На рельсах (Гнедич)/ДО
| На рельсахъ |
| Дата созданія: Апрѣль 1887 года. Источникъ: Гнѣдичъ П. П. Семнадцать разсказовъ. — СПб.: Типографія Н. А. Лебедева, 1888. — С. 141. |
Ночка была теплая, ти́хая. Лѣсъ стоялъ недвижный, безлистный, спокойный. Земля еще упитанная едва стаявшимъ снѣгомъ, точно дышала. И что-то одуряющее, веселое, молодое слышалось въ этомъ дыханіи. Сквозь сонъ, правда чуть замѣтно, но все-же бился пульсъ оживающей природы. Зимніе голоса смолкли. На смѣну имъ пришли новые весенніе, еще невнятные, но живые звуки. Задорный лепетъ ручьевъ — первый лепетъ ребенка-весны, уже́ переходилъ въ гулкій шумъ и неспокойное роптанье.
Накось, черезъ сырую ложбину, перекинулось высокое полотно. Рельсы смутно чернѣли тонкими полосками, убѣгая куда-то въ даль, въ темнѣющіе лѣса. Избушка сторожа бѣлѣла подъ откосомъ. Гдѣ-то тамъ, возлѣ рощи, далеко горитъ на пути огонь, — это слѣдующая сторожка. Тишина, — словно этотъ живой, вѣчно гремящій шумными поѣздами путь отдыхаетъ для сегодняшней ночи.
Въ полуверстѣ отъ полотна, въ дряхлѣющей сельской церкви зажглось такъ много огней. Скудны доходы этой церковки, и прихожане бѣдны, а сколько блеску, сколько огня для сегодняшняго праздника. Пусть въ избахъ и скучно, и темно, и грязно, что до того, когда здѣсь свѣтло, чисто, радостно. И лохмотья куда-то исчезли. Рубахи все чистыя, только-что вымытыя, сарафаны на иныхъ бабахъ съ иголочки, а съ лоснистыхъ кудрей сельскихъ парней такъ и сочится коровье масло. Волостной старшина, кабатчикъ, писарь, урядникъ, — всѣ на лицо. И приставъ обѣщалъ пріѣхать. Сельская учительница даже надѣла на лѣвую руку браслетъ. Звонарь уже́ давно сидитъ подъ колоколами, и досадно ему, что еще осенью пропилъ онъ свои карманные часы, что подарилъ ему баринъ, съ которымъ онъ на куликовъ хаживалъ, и пропилъ-то всего за три рубля. За то старшина надѣлъ двое часовъ, и батюшка можетъ поэтому не посылать пономаренка къ себѣ домой, смотрѣть на часы съ кукушкою, а справляется о времени у этого почтеннаго сановника, продушившаго весь алтарь смазными сапогами.
У самаго полотна́, присѣвши на запасныя шпалы, курилъ трубочку сторожъ, отставной рядовой Василій Мухинъ. Возлѣ него вертѣлась свѣтлоглазая дѣвочка, въ новенькомъ платьицѣ, съ ленточкою на головѣ. Она вмѣстѣ съ отцомъ все поглядывала въ синѣющую даль, и очень была недовольна.
— Ну что-же, тятька, онъ нейдетъ? — спрашивала она.
— Срокъ еще не вышелъ, ну и нейдетъ.
— Поскорѣй-бы онъ прошелъ, тятька. Мы съ тобою сейчасъ тогда въ церковь.
— И чего ты, дура, съ мамкою не пошла?
— Не хочу я съ мамкою, съ тобою хочу. Мамка съ Ванькою пошла, а я съ тобою пойду.
— Да, жди — вотъ скоро-ли мнѣ свобода-то выйдетъ. Гдѣ онъ, поѣздъ-то. Можетъ… кто его знаетъ, что тамъ такое…
— Можетъ людей что поубивало?
— Тьфу ты, типунъ тебѣ, соро́ка! Нѣшто въ нынѣшнюю ночь можетъ что-нибудь такое произойти?
— А сегодня, тятька, вѣдь ночь совсѣмъ особенная?
— Говори еще! Извѣстно, Воскресенье…
— Да вѣдь воскресенье-то кажную недѣлю?
— Такъ то какое воскресенье! Такъ — маленькое. А сегодня — Пасха. Ишь ты, въ церкви-то какъ свѣтло, ровно день. Начнутъ, поди, сейчасъ.
Онъ выбилъ трубку и сунулъ ее сердито за пазуху. Дочка рядкомъ присѣла.
— Тятька, а для чего Бога на крестъ прибили? — начала она.
— Чтобы чувство въ людяхъ было.
— Это какъ-же?
— Чтобы чувствовали. Если Онъ, Господь Богъ нашъ, на этакой му́кѣ, такъ что-же намъ-то? Мы что? Черви ползущіе, тля. Мы покоряться должны.
— И Онъ такъ позволилъ себя гвоздищами здоровенными и въ руки, и въ ноги?
— Такъ вотъ насквозь. И въ бокъ еще копьемъ вдарили, и колѣнки перебили…
— Чувства, значитъ. у тѣхъ, у человѣковъ-то, не было.
— Одервенѣли, братецъ мой. Это бываетъ. Вонъ въ ротѣ у насъ былъ солдатикъ Никифоровъ. И чѣмъ его больше порютъ, тѣмъ онъ дервенѣетъ больше. Первое ему дѣло рѣзать. Коли долго крови не видитъ, въ азартъ войдетъ. Кота прирѣжетъ, либо щенка какого. Такой былъ песъ, прости Господи! Ужь какъ его лупили: и по мордѣ, и межъ крылецъ, и розгами драли, а онъ только чернѣетъ. Напослѣдокъ совсѣмъ почернѣлъ: ровно голенище сталъ…
— Вѣдь такой, тятька, на все пойдетъ: и винты съ рельсовъ вывинтитъ.
— Ему что! Онъ на рубль винтовъ продастъ, а тамъ ему хошь весь поѣздъ въ щепы разнеси — наплевать.
— Намедни Митька сталъ гайку отвертывать…
— А! ишь ты, паршивецъ!..
— Я увидала. «Ахъ ты! — говорю, — вотъ я тятькѣ скажу, онъ-те накладетъ!»
— Ужь наклалъ-бы… Не пожалѣлъ: вихры-то новые отращивать пришлось-бы…
— А ты, тятька, что-же сегодня тутотка сидишь, а не тамъ, у садика?
Сторожъ повернулъ къ ней голову.
— И до всего ты доходишь, вездѣ тебѣ носъ сунуть хочется. Сижу, значитъ надо…
Онъ помолчалъ, подумалъ, постучалъ сапогомъ о землю.
— Шпалы тутъ штукъ пять въ рядъ, — нехотя заговорилъ онъ, — лядъ ихъ знаетъ, измочалились совсѣмъ: пальцемъ ткнешь — ровно труха, и какъ разъ на самой скрѣпкѣ. Ужь я тутъ и сижу.
— А что-же?
— Должёнъ-же я въ сомнительномъ мѣстѣ быть, потому служба. Не ровенъ часъ что — я тутъ.
— А вѣдь коли поѣздъ, тятька, хватитъ въ сторону, не убѣгнешь: раздавитъ.
— Тутъ, братецъ мой, косточекъ не сосчитаешь… только мокренько будетъ.
— Страшно, тятя!
— Чего страшно. Ничего не страшно.
Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, и остановился у тѣхъ шпалъ, что наводили на него сомнѣніе.
— Ишь ихъ какъ развезло, — подтвердилъ онъ, отбивая сапогомъ дерево цѣлыми кусками. — Ужь и лѣсъ тоже ставятъ. Ткнуть-бы ихъ сюда рыломъ, чтобы брюхо-то не очень ростили… Давно-ли перемѣна-то была, — третьимъ лѣтомъ.
Онъ опять потянулъ изъ-за пазухи трубку.
— Не слѣдъ-бы въ такое время, — проворчалъ онъ. — Ну, да еще утреня не начиналась.
— Тятька, смотри, народъ-то такъ и подваливаетъ къ церкви.
— Еще-бы нейти. Таперь все, таперь вся Россія, можно сказать, идетъ. Старухи безногія на печахъ остались, да и тѣ на карачкахъ ползутъ, которая можетъ. Таперь всѣ должны быть, которые вѣрующіе…
— А вотъ вѣдь ты, тятька, не въ церкви.
— Я! Я на службѣ. Солдатъ, примѣрно, въ караулѣ, онъ на царской службѣ, онъ по уставу воинскому.
— И ты по уставу?
— Коли я сторожъ. Я хоть и «Обчеству» служу, а все одно — служба. Вотъ уйди я, и Боже мой, что можетъ такое сотвориться! Или вотъ стрѣлочникъ опять. Самая отвѣтственная точка. Не довернешь рычагъ, аль на проѣздѣ опустишь, такая каша — вагонъ на вагонъ… А поѣздъ-то этотъ самый важный: курьерскій. Шестьдесятъ верстъ въ часъ дерётъ.
— А кто-же ѣздитъ на немъ?
— Генералы больше. Самые важные. И отъ инфантеріи, и отъ артиллеріи. Вотъ Скобелевъ былъ, и тотъ ѣздилъ всегда на курьерскомъ. Подушки мягкія, съ пружиною, малиновый бархатъ. И диваны, и газъ въ вагонѣ горитъ, и тепло по трубамъ идетъ, и умывальники устроены. На рессорахъ, такъ это покачиваетъ.
— Хорошо имъ, тятя!
— На что лучше! Только и лупятъ съ нихъ. «Обчество»-то тоже охулки не кладетъ на руку. «Вы, — говоритъ, — на малиновыхъ подушкахъ желаете? Пожалуйте тридцать рублей». А нѣтъ — еще отдѣленіе секретное отпираютъ. Пожалуйте еще двадцать рублей… Хорошо наживаютъ! А вотъ еще инженеръ ѣдетъ. Такъ тотъ страсть. И денегъ не платитъ, и все начальство мечется по угламъ, какъ зайцы.
— Чего-жь они?
— Боятся. Инженеръ — онъ хуже генерала для нихъ.
— Это которые строятъ?
— Ничего не строятъ. Ужь все построено. А онъ своей строильной наукѣ обучился, и сейчасъ ему мѣсто даютъ, чтобы за линіею смотрѣть. Вотъ онъ и ѣдетъ, спитъ въ вагонѣ. Пріѣдетъ на станцію — сейчасъ зельтерской воды, — и дальше. Трепетъ на всѣхъ наводитъ. Ихъ кукуевцами дразнятъ. Обижаются.
— А какъ-же, тятя, они подъ такой большой праздникъ ѣдутъ?
— Кто ихъ знаетъ, можетъ больше тѣ, которые изъ нѣмцевъ. Имъ это все одно. коли поста у нихъ нѣтъ. Я въ деньщикахъ у поручика Блюхера жилъ, такъ они цѣлый постъ скоромное потребляли. Для нихъ и на станціи все мясное держутъ.
Дѣвочка прислушалась, голову наклонила.
— Ровно-бы торохтитъ поѣздъ-то?
— Постой, нишкни! Не́! Это такъ.
— Ждать долго.
— По всей линіи ждутъ. У Завалиловки пассажирскій поѣздъ полтора часа въ полѣ стои́тъ, ждетъ пока этотъ прогонятъ. По чистой линіи прётъ, на станціяхъ, на мелкихъ, онъ не останавливается. И Господи, что за возня! Путь очищаютъ, жандармъ ругается, начальство все въ сборѣ, а на дворѣ въ ину пору снѣгъ, да холодъ, — только волки подвываютъ. Ждутъ, ждутъ, а онъ какъ пуля прямо — шмыгъ, и нѣтъ…
— А хорошо таперь, тятя, въ тепломъ вагонѣ!
— Извѣстно хорошо.
— А для чего-же такъ скоро ѣздятъ они, тятя? Зачѣмъ имъ такъ скоро?
— Нужда, стало быть. Во всѣхъ земляхъ такъ ѣздятъ. Въ Турціи ужь на что — и то. Оно точно, что особенно и спѣшить-то не́куда. Вѣдь вонъ ѣздятъ-же на волахъ — и ничего, къ спѣху поспѣваютъ. А это ужь такъ, мода, чтобы сейчасъ здѣсь, сейчасъ тамъ. Нынче все на спѣхъ. ѣдятъ на спѣхъ, пьютъ на спѣхъ. Въ вагонъ сядутъ, такъ у всѣхъ губы чаемъ ошпарены. За то скоро. Старики не повѣрили бы. Таперь вонъ изъ Петербурга въ Москву на одинъ день на именины ѣздятъ. Поручикъ Блюхеръ безъ отпуска уѣзжалъ: отпросится и уѣдетъ. Конечно, баловство одно…
Звонарь гулко хватилъ въ колоколъ. Звукъ замеръ, словно на мгновеніе, и потомъ широкою, свободною волною прокатился по ложбинѣ. Василій Мухинъ снялъ шапку и началъ креститься.
— Смотри, тятька, вона съ хоругвями тянутся, — звонко закричала дочка, и стала показывать вдаль пальцемъ. — Вона идутъ, и фонарь впереди. Фонарь хотѣлъ Мишка Безрукій нести.
— Бѣжи туда, Танька, поспѣешь. Ну чего тебѣ тутъ, нехорошо.
— Не́, я боюсь одна.
— Чего бояться? Въ таку ночь ничего бояться не надо.
— Нѣтъ, ты что же одинъ. Я не хочу. Всѣ въ церкви, всѣ молятся, а ты тутъ одинъ на рельсахъ. Все-же я буду, по крайности, съ тобою.
Отецъ посмотрѣлъ на нее сверху.
— Ишь ты какая! Отцу, молъ, скучно. Ну, братъ, это хорошо.
Онъ даже отвернулся и сталъ глядѣть въ сторону; это значитъ, что ужь очень былъ онъ доволенъ.
— Ну, Христосъ воскресъ! — пробурлилъ онъ, наклоняясь къ ней.
Она обвила рученками его шею и стала цѣловать въ жесткіе, пропахнувшіе махоркою усы.
— Тятя, а я два яйца принесла, — внезапно радостнымъ шепотомъ заговорила она, — чтобы намъ разговѣться.
— Что ты, глупая! Да нѣшто можно несвященныя яйки ѣсть? Вотъ, погоди, матка изъ церкви придетъ.
Танька опѣшила.
— А я думала… — начала она, и не договорила. Очень ей обидно было на свою догадливость.
— Да ты сама-то ѣшь, ты ребенокъ, тебѣ можно.
— Не́… мамка заругаетъ!
— Я не скажу, ѣшь.
— Не́… Вмѣстѣ будемъ, — что-жь я безъ тебя.
Онъ опять на нее покосился.
— Ну, сиди голодная.
Помолчали маленько.
— Какъ въ лавку пойду, — началъ онъ, — сосулекъ куплю тебѣ. Хотѣлъ сегодня, да удосужиться не могъ.
Положимъ, онъ вралъ: никакихъ сосулекъ онъ сегодня покупать не собирался.
— Тятя, вонъ вокругъ всѣ пошли. Красиво-то какъ… А и народищу-то что. И вѣтру нѣтъ, не колыхнетъ.
— Таперь, какъ утромъ солнце играть будетъ, — заговорилъ онъ, — на самомъ всходѣ.
— Это какъ-же?
— А такъ: играетъ, играетъ, переливается, ровно бы смѣется. На Рождество вотъ тоже! Такъ бы и смотрѣлъ все, не налюбовался…
— Тятька, поѣздъ! — вдругъ взвизгнула она.
Мухинъ быстро прянулъ съ мѣста. Три знакомыхъ чудовищныхъ огненныхъ ока сіяли вдали.
— Пошла долой съ пути! Закалякаешься тутъ съ тобою, какъ разъ не досмотришь.
Дальній гулъ и грохотъ покрылъ далекое церковное пѣніе. Огнистый паръ рвался изъ трубы и летѣлъ куда-то въ бокъ.
— Экъ ихъ дуетъ, запоздали, такъ нагоняютъ, — ворчалъ сторожъ, направляя фонарь на встрѣчу паровозу.
Рельсы глухо стонали. И звонъ колокольный словно сталъ слабѣе. Въ тишину ночи ворвался новый шумъ и покрылъ собою всѣ звуки ночи. Ближе онъ, ближе. Рельсы ревутъ и звенятъ. Три глаза мечутъ яркіе снопы лучей. Паръ рвется и бѣснуется надъ трубою: шипятъ поршни, визжатъ цѣпи; машинистъ вытянулся и смотритъ куда-то впередъ. Вотъ летятъ вагоны — ярко освѣщенные, теплые, мягкіе. И сквозь не спущенныя сторы видно, что они пусты, что нѣтъ никого тамъ, что никому не нужно въ эту ночь никуда ѣхать. Вотъ и задній вагонъ, и красный фонарь, и нѣтъ ничего, все умчалось въ даль, наполнивъ воздухъ дымомъ и шумомъ. И шумъ утихаетъ, замираетъ, и опять колоколъ гудитъ, и оповѣщаетъ міру, что Христосъ воскресъ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, когда ни этихъ колоколовъ. ни этихъ поѣздовъ не было…
— Ишь черти, пустой поѣздъ гоняютъ, — сердито проворчалъ Мухинъ, и потушилъ фонарь.
— А теперь въ церковь не пойдешь, тятька?
— Когда-жь мнѣ итти, коли черезъ пятьдесятъ минутъ товарный пойдетъ. — Пошла одна.
— Не́, посижу… Ты завтра сосулекъ купишь?
— Ахъ, ты, — сама-то сосуля. Право сосуля, да еще копеечная. Ну, давай балакать. Тоже Богъ дочку послалъ…
И присѣли они опять на шпалы, и стали опять поджидать другіе огненные глаза, съ другой стороны. А ночь весенняя, теплая, летѣла надъ ними…