На родине (Златовратский)/ОЗ 1881 (ДО)

На родинѣ : Встрѣчи и впечатлѣнія
авторъ Николай Николаевич Златовратский

Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru

НА РОДИНѢ.

(Встрѣчи и впечатлѣнія).

I.
Два слова тётушки въ напутствіе.

Какъ ни обаятельно-тепло было отдыхать въ мирномъ покоѣ утопавшаго въ зеленыхъ садахъ городка N, подъ сурово-нѣжную воркотню тётушки, такъ чудесно гармонировавшую и съ трепетомъ густыхъ вишенъ, и съ веселымъ шипѣньемъ самовара подъ ихъ тѣнью, съ чириканьемъ воробьевъ и гудѣньемъ пчелъ, однако, пора… пора въ деревню!.. Тётушка негодовала и недоумѣвала. Тётушка искони была истинный городской человѣкъ, и потому деревня никогда ей не представлялась иначе, какъ въ видѣ «жадныхъ» до копейки мужиковъ и бабъ, привозившихъ на городской базаръ всякую снѣдь. И вдругъ, въ послѣднее время, эта деревня нетолько заставила тётушку говорить о себѣ и восклицать: «и что такое деревня? Ну? мужикъ — и больше ничего… Вотъ и вся деревня!..» Нетолько, говорю, заставила разсуждать о себѣ даже и тётушку, но раза два очень больно отразилась и на ея «тревогахъ и радостяхъ…» Когда жизнь одного изъ ютившихся подъ ея кровлей юныхъ существъ, составлявшая такой близкій предметъ ея тревогъ и радостей неожиданно-жестоко была поставлена въ непонятную для тётушки связь съ деревней, тогда недоумѣвающее негодованіе тётушки на деревню достигло невѣроятныхъ предѣловъ.

— Что такое деревня? Что вы къ ней, что она вамъ? Ну, что такое деревня? Мужикъ, мужикъ и мужикъ… и больше ничего!.. восклицала тётушка, когда ей вспоминалась судьба «юнаго существа». — А что такое мужикъ? Одна жадность и больше ничего… Истуканъ безчувственный… Онъ ни доброты, ни сердца не чувствуетъ… Одна жадность… Все съѣстъ, все слопаетъ… Ему все мало… Онъ только одну свою утробу любитъ, одну ее знаетъ…

И выраженія тётушки крѣпчали crescendo.

Тѣмъ не менѣе, пора въ деревню, въ эту волшебную, таинственную русскую деревню, приковавшую къ себѣ русскую интеллигентную душу невидимыми, непостижимыми нитями… Гдѣ онѣ, откуда идутъ, зачѣмъ? Никто не знаетъ, а между тѣмъ, эти нити неудержимо влекутъ, стремительно и настойчиво… Десятки лѣтъ, русскія интеллигентныя души и сердца, покорныя этимъ таинственнымъ путамъ, тяготѣютъ къ деревнѣ, а она, между тѣмъ, все дальше и дальше отступаетъ передъ ними, съ каждымъ днемъ увеличивая раздѣляющую ихъ пропасть, которая хладнокровно поглощаетъ въ своей ужасной пасти всякія жертвы…

Съ такими жуткими мыслями и ощущеніями, я рѣшилъ на утро выѣхать въ деревню.

Я люблю ѣздить съ ямщиками въ лѣтнюю пору. Эта ѣзда вызываетъ во мнѣ длинный рядъ впечатлѣній и воспоминаніи, тянущійся чуть не отъ самаго дѣтства, и наполняетъ душу тѣмъ первоначальнымъ, младенческимъ трепетомъ «странной любви», въ которой нѣкогда уловилъ поэтъ впервые таинственныя путы, связавшія на вѣки русскую интеллигентную душу съ деревней…

Наймешь, обыкновенно, ямщика съ вечера, заказавъ пріѣхать ему не позже, какъ въ три часа утра, такъ какъ хорошо знаешь, что пока совершитъ онъ всѣ неторопливыя, по неуклонныя дѣянія, требуемыя «артельнымъ принципомъ», въ родѣ неизбѣжной жеребьевки у воротъ постоялаго двора и артельнаго чаепитія въ трактирѣ, пройдетъ очень-очень много времени, и онъ явится къ вамъ какъ разъ часами тремя позже. Впрочемъ, настолько еще рано, что вы навѣрно спите, хотя уже первый солнечный лучъ пробрался въ узкую щель оконнаго закроя, ударилъ вамъ прямо въ глазъ и тихонько будитъ въ уснувшемъ мозгу мысль объ отъѣздѣ. Въ полуснѣ вы слышите уже откуда-то издалека несущійся съ замираніемъ звонъ колокольчика. Онъ все ближе и ближе, наконецъ, звякнулъ у самаго окна. Пристяжная фыркнула, обнюхивая политую росой траву у воротъ. Слышенъ тихій голосъ ямщика, разговаривающаго съ лошадьми. Вотъ онъ полуотворилъ закрой и плотно прильнулъ къ стеклу: показалась рыжая борода, широкій красный ротъ и большой мясистый носъ. Постучавъ въ стекло кнутовищемъ и замѣтивъ въ полусвѣтѣ, что вы начинаете подыматься на постели, онъ равнодушно садится на ступеньки крыльца, неторопливо вытаскиваетъ изъ кармана портокъ кисетъ, и скоро въ свѣжемъ утреннемъ воздухѣ тонкой струей разносится острый запахъ махорки.

Оказывается, что тётушка давно уже встала, и изъ столовой слышится мѣрное шлепанье ея туфель. Закрои, однако, не открыты: тётушка любитъ справлять проводы въ тихомолку отъ постороннихъ взглядовъ. Но острые, какъ стрѣлы, солнечные лучи все больше и больше пробиваются въ оконныя щели и играютъ рѣзвыми желтыми «зайцами» по стѣнамъ, полу и потолку въ сѣроватомъ полумракѣ комнатъ.

— Къ старику-то, къ крестному, заверни, говорила тётушка, свертывая въ газетные листы всякую вареную и жареную снѣдь.

— Да, непремѣнно… Онъ долженъ быть уже очень старъ?

— Какъ самъ грѣхъ… Признаться, давно ужь я его не видывала… Да не тянетъ меня и ѣхать-то къ нему. Срамъ одинъ!.. Былъ фармазонъ — фармазонская ему и кончина будетъ… Такъ и умретъ у мужика на содержаньи… Генералъ-то!.. Что! Одинъ срамъ… Всѣмъ фармазонамъ одинъ конецъ: съѣстъ ихъ мужикъ безъ остатка — вотъ и вся кончина!.. Какое у него помѣстье было? А чье теперь все? Все халуй забралъ, все сожралъ… Кто у него теперь въ помѣстьи-то баринъ? Ѳедька поваренокъ, котораго я сама за вихры драла… А теперь пріѣдешь, такъ пожалуйте сначала къ Ѳедору Иванычу, чтобы до самого генерала допустили… У Ѳедора Иваныча барскій домъ, а самъ-то, фармазонъ-то, въ худенькомъ флигелечкѣ запрятанъ, исхудалъ весь, что щепка… «Что, генералъ, спрашиваю: даетъ-ли тебѣ твой воспитанникъ-то поѣсть-то?» — «Какже, какже! говоритъ: — тартиночка всегда для меня есть… Мнѣ, говоритъ, больше не надо!.. Ѳедя, говоритъ, ты намъ съ гостьей-то чего-нибудь… Хоть тартиночку подай!» Тьфу! плюнула въ негодованіи тетушка…

О, это былъ дѣйствительно жестокій эпизодъ изъ исторіи русскихъ Просперовъ и Калибановъ… Когда-нибудь я разскажу объ этомъ.

— А гдѣ теперь, тётушка, дядя Асафъ?

Тётушка только махнула рукой: очевидно, но ея мнѣнію, фармазонская судьба — быть съѣденнымъ мужикомъ — была столь же заслуженной дядей Асафомъ, какъ и старымъ генераломъ.

— Встрѣтила я его какъ-то здѣсь въ городѣ, встрѣтила — да давай Богъ ноги!.. Отъ него ужь фармазонствомъ-то теперь на версту такъ и пышетъ!.. Весь посѣдѣлъ, бороду обрилъ, а вмѣсто нея щетину оставилъ, да усищи, на голову шляпу поповскую надѣлъ, а самъ въ пальтишкѣ старенькомъ… Это помѣщикъ-то, что бывало въ плисовыхъ шароварахъ да канаусовой рубахѣ на выпускъ на тройкахъ разъѣзжалъ!.. Господи милосердый!.. Взглянула я на него, а онъ какъ выпучилъ глаза-то, какъ сжалъ кулакъ, вродѣ какъ бывало, помнишь, онъ, выпивши, все какого-то Любима Торцова представлялъ… Ну, думаю, пьянъ, мой батюшка! — Подобрала юпки, да давай Богъ ноги… Обернусь, посмотрю, а отъ него этимъ фармазонствомъ-то такъ и пышетъ!..

Однако, пора. Ямщикъ уже второй разъ стучалъ кнутовищемъ въ закрой.

Я бы не удержался, никакъ не удержался передать вамъ всю чарующую прелесть утренней лѣтней поѣздки съ ямщикомъ, еслибы это не было уже сдѣлано тысячу разъ раньше и перомъ, болѣе достойнымъ.

Городъ N уже за нами далеко. Лошади давно уже умѣрили бойкую рысь, а ямщикъ бодрый видъ, съ которыми они обыкновенно бравируютъ не далѣе городской заставы. Тарантасъ тихо покачивался, и ямщикъ колыхался на козлахъ въ тактъ ему и дремалъ. А на меня текли съ необозримаго пространства луговъ и полей волны свѣжаго, живительнаго воздуха, неся съ собой и тѣ полуопредѣленные, полустершіеся образы былого, которые нѣкогда имѣли какое-либо отношеніе къ этому живительному простору полей.

— Что ты, мой батюшка, мужика-то ломаешь, что ты его комедіянишь?.. Али не найдешь кого лучше-то перенимать? чудится мнѣ, какъ говоритъ тетушка краснощекому молодому человѣку, съ ухорской, беззавѣтной повадкой (то было давно, очень давно)…

— Погодите, почтеннѣйшая Марѳа Ивановна! Погодите, голубушка. Ужь скоро… скоро… вотъ еще немного — рухнетъ страшная стѣна, засыплется зіяющая пропасть — и тогда… Зачѣмъ намъ тогда комедіанить?.. Тогда мы, голубушка, всѣ будемъ — едино тѣло, единъ духъ!.. Просторъ-то какой будетъ, голубушка!.. Жизни-то сколько! Воздуху!.. А главное-то: вдругъ все озарится, все просіяетъ, и мы, и онъ вдругъ найдемъ одно сердце, одну душу, одни звуки… Ахъ, эти звуки!..

И беззавѣтный, весь дышащій здоровьемъ и силой, весь проникнутый вѣрой, дядя Асафъ бросался къ старенькому фортепіано и могучими пальцами «вышибалъ» изъ нихъ тоскливую мелодію «Лучины». — Впрочемъ, нѣтъ, у насъ, почтеннѣйшая Марѳа Ивановна, грѣшковъ много… Знаете-ли вы, недавно хорошая пѣсенка вышла?

У бурмистра Власа бабушка Ненила

Починить избенку лѣсу попросила…

(и я вижу, какъ сейчасъ, съ какимъ лукавымъ восторгомъ декламируетъ дядя Асафъ эту завѣтную «пѣсенку освобожденія»).

— А вотъ… вотъ кто счастливцы, вотъ они обрѣтутъ едину душу, едино тѣло! выкрикивалъ дядя Асафъ, порывистымъ движеніемъ подхватывая на сильныя руки какое-нибудь юное существо, ютившееся подъ сѣнію тётушкиной кровли, и, высоко поднявъ его надъ головою, кричалъ: — видишь-ли ты Москву, малютка?.. Или нѣтъ… Что Москва!.. Русь, Русь видишь-ли ты, необъятную, могучую, свободную!..

— Ахъ, эта Русь! говорилъ онъ, хватаясь за голову, и снова садился за старенькое фортепіано, и снова его звучный теноръ гудѣлъ въ зальцѣ тётушки: онъ пѣлъ и «Не бѣлы-то ли снѣга», и «Ночи темныя», и Некрасовскую «Тройку».

— Какой же вы, мой батюшка, пустозвонъ! говорила въ заключеніе, обыкновенно, строгая тётушка (ей ужь и тогда было лѣтъ около сорока).

— Зачѣмъ же такъ, голубушка моя, зачѣмъ? тихо произносилъ неожиданно конфузившійся дядя Асафъ и долго сидѣлъ молча и задумчиво передъ старымъ фортепіано.

Такимъ дядя Асафъ и остался навсегда въ моемъ представленіи, потому что онъ скоро исчезъ съ нашего горизонта послѣ «скандала», устроеннаго имъ съ собственными крестьянами, которыхъ онъ отпустилъ на волю съ землей.

— Былъ прежде просто пустозвонъ, а теперь, говорятъ, сталъ фармазонъ… Туда ему и дорога! рѣшила тётушка, повторяя общій приговоръ, носившійся надъ Асафомъ по всей губерніи.

Лошади бѣжали прежней рысью; попрежнему покачивалась передо мной флегматичная спина ямщика; лѣниво позвякивалъ колокольчикъ, и вмѣстѣ съ образами прошлаго уходили куда-то вдаль, назадъ, безконечныя поля… Такъ, мнѣ казалось, быстро неслись годы, быстро смѣнялись поколѣнія, имъ на смѣну шли новыя и новыя, а невидимыя нити натягивались все сильнѣе, перепутывались еще непостижимѣе и увлекали попавшія въ нихъ души все въ ту же пропасть, о которой скорбѣлъ Асафъ и которая, между тѣмъ, все расширилась, росла, зіяющая, страшная, жадная…

II.
Аронъ.

Черезъ сутки мы уже были въ самой глуши уѣзда.

Было за полдень, когда мы только-что перевалили черезъ глубокій, глинистый оврагъ, изрѣзанный высохшими на солнцѣ и почти окаменѣвшими колеями. Несмотря на то, что и я, и ямщикъ поднимались въ гору пѣшкомъ, лошади наши едва тащили пустой тарантасикъ. На нихъ было жалко смотрѣть: широко-открытые глаза безсмысленно и напряженно-тупо смотрѣли впередъ, словно хотѣли выскочить вонъ; изсѣченныя оводами груди сочились струйками свѣжей крови; сдѣлавъ нѣсколько сажень, онѣ пріостанавливались, тяжело дышали и, дрожа, качались всѣмъ туловищемъ.

Жаръ былъ, дѣйствительно, почти нестерпимый. Воды мы давно уже нигдѣ не встрѣчали; болота высохли; ручей на днѣ оврага тоже пересохъ. Мы торопились какъ-нибудь добраться до маленькой деревеньки, виднѣвшейся на горѣ, какъ разъ на выѣздѣ изъ оврага. Признаться, мы сбились нѣсколько съ трактовой дороги. Желая добраться до усадьбы одного крупнаго землевладѣльца, съ которой должны были начаться мои землемѣрскія работы, возможи ближайшимъ путемъ, я велѣлъ ямщику свернуть въ сторону, на проселокъ, предполагая припомнить дорогу по встрѣчнымъ деревнямъ. Деревня, сидѣвшая вверху оврага, была, однако, неизвѣстна ни мнѣ, ни ямщику, хотя послѣдній не хотѣлъ, конечно, въ этомъ признаться, и то называлъ ее Оржанихой, то Опарихой и предполагалъ, что «мы дюже въ сторону сшиблись». Такъ или иначе, впрочемъ, мы рѣшили остановиться въ этой деревенькѣ, дать вздохнуть лошадямъ, напоить ихъ и хотя нѣсколько укрыться отъ зноя.

Къ сожалѣнію, даже эти скромныя наши надежды на деревеньку не осуществились.

Едва мы выбрались изъ оврага на открытое мѣсто, какъ на насъ повѣяло чѣмъ-то неизмѣримо-тоскливымъ и удручающимъ. Голое, плоское, глинистое мѣсто, на самомъ припёкѣ, все было выжжено; казалось, равнодушно лучезарное солнце, дѣйствительно, «выпило» и высосало изъ земной груди послѣднія капли влаги, какъ говорятъ крестьяне. Жидкая, сухая трава поблёкла и согнулась подъ слоемъ пыли; рѣденькая, низкорослая рожь уныло колебалась вправо. Вдоль дороги выстроилось съ десятокъ избъ, двуоконныхъ, низкихъ, крытыхъ солсмой, почернѣвшихъ отъ дыма.

То была одна изъ самыхъ жалкихъ деревенекъ. Деревьевъ кругомъ почти не видать; только двѣ уродливыя, не дающія тѣни ветлы, съ полуголыми вѣтвями, безнадежно склонились къ какому-то подобію не то просто ямы, не то бывшаго пруда; на днѣ стояла грязная, вонючая вода, по бокамъ — высыхающая грязь, взмѣшенная копытами коровъ и лошадей. Двѣ-три изъ нихъ стоятъ тутъ же, подъ жалкой тѣнью ветлъ, сонно опустивъ головы, прижавшись одна къ другой. Миріады мухъ, мошкары и оводовъ кишатъ кругомъ и тучами носятся надъ скотиной, которая въ какомъ-то томленіи и безпомощности лѣниво движется вкругъ деревеньки, безъ пастуха, безъ всякаго призора. И нигдѣ, кругомъ, ни одного человѣческаго лица!

Только-что мы остановились у избы, стоявшей на краю полувысохшаго пруда, какъ на насъ повѣяло пущей духотой, знойной, волной смрадныхъ испареній… Наши лошади бросились было, обрадованныя, къ водѣ, но тотчасъ же, фыркнувъ, отступили, тоскливо взглянувъ на ямщика.

Но ямщикъ былъ въ неменьшемъ недоумѣніи, чѣмъ и сами лошади. Его какъ будто охватилъ столбнякъ. Онъ снялъ шляпу и, почесывая въ головѣ, долго, упорно смотрѣлъ на деревню, медленно обводя ее глазами.

— Никого! выговорилъ наконецъ онъ, ударивъ руками о полы.

Потомъ долго еще онъ стоялъ и смотрѣлъ на деревню, прошелъ нѣсколько шаговъ по улицѣ, заглянулъ въ проулокъ, какъ будто ожидая, что явится же кто-нибудь къ нему на выручку.

Наконецъ, онъ стукнулъ несмѣло въ окно кнутовищемъ. Никто не откликнулся. Тогда онъ обошелъ зачѣмъ-то всю избу кругомъ и, наконецъ, уже вошелъ въ калитку.

Я присѣлъ на бревнѣ.

Слышно, съ кѣмъ-то мой ямщикъ разговариваетъ. Наконецъ, онъ вышелъ, и опять остановился въ недоумѣніи.

— Ну, что? Нашелъ кого?

— Нашелъ.

— Всѣ дома?

— Всѣ дома, отвѣтилъ онъ съ какой-то таинственной задумчивостью — и пошелъ къ сосѣдней избѣ.

— Что же они не выходятъ? крикнулъ я ему въ слѣдъ. Но онъ только поправилъ шляпу и, не удостоивъ меня отвѣтомъ, пропалъ въ сосѣдней калиткѣ.

— Въ хворую деревню попали… Поздравься! проговорилъ онъ, неторопливо возвращаясь, и затѣмъ сердито облокотился на облучекъ тарантаса. — Вся сплошь хворая!.. Хочешь, умирать съ ней оставайся, хочешь — вонъ бѣги!

— Такъ ты что же?

— Что же! Бѣжать надо!..

— Неужели никого такъ-таки и нѣтъ здоровыхъ?

— Не знаю… Надоть еще глянуть, только я не пойду…

— Чего же ты боишься? — Ямщикъ стыдливо отвернулся и опять сказалъ: — я не пойду.

Я пошелъ вдоль улицы. Мертвая, гнетущая тишина обняла меня, тишина безлюднаго, покинутаго обиталища. Солнце жгло; воздухъ застылъ недвижимо, какъ заговоренный. Листъ не шевельнулся. Все живое замерло, какъ зачумленное…

Казалось, солнце хотѣло во что бы ни стало прервать всякую жизнь: остановилось движеніе, дыханіе становилось тяжелымъ и слабымъ; мысль застыла и не работала. Осталась одна тяжелая истома.

Въ большей части избъ среднія окна были открыты, и на подоконникахъ вездѣ стояли бураки съ водой и лежали ломти хлѣба, приготовленные чьей-то заботливой рукой. Я вошелъ въ одну избу, но едва отворилъ дверь, какъ спертый, пропитанный особымъ специфическимъ запахомъ «хвори» воздухъ невольно оттолкнулъ меня прочь. «Кто тамъ?» проговорилъ чей-то слабый голосъ: — Арончикъ, что ли?… Воды бы… Жжетъ… Вся вышла.

Я пересилилъ невольное чувство отвращенія и боязни и вошелъ. На лавкахъ, на полу, на печи лежали большіе и малые, окутанные полушубками и тряпьемъ. Мертвое молчаніе царило въ избѣ, и только одинъ несмолкаемый гулъ отъ цѣлой тучи мухъ висѣлъ въ воздухѣ. Изрѣдка слышался вздохъ. Двѣ-три пары блуждающихъ тоскливо, какъ въ бреду, глазъ уставились на меня. Повидимому, смотрѣвшіе силились что-то припомнить — и не могли… За исключеніемъ двухъ-трехъ несчастныхъ, никто не пошевелился даже: спали они, забылись на время или на вѣки?

— Не Арончикъ должно? проговорилъ опять чей-то голосъ, выходившій откуда-то издалёка, казалось, изъ-за самой избы.

— Я, проѣзжій, сказалъ я.

— Уйди, почтенный… Уходи!.. произнесъ тотъ же голосъ. — Спаси тебя Господи!.. Ступай… Арончика поищи… Тамъ; онъ, въ кузницѣ, коли не слёгъ… Воды бы, скажи… А то Крушинкѣ-старухѣ. Она… Господи помилуй, Господи помилуй! Недѣлю ужь лежимъ, а все лучше нѣту, добавилъ голосъ: — Господь все еще не снисходитъ… Все еще не вылежимся…

Лежавшій ближе къ окну мужикъ вдругъ порывисто поднялся, какъ внезапно поднятый со сна, протянулъ дрожащую руку къ стоявшему на подоконникѣ бураку, покачалъ его, опрокинулъ надо ртомъ и, высосавъ, повидимому, послѣднюю каплю влаги, отчаянно поставилъ на прежнее мѣсто и снопомъ повалился опять навзничь.

Я бросился вонъ изъ избы на поиски воды и бодрствующаго Арончика.

Я бѣжалъ. Меня, какъ и моего ямщика, начиналъ уже охватывать ужасъ, ужасъ безпомощности… Чья-то маленькая фигурка, повидимому, дѣвочки, такъ она была худа и слаба, тонкая и, какъ былинка, колеблемая вѣтромъ, прошла тѣнью подъ окнами избъ, держась за стѣны.

— Ты больна? нагналъ я ее.

— Всѣ больны.

— Чѣмъ? — Молчитъ. — Кто же васъ лечитъ? — Молчитъ. — Отчего вы не дали знать начальству, лекарю? — Дѣвушка, собравъ, повидимому, послѣднія силенки, бросилась отъ меня бѣжать.

Но вотъ изба старосты. Передо мной лежитъ, вытянувшись на лавкѣ, какъ человѣкъ, приготовившійся умирать, длинноносый, широкоплечій, въ косую сажень мужикъ. Онъ тяжело дышетъ съ полуоткрытыми глазами и едва приподнимаетъ отяжелѣвшія вѣки.

— Что съ вами?

— Ничего-съ… Хмарь это.

— Отчего?

— Отъ жары…

— Чѣмъ лечитесь?

— Вылеживаемся… Будьте безъ сумлѣнія…

— А если не вылежитесь?..

— Будьте безъ сумлѣнія…

— Отчего не дали знать доктору?

— Будьте благонадежны… Ничего-съ… Къ чему безпокойство!..

— Неужели никого нѣтъ здоровыхъ?

— Есть, есть… Какъ не быть!.. Кузнеца Арошку поищите… А то Крушинку… Старуха у насъ есть такая… Будьте безъ сумлѣнія…

Я вышелъ опять на улицу — и оглянулся. Кругомъ ни звука. Деревня стояла погруженная въ полный, мертвый, беззвучный покой, окутанная дѣйствительно жаркой, палящей «хмарью». Казалось, предо мной была не дѣйствительная деревня, а миражъ, отраженіе, картина, застывшая на полотнѣ.

— Аронъ! чуть не вскрикнулъ я, охваченный непреодолимымъ желаніемъ услышать хотя собственный голосъ, вызвать хоть одно человѣческое существо, еще обладавшее чувствомъ самосохраненія среди этого добродушно-наивнаго, но зловѣщаго и гнетущаго презрѣнія къ жизни, смерти…

---

Кузница, старый, полуразвалившійся сарай, повидимому, передѣланный изъ деревенской бани, была пуста, хотя и не заперта. Солнечные лучи пронизывали ее насквозь желтыми полосами и дробились синеватыми кругами въ заткавшихъ углы паутинахъ. Кое-гдѣ виднѣлись слѣды недавней работы, и брошенный на наковальню фартукъ, очевидно, ожидалъ скораго возвращенія хозяина. Даже стоявшая невдалекѣ сонная старая кляча съ отвислыми губами, которыя облѣпили мухи, повидимому, ожидала кузнеца. Я присѣлъ, по никто не шелъ. Слышу, въ крайней избушкѣ-кельѣ, въ какой доживаютъ свой вѣкъ безродныя старухи-бобылки, кто-то разговариваетъ.

Наконецъ-то!.. Я вошелъ въ избу, съ низкимъ проконченнымъ потолкомъ, съ углами, забросанными всякой рухлядью. Въ избушкѣ было темновато, но прохладно. Пахло мукой, хлѣбомъ и квашней. Послѣ яркаго солнечнаго свѣта на волѣ, я едва могъ разсмотрѣть кто былъ въ избѣ: сначала я видѣлъ только три неопредѣленныя фигуры, изъ которыхъ одна сидѣла у двери, другая лежала вдоль лавки у окна, третья, стоя у печки и что-то бормоча скороговоркой, качалась усиленно всѣмъ туловищемъ около большой квашни.

— Кого надо? спросилъ старушичій голосъ, видимо принадлежавшій той, которая возилась около квашни.

— Кузнецъ здѣсь живетъ? спросилъ я.

— Арона-то, что ли, тебѣ?

— Да.

— Хвораетъ кузнецъ… Больной лежитъ…

— Вотъ и я тоже кузнеца, сказалъ сидѣвшій у двери, держа въ рукахъ сошникъ: — а у нихъ вишь ты, братецъ, какое дѣло!.. А я скакалъ-скакалъ… Тоже вѣдь уборка идетъ…

— Боленъ, боленъ… Вы у насъ не тревожьте кузнеца… У насъ одинъ онъ, кузнецъ-то, заговорила опять старушка, маленькая, худенькая, но прыткая, съ худыми и сухими руками, но крѣпкими и сильными, которыя, какъ деревянные вальки, то подымались, то опускались въ квашнѣ.

— Ему, главное дѣло, милый человѣкъ, вылежаться надо… Это болѣзнь такая: въ ней, первое дѣло — вылежаться… Вы его деньгой не маните… Деньгой съ нами все можно, а только что грѣхъ это будетъ…

— Да я развѣ деньгой! отвѣчалъ мужикъ съ сошникомъ. — Я говорю: наше дѣло тоже не терпитъ. Что я пять-то верстъ даромъ проскакалъ!.. Вѣдь это тоже разсчетъ… Возьми во вниманіе… На что-жь онъ и кузнецъ!.. Кузнецъ что попъ — завсегда будь готовъ… За то взялся…

— Экой ты, брательникъ, навязчивый… Да вѣдь ты самъ видишь… Али нѣтъ?

— Вижу я… Какъ не видать… Да вѣдь наше дѣло такое: мало что хворь, другой разъ и хворый изъ жилъ тянешься… Наше дѣло тоже….

— Братъ, не могу! проговорилъ больной, лежавшій на лавкѣ.

— Дакъ что-жь, коли не можешь… Я ничего!.. Лежи… Только что вотъ… куды-жь я теперь поскачу опять!.. Вѣдь наше дѣло не ждетъ… Самъ ты, братецъ, крестьянинъ… Эхъ, дѣло!.. Можетъ, понатужишься?.. Тутъ вѣдь и работы-то минута.

И мужикъ показывалъ сошникъ, тютюшкая его на рукахъ, какъ баба ребенка.

Въ это время больной приподнялъ голову съ перепутанными волосами и сбившейся на сторону бородой; большіе глаза смотрѣли больнымъ, апатичнымъ взглядомъ и выдвинулись далеко изъ орбитъ. Онъ хотѣлъ одной рукой поправить волосы и что-то сказать, какъ взгляды наши встрѣтились. Онъ съ секунду не сводилъ съ меня глазъ, потомъ губы его дрогнули и сжались; на лицѣ появилась недовольная гримаса, и онъ неторопливо положилъ голову опять на подушку. Въ первую минуту, покоряясь какому-то безотчетному побужденію, я было двинулся къ нему, но, замѣтивъ это движеніе, онъ повернулся на бокъ и легъ лицомъ къ стѣнѣ.

Въ сущности, въ это время я его зналъ мало (короче я его узналъ послѣ, но объ этомъ когда-нибудь въ другой разъ). Въ началѣ онъ какъ-то случайно уцѣлѣлъ въ моемъ воспоминаніи. Лѣтъ пять тому, я собирался на лѣтнія землемѣрскія работы, когда ко мнѣ пришелъ молодой человѣкъ, съ темноватымъ, съ ввалившимися щеками, лицомъ, съ длинной узкой бородой и, поглаживая эту бороду, да посматривая внимательно прямо мнѣ въ лицо большими голубыми глазами, просилъ меня взять его съ собой на нѣкоторое время, въ качествѣ подручнаго. Я согласился. Онъ, кромѣ нѣсколькихъ незначительныхъ замѣчаній, не счелъ нужнымъ объяснять мнѣ ничего больше — и черезъ день мы уже ѣхали. Все, что осталось у меня въ воспоминаніи объ этой дорогѣ, это — молчаливый, сдержанный, съ темноватымъ лицомъ молодой человѣкъ, въ сѣрой парусинной фуражкѣ и такомъ же пиджакѣ. То была сдержанная, недовѣрчивая, замкнутая въ себѣ натура, но я не знаю, было ли то органическимъ качествомъ его, или благопріобрѣтеннымъ. Вѣрнѣе — послѣднее. Все время онъ сидѣлъ, опершись обоими локтями на облучекъ тарантаса, отвернувшись отъ меня лицомъ къ безконечнымъ полямъ и, постоянно вынимая изъ кожаннаго сака, висѣвшаго черезъ плечо, папиросу за папиросой, неустанно курилъ и смотрѣлъ-смотрѣлъ въ безграничную даль. Когда я его спрашивалъ о чемъ-нибудь, онъ медленно повертывалъ ко мнѣ свое темноватое лицо, по которому словно тѣни какія-то легли и застыли, и вопросительно смотрѣлъ большими голубыми глазами. Онъ отвѣчалъ односложно, но нельзя сказать, чтобы не охотно: онъ только любилъ выражаться категорически, лаконично, даже какъ будто стараясь построить отвѣтъ такъ, чтобы дальнѣйшее продолженіе разговора на ту же тему уже представлялось совершенно лишнимъ. Отвѣчалъ и затѣмъ опять смотрѣлъ въ безконечную, сѣренькую даль.

Едва мы прибыли на мѣсто моихъ работъ, какъ онъ сталъ у меня пропадать сначала только на день, а затѣмъ я не видывалъ его дня по два, по три. Недѣли черезъ двѣ, онъ, вернувшись изъ своихъ экскурсій, сказалъ мнѣ, что завтра же уѣзжаетъ.

— Ну, что же, видѣли вы теперь «настоящую» деревню? спросилъ я его на прощанье.

— Да, видѣлъ…

Больше я его не видалъ.

И теперь, когда я взглянулъ на Арона, все это вдругъ встало и поднялось въ моей головѣ.

Я какъ-то совершенно безсознательно сѣлъ у двери на скамьѣ, рядомъ съ мужикомъ, державшимъ сошникъ, и почти упавшимъ голосомъ спросилъ старушку:

— Неужели, бабушка, у васъ такъ всѣ и больны?

— Всѣ переболѣли… Кои и выправились, да по дѣламъ ушли, а кои здоровы были, на праздникъ въ Счастливое ударились… А бабенки да ребятишки всѣ перевалялись… Вотъ ужь третій день одна! Замаялась! Туда бѣги, сюда бѣги… То хоть Аронъ помогалъ, а теперь… вотъ одна одинешенька: туда сунься, сюда сунься…

И бойкая старушка, худенькая, сутуловатая, съ большимъ острымъ носомъ, какъ пухъ летала по избѣ, по сѣнямъ, изъ сѣней во дворъ… И сколько было въ ней жизни, энергіи, упорной и дѣятельной!..

— Вѣдь тебѣ тяжело, бабушка?

— Какъ не тяжело!.. Знамо, тяжело… Да своя ноша не тянетъ… Я ужь полвѣка на міръ работаю… Вотъ, Господи благослови, теперь хлѣбцевъ наваляю… А тамъ, Господи благослови, квасу навожу… Къ вечеру-то, благослови Господи, коровъ подою… Такъ оно вотъ: туда-сюда, день-то и не увидишь пройдетъ!..

Смотрѣлъ на старушку я, смотрѣлъ мужикъ съ сошникомъ, но, очевидно, намъ больше нечего было тутъ дѣлать. Я уже нѣсколько разъ порывался уйти, но странный, непобѣдимый интересъ къ удивительной группѣ, собранной здѣсь, удерживалъ меня: мнѣ все казалось, что вотъ сейчасъ кто-то разрушитъ чары и на сцену выступитъ ужасная дѣйствительность… Я молчалъ; не зная, что сказать, замолкла и старушка, какъ за дверью показалась растерянная фигура моего ямщика. Выпучивъ боязливо глаза и не переступая порога, онъ смотрѣлъ на насъ.

— Ты что? спросилъ я.

— Поѣдемъ, господинъ… Сдѣлай милость, поѣдемъ! говорилъ онъ упавшимъ голосомъ.

— Что такъ?

— Сдѣлай милость… поѣдемъ… Сдѣлай милость! повторилъ онъ.

Я взглянулъ на него внимательнѣе: онъ весь трясся, какъ въ лихорадкѣ…

— Сдѣлай милость, господинъ… Богъ съ ними… А то я одинъ уѣду… Какъ вашей милости будетъ угодно… Сдѣлай уваженіе, господинъ…

— Хорошо, хорошо, сказалъ я: — сейчасъ…

Я пріостановился на минуту, не зная, что предложить этимъ людямъ, и ожидая, что они скажутъ что-нибудь.

Они молчали.

— Прощайте, сказалъ я: — будьте здоровы!

— Дай Богъ счастливо, сказала старушка.

Больной не повернулся.

Я отыскалъ моего ямщика, который давно уже, какъ оказалось, выѣхалъ за околицу хворой деревни, и мы поскакали отъ нея крупной рысью. Ямщику все еще было, видимо, не по себѣ: онъ долго еще усаживался на козлахъ, то подсовывая подъ себя концы возжей, то вновь вытаскивая ихъ и привязывая къ крюку на облучкѣ, то для кнута никакъ онъ не могъ найти надлежащаго мѣста. А между тѣмъ, онъ, нѣтъ-нѣтъ, да и обернется на хворую деревню. Наконецъ, сказалъ: «Ну, и мѣста! Экія мѣста! И живутъ же здѣсь люди! Какъ по экимъ мѣстамъ хвори не быть: ни тебѣ лѣсу, ни тебѣ воды, на юру, на вѣтру, на припекѣ, одна глина… Слышь, баринъ еще ихъ сюда выселилъ»…

— Да, а вотъ живутъ…

Мой ямщикъ продолжалъ разсуждать о чемъ-то самъ съ собой и долго еще обертывался на хворую деревню.

А жаръ душилъ попрежнему. Густая и тяжелая пыль шла передъ нами облакомъ и скоро покрыла сѣроватой дымкой все — и лошадей, и ямщика, и меня, и туманную, изнывающую въ жарѣ окрестность…

III.
Дядя Минъ.

Жаръ спадалъ. Начинало свѣжѣть. Съ запада потянуло сыростью. Тамъ, чуть замѣтной полосой, на самомъ горизонтѣ, кучились облака, постоянно мѣняя свой цвѣтъ, по мѣрѣ того, какъ солнце все больше и больше садилось за нихъ. Сначала розовыя, они незамѣтно перешли въ оранжевыя, и наконецъ, вытянулись въ сплошную зеленовато-лиловую полосу.

— Быть дождю… а то и грозѣ, пожалуй, замѣтилъ мой ямщикъ, мотнувъ головой въ сторону заката. — Хорошо-бы… Хмарь-то бы поотлегла… Гляди бы и хворой деревнѣ полегчало, на ноги поднялась бы, неожиданно вспомнилъ онъ глухую деревеньку. — А что ужь это: вся деревня лежитъ!.. Спаси Господи, какое житье!

И ямщикъ перекрестился.

Лошади легкою рысью трусили по мягкой, межпольной дорогѣ, гулко шлепая плоскими подковами, которыя изрѣдка блестѣли стальнымъ цвѣтомъ изъ-подъ копытъ. Пыль теперь уже не стояла сплошными облаками вокругъ насъ, а тотчасъ же тяжело осѣдала, едва поднявшись отъ колеи.

— Здорово, христіане! вдругъ раздалось сбоку, и какой-то старичокъ въ истасканномъ порыжѣломъ картузишкѣ, пестрядиной рубахѣ и коротенькихъ, чуть не ребячьихъ портахъ, съ на гольнымъ рванымъ полушубкомъ на плечѣ, въ притруску побѣжалъ за нами.

— Христіане!.. Эй!.. Погодите, христіане! выкрикивалъ онъ.

Ямщикъ остановилъ лошадей. Передъ нами стоялъ мужичекъ, маленькій, низенькій, лысый, съ рыжеватыми остатками волосъ на затылкѣ и вискахъ. Повидимому, онъ не столько былъ старъ, сколько дряхлъ и разбитъ; руки и голова у него дрожали какъ у пьянаго, ноги колыхались — и онъ, вѣроятно, упалъ бы, еслибы не поддерживалъ свое худое, легкое тѣльце липовой жердочкой. Но за то онъ былъ весь какой-то сіяющій и смѣющійся: сіяла у него сбитая въ мочку борода, смѣялся широкій ротъ, смѣялись сѣрые, мутные глаза…

— Добраго здоровья, христіане! раскланялся онъ своей свѣтящейся лысиной, держа измятую шапенку на-отмашь. — Не подсадите ли старичка, ради какъ бы души спасенія?

— Да ты куда? Далеко ли? спросилъ ямщикъ.

— Да мнѣ хошь одну версту провезешь — и то въ барышъ зачту… А тамъ, пожалуй, коли не любо будетъ, я и слѣзу.

— Да куда идешь-то?

— Въ Крутилу, въ Крутилу, любезный… къ кумѣ… далече.

— Вонъ, какъ господинъ прикажетъ, сказалъ ямщикъ.

— Что-жь, господинъ! Господина я не стѣсню… Господину просторно… Я къ тебѣ на облучекъ прилѣплюсь.

— Садись, сказалъ я.

— Ну, и ладно!

Мужичекъ натянулъ шляпенку, бросилъ на облучекъ полушубокъ и бойко сѣлъ на него, задомъ къ ямщику, лицомъ къ дорогѣ и въ полу-оборотъ ко мнѣ. Онъ былъ такъ малъ, занималъ такъ мало мѣста, что дѣйствительно могъ также мало стѣснить насъ, какъ случайно сѣвшая вмѣстѣ съ нимъ на ручку тарантаса муха.

— Ты откуда же, комаръ, бредешь? спросилъ ямщикъ.

— Комаръ!.. комаръ!.. Вотъ вѣрно!.. Въ самый разъ… Изъ комаровъ, точно, заговорилъ мужичекъ и засмѣялся. Онъ былъ очень доволенъ. Онъ тотчасъ же вытащилъ изъ кармана своихъ штанишекъ трубку и сталъ набивать.

— Комариной породы… Точно… Это ты справедливо…

— Знаю я васъ! говорилъ ямщикъ: — чать, не первый годъ здѣсь ѣзжу…

— Какіе же это комары? спросилъ я.

— Да такъ — мелкій народъ… Деревнями эдакъ выходитъ… Малорослые… Здѣсь деревень пять такихъ есть…

— Есть, есть… Надо думать, и я вотъ ихняго роду, объяснялъ мужичокъ.

— Такъ ты откуда-жь идешь?

— Изъ Счастливаго, другъ… Село такое есть, можетъ знаешь, Счастливое…

— Да мы сами туда.

— Ой ли? Ну, поѣзжайте, поѣзжайте… Еще застанете… У нихъ три дня празднуютъ.

— Ты зачѣмъ же въ Счастливомъ-то былъ?

— Да на праздникъ…

— Водку, поди, пить?

— Знамо, водку… Зачѣмъ же и на праздникъ ходятъ?.. Я, миленькій, въ округѣ-то всѣ праздники знаю… Такъ тебѣ сказать, не соврать, изъ младости ужь я, миленькій, къ этому склоненіе имѣю… Боекъ я былъ, молодой-то! Такой сорванецъ, такой весельчакъ-парень — на рѣдкость! Дружкой, али чѣмъ — первымъ дѣломъ я!.. Ну, и выпить любилъ… Я тебѣ, миленькій, по правдѣ-истинѣ говорю… Я — прямой, правдивый… завсегда былъ… Это художество тоже за мной изстари было… Ну, только въ нашей деревнѣ съ моимъ склоненіемъ оченно скудно, братецъ, было… Разойтись негдѣ по душѣ было… Выбили насъ, мужичковъ, въ самомъ лучшемъ видѣ… Ну, ужь мнѣ, при моемъ склоненіи, утѣснительно очень эта скудость-то… Бывало въ молодости пива варили мірскія: все было веселье!.. Въ годъ-то раза три всей деревней попразднуемъ… А тутъ пошло, братецъ, хуже да туже, да до того дошло, что солому чуть съ крышъ не жрали!.. Ну, да эту мы прокламацію оставимъ… А я вотъ къ тому, что, значитъ, склоненію-то моему утѣснительно было… И стали мы это, братецъ, разузнавать праздники… Какъ мало гдѣ праздникъ — мы туда!.. Какъ мало гдѣ родня, али сватья — мы къ нимъ. И такую, братецъ, утѣху себѣ нашли, что вотъ до старости эту самую привычку не бросаемъ… Право!.. Надо судить по-христіански… Придемъ съ праздниковъ-то къ себѣ въ деревню: однихъ разсказовъ что!.. На цѣлую зиму хватитъ… Вотъ хоть бы теперь въ Счастливомъ… У Старовѣрова въ гостяхъ былъ… Великатный мужчина! Истинный судія! Ежели эдакъ съ нимъ ласковенько обойтись, поведеніе выдержать, онъ утѣшитъ… Ужь онъ, братъ, утѣшитъ.

— И народъ же вы дошлый! замѣтилъ ямщикъ.

— Эко-ce, парень!.. Ты, говорю, суди по настоящему… Никто — своему склоненію не врагъ, такъ ли? обидѣлся немного дядя Минъ.

— А за что васъ поятъ? Чай у богатыхъ руки цѣлуете? спросилъ я.

— Да когда мы цѣловали? Ты видѣлъ, что ли? сердито допрашивалъ дядя Минъ.

— Видѣлъ.

— Самъ будто видалъ?

— Самъ.

— Самъ видалъ!.. Ишь ты!..

Дядя Минъ совсѣмъ обидѣлся и отвернулся отъ меня.

— Видѣлъ!.. А хоша бы и цѣловалъ: цѣловалъ за ласку… Бывало, за побои цѣловали, проворчалъ онъ, совсѣмъ повернувшись ко мнѣ спиной.

Мы замолчали. Но я зналъ, что словоохотливый дядя Минъ не вытерпитъ и заговоритъ самъ: стоило только взглянуть на его фигуру, чтобы всякая мысль о злопамятствѣ со стороны его исчезла.

И онъ дѣйствительно заговорилъ, но только не со мной, а съ ямщикомъ.

— Не знаю, парень, какъ деревня наша… началъ онъ разговоръ въ полголоса.

— А что?

— Хворую покинулъ… Всѣ сплошь хворы… Пятеро всего и было что здоровыхъ-то… А то всѣ слегли… Такое дѣло!..

— Хворая? при оврагѣ?

— Она… На оврагѣ сидитъ… Наша!

— Ну, мы тамъ были…

— Ой?

— Точно ужь — мѣста!..

— Не говори!..

— Бѣжишь!

— Бѣжишь, какъ есть… Мнѣ вотъ тоже не хотѣлось ихъ покидать… То же надо вспоможенье: кому воды подашь, хлѣба, за скотиной приглянешь… Да вотъ тутъ праздникъ подвернулся въ Счастливомъ… Единственный, братецъ, праздникъ!.. Село сытное, богатое, угощаютъ въ волю…

— Что говорить! село единственное!

— Коли еще дождешься экой благодати!.. Тоже, братъ, это намъ не въ частую…

— Конешно, что…

— Ну, и склоненію этому самому не выстоять… Ушелъ!.. Думаю: кому умереть — и при мнѣ умретъ, а кому жить — и меня подождетъ… Вылежится… Тоже вотъ посовѣтывался на селѣ-то кое съ кѣмъ… Первымъ дѣломъ, говорятъ, александрынскаго листу… Нѣтъ лучше!.. Цѣлый вонъ мѣшокъ тащу… Главное дѣло, чтобы всѣхъ… понимай… очистило… А потомъ въ баню!.. Вотъ принесу, всю деревню съ Арошкой опоимъ… Пущай очищаются!.. Много наклали!.. Цѣлый мѣшокъ тащу!..

— Ты, значитъ, и Арона-кузнеца знаешь? спросилъ я.

— Арошку? Какъ не знать Арошку… Изъ приписанныхъ онъ у насъ?

— Да.

— Ну, онъ… Чать, онъ нашъ!.. Какъ не знать!

— Хорошій парень?

— Хорошій… Парень такой — на диво…

— Ладно вы съ нимъ живете?

— Ладно… Отчего-жь не ладно? Живемъ… Вышло было тутъ какъ-то сумнѣнье, ну, поучили… Онъ вѣдь изъ мастерковъ, слышь, изъ городскихъ… Ну, и не привычка… Понятія-то у него настоящаго объ нашей жизни ужь и нѣтъ…

— Какое же сумнѣніе вышло?

— Да какое?.. Постой — вотъ бишь какое… Вклепался, вишь ты, братецъ, однова въ нашу землю сусѣдъ… Такой мужичишка жадобный — страсть!.. А и землишки-то было всего два лаптя…

— Да вамъ-то оно было къ мѣсту, замѣтилъ ямщикъ.

— То и есть… Кому грошъ, а намъ золото… Ну, и сталъ этотъ жадобный мужичишка оттягивать у насъ эту пластушку… Мы не давать. Дальше да больше, пошло дѣло въ волость. Приговорили въ волости — отнять у насъ. Возьми этотъ жадобный мужичишка да и вышли на землю-то своихъ косарей… Ахъ, дуй-те въ хвостъ, думаемъ мы! Ну, это ты постой… Потому у насъ и травы-то всего, что эта платушка… Ребятишкамъ на молочишко хоша перепадаетъ… Ну, говоримъ, бабы — стой за себя!.. Пришелъ покосъ. Глядимъ, выгналъ мужичишка косарей… Наши бабы такъ и рвутся: не видать, говорятъ, имъ нашей травы!.. Похватали этто ребятишекъ всѣ до единой (мірское дѣло!) да на лугъ… Стоятъ да посматриваютъ, какъ косари косы натачиваютъ… А на самихъ лица нѣтъ! Вотъ бѣлыя стоятъ, что упокойники — все одно!.. Дрожатъ кои… И мы тутъ стоимъ всей деревней, глядимъ… Только что этотъ самый жадобный мужичишка крикнулъ: «начинай!» взмахнули этто его батраки косами разъ, взмахнули другой, тутъ наши бабы какъ бросились, да всѣхъ ребятишекъ подъ косы и побросали!.. Господи помилуй, какое дѣло было!

Дядя Минъ перекрестился.

— Очинно ужь значитъ въ сердца вошли, замѣтилъ ямщикъ: — конешно, за свое стояли, то же жалко…

— Какъ не жалко!.. кричатъ: коли вы отъ насъ хлѣбъ берете, пущай и ребятишекъ перерѣжутъ!.. Вы питаніе отъ нихъ отъимаете!..

— Ну, и что-жь?

— Увидалъ это, братецъ, Арошка, весь помертвѣлъ, что твое полотно, бросился на бабъ и давай ребятишекъ изъ травы таскать… Тутъ этто бабы на него, мужики за ними…

— А что-жь батраки?

— Батраки стоятъ — смотрятъ. Мужичишка-то кричитъ имъ: «Коси!» — А тѣ говорятъ — коси самъ, коли у тебя душа собачья! А наши мужики на Арошку… Парнишка еще: чего онъ въ мірскомъ дѣлѣ смыслитъ! На то и наука…

— Ну, какъ же съ землей?

— Такъ и ушли косари-то… Пошло дѣло судомъ, дальше да выше, просудили мы тутъ тоже не мало, ну, все-жь отстояли… Потому, какъ же инако, ежели она намъ нужна!.. Не молоденчикамъ же гибнуть!..

Мы опять замолчали. Богъ вѣсть, о чемъ задумались оба мужика: о странной ли судьбѣ своихъ дѣтей, или о «правдѣ», которая во что бы ни стало объявится въ тотъ самый моментъ, когда приходится гибнуть неповиннымъ ни въ чемъ «молоденчикамъ». По крайней мѣрѣ, я думалъ и объ этомъ, и объ Аронѣ… Такъ вотъ она эта жестокая «правда» Асафа объ «единеніи въ духѣ»… Тутъ кровь говорила, звучали ребячьи голоса…

— Ты вотъ, говоришь, видѣлъ Арошку-то? спросилъ меня дядя Минъ.

— Видѣлъ.

— Парень справный, ну и при ремеслѣ…

— Да.

— Вотъ все хочу женить его… Больно я падокъ на эти дѣла… думаю: что болтается зря!.. Пора въ настоящіе мужики произвесть…

— Дочь у тебя что ли есть?

— Нѣтъ, дочери у меня нѣтъ… своихъ ужь я давно пристроилъ, еще по пятнадцатому году почесть… Потому, люблю я эти свадьбы… Я и самъ-то ужь на третьей женатъ…

— За кого же ты хочешь его сватать?

— Внуки у меня есть… Отъ сестриной дочери значитъ… Вотъ все и мѣкаю.

— Такъ что-же?

— Говорилъ на міру. Да, баютъ, тогда Арошка земли спроситъ… А гдѣ намъ взять? Утѣсненіе большое будетъ… Ну, да я уломаю… Дадутъ…

— Откуда ждете?

— Дуракъ ты, парень, я посмотрю, выругался дядя Минъ: — дуракъ и есть. — Ты понимай, объ чемъ говорятъ; это дѣло вѣковое: можетъ оно завтра будетъ, а можетъ наши дѣти только узрятъ…

— Дуракъ! неожиданно вздумалъ обидѣться и ямщикъ: — самъ-то ты больно уменъ… Комаръ — такъ комаръ и есть, и умъ у тебя комариный… Вонъ въ Счастливомъ, не бойсь, въ кулакъ не свистятъ да не ждутъ пока съ неба пироги полетятъ… Вотъ-то умъ! А у тебя одно разсужденіе комариное.

— Что въ Счастливомъ? Чего ты тычешь Счастливымъ-то? Самъ-то ты понимаешь-ли что говоришь? Кто въ Счастливомъ-то уменъ? Мужикъ. — Кто въ немъ богатъ? Мужикъ. — Кто въ ёмъ сила? Мужикъ. — Кто всѣ земли-то вокругъ скупилъ? Мужикъ!.. Что это означаетъ? А? напалъ на ямщика дядя Минъ.

— Ну, что означаетъ?.. Мужикъ…

— То-то… То и означаетъ, какъ въ писаньѣ сказано… Только въ мірѣ правда безъ кривды не живетъ: пошло вотъ теперь все къ мужику, а онъ зажадобилъ… Вмѣсто чтобы по справедливости, а онъ жадобитъ… Ну, да этому свой предѣлъ придетъ, миленькій… Такъ-то-съ!.. Счастливымъ-то мнѣ нечѣмъ тыкать…

Мнѣ какъ-то невольно сдѣлалось смѣшно на наивную болтовню дяди Мина, и я громко засмѣялся.

— Ты, миленькій, чего смѣешься? вдругъ сердито спросилъ меня дядя Минъ и даже насупилъ свои рыжія брови: — али тебѣ это въ смѣшки… барской, то есть, твоей милости… Такъ я тебѣ скажу… Ты вотъ укорилъ меня, что я у мужика руку цѣловалъ, а я тебя хуже укорю… Ты меня извини дурака-мужика, коли я тебѣ что-нито противъ шерсти молвлю… Пожалуй, коли не стерпится, прогони меня, ссади… Что-жь, я уйду, слѣзу, поблагодарю и слѣзу: спасибо! ты ужь и такъ довольно подвезъ меня… За доброе дѣло спасибо…

— Нѣтъ, ничего… Пожалуйста, сиди!.. сказалъ я и опять не могъ удержаться отъ улыбки при взглядѣ на осерчавшаго дядю Мина.

— Пожалуй, смѣйся, проворчалъ онъ, и сталъ равнодушно набивать трубку, посматривая въ даль, какъ человѣкъ, который окончательно уже умывалъ руки и не хотѣлъ отвѣчать за послѣдствія.

— Вотъ, въ Гридинѣ… Изъимали… сказалъ онъ, помолчавъ..

— Кого, спросилъ ямщикъ.

— Кого? Фальшиваго человѣка… Додѣльца…

— Ну?

— Право…

— Да зачѣмъ онъ тамъ?

— А мужичка утѣснять проявился… На всякіе манеры, братецъ мой… Мужикомъ, слышь, обернулся… Все одно, какъ оборотень.

— Это онъ къ чему-же?

— А все изъ злобы, чтобы мужичку худо сдѣлать… Вотъ и блазнитъ всяко мужичка… Фальшивитъ…

— Ну, и что-жь его тамъ?

— Били, слышь, мужики-то… Да не инако! Ну, по мнѣ, пока хоть и будетъ, заключилъ дядя Минъ: — спасибо вамъ, христіане!.. Я вотъ въ этой деревнѣ спрыгну… Переночую… Кума у меня тутъ… Ну, простите, Бога для!.. Прости, господинъ, коли что пустое смололъ! Я вѣдь это не то что къ тебѣ, а такъ, на счетъ жизни!.. Прощайте, доброхоты!

И маленькая, жидкая фигурка дяди Мина, съ липовой жердочкой и мѣшкомъ александринскаго листа, завернутымъ въ полушубкѣ, постепенно стала исчезать въ густомъ, бѣловатомъ туманѣ, затопившемъ кругомъ всю окрестность. Вотъ онъ мелькнулъ въ этомъ эѳирномъ морѣ разъ, другой, и, какъ утопленникъ, скоро исчезъ совсѣмъ изъ глазъ. Вдали, сквозь полумракъ наступавшей ночи, виднѣлся блѣдный силуэтъ какой-то деревеньки, которую, казалось, силился залить со всѣхъ сторонъ холодноватый, все выше и выше поднимавшійся отъ земли паръ.

Мы спустились въ лощину, и бѣлое море тумана объяло насъ холодомъ. Лошади вздрагивали. Передъ нами разстилалась бѣлая пучина, въ которой все принимало какія-то фантастическія очертанія. Ямщикъ остановилъ лошадей, слѣзъ съ облучка и, крехтя, сталъ натягивать желтый кафтанъ. Съ ухода дяди Мина онъ еще ничего не говорилъ. Молча опять усѣлся на облучекъ, оправился, собралъ возжи и крикнулъ:

— Н-но! Ишь, проклятые, и здѣсь проявились!.. Н-но! милыя! неожиданно-громко добавилъ онъ.

Я невольно вздрогнулъ. Лошади пріободрились, и мы бойко помчались по воздушной бѣлой пучинѣ.

Ямщикъ помолчалъ, затѣмъ вдругъ громко вздохнулъ и запѣлъ:

Эхъ! и ночи-ли… нно-очи те-е-емныя…

Гулко раздавался по вечерней росѣ его жидкій, но высокій тенорокъ. И что за думу вмѣщали въ себѣ эти звуки?!

«Ахъ, эти пѣсни!», вдругъ припомнились мнѣ слова дяди Асафа, и я чуть не повторилъ ихъ вслухъ.

Лошади трусили. Колокольчикъ лѣниво позвякивалъ. Передо мной чуть покачивалась флегматичная спина ямщика. Я незамѣтно перенесся въ воображеніи куда-то далеко, назадъ. Вотъ мнѣ показалось, такъ ясно, что будто, облокотившись на бокъ тарантасика, вмѣстѣ со мной сидитъ мой давнишній спутникъ по деревнямъ и смотритъ, смотритъ въ силуэты встрѣчныхъ деревенекъ, залитыхъ прозрачнымъ молочнымъ туманомъ… Вотъ мнѣ видится, будто мы пріѣхали въ деревню… «Тпру!» крикнулъ ямщикъ, и этотъ возгласъ такъ отчетливо, такъ звонко раздается по росѣ. Колокольчикъ смолкъ. Лошади фыркнули. Въ окнѣ волостного правленія чиркнула спичка. Вотъ зажгли свѣчу. Заскрипѣли половицы въ сѣняхъ. Слышно, сторожъ опрашиваетъ ямщика: Кто? — Зёмномѣры, говоритъ лѣниво ямщикъ.

— Пожалуйте! встрѣчаетъ сторожъ съ сальной свѣчей на крыльцѣ.

Я хочу войти, но не вижу со мной спутника. Мнѣ чудится, что тарантасъ мой окруженъ мужиками, что это деревня хворая и всѣ мужики больные, что они всѣ, полные недоумѣнія, гуще и гуще окружаютъ юношу. Впереди ихъ дядя Минъ кричитъ: «Гдѣ? гдѣ?»

— Здѣсь… Проявились! говоритъ ямщикъ.

— Кто?

— Фальшивые люди.

Я проснулся. Слабый лучъ зари пробивался на востокѣ сквозь темноватыя облака. Бѣлое туманное море уже разстилалось сзади насъ. Очевидно, мы выбирались изъ лощины.

IV.
На мужицкомъ праздникѣ.

— Ну, вотъ тебѣ и Счастливое! сказалъ мой ямщикъ, какъ-то весь осклабившись, и даже утеръ бороду, какъ человѣкъ, приготовляющійся съѣсть вкусный обѣдъ. Онъ ткнулъ кнутовищемъ на виднѣвшуюся вправо отъ дороги, за высокимъ холмомъ колокольню, ярко блестѣвшую бѣлой жестяной главой.

— Трезвенное село! Строгое село! прибавилъ онъ съ видимымъ удовольствіемъ.

— Отчего такъ?

— Мужикъ тутъ такой… Уродился такой мужикъ — онъ ужь и сѣмя отъ себя такое пущаетъ… Тутъ мужикъ въ умъ пошелъ!.. Вотъ у насъ, али вонъ въ хворой деревнѣ — мужикъ оробѣлый: ты его припирай, а онъ того пуще робѣетъ… А здѣсь мужикъ самъ тебя припираетъ… Ты его тукнуть, анъ, глядишь, онъ тебя тукнетъ… Ты его припереть бы, анъ онъ на тебя претъ… претъ всячески: низкомъ, и ползкомъ, и нахрапомъ… Ну, и себя сдерживаетъ въ этомъ случаѣ: живетъ трезвенно, а къ слабому человѣку строгъ… Потому и живетъ сытно… Сытное село, братецъ мой, и говорить нечего! заключилъ ямщикъ особенно смачно, должно быть, послѣ воспоминаній о хворой деревнѣ.

— Почему же онъ такъ сытно живетъ, не въ примѣръ другимъ?

— Говорю тебѣ, въ умъ пошелъ… Ну, и жаденъ… Ко всему жаденъ: къ работѣ жаденъ, къ промыслу жаденъ, къ землѣ… Онъ на все напираетъ… Изо рту вырветъ, а ужь возьметъ… Такой у него оборотъ ко всему!.. Все слопаетъ!..

— Эдакъ онъ и васъ слопаетъ, не глядя, что свой братъ.

— Слопаетъ и насъ… Онъ за этимъ не постоитъ… Тутъ смотри въ оба!.. На то будь уменъ…

— Хорошаго мало, замѣтилъ я.

Ямщикъ крякнулъ, подобралъ подъ сидѣнье возжи, пріосанился и погналъ лошадей, но ничего мнѣ не отвѣтилъ.

— Трезвенное село! сказалъ онъ опять съ видимымъ удовольствіемъ, когда мы обогнули холмъ и передъ нами стало выплывать изъ-за рощи село Счастливое: — сытое село! Не привелъ Богъ родиться въ ёмъ…

— А что?

— Да самъ-то я ничего… Мнѣ что ужь!.. Полвѣка изжилъ… Мнѣ къ нимъ не пристать… у меня ужь такого поведенья не будетъ… Ребятишекъ жалѣю… Тройка у меня ихъ — ребятишекъ-то; и жалко… Заробѣютъ въ нашихъ мѣстахъ какъ разъ, захудаютъ, что мы же… Лѣнивый только по головѣ тукать не станетъ… А двоешка-то у меня шустрыхъ, ну, и жалко… А живи я, братецъ мой, здѣсь — оно бы имъ просторнѣе было… Робость-то эта и сошла бы… другой ужь духъ-то изъ ихъ пошелъ бы… Тутъ вотъ у нихъ и грамата, и оборотъ всякій, разговоры то же… А у насъ дѣло черное — изъ году въ годъ одно… Духу-то и нѣтъ, и не просторно для ихъ… А здѣсь: ты его тукнуть, анъ онъ напирать на тебя, ты его еще, а онъ зубы показалъ… Потому свое положеніе понимаетъ…

— А ежели онъ только грабить выучится?

— Это ужь Божье произволенье: кто и въ грабежъ пустится, а кто и добромъ позаймется… Одинъ грабить, а другой самому грабителю-то руки скрутитъ…

— Барскіе они?

— Барскіе были… Мы тоже барскіе, а дѣло-то вышло въ обратную: мы отъ баръ ополоумѣли, а отъ нихъ сами баре заробѣли… Эхъ, просторно живутъ! заключилъ онъ и бойко повернулъ въ сельскую улицу.

Передъ нами открылось большое село съ широкою улицей и двумя рядами избъ, въ большинствѣ случаевъ, дѣйствительно, зажиточныхъ. «Нарядная стройка», пояснилъ мнѣ ямщикъ. Нѣсколько избъ были двухъ-этажныя, въ шесть и восемь оконъ, крытыя желѣзомъ. На улицѣ толпился кучками гуляющій народъ, въ красныхъ рубахахъ, чуйкахъ и даже дипломатахъ. Солнце жгло потоками свѣта улицу, и невыносимо яркіе, пестрые цвѣта рѣзали глазъ.

Мы подъѣхали къ волостному правленію: большой, длинный домъ въ шесть оконъ, съ вычурной рѣзьбой по карнизамъ; закрои разрисованы хитрыми птицами съ голубыми крыльями и цвѣтами въ желтыхъ горшкахъ.

Въ правленіи чисто, свѣтло, весело и тихо. Ко мнѣ вышелъ молодецъ въ длинномъ кафтанѣ, съ густыми кудрявыми волосами и елейной повадкой, очень смахивавшій на послушника; постоянно запахивая полы и чуть слышно поскрипывая тщательно высвѣтленными сапогами, онъ ходилъ въ комнатѣ присутствія, какъ въ святилищѣ.

— Вы писарь?

— Такъ точно-съ.

— Изъ крестьянъ?

— Такъ точно-съ.

— Вы гдѣ же обучались?

— По собственному развитію…

Онъ помолчалъ нѣсколько времени, очевидно, находясь въ какомъ-то колебаніи, нѣсколько разъ бѣгло и искоса взглянулъ на меня и потомъ сказалъ:

— Позвольте просмотрѣть документы… Порядокъ-съ… У насъ строго-съ… Не то что для чего… а такъ-съ, чтобы послабленія не было… въ порядкѣ…

— Извольте, сказалъ я.

Онъ подошелъ къ окну, быстро развернулъ документъ и, почти не взглянувъ на него (я увѣренъ, что онъ не разобралъ даже моей фамиліи), такъ же быстро сложилъ, съ видомъ человѣка, исключительно служащаго «порядку», и возвратилъ любезно мнѣ.

— Пожалуйте-съ къ Антону Антонычу, сказалъ онъ: — вонъ они здѣсь проживаютъ… Вотъ-съ, посмотрите… вотъ ихъ помѣщеніе: желѣзная крыша, шесть оконъ съ украшеніями, показывалъ онъ мнѣ въ окно. — Сдѣлайте милость… У нихъ вамъ будетъ спокойно… У насъ сегодня напрестольный праздникъ… И имъ будетъ даже оченно лестно…

— Ну, въ самую, значитъ, центру попали, объяснилъ мнѣ ямщикъ, повертывая лошадей отъ крыльца правленія: — къ настоящему мужику. Антонъ Антонычъ, одно слово — патріархъ!.. Сорокъ душъ у его въ дому… Одного мужеска пола семнадцать человѣкъ… Ей-Богу!.. Коренной мужикъ! Сыновья у него по подрядной части, въ городахъ живутъ… А самъ-отъ здѣсь, при землѣ сидитъ… Въ старшинахъ ходилъ, да отказался, теперь въ судьяхъ… А все его доднесь за старшину чтутъ… Сорокъ душъ — какъ одинъ человѣкъ! Вотъ какое сѣмя отъ себя пустилъ!..

— Да, большое…

— Просторно располагаются!.. Счастливые, такъ счастливые и есть…

— А кто счастливыми-то окрестилъ?

— Кто? Господа…

Мы остановились у двухъ-этажной длинной избы, съ кладовыми внизу, Антона Антоныча Старовѣрова.

— Ну, ступай… Посмотри счастливыхъ-то мужиковъ, сказалъ мой ямщикъ, слѣзая съ облучка: — да ты вотъ что: неравно я войду наверхъ, въ дверяхъ постоять да послушать, ты скажи: «это, молъ, мой ямщикъ»… А я послушаю… Можетъ, и стаканчикомъ разступятся!..

И вотъ я въ избѣ «коренного мужика». Двѣ большія половины верхняго этажа избы сплошь набиты народомъ, стоявшимъ, ходившимъ, толкавшимся и, повидимому, старавшимся сдерживаться, такъ какъ всѣ говорили, за исключеніемъ, должно быть, хозяевъ, въ полголоса, и ходили на носкахъ. Общій фонъ несомнѣнно составлялъ синій кафтанъ, хотя тамъ и здѣсь виднѣлись сюртуки, красныя рубахи и дипломаты.

Едва я успѣлъ осмотрѣться, какъ меня замѣтилъ юноша, въ сюртучкѣ и глаженой сорочкѣ, нѣсколько напоминавшій мальчика изъ магазина, и, поклонившись всѣмъ корпусомъ, какъ-то грудью впередъ, тотчасъ же скрылся. Черезъ минуту, изъ сосѣдней половины ко мнѣ вышелъ высокій сѣдой старикъ, мощный и коренастый, въ синемъ халатѣ на распашку, который онъ, не особенно впрочемъ поспѣшно и тщательно, а больше для проформы, старался запахнуть. Одного взгляда на эту внушительную фигуру, съ самоувѣреннымъ выраженіемъ лица и проницательнымъ взглядомъ, съ крѣпкими мышцами и замѣчательно сохранившейся коренной силой во всей комплекціи, было достаточно, чтобы дѣйствительно признать въ немъ «кулацкаго патріарха» и человѣка, пустившаго отъ себя большое «сѣмя»…

— Присядьте, сказалъ онъ съ нѣсколько высокомѣрнымъ радушіемъ, послѣ двухъ-трехъ предварительныхъ словъ о дѣлахъ: — я минуточкой… Вотъ только свои дѣла покончимъ… Тогда и народъ посхлынетъ… Попросторнѣе будетъ… Побалуйтесь съ нами насчетъ чайку… Попразднуйте.

— Съ удовольствіемъ.

— Милости прошу.

И онъ исчезъ въ толпѣ, наполнявшей сосѣднюю комнату, притворяя за собою дверь.

Я остался среди общества, очевидно относившагося равнодушно къ тому, что происходило за дверью.

У одного окна стоялъ высокій, широкоплечій рыжій мужчина, съ открытымъ и веселымъ лицомъ, съ нѣсколько припухшими щеками, въ рыжемъ пиджакѣ, изъ подъ котораго виднѣлся край красной кумачной рубахи, а изъ короткихъ, узкихъ рукавовъ далеко высовывались весноватыя, покрытыя густыми рыжими волосами руки. Вокругъ него стояло нѣсколько человѣкъ — двое «сѣрыхъ» мужиковъ, двое въ кафтанахъ, чистенько приглаженные, двое парней въ длинныхъ дипломатахъ, съ цѣпочками черезъ шею, и юноша въ сюртучкѣ, встрѣтившій меня. Рыжій волосатый мужчина былъ очень оживленъ; онъ что-то съ увлеченіемъ разсказывалъ, но такъ какъ былъ принужденъ говорить въ полголоса, то всячески старался усилить выразительность своей рѣчи всевозможными внушительными жестами: онъ тыкалъ въ воздухъ руками, стучалъ ногами, оттопыривалъ губы, и то прищуривалъ, то широко открывалъ веселые глаза. Казалось, въ немъ кровь такъ и ходила ходуномъ. Присутствующіе, видимо, слушали его съ большимъ интересомъ, а два «сѣрые» мужика съ большими бородами постоянно улыбались и, покачивая головами, отъ времени до времени прохаживались изъ угла въ уголъ. Только одна личность не принимала участія въ общемъ интересѣ: это былъ долговязый господинъ, съ ужасно темнымъ лицомъ, съ невыбритой бородой и оловянными глазами, въ поношенномъ, съ осалившимися швами черномъ сюртукѣ и узкихъ клѣтчатыхъ брюкахъ. Господинъ этотъ, въ грязной глаженой сорочкѣ съ огромными запонками, былъ лѣтъ неопредѣленныхъ и все время старался свернуть «по-барски» папироску, но никакъ не могъ.

Наконецъ, онъ обратился ко мнѣ.

— Одолжите, господинъ, папироску…

Я далъ ему, но онъ тотчасъ же, съ видомъ знатока, пустился въ догадки, какой я курю табакъ, въ какую цѣну, смаковалъ папиросу, пускалъ дымъ и носомъ, и колечками, внушительно морщился и за это время далъ мнѣ понять, что онъ перекурилъ папиросы всевозможныхъ фабрикъ, названіе которыхъ безбожно коверкалъ: Легаріа, Дюбекъ, Шаршалъ, Сачъ-на-губѣ такъ и сыпались.

— Вы кто же будете?

— Мы отошедши отъ господъ будемъ… Отъ здѣшняго помѣщика, г. Мастодонтова.

— Что такъ?

— По своему понятію… ну, и по обстоятельствамъ времени…

— Что же, вамъ отказали или вы сами ушли?

Долговязый господинъ нѣсколько замялся, но тотчасъ, же увѣренно произнесъ:

— Сами-съ…

— Отчего же?

— Поведеніе худое замѣтили…

И онъ скосилъ на сторону свои оловянные глаза.

— За ими, то-ись, прибавилъ онъ таинственно.

Онъ подвинулся фамильярно ко мнѣ и, повидимому, хотѣлъ вступить въ бесѣду.

Въ эту минуту дверь изъ сосѣдней половины отворилась — и оттуда вышли два бородатые старика, въ черныхъ кафтанахъ, низко поклонились намъ, съ прижиманіемъ правой руки къ груди, и торжественно прошли къ выходной двери. Ихъ провожалъ самъ Антонъ Антонычъ, два молодые человѣка, одѣтые «посвѣтскому», два пожилые мужика въ модныхъ московскихъ кафтанахъ, двѣ женщины въ городскихъ платьяхъ и двѣ въ деревенскихъ свиткахъ и платочкахъ на головѣ. Когда гости вышли уже за дверь, имъ вслѣдъ низко поклонились всѣ сопровождавшіе — и мужчины, раскланявшись со мной, шумно размѣстились вкругъ самовара.

— Это все мои, рекомендовалъ мнѣ Антонъ Антонычъ: — это сыновья, а это — внуки… Вотъ на праздникъ пріѣхали съ работъ… Садитесь! обратился онъ къ присутствовавшимъ.

Наконецъ, онъ сѣлъ и самъ. И сколько было въ его позѣ величія, когда онъ окинулъ глазами своихъ сыновей и внуковъ! Его взглядъ, поза, вся фигура говорили одно: «все я… все мое сѣмя пущено… Все умъ… умъ, умъ и умъ!..»

— Сейчасъ своихъ поповъ проводили, сказалъ мнѣ Антонъ Антонычъ.

— Вы по старой вѣрѣ?

— Не то чтобы… Я на энто смотрю отъ ума… Толковъ много, а толку мало: ищи правду посередкѣ… А такъ, свои… По уваженію…

— Свои-то будутъ повѣрнѣе-съ, замѣтилъ рыжій мужчина, съ какой-то задней мыслью…

— Пожалуй что.

— Свое-то оно, какъ никакъ, а все свое, замѣтили «сѣрые» мужички.

— Ванюша! наливай, угощай! сказалъ. Антонъ Антонычъ старшему внуку — молодому человѣку въ сюртукѣ и съ видимымъ желаніемъ держаться и двигать всѣми членами черезчуръ уже свободно.

Внукъ, опытной и твердой рукой, приступилъ къ дѣлу: маленькія чашки постоянно такъ и летали надъ столомъ въ разныхъ направленіяхъ. «Пожалуйте!.. Получите!.. Примите!» отрывисто и четко выговаривалъ онъ.

Но не успѣли мы выпить по чашкѣ и хорошенько разговориться съ Антономъ Антонычемъ, какъ изъ сосѣдней комнаты, отираясь платками, послѣ обильнаго и усерднаго чаепитія, потянулась цѣлая фаланга молодыхъ деревенскихъ джентльмэновъ, въ длинныхъ модныхъ кафтанахъ, извѣстныхъ теперь въ деревняхъ подъ именемъ «абломатовъ» и, дѣйствительно, нѣсколько подгоняемыхъ «для форсу» къ настоящимъ столичнымъ дипломатамъ. Всѣ они, несмотря на то, что были въ сюртукахъ или красныхъ рубахахъ на выпускъ изъ подъ жилетовъ, иные даже въ глаженыхъ сорочкахъ, однако, въ комнатахъ дипломатовъ не снимали.

— Что, господа, мало попили? спросилъ ихъ Антонъ Антонычъ.

— Весьма довольно, дѣдинька… Вполнѣ достаточно… Благодарствуемъ, заразъ отвѣтили молодцы, слегка расшаркиваясь скрипучими сапогами.

— Что-жь, гулять что-ли, къ дѣвкамъ пробираетесь? спросилъ онъ молодцовъ.

— Такъ точно, дѣдинька…

— Ну, ну…

— Присматривайте то же за народомъ-то, чтобы не очень вдарялись въ энту самую прокламацію, замѣтили сыновья Старовѣрова, показывая на водку.

— Ка-кже-съ, непремѣнно-съ, дяденьки!..

Молодцы потоптались на мѣстѣ — и потомъ вдругъ, какъ-то всѣ заразъ двинулись къ столу.

— Счастливо оставаться! Благодаримъ за угощеніе… Дѣдинька!.. Дяденьки!.. выговорилъ одинъ молодецъ — и оказалъ явное намѣреніе приложиться къ ручкѣ Антона Антоныча, но послѣдній благоразумно ее убралъ, проговоривъ только: «ну, ну… не начѣмъ!…»

— Счастливо оставаться… Благодаримъ за угощеніе… Дѣдинька!.. Дяденьки!.. какъ эхо, повторилъ другой деревенскій джентльмэнъ, порываясь продѣлать ту же церемонію.

— Счастливо оставаться… дѣдинька… дяденьки…

И порывъ продѣлать ту же церемонію со стороны третьяго. Наконецъ — шарканье ногъ, скрипъ сапоговъ, откашливанье.

Ушли.

— Племянники все.. Наши… Отцы-то въ десятникахъ, а вотъ они еще пока въ рабочихъ ходятъ, пояснилъ мнѣ Старовѣровъ.

— Это нашъ народъ-съ, прибавилъ, съ таинственной и обязательной улыбкой одинъ изъ сыновей Старовѣрова.

— Это народъ-съ, изъ здѣшнихъ мѣстовъ-съ! прибавилъ рыжій волосатый мужчина.

— Это нашъ народъ, подтвердилъ еще разъ самъ Старовѣровъ.

— Но про какой же такой еще народъ они говорили?

— То гулевой народъ, чернорабочій… то народъ въ дипломатахъ, а то черный… У насъ всякій народъ есть… И онъ нѣсколько времени хохоталъ беззвучнымъ смѣхомъ, что называется «животомъ».

— Вотъ именно: то народъ въ дипломатахъ, а то народъ черный… У насъ всякіе народы есть! какъ эхо, повторяли за столомъ и мужики въ кафтанахъ, и мужики «сѣрые», и мужики въ сюртукахъ, и мужчина въ пиджакѣ, и всѣ смѣялись въ тактъ «брюшному» смѣху Антона Антоныча.

— А много у васъ здѣсь этого гулеваго, чернаго народа?

— Нѣтъ, у насъ мало… У насъ здѣсь чистый народъ… Это вотъ въ деревняхъ больше…

— Почему такъ?..

— Потому у насъ строгость… Послабленья не дѣлаемъ… У насъ жить хорошо, сытно… Мы народу хлѣбъ даемъ: хочешь — землю паши (у насъ, слава Создателю, достаточно земельки-то: еще родители на господъ напирали, кое закупили, кое отсудили, кое по случаю прихватили), а не хочешь землю пахать — къ намъ въ работу ступай: у насъ здѣсь подрядчиковъ съ десятокъ другой найдется… Хочешь хорошо жить, живи по нашему. А не захотѣлъ, мы ужь послабленья не дѣлаемъ…

— Какъ же вы расправляетесь?

— Льготъ лишаемъ… А то и на выселку… Потому у насъ село единственное въ округѣ: мы хорошихъ людей сами въ люди выводимъ, а горную траву изъ поля вонъ!.. Вотъ взгляните на наше Счастливое-то: у насъ не то, что у чернеди, въ черныхъ деревняхъ: у насъ и страннопріемля есть, и богадѣлка, и аптечка, училище… Народъ-то къ намъ, что мухи къ меду… Кой и посшибется ежели, анъ потомъ придетъ да въ волости-то передъ нами весь полъ лбомъ-то испробуетъ, каючись!.. Думаешь, того гляди — расшибетъ лобъ-то!..

И снова тотъ же беззвучный, добродушный смѣхъ «животомъ», и снова прерывали нашъ разговоръ волной, то приливавшія, то отливавшія мужицкія души, приходившія къ Антону Антонычу «на поклонъ»: входили мужики, пьяные и трезвые, какіе-то старички и старушки, раскланиваясь въ поясъ, за что-то благодарили, передъ чѣмъ-то умилялись.

Вотъ въ дверяхъ появилась заинтересовавшая всѣхъ жалкая, трясущаяся фигура мужичка: лысый, пьяненькій, онъ весь дрожалъ и подобострастно смѣялся.

— Милый… Отецъ! шепталъ онъ, склонивъ умильно голову на бокъ и сплеснувъ руками по направленію къ Антону Антонычу.

— Чего ты, Алеша? Али съ праздникомъ поздравить? спросилъ радушно самъ Старовѣровъ.

— Съ праздникомъ… Отецъ! лепеталъ мужичекъ.

— Изъ дальней деревни онъ, пояснилъ мнѣ Старовѣровъ: — вотъ и ходитъ, гдѣ праздникъ… Ужь онъ носомъ чуетъ, гдѣ вино есть… Носъ у него такой… Выпей за здоровье, Алеша! прибавилъ онъ, поднося мужичку стаканъ.

— Отецъ!

Мужичекъ впился губами въ стаканъ.

— Отецъ!

Мужичекъ выпилъ и сталъ ловить руку Антона Антоныча.

— Оте-ецъ! выкрикнулъ мужичекъ и впился губами въ руку Антона Антоныча.

— Я не попъ, сказалъ весело Антонъ Антонычъ.

— Оте-ецъ!.. Земной судія! отчетливо выговорилъ мужичекъ и чмокнулъ въ руку второй разъ.

— И не протопопъ, прибавилъ Антонъ Антонычъ и долго опять добродушно смѣялся «животомъ».

— Ну, ну, ступай!.. Будетъ! Ступай!.. Вы, дѣдинька, слабы къ имъ, замѣтилъ внукъ, потихоньку выталкивая мужичка.

— Богу! сказалъ Антонъ Антонычъ, махнувъ рукой: — Богу! Жалѣть не надо!

— Конечно, стакана не жалко, да компанію опаскудитъ не въ своемъ-то видѣ! сказали внуки.

— А ты постой… постой хорохориться-то, заговорилъ мужичекъ. — Молоды вы еще… Надѣлъ сюртучекъ — и пошелъ фю, фю!.. Нехорошо такъ… Ты бери примѣръ съ дѣдиньки, будь великатенъ съ народомъ, обходителенъ, то и уму твоему почетъ будетъ… А ты вотъ не успѣлъ вылупиться, а ужь къ господамъ льнешь… Мотри, мотри, малый, продашься господамъ. Такъ-то! А ты легонько, смирненько… И тебя, какъ дѣдушку, почтутъ… Отецъ! обратился онъ опять къ Старовѣрову: — допусти… присѣсть здѣсь… Умное слово послушать, умныхъ рѣчей…

— Садись, садись.

Между тѣмъ, водка въ графинѣ быстро изсякала, разговоры становились оживленнѣе; рыжій, волосатый мужчина начиналъ снова входить въ азартъ, сцѣпившись съ сѣрыми мужиками. Аристархъ, человѣкъ съ оловянными глазами, постоянно лѣзъ ко мнѣ за папиросами, а Антонъ Антонычъ только и зналъ, что съ кѣмъ-нибудь здоровался, прощался, раскланивался и отвѣчалъ комплиментами на комплименты, да хохоталъ изрѣдка животомъ.

Понять что-нибудь въ хаосѣ общаго говора представлялось довольно затруднительнымъ, тѣмъ болѣе, что многіе говорили какими-то полунамеками: «Енъ встанетъ!.. Енъ возродится!.. Ени пожалуютъ какъ-разъ!.. Ты на ихъ осматривайся!» и т. п. выраженія сыпались постоянно съ какими-то блуждающими взорами по направленію ко мнѣ.

Въ особенности блистала этими полупонятными намеками рѣчь рыжаго, волосатаго мужчины въ пиджакѣ, который снова овладѣвалъ вниманіемъ слушателей и, стоя по серединѣ комнаты, сопровождалъ рѣчь прежними выразительными жестами.

— Нѣтъ-съ, вы это оставьте, кричалъ онъ, блистая сѣрыми, опухшими глазами. — Не тѣ времена-съ, не тѣ сроки… Было время, ѣла бабушка сѣмя…

— Ну, ты это, братъ-Культяпушка, того… Это, другъ — плохая модель, возражалъ ему сѣрый мужикъ: — тутъ безъ послабленія… Это, братъ, не что другое: родитель…

— По-озвольте… По-озвольте… Это мы сами весьма понимаемъ… Да вѣдь и то нужно взять: она, дѣвка-то эта — человѣкъ, али нѣтъ? Али, можетъ, она, собака, чтобъ ее, походя, и въ хвостъ, и въ голову? Позвольте спросить, человѣческій она образъ носитъ или у нея рыло-то, что обухъ для молотила? Родитель — это хорошо-съ… Да какіе у нея родители, ежели они денно и нощно въ опьяненіи, а собственная дочь ежечасно отъ нихъ въ обидѣ… А?

— Тамъ это что!.. Главное, родитель…

— Да вы разсуждайте, сдѣлайте одолженіе, въ понятіи дѣла!.. Не откажите, пожалуйста, вникнуть по уму, а не то что заладила сорока про Якова!.. Вы будьте такъ добры, ежели въ разсужденіе хотите войти, то, по крайности, шевельните мозгами хоша малость…

Сдержанный взрывъ хохота поощряетъ разсказчика и вгоняетъ въ окончательный конфузъ сѣраго мужика.

— Такъ-то-съ!.. Положимъ, ушла дѣвка отъ родителевъ ко мнѣ — это такъ-съ… Такъ вѣдь въ какомъ разсужденіи она ушла? Въ томъ пониманіи, что вѣдь бока-то у нея не разъѣзжая дорога для кулаковъ родителевыхъ… Такъ ли-съ?.. Я ей говорю: вотъ тебѣ покой, работа въ настоящую цѣну, всегда у тебя кусокъ, всегда у тебя платокъ, лента… Хочешь — поразгуляйся свободно по улицѣ, выбери себѣ мужчину по душѣ, ежели тебѣ замужество на мысль пойдетъ… Сдѣлай милость, твоя полная воля, отъ насъ какое же можетъ быть въ этомъ разѣ безпокойство, кромѣ какъ удовольствіе?.. Мы не родители, принудить не можемъ… Не понравилось — сдѣлайте милость, дорога въ четыре стороны!.. Обида какая случилась отъ насъ — пожалуйте въ судъ, сдѣлайте милость, излагайте свое неудовольствіе… Такъ ли я говорю? Худое ли это дѣло, что ежели мы человѣку свободу предоставляемъ, образъ человѣческій при ёмъ неприкосновеннымъ оставляемъ?.. Чего-жь насъ корить-то, что быдто мы отъ родителевъ дѣтище разлучаемъ?..

— Такъ-то это такъ, замѣтилъ опять сѣрый мужикъ: — да кабы руки-то у тебя были чисты?..

— Это вы, то-есть, въ какомъ разѣ понимаете? спросилъ кабатчикъ и покачалъ головой, какъ качаетъ взрослый человѣкъ надъ неразумной ребячьей выходкой: — да сдѣлайте милость, всепокорнѣйше васъ прошу, шевельните мозгами-то, дайте имъ ходу спервуначала, а потомъ ужь мы васъ слушать будемъ…

И опять поощрительная улыбка проносится по лицамъ слушателей.

— Не чистыя руки!.. Это въ разсужденіи того, что мы кабатчики?.. Точно-съ, мы это ремесло имѣемъ… Такъ вѣдь вы, пожалуйста, сообразите, что ежели вамъ наши руки не нравятся, такъ никто васъ къ нимъ не привязываетъ… Такъ ли-съ?.. Сдѣлайте такое одолженіе, пожалуйте на всѣ четыре стороны!.. А пора ли намъ езопами-то перестать быть, я васъ спрашиваю? Пора ли намъ умъ-понятіе въ себѣ развить? Пора ли намъ пашню-то свою (при этомъ кабатчикъ энергически ударилъ себя по «пашнѣ») хоша малость охранить? А? Пора ли намъ рыло-то въ образъ божій опредѣлить?.. Хорошо-съ, это мы не о себѣ… Мы свой умъ-понятіе достаточно понимаемъ… А вы что? накинулся онъ на сѣрыхъ мужиковъ: — та-ла-ла-ла! и только!.. Вѣдь, Господи благослови, глупости-то этой у васъ пушкой не прошибешь!.. Пора ли, говорю, свою пашню-то оберечь хотя малость?.. Родители!.. Ежели ты пашню-то свою передо всѣми на вѣтру держишь, то и оченно даже будетъ способно опять къ конюшнѣ ее привлечь… Почему теперь такое превращеніе времени? Почему ёнъ загомозился?.. Потому, видитъ, пашня-то вонъ она!.. на вѣтру!.. Сдѣлайте милость, пожалуйте… Родители! иронически выкрикивалъ онъ, и отъ времени до времени сдержанный хохотъ не переставалъ его поощрять.

— Позвольте… Вотъ хоть бы теперь мое дѣло взять, началъ онъ, поправивъ лохматку и уперевъ толстые кулаки въ бока: — стали мы судиться изъ-за сундука съ своей золовкой… Ну-съ, пожалуйте въ правленіе… Хорошо-съ… Мы это, конечно, достаточно понимаемъ, что господинъ старшина — ей двоюродный братецъ… Пришли… Судьи это сидятъ… Гляжу, господинъ старшина тоже возсѣдаетъ… Позвольте, а ужь я въ своемъ умѣ-понятіи кое-что держу… Кругомъ это, знаете, вахлаки-то наши, езопы-то, толпятся… Судьи судятъ, а старшина на нихъ только покрикиваетъ… Боже мой!.. Даже меня въ жаръ бросило… Ей-Богу, провалиться на семъ мѣстѣ!.. Смотрю это, знаете, на езоповъ-то, и даже сдержать себя не могу, такъ меня и подмываетъ въ хайло-то имъ езоповское наплевать… Помилуйте, эдакая ихъ уйма тутъ толчется, и хоть бы у кого ума-понятія хватило на то, что вѣдь не судьи ихъ судятъ, а старшина… Ну, да думаю, сдержусь, плевать, не мое дѣло… Вызываютъ меня-съ… Ну, ужь тутъ извините!.. Выхожу на середину, перекрестился, писарь сталъ читать: позвольте, говорю… Господинъ старшина! извольте удалиться… вонъ!.. «Какъ такъ!.. Что такое? Какъ ты смѣешь?» — Пожалуйте… вонъ!.. Передъ зерцаломъ Его Величества и передъ самимъ закономъ… пожалуйте вонъ! Здѣсь вамъ не мѣсто!.. Гляжу, старшина весь кровью налился, а езопы эти самые такъ даже въ трепетъ ударились.. Огорошилъ, можно сказать, въ полномъ видѣ!..

Дружный взрывъ хохота покрылъ разсказчика.

— Это такъ… Что говорить!.. Это такъ! пришли въ восторгъ даже сѣрые мужики.

— Ну-съ, хорошо-съ… Старшина вышелъ, только глазами поводитъ… Теперь, извольте, говорю писарю: — въ производство дѣла вступить… Пошло въ порядкѣ… Только черезъ нѣсколько дней, съ теченіемъ времени меня вызываютъ къ исправнику, тамъ къ непремѣнному члену… Кричатъ, стучатъ на меня!.. Ты кабатчикъ, ты такой-сякой, народъ опаиваешь! Да мы тебя туда, да мы тебя сюда!.. «Ну, ужь это извините-съ, говорю… Потому, я хошь и кабатчикъ, только умъ-понятіе вы изъ меня не вышибете»… Тутъ, значитъ, меня въ одну кутузку, въ другую… Сижу, думаю: ну, ужь энто вамъ до пашни-то моей не добраться… Не на того напали!.. Какъ пошелъ я вскрытія дѣлать, какъ пошелъ свидѣтелей предъявлять на эти вскрытія, какъ пошелъ самого этого езопа на свѣжую воду выводить, да указывать, какія у него на нашнѣ-то господинъ старшина узоры прописывалъ, такъ дѣло-то и запѣло другую пѣсню… Вотъ-съ какъ!

Разсказчикъ пріостановился, очевидно, какъ человѣкъ съ «умъпонятіемъ», хорошо знавшій художественный пріемъ «умолчаній» въ самыхъ патетическихъ мѣстахъ.

— Ну, ну… Что же дальше? пристала нетерпѣливая публика.

— Дальше-то? А дальше-то вотъ — живъ Богъ, жива душа моя!

— А старшина-то?

— А старшина-то? А старшина-то пришелъ ко мнѣ, поклонился въ поясъ, да положилъ на мировую четвертной билетъ… ну, и чортъ съ тобой!.. Ступай!.. Впередъ умнѣе будешь… Вотъ это — умъ-понятіе!.. А то — родители! руки не чисты!.. Ты на пашню-то, на пашню-то свою оглядывайся!.. Вотъ куда!.. Почему, позвольте васъ спросить опять, такое теперь превращеніе времени происходитъ? А? Почему ёнъ загомозился? А? Почему ёнъ лиходѣйство пущаетъ?.. А потому, что пашня-то эта до днесь не прикрыта… Потому что на ней — только рѣпу сѣй!.. Позвольте-съ!.. Еще ёнъ придетъ… Еще ёнъ опять объявится!.. Еще ёнъ и въ старшинахъ, и въ старостахъ засядетъ!.. Еще ёнъ конюшней-то вамъ въ носъ пыхнетъ!.. Еще ёнъ пашни-то распашетъ!.. говорилъ все внушительнѣе и напряженнѣе кабатчикъ, такъ какъ послѣднія фразы, очевидно, силился произнести возможно тише и только отъ времени до времени бросалъ на меня внимательные взгляды…

— Это такъ… Это что говорить!.. Это вѣрно!.. Только оглядывайся! подтверждали сѣрые мужики.

И опять пошли въ ходъ какія-то таинственныя улыбочки, полупонятные или совсѣмъ непонятные, намеки, на которые Антонъ Антонычъ лѣниво кивалъ бородой, зѣвалъ въ руку или съ добродушно-искуственнымъ укоромъ покачивалъ головой.

Все время я продолжалъ быть пассивнымъ зрителемъ; какъ вдругъ одно обстоятельство неожиданно придало хотя и странное, но довольно опредѣленное освѣщеніе всему предыдущему разговору.

— Дѣдинька! Православные идутъ! крикнулъ юноша въ сюртучкѣ, вбѣгая въ комнату: — приглашать?

— Проси, проси! сказалъ Антонъ Антонычъ и потомъ прибавилъ, обращаясь ко мнѣ: — по уваженію… какъ, значитъ, государственная церковь.

Въ дверяхъ показалась озирающаяся съ улыбкой фигура батюшки, низенькаго, толстаго. По розовымъ щекамъ и нѣсколько восторженной походкѣ, было замѣтно, что онъ уже значительно выпилъ и даже выпилъ дѣйствительно для храбрости; тѣмъ не менѣе, все его существо, казалось, было воплощеннымъ испугомъ; добродушные глаза его, маленькіе и красные, постоянно бѣгали изъ стороны въ сторону, какъ будто всѣхъ радушно привѣтствуя, но въ то же время боясь остановиться хотя на секунду на комъ-нибудь. Даже когда онъ началъ тропарь, глаза его не переставали косить направо и налѣво.

— Батюшка!.. Откушать… Чѣмъ Богъ послалъ… Присядьте, приглашалъ Старовѣровъ.

— Благодарю… Увольте… Сдѣлайте милость, почти умолялъ батюшка, прижимая руку къ груди подъ ряской: — Да благословитъ васъ Всевышній!

— Осчастливьте… Пожалуйста… Что же, дѣло праздничное…

— Увольте… Благодарю… Въ другой разъ… Пожалуйста увольте, Антонъ Антонычъ… Знаете, у насъ теперь — работа… Кому праздникъ, а намъ… Будьте здоровы!.. Да благословитъ васъ Всевышній!.. говорилъ батюшка, опустивъ глаза и раскланиваясь поспѣшно на всѣ стороны, на ходу къ двери.

— Отецъ!.. Да что ты?.. Чать, здѣсь все свои… Чужихъ нѣту!.. Чего ты оробѣлъ? кричалъ одинъ изъ «сѣрыхъ» мужиковъ, уже значительно подвыпившій, силясь остановить батюшку.

— Въ другой разъ… въ другой разъ, повторялъ священникъ, быстро выходя за дверь. — Да благословитъ васъ Всевышній!

Антонъ Антонычъ побарабанилъ по столу пальцами, на лицѣ его мелькнула таинственная улыбка — и, какъ въ десяткѣ зеркалъ, моментально отразилась на лицахъ всѣхъ присутствовавшихъ.

Въ это время сѣрый мужичекъ нагнулся къ уху Антона Антоныча и спросилъ его, думая, что говоритъ очень тихо: "Баринъ-то изъ какихъ? Изъ господъ, изъ настоящихъ, али… такъ? — мотнулъ онъ бородой въ мою сторону.

— Не знаю…

— Господинъ! заговорилъ онъ, подходя ко мнѣ: — вы изъ какихъ будете?.. Извините… Мы, конечно, по праздничному положенію… Извините… А изъ какихъ вы то-есть будете: изъ настоящихъ господъ, изъ столбовыхъ, али такъ… изъ колокольныхъ?..

— Изъ колокольныхъ.

— А!.. Ну, вотъ-вотъ!.. Позволь тепереча тебя спросить: почему нашъ попъ оробѣлъ? А?

— Не знаю.

— Не знаешь?.. А!.. Ну, а это знаешь: правду говорятъ, что вы, колокольные дворяне, барамъ запродались? А?

— Не знаю.

— Опять не знаешь?.. Вишь, ты какой незнайка…

И сѣрый мужикъ засмѣялся.

— А ну, это знаешь: изъ чего негодное сѣмя идетъ? А? Не знаешь? Я тебѣ скажу: изъ Іудина чрева.

— Оставь, Кондратій Петровичъ… не хорошо! замѣтилъ Старовѣровъ.

— Антонъ Антонычъ… Да вѣдь я что-жь? развѣ я не правду?.. Я съ нимъ по душѣ, а не для чего… Вотъ ты не знаешь нашихъ господъ, сказалъ онъ, опять обращаясь ко мнѣ: — а я тебѣ изволь, разскажу… Можно? спросилъ онъ Старовѣрова.

— Пустое дѣло! махнулъ онъ рукой.

— Ничего!.. Я такъ…

Но тутъ вдругъ налетѣлъ откуда-то, словно выросъ изъ подъ земли, Аристархъ съ оловянными глазами.

— Господинъ!.. Позвольте… Пожалуйте сюда!.. Пожалуйте! манилъ онъ меня, отходя въ уголъ.

— Что вамъ нужно?

— Пожалуйте, сдѣлайте милость… Я ужь знаю какъ… Пожалуйте!..

Я подошелъ къ нему и онъ увлекъ меня чуть не за дверь.

— Позвольте… Вы желаете узнать?.. Съ полнымъ удовольствіемъ… Что вы отъ мужика хотите?.. Мы всегда у господъ были… А онъ что понимаетъ? Эти дѣла сами, вѣроятно, изволите знать, политичные, ну, и все такое… Урядникъ мнѣ говоритъ: Ты, Аристархъ, понимаешь? «Вполнѣ, говорю, т. е. на счетъ господъ?» — Да, говоритъ, на счетъ господъ… Сдѣлайте милость! Кому же болѣе знать… Мы даже до увольнительнаго акта у самаго графа Дурасова воспитаніе получили, съ измалыхъ лѣтъ… Ну, теперича мы у Палъ Петровича по вольному найму состояли, какъ значитъ по увольнительному акту на своихъ ногахъ.

— Но что же вы хотѣли сказать? спросилъ я, недоумѣвая и сдѣлавъ нетерпѣливое движеніе.

— Позвольте, позвольте, господинъ — и Аристархъ чуть не вцѣпился мнѣ въ борты сюртука, опасаясь, что я уйду отъ него: — вы желали про господъ знать?.. Лучше никто вамъ не объяснитъ… Это мы какъ свои пять пальцевъ… Потому Иванъ Васильичъ, урядникъ, единственно по довѣрію ко мнѣ, говоритъ: «Аристархъ, понимаешь?» Понимаемъ-съ, будьте въ надеждѣ… А вышло это, извольте видѣть, какъ разъ къ тому времени, когда Асафъ Петровичъ къ братцу пріѣхали и у нихъ съ супругой поселились… Жили они у насъ съ годъ (сами-то Асафъ Петровичъ давно въ обѣднѣніи)…

— Да развѣ Асафъ Петровичъ здѣсь? чуть не вскрикнулъ я отъ радости.

— Ка-акъ-же-съ! здѣсь… Здѣсь были-съ. Позвольте… Все по порядку… Ну-съ, поселились… И тогда ужь Палъ Петровичу было непріятно, какъ, значитъ, сами они къ женскому полу слабы, ну, и тоже ужь къ обѣднѣнію близки…

— Послушайте, сказалъ я нетерпѣливо.

— Позвольте, позвольте, господинъ, заторопился онъ, хватая меня за рукавъ. — Ну-съ, только вотъ нонѣшней зимой вдругъ къ Асафу Петровичу пріѣзжаетъ сынокъ, то есть на вакатъ… Пріѣхали они вмѣстѣ съ сынкомъ нашего батюшки, отца Петра… Только-съ, вскорости, съ теченіемъ времени, наѣзжаютъ Иванъ Васильичъ, урядникъ, ко мнѣ… Съизначалъ я ихъ, таинственнымъ манеромъ, къ своей теткѣ проводилъ…

— Давно васъ прогналъ баринъ? перебилъ я его.

Аристархъ засунулъ свои грязныя руки въ грязныхъ маншетахъ въ штаны и съ презрительной улыбкой скосилъ на сторону глаза.

— Ты зналъ Асафа-то? спросилъ меня тихо сѣрый мужикъ, когда я отошелъ отъ Аристарха.

— Зналъ.

— Не похвалю… Не хорошо… На старости лѣтъ… А какой былъ баринъ-то! Къ мужику добрый, обходительный… А теперь ишь ты… А?.. Отъ кого бы ждать?.. Вонъ Павла, братца-то его, мы ужь такъ и понимаемъ, отъ него и линіи такой быть… А тутъ, вишь ты, братецъ мой, Асафъ!.. Да, оно такъ… Оно ужь, негодное-то сѣмя, себя окажетъ… И сѣрый мужикъ, присѣвъ въ уголъ, склонивъ голову и долго въ раздумьи покачивалъ ею, что-то ворча себѣ подъ носъ.

Вошла толстая женщина, кажется, жена Старовѣрова, въ платьѣ и платочкѣ, но купечески.

— Васъ, Антонъ Антонычъ, Павелъ Петровичъ приказали на обѣдъ къ себѣ просить… Пойдете, что ли?

Антонъ Антонычъ помолчалъ, побарабанилъ по столу, потомъ сказалъ, причмокнувъ съ выраженіемъ неудовольствія: — Оно бы не стать… Свои гости… свой праздникъ… Ну, да скажи: хорошо, молъ, будемъ… Сходимъ!

И Старовѣровъ зѣвнулъ, можетъ быть, даже нѣсколько искуственно.

— Андрюша, приказалъ онъ внуку: — принеси-ка мнѣ… мундиръ-то изъ чулана… У насъ теперь кажинный праздникъ такое заведеніе повелось! прибавилъ онъ мнѣ, чуть улыбнувшись своей обычной, добродушно-хитрой улыбкой, и пошелъ за внукомъ.

Я поднялся.

— Что-жь, али вмѣстѣ?.. Пойдемте къ барину, сказалъ, надѣвая новый кафтанъ Антонъ Антонычъ, выбирая бороду изъ подъ воротника.

— Нѣтъ, я не пойду… Я лучше пройдусь на вольномъ воздухѣ.

— И то дѣло… Поглядите наше село… А тамъ приходите: и я вернусь, и народъ посхлынетъ.

Уходя, я оглянулся назадъ. Рыжій волосатый кабатчикъ, Культяпный, снова возвышался среди комнаты своей могучей фигурой и, неистово махая руками, овладѣвалъ общимъ вниманіемъ. Сѣрый мужикъ тоже поднялся и присталъ къ окружавшей кабатчика публикѣ. Аристархъ одиноко сидѣлъ въ углу и попрежнему силился скрутить «по-барски» папиросу, безсмысленно выпучивъ оловянные глаза. Старичка Алеши, такъ просившаго дозволить ему послушать «умныхъ рѣчей», однако, уже не было. За то въ боковую дверь смотрѣла черная съ просѣдью борода моего ямщика.

Мы вышли.

— Такъ что-жь? Зайдемте, что ли, вмѣстѣ? Повеселѣе, предложилъ опять мнѣ Старовѣровъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣтилъ я такъ быстро и съ такою боязнью, что даже Антонъ Антонычъ взглянулъ мнѣ въ лицо.

Да и въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ мнѣ было идти къ Павлу Мастодонтову, когда уже тамъ не было Асафа! Я Павла зналъ… Я не видалъ его лично, но какъ же не знать Павла, этого пресловутаго Ноздрева послѣдней формаціи, этого лгуна, фразёра и развратника «Пашку Мастодонтова!» Объ немъ знала вся губернія… Объ немъ сколько разъ говорилъ еще самъ Асафъ, какъ о «подающемъ надежды», въ то время, когда…

— Онъ, братъ, пойдетъ… Пашка пойдетъ… Онъ — не мы! Онъ бойкій и изворотливый, наглый и рѣчистый: онъ свое завоюетъ.

И вотъ этотъ-то Пашка Мастодонтовъ, даже онъ пошелъ теперь на «сліяніе съ мужичкомъ»!.. О, вотъ они, по истинѣ — деревенскіе «оборотни!..»

А ты, Асафъ…

Какъ бы отвѣчая моей мысли, Антонъ Антонычъ показалъ мнѣ вправо отъ села флигелекъ, закинутый въ глухой садъ.

— Вотъ-съ въ этомъ флигелькѣ Асафъ Петровичъ въ послѣднее время съ супругой проживали… Павелъ Петровичъ ихъ туда-съ перевели послѣ того-съ… Такъ-съ въ уединеніи и жили… Больше музыкой занимались… Иногда это, вечеркомъ, выйдешь, а Асафъ Петровичъ «Лучину», али «Не бѣлы снѣга» поетъ!.. Партесно пѣли-съ… Надо честь отдать… А то все за супругой ходили… Заболѣла она послѣ исторіи-то этой самой… Только не долго ужь они тутъ жили: тяжело оченно это уединеніе-то было… И отъ Павла Петровича тоже несправедливости пошли… И народъ-то нашъ тоже какъ будто отшатнулся послѣ того… Значитъ, не понравилось, утѣснительно показалось… Угрюмый такой сталъ… Съ тѣмъ и уѣхати… Даже никому какъ есть слова на прощанье не сказали… Такъ не желаете къ Павлу Петровичу? заключилъ онъ.

— Я лучше пройдусь.

— Ну, какъ знаете… А мы сходимъ добрыхъ людей послушать… Вѣкъ живи, вѣкъ учись. Умъ на вороту не виснетъ!

И Старовѣровъ улыбнулся мнѣ съ обычнымъ лукавымъ добродушіемъ.

---

Мы разстались. Я быстро пошелъ къ указанному мнѣ флигельку, гдѣ жилъ дядя Асафъ. Тутъ никого не было. Двухъэтажный флигелекъ стоялъ уныло среди запущенной чащи сада, съ заколоченными на глухо окнами и дверями, съ полуразвалившейся изгородью. Я обошелъ кругомъ домъ и прошелъ прямо въ садъ, куда меня совершенно невольно увлекала какая-то невидимая сила… Впечатлѣнія недавняго были такъ жутки и сильны, что невольно гнали въ уединеніе, дальше, дальше отъ жестокихъ парадоксовъ житейской сутолоки…

Но куда же бы я могъ уйти отъ нихъ, когда они вотъ здѣсь, въ моемъ мозгу запечатлѣлись раскаленнымъ штампомъ?.. По засоренной узкой тропкѣ, заросшей по краямъ густой крапивой, пробрался я къ старой скамьѣ подъ дуплистымъ вязомъ. Я сѣлъ. На меня, сквозь чащу деревъ, смотрѣли заколоченныя досками окна флигеля. Надо мной тихо шумѣли густыя вѣтви и о чемъ-то пѣли скорбную пѣсню. И подъ эту пѣсню слышались мнѣ несшіеся изъ окна флигелька стоны глухого, робкаго, молчаливаго страданія… Вотъ ясно послышались мнѣ звуки стараго фортепіано, знакомые, деревяные, но полные энергіи звуки, которые «вышибали» изъ неблагодарнаго инструмента мощные пальцы Асафа, и за этими звуками понеслись въ глушь сада другіе, подхваченные старческимъ, дребезжащимъ голосомъ, надрывающіе и тоскующіе: то были «пѣсни родины»… Галлюцинація была такъ сильна, что мнѣ совершенно ясно послышалось, какъ замерла послѣдняя высокая нота мелодіи, какъ кто-то двинулъ порывисто стулъ въ домикѣ, кашлянулъ, и чрезъ нѣсколько минутъ въ садикъ вошли полуопредѣленныя фигуры двухъ стариковъ — мужчины и женщины, робкія, озирающіяся, съ скорбносклоненными лицами, заботливо поддерживая одна другую подъ руку… Тѣни беззвучно проплыли по дорожкѣ вдоль задней стѣны, мелькая между бѣлыми стволами березъ — и пропали въ чащѣ. А кругомъ — и въ птичьемъ щебетаньи, и въ шумѣ листвы, и въ чистомъ, прозрачномъ, тепломъ воздухѣ — какъ-будто еще трепетала тоскующая мелодія «Лучины».

Мнѣ стало жутко. Я перешагнулъ черезъ полуразрушенный плетень — и вышелъ въ поле.

V.
Разночинецъ Серапіонъ Скорый.

Было еще не совсѣмъ поздно, когда мы подъѣзжали къ пришоссейному селу Лемехъ. Мой ямщикъ давно уже началъ предупреждать меня, что «къ ночи, того гляди, дождь будетъ», и, чѣмъ дальше мы ѣхали, тѣмъ онъ упорнѣе и упорнѣе начиналъ меня «пужать», предлагая остановиться въ Лемехѣ.

Однако, я не внималъ.

— Какъ хочешь!.. Поѣдемъ, что-жь!.. Я для тебя же, для твоего же спокою… Вотъ бы здѣсь и переночевали… Важно!

Передъ самымъ селомъ онъ вдругъ остановилъ лошадей, слѣзъ и сталъ внимательно осматривать имъ ноги, подымая копыта и лазая то подъ хвостами, то подъ мордами.

— Расковалась… донесъ мнѣ ямщикъ сурово. — На обѣ ноги расковалась!.. А вѣдь тутъ камень…

— Да что за бѣда! Всего верстъ шесть осталось…

Меня онъ начиналъ возмущать.

— Что-жь я буду животину губить?.. грубо возразилъ онъ. — А вотъ завтра подкую… А на счетъ ночевки здѣсь первый сортъ…

— Ну, дѣлай, какъ знаешь, отвѣтилъ я въ отчаяніи.

— Да не иначе, что такъ надо сдѣлать!.. Повертывать, что ли, къ Митрію? спросилъ онъ, взобравшись на козлы.

— Какъ хочешь…

— Что же мнѣ хотѣть? Ты прикажи, я такъ и сдѣлаю… Что же мнѣ на свой страхъ брать!.. Это не моя воля… Мнѣ все равно… Говори прямо: завертывать?

— Да завертывай! крикнулъ я, почти взбѣшенный. Для меня не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что у ямщика въ Лемехахъ или была кума, или Митрій быль сватомъ, или вообще были какія-нибудь дѣла «кстати», вродѣ того, что изъ Москвы сынъ прислалъ письмо, въ которомъ проситъ передать нижайшее почтеніе въ село Лемехъ, ежели будетъ къ случаю, отъ «ихняго парнишки», который у него состоитъ въ подручныхъ. Ямщикъ уже разъ продѣлалъ со мною такую штуку, заставивъ ночевать въ маленькой, душной, почти курной избѣ, наполненной большой семьей, поэтому, я резонно не ждалъ ничего хорошаго и отъ ночлега у дяди Митрія.

Вынудивъ или, лучше, вымучивъ отъ меня приказаніе завернуть къ Митрію, онъ весело погналъ лошадей, и на противоположномъ концѣ села остановились мы у большой, двухъ-этажной, въ три окна избы. Я вздохнулъ свободнѣе: очевидно, мѣста было довольно и можно было не стѣснить уже слишкомъ ни себя, ни хозяевъ.

Ямщикъ мой, не окликнувъ хозяевъ, не постучавъ даже по обычаю кнутовищемъ въ окно, расторопно распахнулъ ворота и ввелъ во дворъ лошадей, какъ въ свой собственный. Дворъ была, большой, помѣстительный, довольно чистый, а по стоявшимъ тутъ же такимъ экипажамъ, какъ бѣговыя дрожки и привязаннымъ къ большой колодѣ нѣсколькимъ лошадямъ, изъ которыхъ однѣ были въ «городской» сбруѣ, можно было предположить, что у Митрія приставали проѣзжіе нерѣдко.

Я поднялся по крутой лѣстницѣ вверхъ и услыхалъ какъ кто-то гдѣ-то говорилъ:

— Это — кумъ Амосъ… Господина заворотилъ… Не забываетъ!.. Приготовьте войлокъ… Поди, ночевать будутъ…

Между тѣмъ, я вошелъ въ верхній этажъ избы и былъ пріятно пораженъ: на меня повѣяло уютностью, тепломъ истинно хозяйственнаго крестьянскаго дома. Лавки, полъ и стѣны были чисты; одна сторона печи изразцовая; перегородка, отдѣлявшая стряпную, завѣшена ситцевымъ пологомъ. Но въ избѣ я уже встрѣтилъ другого проѣзжаго, что-то обстоятельно и неторопливо творившаго у стола. Въ ожиданіи хозяина, я подсѣлъ къ крайнему окну, вдали отъ стола, закурилъ папиросу и разсматривалъ спину моего новаго сосѣда, который стоялъ ко мнѣ задомъ, не обертываясь и, повидимому, очень мало мною интересуясь: онъ мелькомъ, одинъ разъ, взглянулъ на меня при входѣ и затѣмъ опять серьёзно погрузился въ занятіе. Одѣтъ онъ былъ въ сѣренькое, короткое, старое, дорожное пальтецо, перепоясанное ремнемъ, въ большіе охотничьи сапоги, поднимавшіеся далеко выше колѣнъ. На головѣ волосъ у него было мало, и, очевидно, лобъ, котораго я еще не видалъ, должно быть украшенъ порядочной лысиной, но нижняя часть лица носила на себѣ густую и обширную растительность, такъ какъ густые рыжіе волосы на бородѣ и щекахъ, даже смотря сзади, представлялись полукругомъ расходившихся лучей. На столѣ стоялъ большой, но уже очень-очень потерпѣвшій отъ времени и дорожной колотьбы, обтянутый облысѣвшей собачьей шкурой погребецъ. Проѣзжій принадлежалъ, повидимому, къ тому типу людей, которые бываютъ очень постоянны въ своихъ привычкахъ, въ какія бы положенія жизнь ихъ ни ставила. Такъ онъ, очевидно, только что умылся съ дороги и, тщательно сложивъ собственное полотенце, укладывалъ его въ погребецъ, завернувъ предварительно въ газетную бумагу. Затѣмъ онъ вынулъ также тщательно завернутыя въ бумагу складное зеркальце, гребенку и щетку и, причесавшись, снова бережно уложилъ въ погребецъ. Покончивъ съ туалетомъ, онъ перешелъ къ другому отдѣленію погребца, изъ котораго досталъ сначала кусокъ колбасы и, отрѣзавъ перочиннымъ ножомъ тоненькій ломтикъ, отложилъ его въ сторону, а оставшійся кусокъ опять тщательно завернулъ. Наконецъ, найдя плетеную фляжку, онъ налилъ маленькій посеребреный стаканчикъ водкой, выпилъ его залпомъ, закусилъ ломтикомъ колбасы, и снова все тщательно вытеръ, завернулъ въ бумагу и уложилъ въ погребецъ.

Въ это время, широко растворивъ дверь, вошелъ юноша, высокій, плотный, съ широкимъ лицомъ, очень похожимъ на лицо лысаго проѣзжаго, только глаза его смотрѣли бойчѣе, широкія ноздри постоянно раздувались, выдавая усиленную работу здоровыхъ легкихъ, да на головѣ красовалась шапка густыхъ, кудрявыхъ русыхъ волосъ. Онъ развязно сѣлъ, широко разставивъ ноги, на лавку и сталъ играть съ рыжей охотничьей собакой, вошедшей вмѣстѣ съ нимъ.

— Убралъ? спросилъ его старшій полу-сурово.

— Убралъ, отвѣчалъ юноша, продолжая трепать собаку за уши.

— Что нога?

— Расковать придется…

— Чортъ бы его взялъ!.. Пьянъ былъ, стервецъ. Говорилъ ему: не берись, проворчалъ старшій.

Юноша ничего не отвѣчалъ и такъ смачно и весело зѣвнулъ, такъ красиво и крѣпко потянулся всѣмъ корпусомъ, вытянувъ здоровыя мускулистыя руки, что у него лопнулъ подъ мышкой рыжій пиджачекъ.

Собесѣдники замолчали. Въ комнату вошелъ, въ ситцевой рубахѣ, громко шлепая босыми ногами, сѣдой старикъ, съ бойкими сѣрыми глазами и развязной походкой, и, поигрывая связкой ключей, перебрасывая ее съ ладони на ладонь, сказалъ мнѣ. «Вамъ, господинъ, самоварчикъ угодно будетъ?.. Сейчасъ, сейчасъ… Сейчасъ поставятъ… Пока мы поужинаемъ, онъ и поспѣетъ… Вотъ и они за одно съ вами присядутъ, послѣ ужина… Вамъ не въ стѣсненіе будетъ?» добавилъ онъ, показавъ глазами на двухъ проѣзжихъ.

— Нѣтъ, ничего…

— Тятенька! раздался женскій голосъ за дверью въ сѣняхъ: — ужинать идите… Готово… Братца зовите съ Мишей…

— Пойдемъ, сказалъ старикъ лысому проѣзжему: — похлебаемъ горячаго… Оно, братъ, нашему брату важно на ночь-то… Миша, пойдемъ! прибавилъ онъ юношѣ и вышелъ.

Вслѣдъ за нимъ вышли и мои спутники. Въ ожиданіи самовара, немного спустя, вышелъ и я на крыльцо.

Лицо старшаго проѣзжаго мнѣ показалось знакомымъ; гдѣ-то и когда-то, очень давно я его видалъ. Но мнѣ приходилось встрѣчать такъ много лицъ одного и того же типа, и притомъ такъ поразительно схожихъ въ самыхъ типичныхъ чертахъ, что я не рискнулъ попасть въ просакъ еще разъ. Я сѣлъ на улицѣ; на скамьѣ между окнами нижняго этажа избы, гдѣ ужинали хозяева. Волоковое окно было открыто, и я могъ видѣть и слышать всѣхъ собравшихся внизу. Ужинали только взрослые; ребятишки уже спали или только что улеглись по нарамъ и полатямъ, откуда виднѣлись ихъ бѣлыя головы. За столомъ, въ переднемъ углу, сидѣлъ бойкій сѣдой старикъ-хозяинъ, съ нимъ рядомъ лысый проѣзжій съ лучистой бородой, дальше — мужикъ среднихъ лѣтъ, съ мягкими, добродушными глазами, тщательно подстриженный въ скобку, въ розовой рубахѣ, бѣлокурый, довольно красивый и, судя по медленнымъ, мягкимъ движеніямъ рукъ, головы и губъ, одна изъ тѣхъ добрыхъ и полуапатичныхъ натуръ, которыя такъ же не рѣдки въ деревнѣ, какъ и бойкіе буяны, горланы и пройдохи. О бокъ съ нимъ помѣстился курчавый юноша, а на краешекъ скамьи присѣла женщина лѣтъ тридцати, хотя и худая, съ плоской грудью, по съ той «деревенской» худобой, которая уже давно испытана физическимъ трудомъ и съ которой доживаютъ въ деревняхъ до ста лѣтъ. На столѣ была чашка со щами и ломти чернаго хлѣба. Сидѣвшіе неторопливо хлебали большими деревянными ложками и о чемъ-то крупно разговаривали. Я уже не засталъ начала разговора, а потому не могъ понять, въ чемъ было дѣло. Только лысый проѣзжій говорилъ сердито:

— Что я вамъ достался… Баринъ, что ли, я, чтобы меня охаживать? Чего, въ самомъ дѣлѣ, шутки-то шутить?..

— Да вѣдь вотъ… спроси… Сестра тебѣ, родная, кажись… Спроси, горячился старикъ, показывая на свою невѣстку.

— Нѣтъ, братецъ, это вы напрасно… на насъ… Мнительны вы очень… Это все супруга ваша путаетъ, а вы, по своей сумнительности, сейчасъ въ сурьёзъ… Вѣдь мы — не грабители, не торгаши какіе: такіе же крестьяне, какъ и всѣ, говорила худая женщина, размахивая руками: — вотъ передъ истиннымъ Богомъ, напрасно вы это…

— Какого лѣшаго: напрасно! Чего ты мнѣ наплелъ въ счетахъ-то? кричалъ лысый проѣзжій.

— Да ты погоди, ты постой, возражалъ старикъ, утирая бороду: — ты вотъ считай: два мѣшка крупы… Ну?.. Почемъ они были на базарѣ?.. Ну?.. Вотъ Андрей ѣздилъ… Вотъ Андрей… вотъ онъ здѣсь, показывалъ старикъ на сына.

— Вы это, братецъ, насъ совсѣмъ напрасно, продолжала женщина, сокрушенно качая головой: — такъ вы во всемъ сумнительны, такъ сумнительны, что ужь я и не знаю…

— Да что я, малый ребенокъ, что ли? гремѣлъ «братецъ»: — что я, изъ чужихъ рукъ, что ли, беру ее, крупу-то? Свои руки-то сѣяли, не чужія…

— Ты постой… Это мы понимаемъ… Кажись, тебя знаемъ, а только-что вотъ, слушай: два мѣшка ежели…

И снова старикъ клалъ ложку, высчитывалъ что-то на пальцахъ, что-то возражалъ «сумнительный братецъ», въ чемъ-то протестовала его сестра, упрекая постоянно «братцеву супругу»; привлекали къ свидѣтельству Андрея, но онъ только отмахивался и больше былъ занятъ Михаиломъ, который никакъ не могъ усидѣть спокойно и подъ столомъ «пробовалъ силу» на Андреевой ляжкѣ, вцѣпляясь въ нее всей пятерней.

— Михайло, оставь, лѣшій! кричалъ Андрей: — экій песъ воженый!..

— Михайло, полно дурить!.. Малый ребенокъ, что ли? окрикивалъ его сердито старикъ.

Но Михайло только встряхивалъ лохматкой и раздувалъ розовыя ноздри, какъ молодой жеребецъ.

Споръ, впрочемъ, скоро стихъ, такъ какъ старикъ говорилъ: «Ну, ладно… Ну, бери на свою совѣсть!.. Ну, поѣдемъ вотъ, пересмотримъ на мѣстѣ… Ну, оставь!.. Вѣдь, кажись, свои…»

«Сумнительный братецъ» уже не возражалъ, а только ворчалъ, какъ медвѣдь.

Въ пол-ужина вошелъ мой ямщикъ.

— Садись, Амосъ Иванычъ… Присаживайся, сказалъ старикъ: — вотъ Катерина Васильевна добавитъ щей-то.

— Замотался долго вокругъ лошадей.

— Ничего, садись… Хватитъ… Какъ надумали къ намъ-то?..

— Говорятъ, для милаго дружка семь верстъ не околица: признаться, душой покривилъ… грѣха прихватилъ…

— Ну, да это на томъ свѣтѣ еще разбирать будутъ.

— Можетъ, и смилуются… За что другое зачтутъ.

— Садись.

— Ну, что, Катерина Васильевна, какъ живешь за мужиками-то? спросилъ ямщикъ.

— Живу… Что не жить, коли въ умѣ-то! Слава Богу… (Коли не будешь денно у воротъ сѣмечки щелкать, такъ что не жить!..

— Это братцы-то твои будутъ?

— Да.

— Привыкаютъ къ хозяйству-то?

— Ничего… Сумнительны вотъ только братецъ-то очень… Такъ сумнительны, что…

— Что говорить!.. Дѣло новое… Тутъ обертывайся, гляди въ оба… Разумъ-то востро держи… Только одно: все какъ-никакъ, мужицкое кругомъ… Поди, не по праву…

— Наше дѣло всѣхъ равняетъ!.. Наше дѣло, братъ, такое, замѣтилъ старикъ. — При немъ высоко не взлетишь, да и низко не ушибешься…

— Это такъ. А ежели еще при умѣ… Изъ ихняго роду нонѣ много къ землѣ претъ…

— Завтра по-рану встанете? спросилъ старикъ «братца», покончившаго ужинъ.

— Да. Павелъ Егорычъ хотѣлъ заѣхать.

— А ты, слышь, старшина-то вѣдь упекъ Ивана-то Васильича.

— Кого?

— Учителя-то… Выперъ, братецъ… Такъ вотъ и высадилъ… съ корнемъ высадилъ… Вотъ какой человѣкъ!..

Лысый «братецъ» сурово махнулъ рукой и вылѣзъ изъ-за стола. За нимъ вышли и Миша съ Андреемъ. Ямщикъ продолжалъ ужинать, разговаривая съ хозяевами. Сбиравшіяся на сѣверѣ темныя облака быстро сгущали сумерки, даже какъ будто было замѣтно, какъ торопливо спѣшила налечь на деревню ночь, чтобы загнать все живое въ жилье и уже на просторѣ дать разгуляться непогодѣ. Вѣтеръ усиливался. Гдѣ-то на задахъ голосила запоздавшая скотина, а по серединѣ деревни уныло скрипѣлъ старый, поджарый оцѣпъ колодца. Я прошелъ нѣсколько шаговъ вдоль улицы, но тотчасъ же вернулся: жутко становилось въ запрятавшейся деревнѣ передъ непогодой. У нашихъ воротъ я замѣтилъ двѣ высокія фигуры и услышалъ слѣдующій разговоръ:

— Оставь, баловень!.. Оставь, говорю!..

— Ну, да давай… Ну!.. Тебѣ сколько лѣтъ?

— Попа спроси.

— Тридцать? А мнѣ восемнадцать… А вотъ смотри.

Очевидно, это разговаривали Миша и Андрей. Я подошелъ ближе. Юноша засучилъ рукавъ вплоть до плеча и, вытягивая до сгиба сильную, бѣлую руку, показывалъ, какъ натягивались пружиной здоровые мускулы.

— Да нѣтъ, ты посмотри… Пощупай! просилъ онъ.

— Убью! говорилъ Андрей, шутя: — однимъ махомъ убью; лучше не приставай!..

— Да, нѣтъ, ты попробуй… Я нынѣшней зимой, какъ у насъ гнѣдой хворалъ, за водовозную клячу сто бочекъ вывозилъ… въ гору!..

— Мелетъ языкъ-то, ѣсть не проситъ! сказалъ Андрей, засмѣялся, но тотчасъ же присѣлъ, такъ какъ ему Миша, захохотавъ, поднесъ «подъ микитки»…

— Убью!.. вскрикнулъ Андрей, стремительно вскакивая, и, охвативъ мощными руками станъ Миши, неожиданно поднялъ его съ земли. Но Миша ловкимъ движеніемъ успѣлъ быстро ухватить его подъ мышки, упереться ногами въ землю, и два здоровыя, красивыя, мощныя тѣла напряглись, напружились и на нѣсколько минутъ какъ будто застыли, только чуть замѣтно покачиваясь въ сторону то одного, то другого… Я прошелъ мимо нихъ, они все еще стояли застывшими въ напряженной борьбѣ; слышалось только напряженное пыхтѣнье, похрястыванье суставовъ; лица обоихъ налились кровью, головы взлохматились, а широкія ноздри Миши раздувались, какъ мѣхи. Рыжій охотничій песъ, съ визгливымъ и жалобнымъ лаемъ, неуклюже прыгалъ около нихъ.

У калитки я неожиданно наткнулся на другихъ зрителей, которыхъ не замѣтилъ въ полумракѣ: уперевъ руки въ бока, тутъ стоялъ, какъ истинный экспертъ, сурово вперивъ взоръ въ боровшихся, лысый «братецъ», а сзади широко улыбалась физіономія моего ямщика.

— Р-р-разъ! раздалось въ одинъ голосъ. Я обернулся: боровшіеся грузно шлепнулись о земь. Андрей подмялъ, въ концѣ-концовъ, подъ себя Мишу. Рыжій песъ въ недоумѣніи сдѣлалъ надъ ними стойку.

— Не вытянулъ, малецъ… Н-нѣтъ! проговорилъ ямщикъ: — юнъ, главная причина… Юнъ!..

— Нѣтъ, не то… Тутъ не то, серьёзно возразилъ лысый братецъ, ни на іоту не измѣнивъ ни лозы, ни выраженія лица.

Боровшіеся поднялись, взмахнули лохматками, ёжась и разминая помятые члены.

— А вѣдь сила есть?.. Что? спросилъ быстро лысый братецъ Андрея.

— У него-то? Есть сила, есть… и крѣпость есть… Кости нѣтъ — вотъ чего нѣтъ… А кабы кость…

— Вотъ это такъ: костью не вышелъ… Это вѣрно, подхватилъ суровый экспертъ: — вся сила въ томъ: кости нѣтъ…

— Ну, вотъ еще!.. Просто поскользнулся… Какихъ я батраковъ сваливалъ нынче на сѣнокосѣ… въ косую сажень!.. Знаешь Агаѳона?.. Толщина какая! протестовалъ Миша.

— Что толщина!.. Главное дѣло — кость… Ты на кость смотри… Толщина — дѣло наживное, а кость черезъ родъ идетъ… Она въ роду, говорилъ Андрей.

— Да, да… Кости нѣтъ… породы. Это вѣрно, проговорилъ, повидимому, собственно для себя лысый братецъ, входя въ калитку, и мы вмѣстѣ съ нимъ поднялись наверхъ. На столѣ уже стоялъ самоваръ и закопченная стеариновая лампа.

— У васъ чаю нѣтъ своего? спросилъ меня лысый господинъ. — Я заварю. И онъ снова принялся за погребецъ и за газетные свертки.

Пока онъ продѣлывалъ всю эту операцію, я не переставалъ взглядывать въ его лицо, и съ каждымъ разомъ мнѣ все больше казалось, что я его когда-то и гдѣ-то видѣлъ. Онъ не былъ красивъ или, лучше, совсѣмъ былъ некрасивъ. Не говоря уже о томъ, что верхняя половина головы у него была почти голая, между тѣмъ какъ нижняя часть вся заросла, широкій приплюснутый носъ и маленькіе сѣрые глаза производили непріятное, почти отталкивающее впечатлѣніе. Но у него — что впрочемъ было довольно рѣдко — проскальзывала подъ усами чуть замѣтная улыбка, такая мягкая, что невольно мирила съ отталкивающею суровостью лица. Впрочемъ, въ свою очередь, улыбку эту портилъ большой, волосатый ротъ, «поповскій», какъ говорятъ мужики. Это ужь было, вѣроятно — дѣло «породы», какъ и та Чичиковская обстоятельность, съ которою онъ бережно завертывалъ въ бумагу и укладывалъ въ погребецъ ножички, вилочки, стаканчики, гребеночки и проч. Я все больше и больше мучился тщетнымъ желаніемъ припомнить: гдѣ и когда я встрѣчалъ это лицо. Какъ вдругъ одно, какъ это часто бываетъ, совершенно ничтожное обстоятельство сразу освѣтило для меня все.

Когда этотъ почтенный и оригинальный субъектъ, покончивъ операцію завариванія чая, вынулъ изъ погребца коробку и, разложивъ на столъ газетный листъ, высыпалъ на него изъ коробки табакъ и пачку папиросныхъ гильзъ, для меня уже почти не было сомнѣнія, что передо мной не кто иной, какъ г. Скорый, котораго я зналъ тому лѣтъ двадцать назадъ. Кто же могъ въ настоящее время курить, съ истинно-примѣрной неизмѣнностью, папиросы изъ разноцвѣтныхъ гильзъ! Было время, когда эти гильзы вошли-было въ моду, но скоро всѣ должны были убѣдиться, что онѣ нетолько мерзки на вкусъ, но даже вредны, и мода на нихъ быстро исчезла. Но онѣ нашли себѣ вѣрнаго и неизмѣннаго приверженца въ Скоромъ: разочаровать въ нихъ его ничто не могло; это была сама страсть… Когда стало ихъ трудно добывать, онъ началъ клеить ихъ самъ. И вотъ, черезъ двадцать дѣть (двадцать лѣтъ! сколько онъ одинъ пережилъ нравственныхъ и матеріальныхъ пертурбацій, привычекъ и привязанностей за это время!) — и я вижу въ его рукахъ все ту же радужную, всѣхъ возможныхъ цвѣтовъ, пачку гильзъ!

— Не господинъ ли Скорый вы будете? спросилъ я его.

— Онъ самый… Онъ-съ… (Скорый взглянулъ на меня, и волосатый ротъ его вытянулся въ знакомую, добродушную улыбку). Ай-ай-ай! Вѣдь вы Н. Н.?.. Вотъ подите-жь, какая игра судьбы… странно, сидимъ полчаса вмѣстѣ… Скажите! восклицалъ онъ, повидимому, съ полной искренностію, но тѣмъ не менѣе не переставалъ обстоятельно набивать папиросы и, за исключеніемъ улыбки, ничѣмъ больше внѣшнимъ образомъ ажитаціи своей не заявлялъ, даже руки не подалъ.

— А и постарѣли же вы, батенька! прибавилъ онъ, взглянувъ на меня.

— Да. Но и вы, кажется, побольше еще меня…

— Я — что-съ! Я — человѣкъ тёртый… Меня куда не бросало… А вѣдь вы, поди, изъ кабинета не выходили… Чего бы вамъ дѣлаться!

И дѣйствительно: куда только его не бросало! Лѣтъ двадцать назадъ, я уже зналъ его 18—19 лѣтнимъ малымъ, робкимъ, неуклюжимъ и застѣнчивымъ, но кряжистымъ и здоровымъ, и уже значительно потертымъ жизнью. Онъ былъ сынъ самаго мелкаго, и въ то же время, на зло судьбѣ, самого плодовитаго, многосемейнаго консисторскаго приказнаго. Дойдя до философскаго класса семинаріи, Серапіонъ былъ исключенъ «за нерадѣніе» и попалъ въ послушники въ маленькій монастырь, но отсюда скоро бѣжалъ къ дядѣ — пономарю въ деревню, у котораго и занялъ мѣсто батрака: пахалъ, косилъ, звонилъ, рубилъ лѣсъ. Пономарь задумалъ его женить; тогда Серапіонъ опять ушелъ отъ него въ монастырь, влекомый страстью къ каллиграфіи, въ видѣ переписыванія акаѳистовъ и службъ, и къ богословскимъ спорамъ съ монахами. Онъ даже думалъ одно время совсѣмъ «постричься». Но тутъ, въ началѣ «Освобожденія», потребовался усиленный землемѣрскій кадръ и при губернскихъ гимназіяхъ открыты были доступные для всѣхъ землемѣрскіе классы. На нихъ и поступилъ Скорый. Что его привлекло сюда: открывшееся ли передъ нимъ широкое поприще каллиграфіи, или вообще исканіе «чего-то», неудовлетворенное и безсознательное — не знаю. Здѣсь я и познакомился съ нимъ, съ его разноцвѣтными гильзами и богословскими спорами, которые, подъ давленіемъ болѣе интеллигентной среды, приняли нѣсколько иное направленіе. По окончаніи курса, я уже ни разу не видалъ Серапіона. Но, отъ времени до времени, случайно, до меня доходили о немъ слухи: — то онъ окажется гдѣ-то въ западныхъ губерніяхъ, въ качествѣ землемѣра, то въ столицѣ, то уже учителемъ народной школы, то гдѣ-то на югѣ чуть ли не на табачныхъ плантаціяхъ. Вообще эти свѣдѣнія были смутны, а самыя скитанія Скораго какъ-то уже необычайно странно совпадали съ многоразличными «вѣяніями». Выдвинетъ жизнь, какъ «вѣяніе», миссію народнаго учителя — цѣлыя полчища разночинцевъ беззавѣтно устремляются на новое поприще — и уже слышишь, что Скорый гдѣ-то учительствуетъ, гдѣ-то миссіонируетъ, гдѣ-то усиленно прётъ и корпитъ, упорно и терпѣливо переносясь чуть не ежегодно, волею всякаго начальства, съ деревни на деревню (у насъ, какъ извѣстно, народные учителя не очень-то на мѣстахъ засиживаются: кому только не лѣнь, всякій швыряетъ ими, какъ гнилымъ картофелемъ. Да и одни ли они!.. Одинъ земскій врачъ въ теченіи трехъ лѣтъ двумя губернаторами былъ детернированъ, и отъ третьяго ожидаетъ того же. Да и отчего-жь и не швырять людьми, если ужь очень легко ихъ можно оторвать отъ мѣста, отъ почвы). Выдвинетъ жизнь на сцену миссію волостного писаря — и вотъ опять беззавѣтныя полчища разночинцевъ несутся на «служеніе», пока снова не дадутъ задній ходъ «люди земли и почвы» этимъ перелетнымъ «чужакамъ». И ужь опять слышишь — Скорый подвижничаетъ въ волостныхъ писаряхъ, таская за собой цѣлую орду малолѣтнихъ братцевъ и сестрицъ, вяжущихъ «благороднымъ» господамъ носочки, чулочки, убивающихся надъ строчкой и гладью барскихъ сорочекъ. Было «вѣяніе» на фельдшеровъ, на повивальныхъ бабокъ, и опять цѣлыя полчища… Впрочемъ, ужь въ качествѣ послѣднихъ, несомнѣнно, Скорый не миссіонировалъ.

Повидимому, онъ участвовалъ и во многихъ другихъ многообразныхъ «вѣяніяхъ», такъ какъ, бывало, при встрѣчѣ съ старымъ общимъ пріятелемъ, съ которымъ заведешь разговоръ о самоновѣйшемъ какомъ-нибудь вѣяніи, непремѣнно вспомнишь и объ Скоромъ. «А Скорый, поди, ужь передвигается», скажетъ пріятель. Да, Скорый былъ истинный разночинецъ: и эта чуткость къ вѣяніямъ, и беззавѣтность, и эта вѣчная почтальонская миссія, несомнѣнно, въ недавнее время представляла типичнѣйшую черту особаго, своеобразнаго рода людей… Понятно, какъ меня должна была теперь интересовать личность этого «стараго, перелетнаго воробья»… Вѣдь онъ былъ разночинцемъ, что ни есть первой формаціи… или нѣтъ, второй… ибо первая, вѣчной памяти, давно свою миссію покончила, ухлопавъ свои груди, бѣдныя сердца и головы въ жестокой истомѣ «гражданской скорби», заливаемой жгучимъ ядомъ сивухи. О, горькіе одинокіе самоубійцы — борцы съ рефлексіей! Вы выпили за насъ до дна чашу идейной скорби — и погибли!.. Однимъ ядомъ, по крайней мѣрѣ, вы сдѣлали для насъ меньше… Опытъ! опытъ, какъ ты дорогъ, однако!..

И жадно впился я глазами въ лицо «опытнаго» разночинца, силясь уловить на немъ печать этого суроваго, жестокаго «опыта».

— Давно мы съ вами, Серапіонъ Васильевичъ, не видались: — двадцать лѣтъ почти! Много воды утекло, сказалъ я.

— Много, протяжно отвѣчалъ Серапіонъ: протяжность рѣчи составляла его характерную черту.

— Вы, за это время, Богъ знаетъ, гдѣ не побывали?.. Доходили до меня слухи…

— Вездѣ побывали… Всѣмъ послужили… замѣтилъ онъ, хотя и съ добродушной, но довольно замѣтной ироніей: — послужили!

Скорый, набивъ папиросы, тщательно свернулъ табакъ и понесъ въ погребецъ.

— Ну, какъ вы теперь… что? спросилъ я.

— Я ужь теперь плотно… На цѣпь себя усадилъ… Вотъ какъ бродячихъ собакъ сажаютъ: къ конурѣ пригвоздилъ себя.

И Скорый просіялъ своей неизмѣнной улыбкой подъ усами.

— Сами себя посадили?

— Самъ-съ: такъ вотъ взялъ, да ошейникъ себѣ собственными руками и напялилъ…

— Что такъ?

— А сѣмя хочу пущать… На племя себя обрёкъ… Ну, чтобы саврасомъ-то безъ узды не мыкаться…

— У васъ семья большая?

— Семья большая: братишки, да сестрёнки, которыя при мнѣ… Мои-то еще малы… Вотъ у меня здѣсь неподалеку хуторишка-пустошь, такъ десятинъ съ тридцать, ежели пески считать. Съ бабой взялъ. Сестра пристроила, вотъ что здѣсь замужемъ за Андреемъ… Она ужь лѣтъ пять, какъ при мужикѣ устроилась… Пріѣхалъ я къ ней въ побывку, а она и пристроила по случаю… У меня же на то время деньжонки случились; а здѣсь деньгамъ счетъ знаютъ и мѣсто надлежащее имъ тоже укажутъ… Это не мы!..

— Такъ вы собственникъ теперь?.. Вотъ какъ, Серапіонъ Васильевичъ!

— Собственникъ, собственникъ, подхватилъ онъ: — пропріетеръ, какъ у васъ говорятъ… Огурцы садимъ, картофель, капусту, землю ковыряемъ, на базары ѣздимъ… Ввинчиваемся въ почву-то по-маленьку: своя корова, своя курица… Все какъ быть!.. Пропріетеръ, пропріетеръ! повторялъ онъ шутливо, но отъ времени до времени изъ-подлобья взглядывалъ пристально на меня, какъ будто желая уловить на моемъ лицѣ, какое впечатлѣніе производитъ его слова.

— Ну, а какъ ваши… прежнія дѣла?

— Оставилъ-съ. Не служу-съ… Ну, а ежели къ случаю, такъ сдѣлайте милость, къ вашимъ услугамъ: и землю мѣрять, и бумаги писать… Что-жь, вѣдь это все за мной не виснетъ! Все при мнѣ осталось!.. Пропріетеръ-съ, буржуа! повторилъ Скорый и, распахнувъ окно, крикнулъ:

— Михайло, ступай чай пить!

— Сейчасъ! отвѣчалъ Миша, сидѣвшій на скамьѣ у воротъ съ Андреемъ.

— Андрей, ступай и ты.

— Не пойду… И то зубы замаяли… Не люблю я на ночь…

Мы съ Серапіономъ замолчали, какъ всегда бываетъ съ людьми, которые давно не видались и у которыхъ много представляется матеріала для разговора. Впрочемъ, несмотря на видимое добродушіе и шутливый тонъ, съ которымъ обращался ко мнѣ Скорый, въ его словахъ такъ сильно звучало, съ одной стороны, недовѣріе, съ другой — сдержанная иронія и какъ будто раздраженіе, что я долго не могъ освободиться отъ какой-то неловкости въ нашихъ объясненіяхъ.

Серапіонъ стоялъ у окна и молча всматривался въ надвигавшіяся тучи. На деревнѣ стояла тишина. Каждый звукъ доносился отчетливо и звонко. Подъ окномъ Андрей говорилъ Мишѣ:

— Что, братъ, зубы замаяли… Просто, братецъ, на стѣны лѣзь… Ревѣлъ! ей-Богу ревѣлъ, что корова!.. Вотъ ты что подумай!.. Экая орясина, а ревѣлъ!

Миша смѣялся.

— Чего смѣешься?.. Вотъ ты поди, орясина какая, а ревѣлъ!.. Я тебѣ, братъ, еще не то скажу… Мужикъ у насъ былъ, силищи необыкновенной… Кость это у него — медвѣжья!.. Бывало, одинъ на стѣнку выходилъ… Невѣроятный мужикъ былъ — одно слово!.. А вотъ поди, отчего бы ты думалъ, однова коровой ревѣлъ!.. Сѣлъ, братецъ, у него на пальцѣ чирей, а чирей-то всего въ орѣхъ, можетъ, отъ занозы. И навернись къ нему знакомый фершалъ: давай, говоритъ, проткну иголкой — мигомъ пройдетъ!.. Нѣтъ, говоритъ мужикъ, не дамся! Боюсь!.. Фершалъ хохочетъ, а самъ пристаетъ. Созвалъ мужиковъ, говоритъ: держи его, братцы, привязывай. Ну, давай его держать, а самъ эту иглу приготовилъ… Такъ что вѣдь: на колѣни палъ передъ нимъ мужикъ-то, всего его лихоманка бьетъ, поблѣднѣлъ, что снѣгъ, ревётъ, молитъ… Да!.. вотъ какой былъ невѣроятный мужикъ, а и то ревѣлъ!.. Это только слова, что у мужика жилы воловьи, а онъ тебѣ, силачъ-то, что малый ребенокъ инну пору… Да вотъ я тебѣ скажу, какъ этого же невѣроятнаго мужика въ сторожа опредѣлили, и какъ онъ отъ зайца убѣжалъ… А то…

— Ну, разсказывай сказки-то! Слыхалъ я! перебилъ Миша.

— Слушай… Сказки!.. А ты слушай… Будешь мужикомъ, самъ такой станешь. Это ужь вѣрно. Вотъ опять этотъ хоть бы невѣроятный мужикъ, надъ молоденчикомъ плакалъ… Былъ у насъ о зимѣ, братецъ, бой. Деревня на деревню шла. Смертный бой былъ. Ну, невѣроятный мужикъ у насъ впереди… Идетъ коломъ, претъ — просто вотъ Кутузовъ: кровянитъ народъ рѣкой… И подвернись ему какъ-то подъ ногу молоденчикъ, мальчуганъ. И Богъ его знаетъ, какъ онъ тутъ попалъ! Ну, вотъ, завертѣлся, ровно котёнокъ, пискнулъ — только кажись и духу тутъ его было… Въ грудь, что ли, онъ его сапогомъ ударилъ, не знаю!.. «Ахъ, говоритъ, дуйте въ хвостъ!» выругался этотъ самый мужикъ: — какъ, говоритъ, ты попалъ?.. А?.. Что я надѣлалъ? А? Что я надѣлалъ-то? Малыша-то зашибъ… Братцы! голубчики!.. Подбѣжали къ нему, а онъ стоитъ близь молоденчикато на колѣняхъ, да ровно баба воетъ… Вотъ тоже лѣшаго онъ боялся… Страсть боялся!

— Этого еще недоставало! сказалъ Миша.

— Говорить все можно… А будешь настоящимъ мужикомъ — станешь бояться…

— Какъ же я стану бояться, когда я въ нихъ не вѣрю? спросилъ Миша.

— Да я вотъ тоже не вѣрю, а боюсь… Это, братъ, не отъ вѣры… А такъ ужь, отъ мужицкаго положенья… отъ мужицкаго духу… Выростешь — и ты такой же будешь, что вотъ этотъ невѣроятный мужикъ… Завтра рано, слышь, тронетесь? Привози новостей: урвусь — нарочно къ вамъ прибѣгу.

— Приходи.

— Чать, вѣдомостей захватитъ Серапіонъ Васильичъ?

— Захватитъ.

Разговаривающіе смолкли, и скоро по лѣстницѣ послышались громкіе и быстрые шаги Миши.

Скорый какъ будто очнулся и, заперевъ окно, сказалъ мнѣ:

— Ну, а вы какъ?.. Откуда пробираетесь?

— Изъ Счастливаго.

— Что такъ? По дѣламъ или такъ, насчетъ мужичка вояжируете?

— Пожалуй, что послѣднее вѣрнѣе… А главнымъ образомъ, мнѣ хотѣлось повидать одного хорошаго знакомаго, котораго, вотъ какъ васъ же, лѣтъ двадцать не видалъ… Помѣщика Асафа Петровича Мастодонтова разыскивалъ.

— Знаю, знаю… Даже дѣло съ нимъ имѣлъ нѣкоторое…

— Вотъ какъ!.. Значитъ, вы и исторію недавнюю съ нимъ знаете?

— Какже-съ… Это травлю-то? Знаю. Случайно пришлось нетолько свидѣтелемъ быть, а нѣкоторымъ образомъ дѣйствующимъ лицомъ.

— Это еще любопытнѣе… Меня, знаете, чрезвычайно интересуетъ Асафъ… Вы можете мнѣ передать, что это было за дѣло?..

— Можно, протянулъ Скорый и, подавая Мишѣ, кое-какъ успѣвшему помѣстить свои длинныя ноги подъ столомъ, стаканъ, спросилъ, улыбаясь: — Что же, лѣшихъ не будешь бояться? Думаешь, вретъ Андрей-то?

— Конечно, вздоръ, отвѣчалъ Миша, втягивая въ себя чай изъ стакана не губами, а всѣми легкими: — я вотъ надняхъ пробѣжалъ лѣсъ сплошь, на пять верстъ, бѣгомъ — и ничего!.. Хотѣлъ испытать, сколько я могу пробѣжать: вышло — девять верстъ въ 45 минутъ…

Добродушная улыбка, прятавшаяся обыкновенно подъ усами Серапіона, теперь разлилась сплошь по его некрасивому лицу, и онъ смѣялся.

— Что-жь это тебѣ вздумалось? Воображаю, эдакій теленокъ черезъ лѣсъ скачетъ!.. Картина!..

— Съ Иваномъ мельникомъ спорилъ… Онъ тоже бѣгалъ…

Серапіонъ хохоталъ.

"Ты полагаешь, что лѣшаго не станешь все-таки бояться? А помнишь, шелъ тоже лѣсомъ…

— Тѣмъ меня Иванъ же напугалъ… Гляжу, весь затрясся, помертвѣлъ… Понятно, жутко стало…

— Понятно!.. Въ томъ-то и суть, что мужицкій духъ, какъ говоритъ Андрей… Онъ, братъ, невидимо опутаетъ… Лѣшій не лѣшій, положимъ, а кое въ чемъ другомъ — невидимо… Теленкомъ по лѣсу прыгать тоже постоитъ лѣшаго!..

И Серапіонъ опять добродушно смѣялся. Потомъ онъ всталъ и, что-то задумчиво припоминая, прошелся раза два по избѣ.

— Вотъ хоть бы теперь взять эту исторію, началъ онъ, остановившись передо мной и какъ будто продолжая предыдущій разговоръ: — исторію вотъ съ этимъ бариномъ Мастодонтовымъ… Есть у меня знакомый мужикъ въ Счастливомъ, Ѳедоръ — мясникъ. Заѣхалъ я къ нему поросятъ продать: штукъ пятнадцать я ихъ тогда откормилъ. Сидимъ мы съ нимъ, чай пьемъ; вдругъ Ѳедоръ и говоритъ, что у ихнихъ мужиковъ дѣло до меня есть. Вотъ, говоритъ, я мигану, сейчасъ они здѣсь же со мной и столкуются. Пришли мужики, пошли обычные толки про помѣщика, про землю, потянулись разныя опасенія — все какъ быть. Наконецъ, я понялъ, что ихъ, должно быть, помѣщикъ утѣсняетъ и что они хотятъ провѣрку сдѣлать ему, провѣрить свои надѣлы, земли — и имѣть на все «плантъ». Въ качествѣ вольно-практикующаго землемѣра, я согласился для нихъ это сдѣлать. Нужно было только у барина взять планы для соображеній. Тутъ же они мнѣ и самихъ баръ показали. «Вотъ, вотъ, говорятъ они: — вонъ похаживаютъ!.. разгуливаютъ!» и указываютъ мнѣ въ окно на улицу. Вижу, два почтенные старика идутъ, баринъ съ барыней, подъ руку… Я ужь и тогда замѣтилъ, что что-то такое есть тутъ странное: и самый тонъ, съ которымъ мнѣ указывали на нихъ мужики, и та нервная, безпокойная, робкая быстрота, съ которой прошли по деревнѣ господа — все это мелькнуло у меня въ головѣ… Но тогда я на это не обратилъ вниманія: меня, въ мужицкой избѣ, мужицкимъ духомъ окутало. Понятно, во всемъ дѣлѣ я видѣлъ обыкновеннѣйшую исторію, какихъ намъ, вѣроятно и вы помните, за нашу практику пришлось встрѣчать даже черезъ-чуръ не мало…

— Какъ не знать! сказалъ я.

— Ну, вотъ… Съ этимъ, такъ сказать, совершенно естественно, подъ вліяніемъ и старой личной практики, и «мужицкаго духа» составившимся душевнымъ настроеніемъ, отправился я на утро съ довѣренными отъ крестьянскаго общества въ барскій домъ. «Пожалуйте!» приглашаютъ насъ тотчасъ же (Замѣтьте: тотчасъ же) въ гостиную. Входимъ. Сидятъ господа за столомъ, чай кушаютъ, трое ихъ — двое мужчинъ, одинъ уже сѣдой и худой, бритый съ усами, другой моложе, русый, тщательно причесаный, съ густой, красивой бородой и довольно полный, съ свѣжимъ лицомъ, и одна дама, съ худымъ, длиннымъ, мертвеннымъ лицомъ, пожилая. Я обратился къ сидѣвшему ближе ко входу, на первомъ планѣ и даже разливавшему, вмѣсто дамы, чай, моложавому господину, который мнѣ показался гостепріимнѣе и симпатичнѣе первыхъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! Это не ко мнѣ! добродушно улыбаясь и какъ бы нѣсколько шутливо замахалъ онъ на насъ обѣими руками: — это не ко мнѣ!.. У меня такихъ дѣлъ не бываетъ (ударилъ онъ на словѣ такихъ). Это вотъ къ нимъ обращайтесь, къ братцу! добавилъ онъ, мягкимъ жестомъ, показавъ на сѣдого старика и даму, и по губамъ его скользнула какая-то очень тонкая, изысканная, чуть замѣтная, язвительная улыбка. Нечего дѣлать, пришлось разстаться съ симпатичнымъ господиномъ и обратиться къ «старымъ барамъ». А признаться, мнѣ очень они тогда не показались: худощавый мужчина, съ покрытымъ глубокими морщинами лицомъ, съ взглядомъ, въ которомъ свѣтилось плохо сдерживаемое раздраженіе, съ этимъ худо выбритымъ синимъ подбородкомъ и гусарскими длинными усами «монтеровъ» давно минувшаго времени, казался ужь слишкомъ баринъ, слишкомъ суровъ, слишкомъ недоступенъ; пожилая дама, съ тюлевой наколкой поверхъ засеребрившихся черныхъ волосъ, съ блѣдной прозрачной кожей, на которой можно было пересчитать всѣ тонкія, синія жилки, хотя выглядѣла еще надменнѣе своего мужа, еще суше и суровѣе, но она мнѣ все же понравилась больше: къ тихой, глубокой грусти, лежавшей на ея лицѣ, прибавлялось то внутреннее благородство, которое, впрочемъ, часто граничитъ съ надменностью и гордостью.

Я приступилъ къ объясненію цѣли нашего прихода, поддерживаемый мужицкими низкими поклонами, и, къ удивленію своему, опять уловилъ во всемъ существѣ этихъ старыхъ баръ ту странную робость, которую замѣтилъ раньше, которая такъ не гармонировала со всѣмъ ихъ внѣшнимъ складомъ и внезапно охватывала ихъ, какъ огонь охватываетъ, вырываясь изъ-подъ пепла, потухающія головни.

— Братецъ! рѣзко вскрикнулъ младшій баринъ твердымъ, звонкимъ голосомъ: — можетъ быть, вы желаете въ кабинетъ, наединѣ объясниться? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, поспѣшно отвѣчали старые баре: — мы сейчасъ… Зачѣмъ?

И приливъ робости охватывалъ ихъ до послѣдней жилки.

Я еще не успѣлъ кончить объясненія, какъ стоявшіе сзади меня крестьянскіе довѣренные поклонились въ поясъ и заговорили обычнымъ тономъ:

— Батюшка-баринъ, Асафъ Петровичъ, матушка-барыня, Кліопатра Миколаевна, простите насъ, что убезпокоили васъ… Вы для насъ что отцы родные были… Милостевъ вашихъ во вѣки не забудемъ… Извините нашу мужицкую глупость… Только что, быдто вотъ нашимъ ребятамъ сумнительство есть: молодой народъ прытче насъ сталъ… Ну, и умомъ-то овладалъ… Ему ужь все и мерещится… А по насъ, такъ мы рази бы осмѣлились утруждать вашихъ милостевъ?.. Столько вы для насъ добра сдѣлали… Ужь не откажите — ублаготворите нашу глупую мужицкую просьбу, робятамъ-то нашимъ окажите ужь документы, какъ, значитъ, и что вы намъ въ даръ пожаловали… Сумнительный ужь оченно нонѣ молодой-то народъ! Что подѣлаешь! Кабы ежели мы, да мы бы…

— Хорошо, хорошо!.. Мы согласны, говорили старые баре, сдерживая раздраженіе, изъ-подъ котораго опять вспыхивала боязнь и робость. Но это не была трусость; это была какая-то дѣтская безпомощность.

Между тѣмъ, младшій братъ, положивъ ногу на ногу и откинувшись къ спинкѣ кресла, курилъ сигару, отвернувшись отъ насъ, и съ ироническимъ безучастіемъ пускалъ въ потолокъ тонкія струйки дыма.

— Клеопатра Николаевна, принеси документы. Они у тебя, сказалъ Асафъ глухимъ басомъ, какъ будто онъ говорилъ, не открывая губъ.

Но тутъ мужики прибавили опять:

— Ужь простите насъ Бога для, только ужь насъ и съ Палъ Петровичемъ разрѣшите насчетъ пустошки Старовѣрскія могилки.

Младшій братъ быстро повернулся въ креслѣ къ намъ лицомъ и быстро выговорилъ по направленію къ Асафу Петровичу:

— Прошу васъ меня не вмѣшивать въ эту унизительную исторію. У меня съ ними не можетъ быть такихъ дѣлъ… У меня нѣтъ безпорядочныхъ отношеній… У меня все строго опредѣлено… Я люблю народъ, люблю мужика, уважаю, сочувствую… Положимъ, я земель не дарилъ, но… но… но…

Павелъ не договорилъ, повернулся опять и сталъ пускать струйки дыма.

— Я сейчасъ вамъ принесу, сказала мужикамъ вся вспыхнувшая заревомъ, взволнованная и возмущенная жена Асафа.

Она вышла. Мы какъ-то всѣ замолчали, не зная кому, о чемъ и зачѣмъ говорить. Но вотъ она вернулась, протянула руку, блѣдную, прозрачную, но красивую и дрожащую, и съ сверкающими негодованіемъ глазами подала документы мужикамъ.

Затѣмъ, Асафъ громко поднялся, и мужъ и жена, кивнувъ намъ головой, но не подавъ мнѣ руки, надменные и гордые — вышли.

Мужики были какъ будто нѣсколько сконфужены, сначала опустили глаза въ землю, безпокойно потоптались на мѣстѣ, но затѣмъ запрятали документы за-пазуху и стали двигаться къ двери. Я также откланялся Павлу Мастодонтову.

— Прощайте, сказалъ-было онъ, но вдругъ чего-то спохватился: — или нѣтъ!.. Что я! Послушайте, вы отпустите ихъ, показалъ онъ на мужиковъ: — а сами останьтесь у меня… Пожалуйста… Вотъ попьемъ чаю… Водку пьете? Закусимъ… Вѣдь здѣсь — глушь, радъ живому человѣку.

Я было отнѣкивался, зная, что мужики меня за это не похвалятъ, но онъ такъ дружески жалъ руку, такъ гостепріимно смотрѣлъ мнѣ въ глаза и хлопалъ по плечу, что я не могъ себѣ отказать въ удовольствіи поговорить съ этимъ бариномъ… Онъ мнѣ показался довольно интереснымъ.

— Садитесь… Вотъ сюда… ближе… Всю эту плохую исторію мы оставимъ… Не будемъ упоминать о ней. Это — печальная исторія! сказалъ онъ и вздохнулъ. — Давайте бесѣдовать вообще…

И онъ быстро, легко, остроумно повелъ разговоръ: что я, откуда, зачѣмъ попалъ сюда? и проч. Привѣтствовалъ меня, какъ человѣка, обратившагося къ настоящему дѣлу, сказалъ, что онъ не зналъ о моемъ положеніи, что онъ ужь давно бы со мной былъ знакомъ, еслибы могъ предполагать, что я «насаждаю культуру среди добраго, но невѣжественнаго населенія», что онъ готовъ безъ конца жать мнѣ руку (и онъ дѣйствительно безцеремонно жалъ ее въ обѣихъ своихъ пухлыхъ рукахъ), какъ истинно развитому человѣку, глубоко понимающему задачу русскаго интеллигентнаго человѣка, бросившаго разныя «бредни» той… лже-интеллигенціи, которая… и проч., и проч. Когда я ему сказалъ, что пріѣхалъ по случаю въ его село, съ собственными поросятами, онъ просто пришелъ въ восторгъ: «Интеллектъ — и поросята! Вотъ, вотъ именно этото… тутъ вотъ, говорилъ онъ: — вся суть!» и тотчасъ же сообщилъ, что у него есть прекрасная свинья знаменитой вестфальской породы и что дала уже замѣчательный приплодъ… Отъ поросятъ мы скоро перешли къ «упорядоченію жизни» и, конечно, ко всесословной волости; отъ волости къ уѣзду, отъ уѣзда къ земству и т. д., и т. д. Во всѣхъ вопросахъ онъ оказался великодушнымъ и гуманнымъ, говорилъ о пониженіи на 1 рубль выкупныхъ платежей, объ увеличеніи на 1 десятину крестьянскихъ надѣловъ изъ государственныхъ земель… и многое тому подобное, даже прочиталъ мнѣ нѣсколько земскихъ докладовъ, собственное сочиненіе на тэму: «все для народа», и, въ заключеніе, замѣчательный трактатъ о призваніи русскаго дворянина и проэктъ «запечатлѣнія въ народной памяти великой реформы 19-го февраля»… Ей-Богу, какъ теперь помню, именно такъ этотъ проэктъ и назвалъ. Я помню даже, что еще тогда же возразилъ-было ему, что неужели-молъ кто-нибудь думаетъ, что мужикъ забудетъ это великое дѣло? Конечно, говоритъ, нѣтъ, по все же… вѣдь мужикъ дикъ и неблагодаренъ… Понимаетъ онъ, все понимаетъ — слова нѣтъ! но понимаетъ не въ должномъ масштабѣ и видѣ.

Въ концѣ-концовъ, знаете ли? я вамъ признаюсь, меня этотъ земецъ не то что очаровалъ, а какъ-то, знаете, обошелъ, какъ-то такихъ струнъ коснулся, что я, несмотря на многія дикія его выходки, несмотря на фразы, унесъ отъ него довольно-таки, хотя и полуопредѣленныя, по дружелюбныя чувства. Вотъ подите-жь! То ли я не старый воробей! Чортъ знаетъ! вдругъ какой-то вѣрой повѣяло. Знать, не скоро изъ насъ это старое-то повыбьешь… А еще говорятъ: стараго воробья на мякинѣ не проведешь! И только, снова окунувшись въ атмосферу «мужицкаго духа», какъ говоритъ Андрей, вернувшись къ мужикамъ, углубившись въ предложенные мнѣ планы и документы и разобравъ хорошенько мужицкія домогательства отъ братьевъ Мастодонтовыхъ и выслушавъ ихъ длинныя объясненія, я внезапно понялъ, что меня пригласили «провѣрять» нетолько Павла Мастодонтова, «насаждавшаго культуру», но и Асафа Мастодонтова, еще въ 61-мъ году подарившаго своимъ мужикамъ всю землю, которую они обработывали у него при крѣпостномъ правѣ! А потомъ я узналъ еще… Узналъ и о сынѣ Асафа и о поповскомъ дѣтищѣ… Я понялъ все: и робость, и смущеніе, и сдержанное негодованіе, и гордость двухъ стариковъ, торопливо учащавшихъ шагъ, когда имъ приходилось проходить но деревенской улицѣ, или плотно сжимавшихъ свои блѣдныя губы, когда они слушали бойкія, цвѣтистыя рѣчи брата Павла. Да, я многое понялъ. Понялъ я, что значитъ быть опутаннымъ «мужицкимъ духомъ». Тутъ поневолѣ въ лѣшаго повѣришь! Да-съ, совсѣмъ незамѣтно увѣруешь.

— Возмутительные парадоксы, сказалъ я.

— Да-съ, жесткая исторія, подтвердилъ Серапіонъ.

— Знаете, она на меня произвела такое сильное впечатлѣніе… Вѣдь я Асафа знаю съ юности, чуть не съ дѣтства.

И я разсказалъ Скорому все, что зналъ объ Асафѣ, объ Аронѣ, о старомъ генералѣ, который питался тартинками и котораго, какъ фармазона, «ѣлъ мужикъ», по выраженію тётушки. Я разсказывалъ долго. Онъ слушалъ внимательно и молча, прихлебывая чай, ни разу не прерывая меня, и только становился все суровѣе и суровѣе.

Миша давно уже растянулся пластомъ на постланный на полу войлокъ, уткнувшись лицомъ въ подушку, и храпѣлъ; съ нимъ рядомъ, тоже въ растяжку, на голомъ полу, спалъ Буянъ (собака Скораго). Кругомъ все стихло, и только отъ времени до времени, черезъ сѣни, доносилось къ намъ со двора фырканье лошадей.

— Да, какъ хотите, какъ ни смотрите на все это, а возмутительное дѣло, заключилъ я свой разсказъ.

И вдругъ Серапіонъ поднялся: его всего словно перевернуло, покоробило.

Онъ прошелся медленно разъ по комнатѣ и потомъ, остановившись передо мной, суровый и нѣсколько раздраженный, сказалъ:

— Слова нѣтъ: жалко… поразительно… Жестоко… А все-таки, скажу я вамъ: баре они-съ, всѣ, всѣ-съ… У нихъ это свое всегда останется…

— Ну, я васъ не совсѣмъ понимаю.

— Да вотъ-съ вамъ, хотя бы этотъ Павелъ Мастодонтовъ. Положимъ, теперь онъ самъ на Асафа напираетъ, положимъ, это такъ. Но вѣдь это временно-съ. Позвольте, придетъ время, и тотъ же Павелъ Мастодонтовъ, или новый, всѣхъ этихъ Асафовъ на видъ поставитъ народу… вотъ этому же самому народу на видъ поставитъ, да еще рѣчь скажетъ о томъ, какія для него, народа, господа дворяне великія жертвы приносили. И вѣдь на правду будетъ похоже! Вѣдь Асафы-то дѣйствительно самоотвергались, дѣйствительно земли дарили мужикамъ… Замѣтьте, тутъ все же есть нѣчто, проливающее, такъ сказать, бальзамъ! А вы вотъ на кого посмотрите: на нашихъ… на разночинца-то посмотрите затравленнаго. Кто его не травилъ? Вотъ гдѣ истинный ужасъ-то. Онъ-то изъ-за чего? Онъ-то, я васъ спрошу, изъ-за чего распинается? Его-то кто помянетъ? Вѣдь надъ нимъ креста — какой есть осиновый крестъ — и того никто не поставитъ. Никто, какое есть плевое слово, и того не скажетъ. Потому-съ, кто будетъ отъ него и за него на будущемъ пиршествѣ? Кто будетъ этотъ свой, который помянетъ его, который за него распинаться станетъ? Вы, можетъ, скажете: народъ? мужикъ?

Землемѣръ захохоталъ язвительно, прошелся по избѣ и потомъ продолжалъ:

— Полноте, полноте-съ! Чтобы народъ понялъ, изъ-за чего сынъ приказнаго, попа, дьячка, того-же исправника и всякой халуйской и служилой мелюзги, которая, по словамъ того же народа, давно уже чорту душу продала — чтобы народъ понялъ, изъ-за чего этотъ сынъ распинается? Полноте шутки шутить. Вотъ-съ кому — Старовѣровымъ памятники-то будутъ ставить — это точно-съ! Потому что тогда народъ-то о своихъ заслугахъ заговоритъ, заговоритъ о своемъ умѣ, о своей энергіи, сметливости. Вотъ о чемъ онъ заговоритъ! Вотъ кого онъ превознесетъ! Да что тутъ говорить! А вѣдь у насъ, разночинцевъ, эдакихъ затравленныхъ старичковъ, что супруги Мастодонтовы, не меньше… ей-Богу не меньше-съ! И ужь никакого бальзама утѣшенія не дожидайтесь! Никто этого бальзама даже въ будущемъ не прольетъ! Вотъ онъ гдѣ истинный ужасъ! У тѣхъ, у Асафовъ-то, еще будущее есть: Павлы Мастодонтовы еще воспоютъ! А вотъ тѣхъ, которые именно душу положили — ихъ-то и пожрутъ безъ остатка и спасибо не скажутъ. Да, впрочемъ, что-жь тутъ! Мы ужь давно съѣдены и сглоданы: то баринъ насъ ѣлъ и черезъ насъ руки грѣлъ, а потомъ, можетъ, съ Божіей помощью, мужичекъ будетъ кушать. Проклятое наше хамово отродье! Ему ужь издавна такая провиденція прописана.

Скорый вынулъ изъ кармана большой, чуть не въ аршинъ, ситцевый, съ пестрыми крупными цвѣтами платокъ, сначала долго, задумчиво расправлялъ его, потомъ растянулъ во всю ширину и затѣмъ долго, обстоятельно, протяжно высморкался.

— Вы, конечно, знаете, началъ онъ опять, расправившись съ носомъ: — знаете, какъ господа помѣщики, бывало, человѣческій родъ располагали: бѣлая кость — это отъ Сима, а черная кость отъ Хама. А вотъ я недавно отъ мужиковъ услыхалъ, такъ они иначе нѣсколько дѣло понимаютъ: Симовы дѣти, «благословленные» — это, говорятъ, мы, отъ Іафета — господа пошли, а вотъ, говорятъ, отъ Хама — такъ тутъ самые они «колокольные дворяне» и есть. Чувствуете вы, какова постановочка-то? Вы полагаете, что мы ближе къ народу, что между нами пропасти никакой нѣтъ, что, молъ, за нами вѣковыя традиціи не виснутъ… Не скажите! Ой, не скажите, батенька! Знате ли вы, что вѣдь мужикъ-то барина крѣпче понимаетъ, яснѣе, да съ! Ежели баринъ лютуетъ, то мужикъ очень хорошо понимаетъ, что какъ же человѣку за свое, кровное, не лютовать. Это онъ понимаетъ и уважаетъ. Уважаетъ-съ, потому — по себѣ знаетъ: онъ и самъ свое изъ зубовъ не выпуститъ. Ежели баринъ начинаетъ у мужика на глазахъ самоотвергаться, то мужикъ опять понимаетъ, что это — или обманъ, подвохъ, или подвижничество, ради хоть, скажемъ, искупленія грѣховъ: все одно, какъ нѣкогда въ монастыри, въ пустыни уходили, раздравъ одежды и роздавъ имущество. А насъ съ вами не пойметъ, хоть лобъ расшибите (да ужь мало ли ихъ расшиблено!), не пойметъ, потому знаетъ, что мы — отцы наши, дѣды и прадѣды, искони другимъ служили, за деньги или за холопское пристрастіе — все одно, всегда служилые были, запроданные. А кому мы раньше служили — народъ ужь очень хорошо знаетъ своей спиной. Придетъ время, и онъ ужь самъ насъ начнетъ покупать себѣ на службу, какъ теперь Колупаевъ себѣ адвоката нанимаетъ. Ну-ка, вотъ тутъ попробуйте увѣрить его въ возможности какого-нибудь безкорыстнаго самопожертвованія, подъ которымъ онъ не увидѣлъ бы подвоха или продажи. Это ужь органически… Органическое народное мнѣніе, и вы съ нимъ ничего не подѣлаете: нравится оно вамъ или не нравится… Народъ можетъ конкретно понять и представить себѣ самоотреченіе только въ формѣ опять-таки самопожертвованія и борьбы за нѣчто свое или вообще своихъ, за нѣчто вполнѣ реальное и даже эгоистическое. Вы, можетъ, скажете: жизнь… Но вѣдь вы тоже знаете, что нашъ мужикъ на жизнь наученъ смотрѣть довольно легкомысленно: онъ пятьдесятъ разъ можетъ выкупаться въ зажорѣ, потонуть, погибнуть отъ волковъ — и ничего, а потеряй онъ сто рублей, такъ ужь навѣрно повѣсится или сопьется. Такъ вотъ-съ оно, какъ это дѣло-то: свое, у всѣхъ свое — вотъ суть. А у насъ никогда этого своего не было, нѣтъ до сихъ поръ, а будетъ ли — трудно сказать.

— Нѣтъ, есть свое и будетъ, сказалъ я.

— Что же это такое-съ, желательно бы узнать?

— Да вотъ вы, напримѣръ, и есть истинный разночинецъ, скорбящій о судьбѣ этого своего.

— Не понимаю-съ.

— Вотъ именно: у насъ это-то свое и есть — служеніе общему и никому въ частности…

— Такъ-съ. Начинаю понимать… Это значитъ вѣчно носить ложку мимо своего рта, и постоянно быть убѣжденнымъ, что тебѣ вотъ-вотъ, въ благодарность, въ шею накостыляютъ? Такъ вѣдь я о томъ же самомъ. Именно объ этомъ пріятномъ занятіи или, лучше, объ этой возвышенной провиденціи… Пріятно!

И Серапіонъ вдругъ захохоталъ нервнымъ, дребезжащимъ, тонкимъ смѣхомъ, даже всхлипнулъ какъ-то; и это было такъ странно въ немъ, въ этомъ суровомъ, басистомъ разночинцѣ.

— А вы мнѣ дайте свое-то, свое-то дайте, закричалъ онъ на меня: — свое, которое бы меня могло защитить, ополчиться за меня, которое не дало бы надругаться-то надо мной… или, по крайней мѣрѣ, оставило бы то утѣшеніе, что если я погибну, и меня пожрутъ, то оно, это свое, останется всегда, сѣмя мое останется, и ты ужь его не изженишь… Вотъ его-то и нѣтъ-съ, нѣтъ-съ… Вѣчный рабъ, халуй, служилый человѣкъ, котораго всякій топчетъ, треплетъ, котораго всякій облюбовываетъ, пока ему нуженъ, и заушаетъ, если сталъ негоденъ… Но это все еще ничего. А вотъ, какъ тобой, твоими средствами, твоими пріобрѣтеніями, твоей идеей, твоими жертвами воспользуются мерзецы, негодники для своихъ собственныхъ цѣлей, а тебя зашвырнутъ куда захотятъ — и растопчутъ… (онъ пріостановился, вынулъ опять платокъ и вытеръ выступившій на лбу крупными каплями потъ). Нѣтъ, знаете, сказалъ онъ, понизивъ голосъ: — тутъ трудненько придумать красивыя декораціи!..

Мы замолчали; гнетущею грустью повѣялъ на меня этотъ «трезвый» пессимизмъ суроваго опыта жизни. Скорый ходилъ медленно по избѣ, и подъ его тяжелыми шагами жалобно визжали половницы. За окномъ свистѣлъ вѣтеръ и хлесталъ въ стекла крупный дождь.

— Двадцать лѣтъ! опять заговорилъ онъ: — двадцать лѣтъ — не мало мѣста! За это время зацвѣли, распустились и окрѣпли такіе дубы, о которыхъ мы тогда и не думали… Окрѣпли эти дубы и у народа, и у другихъ кое-кого… только не у насъ! Нѣтъ, не у насъ!.. Отчего же это, когда все другое свое сѣмя пущаетъ, да въ самую-то глубь почвы, а мы за-живо, да еще съ какимъ-то остервененіемъ, себя на вымираніе обрекаемъ… Такъ вотъ, въ прямомъ-таки смыслѣ на вымираніе… или, лучше, на изморъ… А ужь жизнь насъ этимъ изморомъ давно дошла бы, еслибы, помимо насъ и даже, пожалуй, отчасти вопреки намъ, не шло своимъ чередомъ живое, органическое теченіе разночинца вотъ сюда, къ почвѣ… А какъ мы двадцать лѣтъ на это органическое теченіе смотрѣли?.. Вѣдь мы только и знали, что бѣгали отъ него по разнымъ «свободнымъ профессіямъ»… Есть у меня здѣсь одинъ знакомый — сынъ дьякона — такъ этотъ кузницу завелъ; хорошій былъ бы человѣкъ, еслибы не пилъ запоемъ, да не буянилъ… Но это не мѣшаетъ ему пущать свое сѣмя въ почву, такъ какъ ребята его при землѣ и при кузницѣ. Есть другой у меня знакомый — еще со мной нѣкогда въ семинаріи учился — теперь у него здѣсь кабакъ и землишка собственная есть. Плодится и пущаетъ сѣмя!.. Положимъ, претитъ кабатчикъ, но у него здоровая семья рабочихъ людей при землѣ, у него сыновья книги и газеты читаютъ… Намъ претило это сѣмя — точно; но вѣдь тутъ новая умственная сила ростетъ, сила органическая, не нами, не вѣяніями насажденная, сила, ушедшая всѣми корнями въ почву… Попробуйте-ка, выцарапайте ее оттуда! Вѣдь съ этой силой-то считаться надо!.. А я что насадилъ, что укрѣпилъ въ двадцать лѣтъ своихъ скитаній?.. Одинъ братишка у меня пропалъ, другой въ червонные валеты пошелъ, третьяго едва успѣлъ спасти, вотъ этого, Мишу; двѣ сестры въ чахоткѣ умерли надъ перепиской и шитьемъ, третья погибла… Ну, скажите, по совѣсти, развѣ не у всѣхъ у насъ такъ же? А дѣти? Понимаете ли вы, что, «упраздняя» насъ, упраздняютъ за нами все, стираютъ всякое сѣмя… Насъ уноситъ вихрь — и на-чисто заметаетъ наши слѣды… А вотъ возьмите этого кабатчика: вы можете его самого стереть съ лица земли, истолочь въ порошокъ, угнать въ шестую часть свѣта, но упразднить вмѣстѣ съ нимъ его сѣмя, выцарапать его изъ почвы вамъ не удастся!.. Это не насъ!.. Какъ у меня своя-то почва есть, да коли я въ нее всѣми клешнями ушелъ, вцѣпился, коли я запустилъ въ нее сѣмя-то на-вѣки, такъ тутъ попробуй, оттащи меня!.. Ты у меня голову оторвалъ, а я ногу тамъ оставилъ… А можетъ, какъ знать! и вотъ этотъ самый Митрій Ивановъ въ обиду не дастъ… Потому, ужь тутъ-то онъ понимаетъ!.. Можетъ вамъ не понравится, претитъ все это? неожиданно спросилъ онъ меня: — такъ вѣдь ужь я такъ и рѣшилъ: рѣшилъ я, милостивый государь, давно рѣшилъ отъ своей личности отречься (будетъ!.. Во имя ея чистоты я ужь достаточно помытарствовалъ!) — обрѣчь себя, всего цѣликомъ, на то, чтобы сѣмя плодить… такъ таки, исключительно, плодить и запущать въ почву клешни, приплодъ пускать… вотъ все одно, какъ свинья… для поддержанія типа. (Скорый скосилъ губы въ непріятную, вызывающую улыбку)… Грязно, неопрятно, нечистоплотно, пожалуй… Пусть!.. Пусть!.. Моя пѣсня спѣта, своей провиденціи послужилъ; оскотинюсь я — точно, отъ «вѣяній» отстану, но за то ужь въ ближайшемъ пиршествѣ, среди чужихъ дубовъ, мое-то сѣмя тоже органически возрастётъ и свое мѣсто займетъ!.. Ты его тогда изморомъ-то не изведешь!.. Ты его не растопчешь, не изженёшь! Не надругаешься надъ нимъ, не заушишь и не оплюешь!.. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!.. Я, какъ червякъ, проползу подъ почвой, вопьюсь въ самую сердцевину и распложусь тамъ…

Скорый вытянулъ руки, растопырилъ пальцы, какъ будто онъ дѣйствительно впивался; губы его дрожали; все лицо исказилось непріятнымъ выраженіемъ.

---

Солнце только-что поднялось, яркое, теплое, играющее на чистомъ, безоблачномъ небѣ. Я проснулся. Ни Миши, ни Серапіона Скораго ужь не было въ избѣ. Подъ окнами шелъ разговоръ. Я вышелъ въ сѣни. Миша умывался, черезъ перила, держа въ одной рукѣ жестяной ковшъ и набирая въ ротъ воды. Скорый закладывалъ своего гнѣдого въ бѣговыя дрожки. Отъ двора, покрытаго вымокшей отъ вчерашняго дождя соломой, шелъ паръ; изъ подъ навѣса несло влажнымъ тепломъ, лошадинымъ потомъ и сѣномъ. Катерина Васильевна поила скотину, готовя ее къ выпуску въ стадо. Бараны толкались около нея, потираясь боками и стукаясь лбами. Андрей водилъ лошадей къ колодцу, а старикъ мазалъ колеса дегтемъ, который тонкой, острой струей билъ въ носъ.

— Петька, отвори ворота! крикнулъ Скорый, и десятилѣтній мальчикъ, сынъ Андрея, быстро размахнулъ тяжелое воротище. Скорый вывелъ лошадь на улицу. Я сошелъ туда же.

— Михайла! Скорѣе! И то запоздали! басилъ Скорый.

— До жары не доберемся, сказалъ заѣхавшій за Скорымъ господинъ, въ пиджакѣ, клеенчатой фуражкѣ и тоже охотничьихъ сапогахъ; онъ сидѣлъ также на бѣговыхъ дрожкахъ, съ положенными на нихъ роспусками, къ которымъ были привязаны набитые чѣмъ-то мѣшки.

— Павелъ Егорычъ Дутовъ, рекомендовалъ мнѣ Скорый своего спутника: — не знакомы ли? Онъ вѣдь то же былъ городской…

— Какъ же-съ… Имѣлъ случай васъ видать, сказалъ, подавая мнѣ руку, Дутовъ, человѣкъ лѣтъ 35, бѣлокурый, съ свѣжимъ лицомъ.

— Насколько помню, вы служили писцомъ въ городскомъ архивѣ, потомъ въ конторѣ у нотаріуса, припоминалъ я молодого человѣка, котораго зналъ еще ученикомъ уѣзднаго училища, потомъ писцомъ, содержавшимъ на скудныя средства большую семью послѣ смерти отца.

— Да-съ, это такъ…

— А теперь вы гдѣ?

— Вотъ здѣсь… Хуторъ у меня… Надоѣло, знаете, корпѣть надъ бумагой, да всѣмъ кланяться… Здѣсь, знаете, куда свободнѣе себя чувствуешь!..

— Полное хозяйство у васъ?

— Да, завожусь по-немножку… Семья большая!.. Съ большой семьей можно… Всѣмъ дѣло есть…

— И ничего, не скучаете?..

— Это послѣ канцеляріи-то? Что вы!..

И онъ весело засмѣялся: отъ него такъ и вѣяло живымъ, свободнымъ, независимымъ человѣкомъ… А вѣдь какимъ я его зналъ убитымъ, приниженнымъ, заплеваннымъ!.. И въ самомъ дѣлѣ, сравните: теперь — ясное, благодатное деревенское утро, лучезарное солнце, глубокое, лазурное небо, воздухъ ядрёный, чистый, свѣжій, какъ ключевая вода, ласкающій тѣло, полный влажнаго благоуханія, поднимавшагося отъ политыхъ росой луговъ; прежде — сырыя, промозглыя, прокопченныя табакомъ стѣны канцелярій и конторъ, набитыхъ темными, окаменѣлыми, гемороидальными субъектами, а потомъ, жалкія, сырыя квартиры, съ запахомъ керосина и хлѣба, грязнаго бѣлья, пискомъ и плачемъ голодныхъ ребятишекъ.

— Готовы, Серапіонъ Васильичъ? спросилъ Дутовъ, подбирая возжи.

— Трогайте!.. Ну, прощайте, сказалъ мнѣ Скорый, протягивая одну руку, а другой сдерживая лошадь. — Можетъ, придется, къ случаю, навѣстите насъ, ежели ужь не очень претить будетъ… Какъ знать! прибавилъ онъ съ обычной ироніей.

— Непремѣнно… Мнѣ очень будетъ пріятно, сказалъ я.

Лошади дернули. Миша бойко вскочилъ на дрожки, сзади Скораго — и разночинцы скоро скрылись изъ глазъ, сопровождаемые рыжимъ Буяномъ, галопировавшимъ то съ одной, то съ другой стороны дрожекъ.

Я напился чаю и вскорѣ выѣхалъ вслѣдъ за ними.

---

Стояло такое же прелестное лѣтнее утро, какимъ выѣхалъ я отъ тетушки. Всей грудью я жадно пилъ свѣжій, сыроватый воздухъ… Передо мной по прежнему колыхалась флегматичная спина еще не проснувшагося хорошенько ямщика; лѣниво позвякивалъ колокольчикъ; мимо меня плыли нескончаемой вереницей поля, и вслѣдъ за ними проносились вереницей образы, но уже не прошлаго, а настоящаго; образы живые, рельефные, ясные… Они толпились около меня, сталкивались, разбѣгались, снова сходились и какъ будто всѣ говорили со мной и требовали отъ меня «послѣдняго слова»… И помню, я повторялъ только одно, измученный, истерзанный ими: «Да, вы правы, вы всѣ правы: и вы, тетушка, когда говорили о фармазонской судьбѣ „быть съѣденнымъ мужикомъ“, и ты, Асафъ, мечтавшій о „единеніи въ духѣ“, правы мужики, правъ Серапіонъ Скорый и Павелъ Дутый, всѣ, всѣ вы правы, но какая же, тѣмъ не менѣе, правда ваша… Жестокая!»

У меня кружилась нѣсколько голова — и я задремалъ. Когда я проснулся, солнце поднялось уже довольно высоко.

Лошади стояли. Ямщика не было видно. Я прислушался. Позади онъ съ кѣмъ-то разговаривалъ.

— Куда пробираетесь? спрашивалъ ямщикъ.

— Въ село Счастливое, отвѣчалъ чей-то ровный, чистый и мягкій голосъ.

— Откуда?

— Изъ Сибири… Изъ Тобольской губерніи…

Я выглянулъ изъ-за кузова. Вдалекѣ стояла переселенческая фура, обернутая войлокомъ, холстомъ, рогожами, сплошь заваленная мѣшками и мелкимъ хозяйскимъ скарбомъ. Бѣлыя, растрепанныя, нечесанныя головки ребятишекъ высунулись изъ глубины фуры и, позѣвывая отъ утренней свѣжести, бойко смотрѣли большими глазенками. Дѣвочка-подростокъ, въ дырявомъ сарафанчикѣ, связывала на парѣ истомленныхъ клячъ веревочную сбрую. На облучкѣ сидѣла толстая, съ крупными, мясистыми чертами лица, напоминавшими инородческій типъ, женщина, въ ситцевомъ пальто. Она флегматично держала возжи и что-то басомъ лѣниво покрикивала на ребятъ. Старый пёсъ, привязанный къ задку фуры, устало и нехотя лизалъ больную лапу. Съ ямщикомъ, въ сторонѣ, говорилъ мальчикъ лѣтъ 15-ти — рѣдкій въ нашихъ мѣстахъ типъ своеобразной красоты, который воспитываетъ изъ нашихъ поселенцевъ пустынная и холодная Сибирь. Статный и сильный, въ одной синей рубахѣ и портахъ, съ спокойнымъ, нѣсколько серьёзнымъ лицомъ, съ хворостиной въ рукахъ, онъ смотрѣлъ прямо, открыто и вмѣстѣ мягко, и отъ времени до времени откидывалъ со лба пыльные каштановые волосы.

— Изъ Счастливаго, говоришь, сами-то? спрашивалъ ямщикъ.

— Изъ Счастливаго.

— Какъ въ Сибирь-то угодили?

— Отца на выселку приговорили въ волости.

— За что?

— За ндравъ… За непокорство старшинѣ.

— Это, значитъ, Старовѣрову?… Старовѣровъ въ то время въ старшинахъ ходилъ? Далеко-жь васъ гоняли!..

— Не близко.

— Гдѣ-жь отецъ-то?

— Померъ… Кабы не померъ, развѣ бы мы вернулись?

— Хорошо тамъ?

— Хорошо.

— Что-жь не остались?

— Умеръ отецъ, землю отняли.

— А здѣсь, думаешь, дадутъ?

— Должны отъ міра дать… Наша земля за нами.

— А какъ не дадутъ?

Мальчикъ молчалъ.

— Что будешь дѣлать?

— Наша земля въ міру, повторилъ онъ.

— Въ міру-то и безъ васъ на нее охотниковъ много… Тутъ, братъ, главное дѣло — поведенье.

Мальчикъ молчалъ.

— Чѣмъ кормились дорогу-то?

— Христовымъ именемъ.

— Примите, заключилъ ямщикъ, вытащивъ изъ кошеля мѣдный пятакъ.

Я подозвалъ ямщика и велѣлъ ему тоже передать монету.

Мальчикъ принялъ и молча тряхнулъ головой.

— Прощайте.

— Прощай. Дай Богъ счастливо!..

Ямщикъ сѣлъ. Лошади тронули. Толстая баба, фура, бѣлыя головы ребятишекъ — все исчезло; только образъ мальчика-сибиряка долго еще, въ воображеніи, стоялъ передо мной и смотрѣлъ на меня мягкими, полными наивной вѣры глазами.

«Что же ты, юноша, несешь къ намъ въ своей душѣ?» невольно шевелился у меня вопросъ — и мнѣ такъ мучительно хотѣлось говорить съ нимъ еще и еще… Но лошади бѣжали бойко, фура уходила отъ насъ все дальше и дальше.

Н. Златовратскій.

Лѣто 1881 г.

"Отечественныя Записки", №№ 11—12, 1881