На рубежѣ.
правитьДѣйствующія лица.
правитьБаронъ Крафтъ фонъ-Ашбергъ, сенаторъ въ отставкѣ (членъ верховнаго суда).
Сидонія, его жена.
Бенигна, его дочь 23 лѣтъ.
Баронъ Бентъ фонъ-Гохзатель, братъ баронессы.
Аллоизій Фишеръ, студентъ.
Докторъ Геротль.
Кронбергъ, слуга.
Тоня, горничная.
I АКТЪ.
правитьГостиная на виллѣ Ашберговъ. Въ передней стѣнѣ противъ зрителей стеклянная дверь на веранду и въ роскошный садъ, окрашенный въ осенніе цвѣта. Направо отъ дверей — окно, налѣво каминъ, передъ каминомъ карточный столъ и два большихъ, глубокихъ кресла. Въ лѣвой отъ зрителей стѣнѣ — двѣ двери, между ними, ближе къ серединѣ, стоитъ круглый столъ, кушетка и стулья. Направо отъ зрителей два окна, между ними дверь, завѣшанная портьерой. На стѣнахъ портреты предковъ, въ судейскихъ мантіяхъ 17 и 18 столѣтій. Послѣобѣденное время. Золотисто-красный отблескъ заката, затѣмъ сумерки. Въ каминѣ горитъ огонь.
Гохзатель. (Господинъ около 40 лѣтъ, очень элегантный, сидитъ у камина съ вытянутыми ногами и спокойно куритъ сигару. Время отъ времени поглядываетъ на дверь направо, откуда слышны подавленные голоса. Слѣва вбѣгаетъ Тоня въ бѣломъ чепчикѣ, спѣшитъ къ окну въ передней стѣнѣ и глядитъ въ окно). Развѣ онъ уже внизу, Тоня?
Тоня. Сейчасъ, сейчасъ онъ будетъ виденъ. Уже спускается.
Гохзатель. Будто ужъ такое удовольствіе глядѣть ему вслѣдъ!
Тоня. Вотъ онъ, вотъ онъ! Этакій красавецъ!
Гохзатель. Это убѣдительно. Но казалось, что ты больше на сторонѣ другихъ, тѣхъ, что тамъ, — на баррикадахъ.
Тоня. Конечно, г-нъ баронъ! Вѣдь тѣ — за насъ. Мы не можемъ быть на сторонѣ г-на поручика, жениха нашей барышни. Но онъ такой красивый, и никто не можетъ закрыть мнѣ глаза и запретить смотрѣть на то, что красиво.
Гохзатель. Глаза, чтобы смотрѣть. Это, конечно, тоже одна изъ новыхъ свободъ.
Тоня. Какъ-же! Всѣ мы — люди! и смотрѣть на то, что красиво — мое право!
Гохзатель. Вотъ видишь, еще одно преимущество у г-на поручика передъ тѣми, которые тамъ, за тебя.
Тоня. Что именно?
Гохзатель. Да красота.
Тоня. Подождите, г-нъ баронъ! Когда, — когда мы будемъ на верху, — то и мы тоже похорошѣемъ. Объ этомъ и идетъ рѣчь.
Гохзатель. Правда, Тоня, правда. Въ этомъ — вся суть.
Тоня. Экое искусство быть красивымъ, когда имѣешь все!
Баронесса. Здѣсь его можно еще видѣть. Милый мальчикъ! Спаси тебя Богъ! (Вытираетъ глаза).
Гохзатель. А что же ты, Бенигна, не идешь къ окну и не глядишь ему вслѣдъ?
Баронесса. Вотъ онъ оглядывается (машетъ платкомъ).
Тоня. Кланяется, кланяется (тоже машетъ платкомъ).
Баронесса. Тоня, что это ты?
Тоня. Ахъ, да. Внизу изъ кухни лучше видно (бѣжитъ налѣво).
Баронесса. Какъ они его всѣ любятъ!
Гохзатель. Да, онъ имѣетъ успѣхъ у народа. По нынѣшнимъ временамъ это можетъ пригодиться.
Баронесса. И приходитъ къ намъ, несмотря на всѣ опасности. Ахъ, эти ужасные люди! Онъ сказалъ, что ихъ уже прогнали съ главной улицы. Фельдмаршалъ имъ покажетъ! Да спасетъ его Богъ, да хранитъ его Провидѣніе! Какой онъ сегодня бодрый былъ, нашъ Польдль, точно никакой опасности и не существуетъ. Не правда-ли, дѣточка? (Къ Бенигнѣ). Что ты скажешь, дитя?
Бенигна. (Не оборачиваясь). Да, мама.
Баронесса. (Тише, брату). Она еще такъ взволнована. Вѣдь, невѣста! И всякій разъ эта тяжелая разлука. Милосердный Богъ! Вотъ времена! Мое дитя — точно спартанка!
Гохзатель. Если бы спартанцы не такъ часто уходили на войну, имъ не было бы поводовъ произносить тѣ громкія слова, которыя насъ заставляютъ зубрить въ школахъ.
Баронесса. Да, да! Именно въ такія тяжелыя минуты и вырывается изъ души хорошее слово. Но война! Прошу покорно, тоже война! И съ такими людьми! Со студентами, которые не хотятъ учиться, и съ рабочими, которые не хотятъ работать. Чего э-т-и-м-ъ-то нужно?
Гохзатель. Что каждый изъ нихъ чего-нибудь да хочетъ, — это-то и является въ нихъ болѣе всего противнымъ духу воинской дисциплины.
Баронесса. И наши бѣдные офицеры должны въ такихъ-то стрѣлять!
Гохзатель. Которые даже формы не имѣютъ.
Баронесса. Впрочемъ, можетъ быть, они и добрые люди, по своему.
Гохзатель. Отъ этого намъ не легче, если они добры по своему, а не по нашему.
Баронесса. Должно быть, нехорошо имъ живется. Отчего-бы и не дать имъ чего-нибудь? Впрочемъ, вѣдь въ концѣ-концовъ, мы тутъ не виноваты.
Гохзатель. Ты, милая сестра, ни въ чемъ невиновата.
Баронесса. Какъ знать? Никогда не знаешь, въ чемъ провинился. А теперь мы должны оставаться здѣсь, въ то время, какъ всѣ отсюда уѣхали. Даже нашъ добрый императоръ уѣхалъ. Но что ты станешь дѣлать съ Крафтомъ? Онъ говоритъ, что не уѣдетъ.
Гохзатель. Твой мужъ по своему правъ: онъ прежде всего хочетъ покоя. Онъ говоритъ: никуда не поѣду, буду попрежнему играть въ пикетъ, кататься съ Кронбергомъ по аллеямъ сада и не позволю всей этой исторіи проникнуть за порогъ моего дома.
Баронесса. Но если они придутъ и станутъ стрѣлять?
Гохзатель. А мы закроемъ тюфяками окна, запремъ на замокъ двери, вооружимъ дворника и Кронберга пистолетами; Каро обыщетъ садъ. Затѣмъ, принесутъ свѣчи, и мы станемъ вспоминать запутанные судебные случаи давно минувшихъ лѣтъ и объявимъ, что никакой революціи нѣтъ.
Баронесса. Все это было бы прекрасно, если бы не это мучительное безпокойство. А Крафтъ не позволяетъ даже поговорить объ этихъ дѣлахъ. Ахъ, Боже мой! Какъ бы люди не забыли положить тюфяки на окна! Прислуга такъ небрежна.
Гохзатель. Опустимъ наши подъемные мосты. Закажемъ къ опредѣленному часу ужинъ, подложимъ дровъ въ каминъ, и пусть кто-нибудь скажетъ, что въ нашемъ мірѣ не все благополучно.
Баронесса. Да, да. Пойду, взгляну сама (въ дверяхъ, указывая на дочь). Поговори съ ней, развлеки ее. Ты вѣдь это умѣешь. (Уходитъ).
Гохзатель. Ты все еще смотришь вслѣдъ твоему жениху? (Бенигна продолжаетъ молчать и сидѣть неподвижно). Ты, конечно, думаешь о томъ, какъ это красиво имѣть такого человѣка, который ежедневно приходитъ къ тебѣ и уходитъ, не обращая вниманія ни на какія опасности.
Бенигна. Конечно, это опасно!
Гохзатель. Ну, не такъ, чтобы ужъ очень! Съ главной улицы фельдмаршалъ, кажется, уже давно прогналъ бѣдныхъ малыхъ.
Бенигна. Но все же еще стрѣляютъ. Наконецъ, его могутъ прослѣдить.
Гохзатель. Да, кто-нибудь изъ разогнанной банды.
Бенигна. Люди, доведенные до отчаянія, — всегда опасны. (Горячо). Я знаю, ты всегда стараешься все умалить. Никакой опасности нѣтъ, съ Леопольдомъ ничего случиться не можетъ. Не такъ ли? Ты вѣдь это хочешь сказать? Ну, а здѣсь съ нами ничего не можетъ случиться?
Гохзатель. Не приведи Богъ! Отчего ты сразу не скажешь, что и здѣсь будетъ опасно?
Бенигна. Старая исторія!
У насъ все должно быть сѣрое-сѣрое, сѣрое. Если и случится, что-нибудь такое особенное, то сейчасъ на это набрасываютъ сѣрый покровъ, какъ на мебель лѣтомъ. И снова нѣтъ ничего. Я думаю, если бы у насъ кто-нибудь умеръ, такъ и это обратили бы въ нѣчто будничное, безцвѣтное… точно ничего не произошло, или самое большое, посмотрѣли бы, какъ на помѣху заведенному въ домѣ порядку, какъ на дѣло, касающееся одного Кронберга.
Гохзатель. Я нахожу, что вообще значеніе смерти сильно переоцѣнено.
Бенигна. Да, конечно. Чтобы супъ былъ поданъ на столъ минута въ минуту, чтобы свѣчи были зажжены ровно въ 7, --вотъ это событія, значенія которыхъ переоцѣнено быть не можетъ.
Гохзатель. Во всякомъ случаѣ, за нихъ говорить тотъ фактъ, что ихъ пригодность была доказана опытомъ многихъ лѣтъ. Но въ тебѣ зашевелилась теперь страсть твоихъ предковъ къ приключеніямъ.
Бенигна. Ахъ, мои предки? Всѣ вѣдь они были или судьями, или президентами, или что то въ этомъ родѣ.
Гохзатель. Безпорочные предки, которые чему-либу учились бы, были бы, чего добраго, хуже.
Бенигна. На улицахъ такія событія… Тамъ люди живутъ, тамъ, можетъ быть, герои. Но намъ ни до чего нѣтъ дѣла.
Гохзатель. «Можетъ быть герои». Въ этомъ вся суть.
Бенигна. Заговорить даже объ этихъ вещахъ не смѣй. Другіе бѣгутъ, боятся чего то, по крайней мѣрѣ, а къ намъ и страхъ не допускается. Когда Поль приходитъ, то онъ приноситъ съ собой хоть воздухъ улицы.
Гохзатель. Тоже, быть можетъ, герой! Не отъ того ли ты съ нимъ теперь болѣе милостива, чѣмъ раньше? Господи! Стрѣлять въ этихъ бѣдныхъ малыхъ! Я не говорю, что стрѣлять не надо, но это такое безобразіе. Твой отецъ правъ. Тюфяками надо закрыть окна.
Бенигна. Безобразіе! Ну да, конечно. Красота для насъ на первомъ планѣ. Красиво-красиво, — вѣдь мы только объ этомъ и толкуемъ. Это точно цѣль, къ которой мы прикованы. Мнѣ кажется, что настоящая то жизнь начинается именно тамъ, гдѣ кончается это вѣчно красивое существованіе.
Гохзатель. Пожалуй, это и вѣрно. Но если у тебя къ этому склонность…
Бенигна. У насъ — склонность. Мы живемъ, и умираемъ, и любимъ другъ друга, и все это только упражненія въ разговорахъ. Папа — на пенсіи, и мы тоже, и наши чувства, — все! На улицахъ такія поразительныя вещи; но сюда ничто не смѣетъ проникнуть. Съ тѣхъ поръ, какъ я научилась думать, мнѣ при каждомъ звонкѣ казалось, что вотъ-вотъ, наконецъ, придетъ нѣчто настоящее, какое-нибудь дѣйствительное событіе, но… это всегда бывалъ или докторъ, являвшійся къ пикету, или ты.
Гохзатель. Да. Всегда только я!
Бенигна. А если бы и явилось что-нибудь особенное, Кронбергъ немедленно заявилъ бы, что господа не принимаютъ.
Гохзатель. Но твоя помолвка, вѣдь пришла же она, наконецъ, и позвонила. А твой женихъ, который приходитъ ежедневно, несмотря на опасность.
Бенигна. Но вѣдь ты же сказалъ, что съ нимъ ничего не можетъ случиться, а помолвка это бываетъ у всѣхъ.
Гохзатель. Очевидно, онъ подвергается большимъ опасностямъ, если судить по твоему вниманію къ нему. Теперь иногда бываетъ дѣйствительно похоже на то, что вы помолвлены.
Бенигна. Онъ одинъ только и приноситъ кое-что изъ того, что происходитъ тамъ, на улицѣ.
Гохзатель. Женщинамъ, вѣдь, такъ нравится, когда мужчины подвергаются опасности.
Бенигна. Ахъ, это опять та вѣчная красота, къ которой мы должны быть пришпилены.
Гохзатель. А когда мы, мужчины, умираемъ, то женщины становятся великими; это ихъ апоѳеозъ.
Бенигна. Что мнѣ отъ этого? У насъ остановили всѣ часы. Тони восторгается всѣми этими бѣдными людьми, которыхъ всячески притѣсняютъ въ то время, какъ другіе только и дѣлаютъ, что бражничаютъ.
Гохзатель. Бражничаютъ?
Бенигна. Да. Тони въ послѣднее время часто употребляетъ это слово. Она мнѣ много разсказываетъ, когда завиваетъ мнѣ волосы. А у насъ, у господъ, ничего такого нѣтъ, что могло бы насъ воодушевить.
Гохзатель. Ты, однако, забыла объ одномъ событіи въ твоей жизни.
Бенигна. О какомъ?
Гохзатель. Ты забыла меня.
Бенигна. Тебя?
Гахзатель. Да, меня. Понему бы нѣтъ? (Продолжаетъ говорить спокойно и небрежно). Развѣ это не своего рода событіе въ жизни молодой дѣвушки: элегантный, немолодой мужчина, который ее любитъ, и всегда любилъ! При всемъ своемъ желаніи, эта молодая дѣвушка не сможетъ припомнить такого момента въ своей жизни, когда бы надъ ней не вѣяла эта удивительная любовь элегантнаго, немолодого господина. Да, самому ему съ годами становилось все холоднѣе и — яснѣе, но любовь его продолжала оставаться такой же дѣтской и наивной. Когда молодая дѣвушка вздумала обручиться съ украшеніемъ общества и возвела это общественное украшеніе въ герои, то этому немолодому господину осталось только стиснуть кулаки. Можетъ быть, подобная любовь и смѣшна, но она все же событіе.
Бенигна. Ахъ, дядя Бентъ! Да, ты всегда былъ добръ. Ты любилъ меня, конечно! Ты всегда долженъ былъ оставаться здѣсь и глядѣть на меня такъ, какъ только ты это умѣешь дѣлать. Такъ должно было быть.
Гохзатель. Это — тоже любовь на пенсіи.
Бенигна. Я вѣрю тебѣ. Все, что ты говоришь теперь, прекрасно и… печально. Но почему ты это не высказываешь иначе? Почему ты объ этомъ говоришь такъ же точно… какъ при подношеніи мнѣ французскаго мыла и новыхъ духовъ въ день моего ангела?
Гохзатель. Такъ вотъ въ чемъ дѣло: мы не умѣемъ подчеркивать. Въ подчеркиваніи — безвкусіе, а на улицѣ только и живутъ — подчеркиваніемъ.
Бенигна. Тѣ, тамъ на улицѣ такъ чудно шумятъ. А по временамъ, видишь ли, я испытываю такую жажду шума. Я не ясно понимаю, чего они тамъ хотятъ. Кажется, чтобы всѣ были равны, а у насъ отнять все и убить министровъ. Боже мой! Это все равно. Нѣтъ надобности быть за нихъ, можно быть также и противъ нихъ. Неправда ли? Но чѣмъ-нибудь быть нужно! Мы же здѣсь, точно отверженные, точно привидѣнія. Прячемъ газеты и повторяемъ старые анекдоты о Малэрбѣ и давнымъ давно умершихъ президентахъ верховнаго совѣта.
Гохзатель. Но они, вѣдь, тоже имѣютъ право, чтобы о нихъ поговорили.
Бенигна. А тамъ (указываетъ на окно). Тамъ кричатъ и говорятъ рѣчи, и произносятъ великія слова и стрѣляютъ — и получаютъ раны. И изъ ихъ ранъ льется много крови, а ихъ женщины тоже принимаютъ участіе и плачутъ, и клянутъ — и — и сердца у нихъ обливаются кровью. И все это горячо — пламенно, горячо.
Гохзатель. Дитя, я вижу, что, несмотря на тюфяки въ окнахъ, и къ намъ проникла эта странная лихорадка!
Бенигна. Временами въ окна доносятся крики, — крики, которые, не знаю какъ, но они высказываютъ все, все, что въ душѣ таится и давно уже просится наружу. Слушай! (Прислушивается). Слушай, тамъ, далеко опять стрѣльба (спѣшитъ къ окну и высовывается изъ него). Вотъ оттуда это слышно. (Дышетъ глубоко). Какой воздухъ! Пахнетъ дымомъ. Далеко, очень далеко — голоса, улица внизу совсѣмъ опустѣла — точно ждетъ чего то: гляди.
Бенигна. Тамъ пожаръ.
Гохзатель. Да, конечно! Съ этими людьми, которыхъ мы не видимъ, которые тамъ далеко кричатъ, стрѣляютъ, — быть можетъ, истекаютъ кровью, быть можетъ, умираютъ — съ ними намъ здѣсь не выдержать сравненіе. Насъ прежде всего видятъ, мы спокойны и просто живемъ; слѣдовательно, мы — блѣдны и апатичны. (Бенигна еще больше выгибается изъ окна).
Гохзатель. Что ты тамъ видишь? (Подходитъ къ окну). А, вонъ того человѣка.
Бенигна. Какой у него видъ!
Гохзатель. Да… Гм… Этотъ, во всякомъ случаѣ, имѣетъ видъ человѣка, кое-что испытавшаго. Онъ смотритъ, преслѣдуюгь-ли его.
Бенигна. Какъ онъ смотритъ!
Гохзатель. Да, малый — страшноватый!
Бенигна. Вотъ онъ побѣжалъ. Развѣ они идутъ? Вотъ онъ уже на углу.
Гохзатель. На этомъ молодцѣ хорошо отразилось похмѣлье отъ жажды геройскихъ подвиговъ.
Бенигна. Ты обратилъ вниманіе на его глаза?
Гохзатель. На охотѣ, у преслѣдуемаго звѣря — такіе же точно глаза.
Бенигна. Какимъ взглядомъ окинулъ онъ улицу; какимъ, полнымъ ожиданія взглядомъ! Кто смотритъ такъ, у того въ глазахъ, должно быть, очень жарко. Вся жизнь въ глазахъ. (Прислоняется, блѣдная отъ волненія, къ стѣнѣ).
Гохзатель. Дитя, что ты съ собой дѣлаешь!
Бенигна. Ахъ! — хоть бы разъ въ жизни такъ поглядѣть на жизнь и смерть!
Гохзатель. Пойдемъ отсюда.. Ты заболѣешь отъ этого воздуха!
Бенигна. Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось, чтобы разъ въ жизни кто-нибудь меня ждалъ съ такими глазами! Глаза, которые ждутъ, такъ ждутъ, что становится больно.
Гохзатель. (Съ горечью). Ну, конечно. Заставить другого испытать муки, а самой оставаться въ сторонѣ, — объ этомъ вы всѣ мечтаете! Оставь это, дитя. Одна мысль о подобныхъ вещахъ дѣлаетъ тебя больной. (Ведетъ ее къ креслу и усаживаетъ). Ну, какъ ты себя чувствуешь?
Бенигна. Ничего. Прошло. (Часы бьютъ 7). Кронбергъ сейчасъ принесетъ зажженныя свѣчи, придетъ папа, за нимъ мама съ подушками… а затѣмъ, позвонитъ докторъ… Двери запрутъ…
Гохзатель. И кладовая съ дорогими старыми вещами еще разъ въ безопасности.
Бенигна. Продолжаетъ ли онъ еще бѣжать или стоитъ на перекресткѣ и смотритъ, — оглядываетъ всю улицу этими глазами, этими удивительными глазами?
Баронъ. Только сейчасъ свѣчи, Кронбергъ? Почему такъ поздно? За это время темнота невыносима.
Гохзатель. Только что наступили сумерки.
Баронъ. Очень коварны эти такъ называемыя сумерки. Кто открылъ окно? Вѣдь вы знаете, что я этого не люблю.
Бенигна. Я. Было такъ душно. Мнѣ хотѣлось немного свѣжаго воздуха.
Баронъ. Милое дитя! Я этого не люблю. Свѣжій воздухъ! Какъ будто теперь, оттуда можетъ войти что-нибудь путное. Закройте ставни! (Кронбергъ и Тони закрываютъ окна, ставни, спускаютъ шторы, сдвигаютъ занавѣси). Вотъ такъ, такъ! Теперь опять начинаетъ дѣлаться уютно. Такъ. Садитесь. Не стойте кругомъ, точно что-то случилось. Садись, Сидонія! (Баронесса поспѣшно садится къ столу).
Баронесса. Ну, вотъ я и сижу.
Баронъ. А ты, дитя мое, подойди же ко мнѣ? (Бенигна подходитъ къ отцу и опускается на колѣни. Онъ проводить по ея волосамъ). Въ такое время нужно держаться тѣснѣе другъ къ другу. (Кронбергу и Тони). Чего вы ждете? Окна внизу закупорены?
Кронбергъ. Все закупорено, г-нъ баронъ.
Баронесса. Хорошо. Обойдите съ Лео садъ. Черезъ нижнюю калитку кто-нибудь можетъ ворваться. Такъ ступайте и присмотрите хорошенько. Гдѣ замѣшкался докторъ?
Кронбергъ. Г-нъ докторъ теперь какъ разъ переходитъ улицу.
Баронесса. Вотъ это хорошо. Ступайте же, ступайте. (Тоня и Кронбергъ уходятъ налѣво).
Баронъ. (Къ Бенигнѣ). Что ты задумалась? Да, да, пока въ невѣстахъ, всегда найдется о чемъ думать, а позже, ставши женой, она начинаетъ удивляться, о чемъ она такъ много раздумывала.
Баронесса. (Смѣется). Ахъ, отецъ!
Баронъ. Не безпокойтесь, твоему Леопольду ничего не станется!
Бенигна. Я это знаю, папа.
Баронъ. Она это знаетъ. (Смѣется). Слыхали ли вы? Въ такомъ случаѣ все прекрасно. (Звонятъ). Ага! Докторъ. (Начинаетъ тасовать карты. Бенигна садится къ столу).
Баронъ. Добрый вечеръ, докторъ! Нельзя сказать, чтобы вы сегодня были особенно аккуратны.
Докторъ. Добрый вечеръ, добрый вечеръ, господа! Неаккуратенъ? Часы на башнѣ только что…
Баронъ. До башенныхъ часовъ мнѣ нѣтъ никакого дѣла. Я живу и распредѣляю свое время по своимъ часамъ.
Докторъ. Да… гм… Конечно, конечно. А на улицѣ опять оживленно, въ окрестностяхъ пожаръ, да и пострѣливаютъ немножко.
Баронъ. Если бы мы желали услышать и увидать это, намъ стоило лишь подойти -къ окну. Но какъ видите, — мы къ окну не подходимъ. Садитесь-ка лучше и снимайте.
Докторъ, Удивляться, впрочемъ, тутъ нечего. Слыхали-ли вы о новой глупости министровъ? Они сами не знаютъ, чего хотятъ.
Баронъ. Нѣтъ, я не слыхалъ ничего о глупостяхъ министровъ. Мы собрались здѣсь не для политическихъ разговоровъ. Вдобавокъ, я не нахожу занимательнымъ разговоръ о министрахъ, у которыхъ, кстати, такія необыкновенныя звучныя фамиліи, какъ Горнеборстель, и пр. Прошу. Вамъ начинать. То, что мнѣ нужно знать по этой части, мнѣ сообщаетъ Кронбергъ, когда я просыпаюсь отъ послѣобѣденнаго сна, когда и безъ того бываешь въ скверномъ настроеніи духа. Я не хочу мѣшать вашей страсти къ свободѣ и новымъ вѣяніямъ, любезный докторъ. Но если существуетъ свобода, то я тоже, надѣюсь, свободенъ въ своихъ четырехъ стѣнахъ жить такъ, какъ мнѣ хочется.
Баронесса. Не волнуйся, Крафтъ; докторъ ничего больше не говоритъ.
Баронъ. Я не волнуюсь. Я желаю только твердо установить регламентъ этого дома.
Докторъ. (Бормочетъ). Ладно, ладно! Регламентъ страуса.
Баронъ. (Возбужденно). Сдѣлайте одолженіе, докторъ. Когда, будетъ введена ваша новая свобода, то я тоже буду свободенъ оставаться страусомъ, если это маѣ правится. Вообще страуса ложно понимаютъ. Я предоставляю другимъ моды и свободы. За собой же я сохраняю право мыть руки до и послѣ ѣды, когда тамъ, на улицѣ это будетъ отмѣнено — и — и…
Гохзатель. И ѣсть рыбу вилкой, а не ножемъ.
Баронъ. Разумѣется, и это тоже.
Баронесса. (Доктору). Прошу васъ, докторъ, оставьте этотъ разговоръ.
Докторъ. Но я молчу, молчу. И такъ, у меня — шесть.
Баронъ. Какъ было ужъ сказано, милая Сидонія, я не волнуюсь. Я только не хочу мѣшаться въ чужія дѣла. То, что творится на улицѣ, — касается одного лишь фельдмаршала. Когда я состоялъ на службѣ — то тоже не обращался за совѣтами въ вопросахъ моей спеціальности къ господамъ военнымъ. Начните-ка, докторъ, совѣтовать сапожнику, какъ вамъ шить сапоги, и будьте увѣрены, что наживете мозоли. Такъ то. Ну, какъ бы тамъ ни было, а у меня семь.
Баронесса. Какой у насъ чудный октябрь. Не знаешь, какъ и благодарить за него Господа Бога. Не правда-ли, дитя?
Бенигна. (Разсѣянно). Да, мама.
Баронесса. Сегодня у насъ опять лѣтній день. Ничего подобнаго я не помню.
Баронъ. Какъ же, а въ 1797 году, когда я былъ прокуроромъ въ Прагѣ, былъ точь-въ-точь такой же октябрь, помню у насъ въ саду расцвѣла тогда въ октябрѣ, роза, ярко-красная m-me Recamier.
Баронесса. Сегодня у насъ въ саду тоже расцвѣла большая красная роза.
Баронъ. Знаю, знаю. Я просидѣлъ передъ нею утромъ цѣлыхъ два часа.
Баронесса. Когда я увидѣла ее, то подумала, что Господь посылаетъ намъ ее, какъ доброе предзнаменованіе.
Докторъ. Розамъ мало дѣла до политики, сударыня.
Баронъ. И слава Богу! Ламоаньо, Малербъ говаривалъ.
Баронесса. (Смѣется). Ахъ, опять твой старый Малербъ на сценѣ. Обыкновенно говаривалъ: — существуетъ лишь одна прекрасная вещь, — роза и лишь одинъ лакомый кусочекъ.
Баронесса. (Смѣясь). Да перестань же, Крафтъ!
Баронъ. Хорошенькая женщина. (Баронъ и баронесса смѣются).
Гохзатель. Бѣдный Малербъ до тѣхъ поръ размышлялъ о розахъ, пока…
Баронъ. Печальный конецъ Малерба намъ хорошо знакомъ
изъ исторіи. Объ этомъ, съ твоего разрѣшенія, мы поговоримъ въ другой разъ.
Гохзатель. О, пожалуйста.
Баронесса. А какъ называется наша роза?
Баронъ. M-me Maréchale de Noailles.
Гохзатель. Не по имени ли той пожилой особы, которая, взойдя на эшафотъ, съ сожалѣніемъ вспоминала, что забыла свой носовой платокъ въ тюрьмѣ Консьержери?
Баронъ. Этого факта я не знаю! У тебя, однако, сегодня особенная наклонность останавливаться на концахъ жизненныхъ исторій. Ты не правъ, любезный шуринъ, къ концу всегда приходятъ непріятности.
Гохзатель. Одна-то — уже навѣрное.
Баронъ. Да-ну! — къ чему говорить объ этомъ?
Баронесса. (Роняетъ работу на колѣни). Какъ сегодня уютно! Всѣ вмѣстѣ. Отецъ снова разсказываетъ двусмысленные анекдоты старика Малерба, точь-въ-точь, какъ прежде… Такъ бы хотѣлось прожить цѣлую вѣчность.
Баронъ. И это вышиваніе тоже растянуть на цѣлую вѣчность.
Баронесса. Вѣчно насмѣхается… Да, спокойно оставаться всѣмъ вмѣстѣ, никогда не разлучаться. И смерть должна бы прійти ко всѣмъ разомъ. Такъ, въ одинъ вечеръ всѣмъ вмѣстѣ и отправиться, чтобы никто не остался одинокимъ.
Гохзатель. Удивительно, всѣ разговоры въ этотъ вечеръ сводятся въ концѣ-концовъ къ этой послѣдней непріятности.
Баронъ. Отчего же иногда и не поговорить о смерти? почему бы нѣтъ? смерть, вѣдь, въ концѣ-концовъ такое же учрежденіе, какъ и всякое другое.
Гохзатель. Съ той лишь разницей, что не мы ее учредили.
Баронесса. (Склоняется, вздыхая надъ работой). Ахъ, но что же жутъ подѣлаешь!
Баронъ. Что такое? Я не желаю, чтобы врывались ко мнѣ, точно что то случилось.
Тоня. Ахъ… Боже милосливый… не знаю.
Баронесса. Да что случилось. Богъ мой!
Тоня. Я такъ испугалась и въ жизнь мнѣ не сказать.
Баронъ. Прислуга должна умѣть отвѣчать, когда ее спрашиваютъ.
Баронесса. Да говори же, стрѣляютъ, что ли, внизу?
Тоня. Нѣтъ, кто-то чужой въ саду.
Баронесса. Чего онъ хочетъ, Богъ мой?
Баронъ. Пусть Кронбергъ распорядится, чтобы онъ ушелъ изъ моего сада.
Тоня. Онъ и вовсе не можетъ, лежитъ у рѣшетки, будто покойникъ. Недавно говорилъ еще… и гутъ на немъ кровь (показывая на грудь), а теперь онъ тихій, тихій, а лицо бѣлое, бѣлое и этакое страшное…
Баронесса. Бѣдный юноша!
Баронъ. Это вовсе не основаніе, чтобы въ моемъ саду…
Тоня. Сказывалъ, хотѣли поймать его двое, и тогда товарищи толкнули его въ садъ, Боже милостивый!
Баронъ. Собственно, по настоящему слѣдовало бы дать знать полиціи.
Бенигна. (Взволнованно). Да еще бы, чтобы его сейчасъ же поймали! Вѣдь онъ искалъ спасенія у насъ, — онъ въ бѣдѣ! Отчего вы не идите къ нему, докторъ? Иди же, дядя Бентъ! помоги ему! — принеси его сюда!
Баронъ. Сюда? зачѣмъ сюда?
Докторъ. Надо взглянуть, однако.
Бенигна. (Нетерпѣливо). Идите же, идите! можетъ быть, онъ истекаетъ кровью, умираетъ, или они его схватятъ.
Гохзатель. (Направляясь къ двери къ Бенигнѣ). Да, да, и ты получишь свою долю того, что происходитъ на улицѣ.
Бенигна. Иди же, иди! (Докторъ и Гохзатель уходятъ въ среднюю дверь. Тоня бѣжитъ слѣдомъ за ними. Дверь остается открытой. Бенигна останавливается въ дверяхъ и выглядываетъ наружу).
Баронесса. Милосердый Богъ! Какія времена!
Баронъ. Надо это дѣло, однако, обсудить. Отъ всей этой кутерьмы — умъ за разумъ зайдетъ.
Бенигна. Обсудить?
Баронъ. По-человѣчеству разсуждая, это такъ, конечно, но не могу же я здѣсь, у насъ.
Бенигна. Почему же не здѣсь? Почему не у насъ? Развѣ эта комната священна — потому что здѣсь играютъ въ пикетъ? Ахъ, отецъ, не будь такимъ — такимъ…
Баронесса. Опомнись, дитя, что ты говоришь?
Баронъ. Развѣ старикъ не имѣетъ правъ на покой? Во всякомъ случаѣ, обсудить можно.
Бенигна. Вотъ они!
Докторъ. Ну, вотъ такъ, такъ еще два шага.
Гохзатель. Садитесь, пожалуйста. Что, больно?
Докторъ. (Наклоняется надъ больнымъ и изслѣдуетъ его). Здѣсь, небось, лучше, чѣмъ тамъ, внизу? Что? слишкомъ много свѣта? Закройте-ка глаза.
Аллоизій. Они, они уже настигали меня, я не могъ больше! — и — и Рези тоже исчезла.
Докторъ. Да… Кое-что мы уже узнали. Ну… только побольше мужества. Не мѣшало бы немного вина (Кронбергъ уходить налѣво. Баронъ тихонько подходитъ).
Аллоизій. Старый господинъ, конечно, очень сердитъ. Ахъ, я вѣдь не хотѣлъ.
Баронъ. Да — врываться въ чужой садъ, во всякомъ случаѣ, некорректно…
Аллоизій. Тамъ, внизу, въ темнотѣ было такъ хорошо… Мнѣ кажется, я тамъ крѣпко уснулъ. Все исчезло — все; и такъ хорошо пахло, пахло розами. Тамъ бы я охотно остался.
Баронъ. Ночевать въ чужихъ садахъ не дозволяется.
Аллоизій. Такъ я… я долженъ уйти?
Баронъ. Я сочувствую вашему… гмъ… приключенію. Ваше внезапное появленіе нарушило, конечно, покой нашего семейнаго круга, но обязанности человѣколюбія мнѣ не чуясды.
Аллоизій. Да вѣдь я — его врагъ.
Баронъ. Человѣколюбіе повелѣваетъ мнѣ дать вамъ здѣсь пріютъ.
Бенигна. Да, здѣсь, — вотъ тутъ рядомъ. (Показываетъ направо). Онъ останется. Я уже приказала Кронбергу.
Баронесса. Господи, Іисусе, бѣдное дитя!
Аллоизій. Рези, навѣрное, будетъ ждать.
Баронъ. Мѣсто нахожденія этой дамы намъ неизвѣстно.
Аллоизій. Это моя милая. Она хотѣла оставаться возлѣ меня, тамъ, гдѣ стрѣляли, но я ее выругалъ, и она разсердилась.
Докторъ. Успокойтесь, успокойтесь. Она найдетъ васъ. Всѣ Рези всегда умны и сообразительны. А теперь мы останемся здѣсь.
Баронъ. Но почему же здѣсь? Отчего бы тогда не перетащить сюда и остальныхъ баррикадистовъ?
Бенигна. Отецъ, не говори такъ, по крайней мѣрѣ, теперь!.. ты вѣдь видишь, въ какомъ онъ состояніи… Мы здоровы и въ безопасности, а онъ страдаетъ и истекаетъ кровью, смотри — это кровь; это его право. Кто же другой можетъ имѣть здѣсь такія права?
Баронъ. Что съ нею?
Баронесса. Оставь! Не раздражай ее!
Бенитна. Выпейте, это подкрѣпитъ васъ.
Аллоизій. Серебряный бокалъ! Изъ серебрянаго бокала я еще никогда не пилъ. (Пьетъ). Да, хорошо, горячо и сладко.
ДѢЙСТВІЕ II.
правитьТа же комната, что и въ первомъ дѣйствіи. Дверь на веранду открыта. Пестрая осенняя зелень деревьевъ залита золотистымъ свѣтомъ послѣ-полуденнаго солнца. Кронбергъ, серьезный и злой, поправляетъ подушки на большомъ креслѣ. Изъ дверей налѣво осторожно выглядываетъ баронъ, затѣмъ медленно подходитъ ближе.
Кронбергъ. Онъ тамъ, г-нъ баронъ. (Указываетъ на веранду).
Баронъ. Да… Гмъ… Я хотѣлъ только взять свои карты для пасьянса.
Кронбергъ. Онъ, кажется, очень слабъ.
Баронъ. Я васъ объ этомъ не спрашивалъ. Я ищу свои карты, а не его.
Кронбергъ. Простите, г-нъ баронъ! (Поспѣшно направляется къ карточному столу).
Баронъ. Оставьте. Найду и самъ. У васъ достаточно дѣла при другихъ.
Кронбергъ. Барышня приказали приготовить здѣсь кресло.
Баронъ. Хорошо, хорошо. Дѣлайте, что она приказываетъ. Я — я разложу свой пасьянсъ въ спальнѣ. Здѣсь нѣтъ мѣста.
Кронбергъ. Господи! Кто бы могъ думать о подобномъ происшествіи!
Баронъ. А извѣстно ли, какъ зовутъ этого… этого… молодого человѣка?
Кронбергъ. Фишеръ. Аллоизій Фишеръ, такъ онъ назвалъ себя.
Баронъ. Фишеръ? Да. Да. Тамъ, въ томъ кругу, часто встрѣчаются такія фамиліи.
Кронбергъ. Никогда не воображалъ, что мнѣ придется, еще прислуживать какимъ-то господамъ Фишерамъ.
Баронъ. Замолчите, Кронбергъ. Вы забываетесь! Этого измѣнить нельзя. Моя дочь такъ хочетъ. Я могу жаловаться, если это мнѣ нравится, но вы должны исполнять ея волю. Вы прислуживаете не г-ну Фишеру, а моей дочери. Вообще, прислуживать не слѣдуетъ, но если ужъ приходится — то служить всѣмъ одинаково.
Кронбергъ. Да, я дѣлаю, что велятъ.
Баронъ. Ну, и хорошо.
Кронбергъ. Но все же не легко служить человѣку, который не умѣетъ принимать услугъ.
Баронъ. Что вы тамъ бормочете? Вы прислуживаете потому, что вы слуга. Вѣдь такъ? Это ваше искусство. А понимаетъ-ли въ этомъ что-нибудь г-нъ Фишеръ, или нѣтъ — это уже его дѣло.
Кронбергъ. Такая прекрасная погода, а г-нъ баронъ не можетъ и покататься въ саду.
Баронъ. Почему?
Кронбергъ. Потому что чужой человѣкъ занялъ кресло на колесахъ.
Баронъ. Я не жалуюсь.
Кронбергъ. Развѣ легко переносить, что г-нъ баронъ долженъ сидѣть въ спалнѣ и тамъ раскладывать свои карты?
Баронъ. Вы забываетесь, Кронбергъ! Я знаю ваше доброе сердце, но не желаю, чтобы ваше желаніе служить мнѣ заходило такъ далеко. Вы должны понять, что все, что здѣсь дѣлается, дѣлается по моей волѣ, и вы не должны понимать это какъ-нибудь иначе. Развѣ я уже такъ мало значу, что мой слуга можетъ высказывать мнѣ сожалѣніе?
Кронбергъ. Простите, г-нъ баронъ; вашъ старый слуга…
Баронъ. Хорошо — хорошо. Насъ просто вышибло изъ обычной колеи! Происходитъ нѣчто такое… Да, ну вотъ и карты! Чай принесите въ мою спальню. А затѣмъ, — кто тамъ?
Кронбергъ. Барышня, г-нъ докторъ и баронъ, — всѣ при чужомъ.
Баронъ. Такъ — такъ! Всѣ около него! Мнѣ хотѣлось бы сказать пару словъ доктору.
Кронбергъ. Сейчасъ попрошу его. (Идетъ къ передней двери и говоритъ, обращаясь къ тѣмъ, кто за дверьми).
Баронъ. А затѣмъ, Кронбергъ…
Кронбергъ. (Оборачиваясь). Они меня зовутъ.
Баронъ. Такъ идите, Бога ради. (Кронбергъ уходитъ). Они зовутъ!
Докторъ. До пули никакъ не добраться. Трудно предвидѣть заранѣе, что она тамъ натворила. Зависитъ ли потеря крови и отъ сердца. (Къ барону). Мы говоримъ о вашемъ гостѣ. Положеніе критическое.
Баронъ. Да, да! Мой гость! Я очень жалѣю моего гостя.
Докторъ. Придется еще оставить его покуда.
Баронъ. Такъ что же? я ничего!
Докторъ. Эта пуля тамъ внутри — можетъ надѣлать намъ непріятностей… Есть опасность эмболіи. Представьте себѣ, этакій ничтожный сосудикъ.
Баронъ. Не трудитесь, докторъ. Я не знаю, что происходитъ съ моими органами въ м-о-е-м-ъ тѣлѣ, тѣмъ менѣе мнѣ интересно знать, какое вліяніе можетъ оказать пуля на внутренности какого-то совершенно чуждаго мнѣ молодого человѣка. Теперь онъ тамъ?
Докторъ. Да. У него одышка.
Баронъ. Что же, веранда къ его услугамъ.
Баронесса. (Входитъ слѣва съ чашкой и быстро идетъ на веранду). Я несу ему бульонъ. (Уходитъ).
Докторъ. Конечно, это для васъ большое безпокойство; но въ томъ состояніи, въ какомъ онъ теперь, перевозить его невозможно.
Баронъ. Этого никто и не требуетъ. Но я не желаю, чтобы мое единственное дитя говорило со мною, какъ это было сегодня утромъ, и смотрѣло на меня, точно я извергъ. Бенигна сострадательна, прекрасно! И всѣ вы тоже сострадательны. Но я не хочу, чтобы меня оглядывали, точно — въ моемъ платьѣ безпорядокъ, и все это только потому, что вамъ кажется, что во мнѣ нѣтъ чувства состраданія. Такъ вотъ, пожалуйста, весь домъ къ услугамъ г-на Фишера. Я буду раскладывать пасьянсъ въ спальнѣ. Можетъ быть, и это покажется ламъ безсердечнымъ?
Гохзатель. Милосердный Богъ! Имѣть доброе сердце, это не значитъ, имѣть такое занятіе, которое должно наполнить весь день.
Баронъ. Спасибо за выговоръ.
Докторъ. Кто знаетъ, можетъ быть, это лишь на короткій срокъ.
Баронъ. Умретъ? Сожалѣю. Никому не желаю смерти. Это было бы безнравственнымъ. Удивительное дѣло, прежде это почти всегда продѣлывалось у себя дома. Теперь же все иначе.
Гохзатель. Да, съ тѣхъ поръ, какъ молодежь взяла на себя исполненіе обязанностей людей зрѣлаго возраста. (Баронесса поспѣшно входитъ изъ средней двери, идетъ къ дверямъ налѣво съ чашкой въ рукахъ и останавливается въ дверяхъ).
Баронъ. Хорошо, хорошо. Объ этомъ мы поговоримъ въ другой разъ. Итакъ, я молчу. И у меня есть чувство состраданія. Пожалуйста.
Баронесса. Ахъ, онъ такой добрый, этотъ бѣдный мальчикъ.
Баронъ. Тѣмъ лучше, тѣмъ лучше. Такъ кормите же хорошенько г-на Фишера, если ему это полезно. Бенигна такъ приказываетъ. Молодой человѣкъ раненъ, и т. д., но его преимущество, т. е. его право на насъ, какъ говоритъ Бенигна. Прекрасно! И всѣ поэтому заняты г-немъ Фишеромъ.
Баронесса. Я буду съ тобою раскладывать пасьянсъ, Крафтъ.
Баронъ. (У дверей налѣво). А наша партія сегодня вечеромъ, докторъ? да нѣтъ, нѣтъ! знаю, знаю!
Баронесса. Я буду съ тобою играть. (Баронъ и баронесса уходятъ).
Гохзатель. Бѣдный старикъ! Напяливаетъ на себя человѣколюбіе, точно тѣсный мундиръ, это, должно быть, не легко.
Докторъ. Послушайте, баронъ, вѣдь вамъ не чужды добрыя чувства. И вотъ юноша, который за свои убѣжденія…
Гохзатель. Или за убѣжденія другихъ.
Докторъ. Это безразлично. Не всѣ могутъ создавать новые взгляды, большинство изъ насъ лишь болѣе или менѣе усваиваетъ чужіе.
Гохзатель. Хорошо. Итакъ, этотъ юноша…
Докторъ. Получаетъ такъ, здорово живешь, за свои убѣжденія пулю въ грудь, желаетъ только выгадать время, чтобы скорѣй поправиться, или — да, впрочемъ, Боже мой, я ни за что не ручаюсь… И при такихъ то обстоятельствахъ у васъ можетъ явиться жалость къ этому старому барину по поводу того, что онъ одинъ вечеръ останется безъ пикета!
Гохзатель. Не монтируйте себя, докторъ! Вы слишкомъ переоцѣниваете трудъ сожалѣнія.
Докторъ. Бенигна вполнѣ нрава, что держитъ его въ уздѣ.
Гохзатель. Охъ, да! Когда женщиной овладѣетъ чувство милосердія, — она становится тираномъ.
Докторъ. Все равно, даже въ тѣхъ случаяхъ, когда ей захочется имѣть лишь куклу для игры.
Гохзатель. Или судьбу.
Докторъ. Это одно и то же. Но, однако, пора нашему паціенту дать покой. Пусть онъ поспитъ. Они тамъ слишкомъ долго разговариваютъ. Когда такая дѣвушка, какъ Бенигна, захочетъ играть съ судьбою, то и здоровое сердце можетъ оказаться задѣтымъ и… (Подходитъ къ дверямъ и, обратясь къ тѣмъ, кто на террасѣ, говоритъ). Въ комнату, въ комнату! Теперь уже окончательно пора. Слишкомъ много воздуха, даже свѣжаго воздуха, тоже вредно… Кронбергъ, везите его, пожалуйста. (Кронбергъ вкатываетъ черезъ среднюю дверь кресло, на которомъ лежитъ, вытянувшись, обложеный подушками, Аллоизій. Бенигна идетъ рядомъ съ кресломъ).
Бенигна. Солнце еще такъ горѣло, докторъ!
Докторъ. А теперь намъ нуженъ отдыхъ и отъ солипа, я отъ присутствія прекрасной особы, — это всего. Теперь надо спать.
Аллоизій. А вы? Вы тогда тоже уйдете, сударыня?
Бенигна. Нѣтъ, я останусь, — я тутъ буду сторожить, чтобы ничто дурное не омрачило ваши грезы! Я говорю о тѣхъ ужасахъ, что происходятъ теперь тамъ, на улицахъ.
Гохзатель. Я полагалъ, что происшествія на улицѣ — именно то, что…
Бенигна. Ахъ, замолчи, пожалуйста. Ну, что вы можете знать?
Докторъ. Нѣтъ. Теперь нашъ паціентъ долженъ остаться единъ. Онъ ужъ самъ позаботится о своихъ грезахъ. Кронбергъ будетъ при немъ.
Аллоизій. Да, мнѣ кажется, я хорошо усну. И мнѣ будетъ грезиться длинная, желтая садовая аллея, съ пестрой поблекшей листвой и прелестное созданіе, стройное и бѣлое, медленно движущееся по пей. А въ концѣ аллеи розовый кустъ съ большой красной розой наверху.
Докторъ. Прекрасно. Подобные сны я охотно разрѣшаю моему больному.
Аллоизій. А потомъ, — когда я проснусь…
Беннігна. Я опять буду тутъ, — снова стану разсказывать вамъ.
Аллоизій. Да — о разныхъ важныхъ, былыхъ, счастливыхъ вещахъ. (Опускаетъ голову и закрываетъ глаза).
Докторъ. Уходите, уходите скорѣй. Онъ уже спитъ…
Бенигна. Точно ребенокъ.
Гохзатель. Хорошо тебѣ, Бенигна, быть такой доброй.
Бенигна. (Тихо и взволнованно). Не говори о немъ. И не гляди на нею. Онъ долженъ замерзнуть отъ твоего взгляда. Ты его ненавидишь, я это чувствую.
Гохзатель. Я?
Бенигна. Да, всѣ вы.
Гохзатель. Тебѣ это нужно, чтобы цѣликомъ удержать его за собою.
Бенигна. Я не понимаю васъ. Я боюсь васъ. Вы всѣ точно… точно…
Гохзатель. Тѣни, привидѣнія, сказала ты вчера.
Бенигна. Ты и это желалъ бы сдѣлать темой для дешеваго остроумія. Но на этотъ разъ тебѣ не удастся, потому что здѣсь — все сама дѣйствительность. И раны его — настоящія раны, и когда, онъ страдаетъ, — то это дѣйствительныя страданія, и когда онъ радуется, — то это настоящая радость. Господи, мнѣ по временамъ кажется, что я такъ далеко, далеко отъ всѣхъ васъ!
Гохзатель. Когда ты къ намъ вернешься, дитя, принеси и намъ что-нибудь изъ этой дѣйствительной, настоящей жизни.
Докторъ. А теперь, господа, уходите. (Подталкиваетъ ихъ по направленію къ средней двери). Кронбергъ, хорошенько присматривайте за больнымъ. Я иду въ городѣ. (Уходитъ въ среднюю дверь. Кронбергъ стоитъ неподвижно и уныло смотритъ на больного).
Аллоизій. (Полуоткрывъ глаза). Ахъ, вы хотите тутъ стоять?
Кронбергъ. Хочу ли я или нѣтъ — это уже мое дѣло. Барышня приказала — и все тутъ.
Аллоизій. Вы, какъ будто, не особенно охотно исполняете ея приказанія. (Кронбергъ пожимаетъ плечами). Я, пожалуй, скорѣй усну, если вы не будете стоять тутъ и разсматривать меня.
Кронбергъ. Могу смотрѣть и въ другую сторону, если это желательно.
Аллоизій. Смотрите въ другую сторону. Мнѣ непріятно быть предметомъ вашего вниманія потому только, что вамъ такъ приказано. А всего лучше будетъ, если вы совсѣмъ уйдете отсюда.
Кронбергъ. Могу остаться въ сосѣдней комнатѣ, если это вамъ угодно, г-нъ Фишеръ.
Аллоизій. Да, пожалуйста; и не сердитесь на меня за это, прошу васъ. Видите ли, поддерживать разговоръ, какъ должно, я не въ силахъ, и вдобавокъ, мой разговоръ не будетъ особенно интересенъ для васъ.
Кронбергъ. Если вамъ что-нибудь понадобится, — вамъ стоитъ только позвать.
Аллоизій. Благодарю. Вы очень любезны. Я не хотѣлъ васъ обидѣть. (Кронбергъ уходитъ направо. Аллоизій опускаетъ голову на подушку и съ глубокимъ вздохомъ закрываетъ глаза). Такъ… теперь… она… снова ..идетъ… по аллеѣ. Медленно, медленно, тонкая и бѣлая. (Засыпаетъ. Баронъ просовываетъ голову изъ дверей налѣво, оглядываетъ комнату, потомъ осторожно подходитъ къ больному, садится противъ него и съ напряженнымъ любопытствомъ разсматриваетъ его. Больной дѣлается неспокойнымъ, произноситъ во снѣ имя «Рези», — открываетъ глаза и съ ужасомъ оглядывается кругомъ).
Баронъ. (Слегка кланяясь). Я… Я не хотѣлъ вамъ мѣшать. Надѣюсь, я не помѣшалъ вамъ.
Аллоизій. Она здѣсь?
Баронъ. Я не знаю, о комъ вы говорите.
Аллоизій. Рези?
Баронъ. Вы уже вчера упоминали это имя. Но, какъ уже было сказано, эта особа мнѣ незнакома.
Аллоизій. Мнѣ снилось… Мнѣ снилось… Я стоялъ внизу, въ саду, и туда пришла Рези, вся въ траурѣ, и мнѣ стало ясно, — что я умеръ.
Баронъ. Ты… да! Къ несчастью, мы не въ силахъ защищаться отъ сновидѣній.
Аллоизій. А вы? Зачѣмъ вы тутъ сидите?
Баронъ. Мнѣ казалось, что я имѣю на это нѣкоторое, право. Вѣдь я, въ концѣ концовъ…
Аллоизій. Вы давно уже сидите тутъ и разглядываете меня?
Баронъ. Я только что вошелъ.
Аллоизій. Вы, вѣроятно, хотѣли поучиться, какъ умираютъ.
Баронъ. Было бы безтактно говорить съ вами на эту тему.
Аллоизій. Во снѣ я снова почувствовалъ, какъ тогда, — когда меня вели, и я самъ не могъ двигаться, — и мнѣ казалось, что теперь уже конецъ.
Баронъ. Нездорово думать все на эту тему.
Аллоизій. Ничуть не похоже на то, какъ я это раньше представлялъ себѣ. Я воображалъ, — что вотъ стоитъ человѣкъ на улицѣ и стрѣляетъ и проклинаетъ, такъ жарко, жарко… и кричитъ, и сжимаетъ кулаки… Вамъ когда-нибудь приходилось такъ здорово кричать и сжимать кулаки?
Баронъ. Нѣтъ, у меня такой привычки нѣтъ.
Аллоизій. Нѣтъ? У васъ такъ не принято? А, между тѣмъ, то, что не принято у васъ, нѣчто очень хорошее. Да, представьте себѣ, кричишь, сжимаешь кулаки, желаешь умереть за другихъ, — и вдругъ шальная нуля — и валишься, и истекаешь кровью, и жизнь горячей, горячей струей бѣжитъ изъ тебя. Чувствуешь себя почти хорошо, какъ будто говоришь и можешь ясно высказать все, что чувствуешь.
Баронъ. Гм… Я боюсь, что, умирая, не испытываютъ такихъ пріятныхъ ощущеній.
Аллоизій. Нѣтъ, нѣтъ! Совсѣмъ, совсѣмъ не такъ! Т-е-п-е-рь я это уже, навѣрное, знаю. Впервые я это почувствовалъ тамъ, внизу, въ саду, когда меня туда принесли и положили. Нѣтъ, это похоже на то, будто что-то огромное, сѣрое, холодное обвивается вокругъ тебя.
Баронъ. (Вздрагиваетъ). Мнѣ кажется, намъ лучше перемѣнить тему нашего разговора. Это для насъ обоихъ не совсѣмъ…
Аллоизій. Именно насъ-то обоихъ это и касается. Знаете, что я испыталъ, лежа тамъ, внизу, въ саду? Точь-въ-точь, какъ тамъ, наверху — въ Богеміи — на фабрикѣ, когда я, будучи ребенкомъ, подъ утро просыпался, лежа на кровати. Мать шила у лампы, въ которой уже почти не было масла, въ окнахі свѣтало, стекла были покрыты грязно-сѣрымъ дымомъ, лампа гасла. Мать сидѣла невыразимо блѣдная, и все было блѣдно-блѣдно, какъ будто все тоже хотѣло погаснуть. Ффу!
Баронъ. Очень жаль. Гм… да… ваша, ваша матушка будетъ очень безпокоиться о васъ.
Аллоизій. Мать тамъ, въ горахъ Богеміи, — Черная Марри.
Баронъ. Да, въ самомъ дѣлѣ? А вы — учитесь?
Аллоизій. Да, толстякъ-смотритель далъ для этого денегъ.
Баронъ. Очень любезно со стороны этого господина.
Аллоизій. (Смѣется). Да, -омъ очень любезенъ, этотъ толстякъ. Въ субботу вечеромъ ложится на подоконникъ съ трубкой въ зубахъ и, высовываясь наружу, кричитъ внизъ, чтобы Черная Марри поднялась наверхъ. Любезный господинъ — этотъ толстякъ. Н-д-а! И вотъ я здѣсь. Толстяку и но спилось, что тамъ въ сумеркахъ онъ работалъ для новыхъ временъ. (Смѣется).
Баронъ. Если бы я подозрѣвалъ, что этотъ разговоръ такъ тягостенъ для васъ, я не затѣялъ бы его.
Аллоизій. Ахъ, здѣсь ничего нѣтъ тягостнаго! Такъ суждено было быть! А у васъ есть сынъ?
Баронъ. Къ сожалѣнію, нѣтъ.
Аллоизій. И онъ, можетъ быть, тоже былъ бы противъ васъ Можетъ быть, тоже стоялъ бы тамъ, гдѣ я стоялъ.
Баронъ. Какъ я уже сказалъ, у меня нѣтъ сына. Но все же это не причина о немъ думать такъ.
Аллоизій. Вы, конечно, и его сдѣлали бы такимъ же тихимъ и безцвѣтнымъ, какъ все здѣсь? Зачѣмъ вы приказали принести меня сюда?
Баронъ. Вы не предоставили мнѣ другого выбора.
Аллоизій. Вы могли оставить меня внизу. Я — вашъ врагъ.
Баронъ. Я не извергъ.
Аллоизій. Быть добрымъ, подавать милостыню — это у васъ принято, это для васъ своего рода предметъ роскоши. Сыты и добры. Мы, наоборотъ, — мы голодны и злы. И это — наше право.
Баронъ. Милостивый государь. Вѣдь, я вамъ не высказываю своихъ политическихъ взглядовъ. Съ вашей стороны — это безпощадно утруждать меня вашими.
Аллоизій. Безпощадно? Нѣтъ, мы не таковы. Да, я это утверждаю. Добровольно я бы сюда не пошелъ. Во мнѣ нѣтъ доброты, во мнѣ нѣтъ и безпощадности. Здѣсь, здѣсь, не умѣютъ ненавидѣть, не правда ли? Если здѣсь кто-нибудь умираетъ, то не знаешь, за что онъ умеръ. Вашъ міръ весь окутанъ мягкой бѣлой шерстью, не пропускающей никакихъ звуковъ. Цѣлыя горы бѣлой шерсти, которая давитъ внизъ, и тѣ, которые находятся внизу, задыхаются подъ этой тяжестью; но у насъ, наверху — ничего не должно быть слышно — все должно быть бѣло и мягко, и тихо.
Баронъ. (Взволнованно). Мы для васъ, сударь, сдѣлали, что могли. Васъ окружили заботливымъ уходомъ, вамъ отдали кресло, такъ что я лишенъ возможности кататься въ саду. Вамъ отдали мою комнату, и я долженъ раскладывать пасъянсъ въ спальнѣ. Вы перевернули вверхъ дномъ весь домъ, — и за все это вы еще говорите дерзости. Это неблагодарно съ вашей стороны, г. Фишеръ. Хотя вы и мой гость, но я долженъ вамъ высказать: это называется неблагодарностью, господинъ Фишеръ.
Аллоизій. Ахъ, да. Но быть вѣчно обязаннымъ благодарностью. Эта благодарность такъ утомительна.
Баронъ. Я отъ васъ не требую благодарности, если она въ вашемъ кругу не признается за добродѣтель; но я требую уваженія. У меня, въ этомъ домѣ, я привыкъ къ уваженію, я человѣкъ старый, я служилъ королю и отечеству; и теперь я желаю, чтобы меня уважали. Здѣсь, въ этомъ домѣ, не можетъ быть сказано ни одного слова, которое не дышало бы уваженіемъ ко мнѣ. Каждый стулъ долженъ меня уважать тутъ. Это мое право. Я этимъ живу.
Аллоизій. Этимъ вы живете! И мы должны доставить вамъ это уваженіе, которымъ вы живете. Не такъ ли? Это наша отплата вамъ. Но… мой любезный господинъ, касса закрывается.
Баронъ. Вы, вы очень дерзки, молодой человѣкъ!
Аллоизій. Да, шапку долой передъ каждой старостью! Но такъ ли? Все равно, стоитъ ли она того, или нѣтъ? Но скоро вы увидите нѣчто совсѣмъ иное, — увидите, что честь будутъ отдавать только новому, грядущему. Такъ-то, мой старый господинъ…
Баронъ. (Очень раздраженно). Здѣсь не народное собраніе, милостивый государь! Здѣсь мой домъ, — домъ, достойный уваженія, непрошеннымъ гостемъ котораго являетесь вы, милостивый государь! Здѣсь… (При послѣднихъ словахъ появляется въ дверяхъ Бенигна съ красной розой въ рукахъ. Она на мгновеніе останавливается, потомъ быстро выступаетъ впередъ).
Бенигна. (Останавливается передъ Аллоизіемъ, какъ бы защищая его). Отецъ, что ты дѣлаешь съ нимъ?
Баронъ. Я? Да… Гм… Онъ говорилъ тутъ разныя вещи, — мы разговорились.
Бенигна. Погляди, какъ онъ измученъ.
Аллоизій. Это ничего. Старый баринъ разсердился. Ну… вотъ…
Баронъ. Я высказываю свое мнѣніе. Если ужъ здѣсь осуждаютъ…
Бенигна. Вѣдь, онъ долженъ былъ спать.
Баронъ. Не гляди такъ на меня, дитя. Хорошо! Я ничего больше не скажу. Пусть молодой человѣкъ свободно критикуетъ, потому что онъ боленъ.
Аллоизій. Ахъ, что это за удовольствіе услышать снова громкій разговоръ!
Баронъ. Вѣдь, я могу и совсѣмъ уйти. Мнѣ нѣтъ никакой необходимости слушать… (Направляется къ двери). А эта роза, — конечно, изъ сада. Послѣдняя роза!
Бенигна. Она ему нравится.
Баронъ. Сдѣлай одолженіе, сдѣлай одолженіе! Пусть онъ все беретъ. И я вынужденъ буду слечь и захворать, чтобы также… также… Ну, хорошо, хорошо!
Бенигна. (Кладетъ розу къ Аллоизію на колѣни). Я принесла ее къ нему, потому что онъ самъ не можетъ пойти къ ней.
Баронъ. (Въ дверяхъ еще разъ оборачивается). Наша послѣдняя (уходитъ).
Бенигна. (Подсаживается близко къ Аллоизію, который лежитъ, обезсиленный, и съ улыбкой глядитъ на нее). Онъ васъ обидѣлъ?
Аллоизій. Нѣтъ, нѣтъ… Старый баринъ разсердился за то… за то, что я неблагодаренъ, — сказалъ онъ.
Бенигна, Ахъ, эта вѣчная благодарность! Что въ ней хорошаго?
Аллоизій. А затѣмъ мы поговорили о томъ, что дѣлается на улицѣ.
Бенигна. Но докторъ запретилъ вамъ такіе разговоры.
Аллоизій. Да, мнѣ снилось.
Бенигна. Вамъ должны сниться только тихіе, хорошіе сны.
Аллоизій. Сперва я видѣлъ аллею и васъ, вы шли по ней. Больше никого не было.
Бенигна. Ну, а потомъ… Кто прогналъ меня?
Аллоизій. Пришла Рези — вся въ траурѣ.
Бенигна. И я тогда исчезла?
Аллоизій. Да, тогда вы исчезли. Я опять очутился внизу, на улицѣ. Я звалъ, я кричалъ — и тогда.
Бенигна. И тогда?
Аллоизій. Какъ хорошо было такъ громко кричать: свобода! свобода! — это придаетъ силы.
Бенигна. А свобода нѣчто очень великое?
Аллоизій. Свобода! О, это — не знаю, какъ сказать, — свобода — это все, все, что есть прекраснаго на свѣтѣ. Свобода дѣлаетъ то, что всѣ тѣ, которые плакали, могутъ опять смѣяться, и еще она даетъ такое чувство, точно мы всѣхъ своихъ обидчиковъ ударили въ лицо; она дѣлаетъ такъ, что кажется, будто мы растемъ, растемъ.
Бенигна. И вы не боялись? Вы хотѣли умереть, не правда ли? Умереть и видѣть другихъ умирающими?
Аллоизій. Своихъ желаній никакихъ нѣтъ, за каждаго желаетъ нѣчто другое, нѣчто страшно могучее.
Бенигна. Должно быть, это хорошо?
Аллоизій. Всѣ стоящіе рядомъ составляютъ одно, одно нераздѣльное цѣлое, одну жизнь. Моя душа, душа каждаго въ отдѣльности — вся полна, переполнена жизнью другихъ. Другіе кричатъ то, что я чувствую. Это такое состояніе, точно мой голосъ сверхчеловѣчески громко выражаетъ все, что таится въ моей душѣ.
Бенигна. А потомъ васъ и настигло?
Аллоизій. Да, потомъ это случилось.
Бенигна. Вы хотѣли умереть за другихъ. Не правда ли? Вы были счастливы?
Аллоизій. Нѣтъ, нѣтъ, это было совсѣмъ не такъ! Не знаю… Все хорошее какъ-то исчезло… Я остался одинъ… И шумъ, и мракъ. Стало невыразимо страшно. Только всего и было.
Бенигна. (Невольно). Нѣтъ, нѣтъ, не можетъ быть, чтобы такъ, только такъ.
Аллоизій. А, между тѣмъ, именно такъ оно и было.
Бенигна. А гдѣ была она, та, которая…
Аллоизій. Кто?
Бенигна. Ну, да та, та, которая васъ любитъ.
Аллоизій. Моя Рези? Ея тамъ не было, я услалъ ее. Что ей тамъ?
Бенигна. И она могла уйти? О, этимъ дѣвушкамъ все позволено. Онѣ смѣютъ любить, кого хотятъ и какъ хотятъ, онѣ могутъ идти, куда имъ хочется, онѣ могутъ кричать и проклинать, а потомъ — потомъ онѣ позволяютъ услать себя.
Аллоизій. Что ей тамъ было дѣлать?
Бенигна. А теперь, гдѣ она сейчасъ?
Аллоизій. Рези? Она, вѣрно, ищетъ меня, будетъ плакать обо мнѣ, а затѣмъ…
Бенигна. А затѣмъ?
Аллоизій. Найдетъ другого: она мила и добра.
Бенигна. Да, эти уходятъ, когда ихъ отсылаютъ!
Аллоизій. Безъ милой — намъ нельзя обойтись. Одному тяжело жить. Она заботится о насъ. Прижмешься другъ къ другу и но чувствуешь одиночества.
Бенигна. Я бы не ушла, я бы стояла рядомъ съ вами. Когда вы упали, я бы васъ прикрыла собой. Я бы рукой зажала вашу рану, чтобы остановить кровь. И тогда, тогда то Безобразное не пришло бы. Вмѣстѣ — мы не испугались бы и все Великое пережили бы вмѣстѣ.
Аллоизій. Вы, вы, тамъ, сударыня? Нѣтъ, тамъ, гдѣ вы, остальное все очень далеко. Все, все, прочь, только одно. —
Бенигна. Что же только одно?
Аллоизій. Да, вы, сударыня.
Бенигна. И свобода; — прочь? и ненависть? и только одна я?
Аллоизій. Да, вы, а кругомъ тихо и ясно.
Бенигна. И вы больше не думаете о тѣхъ, которые плачутъ, и за которыхъ вы хотѣли умереть. Я — я на мѣстѣ ихъ?
Аллоизій. Да, вы.
Бенигна. А когда бы я ушла, — вы глядѣли бы на дверь, вы ожидали бы такъ, что у васъ жгло глаза?
Аллоизій. Да, я ждалъ бы.
Бенигна. И вы счастливы оттого, что все прочее исчезло, и только я одна осталась?
Аллоизій. Это такъ покойно.
Бенигна. И вы больше не думаете о тѣхъ, которые такъ несчастны, о всемъ томъ, что осталось тамъ внизу?
Аллоизій. Здѣсь — этого нѣтъ. Бѣлые покровы одѣваютъ здѣсь все. Здѣсь невозможно желать… Лежать покойно… И вы здѣсь, сударыня.
Бенигна. Но вы до-л-ж-н-ы желать, силь-н-о желать. Желать — ж-и-т-ь, — чтобы остаться со мною. И если бы кто захотѣлъ васъ устранить отъ меня, то вы бы его возненавидѣли, такъ, какъ вы ненавидѣли тамъ, внизу… такъ ли это, скажите?
Аллоизій. Здѣсь невозможно ни любить ни ненавидѣть.
Бенигна. Это я не хочу. Нѣтъ, нѣтъ! Вы должны быть счастливы, черезъ меня счастливы, вы должны пережить такое счастье, чтобы цѣлую жизнь потомъ могли жить имъ. Вы должны чувсгвовать меня одну — чувствовать сильно — чувствовать безумно — я — этого хочу, хоть одинъ разъ въ жизни я этого хочу (цѣлуетъ его).
Аллоизій. Изъ за чуда нельзя жить.
Бенигна. Умереть — теперь? Когда мы счастливы? мы не хотимъ — умирать! А у васъ тамъ внизу, тамъ умѣютъ желать, желать — сильно, такъ сильно, что это обязываетъ…
Аллоизій. Да, — но это тамъ!
Бенигна. А эта — ваша свобода, вѣдь для нея вы хотѣли жить?
Аллоизій. Да, свобода — уже одно стремленіе къ ней — жизнь.
Бенигна. Но сейчасъ вѣдь всего этого нѣтъ — ни свободы, ни той, которая позволила услать себя, ни вашихъ друзей. А я здѣсь, и все это мое теперь. Не правда ли? Говорите же! Все это дикое, горячее и сильное, мое теперь? Къ намъ вы это принесли оттуда, для меня принесли. Я ждала этого.
Аллоизій. Медленно двигается взадъ и впередъ по садовой аллеѣ… Затѣмъ подойдутъ старые люди — съ тихими, блѣдными лицами, и старый слуга станетъ глядѣть на меня, потому что ему такъ приказано…
Бенигна. Какое намъ дѣло до другихъ? Мы одни. Вы и я. Вы мнѣ принадлежите.
Аллоизій. Принадлежать, подобно этимъ стульямъ или часамъ? И я долженъ быть такимъ же спокойнымъ, потому что я т-а-к-ъ у-ст-алъ.
Бенигна. Нѣтъ, нѣтъ, не то! Любовь, которая дѣлаетъ все прекраснымъ, для которой живутъ, — вотъ, что нужно, и это есть тамъ, тамъ у васъ.
Аллоизій. Грезы и грезы, отъ которыхъ, отъ которыхъ нельзя проснуться.
Бенигна. Я стояла тамъ у окна, прислушиваясь къ тому, что происходитъ внизу. Ждала, — ждала, — и вотъ.
Аллойзій. (Отстраняя ее). Простите, сударыня, не сердитесь, но здѣсь т-ѣ-с-н-о, здѣсь тяжело дышать. Вы добры и прекрасны, я знаю. Вы можете быть такой. Это ваше занятіе, призваніе, если хотите. Но мы, — мы отъ этого умираемъ, я не привыкъ къ тому, чтобы принадлежать кому-нибудь, даже, когда я боленъ и израненъ. Я не привыкъ находиться ни подъ стекломъ, ни подъ колпакомъ: а такимъ именно стекляннымъ колпакомъ и является та любовь, о которой вы говорите. Взять и оставить при себѣ… да, это вы умѣете. Ахъ, мнѣ кажется, что внизу, гдѣ еще пахнетъ порохомъ, и гдѣ такъ много жизни и движенія, я снова могъ бы дышать. Здѣсь же — нѣтъ. Здѣсь, точно лежишь въ теплой прѣсной водѣ, которая поднимается все выше и выше. Нѣтъ скорѣе, скорѣе прочь отсюда. Вы должны отпустить меня на волю.
Бенигна. (Съ ужасомъ кидается къ дверямъ направо). Я? — Что я вамъ сдѣлала? (Во время послѣднихъ словъ въ дверяхъ направо показывается Гохзатель и спокойно слушаетъ. Замѣтивъ его, Бенита, какъ бы ища защиты, бросается къ нему). О, дядя Бентъ. Ты…
Гохзатель. Ну — что, Бенита, — поспорила немножко съ твоей дѣйствительностью? Это ужъ у нихъ такой обычный суровый пріемъ.
Бенигна. Я ничего не понимаю. Я ему ничего не сдѣлала. Онъ разсердился. За что?
Гохзатель. Можетъ быть, онъ боится тебя.
Бенигна. Меня боится? О — нѣтъ. — Онъ знаетъ, что я за него, что я — на его сторонѣ. Онъ говоритъ, что со мною ему хорошо. (Во время этого разговора, Аллоизій лежитъ тихо съ закрытыми глазами).
Гохзатель. Помнишь, какъ ты сказала, что мы здѣсь, точно — привидѣнія, точно тѣни. Не правда ли?
Бенигна. Но вѣдь я совсѣмъ другое. — Я хочу жить его жизнью. Онъ разсказывалъ мнѣ о ней, о своихъ надеждахъ о своихъ мечтахъ и вдругъ прогналъ меня прочь. — Я ничего не понимаю.
Гохзатель. Боюсь, что онъ не отдѣляетъ тебя отъ насъ, — такъ--какъ…
Аллоизій. (Точно во снѣ). А… Рези… Все еще нѣтъ…
Гохзатель. Слышишь — мнѣ кажется, что теперь онъ снова очень далекъ отъ насъ и… и… отъ тебя…
Бенигна. Ему опять снятся печальные сны, которые заставляютъ — его страдать. Но этого не должно быть.
Гохзатель. Теперь онъ снова въ своемъ мірѣ, въ своей дѣйствительности, — потому что мы, даже и ты, — для него лишь сонъ.
Бенигна. Нѣтъ не правда. Я не хочу этого. Я не желаю быть ни сномъ, ни привидѣніемъ… Для него — я дѣйствительность. Онъ сказалъ, что когда я съ нимъ, то все прочее исчезаетъ. Ты это мнѣ нарочно говоришь, чтобы все обдать холодомъ, все обезцвѣтить.
Гохзатель. Боже мой. Но вѣдь, мы всѣ бродимъ и кого-то ищемъ, для кого мы не миѳъ, кто бы подтвердилъ, такъ сказать, нашу дѣйствительность. Мы въ ней сами такъ мало увѣрены.
Бенигна. Онъ сказалъ, что я дѣлаю его счастливымъ.
Гохзатель. (Съ сдержаннымъ волненіемъ). Видишь ли, дитя, когда въ этомъ домѣ каждый день послѣ обѣда раздается звонокъ, и каждый разъ является все тотъ же дядя Бентъ, то и онъ, можетъ быть, приходитъ только затѣмъ, чтобы узнать, не сталъ-ли — онъ со вчерашняго для большей дѣйствительностью, чѣмъ-то болѣе значительнымъ, чѣмъ эта старая картина, къ которой — давно привыкли.
Бенигна. Ты, — дядя Бентъ, мой другъ.
Гохзатель. Да, --да. Я знаю это. Другъ молодой дѣвушки именно и есть та старая картина, которую начинаютъ тогда лишь замѣчать, когда ее снимутъ, потому что на ея мѣстѣ осталось пятно на стѣнѣ.
Бенигна. Зачѣмъ ты такъ говоришь? Развѣ ты не понимаешь, ч-т-о онъ внесъ къ намъ и своими страданіями и своей жизнью?
Гохзатель. (Взволнованно) О, я это очень хорошо понимаю. Онъ показалъ тебѣ, сколько въ тебѣ сокровищъ. Ты стоишь передъ нимъ съ переполненными руками и хочешь, чтобы онъ въ тебѣ повѣрилъ, чтобы онъ разрѣшилъ тебѣ одарить его. А онъ… онъ продолжаетъ жить въ своемъ мірѣ. Ты и твои щедрыя руки — для него — чуждая греза.
Бенигна. Онъ знаетъ, что я понимаю его, — что я живу его жизнью.
Гохзатель. Нѣтъ, мы черпаемъ лишь изъ собственнаго источника.
Бенигна. Тѣ, которые тамъ внизу.
Гохзатель. Тѣ тоже жмутся другъ къ другу и кричатъ и согрѣваютъ себѣ сердце великими словами, чтобы спастись отъ своего одиночества.
Бенигна. Но я не хочу быть одинокой.
Гохзатель. Такъ ужъ созданъ нашъ міръ. Одни стоятъ съ переполненными руками и хотятъ всѣхъ одарить, но не внушаютъ довѣрія тѣмъ, которыхъ хотѣли бы осчастливить; и ихъ голоду голодающіе не вѣрятъ.
Бенигна. Отчего въ твоихъ словахъ столько горечи? Что я сдѣлала тебѣ? Да и онъ, развѣ онъ что-нибудь тебѣ сдѣлалъ?
Гохзатель. (Улыбаясь). Ты права, молодой человѣкъ и въ самомъ дѣлѣ внесъ къ намъ нѣчто такое, что разбиваетъ нашу уравновѣшенность, то, что по выраженію твоего отца, выбиваетъ насъ изъ обычной колеи. Старыя картины начинаютъ быть чувствительными, — а это вовсе имъ не къ лицу.
Бенигна. Я чувствую — существуетъ нѣчто большее, — чѣмъ все это наше, такое печальное и покойное.
Гохзатель. Твой юный, блѣдный другъ и не подозрѣваетъ, ч-т-о онъ тебѣ принесъ. Подражай, дитя мое, розамъ твоего отца, которыя стоятъ тихо въ солнечномъ свѣтѣ и радуются, что на нихъ такія дивныя краски. Однако нашъ молодой другъ проснулся.
Аллоизій. (Открылъ глаза и наблюдаетъ ихъ). Она принадлежитъ Вамъ?
Гохзатель. Вы, кажется, отдохнули. Это васъ немного подкрѣпило?
Аллоизій. Я спрашиваю, любите ли вы ее?
Гохзатель. Видите ли, — здѣсь у насъ принято спрашивать: «курите ли вы»? или «поете ли вы»? — Но никогда не спрашиваютъ: «любите ли вы?»
Аллоизій. Меня она боится.
Бенигна. (Опускается передъ нимъ на колѣни). Нѣтъ. То, что произошло раньше, былъ сонъ, не правда ли? Теперь я могу остаться…
Аллоизій. Тамъ ждутъ… другіе… я долженъ…
Гохзатель. Товарищи и свобода — подождутъ, пока — вы поправитесь. А теперь вы должны отдохнуть.
Аллоизій. (Задыхаясь). Все это далеко — очень далеко. О, хоть бы немного воздуха, хоть одинъ глотокъ.
Гохзатель. Кронбергь. (Кронбергъ показывается справа). Спорѣй за докторомъ. (Кронбергь уходитъ).
Бенигна. Боже мой, какъ онъ страдаетъ.
Аллоизій. Какъ темно, — Помогите, сударыня. — У васъ такъ свѣтло…
Бенигна. Помочь — по какъ? какъ? — Да помогите же ему.
Гохзатель. (Склоняется надъ больнымъ). Но что я могу сдѣлать? (Аллоизій умираетъ). Онъ — онъ переживаетъ теперь наиболѣе одинокое мгновеніе въ жизни.
Бенигна. (Плачетъ.) Нѣтъ… нѣтъ… онъ не долженъ… — только не онъ.
Гохзатель. Да, дитя, плачь о немъ. Мертвые снисходительны, они не мѣшаютъ нашимъ грезамъ.
Бенигна. Мертвые? Почему же онъ долженъ умереть? Онъ могъ бы жить — онъ хотѣлъ жить… Почему умереть долженъ онъ. а мы, ты и я, должны жить?… а онъ?
Гохзатель. Мы. Да я не знаю. Можетъ быть потому, что у насъ нѣтъ ничего такого, изъ-за чего стоило бы умереть. (Баронъ заглядываетъ осторожно изъ лѣвой двери).
Баронъ. Что тутъ случилось?
Гохзатель. (Дѣлаетъ нѣмой, многозначительный знакъ, баронъ медленно приближается).
Баронъ. О, очень, жаль. Теперь у г-на Фишера однимъ опытомъ больше, чѣмъ у всѣхъ насъ.