На сельском празднике (Назарьев)/ОЗ 1863 (ДО)

Очерки с натуры
авторъ Валериан Никанорович Назарьев

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru • На сельском празднике.

ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.

(М. Н. Островскому).

VII.
НА СЕЛЬСКОМЪ ПРАЗДНИКѢ.

На дворѣ май, но гдѣ же теплота, яркая зелень, гдѣ же весна? Холодно, пусто, сѣро вокругъ; холодный вѣтеръ шумитъ въ ушахъ, и даже небо безоблачное будто побѣлѣло отъ холоду и подальше удалилось отъ земли. Не пылитъ бѣгущая по необъятнымъ полямъ дорога, далеко виднѣется она, но не видно на ней ни души прохожей или проѣзжей: никого нѣтъ, и на поляхъ необъятныхъ, то зеленѣющихъ, то чернѣющихъ, незамѣтно движенія, нѣтъ жизни, развѣ-развѣ тамъ, вдали, взовьется вихрь, и высокимъ столбомъ побѣжитъ по раздолью, а за нимъ точно въ погоню другой подымается, спѣшитъ, догоняетъ, догналъ… Издали глядитъ лѣсъ, какого-то пыльнаго цвѣта; тутъ направо, подлѣ самой дороги, какъ-будто на часахъ, стоятъ три березы, а въ сторонѣ отъ нихъ бѣлѣетъ толстый, сломаный вѣтромъ стволъ дерева, и давно бѣлѣетъ онъ, одинокій, безполезный, точно отжившій свое время человѣкъ, и пристать ему некуда… всѣ забыли, даже смерть и та какъ-будто забыла… Но ближе къ селу больше жизни: пасутся лошади, коровы, подъ самымъ носомъ одной изъ нихъ танцуютъ нѣсколько галокъ, а тамъ двѣ вороны, усѣвшись другъ противъ друга, ѣдутъ на острой спинѣ пѣгой кобылицы и какъ-будто о чемъ-то важномъ толкуютъ. На пригоркѣ, точно бобы разноцвѣтные, разсыпались овцы. Еще версту впередъ и выросла, точно изъ земли, вдругъ, неожиданно высокая колокольня, а напротивъ постепенно выступаетъ барскій домъ, каменный бѣлый, съ колоннами, флигелями, вычурными каменными заборами, оранжереями, густымъ, темнымъ какъ ночь, садомъ и свѣтлыми какъ зеркало прудами.

Гордо смотритъ барскій домъ на тучу крестьянскихъ избъ, со всѣхъ сторонъ обсыпавшихъ его, и на скромные дома помѣщиковъ средней руки, красныя крыши которыхъ едва примѣтны изъ-за высокихъ акацій. Улица направо, улица налѣво, по горѣ улица, отъ околицы, никогда незапиравшейся, идетъ еще улица, самая широкая и главная въ деревнѣ. Тѣсно прижавшись другъ къ другу, стоятъ длинные ряды избъ; однѣ изъ нихъ имѣютъ какой-то скучающій видъ, другія — сердитый и солома на нихъ вся взъерошена и поднялась дыбомъ; третьи, напротивъ, какъ-будто улыбаются и прибраны онѣ и приглажены какъ слѣдуетъ къ празднику.

На главной улицѣ пусто и безлюдно; дряхлые старики и старушки неподвижно сидятъ на заваленкахъ; тишина нарушается только играющими мальчишками: одинъ изъ нихъ прицѣпилъ веревку къ старому ситу и бѣжитъ съ нимъ вдоль улицы, вообразивши себя рысакомъ; за нимъ бѣгутъ товарищи и безжалостно подгоняютъ.

Весь народъ, разряженный впухъ, столпился около качелей, на широкомъ лугу, служившемъ обыкновенно сборнымъ мѣстомъ для всѣхъ желающихъ пріятно провести праздничный день, и съ изумленіемъ взираетъ на двухъ смѣльчаковъ въ красныхъ рубашкахъ. готовыхъ, для общаго удовольствія, сейчасъ же перелетѣть черезъ перекладину качелей. Издали веревки не были примѣтны и, казалось, два красныя пятна летали въ воздухѣ.

Надъ пестрой, шумной толпой, на балконѣ съ вычурной чугунной рѣшеткой, сидитъ владѣтель каменныхъ палатъ, оранжереи и садовъ, Ипполитъ Александровичъ Чемодановъ, молодой еще человѣхъ, почти нигдѣ неслужившій, никуда почти невыѣзжавшій изъ роднаго села. Онъ имѣетъ величавый, даже боярскій видъ и, вслѣдствіе покойной деревенской жизни, расплылся до чудовищныхъ размѣровъ. На немъ просторный русскій нарядъ, что еще болѣе придаетъ ему боярскаго, величаваго вида.

Вельможный папенька Ипполита Александровича, никогда, даже въ халатѣ, неразстававшійся со звѣздой, втайнѣ мечталъ о блестящей карьерѣ, ожидающей его сына. Мечты не сбылись: звѣздоносецъ совершенно неожиданнымъ образомъ скончался, передавши сыну безмѣрное честолюбіе и безграничное стремленіе властвовать и быть первымъ, хотя бы въ деревнѣ. Безчисленная, раболѣпная дворня тѣсно обступила молодаго барина: перемѣнныя фаворитки, лесть, придворныя интриги, придворныя сплетни — все это совершенно поглотило его. Быстро добрѣлъ молодой баринъ и все болѣе и болѣе убѣждался въ своемъ высокомъ значеніи, тѣмъ болѣе что все, что только онъ видѣлъ вокругъ, гнулось и пресмыкалось передъ нимъ въ ожиданіи подачки, даже милостиваго взгляда.

Пресмыкалась безчисленная дворня; падали ницъ уѣздные чиновники; съ умиленіемъ преклонялись мелкопомѣстные сосѣди; гнулся въ кольцо хозяинъ нумеровъ, въ которыхъ онъ останавливался; подличалъ и суетился, какъ угорѣлый, купецъ, къ которому онъ заходилъ въ лавку; мягко жалъ руку и каждый разъ показывалъ свою лысину градоначальникъ, къ которому ѣхалъ онъ съ визитотъ, и вдругъ — о! видъ, достойный вида разрушающейся Помпеи! — въ одно прекрасное февральское утро, съ громомъ и трескомъ рухнула прелестная обстановка молодаго барина. Все, что пресмыкалось вокругъ, зашумѣло, заговорило громко и потребовало выпрямить свои согнутыя спины. Смутился Ипполитъ Александровичъ, даже, на нѣкоторое время, лишился сна и пищи, даже похудѣлъ. Но мало-по-малу опасенія исчезли, унялись восторги, безчисленная дворня съ радостью осталась на прежнихъ условіяхъ, старикъ-управитель постарому исправлялъ роль шута, чиновники стояли на вытяжку какъ встрепанные, и только мужики, до сихъ поръ неслышные и рѣдко видимые бариномъ, вдругъ какъ-будто выросли и заговорили подлѣ него, да еще нѣсколько до крайности обозлившихся юношей, которыхъ баринъ называлъ не иначе какъ «Жильберами», позволяли себѣ возмущаться его покровительнымъ тономъ и даже отворачиваться отъ барски протянутой руки его.

Сметливость, врожденная каждому россіянину, выручила Ипполита Александровича. Онъ сейчасъ же смекнулъ въ чемъ дѣло, сошелся на «ты» съ помѣщиками средней руки, въ потѣ лица искалъ популярности у мужиковъ и «Жильберовъ», и даже начиналъ уповать, что достигъ ее, и даже помышлялъ о роли мудраго и справедливаго землевладѣльца въ будущемъ земствѣ.

Вокругъ десерта и бутылокъ, поставленныхъ на столѣ, прилежно занимался одинъ изъ ближайшихъ помѣщиковъ средней руки, цвѣтущій здоровьемъ юноша, съ лицомъ честнымъ по въ высшей степени топорной работы, съ полуоткрытымъ и всегда улыбающимся ртомъ, съ мягко и ласково глядѣвшими глазами…

Юноша пользовался въ окрестности названіемъ «добраго-малаго» и, дѣйствительно, сколько ни смотри на Михаила Андреевича Шилкина, сколько ты ни изучай его, ничего больше не узнаешь, ничѣмъ больше не назовешь его, какъ однимъ изъ безчисленнаго множества добрыхъ-малыхъ, населяющихъ наше любезное отечество.

Старики держали юношу въ постоянномъ ужасѣ и рабскомъ повиновеніи и даже, совершенно понапрасну, истратили порядочную сумму денегъ съ благороднымъ намѣреніемъ дать ему образованіе. Миша терпѣливо сносилъ неволю, но зато дождавшись наконецъ свободы, воспользовался ею, какъ дикій конь, въ конецъ истомленный злой неволей. Добрый-малый только что воротился изъ-заграницы, въ упоеніи отъ Парижа и въ-особенности отъ его камелій и лоретокъ средней руки. Вотъ уже полгода какъ добрый-малый неутомимо разсказываетъ свои заграничныя похожденія и все еще находитъ слушателей. Ипполитъ Александровичъ, непропускавшій никогда удобнаго случая подтрунить надъ слабѣйшимъ, называлъ добраго-малаго не иначе какъ: Михалъ Андревъ изъ Парижа.

Рядомъ съ добромъ-малымъ сидѣлъ безмолвнѣйшій и солиднѣйшій господинъ лакейской наружности, не помѣщикъ и не чиновникъ, а человѣкъ необходимый богачамъ и вѣчно занятый ихъ порученіями. Онъ привѣтливо улыбался двумъ, очень еще молодымъ людямъ, сидѣвшимъ нѣсколько поодаль, чинно, даже не перекладывая одной ноги на другую, также точно какъ сиживали они въ дѣтствѣ, подъ всевидящимъ окомъ великосвѣтскихъ родителей, съ увлеченіемъ занимавшихся ихъ дрессировкой. Платье столичнаго покроя, гладко выбритые подбородки, высокомѣрное выраженіе лицъ, все это ясно говорило за состояніе и положеніе въ свѣтѣ, занимаемое молодыми людьми.

Одинъ изъ нихъ былъ совершенно красный: его кожа, волосы, брови, ногти, все было красное; напротивъ, другой былъ блѣдный, красивый брюнетъ, но до такой степени сонный, что, кажется, кто ни взгляни на него, сейчасъ же поспѣшитъ закрыть ротъ свой, чтобы скрыть зѣвоту. Но ни красный цвѣтъ одного, ни опіумныя свойства другаго не мѣшали имъ держать себя совершенными джентльменами и быть на счету передовыхъ людей губерніи, тѣмъ болѣе, что они получали иностранныя газеты (русскихъ газетъ они не читали), заводили раціональное хозяйство, считали потерянное время потеряннымъ капиталомъ, и постоянно соперничали между собою въ томъ, кто ранѣе вскочитъ съ постели и побѣжитъ на работу.

— Здорово, старики! здорово, Данило Данилычъ! какъ живешь Кирьянычъ? обратился величавый хозяинъ къ черной толпѣ мужиковъ, подступившей къ балкону.

— Пришли погулять, на вашу милость посмотрѣть, полюбоваться, отозвался Кирьянычъ, первѣйшій плутъ и ораторъ на всю волость.

— Спасибо, Кирьянычъ, спасибо, что не забыли.

— Что вы сказали! какъ это только подумать? продолжалъ Кирьянычъ, весьма довольный ласковымъ пріемомъ, но еще болѣе случаемъ показать себя въ такомъ собраніи различныхъ и короткихъ и длинныхъ, окладистыхъ и жидкихъ бородъ.

— Кто мы и кто вы? спросилъ Кирьянычъ, и снова замолкъ, какъ-бы пораженный величіемъ предмета, о которомъ навелъ рѣчь: — мы каждый часъ должны помнить, что вы отцы наши, мы ваши дѣточки, дѣло извѣстное, и но писанію даже извѣстно, одно слово: мы безъ васъ — трава въ полѣ, былинка, не къ кому прибѣгнуть.

Мужики глубокомысленно вникали въ умныя рѣчи Кирьяныча; между ними слышалось: «Кирьянычъ умный мужикъ, чего не мужикъ, одно слово мужикъ-башка!»

Между тѣмъ какъ хозяинъ изощрялся въ разговорахъ съ крестьянами, джентльмены отъ нечего дѣлать разспрашивали добраго-малаго о его путешествіи.

— Изъ Варшавы я махнулъ въ Вѣну… разсказывалъ тотъ, не подозрѣвая насмѣшки.

— А изъ Вѣны куда махнули… подтрунивалъ красный джентльменъ.

— Изъ Вѣны махнулъ въ Венецію, по мраморному мосту прикатилъ…

— Что же вы намъ разскажете о Венеціи? спросилъ черный джентльменъ.

— Что вамъ разсказать? куда ни шагни, вездѣ вода, прорва воды, музыка играетъ, поютъ аріи… пропасть музыки, слушайте только… остановились на минуту, ужь онъ тутъ: «сеньйоре! эчеленца!» а самъ сапоги или платье такъ-то вамъ чиститъ и сейчасъ руку протягиваетъ: «сеньйоре, мусью!» Ну, дашь ему цванцигеръ, или тамъ центиссиме, какой нибудь, а онъ все подставляетъ ладонь: «сеньйоре! сеньйоре!» Вечеркомъ уляжешься себѣ въ гондолу, пошелъ… гребцы въ красныхъ колпакахъ… покачивайся только!… Такъ какая-то дремота возьметъ… вода тихо колышется, ни колесо ни копыто не стукнетъ, ни собака не залаетъ, да впрочемъ, кажется, и нѣтъ во всей Венеціи ни собакъ, ни лошадей, я по крайней мѣрѣ не видалъ.

— Полно тебѣ, Михалъ Андревъ, толковать о Венеціи; разсказывай лучше что нибудь о Парижѣ… перебилъ хозяинъ, наскучившій уже ролью добродѣтельнаго землевладѣльца.

— Слушай по порядку, отвѣчалъ добрый-малый, и началъ разсказъ о томъ, какъ онъ пріѣхалъ въ городъ Сузу и видѣлъ тамъ какую-то окаменѣлую женщину: Варвару или Аделаиду, онъ хорошенько не помнилъ.

— Разсказывай о Парижѣ! снова перебилъ хозяинъ: — тебѣ говорятъ, разсказывай намъ о Парижѣ!

— Да я бы по порядку дошелъ.

— Не нужно; разсказывай, что тебя просятъ.

— Разсказывайте, пожалуйста, разсказывайте… нехотя проговорили джентльмены.

— Въ Парижъ я пріѣхалъ вечеромъ… нѣтъ, постойте, я не попалъ прямо въ Парижъ, я попалъ вмѣсто Парижа въ городъ Ліонъ, проспалъ какъ-то, глядь — я въ Ліонѣ… можете себѣ представить… мое положеніе!

— Опять своротилъ… замѣтилъ хозяинъ.

— Ну, ну… хорошо; явился я наконецъ въ Парижъ. Газовое освѣщеніе, бульвары, магазины, знакомыхъ ни души; къ счастью, вспоминаю я, что здѣсь долженъ быть Ѳедоръ Михайловичъ, въ нумерахъ стоитъ. Скачу въ эти самые нумера: «здѣсь Ѳедоръ Михайловичъ?» коридорный глаза вылупилъ, дуракъ ничего не понимаетъ; бился я бился, да какъ крикну: Ѳедоръ Михайловичъ, Ѳедоръ Михайловичъ, гдѣ вы? — «Здѣсь, здѣсь, Михалъ Андреевичъ», бѣжитъ въ своемъ красномъ халатѣ и желтыхъ ичигахъ… Я такъ и кинулся ему на шею, очень обрадовался. Стали въ одномъ нумеръ, напились чаю, поужинали, легли спать, встали, напились чаю, позавтракали, выпили коньяку, коньякъ добрый, пообѣдали, легли спать…

— Parbleu! съ чисто-парижской интонаціей восклицаетъ одинъ изъ джентльменовъ: — какое пріятное препровожденіе времени!

— Стойте, дойдетъ и до пріятнаго! Отдохнувши съ дороги, отправляемся мы съ Ѳедоромъ Михайловичемъ въ кафе, тутъ же въ домѣ, и съ этого начинаются наши похожденія. Спросили себѣ пуншу, сидимъ; подлетаетъ къ намъ какой-то господинъ съ бородкой, рекомендуется. Такъ и такъ, говоритъ, monsieur Pépin… bon-vivant… Après tout, говоритъ, je suis moi-même demicosaque"… и какъ онъ только пронюхалъ, что мы русскіе: «il faut, говоритъ, se promener, s’amuser — allons donc!» Да какъ пошли наши ребята, такъ и пропали трое сутокъ; верстъ, я думаю, исходили двѣсти, и чего мы не видали: Елисейскія, мабиль, разныхъ кафе, театровъ… какія ножки, глазки, ручки… Ай!… Уй!… рѣшительно чудеса.

— Bravo! bravo! одобрительно произнесъ одинъ изъ джентльменовъ.

— Чудеса, чудеса! восторгался добрый-малый: — пяти минутъ не усидишь ты на мѣстѣ, не поѣшь, не выспишься какъ слѣдуетъ, все бы бѣжалъ, все бы глазѣлъ, все бы волочился… О! la petite Nine, la petite Charlotte, Zizi… О!

— Каковъ, каковъ! Ай-да Михалъ Андревъ изъ Парижа… подтрунилъ хозяинъ.

— Monsieur Pépin въ сторону, въ большемъ азартѣ продолжалъ добрый-малый! — сами не хуже его узнали всѣ ходы… Съ постели прямо въ кафе… дѣвицы прислуживаютъ и улыбаются вамъ… Но что это за дѣвицы, какъ одѣты… это… это… это вы себѣ вообразить не можете… ну, чистѣйшія аристократки наши.

Джентльмены невольно подняли плечи въ негодованіи.

— Чистѣйшія наши аристократки, продолжалъ добрый-малый, не замѣчая движенія джентльменовъ. — Входишь въ кафе, все это кидается, всѣ такъ полюбили насъ, раскланиваются… bonjour, bonjour… Здравствуйте, подлецы, здравствуйте, подлецы, а они какъ есть ничего не понимаютъ, только ниже раскланиваются, суетятся… Не прикажите ли чего? Какъ провели ночь? Хорошо, мошенники, хорошо, подлецы… Garèon… ici! — Monsieur? Чаю скорѣе, свинья! — Бѣжитъ какъ угорѣлый. На бульварѣ каждый день новая побѣда — улыбнулась, твоя, или въ первое кафе. — Garèon, ici! — Monsieur? — Шампанскаго! — Garèon летаетъ кругомъ, все шепчется: «русскій, русскій», а она даже не придумаетъ какъ назвать:

«Mon petit mari, mon petit chien!…»

Въ эту минуту джентльмены, вѣроятно испугавшись того, что слишкомъ щедро одарили своимъ вниманіемъ Михалъ Андрева изъ Парижа, попросили у хозяина позволенія осмотрѣть его молотилку.

Хозяинъ велѣлъ позвать управляющаго съ ключомъ отъ сарая.

— А у васъ ключи находятся у управляющаго? насмѣшливо спросилъ красный джентльменъ.

Хозяинъ кивнулъ головой, а черный джентльменъ изумился.

— Вы, господа, посмотрите, что у него за управляющій, вмѣшался добрый-малый: — это… это… въ своемъ родѣ… это… тутъ онъ заикнулся, и, чтобы выйти изъ затруднительнаго положенія, хватилъ: — это nec plus ultra…

— Нѣтъ-съ, у насъ съ Базилемъ, ключъ въ карманѣ, вотъ тутъ подлѣ сердца, сказалъ, ни къ кому особенно не относясь, красный джентльменъ.

— А что, господа, я слышалъ, вы записные агрономы? спросилъ хозяинъ.

— Вотъ агрономъ, рекомендую вамъ, Пьеръ; вчера въ четыре часа вскочилъ, да въ поле, вяло проговорилъ Базиль, указывая на своего краснаго друга.

— Пожалуйста, не вѣрьте ему; онъ давно уже былъ въ полѣ, когда я выѣхалъ; за нимъ не угоняешься, утверждать Пьеръ.

— А третьяго дня, кто раньше всталъ, Пьеръ, кто раньше? Ну, по совѣсти, уличалъ Базйль.

— По совѣсти, вы.

— Нѣтъ, вы.

— Пьеръ, по совѣсти.

Такъ любезничали между собою молодые люди, пока не появился наконецъ управляющій, видимо принявшій участіе въ праздникѣ, толстый, красный, въ пестромъ лѣтнемъ пальто и съ такимъ высокимъ, завивавшимся въ кольцо, хохломъ на головѣ, съ какимъ обыкновенно изображали намъ въ прежнія времена талантливыхъ и вдохновенныхъ людей.

— Господа, рекомендую, вскричалъ добрый-малый, проворно забѣгая впередъ управляющаго и торжественно представляя его джентльменамъ.

— Это — нѣчто въ своемъ родѣ… Ну, Яковъ Иванычъ! экспромтъ…

— Поэтъ, это сейчасъ видно, вяло проговорилъ Базиль.

— Вы пишете стихи? прибавилъ Пьеръ.

— Могу-съ; на какой предметъ пожелаете? произнесъ управляющій, принимая вдохновенный видъ.

— «Вѣтеръ», произнесъ хозяинъ: — кстати, теперь вѣтрено.

— Вѣтеръ! управитель глубоко вздохнулъ: — вѣтеръ, повторилъ онъ, устремляя глаза къ небу…

Вѣтеръ шумитъ всегда

А можетъ быть и никогда.

Общество принялось аплодировать поэту, низко кланявшемуся на всѣ стороны.

— Однако, не нужно терять золотаго времени, сказали джентльмены, въ одно время поднявшись и направляясь къ дверямъ.

За ними, нѣсколько пошатываясь, принялся лавировать управляющій.

— А отчего у Якова Иваныча носъ красный? Ну! на вопросъ отвѣтъ? крикнулъ ему вслѣдъ добрый-малый.

— На вопросъ отвѣтъ будетъ, проговорилъ управитель, но отвѣта не нашлось, и онъ, энергически махнувъ рукою, пошелъ прочь.

— Ушли, слава-богу, ушли, сказалъ хозяинъ, по удаленіи джентльменовъ, вздыхая во всю широкую грудь…

— Слава тебѣ… подтвердилъ добрый-малый. — Право, безъ нихъ другой свѣтъ въ глазахъ. И точно, удалившись, джентльмены какъ будто унесли съ собой и скуку, которую распространяли вокругъ.

— И чортъ ихъ знаетъ, повадились таскаться, съ досадой сказалъ хозяинъ: — а только и разговору, молотилка да вѣялка, да кто раньше всталъ, да больше доходу получилъ. А впрочемъ, прибавилъ онъ въ раздумьѣ: — съ другой стороны, славно дѣйствуютъ, извлекаютъ.

— Что же славнаго — ничего, освирѣпѣлъ добрый-малый: — и не поймешь: здѣсь жмутся, надъ каждой соломенкой дрожатъ, а тамъ, за границей, живутъ, говорятъ, вельможами, и не поймешь хорошенько; право, эти джентльмены какъ будто изъ другой глины сдѣланы, не во гнѣвъ твоей милости будь сказано.

— Славно дѣйствуютъ, размышлялъ между тѣмъ хозяинъ: — извлекаютъ, набьютъ карманъ, да и маршъ въ Парижъ, славно дѣйствуютъ… Хозяинъ въ тайнѣ завидовалъ джентльменамъ; хорошія средства считалъ онъ высшимъ благополучіемъ, лишь бы давались они безъ труда и заботъ, такъ, хоть бы за древность рода, напримѣръ.

— Ты вотъ себя возьми въ примѣръ, горячился добрый-малый: — имѣешь состояніе, да не скряжничаешь же ты; пріѣзжай къ тебѣ, все это какъ слѣдуетъ, по старинѣ…

— А какъ вы полагаете, Ипполитъ Александрычъ, заговорилъ наконецъ солидный господинъ: — правду говорятъ: хорошая слава лежитъ, а дурная бѣжитъ. Я полагаю, сколько одни дворовые за васъ Бога молятъ: скота держи сколько хочешь, тоже мѣсячина… никто не обиженъ и понынѣ живутъ, какъ жили при вашемъ батюшкѣ, каждый прибѣгаетъ къ стопамъ ногъ вашихъ.

Вмѣсто отвѣта, хозяинъ досталъ изъ огромнаго, стоявшаго подлѣ мѣшка, горсть пряниковъ и бросилъ ее въ народъ, за ней другую, третью; народъ шумитъ и ловитъ налету пряники. На душѣ было особенно легко и пріятно: онъ любилъ играть роль благодѣтеля, и барское ухо его съ самыхъ нѣжныхъ лѣтъ привыкло къ рабской лести.

— Что же вы, господа, отстаете, приглашалъ одушевившійся хозяинъ, принимаясь за новый мѣшокъ съ пряниками.

— Спасибо; это по моему не слѣдъ, кидать людямъ будто собакамъ, проговорилъ добрый-малый, между тѣмъ какъ другой гость принялся съ величайшей охотой помогать хозяину.

— Нужно сближеніе, говорилъ хозяинъ, весь мокрый отъ усиленнаго труда: — нужно сближеніе съ народомъ — и пряники градомъ сыпались съ балкона.

— Плюнь ты мнѣ въ портретъ, если ты съ ними сблизишься такимъ образомъ, кричалъ безцеремонный сосѣдъ — какъ есть въ самый портретъ.

— А по твоему, какъ же нужно сближаться?

— А я-то почему знаю?…

Въ эту минуту вернулись джентльмены; молотилку нашли они неудобной, но бросаніе пряниковъ въ народъ чрезвычайно пріятнымъ занятіемъ; немедленно опустили они свои руки въ мѣшки съ пряниками, и съ размаху кидали ихъ внизъ, преимущественно нацѣливаясь въ группу разряженыхъ бабъ, пронзительными визгами привѣтствовавшихъ знаки такого вниманія. Вслѣдъ за пряниками посыпались мѣдныя деньги; еще больше тѣснится толпа, каждый старается пробраться ближе къ балкону; шумъ и гамъ поднялся неописанный; сотни глазъ жадно глядѣли на балконъ, сотни рукъ протянулись къ нему — одинъ безпощадно давилъ другаго, послышался пронзительный крикъ придавленной бабы…

— Еще, еще мѣди, сюда, сюда! командуетъ хозяинъ.

— Тарантасъ! громко объявилъ солидный господинъ съ лакейской наружностью.

Вооруженныя грошами руки быстро опустились; все общество, находившееся на балконѣ, какъ будто окаменѣло въ ожиданіи, а между, тѣмъ тарантасъ такъ скоро подлетѣлъ къ крыльцу, что сидѣвшій въ немъ господинъ, съ длинной сѣдой эспаньолкой и римскимъ носомъ, едва успѣлъ приподнять свою низенькую фуражку съ несоразмѣрно длиннымъ козырькомъ.

— А! князь! вскричали стоявшіе на балконѣ.

— Прискакалъ денегъ кляньчить… добавилъ добрый-малый… Онъ былъ правъ: вся жизнь князя проходила въ тарантасѣ, въ вѣчной скачкѣ за деньгами, которыхъ безпрестанно требовала жена его, нѣсколько лѣтъ уже скитавшаяся, съ дочерьми, за границей.

Въ гостиной послышались шаги быстро идущаго, или скорѣе, бѣгущаго человѣка.

— La bourse ou la vic! минуту спустя кричалъ князь, потрясая могучаго Ипполита Александровича своими худощавыми, жилистыми руками.

— Нѣтъ, ей-богу нѣтъ… защищался хозяинъ.

— Какъ хотите, денегъ! денегъ! во что бы то ни стало, денегъ, жена требуетъ… умоляетъ! съ видомъ голоднаго мародёра нападалъ князь…

— Ей-же богу всего 25 цѣлковыхъ за душой. Ипполитъ Александровичъ говорилъ сущую правду: у него деньги рѣдко важивались; по его собственному выраженію, всѣ они уходили въ домъ.

— А выкупъ, пяти-процентные?

— Откудова, батюшка, кто это навралъ?…

— Какъ же меня увѣрили…

— Вотъ у кого, вотъ у кого деньги, указывалъ хозяинъ на джентльменовъ…

— Messieurs, взмолился-было князь.

— Мы сами на дняхъ беремъ паспорты… вѣжливо протягивая руку, отвѣчалъ Базиль, разумѣется на французскомъ языкѣ…

— Согласитесь, князь, высидѣть годъ въ этой тюрьмѣ, и не разсѣяться, это невозможно… добавилъ Пьеръ…

Князь стоялъ опустивши голову.

— Гдѣ же ваше семейство, князь? мгновенно оживляясь спросилъ Базиль.

— Въ Ниццѣ, въ Ниццѣ. Но гдѣ же я возьму денегъ?

— А осень, гдѣ думаютъ провести ваши?… полюбопытствовалъ Пьеръ.

— Въ Неаполѣ; кажется, въ Неаполѣ… не подымая головы отвѣчалъ князь…

— Такъ мы съ ними встрѣтимся! въ одинъ голосъ весело вскричали джентльмены, потирая руки отъ удовольствія. — Какъ это пріятно!

— Куда мнѣ скакать, куда же мнѣ скакать? терзался князь. Онъ такъ привыкъ вѣчно скакать въ тарантасѣ, что, казалось, ему въ тягость былъ покой и отдыхъ…

— Скачите на винокуренный заводъ… сказалъ кто-то.

— Скачите на заводъ, на заводъ! хоромъ и съ большимъ участіемъ повторили всѣ присутствующіе, исключая добраго-малаго.

— На заводъ, въ самомъ дѣлѣ поскачу на заводъ, запродамъ хлѣбъ… вскричалъ князь, и какъ будто его и не было на балконѣ.

— На заводъ! вскричалъ онъ ямщику и исчезъ, точно его вѣтромъ унесло.

Поговоривши съ искреннимъ сочувствіемъ о положеніи несчастнаго князя, одушевившіеся на мгновеніе джентльмены вспомнили, что завтра долженъ быть у нихъ посѣвъ — проспишь, пожалуй.

Раскланявшись съ хозяиномъ, они спустились внизъ, на крыльцо, подлѣ котораго ожидали ихъ маленькія бѣговыя дрожки, запряженныя маленькой гнѣдой лошадкой. Съ трудомъ усѣвшись, джентльмены поджали свои длинныя ноги и рысцой поѣхали со двора, сопровождаемые насмѣшками добраго-малаго.

Толпа крестьянъ, собравшаяся на лугу, стала рѣдѣть; солнце закатывалось, стало теплѣе, подувалъ тихій вѣтерокъ: гдѣ-то на другомъ концѣ селенія раздались хороводныя пѣсни.

— Куда бы намъ дѣваться? въ величайшемъ недоумѣніи спросилъ Ипполитъ Александровичъ.

— Поѣдемъ къ Комаровымъ… предложилъ добрый-малый.

— Пожалуй, какъ будто нехотя отвѣчалъ хозяинъ, въ душѣ весьма довольный сдѣланымъ предложеніемъ. Въ почтенномъ домѣ Комаровыхъ, онъ разыгрывалъ роль жениха, или, что то же самое, какого-то рѣдкаго звѣря, ловимаго всевозможными способами. Такая роль какъ нельзя болѣе нравилась Ипполиту Александровичу, и надо отдать справедливость, при всей тучности своей онъ очень ловко перепрыгивалъ чрезъ разставленные на пути его тенеты и капканы.

II.

Комаровы принадлежали къ помѣщикамъ средней руки. Благодаря экономіи хозяйки и изворотливости хозяина, а еще болѣе благодаря недорогимъ крѣпостнымъ рукамъ, домъ Комаровыхъ держался на весьма порядочной ногѣ: полы вѣчно свѣтились, точно лакированные; плющи вились вокругъ большихъ оконъ; мёбель, домашняго приготовленія, была покойна и блестѣла какъ зеркало; дорожки въ саду содержались въ большомъ порядкѣ и были всегда усыпаны пескомъ.

До настоящей минуты Комаровы были совершенно поглощены воспитаніемъ трехъ дочерей своихъ. Возня по этому случаю продолжалась нѣсколько лѣтъ; гувернантокъ всевозможныхъ націй приводили, увозили, переманивали у добрыхъ сосѣдей и даже перехватывали на дорогѣ. Наконецъ трудный подвигъ конченъ, наступила другая забота: слѣдовало во что бы то ни стало выдать дочерей замужъ; по этому случаю, нетребующему отлагательства, настежъ растворились двери, и домъ Комаровыхъ съ утра до ночи наполнялся сосѣдними молодыми помѣщиками, офицерами, чиновниками.

Домъ Комаровыхъ былъ полонъ по обыкновенію; дѣвицы и услужливые каваіеры сидѣли вокругъ стола съ картами въ рукахъ; въ разныхъ углахъ идетъ оживленный разговоръ.

— Что, сосѣдъ?

— Да все думаешь, какъ бы поменьше.людей держать.

— Меньше того, сосѣдъ, нельзя держать, сколько нужно…

— Нѣтъ, сосѣдъ; нужно жить по-нѣмецки, какъ нѣмцы живутъ.

— Нельзя держать меньше того, сколько нужно…

— Если же хозяйственно разсчитать, такъ и можно…

— Стой, сосѣдъ… Кучеръ тебѣ нуженъ? разгорячился сосѣдъ.

— Нуженъ…

— Лакей тебѣ нуженъ? продолжаетъ крикунъ…

— Нуженъ…

— Поваръ тебѣ нуженъ? горячится крикунъ…

— Теперь у предводителя одинъ человѣкъ, да еще какой? во фракѣ и при часахъ, изготовитъ ему обѣдъ, накроетъ, подастъ, а потомъ еще книжку возьметъ… читаетъ…

— Такого не найдешь, ни за что въ свѣтѣ не найдешь!… горячится крикунъ…

— А Дуняша осталась? черезъ всю гостиную кричитъ одна почтенная дама другой дамѣ, тоже почтенной.

— Нѣтъ, ушла… поетъ дама изъ своего угла…

— Она, кажется, мастерица?…

— Мастерица… поетъ дама…

— Ахъ, боже мой, боже мой, какъ бы мнѣ ее отыскать… восклицаетъ почтенная дама и поспѣшно стремится къ собесѣдницѣ…

— Ну, какъ вы устроились съ людьми? съ особенной нѣжностью обращается хозяйка къ юному сосѣднему помѣщику…

— Всѣ разбѣжались! съ величайшей раздражительностью отвѣчаетъ юный сосѣдъ. — Вы только представьте себѣ, что я болѣе недѣли, своими руками мѣсилъ лошадямъ, даже коровамъ…

— Боже мой, боже мой! сокрушается хозяйка: — Маша, Маша, зоветъ она свою старшую дочь: — Павелъ Петровичъ самъ мѣсилъ лошадямъ и даже коровамъ.

— Что же дѣлать? нужно покориться судьбѣ, съ глубокимъ вздохомъ отвѣчаетъ Маша и уходитъ.

— Скотница нужна? пристаетъ крикунъ.

— Если хозяйственно разсчесть, такъ выгоднѣе нахожу все купить… хладнокровно защищается противникъ.

— Нѣтъ, нужна! воюетъ крикунъ.

— У насъ въ Россіи издревле царствуетъ лѣность, каждый и размышляетъ такъ: проживу богъ-дастъ какъ-нибудь, а трудиться несогласенъ, точно по книгѣ читаетъ, какой-то бѣлоголовый старецъ.

— Выслушайте меня, выслушайте меня, Неофитъ Иванычъ; во всѣхъ оборотахъ долженъ быть рискъ, рискъ долженъ быть — пристаетъ къ нему молодой человѣкъ, съ запечатлѣнной на лицѣ страстью къ вольному труду.

— Тоже и баню не хочетъ топить… Я и такъ и этакъ, не хочетъ; у насъ, говоритъ, въ городѣ нѣтъ этого заведенія, жалуется меланхолическаго вида помѣщикъ.

— А у меня такъ насмѣшку сдѣлали… всѣ какъ есть ушли наканунѣ праздника… Нечего сказать, съ праздникомъ сдѣлали… вторитъ другой помѣщикъ, тоже грустнаго вида.

— Стряпка нужна? снова раздается голосъ крикуна.

— Нѣтъ, не нужна.

— Врешь, нужна! раздается по всему дому.

— Людмила, Людмила, Людмилочка пріѣхала, пищатъ дѣвицы и разомъ несутся на крыльцо, передъ которымъ нетерпѣливо машетъ головой и жидкимъ куцымъ хвостикомъ высокій и чрезвычайно худой конь Джальма.

На высокой спинѣ Джальмы сидитъ Людмилочка. На ней соломенная шляпа съ широчайшими полями и бѣлый бурнусъ, со множествомъ кистей, большихъ и маленькихъ. Вся фигура напоминаетъ любознательную англичанку, путешествующую по Востоку.

— Вы одни, Людмилочка! Какъ это васъ пустили безъ человѣка?… посыпалось съ крыльца.

— Кто же бы меня не пустилъ…? отзывается сверху амазонка.

— Кто? папа, вашъ папа… съ убѣжденіемъ говоритъ Маша.

— Слава-богу, онъ не такой самодуръ, чтобы стѣснять меня… рѣзко отвѣчаетъ Людмилочка и немилосердно дергаетъ Джальму, напрасно усиливаясь подъѣхать къ крыльцу.

— Да стой же, Джальма… стой! бѣснуется амазонка, но все напрасно: Джальма рѣшительно отказывается подойти къ крыльцу.

Является лакей, въ истасканной ливреѣ и въ очень пріятномъ настроеніи духа… онъ усиливается подвести Джальму къ крыльцу. Конь рѣшительно упирается.

— Пущайтесь, барышня! говоритъ лакей и широко разставляетъ руки.

Людмилочка смѣло летитъ сверху въ объятія лакея, на крыльцѣ раздается крикъ дѣвицъ… Джальма, воспользовавшись общей суматохой, гордо закидываетъ хвостъ и, не торопясь, убѣгаетъ въ ближайшую улицу, за нимъ гонится лакей.

— Чортъ съ нимъ! говоритъ Людмилочка, провожая глазами удалявшагося Джальму.

Дѣвицы улыбаются, Людмилочка не замѣчаетъ этого, и порывистыми шагами направляется въ залъ; всѣ дѣвицы за ней.

— Читали «Князя Серебрянаго»? Не правда ли, c’est charmant… спрашиваетъ Маша, догоняя амазонку.

— Страшная ерунда! говоритъ амазонка, такъ громко, что всѣ присутствующіе невольно поднимаютъ головы.

— Ну что, какъ вы устроились съ людьми? освѣдомляется подоспѣвшая тутъ же хозяйка.

— Право, не знаю… разсѣянно отвѣчаетъ амазонка.

— Даша остается?

— Кажется, остается! отвѣчаетъ амазонка и крѣпко жметъ руку худощаваго и взъерошеннаго молодаго человѣка, одѣтаго съ большой небрежностью.

— Что подѣлываете, Вавочка? продолжаетъ амазонка еще разъ, пожимая руку молодаго человѣка.

— Работаю, собираю насѣкомыхъ… Вѣдь я перехожу на естественный… говоритъ молодой человѣкъ, сохраняя чрезвычайно серьёзный видъ.

— Какъ же это вы измѣняете словесному?

— Такъ нужно.

Амазонка видимо поражена, она глядитъ на Вавочку съ большимъ уваженіемъ.

Съ нѣкоторыхъ поръ Вавочка совершенно переродился. Еще въ началѣ вакаціи юноша глядѣлъ такимъ невиннѣйшимъ словесникомъ, можно сказать, былъ живымъ примѣромъ благонравія; но родители его, начитавшись «Отцовъ и дѣтей» и сейчасъ же смекнувши въ чемъ дѣло, настроили себя какъ возможно лучше на тотъ ладъ, что въ наше несчастное время дѣти не уважаютъ болѣе родителей своихъ и ничего святаго не признаютъ. Они такъ неутомимо твердили объ этомъ сыну, съ такой грустью взирали на погибшее чадо, что невинный Вавочка послѣ нѣсколькихъ недѣль величайшей истомы, дѣйствительно вообразилъ себя какимъ-то отверженнымъ. Дума легла на гладкомъ челѣ его, онъ пересталъ заниматься собой, чесаться, помадиться, и даже пересталъ выпускать бѣлоснѣжные воротнички изъ-подъ галстуха.

Нечесаный, съ какой-то ядовитой улыбкой на устахъ, прохаживался Вавочка, съ утра до ночи осыпаемый трогательными убѣжденіями родителей.

— Нѣтъ, вы докажите, докажите мнѣ, тогда я повѣрю, тогда только повѣрю, потерявши весь запасъ терпѣнія, язвитъ Вавочка своихъ нѣжныхъ родителей.

— Такъ, значитъ, ты дѣйствительно нигилистъ? дрожащимъ голосомъ спрашиваетъ папаша.

— Да, я нигилистъ, мы всѣ, первокурсники, мы всѣ нигилисты! рѣжетъ Вавочка.

— Сынъ мой, такъ ты ничему не вѣришь! вопитъ мамаша.

— Ничему… отрѣзалъ Вавочка и засвисталъ камаринскую.

— «И даже?…» нерѣшительно произноситъ мамаша, ломая себѣ руки.

— И даже… брякнулъ Вавочка.

Послѣдовала нѣмая сцена; родители стоять съ поднятыми къ небу очами. Вавочка смотритъ на нихъ съ язвительной улыбкой.

Много непріятныхъ сценъ и гоненій вынесъ потомъ Вавочка. Одинъ благонамѣренный помѣщикъ, съ самымъ обиднымъ жестомъ показалъ ему дверь, за распространеніе вольныхъ мыслей; родная тётушка, пріѣхавшая погостить со всей дворней, со всѣми лошадьми своими, собачками и кошками, на другой же день, крестясь, убѣжала изъ патріархальнаго дома родителей Вавочки, и такъ поспѣшно, что только на пятой верстѣ была настигнута своими тарантасами.

Въ самомъ непродолжительномъ времени Вавочку ставили въ примѣръ развращенія нравовъ; Вавочкой пугали, Вавочкой дразнили.

Прошедши всѣ эти козни, Вавочка выпрямился и твердой ногой сталъ на новую почву. Онъ призналъ себя силой и другіе признали, нашлись даже ученики и послѣдователи Вавочки. Одной изъ первыхъ была кузина его, Людмилочка, до крайности избалованная, но неглупая дѣвушка.

А между-тѣмъ, въ залу Комаровыхъ вступаютъ еще новыя лица, еще гости. Идетъ цѣлый рядъ дѣвицъ, въ свитѣ родителей и двухъ офицеровъ квартировавшей въ деревнѣ роты.

— Вы что-то похудѣли, Любовь Петровна, относится къ одной изъ вошедшихъ дѣвицъ случившійся тутъ же непремѣнный членъ.

— Флюсъ замучилъ, щека вотъ какая вздулась, и дѣвица отнесла свою руку на полъ-аршина отъ правой щеки.

— А у васъ, Авдотья Петровна, значитъ, былъ минусъ, потому что вы пополнѣли, продолжаетъ любезничать непремѣнный членъ, относясь къ другой изъ вошедшихъ дѣвицъ.

Дѣвушка громко разсмѣялась, Непремѣнный тоже, и два офицера замѣтно толкнули другъ друга, насмѣшливо улыбаясь и кивая на Непремѣннаго.

Подоспѣваетъ хозяйка.

— Какъ вы устроились съ людьми? задыхаясь отъ быстраго движенія, обращается она къ родителямъ вошедшихъ дѣвицъ.

— Ушли кто куда… отвѣчаетъ пожилая дама, цалуясь съ хозяйкой.

— А садовникъ?

— Ушелъ и жену увелъ…

— Линашу! Неужели и та измѣнила? и хозяйка всплеснула руками.

— Измѣнила!…

— Боже мой, Боже мой! есть ли правда на свѣтѣ…

— Такъ вы согласны, что безъ десяти душъ невозможно? зѣваетъ крикунъ, такъ какъ будто сосѣдъ его находился отъ него за версту.

— Согласенъ, согласенъ, согласенъ, повторялъ въ конецъ уходившійся сосѣдъ.

Хозяйка предложила устроить невинныя игры.

— Спасибо! Эти невинныя игры старше роброновъ и фижмъ, озывается амазонка.

«Откуда это она хватила, что-то знакомое? ай-да Людмилушка», думаетъ нигилистъ.

Невинныя игры устроиваются, несмотря на оппозицію амазонки. Составляется тѣсный кружокъ. Непремѣнный членъ, съ лукавой улыбкой на устахъ, ходитъ среди круга.

— Еще не пошло, вы отвернитесь, Егоръ Иванычъ, отвернитесь… обращается къ Непремѣнному одинъ изъ офицеровъ.

— Вотъ когда пошло, пошло, пошло! Пошелъ, пошелъ, пошелъ! повторяетъ все общество. Смѣхъ усиливается.

— Вотъ онъ, вотъ онъ! Егоръ Иванычъ! вотъ онъ! раздается голосъ крикуна.

— Здѣсь! здѣсь! здѣсь! здѣсь! хоромъ пищатъ дѣвицы.

— Нѣтъ, вотъ онъ здѣсь, Егоръ Иванычъ, здѣсь! захлебываясь отъ смѣха, кричитъ офицеръ, а самъ, злодѣй, постукиваетъ рублемъ по своей мѣдной пуговицѣ.

— Назадъ, назадъ, назадъ! вопилъ расходившійся юный помѣщикъ, весь въ слезахъ отъ излишняго восторга: — вотъ онъ у Михайла Иваныча, у дѣдушки Михаила Иваныча.

Непремѣнный хватаетъ руку бѣлаго, какъ лунь, старика, но другая рука дѣдушки вытянулась на половину залы и передала монету.

— Вотъ оно что, и у Михайла Ивановича быстрота въ движеніяхъ оказалась, справедливо замѣчаетъ кто-то.

— Нѣтъ, это скучно, лучше въ веревочку; давайте играть въ веревочку, отзывается одна изъ дѣвицъ.

— А въ веревочку, такъ въ веревочку, соглашается Непремѣнный, всегдашній угодникъ дамскій.

Принесли веревочку; снова составился кругъ; съ серединѣ мечется одинъ изъ офицеровъ.

— Въ настоящее время я читаю Милля: «Объ эманципаціи женщинъ», говоритъ амазонка.

— Нѣтъ, я вамъ совѣтую прочесть другое, попикантнѣе, предлагаетъ нигилистъ.

Молодые люди едва выдерживаютъ характеръ; ихъ такъ и тянетъ къ веревочкѣ.

— Любовь Петровна, что же вы изволили бросить… взяли да и бросили веревочку… замѣчаетъ офицеръ, озирая кружокъ.

— Не попали, ахъ, не попали… радуется Любовь Петровна.

Офицеръ вихремъ повертывается на каблукахъ и потомъ, удивительно изловчившись, звонко бьетъ по рукѣ Любовь Петровну.

— Эхъ… такъ и выложилъ всю пятерню… удивляется крикунъ.

— Въ маломъ количествѣ отпустишь, такъ и не вѣрятъ, оправдывается офицеръ: — не мухъ же отмахивать.

— Меня-то за что, меня-то за что? вскрикиваетъ въ эту минуту исправникъ, котораго неожиданно задѣла Любовь Петровна по рукѣ.

— Держись, дѣдушка; дѣдушка, держись, пугаетъ исправникъ: — держись, держись же! повторяетъ онъ, все болѣе одушевляясь, а самъ хлопъ по рукѣ офицера, выложившаго пятерню на рукѣ Любовь Петровны.

— Не по закону поступаете, ропщетъ офицеръ, а самъ засучиваетъ повыше рукавъ свой.

— Ипполитъ Александрычъ ѣдетъ! Ипполитъ Александрычъ! восклицаетъ хозяйка и точно на крыльяхъ пролетаетъ по залѣ.

— Ипполитъ Александрычъ пріѣхалъ, Ипполитъ Александрычъ пріѣхалъ! бѣжитъ между гостями. Веревочка исчезаетъ неизвѣстно куда, дѣвицы спѣшатъ къ зеркалу, и только офицеръ съ своими засученными рукавами, въ величайшемъ недоумѣніи остается среди залы.

Ипполитъ Александровичъ, въ національномъ костюмѣ, въ шелкахъ и бархатѣ торжественно вступаетъ въ залъ, за нимъ его свита.

— Будемте наблюдать, будемте наблюдать! съ необычайною живостью предлагаетъ амазонка.

— Да, это все матеріалы, неоцѣненные матеріалы для пера, подтверждаетъ нигилистъ.

Въ избыткѣ любопытства они оба на цѣлый аршинъ вытягиваютъ свои шеи.

III.

Въ то же время, какъ величавый Ипполитъ Александровичъ произвелъ появленіемъ своимъ такую суматоху въ почтенномъ домѣ Комаровыхъ, сельскій священникъ подходилъ къ маленькому, увязнувшему въ цвѣтномъ кустарникѣ, домику мелкопомѣстной барышни Устиньи Андреяновны Гороховой, или Горошихи, какъ называли ее обыкновенно крестьяне.

Во всей будто полинявшей и согнутой подъ какой-то, никому невидимой ношей, фигурѣ Александра Македонскаго (такъ звали пастыря) проглядывало величайшее равнодушіе и полное отсутствіе мысли. Лицо его было изрыто глубокими морщинами, добрые глаза его смотрѣли мутно и тускло, а исполинскія красныя руки съ кривыми пальцами и мозолями ясно говорили, что имъ хорошо знакомы соха и топоръ.

Устинья Андреяновна ожидала пастыря; еще утромъ, когда тотъ приходилъ съ крестомъ, она просила его на чашку чая.

Устиньѣ Андреяновнѣ минуло шестьдесятъ лѣтъ; но стоитъ ей тщательно прикрыть головнымъ платкомъ свои бѣлые какъ ленъ волосы, и каждый призадумался бы опредѣлить лѣта ея. Почти сросшіяся брови и безпокойно бѣгавшіе взадъ и впередъ глаза ея были черны какъ деготь. Вообще физіономія Горошихи была недюжинная и поражала необычайной энергіей. Сосѣди постоянно трунили надъ Горошихой, называя ее Юстиніаномъ и даже императоромъ Юстиніаномъ, и не шутя утверждали, что она подомашнему ходитъ не иначе, какъ въ сапогахъ, подбитыхъ гвоздями, и въ какой-то сѣрой курткѣ. Но въ то же время сосѣди сохраняли къ ней наружное уваженіе, даже въ душѣ побаивались ея рѣзкаго голоса и угловатыхъ манеръ, особенно съ тѣхъ поръ, какъ Горошиха, на какомъ-то межевомъ съѣздѣ высказала величавому Ипполиту Александровичу весьма горькія истины.

— Вы забываете, что я Чемодановъ, вскричалъ взбѣшеный тузъ и грозно поднялся съ мѣста.

— Былъ когда-то господинъ въ чести, а теперь чемоданъ подъ лавкой валяется, отвѣчала на это Горошиха, и тоже поднялась съ мѣста.

Сосѣди ахнули и почти перестали бывать у Горошихи.

Впрочемъ, Устинья Андреяновна вовсе не замѣчала отсутствія сосѣдей. Ея домъ постоянно былъ полонъ крестьянами; къ ней шли за совѣтомъ, къ ней вели болящаго; къ ней бѣжали занять хлѣба, перехватить какой нибудь рублишко; наконецъ, къ ней же въ длинные зимніе вечера собирались бабы, старухи, старицы, и тутъ, подъ шумокъ вьюги, шелъ непрерывный, но едва слышный разговоръ, точно ручеекъ журчалъ, наводя какое-то особенно-мирное, даже сонливое расположеніе на каждаго изъ собесѣдниковъ. Судили-рядили о томъ, кто богаче, кто бѣднѣе, то-есть у которой изъ бабъ больше холстовъ, у которой меньше, и кто кому пара, и къ какой солдаткѣ тащитъ Кузьма изъ дому… Много было всякихъ толковъ; но отдаваясь всею душою пріятной бесѣдѣ, Устинья Андреяновна никогда не роняла своего дворянскаго достоинства и на бумагахъ, хотя и плохо, но съ чрезвычайно-важными пріемами подписывалась: дворянка такая-то.

Крестьяне были твердо убѣждены, что имъ необходима Горошиха, и даже объявляли посреднику о своемъ желаніи «подписаться подъ Горошиху».

Такъ-то поживала Устинья Андреяновна, не думая о завтрашнемъ днѣ, не сокрушаясь надъ жертвами, павшими на ея долю. Ея крошечнаго дохода все еще доставало на необходимое: на покупку лекарствъ, на угощенье добраго человѣка — чего же еще надо?

— Еще здравствуйте, сказалъ Александръ Македонскій, вступая въ единственную пріемную Горошихи.

— Прошу покорно, прошу покорно, отвѣчала хозяйка и тотчасъ же подняла страшную возню.

Ключи звонко щелкали, ящики то и дѣло отворялись и затворялись, дѣвка въ потѣ лица раздувала самоваръ. Наконецъ все притихло и собесѣдники мирно усѣлись вокругъ стола, накрытаго бѣлоснѣжною скатертью.

— Мы вчера объ васъ разговаривали, начала Горошиха, утвердивши на ладони дымившееся блюдечко: — какой батюшка нашъ проказникъ, давно ли видѣлъ дѣтей, опять скачетъ…

— Какъ вамъ сказать, отвѣчалъ Александръ Македонскій, опуская на столъ свою руку съ блюдечкомъ. — Я объ нихъ не скучился, а случился такой казусъ: Алёшинька бѣжалъ изъ училища…

— Какими судьбами! вскричала Горошиха, и въ припадкѣ любопытства отодвинула свою чашку.

— Какже-съ… нѣсколько потупляясь продолжалъ Александръ Македонскій: — проявился, да и сѣлъ въ шалашѣ у околицы; нашъ работникъ ѣдетъ въ лѣсъ, а онъ изъ шалаша-то: «Эхъ, говоритъ, да какъ у васъ буланка-то поправилась»… Работникъ его сейчасъ узналъ; «ты что, говоритъ, Алёша, нейдешь къ батюшкѣ»; а Алёшинька поднялся, да тягу… извѣстно, боится, высѣкутъ… Сейчасъ работникъ намъ сказываетъ. Мы за нимъ, маршъ. Такъ ласково обошлись, боимся, гинетъ еще куда нибудь…

— А вѣдь я ничего не знала, вѣрите ли, батюшка, ничего не знала… казнится Горошиха, забывая и чай, и все на свѣтѣ. — Ну, ну…

— Ну, спрашиваемъ, какъ же это ты проявился, Алёшинька? Скучился, говоритъ, очень… равнодушно продолжаетъ пастырь.

— Ну, ну… торопитъ Горошиха…

— Самъ отвозилъ въ городъ, рублевъ пять стоило одно угощеніе учителей.

Горошиха качаетъ головой въ величайшемъ изумленіи.

— Эта скверность завелась… съ обычнымъ равнодушіемъ добавляетъ Александръ Македонскій. — Ныньче не сѣкутъ больше, а вонъ гонятъ… Такъ ужь я, своей отеческой властью распорядился и Ѳедора тоже высѣкъ…

— Его за что?

— Такъ, чтобы не было завидно, съ невозмутимѣйшимъ видомъ говоритъ Александръ Македонскій. — Бывало, не такъ, при мнѣ не такъ было; мнѣ одинъ разъ штукъ двѣсти закатили за грубость начальству, а бывало, штукъ двадцать-пять получишь еще съ великимъ удовольствіемъ.

Наступаетъ минутное молчаніе, слышится только стукъ чашекъ и ложекъ.

— Что новаго въ городѣ? снова заговариваетъ Горошиха.

— На одной недѣлѣ двѣ эпохи случились, неспѣшно говоритъ Александръ Македонскій: — одного философа нашли мертвымъ и съ полштофомъ въ рукѣ, да еще два богослова славно подрались, избили сапожника, окно даже выбили и ворота унесли. Снова послѣдовало молчаніе. — А Ипполитъ Александрычъ опять на меня разгнѣвался, началъ Александръ Македонскій.

— Что такое?

— Почему Комаровской гувернанткѣ подать прежде крестъ, наемщицѣ, а мнѣ — послѣ. Я здѣсь коренной помѣщикъ, имѣю стулъ у губернатора.

Горошиха съ негодованіемъ покачала головой.

— Отказалъ мнѣ во всемъ, тише обыкновеннаго заговорилъ Александръ Македонскій: — нѣтъ тебѣ ни хлѣба, нѣтъ тебѣ ни жалованья, ни земли, чисто во всемъ отказалъ… Другіе помѣщики, глядя на него, тоже во всемъ отказали: и въ хлѣбѣ, и въ жалованьѣ…

— Неужели всѣ отказали? вскричала Горошиха.

— Всѣ до единаго, съ обычнымъ равнодушіемъ, но еще тише продолжалъ Александръ Македонскій. — Очень трудно мнѣ въ настоящее время: дѣтей нужно обуть-одѣть, нынче сапоги одни два цѣлковыхъ, опять книжки, за квартиру тоже плачу по трешницѣ съ каждой головы. Вседержитель знаетъ, какъ мнѣ быть… тоже дѣти… хотѣлось бы тоже… послѣднія слова были произнесены шопотомъ, губы слегка дрожати, но лицо Александра Македонскаго оставалось все такимъ же равнодушнымъ, деревяннымъ…

— Эхъ деньги, деньги, съ глубокимъ вздохомъ произнесла Горошиха: — такая вещь, безъ которой нельзя обойтись.

— И это онъ на меня съ тѣхъ самыхъ поръ, съ пятой недѣли взъѣлся, съ добрѣйшей улыбкой на устахъ, продолжаетъ Александръ Македонскій. — Говѣла его возлюбленная; дьячокъ выноситъ просфоры, роздалъ кому слѣдовало, а ей нѣтъ — отжаловалась! Сейчасъ послѣ вечерни присылаютъ лошадь за мной; пьемъ чай, потомъ за разговоромъ, онъ итого… «вы, говоритъ, главный распорядитель церкви, почему Енички не было просѳоры? Это съ вашей стороны неглижерство…» и пошелъ, и пошелъ честить.

— Это все она, это все его полубарыня дѣлаетъ… освирѣпѣла Горошиха.

— Нѣтъ, вотъ штука, весело и какъ ни въ чемъ ни бывало перебилъ ее Александръ Македонскій. — Въ городѣ толкуютъ, какъ нашего-то туза, Ипполита Александрыча отдѣлали, описали, говорятъ, ни на что не похоже… Въ какомъ-то журналѣ такую, говорятъ, критику сдѣлали…

— А поди, все поганая нищета пишетъ, въ свою очередь перебила Александра Македонскаго неугомонная хозяйка: — а сними-ка съ него сюртукъ-то, какъ бы онъ зазѣвалъ! — и все болѣе раздражаясь продолжала: — хороши и наши тузы, а все, лучше писакъ этихъ. Даже отбило меня отъ книгъ и не заглядываю… время, время идетъ, все время дѣлаетъ, а эти писаки воображаютъ навѣрно, что это ихъ дѣло… Врутъ, не ихъ дѣло, все это время дѣлаетъ, такое время пришло… Я вотъ о себѣ скажу. Бывало, спать не ляжешь безъ того, чтобы ставни не были закрыты, да еще дѣвка стоитъ передъ тобой, да машетъ, дѣлаетъ прохладу… а ноньче и нуждушки нѣтъ, и нуждушки нѣтъ, даже нисколько не стѣсняешься, а въ дурную погоду даже посовѣстишься дѣвку послать ставни затворить, и не стѣсняешься нисколько, и все это дѣлаетъ время, оно все идетъ впередъ…

— Матушка, Устинья Андреяновна, вскричала въ эту минуту, опрометью вбѣжавшая горничная: — у насъ несчастье, несчастье въ домѣ!…

— Что, что такое, что… посыпалось на горничную.

— Авдотья Ивановна изволили тайкомъ увезти Ѳеклу.

— Какъ тайкомъ?…

— Подъѣхали, вызвали ее за уголъ, уговорили тамъ ее, да и маршъ…

— Украли кухарку! Да какъ же это можно, да какъ же я буду безъ кухарки…? закипѣла Горошиха.

— И то они вчера ѣздили все по улицѣ, изъ конца въ конецъ и все спрашивали бабъ: не нанимаются ли въ кухарки?

Ближайшій стулъ съ трескомъ полетѣлъ на полъ. Горошиха вымрямилась, глаза ея горѣли какъ угли. Александръ Македонскій въ ужасѣ схватился за шляпу.

— Бѣги, бѣгите къ старшинѣ, объявите, вопила Горошиха: — а сама къ ней поѣду. Нѣтъ, стой! лучше метнусь къ предводителю… Какъ украсть тайкомъ кухарку, нѣтъ, я этого не спущу, я далеко пойду, я дойду до губернатора.

— Да что же вы, батюшка, накинулась она на гостя: — что же вы стоите, ровно пень какой нибудь, ничего не посовѣтуете…

Но Александръ Македонскій, со шляпой въ рукѣ, непоколебимъ и недвижимъ стоялъ среди комнаты.

IV.

Вдоль широкой улицы медленно движутся сотни разноцвѣтныхъ, но болѣе всего красныхъ фигуръ. Мужики сильно покачиваются: одни потому, что дѣйствительно пьяны, другіе — изъ одного только желанія пофрантить и казаться пьяными; бабы длинными вереницами усѣлись на завалинахъ и съ наслажденіемъ занимаются щелканіемъ орѣховъ; у кабака, въ густой толпѣ народа, повременимъ раздаются тяжелые удары, точно били молотомъ по наковальнѣ. Они сопровождались одобрительнымъ, далеко разносившимся смѣхомъ толпы и восклицаніями: «лежачаго не бить, не бить лежачаго», или «въ зубы не бить, въ зубы не бить!»

Идутъ два мужика почтенныхъ лѣтъ, держась за руки и во что бы то ни стало, стараясь не разлучаться другъ съ другомъ. За ними, шагахъ въ двухъ, важно выступаетъ третій, напрасно усиливаясь изобразить трезваго человѣка. Онъ вѣжливо раскланивается съ каждымъ встрѣчнымъ и объявляетъ, что вотъ онъ провожаетъ пьяныхъ.

— Бабы, а, бабы, кричитъ путеводитель, снимая шляпу и обращаясь къ группѣ бабъ, усѣвшихся на толстомъ обрубкѣ дерева. — Я ихъ провожаю, пра, ей-богу, я ихъ провожаю домой, и говоря это, мужикъ съ тонкой ироніей указывалъ пальцемъ на лавировавшихъ впереди друзей.

— Сам-отъ хорошъ, больно хорошъ! Журавлины-то ноги поднялъ, журавь, Мартынъ, озарничище… общимъ хоромъ поднялись бабы.

Мужикъ даже не повернулся и, шествуя вдоль улицы, каждому встрѣчному объяснялъ свою обязанность, иронически указывая на товарищей.

Бабы продолжали прерванный разговоръ.

— Перва-то у тебя болѣзнь какая была! говорила краснолицая, крѣпко-сложенная баба, другой бабѣ съ желтымъ лицомъ и глухимъ кашлемъ.

— Съ простуды, знать съ простуды.

— Вотъ моя золовка этимъ умирала, перебила одна изъ собесѣдницъ.

— Послушайся, сходи къ барышнѣ, къ Горошихѣ.

— Прямо-то идти не знаю какъ.

— Побывай по скорости, можетъ быть у тебя съ натужищи, можетъ у тебя и другая скорбь… побывай по скорости… настаивала краснолицая.

— Давно ты маешься? спросила тутъ же бывшая старостиха.

— Лѣтъ десятокъ маюсь.

— Вотъ вѣдь и надо лекаря, чать капли дастъ какія…

— Лекаря, лекаря… перебила старостиху поклонница Горошихи: — иной вонъ травки нарветъ, излечаетъ; намедни у меня сынокъ простудился, я къ Горошихѣ… посадили его въ горячу труху, какъ рукой сняло… Слушай меня, ступай къ Горошихѣ…

— Какъ же это они, лекаря-то, вѣдь выбраны излечать людей.

— Утромъ встану, просто смерть… тужитъ больная.

— Не слушай никого, сходи покалякай съ Горошихой… она чего не знаетъ? ежели излечитъ чѣмъ, такъ тѣ и скажетъ; не излечитъ, тоже скажетъ.

— Видно, надо одного Бога просить…

— Эдакъ дворовый человѣкъ годъ цѣлый маялся. Потрудился; съѣздилъ къ Горошихѣ, и говоритъ она ему: «есть, говоритъ, красный чернобыль, онъ высокій живетъ, похожъ на полынокъ, у него столбецъ красный…»

— На Ивана-купальнаго, каку ни сорви траву, все польза будетъ… Какъ заутреня отойдетъ, такъ и иди промежь заутрени и обѣдни… съ большой увѣренностью сказала какая-то старуха, въ бѣломъ платкѣ.

— Иди къ Горошихѣ; она наставитъ, она не скажетъ глупой рѣчи…

— Мы сами, грѣшные люди, все къ ней бѣжимъ. Идешь къ ней, какъ къ своему брату… подтвердили нѣкоторыя изъ собесѣдницъ.

— Видно, единаго Бога надо просить… еще разъ, и еще съ большей благонадежностью проговорила больная.

— Ступай, говорятъ, къ Горошихѣ; она хорошій человѣкъ, приставала неугомонная баба. — Да неужели наша попова дочь пошла бы къ какой нибудь баламутницѣ, а вѣдь она у нея безъ перечь находится, добавила она въ видѣ неотразимаго доказательства.

— А что, кума, слышно, что попова-то дочка безъ ума сдѣлалась? спросила старуха въ бѣломъ платкѣ.

— Крѣпко больно взялась за чтеніе и порѣшилось въ ней, замленіе сдѣлалось, не въ памяти стала… Ну, слава-богу, отходили…

— Отходили?…

— Отходили. Дѣвушки надъ ней читали, грамотницы, товарки три дня, три ночи читали отпускную, просили Вседержителя, чтобы все это отошло у ней… ну, и отошло, въ рученьку вышло.

Длится молчаніе, прерываемое глухимъ кашлемъ больной.

— Вечоръ у насъ бабы разодрались на улицѣ, сказала молодая женщина, изъ другаго конца селенія.

— Ой-ли! Изъ чего же стало? вскричали заинтересованныя собесѣдницы.

— Не знай, чего мало стало…

— И больно баталились.

— И столѣтнее-то все подняли; ладно, мужиковъ-то не было дома.

— Бѣсу много надо, онъ хвостомъ-то вертитъ, всѣхъ смучатъ, съ глубокимъ вздохомъ проговорила старуха въ бѣломъ платкѣ.

— Что, молъ, вы бабы деретесь безъ царскаго повелѣнія, а онѣ еще пуще; знамо, бабье сердце: ты что зѣвашь, — а ты что зѣвашь, — нѣтъ, ты что зѣвашь… а Агафья Милова, баба здоровенная, какъ стѣна такъ и прётъ… Смѣху-то, смѣху…

Въ сторонѣ пригорюнившись, въ меланхолическомъ настроеніи, сидятъ двѣ дряхлыя старухи въ бѣлыхъ платкахъ и черныхъ чепанахъ…

— А вотъ у насъ въ Горюшкѣ попа отставили… плаксивымъ голосомъ разсказывала одна изъ старухъ, пріѣхавшая на праздникъ изъ сосѣдняго, удѣльнаго селенія…

— Старинькаго-то, и пора бы давно, на видъ больно плохой былъ и даже въ очкахъ много служилъ.

— Ахъ, напрасно, кума, напрасно; весь міръ за него стоялъ, онъ пречесной былъ попъ, настоящій отецъ, родной, чернаго слова никогда не бралъ въ зубы… Можетъ бы, и не отставили, съ глубокимъ вздохомъ продолжаетъ старуха: — да мальчиковъ велѣли учить — онъ и не взялся: «гдѣ, говоритъ, мнѣ изучить ихъ». А молодой-то взялся… Поглядимъ, поглядимъ, новаго-то попа и прислали.

— А новый-то хорошъ?

— Чего напрасно баять: хорошо поетъ и служить такой проворный, хорошенькій, только тихенькій. «Я, говоритъ, не смѣю». Старики стали спрашивать… «Что, батюшка, какъ понравился народъ нашъ?…» «А вотъ увидимъ?…»

— Дай срокъ, разгуляется; чай, домъ станетъ замышлять…

— Какъ же, намедни мѣсто ему отводили, а все старенькій-то былъ лучше, сокрушается старуха: — бывало, съ маленькимъ ребёнкомъ и съ тѣмъ обойдется да покалякаетъ. Старый владыка заѣхалъ къ намъ, по головкѣ погладилъ: «послужи, послужи, говоритъ старичокъ»; и въ церкви былъ, святье поглядѣлъ, знать, ждали его, все убрали хорошенько…

— Такъ міръ-то жалѣетъ?

— Какъ не жалѣть-то; такого попа намъ не нажить, такой-то былъ говорливый да тужливый, не гнѣвный и не спѣсивый. У него домъ, ровно богадельня была, табаку тоже не употреблялъ ни, ни… ну, рюмочку одну выпьетъ на праздникѣ; знамо, человѣкъ мірской… Бывало, придетъ съ крестомъ, подашь ему гривенку и пойдетъ, да еще поклонъ тебѣ отвѣситъ, знашь, какой, до земли.

Но вотъ, въ густомъ, вечернемъ воздухѣ громче и звончѣе послышалась пѣсня. Мужики, парни и бабы, тихо переступая съ ноги на ногу, густой тучей двигались вдоль широкой улицы.

Толпа ежеминутно увеличивалась… Звучнѣе раздается пѣсня и дальше несется въ густомъ, вечернемъ воздухѣ, по необъятнымъ равнинамъ.

V.

— Василій, а, Василій! Василій! раздается по пустынному, барскому дому, заросшему густой травой, по всѣмъ пустымъ сараямъ и покинутымъ флигелямъ, съ разбитыми стеклами и обвалившимися крыльцами.

— Василій, а, Василій! повторяется въ двадцатый разъ, и снова ничто не шелохнулось, ничто не двинулось въ отвѣтѣ.

Кричалъ, расхаживая по пустынному двору и заглядывая въ каждый закоулокъ, молодой еще человѣкъ, въ старомъ, потертомъ пальто, въ длинныхъ, запыленныхъ сапогахъ, съ гладко остриженными русыми волосами, съ горькимъ, усталымъ выраженіемъ на лицѣ.

— Осипъ! а, Осипъ! гдѣ же ты? продолжаетъ кричать молодой человѣкъ, теряя надежду вызвать Василья.

— Господи Іисусе Христе… Господи… раздалось на сѣновалѣ, и оттуда показались ноги Осипа, обутыя въ бѣлыя валенки: онѣ медленно и осторожно спускались внизъ, по жидкимъ ступенькамъ.

— Гдѣ Василій?… обратился къ Осипу молодой человѣкъ… лошади безъ корму стоятъ, въ овсахъ крестьянскія коровы; я хотѣлъ загнать, да одинъ не сладишь… Гдѣ же Василій?…

— А чортъ его знаетъ! поди, на улицѣ бѣгаетъ, дѣло праздничное, надо правду говорить, ему бы все бѣгать… шатущій… пра шатущій, зѣвая и крестясь произноситъ Осипъ, спускаясь на землю.

— Да ты корму-то захвати… лошади цѣлый день безъ корму… проситъ молодой человѣкъ.

— Господи Іисусе… набожно говоритъ Осипъ, собираясь взять валявшуюся на землѣ охабку сѣна; то же самое повторяетъ онъ, бросая ее лошадямъ и затворяя вороты коннаго двора…

Осипъ былъ страшно лѣнивъ, но всякое дѣло начиналъ молитвой. — Молодой человѣкъ съ трудомъ отыскалъ его и нанялъ, верстъ за сто, въ сосѣднемъ уѣздѣ (въ своемъ людей вовсе не нашлось), вмѣстѣ съ женой Маргаритой, проводившей большую часть дня въ громкихъ, разрывающихъ сердце, вопляхъ и жалобахъ на то: «что ее ли, бѣлую лебедушку, умчали, похитили въ сторонушку дальнюю, оторвали, бѣдную, отъ родимой матушки, отъ родныхъ сестеръ» и пр. и пр. Вообще Маргарита, была неистощима въ выраженіяхъ скорби; сосѣднія бабы слушали ее по цѣлымъ часамъ и отдавали полную справедливость ея импровизаціямъ.

— Осипъ! ступай, пожалуйста, сгони скотину съ овсовъ… тоскливымъ голосомъ упрашиваетъ молодой человѣкъ…

— Царица небесная, матерь… шепчетъ Осипъ и, медленно подходя къ воротамъ, съ ожесточеніемъ говоритъ, что загонять скотину совсѣмъ не его дѣло, не кучерское, а держи ты для этого полеваго сторожа. — Вотъ что!

— Ваше благородіе! что прикажете на завтрашній день? пробасилъ, точно изъ земли выскочившій, отставной солдатъ, съ густыми баками, съ краснымъ, орлинымъ носомъ, съ руками, вытянутыми но швамъ.

— Пускай пашутъ тѣ, что взялись за луга, отвѣчалъ молодой человѣкъ, стараясь не смотрѣть на солдата: его мутила эта связанная фигура.

— Начинать сверху…

— Слушаю-съ!

— Чтобы хорошенько пахали…

— Слушаю-съ!

— Я самъ пріѣду.

— Слушаю-съ!

— Разбудить меня, когда пріѣдутъ за сѣменами.

— Слушаю-съ!

— Василью тоже пахать…

— Слушаю-съ!

— Ну, ступайте!…

— Слушаю-съ! — И кавалеръ съ быстротою мысли повернулся налѣво-кругомъ. Но сдѣлавши нѣсколько шаговъ, онъ снова перевернулся турманомъ и сталъ лицомъ къ молодому человѣку.

— Осмѣлюсь доложить вашему благородію, снова пробасилъ ветеранъ: — что мужики завтрашняго числа пахать не желаютъ…

— Какъ не желаютъ…

— Извѣстно, народъ зажиточный, безъ всякой субординаціи… Ты ему толкуй, а онъ свое: дѣло праздничное, и между тѣмъ мы, говоритъ, только денёкъ погуляли; извѣстно, народъ зажиточный, согласенъ всю недѣлю гулять.

— Что же вы раньше не сказали мнѣ?

Солдатъ вытянулся до послѣдней возможности, и замеръ въ такомъ положеніи…

Крестьяне Виктора Петровича (такъ звали молодаго хозяина) были дѣйствительно зажиточны, и къ нимъ не было никакой возможности приложить наши общія понятія о крѣпостныхъ.

«Старый баринъ» — такъ звали крестьяне родителя молодаго хозяина — при всей необъятной ширинѣ натуры, при всей неодолимой страсти закладывать, перезакладывать имѣніе и всячески уклоняться отъ платы процентовъ, имѣвшей слѣдствіемъ полное разореніе — баринъ на всю руку, русскій человѣкъ, на всю ширь и мощь этого слова — безотчетно, но горячо, цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ стремился къ тому, чтобы довести мужиковъ своихъ до цвѣтущаго состоянія, чтобы избы у нихъ были новыя, всячески разукрашенныя, кони первые, гумны полные хлѣбомъ, чтобы глядя на нихъ въ лютой зависти терзались и казнились сосѣдніе владѣльцы. Бывало, наѣдутъ они къ «старому барину» и повезетъ онъ ихъ въ поле. Въ полѣ мужики пашутъ, кони славные, гривы до земли, сбруя новая, борозда глубокая: «Эки кони, конь къ коню! а пашня-то, пашня-то…» завистливо шепчутъ сосѣди и даже трещатъ полевыя дроги отъ нетерпѣливыхъ движеній ихъ.

«Старый баринъ» молчитъ, какъ будто и не его дѣло, и только легкая дрожь пробираетъ его отъ избытка удовольствія.

Эманципація совершенно врасплохъ застала «стараго барина» и повидимому ни мало не поразила его.

— Я за этихъ дураковъ очень радъ и съ своими покончу въ два слова… сказалъ онъ въ кругу смущенныхъ сосѣдей — и покончилъ!

Тутъ же, за одинъ разъ порѣшилъ «старый баринъ» и съ барствомъ своимъ: все лишнее распродалъ, а старшій сынъ, вызванный изъ столицы и готовый положить на родномъ пепелищѣ весь запасъ своихъ молодыхъ, еще свѣжихъ силъ, принялъ въ конецъ разстроенныя дѣла.

Съ той минуты не видали болѣе «стараго барина» на шумныхъ съѣздахъ, ни на ярмаркахъ и приходскихъ праздникахъ. — «Сиди, Ерёма, дома», съ нѣсколько натянутымъ смѣхомъ сказалъ «старый баринъ» — и наглухо захлопнулись тесовыя ворота, заросла густой, высокой травой дорога къ барскимъ хоромамъ.

Не замѣчая еще всей тяжести ноши, «молодой баринъ» (такъ называли крестьяне Виктора Петровича въ различіе отъ «стараго барина») страстно приступилъ къ дѣлу. Сотни проектовъ, сотни выгоднѣйшихъ предпріятій вызывали къ дѣятельности: такъ бы и кинулся къ ней, утонулъ бы въ этой кипучей дѣятельности, но въ головѣ не оказалось ни малѣйшаго запаса практическихъ свѣдѣній, и всѣ проекты и предпріятія вышли жалкой, безполезной фантазіей.

Исполненный желчи, прочитывалъ «молодой баринъ» длинный списокъ наукъ, поглощенныхъ имъ въ университетѣ, поглощенныхъ на скорую руку, для того только, чтобы получить приличный балъ на экзаменѣ, приличный классъ при выпускѣ, а главное для того, чтобы имѣть право считать себя принадлежащимъ къ нашей, такъ называемой, образованной средѣ, прочитывалъ внимательно, и не нашелъ въ этомъ спискѣ ничего годнаго для себя, ничего, что бы выручило и пригодилось въ настоящемъ, критическомъ положеніи.

Но время не терпитъ, нужда не ждетъ, и вотъ молодому барину пришлось снова учиться, учиться у бывшаго старосты, весьма плутоватаго, но считавшагося въ окрестности за человѣка опытнаго въ дѣлѣ хозяйства. Наконецъ, онъ кое-что понялъ, втянулся въ мелочи хозяйства, въ грошевые разсчеты, но при всемъ этомъ видимо тосковалъ и долго еще чувствовалъ себя какъ-бы оторваннымъ отъ той среды, къ которой готовило его воспитаніе.

— Бросьте все къ чорту, ищите лучше мѣста, вы — человѣкъ еще молодой, получили такое образованіе… совѣтовали доброжелательные сосѣди, встрѣчая грустную и исхудавшую фигуру «молодаго барина».

— И я тоже твержу ему, ни за грошъ сгубитъ свою молодость, прибавлялъ, съ своей стороны, отецъ, видя неимовѣрные труды сына и его усилія поддержать рухнувшее хозяйство; но не послушался «молодой баринъ», не бросилъ неблагодарный, тяжелый трудъ. Ему мерещился вдали цвѣтущій уголокъ земли, красивый мостъ черезъ оврагъ, перерѣзывающій его дачу, густая аллея вмѣсто голой дороги, красная крыша фермы, едва примѣтная изъ-за зелени и высокихъ кладей хлѣба, довольныя, цвѣтущія здоровьемъ лица работниковъ, ни малѣйшаго признака холопскихъ отношеній, никакихъ слѣдовъ барскихъ замашекъ, уваженіе личности и труда… да мало ли что мерещилось «молодому барину»!

Отпустивши солдата, молодой баринъ направился въ домъ. Быстро миновалъ онъ рядъ обширныхъ и пустыхъ сараевъ, еще недавно носившихъ громкія названія: залы, гостиной, диванной и проч., и вышелъ на балконъ съ ветхими, покривившимися перилами и, мѣстами, провалившимся поломъ.

На одной изъ широкихъ ступенекъ сидѣлъ, бѣлый какъ лунь, старый баринъ. Его красивая и величавая фигура, облеченная въ старый, узкій и коротенькій халатъ, имѣла въ себѣ что-то грустно-комическое.

Старый баринъ печально провожалъ заходящее солнце, прислушиваясь къ веселой пѣснѣ, звенѣвшей во всѣхъ концахъ селенія.

— Вотъ я здѣсь сижу да слушаю, какъ народъ православный веселится, и знаешь ли, что мнѣ пришло въ голову? такими словами встрѣтилъ старый баринъ появившагося на балконѣ сына. — Пришло мнѣ въ голову, продолжалъ онъ, указывая сыну мѣсто, рядомъ съ собой: — что нѣтъ на свѣтѣ хуже положенія, какъ наше съ тобой. Слушай, какъ народъ веселится, поетъ! У нихъ есть жизнь, а мы съ тобой сидимъ на балконѣ да слушаемъ, а подойти поближе не рѣшаемся; отъ богачей тоже прочь: лакействовать не привыкли, и сидимъ вотъ здѣсь съ тобой, точно отверженные, отчужденные… неприставшіе ни туда ни сюда…

— Ну, что же! Пойдемте въ хороводъ… отвѣчалъ сынъ, съ видимымъ желаніемъ разогнать хандру стараго барина.

— Нѣтъ! Ты выслушай меня, я говорю серьёзно, перебилъ старый баринъ. — Отверженные мы съ тобой люди, оттого насъ такъ и свернуло: ты на себя полюбуйся, въ три года старикомъ сдѣлался.

— Да чѣмъ же помочь?

— По-моему, по-просту, выходитъ такъ: не хотимъ и не можемъ мы лакействовать около богачей, такъ хотя съ мужиками бы намъ сойтись, все бы легче было на душѣ. Между ними найдутся люди и не глупѣе и ничѣмъ не хуже насъ. Ну, пришли бы, посидѣли съ нами, потолковали часъ-другой, а тамъ мы бы къ нимъ завернули, и не скучно было бы, и на душѣ было бы не то… Скажи же ты мнѣ, отчего этого нѣтъ?

— Барство мѣшаетъ…

— И то правда! Мы не хотимъ льстить аристократамъ, хорошій мужикъ не пойдетъ подличать у насъ… сущая правда! Такъ скажу: что и честь, коли нечего ѣсть. Взять хоть нашъ родъ, къ примѣру: древній родъ, начался при Іоаннѣ Рязанскомъ, а что пользы? Развѣ то, что народъ передъ тобой шапки ломаетъ, да отъ тебя сторонится… и вышли мы отверженные.

— Нѣтъ! Вы съ другой стороны взгляните, съ увлеченіемъ перебилъ молодой баринъ: — ничего выгодно не купите, ничего выгодно не продадите, у каждаго на языкѣ: «съ барина можно взять подороже, у барина подешевле купить, барину не приходится и то и другое, нейдетъ одѣваться кой-какъ, нейдетъ выѣхать на чемъ попало, у барина не грѣхъ потравить хлѣбъ, барина не грѣхъ и надуть, на то онъ баринъ». Ужасно глупое положеніе!

Послѣднія слова молодаго барина были заглушены шумнымъ потокомъ пѣсни, неожиданно вырвавшимся изъ ближняго переулка. Веселыя слова ея отчетливо раздались въ воздухѣ… и мимо опустѣвшихъ барскихъ хоромъ медленно потянулась густая, разноцвѣтная толпа гуляющихъ… съ поразительнымъ довольствомъ на лицахъ, съ пѣсней на устахъ.

— Отчужденные… отверженные… съ неизмѣримой тоской сказалъ старый баринъ, провожая глазами толпу: — и за что отвержены? продолжалъ онъ, мгновенно одушевляясь. — Любимъ мы Россію не меньше другихъ, всегда первые готовы были отдать за нее послѣдній грошъ, послѣднюю каплю крови… Вотъ тебѣ хоть нашъ родъ, возьми его, разбирай какъ хочешь, суди, и все-таки не отъищешь ни единаго маленькаго пятнышка на нашемъ имени, ни единаго чернаго дѣла… и не все же мы собачничали, да лежали на боку: чуть не на половину полегли, гдѣ кого привело… Наконецъ, милости просимъ сюда, въ деревню; пусть кто хочетъ пріѣдетъ, высматривай сколько душѣ угодно… ищи… гдѣ оно, это разореніе, да нищенство?… (старикъ судилъ по своимъ крестьянамъ)… гдѣ негры?… гдѣ истязанія, о которыхъ только лѣнивый не пишетъ… гдѣ все это? Найди у меня что-нибудь подобное, и вѣшай меня тутъ же на мѣстѣ.

Въ воспламененныхъ глазахъ старика, въ гордо поднятой головѣ и во всей фигурѣ его, точно въ зеркалѣ мелькнулъ прежній, отжившій образъ «стараго барина», и уже не сближенія съ народомъ желалъ онъ, а власти, утраченной власти и значенья.

«Вы ли это, васъ ли я вижу?» просилось съ языка молодаго человѣка, но онъ не сказалъ этого — пожалѣлъ старика; онъ выразилъ только сомнѣніе на счетъ важности древняго рода и пролитія крови, тѣмъ болѣе, что и простой народъ проливалъ ее…

Завязался споръ, одинъ изъ тѣхъ споровъ, отъ которыхъ устали и притупѣли языки наши. Нерѣдко возникали такіе споры между отцомъ и сыномъ, и немного удовольствія приносили они послѣднему.

Взгляды и мнѣнія «стараго барина» были въ высшей степени непостоянны. Онъ, то сокрушался надъ безполезно погибшими способностями своими, проклиналъ развратившаго его француза-гувернёра, вмѣстѣ съ дворянскимъ полкомъ, куда для исправленія отвезенъ былъ родителями; сокрушался надъ буйствомъ и дикостью тогдашняго люда, и, казалось, отъ души радовался, что нынѣшняя молодёжь непохожа на молодёжь его времени. То вдругъ съ лихорадочнымъ восторгомъ вспоминалъ раздолье и ширину того золотаго времени, когда словно по бархату катилась жизнь господская и, звоня безчисленными колокольчиками, безконечными поѣздами неслась она съ пира на пиръ, съ имянинъ на ярмарку, съ крестинъ на свадьбу, когда неутомимо работали смычки дворовыхъ артистовъ и изъ силъ выбивался, по цѣлымъ суткамъ неумолкавшій, хоръ домашнихъ цыганъ, когда вся помѣщичья слава состояла въ томъ, чтобы перепить, да перегнать соперника на лихой, чертовски лихой тройкѣ.

Восторженныя воспоминанія «стараго барина» обыкновенно заключались ядовитѣйшими насмѣшками надъ безцвѣтностью и мизерностью современной жизни, и въ особенности надъ куриными силами молодаго поколѣнія, туда же мечтающаго перевернуть все по своему.

Мнѣніе «стараго барина» о молодомъ поколѣніи составилось вслѣдствіе встрѣчъ его съ «Вавочкой» и его сподвижниками.

Начатый споръ продолжался и, вѣроятно, долго бы тянулся, еслибы на балконѣ не появилась жалкая фигура взъерошеннаго мальчишки, въ широкомъ, надѣтомъ сверхъ рубашки, жилетѣ и какихъ-то, вѣроятно чужихъ, сапогахъ.

Мальчикъ исправлялъ должность камердинера и, безцеремонно почесывая затылокъ, объявилъ, что ужинать подано.

«Старый баринъ» попробовалъ супу и, поморщившись, далеко отодвинулъ тарелку: онъ былъ не въ духѣ.

Сердце сына болѣзненно сжалось, но помочь было нечѣмъ; всѣ повара получше скоро смекнули въ чемъ дѣло, и, не теряя напрасно времени въ деревняхъ, направились въ городъ, къ важнымъ чиновникамъ и именитымъ купцамъ.

«Старый баринъ» всталъ изъ-за стола и, съ трудомъ передвигая ноги, направился къ спальнѣ.

— И что это она нейдетъ, глухо проговорилъ онъ, шаркая стоптанными туфлями.

— Кто это? спросилъ сынъ.

— Курносая…

— Кто же эта курносая?

— Смерть… твердо произнесъ «старый баринъ», исчезая въ темной спальнѣ.

Молодой человѣкъ почему-то вздрогнулъ…

Безмолвны барскія хоромы: Василій все еще не явился, Осипъ пошелъ искать его и тоже пропалъ, а солдатъ-управитель, противъ самаго кабака, въ кругу внимательныхъ слушателей, съ большимъ жаромъ объяснялъ, что пушка не есть мортира, а мортира не есть пушка.

Еще недавно такіе порядки какъ нельзя болѣе возмущали молодаго барина; но, наконецъ, онъ уходился и потому, не теряя время въ напрасномъ негодованіи, поспѣшилъ исполнить обязанности своей прислуги.

Наконецъ, ворота заперты, всевозможныя четвероногія, къ полному ихъ удовольствію, жуютъ сѣно, пустой дворъ обойденъ не разъ и молодой баринъ, усталый, какъ третьяго и четвертаго дня, какъ сотни дней сряду, возвращается въ свою скромную комнату, изъ одного лишь приличія названную кабинетомъ.

А веселая пѣсня все еще гремитъ въ темнотѣ ночи.

Но не до нея молодому барину, не до пѣсни. Онъ знаетъ, что на письменномъ столѣ его лежитъ нераспечатанная, только что полученная почта. Съ жадностью голоднаго кидается онъ на газеты, но прежде нежели начинаетъ читать, съ минуту, съ невыразимымъ наслажденіемъ дышитъ ихъ воздухомъ… Ему кажется, что онъ дышетъ воздухомъ Петербурга, воздухомъ той среды, въ тѣсной связи съ которой пролетѣли четыре года его жизни.

Газета была единственнымъ развлеченіемъ, единственной роскошью молодаго барина, принадлежавшаго къ безчисленному множеству тѣхъ собственниковъ нашихъ, для которыхъ собственность скорѣе кандалы, лишняя тяжесть, нежели услажденіе жизни.

Собственность, въ настоящую минуту, ничего не давала ему кромѣ возможности пропитывать отца, выписывать дешевую газету, акуратно выплачивать проценты совѣту, ничего кромѣ надежды, когда нибудь, подъ старость, на родныхъ поляхъ видѣть благотворные слѣды своихъ усилій.

Вмѣстѣ съ газетами лежало письмо, адресованное на имя Виктора Петровича. Рука Астромова, стараго университетскаго товарища, рядомъ съ которымъ на одной скамьѣ высидѣлъ молодой баринъ свои университетскіе годы и по окончаніи курса прожилъ годъ на одномъ изъ петербургскихъ чердаковъ, въ одинъ голосъ съ которымъ привѣтствовалъ зарю наступающей новой жизни, котораго считалъ, если не другомъ, то все-таки человѣкомъ близкимъ, хотя и не совсѣмъ сходнымъ съ нимъ по характеру.

Викторъ Петровичъ былъ совершенно проникнутъ семейнымъ и даже патріархальнымъ началомъ; въ душѣ его хранилось множество теплыхъ, завѣтныхъ воспоминаній: тётушки, дядюшки, сосѣди, которыхъ трудно было отличить отъ родственниковъ; дряхлая, но страстно любящая его нянька; кормилица еще свѣжая, бодрая и тоже готовая идти за него въ огонь и въ воду; куча крестниковъ и крестницъ; толпа ребятъ, товарищей дѣтскихъ игръ; старый, бѣлый какъ снѣгъ, священикъ, пролившій столько слезъ при молебнахъ, сопровождавшихъ отъѣзды его; многочисленная дворня, стрѣлой мчавшаяся встрѣчать молодаго барина — все это множество простыхъ, добрыхъ, родныхъ лицъ живо сохранилось въ памяти. Къ тому же и родное, невзрачное село, съ бѣлой, мѣстами обвалившейся, церковью, тучей дружно прижимавшихся другъ къ другу избъ, съ гремящими мостиками и зеленѣющей рощей вдали, такъ глубоко запало въ душу молодаго барина, что даже среди блеска и вѣчнаго движенія петербургскихъ улицъ часто мерещилось ему, и ласково и робко манило къ себѣ.

Все это вмѣстѣ придавало особенную мягкость, особенный деревенскій отпечатокъ характеру Виктора Петровича, и если случалось ему повстрѣчаться на столичныхъ улицахъ съ крестьяниномъ роднаго селенія, онъ кидался къ нему съ распростертыми объятіями, уводилъ къ себѣ и разспросамъ не было конца.

Напротивъ того, Астромовъ отличался совершеннымъ равнодушіемъ ко всему, что, по собственному выраженію его, «не шло къ дѣлу». Воспоминаній у него никакихъ не было, родителей тоже какъ будто не бывало, по крайней мѣрѣ онъ никогда не говорилъ о нихъ.

Товарищи-студенты звали Астромова «рысакомъ», на томъ основаніи, что никто изъ нихъ не обладалъ такой необычайной ловкостью, неутомимостью, а, главное, такою завидною крѣпостью ногъ. Дѣйствительно, нужно было удивляться, какимъ образомъ успѣвалъ «рысакъ», въ одно и то же время, вездѣ быть, все слышать, знать всѣ сплетни и новости театральнаго, литературнаго и политическаго міра: отыскать себѣ знакомыхъ, уроки, забѣжать въ университетъ, завязать диспутъ съ адъюнктомъ, прихрамывавшимъ именно на тотъ предметъ, о которомъ читалъ лекціи, и тотчасъ же запутать въ него другихъ, болѣе сильныхъ бойцовъ; влѣзть на каѳедру, въ аудиторіи, снизу до верху набитой студентами, и смѣло поднять какой нибудь университетскій вопросъ, сказать пять-шесть словъ, которыхъ никто, не слыхалъ, но которымъ всѣ рукоплещутъ; а вечеромъ едва не попасть въ полицію за свистки въ театрѣ, и къ довершенію всего, запыхавшись, прибѣжать въ торжественную залу святилища наукъ, гдѣ должны производиться годичныя испытанія студентовъ, и тутъ же, выхвативши тетрадь лекцій у запасливаго товарища, пробѣжать кое-что, въ началѣ, въ концѣ, въ срединѣ — гдѣ попало, и потомъ смѣло и съ большой увѣренностью выступить по вызову профессора и совершенно ошеломить его неудержимымъ потокомъ складной рѣчи.

Таковъ былъ «рысакъ». Понятно, что при такихъ способностяхъ онъ относился къ застѣнчивому и лишенному эфектныхъ талантовъ Виктору Петровичу — какъ высшая натура къ низшей.

Съ полгода тому назадъ, среди неутомимаго бѣганья по петербургскимъ улицамъ, неутомимаго преслѣдованія послѣдняго скачка передовыхъ, послѣдняго ихъ слова, среди не слишкомъ важныхъ, но довольно выгодныхъ трудовъ и разнообразныхъ развлеченій, среди нескончаемыхъ заботъ о своемъ комфортѣ, о томъ, какъ и чѣмъ украсить свою крошечную квартиру, и безъ того убранную очень хорошо, съ прекрасными драпри, затѣйливой, новѣйшей мебелью и тропическими деревьями, въ одно отвратительное петербургское утро, «рысакъ», сидя въ покойнѣйшемъ креслѣ и не зная куда дѣвать лишнихъ полчаса, вспомнилъ о существованіи Виктора Петровича и наскоро накидалъ къ нему письмо, спрашивая о дѣлахъ и занятіяхъ своего бывшаго товарища, о томъ, что дѣлается въ глуши, что крестьяне, что помѣщики?

Глушь, близкая сердцу нашихъ, такъ называемыхъ передовыхъ людей — глушь, отъ которой, при всей симпатіи, на такомъ благородномъ разстояніи держатся они, успѣла наложить печать свою на молодаго барина. Все ложное и занесенное сейчасъ же испарилось, и потому отвѣчая на письмо «рысака», онъ не влѣзалъ на ходули, не сочинялъ и не придерживался условныхъ взглядовъ. Между прочимъ, онъ откровенно писалъ о неимовѣрныхъ препятствіяхъ къ заведенію новаго хозяйства, жаловался на то, что производительныя силы наши расплываются въ необъятномъ пространствѣ, на безплодность своихъ неутомимыхъ трудовъ и усилій, на натянутость отношеній между крестьянами и землевладѣльцами, на тягостное недовѣріе крестьянъ и вообще на крайній недостатокъ связывающаго элемента въ обществѣ настоящаго времени; находилъ, что вообще пора бы перестать говорить, время разстаться съ этой несчастной, чисто-русской слабостью, пора бы лучшимъ людямъ нашимъ не словомъ, а дѣломъ обозначить свое существованіе, давно бы пора сойти съ тѣхъ вершинъ, на которыя забрались они, и промѣнять свои комфортабельные кабинеты на лишенную всякихъ удобствъ провинціальную жизнь и, вмѣсто приторнаго, всѣмъ наскучившаго плача надъ участью крестьянина и фантазій о «свѣжемъ источникѣ и непочатыхъ силахъ, заключающихся въ крестьянской семьѣ», пора бы двинуться на помощь къ ея молодому поколѣнію, радующему каждаго душевнаго человѣка и все-таки рискующему остаться и вѣкъ сидѣть въ той же лужѣ, въ которой сидятъ ихъ отцы и дѣды; пора бы стать ближе къ провинціи, и распространяя вокругъ себя здравыя понятія, полезныя свѣдѣнія, вдохнуть свѣтъ, разумъ, движеніе и знаніе въ мертвую, заброшенную и всѣми забытую глушь.

Въ заключеніе молодой баринъ вспоминалъ объ Англіи и непритворно восторгался тѣмъ самоотверженіемъ, съ которымъ общественные дѣятели страны этой служили интересамъ общества, его образованію, развитію и процвѣтанію всѣхъ возможныхъ отраслей хозяйства, и даже на кончикѣ кругомъ исписаннаго листа добавилъ, что вотъ англійская королева и та не задумалась написать брошюру о цыплятахъ, и пр. и пр.

— Этотъ господинъ погибъ невозвратно! вскричалъ «рысакъ», прочитавши письмо товарища, и устремляясь изъ дому, на всякій случай захватилъ его съ собой.

Съ недобрымъ предчувствіемъ разорвалъ «молодой баринъ» конвертъ, на которомъ внизу, вѣроятно въ пику, для большей досады, рукою «рысака» было написано: Г-ну помѣщику.

"Притча о твоей дѣятельности — такъ начиналось письмо — которую ты разсказываешь мнѣ, подтверждаетъ только, что ты принадлежишь къ людямъ слова, а не дѣла. Ты упалъ духомъ оттого, что тебя не поняли и не оцѣнили крестьяне. Да то же самое было и съ Тентетниковымъ. Во всякомъ дѣйствіи нужна прежде всего практичность, идеализація можетъ только портить и разочаровывать. Историческая жизнь наша сложилась такъ, что масса принесена была въ жертву меньшинству…

"Предоставимъ же народу совершать свою историческую жизнь безъ всякаго, со стороны нашей, участія и попеченія, не навязывая ему діалектическихъ разглагольствованій о нашихъ добродѣтеляхъ, и не кладя на его пути никакихъ барьеровъ. Народъ въ насъ никогда не нуждался, съ этимъ ты, вѣроятно, не откажешь согласиться?

"По твоимъ тенденціямъ я считаю тебя отголоскомъ катковскаго кружка, или либеральнаго консерватизма, который такъ или иначе хочетъ примѣнить къ Россіи западно-европейскія учрежденія, съ феодализмомъ, аристократизмомъ и прочими прекрасными вещами. Ты указываешь на Англію, какъ на предѣлъ счастія человѣка. Такъ ли, Викторъ Петровичъ? Прошу тебя замѣтить только одно, милый другъ, что свободныя учрежденія выработывались временемъ, достигались всегда долгимъ и тернистымъ путемъ. Даромъ ничего не дается, какъ и ты не подаришь земли крестьянамъ, хотя какъ человѣкъ гуманный, чувствуешь справедливость равнаго надѣла. Ты, вѣрно, слѣдишь за политикой: скажи по совѣсти, что ты замѣчаешь по всѣмъ отрывочнымъ свѣдѣніямъ? Не скажешь же ты, что люди счастливы!

"Знаешь ли, милѣйшій и добрѣйшій другъ, отчего нашего брата такъ ненавидятъ? Оттого, что мы больно реальны и больно совѣстливы. Мы всѣ вооружены фактами и на слово никому ни въ чемъ не вѣримъ — полумѣры ненавидимъ. Благонамѣренному идеализму показываемъ языкъ.

"Насъ только и можно винить развѣ въ томъ, что мы слишкомъ далеко видимъ и хотимъ вывести васъ на большую и безопасную дорогу, между тѣмъ какъ другіе тащутъ по тропинкамъ, оврагамъ и лѣсамъ.

"До другаго раза…

«P. S. Я коснулся съ тобой только нѣкоторыхъ предметовъ, и то ты пропѣлъ мнѣ великолѣпный сонетъ, который въ состояніи инаго обезсмертить, а еслибы дошло до дѣла, что тогда запѣли бы вы, милые мои друзья! Желалъ бы я прочесть ту надпись, какую вы начертали бы на могильной плитѣ моей.»

— «Рысакъ», одно это слово и ничего больше не начерталъ бы, съ несвойственнымъ ему озлобленіемъ проговорилъ молодой баринъ и смятое письмо полетѣло въ уголъ комнаты. — Чортъ знаетъ, что и о чемъ пишетъ! Въ толкъ взять не могу…

Впечатлѣніе было такъ сильно и неожиданно, что Викторъ Петровичъ не успѣлъ овладѣть собой и не могъ хладнокровно размыслить надъ письмомъ товарища; онъ чувствовалъ только, что его жестко отталкиваютъ прочь, что всѣ труды его и стремленія смѣшаны съ грязью, что надъ нимъ безжалостно глумится и издѣвается человѣкъ, который, по его мнѣнію, не стоитъ гроша.

Рана была глубока, но лечить ее было некому: все поднялось противъ молодаго барина, все становилось поперегъ пути его, съ насмѣшкой и даже озлобленіемъ: отецъ давно уже сомнительно покачивалъ сѣдой головой своей, сосѣди чуждались Виктора Петровича, какъ явленія совершенно новаго и небывалаго въ глуши, неугомонная дѣятельность, а еще болѣе истертое пальто Виктора Петровича сильно смущало ихъ, одни называли его мечтателемъ и философомъ, другіе просто жидомъ и скаредомъ, даже мужики — и тѣ были противъ Виктора Петровича: жидокъ, не за свое дѣло берется!… рѣшили они въ одинъ голосъ…

«Куда пристать, кому протянуть руку, гдѣ искать ободренія… гдѣ?» терзался до крайности впечатлительный Викторъ Петровичъ: «гдѣ же искать силъ и поддержки для продолженія неблагодарнаго, можетъ быть, безконечнаго труда… гдѣ же?…»

А между тѣмъ на дворѣ совсѣмъ побѣлѣло… Утро было тихое, свѣтлое, голубое… Казалось, бѣдняжка природа наша собрала всѣ слабыя силы свои и незавидныя красоты, чтобы отпраздновать начало весны: столбы дыма поднимались изъ множества трубъ; раздавался учащенный звонъ колокола; скрипя отворялись сотни тяжелыхъ, крестьянскихъ воротъ, толпы мужиковъ и бабъ, торопливо крестясь, выходили на широкую улицу и длинной разноцвѣтной змѣей потянулись въ гору, къ старой бѣлой церкви. Какой-то гуляка, не взирая на раннюю пору дня, затянулъ веселую пѣсню; вскорѣ пристали къ нему еще два-три голоса, и начался второй день сельскаго праздника.

Невольно обратились глаза «молодаго барина» на широко раскинувшуюся передъ нимъ, съ дѣтства знакомую, съ дѣтства любимую картину. Чаще забилось сердце, прочь побѣжали мрачныя мысли, и никогда еще такъ живо и страстно, какъ въ эту минуту, не сказывалась въ немъ любовь къ родному захолустью. Онъ просвѣтлѣлъ: видно, понялъ наконецъ, что въ этой безотчетной, безмѣрной, безграничной любви уйдетъ онъ и утѣшеніе, и силу, и бодрость…

Валеріанъ Назарьевъ.

С. Федоровка.

"Отечественныя Записки", № 11, 1863