На родине (Энгельгардт)/ДО

На родине
авторъ Софья Владимировна Энгельгардт

Опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НА РОДИНѢ

(Посвящается Ю. А. Новосильцеву.)

О patrie! patrie, mot incompréhensible! L’homme n’est-il donc né que pour un coin de terre, pour y bâtir son nid et pour у vivre un jour?…

А. de-Musset.

I.

Много каретъ, дрожекъ и пѣшеходовъ провожали на Ваганьковское кладбище московскую старожилку Елену Павловну Облазову. Всѣ ея знакомые о ней жалѣли, тѣ даже которые еще такъ недавно о ней злословили вмѣняли себѣ въ обязанность погоревать. Толковали, какъ водится, о добродѣтеляхъ покойницы, толковали и о томъ кому достанется ея имѣніе.

«Опалевъ законный наслѣдникъ — говорили одни. Онъ ей доводится внучатнымъ племянникомъ.» — "Этого внучатнаго племянника она въ глаза не знала — возражали другіе. «Онъ съ малыхъ лѣтъ живетъ въ чужихъ краяхъ. Покойница всегда говорила что ея воспитанница Рулева ей гораздо ближе незнакомаго родственника»

На эти слова опять возражали что имѣніе Елены Павловны большею частью родовое и не могло быть завѣщано воспитанницѣ.

Толки прекратились въ скоромъ времени. Знакомые Елены Павловны узнали что завѣщанія не оказалось, и имѣніе переходило законнымъ порядкомъ ея ближайшему родственнику Опалеву.

Елена Павловна была осанистая, дородная старушка, съ широкимъ, красноватымъ лицомъ. Она завивала свои сѣдые волосы и годы не сгорбили ея высокаго стана. Причуды русской барыни она умѣла соединить съ мягкимъ сердцемъ и институтскою впечатлительностью, которая выражалась въ любви къ чтенію романовъ и въ способности пристраститься къ кому-нибудь или къ чему-нибудь. Елена Павловна не могла жить безъ общества, и говорила обо всемъ умно, хотя и поверхностно. Принимала она ежедневно, то въ изящномъ нарядѣ, то въ изношенной блузѣ, на которую накидывала дорогую бархатную мантилью; чепецъ ея обыкновенно съѣзжалъ на-бокъ. Безпорядокъ ея туалета былъ ничто иное какъ отраженіе всего склада ея характера. Домъ у ней былъ большой, помѣстительный, съ садомъ за заднимъ дворомъ и палисадникомъ, выходившимъ на улицу; верхній этажъ она отдавала въ наймы, а въ нижнемъ жила сама. Давно уже слѣдовало его поновить и почистить, но Елена Павловна скупилась на лишній, по ея мнѣнію, расходъ, и разставляла цвѣты около печки чтобы прикрыть треснувшіе обои; за то часто жаловалась на дороговизну и непрочность зимнихъ цвѣтовъ. Она бросала иногда сотни рублей, а иногда подымала шумъ изъ копѣйки. Для обѣда и ужина у нея не было назначенныхъ часовъ. Елена Павловна была неоспоримо добра, однако никто съ ней не уживался, за исключеніемъ Катерины Семеновны Рулевой, бѣдной вдовы испытанной честности и искренно къ ней привязанной. Елена Павловна пригласила ее къ себѣ погостить, такъ къ ней привыкла въ короткое время что оставила ее у себя на житье и сдала ей мало-по-мало свое хозяйство, которое было съ тѣхъ поръ приведено на сколько возможно въ порядокъ. Сына Катерины Семеновны Елена Павловна помѣстила на свой счетъ въ гимназію, а къ дочери ея, Дашенькѣ, такъ пристрастилась что нанимала ей учителей по часамъ и ревновала къ матери.

Нерѣдко она думала и о будущности Дашеньки, и намѣревалась ей отдать свой московскій домъ по духовному завѣщанію. Разболится у ней, бывало, голова, она уже соберется умирать, пошлетъ за докторомъ, настрочитъ черновую завѣщанія и письмо къ своему наслѣднику. Явится докторъ, посмѣется, пошутитъ, пропишетъ капель, и на другой день Елена Павловна смотритъ бодро и весело, не умирать, а пожить собирается она, и не заботится больше о духовной. Но она простудилась, схватила воспаленіе и умерла, не подозрѣвая что смерть близка, и не успѣвъ ничего завѣщать Дашѣ.

Даша и ея мать звали о ея намѣреніяхъ, и ея смерть поразила ихъ двойнымъ ударомъ: онѣ остались безъ гроша. Даша рѣшилась написать въ Парижъ къ молодому Опалеву и, извѣщая его о кончинѣ тетки, просила позволенія остаться въ ея домѣ пока не пріищетъ себѣ мѣста. Письмо было написано по-русски. Даша боялась скомпрометтировать себя въ глазахъ Опалева орѳографическою ошибкой на французскомъ языкѣ.

Согласіе пришло немедленно. Опалевъ отвѣчалъ въ самыхъ вѣжливыхъ выраженіяхъ что онъ проситъ ее и Катерину Семеновну распоряжаться въ его домѣ, и что въ скоромъ времени онъ самъ пріѣдетъ съ сестрой въ незнакомую, но все-таки милую его сердцу Россію.

II.

Вечеръ. Пробило семь часовъ. Даша, съ шитьемъ въ рукахъ, сидѣла у круглаго стола, освѣщеннаго лампой.

Въ то время къ которому относится нашъ разказъ, московское женское общество раздѣлялось на два лагеря. Въ одномъ носили сѣтки и огромные кринолины, въ другомъ хвастали отсутствіемъ кринолиновъ и остриженными волосами. Даша придерживалась кринолина и сѣтки. Ея густые, золотистые волосы свѣтились сквозь широкія петли черной синели. Плечи ея были круглыя, полныя, а тонкій станъ казался еще тоньше отъ огромнаго объема кринолина. Она довольно много читала, но не выставляла этого на показъ, и хранила книги въ небольшомъ шкафѣ, составлявшемъ одно изъ главныхъ украшеній ея комнаты, которую Елена Павловна убрала, незадолго до смерти, красивой мебелью. Даша, еще недавно любившая эту комнату какъ игрушку, пролила въ ней свои первыя слезы. Любимицѣ Елены Павловны, дѣвочкѣ лелѣянной, избалованной, предстояла въ скоромъ времени грустная перемѣна. Будущее готовило ей, вѣроятно, трудовую жизнь въ темной, низенькой, сырой квартирѣ, а Даша, какъ птичка Божія, не знала до тѣхъ поръ «ни заботы, ни труда».

Опалевыхъ ждали со дня на день.

— А мы все-таки не повѣсили сегодня кисейныхъ занавѣсъ, Даша, сказала, взглянувъ на нее своими маленькими, умными глазами, ложилая, полная женщина съ рябоватымъ лицомъ, обрамленнымъ оборкой тюлеваго чепца.

— Завтра, мамочка, успѣемъ, отозвалась Даша, наклонившись задумчиво надъ своимъ шитьемъ.

Катерина Семеновна принялась разстанавливать на столѣ чайный приборъ. Молчаніе нарушалъ только стукъ серебряныхъ ложекъ, которыя она клала на блюдечки.

Вдругъ въ передней раздался такъ сильно звонъ колокольчика что обѣ женщины вздрогнули.

— Съ нами крестная сила! Кого это Богъ принесъ? промолвила Катерина Семеновна.

Даша торопливо встала, но еще не успѣла добѣжать до передней какъ оглушительный звонокъ раздался во второй разъ. У старушки подкосились ноги.

«Они»…. мелькнуло у ней въ умѣ, хотя она очень знала что петербургскій поѣздъ не приходитъ вечеромъ; но не даромъ говорятъ что у страха глаза велики.

Черезъ минуту Даша вернулась съ телеграммой въ рукѣ.

— Изъ Петербурга, мамочка, сказала она. — Отъ Опалева…. Завтра будутъ…. Депеша на мое имя….

Она взяла перо и росписалась дрожащою рукой въ книгѣ

— Мамочка, милая, вы очень встревожились? начала, послѣ продолжительнаго молчанія, Даша, успѣвши оправиться.

— Ничего…. Вотъ увидимъ что завтра Богъ дастъ, сказала Катерина Семеновна, стараясь казаться спокойной.

Мать и дочь возлагали невольныя надежды на Опалева и его сестру. Молодымъ людямъ, воспитаннымъ за границей, понадобятся, безъ-сомнѣнія, совѣты и помощь чтобъ устроиться въ Россіи, о которой они не имѣютъ понятія, и Катерина Семеновна полагала что за совѣтомъ и за помощью они обратятся къ ней. Что касается Даши, ее подкупило учтивое, джентльменскимъ слогомъ написанное письмо Опалева.

Грязно одѣтая кухарка поставила на столъ кипящій самоваръ. Катерина Семеновна заварила чай. Въ передней раздался опять звонъ колокольчика, но такой жиденькій что одна Даша его разслышала.

— Должно-быть докторъ, сказала она, вставая чтобъ отлереть дверь, и крикнула матери: — Угадала, мама: Францъ Карловичъ.

Худенькій, сѣдой старичекъ въ мундирномъ фракѣ, съ Анною въ петлицѣ, протянулъ руку Катеринѣ Семеновнѣ, вставшей ему на встрѣчу. Лицо его было величиной съ кулачокъ. Живые глаза и носъ точно переломленный на переносицѣ и толчкомъ приподнятый кверху, придавали его физіономіи выраженіе школьнически-ллутовское.

— Катерина Семеновна! сказалъ онъ, на правильномъ русскомъ языкѣ, но съ нѣмецкимъ акцентомъ, — сто лѣтъ не видались. Каждый день къ вамъ собирался, да все служба, да паціенты…. Дома дѣти пищатъ, жена пищитъ, наконецъ я самъ запищалъ. Говорю: сегодня во что бы то ни стало провѣдаю. Ну, какъ вы въ своемъ здоровьѣ?

— За четверть часа до вашего пріѣзда съ мамашей чуть было дурно не сдѣлалось, отвѣчала Даша, вдругъ повеселѣвъ.

— Что такое случилось?

— Опалевы будутъ завтра; а мы и испугались какъ нашествія Татаръ.

— Мм! отозвался докторъ. — Хоть бы вы, Катерина Семеновна, съ Дашеньки примѣръ брали. Молодецъ она, право!

— Она-то меня и сокрушаетъ, Францъ Карловичъ, сказала Катерина Семеновна…. Она, да Коля. Вѣдь за него надо въ гимназію платить, да пить, да ѣсть. А эта….

Она указала на Дашу.

— Я?… мамочка! перебила Даша, — ужь я вамъ говорила сто разъ, обо мнѣ не сокрушайтесь. У меня университетскій дипломъ: кусокъ хлѣба подъ рукой.

Докторъ покачалъ головой.

— Что жь это вы головой качаете, Францъ Карловичъ?

— Въ гувернантки или въ классныя дамы собрались, что ли? спросилъ онъ.

— Да хоть бы въ гувернантки или въ классныя дамы?

— Не на томъ воспитаны были, вотъ бѣда! Барышней смотрите, бѣлоручкой. Свѣтъ намъ подавай, да помоднѣе, да попустѣе….

— Правда, правда ваша, Францъ Карловичъ, подтвердила Катерина Семеновна.

— О, что до этого касается, не бойтесь, Францъ Карловичъ, подхватила Даша. — Послѣ кончины Елены Павловны я узнала свѣтскихъ людей…. Мама знаетъ о чемъ я говорю….

— Сама виновата, на себя и пѣняй. Говорила я тебѣ не суйся къ нимъ, возразила Катерина Семеновна. — Вспомнятъ о насъ, сами отыщутъ.

— Теперь я ихъ коротко знаю, продолжала раскраснѣвшаяся Даша. — Я пойду къ вамъ въ фельдшера, Францъ Карловичъ, скорѣй чѣмъ къ нимъ съ визитомъ. А чѣмъ я ихъ хуже, мама? Развѣ я дурно воспитана? Они насъ знать не хотятъ потому что мы бѣдны, потому что въ нихъ сердца нѣтъ…

— А почему бы то ни было! Какое вамъ дѣло до этого? Они насъ не знаютъ и мы ихъ знать не должны.

— При ея жизни они меня ласкали, Францъ Карловичъ, продолжала Даша, — а вотъ скоро три мѣсяца какъ она скончалась, и кто о насъ провѣдалъ?… Вы, да Ивлевъ.

— Ивлеву какъ васъ не провѣдать?… замѣтилъ докторъ и лукаво улыбнулся.

Даша не улыбнулась и вдругъ замолчала. Разговоръ прекратился на минуту.

— Вы чаю не кушаете, Францъ Карловичъ, заговорила Катерина Семеновна; — молочка не угодно ли? У насъ еще пока своя корова.

— Благодарю васъ, отвѣчалъ докторъ. — Я пилъ молоко цѣлыхъ девять мѣсяцевъ, и оно мнѣ такъ опротивѣло что видѣть не могу.

— Когда же вы это пили молоко?…

— А кормилицу-то сосалъ.

— Охъ, у него все шутки на умѣ! сказала, махнувъ рукой, Катерина Семеновна, — а у меня въ головѣ и то, и се. Надо распорядиться къ завтрашнему дню, и завтракъ, и обѣдъ заказать.

— Подите, мама; Францъ Карловичъ не разсердится, сказала Даша.

Катерина Семеновна извинилась предъ гостемъ и вышла.

Даша сидѣла нѣсколько минутъ задумчиво опустивъ голову на грудь; руки ея были сложены и лежали на колѣняхъ. Вдругъ она обратилась къ доктору со слезами на глазахъ.

— Францъ Карловичъ, начала она, — очень можетъ быть что братъ и мама останутся на моемъ попеченіи, и для нихъ я готова на все. Ради Бога пріищите мнѣ работы.

— Потерпите до завтра: Ивлевъ вамъ досталъ переводъ съ нѣмецкаго и за хорошую цѣну, отвѣчалъ докторъ.

— Милый Ивлевъ! воскликнула Даша, я его поцѣлую на вашихъ щекахъ….

Она засмѣялась и поцѣловала его въ обѣ щеки.

— А что если онъ узнаетъ что я его обокралъ?… Пожалуй задушитъ.

Даша невольно улыбнулась.

— То-то онъ обрадуется что я буду работать! А знаете, Францъ Карловичъ, еслибы не глупая судьба, мы могли бы теперь устроиться съ братомъ и зажить своимъ хозяйствомъ. Помните, не задолго еще до своей кончины Елена Павловна говорила что оставитъ мнѣ по завѣщанію этотъ домъ.

— Очень помню: она это неразъ говорила, да вѣдь со словъ-то не много возьмешь.

Разговоръ былъ прерванъ Катериной Семеновной.

— Батюшка, Францъ Карловичъ, сказала она, комически кланяясь, — подайте благой совѣтъ. Я было Маврѣ завтракъ заказывала, да и стала въ тупикъ. Мы мужичье пирогомъ съ кашей пробавляемся, а французскіе-то желудки, пожалуй, съ нашей хлѣбъ-соли и стошнитъ.

— Полегче пищу-то приготовьте, Катерина Семеновна, полегче что-нибудь. Хоть бы сырыхъ яичекъ или лягушечекъ…. Говорятъ, французы до нихъ охотники….

— О, о, о! ужъ этого намъ грѣшнымъ не переварить! тѣмъ же комическимъ тономъ замѣтила Катерина Семеновна.

— Посмотримъ какъ о себѣ дадутъ знать эти искусственные французы, сказалъ докторъ.

— А мнѣ сдается что Опалевъ хорошій человѣкъ, вмѣшалась Даша. — Дурной человѣкъ не написалъ бы такого письма….

— Э! Дарья Васильевна! бумага все терпитъ….

Даша думала то съ сочувствіемъ, то со страхомъ объ Опалевѣ и его сестрѣ. Ей бы хотѣлось всѣми силами души сойтись съ ними, зажить съ ними новой, веселой жизнью; но уже запуганная сухостью оказанной ей аристократическимъ кружкомъ она ожидала съ невольнымъ страхомъ пріѣзда молодыхъ хозяевъ.

«Во всякомъ случаѣ, они люди образованные, не то что которые только что вершковъ нахватались» разсуждала она сама съ собой, ложась спать и переходя отъ боязни къ надеждѣ. Рано утромъ Даша встала, развѣсила на окна кисейныя занавѣски, разставила мебель въ пріемныхъ комнатахъ, нарядилась и заглянула въ зеркало. Главная красота ея заключалась въ этой свѣжести блондинокъ, которую фламандская школа предпочла италіянской правильности. Ей хотѣлось показаться Опалевымъ въ самомъ выгодномъ свѣтѣ, и она замѣнила траурное платье цвѣтнымъ, отдѣланнымъ съ безвкусіемъ, напоминающимъ замоскворѣцкихъ щеголихъ. Даша остановилась предъ большимъ зеркаломъ, которое ее отражало съ головы до ногъ, и осматривала тщательно не морщить ли гдѣ корсажъ, безупречно ли ровна юбка. Вдругъ большая, черноволосая, курчавая голова отразилась въ зеркалѣ надъ ея головой…. Даша вскрикнула.

— Вы меня до смерти испугали? сказала она съ сердцемъ.

Не столько испугъ отзывался въ ея голосѣ, сколько досада на то что ее застали «ей flagrant délit de coquetterie».

— Кто, кромѣ васъ, входить точно мышь изъ щели?… продолжала она. — Откуда вы вошли?

Молодой человѣкъ котораго она встрѣтила такимъ незавиднымъ пріемомъ былъ Ивлевъ, медикъ, недавно начавшій свою карьеру. Имъ гордился Францъ Карловичъ какъ будущею медицинскою знаменитостью.

— Положите гнѣвъ на милость, Дарья Васильевна, сказалъ онъ, опустивъ голову. — Я вошелъ по ковру разосланному для пріема важныхъ особъ. Моя ли вина что вы не разслышали моихъ шаговъ? Францъ Карловичъ мнѣ говорилъ что вы ждете переводную книгу которую я вамъ досталъ….

Онъ подалъ ей свертокъ.

— Вотъ! такъ и есть! Мнѣ же какъ всегда приходится предъ нимъ извиниться, отвѣчала Даша, протягивая ему обѣ руки. — Вы на меня не сердитесь?… Не сердитесь, Николай Кондратьевичъ, право голова кругомъ идетъ отъ хлопотъ.

— Мнѣ кажется что Опалевы васъ слишкомъ занимаютъ, замѣтилъ съ оттѣнкомъ досады Ивлевъ. — Катерина Семеновна хлопочетъ по хозяйству, а вы о чемъ хлопочете?

— Какъ о чемъ? А кто бы безъ меня убралъ комнату для ихъ пріѣзда? По крайней мѣрѣ они поймутъ съ перваго взгляда что не попали къ какимъ-нибудь дикимъ.

— Понимаю! Мы, молъ, предъ вами лицомъ въ грязь не ударимъ; вы люди свѣтскіе, да и мы….

— Вы, кажется, надо мной смѣетесь? перебила Даша, опять разсерженная. — Впрочемъ сколько вамъ угодно. Очень жалѣю что не имѣю счастія вамъ нравиться, но постараюсь утѣшиться.

— Дарья Васильевна, сказалъ Ивлевъ, взглянувъ на нее взглядомъ которымъ умѣютъ глядѣть одни влюбленные; — одно меня приводитъ въ отчаяніе, вы себя продешевили.

— Право?… Я, я дорого стою?… спросила она, съ кокетливой и ласковой улыбкой.

— Иногда очень дорого, а иногда….

— Иногда ничего? Такъ ли?

Ивлевъ грустно покачалъ головой. Даша задумалась на минуту, и вдругъ подошла къ нему.

— А вѣдь вы правы…. я ничего не стою…. ужь васъ-то, я навѣрное не стою. Но не сердитесь, послушайте, Николай Кондратьевичъ, честное слово я примусь за дѣло: вы будете довольны моимъ переводомъ.

— Право?… подхватилъ Ивлевъ. Оно скучновато, я боюсь….

— Ничего, одолѣю. Надо одолѣть…. Я хочу вамъ доказать что я стою больше нежели вы думаете. Пойдемте къ мама, она васъ кофеемъ напоитъ.

И Даша его опередила, приложивъ свертокъ къ губамъ какъ трубку.

Катерина Семеновна толковала съ поваромъ, котораго рѣшилась нанять, а Маврѣ, съ общаго совѣта, приказано было принарядиться и сидѣть въ передней для исполненія должности горничной и лакея.

Во второмъ часу извощичья карета остановилась у подъѣзда; Мавра бросилась на крыльцо, а Катерина Семеновна, растворивъ настежь дверь въ залу, остановилась на порогѣ съ хлѣбомъ-солью.

Даша вышла на встрѣчу къ пріѣзжимъ.

III.

Настасья Богдановна Опалева была худенькая, приземистая брюнетка. Крошечный вуаль, приколотый къ ея шапочкѣ и спущенный въ обтяжку на лицо, защищалъ его какъ маска отъ взглядовъ любопытныхъ. За ней шелъ стройный, черноволосый молодой человѣкъ, въ дорожномъ пальто.

На всей его особѣ, впрочемъ довольно безцвѣтной, лежалъ неуловимый иностранный отпечатокъ, который проявлялся и въ маленькихъ усикахъ и въ остроконечной бородѣ, и въ бѣльѣ вымытомъ и надушеномъ въ Парижѣ, и въ шикѣ всей одежды и пріемовъ. Окинувъ сконфуженнымъ взглядомъ новыя лица, онъ снялъ шляпу и сказалъ:

— Опалевъ.

— Честь имѣю поздравить съ пріѣздомъ, Дмитрій Богдановичъ, отозвалась Катерина Семеновна. — Дай Богъ въ добрый часъ.

Она подала ему блюдо съ караваемъ и солонкой.

Опалевъ смутился, посмотрѣлъ на блюдо, потомъ на Катерину Семеновну, не зная что ему дѣлать.

— По нашему простому обычаю мы васъ принимаемъ съ хлѣбомъ-солью, объяснила Катерина Семеновна.

— Да, да! знаю, отвѣчалъ онъ, вспоминая разказы о старинномъ русскомъ обычаѣ. — Очень, очень благодаренъ.

— Это мать моя, Дмитрій Богдановичъ, заговорила Даша, указывая на Катерину Семеновну. — Вы можетъ-быть не забыли что я къ вамъ писала.

— Да, да! очень благодаренъ, повторилъ Опалевъ, самъ не зная за что онъ благодарилъ Дашу. И обращаясь къ сестрѣ оказалъ скороговоркой, вполголоса:

— C’est l’usage en Russie, Nelli, remerciez ces braves gens.

Настасья Богдановна, которую мы будемъ также звать Нелли, отвѣчала едва примѣтнымъ наклоненіемъ головы на первый поклонъ Даши и ея матери. Она не понимала, и какъ-будто не желала даже понять что около нея дѣлалось. Ея поза выражало усталость и равнодушіе.

— Благодарсть, промолвила она, стараясь улыбнуться.

Даша и Катерина Семеновна стали всторону отъ дверей; Нелли усталой поступью пошла впередъ, и остановилась возлѣ Даши, которую приняла за горничную.

— Prenez cela, s’il vous plait, сказала она учтиво повелительнымъ тономъ, спуская на ея руки свою бархатную, обшитую соболями шубку.

Даша вспыхнула, отступила шагъ назадъ, и шубка упала на паркетъ. Ее поспѣшно подняла Мавра, смотрѣвшая изъ-за угла, розиня ротъ, на эту сцену.

— Прошу васъ, укажите намъ дорогу, обратился Опалевъ къ Катеринѣ Семеновнѣ.

— Вотъ это офиціантская, а вотъ это гостиная, вотъ угольная, приговаривала Катерина Семеновна, провожая хозяевъ. — Я здѣсь поставила кровать для Настасьи Богдановны. Съ настоящей-то спальни еще не сняли печатей, а тамъ въ корридорѣ ваша комната…. Мавра, наша кухарка, придетъ когда вы позвоните. Другихъ служителей въ домѣ нѣтъ; они всѣ разошлись послѣ кончины вашей тетушки.

На этомъ словѣ Катерина Семеновна удалилась.

— Боже мой! Какой ужасъ, сказала Нелли, взглянувъ на окно до половины занесенное снѣгомъ.

На дворѣ уже третьи сутки бушевала мятель. Она застала нашихъ путешественниковъ между Вержболовымъ и Петербургомъ, и вагоны стояли нѣсколько часовъ въ открытомъ полѣ, гдѣ молодая дѣвушка изнемогала отъ страха и холода.

— Ты знала заранѣе что мы не въ Италію ѣдемъ, отвѣчалъ Опалевъ.

— Мнѣ не легче отъ того что я это знала.

Она сняла свою шапочку и обратила къ брату блѣдное, правильное лицо.

— Что съ тобою сдѣлалось, Нелли? Ты дуешься…. toi qui es toujours si raieonable? Если въ тебѣ нѣтъ тѣни патріотическаго чувства, не теряй изъ виду по крайней мѣрѣ что мы пріѣхали въ Россію за имѣніемъ, пріѣхали чтобъ обезпечить себя на всю жизнь. Съ сердцовъ ты даже не взглянула на эти комнаты. Мы здѣсь у себя, сказалъ онъ оглядываясь. — Мы въ томъ городѣ который она такъ любила, подумалъ онъ переносясь мысленно въ Парижъ на русское кладбище, гдѣ лежала его мать, предметъ его перваго, страстнаго чувства.

Опалевъ отвернулся, и волненіе, которое онъ испытывалъ съ тѣхъ поръ какъ въѣхалъ въ Москву, обнаружилось едва примѣтной слезой. Его сильно смущали эти слова: «я на родинѣ.» Онъ съ малыхъ лѣтъ любилъ родину экзальтированной любовью изгнанника, стремился къ ней какъ стремятся ко всему что намъ являлось лишь въ мечтахъ, къ неизвѣстному, къ недосягаемому.

— Пріѣхать сюда было необходимо, сказала Нелли, — и я, кажется, всѣми силами торопилась отъѣздомъ; но я не одарена, какъ ты, счастливой способностью жить воображеніемъ, любить то чего не знаю, и видѣть то чего нѣтъ. Eh, bien! Elle est jolie ta patrie, заключила она, бросивъ косвенный взглядъ въ окно.

— Посмотри: maman, воскликнулъ Опалевъ.

Онъ показывалъ на портретъ, написанный масляными красками и изображавшій молодую дѣвушку въ сарафанѣ, съ жемчужной повязкой на головѣ.

— Она мнѣ говорила объ этомъ портретѣ. Его писали когда она была невѣстой, и Елена Павловна взяла его на сбереженіе.

Нелли подняла глаза на портретъ и улыбка мелькнула на ея губахъ. Въ чертахъ свѣжей, какъ ландышъ, дѣвушки, она узнавала печальное, болѣзненное лицо своей матери.

— Elle était bien jolie maman, замѣтила она.

Опалевъ снялъ портретъ со стѣны, чтобы повѣситъ его въ свою комнату.

— Первое знакомое лицо которое я увидѣлъ въ Россіи, оказалъ онъ. — Но какая тишина въ этомъ домѣ, точно все вымерло…. Я спрошу позавтракать. Кстати, Нелли, ты кажется приняла за горничную воспитанницу Елены Павловны. Я замѣтилъ что она покраснѣла когда ты ей бросила на руки свою шубу…. Ты ее оскорбила.

— Pauvre fille, j’en suis aux regrets, промолвила Нелли.

Опалевъ позвонилъ, велѣлъ подать завтракъ, и унесъ портретъ въ свою комнату.

Нелли сидѣла неподвижно, опустивъ голову на ладонь, и слушала разсѣянно слова брата. Не на него дулась, а на русскую мятель, и на грустную необходимость, которая ее занесла съ береговъ веселой Сены на дикія берега Москвы-рѣки. Мысли, мрачныя какъ погода, тѣснились въ ея головѣ.

Какъ ни горько ей было разставаться съ Парижемъ, ея роднымъ городомъ, она поняла вполнѣ необходимость пріѣхать въ Россію, послѣ смерти своихъ родителей, чтобы привести въ порядокъ состояніе, и принять новое наслѣдство, во твердость духа ей измѣнила въ первыя минуты.

«Куда мы заѣхали?….» думала она съ невольнымъ ужасомъ Ей вспомнилось слово сказанное Шатобріаномъ молодому человѣку уѣзжавшему въ Россію: «on n’en revient pas». Нервная дрожь пробѣжала по ея жиламъ. На ея бѣду Опалевъ задался любовью къ отечеству.

«Пусть, думала она, — пусть онъ остается здѣсь, а я возвращусь во Францію черезъ годъ… О, какъ это долго! Цѣлый годъ! Но лишь бы возвратиться — я покорюсь всему…»

Нелли закрыла глаза. Молилась ли она, вспоминала ли о возлюбленномъ Парижѣ или просто не хотѣла видѣть мятели?

Вдругъ надъ ея годовой послышалось легкое порханье крыльевъ…. Она оглянулась: ручная канарейка, испуганная говоромъ незнакомыхъ голосовъ, долго притаивалась въ клѣткѣ, висѣвшей у окна, но, какъ скоро тишина водворилась въ комнатѣ, она вылетѣла, прыгнула разъ, другой и взвилась надъ головой новой хозяйки.

— Oh! Oh! la chère petite! сказала Нелли, подставляя ей палецъ. — Viens ici, bibi, viens, mignonne! Oh! voyer vous la petite bête!

Канарейка, послѣ долгихъ колебаній, прыгнула къ ней на плечо.

— Mity, Mity, viens donc voir! кричала Нелли, и выбѣжала смѣясь въ другую комнату.

IV.

Опалевъ между-тѣмъ обошелъ весь домъ, осмотрѣлся на новомъ мѣстѣ. Въ тотъ годъ зима долго не устанавливалась, но за два дня до Рождества, вдругъ разгулялась. Снѣгъ валилъ хлопьями. Около оштукатуренныхъ домовъ возвышались надъ заборами вѣтви деревьевъ, отягощенныя комками снѣга; снѣгъ завалилъ мостовую; по улицамъ мелькали то и дѣло въ санкахъ побѣлѣвшія мужскія шляпы и шубы, и женскія головы въ бѣлыхъ бараньихъ шапочкахъ обернутыхъ бѣлыми шарфами. Въ какую сторону ни заглядывалъ Опалевъ, все бѣлѣло, все было занесено сплошной массой снѣга, кромѣ высокихъ колоколенъ спокойныхъ и печальныхъ хранителей святаго города. Странно дѣйствовала картина русской зимы на молодаго человѣка, привыкшаго къ умѣренному климату и блестящему солнцу Франціи. Въ этой картинѣ было что-то грандіозное, но дикое, почти страшное, раздражительно дѣйствующее на воображеніе.

Опалевъ невольно отворачивался отъ окна, и глаза его искали въ молчаливыхъ и пустыхъ комнатахъ живительнаго огня камина и знакомаго привѣтливаго лица. Онъ бы дорого далъ чтобъ около него шумѣли, суетились, чтобъ услыхать дружеское слово, но единственное знакомое лицо которое ему улыбалось лежало давно въ могилѣ… Безъ матери онъ былъ чужой въ Россіи…

Она одна, невольная изгнанница, привила ему съ малыхъ лѣтъ любовь къ незнакомому отечеству, и не говорила съ нимъ иначе какъ по-русски. Любовь Опалева къ Россіи была неразлучно соединена съ его любовью къ матери, и безъ его матери Москва теряла много своей прелести въ его глазахъ. Онъ бродилъ сиротой въ пустыхъ комнатахъ, и смутное, тяжелое чувство вкрадывалось въ его сердце. Жалобы и дурное расположеніе духа сестры усиливали его пасмурное настроеніе… но къ счастію Нелли развлеклась канарейкой. Казалось что и у молодой дѣвушки выросли крылья. Она пѣла какъ птичка, выпускала ее изъ рукъ, приманивала къ себѣ и цѣловала.

— Mity, сказала она граціознымъ и ласково-насмѣшливымъ тономъ, который ей былъ привыченъ, — ужь не заѣхали ли мы въ заколдованный домъ? Здѣсь не слыхать человѣческаго голоса. Я голодна; мнѣ нужна горничная, я хочу разобраться.

— Погоди, намъ сейчасъ подадутъ завтракъ, отвѣчалъ Опалевъ. — Насчетъ остальнаго я распоряжусь.

— C’est un bel appartement, замѣтила Нелли, оглядываясь. — Какой доходъ можетъ принести эта квартира если ее отдать въ наймы.

— Не имѣю понятія, отвѣчалъ Опалевъ, пожавъ плечами.

— А Paris cela rapporterait bien dix mille francs. Это хорошее наслѣдство.

Мавра принесла завтракъ. Братъ и сестра поморщились, отвѣдавъ кулебяки съ визигой, и потребовали чаю. Мавра спросила у барина въ которомъ часу онъ будетъ обѣдать? Опалевъ велѣлъ приготовить обѣдъ къ восьми часамъ, а къ четыремъ подать фруктовъ и бутылку вина.

Восьмичасовой обѣдъ сильно озадачилъ Мавру. Она взглянула на Опалева, переминаясь съ ноги на ногу, и спросила:

— А какихъ хруктовъ-то прикажете?

— Грушь, винограду, отвѣчалъ Опалевъ. — Какую должность вы исполняете здѣсь?

— Должность-то какую? А въ кухаркахъ у Катерины Семеновны живу, никакъ ужь третій мѣсяцъ.

— Катерина Семеновна? Она мать этой молодой дѣвушки? Дарьи Васильевны?… Такъ ее зовутъ?

— Точно такъ-съ. Катерина Семеновна ихнія маменька.

— Да! послушайте; моей сестрѣ нужна горничная, мнѣ камердинеръ; кажется, здѣсь, кромѣ васъ, никого нѣтъ?

— Никого-съ. А насчетъ горничной и человѣка вы извольте съ Катериной Семеновной посовѣтоваться. Она при покойницѣ всѣмъ домомъ управляла.

— Нельзя ли мнѣ видѣть Дарью Васильевну?

— Можно-съ. Я ей сейчасъ доложу.

Даша удалилась въ свою комнату, послѣ неудачной встрѣчи съ Опалевыми, и разразилась на ихъ счетъ безпощадными порицаніями.

— Тише, тише, говорила ей мать. Но Даша не унималась.

— Я не знаю, мама, что вы намѣрены сдѣлать, заключила она, — а по моему, надо завтра же выбраться отсюда.

— Ты меня очень огорчаешь, Даша, сказала Катерина Семеновна.

— Да, мамочка, возразила Даша, — за кого меня приняла эта госпожа? За горничную что-ли?… И онъ-то хорошъ! Полу-Русскій, полу-Французъ!

— Никто тебя, не принимаетъ за горничную, возразила Катерина Семеновна, которая не допускала подобнаго предположенія. — Она, нечего сказать, смотритъ надутой, да еще съ дороги-то устала, и на насъ не взглянула. О ты на нее не гляди. Нужны мы будемъ другъ другу? хорошо; не нужны — разойдемся. Свѣтъ великъ и всякому проложена своя дорожка. Ты, кажется, умнѣй меня, и учена, а держаться не умѣешь, потому и недовольна другими; а меня, слава Богу, уважаютъ, потому что я знаю свое мѣсто и не стыжусь его. Я стараюсь всегда быть полезной и за мной же ухаживали.

— Я никогда не жаловалась на порядочныхъ людей, возразила Даша, но я ненавижу чванство.

— Ты его ненавидишь когда оно тебя лично оскорбляетъ. Вотъ ты теперь на Опалевыхъ взбѣсилась, а попробуй только они тебя пальчикомъ поманить!…. Не лучше ихъ были модники что ѣзжали къ Еленѣ Павловнѣ, а попали къ тебѣ въ милость потому что ухаживали за тобой. А ихъ ухаживанье можетъ обиднѣй ихъ чванства. Я неразъ сокрушалась что они тебѣ куры строютъ — а ты и рада. Слава Богу что они всѣ провалились! Гдѣ, же твоя гордость?… Что ты теперь распѣтушилась? Если Опалевы хотѣли тебя обидѣть, ты такъ себя держи что имъ же совѣстно будетъ предъ тобой. Ты еще тогда дѣвчонкой была: разъ пріѣзжаетъ къ покойницѣ ея племянникъ Облазовъ, взглянулъ на меня, да и спрашиваетъ по-французски: «что это у васъ за новая фигура?» Я поняла, и виду не подала, а моя Елена Павловна и взбударажилась, вынь да положь, требуетъ чтобъ онъ предо мной извинился. Вотъ онъ и подошелъ ко мнѣ: — «Извините, говорить, если я васъ обидѣлъ.» — «Нисколько, говорю, батюшка; я не отъ всякаго обижусь.» Не забыть мнѣ тогда покойника Ѳедора Павловича! Такой веселый былъ, да умный, дураковъ терпѣть не могъ. Ну, говоритъ, Катерина Семеновна, одолжили! Я хочу у васъ за это ручку поцѣловать.

— Я бы и рада, говорю, батюшка, такой чести (тутъ Катерина Семеновна приняла свой комическій тонъ), да ручекъ-то говорю не успѣла надушить. Грибы сегодня нанизывала для сушки.

Даша горячо любила свою мать и невольно покорялась вліянію ея ума и сердца; но не легко ей было отдѣлаться отъ недостатковъ привитыхъ ложнымъ положеніемъ и развитыхъ баловствомъ Елены Павловны. Она сидѣла противъ матери молча, опустивъ голову.

— Ты говоришь что насъ всѣ забыли кромѣ Ивлева, начала опять Катерина Семеновна. — И человѣкъ-то какой! А почему онъ тебѣ не нравится? Не франтомъ смотритъ, вотъ что!

— Мама, возразила Даша, — не обижайте меня, я умѣю цѣнить Ивлева….

— То-то умѣешь цѣнить! Развѣ я тебя не знаю? Не будь этого грѣха, ты бы у меня золото была, не дѣвочка.

Долго продолжался разговоръ между матерью и дочерью. Даша немного успокоилась, но взволновалась опять, когда Мавра, закрывая лицо рукавомъ и заливаясь смѣхомъ, передала ей порученіе Опалева.

— Что ты, дура? Чему? спросила Катерина Семеновна.

— Э-э-эхъ! Катерина Семеновна! отвѣчала Мавра, — словно Нѣмцы какіе! и выбѣжала въ кухню, гдѣ насмѣялась вдоволь.

— Я къ нему не пойду, пусть онъ ко мнѣ придетъ, сказала Даша.

— Куда это къ тебѣ? Онъ здѣсь вездѣ у себя, отвѣчала Катерина Семеновна. — А насъ онъ пріютилъ; когда одолжаешься, надо и спасибо сказать. Поди-ка къ нему, да держись поскромнѣе; сама увидишь что такъ лучше.

Даша повиновалась; въ глубинѣ души она понимала что мать ея была права, но тѣмъ не менѣе не могла заглушить въ себѣ желанія отдѣлать хоть не самого Опалева, то по крайней мѣрѣ его сестру. Къ счастію, ей не удалось привести своего намѣренія въ исполненіе. Опалевъ ее встрѣтилъ такъ вѣжливо, такъ привѣтливо что Даша не только смягчиласъ, но поневолѣ понизила голосъ и заговорила скромно, съ достоинствомъ. Въ нее вдругъ переселился духъ матери.

— Вы желали меня видѣть, Дмитрій Богдановичъ? спросила она, садясь въ кресло которое ей подалъ Опалевъ.

— Я вамъ душевно благодаренъ, отвѣчалъ Опалевъ, — и если вы позволите, я обращусь къ вамъ съ просьбой.

— Я сдѣлаю все что зависитъ отъ меня, но прежде всего я хочу васъ поблагодарить за услугу которую вы намъ оказали; вотъ три мѣсяца мы ваши постояльцы.

— Вы меня одолжили, согласившись остаться здѣсь. Домъ былъ подъ вашимъ присмотромъ, а я вошелъ сюда какъ постоялецъ. Безъ васъ я былъ бы здѣсь какъ въ лѣсу.

— Мы хотѣли переѣхать завтра на квартиру, отвѣчала Даша съ разстановкой.

— Уже?

Даша его смущала. Она безпрестанно мѣнялась въ лицѣ, то собираясь обидѣться, то дѣлая надъ собой усилія чтобы казаться покойною.

— Извините меня за нескромный вопросъ, продолжалъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — вамъ необходимо переѣхать на квартиру?

— Мы просили у васъ позволенія остаться здѣсь до вашего пріѣзда, отвѣчала Даша, — и не хотимъ васъ стѣснять.

— О! Если только эта причина, сказалъ Опалевъ, — то позвольте вамъ сдѣлать предложеніе. Я знаю что ваша мать пользовалась полною довѣренностью Елены Павловны; не согласится ли она остаться въ домѣ на прежнихъ условіяхъ?

— Я буду откровенна съ вами, Дмитрій Богдановичъ; тетка ваша меня любила какъ дочь, и здѣсь, въ ея домѣ, менѣе нежели гдѣ-нибудь, я не помирюсь съ обращеніемъ которое могло бы оскорбить меня или мою мать.

— Боже мой! сказалъ Опалевъ, смущенный ея намекомъ. — Mon dieu, mademoiselle! началъ было онъ, и продолжалъ порусски: — нѣтъ сомнѣнія что мы вамъ не замѣнимъ Елены Павловны, но повѣрьте что вы въ правѣ разчитывать на хорошее расположеніе всякаго кто васъ только узнаетъ. Позвольте мнѣ смотрѣть на васъ какъ на лицо мнѣ уже не чуждое, и надѣяться что вы передадите мою просьбу вашей матушкѣ. Я только на нее и разчитываю для всѣхъ домашнихъ распоряженій….

— Я съ ней переговорю, отвѣчала Даша; ее побѣдило свойство которое съ малыхъ лѣтъ привилось къ Опалеву. Французы его называютъ aménité, urbanité. У насъ еще не пріискано для него опредѣленнаго слова.

V.

Разставшись съ Дашей, Опалевъ вошелъ къ сестрѣ. Она разбиралась при помощи Мавры.

— Mity, elle va mettre un de mes éventails à la broche, замѣтила она, и посмотрѣла на Мавру какъ дѣти смотрятъ на заморскаго звѣря.

— Я сейчасъ говорилъ съ Дарьей Васильевной, сказалъ Опалевъ. — Она очень щепетильна, горда, и если ты не будешь обращаться съ нею привѣтливо, ты можешь хозяйничать одна какъ знаешь. Я больше не вмѣшиваюсь въ твои дѣла.

— Дарья Васильевна? повторила Нелли. — Qu’est ce que c’est que lа?

— Я сказалъ уже тебѣ, та самая молодая дѣвушка которую воспитывала тетка.

— En serions nous déjà coiffé? спрашивали насмѣшливые глаза Нелли, устремленные на брата.

— Мать ея управляла нѣсколько лѣтъ хозяйствомъ Елены Павловны, а ты понимаешь что мы безъ нея не обойдемся. Онѣ, кажется, согласятся остаться у насъ….

— Тебѣ бы и начать съ дѣла; а то ты войдешь такъ…. (она граціозно развела руками) en vrai brouillon que ta es. Кстати, мнѣ нужны ключи отъ шифоньерокъ; попроси ко мнѣ Дарья…. Дарья….

— Дарья Васильевна.

— Да-рь-я Ва-си-лье-вна! твердила Нелли какъ урокъ.

Черезъ нѣсколько минутъ Даша вошла со связкой ключей въ рукахъ. Нелли ей улыбнулась самою милою улыбкой.

— Прошу садитъ, сказала она, указывая на кресла. — Я говорить по-русски….

— Вашъ братъ мнѣ оказалъ что вамъ нужны ключи, рѣзко отвѣчала Даша по-французски.

— О! да вы говорите по-французски! радостно перебила Нелли.

— Немного, порядочно воспитанные Русскіе знаютъ не только одинъ, но нѣсколько языковъ, кромѣ собственнаго. Впрочемъ, кто же не знаетъ роднаго языка!

— Всѣ, кромѣ Русскихъ, отвѣчала Нелли. — Говорятъ, и я Русская. Почему не сняли печатей съ этой комнаты? спросила она, указывая на спальню.

— Ждали Дмитрія Богдановича чтобъ ихъ снять. Мы объ этомъ не хлопотали. Тамъ заперты и вещи которыя оставались на нашей отвѣтственности.

— О! возразила Нелли, — ни я, ни братъ мой не сомнѣвались….

— Въ чемъ? перебила Даша, вспыхнувъ.

— Что эти вещи будутъ во всякомъ случаѣ цѣлы подъ вашимъ присмотромъ, заключила Нелли, взглянувъ на нее съ нѣкоторымъ удивленіемъ.

Дашѣ стало совѣстно за себя.

— Садитесь, пожалуста, и поговоримъ о дѣлѣ, сказала Нелли.

Нелли не имѣла ничего общаго съ русскими авантюристками успѣвшими офранцузиться въ парижскомъ demi-monde. Она воспитывалась въ Sacré-coeur; первые годы молодости провела въ Сенъ Жерменскомъ предмѣстьѣ, и была проникнута его понятіями. Ей вполнѣ далось то благородство формы которое ненавистно лишь тѣмъ кого воспитаніе не надѣлило изящностью формы, а природа возвышенностью мысли. Даша, успѣвъ возненавидѣть Нелли, покорялась однако, вопреки себѣ, ея обаянію. Въ Нелли все играло и пѣло. Не внушая симпатіи, она прельщала и очаровывала. Она умѣла быть весело-серіозною и сообщить что-то граціозное скучнымъ хозяйственнымъ подробностямъ въ которыя вошла съ изумительнымъ пониманіемъ дѣла.

Она распросила Дашу о московскихъ цѣнахъ, о стоимости русской монеты, обо всемъ что было необходимо для приличнаго устройства дома, не обошла мельчайшихъ подробностей, и отвѣты Даши записывала въ счетную книгу. Наконецъ она поблагодарила Дашу учтиво, привѣтливо, и въ ея словахъ звучалъ неуловимый оттѣнокъ которымъ дала ей почувствовать что сеансъ конченъ.

VI.

Опалевъ не помнилъ того времени когда его семейство переселилось въ чужіе края. Ребенкомъ и юношей онъ жилъ и въ Германіи, и въ Англіи, а университетскій курсъ прошелъ въ Парижѣ. Отецъ его страдалъ ипохондріей, а еще болѣе бездѣйствіемъ; денегъ у него было вдоволь. Не зная куда ихъ дѣвать и куда дѣвать самого себя, онъ кочевалъ какъ цыганъ, съ женой и сыномъ, по всей Европѣ, увѣряя что жить вездѣ скверно, а въ Россіи невозможно. Онъ ненавидѣлъ Россію и подтрунивалъ постоянно надъ патріотическимъ направленіемъ сына. У него родилась дочь, и онъ къ ней пристрастился со всей капризностью своей природы, завладѣлъ ею, и отбилъ совершенно у жены, смотрѣвшей со страхомъ на его новую блажь. Онъ возилъ дѣвочку къ знакомымъ, въ магазины, наряжалъ ее какъ куклу, и водилъ ежедневно въ Тюйлерійскій садъ, гдѣ она играла въ обручи и въ мячикъ, бѣгала и болтала съ маленькими Парижанами. Когда она подросла, отецъ ее отдалъ въ пансіонъ Sacré-coeur.

Между тѣмъ Дмитрій Опалевъ кончилъ ученье, Россію узнавалъ изъ книгъ и разказовъ матери и любилъ по наслышкѣ. Одно обстоятельство развило въ немъ еще болѣе эту любовь, и сдѣлало изъ нее, если можно такъ выразиться, обязательное для него чувство. Онъ обѣдалъ въ ресторанѣ съ знакомыми. Въ пяти шагахъ отъ него русскій путешественникъ тѣшилъ Французовъ разказами о недостаткахъ и грубыхъ сторонахъ своего отечества. Французы смѣялись. Опалевъ слушалъ съ негодованіемъ, а его пріятели молчали изъ уваженія къ нему. Наконецъ онъ не выдержалъ и подошелъ къ разкащику.

— J’ai l’honneur d'être Russe, Monsieur, сказалъ онъ громко, — et vous allez me rendre raison des 'propos insultans que vous tenez sur ma patrie.

Французовъ привела въ восторгъ рыцарская выходка Опалева. Тѣ самые которые смѣялись захлопали въ ладоши и закричали:

— Bravo! Voilà un homme que aime son pays! L’est un homme d’honneur celui-là!

Поединокъ былъ отложенъ до слѣдующаго дня. Разкащикъ поплатился легкою раной за болтовню. Опалевъ остался невредимъ.

Объ этой дуэли заговорили въ свѣтѣ. Дмитрій былъ цѣлую недѣлю героемъ многихъ парижскихъ салоновъ. Понятно что голова его пошла кругомъ. Восторгъ его матери усилилъ еще его упоеніе. Она видѣла въ немъ достойнаго сына Россіи: надежды ея вполнѣ оправдались. Но думали что отецъ будетъ преслѣдовать его насмѣшками за неумѣстное удальство; вышло однако наоборотъ: старикъ потрепалъ его по плечу и сказалъ:

— Браво! Мы поступили по-рыцарски.

Съ тѣхъ поръ Опалевъ стремился всѣми помышленіями къ Россіи. Ему было десять лѣтъ, когда мать ѣздила съ нимъ на три мѣсяца въ Москву, которую онъ запомнилъ будто сквозь сонъ. Онъ ее видѣлъ мелькомъ, какъ картину неизвѣстнаго края въ панорамѣ, но нѣкоторыя подробности его путешествія живо врѣзались въ его память. Онъ помнилъ что разъ утромъ заснулъ въ вагонѣ, и чья-то рука его осторожно разбудила. Опалевъ открылъ глаза и увидѣлъ надъ собой покрытое слезами лицо матери, которая сказала прерывающемся голосомъ:

— Митя, гляди, вотъ Москва….

И его мечтательное воображеніе являло ему часто Москву, освѣщенную майскимъ солнцемъ. Онъ успѣлъ забыть улицы, дома, церкви, такъ мало похожія на иностранныя; но блестящая картина являлась ему часто и во снѣ. Часто рисовался предъ нимъ цѣлый городъ съ золотыми куполами, сіяющими на солнцѣ. Ему казалось иногда что онъ не доживетъ до той. минуты когда это видѣніе превратится для него въ дѣйствительность. Но прошло цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ…. Опалевъ подъѣзжалъ опять къ Москвѣ. Онъ опустилъ стекло вагона чтобы взглянуть на нее; но Москва скрывалась за густою занавѣсью мятели, хлопья снѣга посыпались въ вагонъ, и Опалевъ поторопился поднять стекло. Нелли улыбнулась. Первыя впечатлѣнія были тяжелы.

— Я на родинѣ, подумалъ онъ, разбуженный на другой день раннимъ звономъ колоколовъ.

Эти слова: «я на родинѣ», звучали для него чѣмъ-то торжественнымъ. Мнѣ надо ее изучить на мѣстѣ, вглядѣться въ нее, пожить уличною жизнью, говорилъ онъ, и послѣ завтрака пошелъ въ Кремль.

Морозило, вѣтеръ утихъ, солнце проглянуло: повсюду, надъ заборами, возвышались покрытыя инеемъ вѣтви деревьевъ, городъ со вчерашняго дня принялъ другой видъ, и являлся Опалеву въ той оригинальной красотѣ которую такъ цѣнятъ иностранцы. Прошедши Никитской и Александровскимъ садомъ, Опалевъ направился черезъ площадь къ Иверской. Часовня днемъ и ночью освѣщена десятками золотыхъ и хрустальныхъ лампадокъ. Богомольцы такъ толпились около иконы что Дмитрій былъ принужденъ остановиться у входа.

Направленіе вѣка поколебало его религіозныя убѣжденія, но не вполнѣ ихъ разрушило; онъ остановился на словѣ: "не знаю, не понимаю, " и молился иногда, не пытаясь заглушить разсудкомъ душевнаго порыва. Въ часовню онъ зашелъ изъ любопытства, но при видѣ стремящейся къ ней съ безусловной вѣрой толпы, снялъ шляпу и перекрестился съ неожиданнымъ и безотчетнымъ чувствомъ. Долго и съ умиленіемъ смотрѣлъ онъ на обнаженныя и наклоненныя до земли головы.

— Сколько горькихъ слезъ пролилъ здѣсь этотъ набожвый, изстрадавшійся народъ! думалъ Опалевъ. — Наконецъ-то и онъ узналъ радостныя слезы, — слезы освобожденія!

И онъ уступилъ съ состраданіемъ и уваженіемъ мѣсто старику, который, тяжело переводя духѣ, взбирался на ступени часовни.

Чрезъ Иверскія вороты онъ пошелъ на Красную площадь. Около рядовъ кипѣлъ народъ спѣшившій запастись покупками наканунѣ Рождества. Опалеву хотѣлось бы смѣшаться съ толпой и съ кѣмъ-нибудь завязать разговоръ; но его удерживало то робкое чувство которое испытываетъ человѣкъ попавшій случайно на чужой праздникъ. Его поражала оригинальность чуждыхъ ему нарядовъ, и онъ вглядывался съ любопытствомъ туриста и впечатлительностью художника въ чисто-славянскія лица, съ окладистою бородой и строгимъ профилемъ, и искалъ въ каждомъ изъ нихъ какого-нибудь стараго знакомаго, Калиныча, Хоря, или Касьяна съ Красивой Мечи. Въ каждей женской головѣ, улыбающейся изъ-подъ мѣховой шапочки, онъ видѣлъ героиню Тургенева, въ каждомъ порядочно-одѣтомъ человѣкѣ утописта, какъ Рудинъ, или мечтателя, какъ Лаврецкій. Оглядываясь и любуясь на каждомъ шагу, онъ вошелъ въ Кремль и остановился на набережной. Предъ нимъ разстилалась чудная панорама Москвы, и онъ вспомнилъ ту картину, облитую солнцемъ, которую видѣлъ разъ и не могъ забыть.

Въ сердцѣ Опалева накопилось столько разнообразныхъ и неопредѣленныхъ впечатлѣній что ему было бы трудно отличить радостныя отъ тяжелыхъ. Для него ясно было лишь то что онъ одинъ среди толпы, что онъ чему-то радуется, и о чемъ-то грустить, и что никто не груститъ и не радуется съ нимъ.

Пробило два часа, и раздался полный ударъ соборнаго колокола, и вслѣдъ за нимъ загудѣли всѣ городскіе колокола. Опалевъ очнулся какъ будто отъ сна и перешелъ за чугунную рѣшетку, отдѣляющую набережную отъ соборовъ.

— Скажите пожалуста, спросилъ онъ у старушки, одѣтой въ изорванную заячью шубенку; — это къ обѣднѣ благовѣстятъ?

— Къ вечернѣ, батюшка. Какая теперь обѣдня! Давно отошла.

— Позвольте у васъ спросить гдѣ Успенскій соборъ?

— Вонъ онъ, вонъ Успенскій соборъ.

Она оглянула Опалева съ головы до ногъ, и спросила:

— Нѣмецъ что ли, али Французъ?

— Я Русскій, обидчиво отвѣчалъ Опалевъ, — но въ первый разъ въ Москвѣ.

— Что жь? Хочешь къ мощамъ приложиться? Доброе дѣло, батюшка, доброе дѣло. Вотъ и меня Богъ привелъ…. Али тебя провести къ угодникамъ-то?

— Благодарю васъ, я и одинъ пройду.

Старушка крехтя и переваливаясь съ ноги на ногу пошла дальше.

— Странно что меня принимаютъ за иностранца! думалъ онъ. — Что во мнѣ такого что не похоже на Русскаго?

Уже было темно когда онъ вернулся домой.

— Нелли, началъ онъ, — я видѣлъ великолѣпіе! Представь себѣ. Нелли сводила счетъ.

— Погоди, перебила она, — я тебя просила размѣнять денегъ?

— Вотъ пятьдесятъ рублей. Остальные я истратилъ.

— Скажи на что, я запишу.

— Не знаю! отвѣчалъ съ досадой Опалевъ, которому было не до счетовъ. Je les ai jetés par la fenêtre.

— Такъ бы и сказалъ. И она записала: jeté par les fenêtres 5 roubles.

— Voyons, qu’as-tu vu de si extraordinaire, Mity? спросила она своимъ ласково-насмѣшливымъ, никогда не возвышающимся голосомъ, и положила расходную книжку въ столъ. — Serait-ce des ours en pleine rue, mon cher?

Достаточно было одного слова Нелли чтобъ обдать его холодною водой; онъ разсердился и прошелъ къ себѣ, но проходя мимо полурастворенной двери Дашиной комнаты, онъ остановился и спросилъ: можно ли войти?

Даша смутилась. Она не знала на какую ногу стать съ этимъ Парижаниномъ. Но Опалевъ не былъ зараженъ, какъ его сестра, предразсудками касты, и его отношенія къ человѣку опредѣлялись скоро и сами собой степенью сочувствія которое онъ ему внушалъ.

— Вы долго гуляли? спросила Даша.

Этотъ вопросъ вызвалъ Опалева на разказъ всего что онъ видѣлъ, и отчасти того что испыталъ во время своей прогулки.

— Да вы, я вижу, поэтъ, замѣтила Даша. — Вы пишете стихи?

— Вы мнѣ дѣлаете слишкомъ много чести, отвѣчалъ Опалевъ; — я только бѣдный дилеттантъ. Но кто не увлечется при видѣ прекраснаго, въ особенности роднаго? Я объѣздилъ нѣсколько разъ туристомъ всю Европу…. но вездѣ былъ чужой… хотѣлось къ себѣ.

— Если вы любите русскую старину, хотите прочесть книжку Костомарова? Вы ее не читали? спросила Даша.

Она отперла шкафъ, и Опалевъ заглянулъ въ ея библіотеку.

— Скажите правду, спросила Даша, въ насъ, Русскихъ вы думали найти варваровъ?

— Я! воскликнулъ Опалевъ, — что вы говорите! Въ моихъ понятіяхъ типъ русской дѣвушки одинъ изъ самыхъ поэтическихъ, но еслибъ даже я и ошибался насчетъ нашихъ женщинъ, первый образецъ который я встрѣтилъ уже измѣнилъ бы мое мнѣніе.

Даша покраснѣла отъ удовольствія.

Лакей доложилъ что кушанье готово.

— Вы еще не обѣдали, я надѣюсь? спросилъ Опалевъ.

Она сконфузилась, не зная что отвѣчать: было бы благоразумно отказаться отъ обѣда Опалевыхъ, и Даша это чувствовала; однако ей до смерти хотѣлось воспользоваться приглашеніемъ.

— Нѣтъ, отвѣчала она. — Мать моя обѣдаетъ въ два часа, а меня не было дома.

— Прошу васъ отобѣдать съ нами.

Онъ подалъ ей руку и они пошли въ залу. Даша замѣтила что онъ обмѣнялся взглядомъ съ Нелли, которая сказала:

— J’espère, ma chère demoiselle, que vous ne nous refuserez pas de diner tous les jours avec nous?

Даша, какъ рѣзвыя дѣти, присмирѣла въ гостяхъ. Она очень боялась скомпрометтировать себя какой-нибудь провинціальною выходкой въ глазахъ Нелли, конфузилась въ ея присутствіи и обдумывала каждое слово. Однако обѣдъ обошелся хорошо и нескучно. Какъ-скоро встали изъ-за стола Даша собралась въ свою комнату; Нелли ей поклонилась и не пригласила ее остаться.

— Ты съ ними обѣдала? спросила Катерина Семеновна, когда вернулась съ покупками изъ рядовъ.

— Мамочка, отвѣчала Даша, — они меня приглашали обѣдать съ собой каждый день, и такъ любезно что нельзя было отказаться. Но вы….

— Я? Обо мнѣ не безпокойся. Я обѣдаю рано, а еслибъ имъ и вздумалось мнѣ предложить мѣсто за своимъ столомъ, я бы отъ него отказалась. Смотри чтобы тебѣ не раскаяться; мы еще ихъ не знаемъ.

«И то сказать!» подумала Катерина Семеновна, она у меня такъ умна и воспитана что нигдѣ лицомъ въ грязь не ударитъ.

VII.

Опалевъ, не зная какъ приняться за свои дѣла, обратился къ опытному человѣку, рекомендованному Катериной Семеновной, далъ ему довѣренность на управленіе имѣніемъ, а самъ остался зимовать въ Москвѣ, съ намѣреніемъ поступить на службу. Но чтобъ избрать ее по душѣ и быть полезнымъ членомъ общества, ему хотѣлось сперва вглядѣться въ Россію, ознакомиться съ нею на улицѣ, какъ онъ выражался. У него на городскую жизнь могла быть одна мѣрка: Парижъ, съ его оживленными улицами, наполненными театрами, безчисленными кофейнями, гдѣ столько лицъ проводили добрую часть своего дня.

Опалевъ такъ сжился съ этою жизнью что Москва ему представляла сначала видъ осажденнаго города. Вскорѣ по пріѣздѣ, онъ зашелъ въ кофейную. Какой-то господинъ важно, съ задумчивою улыбкой на губахъ, допивалъ чашку шоколада. Опалеву хотѣлось заговорить съ нимъ, но незнакомецъ его предупредилъ вопросомъ:

— Вы, кажется, иностранецъ?

— Я Русскій! запальчиво отвѣчалъ Опалевъ.

— А? Русскій? А я вотъ хочу посмотрѣть въ газетахъ не напечатали ли о Кувшинниковой?

— Кто эта Кувшинникова?

— Развѣ вы не слыхали? Танцовщица Кувшинникова. Неужели вы не слыхали? Третьяго дня случилось. Во время представленія ее увезъ Асоргинъ. Пари держалъ что увезетъ. Какъ онъ прокрался за кулисы никго не знаетъ! А выигралъ пари! ха! ха! ха!

И незнакомецъ важно разсмѣялся, надѣлъ очки и принялся за чтеніе, не обращая больше вниманія на Опалева, который оглядывался напрасно во всѣ стороны: кофейная оставалась пуста.

Нѣсколько дней спустя, онъ гулялъ, и, замѣтивъ десятокъ саней и каретъ около гостиницы Шевріе, поднялся на лѣстницу и спросилъ гдѣ общая зала? За небольшимъ столомъ, съ котораго уже снимали приборъ, двое мущинъ среднихъ лѣтъ курили сигары и вели жаркій споръ.

— Я вамъ говорю что онъ женится на Кувшинниковой, хотите пари? предлагалъ одинъ.

— А я знаю навѣрное что Асоргинъ женился три года тому назадъ на Панудиной. Вы забываете что мы съ нимъ деревенскіе сосѣди.

— Странно! Прошедшею зимой онъ мнѣ самъ говорилъ что онъ не женатъ.

— Солгалъ! Чего добраго, онъ пожалуй отъ живой жены женился на Кувшинниковой!

Спорщики сошлись на этомъ предположеніи, но разговоръ о Кувшинниковой продолжался.

Опалевъ подошелъ къ нимъ.

— Извините, сказалъ онъ, я пріѣзжій, и вовсе не знаю Москвы; гдѣ здѣсь собирается общество по утрамъ и по вечерамъ?

— То-есть какъ собирается? Какое общество? отвѣчала одинъ изъ незнакомцевъ. — Въ клубахъ?… Въ англійскомъ клубѣ собирается лучшее общество.

— И всякій имѣетъ право входа?

— О, нѣтъ. Члены баллотируются, но васъ можно записать. Если угодно, я готовъ служить.

Опалевъ поблагодарилъ, и вечеромъ воспользовался приглашеніемъ. Въ передней Англійскаго клуба Опалевъ обратился къ швейцару и спросилъ записанъ ли онъ?

Швейцаръ надѣлъ pince-nez и взявъ листъ на которомъ были записаны имена посѣтителей, пробѣжалъ его глазами.

Опалевъ оглянулъ комнату: кругомъ стояли шкафы для платья, большею частію пустые.

— Пожалуйте, обратился къ нему швейцаръ.

Въ первой комнатѣ, на диванѣ, у самыхъ дверей, должно-бытъ для наблюденій, сидѣлъ, à la Turque, огромной толщины, лысый, съ довольно рѣзкою физіономіей, господинъ, и перешептывался и хихикалъ съ молодымъ человѣкомъ, худощавымъ, безъ лысины и безъ физіономіи. Первый былъ знаменитый московскій гастрономъ, артистъ своего ремесла, — второй — никто. Мимо этой группы шелъ торопливо, озабоченно, словно за важнымъ дѣломъ, баринъ лѣтъ 50, съ очками поднятыми на лобъ. Хихиканье затихло на минуту и возобновилось когда показался Опалевъ, который, не подозрѣвая что на этотъ разъ онъ былъ предметомъ наблюденій гастронома, прошелъ во вторую комнату.

Тамъ, за четырьмя ломберными столами, сидѣли игроки. Молчаніе прерывалось только возгласами о ликахъ и козырномъ тузѣ. У одного стола сидѣлъ съ трубкой въ рукахъ баринъ углубленный въ чужую игру.

Опалевъ окинулъ любопытнымъ взглядомъ игроковъ. Очевидно это не были страстные игроки. Кто ознакомился съ выраженіемъ лица игрока, не забудетъ его, и человѣкъ немного впечатлительный остановится предъ нимъ, какъ остановился бы предъ всякимъ явленіемъ выходящимъ изъ ряда обыкновенныхъ. Лица обратившія на себя вниманіе Опалева не выражали ничего кромѣ мирнаго спокойствія. Игра ихъ была не что иное какъ убѣжище отъ скуки. Опалевъ пошелъ дальше.

Вотъ и третья комната, и въ ней три стола съ тѣми же экземплярами игроковъ, съ тѣмъ же мертвымъ молчаніемъ. Но въ сосѣдней комнатѣ раздался возгласъ и знакомое уже Опалеву имя: Кувшинникова!

«Ça?… à qui en ont-ils avec la Kouvchinnikôff?» подумалъ Опалевъ, съ невольнымъ удареніемъ на послѣдней гласной, и вошелъ. Говорящіе были люди пожилые, дородные, ни о чемъ не думающіе; люди наводящіе на вопросъ: зачѣмъ они родились? На что имъ умирать? Одинъ изъ нихъ, взглянувъ на Опалева, позвалъ офиціанта и спросилъ довольно громко:

— Кто это? Поди узнай.

Опалевъ повернулъ налѣво и пошелъ своею дорогой.

На билльярдѣ сражалось двое игроковъ, маркёръ вскрикивалъ: «12ть — и ничего!» и подъ звукъ его голоса какой-то баринъ храпѣлъ, растянувшись на диванѣ.

Но вотъ Опалевъ вступилъ въ комнату называемую инфернальною. Всего два занятыхъ стола, за каждымъ по два игрока, которые записываютъ и стираютъ выигрышъ; около нихъ человѣкъ десять зрителей въ глубокомъ молчаніи! Опалевъ зашелъ еще въ другую комнату, но въ ней никого не было, за исключеніемъ старика, дремавшаго предъ каминомъ….

Въ просторной библіотекѣ газетъ было много, но всѣ лежали по мѣстамъ, какъ ихъ положила прислуга, и только за однимъ столомъ читалъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти пяти.

Тяжелое чувство овладѣло Опалевымъ въ этомъ царствѣ скуки и безмолвія.

«Гдѣ же русская жизнь?» подумалъ Опалевъ, открывая журналъ; — но онъ заглядѣлся невольно на умную физіономію и живописную сѣдую голову сидящаго предъ нимъ читателя. Старикъ его не замѣчалъ. Онъ исключительно былъ занятъ чтеніемъ газеты. Но вдругъ гдѣ-то по близости раздался здоровый смѣхъ и вслѣдъ за нимъ имя:

— Кувшинникова!

«Encore la Kouvchinnikoff!» съ ожесточеніемъ подумалъ Опалевъ.

Въ эту минуту на него взглянулъ читающій незнакомецъ. Ихъ глаза встрѣтились, и каждый прочелъ во взорахъ другаго свою собственную мысль.

— «Да, о Кувшинниковой!» сказалъ старикъ.

— "А кажется въ настоящую минуту много предметовъ для разговора, замѣтилъ Опалевъ.

— "Да! началъ опять его собесѣдникъ, послѣ недолгаго молчанія, время горячее! Совершились великія реформы, о которыхъ мы бредили въ нашей молодости. Недаромъ Пушкинъ намъ сказалъ:

«Не пропадетъ вашъ скорбный трудъ

И думъ высокое стремленье!»

Новому поколѣнію хорошо теперь жить; раздолье свѣжимъ силамъ. Но какъ привьются къ русской жизни новыя реформы?… Въ какія отношенія станутъ бывшіе помѣщики къ бывшимъ крѣпостнымъ? Какъ встрѣтятъ у насъ введеніе суда присяжныхъ, о которомъ много поговариваютъ?

— Ужели вы полагаете что кто-нибудь пожалѣетъ о старомъ судопроизводствѣ?

— Никто, конечно, кромѣ развѣ чиновниковъ. Кто станетъ жалѣть о судопроизводствѣ которое изобрѣло нигдѣ неслыханное: оставленіе въ подозрѣніи. Судъ свое, а онъ свое: знать не знаю, вѣдать не вѣдаю.

Незнакомецъ говорилъ на неизвѣстномъ Опалеву языкѣ. Слушая его съ напряженнымъ вниманіемъ, нашъ бѣдный герой старался объяснить себѣ смыслъ его словъ, и мѣнялся въ лицѣ. Старикъ его притягивалъ къ себѣ и смущалъ своими мечтательными и умными глазами.

— Гдѣ ваше имѣніе? спросилъ онъ вдругъ.

— Въ Орлѣ.

— Въ Орлѣ? Объясните же мнѣ пожалуста съ какими предложеніями явился вашъ орловскій депутатъ въ редакціонную коммиссію? Я, признаюсь, несовсѣмъ понялъ….

— Извините меня, отвѣчалъ Опалевъ, запинаясь, — я…. не могу отвѣчать на вашъ вопросъ. Я недавно возвратился изъ-за границы, и многое для меня здѣсь такъ ново….

— А-а-а!… отозвался старикъ неподражаемымъ тономъ, который значилъ: нечего съ тобой и времени терять. — Что жь не въ пору пожаловали? прибавилъ онъ не безъ ироніи. — Ужь лучше бы попозднѣе, на все готовое…. и опустилъ глаза на газету лежавшую предъ нимъ.

Опалевъ вспыхнулъ и готовъ былъ возражать, но взглянулъ на сѣдые волосы своего собесѣдника и сталъ перелистывать іумеръ журнала чтобъ скрыть свое волненіе. Однако ему было не до чтенія: онъ былъ глубоко оскорбленъ. Въ его ушахъ раздавалось презрительное восклицаніе старика и послѣднія его слова.

VIII.

Домашняя жизнь Опалева скоро установилась и потекла съ неизмѣннымъ однообразіемъ. По утрамъ онъ занимался въ своей комнатѣ, между тѣмъ какъ Нелли устраивалась въ гостиной съ шитьемъ въ рукахъ, писала письма въ Парижъ или садилась за рояль и пѣла тоненькимъ, но выработаннымъ голосомъ. Чтеніе романовъ до замужества было ей запрещено воспитателями, въ нравоучительныя книги она рѣдко заглядывала, а ученыя оставила навсегда за порогомъ Sacré-coeur. По воскресеньямъ она ѣздила къ обѣднѣ въ католическую церковь и познакомилась съ аббатомъ, котораго часто приглашала къ обѣду. Тогда она заказывала «un mets à la franèaise», и легкою ножкой, обтянутою атласною ботинкой, спускалась въ кухню, гдѣ блюдо приготовлялось подъ ея надзоромъ. Ея крѣпкая, сухая комплекція бодро выносила суровость климата; Парижанка скоро привыкла къ московскими тротуарамъ, и во время прогулокъ толковала съ братомъ о своихъ надеждахъ на улучшеніе имѣнія. Она жила лишь одною мыслью, видѣла впереди одну лишь цѣль: выбраться какъ можно скорѣе изъ Россіи, гдѣ она умирала отъ скуки, и ея ненависть къ новому роду жизни высказывалась кошачьими «coups de griffe» которыми она задѣвала то Опалева, то его возлюбленное отечество.

Ея отношенія къ Дашѣ установились сразу. Нелли видала ее только за обѣдомъ, и обращалась съ нею безупречно вѣжливо, но умѣла съ необычайнымъ тактомъ уклоняться отъ робкихъ попытокъ короткости со стороны Даши, и между молодыми дѣвушками образовалась бездна.

Разъ, пока Настасья Богдановна скучала одна за своимъ шитьемъ, Даша, послѣ долгихъ колебаній, рѣшилась къ ней войти.

«Auriez-vous oublié quelque chose, ma chère demoiselle, ne vous gênez pas, voyez!» сказала Нелли.

Даша извинилась и отвѣчала что она дѣйствительно забыла свой платокъ. Въ ея сердце вкралось чувство совершенно новое и мучительное. Нелли внушала ей поочередно то непріязнь, то неотразимое влеченье. Даша не могла достаточно налюбоваться миловидностью, ловкостью, аристократическимъ кокетствомъ молодой француженки, особеннымъ умѣньемъ носить траурный нарядъ, ходить граціозно, убирать волосы къ лицу: и съ какимъ прозрѣніемъ къ модѣ она мѣняла прическу или фасонъ платья! Даша отдала бы все что знала, даже то хорошія свойства которыя сама въ себѣ признавала за прелесть которою обладала Нелли. Нелли могла бы однимъ словомъ обратить въ пристрастную привязанность зависть и ненависть, которыми переполнялось иногда сердце Даши. Но такого слова не сказала Нелли, и даже не замѣчала что происходило въ сердцѣ бѣдной дѣвушки.

Почти такъ же неестественны и натянуты были отношенія Даши къ Опалеву: не нашедши тѣни уличной жизни въ Москвѣ, онъ ограничился волей-неволей тѣснымъ домашнимъ кружкомъ, и входилъ иногда къ Дашѣ; она его встрѣчала торжествующею улыбкой, а Катерина Семеновна задушевнымъ поклономъ. Опалевъ пріютился къ нимъ, и сталъ съ ними на короткую ногу, а Даша кокетничала робко, но не безъ успѣха. Онъ достигъ того возраста когда молодая хорошенькая женщина дѣйствуетъ если не на сердце, то по крайней мѣрѣ на воображеніе: ему нравилась ея неловкость, нѣкоторая наивность, вызывающая безпричинную краску на ея щекакъ; нравился ея безпричинный смѣхъ, ея бѣлизна, ея бѣлокурые волосы, несвѣтская развязность и иногда несвѣтская застѣнчивость. А всего болѣе ему нравилась мысль что онъ нравился ей.

Даша давала ему часто понять что она далеко къ нему не равнодушна, и такъ втянулась въ эту игру воображенія и самолюбія что едва ли не повѣрила сама своему небывалому чувству къ Опалеву.

— Скажите, спросилъ онъ разъ, устраиваясь за самоваромъ около Даши, — гдѣ Москвичи?… Куда они скрываются?

— Что это вы, батюшка, ужь очень мудрено сказали, я даже и не пойму, отвѣчала Катерина Семеновна. — Гдѣ же имъ быть коли не въ Москвѣ?

— Я ихъ не вижу ни на улицахъ, ни въ кофейняхъ, ни въ ресторанахъ.

— Помилуйте! Мало ли народу на нашей улицѣ. А въ праздничные дни, въ какіе-нибудь полчаса пожалуй-что каретъ десять проѣдетъ.

— Вамъ здѣсь не тѣсно отъ простора, не душно отъ тишины? спросилъ Опалевъ у Даши.

— Вы привыкли къ уличной жизни, а мы къ домашней, отвѣчала она. — Нашъ міръ здѣсь въ теплой комнатѣ, вдвоемъ…. Тамъ не душно и не тѣсно, гдѣ двое.

Опалевъ не взглянулъ на нее.

— Я вижу, сказалъ онъ, — что здѣсь знакомство и сближеніе съ людьми зависятъ отъ случая.

— Еще бы, замѣтила Катерина Семеновна. — Родственныя связи или дружескія ведутся съ дѣтетва, а когда ихъ нѣтъ такъ плохо дѣло.

— У меня ихъ рѣшительно нѣтъ. Мнѣ не посчастливилось. Отецъ мой не задолго предъ смертью далъ мнѣ рекомендательное письмо къ своему единственному здѣшнему пріятелю и тотъ оставилъ Москву, и кажется навсегда. Мнѣ хорошо и уютно только здѣсь, у васъ, заключилъ Опалевъ, обращаясь къ Катеринѣ Семеновнѣ.

— Спасибо вамъ за ласковое слово, Дмитрій Богдановичъ, отвѣчала старушка, которая была бы отъ всей души расположена къ нему, еслибы между нимъ и ей не стояло кокетство ея дочери. — Вы очень добры, и къ намъ добры; но мы вамъ не товарищи. Придетъ время вы будете ѣздить въ свѣтъ и объ насъ забудете. Это только такъ, на первыхъ порахъ, да скуки ради мы вамъ замѣнили другое знакомство.

Даша покраснѣла отъ досады. Въ ея понятіяхъ Катерина Семеновна унижалась, выставляя на показъ свое скромное положеніе. Она вдругъ замолчала и отдѣлывалась короткимъ разсѣянными отвѣтами, когда Опалевъ обращался къ ней.

— Что это съ вами? Вамъ какъ будто нездоровится? си силъ онъ, оставшись съ ней наединѣ.

— Нѣтъ…. ничего…. такъ…. сказала Даша, — я думаю….

— О чемъ-нибудь очень грустномъ вѣроятно?

— Я думаю, Дмитрій Богдановичъ, отвѣчала Даша, — что мать моя отчасти права…. Я не допускаю чтобы мы были для васъ ничто иное какъ pis aller…. Я слишкомъ горда чтобъ это допустить…. но вѣрно то что вы встрѣтите въ свѣтѣ женщинъ блестящихъ, красавицъ.

— А васъ все-таки не забуду, договорилъ Опалевъ.

— Такъ ли?… и не благоразумнѣе ли было бы еслибъ я отказалась заранѣе отъ чувства…. которому не предстоитъ будущности?…

— Вы слишкомъ благоразумны, возразилъ Опалевъ, и взглянулъ на нее съ такимъ выраженіемъ что одно дружеское участіе вызвать его не могло.

Даша покраснѣла, закрыла лицо рукой и посмотрѣла сквозь пальцы на Опалева. Ему приходилось не въ первый разъ слышать женское признаніе, и между имъ и Дашей установилось въ одно мгновеніе что-то недосказанное, таинственное, сладко-короткое.

Мысль: «она меня любитъ» согрѣла его душу, уже холодѣвшую среди однообразія, пустоты и скуки. Онъ собирался уйти къ сестрѣ, но остался съ Дашей, то поглядывая на нее украдкой, то прислушиваясь къ гудѣнію самовара, и чертилъ разсѣянно карандашомъ женскіе профили на клочкѣ бумаги.

Катерина Семеновна слѣдила безпокойно за дочерью и замѣтила что ея лицо сіяло удовольствіемъ.

— Даша, сказала она, когда Опалевъ простился съ ними, — смотри не попадись, плохо будетъ.

— А что такое, мамочка? спросила Даша, будто не понимая ея словъ.

— Ты очень понимаешь что! Ты ему не пара. А если ему вздумается идти дальше, такъ я заговорю.

Въ первый разъ Даша приняла съ сердцемъ выговоръ матери.

— Я умѣю держаться въ свѣтѣ, отвѣчала она. — Извѣстно что молодые люди ухаживаютъ за дѣвушками. Разумѣется, этого прежде не водилось, когда у насъ были азіятскіе обычаи.

— Я свѣта не знаю, и отстала отъ васъ; но я дальновиднѣй тебя.

— Да что я сдѣлала, мамочка?…

— А о томъ что позволяется теперь я и знать не хочу!.. строго сказала Катерина Семеновна.

IX.

Опалевъ, ограничившись домашнею жизнью, принялся съ жадностью за чтеніе журналовъ. Онъ былъ убѣжденъ что они откроютъ ему тайны русской жизни, разъяснятъ ему вопросы занимающіе русское общество. Но чѣмъ больше онъ читалъ тѣмъ болѣе путались его мысли. Нашъ разказъ относится къ 63 году, то-есть ко времени вызвавшему мѣткое сравненіе со взбаломученнымъ моремъ. У новичка голова пошла кругомъ. Незнакомый съ причинами болѣзненныхъ явленій, Опалевъ былъ пораженъ лишь общимъ хаосомъ въ которомъ находился. Онъ не понялъ что не изучаютъ края въ минуту подобнаго кризиса, точно такъ же какъ не изучаютъ человѣка въ минуту лихорадочнаго бреда, не понялъ что вся вина заключалась въ его ложномъ положеніи, и въ припадкахъ досады, обвинялъ въ своихъ недочетахъ общество, журналы, и наконецъ Россію, о которой такъ долго мечталъ, которую такъ горячо любилъ издалека.

Однако онъ не сразу сдался, не сразу отказался въ собственныхъ глазахъ отъ славы горячаго патріота, пріобрѣтенной имъ въ парижскихъ салонахъ, и бодро отстаивалъ предъ Нелли явленія которыя онъ встрѣчалъ съ горемъ, а она съ насмѣшкой.

Вопросъ объ откупахъ былъ только что рѣшенъ: народъ праздновалъ дешевку. Опалевъ вышелъ погулять съ сестрой, и былъ принужденъ привести ее немедленно домой. На каждомъ шагу ихъ встрѣчали нецензурныя сцены, происходившія между пьяными мужиками и бабами.

— О, нѣтъ прикрасна что мы видитъ, совсѣмъ нѣтъ прикрасна, объясняла Нелли Катеринѣ Семеновнѣ, вошедшей къ ней со счетомъ.

Между-тѣмъ Опалевъ отправился одинъ бродить по улицамъ и вернулся домой съ наболѣвшимъ сердцемъ. Больно ему было видѣть своихъ идеаловъ простертыхъ въ снѣгу или вступающихъ въ безсильную борьбу съ полицейскимъ, который уводилъ ихъ наконецъ съ поля сраженія при громкомъ хохотѣ немногихъ трезвыхъ извощиковъ.

— As tu fait une jolie promenade Mity? спросила Нелли.

Онъ отвѣчалъ довольно рѣзко и заперся въ своемъ кабинетѣ. «Куда я попалъ? Гдѣ та Россія? Моя Россія?» думалъ онъ. Свою Россію онъ изучалъ въ писателяхъ сороковыхъ годовъ. И съ каждымъ днемъ охлаждалась въ Опалевѣ навѣянная извнѣ любовь къ родинѣ. Какъ онъ ни напрягалъ воображеніе, какъ ни подогрѣвалъ сердце, они его не слушались, и подъ впечатлѣніемъ внѣшнихъ явленій, подъ гнетомъ скуки, отбрасывали искуственно-привитое чувство, не укрѣпленное ни знаніемъ ни привычкой. Никакія нити не связывали его съ Россіей. Въ немъ не было даже того необдуманнаго, безотчетнаго чувства которое заставляетъ Камчадала скучать о своей юртѣ.

Къ его счастію женская рука стучалась иногда въ дверь его кабинета, и робкій голосъ спрашивалъ: — Не хотите ли чаю, Дмитрій Богдановичъ?

Не дождавшись отвѣта, Даша убѣгала торопливо, украдкой отъ матери, но знала что Опалевъ придетъ. Онъ приходилъ, садился усталый, скучающій за чайный столъ, втягивался невольно въ разговоръ и заглядывался на бѣлыя какъ снѣгъ лицо и шею Даши.

Не легко доставалось ей кокетничанье съ Опалевымъ. Она боялась матери, стѣснялась въ присутствіи Нелли, и не могла отдѣлаться отъ неопредѣленнаго, но вмѣстѣ съ тѣмъ сильнаго чувства, которое питала къ ней. То оно обнаруживалось въ желаніи къ ней поддѣлаться, то Даша на нее дулась и говорила съ холодною учтивостью; но ничто не измѣнило обращенія Нелли, и всѣ усилія Даши возбудить въ ней сочувствіе или досаду проходили незамѣченными.

Бѣдная дѣвочка находилась въ чаду, въ напряженномъ состояніи ума. Работа не спорилась въ ея рукахъ, и она не замѣчала что Ивлевъ сталъ заглядывать къ ней все рѣже и рѣже. Съ нимъ она избѣгала разговора объ Опалевыхъ и вообще говорила разсѣянно и принужденно, а иногда оставалась въ своей комнатѣ, пока онъ сидѣлъ у Катерины Семеновны.

Въ глазахъ Нелли короткость ея брата съ Рулевыми была смѣшна и даже неприлична, и аристократка не скупилась на намеки, высказываемые «en petits coups de griffe».

Разъ Опалевъ засидѣлся у Даши, и зашелъ къ Нелли уже въ ту минуту когда она собиралась въ свою спальню.

— Aurais-tu veillé chez Mme de la Rochefoucault, Mity? On la dit irresistible, сказала она.

— Пощади меня твоими вѣчными колкостями, отвѣчалъ Опаловъ. — Для тебя соблюденіе такъ-называемыхъ приличій будетъ всегда дороже счастья быть любимой. Рулевы такіе добрые люди. Признаюсь, я не понимаю какъ ты не пригласишь къ себѣ иногда Дашу, хоть скуки ради.

— И мать ея тоже? спросила Нелли.

— Мать ея очень умная женщина и никому не навязывается. Но Даша, хотя и смотритъ провинціалкой, умна, развита и готова привязаться къ тебѣ отъ всей души.

— Au fond pourquoi pas? сказала Нелли. И рѣшила про себя: «je remploierais à faire mes petites emplettes.»

X.

У Елены Павловны были старинная знакомая Наталья Николаевна Чимирязева. Наталья Николаевна жила въ собственномъ домѣ и съ незапамятныхъ временъ сидѣла вѣчно на одномъ и томъ же мѣстѣ въ небольшой гостиной, на кушеткѣ, и вышивала по канвѣ или вязала изъ шерсти полоски которыя назначались для церковныхъ ковровъ, для одѣялъ или для мебели. Знакомымъ Натальи Николаевны невозможно было бы себѣ ее представить безъ шерстяной полоски, или полоску безъ нея. Она шила медленно, важно, и часто вглядываясь въ узоръ, покачивала головой и говорила своей дочери:

— Посмотри-ка, Alexandrine, я кажется опять ошиблась?

И Alexandrine принималась распарывать шитье.

Въ этотъ годъ мать и дочь зажились въ деревнѣ, гдѣ узнали о кончинѣ Елены Павловны, и по возвращеніи въ Москву велѣли проситъ къ себѣ Дашу, которая не замедлила явиться.

— Дашенька, здравствуй, сказала Натаіья Николаевна, положивъ на столъ свою полоску. — Бѣдная-то моя Елена Павловна! Мы не знаемъ до сихъ поръ какъ это случилось; разкажи пожалуста. Говорятъ, простуда.

Даша разказала подробно о кончинѣ Елены Павловны и не разъ слезы навертывались у ней на глазахъ.

— А тебя-то, Даша, обезпечила ли она чѣмъ-нибудь? спросила старушка.

— Нѣтъ! отвѣчала Даша и поспѣшила прибавить: — Я знаю что она желала мнѣ что-нибудь оставить и не успѣла. Что дѣлать? Судьба!

— Судьба судьбой, а я все-таки ее обвиню. Сколько разъ я ей говорила: Елена Павловна, что ты своего завѣщанія не пишешь? Вѣдь мы съ тобой на ладонъ дышемъ. «Ты, говоритъ, мнѣ напомни, когда я занемогу.» Хорошо. Вотъ я разъ пріѣзжаю къ ней, лежитъ въ постели. Ужь ты, говорю, не умирать ли собралась? А завѣщанія-то не написала? Разсердилась! Ну, говорю, дѣлай же себѣ какъ знаешь; теперь я въ твои дѣла вмѣшиваться не буду.

— Вы вообще, maman, безцеремонно съ нею объяснялись, замѣтила женщина лѣтъ тридцати пяти, которая сидѣла у стола и вязала филе.

Что-то серіозное, даже строгое отражалось какъ въ ея большихъ черныхъ глазахъ, такъ и въ выраженіи губъ и во впалыхъ щекахъ. Несмотря на свою худощавость она была еще замѣчательно красива. Александра Ивановна рано потеряла мужа. Пуля убившая его подъ Севастополемъ разбила тѣмъ же ударомъ сердце молодой женщины. Съ тѣхъ поръ она не снимала траура и посвятила свою жизнь матери, сыну и воспоминаніямъ прошлаго.

— Нельзя, Саша, отвѣчала на ея замѣчаніе мать, — съ Еленой Павловной нельзя было иначе обращаться. Предобрая была, а вѣтеръ ходилъ въ головѣ. А вѣдь ты, Дашенька, измѣнилась…. не то что въ лицѣ, а такъ вообще, смирная такая стала. Посмотри, Alexandrine, видно ее сломило, бѣдняжку! Разкажи же, гдѣ ты теперь съ матерью?

Узнавъ что Опалевы переселились въ Москву, Наталья Николаевна распросила подробно объ ихъ отношеніяхъ къ Дашѣ и объ ихъ житьѣ-бытьѣ..

— Они должно-быть скучаютъ до смерти, замѣтила старушка. — Alexandrine, а вѣдь они намъ родственники.

— Какъ же это, maman?

— Да очень просто. Дѣдушка ихъ, Сергѣй Николаевичъ, женился на Софьѣ Алексѣевнѣ Рыбинской, а Софья Алексѣевна была двоюродная сестра Марьѣ Антоновнѣ Бланковой. Марья Антоновна вышла замужъ за Павла Степановича Чимирязева; ну, а Павелъ Степановичъ былъ родной братъ….

— Grâce, maman! перебила Александра Ивановна. — C’st la maison que Pierre а bâtie!

— Нельзя, Alexandrine, какъ же, родственники, опять же здѣсь какъ въ лѣсу. Вѣдь это у васъ теперь родство пустое слово.

— Maman, ужь и такъ употребляютъ во зло ваше радушіе и вашу доброту. На насъ навязываются такіе soi-disant родственники, обратилась она къ Дашѣ, — что право не знаешь куда отъ нихъ уйти.

— Совсѣмъ не soi-disant, Саша. До иныхъ я сама не охотница, а что дѣлать! Нельзя же имъ отъ дома отказать. Такъ такъ-то, Дашенька, я напишу къ Опалеву, позову его къ себѣ, непремѣнно позову.

— Не угодно ли вамъ мнѣ поручить записочку? вызвалась Даша.

— Нѣтъ…. Надо во всемъ соблюдать приличіе, моя милая. Я человѣка пошлю.

Красивый мальчикъ, одѣтый въ русскую рубашку, вошелъ въ комнату.

— Учитель ариѳметики пришелъ, мама, сказалъ онъ вполголоса матери, которая поспѣшно встала.

— Что, ты пойдешь на урокъ? спросила Наталья Николаевна.

— Надо, maman. Онъ лѣнится за ариѳметическимъ урокомъ.

— Стыдно! сказала она, нагибаясь къ сыну и провела рукой по его волосамъ.

Бабушка на него погрозилась, а когда онъ вышелъ улыбнуласъ.

— Даша, сказала Александра Ивановна, протягивая ей руку, — вы бы къ намъ собрались на цѣлый день. Вамъ должно-быть грустно съ чужими; а мы все-таки свои люди.

Дашу тронуло ея доброе слово, первое которое ей приходилось слышать послѣ кончины Елены Павловны. Ея сердце, сжатое напряженнымъ состояніемъ, словно разстаяло въ груди, и она бросилась со слезами на шею Александры Ивановны.

— Ахъ! pauvre petite! сказала молодая женщина, цѣлуя ее. — Такъ пріѣзжайте же, я васъ жду….

Наталья Николаевна, оставшись одна съ Дашей, нагнулась къ ней и сказала вполголоса:

— Говори правду…. Вы ни въ чемъ не нуждаетесь? Опалевы-то добры къ вамъ?

— Благодарю васъ; нѣтъ, мы ни въ чемъ не нуждаемся, отвѣчала Даша, въ которой этотъ вопросъ возбудилъ, глухое и неясное страданіе.

— Ну, слава Богу! Я очень уважаю твою магь. Попроси-ка и ее меня навѣстить; она у меня почетная гостья. Ахъ! Елена Павловна взяла грѣхъ на душу; а ты очень измѣнилась, и право къ лучшему…. Скромная такая стала, повторила она прощаясь съ Дашей.

Даша вернулась домой къ обѣду. Вставши изъ-за стола, она поклонилась Настасьѣ Богдановнѣ и по принятому обыкновенію собралась уйти къ себѣ.

— Если вы не заняты, сказала Нелли, — останьтесь съ нами.

— Съ большимъ удовольствіемъ, отвѣчала Даша, обрадованная и удивленная ея приглашеніемъ.

«Что это значитъ?» думала она, и взглянула на Опалева. «Это что-нибудь не даромъ…. Чему, кому я обязана тчкой любезностью?»

— Помогите мнѣ пожалуста размотать шелкъ; сядьте вотъ здѣсь, сказала Нелли, надѣвая ей на руки моточекъ шелку. — Là, merci! Вы гуляли сегодня?

— Да, я была въ гостяхъ, отвѣчала Даша.

— Какая погода! Не снѣгъ шелъ сегодня, а не знаю что! Е était comme des grains de millet qui vous fouettaient le visage.

— Крупа, сказала Даша.

— C’est très désagréable, la крупа.

Дашѣ хотѣлось до-смерти разказать о своемъ утреннемъ визитѣ и дать почувствовать что Нелли будетъ собственно ей обязана за приглашеніе Натальи Николаевны.

— Я была въ гостяхъ у старинной пріятельницы Елены Павловны, начала она, — и мы много говорили о васъ.

— Гм! Гм! отозвалась Нелли, не поднимая глазъ, устремленныхъ на шелковый моточекъ; но Опалевъ спросилъ:

— Кто эта пріятельница?

— Наталья Николавна Чимирязева. Она большая барыня, очень извѣстная въ Москвѣ. Ей хочется познакомиться съ вами….

Нелли будто не слыхала; Даша начинала конфузиться, и обращаясь къ Опалеву продолжала:

— Наталья Николаевна говоритъ что вы ей родственники.

— Можетъ-быть…. не знаю. Я былъ бы очень радъ еслибъ у насъ нашлись родственники.

— Мало ли родственниковъ у каждаго изъ насъ? замѣтила Нелли, пожавъ плечами. — Il vous en pleut en province!… Какой запутанный мотокъ! Гдѣ здѣсь продаютъ лучшій шелкъ? спросила она у Даши. — Я начинаю работу по канвѣ, буду ею заниматься часъ въ день, и рѣшила что первый стежекъ я должна вышить здѣсь, а послѣдній въ Парижѣ.

— Это большая работа?

— О, я желаю чтобъ она была какъ можно миніатюрнѣе.

Опалевъ оставилъ ихъ вдвоемъ. Моточекъ былъ наконецъ распутанъ.

— Voila qui est fait, сказала Нелли. — Вы играете въ воланъ?

— Когда-то играла.

— Хотите попробовать? Я очень люблю воланъ.

Нелли зажгла свѣчи въ канделябрахъ, сняла абажуръ съ лампы и стала на одномъ концѣ комнаты, Даша на другомъ.

«Она играетъ изъ кокетства», думала Даша, любуясь живыми и легкими движеніями молодой дѣвушки.

Когда игра кончилась, Нелли положила ракетку на столъ и опустилась въ кресло.

— Eh bien c’est amusant? промолвила она улыбаясь.

— Еслибъ я была мущина, сказала Даша, — я бы въ васъ влюбилась. Я не встрѣчала женщины привлекательнѣе васъ.

— Вы слишкомъ снисходительны, я не хуже другой, вотъ и все. Извините, продолжала Нелли, садясь къ письменному столу; — мнѣ надо написать письмо.

Никогда еще двоякое чувство внушенное ею не волновало такъ сильно сердце Даши. Никогда еще Даша не находилась въ такомъ возбужденномъ состояніи. Не оставалось сомнѣнія что приглашеніемъ Нелли она была обязана Опалеву, но съ какою цѣлью желалъ Опалевъ сближенія между ей и сестрой?

И этотъ вопросъ, и много другихъ вопросовъ преслѣдовали Дашу.

XI.

Наталья Николаевна не замедлила пригласить къ себѣ Опалева, который поѣхалъ къ ней съ утреннимъ визитомъ. Ему понравилась старушка и въ особенности севастопольская вдова. Онѣ пригласили его и Нелли провести у нихъ слѣдующій вечеръ.

Нелли вырвалась изъ долгаго заключенія съ понятною радостью. По отзывамъ брата она составила себѣ самое выгодное понятіе о старушкѣ Чимерязевой и ея дочери.

— Съ тѣхъ поръ какъ я въ Россіи, я не видала человѣческаго лица, говорила она Опалеву, не подозрѣвая что Даша не проронила ни слова изъ сосѣдней комнаты. — Я ни съ кѣмъ не обмѣнялась словомъ; мой голосъ заржавѣлъ….

Въ понятіяхъ Нелли, человѣческое лицо значило собственно аристократическое, и съ ея французской точки зрѣнія людьми образованными она звала только тѣхъ которые находили что Франція единственная въ мірѣ нація.

Къ Натальѣ Николаевнѣ собирались по воскресеньямъ, съ восьми часовъ вечера, человѣкъ 15—20, а въ будни ее навѣщалъ кто-нибудь изъ родственниковъ или близкихъ людей. Въ день назначенный Опалевымъ, она сидѣла на своемъ неизмѣнномъ мѣстѣ, съ неизмѣнною полоской въ рукахъ, между дочерью и недавно навязавшеюся на нее родственницей. Юліей Петровной Мухрановой.

Мухранова была сорокалѣтняя женщина, довольно полная, сильно нарумяненная, съ довольно тонкими чертами лица, маленькими главками, фальшивыми зубами и рѣзкимъ, непріятнымъ выраженіемъ физіономіи. Она провела нѣсколько лѣтъ въ провинціальномъ французскомъ городѣ, и благодаря порядочному имени и большимъ денежнымъ средствамъ, позволявшимъ ей давать балы и обѣды, была принята въ нѣкоторые аристократическіе дома; но ея интимный кружокъ составлялся изъ скучающихъ мущинъ, которымъ казалось забавно явленіе, къ сожалѣнію не новое, полу-лоретки, полу-русской барыни. Наконецъ Юлія Петровна обезумѣла отъ своихъ провинціальныхъ успѣховъ и возмечтала о высшемъ еще блаженствѣ

Она наняла въ Сенъ-Жерменскомъ предмѣстьѣ щегольской отель и говорила, когда толковали объ извѣстныхъ парижскихъ dandy: «Avant peu j’aurai St. Maurice à ma droite et Mauchy à ma gauche….» Но несмотря на всевозможныя усилія и интриги не попала Юлія Петровна въ Сенъ-Жерменскій кружокъ и St Maurice и Mauchy къ ней не заглянули. Со скорбію и душевною злобой вернулась она въ Россію, гдѣ стала разыгрывать роль маркизы. Русскому буфетчику было приказано докладывать: «Madame est servie». Въ деревнѣ она пріѣзжала обѣдать къ сосѣдямъ съ обнаженною шеей и вѣеромъ въ рукѣ. Но ролью Курдюковой не ограничивалась г-жа Мухранова; она была зла. Ей ничего не стоило распускать страшныя клеветы о самыхъ безупречныхъ женщинахъ, потому только что онѣ были безупречны или хороши собой.

Мухранова, въ пышномъ богатомъ нарядѣ, заѣхала къ Натальѣ Николаевнѣ dans l`avant-soirée; вечеръ она проводила на раутѣ. На бѣду старушка проговорилась: она сказала между прочимъ что ждетъ къ себѣ Опалевыхъ.

— Qui èa, ma tante? спросила Юлія Петровна тономъ и выговоромъ искусно подражавшимъ тону и выговору французскихъ модистокъ.

Наталья Николаевна объяснила кто Опалевы, попавшіе изъ высшаго парижскаго общества въ Москву, гдѣ никого не знаютъ. Ея разказъ такъ заинтересовалъ г-жу Мухранову что она рѣшилась отказаться отъ раута для того только чтобы видѣть Опалевыхъ и, если возможно, навязаться на ихъ знакомство.

Наконецъ они пріѣхали.

Нелли присѣла низко, чрезвычайно низко хозяйкамъ дома. Наталья Николаевна окинула ее радушнымъ взглядомъ и сказала, называя ее: «ma chère enfant»:

— Вы должно-быть очень скучаете здѣсь?

— Немного…. отвѣчала Нелли съ улыбкой, которая значила: «страшно».

— Ma tante, вы насъ не познакомили, сказала Юлія Петровна и поклонилась Нелли, которая ее оглянула быстрымъ взглядомъ и холодно-учтиво отвѣчала на ея поклонъ.

— Неужели вы никого не видали съ тѣхъ поръ какъ вы въ Москвѣ? спросила Наталья Николаевна.

— Никого…. за исключеніемъ нашего аббата, m-r l’abbe Coudére.

— Какъ! Вы ѣздите къ обѣднѣ въ католическую церковь? Развѣ вы не нашего вѣроисповѣданія?

— Я православнаго вѣроисповѣданія, отвѣчала съ нѣкоторымъ смущеніемъ Нелли, — но воспитывалась въ «Sacré-coeur» и привыкла къ католической службѣ.

— Позвольте, позвольте, настаивала Наталья Николаевна, — я не понимаю; васъ исповѣдовалъ въ Парижѣ католическій священникъ?

— Нѣтъ…. Отецъ Васильевъ. Онъ хорошо говоритъ по-французски.

— Врядъ ли вы найдете въ Москвѣ священника говорящаго по-французски!

— Maman, вмѣшалась Александра Ивановна, которая замѣтила смущеніе Нелли и знала что Наталья Николаевна слишкомъ настойчива въ иныхъ случаяхъ; родители Настасьи Богдановны воспитывали ее внѣ Россіи, и она вѣроятно даже не понимаетъ нашего богослуженія.

Наталья Николаевна покачала головой.

— У насъ съ вами вѣрно найдутся общіе знакомые? сказала Мухранова, обращаясь къ Нелли. — Я долго жила во Франціи и ношу по ней трауръ. Вы безъ-сомнѣнія знаете маркиза де-Віена?

— Нѣтъ, лаконически отвѣчала Нелли.

— Неужели нѣтъ? Правда, онъ постоянный житель южней Франціи. А Нивернуа? Его сестра замужемъ за графомъ de-Mailly.

— Я знакома съ графиней de-Mailly, холодно отвѣчала Недди

— Ну вотъ…. je le disais bien…. Мы почти знакомы; вы тоже знаете Ріома?… О! Его я коротко знаю!…

Юлія Петровна устремила глаза на коверъ и улыбнулась.

— А Камболасъ?… Они составляли мой интимный кружокъ… незамѣнимый, въ особенности здѣсь. Здѣсь можно умереть двумя родами смерти: отъ холода и со скуки….

Г-жа Мухранова была однимъ изъ тѣхъ явленій которыя усиливали все болѣе и болѣе предубѣжденія Нелли противъ Россіи, но тѣмъ не менѣе, высказывая грубо то чего Нелли не рѣшилась бы сказать, изъ опасенія оскорбить хозяйку дома, она сказала молодой дѣвушкѣ неожиданную услугу. Устами Мухрановой Нелли могла отчасти высказаться, не нарушая законовъ общества.

— Когда вы были во Франціи? спросила она.

— Два раза. Въ первый разъ я попала въ Парижъ именно въ тотъ день когда праздновали открытіе Севастопольскаго бульвара.

— И вы принимали участіе въ этомъ празднествѣ? спросила сдержаннымъ голосомъ Александра Ивановна.

Мухранова ненавидѣла Александру Ивановну за строгое вдовство, за общее уваженіе, которое она внушала, за ея красоту, за ея равнодушіе къ своей красотѣ; она воспользовалась случаемъ ее побѣсить и поддѣлаться къ Нелли.

— Я, какъ Русская, не могла праздновать торжества которое покрывало насъ стыдомъ въ глазахъ Европы, отвѣчала она. — Но что же дѣлать! Мы принуждены были уступить шагъ образованной Франціи и ея геройскимъ солдатамъ.

Кровь бросилась въ голову Александры Ивановны. Мухранова ее задала за больную струну. Между ей и русскимъ солдатомъ лежалъ соединяющимъ звѣномъ мертвецъ съ прострѣленною грудью, котораго она привезла изъ Севастополя.

— Русскіе никому не уступятъ въ храбрости, это доказалъ и Севастополь, покрывшій насъ не стыдомъ, а славою, возразила она, едва владѣя собой; — а васъ я попрошу бранить Россію гдѣ вамъ угодно, только не у насъ въ домѣ.

Мухранова сконфузилась, принужденію улыбаясь, и проговорила едва внятно: pardon, je ne croyais’pas.

Наталья Николаевна была оскорблена какъ и дочь; она обратилась къ Опалеву:

— Не нашему семейству учиться у кого храбрости, сказала она. — Многіе изъ нашихъ легли костьми за Россію. А русскій солдатъ ерой! Ея отецъ (она кивнула головой на Александру Ивановну) былъ въ Турецкой кампаніи, такъ онъ разказывалъ что наши солдаты подъ градомъ пуль шли по мосту на присгулъ, и затянули пѣсню: «По мосту, мосту». Когда мостъ перешли, оставалась лишь третья доля пѣсенниковъ.

— Какой народъ! воскликнулъ Опалевъ. — Французы въ этомъ отношеніи отдаютъ ему полную справедливость.

Разговоръ прекратился. Мухранова ломалась, заговаривала, но ей отвѣчали только изъ учтивости. Ея присутствіе было нестерпимо для Александры Ивановны, которая не могла придти въ себя, и дѣлала неимовѣрныя усилія чтобы поддержать разговоръ съ Нелли. И Нелли было неловко, не по себѣ въ этомъ обществѣ, гдѣ она боялась оскорбить каждымъ словомъ живое чувство. Наконецъ освободились отъ Мухрановой, и разговоръ оживился. Наталья Николаевна, съ своимъ обыкновеннымъ радушіемъ, разспросила Опалева о положеніи его имѣнія, и убѣдившись что онъ не имѣлъ понятія не только о новыхъ порядкахъ, но даже и о старыхъ, — положила на столъ свое шитье, и посмотрѣвъ ему въ глаза, сказала:

— Милый мой, вы такъ же похожи на русскаго помѣщика, какъ я на Китайца. Вы собираетесь на лѣто въ деревню, ради Бога не вздумайте хозяйничать!

— Я занимался сельской экономіей, отвѣчалъ обидчиво Опалевъ, — и ее вездѣ можно приложить къ дѣлу.

— Ошибаетесь. Необходимо знать край, мѣстность, почву, и наконецъ народъ. Многіе русскіе помѣщики имѣли глупость ввѣриться иностраннымъ управляющимъ, и разорились. Ради Бога не хозяйничайте, вы будете у самого себя играть роль иностранца-управляющаго…. И повѣрьте мнѣ, грустную роль! Васъ проведетъ всякій мужикъ. Поймите же что вы на русскомъ языкѣ будете говорить съ ними по-французски. То-то и есть: къ несчастію у васъ нѣтъ родины.

Опалевъ хотѣлъ возразить, но его предупредила Нелли, слушавшая внимательно разговоръ.

— Я ничего не понимаю въ дѣлахъ, сказала она Натальѣ Николаевнѣ, — но чувствую что вы правы, и намъ остается одно: просить у васъ совѣтовъ.

Эти слова понравились старушкѣ, и она разговорилась съ Нелли, которая удивила ее своимъ тактомъ и практическимъ складомъ ума. Старушка ее похвалила, но не преминула замѣтить что Русскіе не помирятся съ ея католической обѣдней. Нелли скрыла свою досаду, не безъ труда, но съ большимъ искусствомъ. Опалевъ, съ своей стороны, былъ недоволенъ, смущенъ откровенностью Натальи Николаевны, и боялся возобновить разговоръ о хозяйствѣ, чтобы не промахнуться еще разъ.

Онъ обратился къ Александрѣ Ивановнѣ.

— Вы очень блѣдны, сказалъ онъ. — Вы вѣрно нездоровы?

— Я здорова…. Но немного разстроена. Мнѣ жаль что первый вечеръ который вы провели у насъ не удался.

Опалевъ понялъ что она хотѣла извиниться за свою вспышку съ Мухрановой.

— Во всякомъ случаѣ, отвѣчалъ онъ, — я сохраню о вашемъ вечерѣ лишь хорошія воспоминанія.

Александра Ивановна не отозвалась на это общее мѣсто.

— Но позвольте мнѣ замѣтить одно, продолжалъ Опалевъ, — я не понимаю какимъ образомъ какая-нибудь Мухранова можетъ васъ разстроить.

— Она какъ и другіе. Въ этомъ отношеніи все равно, промолвила Александра Ивановна. — Чья бы рука не коснулась до больнаго мѣста — одинаково больно.

XII.

— Какъ интересна эта восторженная вдова! сказалъ Опалевъ сестрѣ на возвратномъ пути домой.

— Да, я понимаю что она можетъ нравиться; она и мнѣ нравится, отвѣчала Нелли.

— Нелли, ты скоро къ нимъ вернешься? спросилъ онъ послѣ долгаго молчанія.

— Нѣтъ, Митя. Онѣ смотрятъ хорошими людьми, — et d’ailleurs ils sont des gens bien nés, — но къ сожалѣнію между ними и нами нѣтъ ничего общаго. Они насъ приняли учтиво, пожалуй и радушно, но мы будемъ оскорблять другъ друга на каждомъ словѣ. Наше положеніе очень, очень ложно; я объ немъ много думала все это время. Трудно это время изгнанія!

Опалевъ вполнѣ раздѣлялъ мнѣніе сестры, но высказать этого онъ еще не рѣшался. Онъ находился постоянно въ безпокойномъ и тревожномъ состояніи духа, потому что начиналъ сознавать свою ложную и смѣшную роль въ обществѣ которое не признавало его своимъ и которому онъ былъ совершенно чуждъ. Александра Ивановна и ея мать были безспорно женщины образованныя, каждая по своему времени; онѣ были хорошія женщины, а между-тѣмъ между ними и Опалевыми не было ничего общаго…. Тоска одиночества преслѣдовала его все болѣе и болѣе. Пусто казалось ему новое гнѣздо, жутко было ему въ новой жизни. Она озарялась лишь единственнымъ лучемъ свѣта — любовью молоденькой, хорошенькой дѣвушки. По крайней мѣрѣ Опалевъ не сомнѣвался въ ея любви.

Даша слышала слова сказанныя Нелли въ ту минуту когда Опалевъ передалъ сестрѣ приглашеніе Чимирязевой: «я еще не видала въ Россіи человѣческаго лица….», и чувство Даши къ Нелли приняло вдругъ характеръ опредѣленной ненависти. Она, подъ разными предлогами, стала отказываться отъ обѣдовъ съ Опалевыми и избѣгать встрѣчи съ Нелли. Но Нелли не замѣтила ея отчужденія. Трудно было тронуть сердце молодой Парижанки и поколебать ея узкія понятія.

— Что это значитъ что Даша не обѣдаетъ больше съ нами? спросилъ ее Опалевъ.

— Она, кажется, чѣмъ-то занята, отвѣчала Нелли.

— Странно! Всегда занята въ обѣденный часъ. Ужь не оскорбилась ли она чѣмъ-нибудь?

— О! Это до меня не касается. Elle se deboudera.

Но Опалевъ смотрѣлъ на Дашу другими глазами нежели Нелли. Онъ навѣщалъ бы ее чаще, еслибъ его честное сердце было способно играть женскою привязанностью. Что касается Даши, она вошла совершенно въ свою роль, и новое чувство подстрекало еще ея кокетство: желанье вскружить голову Опалеву чтобы взбѣсить Нелли.

— Скажите мнѣ, Дарья Васильевна, спросилъ онъ разъ, — почему вы перестали бывать у насъ попрежнему?

Даша дорого дала бы чтобы сказать ему настоящую причину своего отчужденія отъ Нелли, но ее удержала боязнь поселить раздоръ между братомъ, и сестрой, и она смотрѣла на Опалева съ неподдѣльнымъ смущеніемъ. Она собиралась солгать, и ей было совѣстно.

— Почему?… повторила она.

— Да. Скажите откровенно.

— Не лучше ли избѣгать нѣкоторыя искушенія?… проговорила Даша, опуская глаза.

Опалевъ взялъ ея руку и поцѣловалъ. У ней забилось сердце, и ей самой трудно было бы опредѣлить что его взволновало въ эту минуту — искреннее ли чувство, удовлетворенное ли самолюбіе, или наконецъ, стыдъ предъ собой и Опалевымъ, Богъ знаетъ чѣмъ бы кончилась эта опасная игра, еслибъ Опалевъ вздумалъ ее поддержать. Но уступивъ минутному увлеченію нѣжности, за которую онъ самъ себя упрекнулъ, онъ навелъ разговоръ на отвлеченные предметы и рано ушелъ къ себѣ.

Даша провела цѣлыя сутки будто въ чаду. То она улыбалась отъ удовольствія, то ей становилось совѣстно. Въ ея головѣ роились темныя надежды, но внутренній голосъ ей говорилъ что онѣ неосуществимы. Послѣ безсонной ночи, она провела цѣлый день въ совершенномъ бездѣйствіи; наконецъ бродила долго по улицамъ чтобъ освѣжить свои мысли, и вернулась домой грустная и раздраженная. Катерина Семеновна хлопотала около самовара; противъ нея сидѣлъ Ивлевъ.

Даша уже давно избѣгала его; его имя пробуждало въ ней глухое угрызеніе совѣсти и она боялась вопроса о переводѣ, который не былъ доведенъ и до половины. Ивлева она уважала отъ всей души, кокетничала съ нимъ безъ разчета, какъ ребенокъ, давая ему безсознательно права на свое сердце, и было время когда Даша не отказалась бы отъ этихъ правъ. Но въ эту минуту, когда ея пустыя отношенія къ Опалеву могли принять характеръ болѣе серіозный и не на шутку вскружить ей голову, присутствіе молодаго человѣка возбудило въ ней непріязненное противъ него чувство.

— Голубчикъ-то мой хорошій пришелъ, сказала Катерина Семеновна. — Вотъ мы его чайкомъ угостимъ.

— Вы насъ совсѣмъ забыли, Николай Кондратьевичъ, сказала Даша съ подыгранною веселостью, и протянула ему руку.

— Я былъ нѣсколько разъ, однако не видѣлъ васъ, отвѣчалъ Ивлевъ, и признаюсь, побоялся быть лишнимъ. — Вы, кажется, очень заняты вашими парижскими гостями.

Даша замѣтила въ послѣднихъ словахъ оттѣнокъ ироніи и отвѣчала:

— Наши гости, безъ-сомнѣнія, премилые, въ особенности онъ — Опалевъ.

— Я, признаюсь, въ немъ ничего не вижу особеннаго, замѣтила Катерина Семеновна, разливая чай.

Ивлевъ улыбнулся, Даша вспыхнула.

— Я не понимаю, мамочка, что вы этимъ хотите сказать. Что значитъ: ничего особеннаго? Онъ джентльменъ съ головы до ногъ, и по своимъ чувствамъ, и по наружности — вотъ его особенность.

— Я, матушка, иностранныхъ словъ не понимаю, перебила своимъ комическимъ тономъ Катерина Семеновна. — А вижу — человѣкъ какъ и всѣ; извѣстно, хорошо воспитанъ. Что бороду-то себѣ отростилъ? Да и у насъ она теперь не въ диковину.

— Ахъ, Катерина Семеновна, сказалъ Ивлевъ смѣясь, и почти съ умиленіемъ взглянулъ на нее.

Смѣхъ Ивлева окончательно разсердилъ Дашу; но она вспомнила что хорошо воспитанныя дѣвушки не выходятъ изъ себя, не возвышаютъ голоса, и ни въ какомъ случаѣ не прибѣгаютъ къ рѣзкимъ выраженіямъ; къ тому же она смекнула что извѣстнаго рода холодность оскорбляетъ гораздо болѣе необдуманной вспышки. Она опустилась въ кресло и приняла позу которой не пренебрегла бы Настасья Богдановна.

— О чемъ мы споримъ, мамаша? сказала она, съ принужденною и холодною улыбкой. Не родился тотъ человѣкъ который бы всѣмъ одинаково нравился. Что до меня касается, я васъ увѣряю что Опалевъ понравился мнѣ съ бородой, — и понравился бы безъ бороды…. Но право, онъ и бороду носитъ en grand seigneur….

Катерина Семеновна отвернулась съ досадой. Даша достигла своей цѣли: Ивлевъ былъ глубоко оскорбленъ.

— Дарья Васильевна, вы не въ духѣ, сказалъ онъ, — и готовы сгоряча говорить то чего не думаете и не чувствуете.

— А развѣ я сказала что-нибудь такое чему и повѣрить трудно? спросила Даша, небрежно на него взглянувъ. — Если а не ошибаюсь, Николай Кондратьевичъ, вы всегда стояли за свободу чувства и мысли; странно было бы вмѣнить мнѣ въ преступленіе мою дружбу къ Опалеву, и даже мое мнѣніе объ его бородѣ!

— Я вамъ ничего не вмѣняю въ преступленіе, но и вы, Дарья Васильевна, не вмѣняйте мнѣ въ преступленіе если я замѣчаю какъ вы перемѣнились.

— Я нисколько не перемѣнилась, перебила Даша. — Неужели нельзя….

Она остановилась и растерялась: въ комнату вошелъ Опалевъ, и Дашѣ стало совѣстно предъ нимъ и за Ивлева, который такъ мало походилъ на свѣтскаго человѣка своими ненадушеными, походящими на гриву волосами, своими вплоть остриженными ногтями и не по модѣ сшитымъ жилетомъ; ей стало совѣстно и за себя, потому что ея короткость съ Ивлевымъ не могла не броситься въ глаза Опалеву. Милодые люди обмѣнялись поклономъ, но она ихъ не познакомила, и предложивъ чашку чаю Опалеву, устроилась съ нимъ всторонѣ, подъ предлогомъ что около самовара слишкомъ жарко.

Но положеніе было такъ неловко что Даша смущалась и говорила вполголоса, а Опалевъ отвѣчалъ вслухъ и думалъ: «какъ неосторожна эта дѣвочка! Она выдаетъ себя руками.»

Ивлевъ понялъ все, и догадался что онъ лишній. Онъ поблѣднѣлъ, и простившись съ Катериной Семеновной, поклонился Дашѣ, которая не протянула ему руки, противъ обыкновенія. Но когда онъ скрылся за дверью, ей стадо совѣстно; она вскочила съ мѣста, промолвивъ: — Это нашъ докторъ, мнѣ надо ему сказать два слова…. и выбѣжала въ корридоръ.

— Николай Кондратьевичъ! окликнула она. Ивлевъ обернулся. Она испугалась его блѣдности.

— Когда мы васъ увидимъ? спросила она робко.

— Не знаю, съ убійственною холодностью отвѣчалъ Ивлевъ, и откланялся, не взявъ ея протянутой руки.

— Какая замѣчательная голова у этого молодаго человѣка, сказалъ Опалевъ, когда Даша сѣда опять около него.

Даша никогда не думала о томъ что у Ивлева замѣчательная голова, но это слово не прошла мимо ея ушей, хотя она слушала Опалева молча и разсѣянно.

— Замѣчательная, повторилъ онъ; — видно что не дюжинная личность.

— Ужь какъ пріятно слышать отъ васъ такія похвалы, Дмитрій Богдановичъ, отозвалась Катерина Семеновна. — Я ему жизнью обязана; онъ меня спасъ отъ смертельной болѣзни и ухаживалъ за мной какъ за родною матерью. И умница-то такой. Короче сказать — не человѣкъ, а сокровище.

Даша не принимала участія въ разговорѣ; она была не въ силахъ владѣть собой. Опалевъ обращался къ ней нѣсколько разъ, но она вовсе не отвѣчала или отвѣчала невпопадъ, — и наконецъ онъ сдѣлалъ замѣчаніе что она смотритъ человѣчкомъ который чего-то испугался или получилъ дурное извѣстіе. Она отвѣчала что у ней кружится голова и бьется сердце, должно быть угаръ.

Опалевъ повѣрилъ угару, и пожелалъ ей доброй ночи.

XIII.

— Даша, что съ тобой? тебѣ не спится, или ты въ самомъ дѣлѣ нездорова? спросила Катерина Семеновна.

— Мамочка… отвѣчала Даша, и сѣла на постель. — Я…. вотъ что мамочка…. мнѣ кажется Ивлевъ на меня разсердился.

— И немудрено! мнѣ хотѣлось сквозь землю провалиться когда ты начала шептаться съ Дмитріемъ Богдановичемъ

— Мамочка, заговорила Даша, у которой страшно щемило сердце; — я была кругомъ виновата. Я себѣ никогда не прощу если онъ обидѣлся.

— Эхъ! чувствовало мое сердце что все это къ добру не приведетъ, сказала Катерина Семеновна.

— Мамаша, я помирюсь съ нимъ, я не буду покойна пока онъ мнѣ не проститъ, повторила Даша.

Холодное, почти презрительное прощанье Ивлева дало ей мѣру грубаго оскорбленія, которое она ему нанесла, и вызвало наружу ея честныя, но заглохшія чувства. Что ей дѣлать? Извиниться?… Но въ нѣкоторыхъ случаяхъ извиненія невозможны, и иныя обиды не прощаются. Даша это испытала на себѣ, и съ мучительнымъ чувствомъ стыда и раскаянія металась въ постели.

Но онъ еще такъ недавно ее любилъ и съ такимъ снисхожденіемъ прощалъ ея вѣтренность, кокетство, ребяческую простоту. Можетъ-быть и теперь слабость сердца возьметъ верхъ надъ оскорбленною гордостью. Даша рано утромъ послала Мавру съ запиской къ Ивлеву. Содержаніе этой записки она обдумывала всю ночь. Тономъ женщины увѣренной въ своею вліяніи, полушутя, полусеріозно, она просила у Ивлева объясненія въ его вчерашнемъ проступкѣ, въ его бѣгствѣ, и требовала чтобъ онъ самъ явился вмѣсто отвѣта. Записочка была написана очень умно и мило. Даша ожидала возвращенія Мавры съ неописаннымъ нетерпѣніемъ. Отвѣтъ Ивлева заключался въ двухъ строкахъ:

«Извините меня, Дарья Васильевна; къ сожалѣнію, я не могу воспользоваться вашимъ приглашеніемъ.»

Этотъ отвѣтъ ее уничтожилъ. Нѣсколько часовъ произвели въ ея сердцѣ одинъ изъ переворотовъ знакомыхъ женщинамъ, но ускользающихъ отъ анализа. Ей приходилось провѣрять въ первый разъ свои чувства къ Ивлеву и убѣдиться что они были гораздо серіознѣе нежели она думала. Утративъ его уваженіе и любовь, она упала такъ низко въ собственныхъ глазахъ что отдала бы десять лѣтъ жизни за мировую съ этимъ человѣкомъ, когораго оскорбила. Потерявши его, она была готова полюбить его всѣми силами души.

Это живое чувство не могло ужиться съ ложными, искусственными отношеніями ея съ Опалевымъ. Даша охладѣла къ нему вдругъ, стала его чуждаться и не знала чѣмъ объяснить ему свою внезапную перемѣну. Не дала ли она и ему права ее презирать? Она не знала куда податься, и подъ разными предлогами избѣгала Опалева. Случай ее выручилъ. Опалевъ занемогъ, и она обрадовалась возможности удалиться отъ него на время. Мало, того, она надѣялась что его болѣзнь доставитъ ей случай встрѣтиться опять съ Ивлевымъ, и рекомендовала его Нелли какъ доктора которому Францъ Карловичъ, пользовавшійся большою извѣстностью въ Москвѣ, сдавалъ свою практику. Послали къ Ивлеву; но онъ отвѣчалъ вѣжливымъ отказомъ, основаннымъ на непредвидѣнной отлучкѣ изъ Москвы.

Обратились къ Францу Карловичу, который не замедлилъ пріѣхать; посмотрѣлъ языкъ, пощупалъ пульсъ, и прописавъ лѣкарство, сказавъ что заѣдетъ вечеромъ.

— Францъ Карловичъ, спросила Даша, догоняя его въ передней, — Ивлевъ въ Москвѣ?

— А то гдѣ же? отвѣчалъ докторъ, надѣвая шубу. — Мы съ нимъ сегодня операцію дѣлаемъ.

Объ Опалевѣ Даша и не спросила.

XIV.

Нелли сидѣла около брата и слѣдила за нимъ безпокойнымъ взглядомъ.

— Mity, спросила она, подавая ему лѣкарство, — хочешь я тебѣ что-нибудь прочту? И съ несвойственною ей нѣжностью наклонилась къ нему и коснулась рукой его горячей головы.

— Нѣтъ, благодарствуй; я засну, поди къ себѣ, отвѣчалъ Опалевъ.

Въ домѣ стало еще тише, на дворѣ гудѣлъ вѣтеръ. Опалевъ взглянулъ въ окно и закрылъ глаза. Лихорадочное состояніе сообщало болѣзненную чуткость его нервамъ; тишина окружающая его и занесенное снѣгомъ окно вызвали въ его душѣ смертельную тоску. Ему казалось что снѣговая занавѣсь отдѣляла его навсегда отъ живыхъ людей, что уже цѣлые годы прошли съ тѣхъ поръ какъ онъ жилъ бодро и весело, въ ожиданіи будущности созданной его воображеніемъ. Онъ ѣхалъ на родину обрекая мысленно свою жизнь служенію Россіи. Чѣмъ же проявилъ онъ съ тѣхъ поръ свое патріотическое чувство? Не испарялось ли оно ежедневно при каждомъ столкновеніи съ дѣйствительностью? Россія ему казалась теперь огромною пустыней, въ которой онъ былъ лишнимъ и безполезнымъ членомъ, — пришельцемъ. Тоской по родинѣ онъ дѣлился охотно съ своими французскими друзьями; разочарованіемъ въ родинѣ онъ ни съ кѣмъ бы не подѣлился. Раны самолюбія такъ тяжелы потому что ихъ не вылѣчиваютъ ни дружба, ни время….

День длился до безконечности; вечеромъ пріѣхалъ Францъ Карловичъ и велѣлъ больному принимать лѣкарство всю ночь. «О, Боже мой! молилась про себя Нелли; отведи отъ меня двойное несчастье. Безъ брата я пропаду въ этой пустынѣ».

Даша, узнавъ что Опалевъ серіозно занемогъ, оказала матери:

— Какъ же быть, мамаша? Настасья Богдановна не можетъ просидѣть всю ночь; понастоящему мнѣ надо ее смѣнить…. Какъ вы думаете?

— Это ужь мое дѣло, отвѣчала Катерина Семеновна, которая не могла нарадоваться перелому совершившемуся въ ея дочери. — Ты ложись — я посижу ночью.

Нелли приняла съ благодарностью предложеніе Катерины Семеновны замѣнить ее около брата, и ушла къ себѣ въ два часа пополуночи. Даша не ложилась: отъ времени до времени она заглядывала въ комнату больнаго и спрашивала шепотомъ у матери не нужно ли ей чего.

Опалевъ бредилъ съ вечера, но къ утру онъ заснулъ, и сонъ освѣжилъ его мысли. Проснувшись, онъ посмотрѣлъ вокругъ себя, и глаза его остановились на Катеринѣ Семеновнѣ. Сгорбившись и наклонивъ голову надъ вязаньемъ, она сидѣла у стола, освѣщеннаго свѣчей подъ абажуромъ. Это тускло освѣщенное, старческое, чуждое лицо опять вызвало въ немъ мысль: міръ ограничивается теперь для него этою комнатой, и ему стало тѣсно какъ въ тюрьмѣ.

….Но вотъ въ полуотворенную дверь показалась бѣлокурая головка, съ безпорядочно подобранными волосами.

Катерина Семеновна на нее взглянула.

«Спитъ!» сказала она шопотомъ, и махнула рукой.

Даша скрылась, но на сердце Опалева уже скользнулъ теплый лучъ, оставленный ея минутнымъ появленіемъ.

— Который часъ? спросилъ онъ слабымъ голосомъ.

Катерина Семеновна быстро къ нему обернулась, потомъ поднесла къ свѣчкѣ лежавшіе на столѣ часы, и отвѣчала:

— Скоро шесть. Ну что? какъ вы, мой батюшка, себя чувствуете?

— Неужели вы всѣ на ногахъ? спросилъ Опалевъ.

— Нѣтъ; сестрица давно легла.

Опалевъ попросилъ чаю; Катерина Семеновна вышла, а онъ ждалъ не покажется ли опять, хоть на минуту, единственное существо (такъ онъ думалъ) которое его любитъ не эгоистическою привязанностью, и не спитъ въ эту ночь не изъ простаго чувства состраданія.

Къ счастью, онъ не могъ прослѣдить чувства Даши. Она почти не спала уже нѣсколько ночей сряду, а въ эту ночь и не ложилась. Не стѣсненная присутствіемъ матери, отъ которой укрывала, на сколько могла, угрызенія совѣсти, она плакала, какъ женщины умѣютъ плакать. Она себя ненавидѣла и презирала. Послѣдній отказъ Ивлева доказалъ ей ясно что все кончено между нимъ и ею, и предъ ней неотступно стоялъ его образъ. Даша не понимала какъ она давно не полюбила его замѣчательной головы, какъ не оцѣнила его любви. А Опалевъ?… какими глазами она на него посмотритъ? какъ она укажетъ ему: «я васъ не люблю…. я васъ обманывала». Куда бѣжать отъ него?… думала она, закрывая лицо руками. Пока больной оставался въ постели, она не видалась съ нимъ, и была нѣсколько спокойнѣе. Но разъ, узнавъ ея шаги въ корридорѣ, онъ отворилъ дверь и сказалъ:

— Дарья Васильевна, войдите пожалуста на минуту…. такъ скучно! Даша вошла. Она дрожала; Опалевъ самъ былъ смущенъ.

— Подите, сказалъ онъ вдругъ.

Она направилась къ двери.

— Прощайте, промолвилъ онъ опять, протягивая ей руку.

Она робко подала свою руку; онъ хотѣлъ ее поцѣловать, но Даша ее высвободила и бросилась вонъ изъ комнаты.

Съ тѣхъ поръ Опалевъ уже не звалъ ея къ себѣ.

XV.

Опалевъ оправлялся медленно. На его нервы дѣйствовала ранняя въ тотъ годъ весна, и болѣзненное состояніе духа. Францъ Карловичъ продолжалъ его навѣщать.

— Вылѣчите меня поскорѣй, докторъ, сказалъ ему однажды Опалевъ. — Мнѣ пора ѣхать въ деревню.

— Богъ съ вами! Всего лучше, отвѣчалъ Францъ Карловичъ. — Вы надолго ѣдете?

— Не знаю. Терлецкій, мой повѣренный, приглашаетъ меня пуститься въ путь какъ скоро установятся дороги. Онъ нашелъ въ нашихъ имѣніяхъ страшный безпорядокъ. За исключеніемъ наслѣдства оставленнаго Еленой Павловной, все въ долгу какъ въ шелку.

Докторъ молчалъ.

Опалевъ положилъ руку на лежащій предъ нимъ журналъ, и спросилъ:

— Скажите пожалуста, почему всѣ русскія писательницы скрываютъ свои имена подъ псевдонимами?

— Иначе нельзя, обругаютъ, отвѣчалъ Францъ Карловичъ, — такъ изъ предосторожности. Все-таки лучше скрыть настоящее имя подъ псевдонимомъ.

— Обругаютъ?… повторилъ Опалевъ. — Какъ обругаютъ? Кто обругаетъ женщину?

— Да наши критики. Что-нибудь, напримѣръ, не въ ихъ духѣ, вотъ они и начнутъ ругаться.

— Что за выраженіе! какъ хотите, я не могу его поставить рядомъ съ женскимъ именемъ. Что это значитъ — обругать женщину?

— Извѣстно что; пріемы все одни: «Мы, молъ, плевать хотѣли на твой холостой зарядъ; твои, молъ, произведенія не стоятъ чтобъ мы, люди умные, въ нихъ и заглянули; такъ развѣ отъ нечего дѣлать прочтешь — однакожь вотъ тебѣ на орѣхи». И замахаютъ вилами да дрекольями. А вы небось думали что у насъ на иностранный манеръ, поделикатнѣе? Нѣтъ, ужь это старо; мы впередъ пошли.

Опалевъ пожалъ плечами.

— Что за варварство! замѣтилъ онъ.

— Да, продолжалъ докторъ, — вы у насъ многому научитесь. Да вотъ, я вамъ разкажу: Прошедшимъ лѣтомъ я провожалъ одну даму на гулянье въ Сокольники. Она устала. Гляжу около насъ сидитъ на стулѣ военный, незнакомый господинъ. Я подошелъ къ нему — говорю: позвольте больной дамѣ занять вашъ стулъ, хоть на четверть часа. Онъ эдакъ, знаете, важно посмотрѣлъ на меня черезъ плечо; «Я, говоритъ, самъ полковникъ.»

— Вы меня морочите! воскликнулъ Опалевъ, смѣясь.

— Ни мало.

— А въ русскихъ женщинахъ, на сколько я могу судить, много уважительныхъ сторонъ, заговорилъ Опалевъ. — Возьмите напримѣръ хоть Дарью Васильевну: какія способности, какая развитость! Да, кстати о ней, докторъ, объясните мнѣ почему Елена Павловна ничего ей не завѣщала. А говорятъ что любила ее какъ дочь? Этой бѣдной дѣвушкѣ придется добывать кусокъ хлѣба собственнымъ трудомъ.

— Да, положеніе незавидное. Елена Павловна хотѣла оставить ей этотъ домъ, много толковала о духовной, написала даже черновую, и тѣмъ дѣло кончилось.

— Мнѣ бы хотѣлось, сказалъ задумчиво Опалевъ, — отыскать эту черновую. Не можете ли вы мнѣ сказать гдѣ хранились бумаги моей покойной тетки? Мнѣ не попадалось ни одной.

— Она ихъ берегла здѣсь, отвѣчалъ докторъ, вставая и подходя къ старинному изъ краснаго дерева бюро выложенному бронзой.

— Здѣсь я не нашелъ ничего кромѣ старыхъ счетовъ и календарей.

— Глядите, сказалъ докторъ, — вотъ и бумаги. Онъ прижалъ пружину, и отъ стѣнки отскочила дощечка.

— Письмо ко мнѣ! воскликнулъ Опалевъ. — Письмо съ того свѣта.

Онъ быстро сорвалъ печать. Елена Павловна писала къ нему что считаетъ долгомъ передать ему родовое имѣніе, на которое смотрѣла всегда какъ на временный залогъ, и не признаетъ за собой права располагать имъ по произволу; но домъ и всю движимость она завѣщаетъ по духовной своей воспитанницѣ, и надѣется что Опалевъ не посмотритъ недоброжелательно за духовное завѣщаніе написанное въ пользу бѣдной дѣвушки.

— Сохрани меня Богъ! промолвилъ Опалевъ, дочитавъ письмо. — Нѣтъ ли тутъ и духовнаго завѣщанія?

Онъ развернулъ другую бумагу.

— Черновая, сказалъ онъ. — Моя тетка не успѣла придать ей законной формы, но дѣло должно поправить. Домъ принадлежитъ Дарьѣ Васильевнѣ.

Опалевъ позвонилъ, и приказалъ вошедшему камердинеру попросить къ нему Нелли.

— Нелли, сказалъ онъ, подавая, ей письмо, — прочти.

Докторъ смотрѣлъ на нее пристально и не безъ смущенія Ея глаза были устремлены на листокъ который она держала въ рукѣ, однако, несмотря на все ея самообладаніе, живая ея физіономія выдавала тайну неописаннаго изумленія и досады. Она вспыхнула, и краска сбѣжала вдругъ съ ея лица. Трудно было угадать какое чувство обнаружится въ ней, какое слово вырвется изъ ея поблѣднѣвшихъ губъ.

Она положила письмо на столъ немного дрожащею рукой, и сказала спокойно, съ чуть замѣтною ироніей:

— Что же? Намъ остается поздравить госпожу Рулеву съ наслѣдствомъ.

— И поздравимъ ее отъ души, Недди, отвѣчалъ Опалевъ.

«Vieille folle! Va! Ce n’est pas moi qui t’en dirai merci!» подумала Нелли.

XVI.

Катерина Семеновна и ея дочь, узнавъ о полученіи наслѣдства, обрадовались непередаваемою радостью, обнялись и заплакали. Но вдругъ имъ стало совѣстно, какъ будто бы онѣ завладѣли чужою собственностью. Катерина Семеновна принималась нѣсколько разъ горячо благодарить Опалева, который перебивалъ ее словами:

— Меня-то за что же благодарить? На то была воля Елены Павловны.

Она благодарила и Настасью Богдановну. Молодая дѣвушка слегка покраснѣла и отвѣчала гордо:

— Благодарить не за что. Каждый честенъ для себя.

Даша забыла въ первыя минуты радости обо всемъ что ее мучило, но хмѣль скоро испарился предъ честнымъ лицомъ Опалева; оно выражало такое неподдѣльное удовольствіе и онъ такъ искренно ее поздравлялъ. Катерина Семеновна повела ее къ Иверской и отслужила молебенъ; изъ часовни Даша пошла къ Натальѣ Николаевнѣ Чимирязевой, чтобъ сообщить ей неожиданную новость и возстановить въ ея глазахъ память Елены Павловны.

Дашу удержали на цѣлый день. Послѣ обѣда, Александра Ивановна, оставшись съ ней вдвоемъ, спросила съ участіемъ почему она грустна? Даша не отвѣчала, отвернулась, и глаза ея наполнились слезами. Александра Ивановна добивалась настойчиво причины ея горя.

— Ужь не Опалевъ ли? спросила она.

При этомъ имени Даша вспыхнула и рѣшилась все разказать, обвиняя себя безпощадно. Ивлевъ былъ принятъ на дружеской ногѣ у Александры Ивановны, и она его боготворила съ тѣхъ поръ какъ онъ вылѣчилъ ея сына отъ опасной болѣзни.

— Еслибъ я только могла его видѣть хоть на минуту! говорила Даша, заливаясь слезами, — онъ бы мнѣ простилъ, я знаю что онъ бы мнѣ простилъ!

Александра Ивановна слушала внимательно ея признанія и строго покачивала головой. Даша нагнулась къ ней, поцѣловала ея руку и сказала:

— Я не стою чтобы вы сдѣлали что-нибудь для меня, но сдѣлайте это для него, поговорите ему.

Александра Ивановна знала что пустое воспитаніе много повредило Дашѣ, но убѣждалась не въ первый разъ что ея сердце осталось горячо и чисто. Зная тоже насколько любовь честнаго человѣка способна пробудить всѣ нравственныя чувства женщины, она обѣщала Дашѣ переговорить съ Ивлевымъ; и лучъ надежды вкрался въ душу молодой дѣвушки.

Но примиреніе ея съ Ивлевымъ не такъ скоро устроилось. Александра Ивановна не замедлила его выписать къ себѣ, и передала ему свой разговоръ съ Дашей. Ивлевъ мѣнялся нѣсколько разъ въ лицѣ и упорно молчалъ.

— Вы ее любите, сказала Александра Ивановна, — не начинайте же ненужной борьбы съ вашими чувствами; вы готовы ей простить — простите. Я знаю что у этой дѣвочки много недостатковъ, но за то природа не дюжинная. Ея гордость и самолюбіе были ложно направлены, теперь она въ вашихъ рукахъ; дайте имъ какое хотите направленіе.

— Я не могу собраться ни съ чувствами, ни съ мыслями; отвѣчалъ Ивлевъ. — Признаюсь вамъ что я приписывалъ ея первую попытку на мировую самолюбію и кокетству.

— И несмотря ни на что, вы однако продолжали ее любить?

— Я себя за это пересталъ уважать.

— Ваше сердце однако не ошиблось. Она въ отчаяніи, ей теперь не до кокетства. Но я не хочу настаивать, заключила Александра Ивановна. — Если вы ее любите, вы не откажетесь добровольно отъ счастія.

Но Ивлевъ чуть ли не готовъ былъ отъ него отказаться: его мучила мысль что, устоявъ противъ первой попытки къ сближенію, онъ забудетъ нанесенное ему оскорбленіе въ ту минуту какъ Даша получила наслѣдство. Онъ колебался и боролся пока не сознался наконецъ предъ самимъ собой что Даша ему дорога какъ и прежде, а можетъ-быть еще дороже, съ тѣхъ поръ какъ онъ убѣдился въ ея любви. Тогда онъ сталъ мечтать съ неописаннымъ наслажденіемъ о минутѣ свиданія.

"Но пусть же она подождетъ меня, помучится въ свою очередь, " рѣшилъ онъ, и ѣздилъ мимо ея оконъ съ надеждой увидать ее хоть мелькомъ.

Между-тѣмъ Нелли ждала нетерпѣливо чтобъ установился лѣтній путь и торопила брата отъѣздомъ въ деревню. Тяжело ей было жить гостьей въ домѣ который она такъ еще недавно считала своимъ. Лишившись неожиданно части своего наслѣдства, она сознавала болѣе чѣмъ когда-нибудь необходимость заняться дѣлами и узнать наконецъ насколько имѣніе пострадало отъ недостатка хорошаго управленія.

— Все равно скучать, въ Москвѣ или въ деревнѣ, говорила Нелли. — Тамъ по крайней мѣрѣ мы будемъ жить съ цѣлію.

У Чимирязевой она бывала рѣдко, безъ удовольствія, и держалась чрезвычайно осторожно, для избѣжанія непріятныхъ столкновеній. Опалевъ, незадолго предъ отъѣздомъ, отправился одинъ къ Натальѣ Николаевнѣ и засталъ гостей, которымъ она его представила какъ племянника. Его окинули любопытно-холоднымъ взглядомъ и продолжали прекращенный на минуту разговоръ. Толковали о настроеніи умовъ въ провинціяхъ, о томъ какъ вводятся уставныя грамоты. Опалевъ не вмѣшивался въ разговоръ изъ опасенія выдать тайну своего невѣдѣнія, и Наталья Николаевна вмѣнила себѣ въ обязанность обращаться къ нему съ посторонними вопросами. Онъ отвѣчалъ «да» или «нѣтъ». Ему было неловко и скучно.

Наконецъ вошла Александра Ивановна и стала разливать чай въ залѣ.

— Сядьте сюда, сказала она Опалеву, указывая на стулъ возлѣ чайнаго стола.

— Мы давно не видались. Почему вы такъ рѣдко у васъ бываете? Почему? настаивала она, замѣтивъ что Опалевъ не рѣшался отвѣчать прямо на ея вопросъ.

— Я буду искрененъ, сказалъ онъ. — Я избѣгаю русскаго общества.

— Какъ! Русскій избѣгаетъ русскаго общества?

— Видите ли: за границей меня преслѣдовала idée fixe: «я хочу на родину». Мое положеніе мнѣ казалось ложнымъ и несноснымъ между людьми которые дорожили своею національностью и носили ее на лицѣ, въ пріемахъ, въ складѣ ума, въ жилахъ. Я страстно желалъ вернуться въ Россію, вотъ и вернулся наконецъ….

— Ну, а дальше?

— Я ее любилъ, продолжалъ Опалевъ, — слишкомъ сильно, лихорадочнымъ чувствомъ, похожимъ на первую любовь…. Но къ несчастію, я должно-быть такъ созданъ что моя природа несовмѣстна съ русскою жизнью.

— Но кажется вы и за границей тосковали?

— Да, тосковалъ и за границей; сердце просилось сюда…. А здѣсь на меня смотрятъ съ обиднымъ отчужденіемъ, какъ на ворону наряженную въ павлиныя перья. И мнѣ какъ-то все чуждо…. Словомъ, я не дома. Я чужой и здѣсь, какъ былъ чужой тамъ. Но нигдѣ еще чувство одиночества меня не преслѣдовало такъ безпощадно какъ здѣсь. Я былъ твердо намѣренъ вступить на службу какъ только переселюсь сюда; но честный человѣкъ долженъ сродниться съ интересами края которому служитъ, faire cause commune avec le paye. Но куда я не загляну все непонятно, темно, чуждо….

Онъ пожалъ плечами.

— Хоть бы вы женились, сказала Александра Ивановна.

— Сказать вамъ правду? Еслибъ я не былъ единственнымъ покровителемъ сестры, я бы готовъ былъ жениться, чтобъ положить основный камень моему переселенію въ Россію; но нечего объ этомъ и думать! Мнѣ нравится дѣвушка средняго сословія, а Нелли заражена предразсудками касты. Семейная жизнь была бы невыносима.

Александра Ивановна посмотрѣла на него съ невольнымъ чувствомъ участія.

«Какой хорошій, честный, милый человѣкъ!» думала она «Боже мой! какъ жаль что обстоятельства поставили его въ такое безвыходное положеніе!»

Когда Опалевъ взялся за шляпу, въ передней раздался звонокъ, и вошелъ Ивлевъ.

Александра Ивановна познакомила его съ своимъ гостемъ.

— Я уже имѣлъ удовольствіе видѣть г. Ивлева, замѣтилъ Опалевъ, протягивая ему руку, которую Ивлевъ пожалъ радушно. Въ его сердцѣ уже не было непріязненнаго чувства противъ Опалева.

Но Опалеву Ивлевъ внушалъ холодное отчужденіе, и онъ поспѣшилъ откланяться хозяйкѣ.

— Вы уже уходите, Дмитрій Богдановичъ? спросила Александра Ивановна. — Мы увидимся до вашего отъѣзда? спрашивала она, провожая его. Не правда ли?

"Женщины вездѣ добрыя, " подумалъ Опалевъ, выходя на улицу.

Между-тѣмъ Ивлевъ говорилъ Александрѣ Ивановнѣ:

— Съ тѣхъ поръ какъ вы ей сказали что я былъ тронуть ея слезами, она меня ждала каждый день, каждую минуту, и не вытерпѣла. Сегодня утромъ мнѣ говорятъ; «барышня желаетъ васъ видѣть»… Я думалъ больная, выхожу — она. Вошла, остановилась въ дверяхъ и вся дрожитъ….

Александра Ивановна, не то строго, не то снисходительно, покачала головой. Ивлевъ взялъ ея руку, поцѣловалъ и сказалъ:

— Свадьба черезъ двѣ недѣли.

Опалевъ долго бродилъ по улицамъ. На душѣ у него было такъ же темно и пусто какъ въ этомъ городѣ гдѣ онъ искалъ напрасно внѣшняго выраженія жизни. Шедши мимо богатаго дома, онъ заглянулъ машинально въ отворенное окно нижняго этажа, и остановился на минуту. Возлѣ окна стояло тропическое растеніе: сквозь его большіе, темнозеленые листья Опалевъ разглядѣлъ комнату, освѣщенную лампой, и около круглаго стола цѣлое семейство собралось ужинать. Тамъ былъ и мущина среднихъ лѣтъ, и темно-русая голова молодой женщины, и старушечій чепецъ, и мальчикъ, на высокомъ студѣ, съ салфеткой, подвязанной узломъ на затылкѣ. Шелъ оживленный разговоръ; всѣ смѣялись.

«Жизнь проходитъ чрезъ затворы, кипитъ и въ темныхъ закоулкахъ», подумалъ съ горечью Опалевъ. «Я здѣсь одинъ задыхаюсь отъ мрака и пустоты.»

Онъ шелъ Садовой. Въ палисадникахъ было еще сыро, но вездѣ пахло уже весной, и теплый вѣтеръ дулъ ему въ лицо. Подъ этимъ вліяніемъ весны, кровъ колыхалась въ его жилахъ; онъ подумалъ о Дашѣ и влюбленныя мечты выгнали изъ его сердца тяжелыя, угнетающія мысли. Опалевъ идеализировалъ Дашу съ той минуты какъ узналъ ее, и она ему стала еще милѣе съ тѣхъ поръ какъ она его избѣгала. Нечего и говорить что онъ объяснялъ «parti pris» избѣгать его скромностью, гордостью нераздѣленнаго чувства.

«Нѣтъ! тотъ кого любитъ красивая, умная, чистая дѣвушка не въ правѣ жаловаться на одиночество! думалъ онъ. Поэзія любви вездѣ, — и вездѣ одинаково хороша….»

Онъ поровнялся съ своимъ домомъ и остановился противъ палисадника, выходившаго на улицу. Даша шла медленными шагами по дорожкѣ, и, приподнявъ голову, смотрѣла на полный мѣсяцъ. Ея лицо, волосы, шея, казались отраженіемъ луннаго свѣта. Казалось что лунные лучи ее породили какъ Венеру пѣна морская. Она была вся озарена выраженіемъ радости, мягкимъ и спокойнымъ какъ весенняя ночь.

У Опалева закружилась голова. Онъ вошелъ въ палисадникъ, и позвалъ Дашу.

Она вздрогнула, и не успѣла опомниться, а Опалевъ уже шелъ рядомъ съ нею. Его рука обвилась около ея тальи и крѣпко ее сжала.

— Оставьте меня! со страхомъ и съ гнѣвомъ вскрикнула Даша, вырываясь изъ его объятій, и бросилась къ террасѣ.

Изумленный Опалевъ остался въ палисадникѣ. Онъ старался напрасно объяснить себѣ ея бѣгство. Ея стыдливость была оскорблена, но неужели она не проститъ, не пойметъ минутнаго, невольнаго увлеченія?… Неужели въ ней самой не заговорили въ эту ночь ни чувство, ни молодость?

«Но мы объяснимся завтра, думалъ онъ… я спрошу у ней…. я ей скажу….»

И онъ повторялъ себѣ что ей скажетъ, и какъ она проститъ, и чувствовалъ что пожертвуетъ всѣмъ, уладитъ все, устранитъ всѣ преграды чтобъ узнать тихое счастіе семейной жизни. Долго предъ нимъ бродила тѣнь Даши въ лунномъ свѣтѣ, и его глаза устремлялись на окно ея комнаты, въ которой свѣтился огонь. Наконецъ Опалевъ ушелъ къ себѣ, утомленный долгою прогулкой, и несмотря на свое волненіе, заснулъ на нѣсколько часовъ. Когда онъ проснулся, его камердинеръ подалъ ему письмо отъ Даши.

"Дмитрій Богдановичъ (писала она) я не знаю съ чего начать это письмо, но чувствую что должна съ вами объясниться, какъ мнѣ ни тяжело. Дмитрій Богдановичъ, я кругомъ виновата предъ вами; простите ли вы мнѣ? Нѣтъ ничего ужаснѣе презрѣнія хорошаго человѣка, а я чувствую что вы въ правѣ меня презирать. Я старалась вамъ понравиться изъ самолюбія; я любила другаго, я люблю его и буду его женой. Я уже давно избѣгаю васъ, чтобъ не краснѣть предъ вами.

"Признаніе моей вины не облегчаетъ моей совѣсти; я чествую что положила вѣчную преграду между вами и мной. Но позвольте мнѣ прибавить одно: никто васъ не уважаетъ такъ какъ я, не сочувствуетъ болѣе вашему положенію, никто не готовъ вамъ доказать столько дружбы и столько преданности.

«У меня не достанетъ духа встрѣтиться съ вами опять!»

Каждое слово этого письма входило какъ острый ножъ въ сердце Опалева; и не одно его сердце, но и самолюбіе было одинаково поражено. Раскаяніе и признаніе Даши раздражали его еще болѣе, отнимая у него возможность заклеймить ее презрѣніемъ. Ему стада тяжела каждая лишняя минута проведенная въ ея домѣ, и несмотря на плохія дороги, онъ объявилъ сестрѣ что надо выѣхать на другой день.

XVII.

Деревня въ которой Опалевъ долженъ былъ провести лѣто принадлежала его семейству съ незапамятныхъ временъ, и называлась Семеновскимъ. Полуразрушенная усадьба сохранила, подобно многимъ стариннымъ усадьбамъ, благородный аристократическій видъ. Домъ возвышался надъ обширнымъ дворомъ, обнесеннымъ каменною оградой и обстроеннымъ людскими, кухнями и флигелями. Украшающія ихъ башни, съ птицами на верхушкахъ, покривились и угрожали раздавать своимъ паденіемъ полуистлѣвшія крыши. Дворъ былъ весь пересѣченъ узкими, прямыми тропинками, пробитыми ногами многочисленныхъ семеновскихъ дворовыхъ; но тропинка ведущая изъ строеній къ дому заросла густою травой. Аѳанасій Ивановичъ Терлецкій, повѣренный Опалева, велѣлъ приготовить домъ къ его пріѣзду. Верхній и нижній этажи были одинаково просторны и расположены по одному плану; но приготовили нижній, по совѣту стараго садовника, который помнилъ еще дѣдушку Опалева, и доживалъ свой вѣкъ среди новыхъ поколѣній слугъ и господъ.

— Господа, говорилъ старикъ, — жили внизу, потому старый баринъ охотникъ былъ до цвѣтовъ и фруктовыхъ деревьевъ. Какъ бывало проснется, сейчасъ выйдетъ на террасу чай кушать, и любуется лимонными деревьями. Всю бывало террасу ими обставитъ.

Опалевы пріѣхали утромъ. Встрѣтившій ихъ на крыльцѣ Аѳанасій Ивановичъ вошелъ вслѣдъ за ними въ домъ, «le château», какъ говорила Нелли. Первая небольшая комната, такъ-называемая офиціантская, была освѣщена двумя окнами; въ простѣнкѣ висѣло въ почернѣвшей позолоченной рамѣ тусклое зеркало. Мраморный столъ на который оно когда-то опиралось былъ давно вынесенъ и валялся гдѣ-нибудь въ конторѣ или на чердакѣ. Нѣсколько стульевъ, обитыхъ желтымъ, совершенно истлѣвшимъ штофомъ, стояли жидкимъ рядомъ около стѣнъ.

Опалевы окинули грустнымъ взглядомъ эту первую комнату и вошли въ гостиную, глубокую, темную, невысокую, и тоже на половину опустошенную. Небольшой бюстъ Вольтера выглядывалъ изъ угла, гдѣ стоялъ одиноко почти цѣлое столѣтіе на своемъ пьедесталѣ. Въ остальной половинѣ дома почти вовсе не было мебели; кое-гдѣ изъ стекляннаго шкафа выглядывала саксонская или китайская чашка, уцѣлѣвшая отъ полнаго прибора.

Хозяева обошли весь домъ и вернулись въ гостиную, гдѣ былъ приготовленъ завтракъ.

Нелли отъ него отказалась, и долго стояла, прислонясь лбомъ къ стеклу, у двери ведущей съ террасы въ садъ.

— Cela aurait pu être un bel héritage! промолвила она, обернувшись къ брату. — Какое опустошеніе! право можно подумать что этотъ домъ былъ ограбленъ разбойниками.

— Оно такъ и есть, отвѣчалъ Опалевъ. — Аѳанасій Ивановичъ мнѣ сейчасъ сказалъ что управляющіе и дворовые грабили безсовѣстно все что было въ домѣ.

Продолжительное молчаніе послѣдовало за этими словами. Нелли заговорила первая.

— Я начинаю понимать мою мать, сказала она. — Ей было жаль этихъ сокровищъ. Еслибъ я здѣсь родилась, выросла, все это и мнѣ было бы дорого.

Она помолчала немного, и промолвила, пожимая плечами:

— Надо признаться что отецъ былъ странный человѣкъ!.. Enfin, il n’est plus! прибавила она еще.

Опалевъ не отозвался.

Въ то время какъ Нелли начинала понимать свою мать, онъ наоборотъ переставалъ понимать ее. Побочное обстоятельство, встрѣча съ Дашей, раздражило его до глубины серца, охладило окончательно къ странѣ съ которой не связывала его никакая святыня, ни въ прошедшемъ, ни въ настоящемъ.

И въ самомъ дѣлѣ, какой смыслъ имѣли для него эти развалины? Какое воспоминаніе оживляли для него опустошенныя комнаты? Онъ въ нихъ не видывалъ дѣдушку, любителя цвѣтовъ, сидящаго у окна за чашкой чаю и праздно смотрящаго въ садъ. Онъ не поспѣшилъ заглянуть въ дѣтскую, гдѣ его убаюкивала, укладывая въ кроватку, баловница няня, и умывала съ уголька отъ глаза. Не онъ сидѣлъ за азбукой въ классной комнатѣ, гдѣ стоитъ еще столъ облитый чернилами и исцарапанный перочиннымъ ножичкомъ, его не манила къ книжному шкафу знакомая съ дѣтства, толстая, давно утратившая переплетъ и заглавный листъ книга, съ поучительными повѣстями и волшебными сказками….

Онъ не помнилъ длиннаго стола посреди большой залы, облитой лѣтнимъ солнцемъ, въ имянинный день, и хозяйки матери, ожидавшей сосѣдей. Онъ не улыбнулся, не заплакалъ, не замечтался надъ этими воспоминаніями. Въ немъ даже не пробудилась любовь къ собственности, простое желаніе владѣльца поддержать, украсить оставленное гнѣздо. Ему представилась въ будущемъ одна лишь сухая, скучная возня съ хозяйствомъ.

— Что, много намъ съ вами будетъ хлопотъ? спросилъ онъ у Аѳанасія Ивановича.

Тотъ покачалъ головой.

— Коли вамъ угодно, мы сегодня же обо всемъ переговоримъ, отвѣчалъ онъ. — Имѣніе богатое, но привести его въ порядокъ не бездѣлица.

Послѣ обѣда Опалевъ увелъ его въ свой кабинетъ, сказавъ сестрѣ:

— Этотъ разговоръ рѣшитъ нашу участь.

У ней сжалось сердце. Страхъ овладѣлъ ею при мысли о жертвахъ, которыми ей предстояло купить свободу. Она старалась приготовиться на все, на годъ, можетъ-быть на два года заточенія въ деревнѣ, среди этихъ развалинъ, и призывала къ себѣ на помощь никогда еще не измѣнявшую ей твердость духа. Время шло; начинало смеркаться, а Нелли все сидѣла неподвижно на одномъ мѣстѣ.

Наконецъ она встала, пошла безъ цѣли вдоль амфилады комнатъ и остановилась въ угольной. Тамъ стояла огромная, стараго фасона двуспальная кровать и кушетка, обитая сафьяномъ, давно утратившимъ свой первобытный зеленый цвѣтъ. Мѣстами его проточили черви.

Глаза молодой дѣвушки поднялись къ маленькому образу, висѣвшему въ углу и наполнились слезами. Католическіе воспитатели развили въ ней строгую вѣру. Она стала на колѣни, закрыла лицо руками и молилась, молилась — за упокой души матери, а у матери просила молитвы для покинутыхъ дѣтей. Нелли понимала что на нее теперь легла обязанность поддержать брата въ трудномъ дѣлѣ устройства имѣнія, понимала какъ ему будетъ тяжело при поворотѣ совершившемся въ его патріотическихъ чувствахъ. Въ другое время и при другихъ обстоятельствахъ Нелли сильно обрадовалась бы этому перевороту, но въ настоящую минуту онъ могъ скомпрометировать не на шутку ихъ финансовые интересы. Помолившись, она окрѣпла духомъ и твердо, хотя не безъ волненія, ждала возвращенія Опалева.

Наконецъ онъ вышелъ изъ своей комнаты.

— Что? спросила Нелли. — Я угадываю что Аѳанасій Ивановичъ не сказалъ ничего утѣшительнаго. Говори прямо, я на все готова.

— Точно ли на все? спросилъ Опалевъ. — Чтобъ очистить имѣніе отъ долга и получать съ него порядочный доходъ, намъ надо перебиваться нѣсколько лѣтъ шестью-семью тысячами франковъ въ годъ. При такихъ средствахъ мы можемъ прожить въ деревнѣ и нигдѣ кромѣ….

Нелли поблѣднѣла.

— А сколько лѣтъ? промолвила она.

— Этого опредѣлить нельзя; чѣмъ умѣреннѣй будутъ расходы, тѣмъ скорѣй дѣла пойдутъ на ладъ. Я боюсь за тебя, а мнѣ теперь кажется все равно, гдѣ бы ни жить.

— Не бойся за меня, отвѣчала Нелли, положивъ ему на плечо свою холодную руку. — Я даю тебѣ слово что ты не услышишь отъ меня жалобы.

Она поцѣловала его въ лобъ своимъ сухимъ, отрывистымъ поцѣлуемъ.

XVIII.

На другой день заблаговѣстили къ обѣднѣ. Звукъ сельскаго колокола не пробудилъ въ Опалевыхъ воспоминаній ребяческой молитвы и не обратилъ бы на себя вниманія, еслибъ Аѳанасій Ивановичъ не далъ имъ совѣта идти въ церковь и пригласить послѣ обѣдни священника отслужить молебенъ на новосельи.

Они стали на приготовленныя для нихъ мѣста, и церковь скоро наполнилась мужиками, бабами, ребятишками, которые смотрѣли съ любопытствомъ на господъ; но молодые господа окинули удивленнымъ взглядомъ толпу, представлявшую имъ что-то дикое, незнакомое — и отвернулись съ нѣкоторою робостью. Опалевъ находился въ первый разъ лицомъ къ лицу съ этимъ новымъ міромъ, и не сознавалъ никакой связи съ нимъ. Онъ боялся скомпрометтировать себя неумѣстнымъ словомъ, чувствуя инстинктивно что ему не спѣться съ этими людьми, которые походили такъ мало на то что онъ видалъ на своемъ вѣку. Избѣгая любопытныхъ взглядовъ, обращенныхъ на него, Опалевъ приложился ко кресту и поторопился домой.

Нелли на своемъ ломаномъ русскомъ языкѣ разспрашивала у Аѳанасія Ивановича въ чемъ состояли обязанности хозяйки, принимающей священника, и послѣ молебна вошла подать чай и завтракъ.

— Вы, батюшка, давно исправляете здѣсь свою обязанность? спросилъ Опалевъ у священника

— Безъ малаго сорокъ лѣтъ, отвѣчалъ священникъ. — Я еще знавалъ вашего дѣдушку и его супругу. Вамъ можетъ-быть извѣстно что она скончалась въ монастырѣ?

— Да…. Мы уже были за границей, когда она скончалась.

— Такъ точно-съ. Съ покойнымъ дѣдушкой они жили благочестиво; подлинно можно сказать что уподоблялись Аврааму и Саррѣ. Вотъ, продолжалъ онъ, указывая на большое, уродливаго фасона, кожаное кресло, обитое мѣдными гвоздиками, — вотъ это было любимое кресло вашей бабушки. Онѣ даже взяли его съ собой въ монастырь и приказали чтобы послѣ кончины его перевезли опять сюда.

Опалевъ взглянулъ на кресло и спросилъ почему бабушка его такъ любила?

— Должно-быть привычка, отвѣчалъ священникъ. — На другую мебель они даже и не садились, развѣ въ обѣденный часъ.

Но Опалевъ подумалъ что кромѣ привычки что-нибудь привязывало можетъ-быть бабушку къ этому безобразному креслу.

— Поставляю себѣ долгомъ вамъ доложить, началъ опять священникъ, — что въ моихъ рукахъ находится залогъ который я обязанъ вамъ представить. У вашей матушки былъ старый служитель, по имени Яковъ Максимычъ.

— Яковъ Максимычъ? повторилъ Опалевъ. — Я его не помню, но мать моя неразъ мнѣ говорила объ немъ. Онъ живъ?

— Скончался-съ. Какъ пришло извѣстіе о кончинѣ вашей матушки, онъ былъ сильно огорченъ — захирѣлъ даже. Я, разумѣется, по своей обязанности, напоминалъ ему что по христіанскому долгу намъ подобаетъ покориться волѣ Божіей, а онъ, можно сказать, продолжалъ безразсудно тосковать. Опять же и то очень къ сердцу принималъ что васъ не видалъ столько лѣтъ, — потому, знаете, привязанность тоже. А какъ послѣ Рождества мы прослышали о вашемъ прибытіи въ Москву, онъ сначала не повѣривъ, думалъ его обманываютъ, подшутить надъ нимъ хотятъ; потому уже разъ оно точно было. Отца дьякона жена возьми да и скажи ему въ шутку что господа молъ отписать изволили что въ Семеновское ѣдутъ и приказали подставу выслать. Такъ вѣрите ли какъ разсердился какъ узналъ что его обманули. Ворвался это онъ къ отцу дьякону и неприличныхъ даже словъ наговорилъ. Разумѣется, взыскать съ него нельзя, потому больше съ горя, опять же человѣкъ безъ образованія. Съ тѣхъ поръ какъ онъ бывало выйдетъ на улицу, мальчишки-баловники сейчасъ это за нимъ, и кричатъ: баринъ пріѣхалъ. Такъ ужь и на улицу подъ конецъ не выходилъ.

— Какъ онъ умеръ? спросилъ Опалевъ, слушавшій съ возрастающимъ смущеніемъ разказъ.

— Вдругъ его и свернуло. За мной прибѣжали: Максимычъ, молъ, отходитъ. Я сейчасъ къ нему со Святыми Дарами — гляжу, а онъ ужь и языкомъ еле ворочаетъ; показываетъ мнѣ что-то подъ подушкой. Я посмотрѣлъ, вижу шкатулочка небольшая. А онъ съ силами собрался: «Барину молодому, говоритъ, батюшка отдайте. Не дождался его», говоритъ. Послѣ этого совсѣмъ языкъ отнялся. Я его даже глухою исповѣдью исповѣдывалъ, а къ вечеру онъ скончался.

По просьбѣ Опалева, принесли краснаго дерева, обклеенную внутри лубочными картинками, шкатулку Максимыча. Опалевъ въ ней нашелъ двѣ сломанныя дѣтскія игрушки, принадлежавшія или ему, или его матери, и ситцевый мѣшечекъ, въ которомъ лежалъ весь капиталъ старика — рублей около двадцати.

Священникъ, замѣтивъ смущеніе Опалева, распространился о достоинствахъ покойника.

— Преданный вамъ былъ служитель, усердно радѣлъ о вашемъ добрѣ. И человѣкъ былъ смирный, никто отъ него дурнаго слова не слыхалъ, а въ хмѣльномъ видѣ и не видывали.

— Я надѣюсь, батюшка, что онъ ни въ чемъ не нуждался? спросилъ Опалевъ.

— Оно точно, ваша матушка строго приказывала чтобъ Максимычу выдавали ежегодно, сверхъ платья, 25 руб. на чай и сахаръ; да управляющіе обижали. Ну а господъ безпокоить жалобой онъ не хотѣлъ. Бывало скажетъ: «больно, молъ, батюшка, отъ какого-нибудь наемника обиду принимать, да ужь, видно, говоритъ, такъ Богъ велитъ».

Когда ушелъ священникъ, Нелли вошла со свойственною ей дѣятельностью въ родъ хозяйки. По ея приказанію чистили сызнова домъ и собирали изъ кладовыхъ и съ чердаковъ мебель и домашнюю рухлядь, уцѣлѣвшую отъ грабежа; часть оказалась годною, а остальное было выброшено, между прочимъ и старое кресло бабушки. Къ вечеру домъ принялъ уже другой видъ; окна украсились цвѣтами; на этажеркахъ и столахъ появились дорогія бездѣлушки, альбомы, бюсты, красиво обрамленные фотографическіе портреты. Нелли была легка какъ перышко и перелетала изъ комнаты въ комнату.

Послѣ обѣда, Опалевъ долго бродилъ около усадьбы. Многое смущало его душу: и образъ Даши, и разказъ священника объ Яковѣ Максимычѣ. Овладѣвшая имъ за обѣдней боязнь показаться смѣшнымъ унижала его теперь въ собственныхъ глазахъ. Онъ прочелъ недавно князя Луповицкаго, и положа руку на сердце, признался самъ себѣ что онъ былъ тотъ же Луповицкій. «Я здѣсь задохнусь», думалъ онъ. А гдѣ бы ему было лучше? Какая живая связь соединяла его съ какимъ-нибудь уголкомъ міра?

Все горе накипѣвшее на его душѣ заговорило разомъ. Онъ съ особенною горечью и злобой подумалъ о Дашѣ. Она посмѣялась надъ нимъ и сулила ему что-то въ родѣ сожалѣнія.

«Cette coquine me comble!» подумалъ Опалевъ съ злобнымъ смѣхомъ, и вынувъ изъ бумажника ея письмо, онъ изорвалъ его на мелкіе клочки, которые разлетѣлись въ воздухѣ.

Солнце уже сѣло когда Опалевъ, возвращаясь домой, прошелъ мимо сельскаго кладбища, лежащаго недалеко отъ церкви. Онъ перешагнулъ за ограду, окликнулъ пономаря, сидѣвшаго у своей избы; и велѣлъ показать себѣ могилу Якова Максимовича. На ней не было ни камня, ни даже простаго деревяннаго креста. Опалевъ долго стоялъ надъ этою забытою могилой, и въ его воображеніи рисовался образъ маленькаго, сгорбленнаго, сѣдаго старичка, за которымъ бѣжали ребятишки, крича ему вслѣдъ: «баринъ пріѣхалъ!» Слезы душили Опалева, онъ опустился на колѣни….

Между-тѣмъ нѣсколько комнатъ въ домѣ были приведены въ порядокъ заботами Нелли, которая сказала брату, когда онъ возвратился наконецъ съ прогулки:

— Ты и не взглянулъ на мою гостиную, ея теперь не узнаешь.

— Отчего этотъ уголъ у тебя пустъ? спросилъ онъ, указывая на угловое окно.

— Я его обставлю цвѣтами, отвѣчала Нелли. — Тутъ стояло старое кресло, все ободранное; я велѣла его сжечь.

— Старое бабушкино кресло? повторилъ Опалевъ. — Ахъ, зачѣмъ его жечь!

— Развѣ ты имъ дорожилъ? Оно гроша не стоило.

Опалевъ приказалъ его отыскать, но кто-то ужь имъ завладѣлъ, и доложили барину что его сожгли.

Уничтоженіе кресла непріятно на него подѣйствовало. «Это не къ добру!» подумалъ онъ. Не даромъ же бабушка такъ дорожила имъ! Можетъ-быть тутъ кроется тайна, связанная съ романическимъ эпизодомъ жизни старушки.

Но Опалевъ ошибался; не было тайны въ привязанности старушки къ своему старому креслу. Еслибы тѣни отжившихъ приходили къ живымъ, бабушка явилась бы ко внучку свѣтлою, лѣтнею ночью, въ своей монашеской рясѣ, и коснулась бы прозрачными руками до каждой бездѣлицы оставленной ею въ домѣ, гдѣ она провела лучшіе годы жизни, обошла бы легкими шагами каждую комнату, озираясь и вглядываясь въ дорогія стѣны, и сказала бы смущеннымъ голосомъ молодому хозяину:

«Не ищи моего кресла, ты здѣсь пришлецъ, и оно не имѣетъ никакого для тебя значенія. Мнѣ оно дорого потому что въ немъ сидѣлъ часто мой старикъ, въ этомъ креслѣ онъ и умеръ, и съ того дня какъ-то опустѣла и моя жизнь. Я пошла въ монастырь, чтобы быть ближе къ Богу и ближе къ тому кого любила, но я ошиблась въ моемъ ожиданіи: тѣнь другая меня манила сюда, я похоронила сердце въ старомъ домѣ, который былъ долго моимъ земнымъ раемъ. Видишь, моя длинная ряса запылилась на крыльцѣ, и эта пыль мнѣ дорога. Когда мы молодые вошли въ этотъ домъ, я плакала отъ радости, а когда вышла изъ него въ послѣдній разъ, по моимъ щекамъ текли безотрадныя старческія слезы….»

XIX.

Разъ утромъ Опалевъ поѣхалъ за пять верстъ отъ Семеновскаго на конный заводъ князя Лыкова, съ цѣлью купить верховую лошадь. Его провели въ конюшню, и онъ перепробовалъ нѣсколько лошадей, не подозрѣвая что хозяинъ на него смотрѣлъ изъ окна и признавалъ въ немъ хорошаго наѣздника и человѣка порядочнаго общества.

Наконецъ князь спустился со ступеней террасы, подошелъ къ Опалеву, который толковалъ съ однимъ изъ конюховъ, рекомендовалъ себя какъ одного изъ ближайшихъ сосѣдей Семеновскаго и пригласилъ къ себѣ гостя отдохнуть и позавтракать. Опалевъ проголодался, и принялъ съ удовольствіемъ приглашеніе.

Князю минуло сорокъ пять лѣтъ, но онъ былъ еще замѣчательно красивъ и моложавъ. Онъ возвышался почти цѣлою головой надъ Опалевымъ и сохранилъ, несмотря на бурную молодость, гибкій станъ, черные какъ смоль волосы и безукоризненно тонкія черты лица. Въ его орлиномъ носѣ и живыхъ глазахъ поражало смѣлое, почти наглое выраженіе.

— Добро пожаловать въ наше захолустье, сказалъ онъ на чистомъ французскомъ языкѣ, протягивая Опалеву свою правильную руку, украшенную гербовымъ перстнемъ. — Кажется, вы хорошій наѣздникъ. Хотите мы вмѣстѣ попробуемъ моихъ орловскихъ.

Онъ говорилъ громко, отрывисто, тономъ человѣка увѣреннаго въ себѣ и привыкшаго повелѣвать. Вновь отстроенный домъ свой онъ содержалъ щегольски и вообще жилъ богато. За завтракомъ подали устрицъ и шампанскаго; вставая изъ-за стола, князь велѣлъ осѣдлать лошадей, предложилъ Опалеву сигару и перешелъ изъ столовой въ свой кабинетъ. Онъ ходилъ лѣниво, переваливаясь съ ноги на ногу, и въ этой походкѣ было что-то характерное и оригинальное.

— Вы пріѣхали сюда не съ цѣлію хозяйничать, я надѣюсь? спросилъ онъ у Опалева.

— Я плохой хозяинъ; впрочемъ, кажется, и для людей знающихъ дѣло настали трудныя времена.

— Безъ сомнѣнія; а вы какой хозяинъ! Вы смотрите французомъ съ головы до ногъ. Вы, если я не ошибаюсь, жили съ малыхъ лѣтъ во Франціи.

— Я только съ виду Французъ. Въ моихъ жилахъ течетъ русская кровь.

— Крови нѣтъ ни русской, ни французской, ни англійской, возразилъ князь; — все дѣло въ привычкахъ и въ первыхъ впечатлѣніяхъ.

— У васъ большая библіотека, князь? спросилъ Опалевъ чтобы перейти къ другому предмету разговора.

— Книгъ довольно, но ученыхъ вы у меня не найдете. Je suis d’une ignorance royale, mon cher! Впрочемъ взгляните; мои книги къ вашимъ услугамъ; а журналовъ сколько угодно.

Онъ завелъ анакреонтическій разговоръ по поводу первой книги попавшейся подъ руку Опалеву, и разказалъ такъ остроумно самые скабрезные анекдоты что Опалевъ, не раздѣлявшій его циническаго взгляда на женщинъ, тѣмъ не менѣе смѣялся, какъ давно уже ему не приходилось смѣяться. Князь не касался серіозныхъ вопросовъ, а только забрасывалъ шутя своего гостя остротами и двусмысленностями.

— Ѣдемте, сказалъ онъ, взявъ хлыстикъ.

Осѣдланныя лошади стояли у крыльца.

— Выбирайте, сказалъ князь.

Опалевъ погладилъ сѣраго съ яблоками скакуна и занесъ ногу въ стремя. Князь улыбнулся и остановилъ его.

— Садитесь лучше на Искру; она вамъ, кажется, понравилась, а Сѣраго оставьте мнѣ.

Дѣло въ томъ что Сѣрый сбрасывалъ самыхъ лучшихъ берейторовъ, и князь одинъ умѣлъ съ нимъ ладить. Онъ вскочилъ въ сѣдло съ ловкостью акробата, и въ ту же секунду Сѣрый взвился на дыбы.

— Прочь! крикнулъ князь оторопѣвшимъ конюхамъ.

Борьба между лихимъ конемъ и сѣдокомъ продолжалась нѣсколько минутъ; всѣ на нихъ смотрѣли не переводя духа. Князь одолѣлъ. Сѣрый вдругъ опустилъ переднія ноги и помчался впередъ. Когда Опалевъ поровнялся съ нимъ, онъ уже шелъ шагомъ, но моталъ головой, кусалъ удила и дико озирался.

Опалевъ не могъ достаточно налюбоваться ловкостью и силой князя, который щеголялъ своею верховою ѣздой. Одъ былъ увѣренъ въ себѣ и шутя боролся съ опасностію.

Князь олицетворялъ одинъ изъ извѣстныхъ типовъ сороковыхъ годовъ. Карьеру свою онъ началъ и кончилъ гвардейскою службой, разорялся на Цыганокъ и на танцовщицъ, между-тѣмъ какъ имъ бредили свѣтскія красавицы. Онъ былъ неотразимо любезенъ и нагло дерзокъ — маркизъ и разбойникъ. Его выгнали изъ гвардіи и сослали на три года на Кавказъ, откуда онъ возвратился съ Георгіевскимъ крестомъ.

Годы его угомонили, онъ усталъ, удалился отъ свѣта и зажилъ большимъ бариномъ, благодаря богатому наслѣдству, доставшемуся ему послѣ роднаго дяди. Зиму онъ проводилъ за границей, а остальную часть года въ деревнѣ.

Между прочими анекдотами, которые разказывали о нею во время его славы, намъ памятенъ одинъ. Онъ жилъ случайно въ губернскомъ городѣ и очень пренебрегалъ губернаторшей. Сначала она за нимъ ухаживала, но не успѣвъ обратитъ на себя его вниманія, такъ на него обозлилась что не пригласила къ себѣ на балъ. Князь бился объ закладъ что кромѣ его никто не будетъ на этомъ балѣ. Въ назначенный вечеръ, всѣ люди губернатора были подкуплены; швейцара будто-бы силой связали и увезли. Князь надѣлъ его ливрею и объявилъ пріѣзжающимъ что губернаторша занемогла вдругъ очень опасно и принимать не можетъ. Между-тѣмъ губернаторша расхаживала въ освѣщенныхъ комнатахъ, не зная какъ согласить безпрерывный стукъ каретъ съ отсутствіемъ гостей; только на другой день разъяснилось дѣло, и чтобы не возбудить толковъ и смѣха, губернаторша прикинулась больною, а можетъ-быть и дѣйствительно занемогла со злобы и досады. Этотъ типъ уже давно отжилъ, выдохся; но для Опалева онъ имѣлъ прелесть новизны; князь Лыковъ его обворожилъ блистательнымъ, французскимъ складомъ ума, веселаго, неистощимаго, хотя и пустаго. Скучать въ присутствіи князя не было возможности. Во время ихъ прогулки, онъ перескакивалъ черезъ болото, заборы, наполненныя тиной канавы, а между-тѣмъ разговоръ не прекращался. Опалевъ купилъ Искру, и прощаясь съ княземъ, пригласилъ его обѣдать въ Семеновское.

Знакомство съ княземъ было находкой для скучавшаго Опалева. Давно Нелли не видала брата въ болѣе веселомъ расположеніи духа, и слушала съ любопытствомъ его разказы о Лыковѣ.

— Князь женатъ? спросила она.

— Нѣтъ, онъ холостякъ или вдовецъ, отвѣчалъ Опалевъ.

Въ Нелли не было и тѣни того что мы называемъ мечтательностью, романтизмомъ, и она согласилась бы похоронить свои лучшіе годы въ деревнѣ скорѣе чѣмъ заключить невыгодное, то-есть не блистательное супружество, и разказы брата возбудили въ ея сердцѣ самыя свѣтлыя надежды.

"Тутъ все соединено, " думала она, слушая его, «имя, положеніе, богатство, красота, умъ…. Но что бы ему стоило родиться попозднѣе?»

Однако, несмотря на зрѣлые года князя, она часто о немъ думала и ждала его съ нетерпѣніемъ. Опалевъ говорилъ о немъ между прочимъ:

— Что касается до женщинъ, это человѣкъ разочарованный un homme blasé.

Это слово вызывало въ ней чувство собственнаго достоинства.

"Человѣкъ разочарованный, " разсуждала она сама съ собой, «это человѣкъ который привыкъ нравиться женщинамъ сдающимся легко. А еслибъ ему пришлось добиваться долго любви?»

Однако она понимала заранѣе что не легко будетъ одержать побѣду, и въ ней пробуждалось не ребяческое кокетство, а самолюбіе двадцатилѣтней женщины, увѣренной въ своей прелести.

Никогда Нелли не была такъ хороша какъ въ тотъ день когда она увидалась съ княземъ въ первый разъ. Она однако не нарядилась для него; въ ея полутраурномъ туалетѣ не было, повидимому, ничего особеннаго; какъ и всегда, все на ней пѣло, ничто не бросалось въ глаза; но вся ея особа похорошѣла отъ желаніе нравиться и тайнаго убѣжденія что она не можетъ не достигнуть цѣли. Она отвѣчала спокойно, серіозно на поклонъ князя. Можетъ-быть ея пульсъ забился сильнѣе, но лицо не обнаружило смущенія.

Князь оцѣнилъ ее съ перваго взгляда и понялъ болѣе или менѣе ея характеръ мослѣ получасоваго разговора; въ испытанномъ волокитѣ пробудились побужденія кокетства.

— Вамъ будетъ трудно привыкнуть къ деревенской жизни, замѣтилъ князь. — Лучшій цвѣтъ Сенъ-Жерменскаго предмѣстья врядъ ли уживется въ степяхъ.

Нелли не удостоила его улыбкой, не замѣтила его перваго лестнаго слова, и спросила:

— У васъ много сосѣдей, князь?

— Говорятъ. Я здѣсь никого не вижу, за исключеніемъ двухъ-трехъ охотниковъ. Мущина не пропадетъ и безъ сосѣдей: у него охота и хозяйство.

— А развѣ у меня нѣтъ своего хозяйства? возразила Нелли, и прибавила съ веселою улыбкой: — и вдобавокъ заманчивая цѣль: хочу совладать съ обстоятельствами и…. съ собой.

— Вы увѣрены что можете во всякомъ случаѣ совладать съ собой?

— Вполнѣ увѣрена.

— Вы разрушаете современную философію: она отвергаетъ человѣческій произволъ.

— За человѣка который не сознаетъ своей власти я не дамъ волоса съ моей головы. Подай мнѣ мою работу, Mity.

Вечеромъ князь предложилъ Нелли прогулку въ своей коляскѣ. Молодая дѣвушка взглянула на брата, ожидая его согласія.

— Сестра моя воспользуется съ удовольствіемъ вашимъ приглашеніемъ, а я васъ провожу верхомъ, сказалъ Опалевъ.

Нелли надѣла круглую шляпку, эту прелестную шляпку, которая придаетъ столько красоты хорошенькимъ лицамъ.

— Еслибъ я былъ художникъ, сказалъ князь, — я бы сталъ на колѣни предъ вами; а еслибъ я былъ молодъ, я бы застрѣлился у вашихъ ногъ. Старый холостякъ имѣетъ грустное право говорить правду въ глаза, заключилъ онъ, подавая руку Нелли.

XX.

Съ этого дня жизнь Опалевыхъ измѣнилась; общество князя изгнало скуку изъ ихъ дома. Опалевъ не могъ жить безъ новаго пріятеля, а князь безъ Опалева и безъ его сестры. Въ понятіяхъ князя солнце всходило и садилось въ Сенъ-Жерменскомъ предмѣстьѣ. Въ лицѣ Нелли воплотился его идеалъ. Какъ всѣ мущины которымъ женщины извѣстнаго покроя испортили съ раннихъ лѣтъ сердце и воображеніе, онъ имѣлъ ложныя понятія о женской нравственности, и искалъ ее въ природной сухости; Нелли и въ этомъ отношеніи была въ его глазахъ совершенствомъ, и онъ жегъ предъ ней ѳиміамъ: онъ присылалъ ей цвѣтовъ изъ оранжерей, выписывалъ конфеты и ананасы изъ Москвы, и выучилъ ее ѣздить верхомъ на своей заводской лошади, которую Нелли назвала своимъ именемъ. Онъ умѣлъ разнообразить скучную деревенскую жизнь; устраивалъ каждый день partie de plaisir. Его рояль былъ перевезенъ къ Опалевымъ, и Нелли акомпанировала князю, который несовсѣмъ еще утратилъ свой прекрасный голосъ. Она зажила надеждой на блестящую партію, и ничего не пощадила чтобы вскружить голову князю: ей служили одинаково орудіемъ рѣзвость птички, хитрость дипломата и сила непреклонной воли; и князь сознавалъ что съ каждымъ днемъ у него все болѣе и болѣе кружится голова. Когда молодая дѣвушка и не вносила разчета въ свои отношенія съ нимъ, свобода сельской жизни ей приходила на помощь. Часто во время прогулки Нелли опиралась на руку своего обожателя, и онъ испыталъ сладость мученій, которыхъ не промѣнялъ бы ни на утраченное спокойствіе, ни на всѣ сокровища міра. Она ему внушила послѣднюю и самую сильную страсть, и онъ даже не пытался съ ней бороться, онъ никогда не понималъ возможности борьбы. Въ молодости все ему давалось легко, его баловало счастье; сердце его не сжималось при мысли разбить жизнь женщины, да онъ и не вѣрилъ въ разбитую жизнь. Онъ шелъ куда его влекло минутное увлеченіе, и бралъ смѣлостью, настойчивостью, красотой; а тутъ ему пришлось сознать свое безсиліе предъ любящимъ его ребенкомъ.

Во время своей ссылки на Кавказъ, князь, вслѣдствіе пари, женился на Грузинкѣ, которую бросилъ послѣ двухмѣсячнаго супружества, и возвратился въ Россію холостякомъ. Княгиня согласилась отказаться отъ своихъ правъ, лишь бы мужъ ей высылалъ ежегодную пенсію. Однако свѣтское общество заговорило объ этомъ бракѣ, но ничѣмъ не подтвержденные слухи затихли сами собой. Въ продолженіе двадцати лѣтъ князь пользовался невозмутимою свободой, и ему даже случалось совершенно забывать что онъ женатъ.

Жена его жила на Кавказѣ и писала къ нему для того только чтобы просить денегъ, когда онъ ихъ не высылалъ въ извѣстный срокъ. Останься она въ своей родинѣ, князь сдѣлалъ бы смѣло предложеніе Нелли, и увезъ бы ее за границу послѣ свадьбы; но на бѣду княгиня Лыкова, лишившись своихъ родителей, соскучилась на Кавказѣ, и явилась въ Москву съ караваномъ торгующихъ Грузинъ. По пріѣздѣ она выписала къ себѣ мужа, и бесѣдовала съ нимъ съ глазу на глазъ; этимъ единственнымъ свиданіемъ ограничились ихъ отношенія. Болѣе года прошло съ тѣхъ поръ, и вотъ судьба послала князю искушеніе, какого онъ еще не знавалъ, — пытку за всѣ старые грѣхи. Иногда въ немъ пробуждались прежнія смѣлость и самонадѣянность; онъ былъ готовъ идти на все и похитить Нелли…. но стоило на нее взглянуть чтобы понять невозможность насилія.

"Don Juan la voit passer et murmure: impossible!

Однако тѣнь надежды начинала пробуждаться въ его сердцѣ; онъ разчитывалъ на любовь Нелли: Нелли любила въ первый разъ.

Неописанное смущеніе вызывало въ ней сознаніе незнакомаго чувства, чувства предъ которымъ она робѣла. Разчетъ и кокетство были забыты, и она вступала неразъ въ борьбу съ своею гордостью. Никому въ мірѣ, ни даже родной матери не призналась бы она въ своей тайнѣ, и обманула бы охотно самое себя, еслибъ обманъ былъ еще возможенъ, — но князя ей не удалось обмануть. Напрасно скрывала она свою любовь подъ маской приличій и подыграннаго равнодушія; перезрѣлый волокита ее угадывалъ въ невольномъ смущеніи, въ измѣненіи голоса, въ яркой краскѣ которая выступала на щекахъ молодой дѣвушки, когда онъ ее окидывалъ своимъ страстнымъ взглядомъ. Нелли выдавала себя невольно, и ея гордость не прощала князю этихъ нѣмыхъ признаній, которыя онъ вызывалъ, между-тѣмъ какъ не высказывался самъ. Чего онъ ждалъ?

Князь ждалъ случая, минуты слабости, чтобъ ею воспользоваться. «Такая женщина полюбитъ не легко, думалъ онъ; но когда полюбитъ, будетъ способна обмануть весь міръ и отравить любовника въ припадкѣ ревности.»

Разъ они остались вдвоемъ. Набѣгали сумерки. Князь сидѣлъ молча около Нелли, которая не могла слѣдить за судорожными движеніями его лица. Она играла колокольчикомъ, стоявшимъ предъ ней на столѣ. Князь не выдержалъ, нагнулся и прильнулъ горячими губами къ ея рукѣ.

Она быстро откинулась назадъ, и спросила дрожащимъ и взволнованнымъ голосомъ:

— Что вы дѣлаете, князь?

Князь не вдругъ собрался отвѣтомъ.

— Позволите ли вы мнѣ сдѣлать вамъ вопросъ? началъ онъ почти шепотомъ.

— Не знаю! отвѣчала Нелли вспыхнувъ, и угадывая объясненіе.

— Однако отъ вашего отвѣта зависитъ….

Князь остановился, и договорилъ съ замѣшательствомъ:

— Будете ли вы мнѣ отвѣчать съ полною искренностью?

— Вы меня удивляете, князь, заговорила Нелли, стараясь напрасно казаться равнодушною. — Въ ваши года и съ вашимъ умомъ знаютъ заранѣе на что женщина можетъ отвѣчать.

— Что дѣлать? Я самъ себя не узнаю, отвѣчалъ князь. — Въ мои года человѣкъ сомнѣвается въ себѣ. Когда я былъ молодъ, я не спрашивалъ у женщины: любите ли вы меня? А говорилъ: ты меня любишь. Теперь я трушу предъ женщиной.

Подали лампу, и князь видѣлъ какъ кровь бросилась въ лицо Нелли; она схватила кусокъ шелковой матеріи, лежащей на столѣ, и принялась ее пестрить фантастическимъ швомъ. Ея смущеніе ободрило князя, вдохновило его.

— Я бы не рѣшился отдаться вполнѣ женщинѣ, продолжалъ онъ, — не получивъ отъ нея доказательства въ любви.

— Развѣ право требовать такихъ доказательствъ принадлежитъ мущинѣ, а не женщинѣ? съ кокетливою стыдливостью спросила Нелли.

— А какія доказательства можетъ дать мущина? Онъ любитъ, и все сказано. Общество ему дало это право, а у женщины, напротивъ, отняло его, и та которая способна любить вопреки общественному закону, та становится въ глазахъ мущины героиней, святою! Возьмите въ примѣръ замужнюю женщину, и допустите что мы любимъ другъ друга. Я готовъ за нее отдать жизнь, и это не будетъ даже жертвой съ моей стороны; но она можетъ мнѣ принести жертву.

— Жертву? повторила она, не довѣряя своимъ ушамъ. — Жертву?

— Да! Жертву! повторилъ въ свою очередь князь, которому растерянный видъ Нелли вдругъ возвратилъ его прежнюю смѣлость.

Нелли бросила на него взглядъ выражающій изумленіе и негодованіе. Что-то неумолимое выражалъ этотъ взглядъ.

— Жертвы просятъ у женщинъ которыхъ не уважаютъ, возразила она глухимъ голосомъ. — Жертвы просятъ тѣ которые не любятъ и сами ничѣмъ не пожертвуютъ, у меня, князь, никто не осмѣлится просить жертвы.

— Отъ нея ничего не добьешься, рѣшилъ князь, съ чувствомъ безсильной злобы.

Съ непривычки владѣть собой, онъ съ трудомъ удержался отъ вспышки ярости и страсти, и бросился въ садъ, гдѣ бродилъ одинъ съ полчаса. Когда онъ пришелъ въ себя, то понялъ что далъ промахъ, который надо было поправить во что бы то ни стало чтобы возстановить себя въ глазахъ Нелли. Онъ забылъ какъ соблазняютъ женщинъ, онъ упалъ въ своемъ собственномъ мнѣніи. Непобѣдимое чувство влекло его къ открытому окну, освѣщенному ламповымъ свѣтомъ; онъ вошелъ на террасу и заглянулъ въ окно. Нелли сидѣла на томъ же мѣстѣ, опрокинувшись въ кресло и сложивъ руки на груди. Эта поза была ей непривычна; Нелли какъ будто хотѣла усмирить біеніе сердца. Глаза ея были безсмысленно устремлены на лампу.

Князь вошелъ. Она почти незамѣтно вздрогнула

— Вечеръ, кажется, великолѣпенъ, замѣтила она спокойно.

Это слово его взорвало. «Кто кого пересилить?» подумалъ онъ и отвѣчать:

— Я имъ не наслаждался; мнѣ было совѣстно показаться вамъ на глаза. Вы должно-быть приняли меня за школьника

— Вы ошибаетесь. Я васъ приняла далеко не за школьника.

— За кого же? скажите, скажите прямо: я вполнѣ разчитываю на вашу откровенность.

— Напрасно, сухо отвѣчала Нелли. — Мое мнѣніе останется при мнѣ.

— Такъ я его скажу за васъ, отрывисто проговорилъ князь.

Бархатные глаза Нелли поднялись на него, выражая, вопреки ея усилій, готовность простить. Этотъ взглядъ произвелъ свое чарующее дѣйствіе, и остановилъ на губахъ князя холодно-учтивыя дерзости, которыми онъ собирался отмстить за себя.

— Говорите…. сказала она тономъ который значилъ: à votre aise.

— Vous m’avez pris pour un vieux roué, началъ князь.

— Qui se sera trompé d’adresse, прибавила съ горечью Нелли.

— Нѣтъ. Я обратился къ вамъ, какъ обратился бы къ другой, будь она воплощенный ангелъ. Въ этомъ-то и заключается мое несчастье…. я не вѣрю женщинамъ! Я люблю васъ страстно, и не смѣю вручить вамъ моей судьбы. Откажите мнѣ, прогоните меня, мы оба, можетъ-быть, проживемъ счастливѣе если что-нибудь насъ насильственно разлучитъ….

Князь билъ напропалую; но какъ ее не озадачило объясненіе такого рода, она скоро нашлась. Она успѣла приготовиться на все.

— Вы меня удивляете, князь…. право, вы меня удивляете. Человѣкъ съ вашимъ умомъ не понимаетъ самого себя! Дѣло очень просто, вы меня не любите. И какія ограниченныя понятія! прибавила она съ оттѣнкомъ презрѣнія. — Вы встрѣтили на своемъ вѣку нѣсколько женщинъ, по которымъ вы судите о всѣхъ остальныхъ. Вамъ невозможно подняться немного выше. Какъ скоро для васъ любить и презирать одно и то же — сдѣлайте одолженіе удостойте меня вашимъ равнодушіемъ.

— Вы меня не поняли, возразилъ князь. — Нѣтъ въ мірѣ женщины которую бы я уважалъ какъ васъ. Именно сравненіе съ другими поставило васъ такъ высоко въ моихъ глазахъ. Васъ оскорбило мое слово: жертва? Я однако его повторю. Вамъ недостаетъ одного совершенства: способности полюбить до самозабвенія. Вотъ что меня приводитъ въ отчаяніе, что меня вызвало на объясненіе, котораго вы мнѣ не простите. Съ тѣхъ поръ какъ я васъ знаю, меня преслѣдуетъ вопросъ: полюбитъ ли она когда-нибудь?

— Я полюблю того кто пойметъ насколько я способна любить и не попроситъ доказательствъ, отвѣчала Нелли, и твердо посмотрѣла ему въ глаза.

Въ эту минуту Опалевъ вернулся съ прогулки; Нелли поклонилась князю и ушла къ себѣ.

XXI.

Отчаяніе не овладѣло княземъ. Борьба началась между нимъ и Нелли, а онъ зналъ что борьба раздражаетъ страсть, и надѣялся что при настоящихъ условіяхъ ее можно будетъ довести до послѣднихъ предѣловъ. Но князь слишкомъ разчитывалъ на себя и плохо зналъ Нелли. Онъ такъ влюбился что не имѣлъ силы выдержать себя, а Нелли не отступала ни на шагъ. Она обращалась съ княземъ равнодушно и холодно, какъ съ новымъ знакомымъ, и ловко избѣгала случая остаться съ нимъ наединѣ. Князь, наоборотъ, всячески искалъ этого случая, и весь его старый кодексъ обольщенія былъ забытъ предъ горячимъ чувствомъ и предъ молодою дѣвушкой шедшею своею дорогой съ увѣренностью опытной женщины. Такія женщины какъ Нелли родятся опытными.

Не легко ей было однако владѣть собою. Вечеромъ, простившись холодно съ княземъ, она удалялась въ свою комнату, и неразъ слезы текли по ея щекамъ. Но она ихъ быстро утирала, и никто не видалъ ихъ слѣдовъ. Иногда она ждала: не вернется ли онъ? не упадетъ ли къ ея ногамъ, умоляя о прощеніи? Сердце ея сильно билось; она подходила къ окну и устремляла глаза на дорогу по которой долженъ былъ ѣхать князь; вдали катилась его коляска, будто черная тѣнь, и Нелли слышала въ тишинѣ ночной стукъ колесъ. Но стукъ удалялся, пропадалъ совсѣмъ, а она съ отчаяніемъ хватала себя за голову и клялась что во что бы то ни стало не доставить ему радости побѣдителя.

Князь скоро убѣдился что сломить ее не было возможности, и рѣшился на все, чтобъ обладать ею.

Нелли получила отъ него письмо, которое онъ долго обдумывалъ. Надо было поддѣлаться къ ней и заставить ее простить его непонятныя колебанія. Князь писалъ что она первая спутала его понятія о женщинахъ и наконецъ утвердила ихъ навсегда, обративъ въ обожаніе къ одной. Онъ просилъ ея руки, и заключалъ письмо стереотипною фразой: имя, богатство, сердце, всю жизнь — кладу къ вашимъ ногамъ.

Крикъ радости, крикъ побѣды вырвался изъ ея груди. Все ей досталось разомъ въ этотъ день; но чувства которыя переполняли ея душу не обнаружились въ ея отвѣтѣ на письмо князя. Онъ заключался въ одной строкѣ написанной твердымъ почеркомъ:

«Venez, prince, parler à mon frère.»

Опалевъ, предупрежденный сестрой, принялъ князя съ распростертыми объятіями, и сказалъ со смущеніемъ:

— Я очень счастливъ,, и вручаю вамъ съ полною довѣренностью судьбу моей сестры. Пойдемте: она васъ ждетъ.

Нелли протянула руку своему жениху, и пока онъ ее горячо цѣловалъ, промолвила:

— Кто бы мнѣ сказалъ что я полюблю Россію?

— А развѣ вы откажетесь сейчасъ послѣ свадьбы ѣхать во Францію? спросилъ князь.

— О нѣтъ, отвѣчала она, вспыхнувъ отъ радости. — Мы уѣдемъ надолго?… Навсегда?

— Навсегда, подтвердилъ князь, — если вы желаете.

— Mity, — embrasse le donc! сказала она, обратившись къ брату.

О разлукѣ съ нимъ она и не подумала.

Князь воспользовался ея радостью чтобы назначить день свадьбы въ самый короткій срокъ. Онъ боялся непредвидѣннаго случая, который могъ бы обнаружить его обманъ, и страхъ отравлялъ лучшее время его жизни. Нелли сводила его съ ума своею скупостью на ласки, князь цѣловалъ кончики ея пальцевъ, и мучительно блаженствовалъ.

Онъ воспользовался невѣдѣніемъ Опалева во всемъ что касается нашихъ церковныхъ постановленій и удалилъ его отъ переговоровъ со священникомъ, который требовалъ налицо формулярный списокъ жениха. Женихъ увѣрилъ его что списокъ затерянъ, что современемъ будетъ выхлопотанъ другой, но что свадьбу отложить нельзя, и въ заключеніе вынулъ изъ бумажника пачку ассигнацій. Черезъ двѣ недѣли послѣ предложенія, обрядъ вѣнчанія совершился утромъ, при двухъ свидѣтеляхъ, изъ которыхъ одинъ былъ Опалевъ, а другой сосѣдъ князя, который вмѣнилъ себѣ въ особенную честь должность шафера.

Изъ церкви поѣхали къ князю. Онъ показалъ свой домъ молодой женѣ, и оставшись съ нею наединѣ, заключилъ ее въ свои объятія. Она не пыталась изъ нихъ вырваться.

— Я люблю тебя, повторяла она, отвѣчая на его страстные поцѣлуи. — Ты думалъ что я холодна? Когда узнаешь какъ я тебя люблю, ты поймешь что мнѣ стоило казаться холодною!

Послѣ обѣда, они сѣли въ дорожную карету. Опалевъ стоялъ на крыльцѣ пока она не исчезла изъ его глазъ.

XXII.

Первое письмо Нелли пришло изъ окрестностей Парижа, и каждое слово дышало счастьемъ. Князь ее осыпалъ подарками, любилъ до безумія. Осенью они должны были переселиться въ самый Парижъ, и заранѣе звали къ себѣ Опалева на нѣсколько мѣсяцевъ.

Такое предложеніе было для него настоящимъ испытаніемъ. Онъ дорого бы далъ чтобы броситься куда-нибудь отъ скуки, пожать руку прежнимъ товарищамъ, но ему было совѣстно показаться имъ на глаза; онъ не мирился съ жалкимъ положеніемъ разочарованнаго патріота. А здѣсь ему не съ кѣмъ было обмѣняться словомъ, и онъ ждалъ нетерпѣливо возвращенія Аѳанасья Ивановича, который уѣхалъ въ степное имѣніе. Опалевъ убивалъ время верховою ѣздой и чтеніемъ. Разъ ему вздумалось воспользоваться библіотекой князя; но въ ней не нашлось ни одной серіозной книги, ни даже романа подписаннаго именемъ порядочнаго писателя. Не въ первый разъ Опалеву приходилось сознаться что князь былъ въ сущности довольно пустой человѣкъ. Какъ съ его способностями и средствами онъ умудрился посвятить всю жизнь однимъ мелочамъ?

Аѳанасій Ивановичъ вернулся въ послѣдней половинѣ августа и поздравилъ Опалева со свадьбой Настасьи Богдановны.

— И какъ скоро мы сыграли свадьбу, сказалъ Опалевъ. Вы и не ожидали?

— Позвольте вамъ замѣтить, слишкомъ скоро, отвѣчалъ Аѳанасій Ивановичъ. Какъ бы вамъ не пострадать за поспѣшность.

— Какъ? почему? спросилъ Опалевъ.

Аѳанасій Ивановичъ только-что успѣлъ переодѣться, отдохнуть съ дороги и налиться чаю, до него уже дошли слухи о сдѣлкѣ князя со священникомъ, и возбудили въ немъ смутныя подозрѣнія. Онъ былъ человѣкъ опытный, успѣлъ наглядѣться на людей, и рѣдко въ нихъ ошибался. Къ Олалеву онъ привязался скоро, а князя раскусилъ съ перваго взгляда

— Изволите видѣть, началъ онъ, — князь отказался представить свой формулярный списокъ, и вѣнчался безъ бумагъ, задаривъ священника. Пожалуй что дѣло не чисто.

— Что вы говорите, Аѳанасій Ивановичъ? спросилъ Опалевъ. — Я право не понимаю! Формулярный списокъ, подкупъ! Что это значитъ?

По объясненіямъ Аѳанасія Ивановича становилось ясно что князь что-то скрываетъ; но Опалеву не хотѣлось этого допустить.

— Въ сущности вина небольшая, сказалъ онъ. — Велика важность формулярный списокъ! Князь поступилъ неосторожно, онъ не придавалъ никакой важности дѣлу, поэтому-то онъ мнѣ о немъ не говорилъ.

Аѳанасій Ивановичъ промолчалъ. Тамъ гдѣ Опалевъ видѣлъ неосторожность, онъ подозрѣвалъ обманъ.

— Какъ это до васъ дошло? спросилъ Опалевъ.

— Очень просто. Священникъ проговорился на свадебномъ обѣдѣ. Теперь весь околодокъ объ этомъ толкуетъ. Опалевъ смутился.

— Ужь не поговорить ли мнѣ со священникомъ? спросилъ онъ.

— Мой вамъ совѣтъ: не входить въ это дѣло. Хоть до поры до времени держитесь всторонѣ. Изъ объясненія со священникомъ вы ровно ничего не узнаете.

Разговоръ тѣмъ и прекратился, и Опалевъ его не возобновлялъ, но думалъ часто со смутнымъ безпокойствомъ о словахъ Аѳанасія Ивановича.

Осень стояла сырая, и какъ Опалевъ ни старался убить время и разнообразить его занятіями, скука его преслѣдовала. Онъ обѣдалъ съ Аѳанасіемъ Ивановичемъ, а по вечерамъ игралъ съ нимъ въ шахматы, и полюбилъ его, несмотря на различіе воспитанія и общественнаго положенія. Аѳанасію Ивановичу минуло уже 46 лѣтъ. Наружность его не отличалась ничѣмъ особеннымъ. Нрава онъ былъ замѣчательно ровнаго, не грустенъ и не веселъ; во во всей его особѣ проглядывало что-то честное и внушало къ нему довѣріе.

Разъ Опалеву привезли съ почты письмо съ московскимъ штемпелемъ. Онъ его развернулъ, пробѣжалъ глазами и измѣнился въ лицѣ, но ничего не сказалъ Аѳанасью Ивановичу и, взглянувъ на шахматную доску, промолвилъ нетвердымъ голосомъ: Начинайте.

Однако онъ игралъ разсѣянно, машинально.

— Вы сегодня не въ ударѣ, замѣтилъ Аѳанасій Ивановичъ. — Я васъ даже не узнаю.

Опалевъ всталъ. Аѳанасій Ивановичъ хотѣлъ удалиться.

— Подождите пожалуста, сказалъ Опалевъ. — Я получилъ очень странное письмо…. Мнѣ бы хотѣлось вамъ его сообщить. Прочтите.

Онъ вынулъ письмо изъ кармана. Оно было написано нетвердымъ, дѣтскимъ почеркомъ:

"Милостивый государь
"Дмитрій Богдановичъ!

«Если ты хочешь узнать тайну о своемъ зятѣ, князѣ Лыковѣ, то пріѣжай въ Москву; спроси гдѣ домъ Седовыхъ на Варваркѣ, гдѣ живутъ Армяне. Ты получишь вѣрныя свѣденія, очень важныя. Прошу тебя пріѣхать: ты пожелеешь что породнился съ княземъ, а мнѣ больше дѣлать нечево — какъ прибѣгнуть къ тебѣ, либо къ закону. Спроси Грузинку Маріанну».

— Возможно ли придать серіозное значеніе этому письму? спросилъ Опалевъ, взглянувъ безпокойно на Аѳанасья Ивановича.

Аѳанасій Ивановичъ пожалъ плечами.

— Какъ вамъ сказать? И да и нѣтъ. Можетъ оно и имѣетъ серіозное значеніе.

— Вы думаете? Однако, что же? Взгляните на почеркъ и на правописаніе…. Не оскорблю ли я князя если поѣду на это rendez-voue.

— На вашемъ мѣстѣ я бы поѣхалъ. Ужь не вяжется ли какъ-нибудь это дѣло съ потерей формулярнаго списка?… Я, признаюсь, не повѣрилъ этой исторіи…. Мнѣ все кажется что тутъ кроется дѣло нехорошее.

Опалева бросило въ жаръ.

— Однако что вы думаете? Что онъ скрываетъ? спросилъ онъ. — Какія у него могутъ быть отношенія съ этою женщиной?…

«Ужъ не женатъ ли онъ?» мелькнуло въ умѣ Аѳанасья Ивановича; но онъ не рѣшился высказать своихъ опасеній.

— Велите приготовить лошадей! началъ вдругъ Опалевъ; и ради Бога, Аѳанасій Ивановичъ, достаньте мнѣ денегъ — какъ можно больше денегъ….

Но четверть часа спустя онъ говорилъ:

— Однако не странно ли будетъ, не смѣшно ли броситься въ Москву, на основаніи такого документа? Ужь не отложить ли мнѣ поѣздку?

— Вы меня просто пытаете, отвѣчалъ Аѳанасій Ивановичъ; — дѣлайте какъ знаете. Я бы не желалъ чтобы вы уѣхали въ Москву, гдѣ васъ ожидаютъ, можетъ-быть, большія непріятности; а совѣтовать вамъ не ѣхать я не берусь.

— Ѣду, рѣшилъ про себя Опалевъ, и началъ укладываться съ лихорадочною поспѣшностью. Аѳанасій Ивановичъ пробылъ у него до разсвѣта, то стараясь его успокоить, то теряясь съ нимъ въ заключеніяхъ о загадочномъ письмѣ. Онъ проводилъ Опалева до первой станціи и простился съ нимъ со слезами на глазахъ. Сердце его сжималось отъ невольныхъ и недобрыхъ предчувствій.

XXIII.

Смеркалось, когда Опалевъ въѣхалъ въ Москву. Предъ нимъ потянулись опять пустынныя площади и длинныя улицы, освѣщенныя рѣдкими фонарями, опять замелькали незнакомыя лица. Опалевъ взглянулъ на городъ съ чувствомъ человѣка который готовится къ тяжелой операціи: хирургъ еще не бралъ въ руки инструментовъ, а больной уже внутренно чувствуетъ остріе ножа.

Онъ остановился въ гостиницѣ на Тверской; и не давъ себѣ времени смѣнить дорожное платье, нанялъ извощика на Варварку.

Долго онъ отыскивалъ квартиру по назначенному адресу. Наконецъ мальчикъ взялся его провести къ Армянамъ.

Онъ сошелъ нѣсколько ступенекъ подъ воротами большаго каменнаго дома, взобрался на узкую лѣстницу, ведущую въ верхній этажъ, и очутился въ совершенной темнотѣ; мальчикъ постучался въ дверь; она отворилась, и изъ-за нея показалась старушичье лицо.

— Здѣсь ли Грузинка Маріанна? спросилъ Опалевъ.

— А какъ объ васъ сказать? спросила старуха, оглядывая его.

Онъ назвалъ себя.

— Знаю, войдите, отвѣчала старуха, широко отворяя дверь, и провела его чрезъ маленькую приходую, въ довольно обширную, плохо меблированную комнату, освѣщенную лампой. Не прошло пяти минутъ, какъ изъ внутреннихъ комнатъ вышла женщина лѣтъ тридцати-трехъ, но на видъ ей можно было дать и больше. Ея черные волнистые волосы, заплетенные въ двѣ косы, ниспадали до пояса; около низкаго лба они скрывались подъ широкимъ золотымъ обручемъ, который спускался почти до бровей. Бѣлое изъ прозрачной ткани покрываю было накинуто на голову и обнимало плечи. Остальная часть наряда Грузинки состояла изъ платья европейскаго покроя и черной, изношенной бархатной кофточки.

Рано увядшая красота незнакомки пропала однако не безъ слѣдовъ. Восточная порода высказывалась въ большихъ продолговатыхъ глазахъ, въ правильномъ, хотя немного длинномъ носѣ; въ твердыхъ и рѣзкихъ очертаніяхъ коротенькой верхней губы.

— Здравствуй, Дмитрій Богдановичъ, сказала она кланяясь. — Ты меня извини что я тебя не на радость выписала къ себѣ

Она говорила скоро, бѣгло, но съ акцентомъ, и вмѣсто ты, которымъ замѣняла постоянно множественное число, выговаривала ты.

— Мнѣ бы хотѣлось знать съ кѣмъ я имѣю честь говорить? спросилъ Опалевъ.

— Я тебѣ скажу кто я. А ты мнѣ сперва скажи, вѣдь ты братъ Опалевой что вышла замужъ за князя Лыкова?

— Да, я ея братъ.

— А ты знаешь ли за кого ты выдалъ сестру? Вѣдь князь-то уже давно женатъ, и я его законная жена.

Опалевъ страшно поблѣднѣлъ и не промолвилъ ни слова. Грузинка испугалась, вскочила со стула и подошла къ нему.

— Господи! ахъ Господи! начала она; — ты меня прости что я тебѣ вдругъ сказала…. Хочешь водицы?… принесу сейчасъ

Она вышла и проворно вернулась, держа въ рукѣ стаканъ воды. Опалевъ поставилъ его на столъ, не коснувшись до него губами.

— То что вы сказали требуетъ доказательствъ, промолвилъ Опалевъ.

— И доказательства представлю; все тебѣ разкажу по-порядку.

— У васъ есть какія-нибудь бумаги?

— А то какъ же! есть и бумаги.

— Онъ давно женатъ? спросилъ Опалевъ.

— Слушай, я тебѣ разкажу какъ все было. — Ужь тому восемнадцать лѣтъ. Ему понадобились деньги. Онъ и придумалъ какъ ихъ добыть; побился объ закладъ на десять тысячъ что на мнѣ женится, да и посватался. Мать моя такъ и обмерла. Недоброе, говоритъ, должно-быть, задумалъ Русскій. А онъ все свое: вынь да положь, отдай за меня Маріанку. Мать у меня спрашиваетъ: Хочешь за князя? — Какъ, говорю, не хотѣть? Вишь какой красавецъ! Насъ и обвѣнчали.

— Вотъ я тебѣ скажу, ужь какъ я его полюбила! Такъ безъ ума и полюбила. А онъ черезъ два мѣсяца послѣ свадьбы меня бросилъ. — «Куда я, говоритъ, съ тобой дѣнусь въ Россіи? Какъ я тебя въ люди покажу? Ты меня осрамишь». — Такъ и уѣхалъ. Я горевала, горевала, хоть умереть была рада, вотъ какъ горевала. Деньги-то онъ присылалъ сколько мать выпросила, а чтобы словечко когда хоть изъ жалости написать, этого нѣтъ. — Ну, голубчикъ, мать умерла, я въ Москву и переѣхала, и выписала его къ себѣ. Думаю: авось перебѣсился, страхъ Божій знаетъ. Пришелъ онъ ко мнѣ. — «Чего тебѣ?» говоритъ. «Молчи и жди смирно, а то денегъ не дамъ». Да разсердился на меня, ужь такъ обидно говорилъ, такъ обидно что одинъ Богъ знаетъ. Нынѣ лѣтомъ вдругъ гляжу — явился: ласковый такой. — «Хочешь, говоритъ, Маріанна, въ Грузію вернуться? Я тебѣ буду три тысячи рублей въ годъ высылать». А я про себя, знаешь, думаю: Э! должно быть не даромъ. Обмануть хочетъ. И прикинулась; говорю: хорошо. Онъ мнѣ сейчасъ три тысячи на столъ. — Постой, думаю, голубчикъ, еще на двое сказано кто кого перехитритъ. Да и послала мальчика вслѣдъ за нимъ; въ гостиницѣ номеръ нанималъ: тамъ и разказали что онъ женатъ. Я въ гостиницу, а онъ ужь укатилъ за границу. Стала я разспрашивать, все какъ надо узнала, и письмо къ тебѣ послала. Ты на меня не гнѣвайся, Дмитрій Богданычъ. Я за себя отмстить хочу. Подумай, онъ даромъ всю мою жизнь погубилъ.

Ея щеки разгорѣлись, и маленькая смуглая рука отбрасывала лихорадочно покрывало накинутое на голову.

— Прошу васъ показать мнѣ ваши бумаги, сказалъ Опалевъ.

Грузинка вынула изъ небольшой шкатулки свой паспортъ и церковное свидѣтельство о бракѣ, и подавая ихъ Олалеву, спросила:

— Иль ты мнѣ не вѣришь? Смотри самъ. — Да! продолжала она съ нѣкоторою гордостью, пока Опалевъ пересматривалъ, бумаги, я княгиня Лыкова!

Онъ рѣшился прежде всего показать бумаги нотаріусу, и просилъ у Грузинки позволенія взять ихъ съ собой до слѣдующаго дня.

Предложеніе ей не понравилось. Однако Опалевъ повторилъ свою просьбу.

— Повѣрить тебѣ мои бумаги? На что тебѣ бумаги? Я бы тебѣ ихъ и повѣрила, да боюсь… Ну какъ ты не отдашь?… Что я сдѣлаю безъ бумагъ?…

— Я вамъ даю честное слово что завтра онѣ будутъ въ вашихъ рукахъ, сказалъ Опалевъ. — Хотите я вамъ дамъ росписку что получилъ ихъ отъ васъ?

Грузинка колебалась, но вдругъ махнувъ рукой, отвѣчала:

— Ну, Богъ съ тобой, возьми! Я вижу ты честный.

— Я отмщу за троихъ, замѣтилъ Опалевъ, взявшись за шляпу.

Опалевъ скоро убѣдился въ законности перваго брака князя, взялъ заграничный паспортъ и поѣхалъ въ Парижъ.

Онъ вызвалъ князя на поединокъ и оставилъ его на мѣстѣ. Нелли, узнавъ о смерти князя, не обнаружила живаго чувства Съ той минуты какъ она узнала о его обманѣ, она была такъ поражена что никто не добился отъ нея слова. Но когда ея братъ вернулся невредимымъ съ поединка, она бросилась къ нему на шею и промолвила: «Tu m’as vengé!» Она умѣла возненавидѣть человѣка котораго еще такъ недавно и такъ горячо любила. Гордость ея не помирилась съ потерей добраго имени и свѣтскаго положенія. Вскорѣ послѣ смерти князя, она приняла католическую вѣру и поселилась въ монастырѣ.

Настоящая княгиня Лыкова наслѣдовала частію состояніе мужа, и бѣдные люди не нахвалятся ея щедростью.

Опалевъ вернулся въ Россію надломленный, разбитый, далъ Аѳанасію Ивановичу довѣренность на управленіе всѣмъ имѣніемъ и уѣхалъ опять за границу. Его встрѣчали еще недавно и въ Германіи, и въ Голландіи. Онъ не знаетъ куда дѣваться.

ОЛЬГА N.

"Русскій Вѣстникъ", № 9, 1870