НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ
РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. № 2
На тоняхъ.
правитьПрекрасный лѣтній вечеръ. Яркимъ пурпуромъ горитъ заходящее солнце и отражается въ стеклянной поверхности Невы. Двигаются, испуская клубы чернаго дыма, пароходы, то тамъ, то сямъ мелькаютъ лодочки. На тоняхъ, у Аптекарскаго острова, рыбаки тянутъ воротомъ неводъ. По помосту прогуливается прикащикъ, въ синемъ кафтанѣ на распашку и въ лиловой жилеткѣ, поверхъ которой блеститъ серебряная цѣпочка съ задвижкой, надѣтая черезъ шею. Прикащикъ ничего не дѣлаетъ, но повременамъ поплевываетъ на руки и кричитъ на мужиковъ, тянущихъ неводъ: «дружнѣе, ребята! дружнѣе, голубчики! дружнѣе, одры вы эдакіе»! На помостѣ бродятъ и сидятъ на скамейкахъ публика: офицеръ съ дамой, нянька съ ребенкомъ въ колясочкѣ, дьяконъ и два гимназиста.
— Бери за тоню-то полтора рубля, — говоритъ офицеръ.
— Нельзя, ваше благородіе, времена не тѣ, — нониче время военное, отвѣчаемъ прикащикъ, всѣ должны тяготы свои нести. Къ мирное время, мы эту самую тоню и за рубль подъ-часъ отпущали.
— На какомъ-же основаніи въ военное-то время дороже?
— Много основаніевъ есть. Въ военное время, говорю, всѣ должны быть подъ тягостью, ну, и платись.
— Смотри, даромъ воду процѣдишь!
— Процѣдимъ, такъ наше пораженіе при насъ и останется. Прочтите-ко, что въ газетахъ-то пишутъ, страсть! — мы на турку, турка на грека, грекъ на Болгарію, ну и неси тяготы свои. Чего ежели невозможно, зачѣмъ разговаривать. Теперича на Дунаѣ, сказываютъ, простая булка полтина серебра, такъ велики-ли деньги полтора рубля? Берите, ваше благородіе, а то вонъ купцы подъѣзжаютъ; они за три цѣлковыхъ возьмутъ, указываетъ прикащикъ на виднѣющійся невдалекѣ ялботъ, нагруженный мущинами.
Съ ялбота доносятся пьяные голоса, распѣвающіе «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ», виднѣются купеческіе картузы, Циммерманы. Ялботы подъѣзжаютъ все ближе и ближе къ тонямъ. Прикащикъ радостно потираетъ руки.
— Такъ не возьмете, ваше благородіе, за два съ полтиной-то? — снова спрашиваетъ онъ офицера. Ей-Богу, господа купцы за три возьмутъ.
— Такъ вѣдь, они пьяные.
— Ну, такъ что-жъ? Теперича народъ, извѣстно, ожесточившись, потому тяготы несутъ, ну, и гуляютъ: кто въ работники, кто конскую повинность тянетъ. И человѣкъ и скотъ — всѣ обязаны, такъ какъ-же тутъ не нить? Вы то возьмите: у кого сродственника взяли, у кого скота.
Ялботъ пристаетъ къ тонямъ. «Ура!», раздается на немъ, и на помостъ выскакиваютъ нѣсколько купеческихъ пальто, длинополыхъ сюртуковъ, и оттолкнувъ рыбаковъ, хватаются за палки ворота и начинаютъ вертѣть его. «Ура» продолжается.
— Дуй бѣлку въ хвостъ и въ гриву! Не робѣй, ребята, съ нами Богъ! Бери штурмомъ! неистовствуютъ голоса.
— Позвольте, господа, такъ невозможно? — кричитъ прикащикъ.
Къ нему подскакиваютъ двое и хватаютъ его за руки.
— Смерти или живота? Сдавайся! Кричи пардону! — неистовствуютъ они.
Дьяконъ сторонится, гимназисты смѣются.
— Что-же это за бунтъ такой въ публичномъ мѣстѣ?! — говоритъ офицеръ. И отчего на тоняхъ городоваго нѣтъ? Городовой долженъ быть вездѣ, гдѣ скопляется публика.
Прикащика останавляютъ и вытягиваются передъ офицеромъ во фронтъ.
— Простите, ваше высокоблагородіе, великодушно, говоритъ франтъ съ усиками. Гуляемъ, ей Богу гуляемъ, а потому и шутки, такъ какъ, значитъ, ратники…
— Не тужи, Мишутка! — всѣ тамъ будемъ, откликается рыжая борода. А господину офицеру поклонъ, такъ какъ это твое начальство теперь и завсегда можетъ тебя по затылку… Вѣрно, ваше благородіе, я говорю, правильно? — обращается рыжая борода къ офицеру.
— Правильно, да не совсѣмъ, — нынче солдатъ не бьютъ, — отвѣчаетъ-тотъ.
— Это вы дѣйствительно, а только, отъ полноты чувствъ, отчего-же и не поучить? Теперича вы то возьмите: мы гуляемъ, потому невозможно — зять въ солдаты, племянникъ въ солдаты, лошадь тоже въ солдаты. Вотъ онъ молодецъ-то стоитъ! Всѣ за вѣру… Вѣдь ты за вѣру, Мишутка?
— За вѣру, а больше того за брата, такъ какъ у насъ братецъ теперича при женатомъ положеніи состоитъ,- и окромя того, ребенокъ, ну, мы и идемъ.
— Берете, господа купцы, тоню-то? спрашиваетъ прикащикъ.
— Всѣ за нами! А такъ какъ ты теперича у насъ въ плѣну, то мы сейчасъ тебѣ настоящее предопредѣленіе сдѣлаемъ. Селифонтъ Иванычъ, тащи сюда изъ лодки эту самую рекогносцировку.
— Ради стараться, господинъ офицеръ, генералъ-полковникъ! откликается изъ лодки борода клиномъ и выноситъ изъ лодки четвертную бутыль. — Вотъ она, наша митральеза-то надежная, треплетъ онъ бутыль по пробкѣ. Эй, вы, казаки! садитесь въ круговую!
Купеческая компанія садится на помостъ. Борода клиномъ подчуетъ ихъ изъ серебряннаго стаканчика. Подносятъ и прикащику и заставляютъ пить по три стакана сразу.
— Робѣешь, Мишутка? — спрашиваетъ будущаго ратника рыжая борода.
— Ничуть! Я теперь въ себѣ такой вопль чувствую, что хоть сейчасъ въ сраженіе, — отвѣчаетъ тотъ.
— Племянникъ, ваше благородіе, ей Богу, племянникъ, защитникъ нашъ, — разсказываетъ офицеру рыжая борода и восторгается. — Зять въ солдаты, племянникъ въ солдаты и лошадь въ солдаты! Вонъ оно сколько. Теперича вотъ третій день поимъ его. И тятенька къ нимъ безъ прекословія. Вчера, во дворъ на лихачѣ съ мамзелью пріѣхали, и то ничего. Прежде, бывало, у маменьки онъ только самоубійствомъ деньги выманивалъ: придетъ съ пистолетомъ въ рукахъ, ну, и получитъ на гулянку, а вчера, сама ему пятьдесятъ цѣлковыхъ отсыпала. Робѣешь Мишутка?
— Ни въ одномъ глазѣ! Я, дяденька, порѣшилъ въ черкесы. Упаду въ ноги самому генералу и скажу: «такъ молъ и такъ, ваше превосходительство, чувствую въ себѣ страшную свирѣпость».
Тоню продолжаютъ тянуть. Ялботъ стоитъ у помоста. На днѣ ялбота что-то шевелится, прикрытое пальтомъ; оттуда слышна икота и кто-то произноситъ; «Боже, очисти мя грѣшнаго».
— Да у васъ въ ялботѣ еще человѣкъ есть? — спрашиваетъ офицеръ.
— Есть-съ, только ужъ очень сморившись, потому третій день безъ перерыва… Тоже ратникъ; это зять нашъ, отвѣчаетъ рыжая борода. Эй, вы, ялботщики! тащите его сюда.
Изъ лодки выносятъ тѣло и кладутъ на помостъ. Тѣло начинаетъ почесываться и подниматься; его окружаютъ купцы.
— Доходишь, Вася? Очнись!
— Дохожу, бормочетъ тѣло и садится, смотря на всѣхъ посоловѣлыми глазами.
— Вотъ онъ-съ, во всемъ своемъ составѣ, — рекомендуетъ офицеру рыжая борода. Теперича, ежели на него ушатъ воды, да стаканчикъ съ солью, онъ сейчасъ человѣкомъ будетъ. Обидно ему — тоже, ваше благородіе, женатый человѣкъ, по зимѣ только вѣнецъ пріялъ. Каково отъ молодой-то жены?
— Не нужно было жениться, пока свой срокъ не отслужишь.
— Это, ваше благородіе, точно, а только намъ, по нашей купеческой націи, такъ себя соблюдать нельзя. Извольте видѣть: имѣли они съ тятенькой положеніе, чтобъ по окончаніи срока службы на двадцати тысячахъ жениться; вдругъ, подвертывается сорокъ тысячъ; сейчасъ это они свое ратническое состояніе скрыли передъ сродственниками невѣсты и женились. Кто себѣ врагъ? Неушто отъ счастья отказываться?
— Жена-то, поди, плачетъ?
— Такой вой по всему дому идетъ, что страсти подобно. Ну, а онъ въ забытьи… Чувствуешь, Вася, въ себѣ теперь настоящій смыслъ?
— Чувствую.
— Вчера, ваше благородіе, его въ Волынкиной деревнѣ на бабахъ катали.
— Какъ такъ, на бабахъ?
— А такъ. Путались, путались по городу, да и попали въ Волынкину деревню, ну, а тамъ огороды вокругъ; ѣдемъ мимо, видимъ — капорки въ грядахъ копаются, а у шалаша телѣга пустопорожняя стоитъ. Ну, онъ и возмечталъ, чтобы на бабахъ кататься. Сейчасъ мы этихъ капоръ наняли, по полтинѣ имъ въ зубы, шестерку запрягли въ телѣгу, и поѣхалъ нашъ локомотивъ, а остальныя, чтобы пѣсни пѣть. Вотъ, какъ мы его балуемъ! Во всемъ подражаемъ!
— Напрасно. Вамъ-бы его удерживать надо.
— Эхъ, ваше благородіе! Въ прошломъ году, во время доброволіи этой самой, чужихъ поили, такъ неужто своего-то родного? Мы за славянское единство всегда рады. Мнѣ эти турецкія звѣрства-то, что денегъ стоили! Пальто себѣ сжегъ, по полудюжинѣ бѣлой головки на станціяхъ ставилъ, во время проводовъ, да окромя того, руку сломалъ. Шесть недѣль въ лубкахъ лежалъ. А сосѣдъ нашъ по лавкѣ, такъ-таки и Богу душу отдалъ, черезъ доброволію-то. Зеленыя змѣи казаться начали, ну, и сгорѣлъ.
На тони приходитъ миловидная горничная и обращаясь къ офицеру, говоритъ:
— Пожалуйте, баринъ, домой-съ. Самоваръ готовъ, я и чай заварила.
Сидящій на помостѣ «зять» смотритъ на нее посоловѣшни глазами.
— Во- фрунтъ! — кричитъ онъ. Юбку по швамъ! и поднимается на ноги, пошатываясь.
— Что, Вася, прелестную болгарку завидѣлъ? удаль свою показать хочешь? — смѣется рыжая борода. Бери ее штурмомъ, это не болгарка, а турецкая Дели-баба.
— Держи ее, держи! — кричитъ зять, пробуетъ бѣжать, но, споткнувшись, падаетъ; затѣмъ встаетъ и увидавъ сидящаго на скамейкѣ дьякона, подходитъ къ нему подъ благословеніе, предварительно наклонивъ голову и сложа руки пригоршней.
— Не рукоположенъ, не рукоположенъ, — отмахивается дьяконъ.
— Послушайте, зачѣмъ вы это дѣлаете? Вы еще наущаете хмѣльнаго человѣка., замѣчаетъ офицеръ.
— Ничего, ваше благородіе, пусть его на послѣдяхъ побалуется. Почемъ знать, можетъ, всего одинъ мѣсяцъ и жизни его осталось? Или, можетъ статься, это ваша собственность?
Рыжая борода подмигиваетъ глазомъ. Офицеръ вспыхиваетъ.
— Ты, братъ, говорить — говори, да не заговаривайся. Я женатый человѣкъ, вонъ у меня жена сидитъ.
— Такъ-съ. Къ супругѣ вашей мы завсегда съ почтеніемъ, только отчего и при супругѣ съ боку мазу не держать?
— Молчи, говорятъ тебѣ!
— Извольте, передъ господиномъ офицеромъ мы это завсегда можемъ, такъ какъ вы наши защитники. А только я опять скажу, отчего себѣ на потребу Дели-бабу эту самую не истреблять. Придетъ въ Питеръ англичанинъ, и всему конецъ будетъ. Ушибся, Вася? — обращается рыжая борода къ зятю. Ну, ничего! на, вотъ, благословись стаканчикомъ.
Тоню начинаютъ вытягивать. Всѣ смотрятъ по направленію къ поплавку
— И вдругъ, ребята, баши-бузука затянемъ, во всемъ его трупномъ составѣ, — говоритъ кто-то.
— Вишь, что хватилъ; баши-бузуки на Дунаѣ.
— А нешто не можетъ сюда приплыть? Сколько ихъ повалилось-то, страсть! Ну, изъ Дуная, въ Черное море, а изъ Чернаго моря къ Кронштадту, и сюда, въ Неву. Осетры-же приходятъ
Тоню вытащили; въ ней оказалась только мелкая плотичка.
— Вездѣ братъ, Селифонтъ Иванычъ, намъ неудача! — восклицаетъ зять… Идемъ въ Зоологію!
— Да, вѣдь, въ Зоологіи сейчасъ были и оттуда насъ вывели вонъ.
— Не можетъ быть!
— Эхъ тебя! А еще говоришь, что чудесно все чувствуешь.
— Коли такъ — полземъ на Крестовскій!
— И на Крестовскій нельзя, еще вчера тамъ протоколъ составили. Дай имъ покрайности, забыть насъ. Развѣ не помнишь, что мы тамъ разулись и начали сапогами въ акробатовъ, что по канату шли, швырять.
— Врешь?! Ей-Богу, всю память отшибло! А въ Ливадію можно?
— Изъ Ливадіи тоже вчера вывели. Ты тамъ изъ ложи вывалился.
— Это я помню. Ну, въ Нѣмецкій клубъ?
— И въ Нѣмецкій клубъ нельзя, тамъ третьяго дня одному барину лицо горчицей вымазали.
— Куда же теперь ѣхать-то? Здѣсь теперь канитель!
— Да, вотъ что: ѣдемте-ка, господа, на Смоленское кладбище. Тамъ чудесно! четвертушечка это съ нами, сядемъ на могилкѣ и никто насъ не тронетъ, а для того, чтобъ рюмка эта самая не надоѣдала намъ, возьмемъ мы у перевозчиковъ деревянный ковшичекъ и будемъ, для разнообразія, изъ ковша круговую пить. Ѣдемте, ребята!
— Ѣдемъ, дядя Селифонтъ!
Компанія садится въ ялботъ.