мысли никакъ не могли сосредоточиться на печатныхъ буквахъ, и прежде чѣмъ она успѣла опомниться, она положила большую книгу на колѣни и устремила взоры на старую липу. На ней не видно было теперь ни одного листочка, а вокругъ ствола лежали сугробы снѣга, наваленные недавнею метелью. Голыя вѣтви грозно подымались къ сѣрому, небу, а маленькія вѣтки сгибались подъ напоромъ вѣтра. Гретѣ пришло на мысль, что она прежде смотрѣла всегда на липу съ другой стороны. Она видѣла ее прежде, съ порога краснаго дома, черезъ дверь, липа была тогда гораздо ближе къ ней. Теперь же, когда она переселилась въ сѣрый домикъ, стоявшій у каменной стѣны, липу было видно и съ этого мѣста, но здѣсь она не доставляла матушкѣ Гретѣ такого удовольствія. Такъ, какъ она ее видѣла прежде, она уже никогда больше не увидитъ ея, развѣ въ томъ случаѣ, если зайдетъ къ дѣтямъ. Матушка Грета вздохнула и подумала, не пойти ли ей къ нимъ и сегодня вечеромъ. Но она тотчасъ прогнала эту мысль. Она не хотѣла, она боялась помѣшать имъ. И кромѣ того ей казалось, что Августу будетъ непріятно, если она заплачетъ по отцѣ.
Поэтому матушка Грета осталась сидѣть одна, и не замѣтила, какъ наступили сумерки, и какъ потемнѣло вокругъ большой липы и въ комнатѣ.
Но вдругъ дверь открылась, и вошелъ Августъ. Грета была тронута. Она ужасно обрадовалась при мысли, что онъ вспомнилъ о ней, и въ волненіи не находила даже словъ, чтобы заговорить съ нимъ. Но когда Августъ сѣлъ, и свѣчка была зажжена, матушка Грета поняла, что онъ пришелъ съ цѣлью переговорить съ нею о чемъ-то, и тотчасъ догадалась, что онъ хочетъ ей сказать.
— Отецъ умеръ, — началъ сынъ послѣ нѣкоторой паузы.
— Да, — отвѣтила Грета, вздыхая.
— Хорошо, что онъ умеръ, — сказалъ Августъ. — Онъ уже былъ старъ.
Матушка Грета ничего не отвѣтила на это. Она сжала губы и печально глядѣла передъ собою.
— Теперь вамъ придется получать половину содержанія, — продолжалъ Августъ спокойно.
— Конечно, — сказала успокоенная мать. Она боялась, чтобы сынъ не потребовалъ уменьшенія ея содержанія.
Сынъ просидѣлъ нѣсколько минутъ молча, въ раздумай. У него, очевидно, было еще что-то на умѣ, что не такъ-то легко было высказать.
Наконецъ онъ сказалъ:
— Видите ли что, мы подумали, — теперь, когда батюшка умеръ, у васъ здѣсь будетъ слишкомъ просторно. У насъ наверху стало страшно тѣсно съ тѣхъ поръ, какъ родилось столько дѣтей. Поэтому мы рѣшили, что вы, вѣроятно, не будете имѣть ничего противъ, если служанка будетъ приходить къ вамъ ночевать.
Матушка Грета не сразу отвѣтила. Ее задѣло за живое, что дѣти не хотятъ дать ей дожить спокойно въ своемъ домикѣ, пока не наступитъ ея послѣдній часъ. Но она не желала выказать недовольства, а колеблясь, отвѣтила:
— Что же? Это можно.
— Да и для васъ лучше не быть одною на случай, если что-нибудь приключится съ вами, — прибавилъ Августъ.
Минуту спустя онъ ушелъ.
Если что-нибудь приключится! Онъ, конечно, ждетъ ея смерти. Да и ничего страннаго нѣтъ въ этомъ! Сначала онъ отдѣлался отъ старика, а теперь желаетъ, чтобы и старуха пошла тою же дорогою. Матушка Грета вздохнула, вспоминая, что и она сама думала такъ въ свое время.
Не весело жилось матушкѣ Гретѣ послѣ этого дня. У нея лично ничего не было, когда Андерсъ женился на ней: она бѣдною дѣвушкою вошла въ богатый крестьянскій домъ и сдѣлалась его хозяйкою. Поэтому она не вправѣ была и ничего требовать, и понимала, что дѣти считаютъ милостивымъ даромъ то, что даютъ ей на содержаніе. Она была бѣдная старуха, живущая изъ милости у собственныхъ своихъ дѣтей, и они выдавали ей должное съ возрастающимъ недовольствомъ по мѣрѣ того, какъ время шло, а она все жила и жида. Если бы Грета могла, она бы охотно пошла въ домъ бѣдныхъ.
Доживи старикъ Андерсъ до этого времени, онъ увидалъ бы, что если жатвенная машина шла хорошо, за то многое другое шло, чѣмъ дальше, все хуже и хуже. Августъ Сьегренъ заключилъ заемъ въ хорошія для хозяйства времена; часть этихъ денегъ онъ дѣйствительно употребилъ на улучшенія по хозяйству, и эта часть расходовъ доставляла теперь доходъ. Но вмѣстѣ съ полученными деньгами возникло и желаніе лучше жить, а это желаніе привело въ свою очередь въ разнаго рода улучшеніямъ, къ покупкѣ мебели, дорогихъ платьевъ и т. д. А часть денегъ, употребленная на такого рода расходы, не приносила ренты. Напротивъ того, банкъ требовалъ, чтобы за нихъ уплачивались проценты, и уплачивались въ точно опредѣленный срокъ.
Жизнь приняла совершенно другой характеръ: во всемъ дворѣ появился оттѣнокъ роскоши; Августъ Сьегренъ поступалъ въ этомъ отношеніи совершенно такъ же, какъ поступали вокругъ него всѣ другіе. Благодаря общему повышенію жизненныхъ требованій, онъ не замѣтилъ риска, которому подвергался. То обстоятельство, что и всѣ другіе позволяли себѣ это, служило оправданіемъ для отдѣльнаго лица; всегда остается въ полной силѣ старая неправда, что мы не можемъ быть хуже другихъ, разъ мы такіе, какъ всѣ.
Между тѣмъ наступили тяжелые для земледѣльцевъ годы. Хлѣбъ страшно палъ въ цѣнѣ, урожаи ухудшались годъ отъ году, трудно было одновременно поддерживать новый образъ жизни и уплачивать проценты въ банкъ. Недовольство и печаль воцарились въ домѣ. Чувство опасности и страхъ разоренія носились въ воздухѣ, а Августъ Сьегренъ привыкъ жить въ полномъ спокойствіи, наслаждаясь прочностью своего положенія.
И Грета также не хотѣла умирать. Это была маленькая, худая женщина, сгорбившаяся подъ тяжестью лѣтъ; она все еще продолжала жить въ маленькомъ домикѣ около каменной стѣны. Когда дѣла приходятъ въ безпорядокъ, сердце черствѣетъ, и Августъ Сьегренъ не принадлежалъ къ числу людей, которые особенно заботятся о томъ, чтобы быть всегда по отношенію ко всѣмъ справедливымъ. Пока все шло у него хорошо, онъ хотѣлъ жить такъ, чтобы не дать никому повода сказать о немъ что-либо дурное за глаза. Но теперь, когда въ карманѣ у него становилось пусто, а виды на будущее все ухудшались, въ немъ стадо все сильнѣе и сильнѣе возбуждаться раздраженіе противъ этой старой женщины, точно онъ вынужденъ былъ отдать ей то, въ чемъ самъ нуждался. Его неудачи и ошибки, тяжелые годы, пережитые имъ, и уменьшившіеся доходы сдѣлали его раздражительнымъ, вспыльчивымъ, и всякій разъ, когда ему приходило въ голову, сколько онъ долженъ выплачивать матери, онъ чувствовалъ въ ней ненависть, которой не смѣлъ выразить, но которая становилась все сильнѣе по мѣрѣ того, какъ въ немъ росло сознаніе, что она ему въ тягость. Ему казалось даже, что мать сама должна понимать, какою тяжестью виситъ она у него на шеѣ, и разъ она ничѣмъ не могла ему помочь, она должна была сама лечь и умереть. Похороны не такъ ужъ дорого стоили бы, по крайней мѣрѣ, все было бы тогда кончено. Да, скоро дошло до того, что маленькое содержаніе, выдаваемое имъ матери, стало казаться ему настолько значительнымъ, что онъ сталъ приписывать ему свое затруднительное положеніе.
И вотъ онъ началъ мало-по-малу сокращать расходы на мать. Грета, бывшая обузой для хозяина дома, возбудила противъ себя и всѣхъ его домочадцевъ. Она не смѣла спорить, ограничивала свои потребности, довольствовалась тѣмъ немногимъ, что получала, и мало-по-малу привыкла меньше ѣсть. Ей приходилось выслушивать столько непріятныхъ замѣчаній всякій разъ, когда она заговаривала о томъ, что должна была получать, что она предпочитала молчать и сидѣть голодною цѣлый день одиноко въ своей комнатѣ, наблюдая за дымомъ, подымавшимся изъ трубы дома, гдѣ готовили обѣдъ. Денегъ она не получала уже цѣлый годъ.
Однажды осенью, когда стало холодно, она вынуждена была пойти во дворъ, попросить топлива. Она пришла въ недобрый часъ. Оставалось всего нѣсколько дней до уплаты процентовъ въ банкъ. Августъ Сьегренъ собралъ все, что могъ, и теперь у него ничего не оставалось на зиму, которая скоро должна была наступить.
Старуха вошла и молча сѣла у двери. Невѣстка съ гнѣвомъ посмотрѣла на нее, а черезъ открытую дверь въ спальню доносился голосъ ея сына. Онъ сидѣлъ, бормоча про себя какія-то цифры. Внуки играли на полу. Но они выросли и понимали, что старуха въ тягость родителямъ, и ни одинъ изъ нихъ не подошелъ въ бабушкѣ.
Старуха вздохнула. Она сама чувствовала, что лучше бы подождать до другого раза, но ей казалось такъ же трудно уйти, какъ и придти. Поэтому она предпочла переговорить сразу, чтобы не быть вынужденною возобновить свое посѣщеніе.
— Я хотѣла спросить, какъ мнѣ быть съ топливомъ на этотъ годъ? — начала она.
Кристина не отвѣчала, а изъ спальни слышался только монотонный голосъ, считавшій цифры.
— Мнѣ кажется, вы могли бы мнѣ хоть отвѣтить, — сказала старуха.
— Батюшка, — сказала Кристина, — матушка пришла и хочетъ поговорить съ тобой о топливѣ.
Счетъ на минуту прервался. Затѣмъ голосъ продолжалъ прежнимъ монотоннымъ образомъ считать.
— Я могу и подождать, — сказала старуха, съежившись на своемъ стулѣ, какъ бы отъ усталости. Вокругъ морщинистаго рта легло выраженіе гнѣва.
Скоро замолчалъ и голосъ въ спальнѣ. Раздался звукъ запираемаго замка, звонъ ключей. Августъ вышелъ въ кухню и остановился среди комнаты.
— Что тутъ такое? — спросилъ онъ.
— А вотъ, говоримъ о топливѣ, — отвѣтила жена.
Грета подняла на него глаза, и ея лицо приняло испуганно вопросительное выраженіе, точно она боялась, что ей придется отказываться отъ самаго необходимаго.
— Дровъ у насъ совсѣмъ нѣтъ, — отвѣчалъ Августъ. — То немногое, что еще осталось, нужно для насъ самихъ.
Грета подавила гнѣвныя слова, просившіяся у нея на уста, и смиренно, точно умоляя о милости, отвѣтила:
— Теперь холодно, и мнѣ нечѣмъ даже испечь картофель.
Августъ плюнулъ; онъ какъ бы задумался надъ тѣмъ, что ему отвѣтить.
— Говорятъ, что тотъ, кто ни на что больше не годенъ, годится для собиранія помета на пастбищѣ, — сказалъ онъ.
Маленькая старуха встала. Все ея хрупкое тѣло дрожало, лицо приняло злобное выраженіе въ то время, какъ она стояла, угрожая сыну своею худощавой рукою.
— Я не должна просить о томъ, на что имѣю право, — вскричала она; — потому что то, что я должна имѣть, то я и получу. Стоитъ мнѣ только пойти къ кронфогту — и вы дадите мнѣ дровъ и еще многое другое въ придачу.
Августъ Сьегренъ съ угрожающимъ видомъ двинулся въ мать. Глаза его вспыхнули гнѣвомъ.
— Не трогай меня! — закричала старуха. — Бей, бей, если смѣешь! Я тебя бить не буду! Но если бы я тебѣ давала столько шлепковъ, сколько должна была давать, когда ты былъ маленькимъ, ты не стоялъ бы теперь здѣсь и не угрожалъ бы своей матери. Теперь я требую всего, а. требую денегъ за цѣлый годъ. Ты долженъ отдать мнѣ все, что задолжалъ. Я не двинусь съ мѣста, пока не получу всего.
Не говоря ни слова, Августъ взялъ мать за плечи, покраснѣвъ отъ злости, вытолкнулъ на лѣстницу и заперъ за ней дверь.
Старая Грета простояла нѣсколько минутъ неподвижно. Ея губы произнесли нѣчто въ родѣ проклятія, но ее сейчасъ же охватилъ смертельный ужасъ; внѣ себя отъ волненія, она отправилась домой и заперлась на ключъ. Посидѣвъ нѣсколько минутъ, она успокоилась; но тутъ ей вспомнились слова сына.
Собирать пометъ на пастбищѣ! Какъ самая бѣдная изъ женщинъ своего прихода, она должна была бродить по лугу и подбирать пометъ, чтобы потомъ топить имъ печь. Но ничего другого нельзя было и придумать. Она не смѣла еще разъ подымать съ сыномъ вопроса о топливѣ. Она выбросила картофель изъ корзины и вышла съ нею изъ дому.
Поспѣшно шла она мелкими шажками по дорогѣ и свернула на боковую тропинку, ведущую черезъ паркъ. Много деревьевъ росло въ этомъ мѣстѣ, березъ и дубовъ, и на ихъ пожелтѣвшихъ листьяхъ играли холодные лучи осенняго солнца. Верхушки деревьевъ шумѣли надъ ея головою, и по мѣрѣ того, какъ она шла, гнѣвъ все съ большею и большею силою заговаривалъ въ ней. Здѣсь было не мало дровъ, но ни щепки не виднѣлось на землѣ, все было собрано и сложено въ дровникѣ. Она не нашла для себя и щепочки.
А за деревьями виднѣлось пустынное и обширное пастбище, простиравшееся на много миль вдаль; въ глубинѣ его выглядывалъ шпицъ церковной колокольни, возвышавшійся изъ-за лѣска.
Она оглянулась, пошла впередъ и начала свою работу. Наклоняясь надъ тощимъ дерномъ, она стала собирать пометъ, высушенный на солнцѣ, и класть его въ корзинку. Большое пространство прошла она, пересѣкая во всѣхъ направленіяхъ пастбище. Но много было другихъ, побывавшихъ здѣсь, раньше ея. Чѣмъ дальше она шла, тѣмъ больше усиливалось ея раздраженіе, и она начала желать своимъ дѣтямъ зла.
Вдругъ она услышала голосъ, звавшій ее. Она подняла голову, и увидала передъ собою маленькаго старичка съ большою бѣлою бородою и живыми, добродушными глазами.
— Здравствуйте, матушка Грета, — сказалъ онъ. — Такъ, вамъ приходится теперь ходить собирать по пастбищу?
Говорившій съ нею былъ крестьянинъ, который въ прежнее время часто посѣщалъ ея мужа. Онъ также жилъ на хлѣбахъ у своихъ дѣтей, и Грета часто видалась съ нимъ прежде. Но она никакъ не могла заставить себя сказать ему правду.
— Плохія настали теперь времена, — сказала она.
Было бы позорно для всего ея рода, если бы она разсказала откровенно, зачѣмъ ей приходится бродить здѣсь по пастбищу. Кровь бросилась ей въ голову. Какъ ей ни было тяжело, но никто не долженъ имѣть право говорятъ, что она ходитъ по приходу и осуждаетъ своихъ собственныхъ дѣтей. Поэтому она прибавила:
— Пометъ хорошо подмѣшивать къ дровамъ.
Старикъ стоялъ и смотрѣлъ на нее. Онъ лукаво улыбнулся.
— Я самъ живу на хлѣбахъ, — сказалъ онъ. — И я знаю, что это значитъ.
Грета подумала нѣсколько минутъ. Пріятно было бы поговорить по душѣ съ кѣмъ-нибудь. Но она опять вспомнила, что это можетъ бросить тѣнь на честь ея рода, и отвѣтила:
— Мнѣ не на что жаловаться. То, что я должна получать, я получаю.
Старикъ посмотрѣлъ на нее недовѣрчиво.
— Вамъ, значитъ, хорошо живется, — сказалъ онъ и ушелъ.
Когда Грета наполнила свою корзину, она взяла ее въ руки и, тяжело ступая, отправилась домой.
Но въ ней пробудилось новое чувство. Она стала бояться, чтобы дѣти не сдѣлали ей зла. И каждый вечеръ, когда служанка являлась къ ней ночевать, старуха запирала дверь своей спальни на замокъ и спала одна.
Между тѣмъ дѣла Августа Сьегрена приходили все въ большее и большее разстройство. Долги увеличивались; въ одинъ прекрасный день они приняли такіе крупные размѣры, что ему пришлось продать дворъ со всѣмъ въ немъ находящимся.
Матушка Грета сидѣла въ день аукціона на порогѣ своего домика и испуганными глазами глядѣла на толпу людей, ходившихъ взадъ и впередъ по двору, производя оцѣнку домашняго скарба, который долженъ былъ продаваться съ молотка. Она знала, что тотъ, кто купитъ дворъ, возьметъ на себя, вмѣстѣ съ тѣмъ, и обязательство содержать ее, и что сна можетъ, не заботясь о насущномъ хлѣбѣ, спокойно ждать смертнаго часа. Но если ей тяжело было жить у дѣтей, каково-то будетъ жить у чужихъ? Со страхомъ смотрѣла бѣдная старуха на людей, проходившихъ мимо нея, раздумывая, кому-то изъ нихъ придется принять на себя заботу о ней. Ей казалось, какъ будто на аукціонѣ собираются выкрикивать ея имя и вызывать желающихъ ее купить.
Былъ ясный сентябрьскій день, и столъ для аукціона былъ поставленъ подъ старою липою. Аукціономъ заправлялъ звонарь прихода, веселый, толстый, краснощекій малый, извѣстный всему околотку и уже привыкшій къ такого рода дѣламъ.
Онъ стоялъ на столѣ съ молоткомъ въ рукѣ и выкрикивалъ предлагаемые предметы. Для каждаго у него находилось какое-нибудь веселое замѣчаніе. Сначала онъ скупился на нихъ, потому что, когда собственникъ вынужденъ разставаться съ своимъ домомъ и землею, на аукціонѣ царитъ всегда подавленное настроеніе. Но по мѣрѣ того, какъ время шло, и напитки, которые потреблялись изрядно, разсѣевали печальное настроеніе толпы, аукціонъ принялъ болѣе веселый характеръ; звонарь, замѣтивъ измѣненіе въ расположеніи духа своихъ слушателей, и самъ нѣсколько пріободрился, и съ каждымъ ударомъ молотка его веселость увеличивалась, пока наконецъ собравшаяся вокругъ него толпа не начала хохотать и громко вскрикивать отъ удовольствія.
Какъ только Грета узнала, что дворъ будетъ продаваться съ аукціона, исчезъ и ея гнѣвъ противъ дѣтей. Все, что они дѣлали ей дурного, было забыто; разъ имъ грозило разореніе, они и не могли поступать иначе. Имъ самимъ много приходилось терпѣть, и они, очевидно, хотѣли до послѣдней минуты скрыть отъ другихъ печальное положеніе своихъ дѣлъ. Гретѣ казалось даже, что она сама поступала несправедливо относительно своихъ дѣтей, и старалась теперь удѣлить имъ все, что могла, изъ своего маленькаго имущества.
Августъ Сьегренъ и его жена также начали относиться лучше къ матери съ тѣхъ поръ, какъ надъ ними стряслась бѣда. Какъ ни много приходилось имъ думать о собственныхъ дѣлахъ, они не могли не понять, какъ дурно поступили относительно бѣдной старухи, и теперь, когда она не могла уже больше приносить имъ никакого убытка, не было и основанія косо смотрѣть на нее.
И вотъ матушка Грета сидѣла и смотрѣла, какъ все продавалось и переходило въ чужія руки. Хотя она давно уже не хозяйничала, но было же время, когда все это принадлежало ей, а многое изъ продаваемаго было пріобрѣтено уже при ней. Но теперь все шло въ чужія руки: и старое бюро съ мѣдною отдѣлкою, и серебряныя ложки, и часы, стоявшіе въ парадной комнатѣ, и лоханка, и красивыя чашки для кофе съ вензелями на нихъ, которыя дарились въ день ангела, и черное шелковое платье, лежавшее на днѣ сундука, и одностволка Андерса, и его рыболовные снаряды. Тяжелѣе всего было Гретѣ, когда дѣло дошло до животныхъ. Между продаваемыми коровами были такія, которыхъ матушка Грета сама вскормила и воспитывала, еще когда онѣ были телятами, и рѣзвились и прыгали на лугу. Онѣ испуганно мычали, и мычаніе ихъ ножомъ рѣзало старое сердце матушки Греты. Ей казалось, что онѣ плачутъ, потому что все такъ измѣнилось и носило такой унылый видъ.
Но старая Грета сидѣла и ждала собственно одного, и съ каждымъ часомъ мучившее ее безпокойство только усиливалось. Она хотѣла узнать, кто купитъ дворъ, и кому она сама будетъ теперь принадлежать. Указывали, какъ на покупателя, на одного стараго, богатаго, крестьянина. Онъ всѣ эти послѣдніе дни рыскалъ по двору, заглядывалъ въ каморки и конюшню, копалъ землю на полѣ и изслѣдовалъ домъ съ погреба до чердака. Онъ побывалъ и въ маленькомъ домикѣ старухи Греты. Молча, въ страхѣ стояла она подъ своею низкою кровлею, пока богатый крестьянинъ осматривалъ ея жилище.
Это былъ большой, коренастый малый съ спиною, шириною въ дверь. Про него говорили, что онъ страшно богатъ, но еще болѣе скупъ. Разсказывали, что онъ самый крутой хозяинъ въ цѣломъ околоткѣ, и что если его усадьба нѣсколько лѣтъ тому назадъ сгорѣла, такъ это потому, что онъ самъ поджегъ ее или подговорилъ кого либо другого сдѣлать это. По крайней мѣрѣ, съ этого времени началъ онъ богатѣть. Впрочемъ, разговоры объ этомъ давно уже успѣли умолкнуть, никто не говоритъ о вчерашнемъ снѣгѣ. Богатый Магнусъ Бенгтссонъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, съ которыми непріятно вступать въ пререканія.
Его большая фигура приблизилась между тѣмъ къ аукціонному столу; какъ только кончилась продажа движимости, наступила пауза; въ это время многіе отошли отъ стола изъ чувства уваженія, которое толпа всегда питаетъ къ людямъ, дѣлающимъ крупныя дѣла. Только четверо, пятеро изъ самыхъ состоятельныхъ крестьянъ остались подъ липою.
Маленькій звонарь выпрямился и прокричалъ: дворъ! На этотъ разъ онъ не прибавилъ никакого остроумнаго замѣчанія. Онъ былъ очень серьезенъ, и его круглое, красное лицо приняло дѣловое, сосредоточенное выраженіе.
Грета также встала и приподнялась на цыпочки. Подобно тому, какъ крыса высматриваетъ изъ своей дыры, чтобы увидѣть, можно ли ей выйти или нѣтъ, ея маленькіе, внимательные глаза оглядывали небольшую кучку людей, группировавшуюся вокругъ стола. Звонарь громко назвалъ оцѣночную сумму, но молчаніе не прерывалось. Крестьяне глядѣли другъ на друга, но никто изъ нихъ не рѣшался первый начать. Звонарь сбавилъ сто риксдалеровъ. Но опять никто не двинулся. Магнусъ оглядывалъ поперемѣнно то одного, то другого изъ своихъ соперниковъ, но не раскрывалъ рта. Звонарь сбавилъ еще сто риксдалеровъ, и наконецъ маленькій, худой старикъ произнесъ: «идетъ».
Лицо Греты просвѣтлѣло. Говорившій былъ хорошій, добрый человѣкъ, котораго она давно уже знала.
Но Магнусъ Бенгтссонъ сейчасъ же набавилъ пятьдесятъ риксдалеровъ. И вотъ крестьяне начали одинъ передъ другимъ набавлять кто пять, кто десять риксдалеровъ. Магнусъ Бенгтссонъ сѣлъ на скамейку подъ липою, точно чувствуя себя дома. Онъ прислушивался къ раздававшимся голосамъ, и какъ только кто-либо дѣлалъ надбавку, тотчасъ прибавлялъ съ самодовольною увѣренностью, подбивавшею другихъ еще больше возвышать цѣну.
Старуха съ возрастающимъ страхомъ слѣдила за объявленіемъ суммы и за надбавками. Ей казалось, что невыносимая тяжесть сдавливаетъ ей грудь, когда она стояла одинокая среди этой толпы людей, изъ которой никому не было до нея никакого дѣла. А между тѣмъ все ея дальнѣйшее существованіе зависѣло отъ того, кто получитъ дворъ. Для другихъ этотъ вопросъ не могъ имѣть такого важнаго значенія. Даже тотъ, кто собирался купить дворъ, не могъ слѣдить съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ за торгомъ, какъ эта старая женщина, живущая на хлѣбахъ, которая стояла въ сумеркахъ въ углу двора, ожидая рѣшенія своей судьбы.
Наконецъ молотокъ громко ударилъ въ послѣдній разъ по столу — и старуха опустилась на порогъ, пораженная, закрывая лицо руками. «Магнусъ Бенгтссонъ», прокричалъ звонарь. По щекамъ матушки Греты текли слезы, но она забыла про нихъ и ни о чемъ не думала больше. Народъ сталъ расходиться; никто не обращалъ вниманія на плачущую старуху.
— Это та старуха, что живетъ на хлѣбахъ, — замѣтилъ кто-то.
Наконецъ во дворѣ, перемѣнившемъ хозяина, воцарилось глубокое молчаніе.
Но старуха не замѣчала этого. Слезы ея продолжали течь, и она все сидѣла на одномъ и томъ же мѣстѣ, съ головою, опущенною на худыя, морщинистыя руки. Бдругъ она вздрогнула. Ей точно во снѣ показалось, что кто-то заговариваетъ съ нею и, поднявъ голову, она увидѣла передъ собой богача Магнуса Бенгтссона; толстый и высокій, заложивъ руки въ карманы, стоялъ онъ передъ ней.
— Развѣ ты не слышишь, что съ тобою говорятъ? — сказалъ онъ.
Грета встала и вытерла, насколько могла, свои мокрыя щеки.
— Отчего ты ревешь? — спросилъ крестьянинъ, не получивъ отъ старухи отвѣта на свой вопросъ.
— Тяжело мнѣ все это, — отвѣтила Грета и снова заплакала.
— Гм! Да! Конечно, тяжело, — подтвердилъ Магнусъ Бенгтссонъ. — Теперь ты будешь жить у меня, пока не отправишься на тотъ свѣтъ.
— А этого, вѣрно, не долго придется ждать, — прибавилъ онъ. Съ тѣмъ Магнусъ Бенгтссонъ и ушелъ, сказавъ, что придетъ на другой день.
Новые люди поселились во дворѣ, именно крестьянинъ, взявшій его въ аренду у хозяина. Новые люди принесли съ собою и новые порядки, и все сдѣлалось чужимъ для Греты. Никто, положимъ, не жилъ въ ея домикѣ. Но отъ этого ей было не легче. Ей казалось, что она стоитъ поперекъ дороги у всѣхъ, и она молила каждый вечеръ Бога, чтобы онъ скорѣе послалъ ей смерть. Двадцать лѣтъ прошло уже съ тѣхъ поръ, какъ она стала жить на хлѣбахъ, а Богъ, всегда такой милостивый, не желалъ принять къ себѣ старой женщины, которая никому уже не могла доставить радости, а напротивъ того, всѣмъ мѣшала, всѣмъ надоѣдала. Но у Господа свои пути, думала старая Грета. По крайней мѣрѣ, священникъ какъ-то разъ сказалъ ей это, а кому же знать, какъ не ему.
Однажды ночью Гретѣ приснилось, что къ ней пришла смерть, въ видѣ громаднаго скелета, влѣзшаго въ окно. Его глаза горѣли, точно угольки, и онъ наклонилъ свою косу надъ постелью, на которой она лежала. Тутъ Грета начала во снѣ горячо молить Бога, чтобы онъ избавилъ ее отъ смерти, и, проснувшись, отъ души поблагодарила Господа, что это былъ только сонъ.
Но Грета никакъ не могла сойтись со всѣми этими новыми людьми, поселившимися въ ея прежнемъ домѣ, и подобно тому, какъ она прежде боялась своихъ дѣтей, она начала теперь бояться ихъ. Магнусъ Бенгтссонъ устроилъ такъ, что содержаніе ей выдавалъ арендаторъ, и Грета вскорѣ замѣтила, что онъ относится къ ней далеко не дружелюбно. Она и ему была въ тягость, всѣмъ людямъ была она въ тягость.
А смерть все не приходила. Еще много лѣтъ видѣла Грета, какъ распускалась весною липа и какъ падали осенью ея листья. И ей самой пришлось читать въ газетахъ о себѣ, какъ о необыкновенно древней старухѣ.
Старая Грета вообразила, что это печатается въ упрекъ ей, и что въ газетѣ сказано, что ей слѣдовало умереть уже много-много лѣтъ тому назадъ.