На рассвете (Милковский)/ВЕ 1889 (ДО)

На рассвете
авторъ Зыгмунт Милковский, пер. I. У.

Оригинал: польск. W zaraniu, опубл.: 1890. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Вѣстникъ Европы», №№ 8-12, 1889.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НА РАЗСВѢТѢ

Повѣсть Ежа. Съ польскаго.

Наша повѣсть относится къ современному намъ періоду возрожденія Болгаріи. Автору приходилось поэтому или отказаться отъ точнаго изображенія историческихъ событій, или вывести на сцену, быть можетъ, и понынѣ здравствующихъ людей. Желая особенно избѣжать послѣдняго, мы заимствовали изъ исторіи только фонъ картины, и на немъ постарались изобразить съ возможной точностью положеніе даннаго историческаго момента. Нѣкоторыя ить дѣйствующихъ лицъ — историческіе типы, выработавшіеся въ условіяхъ, благодаря которымъ давно забытый народъ выступилъ вдругъ на сцену политической жизни. Дѣятели и даже названія мѣстностей являются въ нашей повѣсти съ измѣненными именами и названіями. Автору хотѣлось главнымъ образомъ сохранить одну мѣстную окраску, изобразить внутреннюю сторону цѣлаго историческаго періода, а познакомиться съ нимъ будетъ не безъ интересно, такъ какъ рѣчь идетъ о родственномъ намъ народѣ. Авторъ счелъ нужнымъ предпослать своей повѣсти эти нѣсколько словъ для предупрежденія читателя: пусть онъ не ищетъ здѣсь ни исторіи, ни фантазіи; авторъ даетъ только общую картину того броженія, которое происходило въ средѣ болгарскаго общества, на разсвѣтѣ его пробужденія отъ пятивѣковаго сна.

I.

Нѣкогда Болгарія очень полюбилась Святославу Игоревичу. И не мудрено: это одна изъ прелестнѣйшихъ странъ въ Европѣ. Она раскинулась по двумъ склонамъ Балканскихъ горъ, изъ которыхъ одинъ спускается къ Эгейскому морю, другой — къ Дунаю. Скатываясь неправильными уступами, они представляются то въ видѣ холмовъ, то переходятъ въ обширныя плоскогорья, сопровождающія долины, въ глубинѣ которыхъ мчатся потоки и рѣчки. Родники журчатъ, горные потоки бѣгутъ съ пѣною по камнямъ, пока не обратятся въ спокойную рѣчку. Одна изъ такихъ рѣчекъ называется Янтра. Она беретъ начало около прохода Шипка, столь прославившагося во время послѣдней войны, и на ея-то берегахъ расположились два города, имѣющіе для Болгаріи громадное значеніе: Тырново, нѣкогда столица болгарскаго государства, а нѣсколько выше Тырнова, въ горахъ — Габрово, столица и средоточіе умственнаго движенія, которое было первымъ пунктомъ народнаго пробужденія послѣ продолжительной спячки. Янтра, принявъ въ себя много притоковъ съ правой и лѣвой стороны, впадаетъ въ Дунай нѣсколько ниже Систова, на разстояніи одной трети пути между Систовомъ и Рущукомъ.

Въ окрестности, по которой протекаетъ Янтра, она имѣетъ немаловажное значеніе. По долинѣ ея проходитъ дорога, ведущая черезъ Балканы въ Казанлыкъ, въ Эски-Загру и далѣе — въ Адріанополь. Близъ устья пересѣкаетъ ее почтовый трактъ, соединяющій придунайскіе города: Рущукъ, Систово, Никополя, Рагово, обѣ Паланки и Виддинъ. Здѣсь турки перекинули черезъ рѣку каменный мостъ; какой-то цинцаръ поставилъ около него «мэгану» (постоялый дворъ); еще нѣсколько человѣкъ построили тутъ же избушки, и такимъ способомъ образовался поселокъ, получившій названіе — Еривена. Названіе это явилось какъ-то само собой, вѣроятно потому, что въ этомъ мѣстѣ дорога дѣлаетъ поворотъ, или потому, что здѣсь горы будто исковерканы, а можетъ быть и оттого, что сама Янтра ниже моста поворачиваетъ вправо и какъ бы колеблется — излить ли ей свои воды въ Дунай, или параллельно съ нимъ течь прямо въ морю. Впрочемъ, если Еривена сдѣлается когда-нибудь великимъ, богатымъ, значительнымъ городомъ, то, спустя какихъ-нибудь тысячу лѣтъ, могутъ появиться историки, которые заинтересуются происхожденіемъ названія этого поселка. Въ такомъ предположеніи нѣтъ ничего невозможнаго. Развѣ Одесса, напримѣръ, сто лѣтъ тому назадъ не была рыбацкимъ поселкомъ? Теперь, однако, это вопросъ будущаго, и современная Кривена ни богата, ни извѣстна и даже вовсе не городъ. Все ея достоинство заключается въ мэганѣ, которая для правовѣрныхъ — кофейня, для неправовѣрныхъ — кабакъ. Этотъ двойной характеръ зависитъ оттого, что она принадлежитъ цинцару, который какъ будто румынъ, но онъ не румынъ, какъ будто болгаринъ, но не болгаринъ, какъ будто вѣрноподданный падишаха, но и это не совсѣмъ такъ. Говоритъ онъ по-румынски, по-болгарски, по-турецки, говоритъ и еще на нѣсколькихъ языкахъ, дѣло свое отлично знаетъ и хорошо исполняетъ его, а кромѣ того еще кое-чѣмъ занимается, но объ этомъ ни рущукскій губернаторъ, ни систовскій каймаканъ и ни одинъ запти (жандармъ) не должны знать и не знаютъ. Никому и въ голову не приходило, чтобы онъ могъ вести какой-нибудь подозрительный «мистишугъ». Величали его «мэганджи», производя отъ мэгана, хотя, въ сущности, его заведеніе не было мэганой, т.-е. постоялымъ дворомъ, такъ какъ не было при немъ ни сарая, ни конюшни. Зданіе, покрытое соломенной крышей, было съ виду не казисто, а внутри раздѣлялось на двѣ симметрическія половины. Направо изъ сѣней была просторная горница съ каминомъ, мебель которой состояла изъ деревянныхъ скамей и прилавка съ деревянной рѣшеткой, скрывающей отъ взоровъ мусульманъ раки и мастику, разставленныя въ бутылкахъ рядомъ съ рюмками и стаканами на полкѣ. Мусульмане съ любопытствомъ заглядывали за рѣшетку, хотя законъ разрѣшаетъ имъ смотрѣть только на каминъ, въ которомъ съ утра до вечера горѣли угли, и на выступѣ котораго помѣщались джезвы (кофейники), чашки, подносы, деревянныя кофейницы съ молочнымъ кофе и нѣсколько сосудовъ, называемыхъ моргалами и похожихъ на бутылки съ шейками, прикрытыми глиняными трубками и обвитыми кожаными чубуками. Свѣтъ входилъ сюда черезъ окна, представляющіяся въ видѣ квадратныхъ отверстій, черезъ которыя вмѣстѣ со свѣтомъ входилъ и воздухъ, такъ какъ ни стекло, ни какой бы то ни было другой предметъ не препятствовали этому. На зиму отверстія забивались рамами, обтянутыми бычачьимъ пузыремъ, но лѣтомъ ихъ вынимали и складывали на чердакъ. На ночь окна закрывались внутренними ставнями. Нашъ мэганджи Пэто разсчитывалъ, главнымъ образомъ, на доходъ отъ прохожихъ и проѣзжающихъ; хотя и жители Кривены съ своей стороны не отказывались отъ дани въ размѣрѣ, по крайней мѣрѣ, двухсотъ процентовъ отъ затраченнаго имъ нѣкогда капитала. Однако взимаемая съ нихъ бездѣлица составляла только маленькую долю того, что входило въ джэпъ (мошну) мэганджи въ дни систовскихъ ярмарокъ. Всѣ мусульмане, всѣ христіане, идущіе и ѣдущіе съ праваго берега Янтры въ Систово или возвращающіеся домой, заходили въ мэгану — одни на чашку кофе, другіе попить малко раки, чтобы запастись ярмарочной бодростью. Въ дни панагира (ярмарки) Пэто занятъ былъ съ утра до ночи: самъ суетился, какъ муха въ кипяткѣ, а кромѣ того, нанималъ момчэ (мальчика) изъ Кривены въ поденщики. Въ обыкновенное время онъ успѣвалъ справляться одинъ, — а бывало и такъ, что за весь день никто не зайдетъ въ мэгану. Въ такихъ случаяхъ Пэто дремалъ, мечталъ и, подобно весталкамъ, поддерживалъ неугасаемый огонь въ каминѣ, а между тѣмъ слушалъ и до того изощрилъ слухъ, что издали различалъ приближающихся посѣтителей; какъ только разслышитъ скрипъ повозки за горой, сейчасъ подойдетъ къ камину, подсыплетъ углей, возьметъ раздувательный мѣхъ и станетъ поддувать снизу.

Въ тотъ день, съ котораго начинается наше повѣствованіе, у Пэто была полнѣйшая безработица. Онъ сѣлъ на скамью, руки сложилъ на грудь, закрылъ глаза и изрѣдка махалъ рукой. Виновниками этихъ движеній были мухи, которымъ онъ разрѣшалъ странствовать по всему своему лицу, исключая тѣхъ окрестностей носа, гдѣ онъ соединяется съ верхней губой. Какъ только которая-нибудь изъ нихъ приближалась къ ноздрямъ, онъ сейчасъ же просыпался и съ досадой махалъ рукою, а по временамъ даже бранился и думалъ: съ какой стати мухи лѣзутъ смотрѣть, что дѣлается у него въ носу? О, ужасъ! онъ подозрѣвалъ и ихъ въ шпіонствѣ.

— «Пэзэвенкъ»!.. — ругнулъ онъ, потирая пальцемъ переносицу.

Передъ окномъ что-то мелькнуло. Пэто всталъ и направился въ камину. Въ комнату вошелъ одинъ человѣкъ, за нимъ другой, третій, четвертый, пятый, шестой и седьмой. Хозяинъ не отвернулся и, казалось, былъ всецѣло поглощенъ раздуваніемъ огня, а между тѣмъ, не только пересчиталъ входившихъ гостей, но успѣлъ разглядѣть ихъ: это были «низамы» изъ полка, расквартированнаго по придунайскимъ городамъ. На первомъ изъ нихъ былъ офицерскій мундиръ, на груди его красовался офицерскій знакъ, сбоку висѣла короткая сабля, за поясомъ — револьверъ, голову покрывалъ красный фэсъ съ форменной кистью, а ноги были обуты въ туфли съ застежками. На остальныхъ была солдатская одежда, но нашивки одного изъ нихъ указывали, что это былъ старшій въ десяткѣ, т.-е. онбаши. Чинъ сопровождающаго ихъ офицера соотвѣтствовалъ самому низшему офицерскому чину въ европейскихъ арміяхъ, — однимъ словомъ, это былъ милязимъ. Онъ прошелъ наискось черезъ горницу, остановился около скамьи, снялъ туфли, сѣлъ и поджалъ ноги. Тоже сдѣлалъ онбаши, но предварительно снялъ съ плечей ранецъ, а ружье поставилъ у дверей. Остальные одинъ за другимъ послѣдовали примѣру онбаши. Усѣвшись въ рядъ на скамьѣ, каждый изъ нихъ вынулъ изъ-за пазухи чубукъ, кисетъ, трубку и не спѣша набивалъ ее.

— А тэшъ (огня)! — промолвилъ тотъ, который прежде другихъ успѣлъ набить трубку.

Меганджи раздулъ уже огонь и, поставивъ большой жестяной кофейникъ съ водой на горячихъ угляхъ, вынулъ изъ-за пояса щипцы, взялъ ими горячій уголекъ и понесъ турку. То же самое повторилось съ другимъ, третьимъ, четвертымъ — до послѣдняго. Семь ртовъ потягивало дымъ изъ семи чубуковъ.

— Биразъ кавэ, — небрежно проговорилъ милязимъ.

Это значитъ: «одного кофе», т.-е. вождь потребовалъ чашку чернаго кофе. Мэганджи влилъ немного воды изъ большого жестяного кофейника въ маленькій мѣдный и поставилъ его на огонь; когда вода вскипѣла, онъ всыпалъ ложечку молотаго кофе и опять поставилъ на огонь; вскипятилъ разъ, другой, третій; потомъ взялъ подносъ, поставилъ на немъ крошечную чашечку на жестяной подставкѣ и, захвативъ другой рукой кофейникъ, подошелъ къ милязиму, налилъ и подалъ напитокъ, сравниваемый нѣкоторыми съ нектаромъ, хотя онъ и былъ покрытъ толстымъ слоемъ гущи. Турокъ взялъ осторожно чашку, наклонился надъ нею и, не касаясь губами, втягивалъ въ себя воздухъ, вмѣстѣ съ которымъ всасывалъ и слой, покрывавшій жидкость. Втянувъ въ себя верхній слой гущи, онъ нѣсколько разъ чмокнулъ съ видомъ гастронома, вкушающаго особенно лакомый кусокъ; потомъ погладилъ себя рукой по груди и сталъ пить кофе маленькими глотками, покуривая трубку.

Подчиненные послѣдовали примѣру вождя, и одинъ за другимъ заказывали кофе. Мэганджи, удовлетворивъ всѣмъ требованіямъ, сталъ у камина, сложилъ на груди руки и ждалъ новыхъ приказаній или разговора. Новыхъ приказаній не послѣдовало, но черезъ нѣкоторое время между нимъ и милязимомъ все-таки завязался разговоръ, который начался обмѣномъ обычныхъ привѣтствій: гашъ гелды и сифотъ гелды, — послѣ чего милязимъ спросилъ:

— Нэ варъ нэ, екъ (ну, что тутъ у васъ)?

— Сэвъ билиръ, эфэндимъ (тебѣ извѣстно, господинъ), — отвѣчалъ Пэто.

Милязимъ взялъ чубукъ въ ротъ, потянулъ, выпустилъ клубомъ дымъ изо рта и опять спросилъ:

— Много ли народу заходитъ въ твою кофейню!

— И… одинъ разъ много, другой разъ мало.

— А кто они такіе?

— Все больше изъ… — онъ назвалъ нѣсколько окрестныхъ деревень.

— А знаешь ты своихъ гостей?

— Однихъ знаю, другихъ не знаю.

— Не знаешь… э?

Пэто пожалъ плечами, давая понять, что о незнакомыхъ ничего не можетъ сказать.

— Но вѣдь?… — пытался допрашивать милязимъ.

— Развѣ Янтра разспрашиваетъ о чемъ-нибудь тѣхъ овецъ, что приходятъ пить изъ нея?

— Да, — согласился милязимъ, — но вѣдь ты не Янтра.

— Такъ и люди приходятъ не ко мнѣ, а заходятъ на чашку кофе.

— И за водкой тоже.

— Правовѣрные на чашку кофе, а райя — за водкой.

— И райя молча пьетъ?

— То молчитъ, а то и не молчитъ.

— А когда не молчитъ, такъ что?

— Тогда говоритъ, эфендимъ.

— Ты вѣдь не дуракъ… — рѣшилъ милязимъ, которому хотѣлось о чемъ-то разузнать. — Ты уменъ и умѣешь слушать.

— Конечно, — отвѣчалъ Пэто съ самодовольной улыбкой.

— Такъ что же ты слышалъ?

— О, эфендимъ! — отвѣчалъ мэганджи, небрежно махнувъ рукою: — еслибы у меня было столько партэкъ (мелкая монета), сколько словъ въ одно мое ухо влетитъ, а въ другое вылетитъ, тогда бы я былъ самымъ богатымъ человѣкомъ въ мірѣ.

— Гм… — турокъ покачалъ головой.

— Слушаю, но не слышу… это не мое дѣло.

— У-ум… — бормоталъ милязимъ: — но… смотришь?

— Конечно, смотрю.

— Э?.. — продолжалъ допрашивать туровъ.

Мэганджи опять пожалъ плечами.

— А не видалъ ты «комиту»?

— Что это такое? — спросилъ Пэто.

— Комита… гм… Я самъ хорошо не знаю, — отвѣчалъ милязимъ и посмотрѣлъ вопросительно на солдатъ.

— Комита… — сказалъ одинъ, затягиваясь изъ трубки.

— Комита… — повторилъ другой, нѣсколько нагибаясь и постукивая трубкой по скамьѣ.

— Комита… — произнесъ третій, задумываясь.

— Это должно быть эснафъ (ремесло) такой, — глубокомысленно заявилъ милязимъ.

Солдаты поддакивали, одобрительно качая головами, а мэганджи ни догадывался, ни одобрялъ. Лицо его выражало совершенное равнодушіе: онъ ждалъ.

— Это своего рода эснафъ, — повторилъ милязимъ, обращаясь къ Пэто.

— Можетъ быть, и эснафъ… — былъ отвѣтъ.

— Знаешь теперь?

— Самъ знаешь, эфендимъ.

— Тс… — таинственно шепнулъ турокъ, мотнувъ головой. — За этотъ эснафъ въ апсу (тюрьму) сажаютъ, вѣшаютъ и головы снимаютъ… Знаешь теперь?

— Пхи-и!.. — удивлялся Пэто, покачивая головой. — А я думалъ, что это какое-нибудь ремесло а-ла-франка (иностранное).

— Нѣтъ… это не то.

— Что же это такое?

— Должно быть, что-нибудь а-ла-франка… мистишугъ какой-то… однимъ словомъ, комита.

— Гм… — вздохнулъ мэганджи.

— Мы по этому случаю командированы и останемся въ твоей мэганѣ, чтобы за комитой наблюдать.

Пэто ничего не отвѣчалъ, и въ горницѣ воцарилась тишина, которую прервалъ милязимъ, обращаясь къ онбаши.

— Поставь, милый мой, часового и разскажи ему, что и какъ.

— Э?.. — недоумѣвалъ онбаши: — что же и какъ?

— Пусть на мостъ глядитъ, а когда увидитъ что-нибудь въ родѣ комиты, пусть остановитъ и позоветъ остальныхъ… Понимаешь?

— Понимаю, эфендимъ, — отвѣчалъ онбаши и немедленно позвалъ одного изъ солдатъ, который всталъ, надѣлъ туфли, взялъ въ руки ружье и ждалъ команды. Онбаши вышелъ съ нимъ, и слышно было, какъ онъ дѣлалъ наставленія относительно комиты, потомъ вернулся.

— Э?.. — спросилъ милязимъ.

— Все обстоитъ благополучно, эфендимъ. Мостъ вотъ такъ, а часовой — вотъ такъ, — эти слова произносились съ соотвѣтствующей жестикуляціей. — Мышь и та не пробѣжитъ незамѣченной мимо часового.

— Пусть себѣ мыши, собаки, коты и даже люди проходятъ, только бы намъ комиту поймать…

— Не уйдетъ! — отвѣчалъ онбаши, усаживаясь на скамью: — если только не направится по другой дорогѣ.

— Всюду, милый мой, часовые.

Послѣдовало довольно продолжительное молчаніе, посвященное размышленіямъ, которому турки предаются съ удивительнымъ мастерствомъ. Сидѣли они степенно вдоль стѣны и размышляли. Мэганджи поставилъ чашки на мѣсто, помѣшалъ огонь, присыпалъ золой угли, жестянку съ водой такъ поставилъ, чтобы вода сохраняла высокую температуру, посмотрѣлъ на дворъ черезъ открытую дверь, высморкался въ фартукъ, набилъ трубку, зажегъ ее, сѣлъ рядомъ съ милязимомъ и вздохнулъ.

— Горе, эфэндимъ.

— А что такое?

— Жить плохо стало.

— Отчего?

— Да вотъ стали заниматься такими ремеслами, за которыя и въ тюрьмы сажаютъ, и вѣшаютъ, и головы снимаютъ.

— Да, занимаются.

— Прежде этого не бывало.

— Не бывало.

— По тюрьмамъ, бывало, сажали и вѣшали разбойниковъ.

— Это вѣрно.

— Такъ, можетъ быть, комита и разбой одно и то же?

— Тс… — возразилъ милязимъ: — нѣтъ не одно.

— А если не одно, такъ за что же ихъ вѣшаютъ и по тюрьмамъ сажаютъ?

— Такъ, джанэмъ (голубчикъ), велитъ падишахъ… А какъ онъ прикажетъ, такъ и надо дѣлать, вотъ что!

— Ну, конечно, — согласился мэганджи.

— Еслибы мнѣ приказали отсѣчь тебѣ, джанэмъ, голову, я взялъ бы топоръ и отсѣкъ, вотъ что!

— О… ну, да кому нужна моя голова?

— Не говори такъ, джанэмъ.

— Да вѣдь падишахъ меня не знаетъ.

— Какъ не знаетъ! — протестовалъ милязимъ.

— И въ глаза онъ меня не видалъ.

— Послушай, вотъ я тебѣ объясню: вѣдь зампи (жандармъ) знаетъ тебя?

— Знаетъ, — отвѣчалъ Пэто.

— Такъ вотъ видишь ли: запти сказалъ о тебѣ агѣ, ага — мудиру, мудиръ — каймакану, каймаканъ — пашѣ, паша — великому визирю, а великій визирь — падишаху. Такимъ образомъ падишахъ знаетъ о всѣхъ и обо всемъ, и еслибы ему захотѣлось твоей головы, онъ только бы сказалъ великому визирю: «голову мэганджи изъ Кривены», и тотчасъ она бы покатила въ мѣшкѣ въ самый Стамбулъ. Билирь сенъ (понимаешь)?

— Понимаю… — отвѣчалъ Пэто и сдѣлалъ движеніе, указывающее на то, что онъ желаетъ встать.

— Постой-ка, — остановилъ его милязимъ: — ступай въ деревню къ чорбаджи (старостѣ) и скажи ему, что пришелъ милязимъ съ шестью низамами, и что Кривена должна ихъ кормить, такъ какъ они не на то служатъ падишаху, чтобы голодать.

— Хорошо, — отвѣчалъ мэганджи.

Во время турецкаго господства существовалъ обычай, по которому всякій пріѣзжающій, предъявивъ старостѣ «тэскеру» (паспортъ), могъ жить на счетъ общины въ продолженіе трехъ дней: общество должно было давать квартиру и харчи. Этимъ обычаемъ всегда пользовались штатскіе и военные турецкіе чиновники. Войско получало продовольствіе только въ казармахъ; всѣ же командированные отряды содержались обществомъ, которое устанавливало чередъ между жителями. Такимъ образомъ милязимъ, посылая къ старостѣ, намекалъ Пэто, жителю Кривены, что и онъ долженъ участвовать въ череду, и какъ хозяинъ дома, въ которомъ гости остановились, долженъ кормить его. Мэганджи понялъ, въ чемъ дѣло, не пошелъ къ старостѣ, а только, войдя въ сѣни, предупредилъ жену, что надо приготовить солдатамъ ѣду. Жена вмѣстѣ съ дочерью немедленно приступила къ работѣ.

Обстановка той половины дома, которую занимала семья мэганджи, нѣсколько отличалась отъ обстановки харчевни. Это была большая комната, въ которой не было ни софъ, находившихся обыкновенно въ квартирахъ зажиточныхъ людей, ни скамей, ни какой бы то ни было другой принадлежности для сидѣнья. Единственными представителями столярной работы былъ здѣсь низенькій круглый столъ, опрокинутый у стѣны, да полки съ кухонной и столовой посудой. Полъ плохо прикрывали истоптанныя рогожи, а у стѣны лежала куча продолговатыхъ подушекъ, набитыхъ соломой съ шерстью и обтянутыхъ съ одной стороны фіолетовымъ узорчатымъ ситцемъ весьма сомнительной чистоты. У одной изъ стѣнъ надъ широкой каменной плитой возвышался каминъ, снабженный внутри перекладинами, къ которымъ прикрѣплялись цѣпи, поддерживающія мѣдные котелки. У порога на толстомъ деревянномъ гвоздѣ висѣлъ котелъ съ водой и тутъ же жестяной ковшъ. Такова была обстановка комнаты, которая служила въ одно и то же время кухней, спальней, столовой и гостиной.

Три женщины, находившіяся здѣсь, представляли собою три возраста: старческій, зрѣлый и молодой. Старушка сидѣла на полу и пряла шерсть; достойная представительница молодости, девятнадцати- или двадцати-лѣтняя красивая дѣвушка, обладавшая всѣми признаками силы и здоровья, сидѣла рядомъ со старушкой, вышивая красной бумагой по шерстяной ткани; наконецъ женщина въ зрѣломъ возрастѣ занималась хозяйствомъ.

Когда входили низамы, дверь въ горницу была открыта. Хозяйка заперла ее.

— Зачѣмъ? — спросила старушка.

— Аскерляръ (солдаты), — послѣдовалъ отвѣтъ.

Старушка съ безпокойствомъ взглянула на молодую дѣвушку. Всѣ три женщины внимательно вслушивались и тревожно посматривали на потаенную дверь, находившуюся въ задней стѣнѣ; но когда въ сѣняхъ стихли отголоски шаговъ, онѣ успокоились.

— Должно быть, изъ Систова въ Рущукъ идутъ или изъ Рущука въ Систово, — замѣтила хозяйка. — Напьются кофе и уйдутъ.

— Дай Господи! — отвѣчала старушка, — но…

— Что такое, баба (бабушка)? — спросила дѣвушка, замѣтивъ, что старуха не договариваетъ.

— Аскеръ всегда къ несчастью… — отвѣчала она.

— То-есть, когда онъ грабитъ.

— Аскеръ всегда къ несчастью… — повторила старушка.

— Вѣдь они уйдутъ?

— Уйдутъ!.. можетъ быть, и уйдутъ… дай, Господи!.. Но появленіе ихъ, какъ и появленіе покойника, когда онъ изъ гроба подымается и идетъ къ живымъ — плохое предзнаменованіе.

— Баба, баба!.. — повторяла испуганная дѣвушка.

— И почему имъ не сидится въ Систовѣ или Рущукѣ, если имъ тамъ хорошо!

— Вѣдь дорога изъ Систова въ Рущукъ проходить мимо насъ, — замѣтила хозяйка, которая, предвидя, должно быть, что надо будетъ готовить на низамовъ, суетилась около камина.

— Аскеръ всегда въ несчастью, — заключила старушка и замолчала. Она даже ничего не отвѣтила хозяйкѣ, когда та, услыхавъ въ сѣняхъ шаги, заглянула въ окно и сообщила, что передъ мэганой поставили часового. Старушка только вздохнула.

Пэто, войдя въ сѣни, обратился въ женѣ:

— Ѣды для семи аскеровъ. Пусть Марійка собирается вечеромъ въ Драганицу.

У хозяйки всѣ припасы были заготовлены; надо было, слѣдовательно, позаботиться о лепешкѣ. Ну, да за этимъ дѣло не станетъ. Пока готовились кушанья, дѣвушка замѣсила тѣсто и сдѣлала большую лепешку; хозяйка натыкала ее довольно часто ручкой деревянной ложки, потомъ очистила на очагѣ кругъ, положила на него лепешку и, присыпавъ золой, стала готовить столъ. Приготовленіе стола заключалось въ слѣдующемъ: покрывъ скатертью, она поставила на него подносъ, одинаковой съ нимъ величины, а на подносъ: солонку, перечницу, нѣсколько небольшихъ тарелокъ, на одной изъ которыхъ былъ жареный горохъ, на другой маслина, кромѣ того положила деревянныя ложки, а по срединѣ поставила миску съ пирамидально возвышающемся пилавомъ. Когда все было готово, хозяйка, обращаясь къ матери, сказала:

— Мойка!

Старушка встала не безъ труда, отложила въ сторону кудель, взяла столъ съ ѣдой и вышла съ нимъ въ сѣни. Здѣсь встрѣтилъ ее мэганджи.

— Будутъ ѣсть на дворѣ, — сказалъ онъ.

Старушка остановилась и ждала, пока мимо нея не прошелъ весь отрядъ. Шедшій позади всѣхъ милязимъ посмотрѣлъ на нее и, обращаясь къ Пэто, спросилъ:

— Что же, у тебя нѣтъ ни булки (молодой женщины), ни момицы (дѣвушки)?

— Нѣтъ, эфендимъ.

— Вѣдь ты, джанэмъ (голубчикъ), вѣроятно, женатъ, — допрашивалъ турокъ, направляясь въ тѣнистому орѣху, стоявшему около мэганы.

— Эвэтъ (да), эфендимъ, — отвѣчалъ Пэто.

— Почему же не булка несетъ намъ ѣду?

— Моя старуха нездорова.

Онъ сдѣлалъ удареніе на словѣ «старуха», желая заявить, что жена его не булка, до которыхъ турки были большіе охотники, предпочитая ихъ даже дѣвушкамъ. Со времени изданнаго Абдулъ-Мэджидомъ танзимата, законъ охранялъ дѣвушекъ, а слѣдовательно офицеру съ столь низкимъ чиномъ, какъ милязимъ, не безопасно было связываться съ ними. Высшіе чины могли, конечно, нарушать законъ, но милязимъ за такую штуку могъ поплатиться. Нѣсколько примѣрныхъ наказаній обуздали тогда порывы этихъ господъ и заставили ихъ нѣсколько осторожнѣе обращаться по крайней мѣрѣ съ дѣвицами. Законъ этотъ не касался булокъ, которыя, какъ казалось господствующему народу, вполнѣ могли считаться общимъ достояніемъ.

Милязимъ и всѣ низамы усѣлись въ тѣни орѣха въ кружокъ; тогда мэганджи, взявъ у старухи столикъ, поставилъ его между ними. Старуха принесла завернутую въ полотенце лепешку, а мэганджи пошелъ за мыломъ, тазомъ и водой. Помыли руки. Лепешку передали милязиму, который, разломавъ ее, положилъ передъ каждымъ низамомъ по горячему, дымящемуся куску. Турки, обдувая пальцы, стали отламывать по кусочку лепешки, скатывать его въ шарикъ и глотать. Такихъ шариковъ одинъ проглотилъ два, другой три. Наконецъ милязимъ сталъ пальцами ѣсть пилавъ, подавая такимъ образомъ сигналъ своимъ подчиненнымъ, которые дружно пошли на приступъ. Всѣ ѣли и отъ времени до времени запивали водой, передавая кувшинъ изъ рукъ въ руки.

II.

Близъ кривенской мэганы подъ тѣнью орѣха воины султана достодолжно подкрѣплялись. Пэто не скупился, хотя очень хорошо зналъ, что за все это ни «парички» не получитъ. Хозяйка одного пилаву столько наготовила, что семь человѣкъ могли до сыта наѣсться. Но пилавъ былъ только первымъ блюдомъ, послѣ котораго появилась чорба: кисловатая похлебка со сметаной, въ которой плавали куски мяса; за чорбой слѣдовалъ соусъ, посыпанный толченымъ турецкимъ перцемъ; потомъ вареныя яйца, тоже съ турецкимъ перцемъ; послѣ яицъ подали жареную козлятину. Турки разстегнули не только мундиры, но все, что можно было разстегнуть, и медленно, съ разстановкой, но усердно уплетали дары божьи, стараясь, чтобъ въ мискахъ ничего не оставалось. Задача была нелегка, но пока силы не измѣняли имъ. Они только вздыхали, сопѣли, пыхтѣли, а дѣло справляли успѣшно. Прислуживали имъ старушка и самъ мэганджи: она уносила и приносила миски, онъ убиралъ пустыя и ставилъ на столъ полныя.

Во время ѣды на мосту вдругъ появилось нѣсколько человѣкъ. Прежде всѣхъ увидѣлъ ихъ онбаши; онъ осторожно толкнулъ локтемъ милязима:

— Смотри, — проговорилъ онъ.

— Что, милый мой? — спросилъ тотъ, переводя глаза на мостъ: — люди какіе-то…

— Не комита ли? — шепнулъ онбаши.

— Увидимъ… Вѣдь мимо насъ проддутъ.

Вскорѣ приблизились путники. Въ кучкѣ ихъ было человѣкъ двѣнадцать разнаго пола и возраста. Трое дѣтей шли сами; двухъ малютокъ, завернутыхъ въ куски толстой холстины, несли на плечахъ женщины; еще три женщины съ трудомъ тащили тюки въ грязныхъ попонахъ, а одна очень старая женщина шагала, опираясь на длинную палку, торчавшую въ ея рукѣ; мужчина подгонялъ осла, а двое другихъ шли рядомъ.

— Чингонляръ (цыгане), — свивалъ онбаши.

— Ну, видишь, что не комита, — отвѣчалъ милязимъ.

Цыгане подошли довольно близко и остановились. Женщины сняли съ себя ношу и положили на землю. Вся группа выстроилась передъ турками во фронтъ; собственно говоря, ни порядку, ни стройности не было въ этомъ фронтѣ, а было лишь то, что молодые и старые, женщины и мужчины, всѣ, однимъ словомъ, устремили взоры на столикъ, за которымъ сидѣли воины султана.

— Эге? — произнесъ вопросительно онбаши.

Милязимъ, глодавшій въ то время кость, швырнулъ ее цыганамъ, которые съ яростью набросились на добычу; первый схватилъ ее ребенокъ, но одна изъ женщинъ вырвала у него кость; мужчина, въ свою очередь, ухвативъ женщину за руку, старался отнять лакомый кусовъ. Онбаши бросилъ вторую кость, одинъ изъ солдатъ — третью, другой — голову козленка. Между цыганами началась свалка. Зрѣлище это очень забавляло турокъ: они смотрѣли, смѣялись; какъ только цыгане успокаивались, имъ бросали новый кусовъ, изъ-за котораго начиналась новая борьба. Цыгане и цыганки катались по землѣ, а турки громко смѣялись и восклицаніями ободряли борцовъ.

— Молодецъ баба, не поддавайся!.. души его… вотъ такъ, за горло!

— Ай да мужикъ!.. дуй бабу!..

Во время борьбы и катанія по землѣ этихъ людей туловища ихъ принимали положенія, оскорбляющія не только приличіе, но и нравственность. Воины въ такихъ случаяхъ приходили въ изступленіе; офицеръ и его подчиненные смѣялись до слезъ и выкрикивали:

— Ай да!.. еще, еще!..

Щедрость ихъ увеличивалась. Мэганджи принесъ дессертъ: каймакъ (варенецъ), халву и рахатлавумъ. Каймакъ неудобно было швырять, зато халвы и рахатлакума турки совсѣмъ не ѣли, а все побросали цыганамъ.

Наконецъ мэганджи не ставилъ больше новыхъ кушаній. Цыгане столпились въ кучку и будто ждали чего-то.

Внимательный наблюдатель безъ труда замѣтилъ бы, что вся эта травля, которую устроили цыгане, носила характеръ представленія, въ которомъ нисколько не было правды. Они по-просту разыгрывали комедію, чтобъ получить крохи съ господскаго стола. Ѣды не стало, и представленіе кончилось. Старая цыганка, отдѣлившись отъ кучки, не замедлила подойти къ столу и, остановившись передъ милязимомъ, стала что-то шептать.

— Гм… я вижу, старуха, тебѣ "паричекъ* захотѣлось, — замѣтилъ офицеръ.

— Подайте, батюшка… будьте милостивы… Аллахъ отдастъ вамъ на томъ свѣтѣ.

— Развѣ мы мало роздали ѣды?

— Не мнѣ, голубчикъ… не мнѣ, котикъ… я стара, вотъ видишь… молодые все отняли… Подайте старухѣ, а Монляиръ и Банкиръ все запишутъ и припомнятъ вамъ, хотя бы вы сами забыли.

— Что же тебѣ даромъ давать, что-ли? — спросилъ одинъ солдатъ.

— Не даромъ, миленькій, не даромъ: я такое слово знаю, что какъ бы ты ни прыгалъ, а не надорвешься… умѣю болѣзни всякія исцѣлять и гадать умѣю. — Турки не охотники до гаданія, они слишкомъ вѣрятъ въ предопредѣленіе, чтобъ заботиться о будущемъ; что въ книгахъ записано, говорятъ они, то случится, а что не записано, тому не бывать. Поэтому милязимъ равнодушно слушалъ цыганку, а потомъ, указывая на ея товарищей, спросилъ:

— Есть у нихъ мувыка?

— Есть, джанэмъ, — отвѣчала старуха.

— Э… — онъ посмотрѣлъ на солдатъ и предложилъ: не выпить ли намъ раки?

Онбаши вздохнулъ и солдаты вздыхали, а одинъ такъ будто застоналъ.

— Такъ что же? какъ вы думаете? — спрашивалъ милязимъ.

— Не дурно бы, — отвѣтили они.

— Вѣдь раки (водка) не шаропъ (виноградное вино), — бормотала цыганка.

Пророкъ запретилъ правовѣрнымъ пить вино, а про водку ни слова нѣтъ въ коранѣ.

— Такъ вотъ что, — началъ милязимъ. — Мэганджи поставитъ намъ раки, а цыгане пусть играютъ, поютъ и танцуютъ… тогда, — прибавилъ онъ, видя, что старуха все стоитъ, — быть можетъ, и деньги найдутся.

— Хорошо, голубчикъ… сыграютъ они и потанцуютъ, — промолвила старуха и ушла.

— Какой водки? — спросилъ Пэто.

— Мастики, — отвѣчалъ милязимъ, и никто не возражалъ.

Нѣсколько минутъ спустя на столѣ появилась бутылка, кувшинъ съ водой и для каждаго особый стаканчикъ. Мэганджи взялъ бутылку, налилъ изъ нея свѣтлой жидкости по одной трети стаканчика, потомъ долилъ ихъ водой, послѣ чего прозрачная жидкость помутилась и стала бѣлой, какъ молоко. Напиткомъ этимъ — скажемъ въ скобкахъ: чрезвычайно вкуснымъ и обладающимъ смолистымъ запахомъ — восточные жители напиваются до положенія ризъ, а бѣлый его цвѣтъ, символизирующій невинность, дѣлаетъ его еще болѣе опаснымъ. Турки чрезвычайно любятъ его.

Одновременно съ появленіемъ на столъ мастики раздались звуки цыганской музыки. Это была музыка не венгерскихъ цыганъ, которые преподносятъ намъ марши, чардаши и даже сочиненія Листа, но самая первобытная, состоявшая изъ повторенія въ тактъ монотонной мелодіи. Незамысловатые инструменты состояли изъ барабанчика и дудки. Одинъ цыганъ взялъ дудку въ ротъ, другой взмахнулъ, тамбуриномъ и раздались непріятные, рѣжущіе уши звуки. Послѣ непродолжительнаго ритурнеля началась заунывная пѣснь, всякій куплетъ которой начинался и оканчивался повторяющимся по нѣскольку разъ: «аманъ (увы)!»

«Аманъ, аманъ, аманъ!.. — стоналъ пѣвецъ: — у дѣвицы черные глаза… аманъ, аманъ, аманъ!.. Аманъ, аманъ, аманъ, черные какъ уголь глаза! аманъ, аманъ, аманъ»… и такъ далѣе. Во время воспѣванія черныхъ глазъ выступила цыганка и, сдѣлавъ кругъ, остановилась въ томъ мѣстѣ, откуда вышла; тотчасъ выступила другая, третья, четвертая, пятая, и всѣ повторяли то же самое. Изъ этихъ пяти женщинъ, покрытыхъ лохмотьями, двѣ имѣли видъ дѣвушекъ. Всѣ были худы, истощены, со смуглыми лицами, бѣлыми губами, горящими лихорадочнымъ огнемъ глазами и черными растрепанными волосами. Когда выступили, всѣ онѣ начали подпрыгивать, топать ногами и выдѣлывать туловищами непристойныя движенія. Турки созерцали все это съ величайшимъ удовольствіемъ, особенно когда женщины вертѣлись и босыми подошвами ударяли одна другую по обнаженнымъ мѣстамъ. Звуки этихъ ударовъ, напоминавшіе пощечину, приводили зрителей въ восторгъ. Воины пили мастику и веселились. Представленіе, однако, кончилось, и старая цыганка снова приблизилась къ столу.

— Паричекъ хочешь? — спросилъ милязимъ: — паричекъ?.. Почему это у васъ медвѣдя нѣтъ?

— Издохъ медвѣдь нашъ, джанэмъ, издохъ, — отвѣчала старуха, вздыхая.

— Еслибъ на медвѣдя посмотрѣть, тогда бы и гурушъ нашелся (гурушъ — двадцать сантимовъ).

— Я бы тоже далъ… — подхватилъ одинъ изъ солдатъ.

— И я бы далъ, — повторилъ каждый по очереди.

Вдругъ онбаши снова толкнулъ милязима въ бокъ и указалъ ему на мостъ.

— Э?.. что такое? — спросилъ начальникъ.

— Какой-то человѣкъ… Не комита ли?

Милязимъ посмотрѣлъ и, указавъ на одного изъ низамовъ, велѣлъ ему стать на часахъ. Низамъ исполнилъ приказаніе: всталъ, застегнулся, взялъ въ руки ружье и едва занялъ постъ, какъ съ мэганой поравнялся прохожій, котораго наружность совсѣмъ не казалась ему подозрительной. На немъ были кожаные лапти и онучи, обвивавшіе ноги до колѣнъ, на плечахъ — габа (неуклюжая крестьянская одежда) изъ толстаго сукна, на головѣ баранья шапка, называемая кылпакомъ, которая придавала ему видъ подвижного гриба. Неуклюжесть его была поразительна и какъ будто даже искусственна, а глуповатая гримаса на лицѣ не соотвѣтствовала смышленому и даже умному выраженію глазъ.

Когда прохожій приблизился, покачиваясь, какъ утка, на своихъ толстыхъ ногахъ, часовой крикнулъ:

— Дуръ (стой)!.. пойди сюда!

Прохожій остановился, посмотрѣлъ исподлобья на часового и будто самъ не зналъ, что ему дѣлать.

— Гіель бурда (пойди сюда)! — снова крикнулъ часовой.

Крестьянинъ повиновался. Часовой взялъ его за воротъ, привелъ къ столу и пустилъ. Милязимъ посмотрѣлъ, и еслибы не пилъ мастики, то, конечно, замѣтилъ бы, какъ крестьянинъ взглянулъ исподлобья на мэганджи и какъ мэганджи посмотрѣлъ на него. Этотъ обмѣнъ взглядовъ былъ весьма краснорѣчивъ и замѣнилъ вопросъ и отвѣтъ. Но никто не замѣтилъ этого, и никто, кромѣ цыганки, не могъ замѣтить. Она же смотрѣла только на крестьянина, но, казалось, ничего не примѣчала.

— Откуда ты? — спросилъ милязимъ.

Крестьянинъ переступилъ съ ноги на ногу, пошаталъ головой и началъ:

— Я и…и…и… изъ п-п-п-поям-м-м-мы.

Онъ сильно заикался.

— Ты чѣмъ занимаешься?

— Я па-па… сссстухъ.

— А комитой не занимаешься?

— Ббб… ппп… ббб…

Онъ ничего не могъ произнести.

— Знаешь ли, что такое комита?

— Ннн… нѣтъ.

Отвѣчая, онъ дѣлалъ такія движенія и гримасы, что наблюдавшій за нимъ онбаши промолвилъ:

— Вотъ медвѣдь!

— Право, это медвѣдь, — повторилъ милязимъ.

Крестьянинъ въ это время вздохнулъ, но во вздохѣ этомъ послышалось что-то звѣриное.

— Вотъ медвѣдь! — сказалъ милязимъ, обращаясь къ цыганкѣ: — пусть танцуетъ… я вамъ его дарю… — Танцуй! — сказалъ онъ крестьянину: — а то я изъ тебя комиту сдѣлаю и въ тюрьму засажу…

Когда онъ произносилъ послѣднія слова, между мэганджи и крестьяниномъ произошелъ новый обмѣнъ взглядовъ, послѣ чего послѣдній глухо зарычалъ.

— Берите его… пусть танцуетъ! Танцуй, медвѣдь! танцуйте, цыгане! Дружно! — кричалъ милязимъ, развеселенный мастикой, которую мэганджи безпрестанно подливалъ.

Это вполнѣ опредѣленное приказаніе было немедленно приведено въ исполненіе. Одинъ изъ цыганъ подошелъ къ крестьянину и далъ ему въ руки палку, потомъ надѣлъ на него арканъ, а между тѣмъ двое другихъ выступили съ музыкой. Запищала дудка, загремѣлъ тамбуринъ; цыганки одна за другой выступили въ прежнемъ порядкѣ, и опять начался дикій балетъ, съ тою только разницей, что въ серединѣ круга, по которому плясали цыганки, подпрыгивалъ и рычалъ болгарскій крестьянинъ, изображавшій медвѣдя. Воины до слезъ хохотали, а по временамъ среди рева импровизированнаго медвѣдя, среди треска барабана и рѣзкихъ звуковъ дудки раздавались одобрительныя восклицанія изъ среды доблестнаго воинства. Вскрикивалъ милязимъ, кричали подчиненные, и веселье это продолжалось около получаса, послѣ чего турки сдержали слово и вознаградили цыганъ. Это произошло весьма оригинальнымъ образомъ. Когда старая цыганка снова приблизилась, милязимъ вынулъ изъ кармана кошелекъ, взялъ изъ кошелька монету и подозвалъ цыганку; она нагнулась, а онъ, сильно наслюнввъ монету съ одной стороны, прилѣпилъ ее ко лбу старухи. То же самое сдѣлалъ онбаши и всякій изъ солдатъ. Цыганка съ облѣпленнымъ монетами лбомъ встала, смахнула въ руку деньги, отдала одному изъ мужчинъ, и цыгане начали собираться въ путь. Но передъ уходомъ они столпились у дверей мэганы и просили напиться. Мэганджи принесъ имъ ведро воды и ковшикъ, а кромѣ того вынесъ хлѣба. Они благодарили, прославляли его доброту, желали ему всѣхъ земныхъ благъ, а между тѣмъ поспѣшно удалялись; спѣшили потому, что украли ковшикъ и хотѣли подальше уйти, пока Пото замѣтитъ покражу. Ихъ опасенія были тщетны; пока они занимались ковшикомъ, мэганджи занялся крестьяниномъ, представлявшимъ медвѣдя. Онъ старался скрыть его отъ взоровъ низамовъ. Исчезли цыгане — исчезъ крестьянинъ. И только низамы остались подъ орѣхомъ, но и ихъ вскорѣ можно было считать исчезнувшими, такъ какъ еще до заката солнца умъ ихъ, память и всѣ органы чувствъ были стушеваны мастикой. Мэганджи принесъ изъ избы подушки, и они уснули; даже часовой заснулъ и не караулилъ болѣе. Семь носовыхъ трубъ подъ аккомпаниментъ жужжанія комаровъ, гудѣнія жуковъ, кваканья жабъ, лая собакъ и мычанія скота исполняли концертъ спанья, а между тѣмъ рѣка шумѣла характернымъ ночнымъ шумомъ.

Сытые и пьяные воины спали богатырскимъ сномъ. Врядъ ли пушечные выстрѣлы или даже призывная труба архангела Гавріила разбудили бы ихъ. Сонъ ихъ сталъ крѣпче всего въ то время, когда на восточной сторонѣ горизонта появилась свѣтлая полоса — предвѣстница зари. Тогда одна изъ представительницъ толстокожей породы подошла къ головѣ милязима и, похрюкивая, обнюхала его носъ и ротъ, прикасаясь къ нимъ непосредственно своимъ пятакомъ, а потомъ стала чего-то искать подъ головой милязима, откидывая ее рыломъ. Онъ только ворчалъ и, не просыпаясь, обращался къ ней съ возгласами:

— Играй… танцуй… танцуй, танцуй… — наконецъ махнулъ рукой, и свинья отошла.

Свидѣтелями этой сцены были мэганджи, хозяйка, старая ея мать, молодая дѣвушка и какой-то молодой человѣкъ, одѣтый въ пальто, фесъ, панталоны и сапоги а-ла-франка. Удивительно, откуда онъ появился?

Это случилось вотъ какимъ образомъ.

Послѣ вышеописаннаго балета съ медвѣдемъ, пока цыгане занимались ковшомъ, крестьянинъ, представлявшій медвѣдя, проскользнулъ въ мэгану и направился не въ кофейню, а въ квартиру хозяевъ. Лишь только успѣлъ онъ войти, какъ очутился въ объятіяхъ хозяйки, которая называла его Стояномъ, а онъ ее матерью. Старуху звалъ онъ также матерью, только «старой». Когда она спросила, почему онъ такъ долго не пріѣзжалъ, онъ отвѣтилъ, уже нисколько не заикаясь:

— Работы было очень много, старая мойка… и побывалъ я не въ одномъ мѣстѣ.

— Вѣдь вотъ ужъ полгода тебя не видать!

— Въ эти полгода я еще далеко не все сдѣлалъ…

— Гдѣ же ты былъ? — спросила дѣвушка.

— Гдѣ только меня не было! Въ Румеліи, въ Македоніи, въ Сербіи, въ Румыніи… ну, и Болгарію исходилъ вдоль и поперекъ.

— Но вѣдь ты усталъ и голоденъ, — замѣтила хозяйка.

— И голоденъ, и усталъ, — отвѣчалъ онъ: — сегодня иду съ самаго утра, и вмѣсто того, чтобы отдохнуть, надо было еще играть передъ турками комедію… Это меня бѣсило больше всего.

— Дитя мое… родной мой!.. — восклицала хозяйка, укладывая подушку передъ каминомъ. — Садись вотъ здѣсь, отдохни.

— Нѣтъ, я ужъ прежде переодѣнусь, — и, сказавъ это, онъ снялъ шапку, что вполнѣ преобразило его наружность. Гусеница сдѣлалась бабочкой. Онъ не былъ красивъ, но и не дуренъ собою: брюнетъ, съ правильными чертами лица, а главное, съ тѣмъ смышленымъ выраженіемъ, которое даже некрасиваго мужчину дѣлаетъ привлекательнымъ. Волосы у него были коротко подстрижены, а усы указывали, что лѣта юности уже прошли. По наружности ему можно было дать лѣтъ двадцать-пять или двадцать-восемь.

— Ты хочешь переодѣваться? — нѣсколько тревожно спросила хозяйка.

— Да, изъ силъ просто выбился.

— А если солдаты тебя увидятъ?

— Вѣдь они сюда не придутъ.

— Ну… я боюсь… надо спросить, что отецъ скажетъ… — Мойка, — обратилась она въ старушкѣ: — иди, спроси.

Старушка ушла, а нѣсколько спустя появился Пэто. Хозяйка объяснила ему, въ чемъ дѣло, и прибавила, что она боится.

— Э… — съ пренебреженіемъ отвѣчалъ Пэто: — теперь милязиму можно бы комиту на носъ посадить, и то бы онъ ее не примѣтилъ.

— Такъ они сюда за комитетомъ пришли? — спросилъ Стоявъ.

— Ну, да, только сами не знаютъ, какое это ремесло.

— Ремесло?

— Ну, да, по ихнему это ремесло такое.

— Почему же поставили здѣсь часового?

— По ихъ словамъ я заключилъ, что систовскій каймаканъ получилъ изъ Рущука приказъ поставить стражу на всѣхъ мостахъ Янтры — вотъ и пришелъ сюда милязимъ съ шестью низамахи… Однако мнѣ пора къ туркамъ вернуться… надо ихъ заставить выпить всю бутылку мастики; тогда будетъ покой. Тогда можно бы передъ ними весь комитетъ съ музыкой провести, и то бы они ничего не замѣтили. Пусть переодѣвается! — сказалъ онъ женѣ и ушелъ.

Стоянъ сѣлъ на подушку и началъ разуваться.

— Я бы тебѣ помогла, — сказала, подойдя къ нему, сестра.

— Хорошо, только ты поосторожнѣе развертывай онучи: въ нихъ много всякихъ записокъ, которыя должны быть цѣлы.

Дѣвушка стала развязывать веревки и ремешки и осторожно разматывала сначала шерстяныя, потомъ холщевыя онучи; между ними были и письма въ конвертахъ, и просто куски исписанной бумаги. Конверты эти и записки были невелики и очень мелко исписаны. Все найденное она передавала брату, а онъ клалъ эти документы около себя. Развернула одну ногу, принялась развертывать другую; въ ней тоже находила бумаги. Кончивъ свое дѣло, она взяла въ руки обѣ ноги брата и, нагнувшись, поцѣловала ихъ.

— Что ты дѣлаешь, Марійка! — крикнулъ молодой человѣкъ, отдергивая ноги.

Дѣвушка ничего не отвѣчала. Встала и начала смотрѣть въ сторону камина.

— Что это ты, съума сошла? — обратился къ ней братъ.

— Нѣтъ, я подумала, что твои ноги… носятъ тебя.

— Да вѣдь всякаго человѣка ноги носятъ.

— Да, но не всякаго туда, куда твои тебя… Ахъ, Стоянъ! — вздохнула она.

— Ну, что-жъ такое?.. я вѣдь только обязанность свою исполняю.

— Обязанность? — удивленно спрашивала старушка, усаживаясь около него. — Да вѣдь ты не болгаринъ!

— А ты, старая мойка, тоже не болгарка?

— Я?.. конечно, болгарка.

— А мать моя?

— Ну, и мать болгарка.

— И я, и мой отецъ вскормлены болгарскимъ молокомъ, болгарскимъ хлѣбомъ, мы здѣсь выросли, такъ неужели мы ничѣмъ не обязаны тому краю, который принялъ насъ какъ родныхъ сыновей?

— Надо любить… — отвѣчала старуха.

— А что бы ты сказала, еслибъ тотъ, кто былъ принятъ въ семью, стоялъ сложа руки во время пожара и говорилъ бы о своей любви? Нѣтъ, старая мойка, ты бы такъ не поступила!

— Боюсь за тебя, дитя мое, — отвѣчала старуха, вздыхая.

— Это другой уже вопросъ, и теперь я тебѣ скажу, что нечего тебѣ бояться.

— Да вѣдь такихъ, какъ ты, турки казнятъ.

— А развѣ ты не знаешь, что смерть порождаетъ жизнь? Такими казнями турки сами себѣ вредятъ.

— А по мнѣ, тебѣ бы лучше торговлей заниматься.

— Я бы и занимался. Но какая-то непреодолимая сила связываетъ меня съ этой молодежью, которая съ опасностью жизни сѣетъ между людьми зерна освобожденія, и я убѣжденъ, что посѣвъ этотъ дастъ прекрасную жатву.

— Дай, Господи!.. Благослови же васъ Христосъ! — прибавила старуха и замолчала.

— Марійка, принеси мнѣ одежду! — сказалъ Стоянъ сестрѣ.

Дѣвушка подошла въ врѣзанному въ стѣну шкафу, отворила его и стала въ немъ шарить. Тѣмъ временемъ Стоянъ скинулъ крестьянское платье, изъ-подъ котораго вынулъ револьверъ; когда сестра принесла ему все необходимое, онъ началъ переодѣваться, и скоро былъ готовъ. Крестьянинъ, представлявшій медвѣдя, ничѣмъ теперь не напоминалъ его. Стоянъ обутъ былъ въ штиблеты, пальто на плечахъ, и только фесъ указывалъ на принадлежность его къ мѣстности, находившейся подъ владычествомъ туровъ. Впрочемъ даже европейцы, проживающіе въ Турціи, перенимаютъ этотъ головной уборъ. Неудобенъ онъ, отъ солнца не защищаетъ, но вошелъ въ употребленіе, и всѣ слѣдуютъ обычаю.

Стоянъ переодѣлся, сѣлъ на подушку и сказалъ.

— Теперь я будто отдохнулъ.

Хозяйка занималась приготовленіемъ ужина, и только изрѣдка съ любовью посматривала на сына.

— Ты, кажется, сталъ выше, — сказала она.

— Вѣдь не выросъ же я, — отвѣчалъ сынъ.

— Конечно, нѣтъ, но мнѣ что-то кажется…

— Нѣтъ, не выросъ, — сказала старушка.

— Ахъ, выросъ онъ, выросъ! — промолвила дѣвушка.

— Ну, что ты… нѣтъ, не выросъ… — возражали бабушка съ матерью.

— Выросъ!.. — настаивала дѣвушка, глядя на брата съ такимъ выраженіемъ, въ которомъ можно было прочесть значеніе ея словъ. Она сама не съ умѣла бы передать словами смыслъ своего взора, но чувствовала, что братъ выросъ въ нравственномъ отношеніи.

— Э!.. — произнесъ вошедшій въ горницу Пэто, — теперь аскеры (солдаты) на всю ночь готовы. Самъ султанъ не заставилъ бы ихъ встать — вотъ какъ на нихъ подѣйствовала мастика. — Онъ сѣлъ передъ каминомъ и въ продолженіе нѣкотораго времени выдѣлывалъ туловищемъ какія-то движенія, какъ лошадь запряженная въ тѣсный хомутъ, потомъ успокоился, досталъ изъ-за пазухи кисетъ, набилъ себѣ трубку, а кисетъ передалъ сыну.

— Не надо, — сказалъ Стоянъ.

— Тамъ есть папиросная бумажка.

— Я не курю.

— Что же такъ? вѣдь ты курилъ?

— Курилъ, да бросилъ.

— Бр… бр… — удивлялся Пэто. Онъ взялъ горячій уголекъ, закурилъ трубку и спросилъ: — Почему-жъ ты бросилъ курить?

— Я разсчиталъ, что за тѣ деньги, которыя истратишь на табакъ въ продолженіе трехъ мѣсяцевъ, можно купить книгу или револьверъ.

— Книгу или револьверъ… — повторилъ мэганджи: — развѣ это одно и то же?

— Да, въ нихъ много общаго: и то, и другое служитъ средствомъ борьбы противъ турокъ… Со мной всегда револьверъ, я имъ я буду защищаться отъ заптіевъ, если они вздумаютъ арестовать меня; а книгой мы подкапываемъ турецкое владычество.

— И надѣетесь подкопать?

— Конечно, не подкопаемъ, если не будемъ копать, — отвѣчалъ молодой человѣкъ.

— Да, вѣрно… вѣрно, — отвѣчалъ мэганджи. — Сложа руки никогда ничего не дождешься. Это правда.

— У турокъ противъ книги нѣтъ оружія.

— Но противъ револьверовъ есть.

— Да, пока есть.

— Я только не понимаю, — замѣтилъ Пэто, — почему они съ вашими книгами не воюютъ своей книгой?

— Есть у нихъ книги, только зарядить ихъ нечѣмъ. Револьверъ можно зарядить пулей и порохомъ, а книгу — правдой и справедливостью.

— Угу… — бормоталъ мэганджи. — Можетъ быть, онъ и не понялъ сравненія, съ помощью котораго сынъ старался объяснить ему свою мысль.

Молодая дѣвушка, очевидно, поняла брата; она пристально смотрѣла на него и слѣдила за каждымъ его словомъ. Она стояла неподвижно въ полузабытьѣ, и Богъ знаетъ, какъ долго простояла бы, еслибъ мать, повторившая уже два раза одно и то же слово, не толкнула ее пальцемъ, говоря въ третій разъ:

— Трапэза (столъ)!

Дѣвушка будто проснулась, побѣжала за стаканомъ и начала готовить къ ужину. Нѣсколько минутъ спустя столикъ былъ накрытъ, семья окружила его, и начался ужинъ.

III.

Судьба Болгаріи представляетъ много любопытнаго. Нѣкогда, какъ извѣстно, она была не только государствомъ, но даже великой державой, потомъ пала, и нѣтъ въ этомъ ничего удивительнаго — такова судьба многихъ великихъ державъ. Послѣ паденія Болгаріи всѣ объ ней забыли, и она сама забыла о себѣ. Ее такъ основательно забыли, что ни въ исторіи, ни въ географіи, ни въ статистикѣ, ни въ этнографіи, ни въ литературѣ и помину объ ней не было. Болгаръ причислили къ той же категоріи, какъ и половцевъ, печенѣговъ, хозаръ, и ученые представляли ихъ себѣ обитателями Геродотовой Скиѳіи, а названіе турецкой провинціи считали просто административнымъ названіемъ. Однимъ словомъ, всѣ забыли про Болгарію, а главное она сама забыла про себя. Въ началѣ нынѣшняго столѣтія болгаринъ не считалъ себя болгариномъ: это былъ просто райя по праву, по обязанности, по рожденію, и никто лучше, аккуратнѣе, совершеннѣе его самого не мирился съ совершившимися фактами и не приноравливался къ обстоятельствамъ.

Такая-молъ ужъ судьба: собака родилась собакой, а райя — райей! Вѣдь съ судьбой ничего не подѣлаешь: болгаринъ и мирился съ нею съ примѣрной покорностью, и былъ самымъ вѣрноподданнымъ слугой падишаха. Волновались и протестовали греки, сербы, албанцы; болгарская территорія бывала театромъ войнъ; Турція начала разлагаться, а болгары оставались все такими же вѣрноподданными, и только около 1850 года начала зарождаться въ нихъ потребность свободы. Но стоило ей только зародиться, и жизнь быстро пошла впередъ. Зерно народной независимости, скрытое гдѣ-то въ глубинѣ, не проростало въ продолженіе нѣсколькихъ вѣковъ, и вотъ теперь ростокъ стадъ развиваться съ удивительной силой и быстротой, а съ помощью печати распространялъ корни и вѣтви по всей странѣ! Появились совершенно новые вопросы. Болгары стали поговаривать о народной церкви и о политическихъ правахъ. Первымъ вопросомъ занялась цареградская печать; второй вопросъ разбирался въ книгахъ, брошюрахъ и журналахъ, писанныхъ и издаваемыхъ за границей. Извнѣ и изнутри все начало будить народъ отъ вѣкового сна; въ сущности же онъ самъ просыпался. Пробуждались различные общественные классы, но преимущественно оживали мѣщане и крестьяне, и въ народѣ появилось новое, незнакомое ему чувство: любовь въ родинѣ. Родина! Эта идея и не существовала для болгаръ до 1850 года. Къ слѣдующемъ десятилѣтіи она начала зарождаться. Между 1860 и 1870 г. ознаменовала себя дѣломъ, а въ семидесятыхъ годахъ искупалась въ крови. Въ продолженіе трехъ десятилѣтій она такъ выросла, окрѣпла и расцвѣла, что молодежь безумно увлекалась ею, всецѣло поддаваясь вліянію того чарующаго романтизма, который требуетъ жертвъ и укрѣпляетъ характеры.

Такимъ романтикомъ былъ Стоянъ, сынъ кабатчика изъ Кривены. Во время необдуманной, отчаянной вспышки хаджи Димитра (1868 г.) онъ былъ еще подросткомъ и не участвовалъ въ дѣлѣ только по независящимъ отъ него обстоятельствамъ. Онъ тогда учился въ Бухарестѣ, а его заблаговременно не увѣдомили, потому что принимали за маломомчэ (мальчишку). Самъ же онъ считалъ себя человѣкомъ вполнѣ способнымъ жертвовать жизнью для блага родины. Узнавъ о печальномъ исходѣ предпріятія, Стоянъ пошелъ къ одному изъ членовъ болгарскаго комитета, засѣдавшаго въ столицѣ Румыніи, и спросилъ:

— Почему меня своевременно не извѣстили?

— Да вѣдь тебѣ не больше семнадцати, восемнадцати лѣтъ.

— Но вѣдь я крѣпокъ и здоровъ.

— Впрочемъ, — прибавилъ членъ комитета: — это было безумное предпріятіе.

— Безумное предпріятіе?! — воскликнулъ онъ въ негодованіи.

— Они безполезно пропали.

— Безполезно?!

Онъ пришелъ въ изступленіе: выбѣжалъ, плакалъ и долго не могъ успокоиться. Почему ему не пришлось раздѣлить участь хаджи Димитра и его товарищей? ему стало больно, досадно; эти чувства сроднились съ его характеромъ. Онъ съ ними росъ, высказывалъ ихъ отцу, матери, бабкѣ, сестрѣ, всякій разъ, когда пріѣзжалъ изъ Бухареста домой. Такимъ образомъ онъ заражалъ патріотизмомъ свою семью, свою деревню, а отъ нихъ заимствовалъ ту привязанность къ землѣ, которую ослабляютъ космополитическіе взгляды. Онъ воспитывался въ Бухарестѣ, въ европейскомъ городѣ; отецъ ни въ чемъ не отказывалъ ему; поэтому онъ жилъ удобно, вращался среди образованныхъ людей и вполнѣ могъ оцѣнить разницу между жизнью въ цивилизованномъ городѣ и въ кривенской мэганѣ. Не зародись въ немъ чувство патріотизма — онъ, конечно, также вполнѣ оторвался бы отъ своей среды, но думалъ бы только о себѣ. Только благодаря той идеѣ, которая жила въ его сердцѣ и владѣла умомъ, Стоянъ совершенно позабывалъ лично о себѣ. Зато отецъ думалъ о немъ, и когда онъ вернулся домой, окончивъ образованіе, старикъ прямо спросилъ сына.

— Ну… что же будетъ теперь?

— Какъ что будетъ? — въ свою очередь спрашивалъ сынъ.

— Что ты намѣренъ дѣлать?

— Я еще самъ не знаю.

— Не хочешь ли замѣнить меня въ мэганѣ?

— Нѣтъ… не хочу.

— Да и я не особенно охотно уступилъ бы тебѣ это дѣло. Я еще лѣтъ двадцать могу стоять за прилавкомъ и готовить кофе. А двоимъ намъ нечего здѣсь дѣлать, такъ какъ только въ ярмарочное время мнѣ нуженъ помощникъ…

— Да вѣдь я уйду.

— Куда, зачѣмъ?

— Не знаю — куда… Буду искать работы.

— А не хочешь ли взяться за готовую уже работу?

— Съ удовольствіемъ.

— Знаешь ли ты хаджи Христо изъ Рущука? Я уже говорилъ съ нимъ, и онъ согласенъ поручить тебѣ счетоводство и корреспонденцію на румынскомъ и нѣмецкомъ языкахъ.

Стоянъ принялъ предложеніе и черезъ нѣсколько дней поселился въ Рущукѣ. Ему пришлось заняться торговлей. Сношенія хаджи Христо были очень обширны и простирались до Трансильваніи. Стоянъ понравился ему. Но торговля не особенно привлекала Стояна; впрочемъ онъ занимался дѣломъ, пока не начались новыя политическія волненія, которыя были продолженіемъ недавно подавленныхъ турками. Такъ какъ усмиреніе не уничтожало причинъ, способствовавшихъ волненіямъ, то послѣднія снова должны были появляться, и на самомъ дѣлѣ появлялись.

Внѣ границъ оттоманской имперіи, въ Бухарестѣ, въ Бѣлградѣ и въ другихъ мѣстахъ, работали втайнѣ комитеты, носившіе разнообразныя названія: центральнаго, революціоннаго, народнаго, славянскаго, македонской лиги и тому подобныя. Всѣ они имѣли значительное вліяніе, но не непосредственное. Газеты ихъ, воззванія, прокламаціи — все это читалось, но все это имѣло значеніе только совѣтовъ, указаній. Настоящая же дѣятельность должна была совершаться у турокъ на глазахъ, внутри страны. Она сосредоточивалась по городамъ: въ школахъ, въ церквахъ, въ читальняхъ, гдѣ онѣ находились.

Въ Рущукѣ была такая читальня, и Стоянъ сдѣлался постояннымъ ея посѣтителемъ.

Читальня, поддерживаемая городской знатью, находилась въ цвѣтущемъ состояніи. Въ ней были не только газеты и журналы, но даже библіотека, изъ которой можно было брать книги на домъ. Она состояла подъ присмотромъ чорбаджи болгарской общины, который долженъ былъ отвѣчать передъ пашей за нравственную пищу, почерпаемую болгарами изъ библіотеки. Размѣръ этой пищи регулировался газетой «Дунай», издаваемой въ Рущукѣ и предназначенной для охраненія обывателей отъ постороннихъ пагубныхъ вліяній и для укрѣпленія въ нихъ уваженія къ закону. Таково было оффиціальное назначеніе читальни. Ни на столахъ, ни въ шкафахъ ея не было ничего, имѣющаго подозрительный видъ. Газеты, издаваемыя въ Турціи на французскомъ, итальянскомъ, греческомъ, турецкомъ и болгарскомъ языкахъ, приходили по почтѣ прямо въ читальню; заграничныя же изданія относились сначала въ конакъ, гдѣ подвергались просмотру спеціальнаго чиновника, который задерживалъ нумера, заключающіе въ себѣ что бы то ни было, наводившее его на мысль о неблагонадежности. Поэтому все печатное, попадающее въ читальню, отличалось благонамѣренностью и доброжелательствомъ, прежде всего, самому султану, потомъ его пашамъ, затѣмъ всякаго рода высшимъ и низшимъ чиновникамъ, наконецъ всѣмъ вообще и болгарамъ въ частности.

Подъ конецъ турецкаго владычества, Рущукъ, благодаря желѣзной дорогѣ, которая была кратчайшимъ путемъ изъ средней Европы на востокъ, сталъ преобразовываться въ европейскій городъ, а такъ какъ, кромѣ того, онъ былъ резиденціей паши, начальника эйялета, то принялъ характеръ столицы. Въ городѣ стали строить европейскіе каменные дома, появились гостинницы и лавки, и можно было предвидѣть, что западъ, завоевавъ себѣ прежде всего главную улицу, ведущую отъ вокзала къ гавани, постепенно вытѣснитъ турецкія мазанки и изъ остальныхъ улицъ. Среди населенія, равнымъ образомъ, можно было замѣтить перемѣны, предвѣщавшія побѣду Европы надъ Азіей. Христіанское населеніе составляли здѣсь: румыны, болгары, греки и армяне; къ не-христіанамъ принадлежали: турки, черкесы и евреи. Исключая черкесовъ, всѣ понемногу цивилизовались; даже турчанки становились любопытнѣе, а христіанки пробовали выходить на улицу безъ форменныхъ покрывалъ. Румынки и болгарки охотно надѣвали европейскій костюмъ, мужчины — тоже. Это былъ нѣкотораго рода бунтъ, благодаря которому жители раздѣлились на два лагеря: одни изъ осторожности оставались вѣрными обычаю; другіе, болѣе смѣлые, не подчинялись ему, желая порвать съ прошлымъ, какъ съ признакомъ рабства. Среди горожанъ образовался даже кружокъ франтовъ и франтихъ, къ которому, какъ воспитанный въ Бухарестѣ, Стоянъ имѣлъ полное право пристать. То обстоятельство, что онъ былъ сыномъ кабатчика, не представляло въ этомъ отношеніи ни малѣйшаго препятствія. Въ обществѣ, въ которомъ не имѣли понятія о родовыхъ правахъ и привилегіяхъ, не обращали вниманія на происхожденіе и титулъ. Въ Болгаріи не было ни графовъ, ни бароновъ, и только одинъ Вогоридзсъ называлъ себя княземъ, но и онъ скоро сталъ не то грекомъ, не то румыномъ.

Стоянъ, однако, хотя и не избѣгалъ общества, но не увлекался имъ: онъ искалъ чего-то другого.

Въ читальнѣ онъ познакомился съ представителями мѣстной интеллигенціи. Всѣ они философствовали на одну и ту же тему: — Дай Богъ, чтобы не было хуже; тогда, можетъ быть, станетъ лучше.

Этимъ принципомъ руководствовался и хаджи Христо, и всѣ члены мизлину (городского совѣта), избранные болгарской маиши (общиной). Такого взгляда придерживалось и громадное большинство. Это озадачило Стояна на первыхъ порахъ. Онъ молча слушалъ пренія по поводу разныхъ общественныхъ вопросовъ, о которыхъ болгары любили разсуждать. Другіе молодые люди тоже слушали. Между послѣдними былъ юноша лѣтъ двадцати, который обыкновенно приходилъ въ субботу и оставался въ читальнѣ все воскресенье. Стоянъ замѣтилъ, что этотъ молодой человѣкъ съ удивительнымъ вниманіемъ слушаетъ разговоры, но еще внимательнѣе читаетъ. Въ воскресенье, въ какое бы время ни придти, всегда можно было застать его за книгой. Онъ былъ одѣтъ бѣдно и нѣсколько странно, такъ какъ на немъ былъ полу-болгарскій, полуевропейскій костюмъ. Можно было предположить, что одежда его составилась изъ отдѣльно подаренныхъ частей. Обуть онъ былъ въ лапти. Стоянъ спросилъ однажды про него завѣдующаго читальней.

— Кто это такой?

— Не знаю, — послѣдовалъ отвѣтъ. — Зовутъ его Никола. Онъ приходитъ въ субботу вечеромъ, а уходитъ въ понедѣльникъ утромъ… Выпросилъ.

— Такъ онъ двѣ ночи ночуетъ въ читальнѣ?

— Да, ночуетъ, и за то взялся полы мыть. Приносить съ собой свѣчку и, какъ кажется, проводитъ ночи за книгой.

— Любопытный человѣкъ!

Стоянъ чрезвычайно заинтересовался Николой. Ему захотѣлось сблизиться съ нимъ, и съ этой цѣлью онъ какъ-то поздно вечеромъ пришелъ въ читальню. Черезъ щели ставенъ былъ видѣнъ свѣтъ. Въ читальнѣ кромѣ Николы никого не было. Онъ что-то писалъ, наклонившись надъ столикомъ.

— Здравствуй, — привѣтствовалъ его Стоянъ.

— Здравствуй, — отвѣчалъ Никола.

— Что это ты пишешь по ночамъ?

Молодой человѣкъ поднялъ голову, посмотрѣлъ на Стояна и отвѣтилъ:

— Днемъ мнѣ некогда.

Стоянъ подошелъ и увидѣлъ, что передъ Николой лежитъ словарь.

— Что это ты пишешь?

— Я переписываю.

— Словарь?

— Да, словарь.

— Зачѣмъ же это?

— Купить мнѣ не на что, а выучиться хочу.

Словарь былъ французско-сербскій, изданный въ Бѣлградѣ въ 1846 году. Никола передѣлывалъ его въ алфавитномъ порядкѣ на болгарско-французскій, не записывая, впрочемъ, всѣхъ словъ. Стоянъ посмотрѣлъ внимательно и замѣтилъ своего рода систему въ записываніи словъ. Видно было, что Никола, переписывая, въ то же время работаетъ мысленно.

— Такъ ты учишься французскому языку?

— Да, учусь, — отвѣчалъ Никола.

— Учишь слова?

— Конечно; выучу слова, тогда и буду говорить.

— Надо вѣдь, кромѣ того, знать, какъ ихъ выговаривать и какъ соединять?

— Это что такое?

— Прочій мнѣ вотъ это слово. — Стоянъ указалъ на слово: «pain». Никола прочелъ: — «паннъ».

— Такъ пишется, а произносить надо иначе. — Стоянъ выговорилъ слово какъ слѣдуетъ. — Вотъ видишь, ты бы совсѣмъ невѣрно выучилъ.

— Ахъ, Господи! — вздохнулъ молодой человѣкъ.

— Что же, ты хочешь выучиться говорить?

— И говорить, и книги читать.

— Тогда тебѣ надо познакомиться съ грамматикой, и кто-нибудь долженъ выучить тебя произносить.

— Что это такое грамматика?

— Она учитъ говорить и писать.

— Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось выучить ее!

— Какъ же у тебя появилась эта охота?

— Какъ?.. право, не знаю, — отвѣчалъ Никола.

— Чѣмъ же ты занимаешься?

— У абаджія (портного) работаю.

— Давно?

— Вотъ ужъ скоро будетъ годъ.

— Откуда же ты?

— Изъ Котла.

— А дома ты тоже работалъ у портного?

— Нѣтъ, я не учился этому ремеслу. Я поступилъ къ портному только съ тѣхъ поръ, какъ пришелъ въ Рущукъ.

— Чѣмъ же ты прежде занимался?

— Овецъ насъ.

— Но вѣдь ты умѣешь читать и писать?

— Да, я еще въ дѣтствѣ выучился грамотѣ, а потомъ…

— Что же потомъ?

— У меня были книги, и я читалъ ихъ въ полѣ, когда насъ овецъ.

— Какія у тебя были книги?

Никола сталъ перечислять: «Митарствата на Блаженна Ѳеодора»; «Ревизъята на Святая Богородица»; «Чудесата на Святая Богородица». Первая изъ этихъ книгъ повѣствуетъ, какъ грѣшница спаслась молитвой и покаяніемъ; вторая описываетъ мученія, которыя Богородица видѣла въ аду; третья представляетъ подробное описаніе девяносто-девяти чудесъ, совершенныхъ Богородицей. Сначала болгарская литература состояла, главнымъ образомъ, изъ такихъ произведеній. Книги эти особенно были распространены въ средѣ, гдѣ кромѣ грамотности ничему больше не учили. Къ такой средѣ принадлежалъ Никола.

— Я читалъ эти книги, и мнѣ казалось, что и нѣтъ другихъ… Въ полѣ читалъ я одинъ, а въ деревнѣ случалось и другимъ читывать… Но однажды, когда я пригналъ ягнятъ на рынокъ въ Варну, мнѣ пришлось снести купленнаго ягненка къ французскому консулу, и тамъ я увидѣлъ пропасть книгъ… Съ тѣхъ поръ я ужъ не могъ успокоиться… Бросилъ должность пастуха, пришелъ въ Варну и сталъ проситься въ консулу на службу, но меня не взяли… Нѣкоторое время я просто шатался по городу и наконецъ узналъ, что въ Рущукѣ есть книги.

— Должно быть, въ Варнѣ есть книги не у одного только французскаго консула?

— Можетъ быть… только въ Варнѣ я уже начиналъ голодать. Я разсчитывалъ-было получить мѣсто у консула, но обсчитался, ну, и нечего было дѣлать.

— А другого мѣста ты не пробовалъ искать?

— Пробовалъ, и мѣста попадались, только безъ книгъ.

— А тебѣ непремѣнно книгъ хотѣлось?

— Ну, конечно, — отвѣчалъ Никола: — я безпрестанно думалъ о нихъ и даже ночью снились мнѣ книги… Мнѣ казалось, что умру, если не достану ихъ…

— И какъ это у тебя зародилась такая къ нимъ страсть?

— Говорятъ, что по книгамъ можно всему обучиться.

— Гм… Какъ же ты въ Рущукъ попалъ?

— Это одинъ парень сказалъ мнѣ, что здѣсь есть читальня, въ которой много книгъ.

— И больше ничего? — съ любопытствомъ допрашивалъ Стоянъ.

— А еще что же?.. Вотъ я пошелъ изъ Варны въ Рущукъ.

— Пѣшкомъ?

— Ну, да… Со мной не было ни одной парички, вотъ и нечѣмъ было заплатить за билетъ на желѣзницѣ (желѣзной дорогѣ)… Я шелъ четыре дня, а кормился Христовымъ именемъ; такъ и пришелъ. Спросилъ, гдѣ читальня; указали, и, слава Богу, нашелся портной, который взялся учить меня ремеслу, а пока работаю за харчи… Работаю всю недѣлю, а въ субботу вечеромъ прихожу въ читальню, и у меня остается такимъ образомъ цѣлый воскресный день и двѣ ночи. Читаю по-болгарски, но мнѣ бы хотѣлось читать и по-французски.

— Такъ тебѣ хочется учиться? — спросилъ Стоянъ.

— Ахъ, какъ хочется! — отвѣчалъ Никола, весь вспыхнулъ^[1].

— Хочешь, я буду учить тебя?

Никола посмотрѣлъ на него съ чувствомъ глубокой благодарности. Стоянъ сѣлъ около него и началъ объяснять французскій выговоръ. Урокъ этотъ продолжался около получаса и кончился разговоромъ:

— Почему тебѣ хочется начать ученіе съ французскаго языка? — спросилъ Стоянъ.

— Потому что, какъ я слышалъ, на французскомъ языкѣ есть больше всего книгъ.

— Такъ ты, значитъ, любишь читать и хочешь выучиться по-французски, чтобы читать побольше книгъ?

— Нѣтъ, не только, — возразилъ молодой человѣкъ.

— А чего жъ тебѣ еще хочется?

— Я думаю, не найдется ли въ книгахъ какого-либо средства.

— Противъ чего?

— Противъ турокъ, чтобы ихъ выгнать изъ нашей родины.

— Такъ ты объ этомъ думаешь! — удивился Стоянъ.

— А почему бы мнѣ не думать? Я вотъ слыхалъ, что въ книгахъ бываютъ слова такія, что дѣйствуютъ противъ всякихъ бѣдъ… Мнѣ не приходилось находить такихъ словъ… Вотъ я я хочу поискать въ другихъ книгахъ.

Стоянъ задумался и потомъ отвѣчалъ:

— Дѣло не въ словахъ, а въ наукахъ, которыя указываютъ пригодныя ко всему средства.

— Въ наукахъ?.. Я учился.

— Чему?

— Грамотѣ… Вотъ я теперь умѣю читать и писать по-болгарски, а какъ еще выучусь по-французски…

— Это только начало… Знаніе каждаго языка, которыхъ очень много, должно быть только средствомъ къ изученію наукъ.

— Что же это такое наука?

Стоянъ назвалъ и постарался объяснить ему, въ чемъ заключается задача разныхъ наукъ. Никола не сводилъ съ него глазъ.

— Учи меня! — воскликнулъ онъ наконецъ.

— Хорошо, только хватить ли у тебя времени?

— Задавай мнѣ урокъ въ субботу на всю недѣлю.

— Развѣ ученіе не будетъ отвлекать тебя отъ ремесла?

— Нисколько! Шью и думаю себѣ; а перестану шить, посмотрю, что у меня написано, и опять есть о чемъ думать.

— Ну, хорошо, — повторилъ Стоянъ.

Теперь Стоянъ нашелъ себѣ занятіе, которое очень интересовало его. Пастухъ этотъ открылъ передъ нимъ цѣлый новый міръ, съ которымъ до сихъ поръ онъ только поверхностно былъ знакамъ, несмотря на то, что сталкивался съ нимъ во время пребыванія въ отцовской мэганѣ. Онъ и не подозрѣвалъ, что въ этой средѣ появляются личности, подобныя Николѣ. Желаніе освободиться отъ владычества турокъ легче было объяснить. Съ одной стороны, Сербія освободилась отъ него, съ другой стороны — Румынія. Съ этой цѣлью велись войны, распространялись среди народа разныя предсказанія и, наконецъ, отчаянная вспышка хаджи Димитра (1868) и подавленіе ея нисколько не способствовали къ успокоенію умовъ. Все это, однако, не могло объяснить появленія типа Николы. Откуда онъ взялся?

Никола былъ весьма способенъ: онъ легко понималъ, усвоивалъ и запоминалъ. Съ каждымъ урокомъ Стоянъ все больше былъ имъ доволенъ. Онъ разсказалъ ему о формѣ земли, показалъ карту, и Никола все сразу понялъ и впослѣдствіи самъ уже училъ географію. Съ большимъ любопытствомъ онъ изучалъ по картѣ направленіе горъ, рѣкъ, всматривался въ очертаніе материковъ, усвоивалъ границы государствъ. Точно съ такою же легкостью давалась ему ариѳметика. Казалось, что въ головѣ этого человѣка находится цѣлый запасъ безпорядочно усвоенныхъ знаній, и что приходится только привести ихъ въ порядокъ. Въ полгода онъ изучилъ: простыя и десятичныя дроби, отношенія, пропорціи, тройное правило и могъ начать алгебру и геометрію. Но больше всего занимала его исторія, которую онъ просто поглощалъ. По французскому языку онъ тоже сдѣлалъ большіе успѣхи: изучилъ выговоръ, зналъ массу словъ и началъ заниматься грамматикой. Однажды въ субботу импровизированный учитель нашелъ своего ученика въ превосходномъ расположеніи духа.

— Что случилось? — спросилъ Стоянъ.

— Я бросилъ своего портного.

— Такъ чего же ты такъ радъ тому?

— Какъ же не радоваться? Я поступилъ теперь къ тому taüleur, что пріѣхалъ изъ Парижа. У него и вывѣска французская, и говорятъ у него по-французски.

И дѣйствительно, было чему радоваться: во-первыхъ, у прежняго хозяина Никола не получалъ жалованья, а теперь ему стали платить; а во-вторыхъ, кромѣ того, что у новаго хозяина онъ могъ говорить на томъ языкѣ, которому хотѣлъ выучиться, у него оставалось теперь гораздо больше времени для себя. У портного болгарина онъ долженъ былъ оставаться день и ночь; французъ же отпускалъ его на ночь. Стоянъ внимательно выслушалъ разсказъ о всѣхъ преимуществахъ новаго мѣста.

— А есть у тебя квартира? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ; мнѣ и хочется просить тебя…

— …Чтобъ намъ вмѣстѣ жить? Хорошо.

— Нѣтъ, мнѣ бы хотѣлось ночевать здѣсь въ читальнѣ… Вѣдь Марво (завѣдующій читальней) позволяетъ мнѣ ночевать здѣсь съ субботы на воскресенье и съ воскресенья на понедѣльникъ.

— Поговори съ нимъ.

— Я уже говорилъ, но онъ отказываетъ. Онъ увѣряетъ, что хаджи Христо разсердился бы, еслибъ узналъ, что я здѣсь ночую.

— Такъ я поговорю съ хаджи Христо.

— Пожалуйста, поговори! — просилъ его Никола.

Хаджи Христо, который былъ предсѣдателемъ управленія читальни, не любилъ ни въ чемъ отказывать Стояну, имѣя на то нѣкоторыя основанія. Впрочемъ вопросъ былъ пустой и даже ни въ чемъ не противорѣчившій уставу читальни, такъ какъ ни одинъ параграфъ этого устава не воспрещалъ позволять ночевать тому, кто бы объ этомъ попросилъ управленіе. Что не запрещено, то можно разрѣшить. На этомъ основаніи хаджи Христо уполномочилъ Стояна передать Марку, что Никола можетъ ночевать въ читальнѣ, но за то долженъ будетъ каждый день подметать ее передъ уходомъ. Такимъ образомъ выиграли обѣ стороны: и читальня, и Никола. Для Николы чрезвычайно важно было то обстоятельство, что занятія его могли теперь сдѣлаться болѣе систематичными. Каждый день отъ заката солнца до двѣнадцати часовъ онъ учился, и никто не мѣшалъ ему, такъ какъ въ Рущукѣ хотя и начали проявляться признаки европейской цивилизаціи, но еще господствовалъ турецкій порядокъ, запрещающій жителямъ ходить по улицѣ послѣ сумерекъ. Поэтому съ наступленіемъ ночи всѣ выходили изъ читальни, и бывшій пастухъ имѣлъ полную возможность читать, писать и даже повторять вслухъ, что ему было угодно. Онъ занимался ежедневно около трехъ часовъ; но многому можно научиться, занимаясь, конечно, усердно, хотя бы по три часа въ день. Притомъ онъ учился, не отрываясь отъ жизни, такъ какъ днемъ постоянно присутствовалъ при оживленныхъ разговорахъ, касающихся общественныхъ вопросовъ, а кромѣ того Никола не переставалъ слѣдить по газетамъ за ходомъ событій, и такимъ образомъ постоянно находилъ приложеніе вновь пріобрѣтаемыхъ познаній къ жизни.

Конечно, эти познанія не превышали элементарныхъ, но ихъ оживляло и дополняло именно это постоянное приложеніе къ жизни. Всѣ пріобрѣтаемыя имъ научныя свѣденія онъ подвергалъ чисто субъективной оцѣнкѣ: ему хотѣлось изъ всего извлечь пользу для Болгаріи. Такимъ образомъ въ душѣ его зародился, развивался и укрѣплялся патріотизмъ отчаянія. Подъ вліяніемъ этого чувства человѣкъ дѣлается способнымъ войти въ союзъ съ какимъ бы то ни было врагомъ своихъ притѣснителей. Этого требуетъ логика преслѣдованій. Лишь только осѣнило болгаръ сознаніе отношенія ихъ къ Турціи, среди нихъ и сталъ развиваться подобнаго рода патріотизмъ; Никола былъ однимъ изъ носителей его.

Онъ скоро заглянулъ и «за кулисы» читальни. На столѣ, правда, лежали газеты, въ шкафахъ уставлены были книги, дозволенныя турецкой цензурой; но, кромѣ того, появлялись и ходили по рукамъ нецензурныя газеты и запрещенныя книги, особенно русскія, а также сербскія и болгарскія, издаваемыя въ Бухарестѣ или Брайлѣ; всѣ онѣ ревностно читались даже благонамѣренными посѣтителями читальни. Какъ онѣ появлялись въ читальнѣ? Берега Дуная оберегали турецкіе часовые, которые не пропускали никого безъ паспорта и предварительнаго осмотра, а между тѣмъ запрещенныя книги и газеты безпрестанно появлялись и появлялись.

IV.

Откуда появлялись запрещенныя изданія въ рущукской читальнѣ — этого не зналъ ни Стоянъ, ни Никола, ни Марко. Послѣдній получалъ даже нерѣдко за это выговоръ отъ хаджи Христо.

— Кто это доставилъ? — спрашивалъ предсѣдатель, когда въ его руки попадался экземпляръ запрещеннаго изданія.

— Почемъ же я знаю? — отвѣчалъ завѣдующій.

— Смотри получше.

— Вѣдь я смотрю… на всякомъ экземплярѣ почтовый штемпель осматриваю.

— И съ почты ничего подобнаго не приходитъ?

— Ничего не приходитъ.

— Должно быть, кто-нибудь подкидываетъ, — догадывался хаджи Христо. — Ты только замѣть — кто, накрой, а я ужъ его проучу. Если, сохрани Богъ, паша узнаетъ, тогда намъ всѣмъ достанется и читальню закроютъ.

Послѣдній аргументъ казался Марку очень убѣдительнымъ, и онъ удвоилъ надзоръ. Но ревность его не повела ни къ чему. Что же тутъ подѣлаешь? Приходили посѣтители, садились, курили, читали, разговаривали. Какъ же было усмотрѣть, не принесъ ли кто изъ нихъ запрещенной книги или газеты и не положилъ ли ее рядомъ съ лежавшими на столѣ? Напрасно Марко сторожилъ цѣлые часы, ему не удавалось никого поймать на мѣстѣ преступленія. Присутствіе «запрещеннаго» обнаруживалось уже по усердію, съ которымъ его читали. Всякій спѣшилъ прочитать, а лицо его принимало выраженіе, соотвѣтствующее тому, что онъ чувствовалъ во время чтенія. Одинъ улыбался, другой морщился, третій выходилъ изъ себя и даже ругался. «Запрещенное» ходило по рукамъ, и, когда читатели расходились, Марко находилъ его на столѣ. Не къ кому было придраться. Оставалось уничтожать corpus delicti и молчать, а между тѣмъ хаджи Христо повторялъ ему все съ большимъ и большимъ удареніемъ:

— Смотри, наблюдай, — а не то будетъ бѣда.

Надо было пособить бѣдѣ, и Марко рѣшилъ во что бы то ни стало отыскать преступника или преступниковъ; съ этой цѣлью онъ, спрятавъ одно «запрещенное», обратился однажды къ Николѣ, когда тотъ, по обыкновенію, пришелъ вечеромъ въ читальню.

— Знаешь ли, что здѣсь происходитъ? — спросилъ онъ.

— А что такое?

— Могутъ закрыть читальню.

— Съ какой стати?

— А вѣдь это было бы не совсѣмъ хорошо.

— И вовсе нехорошо.

— Ну, такъ мы должны предупредить бѣду.

— Какимъ же образомъ? — спросилъ Никола.

— Смотри! — отвѣчалъ Марко, подавая ему газету, которую нарочно припряталъ, чтобы показать.

Никола, приходя въ читальню поздно, не имѣлъ до сихъ поръ въ рукахъ «запрещеннаго». А потому первый попавшійся ему въ руки экземпляръ произвелъ на него весьма сильное впечатлѣніе. Онъ быстро пробѣжалъ листокъ и спросилъ:

— Ты это читалъ, Марко?

— Я?.. нѣтъ… я не читаю.

— Почему?

— Какъ почему?.. Я исполняю только то, что я взялъ на себя, а читать я не обязывался.

— Ну, хоть любопытства ради.

— Любопытство не требуется отъ меня. Мое дѣло наблюдать, вотъ я и наблюдаю, — а несмотря на то безпрестанно появляются изданія, которыя не должны находиться въ читальнѣ

— Такъ на что же читальня?

— Въ читальнѣ должны быть изданія со штемпелемъ, а вотъ это — онъ указалъ глазами на «запрещенное», которое было въ рукахъ Николы — кто-то подкидываетъ… Вотъ ты цѣлый воскресный день сидишь за столомъ, ты бы долженъ помочь мнѣ.

— Поймать, кто подкидываетъ? — съ удивленіемъ спросилъ Никола.

— Конечно… Ты только накрой… и скажи мнѣ… больше ничего не надо.

— Что же ему будетъ?

— Хаджи Христо съ нимъ расправится… Надо, братъ, стараться, чтобъ турки не закрыли читальни… Жаль будетъ, жаль!

— Конечно… — отвѣчалъ Никола: — только было бы тоже жаль, еслибъ такихъ изданій не стало.

Но Марко не совсѣмъ понялъ, въ чемъ дѣло. Онъ принадлежалъ къ разряду тѣхъ людей, очень часто встрѣчавшихся тогда въ Болгаріи, которые въ чтеніи видѣли чисто механическій процессъ: они читали потому, что знали азбуку и склады.

— Вотъ ты послушай, — сказалъ Никола, и съ жаромъ прочиталъ выдержку изъ «запрещеннаго», въ которой доказывалась несправедливость турецкаго господства въ Болгаріи.

— Понимаешь? — спросилъ онъ, окончивъ читать.

— Ну, да… — отвѣчалъ Марко.

— Ты когда-нибудь думалъ объ этомъ?

— Нѣтъ, не думалъ.

— И никогда бы не узналъ, еслибъ я тебѣ не прочелъ?

— Не узналъ бы.

— Такъ видишь, что въ читальнѣ должны находиться такія изданія… Правда?

— Да… конечно, такъ… Но какъ же быть съ хаджи Христо?

— Тебѣ надо подумать не о хаджи Христо, а о пашѣ. Надо все такъ устроить, чтобъ паша не узналъ, и чтобъ какой-нибудь его наушникъ не могъ донести.

— Твоя правда, — отвѣчалъ Марко.

— А бываютъ ли здѣсь такіе?

— Бываютъ… — Завѣдующій читальней назвалъ нѣсколько именъ.

— Отлично!.. Скажи хаджи Христо, что они-то и подкидываютъ «запрещенное».

— Но… какъ же это такъ?.. — сомнѣвался Марко.

— Не увѣряй, а такъ только скажи, что тебѣ кажется… да и въ самомъ дѣлѣ это очень возможно… Они, можетъ быть, нарочно это дѣлаютъ, чтобъ закрыть читальню.

— А право, можетъ быть! — сказалъ почти уже убѣжденный Марко.

— Совсѣмъ безъ грѣха можно сказать, что это именно такъ.

— Да, непремѣнно должно быть такъ.

Логически развивая мысль, на которую натолкнулъ его Никола, Марко дошелъ до полнаго убѣжденія, что «запрещенное» злоумышленно подкидываютъ наушники паши. При первомъ же свиданіи съ хаджи Христо онъ сообщилъ, что виновники появленія недозволенныхъ изданій въ читальнѣ такіе-то, и назвалъ наушниковъ паши.

— А!.. — удивился Христо, призадумался и, остановившись на какой-то мысли, произнесъ: — Гм.

— Они, должно быть, подкапываются подъ насъ, чтобъ закрыть читальню, — пояснилъ Марко.

— А знаешь ли, какъ этому помочь?

— Не пускать ихъ въ читальню.

— Нѣтъ, этого нельзя; но надо, чтобъ такія изданія сейчасъ же исчезали, такъ, чтобы, въ случаѣ обыска, заптіи (жандармы) не нашли ихъ. Понимаешь?

— Понимаю, — отвѣчалъ Марко.

— Пусть они исчезаютъ потихоньку, безъ шума.

— Я такъ и дѣлалъ все это время… Они обыкновенно появлялись въ воскресенье, и я, какъ только находилъ ихъ, убирая столъ вечеромъ, такъ сейчасъ же жегъ.

— Не надо ждать и вечера: какъ только появится, а ты ее въ огонь.

— А еслибъ… — началъ Марко.

— Что такое?

— Еслибъ ихъ просто выкидывать вонъ?

— Дѣлай какъ хочешь, только смотри, чтобы намъ калабалыка (непріятностей) не нажить.

Такимъ образомъ, завѣдующій читальней получилъ blanche, на основаніи которой могъ предпринимать какія ему угодно мѣры предосторожности. Засимъ онъ съ чистой совѣстью обратился за совѣтомъ къ Николѣ, а послѣдній немедленно сообщилъ обо всемъ Стояну.

Стояну не разъ приходилось читать этого рода изданія еще въ Бухарестѣ, гдѣ никто ихъ не запрещаетъ, и гдѣ они теряютъ поэтому прелесть запрещенныхъ плодовъ и читаются спокойно. Никола же съ восторгомъ сообщалъ своему руководителю впечатлѣнія при чтеніи «запрещеннаго».

Стоянъ соглашался съ нимъ; и онъ также находилъ въ запрещаемыхъ въ Турціи изданіяхъ много правды и прелести, но онъ относился во всему этому приблизительно такъ, какъ относится любитель музыки въ представленію хорошо знакомой ему оперы.

— Да, — отвѣчалъ онъ, — все это вѣрно и хорошо написано.

— Такъ можно ли такія вещи уничтожать?

— Да кто же ихъ уничтожаетъ?

— Хаджи Хрйсто велѣлъ Марку жечь ихъ или бросать вонъ! Я бы такую газету въ золотыя рамки вставилъ, а тѣхъ, кто ихъ подкидываетъ, озолотилъ бы.

— Кто же ихъ подкидываетъ?

— Не знаю; должно быть, какой нибудь молодецъ.

Стоянъ обрадовался этому открытію. Онъ догадался, что существуетъ какая-то подпольная дѣятельность, и въ немъ снова проснулась та неодолимая страсть, которая овладѣла имъ еще въ юности и которая до сихъ поръ не была удовлетворена. Онъ догадался, что запрещенныя изданія приходятъ въ Рущукъ путемъ контрабанды, но не той контрабанды, которая служитъ матеріальной выгодѣ. У него явилась охота открыть участниковъ заговора противъ Турціи не изъ пустого любопытства, а для того, чтобы помочь имъ.

Никола тоже хотѣлъ выслѣдить участниковъ, но желаніе это носило у него нѣсколько иной характеръ. Онъ не думалъ о соучастіи, но ему хотѣлось выразить уваженіе тому, кто приноситъ въ читальню запрещенныя изданія; воображеніе его рисовало такого человѣка какимъ-то героемъ, не потому, что онъ приноситъ изданія въ читальню, но потому, что онъ проноситъ ихъ очень искусно, и умѣетъ провести турецкую стражу. Какъ онъ это дѣлаетъ? Онъ, вѣроятно, идетъ за книгами, вооружаясь съ ногъ до головы; у него должны быть и ножъ, и пистолетъ, и ружье; онъ подвергается всякимъ опасностямъ и, вѣроятно, ему приходится вступать подчасъ въ рукопашный бой съ врагомъ. Никола хотѣлъ бы обо всемъ этомъ знать, чтобы выразить герою свое благоговѣніе. Онъ вспомнилъ про Сцеволу, о которомъ случалось ему читать. Незнакомый герой, вѣроятно, точно такъ же сжегъ бы себѣ руку, еслибъ стражи поймали его.

Такимъ образомъ, несмотря на различіе мотивовъ, у Стояна и Николы появилось одно и то же желаніе, и они начали слѣдить. Слѣдить имъ пришлось не особенно долго; черезъ нѣсколько дней они достигли своей цѣли, и оба въ одно и то же время поймали преступника на мѣстѣ преступленія. Посѣтители начали только собираться, а они вдвоемъ сидѣли рядомъ и внимательно осматривали каждаго приходящаго. Вскорѣ они замѣтили, какъ одинъ изъ вошедшихъ вынулъ изъ рукава газету и положилъ ее подъ нумера, лежавшіе на столѣ, потомъ отошелъ и сѣлъ подальше отъ того мѣста. Никола толкнулъ локтемъ Стояна и сказалъ ему на ухо:

— Ну, не ожидалъ!

Стоянъ пожалъ плечами.

Никола никакъ не ожидалъ, чтобы воображаемый имъ герой бытъ такъ невзраченъ. Въ наружности его не было ни малѣйшаго признака отваги; это былъ тихій, смиренный, а къ тому же немного хромой Станко Радовъ, исполнявшій должность младшаго учителя въ городской школѣ, и вдругъ это онъ оказался тѣмъ преступникомъ, который такъ восхищалъ Николу.

«Вѣроятно, — подумалъ Никола, — это не онъ ходитъ по ту сторону Дуная и сражается съ турками. Онъ бы руки себѣ не сжегъ».

— Ну, я отъ Станка этого не ожидалъ, — шепнулъ онъ на ухо Стояну.

— Почему же? — спросилъ Стоянъ.

— Очень ужъ онъ невзраченъ.

— По наружности невзраченъ, но въ немъ чудная душа.

— Да, можетъ быть, — отвѣчалъ Никола, и тотчасъ же Станко показался ему совершенно инымъ. Живое воображеніе юноши способно было въ одно мгновеніе представить себѣ тотъ же предметъ въ различныхъ видахъ, смотря по данному извнѣ толчку; такъ и теперь: невзрачный учитель показался ему совсѣмъ другимъ. Станко между тѣмъ, ничего не подозрѣвая, читалъ газеты, посматривалъ иногда исподлобья на публику и вскорѣ ушелъ. Пойдемъ за нимъ! — шепнулъ Никола Стояну. Они поднялись вмѣстѣ и безъ труда догнали Станко, такъ какъ онъ нисколько не спѣшилъ. Стоянъ поздоровался съ нимъ, а Никола прямо началъ:

— Ты герой, Станко.

— Я? — спросилъ онъ съ оттѣнкомъ удивленія.

— Конечно, ты… Ты вѣдь ходишь за Дунай!

— Я во всю жизнь ни разу не былъ на той сторонѣ Дуная.

— Да вѣдь тѣ изданія, которыя приносишь въ читальню, ты за Дунаемъ берешь?

Слова эти смутили Станко; онъ посмотрѣлъ на Николу и спросилъ:

— Ты это видѣлъ?

— Мы оба видѣли.

— Въ такомъ случаѣ… не стану больше носить газеты.

Герой моментально упалъ въ глазахъ Николы. Однако Стоянъ, который иначе смотрѣлъ на вещи, возражалъ:

— Мы подкараулили тебя не затѣмъ, чтобы ты переставалъ дѣлать то, что затѣялъ, но потому, что хотимъ тебѣ помочь… Вотъ видишь, ты и попался потому, что ты одинъ, мы же будемъ прикрывать тебя, а при случаѣ и поможемъ…

— Мы будемъ тебѣ помогать! — воскликнулъ съ увлеченіемъ Никола.

— Тише! — сказалъ Станко: — не кричи на улицѣ.

— Псс… — повторилъ Никола, закрывая себѣ ротъ рукою.

— Пойдемъ ко мнѣ, — сказалъ Стоянъ. — У меня отдѣльная комната… тамъ можно будетъ свободно поговорить.

Стоянъ жилъ въ домѣ хаджи Христо, который былъ построенъ въ болгарскомъ предмѣстьѣ и занималъ значительную часть улицы. Позади его былъ обширный, очень тщательно содержавшійся садъ, въ которомъ было множество всевозможныхъ фруктовыхъ деревьевъ. Здѣсь созрѣвали такія вишни, сливы, яблоки и груши, отъ которыхъ не отказались бы султанши, а кромѣ того созрѣвали здѣсь гранаты и миндаль. Деревья росли безъ всякой симметріи, и всѣ вмѣстѣ составляли тѣнистую рощу, передъ которой разстилалась зеленая мурава, испещренная клумбами цвѣтовъ. Тутъ было множество всякихъ цвѣтовъ и розовыхъ кустовъ. Розы могутъ считать Болгарію своей родиной: здѣсь за ними ухаживаютъ гораздо больше, чѣмъ за другими цвѣтами, и онѣ являются однимъ изъ богатствъ страны. Между клумбами и деревьями переплетались вытоптанныя человѣческой стопой дорожки, ведущія въ обвитыя виноградомъ бесѣдки. Одна изъ бесѣдокъ находилась близъ входа въ садъ, другая — по ту сторону. Деревья, бесѣдки и кусты прикрывали потаенные ходы и потаенныя убѣжища, которые болгары устраивали въ своихъ домахъ во время господства туровъ. Входъ въ деревянный двухъ-этажный домъ хаджи Христо былъ со двора, окруженнаго высокой каменной стѣной. Весь дворъ былъ застроенъ разнаго рода амбарами, кладовыми, сараями, конюшнями и хлѣвами; въ послѣднихъ помѣщались лошади, коровы и свиньи, такъ размѣщенныя, чтобъ ихъ не сразу можно было замѣтить. Въ одномъ изъ угловъ двора была устроена винокурня для выдѣлки водки — раки.

Въ нижнемъ этажѣ дома находились кухня и кладовыя; въ верхнемъ было около десяти комнатъ, которыхъ расположеніе представлялось въ видѣ лабиринта, знакомаго только домашнимъ. Всѣ внутреннія стѣны состояли изъ шкафовъ, а двери, соединяющія между собой комнаты, равно какъ и двери отъ шкафовъ, были маскированы. Незнакомые съ внутреннимъ расположеніемъ входили по лѣстницѣ въ сѣни, а отсюда въ обширную комнату съ шестью окнами, называемую мусо-фирлыкъ. Здѣсь обыкновенно принимали гостей. Полъ этой комнаты покрытъ былъ ковромъ, а вокругъ стѣнъ стояли мягкіе, широкіе диваны, обитые толковой матеріей. На окнахъ висѣли дорогія занавѣски, а двери были украшены искусной рѣзьбой. Все здѣсь свидѣтельствовало о богатствѣ хозяина.

Стоянъ не повелъ гостей въ мусо-фирлыкъ. Войдя во дворъ, онъ остановился и сказалъ какъ бы самъ себѣ:

— Стѣны слышатъ.

Да, стѣны слышатъ, а окна видятъ; доказательство явилось на лицо. Стоянъ оглянулся и тотчасъ же замѣтилъ, что у одного изъ оконъ, выходившихъ на дворъ, стояла женская фигура. Онъ поклонился ей, а она улыбнулась тою улыбкой, которая обладаетъ какой-то магической притягательной силой. Ближайшимъ послѣдствіемъ этой улыбки было то обстоятельство, что Станко и Никола заглядѣлись и раскрыли рты. Смиренный преподаватель азбуки и пылкій эксъ-пастухъ, а теперь портной, были внезапно поражены и будто ослѣплены. Они сами не отдавали себѣ отчета, откуда явилось это видѣніе. Смотрѣли и врядъ ли слышали вопросъ Стояна:

— Можно ли въ садъ?

— Конечно, можно, — отвѣчалъ голосъ, показавшійся Станку и Николѣ какой-то чудной мелодіей.

— Тамъ никого нѣтъ? — спросилъ Стоянъ.

— Кажется, нѣтъ никого, — прозвучалъ отвѣтъ.

— Пойдемъ! — сказалъ Стоянъ товарищамъ.

Они направились въ садъ. У входа Никола повернулся и снова посмотрѣлъ въ окно, но кромѣ рамъ уже ничего въ немъ не увидѣлъ.

Стоянъ привелъ своихъ гостей въ бесѣдку и, усадивъ, прежде всего подалъ имъ табакъ и папиросную бумажку, а потомъ началъ:

— Здѣсь можно свободно говорить… Что скажешь, Станко?

— А что? — спросилъ учитель.

— А вотъ мы будемъ твоими помощниками.

— А я бы предпочелъ, чтобы вы замѣнили меня.

— Какимъ образомъ?

— А вотъ какъ: берите, разносите, раздавайте, а мое дѣло — сторона.

— Хорошо, — отвѣчалъ Стоянъ.

— А если хорошо, такъ не о чемъ больше говорить.

— Такъ ты намъ укажи, откуда брать.

— А… объ этомъ я самъ долженъ еще разузнать и спросить кого слѣдуетъ… Вѣдь это не отъ меня зависитъ.

— Отъ кого же?

— Этого-то мнѣ и нельзя сказать.

— Ну, вотъ еще! — уговаривалъ его Стоянъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! — остановилъ его Станко: — ни вамъ, ни кому бы то ни было, ни по дружбѣ, ни туркамъ по страху, хотя бы они меня на горячихъ угольяхъ жгли… Я обѣщалъ, а вѣдь обѣщаніе — святая штука.

Онъ говорилъ это чрезвычайно просто, спокойно, какъ будто дѣло и не касалось горячихъ угольевъ, и такъ это у него выходило естественно, точно сидѣніе на горячихъ угольяхъ немногимъ только отличалось отъ сидѣнья въ бесѣдкѣ.

— Да, я обѣщалъ, — повторилъ онъ.

— Что же, ты присягалъ? — спросилъ Стоянъ.

— Нѣтъ… обѣщалъ, вотъ и все… Меня спросили: «не скажешь?» — вотъ и все… но… — продолжалъ-было онъ, и вдругъ остановился, такъ какъ въ этотъ моментъ вошла въ бесѣдку дѣвушка, та самая, что стояла у окна. Она несла подносъ, на которомъ стояли хрустальныя вазы, блюдечки и кубки. Вазы были съ вареньемъ, на блюдечкахъ лежали серебряныя ложечки, а въ кубкахъ была вода.

Дѣвушка съ подносомъ въ рукахъ приблизилась къ учителю и сказала:

--Доффимъ.

Выраженіе это, взятое изъ румынскаго языка, переводится французскимъ: «s’il vous plait»; венгерскимъ: «teszek», польскимъ: «proszę». На это приглашеніе молодой дѣвушки преподаватель азбуки, взявъ ложечкой немного варенья, положилъ его въ ротъ, запилъ водой и кубокъ поставилъ на подносъ. Дѣвушка подошла къ Николѣ, который тоже взялъ ложечку, но, вложивъ ее въ вазу съ вареньемъ, никакъ не могъ вынуть. Подниметъ ложечку, и ваза съ вареньемъ поднимается. Попробовалъ разъ, попробовалъ другой, наконецъ, желая какъ-нибудь покончить, онъ такъ дернулъ ложечку, что стащилъ съ подноса вазу съ вареньемъ, которая, оторвавшись, наконецъ, отъ ложечки, упала на землю. Ваза, конечно, разбилась въ дребезги, куски стекла разсыпались во всѣ стороны, а на землѣ остался бѣгай комокъ шербета.

Въ первый моментъ Никола самъ не зналъ, что ему дѣлать, потомъ съ глухимъ вздохомъ, вырвавшимся у него изъ груди, наклонился, ухватилъ шербетъ обѣими руками и самъ не зналъ, что ему съ нимъ дѣлать.

— Зараръ ёкъ (ничего, не безпокойтесь)! — утѣшала молодая дѣвушка, стоя передъ нимъ и снова поднося сладко.

— Доффимъ.

Она хотѣла этимъ выразить, чтобы онъ отвѣдалъ другого варенья и запилъ бы водой, но Никола не могъ этого сдѣлать, вопервыхъ потому, что былъ чрезвычайно смущенъ, а кромѣ того у него въ рукахъ былъ роковой шербетъ.

— Зарарь ёкъ!-- утѣшала его дѣвушка, но утѣшеніе это не выводило молодого человѣка изъ затруднительнаго положенія.

— Да брось это! — промолвилъ Стоянъ.

Никола не рѣшился исполнить совѣтъ пріятеля: ему показалось, что сладко слѣдуетъ положить на подносъ. Онъ исполнилъ это такъ быстро, что дѣвушка не успѣла ему помѣшать, и комокъ шербета очутился на томъ самомъ мѣстѣ, на которомъ только-что стояла ваза. Дѣвушка улыбнулась и, снова обращаясь къ Николѣ, повторила:

— Доффимъ.

— Нѣтъ, теперь ужъ не надо… — рѣшительно сказалъ Никола, облизывая приставшій къ рукамъ шербетъ. — Воды только напьюсь; что же касается вазы… не безпокойся: это мое дѣло. — Онъ сдѣлалъ при этомъ соотвѣтствующій жестъ, потомъ, напившись воды, сказалъ какъ бы про себя:

— Вотъ такъ отличился! Да чортъ же его зналъ, что есть такое «сладко», въ которомъ вязнетъ ложечка… Въ другой разъ наука…

Дѣвушка подошла съ подносомъ къ Стояну, который лучше всѣхъ исполнилъ свое дѣло.

— Кофе? — спросила она.

— Пожалуйста, — отвѣчалъ Стоянъ.

Дѣвушка ушла. Когда она удалилась, Никола тяжело вздохнулъ:

— Аманъ, аманъ!.. — горевалъ онъ. — Вотъ такъ отличился же я въ присутствіи дѣвушки!

— И! что за важность!.. — отвѣчалъ Стоянъ.

— Что она обо мнѣ подумаетъ!

— Пусть думаетъ что хочетъ!

— Какая она красавица!..

Дѣйствительно, эта дѣвушка была, казалось, на то и создана, чтобъ ею люди восхищались. Болгарки вообще красивы, — она же царила даже между красавицами. Ни одна деталь ея наружности не допускала ни малѣйшаго порицанія: ни фіалковаго цвѣта глаза, ни свѣтлые волосы съ толковымъ отблескомъ, заплетенные въ толстыя косы, ни черты лица, ни формы всей ея фигуры, обрисовывающіяся изъ-подъ нѣсколько измѣненнаго турецкаго костюма. На ней были шальвары изъ легкой толковой матеріи въ мелкія разноцвѣтныя полоски; станъ и плечи прикрывалъ подпоясанный толковымъ поясомъ халатикъ. Эта одежда обрисовывала каждый изгибъ, каждую выпуклость стана. Складки мягкаго шолка облекали формы классической красоты.

— Какая красавица! — восхищался Никола, облизывая руки. — Такой я еще никогда не видалъ; кто она такая?

— Дочь, — отвѣчалъ Стоянъ.

— Чья дочь?

— Хаджи Христо.

— Но… но… а какъ ее зовутъ?

— Иленка.

— Вѣдь она бы понравилась самому султану, еслибъ онъ ее увидѣлъ.

— Конечно, — промолвилъ Станко.

— Ахъ, какая красавица! Ну, да пусть она не хлопочетъ насчетъ этой кавы… Это не ея дѣло.

Онъ, можетъ быть, продолжалъ бы еще въ этомъ родѣ, но Станко прервалъ его:

— Такъ я, значитъ, скажу, что вы сами за все беретесь. Тѣмъ лучше. Я было не хотѣлъ въ такія дѣла мѣшаться, но не было никого другого, — вотъ и взялся. Для своей родины я на все рѣшусь, но предпочитаю, чтобы за меня сдѣлали другіе, потому, что я еще дорожу жизнью. А вы, — спросилъ онъ, — готовы ли рисковать жизнью?

— Да, — отвѣчалъ Стоянъ: — я всегда готовъ отдать свою голову.

— Я тоже! — воскликнулъ Никола.

— Такъ я скажу о васъ и вамъ сообщу, а пока буду передавать которому-нибудь изъ васъ тѣ изданія, которыя предназначены въ читальню.

— Передавай мнѣ! — воскликнулъ Никола.

— Мнѣ все равно, — отвѣчалъ Станко.

— Такъ я буду къ тебѣ вечеромъ заходить.

— Два раза въ недѣлю: въ середу и субботу. Понимаешь?

— Чего же тутъ не понимать? Надо только запомнить: середа, суббота; середа, суббота… повторялъ про себя Никола.

V.

Можетъ быть, красота Иленки и не произвела бы такого впечатлѣнія на Николу, еслибъ не происшествіе съ хрустальной вазой, которое постоянно напоминало ему дѣвушку. Извѣстно, что незначительныя происшествія приводятъ иногда къ великимъ событіямъ. То, что произошло вслѣдствіе разбитія вазы, ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть причислено къ разряду великихъ событій. Произошло нѣчто весьма обыкновенное. Красивая дѣвушка очень поправилась молодому человѣку, а происшествіе еще усилило его чувство.

— Я разбилъ вазу, — повторялъ себѣ Никола: — я ей сдѣлалъ непріятность… ей!..

«Ей», «она»: какъ только молодой человѣкъ начинаетъ часто повторять мѣстоименіе женскаго рода, — это прямо указываетъ на то, что есть такая особа, къ которой мѣстоименіе это относится, и что если эта особа еще не вполнѣ завладѣла его сердцемъ, то во всякомъ случаѣ можетъ завладѣть.

— Она… она…

Во время работы въ мастерской портного мѣстоименіе это не давало ему покоя. Онъ, собственно говоря, думалъ о вазѣ. Никола зарабатывалъ столько, что ежемѣсячно могъ отложить десять гурушъ, т.-е. два франка. По счету оказалось, что у него было около двадцати франковъ. Эти сбереженія предназначались на покупку одежды.

— Э!.. одежда… — говорилъ онъ себѣ. — Одежда не уйдетъ. А вотъ надо купить вазу. — Разбитая ваза такъ и стояла передъ его глазами, и онъ былъ увѣренъ, что въ стеклянномъ магазинѣ найдетъ точно такую. Въ двѣнадцать часовъ хозяинъ отпускалъ рабочихъ на одинъ часъ. Никола воспользовался этимъ временемъ, чтобы пойти въ лавку.

— Есть у васъ ваза на «сладко»?

Купецъ посмотрѣлъ на него и спросилъ: — Это тебѣ?

— Нѣтъ, я разбилъ и долженъ купить.

— Какую?

— Какую… такую красивую.

Купецъ показалъ ему простую стеклянную вазу.

— Нѣтъ, не то, — говорилъ Никола.

Купецъ показалъ цвѣтныя: зеленую, голубую, розовую; но Никола все повторялъ: — Нѣтъ не то.

— Ты развѣ хочешь граненую или хрустальную? — спросилъ немного разсерженный купецъ.

— Должно быть, хрустальную, — отвѣчалъ Никола.

— А сколько у тебя денегъ?

— Пятьдесятъ гурушъ.

— Такъ ступай, принеси еще пятьдесятъ, тогда потолкуемъ. — Въ нѣсколькихъ другихъ лавкахъ съ нимъ произошла та же исторія. Одинъ купецъ показалъ ему вазу, очень похожую на ту, которую онъ разбилъ; съ него запросили шестьдесятъ-пять гурушъ. Можетъ быть, купецъ бы даже уступилъ, но Никола не былъ увѣренъ, точно ли она такая, какъ была та, что онъ разбилъ, а потому не рѣшался купить. Это его очень занимало и безпокоило. Онъ упрекалъ себя, что не собралъ кусковъ разбитой вазы: по крайней мѣрѣ могъ бы теперь сравнить. Онъ ходилъ, понуривъ голову, и все думалъ то о разбитой вазѣ, то о дѣвушкѣ.

Между тѣмъ вотъ что произошло въ ближайшее воскресенье: когда молодой человѣкъ сидѣлъ по обыкновенію въ читальнѣ, пришелъ Стоянъ и, усѣвшись около него, шепнулъ:

— Былъ ли ты у Станко?

— Ахъ, нѣтъ! забылъ! — отвѣчалъ Никола.

— Вотъ видишь!

— Право, не знаю, что это со мною? совершенно забылъ.

— Вѣдь вчера была суббота.

— Да… суббота. Середа, суббота… середа, суббота… Забылъ… пойду сегодня вечеромъ.

— Застанешь ли его дома?

— Не понимаю, какъ это я забылъ? — Потомъ, еще больше понизивъ голосъ, онъ спросилъ. — А какъ Иленка?

— Что? — спросилъ, нѣсколько удивленный Стоянъ.

— Она не сердится на меня?

— За что?

— Да за эту проклятую вазу!

— И!.. — успокоилъ его Стоянъ.

Никола вздохнулъ и опять спросилъ, нѣсколько спустя:

— А можно ее видѣть?

— Почему жъ бы нѣтъ!

Нѣсколько минутъ позже онъ вышелъ изъ читальни и направился въ дому хаджи Христо. Войдя во дворъ, онъ самъ не зналъ, какъ бы такъ устроить, чтобъ повидать дѣвушку. Къ счастію, вышла служанка, которую онъ попросилъ вызвать Иленку.

— Зачѣмъ? — спросила служанка.

— Мнѣ надо съ ней поговорить.

— О чемъ?

— О хрустальной вазѣ.

— Ступай вотъ туда! — сказала она, указывая дверь, — а я ей доложу.

Комната, въ которую онъ вошелъ, была меблирована диванами, но въ ней не было никакихъ украшеній. Это былъ мусофирлыкъ, куда пускали мелкихъ просителей, съ которыми хаджи Христо условливался относительно небольшихъ дѣлъ. Здѣсь и хаджи Христица, т.-е. жена хаджи Христо разговаривала съ купцами и торговками. Эту комнату можно бы назвать залой аудіенціи. Служанкѣ казалось, что коконица (такъ прислуга, подражая задунайскому обычаю, называла Пленку) хочетъ поговорить съ приказчикомъ изъ лавки стеклянной посуды, и потому она указала Николѣ эту комнату. Едва Никола успѣлъ сѣсть на диванъ, какъ появилась Пленка. Онъ всталъ.

— А!.. — нѣсколько удивленно, нѣсколько вопросительно произнесла она.

— Я пришелъ, — началъ онъ…

— Добро дошелъ (здравствуй)!

— Я только на минутку по дѣлу…

— По какому?

— Вотъ… видишь ли, — запинался онъ, — эта ваза.

— Ваза? Ты, можетъ бытѣ, хочешь сказать о разбитой?

— Ну, да! Я не сказать о ней хочу, а спросить: есть ли отъ нея пара?

— Есть, — отвѣчала она нѣсколько удивленно.

— Точно такая же?

— Точно такая же.

— Я бы хотѣлъ посмотрѣть на нее.

Она взглянула на него вопросительно, а потомъ отвѣчала:

— Хорошо… подожди малко (немного), вотъ я принесу тебѣ «сладко» и воду… тогда увидишь.

— Нѣтъ, — возразилъ Никола, протягивая руку. — Я не стану ни «сладко» ѣсть, ни воды пить; мнѣ только хочется взглянуть на вазу, чтобъ не купить другой.

— Такъ тебѣ понравилась эта ваза?

— Мнѣ не ваза понравилась, и не потому я купить ее хочу.

— А почему же?

— Чтобъ тебѣ не было убытку. Разбилъ, — ну, и долженъ купить.

— Что это ты затѣялъ! — возразила Иленка. — Вотъ еще!

— Вѣдь я разбилъ.

— Да вѣдь не ты одинъ.

— Какъ не я?

— Вмѣстѣ со мной… Ты и я, мы оба вмѣстѣ…

— Ты и я, мы оба вмѣстѣ! — повторилъ молодой человѣкъ, какъ бы пораженный сочетаніемъ этихъ словъ.

— Разбили, — докончила Иленка.

— О, нѣтъ! — возразилъ Никола.

— Развѣ я не должна была предостеречь тебя, видя, какъ ты поднялъ вазу вмѣстѣ съ ложечкой; я даже больше тебя виновата.

— Э, — отвѣчалъ Никола, — это пустое… Я разбилъ и я долженъ купить; этого требуетъ справедливость, это моя обязанность.

— Обязанность? — повторила серьезно дѣвушка. — У тебя и безъ того есть обязанности: служи Болгаріи — вотъ твоя обязанность!

— А! — воскликнулъ Никола. — Съ чего это ты вздумала говорить мнѣ объ этомъ?

— Стоянъ разсказывалъ намъ о тебѣ, такъ вотъ мнѣ и кажется, что ты не долженъ думать о вазѣ. Что стоитъ ваза въ сравненіи съ мэмлекетомъ!

— Конечно, конечно, — повторилъ Никола.

— О вазѣ ты забудь.

— Забуду, забуду, но…

— Что такое? — спросила она, ласково взглянувъ на него.

— О тебѣ я не забуду…

Дѣвушка опустила глаза, помолчала, потомъ сказала нѣсколько смущенно:

— Развѣ я больше вазы стою въ сравненіи съ мэмлекетомъ?

— Ты?.. въ сравненіи съ мэмлекетомъ? не… знаю… не знаю…

— За мэмлекеть, если ты настоящій болгаринъ, ты долженъ и жизнь отдать.

— А за тебя я бы не отдалъ жизни?.. а?

— Болгаринъ не долженъ такъ говорить, — отвѣчала дѣвушка и хотѣла уйти.

— Постой! — остановилъ ее Никола.

Она остановилась и обернулась.

— О вазѣ забуду… о тебѣ постараюсь забыть, но… не знаю, съумѣю ли. Попробую, однако: дороже тебя будетъ у меня Болгарія… Посмотримъ, что изъ этого выйдетъ… А пока… вотъ что… э! — онъ махнулъ головой и будто отгонялъ отъ себя какую-то мысль: — нѣтъ… Прощай!

— Прощай, — отвѣчала Иленка.

Иленка быстро удалилась наверхъ въ мусофирлыкъ и, ставь за занавѣской, смотрѣла черезъ окно на Николу, который, выбѣжавъ со двора, поспѣшно удалился. Его что-то гнало, и онъ бѣжалъ, какъ пришпоренная лошадь. Онъ будто чувствовалъ на себѣ сѣдока, но ѣздокъ свободно пускалъ поводья. Еслибъ онъ встрѣтилъ на дорогѣ канаву, онъ бы перепрыгнулъ черезъ нее; еслибъ встрѣтилъ заборъ — перепрыгнулъ бы; турка бы встрѣтилъ — турка бы опрокинулъ. Имъ овладѣла какая-то удаль. Къ счастью, онъ не наткнулся ни на ровъ, ни на заборъ, ни даже турка не встрѣтилъ, вбѣжалъ въ читальню и только тогда очнулся.

— Чего я такъ бѣжалъ? — спросилъ онъ себя.

Признаки усталости были очевидны, и всѣ въ читальнѣ посмотрѣли на него съ удивленіемъ; онъ покраснѣлъ какъ ракъ, и не могъ удержаться отъ усиленнаго дыханія.

— Набѣгался? — сказалъ ему сосѣдъ.

— Я не бѣгалъ, — отвѣчалъ Никола.

— Тяжести, что-ли, таскалъ?

— Нѣтъ, не таскалъ.

— Такъ чего-жъ сопишь какъ кузнечный мѣхъ и чего такъ покраснѣлъ?

— Ахъ! — вздохнулъ Никола.

— Вѣдь на дворѣ не очень жарко?

— А мнѣ все-таки жарко.

— Лихорадка, что-ли, напала?

— Ахъ, нѣтъ!.. такъ что-то сдѣлалось.

— Сходи къ знахаркѣ, чтобъ пошептала.

Никола махнулъ рукой, вздохнулъ и старался развлечься чтеніемъ. Взялъ одну газету, другую, третью, перечитывалъ, но рѣшительно ничего не понималъ. Онъ видѣлъ буквы, слова и строки, но они не вызывали въ немъ никакихъ представленій, — читалъ совершенно механически, — наконецъ, сталъ смотрѣть во всѣ стороны и будто кого-то искалъ. Онъ дѣйствительно искалъ Стояна, но его здѣсь не было.

«Должно быть, ушелъ домой», — подумалъ Никола и какъ до сихъ поръ механически читалъ, такъ и теперь всталъ, какъ автоматъ, и пошелъ въ городъ.

Теперь онъ уже не спѣшилъ: шелъ медленно, всякому уступать дорогу, о чемъ-то думалъ, но самъ не зналъ, куда идетъ, и до тѣхъ поръ шелъ, пока не принужденъ былъ остановиться. Остановила его естественная преграда — пропасть, къ краю которой подошелъ. Приподнявъ голову, онъ увидѣлъ Дунай, а за Дунаемъ — громадную необъятную плоскость, имѣющую видъ зеленаго моря. На этомъ морѣ вдали блестѣли какія-то точки, но на нихъ Никола не обратилъ вниманія. Смотрѣлъ, смотрѣлъ и пересталъ видѣть. Онъ сѣлъ надъ пропастью, поджалъ по-турецки ноги, оперся на нихъ локтями и, положивъ подбородокъ на кулаки, оставался въ этомъ положеніи цѣлый часъ, а можетъ быть и больше. Казалось, онъ задумался, но еслибъ кто-нибудь спросилъ его: «о чемъ?» — онъ не могъ бы отвѣтить. Ему представлялись какія-то картины, мерещилось что-то какъ бы во снѣ… Яснѣе всего онъ видѣлъ Болгарію, которая рисовалась ему въ видѣ прекрасной блондинки, очень похожей на Иленку. Мало-по-малу мысли его приходили въ порядокъ, и, наконецъ, онъ сталъ ясно сознавать свое настроеніе, которое выразилъ слѣдующими словами:

— Еслибъ она (Иленка или Болгарія?) приказала мнѣ прыгнуть съ этого мѣста въ Дунай… я бы прыгнулъ.

Онъ вздохнулъ.

Предпріятіе это было потому безсмысленно, что въ этомъ мѣстѣ невозможно было прыгнуть въ Дунай: между подножіемъ пропасти и берегомъ рѣки, находилась прибрежная полоса, шириной по крайней мѣрѣ шаговъ въ шестьдесятъ. Подобнаго прыжка не могъ бы совершить самый лучшій гимнастъ. Но вѣдь прыжокъ этотъ принадлежалъ къ тому разряду, который производится упругостью сердца, не привыкшаго принимать въ разсчегь никакихъ разстояній. Какъ бы тамъ ни было, безсмыслица эта доказывала, что мысли Николы не перепутывались теперь между собою, что онѣ стали принимать извѣстное направленіе. Результатомъ этого направленія явилась другая, еще большая безсмыслица, которая указывала, что, несмотря на весьма реальное пребываніе прежде въ пастухахъ, а теперь въ мастерской портного, несмотря на весь реализмъ тѣхъ усилій, благодаря которымъ Никола пріобрѣталъ свои познанія, однимъ словомъ, несмотря на то, что онъ былъ погруженъ въ практическую среду, Никола все-таки былъ идеалистомъ, даже еще хуже — онъ былъ романтикомъ!

Никола увидѣлъ вдали длинный рядъ летѣвшихъ лебедей. Они представлялись въ видѣ бѣлой полосы на голубомъ небосклонѣ и стройно, какъ войско, летѣли, только не «черной колонной, какъ грязная лава», но свѣтлой изгибающейся лентой. Никола смотрѣлъ, смотрѣлъ и обратился въ лебедямъ съ воззваніемъ:

— О, лебеди, лебеди! еслибъ я могъ полетѣть съ вами!

И съ чего это пришло ему въ голову? Но это былъ дальнѣйшій результатъ того фантастическаго направленія, которое приняли приходившія въ порядокъ мысли Николы: онъ сталъ желать чего-то болѣе опредѣленнаго, но въ самой необузданной ничѣмъ формѣ… Еслибъ онъ могъ летѣть вмѣстѣ съ лебедями, онъ бы указалъ имъ дорогу не на зеленыя болота, но въ Цареградъ, прямо во дворецъ султана… Вотъ султанъ гуляетъ въ саду. Лебеди прилетаютъ и вдругъ спускаются на него громаднымъ десяти-тысячнымъ стадомъ. Въ то время царствовалъ Абдулъ-Азисъ, прославившійся своими выпуклыми глазами и еще тѣмъ, что, будучи наслѣдникомъ, любилъ забавляться отрѣзываніемъ головъ индюкамъ. По словамъ Садыка-паши, это былъ великій человѣкъ. Но, несмотря на то, неожиданное нападеніе десяти тысячъ лебедей поставило бы его въ довольно затруднительное положеніе.

— О, лебеди, лебеди! — повторялъ Никола

И въ самомъ дѣлѣ, что бы султанъ сдѣлалъ со всѣмъ своимъ величіемъ, еслибъ его хоть разъ ущипнулъ каждый лебедь? Онъ, конечно, защищался бы, отрѣзалъ бы имъ головы, но вѣдь отъ этого ему не стало бы легче, и въ концѣ концовъ онъ-таки принужденъ бы былъ воскликнуть: «Аманъ, аманъ! чего вы, лебеди, хотите отъ меня?» Тогда бы выступилъ Никола съ готовымъ фирманомъ въ рукѣ и сказалъ бы:

— Или подпиши вотъ эту бумагу… или пусть заклюютъ тебя лебеди…

Конечно, султанъ подписалъ бы бумагу

Фирманъ заключалъ бы приказъ всѣмъ пашамъ, каймаканамъ, мудирамъ и всѣмъ вообще статскимъ и военнымъ чинамъ, чтобы они тотчасъ же убирались изъ Болгаріи. Вотъ о чемъ мечталъ молодой человѣкъ; это, впрочемъ, было только начало мечты. Потомъ являлась на сцену Иленка. Никола становился передъ ней съ фирманомъ въ рукѣ и держалъ такую рѣчь:

— Вотъ видишь!.. Я это сдѣлалъ… Я нашелъ союзниковъ нашихъ, птицъ… О, лебеди, лебеди! — восклицалъ онъ, видя, какъ бѣлая лента сгибается внизъ, спускаясь на дунайскія болота. Вдругъ онъ очнулся.

Кто-то спрашивалъ его:

— Что ты здѣсь дѣлаешь?

Онъ оглянулся. Рядомъ съ нимъ, нѣсколько сзади, стояла женщина, которая, казалось, остановилась, проходя мимо. Женщину эту ему уже приходилось встрѣчать.

Никола посмотрѣлъ на нее и отвѣтилъ:

— Такъ себѣ, сижу…

— Не сиди здѣсь, сынокъ.

— Почему? — спросилъ онъ.

— Это мѣсто нехорошее: здѣсь можетъ закружиться голова… А что у тебя голова еще не вскружилась?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ, удивленный этимъ вопросомъ.

— Ты вотъ лебедей звалъ… чего ты хочешь отъ нихъ?

Этотъ вопросъ смутилъ нашего героя.

— Гм… — продолжала женщина. — Оставь ты лебедей въ покоѣ… Ничего ты у нихъ не выпросишь.

— Развѣ я ихъ о чемъ просилъ?

— Ты такъ ихъ звалъ, какъ бы, ко мнѣ обращаясь, сказалъ: «баба Мокра». Оставь ихъ въ покоѣ… и не сиди здѣсь… Развѣ тебѣ нечего дѣлать?

— Мнѣ?.. нечего дѣлать?

— Вотъ видишь… наступаетъ вечеръ. — Старушка указала на небо, на западной сторонѣ котораго спускалось красное большое солнце.

— Вотъ уже вечеръ, — повторила старушка, — кончается день, а подъ конецъ его всякому надо кончить свое дѣло. Неужели ты ничего не начиналъ? — спросила она.

Никола всталъ, посмотрѣлъ на старуху и отвѣчалъ:

— Я, баба, началъ служить.

— Вотъ видишь, — отвѣчала она. — Ступай же на свою службу, а здѣсь не садись. Впрочемъ, если тебѣ дозволятъ…

Баба Мокра сразу начала говорить съ Николой тономъ нравственнаго превосходства, не допускающимъ возраженій. Поэтому онъ безпрекословно повиновался.

Она осталась, онъ ушелъ.

Отвѣчая старухѣ, что онъ началъ служить, Никола опять имѣлъ въ виду службу Болгаріи, о которой говорила ему Иленка. Этотъ разговоръ подѣйствовалъ на молодого человѣка, мысли его спутались, и потомъ, приводя ихъ въ порядокъ, онъ дважды пришелъ къ нелѣпости.

Конечно, это были нелѣпости съ практической точки зрѣнія. Но эти нелѣпости нисколько не были хуже тѣхъ, благодаря которымъ человѣчество прожило цѣлые вѣка съ вѣрой въ чудесное и во всякаго рода постороннія вмѣшательства въ обыденныя людскія дѣла. Вѣдь человѣчество было тоже ребенкомъ и юношей: оно создавало себѣ вѣрованія и безгранично полагалось на нихъ. Никола тѣмъ отличался отъ человѣчества, что онъ не строилъ себѣ вѣрованій, но мечталъ и притомъ условно. Еслибъ «она» ему приказала — онъ прыгнулъ бы; еслибъ онъ сдѣлался лебедемъ — привезъ бы султанскій фирманъ. Онъ не вѣровалъ, а только мечталъ. Еслибъ баба не помѣшала ему, онъ бы остался на мѣстѣ и, быть можетъ, просидѣлъ бы всю ночь. Тогда мечты его, подъ вліяніемъ темноты, вѣроятно приняли бы другую окраску. Но баба пришла, приказала — онъ послушался, ушелъ, и только когда уже значительно удалился отъ пропасти, спросилъ себя: почему это онъ послушалъ, почему подчинился нравственному вліянію бабы? Баба Мокра! Онъ что-то слышалъ о ней, но ничего не могъ вспомнить.

Размышляя такимъ образомъ, онъ шелъ въ квартиру Станко за «запрещеннымъ».

Станко жилъ въ школѣ, или школа занимала его квартиру, которая состояла изъ двухъ горницъ: класса и кухни. Въ классѣ не было ни партъ, ни столовъ. Только лежавшія на полкѣ книги, доска и висѣвшая на стѣнѣ карта Бвропы, изданная въ началѣ нынѣшняго столѣтія, указывали, что это классъ. Ученики садились на полу. Такъ какъ это было воскресенье, то въ классѣ помѣщалась семья Станко: жена и пятеро малютокъ, между которыми самой старшей дѣвочкѣ бшо не больше восьми лѣтъ.

— Здравствуйте! — сказалъ, входя, Никола.

Станко привѣтствовалъ его, но не всталъ съ мѣста: одинъ ребенокъ былъ у него на рукахъ, другой сидѣлъ на колѣняхъ, а третій прижался къ нему.

— Я ждалъ тебя вчера, — сказалъ хозяинъ.

— Виноватъ, — отвѣчалъ Никола, садясь рядомъ, и, ударяя себя кулакомъ въ лобъ, прибавилъ: — это вотъ эта голова виновата… забылъ!

— Не сердись на себя… всѣ мы люди!.. Память?.. гм.. Только въ седьмой разь память пристаетъ къ головѣ. Ты забылъ только первый разъ… и я нисколько не удивлялся… Но вотъ что: я предположилъ, что ты раздумалъ.

— Вотъ еще! — протестовалъ Никола.

— Да вѣдь это рискъ, а не всякій способенъ рисковать жизнью.

— Вѣдь ты рисковалъ, хотя у тебя дѣти.

— Гм… — возразилъ Станко: — это другой вопросъ.

— Какъ другой?

— Да вѣдь это мое эснафъ (ремесло). Начинаю съ азбуки, а потомъ все дальше и дальше… Дѣтей учу: азъ, буки… взрослымъ говорю: читайте… такъ это и пошло, и вотъ теперь разношу изданія, до которыхъ люди и дотронуться боятся… Но мнѣ не хочется рисковать головой… И мнѣ показалось, что и тебѣ жизнь не надоѣла.

— Конечно, не надоѣла.

— Такъ подумай; можетъ быть, раздумаешь!

— Еслибъ я раздумалъ, тогда бы ты опять взялъ это на себя.

— Нѣтъ… меня уже примѣтили.

— Такъ вѣдь надо кого-нибудь?

— Да, надо, только такого, чтобы, какъ я уже говорилъ въ саду хаджи Христо, и на горячихъ угольяхъ не сказалъ бы того, о чемъ знаетъ.

— Да вѣдь объ этомъ была уже рѣчь.

— Да, но подумалъ ли ты хорошенько?

— Немного подумалъ.

— А думалъ ли ты объ этомъ въ продолженіе недѣли?

Этотъ вопросъ не особенно былъ пріятенъ Николѣ. Онъ не отвѣчалъ на послѣдній вопросъ. Станко же повторилъ его въ нѣсколько иной формѣ.

— О чемъ ты думалъ всю эту недѣлю?

— О вазѣ, — отвѣчалъ Никола.

— А!.. — нѣсколько удивился Станко.

— О той, которую я разбилъ.

— Такъ тебѣ она засѣла въ память?

— Хотѣлъ купить такую же.

— Ну?

— Ни денегъ со мной столько не было, ни выбрать какъ слѣдуетъ не умѣлъ; вотъ и сходилъ сегодня въ момицѣ хаджи Христо, чтобъ показала мнѣ такую же вазу.

— И что же?

— А то, что теперь уже и задумываться мнѣ Нечего, сталъ ли бы я болтать на раскаленныхъ угольяхъ!

— Красавица! — замѣтилъ Станко и спросилъ: — А ты ничего съ нею про меня и про «запрещенное» не говорилъ?

— Ни слова.

— Вотъ это хорошо. Такъ если ты рѣшился, то надо будетъ обождать только, пока выйдетъ разрѣшеніе.

— Разрѣшеніе?.. — повторилъ Никола: — сегодня вотъ уже второй разъ говорятъ мнѣ о разрѣшеніи.

— Какъ такъ?

— Теперь ты вотъ говоришь, а нѣсколько минутъ тому назадъ то же самое говорила мнѣ баба Мокра.

— Гдѣ же ты ее видѣлъ?

— Сидѣлъ себѣ надъ пропастью, она пришла, приказала уйти и прибавила, что можно и мнѣ будетъ тамъ садиться, когда дозволятъ…

— Гм… — бормоталъ Станко: — а знаешь ты ее?

— Что-то о ней слышалъ.

— Это немного странная, но очень умная женщина. Весь Рущукъ ее знаетъ: она не боится ни аги, ни самого паши.

— Это сейчасъ видно.

Станко хотѣлъ еще что-то сказать, но только покачалъ головой и позвалъ жену, которая готовила въ кухнѣ ужинъ.

— Возьми ребенка, — сказалъ онъ ей, передавая спящаго малютку. — Мнѣ надо съ книгами покончить.

Жена взяла ребенка; онъ всталъ и ушелъ, но скоро вернулся съ пустыми, казалось, руками; однако, сѣвъ рядомъ съ Николой, вынулъ изъ рукава газету, сложенную въ нѣсколько разъ, и маленькую брошюру въ красной обложкѣ. Положивъ ихъ передъ Николой, онъ сказалъ:

— Возьми вотъ это и вложи себѣ въ рукавъ.

Никола исполнилъ приказаніе.

— А когда будешь идти по улицѣ, смотри, чтобы заптіи не арестовали тебя и не посадили бы въ апсу (тюрьму).

— Съ какой же стати имъ арестовать меня?

— Съ какой стати? Можешь показаться имъ подозрительнымъ. Они арестуютъ тебя, обшарятъ карманы, все отнимутъ, и если найдутъ парички, то арестуютъ и выпустятъ безъ паричекъ; если же найдутъ «запрещенное», тогда тебя станутъ водить изъ тюрьмы въ конакъ, изъ конака въ тюрьму, будутъ допрашивать, толкать, бить по пяткамъ, голодомъ морить, пытать и, наконецъ, или повѣсятъ, или въ Акрѣ (St. Jean-d’Acre) сгноятъ… Понимаешь?

— Ну, да… — отвѣчалъ Никола, насупивъ брови.

— Теперь знаешь, на что пошелъ?

— Конечно, знаю.

— Ну, такъ берегись, и да благословитъ тебя Богъ! — Заходи въ середу, а теперь слышишь? — поднявъ указательный палецъ, онъ обращалъ вниманіе Николы на жалобное, протяжное пѣніе муэдзина, которое доносилось изъ ближайшаго минарета: — вечерній намазъ… Черезъ полчаса можно будетъ ходить только кошкамъ, собакамъ и заптіямъ… Спѣши.

Никола вскочилъ и пошелъ.

На улицѣ было усиленное движеніе, такъ какъ каждый торопился домой. Въ это время, особенно въ праздничные и воскресные дни, часто проходили патрули, подбирая пьяныхъ и арестуя подозрительныхъ. Никола считалъ себя подозрительнымъ и легко могъ бы попасться, еслибъ какой-нибудь заптій внимательно досмотрѣлъ на него. Но счастье не измѣнило ему. Онъ благополучно добрался до читальни и такимъ образомъ успѣшно началъ новую свою службу.

VI.

«Баба» Мокра была женщина необыкновенная. Лѣтъ десять тому назадъ она овдовѣла и унаслѣдовала весьма значительное состояніе. У нея было три сына и одна дочь. Въ Рущукѣ считали покойника однимъ изъ самыхъ богатыхъ купцовъ, а потому онъ не только пользовался уваженіемъ согражданъ, но и у властей былъ на хорошемъ счету. Послѣдніе годы онъ постоянно былъ избираемъ въ чорбаджи и исполнялъ эту должность, какъ подобаетъ почтенному и справедливому человѣку. Турки считали его вполнѣ благонамѣреннымъ и нисколько не ставили ему въ вину того, что сыновья его получали воспитаніе за границей. Такому богатому человѣку можно было это простить, тѣмъ болѣе, что и сами турки посылали своихъ молодыхъ мусульманъ на воспитаніе къ гяурамъ во Францію, въ Германію и даже въ Швейцарію. За годъ или за два передъ смертью мужъ Мокры отправилъ за границу самаго меньшого сына, между тѣмъ какъ старшій уже оканчивалъ тамъ свое воспитаніе. Онъ обучался въ коммерческой школѣ и по возвращеніи долженъ былъ занять мѣсто отца, но, въ виду преждевременной смерти послѣдняго, Мокра сама стала управлять всѣми дѣлами и продолжала вести ихъ въ томъ же направленіи, въ какомъ они велись при покойникѣ. Не соприкасаясь ни съ чѣмъ неблагонамѣреннымъ, она думала только о деньгахъ — паричкахъ, въ которыхъ видѣла единственную цѣль, единственную прелесть жизни. Безграмотность нисколько не помѣшала ей такъ успѣшно зашибать копѣйку, что въ скоромъ времени она сдѣлалась такою же уважаемой особой, какой былъ и покойный ея мужъ. Всѣ утверждали, что Мокра очень умна, и дѣйствительно она превосходно справлялась съ дѣлами: за словомъ, бывало, въ карманъ не полѣзетъ а никого не побоится. Смѣлая, рѣшительная, она не растерялась-бы и передъ самимъ султаномъ. Года два ей пришлось такимъ образомъ ожидать пріѣзда старшаго сына.

— Ну, слава Богу, что ты пріѣхалъ, — сказала она, поздоровавшись съ нимъ. — Распоряжайся всѣмъ какъ тебѣ угодно: продавай какъ хочешь и что хочешь, только веди дѣло умно, чтобъ не ударить лицомъ въ грязь, когда младшіе братья потребуютъ отчета.

— Ахъ, мама, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, — мнѣ еще не хочется приниматься за торговлю.

— Почему? — спросила мать.

— У меня есть другое дѣло… а вѣдь за двумя зайцами не слѣдуетъ гоняться.

— Да, это вѣрно; и не гоняйся за двумя зайцами — отвѣчала она, но такъ и не спросила, чѣмъ сынъ ея хочетъ заняться. Молодой человѣкъ, вполнѣ сроднившійся съ западной жизнью, часто разсказывалъ ей про народную независимость, говорилъ о необходимости борьбы слабыхъ съ угнетателями, и о многомъ множествѣ другихъ вещей, которыхъ мать его не понимала, да и не хотѣла понимать.

— Какое мнѣ дѣло — говорила она — до того, что не имѣетъ ровно ничего общаго ни съ саломъ, ни съ мыломъ, ни съ масломъ, ни съ вареньемъ! Вѣдь цѣны предметовъ торговли не находятся въ зависимости отъ всѣхъ этихъ мудрствованій, а значитъ мнѣ до нихъ никакого нѣтъ дѣла…

Сынъ ея пробылъ дома только нѣсколько дней. Мокра предлагала познакомить его съ пашой.

— Онъ очень интересовался тобой, — говорила она, — и хочетъ съ тобой познакомиться… онъ тоже а-ла-франка.

— А для меня, — отвѣчалъ сынъ, — онъ только угнетатель нашей родины.

Мокра и этого не понимала. Она, собственно говоря, боялась турокъ; знала, что съ ними нужно держаться на-сторожѣ, что въ ихъ рукахъ находится власть. Она была увѣрена, что все это такъ устроено по волѣ Божьей и иначе быть не можетъ, поэтому приспособилась, привыкла ко всему и умѣла съ свойственнымъ ей юморомъ отвращать крупныя непріятности при помощи хорошо испытанныхъ средствъ. Она всегда шутила, давая взятку чиновникамъ, и они ее очень любили. Женщина эта никакъ не могла понять, почему сынъ ея чуждается турокъ? почему онъ созываетъ къ себѣ болгарскую молодежь, съ которой толкуетъ о швейцарцахъ, голландцахъ, испанцахъ, итальянцахъ и о всякихъ предметахъ, которые не имѣютъ ровно ничего общаго съ торговлей. Кое-что изъ «сказокъ» сына она запоминала, но никакъ не могла понять, какое можно изъ нихъ сдѣлать практическое примѣненіе.

Однажды сынъ попросилъ у нея двѣсти дукатовъ.

— Зачѣмъ? — спросила она.

— Револьверы купить, — отвѣчалъ молодой человѣкъ.

— Должно быть, сходно покупаешь?

Она была увѣрена, что сынъ закупаетъ револьверы на продажу. За двѣсти дукатовъ можно купить тридцать или сорокъ револьверовъ — къ чему же, если не на продажу, покупать ихъ столько заразъ? Она дала деньги и ждала транспорта, а между тѣмъ сынъ ея собрался въ дорогу.

— Куда ты ѣдешь?

— Въ Румынію.

— Надолго ли?

— Нѣтъ, не надолго… Я не одинъ вернусь, — прибавилъ онъ.

— Что же это? ты тамъ себѣ коконину высмотрѣлъ? — допрашивала Мокра съ той материнской любовью, въ которой проглядываетъ желаніе поскорѣе няньчить внуковъ.

— Недосугъ мнѣ теперь о коконицахъ думать, — отвѣчалъ молодой человѣкъ…

Между тѣмъ какъ Мокра поджидала своего сына, по Болгаріи распространился слухъ о волненіяхъ, вызванныхъ вторженіемъ четы черезъ румынскую границу. Слухи эти нѣсколько обезпокоили Мокру; но она безпокоилась единственно потому, что сынъ ея находился въ той именно странѣ, откуда пришла роковая чета. Стеченіе этихъ обстоятельствъ казалось ей совершенно случайнымъ, а все-таки она сильно безпокоилась и съ жадностью ловила всякое извѣстіе.

Такъ какъ она знала, что власти должны обладать самыми лучшими извѣстіями, то, подыскавъ первый попавшійся случай, она пошла въ конакъ. У нея какъ разъ оказалось дѣло по таможнѣ, требующее участія паши, и она рѣшила сходить къ нему. Приняли ее немедленно. Она изложила свое торговое дѣло и стала-было придумывать, какъ бы что-нибудь разузнать, — какъ вдругъ самъ паша спросилъ ее:

— А что у васъ слышно?

— Ты, эффендимъ, больше моего знаешь, что слышно.

Паша улыбнулся и отвѣчалъ:

— И у тебя такія же уши, какъ у меня.

Мокра возразила мимикой, чмокая языкомъ и дѣлая головой движеніе снизу вверхъ, а потомъ сказала:

— У меня уши завязаны, а у тебя открыты. Поэтому я и слышу только то, о чемъ очень ужъ громко говорятъ.

— О чемъ, напримѣръ?

— Напримѣръ, о томъ, что ты, эффендимъ, сладокъ, какъ сахаръ.

— А еще о чемъ?

— Говорятъ, какіе-то разбойники появились.

— Нѣтъ, это не разбойники, — замѣтилъ паша.

— Если не разбойники, такъ кто они такіе?

— Мятежники, джанэмъ.

— Что это такое мятежники?

— Объ этомъ ты лучше всего узнаешь, если окажется, что между ними и твой сынъ.

— Мой сынъ? Чего-жъ ему тамъ надо?

— Гдѣ же онъ? — спросилъ паша.

— Взялъ тэскеру (паспортъ) и уѣхалъ за Дунай.

— Зачѣмъ?

— По торговымъ дѣламъ, а можетъ быть и за коконицей.

Она упомянула о «коконицѣ», чтобъ придать разговору шутливый тонъ, а между тѣмъ сердце ея сжимало зловѣщее предчувствіе.

— Что же твой сынъ покупать что-нибудь или продавать поѣхалъ? — спросилъ паша.

— Хотѣлъ справиться насчетъ сала. — Она выговорила: «насчетъ сала», а подумала о револьверахъ; въ эту минуту она вдругъ поняла очень много изъ того, чего прежде не понимала.

— Если сынъ твой на самомъ дѣлѣ поѣхалъ справляться насчетъ сала, то это очень хорошо.

— А если насчетъ коконицы?

— Такъ это еще лучше; я надѣюсь, что и меня на свадьбу позовешь. Тогда ужъ выпью за здоровье молодыхъ.

— А я, эффендимъ, буду звать водой то вино, которымъ буду тебя угощать.

— Можешь и не заботиться объ этомъ: посади только меня затылкомъ къ востоку, тогда пророкъ не увидитъ, воду ли я пью, или вино?.. Ну, а когда ждешь сына обратно?

— Можетъ быть, сегодня, а можетъ, и завтра.

— Когда онъ вернется, скажи ему, чтобъ у меня побывалъ: у меня есть къ нему дѣло.

Мокра вышла изъ конака. Ею овладѣло чрезвычайное безпокойство, и на возвратномъ пути она заходила въ нѣсколько магазиновъ: не узнаетъ ли чего-нибудь? Ей сказали, что изъ Рущука командированы отряды войскъ и заптій, и что изъ города исчезло нѣсколько молодыхъ людей, оставившихъ семьи въ отчаяніи. Ей называли фамиліи этихъ юношей и спрашивали: «а твой сынъ?» Попалась ей на встрѣчу одна изъ матерей, у которой сынъ исчезъ. Лишь только завидѣла она Мокру, сейчасъ же подбѣжала къ ней и начала громко кричать:

— Если сынъ мой не вернется, я буду жаловаться Богу на твоего!

Мало-по-малу Мокра пришла къ заключенію, что сынъ ея присталъ къ четѣ. Она начала упрекать себя прежде всего за то, что отпустила сына. Но потомъ подумала: «развѣ я имѣла возможность не пустить его?» Размышленія по поводу этого вопроса привели ее къ совершенно иному взгляду на все прошедшее, и она спросила себя:

— Почему вмѣсто двухъ сотъ онъ, глупый, не взялъ у меня двухъ тысячъ дукатовъ на револьверы?!

Какъ закоренѣлая торговка, она вѣрила въ могущество денегъ и, догадавшись, въ чемъ дѣло, разочла, что затрата большаго капитала могла бы вѣрнѣе обезпечить благополучный исходъ дѣла. Съ другой однако стороны, она полагала, что сынъ ея, который столько лѣтъ обучался за границей, вѣроятно хорошо разсчиталъ, сколько нужно денегъ, чтобы… что такое? Умъ ея началъ искать отвѣта на этотъ вопросъ, и отчасти догадками, отчасти предчувствіемъ пролагалъ себѣ путь въ его разрѣшенію. Вспоминая «сказки» сына, которыхъ еще недавно она не понимала, Мокра, начала испытывать нѣчто, казавшееся ей совершенно новымъ; на самомъ же дѣлѣ, въ ней сами собою воскресали чувства, которыя пять вѣковъ тому назадъ были подавлены въ ея народѣ турецкимъ оружіемъ. Въ силу какого-то нравственнаго «атавизма», въ душѣ ея отражалась душа праотцевъ, которыхъ имена не были извѣстны исторіи. Сначала она сама не понимала своего состоянія. Эта пожилая женщина, очевидно, подвергалась психологическому процессу, весьма сходному съ тѣмъ, подъ вліяніемъ котораго находился молодой Никола. Какъ послѣдній, такъ и она, не знали сначала, въ чемъ коренится сущность зла. На Болгарію только пахнулъ вѣтерокъ свободы, и подъ его вліяніемъ не только формировался характеръ юношей, но и пожилые перерождались.

Мокра прислушивалась съ величайшимъ безпокойствомъ во всѣмъ извѣстіямъ, которыя ежеминутно появлялись, наводя ужасъ на все болгарское населеніе. Впрочемъ не всѣ извѣстія были неблагопріятны. Такъ напримѣръ, говорили, что вдоль Дуная ниже Рущука и между Виддиномъ и Рущукомъ, въ пунктахъ, отстоящихъ другъ отъ друга не больше какъ на четверть часа пути, на болгарскій берегъ переправилась чета, въ которой каждый четаджи былъ вооруженъ тремя револьверами. Необходимо прибавить, что револьверы пользовались въ то время большимъ почетомъ въ Болгаріи. Такъ какъ четаджей насчитывали около двадцати тысячъ, то, стало быть, у нихъ было огромное число револьверовъ. Въ продолженіе нѣкотораго времени извѣстіе это играло роль якоря, символизирующаго надежду. Но вскорѣ оно должно было замѣниться неблагопріятными извѣстіями, которыя стали приходить все чаще, все настойчивѣе и опредѣленнѣе и, наконецъ, подтвердились фактами, когда командированные заптіи стали возвращаться и приводили съ собой окровавленныхъ плѣнныхъ, связанныхъ по два и по три. Жители выходили имъ на встрѣчу. Отъ городскихъ воротъ и до самой тюрьмы всѣ улицы были запружены унылой, молчаливой толпой, изъ которой только по временамъ вырывался невольный стонъ матерей, узнававшихъ въ небитыхъ, окровавленныхъ узникахъ своихъ сыновей. Первый отрядъ заптій сопровождалъ плѣнныхъ, — второй несъ отсѣченныя головы. Герои, возвращавшіеся съ этими трофеями, несли ихъ за волосы и, подымая вверху, кричали:

— Смотрите, узнавайте!

Мокра съ замирающимъ сердцемъ стояла въ толпѣ и никакъ не могла себѣ представить, чтобы сынъ ея былъ среди узниковъ или убитыхъ. Ей казалось невозможнымъ, чтобы такой юный, нѣжный молодой человѣкъ, какъ ея сынъ, снизошелъ до тѣхъ, которыхъ въ цѣпяхъ вели въ тюрьму. Нѣтъ, она не могла представить себѣ ничего подобнаго; ей казалось, что сама Болгарія не могла бы потребовать отъ ея сына столь тяжелой жертвы.

«Болгарія» — эта новая идея зародилась въ ея головѣ при видѣ связанныхъ, избитыхъ, окровавленныхъ плѣнниковъ… Блѣдныя отрѣзанныя головы въ рукахъ заптіевъ запечатлѣвали въ ея сердцѣ это новое понятіе. Она жадно всматривалась въ эту живую незнакомую ей картину, губы ея дрожали, глаза лихорадочно горѣли.

Заптіи проходили одинъ за другимъ. Вотъ снова одинъ несетъ голову, показываетъ ее народу и спрашиваетъ: «узнаете?» Подниметъ, опуститъ, снова подниметъ за волосы и все подвигается впередъ. Вотъ ужъ онъ поравнялся съ Мокрой, но не успѣлъ спросить, какъ она крикнула:

— Мой сынъ!

Она крикнула, протянула къ головѣ руки и не то замерла, не то молилась, а между тѣмъ уста ея шептали:

— Болгарія… Болгарія… Болгарія…

— Узнаешь? — спросилъ ее заптій, поднимая за волосы голову.

— Узнаю, — уже спокойно отвѣчала Мокра: — отдай мнѣ ее!

— Ступай въ конакъ, тамъ получишь твою награду.

Мокра скрылась въ толпѣ.

— Онъ подговаривалъ молодыхъ людей! — шептали вокругъ нея: — самъ напрасно погибъ и другихъ погубилъ.

— Нѣтъ, не напрасно! — отвѣчала она, проталкиваясь между толпой.

Нѣсколько часовъ спустя, передъ ея домомъ столпилась кучка рыдающихъ женщинъ: сыновья однѣхъ были убиты, другихъ — посажены въ тюрьму. Онѣ пришли сюда изливать свое горе: бранили, проклинали Мокру и взывали къ Богу, чтобы онъ покаралъ виновницу ихъ горя.

— Вотъ какъ ты его воспитала! — кричали онѣ: — онъ подговорилъ, повелъ и погубилъ.

Мокра вышла къ нимъ и спокойно спросила:

— Развѣ онъ самъ не погибъ?

— Да, но онъ подговаривалъ, онъ созывалъ ихъ.

— А развѣ его самого никто не призывалъ?

— Скажи, скажи намъ, кто это такой? — торопливо спрашивали женщины, которыя готовы были растерзать виновника ихъ горя.

— Тотъ, Кто его призвалъ, — сказала Мокра, — находится вотъ тамъ!.. — Она подняла къ небу указательный палецъ.

Торжественность, съ которой она произнесла эти слова, подѣйствовала на толпу. Женщины перестали проклинать Мокру, вспомнивъ, что и она не меньше ихъ страдаетъ. Приписавъ Богу причину своихъ бѣдствій, онѣ начали расходиться по домамъ и только плакали.

Мокра тоже плакала и молилась, когда ее никто не видалъ, а на слѣдующій день въ пріемный часъ отправилась въ конакъ. Адъютанты весьма удивились, увидавъ ее. Во-первыхъ, потому, что она пришла, а во-вторыхъ потому, что казалась совершенно спокойной. Одинъ изъ нихъ спросилъ:

— Чего ты пришла?

— Къ пашѣ, джанэмъ, — отвѣчала она.

— Развѣ ты не знаешь, что тебя постигло?

— Я прежде тебя и паши узнала объ этомъ.

— Не знаю, допуститъ ли тебя паша къ себѣ.

— Если не знаешь, такъ спроси.

Адъютантъ удалился и немедленно вернулся съ заявленіемъ, что ихъ превосходительство просятъ Мокру войти.

Тогдашній паша принадлежалъ къ тому разряду турецкихъ чиновниковъ, которые, подъ вліяніемъ новыхъ вѣяній, усилили и безъ того обычную туркамъ мягкость въ обращеніи. Онъ никогда не сердился и не выходилъ изъ себя. Съ привѣтливой улыбкой онъ принималъ гостей и просителей, съ такой же улыбкой подписывалъ смертные приговоры и вѣроятно точно также улыбался бы, приговаривая людей къ четвертованію, сажанію на колъ или колесованію. Улыбка эта сроднилась какъ-то съ красивымъ, степенномъ его лицомъ, которое носило отпечатокъ такой же меланхоліи, какую нѣкоторые замѣчаютъ въ ростущихъ надъ могилами кипарисахъ. Онъ встрѣтилъ Мокру привѣтливымъ поклономъ, указалъ ей мѣсто на диванѣ рядомъ съ собой и началъ разговоръ обычнымъ во всемъ турецкомъ мірѣ вступленіемъ.

— Нэ варъ, нэ екъ (что есть, чего нѣтъ)?

И! На это принято отвѣчать: «самъ знаешь, господинъ» (сэнъ билиръ, эффендимъ). — Мокра и отвѣтила обычной фразой, но въ данномъ случаѣ это былъ удачный отвѣтъ.

— Вотъ видишь, къ чему привела твоего сына заграничная наука…

— Хизметъ (судьба), паша эффендимъ… должно быть, такъ ужъ на роду у него написано.

— Конечно… Ну, а все-таки, можетъ быть до этого не дошло бы, еслибъ онъ сидѣлъ себѣ въ Рущукѣ и спокойно бараньимъ саломъ торговалъ… Къ чему вамъ Франція, Швейцарія?

— Хизметъ, паша эффендимъ, — повторила Мокра.

— Гм… — произнесъ паша, не будучи въ состояніи возражать противъ аргумента, взятаго прямо изъ основъ магометанской религіи.

— Не суждено было мнѣ угостить тебя на свадьбѣ… — сказала Мокра.

— Жаль… а я готовилъ себя къ тому вину, которое по твоему слову должно было превратиться въ воду.

— Мое слово всегда готово производить подобныя перемѣны… въ этомъ могу тебя увѣрить… Сама же я точно также хотѣла бы обнадежить себя твоимъ словомъ, за которымъ и пришла.

— Э?.. — спросилъ онъ, дѣлая соотвѣтствующее движеніе.

— Позволь мнѣ, паша…

— Взять голову сына?

— Нѣтъ, я знаю, что она вмѣстѣ съ другими головами предназначена на показъ… Такъ ужъ и быть!

— Не на показъ, — поправилъ паша, — но для устрашенія.

— Для устрашенія однихъ, на показъ другимъ. Ну, да не въ томъ дѣло. Впрочемъ, разъ ужъ мы о ней заговорили, позволь мнѣ, паша, умыть ее и причесать, — вѣдь это голова моего дѣтища!

Сердце у нея надрывалось, когда она выговаривала послѣднія слова, и хотя повидимому произнесла ихъ спокойно, но въ груди ея таилась страшная буря.

— Если ты позволишь мнѣ, паша эффендимъ, сдѣлать это — я скажу тебѣ эвала (спасибо)… Но не за тѣмъ пришла я къ тебѣ. Я пришла просить разрѣшенія заходить ежедневно въ тюрьму.

Паша очень удивился и спросилъ:

— Что же ты будешь дѣлать въ тюрьмѣ?

— Еслибъ ты слышалъ, паша эффендимъ, какъ меня вчера матери проклинали, ты бы меня объ этомъ не спрашивалъ.

— За что же онѣ проклинали тебя? — съ сочувствіемъ спросилъ паша.

— Мой сынъ подговорилъ ихъ сыновей… Мнѣ хотѣлось бы пріодѣть и накормить этихъ молодыхъ людей, которые попали въ тюрьму по винѣ моего сына… Мнѣ бы хотѣлось хоть сколько-нибудь утѣшить бѣдныхъ матерей.

Въ такомъ видѣ выраженная просьба была столь же справедлива, какъ и разумна. Но паша не вдругъ далъ отвѣтъ. Подумавъ немного, онъ сказалъ:

— Тебѣ хочется умыть и причесать голову сына… гм?.. Хочешь носить заключеннымъ платье и пищу… гм?.. — Онъ слегка покачалъ головой. — Дѣлать нечего, пусть будетъ по твоему.

Онъ хлопнулъ въ ладони и далъ вошедшему адъютанту соотвѣтствующія инструкціи, потомъ, обращаясь къ Мокрѣ, сказалъ: — Онъ сведетъ тебя куда надо.

Адъютантъ повелъ ее прежде всего на гауптвахту жандармовъ, находившуюся въ нижнемъ этажѣ зданія конака, и сказалъ нѣсколько словъ дежурному заптіевъ, а послѣдній указалъ Мокрѣ стѣну, у которой лежало пять человѣческихъ головъ. Мокра подошла къ стѣнѣ, посмотрѣла на головы, скрестила на груди руки и всѣми силами старалась удержать слезы.

— Только ты у меня смотри, не выть здѣсь! — предостерегалъ ее дежурный заптій.

— Не бойся, джанэмъ, — отвѣчала она. — Ты не услышишь моего плача. Дай только мнѣ полотенце и кувшинъ воды.

Нашлось полотенце, нашелся и кувшинъ: эти предметы всегда находятся у турокъ подъ рукой. Мокра стада на колѣни передъ рядомъ головъ бѣло-синяго цвѣта, испещренныхъ засохшими каплями и пятнами крови, покрытыхъ слипнувшимися отъ пыли и крови волосами и заканчивавшихся шейными столбиками. Вокругъ зіяющихъ гортаней краснѣло потемнѣвшее мясо, изъ котораго торчалъ бѣловатый позвонокъ; зубы ихъ были стиснуты; у однихъ вѣки были закрыты, у другихъ открыты. Мертвенное выраженіе было тѣмъ ужаснѣе, что эти отдѣленныя отъ туловищъ головы представляли собственно насиліе, произведенное уже надъ человѣческимъ трупомъ. Казалось, что это насиліе оставило на каждой изъ головъ слѣды жалобы, что въ каждой чертѣ лица запечатлѣлось безпредѣльное страданіе.

Мокра, стоя на колѣняхъ, окинула глазами лежавшія передъ нею головы и протянула руки въ головѣ сына, но остановилась; она тяжко вздохнула и принялась мыть другую голову. Обмыла, вытерла полотенцемъ, причесала и начала мыть другую голову, тоже чужого; потомъ приступила въ третьей, четвертой, наконецъ осталась только голова сына.

— Сынъ мой… милый мой сынъ… — шептала она. — Все усиливающееся волненіе ея дошло до такихъ размѣровъ, что бѣдная женщина еле могла владѣть собою; изъ груди ежеминутно вырывался стонъ, который старалась она удерживать всѣми силами, руки дрожали, но она заставила ихъ повиноваться и обмыла щеки, лобъ, губы, уши, шею, потомъ начала расчесывать волосы сначала рѣдкой гребенкой, потомъ частой, помазала ихъ душистымъ масломъ и все чесала, до тѣхъ поръ, пока башъ-чаушъ не крикнулъ на нее:

— Довольно, пора тебѣ кончить!

Она посторонилась и увидѣла, какъ башъ-чаушъ принесъ пять заостренныхъ съ одного конца жердей, какъ у входа стало пять заптіевъ, какъ каждый изъ нихъ уходилъ, получивъ отъ башъ-чауша жердь съ вбитой на нее годовой. Несчастная женщина смотрѣла на все это, не проронивъ ни одной слезы. Она только сморщила брови, стиснула зубы и сжала кулаки; когда все было кончено, она вышла изъ гауптвахты. На дворѣ солдаты, чиновники, служители и горожане любовались зрѣлищемъ, состоявшимъ изъ пяти посаженныхъ на жерди головъ. Державшимъ ихъ заптіямъ не долго пришлось ждать команды. По данному сигналу подошелъ къ нимъ отрядъ пѣхоты. Раздалась команда, и заптіи съ жердями въ рукахъ тронулись со двора подъ прикрытіемъ войска. Впереди шли два барабанщика, которые тотчасъ же стали барабанить. Процессія эта подвигалась по улицѣ, ведущей къ однѣмъ изъ городскихъ воротъ.

Мокра послѣдовала за войскомъ и шла рядомъ съ турецкими дѣтьми, число которыхъ увеличивалось все болѣе и болѣе, такъ что у городскихъ воротъ ихъ оказалась цѣлая толпа. Они забѣгали впередъ и кричали:

— Гіяурляръ!.. гіяурляръ!

Прохожіе останавливались. Турки плевали, а христіане крестились. У воротъ, гдѣ находился часовой, одинъ изъ заптіевъ воткнулъ въ землю свою жердь, и процессія вернулась въ городъ, откуда направилась къ другимъ городскимъ воротамъ. Такимъ образомъ головы были пять разъ обнесены по городу въ различныхъ направленіяхъ. Мокра три раза сопровождала процессію, такъ какъ только за третьимъ разомъ у воротъ воткнули жердь съ головой ея сына. Она опустилась на колѣни, сдавила руками грудь, посмотрѣла на голову и стала шопотомъ повторять:

— Сынъ мой… сынъ… сынъ…

Потомъ встала, еще разъ посмотрѣла на голову сына и, сдѣлавъ надъ собой новое усиліе, удалилась. Она пошла прямо въ тюрьму. Еслибы тюремный смотритель былъ самымъ лучшимъ физіогномистомъ, онъ ни за что не угадалъ бы, сколько эта женщина выстрадала сегодня; онъ даже не заподозрилъ бы, что она страдала. Лицо ея было совершенно спокойно, а голосъ — ровный и естественный; она назвала свою фамилію.

— Мокра, — отвѣчалъ смотритель: — знаю, знаю. Паша прислалъ намъ хаберъ (извѣстіе) объ тебѣ.

— Онъ разрѣшилъ мнѣ свиданіе съ заключенными?

— Да, разрѣшилъ… разрѣшилъ… только не совсѣмъ.

— Не безпокойся, джанэмъ, — добродушно замѣтила она. — Я хлопотала объ разрѣшеніи паши не за тѣмъ, чтобъ тебя обидѣть.

— Въ такомъ случаѣ нечего было и хлопотать объ разрѣшеніи.

— Маѣ не хотѣлось, чтобъ ты рисковалъ.

— А, хорошо; — смотритель улыбнулся и спросилъ: — у тебя здѣсь сынъ, братъ, что-ли? Кѣмъ ты здѣсь дорожишь?

— Мнѣ всѣ д-ороги. Развѣ ты не видишь, что я стара? Старые любятъ чужихъ дѣтей такъ же, какъ и своихъ.

— Такъ-то такъ. Но о твоемъ сынѣ можно бы еще потолковать, — внушительно прибавилъ онъ.

— Хорошо, потолкуемъ, — отвѣчала Мокра, понявъ, что за извѣстную плату можно будетъ кого-нибудь освободить изъ тюрьмы.

— Ну, такъ пойдемъ, — сказалъ смотритель, вставая съ мѣста.

— Погоди немного, — сказала она, протягивая руку. — Я схожу прежде за ѣдой для нихъ: мнѣ не хочется приходить къ голоднымъ съ пустыми руками.

— Надо было сразу придти съ корзиной.

— Занята была другими дѣлами.

— Ну, такъ ступай и приходи.

Не прошло и получаса, какъ Мокра вернулась съ большой корзиной въ рукахъ и немедленно была впущена въ тюрьму, обладавшую всѣми прелестями старинныхъ турецкихъ тюрьмъ: сыростью, спертымъ воздухомъ, грязью и отсутствіемъ рѣшительно всего, что имѣетъ какую бы то ни было связь съ удобствомъ. Даже классической соломы не было на полу. Толстыя каменныя стѣны исключали всякую мысль о побѣгѣ; воздухъ входилъ сюда черезъ небольшія отверстія съ желѣзной рѣшеткой, помѣщенныя очень высоко. Смотритель повелъ Мокру внизъ, отворилъ двойную дверь, и они очутились среди молодыхъ людей, изъ которыхъ одни были ранены, другіе здоровы. Всѣ съ удивленіемъ посмотрѣли на Мокру, и нѣсколько человѣкъ узнали ее. Она привѣтствовала ихъ.

— По дѣломъ вамъ! — прибавила она: — вотъ вамъ болгарское царство…

— Ха… ха… ха… — смѣялся смотритель.

— Милостивый паша, — продолжала старуха, — позволилъ принести вамъ ѣду, — и съ этими словами начала вынимать изъ корзины хлѣбъ, сыръ, мясо, плоды и бутылки.

— Кто это присылаетъ? — спросилъ одинъ изъ заключенныхъ.

— А тебѣ какое дѣло? кушай на здоровье и благодари Господа.

Проголодавшіеся заключенные начали съ жадностью ѣсть. На днѣ корзины оказался табакъ, папиросная бумага, спички и нѣсколько штукъ бѣлья.

VII.

Въ присутствіи смотрителя Мокра обмѣнялась съ заключенными только нѣсколькими общими фразами. Тѣ, которыхъ семьи жили въ Рущукѣ, дали ей порученія къ своимъ. Принесенная ѣда оказалась очень кстати; само даже присутствіе Мокры оказалось весьма полезнымъ, такъ какъ въ продолженіе всего времени, пока она находилась въ тюрьмѣ, черезъ открытую настежь дверь входилъ свѣжій вовдухъ. По этой вѣроятно причинѣ Мокра не спѣшила уходить и готова была еще дольше остаться, но смотритель счелъ нужнымъ замѣтить:

— Довольно будетъ съ васъ.

— Будетъ, такъ будетъ, — отвѣчала старуха.

При прощаніи смотритель получилъ дукатъ.

— Въ слѣдующій разъ можешь остаться съ ними подольше, — сказалъ растроганный вниманіемъ смотритель; — ты, какъ видно, знаешь, что кому слѣдуетъ.

Въ слѣдующій разъ онъ не только позволилъ ей побыть подольше, но даже самъ вышелъ, оставляя ее съ заключенными. Она и не замедлила воспользоваться этимъ.

— Кто здѣсь между вами, — начала она, — вѣрнѣе всего на висѣлицу попадетъ?

— Это я, — отвѣчалъ одинъ изъ юношей. — Если будутъ вѣшать, то мнѣ не миновать висѣлицы.

— А моего сына повѣсили бы, еслибъ онъ живой туркамъ въ руки попался?

— Конечно, повѣсили бы.

— Такъ вотъ видишь ли, скажи мнѣ, что и какъ мнѣ дѣлать?.. Говори такъ, какъ бы мнѣ сынъ говорилъ. Я хочу прясть пряжу для тѣхъ ткачей, которые послѣ васъ придутъ.

— А придутъ ли эти новые ткачи?.. — замѣтилъ одинъ изъ упавшихъ духомъ.

— Развѣ вмѣстѣ съ вами все ужъ такъ и покончится? — возразила старуха. — Подумай, откуда вы сами взялись?

Упавшій духомъ замолчалъ, а нѣсколько другихъ его товарищей начали говорить о своихъ дѣлахъ, о предшествовавшей неудачной вспышкѣ. Они объясняли ей свои поступки, давали совѣты, указывали средства. Съ появленіемъ смотрителя перемѣнялся разговоръ, а на слѣдующій день они начинали его снова, и это продолжалось до тѣхъ поръ, пока не состоялось рѣшеніе суда. Благодаря хлопотамъ Мокры, приговоръ былъ сравнительно мягкій. Она умѣла ладить съ турками; а такъ какъ въ данномъ случаѣ не жалѣла трудовъ, то и добилась того, что судъ не произнесъ ни одного смертнаго приговора. Тотъ молодой человѣкъ, который ждалъ висѣлицы, былъ приговоренъ въ вѣчному тюремному заключенію, но наканунѣ того дня, когда его должны были отправить на мѣсто назначенія, онъ исчезъ какимъ-то образомъ изъ тюрьмы. По слѣдствію оказалось, что исчезновеніе арестанта не могло произойти безъ содѣйствія какой-то сверхъестественной силы, которая заключалась просто въ крупной взяткѣ, данной Мокрой смотрителю. Пока разыскивали арестанта, онъ преспокойно сидѣлъ въ домѣ Мокры, а потомъ съ ея помощью переправился черезъ Дунай.

Съ этихъ поръ Мокра всецѣло отдалась подпольной работѣ. Она выкупила главнаго заговорщика, чтобъ поддержать дѣло, изъ-за котораго погибъ ея сынъ, и, благодаря ей, дѣло не только продолжалось, но и распространялось. Она ободряла молодыхъ людей, а домъ ея сдѣлался главной квартирой заговорщиковъ, причемъ ни явная, ни тайная полиція не имѣли объ этомъ ни малѣйшаго подозрѣнія.

Домъ Мокры былъ отлично приспособленъ для ея цѣли. Онъ стоялъ недалеко отъ пропасти, надъ которой мечталъ Никола. Между каменнымъ заборомъ сада, идущимъ параллельно къ Дунаю, и пропастью оставалась только узенькая полоса земли, проходить по которой было очень опасно, такъ какъ на днѣ крутого обрыва торчали острые камни. За этими каменьями берегъ Дуная становился отлогимъ, и только у самой рѣки представлялъ крутой изгибъ. Въ этомъ мѣстѣ не было ни одной тропинки. Такимъ образомъ садъ Мокры упирался въ неприступный берегъ Дуная. Устройство этого сада ничѣмъ не отличалось отъ устройства всѣхъ вообще мѣстныхъ садовъ. Въ немъ были и фруктовыя деревья, и клумбы, и лужки, и бесѣдки, и потаенные ходы, и потаенныя убѣжища, въ которыхъ можно было скрыться отъ глазъ господствующаго населенія, однимъ словомъ, все, что находилось и въ другихъ садахъ. Единственной особенностью его былъ колодезь съ воротомъ и двумя бадьями на цѣпи, устроенными такъ, что когда одна подымалась, другая опускалась. Этотъ весьма простой и распространенный въ Болгаріи механизмъ не могъ представлять и не представлялъ никакой особенности; правда, колодезь былъ здѣсь совершенно ненуженъ, потому что рядомъ съ домомъ стоялъ другой, каменный колодезь, снабжавшій отличной водой всѣ окрестные дома. Но присутствіе его никого не удивляло, а всего менѣе турокъ, по убѣжденію которыхъ никогда не бываетъ слишкомъ много воды. Благодаря такому взгляду, во всѣхъ странахъ, бывшихъ подъ владычествомъ турокъ, сооружались отличные колодцы. Это — единственная вещь, за которую поминаютъ ихъ добрымъ словомъ.

Итакъ, въ саду Мокры находился колодезь, присутствіе котораго составляло отличительную черту ея сада. Домъ же ея ничѣмъ не отличался отъ прочихъ болгарскихъ домовъ. Внутреннее его расположеніе представлялось въ видѣ лабиринта, снабженнаго потаенными ходами, скрытыми лѣстницами и убѣжищами, которые устраивались теперь болѣе по привычкѣ, чѣмъ по необходимости, такъ какъ прошло уже то время, когда турки въ такихъ городахъ, какъ Рущукъ, устраивали облавы на дѣтей мужескаго пола, чтобъ вербовать ихъ въ янычары, и на молодыхъ женщинъ, отправляемыхъ въ гаремы. Реформы послѣдняго времени охраняли однихъ и другихъ, а все-таки не устранили вкоренившигося недовѣрія, и дома строились все по прежнему; по прежнему устраивали потаенныя сообщенія между садами, съ помощью которыхъ можно было переходить изъ одного дома въ другой.

Въ кварталѣ, гдѣ стоялъ домъ Мокры, существовало преданіе, что въ ея саду находится самое вѣрное убѣжище. Разсказывали даже, что однажды въ продолженіе цѣлой недѣли скрывались тамъ всѣ булки съ дѣтьми и всѣ момицы, и что турки никакъ не могли ихъ найти, хотя обшаривали всѣ дома и всѣ сады. Но это было очень давно. Теперь никто не зналъ, гдѣ находится это убѣжище, одна развѣ Мокра могла бы разсказать о немъ. Въ саду же ничего не обнаруживало существованія такого убѣжища. Единственной особенностью этого сада, какъ мы уже сказали, былъ колодезь — но что же такое колодезь! Въ колодцѣ была вода — вотъ и все. Все, да не совсѣмъ. Дѣло въ томъ, что въ одной изъ стѣнъ колодца находилось отверстіе, мимо котораго проходила одна изъ бадей. Отверстія этого нельзя было примѣтить сверху, а вело оно въ подземную горизонтальную галерею, выходившую въ пропасть. Выходъ изъ этой галереи со стороны Дуная отлично прикрывала остроконечная скала, находившаяся приблизительно на половинѣ высоты обрыва. Ни сверху, ни снизу нельзя было подойти въ этой скалѣ. Длина галереи равнялась приблизительно полутораста метрамъ; по обѣ ея стороны находились ходы въ два обширныхъ подземныхъ помѣщенія, напоминавшихъ залы древнихъ катакомбъ. Все это подземелье, построенное вѣроятно очень давно, тѣмъ болѣе напоминало древнія катакомбы, что залы его и галереи построены были изъ камня сводами и подпирались по срединѣ каменными же столбами. Въ Болгаріи часто встрѣчаются подобнаго рода древнія сооруженія. Навѣрное можно сказать, кто ни галерея эта, ни валы не были построены болгарами во время турецкаго владычества, хотя и они строили подземныя сообщенія не только по городамъ, но даже по нѣкоторымъ деревнямъ. Имъ приходилось изыскивать всѣ средства, чтобъ какъ-нибудь противостоять угрожающему имъ истребленію со стороны турецкаго произвола и всякихъ злоупотребленій. Въ борьбѣ за существованіе не только животныя, но и растенія изыскиваютъ различныя средства защиты, и природа снабжаетъ однихъ одними качествами, другихъ — другими, такъ что и слабые могутъ вести борьбу съ сильными. Въ данномъ случаѣ въ рукахъ Мокры очутилась готовая постройка, которою нѣкогда пользовались мѣстные жители, но объ употребленіи ея въ дѣло давнымъ-давно никто не думалъ. Сначала Мокра сама не знала, на что можетъ ей пригодиться это убѣжище. Она думала было помѣстить въ немъ выкупленнаго арестанта, но это оказалось совершенно излишнимъ. Арестантъ преспокойно просидѣлъ у нея нѣсколько дней, потомъ нагримировался, переодѣлся и съ чужимъ паспортомъ, добытымъ ему Мокрой, никѣмъ неузнанный благополучно добрался до Румыніи. Онъ первый познакомилъ Мокру съ агитаторами, которые продолжали дѣятельность, начатую еще до неудавшейся вспышки, во время которой погибъ сынъ старухи. Они занимались теперь исключительно печатью. Мокра взяла на себя доставку запрещенныхъ изданій, что легко ей давалось, благодаря постояннымъ торговымъ сношеніямъ съ Бухарестомъ. Вмѣстѣ съ товарами приходило «запрещенное», которое бралъ у нея Отанко. Но старуху не удовлетворяло это. Она все мечтала о томъ, о чемъ мечталъ старшій ея сынъ и погибшіе его товарищи. Возстаніе, имѣвшее такой печальный исходъ, казалось ей не только справедливымъ, но даже необходимымъ — не только необходимымъ, но даже вполнѣ исполнимымъ.

Она считала возможнымъ поголовное возстаніе всей Болгаріи противъ турецкаго ига и сверженіе его, а потому мирилась съ самыми тяжкими, съ самыми кровавыми жертвами. Мысль эту она высказывала заключеннымъ; то же самое повторяла она тому, котораго выкупила изъ тюрьмы.

— Вы поменьше забавляйтесь писаніемъ да печатаніемъ книжекъ, зато револьверовъ побольше покупайте.

— Одними револьверами немного сдѣлаешь, — возражалъ молодой человѣкъ.

— Покупайте и ножи.

— И ножи у насъ были.

— Чего-жъ вамъ недоставало? можетъ быть, пушекъ (ружей)?

— Пожалуй, ружей, но еще меньше было у насъ людей.

— Должно быть, никто изъ васъ распорядиться не умѣлъ.

— Въ томъ-то и дѣло.

Мокра призадумалась и отвѣчала:

— Правда твоя, правда. Надо людей свѣдущихъ, ученыхъ. Мой большакъ, котораго убили, тотъ торговому дѣлу учился, а вотъ Петръ учится философіи. А что, философія можетъ пригодиться для изгнанія турокъ?

Петръ былъ второй ея сынъ, обучавшійся въ одномъ изъ германскихъ университетовъ. Старуха не имѣла понятія, чему можно научиться въ университетѣ. Бѣглый арестантъ тоже не былъ мастеръ въ наукахъ, а потому отвѣчалъ:

— Не знаю, можетъ быть и пригодится.

— Такъ ты поѣзжай къ нему и скажи отъ моего имени: пусть онъ такимъ наукамъ обучается, которыя помогутъ ему выгнать турокъ. Будь моимъ посланцемъ, — говорила Мокра бывшему арестанту. Она дала ему денегъ на дорогу и велѣла дочери написать письмо. Съ тѣхъ поръ Мокра начала ждать другого сына, а между тѣмъ ограничила свою дѣятельность полученіемъ запрещенныхъ изданій, которыя переправлялись разъ, два раза въ недѣлю и за которыми заходилъ Станко. Никто рѣшительно въ Рущукѣ не подозрѣвалъ ничего подобнаго. Тихій, смиренный, бѣдный учитель элементарной школы, Станко, имѣвшій къ тому же нѣсколько маленькихъ дѣтей, не возбуждалъ ни малѣйшаго подозрѣнія, и мѣстныя власти менѣе всего способны были видѣть въ немъ агитатора. Туркамъ легче было бы представить себѣ конецъ міра, чѣмъ вообразить Станко опаснымъ. Они впрочемъ были отчасти правы: Станко дѣйствовалъ не по собственной иниціативѣ, а былъ только исправнымъ и усерднымъ орудіемъ Мокры, но дальше подкидыванія запрещенныхъ изданій пойти бы не могъ.

— Ты бы самъ старался растолковывать то, что тамъ написано, — уговаривала его Мокра.

Станко въ такихъ случаяхъ пожималъ только плечами.

— Ты вѣдь ученый, самъ учитель.

— Да — но я учу дѣтей.

— Развѣ глупые старики не такія же дѣти?

— Нѣтъ, не такіе же. Старика не станешь драть за уши, если не пойметъ, что ты ему говоришь.

Мокра не рѣшалась оспаривать такого вѣскаго аргумента. Она ждала извѣстій отъ освобожденнаго изъ тюрьмы, но тотъ, устроивъ пересылку запрещенныхъ изданій, извѣстилъ ее, что уѣзжаетъ изъ Бухареста, а потомъ и слѣдъ его простылъ. Проходили дни, недѣли, мѣсяцы, а слуху о немъ нѣтъ какъ нѣтъ. Старухѣ очень хотѣлось узнать, что онъ подѣлываетъ, а главное, что подѣлываетъ ея сынъ. Этотъ послѣдній присылалъ ей письма, но извѣщалъ въ нихъ обыкновенно только о своемъ здоровьѣ или просилъ прислать денегъ, а то еще писалъ о своихъ экзаменахъ. Письма эти читалъ обыкновенно Станко и объяснялъ непонятныя выраженія, но и самъ онъ многаго не понималъ, и былъ настолько откровененъ, что прямо сознавался въ такихъ случаяхъ:

— Не знаю, Мокра, что это значитъ, не понимаю: это слишкомъ что-то мудрено.

Гораздо доступнѣе для него были письма Драгана, самаго младшаго сына Мокры, девятнадцати-лѣтняго юноши, тоже учившагося за границей. Послѣ трагической смерти брата онъ вернулся-было домой, но, по настоянію матери, снова уѣхалъ за границу учиться. Наука, однако, не легко помѣщалась въ его головѣ. Это происходило вѣроятно оттого, что смерть старшаго брата произвела на него потрясающее впечатлѣніе. Все въ немъ кипѣло, все пылало. Во время непродолжительнаго пребыванія его въ Рущукѣ мать сама не знала, что съ нимъ дѣлать. Каждую минуту онъ готовъ былъ накликать на себя бѣду, на каждаго турка готовъ былъ броситься. Мать поспѣшила отправить его за границу, разсчитывая, что ученье успокоитъ его. Хотя въ письмахъ онъ и старался быть осторожнымъ, но не могъ удержаться отъ опасныхъ намековъ, которые Станко очень хорошо понималъ, и которыми восхищалась Мокра.

— Вотъ мой Драганъ, — говорила она, — пусть только постарше станетъ, онъ съумѣетъ съ турками сладить.

Одно только безпокоило ее: почему это Драганъ не можетъ долго посидѣть на одномъ мѣстѣ. Прежде всего онъ уѣхалъ въ Одессу и тамъ хотѣлъ учиться, но вскорѣ уѣхалъ въ Вѣну, оттуда въ Женеву, въ Парижъ и, наконецъ, отправился въ Бѣлградъ, чтобы поступить въ военное училище. Два послѣднія слова были подчеркнуты въ письмѣ. Станко, прочитавъ ихъ, воскликнулъ:

— Можно ли писать такія вещи!

— А что такое? — спросила баба Мокра.

— Военное училище!

— Почему же нельзя этого писать?

— А еслибъ турки прочитали это письмо?

— Что же бы изъ этого вышло?

— Въ военной школѣ въ Бѣлградѣ учатся, какъ съ турками воевать, чтобы ихъ изъ родины нашей выгнать, вотъ такъ, какъ ихъ выгнали сербы.

— И Драганъ выучится этому? — спросила съ восторгомъ старуха.

— Если онъ поступилъ въ военное училище, то, очевидно, учится, а выучится ли?.. этого не знаю, увидимъ.

— Должно быть, выучится!.. выучится, мой соколикъ, голубчикъ мой, мой сынокъ! Молодецъ изъ него выйдетъ.

Извѣстіе это чрезвычайно обрадовало Мокру. Самый младшій ея сынъ больше всѣхъ нравился ей по темпераменту, и она мечтала о великихъ дѣлахъ, которыя предстоитъ ему совершить. Она была увѣрена, что Драганъ созданъ для чего-то необыкновеннаго, и впередъ гордилась его будущими доблестными подвигами.

— Его навѣрное въ пѣсняхъ воспоютъ, — мечтала она.

Вскорѣ послѣ полученія этихъ радостныхъ извѣстій Станко разсказалъ ей о своей неудачѣ:

— Попался я, — сообщилъ онъ.

— Въ чемъ? — спросила старуха.

— Замѣтили, какъ я «запрещенное» въ читальню ношу.

— О! — воскликнула Мокра. — Не накликать бы намъ бѣды.

— Богъ знаетъ, какъ это кончится.

Станко разсказалъ, какъ все произошло, и они начали совѣщаться. Результатомъ совѣщанія явился планъ, опредѣляющій, въ какія отношенія долженъ стать Станко къ Николѣ и Стояну. Скромный учитель не забылъ разсказать и про сходку въ саду хаджи Христо.

Мокра знала уже кое-что о Стоянѣ.

— А! — воскликнула она: — это сынъ мэганджи изъ Кривены. Слыхала о немъ. Отецъ его не болгаринъ, но все же хорошій и богатый человѣкъ. Сынъ его въ Бухарестѣ учился; кажется, что хаджи Христо прочитъ его себѣ въ зятья.

— А какая у хаджи Христо красивая дочь!

— Да, красавица, — согласилась старуха. — Она иногда къ моей Анкѣ приходить. А кто же это второй?

— Его зовутъ Никола, какой-то бѣднякъ, чирачи (въ ученьѣ) у портного француза, который на чарши (рынкѣ) открылъ мастерскую.

— Здѣшній?

— Кажется, нѣтъ. Но не видѣлъ я еще, чтобы кто-нибудь прилежнѣе его читалъ.

— Что же онъ читаетъ?

— Все, что только въ читальнѣ найдетъ. Помню, какъ онъ пришелъ въ первый разъ, годъ или полтора года тому назадъ: ничего не зналъ, а теперь такой сталъ умница. Такъ и рѣжетъ про Болгарію, будто по книгѣ читаетъ.

— Надежный ли будетъ человѣкъ?

— Да Богъ его знаетъ. Кажется, усердный малый, дурного о немъ ничего не слыхать.

По желанію Мокры, Станко довольно подробно описалъ ей наружность Николы, сказалъ даже, какъ онъ одѣтъ и какая у него шапка. Благодаря этому описанію, Мокра узнала Николу въ тотъ разъ, когда послѣ разговора съ Пленкой онъ сидѣлъ на берегу пропасти.

— А знаешь ли, — говорила потомъ Мокра, встрѣтивъ Станко, — я узнала этого молодого человѣка. И мнѣ онъ понравился. А ты доволенъ имъ?

— Да, доволенъ. Онъ сталъ очень исправно приходить за изданіями, носитъ ихъ въ читальню и, если вѣрить его словамъ, готовъ въ огонь пойти за родину… усердный, усердный малый.

Черезъ нѣсколько дней послѣ этого разговора получилось письмо отъ Петра, въ которомъ, между прочимъ, значилось: «больше не пишу, такъ какъ обо всемъ узнаете отъ Драгана, который вскорѣ пріѣдетъ въ Рущукъ». Извѣстіе это озадачило Мокру.

— А что же будетъ съ военной школой? Развѣ можно окончить школу въ три мѣсяца?

— Можно, — отвѣчалъ Станко, — только не кончить, а бросить… развѣ что Драганъ хочетъ на время только пріѣхать, а потомъ опять вернуться.

— Слишкомъ много тратитъ онъ денегъ на разъѣзды, — замѣтила старуха. — Но, можетъ быть, такъ и надо. А какимъ путемъ надо ему ѣхать изъ Бѣлграда?

— Лучше всего на нѣмецкомъ пароходѣ.

— А другого пути нѣтъ?

— Есть, только нѣмецкій пароходъ самый удобный и самый дешевый.

Извѣстно было, когда австрійскіе пароходы приходятъ въ Рущукъ.

— Буду его ждать, — сказала Мокра и, нѣсколько погодя, прибавила: — въ виду пріѣзда Драгана мнѣ бы хотѣлось взять къ себѣ этого Николу.

— Онъ учится у портного, — отвѣчалъ Станко.

— Развѣ онъ закабалился у портного?

— Нѣтъ, не закабалился, но, можетъ быть, хочетъ хлѣбъ добывать этимъ ремесломъ.

— И у меня не померъ бы съ голоду, а въ то же время привыкъ бы къ торговлѣ. Вотъ ты спроси его, согласенъ ли онъ будетъ поступить ко мнѣ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы, когда пріѣдетъ Драганъ, у насъ былъ молодой человѣкъ, который бы и меня слушалъ, и былъ бы понадежнѣе… Кажется, Никола будетъ хорошъ для этой дѣли.

— Кажется, — отвѣчалъ Станко — Вотъ я поговорю съ нимъ въ субботу.

Сказано — сдѣлано. Въ субботу Станко поговорилъ съ Николой, а въ воскресенье Никола явился къ Мокрѣ. Они очень скоро сговорились.

— Ты согласенъ оставить портного?

— Я поступилъ въ портному только для заработка.

— У меня въ торговлѣ заработаешь не меньше, чѣмъ у портного… только вѣрно служи.

— Можешь смѣло положиться на мою вѣрность.

Мокра предложила ему условія, которыя онъ немедленно принялъ. Ни о запрещенныхъ изданіяхъ, ни о чемъ бы то ни было другомъ, имѣющемъ связь съ ея патріотическими замыслами, не было и помину. Старуха хотѣла предварительно получше узнать Николу. Она упомянула только, что ждетъ сына, изъ Бѣлграда.

— Изъ Бѣлграда? — спросилъ молодой человѣкъ: — что же онъ тамъ дѣлаетъ?

— Въ военномъ училищѣ учится.

— Чтобъ турокъ бить?

— Тсс… тише. Ты объ этомъ не болтай. Я и такъ опасаюсь, чтобъ онъ не попалъ въ бѣду. Знаешь ли ты, — прибавила она: — я потеряла уже одного сына.

Никола ни слова не отвѣтилъ, но взглянулъ на нее съ самымъ искреннимъ сочувствіемъ.

Въ слѣдующій день Никола вступилъ въ новую свою должность. Онъ получалъ столъ, квартиру и небольшое мѣсячное жалованье, которое современемъ должно было увеличиться. Такимъ образомъ онъ вступилъ на ту дорогу, на которой смѣтливые люди, какимъ и онъ былъ, наживаютъ состояніе и современемъ добиваются всякихъ почестей. Всего этого и онъ могъ бы достигнуть — слѣдовало бы только не развлекаться посторонними дѣлами. Этого условія Никола и не исполнилъ. Сначала было старался ничѣмъ не развлекаться и въ продолженіе всей недѣли не заглянулъ даже въ читальню. «Запрещенное» передавалъ Стояну. Но вскорѣ такая жизнь опротивѣла ему, и онъ заговорилъ объ этомъ съ хозяйкой.

— Зачѣмъ же тебѣ въ читальню? — спросила Мокра. — Развѣ читальня дастъ тебѣ хлѣбъ?

— Хлѣба она мнѣ не дастъ… но почитать тамъ можно. Вотъ я и читаю, учусь. Узнаю, о чемъ люди думаютъ.

— Чему же ты тамъ выучился?

— А вотъ чему я выучился: я узналъ, изъ-за чего погибъ твой сынъ и почему кровь его не пропала даромъ.

У Мокры кольнуло что-то въ груди, когда онъ произносилъ послѣднія слова. Она тяжело вздохнула и отвѣтила:

— Ну, такъ ходи же туда каждый день на часовъ около полудня, а въ воскресные дни я буду тебя совсѣмъ отпускать.

Никола сталъ ходить въ читальню и каждый день проходилъ мимо дома хаджи Христо. Что-то тянуло его туда. Каждый разъ, отправляясь въ читальню, онъ останавливался на минуту передъ этимъ домомъ, тщательно осматривалъ его и продолжалъ свой путь, а возвращаясь — дѣлалъ тоже самое.

Мокра ходила на пристань встрѣчать сына и все не могла его дождаться. Наконецъ начала подумывать, что онъ пожалуй не пріѣдетъ. Быть можетъ, и раздумалъ; можетъ быть, не захотѣлъ прерывать ученія? Она ждала письма и вскорѣ получила его. Драганъ писалъ, что очень скоро пріѣдетъ, и просилъ, чтобы никто не ждалъ его у пристани, такъ какъ «пріѣду не я», прибавлялъ онъ.

— Что это значитъ: «пріѣду не я»? — спросила старуха Станко.

— Что значитъ? не думаетъ ли онъ явиться переодѣтымъ?

— Онъ способенъ сдѣлать такую глупость, — замѣтила Мокра.

— Турки не любятъ болгаръ, которые учатся въ военной школѣ, — промолвилъ Станко.

Мокра вздохнула подъ вліяніемъ какого-то тяжелаго предчувствія. «Дай Богъ, чтобъ онъ не накликалъ на себя бѣды!» — подумала старуха.

Она перестала ходить на пристань, но когда приближался часъ, въ которомъ долженъ придти пароходъ, отправлялась на набережную въ сопровожденіи Николы и становилась въ такомъ мѣстѣ, откуда можно было хорошо видѣть пристань. Она брала съ собой Николу, чтобъ ему указать Драгана въ томъ случаѣ, еслибы послѣднему понадобился кто-нибудь, чтобъ донести вещи. Первый день они ждали напрасно. Пассажиры, по обыкновенію, сходили съ парохода, проходили мимо жандармовъ, въ таможню; тамъ осматривали ихъ вещи и паспорта и пускали куда угодно. Драгана не было между ними. Во второй разъ происходило то же самое. Мокра внимательно смотрѣла, стараясь узнать сына. Пассажиры медленно проходили мимо выстроившихся въ рядъ жандармовъ, которые всѣхъ пропускали. Вдругъ заптіи окружили одного изъ пассажировъ, одѣтаго въ пальто и съ цилиндромъ на головѣ. Цилиндръ слетѣлъ у него съ головы, когда онъ бросился въ сторону. Одинъ изъ жандармовъ схватилъ бѣглеца за пальто; тогда незнакомецъ съ быстротою молніи вынулъ изъ кармана револьверъ, выстрѣлилъ въ ухватившаго его жандарма, а самъ изо всѣхъ силъ пустился бѣжать по направленію къ городу. Жандармъ, въ котораго былъ направленъ выстрѣлъ, присѣлъ, но другіе побѣжали догонять бѣглеца. Началась бѣготня съ крикомъ и пальбой. Незнакомецъ поворачивался и стрѣлялъ въ тѣхъ, которые готовы были его настигнуть. Жандармы отстрѣливались изъ ружей. Борьба эта кончилась быстро и очень печально для пассажира. Онъ упалъ, весь израненный, а жандармы набросились на него и стали бить прикладами, потомъ потащили. Все это продолжалось нѣсколько десятковъ секундъ. Мокра остолбенѣла. Въ груди ея остановилось дыханіе. Правда, что наружность пассажира съ бородой и въ очкахъ не походила на Драгана, но предчувствіе говорило ей, что это онъ.

Лишь только Никола увидѣлъ борьбу, онъ стремглавъ пустился внизъ. Онъ самъ не зналъ, зачѣмъ бѣжитъ. Явилось какое-то страстное желаніе защитить пассажира. Но когда онъ добѣжалъ, некого уже было защищать. На пароходъ садились пассажиры, направлявшіеся внизъ по Дунаю къ Браилу и Галацъ, а на берегу стояли кучки людей, тихонько разговаривавшихъ между собою. Самая большая кучка столпилась у того мѣста, гдѣ упалъ незнакомецъ. Здѣсь на землѣ остались кровавыя пятна. Никола приблизился и, глядя на слѣды крови, прислушивался къ разговору.

— Должно быть, какой-нибудь комитаджи (заговорщикъ), — увѣрялъ кто-то, — у него отпала во время борьбы приставная борода.

— Борода? — спросилъ другой.

— Я видѣлъ, какъ она отвалилась, когда его стали бить прикладами по головѣ.

— Что же съ бородой сдѣлалось?

— Заптіи унесли.

— Э… э… — удивлялись въ публикѣ, качая головами.

— Шесть разъ выстрѣлилъ.

— Нѣтъ… пять, — возражалъ кто-то.

Начался по этому поводу споръ, но вскорѣ кончился, такъ какъ всѣ стали слушать разсказъ про новую подробность.

— Одной рукой стрѣлялъ, а другой клалъ себѣ въ ротъ какія-то бумаги и глоталъ ихъ.

— О… о… — удивлялись собесѣдники.

Никола приблизился къ другой кучкѣ, прислушиваясь, не назоветъ ли кто незнакомца. Но никто не зналъ фамиліи смѣлаго пассажира. Никола подождалъ, пока ушелъ пароходъ, и вернулся въ Мокрѣ. Она все еще оставалась на томъ же мѣстѣ.

— Ну, что же? — спросила Мокра, когда вернулся Никола.

— Мнѣ хотѣлось узнать, кто это такой, — отвѣчалъ молодой человѣкъ.

— Кто же это?

— Говорятъ, что какой-то комитаджи.

— Мой Драганъ! — выговорила старуха, тяжело вздыхая.

— О, нѣтъ! — возразилъ Никола.

— И не возражай! я его узнала.

— Ну… такъ… — бормоталъ Никола.

Мокра махнула рукой и сказала: — Не отнять мнѣ его теперь у турокъ… Пусть… — она глубоко вздохнула — и онъ погибаетъ!

— Такъ-то, безполезно? — воскликнулъ Никола.

— Нѣтъ, не безполезно, — возразила старуха. — Онъ сдѣлалъ глупость, но Богъ прощаетъ такія глупости.

VIII.

Мокра была права. Тотъ, кто былъ причиной случившагося у пристани, былъ дѣйствительно ея сынъ. Изъ конака увѣдомили ее и пришли звать къ пашѣ. Паша, посадивъ ее около себя, спросилъ съ сладкой улыбкой:

— Ну, что, довольна ты теперь обученіемъ сыновей за границей?

— Хизметъ (судьба), паша эффендимъ, — отвѣчала она.

— Ты это не искренно говоришь.

— Я говорю то, что ты самъ сказалъ мнѣ въ объясненіе того несчастія, которое вотъ уже второй разъ постигаетъ меня. Еслибы я не говорила того, что сказала, то мнѣ пришлось бы спросить тебя, и тогда ты отвѣтилъ бы: хизметъ!

— Почему ты такъ думаешь?

— Вотъ еслибы я говорила съ тобой такимъ, напримѣръ, образомъ: вѣдь это несовершеннолѣтній юноша, почти ребенокъ. Отдай мнѣ его.

— Я бы не отдалъ его, но позволилъ бы тебѣ извѣстить его въ тюрьмѣ и уговорить, чтобы онъ во всемъ чистосердечно сознался.

— Развѣ онъ живъ? — спросила Мокра.

— Живъ, иди къ нему. Ты — умная женщина, и сама поймешь, что и какъ мы должны сказать, чтобы наставить его на путь истины. Отъ его показаній будетъ зависѣть степень наказанія, которое онъ понесетъ.

— Развѣ онъ уже не наказанъ? Кажется, что несовершеннолѣтнему мальчику вполнѣ достаточно того наказанія, которое онъ уже понесъ.

— Этотъ мальчикъ двухъ жандармовъ изранилъ, а одного убилъ… такую шалость невозможно простить.

— Развѣ у султана мало заптіевъ? — возразила Мокра.

— Много ли, мало ли, не въ этомъ дѣло, — отвѣчалъ паша. — Ты вотъ лучше подумай, какъ бы тебѣ спасти сына, котораго я до тѣхъ поръ не позволю лечить, пока онъ не отвѣтитъ на вопросы, заданные ему агой. Понимаешь, джанэмъ? — спросилъ паша съ улыбкой.

Онъ хлопнулъ въ ладоши и приказалъ вошедшему адъютанту провести Мокру къ сыну въ тюрьму.

Рядомъ съ гауптвахтой въ конакѣ, въ которой нѣкогда лежали отрѣзанныя головы мятежниковъ, находилась комната, исполнявшая функцію временной тюрьмы. Въ этой комнатѣ на полу лежалъ Драганъ въ изорванной, окровавленной одеждѣ. Очевидно было, что кто-то наскоро, не промывъ даже ранъ на рукахъ, ногахъ, груди и головѣ, перевязалъ ихъ шерстяными полосатыми платками, придававшими ему ужасающій видъ. Избитое, израненное лицо его едва сохранило человѣческій образъ. Мокра подошла тихонько въ сыну и присѣла около него. Она пристально посмотрѣла ему въ лицо, потомъ нагнулась и тихонько сказала:

— Драганъ!

Драганъ лежалъ съ закрытыми глазами. Онъ очевидно услышалъ голосъ матери, такъ какъ по лицу его проскользнула едва замѣтная дрожь, точно зыбь на гладкой поверхности воды, когда подуетъ легкій вѣтерокъ. Нѣсколько погодя, Мокра опять сказала:

— Сынъ мой дорогой!

— Мать… — прошепталъ больной, открывая глаза. Въ этотъ моментъ на гауптвахтѣ послышались шаги входившихъ людей.

Мокра нагнулась надъ сыномъ и тихо, но отчетливо сказала ему на ухо:

— Идетъ ага и будетъ допрашивать тебя: не говори ему ничего, что бы могло повредить комитету… слышишь ли?..

Драганъ открылъ глаза и съ восторгомъ взглянулъ на Мокру. Пришелъ ага; его сопровождали и послѣдній постлалъ на полу принесенный имъ коврикъ, на которомъ усѣлся ага. Онъ велѣлъ подать себѣ трубку и началъ допросъ слѣдующимъ обращеніемъ къ Мокрѣ:

— Скажи твоему сыну, чтобъ говорилъ правду, тогда его хекимъ-баши полечитъ… Въ противномъ же случаѣ пусть околѣваетъ… Скажи ему сама объ этомъ такъ, чтобы понялъ.

— Сынъ мой… — начала Мокра: — ты слышалъ, что говорилъ ага, и помнишь, что я тебѣ сказала. Отвѣчай по совѣсти и знай, что справедливый Господь слушаетъ тебя… Не забывай моихъ словъ.

— Хорошо, — сказалъ ага и началъ допросъ.

Для Драгана невозможно уже было никакое леченіе. Паша отлично зналъ объ этомъ. Но ему хотѣлось добыть отъ умирающаго какія-нибудь указанія подробностей той подпольной работы, которая съ нѣкоторыхъ поръ расширялась по Болгаріи и начала безпокоить турецкое правительство. Съ этой цѣлью онъ призвалъ къ себѣ мать заключеннаго и въ видѣ условія подалъ ей надежду на возможность спасенія сына.

Драганъ на одни вопросы совсѣмъ не отвѣчалъ, на другіе отвѣчалъ: «не знаю», но въ нѣкоторыхъ случаяхъ далъ вполнѣ опредѣленные отвѣты. Онъ отвѣтилъ, напримѣръ, на всѣ вопросы, касавшіеся пребыванія его за границей. Когда его спросили, какимъ путемъ приходятъ въ Болгарію запрещенныя изданія, онъ прямо отвѣтилъ: «черезъ Константинополь». Кіатыбчи записалъ этотъ отвѣтъ. Драганъ сдѣлалъ еще нѣсколько такихъ же показаній, но отвѣты его становились все тише, все непонятнѣе; наконецъ, онъ пересталъ отвѣчать. Ага спросилъ разъ, спросилъ другой, тотъ же вопросъ повторила мать и вдругъ крикнула:

— Драганъ!

Умирающій только вздохнулъ.

— Пусть теперь войдетъ хекимъ-баши, — сказалъ ага, отдавая чубукчи трубку и вставая съ своего мѣста.

Докторъ тотчасъ же пришелъ и констатировалъ смерть.

— Спаси его! — крикнула въ отчаяніи Мокра.

— Не умѣю я воскрешать мертвыхъ.

— Онъ еще теплый, — сказала она, прикладывая руку въ груди своего сына.

Докторъ ничего не отвѣчалъ; тогда, обращаясь къ агѣ, она стала просить:

— Онъ мой… позволь мнѣ взять его, ага эффендимъ!

— Возьми, — отвѣчалъ, удаляясь, ага.

Старуха очутилась на единѣ съ трупомъ своего сына. Она не хотѣла отойти отъ него, такъ какъ боялась, чтобы позволеніе не смѣнилось запрещеніемъ. Она боялась также какого-нибудь произвола со стороны дежурнаго гауптвахты, такъ какъ турки всегда готовы поругаться надъ трупомъ гяура.

Она поспѣшно сняла съ себя платокъ, накинула его на голову сына, потомъ взяла его на руки и понесла. Одинъ изъ жандармовъ замѣтилъ:

— Не снесешь, тяжелъ!

— Кто-жъ его на рукахъ носилъ? — отвѣчала старуха. Такъ она прошла черезъ дворъ конака и вѣроятно понесла бы его и черезъ городъ, еслибы ожидавшій у воротъ Никола не остановилъ ее.

— Мокра! — позвалъ онъ.

— А… — откликнулась старуха.

— Ты стара… я молодъ.

— Онъ мнѣ сынъ.

— А мнѣ онъ братъ.

Старуха остановилась. Никола взялъ трупъ у нея и понесъ его по городу. Голова покойника упала Николѣ на плечо, а руки и ноги обвисли. Голова была прикрыта платкомъ, и постороннимъ могло казаться, что Никола несетъ больного. Вотъ почему никто изъ прохожихъ не обращалъ особеннаго вниманія на это шествіе; Никола принесъ покойника домой и положилъ его на диванѣ. Сошлись всѣ домашніе, пришла сестра и начались рыданія.

— Тише!.. тише!.. — увѣщевала хозяйка. — Господь призвалъ къ себѣ Драгана… Онъ погибъ за наше святое дѣло… онъ пошелъ съ жалобой къ Богу… Вотъ уже второй изъ нашей семья.

Въ словахъ ея слышался отголосокъ рыданія, но она старалась скрыть наружные признаки горя и только по временамъ изъ груди ея вырывался стонъ.

— О, мой соколъ!.. сынокъ мой дорогой! — восклицала изрѣдка мать. — По крайней мѣрѣ, похоронимъ его какъ слѣдуетъ.

Она занялась похоронами. На Балканскомъ полуостровѣ есть спеціалистки, занимающіяся умершими; звать ихъ не надо — онѣ сами приходятъ. Онѣ обмываютъ, одѣваютъ и оплакиваютъ покойниковъ. Это — остатокъ древняго обычая; Мокра ни въ чемъ не нарушала его. Часъ спустя, тѣло Драгана со сложенными на груди руками, обернутое въ бѣлую простыню, лежало на катафалкѣ, накрытомъ ковромъ. Въ изголовьѣ и по бокамъ горѣло нѣсколько восковыхъ свѣчей. Священникъ прочиталъ молитву и покропилъ тѣло покойника святой водой. Народъ сталъ понемногу собираться, чтобы отдать послѣдній долгъ умершему. Приходили сосѣди, сосѣдки; вздыхали, молились, шептались. Никола, который почти не уходилъ изъ комнаты, объяснялъ причину и обстоятельства смерти покойника. Его постоянно спрашивали, а онъ отвѣчалъ:

— Это турки убили его за то, что онъ не хотѣлъ отдать имъ находившихся при немъ бумагъ.

— Какія же это были бумаги?

— Не знаю.

— А кому адресованы?

— Кому-нибудь въ Рущукѣ.

— Можетъ быть, англійскому, французскому или русскому консулу?

— Быть можетъ… Навѣрное можно только то сказать, что бумаги были очень важны; онъ ихъ съѣлъ.

Пришли и жена хаджи Христо въ дочерью. Никола и имъ разсказалъ о случившемся, обращая особенное вниманіе на патріотическій подвигъ покойнаго.

— Драганъ, — говорилъ Никола, — погибъ геройской смертью. Заптіевъ было человѣкъ тридцать — онъ одинъ. Хотѣли отнять у него бумаги, но онъ не далъ. Всякій болгаринъ долженъ бы такъ поступать.

Похороны были пышныя. Плакальщицы громко рыдали во время выноса тѣла и во время преданія его землѣ. На крышкѣ гроба несли убранную цвѣтами и зеленью кутью. Мокра устроила у себя въ саду поминальный обѣдъ, на который пришло много гостей. Когда ее утѣшали, она отвѣчала:

— Вотъ уже второй изъ нашей семьи идетъ къ Богу съ жалобой на нашихъ враговъ. Пусть только множатся эти жалобы, тогда тяжба наша навѣрное кончится въ нашу пользу.

Неизвѣстно, насколько всѣ понимали эти слова, — почти всѣ, однако, соглашались со старухой. Но были такіе, которые вполнѣ понимали ее. Понималъ Никола, Стоянъ, Станко, понималъ и хаджи Христо; послѣдній пробовалъ даже возражать.

— Тебѣ, Мокра, послалъ Богъ испытаніе, — говорилъ онъ, — и всѣ мы сочувствуемъ тебѣ; но не слѣдуетъ желать другимъ болгарскимъ матерямъ, чтобы ихъ постигла такая же участь.

— Ахъ, нѣтъ!.. я ни одной матери не желаю этого, — отвѣчала старуха, вздыхая. — Но и того невозможно желать, чтобы наша болгарская молодежь кисла, какъ это прежде бывало, и чтобъ голову свою цѣнила больше родины. Мои сыновья подали примѣръ… пробовали… Такія вещи не удаются сразу, а опытъ научаетъ. Ребенокъ тогда только выучится обращаться съ огнемъ, когда обожжется. Всѣ объ этомъ знаютъ. А все-таки приходится такъ или иначе учить обращаться съ огнемъ.

Такъ разговаривала хозяйка, угощая гостей, и никто почти не возражалъ ей, хотя большинство положительныхъ людей, состоявшее изъ купцовъ, членовъ думы, ремесленниковъ и т. п., въ душѣ не соглашались съ ней. Къ чему задирать турка, когда сила на его сторонѣ! — думали степенные господа. Какъ бы тамъ ни было, слова Мокры не пропадали даромъ. Смерть двухъ молодыхъ, полныхъ жизни людей не только вызывала сочувствіе, но заставляла также призадуматься. Гости задумывались надъ причинами смерти этихъ юношей, и у нихъ являлось сознаніе существующей несправедливости. Такъ, въ самыхъ благонамѣренныхъ головахъ зарождался непроизвольный, безсознательный мысленный протестъ противъ власти, считавшейся до сихъ поръ законной. Возникло какое-то смѣшеніе понятій, указывавшее на то, что въ турецкомъ механизмѣ что-то испортилось. Но положительные люди не особенно увлекались. Они не забыли своихъ эснафовъ (ремеслъ) и продолжали жить съ турками въ ладу. Зато молодежь заговорила совсѣмъ иначе. Происшествіе на пристани произвело потрясающее дѣйствіе на молодые умы, а поминальный обѣдъ еще усилилъ это вліяніе.

— Мокра, — сказалъ какъ-то Никола своей хозяйкѣ, — и я хотѣлъ бы что-нибудь сдѣлать для моей родины, хотя бы пришлось покончить такъ, какъ кончили твои сыновья.

— Что же ты одинъ сдѣлаешь? — возразила она.

— Вѣдь я не одинъ. Въ городѣ найдется много такихъ же, какъ и я, охотниковъ.

— Кто же, напримѣръ, есть у тебя въ виду?

— Да хоть бы Стоянъ… а кромѣ Стояна…

— Гм… — перебила старуха. — Поговори со Стояномъ, потолкуйте, посовѣтуйтесь, а я вамъ скажу, когда время придетъ. У меня есть еще одинъ сынъ, и я должна прежде съ нимъ посовѣтоваться. Докторъ философіи: хотѣла бы я знать, на что это ему пригодится?

Вскорѣ послѣ этого разговора пришелъ въ Мокрѣ Стоянъ и завелъ съ нею такой же приблизительно разговоръ. Она и ему точно такъ же отвѣчала и совѣтовала быть осторожнымъ.

— У турокъ, — говорила она, — есть такіе молодцы, что подслушиваютъ и подсматриваютъ. Это они донесли на моего Драгана.

Мокра стала ждать третьяго сына и очень безпокоилась. Что скажетъ паша? Не станетъ ли къ нему придираться? Чтобы разузнать объ этомъ, она рѣшила отправиться въ пашѣ. Паша, по обыкновенію, принялъ ее ласково.

— Нэ варъ, нэ окъ?

Отвѣтивъ форменно на обычный привѣтъ, Мокра прямо приступила въ дѣлу.

— Кто горячимъ обожжется, тотъ и холодное студитъ, — начала она. — Вотъ я, паша эффеидимъ, двоихъ уже сыновей потеряла. Скажи мнѣ, убьютъ ли твои заптіи и третьяго моего сына?

— Знаешь ли, за что убили старшаго твоего сына?

— Знаю, паша эффендимъ.

— Знаешь ли, за что убили младшаго твоего сына?

— Нѣтъ, паша эффендимъ, не знаю.

— Онъ принадлежалъ къ комитету, который изъ-за границы хочетъ управлять Болгаріей вмѣсто падишаха.

— Ахъ! — воскликнула она.

— Ты развѣ не знала объ этомъ?

— Въ первый разъ слышу.

— А я, видишь ли, зналъ объ этомъ. Я зналъ, что дѣлается за границей, и зналъ, когда и какъ долженъ былъ пріѣхать твой сынъ. Онъ самъ виноватъ въ своей смерти. Зачѣмъ совался не въ свое дѣло!

— Твоя правда, паша эффендимъ, — отвѣчала старуха: — я потому и пришла спросить тебя. Ты обо всемъ знаешь, такъ скажи мнѣ, можетъ ли мой третій сынъ вернуться и спокойно вести торговлю?.. Я ужъ стара стала, тяжело мнѣ одной… Было у меня три сына, теперь только одинъ остался… — Мокра прослезилась.

— Бакалымъ (увидимъ), — отвѣчалъ паша. Онъ хлопнулъ въ ладони и велѣлъ адъютанту принести какую-то бумагу. Адіютантъ принесъ тетрадь. Паша сталъ перелистывать, потомъ вынулъ поллиста бумаги и началъ медленно читать.

— Петръ Зоновъ… Гейдельбергъ… учится… докторъ философіи… гм… онъ ни въ чемъ не замѣшанъ… Докторъ философіи… гм…

— Что это такое докторъ философіи? — спросила Мокра.

— Это значитъ, что сынъ твой мудрецъ. Да, пусть себѣ будетъ мудрецомъ, а только не касается того, что не его дѣло.

— Такъ его заптіи не убьютъ? — наивно спросила старуха.

— Не безпокойся, не убьютъ.

— И въ тюрьму не посадятъ?

— Ничего съ нимъ дурного не сдѣлаютъ.

— Твое слово, паша эффендимъ, дороже мнѣ тысячи мэджиджи золотомъ.

— Вотъ тебѣ мое слово: ничего дурного съ нимъ не сдѣлаютъ.

Вернувшись домой, Мокра велѣла написать Петру, чтобы пріѣзжалъ, ничего не опасаясь. Паша, съ своей стороны, приказалъ тщательно обыскать его. Черезъ недѣлю пріѣхалъ на пароходѣ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати-пяти, котораго вышла встрѣчать Мокра съ Николой, но который могъ поздороваться съ ними только тогда, когда вещи его и карманы были тщательно обысканы въ таможнѣ. Для пересмотра книгъ его и бумагъ командированъ былъ спеціальный чиновникъ, въ которомъ легко было узнать грека.

Мокра ждала съ величайшимъ нетерпѣніемъ, пока все это кончится, и наконецъ дождалась. Велѣла носильщикамъ принести багажъ, а сама поспѣшила съ сыномъ домой, чтобы тамъ свободно обнять его, поцѣловать и на радостяхъ поплакать.

Первыя минуты пребыванія молодого человѣка въ родительскомъ домѣ прошли во взаимномъ изліяніи накопившихся чувствъ. Послѣ многолѣтней разлуки всякому хотѣлось осмотрѣть его, налюбоваться вдоволь. Любовались имъ и мать, и сестра, и вся прислуга обоего пола. Всѣ находили, что онъ выросъ, возмужалъ и похорошѣлъ. Это былъ темный брюнетъ, въ чертахъ лица котораго выражались энергія и стойкость. Онъ не былъ представителенъ, но, чѣмъ ближе узнавали его, онъ становился все болѣе привлекательнымъ. Когда всѣ его и онъ всѣхъ осмотрѣли, начались короткіе вопросы и столь же короткіе отвѣты, и только за ѣдой стали разговаривать. На слѣдующій день, когда Петръ совсѣмъ отдохнулъ, мать спросила его:

— Что же ты, сынокъ, думаешь?

— О чемъ, майка (мать)?

— О твоихъ братьяхъ?

Молодой человѣкъ вздохнулъ и отвѣчалъ:

— На долю имъ выпала весьма трудная задача — начинать. Но иначе невозможно. Ничего никогда не сдѣлаешь, не попробовавъ.

Мокра убѣдилась, что сынъ ея не обвиняетъ братьевъ за неудачи, и прибавила:

— Теперь ты одинъ остался у меня.

— Такъ что же, майка? Развѣ обязанности одного не тѣ же самыя, что и обязанности троихъ?

— Сынокъ мой дорогой! — воскликнула съ умиленіемъ старуха. — Благослови тебя Господь! Я не только благословляю, но изо всѣхъ силъ буду помогать тебѣ.

Этотъ разговоръ между матерью и сыномъ былъ прологомъ, за которымъ вскорѣ послѣдовали событія.

Петръ началъ съ того, что привелъ въ порядокъ торговыя дѣла: завелъ бухгалтерскія книги и велъ ихъ въ образцовомъ порядкѣ. Хотя онъ и былъ докторомъ философіи, но повелъ дѣло совсѣмъ не такъ, какъ его брать, учившійся въ коммерческомъ институтѣ. Это впрочемъ не мѣшало ему посѣщать читальню, которой онъ подарилъ нѣсколько солидныхъ книгъ, и знакомиться тамъ съ молодежью. Мать сразу рекомендовала ему Станка, Николу и Стояна, какъ вѣрныхъ и испытанныхъ людей. Но Станко сейчасъ же отказался отъ дѣятельности, а потому пришлось совѣщаться и дѣйствовать только втроемъ. Въ началѣ дѣятельность ихъ ограничивалась полученіемъ и распространеніемъ запрещенныхъ изданій. Теперь только Никола занялъ мѣсто Станка. Эксъ-пастухъ очень ловко исполнялъ свое, дѣло. Однажды, открывая ящикъ съ книгами въ присутствіи Мокры и Петра, онъ возмечталъ:

Когда это мы вмѣсто книгъ станемъ переправлять нашихъ воиновъ, какъ древніе греки переправляли ихъ въ Трою въ своемъ конѣ.

— Какъ въ конѣ? — спросила Мокра.

Никола разсказалъ ей исторію о деревянномъ конѣ.

— Это не легко, — замѣтила Мокра. — Не съумѣемъ соорудить такого коня. Легче было бы провести ихъ въ Рущукъ черезъ нашъ колодезь, еслибъ можно добраться до него снизу.

— Черезъ какой колодезь? — спросилъ Петръ.

— Черезъ тотъ, что въ саду.

Мокра, взявъ обѣщаніе сохранить тайну, разсказала молодымъ людямъ о подземной галереѣ и о томъ, какъ въ ней нѣкогда нашли убѣжище женщины и дѣвушки всего квартала.

— Ты, майка, была ли тамъ когда-нибудь? — спросилъ Петръ.

— Никогда въ жизни.

— Необходимо въ такомъ случаѣ посмотрѣть. Такое убѣжище всегда можетъ пригодиться. Пойдемъ, Никола.

Они немедленно приступили въ осмотру колодца: спустили фонарь и замѣтили отверстіе. Надо было осмотрѣть галерею.

— Я спущусь! — предложилъ Никола.

— Постой, надо сначала попробовать, крѣпки ли цѣпь и воротъ.

— Меня удержитъ.

— А вотъ мы попробуемъ. Надо полагать, что ты тяжелѣе ведра съ водой.

Петръ началъ спускать ведра, нагружая ихъ все большими и большими тяжестями. Оказалось, что можно бы смѣло спускаться вдвоемъ.

— Теперь спускай меня, — сказалъ Никола.

— Спущу, но только ты не входи, пока не убѣдишься, можно ли туда входить.

— А кто же мнѣ помѣшаетъ?

— Газы. Если тамъ хорошій воздухъ, ступай; а если нѣтъ, тогда войти войдешь, но не выйдешь оттуда.

— Какъ такъ? — недоумѣвалъ Никола. — Вѣдь здѣсь какъ погребъ, а въ погребѣ можно дышать.

Петръ разсказалъ ему о свойствахъ воздуха и послалъ за ружьемъ, за длинной легкой жердью и за другимъ фонаремъ. Сперва онъ велѣлъ нѣсколько разъ выстрѣлить въ галерею. Потомъ спустилъ Николу съ двумя фонарями: одинъ, привязанный въ концу длинной жерди, надо было нести впереди, другой держать въ рукахъ около себя. Петръ велѣлъ Николѣ немедленно возвращаться, какъ только начнетъ гаснуть передній фонарь. Никола исполнилъ все въ точности. Онъ вылѣзъ изъ ведра и исчезъ, но немедленно вернулся и съ такой поспѣшностью вскочилъ въ ведро, что чуть было не упалъ въ колодезь.

— Тащи! — крикнулъ онъ.

Когда Петръ вытащилъ его, онъ былъ блѣденъ какъ полотно.

— Что съ тобой?

— Едва ушелъ.

— Почему?

— Тамъ… тамъ… какіе-то глаза, — бормоталъ Никола.

— Какіе глаза?

— Большіе.

— Гдѣ же фонари?

— Я ихъ бросилъ.

— Что же, они потухли?

— Нѣтъ.

— Тамъ могутъ быть змѣи, ящерицы, летучія мыши, лисицы, — перебиралъ Петръ.

— А глаза? — спросилъ Никола.

— Это, должно быть, тебѣ показалось. Посмотримъ. Спусти меня, только держи покрѣпче колесо и спускай осторожнѣе.

Петръ спустился, вошелъ въ галерею и очень долго не возвращался, такъ что Никола началъ уже безпокоиться. Но вотъ онъ появился, поднялся благополучно и сталъ разсказывать:

— Прекрасное открытіе. Тамъ можетъ помѣститься человѣкъ пятьсотъ, но пока очередь дойдетъ до людей, мы будемъ сохранять тамъ все то, что туркамъ мѣшаетъ, а намъ необходимо.

— Револьверы! — воскликнулъ Никола, раздѣлявшій общій взглядъ насчетъ необыкновенныхъ достоинствъ этого оружія.

— Револьверы и все прочее.

— А видѣлъ ли ты глаза?

— Я видѣлъ на стѣнѣ стекловидныя пятна, отъ которыхъ отражался свѣтъ фонаря; должно быть, пятна эти и показались тебѣ глазами. Я видѣлъ тамъ летучихъ мышей, видѣлъ лисицъ, убѣжавшихъ при появленіи свѣта, видѣлъ лягушекъ. Если ты пятенъ испугался, то въ какой ужасъ привели бы тебя летучія мыши, лягушки и лисицы! А еще хочешь съ турками драться!

Никола сильно сконфузился.

— Турки — другое дѣло, — бормоталъ Никола, — а тамъ, подъ землей… будто въ гробу… что-то шумитъ.

— Шумитъ тамъ отъ движенія воздуха, точно такъ же, какъ въ колодцѣ. Главное достоинство этой галереи заключается въ томъ, что она безпрестанно, вентилируется. Я дошелъ до конца: отверстіе засыпано немного землей и отлично прикрыто скалой.

Петръ вмѣстѣ съ Николой пошелъ потомъ къ каменной стѣнѣ, которая тянулась вдоль пропасти. Петръ осмотрѣлъ мѣстность, что-то соображалъ, разсчитывалъ и наконецъ сказалъ:

— Здѣсь можно устроить подъемную машину и съ помощью блоковъ втаскивать съ берега въ галерею все что угодно. Контрабандисты могутъ выгружать ящики прямо на берегъ и сами не будутъ знать, куда дѣвается контрабанда.

— А турки? — замѣтилъ Никола.

— Этотъ берегъ считается неприступнымъ; здѣсь даже нѣтъ часового и никогда не будетъ. Превосходное открытіе! Но только пусть рѣшительно никто не знаетъ объ этомъ, кромѣ насъ двоихъ и майки.

— Не бойся, никто не узнаетъ. — увѣрилъ его Никола.

— Пусть себѣ турки наблюдаютъ сколько угодно за нашимъ домомъ, но имъ и въ голову не придетъ, что у насъ есть такое убѣжище.

Онъ снова сталъ смотрѣть. Взялъ записную книжку, рисовалъ, разсчитывалъ, записывалъ, измѣрялъ, потомъ, придя домой, сдѣлалъ чертежъ подъемной машины, выставилъ размѣры и по частямъ заказалъ разнымъ мастерамъ — для того, чтобъ мастера не могли догадаться, что они дѣлаютъ. Очевидно, примѣръ братьевъ научилъ Петра осторожности и онъ избѣгалъ всего, что могло навести на него малѣйшую тѣнь подозрѣнія.

IX.

Въ то время, какъ въ Рущукѣ велась приготовительная, такъ сказать, подземная работа, на Балканскомъ полуостровѣ начали проявляться какіе-то лихорадочные признаки, показывавшіе болѣзненность оттоманской имперіи. То одни, то другіе славянскіе народы хватались за оружіе. Все это дѣйствовало на болгаръ и выражалось, съ одной стороны, безпокойствомъ ожиданія, съ другой — вело въ организаціи тайныхъ обществъ. Конечно, и Рущукъ не ударилъ лицомъ въ грязь: и здѣсь существовало броженіе, и здѣсь существовала закваска въ лицѣ сообщества, состоявшаго изъ Петра, Стояна и Николы.

Никола особенно волновался. Ему казалось, что вся ихъ дѣятельность подвигается черепашьимъ шагомъ. Стоянъ ѣздилъ въ Бухарестъ, познакомился тамъ съ наиболѣе выдающимися личностями революціонной партіи и устроилъ транспортъ заграничныхъ изданій въ большихъ размѣрахъ, т.-е. не небольшими пачками, какъ до сихъ поръ, которыя удовлетворяли спросу въ Рущукѣ и окрестностяхъ, но цѣлыми ящиками. Тутъ-то галерея и сослужила службу. Рыбакъ причаливалъ ночью къ берегу, выгружалъ изъ лодки ящикъ и прикрѣплялъ его въ заготовленному тамъ крюку съ веревкой. Лишь только отчаливалъ рыбакъ, веревка натягивалась, тащила ящикъ по берегу, потомъ поднимала его кверху, а на половинѣ обрыва ящикъ исчезалъ. Все шло какъ по маслу. Запрещенныя изданія стали расходиться въ громадномъ количествѣ по городамъ, мѣстечкамъ, деревнямъ. Несмотря на то, комитетъ считать такой образъ дѣйствія слишкомъ медленнымъ, и предложилъ перейти къ «апостольству». Предложеніе это привезъ Стоянъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ сообщилъ, что въ Румеліи «апостольство» уже въ полномъ ходу. Такимъ образомъ, необходимо было устроить сходку для совѣщаній. Проще всего казалось сойтись въ домѣ Мокры, но Петръ воспротивился этому.

— Я только тогда соглашусь сдѣлать у насъ сходку, — говорилъ онъ, — если не найдется квартиры, за которой никто не наблюдаетъ.

— Можно, пожалуй, сойтись у меня, — заявилъ Стоянъ: — у меня совсѣмъ отдѣльная комната въ домѣ хаджи Христо.

— А нельзя ли въ саду? — спросилъ Никола,

— Въ саду нельзя, — отвѣчалъ Стоянъ.

— Вѣдь мы тамъ со Станкомъ совѣщались?

— Тогда мы совѣщались втроемъ. А теперь сколько насъ соберется?

Никола началъ считать по пальцамъ и насчиталъ семь.

— Пусть приходятъ по одиночкѣ, будто каждый за какимъ-нибудь дѣломъ.

Стоянъ назначилъ день и часъ, а Никола увѣдомилъ всѣхъ, кого рѣшено было пригласить. Назначенное на сходку мѣсто было ему очень по сердцу: онъ разсчитывалъ хотя мимоходомъ посмотрѣть на Иленку. Съ величайшимъ нетерпѣніемъ ждалъ онъ назначеннаго дня и первый явился на мѣсто; даже Стоянъ не возвратился еще домой.

— Стоянъ дома? — спросилъ онъ попавшуюся ему на встрѣчу служанку.

— Нѣтъ, еще не пришелъ.

— Я его подожду.

Служанка отворила дверь въ ту самую горницу, въ которой онъ разговаривалъ въ послѣдній разъ съ Иленкой, и оставила дверь открытой. Молодой человѣкъ смотрѣлъ на дворъ, Передь дверью прошло нѣсколько человѣкъ, но «она» не проходила.. Вдругъ она очутилась въ дверяхъ.

— А!.. — удивилась Иленка, увидавъ Николу.

— Это я, — началъ онъ, совсѣмъ смущенный.

— Вижу, — отвѣчала дѣвушка, съ такой улыбкой, отъ которой Никола весь вспыхнулъ. — Пришелъ ли ты по какому-нибудь дѣлу или нѣтъ?

— Я пришелъ къ Стояну.

— Его, кажется, нѣтъ дома.

— Ничего, я подожду, такъ какъ у меня къ нему очень важное дѣло.

— Онъ, вѣроятно, скоро придетъ.

Молодая дѣвушка должна была бы уйти, такъ какъ Никола не къ ней пришелъ. Но она не уходила; что-то удерживало ее.

— Я слышала, что ты бросилъ портного, — начала она и мысленно увѣряла себя, что ей хочется только объ этомъ спросить Никому.

— Да, бросилъ.

— Что же торговля больше тебѣ нравится?

— Мнѣ все равно, гдѣ хлѣбъ добывать: у портного ли, у плотника, у сапожника или кузнеца, лишь бы не умереть съ голоду.

— А что же тебѣ больше всего нравится? Чѣмъ бы ты хотѣлъ быть?

— Однажды… захотѣлось мнѣ… лебедемъ быть.

— Ты шутишь, — возразила Иленва.

— Нѣтъ, не шучу… Помнишь то воскресенье, когда я пришелъ справляться къ тебѣ насчетъ разбитой вазы. Тогда именно вышелъ я отсюда, сѣлъ надъ Дунаемъ, увидѣлъ лебедей… и страсть какъ мнѣ захотѣлось стать лебедемъ!

— Что же вышло бы изъ этого?

— Хорошо было бы. Я сталъ бы прилетать къ тебѣ. Ты бы въ саду сидѣла, а я спустился бы къ тебѣ, сталъ бы рядомъ и смотрѣлъ бы тебѣ въ глаза. Ты не отгоняла бы меня — лебедя?

Дѣвушка слушала и взглянула на Николу, когда онъ произносилъ послѣднія слова.

— Въ старину такъ случалось, — прибавилъ Никола.

— Какъ случалось? — спросила Иленва.

— Да вотъ нѣкій Юпитеръ сдѣлался лебедемъ и прилеталъ къ царицѣ, которую звали Ледой.

— И что же?

— И она… — Никола остановился. — Это сказка.

— Ничего, разскажи мнѣ эту сказку, — настаивала Иленка.

— Развѣ когда-нибудь въ другой разъ. Я читалъ объ этомъ. но теперь позабылъ.

— Такъ дай мнѣ эту книгу, я сама прочитаю.

— Это французская книга.

— А!.. — дѣвушка пожала плечами. — Я хотѣла бы выучиться по-французски.

— Я выучилъ бы тебя, только и самъ я плохо знаю этотъ языкъ.

— Такъ выучи хорошо.

— Недосугъ мнѣ. Много у меня теперь занятія и въ читальнѣ рѣдко приводится побывать. А скоро, должно быть, еще поприбавится работы.

— Какой работы? — спросила Иленка.

— Гм… какой?.. Да вотъ, можетъ быть, сдѣлаюсь болгарскимъ воиномъ.

Иленка хотѣла что-то сказать, но ничего не сказала и вдругъ отвернулась и поспѣшно ушла. Никола никакъ понять не могъ, что заставило ее такъ поспѣшно удалиться. Вскорѣ послѣ того пришелъ Стоянъ. Неужели это онъ испугалъ ее? Никола спросилъ бы, можетъ быть, объ этомъ Стояна, но съ послѣднимъ пришелъ одинъ изъ приглашенныхъ на совѣщаніе молодыхъ людей.

— Ты уже здѣсь? — спросилъ Стоянъ Николу: — поспѣшилъ, братъ! — и, не дожидаясь отвѣта, пошелъ на лѣстницу. Они втроемъ вошли въ комнату, которая не отличалась ничѣмъ особеннымъ: вмѣсто стѣнъ — шкафы, около нихъ софы, на полу рогожка. Впрочемъ, въ комнатѣ этой стоялъ столъ и два стула. Стоянъ привыкъ къ этой мебели въ Бухарестѣ и считалъ ее необходимостью. Онъ посадилъ гостей на софы, а самъ сѣлъ на стулъ. Едва успѣли они усѣсться, какъ пришло двое изъ приглашенныхъ; за ними еще одинъ; наконецъ, явился Петръ и, такимъ образомъ, всѣ оказались на-лицо. Петръ открылъ засѣданіе, приглашая Стояна разсказать, что онъ слышалъ въ Бухарестѣ.

— Вотъ что я слышалъ, — началъ молодой человѣкъ. — Говорятъ, что необходимо готовиться къ возстанію и сдѣлать такъ, чтобы оно въ одинъ день вспыхнуло во всей Болгаріи, Румеліи и Македоніи. Поэтому необходимо, чтобы всякій болгаринъ зналъ объ этомъ и былъ готовъ къ означенному сроку.

— Когда же это будетъ? — перебилъ Никола.

— Срокъ успѣемъ еще назначить. Сначала надо приготовиться, то-есть извѣстить рѣшительно всѣхъ по городамъ и деревнямъ.

— Послать всюду письма, — снова перебилъ Никола.

Петръ остановилъ Николу, а Стоянъ продолжалъ;

— Сначала такъ и думали сдѣлать, но у насъ очень мало грамотныхъ, а между грамотными не всѣ надежны; есть много такихъ, которые прочитали бы и пошли бы сейчасъ донести мудиру.

— Правда, — замѣтилъ Никола.

— Поэтому рѣшили, что надо снарядить «апостоловъ».

— А кромѣ того, рѣшено заручиться въ вѣрности ихъ нашему дѣлу, — прибавилъ Петръ.

— Да, — продолжалъ Стоянъ, — рѣшено принимать присягу по установленной формѣ: За народни-те горски чети. Вотъ уставъ, — показалъ Стоянъ, вынувъ изъ-за пазухи листъ исписанной бумаги съ печатями внизу.

— Читай!.. — сказало нѣсколько человѣкъ.

Стоянъ началъ читать уставъ организаціи народнаго возстанія, которое должно было произойти подъ руководствомъ воеводъ и байрактаровъ. Уставъ состоялъ изъ шестнадцати параграфовъ. Каждая община должна была выставить чету, а слѣдовательно должна была имѣть своего воеводу и байрактара. Такимъ образомъ, вся суть подготовительной работы сводилась къ тому, чтобы въ каждой общинѣ найти двухъ людей, которые бы согласились взять на себя упомянутыя должности и которымъ можно бы было довѣрить ихъ. Все это казалось въ теоріи очень легко исполнимымъ. Собравшіеся на совѣщаніе были сильно взволнованы чтеніемъ устава, и волненіе ихъ еще больше возросло, когда Стоянъ прочелъ текстъ присяги:

«Праведный Господи! клянусь крестомъ и святымъ евангеліемъ, что исполню всѣ священныя мои обязанности, возложенныя на меня изустно и прочитанныя въ уставѣ; свѣтлое солнышко пусть будетъ свидѣтелемъ моей клятвы, а храбрые воины да покараютъ меня острыми ножами за всякую измѣну».

— Я сейчасъ стану присягать! — воскликнулъ Никола.

— Я тоже!.. и я!.. — повторили другіе.

— Хорошо, — сказалъ Петръ: — я присягалъ и Стоянъ присягалъ, а потому мы можемъ привести васъ къ присягѣ; нужно только добыть крестъ и евангеліе… Крестъ легко добыть, а евангеліе достанетъ намъ Станко… Мы сходимъ на кладбище, и тамъ у гроба нашихъ мучениковъ приведемъ васъ къ присягѣ… А пока намъ надо потолковать объ апостольствѣ.

— О чемъ тутъ толковать! — воскликнулъ Никола: — я иду.

— Я тоже пойду!.. и я пойду… — кричали одинъ за другимъ собравшіеся.

— Петру только нельзя идти, — замѣтилъ Стоянъ, — такъ какъ и паша, и ага, и всѣ турки наблюдаютъ за нимъ.

— Конечно, конечно, — соглашались всѣ.

— А кромѣ того, — замѣтилъ Никола, — нельзя же всѣмъ намъ уходить изъ Рущука, такъ какъ здѣсь тоже не мало будетъ работы.

Разсуждая такимъ образомъ, онъ имѣлъ въ виду галерею, о существованіи которой, кромѣ его и Петра, никто не зналъ.

— Пусть будетъ по вашему, — началъ Петръ, — позвольте только сдѣлать вамъ одно замѣчаніе: всѣ вы собираетесь въ «апостолы», но всѣ ли съумѣете выполнить это дѣло?

— Какъ всѣ ли съумѣемъ? — возразилъ одинъ; — что же въ этомъ мудренаго?

— Ты гдѣ родился? — спросилъ Петръ возражавшаго.

— Здѣсь… въ Рущукѣ.

— Это, значитъ, въ городѣ… А воспитывался гдѣ?

— Тоже въ городѣ.

— Такъ ты, значитъ, не съумѣешь ни сговориться, ни поладить съ крестьянами… А ты? — спросилъ онъ второго. Оказалось, что и второй, и третій, и четвертый всѣ были воспитаны въ городѣ. Дошла очередь до Николы.

— Я родился въ городѣ, — сказалъ онъ, — но съ малолѣтства пасъ овецъ и постоянно жилъ среди крестьянъ.

— А ты, Стоянъ?

— Я родился въ деревнѣ, воспитался въ меганѣ, и если переодѣнусь крестьяниномъ, то никому не догадаться, что я учился въ Бухарестѣ.

— Значитъ, вы только вдвоемъ можете идти въ «апостолы», тѣмъ болѣе, что надо покамѣстъ испытать… а отъ этого опыта все будетъ зависѣть… Если все пойдетъ благополучно, тогда станемъ дѣйствовать смѣлѣе. Тогда начнемъ организовать по уставу… Помните уставъ?

— Помнимъ, помнимъ!

— Завтра на зарѣ приходите на кладбище, а пока, съ Богомъ, по домамъ.

Стали расходиться. Никола до того увлекся всѣмъ происходившимъ во время собранія, что забылъ даже объ Иленкѣ. Онъ сбѣжалъ по лѣстницѣ и поспѣшно удалился. Пройдя нѣсколько сотъ шаговъ, онъ вспомнилъ о ней или, лучше сказать, онъ вспомнилъ о той поспѣшности, съ которой она удалилась, и не могъ понять, чего она ушла. Ему очень хотѣлось разгадать эту загадку; но вскорѣ она была совсѣмъ оттѣснена въ одну изъ отдаленныхъ мозговыхъ клѣточекъ, гдѣ и оставалась въ видѣ подчеркнутаго вопроса, отложеннаго до болѣе благопріятнаго времени. Теперь онъ думалъ о другомъ. Въ воображеніи его рисовались по всей Болгаріи возстающія, которыя покрываютъ всю его родину, какъ овцы покрываютъ луга, и передъ каждой четой стоитъ воевода, передъ каждой четой — байрактаръ; вѣтерокъ играетъ знаменами… Душа юноши переполнилась чудными мечтами, которыми онъ хотѣлъ бы съ кѣмъ-нибудь подѣлиться. Но съ кѣмъ? Еслибы онъ могъ передъ кѣмъ-нибудь излить свою душу, онъ былъ бы въ эту минуту совершенно счастливъ.

Ему хотѣлось поговорить съ Петромъ. Но Петръ показался ему чрезвычайно страннымъ. Вернувшись отъ Стояна, онъ сѣлъ за бухгалтерскую книжку и началъ считать, какъ будто ничего рѣшительно не произошло. Сидитъ себѣ, считаетъ, записываетъ, и вдругъ зоветъ:

— Никола!

— Что такое?

— Свѣсь все сало, что стоитъ въ лавкѣ, а то у меня счеты какъ-то перепутались!

Отдалъ приказаніе и снова сидитъ себѣ и пишетъ, какъ ли въ чемъ не бывало. Никола началъ вѣшать сало и никакъ не могъ справиться; перемѣшалъ разновѣски, перепуталъ значки на безмѣнѣ, и все выходило у него не такъ. Онъ вѣшалъ, перевѣшивалъ… вдругъ какой-то покупатель пришелъ за перцемъ… Никола отпустилъ ему сахару. Покупатель ушелъ, а Никола опять вѣшалъ и насилу свѣсилъ это несчастное сало. Петръ между тѣмъ преспокойно дѣлалъ свое дѣло, будто ничего и не произошло. Помѣшалъ ему работать пришедшій въ лавку чиновникъ изъ конака, Аристархи-бей, одинъ изъ тѣхъ, которые исполняютъ функцію глазъ; функція эта не особенно лестна, но крайне необходима такимъ правительствамъ, какъ турецкое. Никола, увидѣвъ его, стиснулъ губы, а Петръ привѣтливо улыбнулся, посадилъ около себя, угостилъ кофе, предложилъ трубку и завелъ разговоръ, — какъ вы думаете, о чемъ? о революціонномъ комитетѣ.

— Ты знакомъ съ его членами? — спросилъ Аристархи-бей.

— Да, знакомъ. Я познакомился съ ними въ Бухарестѣ, — отвѣчалъ Петръ небрежно, какъ будто комитетъ этотъ нисколько не интересуетъ его.

— Они, конечно, предлагали тебѣ вступить въ члены?

— Конечно. Какъ же имъ было не предложить мнѣ, въ виду репутаціи, которую сдѣлали братья моей семьѣ? Но я выкупился у нихъ разъ навсегда.

— А много ли съ тебя взяли?

— Пять дукатовъ.

— Гм… Не много. Съ меня они больше взяли. Долго я платилъ имъ дань и они ничего не догадывались, и вдругъ — кракъ!.. однажды попалось имъ въ руки мое письмо; тѣмъ и покончилась наша дружба. Еслибы не эта глупая случайность, я непремѣнно попалъ бы въ члены комитета.

— Стоитъ ли? — небрежно замѣтилъ Петръ.

— Однако, въ Константинополѣ смотрятъ на это очень серьезно.

— Можетъ быть, считаютъ необходимымъ другихъ увѣрять въ серьезности этихъ пустяковъ.

— Конечно, — отвѣчалъ грекъ: — въ политикѣ такія вещи бываютъ, иногда приходится изъ мухи дѣлать слона… Читалъ ли ты послѣдній нумеръ ихъ газеты?

— Откуда мнѣ его взять? — возразилъ Петръ, пожимая плечами.

— Вотъ я покажу тебѣ, — и съ этими словами Аристархя-бей вынулъ изъ бокового кармана экземпляръ газеты. Петръ взялъ нумеръ, посмотрѣлъ… Ящикъ съ этими нумерами только недавно былъ втащенъ въ галерею, но Петръ ни на минуту не растерялся и ничѣмъ не измѣнилъ себѣ.

— Хочешь прочесть? — спросилъ грекъ.

— Съ удовольствіемъ. — Онъ просмотрѣлъ нумеръ и, отдавая его Аристархи-бею, замѣтилъ: — И какъ это не надоѣсть имъ писать все одно и то же! Никогда ничего новаго. Постоянно пережевываютъ то, что пишутъ французскія и нѣмецкія газеты. Имъ кажется, что они пишутъ, а они просто-на-просто переписываютъ. Это вамъ въ конакъ присылаютъ? — спросилъ Петръ.

Грекъ нѣсколько сконфузился. — Въ конакъ дѣйствительно присылаютъ, — сказалъ онъ, — но этотъ экземпляръ не изъ конака.

— Ты самъ получаешь?

— Нѣтъ, но мнѣ хотѣлось бы получать непосредственно.

— Обратись въ редакцію.

— Нѣтъ, не хочу я съ ними связываться.

Петръ понялъ, и Никола, который тутъ же стоялъ, понялъ, чего хотѣлъ Аристархи-бей. Онъ надѣялся получить отъ Петра какія-нибудь указанія; но докторъ философіи держалъ ухо востро и не дѣлалъ ни малѣйшаго промаха, хотя все время былъ очевь любезенъ съ грекомъ. Онъ намекнулъ, что у него теперь очень много хлопотъ, такъ какъ приходится приводить все въ порядокъ, но не особенно подчеркивалъ этотъ вопросъ, такъ что нельзя было подумать, что онъ представляется только дѣльцомъ. Никола любовался хладнокровіемъ своего хозяина и, подъ вліяніемъ такого примѣра, началъ самъ отпускать перецъ тѣмъ, кто требовалъ перцу, а кто придетъ за сахаромъ — тому и сахару отвѣситъ. Мысли его приходили въ равновѣсіе и къ вечеру онъ совсѣмъ успокоился. Передъ вечеромъ Петръ ушелъ изъ лавки, а когда закатилось солнце, то и Никола закрылъ ставни, заперъ двери, собралъ деньги и отправился домой ужинать. Онъ ужиналъ вмѣстѣ съ Мокрой, Анкой, Петромъ и остальными домочадцами. Послѣ обѣда всѣ предавались отдыху по турецкому обычаю. Отдыхъ этотъ назывался рагатъ и состоялъ въ томъ, что мужчины, покуривая трубки и попивая ракію, сидятъ по-турецки и дремлютъ, а женщины въ это время отправляются на вечерній разговоръ. Представителями мужского пола были здѣсь Петръ и Никола: вмѣсто трубокъ, они курили папироски, ракіи не пили, и съ ними обыкновенно оставалась Мокра. Во время вечернихъ рагатовъ, они, конечно, разговаривали о томъ, что ихъ больше всего занимало. Въ этоѣ день первый заговорилъ Петръ.

— Знаешь, майка, пришло распоряженіе комитета, чтобы «апостоловъ» снаряжать.

— Какихъ апостоловъ? — спросила она.

Петръ объяснилъ, въ чемъ дѣло.

— Такъ это то же самое, что Бачо-Киро затѣялъ.

— Кто это Бачо-Киро? — спросилъ Петръ въ свою очередь.

— Ты развѣ о немъ не слыхалъ?

— Нѣтъ.

— Бачо-Киро ходитъ повсюду въ крестьянской одежѣ и разсказываетъ про Болгарію.

Бачо-Киро (историческая личность) былъ сначала учителемъ, но, подъ вліяніемъ непреодолимаго желанія служить родинѣ, онъ бросилъ учительскую должность и «съ трубкой въ зубахъ, съ сумой на плечахъ, въ крестьянской одеждѣ»^[2] ходилъ изъ деревни въ деревню, изъ города въ городъ и агитировалъ. Онъ исходилъ всю Болгарію, Румелію, Ѳракію, Македонію, побывалъ въ Бѣлградѣ, гдѣ видѣлся съ предсѣдателемъ кабинета министровъ; въ Бухарестѣ, гдѣ вошелъ въ сношенія съ революціоннымъ комитетомъ; въ Цареградѣ, гдѣ гостилъ у Славейкова. Въ сумѣ былъ его архивъ; тамъ онъ хранилъ собственныя записки, большинство которыхъ состояло изъ сочиняемыхъ имъ стиховъ на болгарскомъ и турецкомъ языкахъ. Въ стихахъ этихъ проводилъ онъ ту мысль, что настоящій болгаринъ долженъ пролить кровь за свою родину:

«Господи! дозволь мнѣ до того дожить,

Чтобы за Болгарію свою кровь пролить».

Онъ не былъ хорошимъ поэтомъ, но въ высшей степени оригинальной личностью. Онъ являлся олицетвореніемъ безграничной преданности идеѣ возрожденія болгарской независимости. Объ этой именно личности Мокра разсказала сыну и Николѣ.

— Надо поступать такъ, какъ онъ поступалъ, — замѣтилъ Никола: — надо гобу надѣть и съ Богомъ.

Петръ и Мокра согласились съ нимъ. Разговоръ продолжался еще нѣсколько минутъ, послѣ чего всѣ разошлись. Уходя, Петръ сказалъ Николѣ, что евангеліе уже есть.

На слѣдующій день, лишь только солнечный отблескъ на востокѣ началъ золотить поверхность дунайскихъ водъ, на христіанскомъ кладбищѣ появилось семь фигуръ, которыя нисколько не напоминали заговорщиковъ. Болгары избѣгали средневѣковой символистики и формалистики. Они не употребляли ни тогъ, ни особенныхъ знаковъ; не окружались мистицизмомъ, который впослѣдствіи перешелъ въ романтизмъ, хотя и они не всегда могли бы объяснить своей вѣры въ успѣхъ. Они вѣрили въ правоту своего дѣла, въ торжество справедливости, и шли наобумъ. На зарѣ семь человѣкъ пришло на кладбище; это были тѣ же самые молодые люди, которые вчера совѣщались въ квартирѣ Стояна. Они подошли къ могилѣ Драгана, еще не обросшей травою. На могилѣ этой лежалъ камень, на которомъ предполагалось сдѣлать надпись, когда Станко составитъ ее. Станко хотѣлъ чествовать память молодого человѣка въ стихахъ, но стихи у него какъ-то не клеились. Эта задача не затруднила бы, можетъ быть, Бачо-Киро; но Станко сколько ни думалъ, все-таки ничего у него не выходило, поэтому камень остался безъ надписи. На этомъ камнѣ Петръ положилъ евангеліе и поставилъ крестъ. Къ присягѣ приступило пять человѣкъ. Они стали въ рядъ лицомъ къ востоку и передъ солнцемъ присягали на крестѣ и святомъ евангеліи, но тексту, внятно прочитанному Петромъ. Этотъ непышный обрядъ не лишенъ былъ торжественности. Когда кончилось чтеніе текста, каждый изъ присягавшихъ перекрестился и подходилъ по очереди цѣловать крестъ и евангеліе, а отходилъ съ увѣренностью, что въ немъ произошла какая-то перемѣна.

Всѣ находились подъ обаяніемъ данной минуты; никто ни единымъ словомъ не рѣшался нарушить торжественнаго молчанія. Неизвѣстно, какъ долго оно продолжалось бы, еслибы неожиданно не появилась на кладбищѣ Мокра. Она поспѣшно подошла къ могилѣ и въ недоумѣніи взглянула на молодыхъ людей.

— Что вы здѣсь дѣлаете?

— Они присягали, — отвѣтилъ Петръ, указывая глазами на присягавшихъ.

— А… не стану спрашивать, для чего… знаю. Да благословитъ васъ Богъ.

— Что ты, майка, пришла сюда? — спросилъ сынъ.

— Я прихожу сюда каждое утро. — Она вздохнула, взглянула на могильный камень и увидѣла на немъ крестъ и евангеліе. Подошла, перекрестилась, поцѣловала крестъ, поцѣловала евангеліе, выпрямилась и, скрестивъ на груди руки, промолвила;

— Я здѣсь бесѣдую съ сыномъ. Одного у меня убили и другого убили… Сынокъ мой, передай мою молитву Богу. Молюсь я о Болгаріи, за которую вы оба пролили молодую спою кровь. Господи, не забудь этой жертвы! Дѣти мои… сынки дорогіе!

Голосъ ея дрожалъ, но она не заплакала. Замолчала, чтобы подавить волненіе, потомъ обратилась въ молодымъ людямъ:

— Вы хорошо сдѣлали, что присягали на могилѣ Драгана… Онъ передастъ Господу вашу присягу, который будетъ судить васъ и покараетъ, если забудете о ней. Ступайте теперь съ Богомъ; оставьте меня одну.

Молодые люди подходили къ старухѣ, цѣловали ея руку и удалялись, а она каждаго перекрестила.

Отлогіе лучи солнца, золотившіе росу и капли влаги, повисшія на листьяхъ, освѣщали эту трогательную сцену. Капли эти блестѣли какъ алмазы. Богородская трава распространяла сильный ароматъ. Надъ кладбищемъ взлеталъ жаворонокъ, а надъ Дунаемъ и за Дунаемъ разстилался бѣлый туманъ. Петръ послѣдній подошелъ къ матери. Она взяла его голову въ обѣ руки и тихимъ взволнованнымъ голосомъ шептала:

— О!.. твоя голова… эта голова… Господь сжалится надо мною… сжалится надъ бѣдной сиротой… Но пусть исполнится Его святая воля… Дитя мое, будь остороженъ!.. — Она перекрестила его и онъ удалился.

На слѣдующій день Никола ушелъ въ крестьянскомъ платьѣ по дорогѣ, ведущей въ Шумлу. Никто не мѣшалъ ему, никто не удерживалъ его. Положеніе Стояна было нѣсколько иное. Связанный съ хаджи Христо, онъ не вполнѣ былъ свободенъ. Ему было легко ѣздить въ Бухарестъ, такъ какъ для этого не требовалось много времени, а притомъ можно было всегда найти предлогъ для поѣздки въ торговыхъ дѣлахъ. Хаджи Христо предостерегалъ его, но не особенно контролировалъ. Теперь однако, когда Стоянъ заявилъ, что уѣзжаетъ надолго, не въ Бухарестъ и не по торговымъ дѣлалъ, хаджи Христо считалъ необходимымъ переговорить съ нимъ.

— Не дури! — началъ онъ: — у тебя вѣдь, какъ и у каждаго, одна только голова на плечахъ.

— Я объ этомъ знаю, — отвѣчалъ молодой человѣкъ.

— А если погубишь ее?

— Мы не вѣчны… Двумъ смертямъ не бывать, одной не миновать.

— Конечно, — отвѣчалъ хаджи Христо и, подумавъ немного, прибавилъ: — Знай, что послѣ моей смерти останется эснафъ, а съ нимъ Иленка… Понимаешь?

Стоянъ посмотрѣлъ собесѣднику въ глаза.

— Что же? Уходишь? — спросилъ хаджи Христо.

— Да, ухожу, но вернусь.

— Возвращайся, а то самъ будешь виноватъ, если твое мѣсто займетъ другой. Петръ — положительный человѣкъ, дѣло свое знаетъ и считать умѣетъ.

Все это не могло удержать Стояна и не удержало. Въ день его отъѣзда Иленка посѣтила Анку около полудня. Одинъ изъ первыхъ ея вопросовъ былъ вопросъ о Николѣ.

— Куда онъ дѣвался?

— Не знаю, куда-то ушелъ.

— Вернется ли?

— Не знаю; можетъ быть, вернется.

X.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ съ того времени, какъ изъ Рущука исчезли Стоянъ и Никола. Въ занимающихъ насъ политическихъ и общественныхъ отношеніяхъ ничего, повидимому, не измѣнилось. Съ ними происходило приблизительно то же, что, напримѣръ, съ Дунаемъ, который все плыветъ себѣ да плыветъ. Однообразная поверхность его блеститъ на солнцѣ, отражаетъ въ себѣ небо, но кто знаетъ, что дѣлается на днѣ? Можетъ быть, тамъ образуются своеобразныя теченія? Можетъ быть, песокъ заноситъ русло рѣки?

Теперь Мокра занималась домашнимъ хозяйствомъ, Петръ погрузился въ торговыя дѣла, у хаджи Христо жизнь также шла обычной колеей, и развѣ тотъ, кто сталъ бы особенно доискиваться перемѣнъ, могъ бы замѣтить, что Иленка стала чаще обыкновеннаго задумываться. Въ задумчивости дѣвушекъ ничего нѣтъ особеннаго — развѣ имъ не о чемъ задумываться? Будущность каждой дѣвушки представляетъ загадку, весьма интересную для нея. А потому не въ томъ дѣло, что Иленка задумывалась, а въ томъ, что стала «чаще обыкновеннаго задумываться». Но на эту перемѣну никто не обращалъ вниманія: ни отецъ, ни мать, ни даже Белка, которая выняньчила ее. Дѣвушка никому ничего не говорила о причинѣ своей задумчивости и, только (вотъ это «только» и могло бы навести на истинный путь того, кто бы заинтересовался этимъ вопросомъ) встрѣтившись съ Анкой въ домѣ ли родителей, у Мокры, или въ другомъ мѣстѣ, старалась свести разговоръ на Николу и дѣлала это довольно ловко. Такъ, напримѣръ, однажды сказала Анкѣ:

— Отецъ мой прогналъ Стояна, точно также, какъ Петръ прогналъ Николу.

— Развѣ Петръ прогналъ Николу? — возразила Анка.

— Я слышала, что Никола товаръ въ лавкѣ воровалъ.

— Что ты вздоръ болтаешь! — крикнула Анка съ негодованіемъ.

— Я такъ слышала.

— Это ложь! Мать вполнѣ ему довѣряла, и онъ никогда не воспользовался ни единой нашей паричкой. Это все неправда. Нѣтъ… нѣтъ… Никола — отличный малый.

— Отличный? — переспросила Иленка.

— Да, отличный, превосходный… какъ сахаръ…

— Такой сладкій?

— Да, сладкій, а пылкій какъ огонь.

— Ты что-то ужъ очень хвалишь его, — замѣтила Иленка тономъ намека.

— Я не хвалю, а просто говорю, каковъ онъ. Впрочемъ что ему за дѣло до моей похвалы или хулы.

Анка, которую весьма сильно потрясли свалившіяся на семью несчасгія, рѣшила поступить въ монастырь, а потому Иленка придавала большое значеніе всему, что Анка говорила ей о Николѣ. Мнѣніе ея было вполнѣ безпристрастно. Иленка умѣла заставить разсказывать себѣ о молодомъ человѣкѣ, о которомъ Анка весьма мало могла разсказывать. Она знала, что хозяева имъ довольны; они ужинали за однимъ столомъ; ей приходилось слушать разговоры между имъ, братомъ и матерью, но Анка не участвовала въ этихъ разговорахъ, такъ какъ была занята другимъ. Она все думала о монастырѣ св. Спаса въ Румыніи, куда постоянно собиралась и куда давно бы уѣхала, еслибы все зависѣло отъ нея. Мать и брать не противились ея намѣренію, но совѣтовали:

— Подожди, подумай хорошенько, чтобы потомъ не пожалѣть

Анка согласилась съ родными, жила дома, но постоянно постомъ и молитвами готовилась въ монашеской жизни. Сосѣди считали ее святой; владыка раздѣлялъ мнѣніе сосѣдей, а паша, приписывая желаніе Анки вліянію Мокры, видѣлъ въ этомъ вѣрный залогъ благонамѣренности семьи, хотя изъ нея и выродилось два бунтовщика. Да и дѣйствительно: Петръ съ увлеченіемъ занимался торговлей, Анка заживо стремилась въ могилу. Подобнымъ людямъ невозможно заниматься ничѣмъ предосудительнымъ. А между тѣмъ на дѣлѣ выходило иначе.

Пять знакомыхъ намъ заговорщиковъ не дремали: они вели пропаганду возрожденія, раздавали и раскидывали запрещенные изданія въ громадномъ количествѣ. Теперь изданія эти не только оставлялись въ читальнѣ, но стали появляться во всевозможныхъ лавкахъ, кофейняхъ и въ частныхъ домахъ, такъ что попадали въ руки не только болгаръ, но появлялись внезапно у румынъ, грековъ и даже турокъ.. Напрасно Аристархи-бей изъ силъ выбивался, чтобы выслѣдить, какимъ образомъ все это совершалось. «Запрещенное» шествовало какими-то невидимыми путями. Производились аресты, которые ни къ чему не приводили, такъ какъ арестованные оказывались въ концѣ концовъ столь же виновными, какъ и самъ паша. Вѣдь онъ тоже находилъ у себя запрещенныя изданія! Все это встревожило власти, встревожило консуловъ. Послѣднихъ особенно испугала одна изъ прокламацій, написанная въ космополитическомъ духѣ. Одинъ изъ консуловъ, получивъ такую прокламацію, поспѣшилъ съ нею къ пашѣ и, показавъ ему corpus delicti, спросилъ:

— Видѣли ли вы это, ваше превосходительство?

Паша вынулъ изъ-подъ подушки такой же экземпляръ и показалъ его консулу.

— Что это значитъ? — спросилъ представитель цивилизованнаго государства.

— Что мы цивилизуемся, — отвѣчалъ паша.

— Да, но вѣдь это невозможно.

— А въ Берлинѣ ничего подобнаго не случается?

Консулъ нѣсколько смутился, но, подумавъ немного, отвѣтилъ:

— Еслибъ въ Рущукѣ ухватить конецъ нитки, то по ней, можетъ быть, можно было бы дойти до клубка въ Берлинѣ.

— Не лучше ли наоборотъ, — отвѣтилъ, улыбаясь, паша, — поискать въ Берлинѣ конца той нитки, которая вкатилась клубкомъ въ Турцію?

— Ахъ, ваше превосходительство! вы смѣшиваете политическіе интересы съ вопросами общественнаго порядка.

— У насъ ничего не угрожало общественному порядку, пока европейская политика оставляла насъ въ покоѣ.

— Это значитъ, что вы не желаете принимать никакихъ мѣръ?

— Напротивъ того, я только позволилъ себѣ сдѣлать замѣчаніе относительно той роли, которую мы всегда готовы играть, какъ только является вопросъ объ общественномъ порядкѣ.

— Вы точно также заинтересованы въ этомъ, какъ и всѣ прочіе.

Паша только пожалъ плечами.

— Прочитайте, ваше превосходительство! — воскликнулъ консулъ, протягивая газету и тыкая въ нее пальцами. — Эмансипація, федерація, республика… чистая польская интрига.

— Чья бы тамъ ни была интрига, намъ это рѣшительно все равно. Болгары ничего въ этомъ не понимаютъ, у насъ весьма легко поддерживать порядокъ. Кого-нибудь повѣсить или голову какого-нибудь болгарина выставить на жердочкѣ на-показъ и все будетъ спокойно. Есть у насъ въ Рущукѣ одна семья вполнѣ благонамѣренная, благодаря тому, что одинъ изъ ея членовъ далъ голову свою на-показъ. Да, бываютъ моменты, когда становится необходимо устраивать этого рода выставки.

— Настоящій моментъ… — началъ консулъ.

— Очень благопріятенъ для того, — перебилъ паша, — чтобы застращать нашихъ вѣрноподданныхъ… Я сдѣлалъ уже соотвѣтствующія распоряженія, велѣлъ сдѣлать повсемѣстную облаву… Теперь по городамъ, по селамъ, деревнямъ, по горамъ, лѣсамъ и полямъ, всюду, однимъ словомъ, ловятъ комитетъ.

— Что же ему дѣлать въ полѣ?

— Ничего, — отвѣчалъ паша. — Дѣло въ томъ, чтобы произнести впечатлѣніе… Врядъ ли поймаютъ кого-либо изъ членовъ комитета, но будетъ острастка… а народъ пойметъ, что заговорщиковъ также преслѣдуютъ, какъ воровъ и убійцъ. Казнить всегда можно, слѣдуетъ только обвинить въ принадлежности къ комитету.

— Да, но вѣдь необходимы доказательства.

— Найдутся и доказательства, хотя они совершенно излишни. Но, такъ какъ мы теперь цивилизуемся, то я поручилъ Аристархи-бею выработать проектъ суда и слѣдствія… Я непремѣнно пошлю приглашенія всѣмъ консульствамъ на засѣданіе этого суда… Надѣюсь, — прибавилъ онъ съ оттѣнкомъ ядовитости, — что представленіе будетъ удачно.

— Да вѣдь у васъ нѣтъ еще актеровъ?

— Мой режиссеръ Аристархи-бей нашелъ уже нѣсколько человѣкъ, а облава сдѣлаетъ имъ пока рекламу.

Дѣйствительно, по всей Болгаріи разставлена была стража, состоявшая изъ такихъ отрядовъ, на одинъ изъ которыхъ наткнулся Стоянъ въ Кривенѣ. Милязимъ, какъ мы видѣли, и не догадался, что передъ нимъ стоялъ членъ комитета въ крестьянской одеждѣ. Стоянъ переодѣлся, переночевалъ въ меганѣ и чуть свѣтъ вышелъ съ отцомъ на улицу, гдѣ подъ орѣхомъ спали воины султана. Спалъ даже часовой. Восходящее солнце не производило ни на него, ни на его товарищей, никакого впечатлѣнія. Одинъ лежалъ на правомъ боку, другой на лѣвомъ, третій уткнулся носомъ въ землю, и всѣ спали. Милязимъ лежалъ навзничь и торчавшимъ вверху носомъ издавалъ различные звуки, то жалобные, то торжественные, то глухо-хрипливые, то рѣзкіе какъ свистъ.

— Развѣ это люди? — замѣтилъ Стоянъ, взглянувъ издали на эту картину.

— Мы точно такіе же во время сна, — возразилъ Пето.

— Не въ томъ дѣло, какъ они спятъ.

— А въ чемъ же? — спросилъ меганджи.

— Насъ, видите ли, можно сравнить съ звѣремъ, султанъ охотится на насъ… а они… что же?

— Конечно, собаки.

— Такъ и чешутся руки взять шишомъ (винтовку) и переколотить ихъ ихними же штыками.

— И что жъ бы изъ этого вышло?

— Семью турками стало бы меньше на свѣтѣ.

— Нельзя, братъ, сдѣлать этого въ моемъ домѣ.

— Нельзя, такъ нельзя. Впрочемъ, я вѣдь такъ только сказалъ. Пусть себѣ спятъ молодцы на здоровье, а мнѣ надо бы подумать, какъ перебраться въ Рущукъ.

Пето покачалъ головой и сказалъ: — если здѣсь караулятъ, то въ Рущукѣ тоже стоитъ стража у воротъ.

— А можетъ быть, тамъ такъ же, какъ и здѣсь, караулятъ.

Пето возразилъ движеніемъ головы, а потомъ сказалъ: — Черезъ нѣсколько часовъ пріѣдетъ сюда таторъ (почтальонъ), съ нимъ и отправишься, а пока ступай куда-нибудь, съ глазъ миллима.

— Пойду въ деревню.

— Иди.

— Грожданъ дома? — спросилъ молодой человѣкъ.

— Дома. Знаешь ли, онъ женился.

— Знаю, онъ взялъ Балкану.

— Да, и вотъ гдѣ теперь живетъ, — прибавилъ старикъ показывая пальцемъ избу на краю деревни.

— Тамъ вѣдь прежде жилъ Степанъ, — замѣтилъ Стоянъ.

— Да, жилъ, но продалъ избу Грождану, а самъ уѣхалъ и поселился по ту сторону Бѣлой.

Въ этотъ моментъ послышалось подъ орѣхомъ какое-то ворчаніе: милязимъ забормоталъ, отгоняя, сквозь сонъ, обсѣвшихъ его мухъ. Онѣ безпокоили его гораздо больше, чѣмъ свѣтившее въ глаза солнце. Мухи безпрестанно гуляли по лицу милязима, и особенно полюбилась имъ окрестность его носа; напрасно онъ оддувался сквозь сонъ, напрасно подергивались рефлективно мышцы лица; мухи отлетали и снова садились; наконецъ, милязимъ забормоталъ и качнулъ головой — мухи слетѣли. Это-то ворчаніе и обратило на себя вниманіе разговаривавшихъ.

— Просыпается, — сказалъ Стоянъ.

— Еще нѣтъ, но скоро проснется. Проклятыя мухи не дадутъ ему спать. Ну, ступай же съ Богомъ!

Стоянъ повернулся и, не спѣша, прошелъ пространство, отдѣлявшее его отъ той избы, куда онъ направился. На порогѣ встрѣтили его хозяева, оба еще молодые. Ему было лѣтъ тридцать, а ей около двадцати-пяти. Они составляли отличную пару: оба красивы, особенно она, которая представляла типъ деревенской красоты. Статная, свѣжая, здоровая фигура ея нравилась всѣмъ, кто на нее взглянетъ. Стоянъ поздоровался съ ней какъ съ доброй знакомой.

— Что же у васъ хорошенькаго слышно?

— Все по старому, — отвѣчалъ Грожданъ.

— Не совсѣмъ по старому, — возразилъ Стоянъ. — Прежде не ставили въ Кривенѣ низамовъ.

— Чортъ бы ихъ побралъ! — замѣтила хозяйка. — Сегодня наша очередь кормить ихъ.

— А хотите избавиться отъ такихъ гостей?

— Пусть бы шли себѣ съ Богомъ, куда имъ угодно.

— Совсѣмъ бы ушли, не правда ли? — спросилъ Стоянъ.

— Не стала бы плакать, хоть бы ихъ и совсѣмъ не стало.

— Даже еслибъ они ушли изъ Болгаріи?

— Изъ Болгаріи? — повторила женщина, не понимая, въ чемъ дѣло.

— Со всей нашей родины, — прибавилъ Стоянъ, и началъ объяснять, что это такое Болгарія. Онъ опредѣлялъ границы, называлъ горы, рѣки, города, деревни; говорилъ о разстояніи между ними, о самомъ народѣ, а молодая женщина все слушала, и отъ времени до времени удивлялась:

— Бре… бре…

— Такъ вотъ видите, — продолжалъ Стоянъ: — еслибъ только народъ сговорился, то легко могъ бы выгнать турокъ. — Все это входило въ программу пропаганды, которую онъ велъ во время своего «апостольства» и вести которую до того наловчился, что безъ труда убѣдилъ хозяевъ не только въ необходимости изгнать турокъ, но даже въ возможности сдѣлать это. — Надо только пожелать, — оканчивалъ онъ: — если сильно захотимъ и дружно возьмемся, все сдѣлаемъ, — и онъ продекламировалъ:

«Не кланамъ ся низко

Ни предъ единъ волъ,

А на подлеците

Имамъ буковъ колъ».

Рѣчь Стояна чрезвычайно заинтересовала Грождана и Балкану. Они заслушались, а между тѣмъ время шло да шло. Вдругъ хозяйка вспомнила, что ихъ очередь кормить сегодня солдатъ.

— Ахъ! время уже ѣду готовить, — воскликнула она. — Заколи низамамъ ягненка, — сказала она мужу, — а я схожу за водой.

— А я, — сказалъ Стоянъ, — посижу у васъ; я только-что убрался подальше отъ низамовъ, и мнѣ бы не хотѣлось, чтобъ они знали, гдѣ я.

— Садись у камина, — сказалъ Грожданъ.

Хозяинъ пошелъ колоть ягненка, хозяйка пошла за водой. Минутъ черезъ десять она вернулась и, едва переступивъ дорогъ, обратилась въ Стояну: — кажется, что одинъ изъ турокъ зайдетъ къ намъ въ избу. Если онъ войдетъ, стань вотъ тамъ! — и она указала на висѣвшее на жерди платье. Между этимъ платьемъ и стѣной можно было скрыться. Только-что хозяйка выговорила эти нѣсколько словъ, какъ на порогѣ показался Грожданъ и произнесъ: — Турокъ идетъ.

Стоянъ всталъ съ своего мѣста и спрятался за платье. Немедленно послѣ того вошелъ незваный гость. Это былъ милязимъ. Онъ шелъ съ чубукомъ въ рукѣ, съ револьверомъ за поясомъ. Остановившись на минуту на порогѣ, онъ окинулъ взглядомъ горницу, вошелъ и занялъ мѣсто передъ каминомъ, гдѣ только-что сидѣлъ Стоянъ.

— Гашъ гелды, — поздоровался турокъ.

— Сафать гелды, — отвѣчалъ Грожданъ.

Турокъ набилъ себѣ трубку, закурилъ ее и, помолчавъ немного, сказалъ Грождану: — Стань передъ избой и покарауль, чтоб никто сюда не входилъ. Если же ты, джанэмъ (голубчикъ), пустишь сюда кого-нибудь, — прибавилъ онъ, ласково улыбаясь, — такъ видишь ли?.. — Онъ указалъ пальцемъ на торчавшій за поясомъ револьверъ.

Грожданъ отвернулся и направился къ дверямъ. Балкана послѣдовала за нимъ.

— Псс… — позвалъ милязимъ. — Останься, горлица моя! — обратился турокъ въ Балканѣ: — готовь кушанье.

— Но… я… — начала смущенная женщина: — эффендимъ…

— Что такое?

— Я должна уйти.

— Зачѣмъ?

— Мой чередъ готовить на васъ.

— Потому именно останься… здѣсь… здѣсь… у камина… вотъ тутъ, — сказалъ онъ, указывая пальцемъ мѣсто. — Ты будешь готовить, а я посмотрю. — Онъ отвернулся, посмотрѣлъ — Грожданъ уже ушелъ. Милязимъ сталъ курить трубку. Балкана стояла по срединѣ избы и искоса посматривала на платье, за которымъ скрывался Стоянъ.

— Чего же ты стоишь? — ласково спросилъ ее милязимъ. — Дѣлай свое дѣло, а я буду дѣлать свое.

Молодая женщина вздохнула и, собравшись съ духомъ, начала:

— Оставь, эффендимъ, свои дурныя намѣренія.

— Знаешь ли, голубушка, каковы мои намѣренія?

— Ты самъ знаешь, эффендимъ.

— Знай же и ты, прекрасная булка: я намѣренъ пустить пулю въ лобъ твоему мужу, если ты вздумаешь мнѣ сопротивляться.

— Господи Боже мой! — вздохнула молодая женщина.

— Видишь ли… Я не намѣренъ выйти отсюда, пока не обниму тебя. Подойди лучше къ камину и ни въ чемъ не сопротивляйся. Понимаешь!

Въ словахъ милязима слышалась та непреодолимая воля, которую турки умѣютъ выражать чрезвычайно мягко. Балкана отлично знала, что всякая борьба была бы безполезной. То, за чѣмъ пришелъ милязимъ, считалось весьма обыкновеннымъ требованіемъ, и единственнымъ спасеніемъ въ такихъ случаяхъ было заблаговременное бѣгство, такъ какъ булки (замужнія женщины) лишены были всякой возможности защищаться отъ насилія турокъ. Балкана не скрылась заблаговременно — стало быть, надо было покориться. Къ тому же турецкіе и вообще восточные обычаи не допускаютъ никакого сопротивленія со стороны женщины, попавшейся какимъ бы то ни было образомъ въ руки мужчины. Библейская, напримѣръ, женщина никогда не сопротивляется волѣ мужчины. Заповѣди воспрещаютъ «пожелать» мужчинѣ женщину. Потому-то женщинъ и запираютъ на востокѣ. Лишенныя всякой иниціативы въ этомъ отношеніи, существа эти не могутъ сами противостоять естественному «пожеланію» мужчины, отъ котораго ихъ могутъ защитить каменныя стѣны, замки, запоры, но ни въ какомъ случаѣ не вопль ихъ. Вотъ почему оставленная мужемъ Балкана не видѣла никакой возможности противостоять «пожеланію» милязима. Ее стѣсняло только присутствіе Стояна. Но какъ было помочь горю? Выдать его — боялась. А потому вздохнула только и подошла къ камину. Когда молодая женщина нагнулась къ огню, турокъ погладилъ ее по ногамъ и чмокнулъ губами. Балкана дѣлала свое дѣло, не обращая на него никакого вниманія. Милязимъ повторялъ, продолжалъ и расширялъ свои ласки… Посидитъ себѣ, покуритъ трубку, и снова примется ласкать деревенскую красавицу. Наконецъ, обнялъ ее за талію, притянулъ къ себѣ, отложилъ въ сторону трубку и… внезапно ухватила его пара сильныхъ рукъ, и онъ очутился рядомъ съ булкой опрокинутымъ навзничъ. Все это произошло въ одно мгновеніе. Балкана вскочила, закрыла глаза руками и выбѣжала изъ избы. Въ горницѣ милязимъ барахтался на полу, а Стоянъ, прижавъ его грудь колѣномъ, изо всѣхъ силъ давилъ его за шею.

Грожданъ между тѣмъ преспокойно снималъ кожу съ только-что убитаго ягненка, который висѣлъ на деревянномъ гвоздѣ, вбитомъ въ столбъ. Увидѣвъ выбѣжавшую изъ избы жену, закрывавшую глаза руками, онъ позвалъ:

— Балкана!

— Ахъ! — воскликнула крестьянка, отнимая отъ лица руки.

— Что такое? — спросилъ спокойно мужъ.

— Стоянъ…

— Что такое Стоянъ?

— Не знаю… Ахъ!

— Турокъ Стояна увидѣлъ? — испуганно спросилъ Грожданъ.

— Ахъ… нѣтъ!..

— Если нѣтъ, то и слава Богу, — замѣтилъ успокоенный мужъ.

— Стоянъ турка увидѣлъ.

— Не мудрено… Онъ вѣдь стоялъ за одежей. Что же дѣлать? Нельзя же было его вывести.

— Онъ самъ вышелъ…

— Онъ вышелъ? — спросилъ встревоженный мужикъ.

— Какъ только турокъ обнялъ меня, онъ выскочилъ..

— И помѣшалъ турку! — крикнулъ мужикъ, выпустивъ изъ рукъ ягненка.

— Помѣшалъ.

— О, горе намъ, горе!.. ну, и что же?

— Не знаю, я убѣжала, а они тамъ… — Она указала пальцемъ за дверь.

— Тамъ! — повторилъ Грожданъ и, направляясь въ избѣ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ. — Тамъ все тихо… Онъ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ и посмотрѣлъ на жену, которая въ какомъ-то оцѣпенѣніи стояла у столба. Въ ея взглядѣ выражалось недоумѣніе и испугъ. — Почему тамъ тихо?.. — недоумѣвалъ Грожданъ.

Очень простая и естественная причина тишины заключалась въ томъ, что пока супруги разговаривали, Стоясъ задушилъ турка. Напрасно милязимъ извивался подъ давившими его грудь колѣнами. Стоянъ, не говоря ни слова, съ яростью пантеры сжималъ его шею, и тогда только разжалъ руки, когда жертва его перестаила шевелиться.

— А!.. — воскликнулъ онъ, стоя надъ трупомъ: — вчера я долженъ былъ плясать передъ тобою вмѣсто медвѣдя, а сегодня ты хотѣлъ нашу женщину обезчестить… Ахъ ты.. собачій сынъ!

Грожданъ услышалъ отголосокъ этихъ словъ, и ему показалось, что въ горницѣ разговариваютъ. Онъ нѣсколько успокоился и съ видомъ подслушивающаго подкрался въ дверямъ. Дверь была открыта. Прижавшись плечомъ въ косяку, онъ заглянулъ внутрь и увидалъ, что милязимъ лежитъ, а Стоянъ стоить надъ нимъ. Грожданъ удивился. Посмотрѣлъ на жену, которая стояла все къ томъ же положеніи, и пожалъ плечами. Грожданъ самъ не зналъ, что ему дѣлать. Стоянъ позвалъ его:

— Грожданъ! видишь ли?

Крестьянинъ ничего не понималъ; онъ стоялъ въ дверяхъ, но не смѣлъ перешагнуть порога.

— Я задушилъ турка.

— Э!.. — ужаснулся мужикъ.

— Да, я задушилъ его… не далъ обезчестить твоей жены.

Грожданъ остолбенѣлъ.

— Видѣлъ ли кто, какъ онъ входилъ къ тебѣ въ избу?

На этотъ вопросъ, клонившійся, очевидно, въ обсужденію средствъ уклоненія отъ отвѣтственности за совершившійся фактъ, крестьянинъ не отвѣтилъ; онъ только крикнулъ женѣ:

— Онъ турка убилъ!

Балкана всплеснула руками, завопила и съ крикомъ отчаянія побѣжала въ деревню.

— Бѣда! — крикнулъ Грожданъ и тоже побѣжалъ въ деревню.

Стоянъ выбѣжалъ на улицу и нѣсколько разъ крикнулъ: — Стой! стой! — но ни Грожданъ, ни Балкана не слушали его. Онъ махнулъ рукой, вернулся, осмотрѣлъ избу вокругъ, потомъ взглянулъ на мегану. Во все это время лицо его и фигура выражали нерѣшительность. Наконецъ, онъ надѣлъ шапку и выбѣжалъ на дворъ. Здѣсь оглянулся и скорымъ шагомъ пошелъ въ поле и скоро исчезъ за холмомъ. Между тѣмъ крикъ Грождана и Балканы произвелъ въ деревнѣ переполохъ. Женщины выбѣгали изъ домовъ и тотчасъ же скрывались, а мужчины смотрѣли въ недоумѣніи вокругъ и все-таки ничего не могли понять. Около пятой или шестой избы Балкана остановилась и, когда ее окружили со всѣхъ сторонъ, сказала:

— Горе намъ! Стоянъ турка убилъ.

Подбѣжалъ Грожданъ и повторилъ: — Горе намъ! Стоянъ турка убилъ.

Всѣ были поражены этимъ извѣстіемъ. Начали подходить другіе сосѣди; пришелъ и чорбаджи.

— Что?.. какъ?.. гдѣ?.. — спрашивалъ онъ.

Грожданъ разсказалъ, какъ пришелъ милязимъ, какъ приказалъ ему уйти, какъ остался съ его женой. И все это разсказывалъ спокойно, будто такъ и должно было все происходить. Единственнымъ виновникомъ бѣды являлся Стоянъ.

— Какой Стоянъ? — спросилъ кто-то.

— Сынъ мегаяджи Пэто.

— Откуда онъ явился?

— Не знаю… Пришелъ къ намъ въ гости, сѣлъ около камина; а когда турокъ пришелъ, онъ спрятался за одежу.

Теперь не было уже никакой возможности скрыть случившійся фактъ. Чорбаджи самъ не зналъ, что ему дѣлать. Но вѣдь надо было на что-нибудь рѣшаться. Чорбаджи рѣшилъ связать Грождана и отправить его въ Систово въ конакъ; но предварительно надо было зайти въ мегану, чтобы тамъ взятъ Стояна. Чорбаджи, призванные имъ мужики и связанный Грожданъ направились къ меганѣ. Поравнявшись съ избой Грождана, чорбаджи и нѣсколько другихъ крестьянъ заглянули въ избу. На полу лежалъ трупъ съ раскрытымъ ртомъ, раскрытыми глазами и высунувшимся языкомъ. Крестьяне попятились назадъ. Пошли дальше. Передъ меганой стоялъ часовой, а въ дверяхъ — Пето.

— Что это значитъ? — спросилъ Пето, обращаясь къ чорбаджи и указывая на связаннаго Грождана.

— Гдѣ Стоянъ? — спросилъ въ свою очередь чорбаджи

— Какой Стоянъ? Если вамъ нужно сына моего Стояна, то его здѣсь не было. Я его не видалъ. — Пето отвѣчалъ такъ громко, что слова его были слышны въ женской половинѣ.

— Зачѣмъ же вамъ Стоянъ? — еще разъ спросилъ меганджи.

Чорбаджи разсказалъ, въ чемъ дѣло.

— Стояна здѣсь не было; всѣ низами могутъ подтвердить мои слова, а они здѣсь со вчерашняго утра Если Стоянъ былъ гдѣ-нибудь въ окрестности, то я за это не отвѣчаю, а ко мнѣ онъ не заходилъ.

Сообщенное солдатамъ извѣстіе непроизвело на нихъ особеннаго впечатлѣнія. Онбаши отправился въ избу Грождана, констатировалъ фактъ убійства и вернулся. Нѣсколько другихъ солдатъ сдѣлали то же самое. Такъ какъ низамы подтвердили показаніе Пето, то чорбаджи пришлось отправиться въ Систово съ однимъ только обвиняемымъ.

XI.

Нѣсколько дней спустя послѣ описанныхъ нами въ предшествующей главѣ событій, Рущукскій кади (губернаторъ) принималъ съ свойственной ему важностью и спокойствіемъ своихъ Посѣтителей. Прежде всѣхъ приглашенъ былъ къ нему консулъ той «дружественной державы», которая особенно интересовалась агитаціей въ Болгаріи. Паша очень радушно принялъ его. Послѣ обычныхъ привѣтствій начался разговоръ на ту же тему, которая была затронута консуломъ нѣсколько недѣль тому назадъ, но теперь не консулъ, а паша дѣлалъ сообщеніе:

— Теперь у насъ накопилось уже достаточно матеріала для процесса, — заявилъ вали.

— Сколько членовъ комитета? — спросилъ консулъ.

— Ни одного.

— Какой же это матеріалъ?

— Онъ состоитъ у насъ изъ суррогатовъ, — отвѣчалъ паша. — У насъ есть такіе, которыхъ можно будетъ повѣсить вмѣсто членовъ комитета, если слѣдственной коммиссіи не удастся выжать изъ подсудимыхъ указаній на болѣе крупныхъ дѣятелей… Мы, видите ли, цивилизуемся и начинаемъ примѣнять къ правосудію законъ вѣроятности.

— Не опасно ли примѣнять въ правосудію законъ вѣроятности? — спросилъ консулъ.

— Мотивированный приговоръ по европейскому образцу устранитъ всякую опасность.

Консулъ оставилъ этотъ вопросъ и перешелъ къ другому: — Сколько человѣкъ арестовано?

— Трое.

— Мало.

Паша хлопнулъ въ ладоши и спросилъ пришедшаго дежурнаго адъютанта: — Пришелъ ли уже въ конакъ Аристархи-бей?

— Пришелъ, паша эффендимъ.

— Позовите его ко мнѣ.

Нѣсколько минутъ спустя пришелъ Аристархи-бей, поклонился и сталъ въ почтительной позѣ, ожидая приказаній.

— Нельзя ли арестовать больше троихъ? — спросилъ паша.

— Можно, — послѣдовалъ отвѣтъ.

— Такихъ, которые бы могли фигурировать въ процессѣ?

— Всякій болгаринъ могъ бы фигурировать въ процессѣ.

— Конечно, но вѣдь необходимы правдоподобные доказательства.

— Правдоподобныхъ доказательствъ очень много.

— Противъ кого?

Аристархи бей назвалъ нѣсколько человѣкъ и между прочими хаджи Христо.

— А?.. — удивился паша.

— Къ его дому прослѣдили…

— Очень хорошо… и, обращаясь въ консулу, прибавилъ: — крупная рыба.

— Я его знаю, — отвѣчалъ консулъ. — Онъ врядъ ли принимаетъ участіе въ какихъ бы то ни было незаконныхъ дѣлахъ.

— Но можетъ съ пользой фигурировать въ процессѣ.

Что же такое произошло? Легко догадаться, что завязку процесса должно было составить убійство милязима.

Стоянъ, уходя изъ избы Грождана, очутился въ незавидномъ положеніи. Нечего было и думать о возвращеніи домой, а оставаться въ деревнѣ было тоже опасно. Ему стало досадно, что онъ такъ вспылилъ: вѣдь онъ защищалъ людей, которые не чувствовали даже важности наносимаго имъ оскорбленія. Стоило да рисковать жизнью изъ-за такихъ людей?.. Въ немъ зародилось чувство презрѣнія къ своимъ землякамъ. Онъ вознегодовалъ на нихъ. Подумавъ, однако, и успокоившись, онъ иначе отнесся ко всему случившемуся:

«Чѣмъ они виноваты? — подумалъ Стоянъ. — Пяти-вѣковое рабство не могло не оставить глубокихъ слѣдовъ, тѣмъ болѣе, что въ продолженіе всѣхъ этихъ пяти вѣковъ народъ оставался въ абсолютномъ умственномъ бездѣйствіи. Онъ безропотно покорялся туркамъ и даже не думалъ о себѣ; поэтому турки выдрессировали болгаръ какъ собакъ, объѣздили ихъ, какъ объѣзжаютъ лошадей, и такъ пріучили ко всѣмъ послѣдствіямъ неволи, что въ нихъ выработалась привычка соглашаться со всѣмъ существующимъ какъ съ необходимымъ и вполнѣ законнымъ. Чѣмъ же они виноваты?»

Стоянъ задалъ себѣ вопросъ: почему же онъ самъ такъ вспылилъ, такъ возмутился поступкомъ милязима? Отвѣтъ явился самъ собой: понятіе чести представилось ему въ видѣ результата образованія.

Всѣ эти размышленія нисколько, однако, не улучшали того затруднительнаго положенія, въ которомъ онъ теперь очутился. Онъ находился среди полей, луговъ, лѣсовъ, покрывающихъ холмистую поверхность окрестностей Рущука, на которой расположены болгарскіе, турецкіе и черкесскіе посады и деревни. Онъ не сомнѣвался, что его всюду будутъ искать, что власти устроятъ на него облаву. Стоянъ разсчиталъ, что приказъ о розыскахъ его не можетъ дойти до всеобщаго свѣденія раньше двадцати четырехъ часовъ, слѣдовательно онъ могъ располагать сутками, и еслибъ ему удалось переправиться въ это время за Дунай, тогда бы онъ избѣжалъ всякой опасности. Легче всего можно бы привести эту мысль въ исполненіе, добравшись до отцовской меганы, такъ какъ Пето зналъ много рыбаковъ и имѣлъ съ ними постоянныя сношенія. Но невозможно было и думать о возвращеніи въ мегану: пришлось бы рисковать не только собой, но и отцомъ. Во время событій 1867 и 1868 годовъ турецкія власти вѣшали и ссылали въ каторжныя работы не только тѣхъ, которые непосредственно принимали участіе въ возстаніи, но даже тѣхъ, кто давалъ имъ пріютъ или пищу. Въ меганѣ никто изъ постороннихъ не видѣлъ Стояна, и это обстоятельство оправдывало его отца, на смѣтливость котораго онъ вполнѣ разсчитывалъ. А потому не слѣдовало рисковать. Послѣ подобныхъ размышленій, преступникъ нашъ направился къ берегу Дуная, забрался въ тростникъ и ждалъ, не подвернется ли счастливый случай. Но случай не подвертывался. Стоянъ видѣлъ, какъ проходили по рѣкѣ то пароходы, то парусные корабли, то баржи, то лодки, то рыбацкіе челноки, но все это плыло слишкомъ далеко отъ него. Надо было ожидать нѣсколько дней, чтобъ дождаться чего-нибудь подходящаго. Можетъ быть, Стоянъ рѣшился бы ожидать, но въ первый же день въ вечеру онъ замѣтилъ усиленное движеніе на линіи пограничной стражи. Не могло быть, слѣдовательно, ни малѣйшаго сомнѣнія, что его начали разыскивать. Наступила ночь и только подтвердила его опасенія: пограничная стража была удвоена. Онъ вышелъ изъ тростника и направился къ дорогѣ, но, пока дошелъ до нея, долженъ былъ прилечь въ первой попавшейся ямкѣ, такъ какъ по дорогѣ шелъ объѣздъ черкесовъ. Можетъ быть, объѣздъ этотъ и не его искалъ, но «пуганая ворона и куста боится». Когда черкесы проѣхали, онъ перебѣжалъ черезъ дорогу, дошелъ до лѣсу и, найдя здѣсь подходящее мѣстечко, легъ уснуть.

«La nuit porte consei!» — утѣшалъ онъ себя. Однако не вдругъ уснулъ: онъ думалъ и додумался до плана, исходнымъ пунктомъ котораго было то положеніе, что легче всего скрываться между людьми. Въ толпѣ личность пропадаетъ, — но не во всякой толпѣ. Надо, чтобы толпа и личность были однородна. Въ деревнѣ личность Стояна до тѣхъ поръ была однородна съ окружающимъ его людомъ, пока онъ ходилъ въ крестьянской одеждѣ.

— Зачѣмъ я снялъ гобу, лапти, колпакъ! — горевалъ онъ.

Но дѣлать было нечего. Мы видѣли, что утромъ, не предвидя никакой опасности, онъ рѣшился возвратиться въ Рущукъ, но и теперь ему не предстояло ничего другого. Надо было вернуться въ Рущукъ и тамъ исчезнуть между людьми, потомъ при случаѣ добраться до Журжева. Такой планъ казался ему самымъ подходящимъ въ виду обстоятельствъ, въ которыхъ онъ очутился. Труднѣе всего было попасть въ Рущукъ — городъ, окруженный рвами и окопами, на которыхъ стояли пушки и были разставлены часовые, оберегавшіе всѣ выходы и входы. Но, подумалъ онъ, эта трудность не непреодолима. Раздумывая такимъ образомъ, Стоянъ уснулъ. Разбудилъ его какой-то странный шумъ въ лѣсу. Не вѣтеръ ли? Нѣтъ, не вѣтеръ.

Онъ сталъ прислушиваться и теперь уже различалъ: трескъ ломающихся вѣтвей, отголоски шаговъ и разговора, и отъ времени до времени какой-то крикъ, напоминающій команду.

— Что это такое?

Онъ вскочилъ, еще послушалъ и вполнѣ убѣдился, что весь этотъ шумъ производили наполнявшіе лѣсъ люди. Кто зналъ, подобно Стояну, исторію Филиппа Тоби, Панайота Хитова, Степана Караджи и хаджи Димитра, тому легко было понять, что это облава.

Стояну стало жутко. Сердце его сжалось; но весьма скоро это первое ощущеніе нейтрализировалось сознаніемъ, что если это даже облава, то вѣдь онъ рискуетъ только жизнью, которая и безъ того повисла лишь на волоскѣ, и онъ вдругъ почувствалъ въ себѣ силу и мужество. Онъ осмотрѣлъ револьверъ, немного подумалъ, вспомнилъ хорошо знакомую ему мѣстность и направился въ сторону оврага, гдѣ находился ручеекъ, текущій къ Лому. Стоянъ подвигался очень осторожно: осматривался, но главнымъ образомъ старался не сбиться съ избраннаго направленія. Вскорѣ онъ убѣдился, что его окружали со всѣхъ сторонъ. Въ такихъ случаяхъ, чѣмъ больше кольцо, тѣмъ оно рѣже и, стало быть, тѣмъ легче пройти незамѣченнымъ. Онъ сразу понялъ, что ему нельзя терять ни минуты, и пошелъ быстро впередъ. Пройдя нѣсколько десятковъ шаговъ, онъ встрѣтился съ болгарскимъ крестьяниномъ, который, какъ только замѣтилъ его, тотчасъ же поднялъ палку и хотѣлъ закричать, но лишь только Стоянъ показалъ револьверъ, мужикъ опустилъ палку и закрылъ ротъ.

— Что это такое? — спросилъ Стоянъ, тихимъ голосомъ, направляя дуло револьвера на мужика.

— Насъ согнали искать Стояна Кривенова, — отвѣчалъ мужикъ.

— Ступай съ Богомъ, — сказалъ Стоянъ, проходя мимо крестьянина.

— Съ Богомъ, — тихо отвѣчалъ мужикъ.

Пройдя благополучно цѣпь облавы, Стоянъ быстро пошелъ въ сторону оврага. Онъ шелъ теперь по тропинкѣ и вдругъ наткнулся на агу систовскихъ заптіевъ.

— Дурь (стой)! — крикнулъ ага, протягивая лѣвую руку къ груди Стояна, а правой хватая торчавшій за поясомъ револьверъ.

Раздался выстрѣлъ… Ага вскрикнулъ, вытянулъ руки, какъ бы желая за что-то ухватиться, и повалился навзничъ.

Стоянъ пустился бѣжать. Положеніе его еще ухудшилось, когда онъ взвалилъ на свою шею еще второе убійство. Теперь Стоянъ бѣжалъ изъ всѣхъ силъ и вдругъ подумалъ, что по его слѣдамъ пустится погоня, которая тѣмъ легче настигнетъ его, что теперь извѣстно, въ какую сторону онъ направился. Какъ только мысль эта мелькнула у него въ головѣ, онъ немедленно свернулъ въ бокъ, забрался въ чащу и подъ ея прикрытіемъ старался обогнуть лѣсъ такимъ образомъ, чтобы направиться въ сторону противоположную той, въ которую, по всему вѣроятію, послѣдуетъ за нимъ погоня. Ему, такимъ образомъ, пришлось приблизиться къ Кривенѣ.

Спустя нѣкоторое время, онъ пошелъ медленнѣе, но все-таки подвигался впередъ; по временамъ оглядывался, прислушивался, останавливался и опять шелъ. Наконецъ, вполнѣ убѣдившись, что погоня пошла въ другую сторону, онъ нѣсколько отдохнулъ и опять пошелъ, но теперь совсѣмъ уже медленно. Подойдя въ деревнѣ, онъ обошелъ ее издали, нашелъ вѣтвистый и густо покрытый листьями яворъ, влѣзъ на него и скрылся между верхними, густыми вѣтвями. Теперь открылся передъ нимъ обширный видъ. Онъ видѣлъ блестящій отъ солнца Дунай, а за нимъ зеленую плоскость, видѣлъ поля, холмы, лѣса, надъ которыми возвышались систовскіе минареты; видѣлъ раскинутыя тамъ и сямъ деревни, устье Янтры и, наконецъ, вдали Кривену, среди которой различилъ отцовскую мегану.

«Что случилось съ отцомъ, матерью, бабушкой, сестрой!» — подумалъ онъ.

Эти вопросы мучили его. Очень было вѣроятно, что отецъ его арестованъ; но не менѣе вѣроятно было и то, что исполнительная власть въ лицѣ черкесовъ и башибузуковъ, командированная для розысковъ Стояна и разъяренная неудачей, накинется на его мать, сестру и бабушку и станетъ истязать ихъ. Особенно его безпокоила мысль о молодой красивой сестрѣ, представлявшей весьма лакомый кусокъ для мусульманъ. Съ напряженнымъ вниманіемъ смотрѣлъ онъ на мегану въ надеждѣ увидѣть что-нибудь, къ чему могла бы привязаться его мысль для построенія догадокъ; но не могъ ничего разглядѣть. Мегана стояла на своемъ мѣстѣ; на дворѣ ходили куры; по дорогѣ мимо нея проходили и проѣзжали путники. Стоянъ смотрѣлъ на отцовскій домъ съ задней стороны, а потому не видѣлъ, стоитъ ли часовой. Еслибъ знать, что низамы ушли, можно бы ночью подойти къ меганѣ и разузнать, что случилось. Вотъ почему преступникъ нашъ хотѣлъ убѣдиться прежде всего, оставленъ ли часовой? Онъ раздвигалъ листья, напрягалъ зрѣніе и, наконецъ, замѣтилъ блескъ штыка. Значитъ, низамы остались. Нѣсколько спустя онъ увидѣлъ женскую фигуру, выходившую черезъ заднюю дверь. «Бабушка!» шепнулъ онъ себѣ. Такимъ образомъ, Стоянъ узналъ, что часовой стоитъ и что бабушка дома. Это такія данныя, на основаніи которыхъ можно уже строить предположенія: если и нѣтъ хозяина, то его замѣняетъ старуха, слѣдовательно имущество не разграблено. Но что же случилось съ родными?

Можно было предположить, что отца арестовали, но могли его и не арестовать; во всякомъ случаѣ, можно было сказать, что не произвели внезапнаго набѣга, а слѣдовательно было время подумать о матери и сестрѣ. Вскорѣ Столпъ еще замѣтилъ, что мегана по прежнему дѣйствуетъ. Онъ видѣлъ нѣсколько верховыхъ черкесовъ, которые остановились, соскочила съ лошадей, нѣкоторое время оставались въ меганѣ и потомъ уѣхали. Кромѣ того онъ видѣлъ, какъ другіе черкесы шныряютъ, по полямъ.

«Они меня ищутъ», подумалъ Стоявъ.

Всѣ эти наблюденія нѣсколько успокоили его относительно судьбы семьи, и онъ сталъ свободнѣе думать о своемъ положеніи, которое становилось тягостнымъ и потому еще, что вотъ уже второй день какъ онъ ничего не ѣлъ. Ощущеніе голода становилось очень непріятнымъ. Въ меганѣ, конечно, покормили бы его, но идти туда было слишкомъ рискованно.

Онъ осматривалъ деревню. Въ Кривенѣ не происходило, повидимому, ничего необыкновеннаго. Крестьяне ходили, суетились какъ ни въ чемъ не бывало. Стоянъ зналъ каждаго изъ нихъ… Онъ рѣшилъ дождаться вечера и пойти прямо къ чорбаджи.

Сказано — сдѣлано. Какъ только стемнѣло, онъ спустился съ. дерева и направился въ деревню. Семья чорбаджи чрезвычайно, испугалась при его появленіи: дѣти и молодые разбѣжались; въ избѣ осталась одна только бабичка, которая всегда остается въ Болгаріи единственной представительницей семьи во время тревоги. На первые вопросы Стоянъ получалъ одинъ отвѣтъ: «не знаю… не знаю».

Молодой человѣкъ спрашивалъ: гдѣ чорбаджи, гдѣ меганджи, что слышно въ деревнѣ?

— Не знаю.

Стоянъ успокоивалъ, смягчалъ голосъ и только съ трудомъ разузналъ кое о чемъ.

— Ты меня не бойся, бабичка, — говорилъ молодой человѣкъ, — я какъ пришелъ, такъ и уйду.

— Уходи пожалуйста, — отвѣчала старуха.

— Скажи мнѣ только, гдѣ чорбаджи?

— Въ Систовѣ.

— А отецъ мой?

— Твой отецъ? — переспросила она.

— Да, отецъ мой, меганджи Пето.

— Въ Систовѣ.

— А моя мать и сестра?

— Въ Систовѣ.

— Что же они, въ тюрьмѣ?

— Въ Систовѣ.

Стоянъ видѣлъ, что старуха ухватилась за это слово и не хочетъ ничего больше сказать. Для опыта онъ спросилъ:

— Гдѣ вашъ хлѣбъ?

— Въ Систовѣ! — отвѣчала старуха.

Тогда Стоянъ крикнулъ строгимъ голосомъ:

— Дай мнѣ сейчасъ же хлѣба и закуски!

Старуха, привыкшая прислуживать, немедленно подала ему почтенный кусокъ мамалыги, нѣсколько луковицъ, кусокъ сыру, еще кое-чего. Стоянъ завернулъ все это въ платокъ и ушелъ. Въ деревнѣ ему нечего было дѣлать. Онъ прошелъ мимо Грождановой избы, которая была пуста. Надо было снова искать въ полѣ ночлега и убѣжища.

Происшествія прошедшей ночи заставляли его быть осторожнымъ, а напряженное вниманіе раздражало его.

Онъ шелъ всю ночь и, наконецъ, очутился передъ окопами крѣпости. Еще не разсвѣло, на востокѣ только небо начало краснѣть. Стоянъ началъ всматриваться въ окопы. Сначала онъ ничего не различалъ, но вскорѣ замѣтилъ будку часового, подошелъ ближе и увидѣлъ сидящаго въ ней солдата.

«Ему бы надо ходить, а онъ сидитъ въ будкѣ, — подумалъ Стоянъ. — Можетъ быть, спитъ».

Онъ еще приблизился и убѣдился, что часовой дѣйствительно спитъ. При первыхъ лучахъ разсвѣта Стоянъ увидѣлъ нѣсколько будокъ на насыпи, но ни одного часового. «Попробую», подумалъ онъ, — спустился въ канаву и началъ искать удобнаго мѣста, чтобъ взобраться на валъ.

Турки отличаются большою небрежностью въ содержанія крѣпостей въ мирное время; они починяютъ ихъ только тогда, когда грозитъ опасность войны. Вотъ почему Стоянъ спустился въ канаву безъ особеннаго труда, легко отыскалъ мѣсто, въ которомъ обвалились кирпичи, взобрался ползкомъ на валъ и очутился какъ разъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ стояла будка. Приподнявшись немного, Стоянъ взглянулъ на часового, который преспокойно спалъ, поставивъ около будки ружье. Скиталецъ нашъ подползъ къ часовому и остановился на минуту. Въ головѣ его мелькнула мысль, чтобы въ двумъ убійствамъ присоединить третье. Благодаря совершившемуся въ его головѣ психологическому процессу, онъ стоялъ на покатости, на которой не легко было удержаться. Вѣдь онъ вызвалъ турокъ на войну, а слѣдовательно сдѣлался одною изъ воюющихъ сторонъ и считалъ себя въ правѣ всячески вредить своимъ врагамъ, тѣмъ болѣе, что они въ одно и то же время считали себя стороной и судьей, и навѣрное? пощадили бы, да и не пощадятъ его. «Теперь врагъ въ моихъ рукахъ, — думалъ онъ: — я могу заколоть его собственнымъ его штыкомъ; вѣдь нѣтъ никакого основанія щадить его жизнь»… Однако, онъ не убилъ спящаго солдата, а только взялъ у него ружье, потомъ обошелъ будку, соскочилъ съ бруствера и хотѣлъ поломать и бросить ружье; намѣренію этому помѣшалъ патруль. Когда Стоянъ спускался по внутреннему склону насыпи, его неожиданно поразилъ внезапный окрикъ:

— Дуръ (стой)!

Въ одно мгновеніе онъ бросилъ ружье и побѣжалъ во всю прыть, черезъ выгонъ, въ направленіи строенія, позади котораго начиналась улица, ведущая въ центръ города. Ему казалось, что зданіе скроетъ его отъ глазъ погони. Но погоня была близко, такъ что, когда онъ миновалъ строеніе, ему представилась только двоякая возможность скрыться: въ стоявшей у стѣны бочкѣ или въ раскинутомъ недалеко отъ нея цыганскомъ шатрѣ. Изъ-подъ шатра высовывались босыя ноги спящихъ людей, а у забора стоялъ привязанный оселъ. Шатеръ — или бочка? Недолго думая, онъ вскочилъ въ бочку и присѣлъ. Прибѣжали солдаты, посмотрѣли въ улицу и начали ругаться.

— Шпіонъ… негодяй… удралъ!.. постой! поймаемъ мы тебя!

Проснулись цыгане; одинъ изъ нихъ вылѣзъ изъ шатра и всталъ.

— Не видѣлъ ли ты? — спросилъ одинъ изъ низамовъ.

— Кого?

— Кого? должно быть шпіона или комитаджи.

— Нѣтъ, не видѣлъ, — отвѣчалъ цыганъ.

Встала старуха и смотрѣла исподлобья на низамовъ, которые ругались, плевали, проклинали и, наконецъ, вернулись къ окопамъ.

Немного погодя Стоянъ вылѣзъ изъ бочки и быстро прошелъ мимо удивленныхъ цыганъ. Онъ. можетъ быть, и остановился бы около нихъ, но это были тѣ самые, которые три дня тому назадъ плясали въ Кривенѣ передъ турками и среди которыхъ онъ исполнялъ роль медвѣдя. Молодой человѣкъ узналъ ихъ и потому не остановился. Едва отошелъ онъ около пятидесяти шаговъ, какъ старая цыганка, ничего не. говоря товарищамъ, пошла по его слѣдамъ. Стоянъ шелъ впереди — цыганка за нимъ. Еще не совсѣмъ разсвѣло; по пустымъ улицамъ проходили двѣ фигуры, изъ которыхъ одна уходила, другая гналась за ней; но гналась и не догоняла, а только какъ зловѣщая тѣнь слѣдовала на значительномъ разстояніи. Стоянъ не видѣлъ и даже не подозрѣвалъ, что цыганка идетъ за нимъ. Старуха, шагая босыми ногами, не производила ни малѣйшаго шума, ни малѣйшаго шелеста. Она несла въ рукахъ палку, но не опиралась на нее: должно быть, боялась, чтобы стукъ не обратилъ вниманія бѣглеца.

Пройдя нѣсколько улицъ, Стоянъ пришелъ въ болгарскій кварталъ и никѣмъ, какъ ему казалось, не замѣченный остановился у воротъ хаджи Христо. Ему казалось, что въ этомъ домѣ онъ найдетъ самое безопасное убѣжище, тѣмъ болѣе, что онъ не хотѣлъ долго здѣсь оставаться. Ему надо было, главнымъ образомъ, найти средство переправиться за Дунай. Онъ нисколько не сомнѣвался, что хаджи Христо поможетъ ему отыскать такое средство. Стоянъ разсчитывалъ на хаджи Христицу и на Иленку, которая легко воспринимала новыя идеи и сердце которой было переполнено чувствомъ патріотизма. Онъ разсчитывалъ, такихъ образомъ, на усердную помощь и во всякомъ случаѣ на радушный пріемъ.

Такъ какъ было еще очень рано, то ворота были заперты. Онъ постучалъ, обождалъ немного и хотѣлъ-было опять постучать, когда услышалъ шаги и отодвиганіе запоровъ. Ворота отворились.

— Добро дошелъ, — привѣтливо поздоровался конюхъ и опять затворилъ ворота.

— Что у васъ слышно? — спросилъ Стоянъ.

— Слава Богу, все благополучно.

— Хозяинъ всталъ?

— Должно быть. Вѣдь уже день на дворѣ.

Такъ какъ господствовавшій въ болгарскомъ обществѣ этикетъ не требовалъ докладовъ, то Стоянъ прямо пошелъ въ первый этажъ и направился въ ту комнату, которую занималъ прежде. Онъ не сомнѣвался, что можетъ здѣсь расположиться, такъ какъ отлучка его носила характеръ скорѣе отпуска, чѣмъ отставки. Поэтому, взойдя въ свою комнату, онъ нарочно началъ немного шумѣть, чтобы заявить о своемъ присутствіи.

«Если хаджи Христо проснулся, — думалъ молодой человѣкъ, — то все-таки не всталъ еще съ постели, а мнѣ хотѣлось бы поскорѣе повидаться съ нимъ». Поэтому Стоянъ началъ ходить, кашлять… и, наконецъ, ему удалось обратить на себя вниманіе хозяйки. Хаджи Христица пріотворила дверь, заглянула, вскрикнула и скрылась. Тотчасъ же послѣ того явился хаджи Христо, который, очевидно, только-что вскочилъ съ постели и, накинувъ на себя халатъ, поспѣшилъ придти. Лицо его выражало гнѣвъ и ужасъ.

— Несчастный! зачѣмъ ты сюда пришелъ? — воскликнулъ онъ.

Стоянъ совершенно растерялся.

— Чего тебѣ здѣсь надо? — спрашивалъ грозный хозяинъ.

— Я пришелъ… я прихожу… — бормоталъ молодой человѣкъ.

— Ты турка убилъ?

— Да, убилъ.

— О смѣешь заходить въ мой домъ? У меня нѣтъ лишней крови… я не хочу проливать ее… Нѣтъ!.. я… я… — онъ поблѣднѣлъ и произнесъ дрожащимъ голосомъ: — я тебя жандармамъ передамъ.

Не успѣлъ еще Стоялъ отвѣтить, какъ вбѣжала хаджи Христица и начала еще на порогѣ кричать:

— Ахъ ты несчастный! ахъ ты несчастный! Мы тебя пріютили, какъ родное дитя…

— Жандармамъ его! — перебилъ хаджи Христо: — жандармамъ! Иду за ними… — и онъ направился къ дверямъ, но тамъ стояла уже Иленка.

— Нѣтъ, не пойдешь! — крикнула дѣвушка такимъ рѣшительнымъ голосомъ, что хаджи Христо остановился и взглянулъ на нее въ недоумѣніи. — Нѣтъ, отецъ, ты не пойдешь! — повторила Иленка: — ты не сдѣлаешь такой подлости.

— Но вѣдь онъ погубитъ меня, — отвѣчалъ хозяинъ. — Если узнаютъ, что я далъ ему пріютъ въ моемъ домѣ, тогда меня повѣсятъ.

— Какимъ же образомъ могутъ объ этомъ узнать? — спросила молодая дѣвушка.

— Кто тебя видѣлъ? — спросила хозяйка.

— Кромѣ Степана, никто не видалъ меня, — отвѣчалъ Стоянъ,

— Степанъ никому ничего не скажетъ, — замѣтила Иленка.

— Такъ пусть онъ сейчасъ же уходитъ! — подхватилъ хаджи Христо: — пусть немедленно уходитъ, сію же минуту. — Уходи!.. убирайся… забудь, что ты заходилъ ко мнѣ… Уходи!..

Стоянъ убѣдился, что ему приходится оставить убѣжище, которое онъ считалъ вполнѣ безопаснымъ. Надо было поскорѣе уходить, пока еще никого не было на улицахъ. Онъ ушелъ, не говоря ни слова, и услышалъ за собой:

— Въ добрый часъ!

Это пожеланіе Иленки глубоко тронуло его.

— Въ добрый часъ! — повторили за дочерью родители.

Стоянъ сбѣжалъ по лѣстницѣ, повернулъ налѣво отъ воротъ и пошелъ, ни разу не оглянувшись. Шагахъ въ пятидесяти за нимъ шла старая цыганка.

Положеніе его снова стало затруднительнымъ. Теперь онъ имѣлъ въ виду два убѣжища: домъ Мокры и квартиру Станка. Квартира Станка показалась ему удобнѣе, во-первыхъ, потому, что была ближе, а во-вторыхъ, потому, что тихаго, осторожнаго Станка никто ни въ чемъ не подозрѣвалъ. Стоянъ никого не встрѣтилъ на улицѣ. Онъ подошелъ къ школѣ, и на его счастіе дверь была открыта; онъ вошелъ въ первую избу и тутъ же встрѣтилъ Станка.

— Я почти ждалъ тебя, — сказалъ учитель, послѣ первыхъ привѣтствій.

— Мнѣ надо скрыться.

— Знаю, знаю… Турки ищутъ тебя по всему городу, третьяго дня дѣлали обыскъ у хаджи Христо и потребовали его къ допросу. Жаль, что Петра нѣтъ въ городѣ. Онъ бы переправилъ тебя въ Румынію… Останься у меня до вечера, а пока что-нибудь придумаемъ… пойдемъ.

Онъ свелъ Стояна въ чуланъ, и на всякій случай показалъ ему потаенную дверь, ведущую въ проходъ между домами.

— Объ этомъ проходѣ турки не знаютъ… онъ ведетъ — знаешь?.. къ саду Мокры… Сиди же здѣсь смирно, а пока я извѣщу Мокру. Если тебѣ придется искать у нея убѣжища, то не ходи черезъ ворота во дворъ, а полѣзай черезъ заборъ въ садъ.

Станко обмѣнялся со Стояномъ еще нѣсколькими фразами и ушелъ, а Стоянъ легъ спать.

Цыганка очень долго стояла передъ домомъ — ждала, наконецъ оставила свой постъ и отправилась прямо въ конакъ.

XII.

Цивилизованныя страны сохранили нѣкоторые обычаи нецивилизованныхъ странъ, не отличающіеся нравственностью. Къ разряду такихъ обычаевъ принадлежитъ обѣщаніе вознагражденія за указаніе или поимку преступника. Это должно бы происходить безъ всякой награды. Необходимость подобныхъ вознагражденій прямо доказываетъ разладъ между правительствомъ и обществомъ. Англичане прибѣгаютъ къ этому средству въ процессахъ противъ ирландцевъ, перенимая этотъ обычай отъ турецкихъ властей, которыя содержатъ не только массу шпіоновъ и оффиціальныхъ доносчиковъ, но поощряютъ также и частные доносы. Когда Стоянъ убилъ агу во время облавы и самъ успѣлъ скрыться, тогда рущуксвій вали велѣлъ извѣстить всѣхъ и каждаго съ барабаннымъ боемъ, что кто доставитъ живымъ или укажетъ убѣжище, гдѣ скрывается Стоянъ Кривеновъ, убійца милязима въ Кривенѣ и аги въ лѣсу, тотъ получитъ тысячу гурушъ вознагражденія. Это извѣстіе распространилось повсюду и оно именно заставило цыганку выслѣдить Стояна.

Цыганка не звала его, но она догадалась, когда онъ игралъ роль медвѣдя передъ меганой, что крестьянская одежда не была свойственнымъ ему костюмомъ. У простыхъ людей, а особенно у такихъ, которые снискиваютъ себѣ пропитаніе различнаго рода хитростями, весьма сильно развивается способность комбинировать. Какъ только цыганка услыхала объ убійствѣ милязима, она сейчасъ же постаралась хорошенько вспомнить выраженіе глазъ и всего лица мнимаго крестьянина, такъ что, когда она узнала о вознагражденіи за указаніе убійцы, то могла совершенно ясно представить себѣ эту личность. Когда же утромъ, послѣ ухода солдатъ, выскочилъ изъ бочки молодой человѣкъ, то цыганку поразило выраженіе его глазъ и лица, и она пошла за нимъ. Ждала передъ домомъ хаджи Христо, ждала и передъ школой, и, наконецъ, рѣшила, что онъ долженъ остаться здѣсь и пошла прямо въ конакъ. Паша еще спалъ, а на дворѣ только-что начиналось дневное движеніе. Внизу, гдѣ рядомъ съ канцеляріей полиціи помѣщалась жандармская гауптвахта, заптіи пили кофе и курили наргиле. Цыганка обратилась къ нимъ.

— Чего тебѣ надо? — спросилъ одинъ изъ жандармовъ.

— У меня есть дѣло къ самому пашѣ.

— Паша спитъ.

— Спитъ? — спросила она и тотчасъ же продолжала на-распѣвъ: — Ахъ, джанэмъ, вставай, бѣги, бѣги скорѣй и разбуди пашу… пусть онъ просыпается, пусть вскочитъ съ постели и выслушаетъ меня.

— Ха… ха… ха!.. — засмѣялись заптіи.

— Спѣши, джанэмъ! — настаивала цыганка. — Наргиле успѣешь и потомъ докурить.

— Чего же ты хочешь отъ паши?

— Я скажу ему на ушко такое слово, котораго не выкукуетъ ему никакая кукушка.

— Какое жъ это слово?

— Такое, за которое онъ, голубокъ мой, паричками меня обсыплетъ.

— Должно быть, гурушъ тебѣ дастъ.

— Нѣтъ… тысячу.

— Эге? — спросилъ запти.

— Ты, можетъ быть, Стояна Кривенова выслѣдила?

— Я скажу самому пашѣ, отвѣчала она, нѣсколько смущенная тѣмъ, что тайна ея открыта.

— Не надо тебѣ къ пашѣ идти… Веди насъ… гдѣ онъ?

— А моихъ тысяча гурушъ!

— Такъ ты хочешь сперва получить тысячу гурушъ? — замѣтилъ заптій. — Прежде приведи насъ къ нему или разскажи, гдѣ онъ, такъ, чтобы мы его поймали.

Цыганка сама не знала, что ей дѣлать.

— Я все разскажу… пашѣ эффенди.

— Скажешь и агѣ… — отвѣтилъ одинъ изъ заптіевъ. — А если не скажешь, тогда пропоешь.

Заптій всталъ, пошелъ въ контору и, вскорѣ вернувшись, опять сѣлъ на свое мѣсто.

Цыганка стояла понуривъ голову. Пришелъ жирный степенный человѣкъ, застегивавшій на себѣ мундиръ. Онъ произнесъ нѣсколько словъ, и тотчасъ же выстроился отрядъ заптіевъ человѣкъ въ двадцать дюжихъ малыхъ, вооруженныхъ тесаками и револьверами. Какъ только отрядъ былъ готовъ, степенный человѣкъ застегнулъ свой сюртукъ, надѣлъ оружіе и, обратившись къ цыганкѣ, сказалъ повелительнымъ тономъ: — Веди!

— Хорошо, джанэмъ… — отвѣчала она плаксивымъ голосомъ. — По почему же я не видѣла паши?

— Успѣешь увидѣть его, а пока пойдемъ!

Старуха закашляла, сгорбилась и, подпираясь своей длинной палкой, пошла впереди отряда; за нею слѣдовалъ ага. Цыганка не спѣшила и даже часто останавливалась, какъ будто нетвердо знала дорогу; все кашляла, вздыхала. Наконецъ, будто надумалась, пошла скорѣе и остановилась.

— Вотъ здѣсь, — сказала она, указывая глазами на неказистый домъ.

— Здѣсь?.. — спросилъ ага. — Вѣдь это школа. — Онъ вопросительно посмотрѣлъ на заптіевъ.

— Вѣдь противъ Станка нѣтъ никакого подозрѣнія?

— До сихъ поръ не было никакого… — отвѣчалъ одинъ изъ заптіевъ.

— Какъ же быть? — повторилъ онъ вопросъ,

— Все-таки онъ райя.

— Такой тихій, такой смирный.

— Всѣ они тихіе и смирные.

— Ты увѣрена, что Стоянъ Кривеновъ здѣсь? — спросил онъ цыганку.

— Сама видѣла, какъ онъ вошелъ сюда и уже не вышелъ, какъ отъ хаджи Христо.

— Онъ былъ у хаджи Христо?

— Прежде всего пошелъ къ хаджи Христо, а отъ него пришелъ сюда.

— Ну, такъ идемъ, — сказалъ ага, обращаясь къ заптіямъ, и отворилъ дверь въ школу.

Появленіе аги и заптіевъ прервало школьныя занятія, которыя уже начались. Дѣти сидѣли рядами на землѣ съ грифельными досками въ рукахъ, а Станко писалъ мѣломъ на классной доскѣ и громко читалъ ихъ по складамъ. Дѣти обоего пола повторяли за нимъ названіе каждой буквы и производили, такимъ образомъ, ритмическій шумъ. Станко началъ писать слово: «баба».

— Буки азъ ба… — произнесъ Станко.

— Буки… — повторили дѣти, и вдругъ остановились.

Настала тишина. Нѣсколько десятковъ паръ глазъ всматривались въ агу, который, переступивъ порогъ, взглянулъ на дѣтей, а потомъ, обращаясь къ Станку, сказалъ строгимъ голосомъ:

— Выдай мнѣ Стояна Кривенова, комитаджи!

Станко нисколько не растерялся. Онъ подошелъ къ двери, ведущей въ сосѣднюю комнату, пріотворилъ ее и крикнулъ:

— Уходи, Стоянъ!

Потомъ, затворивъ эту дверь, онъ преспокойно сталъ передъ нею.

— Отвори эту дверь! — сказалъ ага.

— Подожди, джанэмъ… — отвѣчалъ Станко, протягивая руку. — Подожди немного.

Ага, удивленный полнѣйшимъ спокойствіемъ Станка, остановился; но сейчасъ же опомнился и сдѣлалъ шагъ впередъ.

— Постой! — настаивалъ Станко вполнѣ естественнымъ голосомъ.

— Что такое? — спросилъ ага.

— Не тревожь человѣка… онъ всю ночь не спалъ.

— Э… — нетерпѣливо произнесъ ага и снова сдѣлалъ шагъ впередъ.

— Постой! я самъ отворю тебѣ дверь, сказалъ Станко, не шевелясь съ мѣста.

Ага опять остановился и подалъ знакъ заптіямъ, чтобы они отворили дверь.

— Подождите немного! — уговаривалъ ихъ Станко.

— Чего годить? — снова спросилъ ага.

— А я вамъ говорю: погодите, для васъ же будетъ лучше, — настаивалъ хладнокровно Станко, желая, очевидно, какъ можно подольше задержать жандармовъ.

— Чѣмъ же для насъ будетъ лучше? — спросилъ въ недоумѣніи ага.

— Напрасно только погубите себя. У этого комитаджи семь револьверовъ, если не больше.

Заптіи мгновенно остановились.

— Я, правда, не считалъ, — продолжалъ Станко, — но видѣть здѣсь одинъ, здѣсь другой, здѣсь третій… — онъ тыкалъ пальцемъ въ свой поясъ, указывая мѣста, гдѣ находились мнимые револьверы Стояна. Турки между тѣмъ смотрѣли, слушали и ни одинъ изъ нихъ не шевелился, а Станко продолжалъ: — здѣсь четвертый, здѣсь пятый, здѣсь шестой, здѣсь седьмой, здѣсь девятый, здѣсь…

— Тссс… дуръ! — крикнулъ ага.

— Постой немного, ага эффендимъ! дай досчитать! здѣсь одинъ, здѣсь другой, здѣсь третій.

— Ступайте впередъ! — крикнулъ ага заптіямъ.

Но заптіи не особенно спѣшили; всякій изъ нихъ вынулъ изъ-за пояса револьверъ и началъ его осматривать.

Они осмотрѣли револьверы, повынимали тесаки изъ ноженъ: находившійся впереди взялъ револьверъ въ правую руку, а тесакъ въ лѣвую, но потомъ переложилъ тесавъ въ правую руку, револьверъ въ лѣвую и пошелъ впередъ. Но Станко ухитрился задержать его еще на минуту.

— Какъ же ты будешь ловить комитаджи? — спросилъ онъ жандарма.

Заптій остановился, но только на минуту. Потомъ смѣло подошелъ къ двери, оттолкнулъ Станка, отворилъ дверь и вошелъ въ сосѣднюю комнату. Здѣсь у камина сидѣла женщина, обращенная спиной къ входящимъ, а къ ней прижималось пятеро дѣтей. Женщина не оглянулась, а въ комнату входили заптіи одинъ за другимъ, пока не наполнили всей комнаты. Конечно, кромѣ женщины и дѣтей никого больше не было. Жандармы осматривали все кругомъ и одинъ изъ нихъ замѣтилъ дверцу въ чуланъ, отворилъ ее и переступилъ черезъ порогъ. За нимъ послѣдовалъ второй, третій, четвертый и т. д. Изъ чулана на дворъ дверь была открыта; они осматривали все вокругъ и пошли дальше, сжимая въ рукахъ револьверы и тесаки; на дворѣ нашли: опрокинутую вверху дномъ лоханку, нѣсколько надбитыхъ крынокъ метлу и кучу сора. Одинъ изъ заптіевъ перевернулъ лоханку, но подъ ней не оказалось Стояна. Жандармы осмотрѣли каменную стѣну, которая окружала дворикъ. Она была стара и обвалилась въ нѣсколькихъ мѣстахъ. Но ту ея сторону находились съ одной стороны, садъ, съ другой — сосѣдній домъ, съ третьей — дворикъ. Заптіи смотрѣли, осматривали, соображали и, наконецъ, одинъ изъ нихъ пошелъ съ докладомъ къ агѣ.

Ага, который оставилъ при себѣ нѣсколькихъ человѣкъ, выслушалъ докладъ, велѣлъ наблюдать за Станкомъ, а самъ пошелъ на дворъ, осмотрѣлъ все, махнулъ рукою и приказалъ ретироваться.

— А вотъ этого негодяя, — сказалъ онъ, указывая на Станка, — связать и посадить въ тюрьму.

Его приказаніе тотчасъ же было исполнено.

Какъ только жандармы вывели изъ школы связаннаго Станка, стоявшая все это время на улицѣ цыганка тотчасъ же подошла къ агѣ.

— Ага эффендимъ, — начала она: — развѣ не я привела васъ сюда?

— Такъ что же?

— Мнѣ за это что-нибудь слѣдуетъ.

— Мы не поймали Стояна Кривенова.

— Такъ вы зато поймали другого.

— За другого не обѣщана тысяча гурушъ.

— А сколько же?

— Ничего.

— А я ходила, ходила, водила васъ, водила, всѣ ноги объ камни избила… я только и думала, какъ бы вамъ помочь. Ахъ, доля моя горькая!.. — плакалась старуха. — Еслибъ вы никого не поймали… а то вѣдь вы же поймали… не одного, такъ другого. Можете его вѣшать, четвертовать или сажать на колъ. Если за одного обѣщаете тысячу гурушъ, то за другого стоитъ дать сто.

Ага сплюнулъ въ сторону.

— Можетъ быть, сто слишкомъ много? — приставала цыганка: — ну, такъ пятьдесятъ, à если не пятьдесятъ, то хоть десять, а не десять, такъ пять, а не пять такъ… сколько же?

Ага ничего не отвѣчалъ. Пришли въ конакъ. Станка увели въ тюрьму; ага пошелъ въ полицейскую контору, гдѣ засталъ только-что пришедшаго туда Аристархи-бея, который, сидя на софѣ, перелистывалъ какія-то бумаги.

Аристархи-бей, котораго командировали для веденія слѣдствія, самъ еще не зналъ, что ему дѣлать. Ага сѣлъ около него и разсказалъ о своемъ похожденіи.

— А!.. — обрадовался слѣдователь. — Гдѣ же эта цыганка?

— Осталась на дворѣ.

— Надо ее позвать.

По приказанію аги, немедленно ввели цыганку.

— Когда и гдѣ ты встрѣтила комитаджи? — спросилъ ее прежде всего слѣдователь.

— Онъ вылѣзъ изъ бочки, — отвѣчала цыганка.

— Изъ какой бочки?

Цыганка все разсказала и окончила просьбой, чтобы ей заплатили.

— Бакалымъ (посмотримъ), — отвѣчалъ Аристархи-бей.

— Она хочетъ пять гурушъ, — замѣтилъ ага.

— Посмотримъ, — повторилъ слѣдователь.

— Все-таки я привела не къ одному, такъ къ другому.

— Бакалымъ, а пока ступай себѣ съ Богомъ.

— Какъ, джанэмъ, ты отпустишь меня съ пустыми руками?

Бей вынулъ изъ кармана кошелекъ и далъ цыганкѣ гурушъ, что составляетъ двадцать сантимовъ на французскія деньги. Старуха не знала, какъ благодарить за такую щедрость.

— Смотри и впередъ доноси, если что замѣтишь.

Старуха ушла.

— Привели ли уже меганджнизь Кривены? — спросилъ Аристархи-бей.

— Его сегодня утромъ привели.

— Надо арестовать хаджи Христо.

— А больше никого?

— Потомъ увидимъ.

— Удобнѣе бы сразу набрать ихъ побольше, а потомъ можно бы кое-кого и отпустить.

— Ну, да, вотъ мы теперь займемся разысканіемъ комитета; при этомъ найдется не мало подозрительныхъ.

— Какихъ подозрительныхъ? — спросилъ ага.

— Такихъ, которые смотрятъ исподлобья, которые заикаются, которые блѣднѣютъ, которые краснѣютъ, которые много говорятъ, и тѣ, которые молчатъ, которые… — бей не могъ подыскать подходящихъ выраженій. Ага подсказалъ ему:

— Такіе, у которыхъ есть деньги.

— Ну, да… конечно… такіе опасны.

— Жаль, что къ Петру нельзя придраться.

— Что же дѣлать!

— Почему это запретили его трогать?

— Политика, — отвѣчалъ Аристархи-бей, углубляясь въ свои бумаги.

Прошло около получаса.

— Пусть приведутъ сюда меганджи изъ Кривены, — проговорилъ Аристархи-бей.

Ага далъ приказаніе, и вскорѣ послышался лязгъ цѣпей и въ контору ввели Пето. Лицо его не выражало ни унынія, ни робости. Онъ шелъ рядомъ съ жандармомъ и по знаку Аристархи бея остановился по срединѣ комнаты.

— Какъ тебя зовутъ?

— Извѣстно, какъ: Пето; такъ и люди меня зовутъ.

— А твоего отца какъ звали?

— Зачѣмъ это тебѣ? Отецъ мой вотъ ужъ лѣтъ тридцать лежитъ въ сырой землѣ.

— Но какъ его звали? — переспросилъ Аристархи-бей, рядомъ съ которымъ сидѣлъ кіатыбджи и записывалъ.

— Если тебѣ непремѣнно хочется знать, мнѣ нечего таить. Отца моего звали Киръ-Гица.

— Гдѣ онъ родился?

— Не знаю. Знаю только, что онъ былъ не здѣшній, но женился здѣсь и мегану построилъ.

— Онъ былъ цинцаръ?

— Ну, да, цинцаръ… Вѣдь это не позоръ.

— Это, конечно, не позоръ; но позорно то, что ты, цинцаръ, связываешься съ болгарской райей, которая устраиваетъ заговоры.

— Я ни съ кѣмъ не связывался, а только эснафомъ (ремесломъ) своимъ занимался.

— Не однимъ ты эснафомъ занимался; твой сынъ убилъ офицера во время исполненія служебной обязанности.

— Знаю, что убили офицера, но не знаю, кто убилъ и почему.

— Убилъ его сынъ твой, Стоянъ.

— Я въ этотъ день и въ глаза не видѣлъ моего сына.

— Все равно, ты видѣлъ его наканунѣ.

— И наканунѣ не видалъ.

— Какимъ же образомъ онъ появился въ избѣ Грождана?

— Скажи мнѣ, тогда и я буду знать.

— Нѣтъ, ты мнѣ это скажи.

— Я одно только могу сказать: не знаю.

— Ты лучше оставь свои уловки.

— Ты самъ оставь ихъ лучше.

— Когда ты видѣлъ сына въ послѣдній разъ?

— Я видѣлъ его шесть мѣсяцевъ тому назадъ, когда онъ ѣхалъ въ Виддинъ.

— Зачѣмъ онъ уѣхалъ туда?

— Я его не спрашивалъ. Мой Стоянъ служилъ по торговлѣ, а о торговыхъ дѣлахъ не спрашиваютъ.

— Грожданъ скажетъ тебѣ прямо въ глаза, что сынъ твой пришелъ къ нему утромъ и убилъ милязима.

— А шесть аскеровъ скажутъ Грождану въ глаза, что кромѣ ихъ во весь день никто ко мнѣ въ мегану не заходилъ. Противъ одного Грождана христіанина у меня есть шесть солдатъ мусульманъ… Чье свидѣтельство важнѣе?

— Здѣсь что-то напутано, — сказалъ Аристархи-бей, — но я это все распутаю.

— Распутай, джанэмъ, распутай, — отвѣчалъ Пето. — Тогда, можетъ быть, окажется, что какой-нибудь негодяй назвалъ себя моимъ сыномъ.

— Тсс… — крикнулъ бей. — Не болтай вздору понапрасну: меня не проведешь.

— Я вздора не болтаю.

— Мы еще поговоримъ съ тобой.

— Поговоримъ такъ поговоримъ.

Меганджи отвели въ тюрьму, а вмѣсто него привели хаджи Христо. Совершенно противоположнымъ образомъ держали себя оба эти заключенные. Насколько первый былъ спокоенъ и смѣлъ, настолько второй былъ смущенъ и трусливъ. Казалось даже, что онъ похудѣлъ въ эти нѣсколько часовъ, во время которыхъ просидѣлъ въ тюрьмѣ, хотя на ногахъ его не было оковъ. Онъ вошелъ, остановился и глубоко вздохнулъ. Аристарха-бей задавалъ ему обычные вопросы: какъ его зовутъ, гдѣ и когда онъ родился, чѣмъ занимается и т. д. Хаджи Христо отвѣчалъ плаксавымъ голосомъ, нисколько не приличнымъ степенному, зажиточному человѣку и все стоналъ и плакался на постигшее его несчастье.

— У тебя служилъ Стоянъ Кривеновъ?

— Да, служилъ… Взялъ я его себѣ на бѣду и самъ не знаю, зачѣмъ только я взялъ его.

— Что же ты можешь сказать о немъ?

— Одно только могу сказать, что теперь я не взялъ бы его, хотя бы онъ на колѣняхъ просилъ меня объ этомъ.

— Однако ты былъ имъ доволенъ?

— Ахъ, нѣтъ!..

— Въ чемъ же ты можешь его упрекнуть?

— Въ чемъ упрекнуть его?.. Во всемъ. Кто же, если не онъ виноватъ!

— Почему же ты далъ ему сегодня утромъ у себя пріютъ?

Этотъ внезапный вопросъ свалился на несчастнаго хаджи Христо какъ громовой ударъ: онъ поразилъ, пришибъ его, но въ то же время вдохновилъ мужествомъ. Иногда страхъ внушаетъ удивительную отвагу.

— Какъ, я далъ ему у себя пріютъ! Пусть меня пламень изгложетъ, пусть меня вода затопитъ, пусть земля разступится подо мною, если я давалъ ему у себя пріютъ. Пусть мнѣ глаза повылѣзутъ, если я видѣлъ его!

— Такъ ты его не видалъ?

— Нѣтъ, не видалъ.

— Посмотримъ, — замѣтилъ Аристархи-бей, взглянувъ на подсудимаго проницательнымъ окомъ слѣдователя. — А я тебѣ говорю, что ты видѣлъ его и не выдалъ. Мы поговоримъ еще объ этомъ; только смотри, тебѣ не будетъ лучше, если мы скорѣе все это покончимъ. Подумай и не теряй напрасно времени.

Бей обратился къ агѣ и приказалъ отвести хаджи Христо въ тюрьму, заковавъ предварительно въ цѣпи. — И не пускайте къ нему никого, — прибавилъ онъ. Хаджи стоналъ, охалъ, божился, но его увели.

Мѣсто его занялъ Станко, лицо котораго выражало спокойствіе и покорность.

— Какъ тебя зовутъ?

На всѣ первые вопросы Станко отвѣчалъ связно и смѣло, и характеръ его отвѣтовъ не измѣнился, когда начались щекотливые вопросы.

— Ты скрывалъ у себя Стояна?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Станко.

— Врешь!

— Я только защищаюсь, эффендимъ.

— Этого рода защита ни къ чему не ведетъ, такъ какъ мнѣ все извѣстно.

— Если тебѣ все извѣстно, тогда и не спрашивай меня.

— Я тебя спрашиваю для твоего же добра. Если ты сознаешься, то наказаніе, которому ты долженъ подвергнуться за укрывательство преступника, можетъ быть смягчено, потому что за правду вознаграждаютъ.

— Какой же тебѣ нужно правды? — спросилъ Станко съ оттѣнкомъ ироніи.

— Мнѣ нужно, чтобы ты сказалъ, куда пошелъ отъ тебя Стоянъ.

— Какой Стоянъ?

— Стоянъ Кривеновъ; вѣдь ты его знаешь?

— Я его знаю, только не знаю, гдѣ онъ.

— Однако ты скрывалъ его въ своей квартирѣ?

— Нѣтъ.

— Заптіи слышали, какъ ты крикнулъ въ дверь: «Стоянъ».

— Моего старшаго сына зовутъ Стояномъ.

— Такъ ты говоришь, что ты не скрывалъ Стояна Кривенова?

— Нѣтъ, не скрывалъ.

Станко отвѣчалъ логическими уловками. Такъ какъ Аристархи-бей спрашивалъ его, скрывалъ ли онъ Стояна въ своей квартирѣ, то онъ отвѣчалъ «нѣтъ», потому что Стоянъ самъ у него скрывался. Еслибы вопросъ былъ поставленъ иначе, т.-е. еслибъ его спрашивали: скрывался ли у него Стоянъ, онъ бы отвѣтилъ тоже: «нѣтъ», потому что это онъ скрывалъ Стояна. Впрочемъ Станко нисколько не чувствовалъ себя обязаннымъ говорить правду той власти, которая сама держалась неправдой.

Его заставили отвѣчать — онъ отвѣчалъ, но считалъ даже невозможнымъ говорить правду, такъ какъ откровенность его могла бы повредить очень многимъ. Онъ зналъ, что рискуетъ жизнью; онъ зналъ и то, что смягченіе наказанія возможно, но это возможное смягченіе наказанія надо было купить такими средствами, которыми возмущалась его патріотическая нравственность. Да, благодаря условіямъ, въ которыхъ онъ находился, въ немъ выработались двѣ нравственности, которыя не всегда мирились между собой. Вотъ какія явленія вызывало турецкое владычество.

— Такъ ты утверждаешь, что не скрывалъ Стояна? — спросилъ снова Аристархи-бей.

— Нѣтъ, — рѣшительно отвѣчалъ учитель.

Эта рѣшительность поколебала мнѣніе слѣдователя. Можетъ быть, цыганка соврала? Можетъ быть, вся исторія съ бочкой была вымышлена? Цыганкѣ нельзя было довѣрять, особенно въ виду категорическаго отрицанія обоихъ обвиненныхъ. Надо было заручиться хоть однимъ заслуживающимъ довѣрія показаніемъ.

Послѣ Станка привели Грождана. Слѣдователь не церемонился съ нимъ. Мужикъ какъ въ Систовѣ, такъ и здѣсь разсказалъ всѣ обстоятельства дѣла вполнѣ откровенно и безъ малѣйшей задней мысли. Но Аристархи-бею надо было нѣсколько измѣнить въ протоколѣ показанія подсудимаго.

— Твоей женѣ надо было готовить ѣду солдатами? — спросилъ слѣдователь.

— Да, — отвѣчалъ крестьянинъ.

— На васъ пришла очередь?

— Да, очередь пришла.

— Поэтому милязимъ и пришелъ въ тебѣ?

— Не знаю, поэтому ли?

— А объ очереди знаешь?

— Объ очереди знаю.

— Если знаешь объ очереди, слѣдовательно ты знаешь, почему пришелъ къ тебѣ милязимъ. Одно съ другимъ связано. Вѣдь правда?

— Правда.

— Значитъ, милязимъ приходилъ къ тебѣ по служебной обязанности. Такъ ли?

— Такъ.

Эти показанія записывалъ кіатыбджи въ протоколъ.

— Ты обдиралъ шкуру съ убитаго ягненка?

Грожданъ все подтверждалъ.

— На какомъ разстояніи отъ дверей твоей избы находится тотъ столбъ, у котораго ты обдирать ягненка?

— Шаговъ десять будетъ.

— Такъ ты слышалъ, какъ убивали милязима?

— Нѣтъ, не слышалъ.

— Какъ? ты не слышалъ! — крикнулъ бей.

— Сл… сл… слышалъ, — отвѣтилъ испуганный крестьянинъ.

— Слѣдовательно ты сговорился съ убійцей?

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ…

— Какъ нѣтъ? — снова крикнулъ слѣдователь: — ты говорилъ со Стояномъ о Болгаріи? о Турціи?.. ты спряталъ его за одежей?

— Да, — робко отвѣчалъ мужикъ.

— Такъ какъ же ты смѣешь отрицать, что вы сговорились! Сознавайся! — грозно крикнулъ слѣдователь: — сговорился?

— Сг… сг.. сгово-рился.

— Ну, вотъ, хорошо, по крайней мѣрѣ, что сознаешься. Такъ и запишемъ, что ты добровольно сознался.

Вотъ какимъ образомъ Аристархи-бей собиралъ матеріалъ для будущаго процесса и вотъ какъ онъ сообразовался съ инструкціей цивилизованнаго вали рущукскаго эйялета, чтобы вести слѣдствіе на европейскій манеръ. Да, Турція цивилизовалась въ это время.

XIII.

Слѣдствіе по дѣлу Стояна обезпокоило рущукское населеніе, а особенно живущихъ тамъ болгаръ. Цыганка не была единственнымъ доносчикомъ, нашлось ихъ больше, а потому обыски и аресты приняли эпидемическій характеръ; бѣдствіе это постигло даже такія семьи, которыхъ власти ни въ чемъ не могли упрекнуть. Въ большинствѣ случаевъ допрашивали арестованныхъ и отпускали ихъ домой. Но нѣкоторыхъ оставляли подъ арестомъ и даже сажали въ одиночныя камеры. Къ числу послѣднихъ принадлежалъ хаджи Христо, который вотъ уже три дня просидѣлъ въ одиночествѣ, да еще закованный.

Арестъ его перепугалъ хозяйку дома, дочь и всѣхъ домашнихъ. Арестовавшіе его жандармы не объяснили причины, но причина была извѣстна хозяйкѣ, ея дочери и Степану; остальная прислуга ни о чемъ не знала. Какъ только увели хозяина, жена стала упрашивать Степана, чтобъ онъ сохранилъ тайну.

— Сто гурушъ получишь, только молчи.

— Я и безъ денегъ буду молчать.

Безусловное отрицаніе факта казалось единственнымъ условіемъ спасенія, и дѣйствительно это была самая лучшая тактика; ея и держался хаджи Христо и рѣшилъ не признаваться даже въ томъ случаѣ, еслибъ самъ Стоянъ сказалъ ему въ глаза, что онъ дѣйствительно заходилъ въ его домъ на полчаса. Купецъ молился только о томъ, чтобъ не поймали Стояна, и вѣрилъ, что провидѣніе не допуститъ погибели такого богатаго купца, такого степеннаго, какъ онъ, человѣка и отца дочери-невѣсты. Онъ вспоминалъ пожертвованія свои на храмы и свои рѣчи на собраніяхъ мэджлиса, и то, что пашѣ извѣстна его благонамѣренность; однимъ словомъ, онъ вѣрилъ въ справедливость Всевышняго. Но, несмотря на все это, одиночество угнетало его тѣмъ болѣе, что онъ не зналъ, какъ долго продлится его мученіе.

Окончился третій день и насталъ четвертый; хаджи Христо молился, когда вошелъ Аристархи-бей.

— Ну, что же? Надумался ли? — ласково спросилъ онъ купца.

— Я все думаю о постигшемъ меня горѣ. Какой-то недругъ ложно донесъ на меня, оклеветалъ меня, — промолвилъ хаджи Христо плаксивымъ голосомъ, поднимая окованныя руки.

— Не въ томъ дѣло, кто сдѣлалъ доносъ, а въ томъ, что доносъ этотъ правдивъ.

— Нѣтъ, онъ ложенъ.

— Тсс… — остановилъ его Аристархи-бей. — Не отрицай! мы теперь одни, и, если хочешь, я разскажу тебѣ все какъ было.

— Мнѣ бы очень желательно знать, кто это врагъ мой смертельный?

— Дѣло не въ томъ… Стоянъ пришелъ къ тебѣ и ты погрозилъ ему выдачей, но жена и дочь стали тебя упрашивать, и ты велѣлъ ему уйти.

Купецъ обомлѣлъ отъ страха и удивленія.

— Вотъ видишь, что я обо всемъ знаю, — продолжалъ бей: — и вѣдь не духъ же святой сообщилъ мнѣ все это. Слѣдовательно лучше сознайся. Отрицаніе только повредитъ тебѣ.

— Ахъ, признался бы я, еслибъ былъ въ чемъ-нибудь виноватъ!

— Прежде всего ты виноватъ въ томъ, что не выдалъ Стояна, а кромѣ того…

— Господи, Боже мой, еще что?

— Не безпокойся! я поговорю съ тобой наединѣ такъ, какъ говорятъ съ глазу на глазъ; а чтобы ты былъ смѣлѣе, я начну съ вопроса: желаешь заплатить?

Вопросъ этотъ привелъ въ чувство купца.

— Сколько надо?

— Если хочешь завтра же выйти изъ тюрьмы, дай сто мэджиджи, а если хочешь, чтобъ я освободилъ тебя отъ обвиненія, дай еще сто.

— Сто и сто, значитъ двѣсти… гм!.. — размышлялъ хаджи Христо.

— Вѣдь ты, должно быть, дороже цѣнишь свою жизнь. А?.. мнѣ все равно, я и парички за нее не дамъ, но ты, вѣроятно, дороже ее цѣнишь.

— Нечего дѣлать, освобождай.

— Изъ тюрьмы и отъ обвиненія, понимаешь?

— Понимаю; значитъ, во мнѣ не будутъ больше приставать?

— Это значитъ, что ты не будешь больше считаться обвиняемымъ, что не попадешь ни на висѣлицу, ни въ тюрьму, но ты все-таки будешь призванъ въ качествѣ свидѣтеля.

— Что же мнѣ показывать? — спросилъ купецъ.

— То, что Стоянъ организовалъ въ Рущукѣ заговоръ.

— Да вѣдь я ничего объ этомъ не знаю!

— Знаешь или не знаешь, это все равно. Стоянъ жилъ въ твоемъ домѣ; вспомни, о чемъ онъ говорилъ, кто бывалъ въ его квартирѣ, съ кѣмъ онъ водилъ знакомство, а особенно, какіе молодые люди и когда собирались у него?

— О чемъ онъ говорилъ?.. Говорилъ о Болгаріи, объ ея исторіи.

— Это очень важно, — замѣтилъ Аристархи-бей. — Онъ, значитъ, говорилъ о Болгаріи и объ ея исторіи… гм… съ кѣмъ знакомился?

— Со всѣми.

— А кто бывалъ у него?

Хаджи Христо вспоминалъ.

— Разъ какъ-то, — началъ онъ, — приходить къ нему Станко и какой-то юноша, котораго я встрѣчалъ въ читальнѣ, но не знаю, кто онъ такой. Второй разъ къ нему пришло нѣсколько человѣкъ, но я ихъ не видѣлъ, — только, кажется, они у него просидѣли съ часъ.

— Станко былъ съ ними?

— Не знаю; меня тогда не было дома.

— Кто же сказалъ тебѣ объ этомъ?

— Дочь.

— Такъ она знаетъ?

— Должно бытъ, знаетъ.

— Гм!.. такъ вотъ какъ мы устроимъ: я позволю женѣ и дочери твоей навѣстить тебя; ты спроси ихъ, кто приходилъ къ Стояну; завтра утромъ твои еще разъ придутъ къ тебѣ, а потомъ я навѣдаюсь, и если ты назовешь мнѣ фамиліи Стояновыхъ гостей и обяжешься дать требуемыя показанія, тогда будешь свободенъ.

— И о скрываніи Стояна не будетъ больше рѣчи?

— Если не назовешь фамилій, тогда останешься въ тюрьмѣ; а если не хочешь быть обвиняемымъ, будь свидѣтелемъ; но если не дашь требуемыхъ показаній, тогда будешь обвиняемымъ. Билиръ-сэнъ (понимаешь)?

— Билирэмъ (понимаю), эффендимъ.

— Дѣлай теперь какъ знаешь.

Аристархи-бей ушелъ, а хаджи Христо размышлялъ о близкомъ своемъ освобожденіи и о двухъ условіяхъ, доставленныхъ ему слѣдователемъ: одномъ — очень непріятномъ, а другомъ — совершенно легко исполнимомъ. Ему было очень непріятно подумать объ уплатѣ двухъ сотъ мэджиджи. Двѣсти мэджиджи! Вѣдь это почтенная сумма! Ему было жаль этихъ денегъ, но онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что самъ онъ стоитъ гораздо больше двухсотъ мэджиджи. Относительно второго условія онъ ни минуты не колебался, даже не подумалъ о томъ, что рискуетъ жизнью нѣсколькихъ человѣкъ, что одного, котораго фамилію назвалъ, уже погубилъ. Впрочемъ онъ не былъ увѣренъ, знаетъ ли жена фамиліи молодыхъ людей; но это все равно, думалъ онъ: вѣдь Иленка навѣрное знаетъ ихъ. Онъ ждалъ своихъ и, наконецъ, дождался. Около полудня отворилась тюремная дверь, и въ его камеру вошли двѣ женщины въ фереджіяхъ и въ ашхакахъ. Встрѣча была очень трогательна. Женщины плакали при видѣ цѣпей на рукахъ и ногахъ арестанта. Жена хаджи Христо охала и ахала и, наконецъ, спросила: — За что же это тебя взяли?

— Стоянъ всему виною. — И купецъ все разсказалъ.

Жена вознегодовала на Стояна. — Зачѣмъ ему было накликать на насъ бѣду! Негодяй! Онъ и тебя, и Станка погубилъ. Какъ только тебя арестовали, Иленка побѣжала въ Мокрѣ и тамъ узнала объ арестѣ Станка. Теперь жандармы ходятъ по кофейнямъ, по улицамъ, по домамъ и всюду арестуютъ. Арестовали уже человѣкъ сто, а можетъ быть и до тысячи. — Она начала перечислять фамиліи и назвала около десяти человѣкъ.

— Бре… бре… — удивлялся хаджи Христо.

— И чѣмъ все это кончится? Господи… выпустятъ ли тебя когда-нибудь?

— Меня завтра выпустятъ, — отвѣчалъ хаджи, которому болтовня жены до сихъ поръ не дозволяла сообщить эту новость.

— Завтра! — воскликнула обрадованная жена. — Почему же не сегодня?

— Тише, постой, дай разсказать.

— Гораздо лучше тебѣ бы сегодня уйти, — продолжала неугомонная женщина.

— Лучше, да нельзя. Надо выполнить прежде два условія.

— Какія?

— Дать двѣсти мэджиджи.

— Господи Боже мой! — ужаснулась жена. — Двѣсти мэджиджи! За что?

— За то, чтобы меня выпустили.

— За то, чтобъ тебя выпустить, требуютъ двѣсти мэджиджи, а за то, чтобы поймать Стояна, только восемь? Какъ же это? Это невозможно!

— Стоянъ одно, а я другое.

— Ты другое?.. Что же ты другое?

— Ну, конечно… Какъ же меня со Стоянокъ равнять?

— А, все намъ этотъ Стоянъ надѣлалъ. О!.. — крикнула хаджи Христица, поднимая руку: — еслибъ мнѣ узнать, гдѣ онъ… я бы сама указала его жандармамъ!

— Майка! что вы сказали? — проговорила Иленка.

— Конечно, указала бы, — повторила разсвирѣпѣвшая мать. — Я бы хотѣла, чтобы его турки живого изрѣзали.

— Ахъ, бѣда, бѣда!.. — вздыхалъ хаджи Христо.

— И всему онъ виноватъ.

— Ну, что же дѣлать! Господь накажетъ его за все, что онъ намъ надѣлалъ.

— А я бы хотѣла, чтобъ его прежде турки покарали. О! еслибъ мнѣ узнать, гдѣ онъ!

— Должно быть, уѣхалъ уже въ Румынію.

Когда хаджи Христо произносилъ эти слова, въ глазахъ Иленки появился такой блескъ, какимъ загораются глаза человѣка, привыкшаго говорить правду, когда его въ первый разъ уличаютъ во лжи. Она смутилась, опустила глаза и, очевидно, старалась овладѣть собою. Наконецъ, вздохнула: она достигла цѣли. Отецъ и мать, занятые разговоромъ, не обращали на нее вниманія. Хаджи Христо между тѣмъ поручалъ женѣ взять у сарафа (банкира) необходимую для выкупа сумму.

— Сегодня же схожу за деньгами, — отвѣчала она.

— Ступай не сегодня, а завтра. Если ты пойдешь сегодня, онъ вычтетъ проценты за сегодняшній день, понимаешь! А ты ступай завтра къ нему, возьми деньги и прямо приходи сюда.

— И тебя сейчасъ же отпустятъ?

— Нѣтъ… есть еще одно условіе…

— Еще денегъ! — испугалась жена.

— Тсс… — Его степенство мотнулъ головой снизу вверхъ (движеніе это обозначаетъ въ Турціи отрицаніе).

— Что же такое?

— Пустяки… Дѣло въ томъ, чтобы назвать фамиліи тѣхъ молодыхъ людей, которые приходили какъ-то къ Стояну. Я не знаю ихъ, меня не было дома.

— Меня тоже не было дома, — отвѣчала жена, взглянувъ вопросительно на дочь.

Иленка пожала плечами.

— Зачѣмъ имъ это? — спросила хаджи Христица.

— Какой-то заговоръ, — отвѣчалъ мужъ. — Оказывается, что Стоянъ былъ членомъ комитета.

— Ахъ, негодяй!.. въ нашемъ домѣ заниматься заговоромъ! То-то мнѣ не нравились его глаза; кто же это приходилъ къ нему?

— Разъ приходилъ Станко, а съ нимъ какой-то мальчуганъ.

— Тотъ, что вазу разбилъ. О, задала бы я ему вазу!

— О нихъ я уже сказалъ, но другихъ не знаю.

— Иленка, — обратилась хаджи Христица въ дочери.

Дѣвушка откликнулась.

— Ты была дома?

— Да, я была дома.

— И видѣла?

— Да, видѣла… но… забыла, — прибавила дѣвушка.

— Забыла? это быть не можетъ.

— Такъ должно быть, майка… — отвѣчала дѣвушка покорнымъ и въ то же время вполнѣ рѣшительнымъ голосомъ.

— Что?.. — спросила удивленная хаджи Христица.

— Я забыла.

— Вспомни.

— Не могу припомнить.

— Ты непремѣнно должна вспомнить!.. Отъ этого зависятъ судьба отца.

Иленка вздохнула.

— Если ты не вспомнишь, тогда отецъ, можетъ, Богъ знаетъ какъ долго просидѣть въ тюрьмѣ.

— Иленка! — началъ отецъ. — Дѣвушка взглянула на него, и глаза ея выражали грусть и сожалѣніе.

— Богъ знаетъ, — продолжала хаджи Христина, — выпустятъ ли его изъ тюрьмы: можетъ быть, въ Акру сошлютъ вмѣстѣ съ другими… а можетъ быть и казнятъ…

— Да, я буду обвиняемымъ, а если назову фамиліи, меня призовутъ въ качествѣ свидѣтеля.

Дѣвушка снова взглянула на отца, и въ этотъ разъ глаза ея выражали сожалѣніе. Казалось, что она хотѣла что-то сказать однако, промолчала.

— Вспомни, пожалуйста! — просилъ отецъ.

— Вспомни! — крикнула мать, сердито взглянувъ на нее. Иленка стояла съ опущенною головой, но ничего не отвѣчала. Мать подскочила къ ней съ поднятыми кулаками.

— Не тронь ее, — сказалъ мужъ. — Она еще… вспомнитъ… Время еще терпитъ… до завтра.

— Нечего мѣшкать! дѣло въ томъ, чтобы спасти отца.

— И отца, и мать, и ее же самое. Она у насъ одна, и мы сколотили-таки порядочное состояніе для нея; что сдѣлается со всѣмъ этимъ, если меня сошлютъ? А вѣдь ссылка — это самое меньшее наказаніе за скрываніе у себя заговорщиковъ. Если я не выдамъ настоящихъ заговорщиковъ, тогда турки скажутъ, что и я заговорщикъ. Ты только подумай обо всемъ хорошенько и вспомни…

— Вспомнитъ она, вспомнитъ, — замѣтила матъ.

— Конечно, до завтра вспомнитъ, — подтвердилъ хаджи Христо: — она добрая дочь. — Съ этими словами онъ протянулъ свои окованныя руки, обнялъ дочь и поцѣловалъ ее. Когда зазвенѣли отцовскія цѣпи, когда Иленка услышала ласковый голосъ отца, она вдругъ зарыдала.

Хаджи Христица тоже начала плакать.

— Она вспомнитъ, вспомнитъ, — твердила мать плаксивымъ голосомъ. — Если не вспомнитъ, будетъ несчастной, подлой дочерью, недостойной отца, который накопилъ для нея столько денегъ. Ахъ, Стоянъ, Стоянъ! а мы еще хотѣли отдать ее этому негодяю.

— Что ты сказала? молчи! Турки ничего объ этомъ не знаютъ, такъ пусть и не догадываются. И намъ лучше объ этомъ забыть. А теперь ступайте съ Богомъ… ступайте… до завтра… Теперь отъ Иленки будетъ зависѣть, выпустятъ ли меня завтра, или оставятъ здѣсь, Богъ знаетъ, на сколько времени.

Обѣ женщины нѣсколько успокоились, попрощались съ арестантомъ и ушли.

Хаджи Христица такъ спѣшила на обратномъ пути, что Иленка едва поспѣвала за ней. Она спѣшила, потому что хотѣла произвести дома слѣдствіе, касающееся собранія у Стояна. Пока мать допрашивала слугъ, Иленка сидѣла въ своей комнатѣ и плавала. Допросъ всѣхъ слугъ мужескаго и женскаго пола обнаружилъ, что никто изъ нихъ ничего не можетъ сообщить о сходкѣ у Стояна. Оказалось только, что однажды Иленка разослала всѣхъ слугъ.

— Ты куда ходилъ? — спросила хозяйка Степана.

— Барышня послала меня смотрѣть, когда придетъ пароходъ. Я еще доложилъ барышнѣ, что въ этотъ день пароходъ приходитъ; но она отвѣтила, что приходитъ не нѣмецкій, а англійскій. «Ступай, — говоритъ, — на пристань и гляди, пока не придетъ пароходъ». Я простоялъ тамъ часа два, но пароходъ не пришелъ, и я вернулся.

Подъ такими же приблизительно предлогами удалены были всѣ слуги.

— Она нарочно это сдѣлала, чтобы скрыть заговорщиковъ, догадалась хаджи Христица и побѣжала къ дочери.

— Говори, кто былъ у Стояна на сходкѣ!

— Я, майка, забыла, — отвѣчала дочь.

— Врешь, врешь!.. Ты всю прислугу изъ дому разослала.

Иленка ничего не отвѣчала.

— Что же, ты не разсылала прислуги?

— Да, это я всѣхъ услала.

— Зачѣмъ?

Дѣвушка молчала.

— Стыдъ… срамъ… Вся прислуга помнитъ, что ты всѣхъ поразсылала въ разныя стороны, но никто не знаетъ, что здѣсь сходились заговорщики. Всѣ знаютъ только то, что ты была дома и что Стоянъ былъ дома. Ступай, разубѣди теперь прислугу, что ты не распутничала со Стояномъ, пока никого не было дома!

Иленка поблѣднѣла и съ упрекомъ взглянула на мать.

— Ступай, ступай къ нимъ! — кричала разсвирѣпѣвшая хаджи Христица: — доказывай, что ты сохранила свою невинность!

— Что это вы говорите, майка! — простонала молодая дѣвушка.

Мать злобно посмотрѣла на нее и потомъ заговорила рѣзкимъ, отрывистымъ голосомъ: — Извольте теперь, сударыня, выручать отца изъ бѣды и смыть съ себя позоръ. Говори, кто приходилъ къ Стояну! Отецъ назвалъ одного, ты назови остальныхъ и тогда все исправится… Сжалься, наконецъ, надъ отцомъ и надъ собой!

— Ты не повѣришь, майка, какъ мнѣ больно слушать все это!

— Назови фамиліи и все пойдетъ хорошо.

Иленва закрыла глаза и сжала руками голову.

— Назови фамиліи! — просила мать.

Иленка все молчала. Мать сѣла около нея, взяла ее за руку и начала уговаривать ласковымъ голосомъ: — Послушай меня. Я знаю, почему ты упрямишься. Мы сами виноваты, отецъ и я… Мы предназначали тебя Стояну и сказали тебѣ объ этомъ; ты его и полюбила.

— Я? полюбила Стояна?.. Нѣтъ! — крикнула молодая дѣвушка, отодвигаясь отъ матери; потомъ, увидѣвъ, что удивленная мать все еще не сводить съ нея глазъ, Иленка повторила совершенно спокойно: — нѣтъ, я не полюбила Стояна.

— Такъ чего же ты такъ заупрямилась? — допрашивала мать, потерявшая нить своихъ догадокъ.

— Я не хочу… я не могу губить людей, которые…

— Что такое, что? — закричала хаджи Хрисгица.

— Которые рискуютъ жизнью изъ-за Болгаріи…

— И потому хочешь погубить отца, который всю жизнь посвятилъ на то, чтобы оставить тебѣ состояніе?! Такъ Болгарія стоитъ по-твоему больше, чѣмъ состояніе? Такъ ты изъ-за глупости, за которую никто парички тебѣ не дастъ, забываешь обязанности честной дочери? Ахъ, ты глупая!.. Ахъ, ты негодная!.. кричала мать, все больше и больше воспламеняясь. — Но… скажешь ты мнѣ фамиліи этихъ болвановъ, которые честнымъ, спокойнымъ людямъ не даютъ покоя? Скажешь ты мнѣ фамиліи тѣхъ, съ которыми ты связалась? Да, вѣроятно, ты снюхалась не съ однимъ Стояномъ… должно быть, у тебя перебывало человѣкъ десять, двѣнадцать… Богъ знаетъ сколько… Ахъ, ты негодная!

Хаджи Христица разсвирѣпѣла окончательно. Со стиснутыми кулаками, съ пылающими злобой глазами, она подбѣжала въ дочери и бранила ее самой площадной бранью.

— Заговоришь ты у меня!.. да… заговоришь! Заставлю и тебя назвать, кого мнѣ надо… заставлю! Кто былъ на сходкѣ? — крикнула она, отвѣсивъ дочери пощечину.

Хлестъ пощечины разнесся по комнатѣ, но Иленка не отвѣтила ни слова; она оставалась на своемъ мѣстѣ и только съ укоризной посмотрѣла на мать.

— Кто былъ на сходкѣ? — опять крикнула мать, снова ударяя молодую дѣвушку. Дочь не отвѣчала.

— Кто?.. кто?.. кто?.. — кричала мать. И сбѣсившаяся хаджи Христица отвѣсила дочери шесть, семь ударовъ подрядъ.

— Что же, скажешь?

Дочь снова взглянула молча на мать, и этотъ взглядъ привелъ хаджи Христицу въ изступленіе: она вцѣпилась еи въ волосы и, стащивъ съ дивана, волочила по полу, приговаривая: — А… не скажешь?..

Иленка не оказывала ни малѣйшаго сопротивленія, а между тѣмъ мать держала ее за волосы, волочила по полу и била ногами. Можно бы подумать, что это не живое существо, но кукла въ ростъ человѣческій, на которой живая женщина старается сорвать накипѣвшее зло. Время отъ времени съ полу доносилось сдержанные стоны, а сверху прерывистый, запыхавшійся голосъ повторялъ: «не скажешь?.. не скажешь?»… Эта отвратительная сцена могла бы продлиться Богъ знаетъ какъ долго, еслибы не прервало ее неожиданное появленіе Мокры.

— Господи! что это такое? — воскликнула Мокра, входя въ комнату.

Хозяйка опустила руки.

— Наказываешь дочь?.. учишь?.. — начала гостья. — А я думала, что ты, комшя (сосѣдка), другимъ теперь занята.

— Не…слу…ша…ет…ся… — выговорила запыхавшаяся хозяйка.

Иленка встала, подошла къ дивану и заняла прежнее свое мѣсто. Щеки ея горѣли, уши покраснѣли, взъерошенные волосы закрывали лобъ, растрепанныя косы висѣли по плечамъ, а растерзанная одежда раскрылась на груди. На полу валялись кораллы, жемчужины, бусы и дукаты, которые прежде украшали ея дѣвичью шею и голову.

Мокра, подъ вліяніемъ естественнаго чувства деликатности, которая не дозволяетъ постороннимъ вмѣшиваться въ чужія домашнія дѣла, не спрашивала, что было поводомъ побоевъ.

— Не въ-время пришла, — сказала она: — извините, я уйду.

— Нѣтъ, нѣтъ… комшя, не уходи! — отвѣчала запыхавшаяся хозяйка: — подожди… разсуди! — Она такъ сильно задыхалась, что принуждена была остановиться. — Вотъ ты сама разсуди! — продолжала она. — Отъ ея слова (она указала на дочь) зависитъ освобожденіе изъ тюрьмы отца, а она молчитъ. Заупрямилась — и хоть ты ей колъ на головѣ теши… до того заупрямилась, что довела меня вотъ до чего… А?.. что же ты на это скажешь?

Мокра посмотрѣла на Иленку, которая, казалось, сама сознавала свою виновность.

— Вотъ здѣсь въ нашемъ домѣ, — продолжала хозяйка, — нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ сошлись у Стояна заговорщики, которыхъ она знаетъ.

— И что же? — спросила гостья, переводя глаза съ дочери на мать.

— Пусть она только назоветъ фамиліи заговорщиковъ, и ея отца тотчасъ же выпустятъ.

Мокра опять взглянула на Иленку и спросила: — И она не хочетъ назвать фамилій?

— Не хочетъ… — подтвердила гнѣвно хозяйка.

— Можетъ быть, она забыла… гм…

— Забыла!.. она говоритъ, что забыла, но это неправда! Она вретъ!

— Почему же вретъ? Это вѣдь случается… Туманъ такой находитъ. Тогда надо стать подъ евангеліемъ и попросить батюшку, чтобъ покропилъ святой водой, а иначе туманъ и не разойдется… Это бываетъ не только съ нашей сестрой, но даже съ священниками. Вотъ владыка въ Шумлѣ сталъ читать акаѳистъ и вдругъ забылъ читать… Смотритъ въ книгу… э… э… э… и ни слова не можетъ прочесть. Такъ чему же тутъ удивляться, что твоя дочь забыла?

Хозяйка сама не знала, что отвѣчать.

— Если она непослушна — это плохо, очень плохо; но если говоритъ… что забыла… это случается. Дайте ей время вспомнить. Бываетъ такъ, что забудешь и никакъ вспомнить не можешь, а то и такъ бываетъ: забудешь, а потомъ, ни съ того, ни съ сего, и вспомнишь… Со мной случилось разъ вотъ что: я забыла имя брата… имя брата забыть! Слыхано ли? А вѣдь забыла… А съ тобой, комшя, такъ не случалось?

— И мнѣ случалось забывать, — отвѣчала хозяйка, — но я бы вспомнила, еслибъ пришлось спасать отца. Вѣдь это отецъ ея… отецъ въ тюрьмѣ!

— Я слышала, что тебѣ разрѣшили свиданіе? — перебила Мокра.

— Да, разрѣшили.

— Я затѣмъ и пришла, чтобъ узнать, чт тамъ слышно!

— Что же слышно!.. Хаджи Христо въ цѣпяхъ.

— И… Это не велика еще бѣда… Какъ бы тамъ ни было, если тебя къ нему пустили — значитъ, онъ скоро будетъ свободенъ.

— Его бы завтра выпустили изъ тюрьмы, еслибъ не она. — отвѣчала хаджи Христица, указывая на дочь. Пусть только назоветъ заговорщиковъ, тотчасъ же изъ обвиненнаго сдѣлается свидѣтелемъ.

— Свидѣтелемъ?.. Пс… — произнесла съ пренебреженіемъ Мокра. — Такія наказанія нехороши…

— Все-таки лучше, чѣмъ тюрьма.

— Нѣтъ, они хуже висѣлицы.

Иленка посмотрѣла на гостью съ выраженіемъ истинной благодарности.

— Впрочемъ не бойся, — продолжала Мокра: — ничего ему не сдѣлаютъ… Онъ выкупится.

— И безъ того ему приходится откупаться, — плакалась хозяйка.

— Если вамъ денегъ жаль, такъ не платите.

— А ему на висѣлицу прикажешь идти?

— Еслибъ хаджи Христо повѣсили, то это ускорило бы то время, когда болгаръ не вѣшали бы за то. что они — болгары.

Хаджи Христица не совсѣмъ поняла гостью, но зато Иленка вполнѣ поняла ее. Она опять посмотрѣла съ благодарностью на Мокру и начала приводить въ порядокъ свою одежду, а между тѣмъ гостья доказывала хозяйкѣ, что ея мужу ничего особеннаго не угрожаетъ, что въ крайнемъ случаѣ онъ всегда можетъ отдѣлаться взяткой, а вѣдь денегъ у него много.

— Парички, парички, — говорила она. — Кто такой мастеръ до наживы, какъ твой мужъ, тотъ легко разбогатѣетъ. Что для него значитъ хотя бы тысяча или двѣ тысячи мэджиджи! Ты о своемъ мужѣ не безпокойся. Это крупная рыба. Пощиплютъ его немного, вотъ и все.

Хозяйка была недовольна пренебрежительнымъ отзывомъ Мокры о хаджи Христо, но Мокра нарочно отзывалась о немъ такимъ образомъ: она хотѣла представить дѣло такъ, какъ оно было на самомъ дѣлѣ, и желала успокоить Иленку, въ рукахъ которой находилась безопасность заговорщиковъ.

XIV.

Стояну везло: какое-то слѣпое счастье помогло ему выбраться изъ квартиры Станка. Онъ уже постлалъ себѣ на полу и готовъ былъ лечь, когда услышалъ: «уходи, Стоянъ». Въ тотъ же мигъ онъ выбѣжалъ на дворикъ, перескочилъ черезъ заборъ и, никѣмъ не замѣченный, добрался до стѣны, окружавшей садъ Мокры. Эта каменная стѣна была довольно высока и усыпана сверху стекломъ, а потому представляла солидное препятствіе. Но для человѣка, спасающаго жизнь, и такая преграда является преодолимой. Онъ ухватился за торчавшіе куски стекла, не обращая ни малѣйшаго вниманія на то, что рѣжетъ ими руки. Израненный, окровавленный, въ изорванномъ платьѣ, онъ тѣмъ не менѣе перескочилъ въ садъ и очутился такимъ образомъ въ густыхъ кустахъ малины, которые были посажены вдоль всей стѣны. Въ кустахъ этихъ онъ могъ отлично скрыться. Ни посторонніе, ни домашніе не могли его замѣтить. Послѣднее было для него также очень важно: онъ лично не зналъ прислуги и не имѣлъ понятія, кому изъ нихъ можно, а кому нельзя довѣрять. Здѣсь же кусты малины отлично прикрывали его, между тѣмъ какъ самъ онъ могъ видѣть всѣхъ ходившихъ по саду. Выбравъ поудобнѣе мѣстечко, онъ усѣлся и сталъ поджидать Петра, Мокру или Анку, которыхъ самъ зналъ и которые знали его.

Говорятъ, что ожиданіе сокращаетъ часы. Но Стояну казалось, что часы тянутся безконечно. Правда, ему страшно хотѣлось спать, но уснуть онъ боялся и въ то же время не имѣлъ силы отогнать сонъ. Пробовалъ думать, но размышленіе не мѣшало слипаться вѣкамъ, и онъ отлично чувствовалъ, что еслибъ еще хоть разъ вѣки его сомкнулись, онъ бы заснулъ. Приходилось заняться чѣмъ-нибудь другимъ. Онъ началъ всматриваться въ форму малиновыхъ листьевъ и стебельковъ и сравнивалъ ихъ съ листьями и стеблями другихъ растеній. Наблюденія эти привели его къ вопросу: нельзя ли скрещивать различныя породы растеній? А этотъ вопросъ смѣнился мыслью объ Иленкѣ

— Жаль! — вздохнулъ онъ: — пропала она для меня!

Мысль о существѣ, которое способно осчастливить жизнь, причиняетъ необыкновенное удовольствіе, а потому Стоянъ не размышлялъ болѣе о скрещиваніи разнородныхъ растеній, но сталъ думать объ Иленкѣ. Мысли эти начали принимать фантастическіе образы, и ему все казалось, что онъ думаетъ, а между тѣмъ онъ спалъ.

Сонъ можетъ иногда противостоять самымъ грознымъ опасностямъ. Спятъ иногда подъ градомъ пуль, при громѣ орудій, а потому ничего нѣтъ удивительнаго, что усталый молодой человѣкъ уснулъ такъ крѣпко въ тепломъ, спокойномъ мѣстѣ, что и не слышалъ шума кустовъ, раздвигаемыхъ пробирающейся между ними женской фигурой. Это Анка зашла въ малину.

— О!.. это онъ!.. — прошептала дѣвушка, сразу узнавъ Стояна. Она подошла ближе й посмотрѣла на него. Смотрѣла, и какая-го непонятная сила приковывала ея взоры къ нему. Она не могла отвести глазъ отъ его лица, спокойно дышавшаго, отъ его неподвижной фигуры, отъ этого молодого человѣка, котораго жизнь висѣла на волоскѣ. Вѣроятно это обстоятельства и способствовало тому, что Анка не могла теперь наглядѣться на того же самаго молодого человѣка, который прежде не производилъ на нее никакого впечатлѣнія. Въ ней зародилось чувство нѣжнаго сожалѣнія, которое возрастало по мѣрѣ того, какъ она всматривалась въ него. Мысль ея стала работать надъ средствами спасенія Стояна. Она готова была въ данный моментъ закрытъ бѣглеца собственной грудью, закрыть такъ, чтобы никто кромѣ нея не могъ его видѣть.

Ни матери, ни брата не было дома. Мокра ушла въ лавку, а братъ уѣхалъ по торговымъ дѣламъ, а потому Стоянъ очутился подъ ея покровительствомъ, на ея отвѣтственности. Благодаря условіямъ, среди которыхъ выросла и воспиталась молодая дѣвушка, она вполнѣ понимала важность такого покровительства и отвѣтственность за него, а потому немедленно начала хлопотать объ обезпеченіи безопасности молодого человѣка. Прежде всего надо было отвлечь отъ сада прислугу, и съ этой цѣлью Анка дала каждому порученіе, не имѣющее никакого столкновенія съ садомъ. Затѣмъ, приготовивъ наскоро комнату для новаго жильца, она сѣла съ работой въ саду въ такомъ мѣстѣ, откуда могла видѣть кусты малины, за которыми спалъ комитаджи. Съ этихъ кустовъ она не сводила глазъ, смотрѣла на нихъ и начала думать свою обычную думу о монастырѣ, но мысль ея незамѣтно какъ-то перешла изъ монастырской кельи къ хозяйству новобрачныхъ. Картина, созданная ея воображеніемъ, была очень туманна, такъ что Анка не могла навѣрное сказать, она ли тамъ фигурировала, или не она. Какъ бы тамъ ни было, молодая дѣвушка сказала себѣ: «я сама буду заботиться о немъ… сама»… и это рѣшеніе доставило ей такое удовольствіе, что еслибъ теперь ей сказали: «ступай сейчасъ въ монастырь, а если не пойдешь, то откажись отъ него навсегда» — она не могла бы сразу рѣшиться и подумала бы.

Молодая дѣвушка должна была начать свою опеку съ того, чтобы перевести Стояна въ приготовленную комнату. Задача была не совсѣмъ легка, такъ какъ надо было устроить такъ, чтобы никто изъ прислуги не замѣтилъ скрывающагося, когда онъ будетъ проходить черезъ садъ. Какъ тутъ быть? Можно бы, конечно, удалить прислугу отъ сада, но вѣдь возможна и какая-нибудь случайная встрѣча. Можно бы ждать ночи, но въ такомъ случаѣ ей пришлось бы наблюдать цѣлый день за малиновыми кустами и она не могла бы приготовить ему ѣду. «А вѣдь онъ, вѣроятно, очень голоденъ», сказала себѣ Анка и начала обдумывать подробности закуски. Но какъ провести его въ комнату? Вопросъ этотъ на нѣкоторое время вполнѣ поглотилъ ее и вскорѣ былъ разрѣшенъ. Анка чрезвычайно обрадовалась придуманному плану и чуть было не хлопнула въ ладоши. Вѣдь никто не узнаетъ Стояна, если онъ надѣнетъ женское платье! Тотчасъ же она побѣжала домой, взяла свой яшмакъ и фереджію, въ которыхъ выходила обыкновенно на улицу, связала ихъ въ узелокъ и никѣмъ незамѣченная побѣжала въ садъ. Она направилась къ тому мѣсту, гдѣ спалъ Стоянъ, и хотѣла положить около него узелокъ. Сердце ея сильно забилось, когда она подходила къ малиновымъ кустамъ. «Спитъ ли онъ, или уже проснулся?» — подумала молодая дѣвушка. Она остановилась, опять сдѣлала нѣсколько шаговъ, оглянулась, опять остановилась и, наконецъ, подошла въ послѣднему кусту, но раздвинуть его не смѣла. Стоитъ, слушаетъ и. наконецъ, рѣшается — раздвигаетъ кустъ.

Что это значитъ?.. никого нѣтъ!.. куда онъ ушелъ? Ей стало страшно и грустно. Она понять не могла, куда онъ дѣлся. Вѣдь она все время не сводила глазъ съ малиновыхъ кустовъ. Гдѣ же онъ?..

Стоянъ такъ неожиданно явился передъ ней, что Анка даже вскрикнула: — ахъ!

— Тише, — шепнулъ онъ, — я ждалъ Мокры, Петра или тебя, чтобъ попросить у васъ пріюта.

— Возьми! — сказала молодая дѣвушка, подавая узелокъ.

Стоянъ взялъ узелокъ, посмотрѣлъ на него, развязалъ и, увидѣвъ яшмакъ, спросилъ: «Что же это такое?»

Молодая дѣвушка до того смутилась, что ничего рѣшительно не могла отвѣтить, а между тѣмъ Стоянъ, узнавъ фереджію, спросилъ: — Это для меня?

— Ну, да!

— Гм… надо надѣть?

— Да, — прошептала Анка, не смѣя поднять глазъ.

— А что же мнѣ дѣлать съ бородой и съ усами? — спросилъ шутливо молодой человѣкъ.

Шутливый тонъ, какъ извѣстно, осмѣливаеть пугливыхъ и смягчаетъ сердитыхъ молодыхъ дѣвушекъ. Въ данномъ случаѣ дѣйствіе его выразилось въ томъ, что Анка взглянула на Стояна.

— А вѣдь усы вылѣзутъ изъ-подъ яшмака, — замѣтилъ онъ — и началъ обвивать себѣ голову кисеей, употребляемой въ Турціи женщинами для скрыванія лица. Дѣло у него какъ-то не ладилось. Онъ не умѣлъ надѣть какъ слѣдуетъ яшмакъ, и вышла какая-то уродливая повязка, которая, рядомъ съ мужской одеждой, сдѣлалась смѣшной.

— А что? — спросилъ Стоянъ.

Анка взглянула.

— Каковъ гашмъ?

Дѣвушка разразилась неудержимымъ смѣхомъ.

— Теперь надѣну фереджію.

— Нѣтъ, нѣтъ! — протестовала дѣвушка.

— Почему нѣтъ?

— Надо яшмакъ иначе повязать.

Стоянъ распуталъ кисею и снова началъ обвивать ее.

— Нѣтъ, не такъ.

— Что же не такъ?

— Прежде всего надо сложить какъ слѣдуетъ.

— Какъ же: вотъ такъ?

— Ахъ, нѣтъ, не такъ!

— Сложи, пожалуйста, сама.

Анка сложила яшмакъ и подала его Стояну.

— Какъ же его надѣваютъ? — спросилъ молодой человѣкъ.

— Кладутъ на голову, загибаютъ вокругъ подбородка, а потомъ назадъ.

Стоянъ подставилъ голову, а дѣвушка сначала нерѣшительно, а потомъ все смѣлѣй и смѣлѣй повязала ему яшмакъ по всѣмъ правиламъ. Подъ густыми складками кисеи исчезли усы, исчезла борода, такъ что на виду остались только глаза, лобъ и верхняя часть носа.

— Что же, теперь хорошо?

— Да, такъ можно оставить; возьми фереджію! — Анка подала ему длинную черную мантію (только турчанки имѣютъ право носить разноцвѣтныя фереджіи), которую онъ тотчасъ же надѣлъ, и теперь, еслибъ не брюки и сапоги, виднѣвшіеся изъ-подъ мантіи, можно бы его принять за женщину.

— Пойдемъ! — сказалъ онъ.

— Постой! — остановила его Анка: — обожди, пока я приду… и она побѣжала къ дому, чтобъ выпроводить прислугу. Одной приказала принести уксусу, другую услала за шолкомъ, третью за вязальными спицами и т. д. Спровадивъ послѣднюю, она вернулась въ садъ.

Стояну казалось, что ему придется проходить по городу, а потому, обративъ вниманіе на свои сапоги и штаны, онъ догадался, что Анка ушла за туфлями и шальварами.

— Почему это она не принесла туфель и шальваръ вмѣстѣ съ фереджіей и яшмакомъ? — недоумѣвалъ Стоянъ.

Анка вернулась какъ разъ въ то время, когда въ умѣ молодого человѣка сложился вышеприведенный вопросъ; не входя въ кусты, она крикнула: «пойдемъ».

Стоянъ вышелъ изъ кустовъ.

— Пойдемъ скорѣе… — и она побѣжала впередъ.

Ноги Стояна путались въ фереджіи, но онъ не отставалъ отъ своего проводника. Они пробѣжали черезъ садъ, потомъ черезъ дворъ, затѣмъ черезъ какой-то дворикъ, оттуда поднялись на крытую лѣстницу, вошли въ сѣни, потомъ въ горницу и тутъ Анка отворила дверь въ шкафъ и сказала: «иди туда». Стоянъ вошелъ въ шкафъ, задняя стѣна котораго была приподнята и подперта палкой, подлѣзъ подъ эту стѣну; тогда Анка приняла палку, стѣнка опустилась и молодой человѣкъ очутился въ комнаткѣ имѣвшей около десяти шаговъ длины и четыре ширины; комнатка эта была освѣщена высокимъ узенькимъ окномъ и нѣсколько напоминала внутренность сундука. Здѣсь была сложена постель (ястукъ), различныя мелкія вещи и у одной изъ стѣнъ стояла небольшая лѣсенка. Въ одномъ изъ угловъ открывался полъ; въ отверстіе вставлялась находившаяся въ комнаткѣ лѣсенка, по которой можно было сойти на дворикъ, сообщавшійся съ проходомъ. Все это составляло тайну женскаго пола, представительницы котораго могли, такимъ образомъ, скрываться въ случаѣ надобности.

Очутившись здѣсь, Стоянъ осмотрѣлъ всѣ детали этого тайника, прошелся нѣсколько разъ по этой комнаткѣ, сѣлъ на сложенную постель и спросилъ самъ себя: «какъ же теперь быть?»

Не успѣлъ онъ отвѣтить себѣ на этотъ вопросъ, какъ новое обстоятельство прервало ходъ его мысли. Черезъ отверстіе въ стѣнѣ проскользнулъ подносъ, на которомъ было «сладкое», вода и черный кофе. Стоянъ всталъ, подошелъ къ подносу и увидѣлъ по ту сторону стѣны лицо Анки. Молодой человѣкъ отвѣдалъ «сладкое», запилъ водой, взялъ кофе, поблагодарилъ и спросилъ:

— Скажи мнѣ, Анка, зачѣмъ ты пришла въ малину съ фереджіей и яшмакомъ въ рукавѣ?

— Затѣмъ, чтобы тебя никто не узналъ, когда мы проводили черезъ садъ.

— Кто же тебѣ сказалъ, что я въ саду?

— Никто мнѣ не говорилъ.

— Но вѣдь ты для меня принесла фереджію и яшмакъ?

— Да, для тебя, потому что за выдачу тебя обѣщаютъ награду.

Стоянъ не имѣлъ понятія, что голова его оцѣнена.

— Обѣщаютъ награду за мою голову?

— Даже большую награду: тысячу гурушъ.

— Не зналъ… не зналъ.

— Да, обѣщаютъ тысячу гурушъ, — повторила дѣвушка и удалилась.

Стоянъ опять остался одинъ, снова началъ думать, во опять появился подносъ и послышался голосъ Анки:

— Поффимъ, — приглашала она, подавая завтракъ, состоявшій изъ окорока, колбасы, икры, сыру, маслины, хлѣба и бутылки вина. Стоянъ взялъ подносъ и хотѣлъ-было заговорить, но никого уже не было; дѣвушка удалилась. Надо было приниматься за ѣду. Послѣ двухдневнаго голода и незатѣйливой провизіи, добытой въ Кривенѣ, принесенная закуска показалась ему необыкновенно вкусной, и онъ съѣлъ все, что было на подносѣ. Потомъ, поставивъ въ углу посуду, онъ развернулъ постель, легъ я ждалъ прихода Анки. Но на этотъ разъ ему пришлось очень долго ждать. Проходили часы; онъ посматривалъ въ то мѣсто, откуда появлялся подносъ, но ничего не видѣлъ. Пока онъ еще не скучалъ, но начиналъ уже чувствовать, что если такое положеніе продолжится, то ему будетъ смертельно скучно. Онъ вставалъ, снова ложился, познакомился со всѣми подробностями новаго своего жилища, убѣдился, что необходимо соблюдать полную тишину, чтобъ не привлечь вниманія прислуги, и, наконецъ, сказалъ себѣ:

— Съ ума можно сойти, если придется остаться здѣсь насколько дней… Почему это Анка не приходитъ?

Только вечеромъ появилась — но не Анка, а Мокра.

— Добро дошелъ, — привѣтствовала она Стояна.

— Мокра, — спросилъ онъ: — долго ли придется мнѣ здѣсь оставаться?

— Пока пріѣдетъ Петръ… нѣсколько дней. Выходить тебѣ невозможно, такъ какъ всюду ищутъ тебя. Арестовали уже хаджи Христо, Станко, Петка, Георгія, Марко.

— Какъ же они узнали обо мнѣ? — удивился Стоянъ.

— Они, очевидно, шли по твоимъ слѣдамъ и только не знаютъ, куда ты отъ Станка пошелъ.

— Странно… очень странно.

— Должно быть, кто-нибудь замѣтилъ тебя.

— Я встрѣчалъ однѣхъ только собакъ… Развѣ отъ хаджи Христо узнали.. Но и онъ не зналъ, куда я отъ него пошелъ.

— Однимъ словомъ, турки прослѣдили тебя до Станка, а потомъ потеряли… Всюду ищутъ тебя; вѣроятно, и сюда придутъ искать, но я имъ буду даже помогать въ ихъ поискахъ… Только ты не шуми, сиди тихонько… Ты ни въ чемъ не будешь имѣть здѣсь недостатка.

Сказавъ это, Мокра ушла, а вскорѣ послѣ того подошла къ отверстію Анка съ подносомъ, заставленнымъ ѣдой.

— Утромъ я забыла принести тебѣ табаку; вотъ табакъ, папиросная бумажка и спички.

— Очень благодаренъ, но я не курю.

— Можетъ быть, наргиле?

— Нѣтъ, нѣтъ, но…

Онъ хотѣлъ о чемъ-то спросить, но Анка потребовала утренній подносъ и, взявъ его, удалилась.

Стоянъ поѣлъ какъ слѣдуетъ, открылъ половицу, вставилъ лѣсенку, чтобъ ночью выйти на воздухъ, и хотѣлъ-было ложиться спать, какъ вдругъ услышалъ:

— Стоянъ! — позвала его Анка, и голосъ ея показался ему какимъ-то серебристымъ.

— А? — спросилъ онъ, подходя къ отверстію.

— Подай мнѣ подносъ.

Стоянъ взялъ подносъ и подошелъ съ нимъ къ отверстію.

— Не нужно ли тебѣ чего? — спросила его дѣвушка.

— Мнѣ недостаетъ человѣческаго голоса… Ты приходишь и тотчасъ же убѣгаешь, какъ отъ прокаженнаго.

— Я?.. — спросила дѣвушка: — я… не убѣгаю.

— Съ тобой даже поговорить невозможно.

— Говори…

— Что слышно у хаджи Христо?

— Майка ходила туда.. Хаджи въ тюрьмѣ, а дома у него плачутъ… и тебя проклинаютъ.

— Не понимаю, какимъ образомъ турки узнали, что я заходилъ туда? Не проболтался ли самъ хаджи Христо, а можетъ быть, Степанъ?

— Не знаю, — отвѣчала дѣвушка.

— Нельзя ли узнать объ этомъ?

— Пожалуй, я спрошу… спрошу Иленку.

— Ну, да, вѣроятно Иленка знаетъ; а когда будешь съ ней говорить, попроси ее, пусть она поищетъ въ моей комнатѣ записочку, которую я тамъ оставилъ въ щелочкѣ дверей отъ шкафа. Второй шкафъ направо… Хаджи Христо такъ внезапно выгналъ меня, что я не успѣлъ даже захватить этой записка. Еслибъ она попалась въ руки турокъ, была бы бѣда.

— Какъ же это? — спросила Анка: — вѣдь нужно Иленкѣ сказать, что ты у насъ?

— Сказать?.. гм?.. какъ думаешь?

— Вѣдь она можетъ спросить, откуда я знаю о твоей запискѣ?

— Да… должно быть, надо будетъ сказать.

— Я возьму съ нея клятву…

— Ну, да… А объ Станкѣ ничего не знаешь?

— Бѣдная жена его ужасно горюетъ.

— Если турки повѣсятъ Станка, я не прощу себѣ сиротства жены его и дѣтей.

— Господь не обидитъ ни его, ни дѣтей… Онъ и тебя спасъ.

— Бѣдный, бѣдный Станко!

— Помолись за него и уповай на Господа. Безъ его воли ни одинъ волосъ не спадетъ съ головы Станка. — Кто бы слышалъ, какъ Анка произнесла эти слова, тотъ безъ труда догадался бы, что она готовилась поступить въ монастырь; а между тѣмъ, еслибъ ей пришлось отправляться теперь же въ монастырь, она, быть можетъ, отправилась бы, но ей было бы жаль разстаться со свѣтомъ.

Стоянъ отлично выспался, а на другой день четыре раза разговаривалъ съ Анкой. Въ послѣдній разъ она принесла ему записку, о которой онъ безпокоился. Это была копія отчета въ бухарестскій комитетъ объ основаніи комитета въ Рущукѣ и о присягѣ. Важность этой записки заключалась въ томъ, что въ ней былъ выставленъ мѣсяцъ и число основанія комитета, равно какъ и заглавныя буквы именъ заговорщиковъ. Съ помощью спички Стоянъ немедленно уничтожилъ этотъ документъ и горячо благодарилъ Анку за доставленіе его.

— Благодарю тебя… очень благодарю… ты успокоила мою совѣсть.

— Благодари Бога.

— Развѣ за то, что прислалъ тебя во мнѣ.

Слова эти доставили Анкѣ такое удовольствіе, какого она никогда въ жизни не испытывала.

XV.

Аристархи-бей повелъ слѣдствіе очень энергично. Подозрительныхъ оказалась масса. Расходившіеся заптіи арестовывали въ городахъ кого попало; въ провинціи же черкесы и вообще мусульмане составляли деревенскую стражу, которая вязала и приводила въ конакъ всякаго, казавшагося подозрительнымъ. Нѣсколько разъ въ день являлись партіи такого рода подозрительныхъ, и всякій разъ кого-нибудь изъ приведенныхъ оставляли въ тюрьмѣ. Улики въ такихъ случаяхъ не имѣли никакого значенія. Дѣло было въ томъ, что власти, помощью «чудовищнаго процесса», пожелали обнаружить передъ Европой «происки» одного изъ европейскихъ правительствъ, слишкомъ интересующагося судьбами подданныхъ Высокой Порты. Поэтому затѣянъ былъ тенденціозный процессъ, и слѣдствіе велось въ высшей степени пристрастно. Сходка у Стояна, соучастниковъ которой не хотѣла назвать Иленка, должна была составить фокусъ всего процесса. Поэтому Аристархи-бею непремѣнно хотѣлось узнать имена сходившихся.

— Что-же? — спросилъ слѣдователь хаджи Христо, придя къ нему во второй разъ.

— Вотъ пересчитай, — отвѣтилъ заключенный, передавая мѣшочекъ съ золотомъ.

— Такому честному купцу, какъ ты, можно и на слово повѣрить. Ты считалъ?

— Считалъ.

— Значитъ, вѣрно. Ну, а теперь?..

Хаджи Христо позвалъ плечами.

— Фамиліи? — окончилъ слѣдователь.

— Я знаю только двоихъ: Стояна и Станка; третьяго не знаю, какъ зовутъ, но еслибъ я его увидѣлъ, то узналъ бы.

— Это ты говоришь о первой сходкѣ… въ саду. Такъ я и велѣлъ озаглавить ее въ протоколѣ: «сходка въ саду», но разскажи мнѣ о второй… въ комнатѣ.

— Ничего не знаю, эффендимъ-бей.

— Вѣдь жена и дочь приходили въ тебѣ?

— Да, приходили, но онѣ ничего не знаютъ.

— А прислуга?

— Прислуга тоже не знаетъ.

— Гм?.. а знаешь ли? я начинаю подозрѣвать, что и ты замѣшанъ въ этомъ дѣлѣ.

— Вотъ провалиться мнѣ сквозь землю, если я хоть сколько-нибудь причастенъ ко всему этому дѣлу! Вотъ ей Богу…

— Не божись напрасно, — остановилъ его бей: — я вполнѣ увѣренъ, что ты ни къ чему предосудительному не принадлежалъ, тѣмъ болѣе, что безъ тебя я и не зналъ бы о сходкѣ въ саду, а все-таки это подозрительно.

— Что же мнѣ дѣлать? — плакался хаджи Христо, — Какъ же мнѣ сказать, чего я самъ не знаю?

— Разузнай.

— Развѣ можно разузнавать въ тюрьмѣ?

— Гм?.. такъ ты хочешь, чтобы я освободилъ тебя? Хорошо.

Хаджи Христо просіялъ и съ благодарностью взглянулъ на слѣдователя.

— Но я выпущу тебя подъ слѣдующимъ условіемъ: ты дашь мнѣ еще сто мэджиджи и будешь разузнавать.

— Такъ пришли мнѣ жену.

— Зачѣмъ?

— Чтобъ послать ее за деньгами.

— Ты ихъ самъ возьмешь. Я вѣдь тебѣ вѣрю, ты порядочный и честный человѣкъ (слѣдователь произнесъ эти слова безъ запинки); тебя сейчасъ же выпустятъ, только я разскажу тебѣ, какъ слѣдуетъ поступать въ будущемъ.

— Какъ же? — спросилъ обрадованный купецъ.

— Прежде всего надо быть осторожнымъ. Прямо никого не разспрашивай, а такъ незамѣтно и непремѣнно представляйся патріотомъ. То обстоятельство, что ты сидѣлъ въ тюрьмѣ, значительно облегчитъ твою задачу. Болваны и теперь еще говорятъ: «Каковъ хаджи Христо!.. а какимъ казался смирнымъ!» Вотъ ты и начни откровенный разговоръ съ однимъ, съ другимъ, а я между тѣмъ сдѣлаю у тебя обыскъ. Можетъ быть, а найдется что-нибудь въ той комнатѣ, гдѣ жилъ Стоянъ.

— Когда же будетъ обыскъ?

— Да вотъ на дняхъ какъ-нибудь. Живетъ тамъ кто-нибудь въ той комнатѣ, которую занималъ Стоянъ?

— Никто тамъ не живетъ.

— Смотри же, чтобы никто ничего тамъ не трогать. Вотъ я прикажу позвать тебя къ допросу, а оттуда пойдешь себѣ домой.

Хаджи Христо пришлось не долго ждать. Черезъ полчаса послѣ ухода Аристархи-бея пришелъ заптій и повелъ арестанта въ слѣдственную коммиссію. Здѣсь Аристархи-бей, въ присутствіи аги, секретаря, писаря и нѣсколькихъ драгомановъ изъ иностранныхъ консульствъ, началъ допросъ. Прежде всего поинтересовался онъ сходкой въ саду:

— Кто былъ на этой сходкѣ?

— Стоянъ, Станко и какой-то молодой человѣкъ.

— А ты не совѣщался съ ними?

— Нѣтъ, не совѣщался.

— Какъ же ты о ней узналъ?

— Я видѣлъ ихъ изъ окна.

— Почему ты сразу не называлъ фамиліи?

— Я только теперь вспомнилъ ихъ.

— Тогда, когда ихъ тебѣ назвали, — упрекнулъ слѣдователь. — Ну, а во второй сходкѣ кто принималъ участіе?

— Меня тогда дома не было.

— Но ты слышалъ о ней?

— Да, я слышалъ, только не обратилъ никакого вниманія.

— Знаешь ли о томъ, что заговорщики были замаскированы?

Вопросъ этотъ произвелъ эффектъ. Драгоманы иностранныхъ консульствъ съ удивленіемъ посмотрѣли на Аристархи-бея, который отвѣчалъ имъ мимикой: «видите, до чего доходитъ!» — а между тѣмъ хаджи Христо отвѣчалъ:

— Кажется… не знаю… меня не было дома, а Стояна я считалъ положительнымъ молодымъ человѣкомъ.

— Вотъ видишь, какъ внѣшность бываетъ обманчива! — поучалъ слѣдователь: — надо полагать, что впредь будешь осторожнѣе выбирать себѣ помощниковъ. Благодаря служившему у тебя человѣку, накопилась противъ тебя такая масса кажущихся уликъ, что ты чуть не попалъ на скамью подсудимыхъ. Но такъ какъ подробное слѣдствіе выказало, что ты лично не участвовалъ въ противозаконныхъ дѣяніяхъ, а кромѣ того, принимая во вниманіе твою безупречную жизнь и то, что султанское правительство не желаетъ преслѣдовать никого безъ основательныхъ доводовъ, освобождаю тебя отъ обвиненія, съ тѣмъ однако условіемъ, что ты обяжешься являться всякій разъ къ допросу, какъ только тебя потребуютъ, а кромѣ того ты долженъ будешь стараться по возможности освѣтить тѣ темныя преступныя дѣянія, которыя неминуемо ведутъ къ убійствамъ. Всякій заговоръ фатально приводитъ къ подобнымъ результатамъ.

Рѣчь эта, произнесенная по адресу представителей иностранныхъ консульствъ, понравилась драгоманамъ, которые одобрительно покачали головами. Аристархи-бей приказалъ немедленно снять оковы съ хаджи Христо и посадилъ его около себя.

— Ты, вѣроятно, спѣшишь домой, — ласково сказалъ онъ. — Тебѣ хочется повидать жену и дочь? Все это я очень хорошо понимаю, но погоди немного, ты мнѣ понадобишься.

Хаджи Христо сѣлъ на диванъ и ему подали трубку и кофе, а Аристархи-бей пояснялъ на французскомъ языкѣ иностраннымъ представителямъ употребленіе масокъ заговорщиками.

— Они дѣлаютъ очень просто. По улицѣ идутъ безъ масокъ и надѣваютъ ихъ, входя въ домъ, съ тою цѣлью, чтобы прислуга не могла ихъ узнать. Такимъ образомъ эти господа въ высшей степени затрудняютъ слѣдствіе, но теперь мы напали уже на слѣдъ.

Во время этого поясненія привели Станка.

Аристархи-бей взялъ въ руки исписанную бумагу и, обращаясь къ арестанту, спросилъ:

— Шестого мая такого-то года находился ли ты въ саду хаджи Христо?

— Не помню, когда это происходило, но я дѣйствительно находился въ саду хаджи Христо.

— Вы были тамъ втроемъ?

— Да, втроемъ.

— Назови имена тѣхъ, кто былъ съ тобою.

— Я не могу ихъ назвать.

— Почему?

— Потому что если находившіеся въ то время саду могутъ подвергнуться преслѣдованію, то я готовъ отвѣчать за себя, но другихъ не стану вводить въ бѣду. У меня вѣдь есть совѣсть!

— Однако совѣсть не помѣшала тебѣ принимать участіе и преступленіяхъ.

— То, что ты, бей, называешь преступленіемъ, люди зовутъ добродѣтелью.

— Ты забываешь, что у тебя есть жена и дѣти, которыя не поблагодарятъ тебя за твой взглядъ на добродѣтель.

— Быть можетъ, семья моя останется въ нуждѣ, но зато жена не постыдится своего мужа, а дѣти — своего отца… Доносчикомъ не хочу я быть и не могу, а потому не трудитесь напрасно задавать мнѣ такіе вопросы, отвѣтъ на которые имѣлъ бы видъ доноса.

Хаджи Христо то поднималъ, то опускалъ глаза; онъ ежился, морщился и никакъ не могъ потянуть дыма изъ трубки.

— Однимъ изъ твоихъ товарищей, — продолжалъ читать бей, — былъ Стоянъ Кривеновъ, — и, обращаясь къ хаджи Христо, спросилъ: — не правда ли?

— Правда, правда, — подтверждалъ смущенный свидѣтель.

— Вотъ видишь, что немного поможетъ тебѣ твоя добродѣтель… Такіе степенные и уважаемые люди, какъ хаджи Христо, совершенно иначе смотрятъ на вещи.

— Это, быть можетъ, потому, — отвѣчалъ Станко, — что хаджи Христо можетъ потерять совѣсть для спасенія состоянія, а у меня состоянія нѣтъ и я дорожу своей совѣстью.

Аристархи-бей взглянулъ на представителей иностранныхъ консуловъ и будто говорилъ имъ: слушайте! слушайте! Хаджи Христо съ такой силой потянулъ трубку, что захлебнулся дымомъ и, закрывъ ротъ кулакомъ, закашлялъ, а между тѣмъ допросъ продолжался. Аристархи-бей и не спрашивалъ Станка о сходкѣ въ домѣ, такъ какъ былъ увѣренъ, что на этотъ вопросъ не получитъ отвѣта. Впрочемъ Станко и не участвовалъ въ этой сходкѣ.

Станка увели, а послѣ него началась цѣлая процессія молодыхъ людей, которую Аристархи-бей устроилъ для того, чтобы показать хаджи Христо всѣхъ заключенныхъ и убѣдиться, нѣтъ ли между ними того, который былъ третьимъ на сходкѣ въ саду. Допрашивали ихъ недолго; всякій разъ, когда вводили новое лицо, слѣдователь внимательно смотрѣлъ на хаджи Христо, который отрицательно моталъ головою. Подъ конецъ допроса доложили бею, что черкесы привели какого-то подозрительнаго. Недовольный бей съ досадой махнулъ рукой и сказалъ: «пусть его приведутъ».

Вошли два черкеса, толкавшіе передъ собой молодого парня въ сермягѣ, суконныхъ брюкахъ, крестьянской шапкѣ и лаптяхъ. Аристархи-бей не посмотрѣлъ на хаджи Христо, когда вводили этого субъекта, а между тѣмъ въ этотъ разъ глаза свидѣтеля загорѣлись; къ величайшему его удивленію, въ приведенномъ парнѣ онъ узналъ искомаго третьяго. Но слѣдователь не обращалъ вниманія на хаджи Христо, а только выслушивалъ съ досадой докладъ черкесовъ, которые разсказывали, какъ приведенный ими джанабэтъ (негодяй) ходилъ изъ избы въ избу.

— Такъ что же изъ этого?

— Ничего, — отвѣчалъ одинъ изъ черкесовъ: — джанабэтъ ходилъ, ходилъ, ходилъ…

— А когда я спросилъ его, — перебилъ второй черкесъ, — такъ онъ заикался.

— Кто ты такой? — спросилъ парня Аристархи-бей.

— Я ббб… былъ ппп…

— А! заика, — замѣтилъ бей. — Откуда ты?

— Изъ Ккк… киш… ккк… ки. Онъ насилу выговорилъ: «изъ Кишки».

— Вѣроятно пастухъ?

— Д… дд-да.

— Пустить его!.. гоните его вонъ! — приказалъ слѣдователь и, обращаясь къ черкесамъ поучалъ ихъ: — не приводите мнѣ народу, съ которымъ только время теряешь… у меня и безъ того много работы… вамъ вѣдь сказано: ловите подозрительныхъ… необыкновенныхъ… А какой же это подозрительный?

— Онъ необыкновенный, — началъ одинъ изъ черкесовъ.

— Когда онѣ началъ свое «шт»… я ухватилъ за шашку и хотѣлъ-было отсѣчь ему голову.

— Эта голова двухъ паричекъ не стоитъ, — сказалъ бей.

— Мы нашли при немъ двадцать семь гурушъ, — замѣтилъ второй черкесъ.

— Гм… — удивился бей и улыбнулся.

— А кромѣ того вотъ что, — продолжалъ черкесъ, вынимая изъ-за павухи сложенный листъ и подавая его бею, который взглянулъ на бумагу и спросилъ черкесовъ:

— Вы нашли это при немъ?

— Да, при немъ.

— Гайдй!.. — крикнулъ на заптіевъ слѣдователь: — бѣгите, приведите мнѣ этого пастуха!

Жандармы выбѣжали, а Аристархи-бей показалъ драгоманамъ бумагу и сказалъ:

— Это прокламація, призывающая къ организаціи шаекъ, называемыхъ четами. Какъ видите, процессъ усложняется, но вмѣстѣ съ тѣмѣ и разъясняется… Теперь въ нашихъ рукахъ агентъ тайнаго правительства.

— Эффендимъ… — началъ-было хаджи Христо.

— А… тебѣ домой хочется, — перебилъ его слѣдователь. — Я нарочно задержалъ тебя, чтобы убѣдить, что мы не употреблнемъ во время допросовъ никакихъ насилій. Ты впрочемъ и на себѣ могъ испытать мягкость нашего обращенія, хотя противъ тебя было много вѣроятныхъ уликъ. Теперь ступай съ Богомъ.

Представители иностранныхъ консульствъ остались; они ждали, пока приведутъ агента тайнаго правительства.

Ждали, ждали и, наконецъ, дождались возвращенія одного жандарма, другого, третьяго, четвертаго, но агента не было съ ними; каждый докладывалъ одно и то же: — Видѣли, какъ онъ изъ конака уходилъ… вышелъ и пропалъ. Одинъ изъ жандармовъ замѣтилъ даже: «Ищи теперь вѣтра въ полѣ».

— Рущукъ не поле, а пастухъ не вѣтеръ, — возразилъ Аристархи-бей.

Всѣ согласились, что слѣдователь правъ, а между тѣмъ агентъ пропалъ, исчезъ какъ капля въ морѣ. Жандармы разбѣжались по всѣмъ улицамъ, но нигдѣ его не встрѣтили. Онъ скрылся какимъ-то чудомъ, думали жандармы, а между тѣмъ ничего чудеснаго не произошло. Слѣдователь приказалъ отпустить пастуха, не зная о найденной при немъ прокламаціи; поэтому обвиняемый не довѣрялъ своей свободѣ и постарался возможно скорѣе скрыться. Въ турецкихъ городахъ это не особенно трудно. Въ нѣсколькихъ десяткахъ шаговъ отъ конака, за однимъ изъ угловъ небольшой улицы стоялъ старый каменный заборъ, а въ немъ отверстіе, черезъ которое лазили собаки. Пастухъ нашъ пролѣзъ въ это отверстіе и вскорѣ услышалъ, какъ выбѣжавшіе изъ конака жандармы кричали:

— Куда джанабэтъ (негодяй) ушелъ?

Еслибы который-нибудь изъ заптіевъ посмотрѣлъ въ дыру, онъ бы, конечно, увидѣлъ скрывшагося; но всѣ они разбѣжались въ разныя стороны; пастухъ подождалъ, пока заптіи вернулись, и тогда только вылѣзь изъ своего убѣжища и преспокойно пошелъ въ городъ, стараясь идти по самымъ оживленнымъ улицамъ. На площади находилась лавка Мокры. Онъ заглянулъ туда изъ предосторожности, потомъ смѣло вошелъ и направился въ Мокрѣ.

— Это я, Мокра.

— Здравствуй, сынокъ, — отвѣчала она.

— Черкесы поймали меня и привели… Но я ушелъ…

— Слава Богу, что тебѣ удалось украсть у турокъ свою голову… За такое воровство Господь не накажетъ тебя. Впрочемъ знаешь ли, не тотъ воръ, кто воруетъ, а тотъ, кто скрыть сворованнаго не умѣетъ.

— Я объ этомъ и хлопочу, чтобы скрыть какъ-нибудь свою голову.

— Слышалъ ли ты, что здѣсь происходитъ?

— Слышалъ немного. Вотъ я слышалъ, что обѣщано тысячу гурушъ за Стояна, который удавилъ одного турка, а другого изъ револьвера застрѣлилъ.

— Гм… чтожъ дѣлать? Съ однимъ случается одно, съ другимъ другое. Впрочемъ не въ томъ дѣло… а въ томъ, что тебѣ надо какъ-нибудь скрыться.

— Зачѣмъ? Развѣ противъ меня есть какое-нибудь подозрѣніе?

— Тебѣ надо скрыться потому, что теперь всѣхъ подозрѣваютъ и арестуютъ… Еслибы замѣтили, что ты пропадалъ нѣсколько мѣсяцевъ, то тебѣ не миновать бы тюрьмы. Теперь время горячее, надо съ глазъ имъ сойти, потомъ можно будетъ вернуться.

— Съ глазъ сойти не трудно, только бы мнѣ до колодца добраться.

— Петра теперь нѣтъ; онъ вернется только черезъ нѣсколько дней.

— Что же мнѣ пока дѣлать?

— Прежде всего ложись вотъ тамъ за мѣшками. Въ полдень я уйду и лавку запру, а черезъ часъ вернусь и проведу тебя.

Такъ какъ немного оставалось до двѣнадцати часовъ, то проектъ Мокры скоро былъ приведенъ въ исполненіе. Мокра ушла и меньше, чѣмъ черезъ часъ, возвратилась съ узелкомъ, который бросила за мѣшки.

— На вотъ, переодѣнься, — сказала она скрывавшемуся за мѣшками, — и ступай домой.

Въ узелкѣ находился полный женскій костюмъ. Это нѣсколько удивило молодого человѣка, но онъ, не колеблясь, переодѣлся. Мокра повязала ему яшмакъ такимъ образомъ, что подъ нимъ совершенно исчезли усики, и сказала: «ступай домой». Никто на улицѣ не могъ бы догадаться, что въ женскомъ платьѣ идетъ теперь тотъ самый человѣкъ, котораго сегодня утромъ черкесы вели какъ собаку на арканѣ. Никѣмъ неостановленный, прошелъ онъ одну, другую, третью, четвертую улицу, повернулъ въ болгарскій кварталъ и вошелъ въ домъ Мокры. У порога ждала его Анка.

— Пойдемъ, — сказала она.

Во второмъ этажѣ дѣвушка остановилась и сказала тихонько: «тебя оставлю въ мусафирлыкѣ, а сама постараюсь поскорѣй спровадить Иленку, которая только-что ко мнѣ пришла».

— Иленку отъ хаджи Христо?

— Да, дочь хаджи Христо.

— Такъ чѣмъ же она мѣшаетъ? Вѣдь она не выдастъ.

— Ты думаешь?

— Она мнѣ нисколько не мѣшаетъ, напротивъ того… Веди меня къ ней; любопытно, узнаетъ ли она меня. Анка пошла впередъ и вскорѣ привела молодого человѣка въ свою комнату. Здѣсь на диванѣ сидѣла Иленка. Приходъ незнакомой женщины не удивилъ ее, но былъ не совсѣмъ пріятенъ, такъ какъ ей хотѣлось погоревать о тѣхъ условіяхъ, благодаря которымъ отецъ ея былъ выпущенъ изъ тюрьмы, хотѣлось отвести душу въ дружеской бесѣдѣ съ Анной; поэтому она была недовольна приходомъ посторонняго лица, отодвинулась въ уголъ и сморщилась. Мнимая женщина сѣла съ краю на тотъ же диванъ. Сначала всѣ молчали; наконецъ, Анка, кусая губы, спросила Иленку:

— Кончила ли ты вышивать платки?

— Нѣтъ, я только начала, — сухо отвѣчала Иленка.

— А я начала занавѣски.

— Къ которымъ окнамъ?

— Къ мусафирлыкъ.

— Я тоже думала о занавѣскахъ, но…

— А я думаю вышивать туфли, — заговорила мнимая женщина.

Услышавъ голосъ незнакомой, Иленка вздрогнула. Она всматривалась въ пришедшую женщину, и глаза ея стали выражать удивленіе и ужасъ. Такими глазами смотрятъ на призракъ. Иленка сдвинула брови, сморщила лобъ и, наконецъ, посмотрѣла на Анку, которая отвернулась, зажимая платкомъ ротъ; было очевидно, что она старалась удержаться отъ смѣха. Тогда въ умѣ Иленки мелькнулъ вопросъ, который вдругъ оформился, когда она замѣтила, что изъ-подъ яшмака незнакомой выглянулъ маленькій усикъ.

— А я думала… — начала незнакомая.

— Ахъ! — крикнула Иленка и непроизвольно подалась впередъ.

— А я… — снова начала незнакомая.

— Ты!.. ты!.. — перебила Иленка. — Ты… Никола!..

Никола сдвинулъ яшмакъ и хотѣлъ совсѣмъ скинуть его, но Иленка взяла его за обѣ руки и смотрѣла ему въ глаза. Она смотрѣла и лицо ея просіяло радостью, а между тѣмъ слезы текли изъ глазъ.

— Ты… ты… — повторяла она.

— Я думалъ о тебѣ, — сказалъ Никола.

— А развѣ я не думала о тебѣ, — отвѣчала Иленка. — Ахъ, какъ ты хорошо сдѣлалъ, что теперь пришелъ! Она сдѣлала удареніе на словѣ: «теперь». Такъ мнѣ грустно, такъ мнѣ тяжело. Охъ!.. — горевала молодая дѣвушка.

Вѣроятно одежда Николы дѣлала Иленку смѣлѣе. Она подошла къ нему и подала свою руку. Смѣхъ ея, слезы, грусть, все это вмѣстѣ привели Николу въ то состояніе восторга, въ которомъ молодому человѣку хотѣлось бы не говорить, а только смотрѣть, смотрѣть и цѣловать, цѣловать. Никола не зналъ, что именно привело Иленку въ такое состояніе, и причину ея волненія видѣлъ въ своемъ присутствіи; не мудрено поэтому, что чувство его достигло такой напряженности, а благодарность такихъ размѣровъ, что онъ не поколебался бы пойти въ огонь изъ-за этой прелестной дѣвушки, которая была съ нимъ такъ откровенна. Никола весь горѣлъ, и это отразилось на лицѣ и глазахъ его. Онъ смотрѣлъ на Иленку, держалъ ея руку и молчалъ, а молчалъ онъ потому, что не умѣлъ выразить словами того чувства, которое испытывалъ въ эту минуту. Онъ переживалъ что-то новое, неизвѣстное. Прежде Иленка ему очень нравилась, гораздо больше всѣхъ дѣвушекъ, съ которыми онъ до сихъ поръ встрѣчался; во она нравилась ему какъ прекрасный, восхитительный, желанный, но все-таки столь отдаленный предметъ, что обладаніе имъ или даже сближеніе становилось невозможнымъ, — если не называть сближеніемъ тѣхъ думъ, въ которыя Никола былъ нѣкогда погруженъ на берегу Дуная, и благодаря которымъ превращался въ лебедя. Иленка, дочь богача хаджи Христо, казалась ему совершенно недоступной. И вотъ, это недоступное существо само подходить къ нему, улыбается, плачетъ, жалуется. Вдругъ въ умѣ Николы мелькнула мысль: «Чего это она скорбитъ, если я здѣсь!» — и онъ сейчасъ же заговорилъ:

— Не грусти… вѣдь я здѣсь… Вотъ я и пришелъ. Слава Богу, мнѣ удалось уйти отъ черкесовъ, которые поймали меня и привели на арканѣ… прямо въ слѣдователю. Я тамъ видѣлъ хаджи Христо.

— Ты его видѣлъ?.. — съ ужасомъ спросила Иленка.

— Да, видѣлъ; онъ сидѣлъ на диванѣ рядомъ съ Аристархи-беемъ.

— Видѣлъ ли онъ… отецъ мой… тебя?

— Видѣлъ, но не узналъ.

— Ахъ! — вздохнула она. — Онъ не узналъ… я сама тебя не узнала. Но горе тебѣ, еслибы онъ тебя узналъ… Такъ уходи же… уходи. Не оставайся здѣсь ни минуты… отправляйся въ Румынію. Погоди только немного — я сбѣгаю дохой и принесу тебѣ всѣ мои дукаты, алмазы, жемчуга, чтобъ тебѣ не испытать нужды на чужбинѣ… Погоди немного, я сейчасъ вернусь… — говоря это, она отняла у Николы свою руку и тотчасъ же встала.

Анка была нѣмою свидѣтельницею этой встрѣчи влюбленной пары. Она смотрѣла на нихъ и угадывала ихъ чувства. Сердце этой молодой, намѣревавшейся посвятить себя Богу, дѣвушки, наполнилось чувствомъ умиленія и зависти. Она не хотѣла думать о себѣ, а между тѣмъ думала, и когда Иленка встала, то Анка остановила ее: «не уходи, пожалуйста».

— Я сейчасъ вернусь, — отвѣчала Иленка.

— Нѣтъ, не уходи.

— Почему?

— Такъ себѣ… не уходи.

Сама она не могла объяснить, почему, а дѣло въ томъ, что ей жаль было потерять изъ виду ту живую картину, которой она любовалась и отъ которой глазъ не могла оторвать: ей хотѣлось смотрѣть, и еще смотрѣть, на эту влюбленную пару.

— Вѣдь его надо поскорѣе переправить въ Румынію, — возразила Иленка, указывая глазами на Николу.

— Петръ пріѣдетъ сегодня или завтра и отправитъ того и другого.

— А пока пріѣдетъ Петръ?

— Не безпокойся… Тамъ, гдѣ скрывается тотъ, найдется мѣсто и для Николы.

— О комъ вы говорите? Кто это тотъ? — спросилъ Никола.

— Стоянъ.

— Стоянъ! — воскликнулъ онъ.

— Тсс… — остановила его Анка и вспомнила о необходимости быть осторожной въ отношеніи къ прислугѣ, а слѣдовательно о необходимости немедленно спрятать Николу въ назначенное для него убѣжище. Она немедленно подошла къ двери, все осмотрѣла, послушала, вернулась и отворила дверь отъ шкафа.

— Иленка… — сказала она, подымая кверху палецъ: — смотри, никому ни слова!

— Анка… — отвѣчала съ упрекомъ Иленка. — Вѣдь ты меня знаешь… Мокра была свидѣтелемъ… Мнѣ бы только хотѣлось вѣрить, что онъ въ безопасномъ мѣстѣ.

— Что же ему можетъ угрожать въ этомъ убѣжищѣ?

— Отецъ мой! — прошептала она.

— Что?.. — спросила Анка.

— Отецъ мой знаетъ объ этомъ тайникѣ.

— Такъ что же?.. Неужели онъ донесетъ?

— Господи! — воскликнула дѣвушка съ оттѣнкомъ отчаянія. — Родной мой отецъ! Что-жъ дѣлать… Нѣтъ!.. — старалась она убѣдить себя: — отецъ мой не донесетъ… нѣтъ, онъ не донесетъ!

— Вѣдь онъ не знаетъ… — замѣтила Анка.

— Хотя бы зналъ, хотя бы видѣлъ, онъ не донесетъ!

XVI.

Неожиданная встрѣча Николы со Стояномъ могла бы представить нѣкоторую опасность: при подобной встрѣчѣ могли произойти громкіе разговоры, по которымъ прислуга могла бы догадаться, что кто-то скрывается въ домѣ. Люди чрезвычайно любопытны, а языки ихъ болтливы. Опасность однако была устранена тѣмъ, что Анка, согласно инструкціи Мокры, предупредила Стояна о прибытіи Николы. Новость эта и обрадовала, и опечалила Стояна. Онъ былъ радъ, что Никола скрылся отъ турокъ, но ему было непріятно, что теперь Никола будетъ свидѣтелемъ его свиданій съ Анкой. А свиданія эти доставляли теперь Стояну столько удовольствія, что ожиданіе появленія лица Анки въ отверстіи, черезъ которое она подавала подносъ съ пищей, дѣйствительно сокращало ему время и дѣлало сноснымъ пребываніе въ заточеніи. Но нечего было дѣлать. Стѣнка поднялась, — Никола, въ женскомъ платьѣ, со снятымъ яшмакомъ, вошелъ, и за нимъ снова опустилась стѣнка. Въ эту минуту Стоянъ совершенно забылъ объ Анкѣ; онъ пожалъ товарищу руку и сказалъ:

— Добро пожаловать. Я точно также пробрался сюда въ фереджіи и яшмакѣ… Эге!.. — прибавилъ онъ, заглядывая подъ фереджію: — на мнѣ однако не было ни шальваръ, ни папучей, ни туфель. Ты теперь настоящая жэна.

— Я прошелъ черезъ весь городъ въ этой одеждѣ.

— А я только черезъ садъ… отъ малины въ дому.

Такимъ образомъ началась ихъ бесѣда. Стоянъ разсказывалъ Николѣ, а Никола — Стояну подробности своихъ похожденій. Одинъ изъ нихъ пошелъ въ сторону Виддина, другой — въ сторону Варны, и теперь они повѣствовали другъ другу о странствованіи, цѣлью котораго было пробужденіе болгаръ отъ пятивѣкового летаргическаго сна. Молодые люди по пути разсказывали о «четахъ», о свободѣ и о возможности добыть ее оружіемъ. Народъ слушалъ, соглашался. Кое-гдѣ удалось имъ встрѣтить очень впечатлительныя личности, которыя на-лету подхватывали слова и усвоивали новыя мысли; кое-гдѣ организовались сообщества, и такимъ образомъ расширялась народная организація; общее, однако, настроеніе массъ можно было характеризовать приключеніемъ Стояна въ избѣ Грождана. Стоянъ очень подробно разсказалъ объ этомъ приключеніи.

— Не знаю, право, что и думать, — прибавилъ онъ, вздыхая: — Грожданъ выслушалъ меня и будто понялъ… а между тѣмъ допустилъ обезчестить свою жену. Не бьемъ ли мы черепомъ въ скалу?

— Но вѣдь ты задушилъ нахала.

— Да, но это не я, а самъ Грожданъ долженъ былъ его задушить. Пока всѣ эти Грожданы не почувствуютъ всего позора турецкаго ига, до тѣхъ поръ ничего не выйдетъ. — Стоянъ вздохнулъ.

— Какъ же они могутъ почувствовать этотъ позоръ, если никто не укажетъ имъ его? — возразилъ Никола. — А кому же указывать? Неужели мы должны отступить!

— Нѣтъ, намъ отступить нельзя. Взялся за гужъ — не говори, что не дюжъ. Тащи пока хватитъ силъ. Я лучше всего понялъ свою задачу, когда давилъ колѣнями грудь турецкаго милязима и сжималъ его горло руками. Его хрипъ звучалъ для меня торжественнымъ гимномъ Болгаріи. Я не думалъ тогда о себѣ, я не думалъ ни о комъ.

— Со мной, — вздохнулъ Никола, — не случилось ничего подобнаго. Я обошелъ Добруджу, былъ въ Тульцѣ, въ Бабадагѣ, въ Варнѣ, въ Шумлѣ, ходилъ по селамъ и деревнямъ, но никто меня не тронулъ; и только на обратномъ пути пристали ко мнѣ черкесы, отняли деньги, послѣднюю прокламацію, и привели, какъ собаку, на арканѣ въ слѣдственную коммиссію, гдѣ рядомъ съ Аристархи-беемъ сидѣлъ хаджи Христо.

— Хаджи Христо сидѣлъ рядомъ съ Аристархи-беемъ? — спросилъ удивленный Стоянъ.

— Что же тутъ удивительнаго?

— Онъ былъ въ тюрьмѣ.

— За что же онъ туда попалъ?

— За то, что не выдалъ меня.

— Такъ вотъ какой онъ смѣлый!

— Онъ выдалъ бы, еслибъ не Иленка.

— Иленка! А!.. Иленка! — восклицалъ очарованный Никола. — Знаешь, что я думаю: еслибъ Иленка пришла въ деревню и приказала крестьянамъ собираться въ четы, — не знаю, право, нашелся ли бы хоть одинъ, который бы не послушалъ ее.

— Врядъ ли, — усомнился Стоянъ.

— Я по себѣ сужу, а вѣдь я крестьянинъ.

— Только причесанный… О, еслибъ всѣ крестьяне пригладились такъ, какъ ты!

Такого рода разговорами занимались молодые люди въ своемъ убѣжищѣ, и только по временамъ приходъ Анки, приносившей пищу и новости, прерывалъ ихъ бесѣду. Она сообщила имъ между прочимъ, почему хаджи Христо сидѣлъ въ слѣдственной коммиссіи рядомъ съ Аристархи-беемъ.

— Онъ былъ сначала обвиняемымъ и сидѣлъ въ тюрьмѣ, а теперь онъ свидѣтель. Онъ разсказалъ про вашу сходку въ саду.

— Какую сходку въ саду? — перебилъ Никола.

— Должно быть, ту, во время которой ты разбилъ чашу, — отвѣчалъ Стоянъ, и спросилъ: — что же еще?

— Онъ разсказалъ о сходкѣ въ твоей комнатѣ.

— А!.. — воскликнулъ Стоянъ.

— Но онъ не знаетъ, кто тамъ былъ, — отвѣчала дѣвушка.

— Узнаетъ и въ концѣ концовъ разскажетъ, а тогда погибнетъ много народу.

— Нѣтъ, онъ не разскажетъ, — замѣтилъ Никола.

— Почемъ ты это знаешь?

— Да Иленка такъ сказала.

— Развѣ это отъ нея зависитъ.

— Да, отъ нея, — подтвердила Анка, — такъ какъ только она знаетъ имена тѣхъ, кто былъ на сходкѣ. По этому поводу была уже у хаджи Христо цѣлая исторія. Мать била Иленку, таскала ее за волосы, по полу волочила.

— Негодная! — воскликнулъ Никола. — Негодная! — повторилъ онъ еще разъ, и, обращаясь къ Стояну, прибавилъ: — Богъ видишь, не надо искать Грождановъ, чтобы встрѣтиться съ мерзостью. Хаджи Христо лучше меня причесанъ, а еслибъ не Иленка… Нельзя ли мнѣ видѣть Иленку? — спросилъ онъ Анку.

— Можно, только не сегодня. Она хотѣла придти, и придетъ, только сегодня очень уже поздно.

— А мнѣ хотѣлось бы передать ей одно словечко.

— Она придетъ…

— Но, — перебилъ Никола, поднявъ руки и осматривая свой костюмъ, — нельзя ли мнѣ переодѣться? (Онъ все еще оставался въ женскомъ костюмѣ). — Я оставилъ въ лавкѣ крестьянскую одежду — какъ бы мнѣ ее получить?

— Погоди только, пока мать придетъ, — отвѣчала дѣвушка.

Вскорѣ пришла Мокра; она не принесла Николѣ его крестьянской одежды, но принесла ему платье Петра. Она разговаривала, шутила и передала новости, полученныя изъ конака, по которымъ можно было судить, насколько скомпрометированы нѣкоторые изъ заключенныхъ. Стояна интересовала судьба его отца.

— Ничего ему не сдѣлаютъ, — сказала Мокра. — Меганджи отлично ведетъ себя: «знать не знаю, вѣдать не вѣдаю» — вотъ и все; у него отличные свидѣтели — сами турки. Онъ все хвастается своею вѣрностью, и доказываетъ ее тѣмъ, что вотъ уже сорокъ лѣтъ, какъ варитъ кофе, а кромѣ того ни о чемъ ничего не знаетъ… Вотъ чьи дѣла плохи… — Мокра назвала при этомъ нѣсколько именъ людей ни въ чемъ неповинныхъ, но такихъ, которые путались въ отвѣтахъ и наклепали на себя Богъ знаетъ что. Были между ними и такіе, которые въ обществѣ играли роль заговорщиковъ, хотя никогда ни къ чему не принадлежали. На допросѣ оказалось, что будто они очень опасны, и имъ угрожало серьезное наказаніе. Но хуже всѣхъ пришлось Станку и Грождану. Они непосредственно соприкасались съ дѣломъ Стояна.

— Надо бы мнѣ стать на мѣсто Станка, — сказалъ Стоянъ съ досадой.

— Еще чего недоставало! — отвѣчала Мокра: — и Станку ты бы не помогъ, и себя бы погубилъ. Пусть онъ остается на своемъ мѣстѣ, а ты не сходи съ своего. Когда сыновья мои погибали, я и не подумала, что на ихъ мѣстѣ долженъ бы стать кто-нибудь другой. У каждаго свое мѣсто. Еслибъ турки поймали тебя, ну, тогда другое дѣло. Но если тебѣ удалось уйти, такъ постарайся, чтобъ они тебя попомнили. Теперь на твоей совѣсти не грѣхъ, а новая обязанность, понимаешь?

Слова Мокры были для молодежи завѣщаніемъ двухъ жертвъ; голова одного, выставленная на жерди, была еще памятна всѣмъ жителямъ Рущука, а похороны второго происходили еще очень недавно. Молодые люди весьма цѣнили каждое слово старухи: что она сказала — то было свито. Поэтому слова ея нѣсколько успокоили Стояна, хотя ему все-таки очень жаль было Станка и его дѣтей.

— А можетъ быть Богъ спасетъ его отъ гибели, — сказалъ онъ.

— Врядъ ли, — отвѣчала Мокра.

— Почему?

— Онъ много болтаетъ.

— Какъ это?.. болтаетъ?

— Онъ такъ и рѣжетъ правду передъ турками.

— Онъ? всегда такой молчаливый?

— Онъ до тѣхъ поръ молчалъ, пока не надо было говорить, а теперь рѣжетъ правду и съ такимъ, говорятъ, спокойствіемъ, какъ будто разговариваетъ въ кофейнѣ.

— Какъ это, Мокра, ты все знаешь?

— Отъ свидѣтелей и отъ турецкихъ жандармовъ, которые приходятъ ко мнѣ въ лавку. Я имъ даю мастики, а они разсказываютъ.

Стоянъ вздохнулъ.

— Еслибъ я былъ на мѣстѣ Станка, — сказалъ Никола, — вотъ ужъ наговорилъ бы туркамъ!

Ночью Стоянъ и Никола спустились по лѣстницѣ, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ въ саду. Никола внимательно посматривалъ на колодезь.

— Куда ты такъ пристально глядишь? — спросилъ Стоянъ.

— Смотрю, все ли въ порядкѣ.

— Что такое?

— Такъ вообще, — отвѣтилъ Никола, не желая открывать тайны безъ разрѣшенія Петра, и заговорилъ вдругъ объ Иленкѣ: — не могу не думать объ этой дѣвушкѣ!

— Нравится она тебѣ?

— Ахъ! — воскликнулъ Никола. — Я бы для нея… я бы за нее… Не знаю, что меня такъ привязало въ ней, но я готовъ пойти за нею на край свѣта.

— А вѣдь она должна была быть моей, — замѣтилъ Стоянъ.

— Ну, и что же? — спросилъ съ безпокойствомъ Никола.

— Насъ раздѣлила Болгарія.

— Такъ ты для Болгаріи отказался отъ нея?

— Не то чтобъ отказался… Ни я отъ нея не отказывался, ни она отъ меня не отказывалась, но отецъ ея и мать оттолкнули меня, когда я бросилъ торговлю и присталъ къ комитету.

— Я не позволилъ бы себя оттолкнуть! — выразительно сказалъ Никола.

— Что жъ бы ты сдѣлалъ?

— Что?.. гм… Развѣ не женятся безъ дозволенія родителей! Я бы… я бы… Онъ хотѣлъ сказать: «я бы на твоемъ мѣстѣ нашелъ средство»; но онъ предпочелъ самъ находиться на мѣстѣ Стояна и для себя отыскивать средство, поэтому онъ какъ-то не могъ высказать своей мысли.

— И… и… — прибавилъ Стоянъ: — Иленка какъ-то не сближалась со мной.

— Она не хотѣла тебя? — подхватилъ Никола.

— Не знаю… она не избѣгала меня… впрочемъ… — И онъ махнулъ рукой.

— Вѣдь ты не сталъ бы драться со мной изъ-за нея?

— Не знаю, — отвѣчалъ Стоянъ, который, очевидно, не желалъ изливать своихъ чувствъ передъ Николой.

Ночь, хотя и не лунная, способствовала этого рода изліяніямъ. Звѣздное небо всегда производитъ впечатлѣніе на влюбленныхъ. Оба молодыхъ человѣка были влюблены, только одинъ изъ нихъ не умѣлъ опредѣлить своего чувства, хотя и желалъ бы излить его въ словахъ; другой отлично понималъ, что съ нимъ случилось, и потому молчалъ. Они ходили, разговаривали, вдругъ остановились и начали прислушиваться. Имъ показалось, что кто-то стучитъ въ ворота.

— Что это такое? — спросили оба вмѣстѣ.

Пока они слушали, въ саду появилась какая-то бѣлая фигура, которая, проходя мимо нихъ, сказала: «заптіи», и тотчасъ исчезла.

— Анка, — шепнулъ Стоянъ.

— Пойдемъ, — сказалъ Никола. — Увидишь теперь, почему я осматривалъ колодезь. Смотри хорошенько, что я дѣлаю, и сдѣлай потомъ то же самое. — Подойдя къ колодцу, онъ сѣлъ въ бадью и началъ спускаться, держась за другую цѣпь. Я позову, когда тебѣ надо будетъ садиться.

Никола спустился, а Стоянъ заглянулъ въ колодезь. Вскорѣ поднялось пустое ведро и послышался голосъ: — Садись и держись крѣпче! — Стояну стало жутко спускаться въ черную пропасть, но другого выхода не было; къ тому же не имѣлъ никакого основанія не сдѣлать того, что сдѣлалъ Никола; собравшись съ духомъ, онъ сѣлъ въ бадью. По всему его тѣлу пробѣжала дрожь, и онъ началъ спускаться, медленно перехватывая руками поочередно цѣпь, за которую старался держаться какъ можно крѣпче. Голосъ Николы ободрялъ его снизу: — Смѣлѣй! только дѣлъ покрѣпче держи и отпускай понемногу!

Бадья опускалась все глубже и глубже и вдругъ пошатнулась въ бокъ. Стоянъ почувствовалъ на себѣ руку Николы и услышалъ: — Вылѣзай! — Они находились въ абсолютной темнотѣ.

— Пусть теперь собираютъ заптіевъ со всей Турціи, а насъ все равно не найдутъ. Есть ли у тебя спички?

— Нѣтъ ни одной.

— Проберемся ощупью, пойдемъ.

Стоянъ пошелъ за Николой. Вскорѣ они добрались до ниши, въ которой усѣлись.

— Съ какой это стати они нагрянули на Мокру? — замѣтилъ Никола.

И дѣйствительно, не произошло бы ничего подобнаго, если бы не хаджи Христо. Въ этотъ вечеръ къ нему пришелъ Аристархи-бей, чтобы сдѣлать условленный обыскъ. Онъ тщательно обыскалъ комнату Стояна, но ничего не нашелъ, потомъ, въ качествѣ гостя, пошелъ въ мусафирлыкъ. Хозяева усердно угощали его. Съ нимъ вмѣстѣ былъ степенный ага и еще одинъ чиновникъ изъ конака. Заптіи ждали на дворѣ и попивали мастику, а въ мусафирлыкъ приносили отмѣнные плоды, варенье, ливеры, пирожное, однимъ словомъ, всевозможныя сласти, до которыхъ турки большіе охотники. Гости бесѣдовали о разныхъ разностяхъ и, наконецъ, коснулись «злобы дня».

— Собственно говоря, я ничего не знаю, — говорилъ хаджи Христо, — но…

— Что такое?

— Я бы, пожалуй, сказалъ, еслибъ…

— Конечно, конечно! — увѣрялъ бей, догадавшись, что хаджи Христо хотѣлъ, чтобы сохранили тайну. — Что мнѣ сказано, то безслѣдно пропадаетъ.

— У меня есть дочь, — вздохнулъ хозяинъ, — и, къ несчастію, она влюблена въ Стояна… Конечно, это ни къ чему не поведетъ, потому что ни за что не отдамъ я своей дочери такому негодяю. Но она часто что-то начала ходить къ Мокрѣ. Прежде, бывало, разъ въ три мѣсяца сходитъ, а теперь бѣгаетъ по три раза въ день.

— Спрашивалъ ли ты ее, зачѣмъ она ходитъ туда?

— И я, и жена, спрашивали, но, самъ знаешь, эффендимъ, въ подобныхъ случаяхъ…

— Да, конечно, она не скажетъ, хоть ты ее запори.

— Ну, да.

— Гм… — раздумывалъ бей. — Это очень важное указаніе…

— Но вѣдь въ нашихъ домахъ такъ можно спрятаться, что и не найдешь.

— Нѣтъ ужъ теперь такихъ мѣстъ, какія прежде бывали.

— А все-таки.

— Впрочемъ у Мокры есть одно мѣсто точь въ точь такое же, какъ и въ моемъ домѣ.

— Покажи мнѣ его.

— Пойдемъ, эффендимъ.

Хаджи Хрисго повелъ бея въ комнату, рядомъ съ которой находился такой же тайникъ, какой былъ рядомъ съ комнатой Лики. Хозяинъ указалъ, какъ подымается стѣна, и какъ, поднявъ полъ, можно выйти наружу. Разсказалъ какъ можно изъ этого убѣжища пробраться въ садъ и за какой дворъ. Иленка видѣла все это изъ сосѣдней комнаты. Она не понимала значенія этого осмотра, полагая, что это продолженіе обыска, и нисколько не безпокоилась бы, еслибъ не услыхала, что говорятъ о Мокрѣ. Это имя, произнесенное отцомъ въ присутствіи слѣдователя, встревожило ее, а опасенія тѣмъ болѣе усиливались и раздражали ее, что она не имѣла никакой возможности предупредить молодыхъ людей о грозившей имъ опасности. «Впрочемъ, — думала Иленка, — можетъ быть, я ошибаюсь; можетъ быть, все это не касается ихъ». Наконецъ она увѣрила себя, что Провидѣніе защититъ молодыхъ людей, потому что она всю ночь молилась. А между тѣмъ Аристархи-бей вернулся въ мусафирлыкъ и началъ обдумывать съ агой планъ обыска у Мокры. Ага велѣлъ заптіямъ окружить домъ и садъ такимъ образомъ, чтобъ даже мышь не могла пройти незамѣченной. Выпили еще по рюмкѣ, съѣли по нѣскольку зеренъ граната, по нѣскольку миндалей и отправились въ путь. Домъ былъ уже окруженъ густою цѣпью часовыхъ. Ага постучалъ въ ворота, нисколько не опасаясь шума, такъ какъ былъ вполнѣ увѣренъ, что если кто-нибудь здѣсь скрывается, то его поймаютъ.

При первомъ стукѣ Мокра разбудила Анку и сказала ей: «Вставай скорѣй и скажи Стояну и Николѣ: заптіи». Анка вскочила съ постели и въ одной кофтѣ побѣжала въ скрывающимся. Не найдя ихъ въ комнаткѣ, она спустилась по лѣстницѣ, пробѣжала въ садъ, произнесла слово: «заптіи», и вернулась чѣмъ же путемъ, втащила лѣсенку, сложила постель и уничтожила, такимъ образомъ, всякіе слѣды пребыванія кого бы то ни было. А потомъ, такъ же быстро пройдя въ свою комнату, легла въ постель. Она тотчасъ же услыхала тяжелые шаги заптіевъ, доносившіеся со двора, и сообразила, что между прочимъ они направляются въ тотъ проходъ, который ведетъ къ отверстію въ полу. Сердце у нея замерло. Въ домѣ тоже слышны были шаги и разговоръ. Какой-то чужой голосъ говорилъ:

— Мы получили доносъ, вѣроятно ни на чемъ не основанный, но ты не пеняй на насъ: мы сдѣлаемъ обыскъ, чтобъ пристыдить доносчика.

— Любопытно однако, кто такой донесъ на меня? — спрашивала Мокра.

— Не могу тебѣ назвать доносчика, а все-таки обыскъ надо Слѣзать.

— Ищи, эффендимъ, я сама помогу тебѣ искать.

Шаги все приближались и, наконецъ, послышались въ сосѣдней комнатѣ.

— Куда вы, эффендимъ? — спросила Мокра.

— Туда, — отвѣчалъ мужской голосъ.

— Тамъ спитъ моя дочь, молодая дѣвушка.

— Пусть прикроется.

— Анка! — крикнула Мокра.

— Мама! — отвѣчала дѣвушка испуганнымъ голосомъ.

— Мужчины идутъ, прикройся!

Въ комнату вошелъ Аристархи-бей, ага и нѣсколько заптіевъ, всѣ съ фонарями въ рукахъ. Ага указалъ пальцемъ дверь отъ шкафа, откуда поднималась стѣнка, и приказалъ заптіямъ идти туда. Это удивило Мокру, но она тотчасъ же опомнилась. Пока одинъ изъ заптіевъ отворялъ дверь отъ шкафа, она сказала Аристархи-бею:

— Я только-что хотѣла указать тебѣ эту комнатку.

— А!.. — удивился бей.

Заптіи подняли стѣну, поискали и ничего не нашли.

— Ничего? — недоумѣвалъ бей.

— Ничего, — повторили турки.

— Нѣтъ ли одежи?

— Есть фереджія, яшмакъ, шальвары, папучи, туфли.

Это была одежда, въ которой Стоянъ проходилъ черезъ садъ, а Никола — черезъ городъ.

— Нѣтъ ли табаку, кисета, окурковъ, папиросокъ? — допрашивалъ Аристархи-бей.

— Нѣтъ ничего, — отвѣчали заптіи.

— Убирайтесь отсюда, ищите въ другомъ мѣстѣ! — скомандовалъ бей, а самъ вернулся въ мусафирлыкъ. Рядомъ съ нимъ сѣлъ ага и секретарь. Они переглянулись и пожали плечами.

— Посмотримъ, не приведутъ ли со двора или изъ сада, — началъ ага, — а между тѣмъ не дурно было бы, еслибъ чѣмъ-нибудь угостили.

Мусафирлыкъ, въ которомъ они сидѣли, былъ освѣщенъ только нѣсколькими фонарями. Вскорѣ однако Мокра принесла на подносѣ два небольшихъ серебряныхъ подсвѣчника съ стеариновыми свѣчами, бутылку, рюмки и пирожное на эакуску.

— Машалла!-- воскликнулъ ага въ знакъ одобренія.

— Извините меня, — сказала Мокра, поставивъ на столѣ подносъ между беемъ и агой. — Вы приходите ночью, а мнѣ все-таки хотѣлось бы угостить васъ чѣмъ-нибудь. Вотъ я и несу что есть подъ руками, чтобъ доказать вамъ, какъ я рада видѣть васъ у себя. Пейте и кушайте на здоровье.

— Надѣюсь, что ты не будешь на насъ пенять за ночной набѣгъ? — спросилъ бей.

— Боже избави!

— Вѣдь мы не у одной у тебя дѣлаемъ обыскъ. Такое время настало! — бей вздохнулъ: — фальшивые доносы градомъ сыплются. Еслибъ въ Болгаріи было столько солдатъ, сколько доносчиковъ, тогда бы трудно было съ ней справиться падишаху. Мы только что были у хаджи Христо.

— Вѣдь онъ сидѣлъ въ тюрьмѣ, — замѣтила Мокра.

— Одно не мѣшаетъ другому.

Мокра посмотрѣла въ глаза Аристархи-бею и начала угощать: — Милости просимъ, отвѣдайте, не откажите. — Исполнивъ роль гостепріимной хозяйки, она удалилась. Войдя въ сосѣднюю комнату, она заперла за собою дверь, а сама направилась вдоль стѣны, отперла тихонько одинъ изъ шкафовъ и подслушивала. Лишь только она ушла, Аристархи-бей взялъ въ руки бутылку и прочиталъ вслухъ: «Lacrimae Christi».

— Вотъ тебѣ и хаджи Христо! — сказалъ ага: — черезъ него напрасно побезпокоили мы Мокру.

— Не совсѣмъ напрасно, вотъ посмотри! — бей повернулъ бутылку къ свѣту и обратилъ вниманіе аги на прекрасный янтарный цвѣтъ вина, весьма цѣнимаго гастрономами. Лучи преломлялись въ немъ какъ въ алмазѣ. — Видишь ли?

— Вижу… какая-нибудь французская ракія.

— Нѣтъ, не ракія, а шаропъ, который называется «слезами Христа». Отвѣдаешь?

— Да, надо узнать, какими слезами плакалъ Христосъ. — Аристархи-бей налилъ, а ага выпилъ и губы облизалъ; пилъ, чмокалъ и гладилъ себѣ рукой животъ.

Мокра не стала больше подслушивать и потихоньку удалилась.

Сановники попивали вино въ мусафирлыкѣ; заптіи искали. Одни и другіе окончили свое дѣло. Вино было выпито, а заптіи обыскали всѣ уголки, всѣ проходы, весь садъ, даже въ колодезь заглянули, но ничего не нашли. Все это продолжалось нѣсколько часовъ, такъ что было уже за полночь, когда на подносѣ вмѣсто пустой бутылки явилась другая полная. Бей и ага послали Мокрѣ, принесшей новую бутылку, воздушный поцѣлуй, такъ какъ языки этихъ сановниковъ уже плохо дѣйствовали. А когда нѣсколько позже одинъ изъ старшихъ жандармовъ пришелъ съ докладомъ, то увидѣлъ на столѣ горѣвшія свѣчи, недопитую бутылку, полунаполненныя рюмки, пряники, а на диванѣ спящихъ сановниковъ, такъ что докладывать было уже некому. Заптій постоялъ, покашлялъ, произнесъ нѣсколько разъ: «эффендимъ», наконецъ подошелъ къ столу и выпилъ оставшееся въ одной изъ рюмокъ вино, чмокнулъ, обтеръ кулакомъ усы и выпилъ остатокъ изъ другой рюмки; отхаркнулъ и то же самое сдѣлалъ съ третьей рюмкой. Казалось, что тѣмъ онъ и покончитъ, и ему самому, вѣроятно, такъ же казалось, ибо онъ отвернулся и направился къ дверямъ; но тотчасъ же снова подошелъ къ столу, взялъ въ руки бутылку, приложилъ въ ней губы и до тѣхъ поръ тянулъ изъ нея, пока не выпилъ всего оставшагося въ ней вина, потомъ собралъ пряники и только тогда ушелъ. Выйдя въ ожидавшимъ его на дворѣ товарищамъ, онъ заявилъ: «приказано ждать».

XVII.

Получивъ приказаніе ждать, турецкіе охранители порядка и спокойствія собрались около воротъ. Одни остались на дворѣ; другіе пошли на улицу, и всѣ усѣлись. Послѣ утомительныхъ поисковъ всѣмъ захотѣлось отдохнуть. Туркамъ значительно легче отдыхать, чѣмъ кому бы то ни было. Обитателю запада необходимъ для сидѣнія по меньшей мѣрѣ табуретъ, столбикъ или камень; восточный же житель садится прямо на землю, тамъ, гдѣ стоитъ: земля замѣняетъ ему скамью и постель. Такимъ именно образомъ усѣлись и заптій на улицѣ вдоль дома и на дворѣ. Одни закурили папиросы, другіе набили трубки, покуривали и ждали. Наконецъ, одинъ задремалъ и заснулъ, за нимъ другой, третій, и вскорѣ ангелъ сна распростеръ свои крылья надъ всей заптійской дружиной и произвелъ всеобщее храпѣніе и сопѣніе. Вожди спали въ мусафирлыкѣ; на дворѣ и на улицѣ спали подчиненные, а во всемъ домѣ спала прислуга. Анка сильно безпокоилась и долго не могла уснуть, но, наконецъ, и ею овладѣлъ сонъ. Во всемъ домѣ одна только Мокра не спала. Она не только не спала, но еще и наблюдала за всѣмъ. Обошла дворъ, осмотрѣла заптіевъ, пришла въ мусафирлыкъ и, взявъ свѣчку въ руки, осмотрѣла Аристархи-бея, агу и секретаря. Осмотръ первыхъ двухъ такъ и окончился однимъ осмотромъ, но около секретаря Мокра увидѣла бумагу; взяла ее, взглянула и, конечно, ничего не могла разобрать, такъ какъ была безграмотна. Она, однако, понимала, что секретарь долженъ записывать все, что происходитъ во время обыска или допроса, а потому догадалась, что на этой бумагѣ должно быть прописано все, что Аристархи-бей дѣлалъ въ эту ночь. Поэтому, взявъ бумагу, она пошла съ ней въ Анкѣ, разбудила ее и, подавая документъ, сказала: «разбери, что здѣсь написано».

— Не разберу, мама, — отвѣчала дѣвушка, взглянувъ на бумагу.

— По-турецки написано?

— Нѣтъ, по-французски.

— Вѣдь Стоянъ знаетъ французскій языкъ?

— Гдѣ же онъ? — спросила дѣвушка.

— Гдѣ?.. онъ внѣ опасности… только трудно къ нему добраться. Впрочемъ попробую.

Мокра знала секретъ своего колодца, но никогда еще сама не спускалась въ него. Теперь, однако, у нея въ рукахъ была бумага, разобравъ которую, быть можетъ, возможно будетъ предупредить тѣхъ, кому угрожаетъ опасность. Въ виду такой необходимости она рѣшилась рискнуть.

— Останься ты здѣсь и не спи, — сказала она Анкѣ, — а я уйду и скоро вернусь. Турки спятъ крѣпко; и я думаю, что они не проснутся, пока я не приду.

Мокра взяла фонарь, спички, бутылку ракіи, хлѣба и направилась въ колодцу; привязала къ цѣпи фонарь и спустилась. Стоянъ и Никола находились въ абсолютной темнотѣ, къ которой никакой глазъ не можетъ привыкнуть. Они сидѣли и размышляли.

— А долго ли придется намъ здѣсь сидѣть? — спрашивалъ Стоянъ.

— Пока пріѣдетъ Петръ, — отвѣчалъ Никола.

Стоянъ разспрашивалъ о значеніи подземелья, кто его сдѣлалъ, какъ узналъ о немъ Никола — и такимъ образомъ старался убить время. Никола не все разсказалъ товарищу. Конспираторская его снаровка не дозволяла обременять человѣка такими свѣденіями, которыя не касаются его личной дѣятельности. Поэтому онъ и не повелъ Стояна до другого конца галереи. Онъ былъ увѣренъ, что какъ только Петръ вернется изъ Константинополя, то не замедлитъ подумать о нихъ, и сообщилъ эти мысли Стояну.

— Зараръ ёкъ (все это ничего), — говорилъ Никола. — А вотъ темно такъ темно… Зато когда выйдемъ, намъ все покажется свѣтлымъ.

— Почему мы не вернулись въ прежнее наше убѣжище? — спросилъ Стоянъ.

— Потому что на дворѣ могли встрѣтить заптіевъ.

— А еслибъ тотчасъ же за Анкой побѣжать?

— Теперь уже нечего дѣлать, надо ждать; можетъ быть дождемся свѣта раньше, чѣмъ намъ думается… — И въ тотъ самый моментъ, когда онъ произносилъ эти слова, показался свѣтъ. Стоянъ и Никола бросились ему на встрѣчу и встрѣтили Мокру.

— Я къ вамъ на минутку.

— А что такое?

— Пришло множество заптіевъ; всю ночь искали, обшарили весь домъ, и теперь всѣ спятъ. Вотъ вамъ фонарь, водка, хлѣбъ, но надо прочесть эту бумагу, — и она подала документъ Стояну.

Сразу свѣтъ такъ ослѣпилъ Стояна, что онъ ничего не могъ разобрать; но вскорѣ глаза его приспособились въ свѣту, и онъ началъ читать и объяснять. Это былъ набросокъ протокола обысковъ у хаджи Христо и Мокры. Объ обыскѣ ничего интереснаго не было сказано; но была тамъ замѣтка о показаніяхъ хаджи Христо; въ ней значилось: «хаджи Христо подозрѣваетъ, что Стоянъ Кривеновъ скрывается у Мокры, такъ какъ дочь хаджи Христо, влюбленная въ Стояна, бѣгаетъ по три раза въ сутки къ Мокрѣ».

Никола глубоко вздохнулъ, услышавъ эти слова, а Мокра, обращаясь къ Стояну, сказала:

— Что Иленка влюбилась въ тебя, ничего въ этомъ нѣтъ дурного. Я, правду сказать, хотѣла-было, чтобы Петръ на ней женился, но если она предпочитаетъ тебя, тогда Петръ пусть поищетъ другой. Но плохо то, что хаджи Христо разсказываетъ туркамъ такія дѣла. Вѣдь Аристархи-бей прямо пошелъ туда, гдѣ вы скрывались… это плохо… Хорошо однако, что мы объ этомъ знаемъ… Пока до свиданія, пойдемъ, я спѣшу.

Никола взялъ фонарь и пошелъ впередъ. Мокра сѣла въ бадью, и безъ всякихъ приключеній ее втащили наверхъ. Она пробѣжала черезъ садъ и положила бумагу на томъ самомъ мѣстѣ, откуда взяла ее. Все пошло какъ по маслу. А между тѣмъ въ подземельѣ выдержка изъ протокола, въ которой говорилось объ Иленкѣ и хаджи Христо произвела очень сильное впечатлѣніе. На каждаго изъ молодыхъ людей она подѣйствовала иначе. Стояна возмутилъ поступокъ хаджи Христо.

— И съ какой стати онъ болтаетъ? — негодовалъ онъ. — Пусть бы меня не щадилъ, а то вѣдь дочь… собственную дочь запуталъ… Негодный!

Никола ничего не говорилъ; онъ нахмурился, сѣлъ, оперся локтями въ колѣни, руками обхватилъ голову и будто окаменѣлъ въ этой позѣ. На землѣ рядомъ съ фонаремъ стояла бутылка, лежалъ хлѣбъ. Стоянъ взялъ бутылку, самъ выпилъ и хотѣлъ передать Николѣ, но послѣдній не бралъ бутылки.

— Выпей, братъ. Здѣсь сыро! — приглашалъ Стоянъ.

Никола не отвѣчалъ, а между тѣмъ Стоянъ отломилъ кусокъ хлѣба и старался поудобнѣе усѣсться. Нѣсколько разъ онъ начиналъ разговоръ съ товарищемъ, но отвѣта не получалъ; его удивило это молчаніе.

— Что съ тобой? не боленъ ли ты? — спросилъ Стоянъ.

Никола молчалъ и не шевелился.

— Ты, можетъ быть, уснулъ? и мнѣ что-то хочется спать. — Немудрено: онъ порядочно-таки хлебнулъ водки. Выбравъ поглаже камень, онъ положилъ его вмѣсто подушки, легъ, протянулъ ноги и уснулъ. Теперь только Никола поднялъ голову и сталъ упрекать спящаго: — Почему ты не сказалъ мнѣ раньше, что она тебя любитъ? Къ чему ты игралъ со мной комедію?

Онъ всталъ, вышелъ изъ ниши и направился въ внѣшнему выходу. Здѣсь облокотился на скалу, которая скрывала выходъ изъ подземелья, и долго стоялъ такъ. На востокѣ занималась заря. Проснувшіяся птицы зашевелились. Среди утренняго тумана слышался полетъ дикихъ утокъ, гоготаніе гусей, возвращавшихся на дунайскія трясины съ ночныхъ набѣговъ на поля, гдѣ они производятъ страшныя опустошенія. Внизу блестѣлъ Дунай, а за Дунаемъ необъятныя зеленыя трясины, среди которыхъ бѣлѣли ряды лебедей и пеликановъ. Надъ рѣкой быстро пролетали чайки, скользя по поверхности воды, а нѣкоторыя изъ нихъ взлетали съ рыбой въ когтяхъ. На берегу, какъ солдаты на часахъ, стояли цапли; то тутъ, то тамъ спускались аисты на трясину. Вскорѣ поднялось большое, величественное солнце и ярко освѣтило красовавшуюся передъ взоромъ Николы панораму. Но ему дѣла теперь не было ни до какой панорамы. Онъ смотрѣлъ и ничего не видѣлъ. Онъ негодовалъ на товарища своего и друга, и это негодованіе такъ поглотило его, что онъ не обращалъ никакого вниманія на то, что дѣлалось на землѣ, на водѣ, въ воздухѣ и на небѣ. Еслибъ кто-нибудь спросилъ его: взошло ли солнце? онъ навѣрное не зналъ бы, что отвѣтить. Влюбленные смотрятъ на свѣтъ не такъ, какъ другіе смертные. Ихъ міръ, когда они не глядятъ въ глаза своей возлюбленной, не выходитъ наружу. Они превращаются въ абсолютныхъ эгоистовъ: видятъ — только себя, думаютъ — только о себѣ.

«Она влюблена въ него, — размышлялъ Никола: — по три раза въ день приходитъ для него къ Мокрѣ, а Мокра хотѣла, чтобъ Петръ на ней женился… Какъ же это она?.. А я то что же?.. Почему она такъ встрѣтила меня?.. Почему хотѣла мнѣ отдать свои драгоцѣнности?»

Бѣдный Никола не могъ связать всѣхъ этихъ мыслей, всѣхъ своихъ чувствъ. Въ одно и то-же время онъ сердился, негодовалъ, досадовалъ и никакъ не могъ опредѣлить себѣ, что это дѣлается съ нимъ и вокругъ него. Онъ мысленно видѣлъ Иленку, и ея образъ до того господствовалъ въ его воображеніи, что ему стали мерещиться дикіе планы. «Стоянъ задушилъ милязима, — думалъ онъ, — а еслибъ я задушилъ Стояна?» Онъ не отдавалъ себѣ отчета въ различіи его плана отъ поступка съ милязимомъ. Въ немъ проснулся тотъ первобытный человѣкъ, который въ цивилизованномъ мірѣ преобразовался въ джентльмена, всегда готоваго лишить жизни своего ближняго, друга и даже родного брата, вызвавъ его на дуэль изъ-за женщины. Никола чувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ со стороны Стояна, потому что Иленка любила послѣдняго.

Солнце поднималось все выше и выше. Уже разошелся туманъ, стихла утренняя суетня, и было около девяти часовъ, когда Никола услышалъ доносившійся до него изъ подземелья отголосокъ разговора. Онъ обернулся и посмотрѣлъ въ глубь галереи. Звуки все приближались и, наконецъ, изъ мрака выступила фигура. Петра, за которымъ слѣдовалъ Стоянъ. Никола не пошевелился. Петръ поздоровался съ нимъ, а Никола пробормоталъ что-то въ отвѣтъ.

— Я пріѣхалъ съ утреннимъ поѣздомъ изъ Варны, — началъ Петръ, — и прихожу освободить васъ отъ не-вавилонской неволи. Сейчасъ послалъ телеграмму въ Журжево; но вамъ необходимо провести весь сегодняшній день въ подземельѣ…

— Если только есть свѣтъ и ѣда, — замѣтилъ Стоянъ, — такъ это пустяки. Когда я сюда попалъ, то первое время мнѣ было невыносимо тяжело… темно хоть глаза выколи… Я не думалъ, чтобъ темнота такъ непріятно дѣйствовала… Пока не пришла Мокра, я не зналъ, что мнѣ дѣлать.

— Сегодня же ночью я переправлю васъ на тотъ берегъ.

— Только не меня, — угрюмо перебилъ Никола.

— Такъ ты не хочешь?

— Пусть Стоянъ идетъ, ѣдетъ, плыветъ, дѣлаетъ какъ ему угодно, а я остаюсь въ Рущукѣ.

— Такъ тебѣ подземелье понравилось? — пошутилъ Петръ.

— Я выйду изъ подземелья.

— И что же?

— Ничего.

— Бѣду только на насъ накликаешь.

— Я бѣды ни на кого не накликаю, самъ справлюсь.

— Турки разыщутъ тебя и арестуютъ.

Никола ничего не отвѣчалъ.

— А то отправляйся лучше со Стояномъ.

— Я не хочу отправляться со Стояномъ, — перебилъ Никола. — Нѣтъ!.. съ кѣмъ угодно, только не со Стояномъ.

— Это что же значитъ? — спросилъ Стоянъ. — Чѣмъ же я обидѣлъ тебя?

— Мы еще потолкуемъ объ этомъ, а пока… не говори со мной, а то… — онъ показалъ сжатый кулакъ.

— Вотъ те на! — воскликнулъ Петръ. — Теперь, когда герцеговинцы дерутся съ турками, теперь, когда намъ приходится подумать о Болгаріи; теперь, когда и намъ надо взять въ руки оружіе, чтобъ добиться своихъ правъ; теперь, когда между нами не должно быть и тѣни раздора… теперь болгаринъ болгарину грозитъ кулакомъ… Ахъ, Никола!.. — возмутился Петръ. Никола одумался: онъ опустилъ руки, раскрылъ ротъ и смотрѣлъ на Петра.

— Не понимаю и даже догадаться не могу, что съ нимъ сдѣлалось? — началъ-было Стоянъ.

— Должно быть, ты его обидѣлъ… — замѣтилъ Петръ.

— Какимъ образомъ? сидѣли мы вмѣстѣ въ тайникѣ нѣсколько часовъ, гуляли въ саду, спустились въ колодезь и здѣсь даже въ подземельѣ отлично ладили… Я уснулъ и спалъ, пока ты не разбудилъ меня, а теперь… вотъ что (онъ указалъ пальцемъ на Николу) безъ всякой причины.

— Безъ при-чи-ны… — выговорилъ сквозь зубы Никола.

— Не сказалъ ли ты ему чего-нибудь?

— Что такое я могъ ему сказать?

— Не въ томъ дѣло, что онъ сказалъ, — обратился Никола въ Петру, — а въ томъ, чего не сказалъ.

— Чего же? — спросилъ Петръ: — Скажи, въ чемъ дѣло, объяснитесь, помиритесь и пойдете вмѣстѣ турокъ бить.

— А!.. — отвѣчалъ Никола, подымая руку. — Бить турокъ я пойду, и дай Богъ, чтобъ они меня убили; но со Стояномъ мириться не хочу… Пусть насъ разсудятъ турецкія пули!

— Въ чемъ же состоитъ ваша тяжба?

Никола вздохнулъ. — Ни говорить, ни думать я объ ней но буду… Но только потому не дерусь со Стояномъ, что онъ тоже идетъ турокъ бить.

— Такъ ты не останешься въ Рущукѣ?

— Посылай меня куда хочешь.

— Не въ томъ дѣло, чего я хочу, а въ томъ, что необходимо. Одинъ изъ васъ исходилъ восточную, другой — западную Болгарію, и тотъ, и другой собралъ массу фактовъ, которые надо сопоставить съ собранными уже свѣденіями для составленія плана народной войны… Теперь вы не принадлежите себѣ… Такъ какъ вы не попали туркамъ въ руки, то ни тотъ, ни другой не долженъ рисковать головой, въ которой собраны полезныя свѣденія. Когда пойдете на войну, тогда рискуйте.

— Пойдемъ на войну… га!.. га!.. — крикнулъ Никола и бросился въ объятія Петра.

— Подай ему руку! — промолвилъ Петръ, указывая на Стояна, когда прошелъ первый порывъ восторга Николы.

— Ему?.. нѣтъ!.. между нимъ и мною стоитъ… Э!.. не скажу!.. Если мы оба останемся живы и здоровы, то по окончаніи войны я съ нимъ поговорю… станемъ другъ противъ друга съ револьверами и будемъ до тѣхъ поръ стрѣлять, пока одинъ изъ насъ, не свалится такъ, чтобъ никогда уже не всталъ.

— Вотъ тебѣ на! — воскликнулъ Стоянъ, а потомъ прибавилъ, съ легкимъ оттѣнкомъ ироніи: — но вѣдь прежде чѣмъ мы начнемъ, другъ въ друга стрѣлять, ты скажешь мнѣ, въ чемъ дѣло.

— Скажу… скажу… я тебѣ скажу въ свое время.

— А пока посидите здѣсь до вечера и постарайтесь не съѣсть одинъ другого за это время, — шутилъ Петръ. — Пищу приготовила вамъ Анка и прислала со мной. Вечеромъ я къ вамъ приду, такъ какъ мнѣ надо будетъ кое-что поручить вамъ. До свиданія.

— До свиданія, — отвѣтили вмѣстѣ Стоянъ и Никола. Никола остался, а Стоянъ проводилъ Петра.

— Что ты ему сдѣлалъ? — спросилъ послѣдній.

— Право, не знаю… Вспоминаю всѣ наши разговоры, и никакъ не могу догадаться.

— Гм… «cherchez la femme»… Не говорили ли вы объ женщинахъ?

— Говорили… но это было въ саду… потомъ мы спустились въ колодезь, и Никола совершенно спокойно и дружелюбно разсказывалъ мнѣ о подземельѣ… Передъ тѣмъ какъ я уснулъ, онъ казался какимъ-то страннымъ: не хотѣлъ водки напиться и не отвѣчалъ на мои вопросы… Но я не обратилъ на это вниманія… самому мнѣ хотѣлось спать, я и думалъ, что и онъ дремлетъ.

— Какой чортъ его опуталъ?

Этотъ вопросъ такъ и остался безъ отвѣта. Стоянъ проводилъ Петра, а самъ вернулся въ ту нишу, въ которой прежде спалъ. Здѣсь находилась корзинка съ провизіей, которой качество и количество свидѣтельствовали о большой заботливости того, кто укладывалъ пищу. Ему хотѣлось позвать Николу; но какъ тутъ вмѣстѣ ѣсть съ человѣкомъ, ставшимъ къ нему въ столь непріязненныя отношенія? Онъ принялся за ѣду одинъ, но рѣшилъ такимъ образомъ регулировать аппетитъ, чтобы половина всего осталась товарищу; поѣлъ онъ вполнѣ плотно, а все-таки осталось не половина, а три-четверти присланнаго; но Никола не приходилъ. Стоянъ отъ нечего-дѣлать зажегъ свѣчу, которыхъ было нѣсколько въ корзинкѣ, и пошелъ осматривать подземелье. Онъ подосадовалъ, что не занимался археологіей: тогда онъ могъ бы по формѣ камней, по виду постройки и по качеству соединительнаго вещества опредѣлить эпоху, въ которой относилось это сооруженіе. Онъ въ одномъ только былъ увѣренъ, что не турки отроили его: турки не охотники до каменныхъ построекъ, и обстоятельство это можетъ служить указаніемъ, что даже въ періодъ процвѣтанія своей державы они не вѣрили въ прочность создаваемыхъ ими политическихъ учрежденій. Они мигомъ создавали государство, и, какъ спеціалисты этого дѣла, лучше другихъ понимали сущность его. Вотъ почему можно было навѣрное сказать, что турки не стали бы строить такихъ фундаментальныхъ галерей и валъ. Въ этомъ и Стоянъ былъ увѣренъ. Онъ осматривалъ стѣны, искалъ надписей, и ему казалось, что видитъ ихъ подъ плесенью; но скоро убѣждался, что никакихъ надписей не было ни на стѣнахъ, ни на столбахъ. Онъ нашелъ только нѣсколько мѣстъ, въ которыхъ когда-то горѣли костры, нѣсколько черепковъ и кости, — все это прямо указывало, что здѣсь жили люди. Попался ему разбитый кувшинъ, совершенно такой, какой обыкновенно употребляютъ турки. Кости были бараньи, кости ягнятъ, но больше всего было птичьихъ; а кромѣ того валялось множество перьевъ. Его особенно занимали крылья и головки утокъ, гусей, куръ, которыя очевидно недавно были сюда принесены. «Какъ это сюда попало?» — спрашивалъ онъ себя, но не находилъ отвѣта; и не мудрено — онъ не былъ охотникомъ, а потому не догадался, что здѣсь жили лисицы, которыя ушли только тогда, когда Петръ съ Николой потревожили ихъ. Никола объяснилъ бы все это, но съ нимъ теперь невозможно было говорить. Послѣ долгаго странствованія Стоянъ вернулся къ тому мѣсту, гдѣ стояла корзинка и фонарь, и убѣдился, что Никола приходилъ сюда. Припасовъ осталась только половина, а вино все было выпито.

— Гнѣвъ, какъ видно, удвоиваетъ его аппетитъ и жажду, — замѣтилъ Стоянъ. — А вѣдь должно быть уже поздно, — прибавилъ онъ.

У внѣшняго выхода очень легко было опредѣлить время дня, такъ какъ изъ-за скалы все можно было видѣть. Но Стояну казалось, что тамъ стоитъ Никола, а потому, не желая навязываться послѣднему, онъ направился въ противоположную сторону къ колодцу, чтобы посмотрѣть на небо. Скоро дошелъ онъ до колодца. Оставивъ свѣчку въ одной изъ щелей, онъ осторожно подошелъ въ краю и, придерживаясь стѣны, высунулъ голову. Онъ увидѣлъ ясное небо, по которому можно было судить, что солнце еще не скрылось, но въ то же время увидѣлъ и нѣсколько звѣздъ, которыя хотя и тускло, но все-таки блестѣли. «Звѣзды? — удивился Стоянъ. — Что это значитъ?.. Сегодня мнѣ суждено наблюдать какія-то чудеса: нивѣсть съ чего разсердился Никола, а днемъ стали видны звѣзды». Явленіе это, котораго онъ не понималъ, очень заинтересовало его. Онъ нѣсколько разъ высовывалъ голову, смотрѣлъ вверхъ и открывалъ все новыя и новыя звѣзды; наконецъ онъ открылъ еще что-то новое: надъ колодцемъ появилась женская головка, глаза которой смотрѣли въ глубину. Стоянъ тотчасъ же скрылся, но вскорѣ снова выглянулъ и узналъ Анку.

— Это ты? — спросилъ онъ…

— Стоянъ?.. — долетѣлъ слабый голосъ сверху.

— Конечно… я.

— И я… я… — отвѣчала дѣвушка.

— Теперь я вижу тебя и узнаю… Такъ ты пришла?

— Я уже разъ двадцать подходила сюда… Ну, какъ же тебѣ тамъ?

— Недурно… но я предпочиталъ бы быть на землѣ, нежели подъ землей.

— Можетъ быть, ты въ чемъ-нибудь нуждаешься?

— Тебя мнѣ недостаетъ… тебя! — повторилъ онъ съ удареніемъ.

Анка помолчала немного, а потомъ позвала: — Послушай Стоянъ, ты уѣдешь въ Румынію… и я собираюсь туда.

— Когда? зачѣмъ?..

— Не знаю когда. Ты спрашиваешь — зачѣмъ?.. въ… въ… монастырь, — выговорила она такъ тихо, что Стоянъ не разслышалъ послѣдняго слова.

— Какъ ты сказала? — переспросилъ молодой человѣкъ.

— Въ… — и опять повторила шопотомъ, такъ, что внизу ничего не было слышно.

— Скажи погромче, чтобъ мнѣ найти тебя тамъ.

— Въ Румыніи ты меня не увидишь.

— Почему?

— Монастырь!

— Ты хочешь въ монастырь?

— Да, хочу.

— Откажись ты отъ этой мысли, откажись пожалуйста! Оставайся въ Болгаріи и подожди, пока я вернусь.

— А скоро ли ты вернешься? — спросила дѣвушка.

— Постараюсь поспѣшить! — отвѣчалъ онъ рѣшительно.

— Возвращайся скорѣй! о! возвращайся скорѣй! — Анка отвернулась, и нѣкоторое время ея не было видно, но вскорѣ лицо ея снова появилось.

— Почему ты отвернулась?

— Мнѣ казалось, что кто-то идетъ.

— А теперь никого нѣтъ?

— Нѣтъ никого.

— Скажи мнѣ, день ли теперь, или ночь?

— День, — отвѣчала Анка.

— А посмотри на небо.

Анка посмотрѣла вверхъ и опять нагнулась.

— Видѣла ли ты звѣзды?

— Нѣтъ… солнце еще не зашло, какія же звѣзды?

— Почему же я ихъ вижу? Можетъ быть, солнце уже зашло?

— Навѣрное нѣтъ. Оно уже на западѣ, но еще не зашло.

— Жаль, — вздохнулъ Стоянъ. — А въ саду никого нѣтъ?

— Нѣтъ никого, — отвѣтила она, оглянувшись.

— Посмотри хорошенько — никого нѣтъ?

— Нѣтъ никого.

Стоянъ притянулъ къ себѣ порожнюю бадью, сѣлъ въ нее и началъ взбираться кверху. Изумленная дѣвушка смотрѣла, какъ онъ поднимался и все приближался и приближался къ ней. Наконецъ, голова его поровнялась съ ея головой; тогда она отодвинулась немного и вскрикнула: — Господи Боже мой!

— Тише! — прошепталъ молодой человѣкъ. — Послушай, я поднялся, чтобы сказать тебѣ Анка, что я тебя люблю… люблю… люблю.

Анка протянула-было къ нему руки такъ выразительно, какъ будто вмѣстѣ съ руками она хотѣла всю себя отдать, но тотчасъ же опомнилась:

— Вѣдь могутъ увидѣть тебя! — сказала она.

— Отвѣть мнѣ на то, что я тебѣ сказалъ, и я сейчасъ же спущусь.

— Я тебѣ отвѣчу, но… — она оглянулась, опуетила глава и прошептала: — я тоже люблю тебя…

— И будешь меня ждать?

— Буду, — отвѣчала она, и снова оглянулась.

Вдругъ кто-то позвалъ: «Анка!»

— Спускайся! — крикнула она.

— Наклонись и поцѣлуй меня на прощанье!

Дѣвушка наклонилась, и молодые люди поцѣловались. Въ это время снова послышался голосъ, который звалъ Анку; но она, наклонившись надъ колодцемъ смотрѣла, какъ спускался Стоянъ. Онъ вышелъ изъ бадьи и крикнулъ ей: «до свиданія!» Тогда только дѣвушка удалилась.

Онъ тоже ушелъ въ галерею, но вскорѣ вернулся, опять ушелъ и опять вернулся; онъ нѣсколько разъ отходилъ и снова возвращался, но Анка не приходила. Вмѣсто нея онъ наблюдалъ звѣзды, которыя становились все явственнѣе и, наконецъ, заблестѣли необычайно сильнымъ свѣтомъ. Еслибъ всѣ его мысли не были заняты Анной, то онъ, конечно, догадался бы, почему въ колодцѣ днемъ видны звѣзды, а ночью онѣ свѣтятъ ярче. Но теперь онъ смотрѣлъ на звѣзды, а думалъ о дѣвушкѣ. Она сдѣлалась для него самымъ яркимъ свѣтиломъ, она открывала передъ нимъ рай земной.

— Почему она не приходитъ? — досадовалъ молодой человѣкъ. Онъ догадывался, что настала ночь, и началъ было строить планъ вылазки, съ цѣлью провести нѣсколько минутъ въ обществѣ, въ которомъ свѣтила его звѣзда. Но ему не удалось осуществить этого намѣренія. Помѣшалъ ему Петръ, который спустился въ подземелье съ пакетомъ депешъ и съ важными любопытными извѣстіями

— Гдѣ Никола? — спросилъ онъ прежде всего.

— Я не видѣлъ его, — отвѣтилъ Стоянъ.

— Надѣюсь, что перестанетъ сердиться на тебя, когда услышитъ то, что я прихожу сообщить вамъ.

— Что такое?

— Объ этомъ я сообщу вамъ обоимъ вмѣстѣ, а тебѣ скажу, что изъ-за тебя чуть-чуть не открылся секретъ колодца.

— Какимъ образомъ? — спросилъ Стоянъ.

— Потому что Анка почти не отходила отъ него, а ты поднимался на верхъ.

— Развѣ кто-нибудь видѣлъ?

— Видѣла старуха Тырна, наша няня.

— Она не скажетъ?

— Къ счастью, старуха плохо видитъ, и намъ удалось убѣдить ее, что никого въ колодцѣ не было и что это ей показалось, а потому все кончилось тѣмъ, что мать выбранила Анку; но вѣдь и другіе могли видѣть. Правду сказать, я отъ тебя этого не ожидалъ! — упрекалъ Петръ.

Между тѣмъ они подошли къ Николѣ, который стоялъ у внѣшняго выхода подземелья.

— Знаешь ли, что случилось, — сказалъ Петръ Николѣ. — Ты, вѣроятно, перестанешь теперь сердиться на Стояна. Сербія объявила Турціи войну.

— Сербія!.. Турціи!.. — воскликнули разомъ Стоянъ и Никола.

Въ восклицаніи этомъ выразилась такая радость, которую невозможно описать: она заставила одного забыть Анку, другого — Иленку. О чемъ только не забыли бы они, получивъ подобное извѣстіе!

XVIII.

Ночь обыска въ родительскомъ домѣ Иленка провела въ мучительномъ безпокойствѣ. Отецъ ея указалъ слѣдователю тайникъ, и ей казалось, что она слышала фамилію Мокры. Вѣроятно, пойдутъ туда съ обыскомъ и накроютъ молодыхъ людей, которыхъ, конечно, не замедлятъ казнить. Дѣвушка пробовала увѣрять себя, что отецъ не назвалъ имени Мокры, что она ослышалась, но это было ненадежное утѣшеніе. Всѣ мысли ея кружились теперь около вопроса:

— Что мнѣ дѣлать, если его не станетъ?

Отвѣть на этотъ вопросъ представлялся Иленкѣ не въ видѣ словъ, но въ видѣ какой-то черной бездонной пропасти, въ которую она должна была свалиться. Ее пронимала дрожь, хотя она закутывалась теплымъ одѣяломъ; то вдругъ бросало въ жаръ — тогда молодая дѣвушка сбрасывала одѣяло и, даже не обувшись, подходила въ окну, отворяла его и слушала — не дойдетъ ли до нея среди ночной тишины какой-нибудь звукъ, который навелъ бы ее на путь къ разрѣшенію загадки, составлявшей для нея вопросъ жизни. Среди ночной тишины изрѣдка раздавался стукъ ночного сторожа; кое-гдѣ залаютъ собаки или послышится жалостное мяуканіе котовъ; издали съ турецкаго квартала доносились крики. Все это наводило на грустныя размышленія, которыя тѣмъ сильнѣе сжимали сердце, что ей приходилось обвинять родного отца и родную мать. Она отошла отъ окна и опять легла въ постель; покрылась потеплѣе, съежилась и закрыла глаза; тогда, какъ это обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, ей стали мерещиться ярко окрашенные образы. Она видѣла лицо Николы, выступающее на оранжевомъ фонѣ, который постепенно переходилъ въ малиновый, усыпанный блестящими звѣздами. Это ее немного успокоивало, но уснуть она все-таки не могла: откроетъ глаза — видѣніе исчезнетъ. Въ такомъ состояніи дѣвушка провела остальную часть ночи.

Лишь только наступило утро, Иленка встала, одѣлась, надѣла яшмакъ и фереджію и пошла. Чтобы выйти изъ дому, ей необходимо было пройти или черезъ мусафирлыкъ, или черезъ спальню родителей. Она предпочла направиться черезъ мусафирлыкъ, полагая, что въ столь ранній часъ никого тамъ не застанетъ. Каково же было ея удивленіе, когда она увидѣла здѣсь отца! Хаджи Христо сидѣлъ на диванѣ; около него стоялъ подносъ съ пустой чашкой, передъ нимъ наргиле; въ одной рукѣ держалъ онъ кожаный чубукъ, въ другой четки. Иленка остановилась въ дверяхъ: она сама не знала — идти ли ей впередъ, или вернуться. Хаджи Христо посмотрѣнъ на нее и спросилъ:

— Ты уже встала?.. такъ рано… куда же ты собралась?

— Къ Мокрѣ, — отвѣчала она.

— Не ходи туда… Тамъ… Богъ знаетъ что творится.

Иленка сдѣлала полуоборотъ и хотѣла вернуться, но отецъ остановилъ ее.

— Подожди, — ласково промолвилъ онъ, — сядь около меня.

— Я?.. — начала дѣвушка и замялась: — мнѣ надо работать.

— Еслибъ ты ушла, то не работала бы… Пойди сюда… я хочу поговорить съ тобой.

Иленка должна была повиноваться. Она сѣла около отца, который и началъ съ ней разговоръ:

— Всю ночь терзала меня мысль о тѣхъ несчастьяхъ, которыя свалились на мою голову по причинѣ дэликанліе (сумасбродовъ), которыхъ прежде не бывало въ нашемъ отечествѣ… — Хаджи Христо вздохнулъ. — Откуда они взялись? Несчастье наше, что они появляются, а появляются они потому, что молодые люди стали ѣздить учиться за границу. Да, намъ казалось, что отъ заграничной науки надо ждать добра, а между тѣмъ она оказалась ядомъ… Объ этомъ я всю ночь продумалъ и хочу поговоритъ съ тобой, дитя мое, такъ какъ и ты заражена губительнымъ ядомъ.

Иленка опустила глаза и только кашлянула.

— Я помню еще тѣ времена, — продолжалъ хаджи Христо, — когда между нами не было мудрецовъ; тогда мы жили спокойно… Съ турками мы и тогда умѣли ладить хотя и не читывали ни книжекъ, ни газетъ и не умѣли по-французски болтать… И вдругъ захотѣлось намъ просвѣщенія, да, всѣмъ намъ захотѣлось: я самъ жертвовалъ на школы, на библіотеку… вотъ что!.. Но тюрьма и цѣпи выбили мнѣ дурь изъ головы: теперь не только не дамъ ни одной парички на школу и на библіотеку, но пойду къ пашѣ, поклонюсь ему и буду просить, чтобъ приказалъ всѣ книги и газеты сжечь, а всѣхъ, кто за границей учился, изгнать изъ отечества… Да, я объясню на засѣданіи общиннаго совѣта, что необходимо все это сдѣлать для отвращенія отъ губительнаго яда, и то же самое доложу пашѣ.

— Что же люди объ этомъ скажутъ? — замѣтила Иленка.

— А мнѣ какое до нихъ дѣло! Они дурачатся, такъ надо же правду имъ сказать… меня вѣдь тоже опутали, и я хотѣлъ-было Стояну тебя отдать, потому что онъ въ Бухарестѣ учился и одѣвался а-ла-франка!.. Изъ-за него меня продержали трое сутокъ въ тюрьмѣ и, какъ разбойника, заковали въ цѣпи по рукамъ и по ногамъ; изъ-за него я долженъ былъ издержать четыреста мэджиджи, и еще придется издержать восемьсотъ, чтобы пріобрѣсти прежнее расположеніе властей… Вотъ что онъ мнѣ надѣлалъ! Случись у меня пожаръ, и то я бы меньше потерпѣлъ убытку. Тысяча двѣсти мэджиджи! И все это онъ отнялъ у тебя, потому что я не возьму съ собой въ гробъ ни одной парички, все оставлю тебѣ, но не оставлю того, что долженъ былъ издержать по винѣ этого джанабэта (негодяя). Сама скажи, не ужасно ли все это?.. не заслужилъ ли этотъ мошенникъ того, чтобъ его жечь раскаленнымъ желѣзомъ, а потомъ четвертовать?

— Развѣ онъ умышленно вредилъ тебѣ? — промолвила Иленка.

— Умышленно или неумышленно — не въ томъ дѣло; отъ этого мнѣ легче не станетъ; впрочемъ, если онъ это дѣлалъ не со зла, то тѣмъ хуже, потому что въ такомъ случаѣ совершенно ясно, что общество наше болѣетъ, если мы нечаянно другъ другу вредимъ, и что надо лечить нашу болѣзнь… Я потому и говорю съ тобой… Я хочу убѣдить тебя, что ты дурно поступаешь, отказываясь назвать сообщниковъ Стояна.

Онъ остановился, ожидая отвѣта дочери; но она молчала.

— Всѣ они такіе же, какъ и онъ, мерзавцы, и если ихъ подальше не упрятать, то они точно также будутъ намъ вредить.

Все это не производило ни малѣйшаго впечатлѣнія на Иленку.

— Вѣдь ты любишь отца? — началъ хаджи Христо ласковымъ голосомъ.

— Да!.. — Иленка вздохнула.

— Должно быть, ты больше любишь Стояна, который и мнѣ и тебѣ надѣлалъ столько зла.

— Я вѣдь уже говорила объ этомъ матери.

— Ты все еще недовольна тѣмъ, что мать немного побила тебя… Перестань дуться… Если мать бьетъ — скажи спасибо… отъ этого зависѣла моя судьба… За то, что ты не хотѣла сказать того, что тебя спрашивали… я долженъ былъ заплатить двѣсти мэджиджи, и все-таки обязался разузнать имена. Если я не исполню обязательства, то меня опять посадятъ въ тюрьму… Сжалься надо мной! меня бы убила тюрьма!

— Нѣтъ, не убила бы! — отвѣчала Иленка и хотѣла встать.

— Что жъ, скажешь? — спросилъ хаджи Христо.

— Я скажу туркамъ, что я одна знаю… Пусть оставятъ тебя въ покоѣ! Я имъ разскажу, какъ я услала всѣхъ изъ дому, чтобы никто, кромѣ меня, не видѣлъ заговорщиковъ, тогда… пусть меня пытаютъ!

Она сказала это такъ рѣшительно, что невозможно было сомнѣваться въ готовности ея перейти отъ слова въ дѣлу.

— Дура ты!.. Тебя не станутъ пытать, а только отдадутъ заптіямъ, чтобы они опозорили тебя… Не забывай, что ты райя и женщина… Твои слова не могутъ имѣть никакого значенія въ глазахъ турокъ. Не ты за себя, а я за тебя отвѣчаю: ты хочешь погубить меня — губи!

— Я не хочу губить тебя, отецъ, но не хочу губить и тѣхъ, у кого есть многое, что священнѣе и дороже денегъ.

— Это все шваль, — презрительно возразилъ хаджи Христо, — у которой нѣтъ ни гроша въ карманѣ.

— Станко дѣйствительно бѣденъ, но у Стояна есть деньги.

Когда Иленка назвала Станка, отецъ ея заморгалъ; когда же выговорила имя Стояна, онъ смутился и не зналъ, что отвѣчать, такъ какъ извѣстно было, что у сарафовъ сложено отцомъ Стояна не мало денегъ, которыя играли извѣстную роль въ его желаніи выдать Иленку за Стояна.

Иленка вернулась въ свою комнату, сняла верхнее платье и принялась вышивать. Она не оставила намѣренія уйти изъ дому, а только рѣшила уйти нѣсколько позднѣе, чтобы не говорить, куда идетъ. Поэтому она ждала, пока въ мусафирлыкѣ не будетъ никого. Не долго пришлось ей ждать: хаджи Христо очень скоро ушелъ, и Иленка, надѣвъ яшмакъ и фереджію, выбѣжала на улицу. Шла она быстро, и въ нѣсколько минуть была уже у воротъ Мокры. То, что увидѣла здѣсь молодая дѣвушка, удивило и испугало ее; вдоль стѣны и у воротъ спали заптіи. Она остановилась и хотѣла-было вернуться, но замѣтила, что всѣ они вмѣстѣ и каждый въ отдѣльности погружены въ глубокій сонъ. Это ободрило ее, и она пробѣжала черезъ отворенную калитку. На дворѣ та же картина: заптіи въ различныхъ позахъ спали крѣпкимъ утреннимъ сномъ. Дѣвушка пробѣжала черезъ дворъ, взошла на лѣстницу, направилась въ мусафирлыкъ и здѣсь опять наткнулась на спящихъ. На диванѣ по одну сторону лежалъ Аристархи-бей и сопѣлъ; на другой сторонѣ спалъ толстый усачъ ага, который отдувался и носомъ выкидывалъ какія-то турецкія штуки; между ними, свернувшись, спалъ секретарь тихимъ крѣпкимъ сномъ. Иленка спѣшила миновать это царство сна: шла быстро безъ шума. Этотъ сонъ непріятельскаго лагеря значительно успокоилъ ее. Собственно говоря, она ничего еще не узнала, но ей казалось, что еслибы накрыли Николу и Стояна, то охранители общественной безопасности не спали бы; спящіе не грѣшатъ, — подумала она. Къ тому же стоявшія на столѣ рюмки и бутылки прямо указывали, чѣмъ занимались слѣдователь и начальникъ турецкихъ жандармовъ. Она миновала мусафирлыкъ, пробѣжала черезъ сосѣднюю комнату и вошла въ спальню Анки.

— Анка! что это у васъ дѣлается?

Находившаяся еще въ постели Анка встрѣтила гостью веселой улыбкой.

— Скажи лучше, что дѣлалось. Только-что ушли.

— Кто ушелъ?

— Заптіи.

— Вѣдь они не ушли.

— Какъ не ушли?

— Я ихъ только-что видѣла на улицѣ, на дворѣ, въ мусафирлыкѣ.

— Почему же такъ тихо?

— Всѣ они спятъ.

— Я и не знала, — отвѣчала Анка. — Мать разбудила меня, подала какую-то бумагу, написанную по-французски, и велѣла не спать, не знаю почему.

— Гдѣ же мать?

— Не знаю… Она сказала, что скоро вернется.

— А… они?

— Не знаю, что съ ними случилось… Заптіи, какъ только вошли, отправились прямо туда, гдѣ они скрывались.

— И что же? — спросила Иленка испуганнымъ голосомъ.

— Ихъ тамъ уже не было.

— Слава Богу!

— Они были въ саду; я ихъ предупредила… и они скрылись.

— Почему же остались заптіи?

— Они все искали.

— Можетъ быть, еще будутъ искать, — замѣтила Иленка. — Въ надежномъ ли они мѣстѣ?

— Не знаю, — отвѣчала Анка. — Кажется, мать пошла къ нимъ съ французской бумагой… Погоди немного, она придетъ и все намъ разскажетъ.

— Ну, камень свалился у меня съ сердца, — сказала Иленка, садясь на диванъ. — Еслибы ты знала, какую я ночь провела… Господи! всю ночь уснуть не могла.

— А я спала немного.

— Вѣдь ты обо всемъ знала… а я знала только то, что къ вамъ пошли заптіи, что они скрываются въ такомъ мѣстѣ, о которомъ заптіи узнали.

— Развѣ имъ кто-нибудь сказалъ объ этомъ? — спросила Анка.

— Ахъ, не спрашивай меня! — взмолилась Иленка.

Появленіе Мокры прервало разговоръ двухъ дѣвушекъ. Старуха возвращалась въ хорошемъ расположеніи духа и очень удивилась, увидѣвъ Иленку.

— Что же ты такъ рано пришла?.. Раненько подымаешься.

— Я бы ночью прибѣжала, еслибъ можно было ночью ходить… Мнѣ хотѣлось предупредить васъ.

— Такъ ты знала?

— Да, знала…

— Бѣдная дѣвушка… но не огорчайся… не всякому дано отличать добро отъ зла… Такъ ты знала… А видѣла, какъ они всѣ спятъ? Ну, и набѣгались же они… Всю ночь бродили, всѣ углы обшарили, весь садъ истоптали, осмотрѣли всякій кустъ, малину переломали… Однимъ словомъ, усердно искали.

— Но… скрылись ли они хорошо? — спросила Иленка.

— Теперь они такъ скрылись, какъ бы подъ землю провалились, еслибы въ колодезь вскочили.

Анка пристально посмотрѣла на мать, слова которой напомнили ей преданіе о колодцѣ; дли Иленки же слова эти имѣли смыслъ сравненія, и она воскликнула: слава Богу! слава Богу!

Мокра ушла, чтобы разбудить прислугу, а молодыя подруги разсказывали другъ другу о подробностяхъ обысковъ, которые происходили въ эту ночь въ домахъ ихъ родителей. Анка разсказывала, какъ она вскочила съ постели въ одной кофтѣ я не обувшись побѣжала въ садъ. Она показывала изрѣзанныя на камняхъ ноги. — Но я этого и не чувствовала, — пояснила она — У меня только тогда заболѣли ноги, когда я легла въ постель.

— Такъ ты къ нимъ выбѣжала въ одной кофтѣ? — допрашивала Иленка.

— Я и вниманія на это не обратила… думала только о томъ, чтобы ихъ предупредить.

«Я точно также сдѣлала бы», — подумала Иленка.

Когда разбуженная Мокрой прислуга зашевелилась, проснулся одинъ заптій, другой, третій. Они вскакивали, протирали глаза, кашляли и сходились въ кучку. Каждый изъ нихъ чувствовалъ свою вину: какъ это можно уснуть во время отправленія служебныхъ обязанностей! Правда, что имъ велѣно ждать, но никто не приказывалъ имъ спать. Они были виноваты, такъ какъ нельзя же было оправдываться, и какъ тутъ оправдаться? Сказать, что ага былъ пьянъ? невозможно… «Нѣтъ… не миновать намъ палокъ», — думали они. Всѣхъ затруднительнѣе было положеніе двухъ онбашей: имъ почти навѣрное грозили палочные удары. А такая перспектива весьма непривлекательна, даже для турокъ, которые вообще способны мириться съ предопредѣленіемъ. Но какъ тутъ мириться съ перспективой палокъ? Послѣ экзекуціи, дѣлалъ нечего — приходится мириться, но передъ сѣченіемъ грустно подумать объ немъ. Вотъ почему лица заптіевъ очень были печальны, когда подошла къ нимъ Мокра. Она посмотрѣла на нихъ и спросила.

— Что это съ вами, милые друзья?.. Не болятъ ли у васъ животы?.. Можетъ быть, болятъ? можетъ быть, вы наѣлись въ саду незрѣлыхъ плодовъ?.. Скажите мнѣ!

— Нѣтъ, — отвѣчалъ тотъ, который выпилъ вино въ мусафирлыкѣ: — мы никакихъ плодовъ не ѣли.

— Такъ у васъ не болятъ животы?

— Нѣтъ, не болятъ.

— Что же съ вами? Скажите… и, можетъ быть, могу помочь вамъ.

— Нѣтъ, ничего не можешь ты сдѣлать.

— Вѣдь я, голубчикъ, стара, — начала Мокра: — я знаю средства не только противъ болѣзней, но и противъ грусти… Если у васъ ничего не болитъ, то вамъ, вѣроятно, грустно?.. Можетъ быть, вамъ жаль, что вы никого у меня не нашли?

— Нѣтъ, не въ томъ дѣло, — отвѣчалъ бибаши.

— Такъ въ чемъ же?

— Уснули мы, а спать намъ не приказано.

— И вы теперь боитесь палокъ?

— Ну, да, — отвѣчалъ недовольный заптій.

— Если такъ Аллаху угодно, то ничего, конечно, не подѣлаешь; но можетъ быть Аллахъ иначе постановилъ и хочетъ черезъ меня сообщить вамъ свое желаніе.

— Э?.. — удивилось нѣсколько человѣкъ.

— Можетъ быть Аллаху угодно, чтобъ вы сказали агѣ, что все время искали и теперь ищете и спросили бы его: прикажете ли еще гдѣ-нибудь искать?

Заптій переглянулись и одобрительно качали головами.

— Да, — продолжала Мокра: — вѣроятно такъ именно и хочетъ Аллахъ. — Такъ вы разойдитесь по одиночкѣ, по норамъ и ищите чего вамъ надо. Тѣ изъ васъ, которые пойдутъ въ садъ, найдутъ тамъ колодезь и могутъ совершить намазъ по закону… И Аллахъ будетъ доволенъ, и ага ничего вамъ не скажетъ. Ну, какъ же?

— Мудрая ты женщина! — сказалъ онбаши.

— Вѣдь я васъ люблю, заптіи, голубчики… Развѣ вы объ этомъ не знаете? У меня въ лавкѣ есть для васъ особенная комната и тамъ принесена такая мастика, что самъ султанъ облизывается, когда пьетъ ее… Не правда ли?

— Правда, правда, — отвѣтило нѣсколько человѣкъ.

— Такъ вотъ вы ищите, а я пойду къ агѣ.

Заптіи разбрелись по конюшнямъ, сараямъ, птичнямъ и по всѣмъ уголкамъ; нѣсколько человѣкъ пошло въ садъ, а Мокра отправилась въ мусафирлыкъ. Здѣсь ничего не измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ она брала протоколъ. Сановники спали. Она взглянула на нихъ съ дикою ненавистью, но тотчасъ же лицо ея измѣнилось и приняло сосредоточенное выраженіе. Она думала: «что съ ними сдѣлать?» Проще всего было разбудить, и такъ поступили бы многіе на ея мѣстѣ. Но разбудить сановниковъ — это значило скомпрометировать ихъ и возбудить противъ себя: люди, занимающіе высокій постъ, не любятъ компрометироваться подобнымъ образомъ. Надо было постараться, чтобъ они сами проснулись, а между тѣмъ они спали крѣпчайшимъ сномъ; если они слишкомъ долго проспятъ, то опять-таки могутъ скомпрометироваться, такъ какъ паша можетъ прислать кого-нибудь и узнать, какъ бей съ агой производятъ обыскъ. Они, конечно, свалили бы вину на Мокру; какой чиновникъ скажетъ, что онъ виновенъ? И Мокра, въ домѣ которой усыпили сановниковъ, была бы привлечена въ отвѣтственности. Вотъ почему надо было, чтобъ они сами проснулись и чтобъ проснулись немедленно, такъ какъ солнце уже встало, а паша рано просыпался и тотчасъ же призывалъ въ себѣ агу.

Мокра смотрѣла на спящихъ и думала: какъ бы устроить, чтобъ они проснулись? Секретарь спалъ скорчившись; ага храпѣлъ и сопѣлъ, лежа на спинѣ; Аристархъ-бей лежалъ бокомъ съ закрытымъ ртомъ и тоже сопѣлъ, упершись носомъ въ диванъ. Мокра ушла, но скоро вернулась и, насыпавъ около самаго носа Аристархи-бея небольшую кучку порошку, вышла поспѣшно изъ комнаты. Черезъ нѣсколько секундъ Аристархи-бей вскочилъ, и раздалось громкое чиханіе: разъ, другой; онъ перевелъ духъ, чихнулъ третій разъ, потомъ четвертый. Онъ вынулъ изъ кармана носовой платокъ и началъ сильно сморкаться. Высморкался и еще разъ чихнулъ. Пока Аристархи-бей чихалъ, секретарь раскрылъ сначала одинъ глазъ, потомъ другой, кашлянулъ, сѣлъ на диванъ, взялъ въ руку бумагу и занялъ то положеніе, изъ котораго вывелъ его сонъ.

Громкое чиханіе бея не произвело ни малѣйшаго вліянія на агу. Должно быть, собственное его храпѣніе заглушало все: онъ крѣпко спалъ.

Аристархи-бей, приведя носъ въ порядокъ, сморщился, погладилъ себѣ усы и бороду, громко кашлянулъ, оглянулся, посмотрѣлъ на часы и спросилъ:

— Ну, что же, ищутъ?

— Самъ знаешь, эффендимъ, — отвѣчалъ секретарь.

— Разбуди его, — сказалъ бей, указывая глазами на агу. — Что же онъ спитъ во время обыска!

Секретарь тронулъ пальцемъ агу и позвалъ: — эффендимъ! — Послѣдній не шевелился. — Эффендимъ! — повторилъ секретарь.

Ага лежалъ какъ колода.

— Потормоши его! — совѣтовалъ Аристархи-бей.

Секретарь началъ тормошить, но достигъ только того, что грузный ага потянулся, пробормоталъ что-то и, казалось, еще крѣпче уснулъ.

— Позову заптіевъ, — сказалъ секретарь.

— Нѣтъ, заптіевъ не зови, ихъ можетъ быть и нѣтъ, а это было бы плохо, — замѣтилъ бей, — но пойди взгляни, что они дѣлаютъ; сходи потомъ къ Мокрѣ и попроси у нея щепотку крѣпкаго нюхательнаго табаку. Хотя я и не спалъ, но такъ чихалъ безъ табаку, что могъ бы проснуться отъ самаго крѣпкаго сна, и я думаю, что крѣпкій нюхательный табакъ разбудить его.

Секретарь всталъ, а бей напутствовалъ его замѣчаніемъ: «только попроси крѣпкаго табаку». Секретарь скоро вернулся.

— Что же заптіи?

— Здѣсь, — отвѣчалъ секретарь.

— Что они дѣлаютъ? можетъ быть, спять?

— Нѣтъ, эффендимъ, они ищутъ.

— Гм… это хорошо. А нюхательный табакъ?

— И табакъ есть.

— Начини ему носъ табакомъ.

Секретарь приступилъ къ операціи: онъ нагнулся, взялъ въ пальцы щепотку табаку и поднесъ къ носу аги, который потянулъ, но безъ результата.

— Вали еще! — сказалъ бей.

Секретарь поднесъ еще одну щепотку — и вдругъ отскочилъ: произошелъ неожиданный взрывъ чиханія, отъ котораго весь зарядъ табаку полетѣлъ секретарю въ глаза. Ага проснулся, вскочилъ, сѣлъ на диванъ и, обнявъ руками голову, началъ точно такъ же чихать, какъ только-что чихалъ слѣдователь, а между тѣмъ секретарь бѣгалъ по комнатѣ, стоналъ и протиралъ себѣ глаза.

Хотя Аристархи-бей хотѣлъ казаться серьезнымъ, но не могъ удержаться отъ смѣха. Такимъ образомъ одинъ изъ сановниковъ смѣялся, другой чихалъ, третій стоналъ; такое ихъ состояніе продолжалось нѣсколько минутъ и, наконецъ, всѣ снова приняли серьезный видъ. Они заняли свои мѣста, и Аристархи-бей спросилъ агу:

— Велѣлъ ли ты заптіямъ удалиться?

— Нѣтъ.

— Можетъ быть пора уже окончить обыскъ?

— Посмотримъ, сколько времени! — и съ этими словами посмотрѣлъ на свои карманные часы. — Э!.. паша… мнѣ надо спѣшить въ конакъ.

— Вѣдь надо прежде выслушать докладъ объ обыскѣ, — замѣтилъ бей. Это замѣчаніе остановило агу, который уже вставалъ. Онъ хлопнулъ нѣсколько разъ въ ладоши; на лѣстницѣ послышались шаги — вошелъ онбаши, отдалъ честь и остановился у дверей.

— Ну, что? — спросилъ его ага.

— Все искали и теперь ищемъ, даже въ колодезь смотрѣли, всѣ углы обшарили.

— Нашли что-нибудь?

— Буйволовъ, коровъ, лошадей, свиней, куръ…

— А комитаджи? — спросилъ ага.

— Не видали.

Секретарь все записалъ. Вошла Мокра и принесла на подносѣ черный кофе.

— Гэй! — крикнулъ ага, обращаясь въ онбашѣ. — Созови заптіевъ и ступайте въ конакъ.

Мокра подала кофе бею, потомъ поднесла агѣ.

— Нѣтъ, — сказалъ послѣдній, отодвигая подносъ и вставая. — У меня столько дѣлъ, что нѣтъ даже времени выпить чашку кофе.

Мокра потчивала секретаря.

— Ему тоже некогда, — сказалъ бей: — ступай скорѣй въ канцелярію и напиши протоколъ, который мнѣ нуженъ для доклада.

Ага и секретарь ушли, а Мокра спросила бея: — не угодно ли наргиле, эффендимъ?

— Хорошо, принеси сама.

Мокра ушла и скоро вернулась съ хрустальной бутылкой, наверху которой была трубка, а сбоку кожаный чубукъ. Когда она поставила передъ беемъ бутылку и подала чубукъ, Аристархибей сказалъ:

— Садись около меня — поговоримъ.

— Развѣ я молода, чтобъ тебѣ со мной бесѣдовать? — отвѣчала она, садясь.

— Бесѣдуютъ и со старыми.

— Говори, я слушаю.

— Начну съ того, что тебя можетъ убѣдить въ искренности и дружелюбіи моихъ словъ.

— Что такое?.. — спросила Мокра.

— Пятьдесятъ мэджиджи.

— За что?

— Я могъ бы попросить сто, двѣсти, но прошу пятьдесятъ, во-первыхъ, потому, чтобы доказать тебѣ мое нежеланіе обирать тебя, а во-вторыхъ, потому, чтобы тебя ободрить и чтобы ты могла говорить такъ свободно, какъ всякій, кто платитъ.

— А мнѣ чего бояться? Я и безъ того буду смѣло говорить, и вотъ что скажу тебѣ, эффендимъ: — я дамъ пятьдесятъ мэджиджи, но знаешь ли, за что?

— За что? — спросилъ бей?

— Угадай.

— За то, чтобъ я не дѣлалъ у тебя обыска.

— Нѣтъ… Ищи сколько хочешь; ничего ты у меня не найдешь.

— За то, чтобъ не запутать Петра?

— Попробуй-ка его запутать… Я совершенно спокойна насчетъ сына.

— Такъ за что же?

— Скажи прежде, что ты хотѣлъ мнѣ предложить.

— Я хотѣлъ сказать тебѣ, чтобы ты выдала Стояна Кривенова, такъ какъ я убѣжденъ, что ты знаешь, гдѣ онъ скрывается. За пятьдесятъ мэджиджи я, во-первыхъ, не скажу, что узналъ отъ тебя, гдѣ Стоянъ; во-вторыхъ, я охранялъ бы Петра не какъ паша въ виду политики, которую онъ можетъ очень легко перемѣнить, но потому, что былъ бы купленъ. Понимаешь?

— Я понимаю; только теперь ты постарайся меня понять: оба твои обѣщанія, которыя ты хочешь мнѣ продать, не нужны мнѣ. Стояна я не выдамъ, а насчетъ Петра я совершенно спокойна; но если ты хочешь получить пятьдесятъ мэджиджи, то приведи мнѣ сюда, въ домъ мой, Станка.

— Это скандалъ! — воскликнулъ бей.

— Какъ хочешь. Хочешь получить пятьдесятъ мэджиджи — приведи мнѣ Станка; а въ противномъ случаѣ ни одной парички не дамъ.

XIX.

Петръ пріѣхалъ съ утреннимъ поѣздомъ и прежде всего зашелъ въ лавку, гдѣ встрѣтился съ матерью. Тамъ было много народу, такъ какъ вѣсть о продолжительномъ обыскѣ у Мокры быстро разошлась по городу, и нашлось много любопытныхъ, желавшихъ хоть что-нибудь узнать; поэтому Мокра могла сообщить сыну только то, что обыскъ былъ произведенъ безъ результата. Петръ пошелъ домой.

— Обыскъ былъ, — сообщала Анка брату, какъ только увидѣла его.

— Знаю, — отвѣчалъ Петръ.

— Ты видѣлся съ матерью?

— Я только-что былъ въ лавкѣ.

— Но вѣдь они вѣроятно голодны.

— Кто это «они»? — спросилъ Петръ.

— Какъ кто?.. Стоянъ и Никола.

— Что же это значитъ?.. съ чего ты объ нихъ вздумала?

— Развѣ мать не говорила тебѣ объ нихъ?

— Въ лавкѣ много было народу.

— У насъ ихъ и искали.

— Такъ они скрывались у насъ?

— Да, они были въ тайникѣ… — и Анка разсказала брату, какъ все произошло. Петръ зналъ изъ константинопольскихъ газетъ, что производятся аресты, но не зналъ весьма многихъ подробностей, о которыхъ разсказала ему сестра. Онъ съ жадностью слушалъ и, когда она кончила, замѣтилъ:

— Какъ это кстати… Я именно придумывалъ, кому бы съѣздить въ Румынію. Гдѣ же они?

— Въ колодцѣ, — неувѣренно отвѣчала Анка.

— А! — воскликнулъ Петръ.

Восклицаніе Петра подтвердило догадку Анки. — Сходи къ нимъ, — сказала дѣвушка: — я приготовлю пищу.

— Только поторопись, а то мнѣ надо побывать у паши, чтобы поговорить съ нимъ о данныхъ мнѣ порученіяхъ въ Константинополь.

Приготовленіе провизіи не заняло много времени. Петръ взялъ корзинку и позвалъ Анку съ собой въ садъ, чтобы она постояла и покараулила, пока онъ будетъ спускаться, и особенно, когда начнетъ подниматься. Онъ условился съ ней насчетъ сигналовъ, и она видѣла, какъ братъ спускался и какъ поднимался. Такимъ образомъ она узнала всю тайну. Анка не сводила теперь глазъ съ колодца. Она оставалась въ саду даже во время двукратнаго визита Иленки. Во время перваго визита послѣдней пришелъ въ садъ Петръ.

— Отбылъ, слава Богу, повинность, — сказалъ онъ, усаживаясь въ бесѣдкѣ около дѣвушекъ: — прихожу отъ паши.

Обѣ дѣвушки вопросительно посмотрѣли на него.

— Какой вѣжливый! какой гостепріимный… а притомъ неглупый человѣкъ. Еслибъ не знать, съ кѣмъ имѣешь дѣло, можно бы повѣрить въ искренность его словъ.

— О чемъ же онъ говорилъ?.. Не о заговорщикахъ ли? — спросила Анка.

— Нѣтъ, о нихъ ни слова. Онъ много говорилъ объ образованіи.

— А!.. — удивилась Иленка.

— Что? — спросилъ Петръ, удивленный такимъ восклицаніемъ.

— Я удивилась потому, — пояснила Иленка, — что и мнѣ пришлось сегодня много слышать о просвѣщеніи.

— Что же ты слышала?

— Что просвѣщеніе, — отвѣчала дѣвушка, краснѣя, — вредно, что это ядъ, пришедшій къ намъ изъ-за границы, что было лучше и спокойнѣе, пока оно не распространялось въ нашемъ отечествѣ.

— Паша не раздѣляетъ этого мнѣнія. Съ нимъ можно даже въ извѣстной степени согласиться. Онъ сравниваетъ образованіе съ первой выкуренной трубкой, которая часто причиняетъ головокруженіе… Послѣ второй трубки голова менѣе кружится, послѣ третьей — еще менѣе, наконецъ привыкаешь курить и даже находишь въ этомъ удовольствіе. Онъ правъ, что отъ поверхностнаго образованія у многихъ изъ насъ вскружилась голова.

— А правда ли то, что нужно закрыть школы и читальни, сжечь книги и газеты и выгнать всѣхъ тѣхъ, которые учились за границей.

— Кто же это тебѣ проповѣдовалъ?

— Я такъ слышала, — отвѣчала дѣвушка, не смѣя взглянуть на Петра.

— Такое радикальное средство вылечило бы насъ, конечно, отъ головокруженія, но въ то же время оскотинило бы насъ. А чтобы выйти изъ скотскаго состоянія, стоитъ претерпѣть небольшое головокруженіе. Паша такъ именно и говоритъ, и онъ совершенно правъ. Но онъ только въ томъ ошибается, что, по его мнѣнію, когда головокруженіе пройдетъ, то болгары станутъ самыми вѣрноподданными турецкаго султана. Онъ сдѣлалъ даже мнѣ честь и поставилъ меня въ примѣръ. Конечно, я промолчалъ.

— На какомъ вы говорили языкѣ? — спросила Анка, желая вѣроятно похвастаться братомъ.

— На французскомъ.

— Ты говорилъ ему: monsieur?

— Нѣтъ, я титуловалъ его: excellence.

— Такъ онъ тебя называлъ monsieur?

— Нѣтъ, онъ все говорилъ: mon docteur… Да, это лощеный человѣкъ; потому-то онъ и опаснѣе другихъ.

Въ присутствіи Иленки не было разговора о Стоянѣ и Николѣ. Петръ, впрочемъ, не долго оставался въ саду, зашелъ только для того, чтобы немного побесѣдовать съ красивой дѣвушкой. Такого рода общество всегда пріятно молодымъ людямъ. Петръ, конечно, не спѣшилъ бы уходить, еслибы ему не надо было написать писемъ и приготовить депешъ, съ которыми онъ вечеромъ явился въ подземелье.

Въ ту же ночь Петръ, съ помощью устроенной имъ подъемной машины, спускалъ изъ подземелья въ приготовленную лодку сначала Стояна, потомъ Николу. Анка была свидѣтелемъ всей этой манипуляціи. Она стояла у стѣны и старалась разглядѣть молодыхъ людей; но видѣла только слабый блескъ Дуная, отраженіе звѣздъ въ водѣ и какія-то тѣни; лодки не могла разглядѣть. Она прислушивалась, но ничего не могла разслышать. Шумъ отбивавшихся отъ берега волнъ заглушалъ плескъ веселъ, а кромѣ того подъемная машина нѣсколько скрипѣла.

— Вѣдь я смазалъ всѣ колеса, — досадовалъ Петръ: — чего это она скрипитъ? Надо будетъ хорошенько осмотрѣть ее.

Когда все было кончено, онъ втащилъ веревку и сказалъ:

— Въ первый разъ отправляю людей такимъ образомъ, и, слава Богу, удачно. — Онъ разобралъ составныя части машины и позвалъ сестру: — Пойдемъ.

— Ступай, — отвѣчала она, — а я еще посмотрю немного: можетъ быть, увижу ихъ.

— Снизу, можетъ быть, ты ихъ и увидѣла бы, но сверху не увидишь, — сказалъ Петръ, взялъ составныя части машины и ушелъ.

Анка осталась смотрѣть, и хотя не напрягала зрѣнія, но видѣла… Конечно, ей только казалось, что она видитъ лодку, скользившую на дунайскихъ водахъ. Она даже видѣла глазами души сидѣвшаго въ лодкѣ молодого человѣка, съ которымъ встрѣтилась такъ же случайно, какъ случайно подплываетъ спасительная доска къ потерпѣвшему въ морѣ крушеніе. Анкѣ казалось, что среди плесканія волнъ до нея долетаетъ его голосъ: «Жди, жди меня!» О! она будетъ ждать. Дождется ли? Объ этомъ она не думала, и не подозрѣвала даже, что теперь, когда всѣ ея мысли сосредоточились на немъ, его думы не имѣютъ съ нею ничего общаго. Это была первая ея любовь и притомъ такая, которая заставила ее отказаться отъ намѣренія поступить въ монастырь, а еще не задолго передъ тѣмъ монастырь казался ей единственнымъ убѣжищемъ послѣ смерти братьевъ. Анка долго смотрѣла въ ту сторону, куда поплыла лодка, увозившая молодого человѣка, уста котораго до сихъ поръ чувствовала на своихъ устахъ. Она молила Бога объ исполненіи желанія своего возлюбленнаго и о скоромъ его возвращеніи, и мечтала, что даже въ подземельѣ она не только могла бы съ нимъ вѣкъ прожить, но даже тамъ была бы съ нимъ счастлива. О, эгоизмъ любви!

Пока Анка мечтала, Мокра разсказывала сыну о договорѣ съ Аристархи-беемъ: — «за пятьдесятъ мэджиджи онъ обязался освободить Станка и привести его къ намъ».

— Дешево взялъ! — замѣтилъ Петръ.

— Онъ человѣкъ не глупый: видитъ, что больше не дамъ, а ему нѣтъ никакой надобности вѣшать Станка. Вотъ онъ и разсудилъ, что лучше получить что-нибудь, чѣмъ ничего.

— Развѣ Станка должны непремѣнно повѣсить?

— Имъ некого вѣшать, а между тѣмъ въ виду сербской войны и всѣхъ вообще затрудненій имъ надо повѣсить по крайней мѣрѣ двоихъ. Вотъ они и припасли Грождана и Станка. Есть еще третій, какой-то Думитрій, который, напившись пьянымъ, скакалъ верхомъ по турецкому кварталу и оралъ, что кончилось уже турецкое владычество. Еслибъ имъ удалось поймать тѣхъ, кто присутствовалъ на сходкѣ у Стояна, тогда бы они выпустили Грождана, Станка и Думитра; у нихъ было бы въ такомъ случаѣ семь человѣкъ.

— О какой это ты говоришь сходкѣ? — спросилъ Петръ.

— О той, на которой вы рѣшили присягать.

— А!.. — воскликнулъ Петръ: — такъ они знаютъ объ этой сходкѣ.

— Знаютъ, хаджи Христо разсказалъ.

— А участниковъ не называлъ?

— Имена знаетъ одна Иленка, но она заупрямилась и не хочетъ сказать… — Мокра разсказала сыну всю исторію и описала сцену, которой сама была свидѣтельницею. — Да, мать таскала ее по полу за волосы!

— Молодецъ-дѣвушка! — сказалъ Петръ.

— Еслибъ не она, все бы узнали. Родители и теперь не даютъ ей покоя; а еслибъ она проболталась, тогда турки хотя и не поймали бы Стояна и Николу, но взяли бы — она назвала четыре фамиліи.

— И меня то же, — прибавилъ Пеѣръ. — А если меня и другихъ не поймаютъ, то Станку придется пострадать изъ-за насъ.

— Онъ не пострадаетъ, — отвѣчала Мокра. — Я уже договорилась съ Аристархи-беемъ.

— Это вѣдь негодяй.

— Знаю, знаю; хитро онъ затѣялъ.

— Что такое? — спросилъ Петръ.

— Онъ согласился выпустить Станка за пятьдесятъ мэджиджи, для того, чтобы у насъ арестовать его и тебя вмѣстѣ и, такимъ образомъ, получить не пятьдесятъ, а пятьсотъ мэджиджи. Онъ не знаетъ объ колодцѣ, куда мы спрячемъ Станка, какъ только онъ придетъ; тогда пусть ищетъ, сколько хочетъ. Онъ уменъ, но и я не глупа. Такъ вотъ что, — прибавила она: — я сказала Аристархи-бею, что ты ничего не знаешь о моемъ съ нимъ договорѣ, что я не хочу говорить тебѣ объ этомъ, а потому если онъ станетъ приставать въ тебѣ, дай ему надлежащій отпоръ. Понимаешь?

— Конечно, — отвѣчалъ Петръ.

— Онъ непремѣнно придетъ къ тебѣ.

— Да, да… но я не объ немъ теперь думаю.

— А о комъ?

— Объ Иленкѣ… Не ожидалъ отъ нея такой стойкости. Молодецъ-дѣвушка.

Мокра подумала о той выдержкѣ изъ протокола, которая была причиной раздраженія Николы противъ Стояна, но ничего не сказала. Старуха очень желала женить Петра на Иленкѣ, но не высказывала этого желанія въ виду того, что родители дѣвушки прочили ее за Стояна. Теперь обстоятельства слагались такимъ образомъ, что мечты Мокры получали шансы на осуществленіе. Къ чему же было говорить о любви дѣвушки къ Стояну? Впрочемъ что такое любовь? Мокра не могла вообразить себѣ, чтобы Иленка не полюбила со временемъ Петра. Кто съ глазъ долой, тотъ изъ головы вонъ, думала она. Пусть только лучше познакомятся. Петръ обратилъ уже на нее вниманіе, назвалъ «молодцомъ» — это хорошій признавъ. Конечно, въ виду тѣхъ подпольныхъ работъ, въ которыхъ Петръ принималъ участіе, вопросъ о его женитьбѣ становился весьма щекотливымъ. Имѣя это въ виду, Мокра тѣмъ болѣе старалась устранить сына отъ участія въ сдѣлкѣ съ Аристархи-беемъ.

Власти считали Петра индифферентнымъ къ политическимъ вопросамъ, и такое же мнѣніе высказывала о немъ мать. Его въ чемъ-то подозрѣвали; но онъ отлично прикрывался различнаго рода спекулятивными проектами. Одни говорили, что Петръ хлопочетъ о концессіи на постройку желѣзной дороги изъ Рущука въ Тырново, или изъ Виддина въ Софію; другіе полагали, что Петръ хочетъ организовать общество эксплоатаціи кости; третьи приписывали ему намѣреніе открыть фабрику. Дѣйствительно, Петръ часто заговаривалъ о подобныхъ вещахъ и справлялся о размѣрахъ богатства страны, равно какъ и о способахъ ихъ эксплоатаціи: эти вопросы интересовали его, а вмѣстѣ съ тѣмъ служили маской, которою онъ прикрывался отъ такихъ людей, какъ хаджи Христо, и отъ властей. Паша очень цѣнилъ Петра, и хотя подозрѣвалъ въ немъ настоящаго болгарина, но оставался съ нимъ въ отличныхъ отношеніяхъ.

Имѣя все это въ виду, Мойра хотя сообщила сыну о переговорахъ насчетъ Станка, но желала вести ихъ вполнѣ самостоятельно. Аристархи-бей въ свою очередь хотѣлъ впутать Петра въ это дѣло; онъ нѣсколько разъ дѣлалъ ему намеки и, наконецъ, прямо спросилъ:

— Сколько бы ты далъ за освобожденіе Станка?

— Ни одной парички, — отвѣчалъ Петръ.

— Вѣдь это твой бывшій учитель. Онъ училъ тебя читать и писать.

— Да, къ тому же онъ отличный человѣкъ, — отвѣчалъ Петръ: — мнѣ его жаль, но…

— Дуракъ? — подсказалъ Аристархи-бей.

— Не скажу, — онъ казался мнѣ неглупымъ.

— А я говорю, что онъ дуракъ, — повторилъ съ удареніемъ слѣдователь. Петръ не допрашивалъ своего собесѣдника о причинѣ подобнаго мнѣнія, а Аристархи-бей объяснилъ Мокрѣ, почему онъ считаетъ Станко дуракомъ.

— Вашъ Станко — невозможный дуракъ, — сказалъ однажды слѣдователь, усѣвшись рядомъ съ хозяйкой въ комнатѣ, которая находилась позади дуганы (лавки).

— А что такое?

— Тюрьма была отворена; онъ могъ уйти и не ушелъ.

— Почему?

— Почему!.. боится — и вслѣдствіе этого пойдетъ на висѣлицу.

— Гм… онъ никогда не былъ смѣлъ, но я никакъ не ожидала, чтобы онъ сталъ бояться уйти отъ вѣрной смерти.

— Вотъ видишь!

— Нельзя ли мнѣ поговорить съ нимъ?

— Сколько угодно. Слѣдствіе окончено, и заключенныхъ можно видѣть.

— Когда же?

Аристархи-бей назначилъ часъ и написалъ позволеніе. Дѣло было вечеромъ. Мокра пошла въ тюрьму. Старый знакомый ея смотритель встрѣтилъ ее многозначительной улыбкой и, не взглянувъ даже на позволеніе Аристархи-бея, пустилъ въ одиночную камеру, въ которой сидѣть Станко. Мокра поздоровалась съ заключеннымъ. Станко отвѣтилъ ей обычной фразой и затѣмъ сказалъ:

— Ты хорошо сдѣлала, что пришла. Ко мнѣ здѣсь пристаютъ со всякими глупыми предложеніями: прежде мучили допросами, а теперь гонятъ вонъ изъ тюрьмы къ тебѣ.

— Почему же ты не идешь?

— Потому что за мной пошли бы заптіи и привели бы назадъ меня, а кромѣ того захватили бы Петра.

— Ты думаешь, что они такъ намѣрены сдѣлать?

— Конечно… Развѣ Аристархи-бей могъ бы иначе сдѣлать?

— Я и объ этомъ подумала, и потому именно пришла просить тебя, чтобы ты смѣло шелъ изъ тюрьмы въ нашъ домъ. Мы тамъ приготовили такой тайникъ, въ которомъ турки ни за за что не найдутъ тебя.

— А что же будетъ потомъ? — спросилъ Станко.

— Сегодня придешь, а завтра будешь уже въ Румыніи.

Станко подумалъ немного и спросилъ: — Что же я тамъ стану дѣлать?

— То, что другіе дѣлаютъ.

— Мнѣ другіе не указъ: одни изъ нихъ идутъ въ «апостолы», другіе готовятся въ войско, иные пишутъ и печатаютъ. Я же не гожусь ни въ «апостолы», ни въ войско, ни писать не могу. Въ Румыніи некого мнѣ учить, и придется отнимать только хлѣбъ у тѣхъ, которые сами живутъ впроголодь.

— Не придется тебѣ ни у кого просить хлѣба, — сказала Мокра.

— Скажи мнѣ, сколько ты за меня заплатила?

— Я ничего не платила.

— А сколько обязалась заплатить?

— Это не твое дѣло.

— Дѣло въ томъ, что тѣ деньги, которыя надо будетъ заплатить за меня, можно бы иначе израсходовать, а я все равно пропащій человѣкъ: ни въ Рущукѣ, ни въ другомъ мѣстѣ въ Болгаріи оставаться мнѣ невозможно, а въ Румыніи нечего дѣлать. Моя жизнь трехъ паричекъ не стоитъ.

— А дѣти твои? вѣдь ты имъ отецъ.

— Да, но я имъ точно такъ же безполезенъ, какъ всѣмъ остальнымъ, — отвѣчалъ Станко. — Оставьте же меня и позвольте мнѣ сослужить отечеству послѣднюю службу, которую я способенъ сослужить ему.

— Какую службу? — спросила Мокра.

— Голову сложить за него.

Мокра остолбенѣла, а Станко между тѣмъ продолжалъ:

— Бываютъ такія минуты, когда отечеству надо служить и жизнью, и смертью. Одни дѣлаютъ одно, другіе — другое. Я тоже служилъ немного жизнью, но теперь моя роль кончена: я не могу больше служить жизнью, и еслибъ остался въ живыхъ, меня можно бы спросить: «почему ты уклонился отъ смерти». Тогда мнѣ было бы стыдно.

— Ахъ, Станко, Станко! — воскликнула Мокра.

— Да, мнѣ было бы стыдно.

— Развѣ тебѣ не жаль жены и дѣтей?

— Чѣмъ же я могу имъ помочь? Жизнь моя безполезна для нихъ, а смерть…

— Еще безполезнѣе, — перебила его Мокра.

— А воспоминаніе? — возразилъ Станко. — Еслибъ турки выпустили меня за извѣстную плату, тогда бы дѣти сказали: «отецъ нашъ попрошайка»; а если меня повѣсятъ, тогда дѣти мои скажутъ: «нашъ отецъ погибъ за отечество». Да, Мокра, я думаю о своихъ дѣтяхъ. Я все обдумалъ и увидишь, что я лучше тебя рѣшилъ. Такъ лучше употреби ты иначе свои деньги. Ты меня, вѣроятно, понимаешь?

— Да, понимаю — отвѣчала Мокра.

— Такъ не станемъ же противиться волѣ Божіей.

— Не станемъ, --согласилась старуха.

— Возьми мою жену съ двумя малютками къ себѣ. Она тебѣ пригодится. Одного ребенка пусть возьметъ мой братъ, другого — сестра; старшій сынъ можетъ поступить къ какому-нибудь мастеру въ ученье или на службу. У насъ еще не помираютъ съ голоду и всегда найдутся люди, которые пріютятъ сироту.

— Станко, Станко! — удивлялась Мокра.

— Еслибъ турки отпустили меня, и я могъ бы вернуться въ школу, тогда я бы съ радостью вернулся; но побѣгъ погубить меня, а я не хочу погибать даромъ. Смерть порождаетъ жизнь. Еслибъ не твои сыновья, которые оба погибли, было бы у насъ въ Рущукѣ тихо и спокойно, какъ въ могилѣ. А и ты сама…

— Ты правъ, ты правъ, — перебила Мокра. — Но сыновья мои не шли на такую вѣрную смерть, на какую ты идешь. — Ахъ, Станко! — она вздохнула, потомъ обняла его голову и поцѣловала въ лобъ. — Сынокъ ты мой!

— Мать моя! — отвѣчалъ Станко, глаза котораго были полны слезъ.

— Господь приметъ твою жертву, — сказала сквозь слезы старуха: — она такая чистая!

— Я отдаю своему отечеству все, что могу ему отдать, а у турокъ не отнимаю возможности лишній разъ оскорбить Бога.

Мокра еще разъ поцѣловала Станка и, удерживая слезы, быстро удалилась изъ тюрьмы. У дверей она встрѣтила смотрителя.

— Что же? — спросилъ онъ: — сегодня ночью?

Мокра дала ему золотую монету и тихонько спросила: — правда, что заптіи ждутъ Станка?

— Какъ это ты все знаешь! — воскликнулъ смотритель.

— Они ждутъ со вчерашняго дня?

— Да, но какъ ты объ этомъ узнала?

— Ты мнѣ самъ только-что сказалъ.

— Такъ ты перехитрила меня. Не проболтайся только, пожалуйста.

— Не бойся, вѣдь мы съ тобой старые знакомые.

Конечно, Мокра сообщила Петру о рѣшеніи Станка.

— Жаль его, — сказалъ Петръ. — Какой характеръ! Появленіе такихъ характеровъ среди насъ ясно доказываетъ, что мысль объ освобожденіи Болгаріи пустила глубокіе корни. Еще такъ недавно зародилась она, а вотъ уже появились такіе люди, которые изъ-за нея идутъ на вѣрную смерть. Цвѣтъ распустился… Дай Богъ, чтобъ и плоды скоро созрѣли!

Нельзя сказать, насколько старуха поняла сына, но Анка и Иленка, которыя присутствовали при этомъ разговорѣ, поняли его и долго слушали, какъ онъ разсказывалъ имъ про возрожденіе народовъ. Петръ старался излагать свои мысли въ удобопонятной формѣ и съ успѣхомъ пользовался выдержками изъ сочиненій поэтовъ. Онъ цитировалъ Линбэна Каравелова, стихи котораго казались дѣвушкамъ гораздо выразительнѣе отвлеченныхъ разсужденій. Патріотическіе стихи, воспѣвающіе свободу и готовность приносить изъ-за нея жертвы, объясняли дѣвушкамъ поступокъ Станка. Иленка, слушая про Станка, тѣмъ болѣе горевала, что ей было извѣстно, насколько отецъ ея ухудшилъ положеніе дѣлъ бѣднаго учителя. Впрочемъ относительно приговора ходили различные слухи: говорили, что прислана изъ Константинополя телеграмма съ приказаніемъ смягченія приговоровъ. Въ подобныхъ случаяхъ всегда появляются утѣшительные слухи. Всѣ ждали и, наконецъ, дождались. Приговоръ былъ произнесенъ. Онъ произвелъ на всѣхъ подавляющее впечатлѣніе. Самъ хаджи Христо поблѣднѣлъ и забормоталъ: — Станко! Станко! — Иленка прибѣжала въ Анкѣ и, бросившись на диванъ, громко рыдала: она не смѣла плакать въ родительскомъ домѣ. Мокра не могла выговорить ни слова: губы дрожали, и она будто молилась. Петръ былъ грустенъ и сумраченъ.

На слѣдующее утро совершилась казнь. Для рущукскихъ болгаръ это былъ день всеобщаго траура. Весь городъ вышелъ на площадь, чтобы послѣдній разъ взглянуть на скромнаго, тихаго человѣка. Пришли румыны, пришли и мусульмане; послѣднихъ привело любопытство: они хотѣли посмотрѣть на самую казнь, а также на тѣхъ людей, которые считались величайшими преступниками. Этотъ новый родъ преступленія считался тѣмъ ужаснѣе, что былъ совершенно новъ. Раздраженіе толпы усиливалось сознаніемъ, что въ ней самой коренится причина этого новаго преступленія. Всѣ старались открыть ее въ дѣйствіяхъ иностранныхъ державъ, но это была только уловка совѣсти, которая хотѣла отклонить отъ себя отвѣтственность за порабощеніе народа нѣсколько вѣковъ тому назадъ, — за порабощеніе, которое турки считали «исторической необходимостью», волей Аллаха. И вдругъ заговорщики вздумали оспаривать эту необходимость, стали сопротивляться волѣ Аллаха!

Привели троихъ преступниковъ: Думитра, Грождана и Станка. Они шли связанные посреди солдатъ, при звукахъ военной музыки. Впереди шла кавалерія, которая очистила площадь; за нею слѣдовала пѣхота. Заптіи очистили кругъ, посреди котораго стояли три висѣлицы. Думитра и Грождана поддерживали солдаты; Станко шелъ одинъ, точно такъ же, какъ нѣкогда ходилъ изъ школы въ читальню. Онъ точно такъ же прихрамывалъ и кланялся народу, качая слегка головой, какъ прежде, бывало, кланялся прохожимъ. Глава его выражали, по обыкновенію, смиреніе и кротость. Казалось, что этотъ человѣкъ всегда готовъ всякаго слушать, передъ всякимъ смириться, а между тѣмъ передъ турками онъ не смирился. У всякаго болгарина, который видѣлъ Станка въ этотъ моментъ, захватывало духъ; то въ одномъ, то въ другомъ мѣстѣ вырывался изъ толпы тяжелый вздохъ, и эти отдѣльные ввдохи навѣрное перешли бы въ общее громкое рыданіе, еслибъ заптіи не удерживали естественнаго проявленія чувствъ, которое считалось анти-правительственной манифестаціей.

Видъ висѣлицы подѣйствовалъ различно на каждаго изъ осужденныхъ. Думитръ, здоровый малый, которому приходилось побѣждать погливановъ (силачей), разсвирѣпѣлъ. Онъ метался во всѣ стороны, бранилъ турокъ и кричалъ; Грожданъ самъ не зналъ, что съ нимъ и вокругъ него дѣлалось; онъ стоялъ будто неживой, и движенія его сдѣлались автоматичны; Станко нисколько не измѣнился. Онъ только слегка шевелилъ губами и, вѣроятно, молился, а между тѣмъ обвелъ глазами толпу и легкимъ движеніемъ головы будто прощался съ толпой. Былъ моментъ, когда глаза его встрѣтились съ глазами Петра, который стоялъ въ толпѣ, блѣдный какъ полотно, и едва удерживалъ слезы. Станко улыбнулся, и это была послѣдняя его улыбка.

Правосудіе было удовлетворено. На трехъ висѣлицахъ повисло три тѣла, которыя сначала качались, но вскорѣ перестали и качаться.

Турки не закрываютъ лица и туловища повѣшаннаго. Они выставляютъ на показъ его предсмертныя судороги, и послѣ казни не тотчасъ снимаютъ тѣла; напротивъ того, они оставляютъ ихъ для всеобщаго устрашенія и вѣшаютъ имъ на грудь смертные приговоры.

Тѣла Думитра, Грождана и Станка оставались на висѣлицѣ въ продолженіе трехъ дней, и на груди каждаго изъ нихъ висѣлъ смертный приговоръ. Въ первомъ изъ нихъ значилось, что Думитръ былъ явнымъ бунтовщикомъ, что его взяли съ ножомъ въ рукѣ, когда онъ ѣхалъ верхомъ и неистово выкрикивалъ преступныя слова; во второмъ — что Грожданъ участвовалъ вмѣстѣ съ комитаджемъ въ убійствѣ офицера, во время исполненія послѣднимъ служебныхъ обязанностей; въ третьемъ — что Станко былъ членомъ комитета, находившагося въ сношеніяхъ съ врагами Турціи, которые стараются отнять у султана ввѣренныя ему самимъ Аллахомъ провинціи. Приговоръ написанъ былъ съ одной стороны по-болгарски, съ другой по-турецки. Турки подходили, читали приговоръ и весь день наполняли кофейню, расположенную напротивъ мѣста казни. Болгары тоже подходили, но не читали приговоровъ: они обнажали головы и молились за троихъ невинно казненныхъ, которыхъ турки называли преступниками, а болгары — жертвами.

XX.

Преступники — жертвы! Не завидны были, значитъ, въ та время дѣла Турціи, если жители страны столь рѣзко расходились въ оцѣнкѣ фактовъ. То, что одни считали добродѣтелью, другіе считали преступленіемъ. Можно въ этомъ видѣть только доказательство непрочности тѣхъ началъ, на которыхъ зиждилось внутреннее устройство Турціи.

Казни, произведенныя турками въ Рущукѣ для острастки, никого не напугали, а только вызвали негодованіе и увеличили раздраженіе однихъ противъ другихъ. Турки на христіанъ — и христіане на турокъ еще болѣе — смотрѣли какъ на враговъ. Можно было легко предупредить это: стоило только освободить Станка и позволить ему продолжать обученіе дѣтей. Но туркамъ надо было «устрашать»: это было необходимое слѣдствіе турецкой системы управленія, и турки не могли измѣнить себѣ, и не измѣнили. — Теперь всѣ насъ боятся, — говорили они: — посмотрите, какъ райя присмирѣла!

Дѣйствительно, все стихло, но это была тишина, которая на-ступаетъ послѣ всякаго тяжелаго удара, который не убиваетъ, но оглушаетъ. Струсили же особенно тѣ, кому и выгодно было струсить; струсили тѣ, кто былъ готовъ мириться со всякими порядками и во что бы то ни стало поддерживать ихъ. Къ послѣднимъ принадлежалъ и отецъ Иленки. Совѣсть нѣсколько упрекала его за смерть Станка, но онъ старался винить не себя, а то движеніе, которое совершалось на его глазахъ. Станко былъ необходимой жертвой этого движенія. Хаджи Христо считалъ себя вполнѣ компетентнымъ судьей въ этомъ вопросѣ, потому что и самъ пострадалъ. Вѣдь онъ самъ сидѣлъ въ тюрьмѣ! Вѣдь его самого заковали въ кандалы! А сколько денегъ онъ долженъ былъ отдать! Приближалось время засѣданія мезлиша (ратуша), въ которомъ онъ долженъ былъ принимать участіе. Жители, раздѣленные по вѣроисповѣданіямъ, посылали туда своихъ представителей по выбору, а кромѣ того засѣдали тамъ безъ выбора: турецкій муфтій, владыка и викарій изъ христіанъ и раввинъ отъ евреевъ. Въ гатигумаюмѣ, который служилъ основаніемъ этихъ мѣстныхъ учрежденій, было сказано, что всѣ вышепоименованные члены совѣта должны быть равноправны; на практикѣ, однако, выходило иначе. Христіане и евреи, хотя были гораздо многочисленнѣе мусульманъ, всегда уступали послѣднимъ или молча соглашались съ рѣшеніями, предложенными какимъ-нибудь туркомъ или представителемъ правительства, который въ то же время былъ представителемъ засѣданій мезлиша. Такимъ образомъ, представители господствующаго населенія обсуждали и рѣшали вопросы, а остальные степенные обыватели полагали только, что и они рѣшаютъ — на самомъ же дѣлѣ только засѣдали, а рѣшали другіе.

Къ такому именно засѣданію готовился хаджи Христо. Оно должно было начаться въ среду. Въ предшествовавшее воскресенье, когда народъ выходилъ изъ церкви, хаджи Христо остановился у дверей и, увидѣвъ Мокру съ Анкой, подошелъ къ нимъ и поздоровался. Онѣ отвѣчали ему тѣмъ же.

— Я бы зашелъ къ тебѣ, Мокра, еслибъ былъ увѣренъ, что ты меня хорошо примешь, — сказалъ хаджи Христо.

— Развѣ ты слыхалъ когда-нибудь, чтобъ я дурно принимала гостей? — отвѣчала Мокра. — Милости просимъ… заходи.

— Застану ли я дома Петра?

— Кажется, онъ дома.

Они пошли вмѣстѣ. Мокра провела гостя въ мусафирлыкъ и, пригласивъ его сѣсть, ушла.

Нѣсколько минутъ спустя пришелъ Петръ. Онъ, какъ хозяинъ дома, долженъ былъ занимать гостей. Первымъ дѣломъ надо было форменно привѣтствовать пришедшаго, потомъ Анна принесла угощеніе: прежде варенье и воду, потомъ черный кофе, а затѣмъ трубки, и только когда синеватый дымъ началъ подниматься надъ головами двухъ сидѣвшихъ — степеннаго болгарина въ потурахъ, курткѣ, фесѣ и подпоясаннаго широкимъ поясомъ, и молодого человѣка въ европейской одеждѣ, — тогда только хаджи Христо заговорилъ:

— Я пришелъ просить тебя, чтобъ ты написалъ…

— Что такое? — спросилъ Петръ.

— Да нѣчто такое, что пожалуй направлено противъ тебя, но ты поймешь меня, потому что ты хотя и учился за-границей, но изъ тебя вышелъ почтенный, спокойный человѣкъ… Всѣ видятъ это, и цѣнятъ тебя по достоинству. Ты воспользовался примѣромъ братьевъ твоихъ, и на тебя не подѣйствовала та зараза, которая охватила нашу молодежь.

— Гм… — пробормоталъ Петръ. — О чемъ это ты говоришь, хаджи Христо?

— О томъ, чтобы ты написалъ… Ты можешь написать лучше меня, лучше кого бы то ни было.

— Что же надо написать?

— А вотъ что… Собирается ратуша, и мнѣ хочется сказать тамъ кое-что объ этомъ проклятомъ нашемъ просвѣщеніи, — чтобъ ему пусто было! Пора уже покончить съ тѣмъ, что ведетъ къ гибели нашу молодежь.

— Если ты намѣренъ самъ говорить, такъ при чемъ же тутъ мое писаніе?

— А вотъ при чемъ. Во-первыхъ, нужно представить все это въ видѣ мазбата (жалобы), а во-вторыхъ, необходимо поднести вашу жалобу пашѣ или даже самому султану въ видѣ вѣрноподданническаго прошенія. Конечно, никто лучше тебя не напишетъ… Пусть они разъ навсегда освободятъ насъ отъ этого проклятаго просвѣщенія… Пусть запретятъ посылать молодежь за границу… Пусть сдѣлаютъ какой-нибудь порядокъ со школами и библіотеками.

— Развѣ ужъ закрыть ихъ? — подсказалъ Петръ.

— Ну, да… Не въ нихъ ли и причина всякаго зла? Никто не пріобрѣлъ въ школѣ ни одной парички, а сколько человѣкъ изъ-за нихъ пострадало! — Онъ глубоко вздохнулъ и продолжалъ: — Я чуть не плакалъ надъ судьбой Станка… А Стоянъ мало ли мнѣ надѣлалъ зла? Что погубило Станка? — школа. Что заставило Стояна бросить торговлю и заниматься глупостями? — конечно, школа. Изо всѣхъ обучавшихся за границей ты только одинъ уцѣлѣлъ, такъ ты и напиши это прошеніе; а когда паша узнаетъ, что это ты написалъ — онъ тебя навѣрное вознаградитъ.

Петръ задумался. Онъ думалъ, какъ бы уклониться отъ этого предложенія и въ то же время сдѣлать такъ, чтобы не оскорбить хаджи Христо, расположеніе котораго хотѣлось ему сохранить, между прочимъ, потому, что оно служило отличной ширмой. Пока Петръ размышлялъ, хаджи Христо продолжалъ такимъ образомъ:

— Еслибы султанъ склонился на нашу просьбу, тогда бы въ нашей родинѣ настало прежнее спокойствіе, а оно всего нужнѣе намъ съ тобой: мнѣ — потому что я старъ, а тебѣ — потому что ты молодъ. Такъ оно и выходитъ. У меня есть состояніе, котораго я, конечно, не возьму съ собой въ могилу; вотъ мнѣ и хочется отдать его вмѣстѣ съ дочерью, и быть увѣреннымъ, что данное мнѣ Богомъ богатство не пропадетъ… Для этой-то увѣренности и необходимо спокойствіе.

Это былъ довольно ясный намекъ. Петръ могъ подумать, что хаджи Христо уже намѣтилъ его въ женихи, тѣмъ болѣе, что его степенство, высказавъ, почему старому необходимъ покой, не досказалъ, почему онъ нуженъ молодому. Этой второй стороны вопроса онъ не касался, прикрывая ее своей дочерью. Петру легко было догадаться относительно мотивировки второй части вопроса, но онъ прождалъ, а между тѣмъ хаджи Христо ораторствовалъ: — Чтобы упрочить мой и твой покой, покой всѣхъ торговцевъ, всѣхъ крестьянъ и вообще всей нашей родины, напиши ты все это какъ можно лучше.

Петръ, выслушавъ, покачалъ головой, а потомъ отвѣтилъ:

— Не съумѣю я этого сдѣлать.

— Вотъ еще! — удивился хаджи Христо.

— Да, не съумѣю.

— Это невозможно!

— Кажется невозможно, а между тѣмъ возможно.

— Вѣдь ты умѣешь писать.

— Да, я пишу по-болгарски, по-русски, по-нѣмецки, по-французски, а по-турецки не умѣю.

— Захаръ ёкъ!-- воскликнулъ хаджи Христо: — напиши по-французски; тогда и паша, и султанъ, поймутъ.

— Что же, это будетъ прошеніе лично отъ тебя?

— Нѣтъ, это будетъ отъ всей ратуши.

— Развѣ въ ратушѣ поймутъ французское прошеніе?

Этотъ вопросъ нѣсколько озадачилъ хаджи Христо; но онъ тотчасъ же отвѣчалъ: — Это все равно, поймутъ ли они, или не поймутъ. Я разскажу, въ чемъ дѣло, и увѣренъ, что всѣ безъ исключенія подпишутъ прошеніе.

— А я все-таки не умѣю писать прошеній.

— Какъ такъ? — снова удивился хаджи Христо. — Прошенія пишутъ вотъ такъ, — онъ показалъ пальцемъ на ладони.

— Не всякій можетъ такъ писать прошеніе. Вели портному сшить сапоги, а сапожнику — панталоны: съумѣютъ ли? я вѣдь не учился прошеній писать.

Послѣдній аргументъ убѣдилъ хаджи Христо. Онъ покачалъ головой, потеръ по лбу и спросилъ: — Какъ же быть?

— Скажи во время засѣданія ратуши, что тебѣ надо; тамъ есть кіатыбчи, онъ и напишетъ все по-турецки какъ слѣдуетъ, и это будетъ гораздо лучше моего прошенія.

— Да, ты правъ, — согласился хаджи Христо, потомъ глубоко вздохнулъ и сталъ опять доказывать необходимость подобныхъ мѣръ. Онъ ссылался на сербскую войну, на извѣстія о намѣреніяхъ Россіи и, наконецъ, на смерть Станка; во всемъ этомъ онъ видѣлъ явныя доказательства вѣрности своихъ взглядовъ.

— Я слыхалъ, — замѣтилъ Петръ, что Станка не казнили бы, еслибъ не узнали про какую-то сходку.

— Конечно… про сходку въ моемъ саду.

— Какъ же про нее узнали?

— Я разсказалъ… Тамъ былъ Станко, Стоянъ и еще какой-то малый.

— Какъ же у тебя, хаджи Христо, хватило совѣсти выдать ихъ! — замѣтилъ Петръ съ оттѣнкомъ упрека.

— Какъ хватило совѣсти?!.. Такъ имъ можно было собираться у меня въ саду, а моя совѣсть должна была мнѣ помѣшать выдать ихъ! Меня вѣдь самого обвиняли въ томъ, что я укрывалъ Стояна; еслибъ я ихъ не выдалъ, я остался бы обвиняемымъ и былъ бы сосланъ въ Акру.

Петръ принялъ въ свѣденію это наивное объясненіе и не пробовалъ возражать. Хаджи Христо поговорилъ еще немного и, наконецъ, ушелъ. Послѣ отца пришла дочь. Иленка часто приходила въ домъ Мокры; ей случалось заходить иногда по нѣскольку разъ въ день, чтобы узнать что-нибудь про нихъ. Они — это значило: Стоянъ и Никола. Сначала приходили неопредѣленныя извѣстія, но, въ концѣ концовъ, получились точныя сообщенія, что они добрались благополучно.

Петру надо было съѣздить въ Бухарестъ, но онъ не очень спѣшилъ, желая обставить дѣло такимъ образомъ, чтобы власти не могли подозрѣвать его. Объ этомъ именно путешествіи онъ говорилъ теперь съ Иленкой.

— Когда же, наконецъ? — спросила дѣвушка.

— Какъ только найду подходящій предлогъ.

— Вотъ ужъ двѣ недѣли я слышу этотъ отвѣтъ.

— Развѣ ты хотѣла бы, чтобы турки арестовали меня, когда я вернусь?

— Ахъ, нѣтъ! — возразила Иленка.

— Потерпи немного, — уговаривалъ Петръ.

— Хорошо, постараюсь запастись терпѣніемъ.

Пока она упражняла свое терпѣніе, отецъ ея ораторствовалъ въ ратушѣ. Турки очень удивились, когда онъ потребовалъ слова. Они переглянулись, пожали плечами, а одинъ прямо даже сказалъ:

— Если уже райя начинаетъ говорить, то намъ, должно быть, не стоитъ и являться въ ратушу.

Однако предсѣдатель позволилъ говорить хаджи Христо.

— Что же ты намъ скажешь? — спросилъ онъ.

— Я хочу сказать, — сказалъ хаджи Христо, — что причиной всѣхъ бѣдъ, которыя сваливаются на насъ въ послѣднее время, есть просвѣщеніе.

— Такъ что же? — спросилъ предсѣдатель.

— Къ чему намъ школы, читальни, книги и газеты?

— Металлахъ! металлахъ! — одобряли турки.

— Къ чему намъ люди а-ла-франка?

— Вѣрно, хорошо сказано!

— Напишемъ падишаху, которому дай Богъ много лѣтъ здравія и всякаго благополучія, и поднесемъ ему адресъ, въ которомъ будетъ сказано, что мы, вѣрноподданнѣйшіе слуги его, бьемъ челомъ, чтобы онъ приказать изволилъ: закрыть всѣ школы и библіотеки, сжечь всѣ книги и газеты и запретить посылать дѣтей нашихъ за границу. Такимъ образомъ вернется къ намъ то спокойствіе, которымъ мы пользовались все время, пока не заразились просвѣщеніемъ… Какъ только пришла къ намъ эта зараза, такъ и началось наше разореніе. Пусть кіатыбчи изложитъ все это въ прошеніи, мы всѣ приложимъ свои печати и пойдемъ съ нимъ къ пашѣ, чтобы онъ переслалъ нашъ адресъ падишаху. Пусть насъ, несчастныхъ райевъ, счастливѣйшій, могущественнѣйшій, мудрѣйшій, свѣтлѣйшій, великодушнѣйшій падишахъ спасетъ отъ просвѣщенія, какъ курица спасаетъ цыплятъ своихъ отъ ястреба!

— Машаллахъ! машаллахъ! — одобряли турки.

— Вѣрно, хорошо говоритъ, — вторили и евреи, и христіане.

Въ виду всеобщаго одобренія такого проекта оставалось только поручить кіатыбчжи написать адресъ, противъ котораго никто не возражалъ. Нашелся только одинъ недовольный тѣмъ, что такой хорошій проектъ предложенъ христіаниномъ, а не туркомъ, а потому онъ просилъ запретить райѣ выступать съ хорошими предложеніями. Но предсѣдатель вступился за хаджи Христо.

— Чѣмъ же онъ виноватъ, — говорилъ предсѣдатель, — если придумалъ что-нибудь хорошее?

Но турокъ не соглашался.

— Еслибъ онъ передалъ мнѣ свою мысль, я кое-что прибавилъ бы, и все предложеніе могло бы выйти лучше.

— Что же бы ты прибавилъ?

— Я прибавилъ бы, чтобы просить падишаха, дабы онъ повелѣть соизволилъ, чтобы всѣмъ райямъ, которые осмѣлятся говорить иначе, чѣмъ по-турецки, отрѣзать языки. Еслибъ райя говорила только по-турецки, тогда бы и въ школахъ не нуждалась, и книгъ бы не читала, и за границу бы не ѣздила. Я бы даже вотъ что предложилъ, — прибавилъ ораторъ, нѣсколько подумавъ: — я бы всѣмъ райямъ поотрѣзалъ языки; безъ языка человѣкъ можетъ жить, работать и подати платить. Тогда бы вдругъ все стихло, дѣти учились бы по-турецки, такъ что, когда бы перемерло нынѣшнее поколѣніе, во всей Турціи остался бы только одинъ турецкій языкъ.

— Гм… это бы было недурно, — замѣтилъ предсѣдатель.

— Недурно бы, — подтвердилъ одинъ изъ турокъ, съ которымъ согласился другой, третій, четвертый; вдругъ кто-то возразилъ:

— Какъ же это языки обрѣзать? Это не легко.

— Нисколько не трудно, — настаивалъ авторъ предложенія. — Стоитъ только послать въ каждый санджакъ по отряду войска: пусть солдаты ходятъ изъ деревни въ деревню, обрѣзаютъ языки и бросаютъ псамъ.

Завязался оживленный споръ, во время котораго христіане и евреи молчали. По этому вопросу не пришли ни къ какому, соглашенію, а между тѣмъ кіатыбчи написалъ адресъ, всѣ члены ратуши приложили свои печати и передали предсѣдателю для врученія пашѣ.

Засѣданіе это сдѣлалось памятнымъ потому, что райя осмѣлился выступить на немъ съ предложеніемъ.

Хаджи Христо остался доволенъ, что сослужилъ службу своему отечеству. Онъ сдѣлалъ свое дѣло, остальное не отъ негозависитъ.

Нѣсколько дней спустя Петръ получилъ приглашеніе явиться къ пашѣ. Паша принялъ его очень радушно и тотчасъ же показалъ бумагу, снабженную многими печатями.

— Я тутъ не при чемъ, ваше превосходительство.

— Но содержаніе знаешь?

— Знаю. Авторъ сдѣлалъ мнѣ честь и предложилъ написать этотъ адресъ.

— Ты, конечно, отказалъ?

— Само собой разумѣется.

— Ты очень обязалъ бы меня, еслибъ отсовѣтовалъ эту затѣю.

— Жаль, что я не догадался.

— Такъ ты совсѣмъ не отговаривалъ?

— И не думалъ.

— Но вѣдь тебѣ было непріятно видѣть такую колоссальную глупость, предложенную однимъ изъ самыхъ степенныхъ твоихъ согражданъ.

— Нѣтъ, глупость есть одна изъ привилегій степенныхъ людей.

— Я вижу, любезный докторъ, что ты очень ядовитъ, — замѣтилъ паша. — Твоя ядовитость надѣлала мнѣ много хлопотъ.

— Какимъ образомъ?

— Глупость хаджи Христо заразила все собраніе мезлиша и скомпрометировала всѣ здѣшнія свѣтила. Въ этой всеобщей глупости задѣтъ и я, такъ какъ теперь невозможно спрятать бумагу подъ сукно, надо послать ее въ Константинополь, и тамъ узнаютъ, что въ ввѣренномъ мнѣ краѣ выборное представительство состоитъ изъ однихъ дураковъ. Вѣдь всѣ подписавшіеся здѣсь принадлежатъ къ мѣстной знати. Дай только имъ волю, и они будутъ переходить отъ одной глупости въ другой. Слышалъ ли ты, докторъ, объ языкахъ?

— Нѣтъ, ваше превосходительство, — отвѣчалъ Петръ.

Паша, разсказавъ, въ чемъ заключалось предложеніе, продолжалъ такимъ образомъ:

— Проектъ этотъ не принять собраніемъ, но не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія, что онъ воскреснетъ въ иномъ видѣ… Мусульмане чрезвычайно раздражены противъ христіанъ, такъ что они навѣрное постараются придумать вмѣсто отрѣзыванія языковъ какую-нибудь другую, менѣе радикальную, но тоже грозную мѣру.

— Да, дѣло плохо!.. — замѣтилъ Петръ.

— Такъ вотъ, — перебилъ паша, — я позвалъ тебя, докторъ, потому, что хочу просить тебя сдѣлать мнѣ одолженіе.

— Готовъ въ услугамъ, ваше превосходительство.

— Согласенъ ли ты поѣхать въ Бухарестъ?

— Извольте.

— И повидать тамъ членовъ комитета?

— Какъ!

— Вѣдь ты находишься въ хорошихъ отношеніяхъ съ членами комитета?

— Такъ себѣ.

— Мнѣ хочется дать чрезъ тебя къ нимъ порученіе… Согласенъ ли ты?

— Если только исполненіе этого порученія будетъ для меня возможно.

— Дѣло въ томъ, чтобы передать комитету въ точности мои слова, но мнѣ нуженъ человѣкъ, заслуживающій полнаго довѣрія… вотъ и все.

— Я могу это исполнить.

— Меня увѣдомили, что комитетъ готовится поднять возстаніе… Передай имъ мой совѣтъ: пусть они оставятъ эту мысль… Пусть себѣ организуютъ въ Сербіи болгарскіе легіоны; пусть забавляются воззваніями и манифестами; пусть пріобрѣтаютъ связи между политическими дѣятелями, но пусть не пробуютъ вызывать возстаніе въ Болгаріи; въ противномъ же случаѣ, — паша сталъ серьезенъ и отчеканивалъ каждое слово — они заставятъ правительство прибѣгнуть къ самымъ рѣшительнымъ и строгимъ мѣрамъ… Во всякій пунктъ, гдѣ только начнутъ проявляться признаки возстанія, мы пошлемъ черкесовъ и башибузуковъ и позволимъ имъ купаться въ крови.

Когда паша произносилъ послѣднія слова, глаза его горѣли какъ у хищнаго звѣря. Онъ казался какимъ-то тигромъ, принявшимъ видъ цивилизованнаго человѣка.

Петръ молча смотрѣлъ на него. Паша опомнился; глаза его потеряли хищный блескъ, и онъ спросилъ:

— Согласенъ ли ты исполнить мою просьбу?

— Съ удовольствіемъ, ваше превосходительство.

— Я не требую, чтобы ты входилъ съ ними въ переговоры; мнѣ только хочется, чтобы ты предупредилъ этихъ господъ, что мои слова рѣшительны, и что они въ точности будутъ приведены въ исполненіе… Такъ пусть же они сжалятся надъ бѣднымъ народомъ, если смѣютъ называть себя защитниками его… Пусть упражняются въ Сербіи. Пусть тамъ организуютъ легіоны — это будетъ и умнѣе, и великодушнѣе… Передай имъ это, любезный докторъ, не отъ себя, а отъ меня… Кажется, что я не требую ничего невозможнаго?

— Разумѣется, — отвѣчалъ Петръ.

— Это все, что мнѣ надо. Когда ты вернешься и пожелаешь посѣтить меня, я буду очень радъ, но и спрашивать не стану объ результатѣ твоей миссіи. Я не хочу, чтобы ты могъ подумать, что я желаю узнать что-нибудь отъ тебя о комитетѣ. Я и безъ того получаю весьма точныя извѣстія отъ товарищей этихъ господъ.

Послѣднія слова паши произвели на Петра подавляющее впечатлѣніе. Паша ясно говорилъ, что между членами комитета есть шпіоны, которые доносятъ правительству о всѣхъ дѣйствіяхъ и намѣреніяхъ революціонеровъ. Петръ зналъ выдающихся патріотовъ и членовъ комитета, и, возвращаясь отъ паши, перебиралъ всѣхъ по порядку и о каждой личности говорилъ себѣ: «это не онъ… нѣтъ, это невозможно!»

А все-таки Петръ не могъ устоять противъ сомнѣній и подозрѣній и никакъ не могъ отъ нихъ отдѣлаться.

— Что же новаго? — спросила его мать, когда онъ возвратился изъ конака.

— Плохо дѣло, мама, плохо!.. — отвѣчалъ Петръ и разсказалъ ей весь разговоръ съ пашей.

— Гм… гм… — бормотала старуха.

— Если между ними завелись измѣнники, тогда лучше, можетъ быть, положиться на волю Божью, и на этотъ разъ, по крайней мѣрѣ, отказаться отъ дѣятельности.

— Не говори этого, сынокъ! — возразила старуха.

— Къ чему же все это поведетъ?

— Знаешь ли ты, — отвѣчала старуха, — зачѣмъ онъ посылаетъ тебя въ Бухарестъ?

— Онъ хочетъ предупредить ихъ…

— Нѣтъ!.. Онъ очень хорошо знаетъ, что его предостереженіе не подѣйствуетъ: они вѣдь знаютъ турокъ… Паша ничего новаго не сказалъ… Турки не разъ уже пускали въ дѣло башибузуковъ и черкесовъ.

— Такъ чего же ему надо?

— Ты, сынокъ, не знаешь еще турокъ… Паша посылаетъ тебя за тѣмъ, чтобы ты повторилъ послѣднія его слова. Ему хочется не предостеречь, а только довести до ихъ свѣденія послѣднія его слова, для того, чтобы поселить между ними раздоръ… Еслибъ они услышали слова паши, каждый бы подумалъ на другого: «это шпіонъ»… понимаешь ли?

— Быть можетъ… — замѣтилъ Петръ.

— Ты не знаешь еще турокъ… Я долго съ ними жила и много перенесла отъ нихъ… Они научили меня улыбаться, когда сердце надрывается съ горя… Ты только-что сказалъ: «лучше положиться на волю Божью»… Вѣдь ты самъ прежде говорилъ, что дѣды наши и отцы пятьсотъ лѣтъ полагались на волю Божью, и ничего не дождались… А теперь… когда Сербія… Впрочемъ чего мнѣ, бабѣ, мѣшаться въ эти дѣла!.. Я уже двухъ сыновей потеряла, ты одинъ у меня остался… но мнѣ не хотѣлось бы, чтобы ты попался на удочку паши. Онъ хочетъ предостеречь комитетъ, а я тебя предостерегаю… Паша придумалъ все это предостереженіе только для того, чтобы будто нечаянно сказать тебѣ то, что онъ считаетъ самымъ важнымъ.

Петръ задумался…

Теперь уже не было никакой надобности скрывать намѣреніе отправиться въ Бухарестъ. Скоро узнали объ немъ и дѣвушки.

— Ѣдешь? — спросила Иленка.

— Ѣду, — отвѣчалъ Петръ.

— Когда?

— Черезъ часъ.

— Ахъ! — крикнула она, собираясь уйти: — какъ бы мнѣ успѣть!

— И не попрощаешься со мной?

— Попрощаюсь, когда вернусь, — отвѣчала дѣвушка.

— Что это съ ней случилось? — спросилъ Анку братъ.

Анка пожала плечами.

Петръ принялся укладывать вещи. Уложилъ платье, немного бѣлья, туалетныя принадлежности, и когда хотѣлъ уже запирать чемоданчикъ, вбѣжала Иленка. Увидѣвъ Петра, она воскликнула: — Слава Богу! — и подала ему небольшой свертокъ. Петръ взялъ въ руки поспѣшно свернутый пакетикъ, который тотчасъ развернулся. Содержимое пакетика удивило Петра. Онъ вопросительно взглянулъ на Иленку, которая покраснѣла я опустила глаза.

— Что это такое?

— Это… это… — бормотала дѣвушка.

— Серги, цѣпочки, кольца, дукаты, жемчуга, — перечислялъ Петръ, разсматривая драгоцѣнный пакетикъ. Иленка ничего не говорила.

— Что я долженъ съ этимъ сдѣлать?

— Отдать, — отвѣчала дѣвушка.

— Кому?

Вопросъ этотъ смутилъ ее. Она не смѣла поднять глазъ, не смѣла произнести ни слова, наконецъ вздохнула и прошептала: «ему».

— Кому? — переспросилъ Петръ.

— Имъ, — громче отвѣчала дѣвушка.

— Имъ? вѣроятно, комитету?

Иленка взглянула на Петра съ укоризной, а онъ разсматривалъ между тѣмъ драгоцѣнности и продолжалъ:

— Здѣсь есть золото, алмазы, жемчуга; это значительно увеличитъ ихъ кассу, куда всякій изъ нихъ несетъ свою лепту и куда присылаютъ посторонніе. Вручить ли это комитету въ видѣ вклада частнаго лица, или передать въ личное распоряженіе кого-нибудь изъ нихъ?

— Передать въ личное распоряженіе, — отвѣчала Иленка.

— Кому именно?

На первый вопросъ Иленка отвѣтила безъ труда, но на второмъ запнулась.

— Отдать это Стояну? — подсказалъ Петръ, взглянувъ на нее.

— Нѣтъ.

— Не Стояну? — переспросилъ онъ: — такъ, вѣроятно, Николѣ?

— Да, — отвѣчала дѣвушка.

— Николѣ, — повторилъ Петръ. — Хорошо. Я вручу ему это при свидѣтеляхъ.

Петръ удивился, что поручаютъ Николѣ распорядиться драгоцѣнностями. Онъ нисколько не сомнѣвался въ честности этого юноши, но былъ увѣренъ, что онъ не имѣетъ понятія о цѣнѣ эолота, алмазовъ и жемчуговъ; онъ сказалъ объ этомъ Иленкѣ, но та только вздохнула.

Анка послѣдовала примѣру Иленки, вышла и вскорѣ вернулась тоже съ пакетомъ.

— А? — воскликнулъ Петръ: — и ты?

— Отдай это.

— Кому?

— Стояну.

— Вотъ это хорошо. Я передамъ имъ обоимъ вмѣстѣ ваши подарки. Стоянъ знаетъ толкъ въ этихъ вещахъ. Можетъ быть, посылка эта помиритъ ихъ.

XXI.

Послѣднія слова Петра, сказанныя передъ самымъ выходомъ, весьма удивили дѣвушекъ. «Можетъ быть, посылка эта помирить ихъ»… Значитъ Стоянъ и Никола поссорились.

— Развѣ они сердятся другъ на друга? — спросила Анку Иленка.

— Я ничего не знаю и до сихъ поръ не слыхала объ этомъ.

— Вѣдь ты видѣла ихъ, когда они были вмѣстѣ.

— Да, видѣла; они провели вмѣстѣ цѣлый день, вечеромъ гулили въ саду, и оба вмѣстѣ скрылись.

— И не ссорились?

— Они отлично ладили другъ съ другомъ.

— Что же можетъ быть поводомъ ихъ ссоры?

Точно такой же вопросъ могла задать себѣ и Анка.

Вопросъ этотъ зародился въ головѣ Анки, несмотря на то, что она сама присутствовала при встрѣчѣ Иленки съ Николой и была увѣрена, что они любятъ другъ друга. Но, вспоминая всѣ подробности этой встрѣчи, она начала приходить къ убѣжденію, что одна только Иленка казалась несомнѣнно влюбленной, а Никола былъ скорѣе удивленъ, чѣмъ влюбленъ. Кромѣ того она вспомнила, что въ протоколѣ было сказано о любви Иленки къ Стояну. Когда Анка начала по своему все это сопоставлять, то въ умѣ ея зародилось предположеніе, котораго она не осмѣливалась формулировать даже сама передъ собою. Предположеніе это принимало видъ слѣдующаго вопроса: не любитъ ли Иленка обоихъ въ одно и то же время? Не кокетничаетъ ли она съ ними? Анка то отгоняла эту мысль, то опять возвращалась въ ней, и никакъ не могла объяснить себѣ, почему Иленка такъ долго колебалась, пока выговорила, кому предназначаетъ подарки.

«Почему же я… сразу сказала: — Стояну?»

Иленка разсуждала нѣсколько иначе. Она ни въ чемъ не подозрѣвала Анку; но, вспоминая всѣ обстоятельства и всѣ ихъ подробности, не могла себѣ объяснить, почему Анка не позволяла ей прислуживать молодымъ людямъ, когда они сидѣли въ потаенной комнаткѣ? Почему она такъ поступала?

Любовь подозрительна, очень подозрительна. Изъ-за любви ссорятся братья, сестры, друзья и подруги. Иленка съ Анкой еще не поссорились, но каждая задумывалась о причинѣ ссоры между Стояномъ и Николой, и это обстоятельство привело къ нѣкоторому охлажденію отношеній между двумя подругами, которое выразилось въ томъ, что Иленка пришла къ Анкѣ только на третій день послѣ отъѣзда Петра.

— Не вернулся ли Петръ?

— Нѣтъ еще.

— Когда же вернется?

— Не знаю.

Въ вопросахъ этихъ и въ отвѣтахъ слышно было то легкое охлажденіе, которое предвѣщаетъ зимнюю стужу послѣ жаркаго лѣта. Анка спросила, здорова ли хаджи Христица.

— Вчера мать была нездорова, — отвѣчала Иленка.

— А сегодня?

— Сегодня ей, слава Богу, лучше.

— Что же съ ней случилось?

— Бокъ болѣлъ.

— Я слышала, что хаджи Христо очень доволенъ.

— Ахъ! — вздохнула Иленка. — Адресъ отправленъ уже въ Цареградъ. Что же Петръ говоритъ о немъ?

— Ничего не говорилъ. А мать увѣряетъ, что просить Султана — это все равно, что говорить со столбомъ.

— Можетъ быть все это такъ и кончится ничѣмъ.

— Быть можетъ. Вѣроятно, султанъ согласится скорѣе на просьбу Мустафи-бея.

— Насчетъ языковъ? — спросила Иленка.

— Вотъ была бы бѣда. Вѣдь говорятъ, что тогда отрѣзали бы языки всѣмъ женщинамъ и дѣвушкамъ.

— Не всѣмъ. Говорятъ, что не стали бы отрѣзать тѣмъ, которыя пошли бы въ гаремы.

— Кто же изъ насъ согласился бы на это!

О проектѣ Мустафи-бея говорили въ это время не только во всемъ городѣ, но и во всей провинціи. Поэтому и наши дѣвушки очень долго разсуждали на эту тему; потомъ затронули новый вопросъ, но все-таки не имѣющій ничего общаго съ двумя эмигрантами. Разговоръ ихъ сдѣлался очень оживленнымъ и ясно доказывалъ, какъ было бы непріятно, еслибъ проектъ Мустафи-бея былъ приведенъ въ исполненіе; но больше ничего нельзя было вывести изъ этого разговора. Въ продолженіе цѣлаго часа ни одна изъ дѣвушекъ не произнесла имени ни Стояна, ни Николы. Въ послѣднее время этого никогда съ ними не случалось.

Иленка снова пришла въ домъ Мокры только на четвертый день. Прежде она заходила по три раза на день — теперь во всю недѣлю собралась только во второй разъ; да и то пришла потому, что узнала о пріѣздѣ Петра. Хаджи Христо послалъ въ этотъ день мальчика принести какую-то посылку съ парохода. Мальчикъ вернулся и сказалъ, что видѣлъ на пристани Петра. Иленка сейчасъ же собралась и поспѣшно отправилась въ Мокрѣ. Случилось такъ, что когда она подходила въ воротамъ съ одной стороны, Петръ, съ чемоданчикомъ въ одной рукѣ и съ зонтикомъ въ другой, подошелъ съ противоположной стороны. Они встрѣтились у воротъ и вмѣстѣ вошли во дворъ, а потомъ на лѣстницу. Затѣмъ, пройдя мусафирлыкъ, вошли въ одну изъ комнатъ, гдѣ встрѣтила ихъ Анка. Иленка нѣсколько разъ останавливалась. но Петръ каждый разъ заставлялъ ее идти впередъ. Встрѣтивъ Анку, они остановились. Петръ поставилъ чемоданчикъ у стѣны, положилъ зонтикъ, снялъ шляпу и, обращаясь къ дѣвушкамъ, сказалъ:

— Привожу вамъ поклоны, нижайшіе поклоны. Я видѣть Стояна, видѣлъ и Николу. Отдалъ одному твой подарокъ, другому — твой. — Онъ указалъ сначала на Иленку, потомъ на Анку.

— Мой ты отдалъ Стояну? — спросила послѣдняя.

— Стояну? нѣтъ, Николѣ.

Анка ничего не сказала, но по лицу ея было видно, что извѣстіе это пришлось ей совсѣмъ не по вкусу, да и Иленкѣ также. Петръ посмотрѣлъ на нихъ и сказалъ:

— Впрочемъ это все равно. Стоянъ отдалъ все въ кассу, Никола сдѣлалъ то же самое, такъ что ваши алмазы, жемчуга и кольца обратятся теперь въ винтовки и патроны.

Обѣ дѣвушки вздохнули. Очевидно было, что ихъ тревожила мысль о судьбѣ молодыхъ людей, которымъ онѣ ввѣрили свои сердца. Петръ не сообразилъ, въ чемъ дѣло, когда Иленка поручала отдать драгоцѣнности Николѣ, а Анка — Стояну. Онъ былъ разсѣянъ въ это время, а поводомъ его разсѣянности было присутствіе Иленки. Петръ подозрѣвалъ, что сердце ея занято, а все-таки такъ смотрѣлъ на нее, что легко было догадаться, почему онъ разсѣянъ. Впрочемъ онъ старался быть очень сдержаннымъ; онъ не былъ ни романтикомъ, ни ловеласомъ. Иленка очень нравилась ему и по наружности, и по тѣмъ внутреннимъ чертахъ, которыя составляютъ нравственную сторону человѣка. А все-таки онъ находился въ выжидательномъ положеніи и былъ готовъ во всякое время удалиться или протянуть руку, сообразно тому, какъ она разрѣшитъ тотъ загадочный вопросъ, который называется дѣвичьей любовью. Между многими загадочными вопросами этотъ вопросъ является самымъ загадочнымъ: любовь дѣвушекъ бываетъ то хрупкой какъ хрусталь, то прочной и несокрушимой какъ скала. Какъ же ему было разрѣшить этотъ вопросъ? Онъ зналъ только то, что Иленка своимъ патріотическимъ упрямствомъ, которое она, конечно, не могла заимствовать ни отъ отца, ни отъ матери, спасла его и еще четырехъ людей отъ смерти. Онъ поэтому цѣнилъ эту дѣвушку очень высоко, цѣнилъ и уважалъ, даже любилъ, если хотите, но той любовью, которая проникнута уваженіемъ.

Дѣвушки, узнавъ о судьбѣ своихъ подарковъ, молчали. Лица ихъ выражали смущеніе и упрекъ Петру за то, что онъ перемѣшалъ ихъ порученія. Ни одна изъ нихъ не смѣла выразить недовольства, и всѣ молчали.

— Вы не спрашиваете меня, — началъ Петръ: — что дѣлаетъ Стоянъ, что дѣлаетъ Никола?

Обѣ вопросительно взглянули на него.

— Одинъ уже уѣхалъ, другой скоро уѣдетъ.

— Когда? — спросили обѣ вмѣстѣ.

— Стоянъ отправился въ Сербію… Тамъ организуютъ болгарскіе легіоны… онъ будетъ драться.

— А Никола? — спросила Анка, которая хотѣла скрыть впечатлѣніе, произведенное на нее этимъ извѣстіемъ.

— Никола еще не уѣхалъ.

— Какъ же это?.. — безсвязно бормотала Анка.

— Развѣ ты не видѣла войска?

— Это въ родѣ турецкихъ аскеровъ.

— Ну, да… Но болгарское войско будетъ иначе одѣто.

Петръ началъ разсказывать о мундирахъ и вооруженіи легіоновъ; онъ разсказалъ о знамени, вышитомъ болгарками, и о другихъ подробностяхъ, которыя могли занять дѣвушекъ. Иленка слушала и, наконецъ, спросила:

— Никола тоже будетъ драться?

— Конечно, — отвѣчалъ Петръ.

— Почему онъ еще не поѣхалъ въ Сербію? — спросила Иленка.

— А ты былъ тамъ? — перебила Анка.

— Я тамъ былъ и даже остался бы, еслибъ у меня не было другихъ занятій… Можетъ быть, и до меня дойдетъ очередь.

— Я не ждала бы очереди, — сказала Анка: — я… я… еслибъ была мужчиной… Господи! почему же ни Илія, ни Драганъ не дожили до такой минуты! Почему я не мужчина!

— Можешь пригодиться и въ качествѣ женщины.

— Къ чему?

— Выбери старье изъ бѣлья и готовь корпію, бинты, повлеки.

— Какимъ же образомъ все это попадетъ къ нашимъ?

— Пошлемъ въ Кладову.

— Гдѣ это Кладова?

— Въ Сербіи, — отвѣчалъ Петръ.

— Гдѣ? — спросила Иленка, которая все это время больше слушала, чѣмъ говорила.

— Вверхъ по Дунаю.

— По ту сторону Систова?

— Да, да, — отвѣчалъ Петръ, — чтобы добраться по Дунаю въ Кладову, надо проѣхать Систово, Рогову, Ломъ-Паланку и Радуевацъ.

— Такъ это далеко?

— Надо ѣхать два дня на пароходѣ, но можно доѣхать гораздо скорѣе по желѣзной дорогѣ, по румынской сторонѣ.

— А они какъ поѣхали? — спросила Анка.

— По желѣзной дорогѣ.

— Они спѣшили?

— Нѣтъ, не въ томъ дѣло. Они боялись, чтобъ на Дунаѣ турки ихъ не захватили.

— Развѣ турки могли бы ихъ не пустить? что имъ турки!

Петръ объяснилъ сестрѣ, чѣмъ отличается организованное и многочисленное турецкое войско отъ формирующихся легіоновъ. Онъ объяснилъ ей, въ чемъ заключается сила войска, и окончилъ такъ: «Ихъ тоже будутъ убивать и ранить».

Эти слова удивили и встревожили молодыхъ дѣвушекъ. Вѣроятно имъ казалось, что болгарскій воинъ неуязвимъ ни саблей, ни пулей, ни кистенемъ, и вдругъ оказывается, что это не такъ. Это испугало ихъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ заинтересовало. Онѣ закидали Петра вопросами, такъ что разговоръ затянулся я, конечно, продлился бы еще дольше, еслибъ не дали знать, что въ мусафирлыкѣ ждетъ гость.

— Кто такой? — спросилъ Петръ.

— Аристархи-бей.

Петръ сморщился, но все-таки пошелъ и ласково встрѣтилъ своего врага.

Когда подали кофе и трубки, бей спросилъ съ ироніей:

— Что же слышно?.. Когда же будетъ у насъ болгарская республика?

— Объ этомъ я рѣшительно ничего не знаю, — отвѣчалъ Петръ.

— Вѣдь вы видѣли этихъ господъ, которые подражаютъ польскому «жонду» и въ то же время разсчитываютъ на помощь Россіи.

— Да, я ихъ всѣхъ видѣлъ.

— Какъ же ихъ дѣла?

— Въ какомъ отношеніи?

— Я хотѣлъ спросить: получили ли они семнадцать фунтовъ, которые повезъ имъ…

Петръ не отвѣчалъ.

— Которые повезъ имъ… — повторилъ бей, будто желая вспомнить фамилію.

— Я слышалъ что-то въ этомъ родѣ, но такія вещи не интересуютъ меня… Мнѣ паша поручилъ предостеречь ихъ, я предостерегъ — и вотъ теперь вернулся.

— Гм… — бормоталъ бей, разглаживая усы и бороду. — Они формируютъ легіоны… есть ли у нихъ хоть сотня охотниковъ?..

— Мечтаютъ о тысячахъ.

— Сладкія мечты. Тѣмъ болѣе горькой будетъ дѣйствительность… Они готовятъ также шайки.

— Какія шайки?

— По образцу Тотія, хаджи Димитра, Степана Караджа.

— Объ этомъ я не слышалъ, да и не слушалъ… Можетъ быть.

Очевидно было, что Аристархи-бей пришелъ разузнать что-нибудь отъ Петра. Потому онъ затронулъ вопросъ о легіонахъ и сдѣлалъ намекъ на семнадцать фунтовъ… Но Петръ былъ очень остороженъ и ни въ чемъ не проболтался. Онъ сообщилъ только то извѣстіе, за которымъ, по всей вѣроятности, пришелъ Аристархи-бей. Оно было вѣрно по формѣ, но не по существу.

— Ссорятся, — сообщилъ Петръ.

Онъ подразумѣвалъ подъ этимъ безпрестанные пренія и переговоры, неизбѣжные въ центральномъ правленіи, сложившемся наскоро изъ людей, которые черпаютъ свѣденія изъ различныхъ источниковъ, и которымъ пришлось управлять всѣми отраслями подпольной работы, совершавшейся помимо и противъ воли турецкаго правительства.

— Подозрѣваютъ другъ друга? — подхватилъ бей.

— Кажется… вѣроятно.

— Въ чемъ же они подозрѣваютъ другъ друга?

— Я особенно не допрашивалъ ихъ.

Тѣмъ и ограничился весь отчетъ Петра властямъ. Настоящій отчетъ онъ передалъ матери. Передъ нею онъ ничего не скрывалъ. Сообщилъ ей и о ссорѣ Стояна съ Николой, о которыхъ она прежде всего спросила.

— Изъ-за чего же они поспорили?

— Это ихъ тайна… Не знаю и даже не могу догадаться… Когда я имъ передавалъ подарки, то замѣтилъ, что Никола такъ посмотрѣлъ на Стояна, какъ будто хотѣлъ на него броситься.

— Они еще подерутся.

— Нѣтъ, они уже разошлись. Стоянъ пошелъ въ Сербію, а Никола пойдетъ въ Балканы.

— Они пойдутъ четами?

— Нѣтъ, замѣтили, что къ четамъ, приходящимъ изъ Румыніи, народъ не пристаетъ, а выжидаетъ, чья возьметъ, и все кончится тѣмъ, что чету перебьютъ, а народъ не пошевельнется. Теперь и рѣшили въ сербскомъ комитетѣ поднять народъ безъ четь.

— Во всей Болгаріи?

— Конечно, это было бы хорошо, но невозможно. Развѣдчики ходили, и изъ собранныхъ ими данныхъ комитетъ сдѣлалъ выводъ, что еслибъ гдѣ-нибудь удалось поднять народъ, тогда бы возстала вся Болгарія. Надо въ одномъ мѣстѣ зажечь, и когда разъ хорошо разгорится, то пожаръ разнесется повсюду. На томъ и порѣшили.

— А если не удастся?

— Тогда произойдетъ то, что паша поручилъ мнѣ передать имъ.

— Въ подобныхъ случаяхъ турки не шутятъ.

— Что-жъ дѣлать!.. Надо идти на-проломъ, иначе ни къ чему не придемъ. Пробовали греки, пробовала Черногорія, пробовала Сербія, теперь пробуютъ герцеговинцы: неужели только мы должны выжидать! Чѣмъ же мы хуже грековъ, сербовъ, черногорцевъ и герцеговинцевъ? Удастся — хорошо, а не удастся, тогда Болгарія вынесетъ такія страданія, отъ которыхъ весь свѣтъ придетъ въ ужасъ. А если никто не постоитъ за насъ, тогда страданія эти перейдутъ на слѣдующія поколѣнія и расшевелятъ ихъ. Необходимо страшное потрясеніе, чтобы разбудить народъ отъ пятивѣкового сна!

— Ты правъ, сынокъ, ты правъ, — отвѣчала мать. — Будемъ спать — вѣкъ проспимъ, а необходимо проснуться… Да, на моемъ вѣку много измѣнилось. Хаджи Христо недоволенъ этими перемѣнами, но это, вѣроятно, потому, что у него не было сыновей, которые бы поплатились жизнью. Братья твои погибли, и я благословляю ихъ. Надо пробуждаться! Надо!.. Гдѣ же начнется возстаніе?

— По ту сторону Балканъ.

— Почему же не въ Рущукѣ? почему не съ нашей стороны?

— Въ Рущукѣ слишкомъ много турецкаго войска. Здѣсь слишкомъ много турокъ, а насъ мало. Здѣсь мѣстность открытая, и повсюду турецкіе и черкесскіе посады. Здѣсь народъ сонливѣе, чѣмъ тамъ, здѣсь неспособны начинать, а тамъ, въ горахъ, можно разсчитывать и на гайдуковъ. Развѣдчики принесли самыя лучшія свѣденія съ той стороны Балканъ, а Стоянъ, Никола и другіе, ходившіе по Дунаю, не много могли сдѣлать. Вотъ, матушка, какъ обстоятъ наши дѣла.

— А насчетъ шпіоновъ что слышно? — спросила старуха.

— Пустяки, ихъ тамъ цѣлая масса, но ихъ тотчасъ же узнаютъ. Шпіоны слышатъ то, о чемъ всѣ знаютъ. Они донесли теперь о легіонахъ, куда охотники открыто ѣдутъ по желѣзнымъ дорогамъ.

Мокра не поняла слова: «легіонахъ». Петръ объяснилъ ей.

— Къ чему же они готовятъ и возстаніе, и въ то же время легіоны?

— Легіоны прикрываютъ возстаніе.

— Такъ намъ приходится ждать своего череда?

— Да.

— Но вѣдь нельзя же въ такое время сидѣть сложа руки.

— Еслибъ мнѣ удалось исполнить хоть половину того, что они просятъ, то и тогда я не имѣлъ бы отдыха.

— О чемъ же они просятъ?

— Они просятъ увѣдомлять ихъ о всѣхъ распоряженіяхъ, которыя приходятъ изъ Царьграда въ конакъ, обо всемъ, что конакъ доноситъ Царьграду, и что самъ предпринимаетъ.

— Я буду получать всѣ эти свѣденія.

— Отъ Аристархи-бея?

— Нѣтъ, онъ сталъ бы запрашивать, а между тѣмъ въ конакѣ много есть такихъ, которыхъ можно купить за бездѣлицу; кромѣ того у меня въ лавкѣ есть мастика, при помощи которой много можно узнать. Оставь мнѣ это дѣло; я узнаю обо всемъ, что только произойдетъ. Но о чемъ же особенно надо спрашивать?

— О шпіонахъ.

— Хорошо. О нихъ я узнаю отъ кіотыбчи и чубукчи; это мое дѣло. А еще что?

— Мнѣ надо повидать меганджи Пето изъ Кривены, чтобъ передать ему отъ сына поклонъ и поговорить съ нимъ по порученію комитета. Дѣло въ томъ, чтобы провести безопасно людей изъ Румыніи въ Балканы. Мегана Пето расположена въ такомъ мѣстѣ, въ которомъ очень легко можно переправиться черезъ Дунай; самъ же Пето доказалъ во время послѣдняго процесса, что онъ умѣетъ отлично ладить съ турками.

— Пето! — старуха задумалась. — Лучше всего было бы переговорить съ нимъ здѣсь, но онъ слишкомъ тяжелъ на подъемъ. Нечего дѣлать, я сама съѣзжу къ нему.

— Стоянъ говорилъ мнѣ, что можно положиться на его сестру, что она и сама много съумѣетъ сдѣлать, и отца будетъ понукать.

— Посмотримъ! дѣвушка, — это не надежно.

— А Иленка? — съ живостью замѣтилъ Петръ.

— Иленка… а!.. это другое дѣло! Такихъ Иленокъ не много найдешь. Вотъ когда все успокоится, — старуха подняла кверху глаза, — тогда буду молить Господа, чтобы мнѣ васъ обвѣнчать.

— Ахъ, матушка! — воскликнулъ Петръ: — кажется, сердце ея уже не свободно, но не я занялъ его.

— Сердце дѣвушки измѣнчиво, сынокъ мой: сегодня оно пристанетъ къ хорошему, а завтра къ лучшему. Пока дѣвушку не назовутъ женой, до тѣхъ поръ она свободно можетъ выбирать. Еслибъ ей пришлось выбирать между Стояномъ и тобой…

— Я бы этого не допустилъ.

— Почему?

— Мнѣ соперничать со Стояномъ? Это было бы подло съ моей стороны, тѣмъ болѣе, что Стояна здѣсь нѣтъ. Какъ! его нѣтъ здѣсь, онъ рискуетъ жизнью, сражается за Болгарію, а я между тѣмъ отбивалъ бы у него то сердце, которое ему принадлежитъ!

— Онъ побѣдилъ сердце безъ тебя, а ты побѣдилъ бы сердце безъ него; впрочемъ это не зависитъ ни отъ тебя, ни отъ него. Хаджи Христо не отдастъ Иленки Стояну, хотя бы онъ позолотилъ его, и хотя бы Иленка пропадала по немъ; а потому, если ты не пожелаешь побѣдить ея сердце, тогда можетъ все кончиться такъ, что ни ты, ни онъ не получите ея: отдадутъ ее Богъ знаетъ кому, и тогда ни Стоянъ, ни ты, ни она не будете довольны.

Петръ ничего не нашелъ отвѣтить, но разсужденіе матери не убѣдило его. Онъ ни въ чемъ не измѣнилъ своего отношенія къ Иленкѣ, былъ съ нею друженъ, и только. Когда Иленка не обращала на него вниманія, онъ смотрѣлъ на нее, и тогда глаза его выражали кое-что больше, чѣмъ обыкновенную дружбу. Но онъ не позволялъ себѣ ни единымъ словомъ, ни единымъ движеніемъ выказать ей что-либо болѣе дружбы. Онъ никогда не обнаружилъ своихъ чувствъ ни передъ ней, ни передъ кѣмъ бы то ни было, одна только мать составляла исключеніе. Но Мокрѣ, занятой торговлей и политическими дѣлами, некогда было дѣйствовать за сына. Слѣдуетъ прибавить, что Иленка заходила теперь очень рѣдко, и чаще всего бывала въ то время, когда не было дома ни Петра, ни Мокры.

Мокра, подъ предлогомъ торговыхъ дѣлъ, поѣхала въ Систово, а на обратномъ пути остановилась въ кривенской меганѣ.

Въ меганѣ и около нея ничего не измѣнилось. Точно такъ же, какъ и въ моментъ прибытія милязима, этого ревностнаго турецкаго офицера, который лишился жизни при исполненіи служебныхъ обязанностей, такъ и теперь на очагѣ горѣли уголья, на каминѣ стояла посуда и въ кофейнѣ дремалъ Пето. Онъ не удивился, когда вошла Мокра, хотя это было нарушеніемъ обычая, такъ какъ женщины не входятъ въ кофейню. Но такъ какъ кромѣ хозяина никого здѣсь не было, то онъ спокойно отвѣтилъ обычнымъ привѣтствіемъ на привѣтствіе вошедшей.

— Давно мы не видѣлись, — начала Мокра.

— Не знаю даже, видѣли ли мы когда-нибудь другъ друга, — отвѣчалъ Пето, не смотря на нее.

— А ну-ка, взгляни на меня.

Пето посмотрѣлъ и сказалъ: — Да, правда, давно мы не видѣлись.

— Привожу тебѣ отъ сына поклонъ.

Глава меганджи вспыхнули. — Отъ Стояна? — спросилъ онъ.

— Поѣхалъ въ Сербію, поступилъ въ легіоны, будетъ воевать.

— Э, все это хорошо, только бы цѣлъ остался. Онъ ни въ грошъ не ставитъ свою жизнь. Но что же дѣлать, такъ и слѣдуетъ, если уже избралъ себѣ такой эснафъ.

— У меня есть къ тебѣ порученіе.

— Ко мнѣ? — спросилъ меганджи.

— Комитаджи (Пето поморщился, услышавъ это слово) должны пробраться по этой дорогѣ за Балканы; ты долженъ имъ помочь.

— Гм?.. развѣ это необходимо?..

— Да, необходимо, — отвѣчала Мокра.

— А нельзя ли имъ избрать другой путь?

— Одни пойдутъ и другими путями, но нѣкоторымъ необходимо пройти по этой дорогѣ.

— Сколько ихъ будетъ?

— Для почину одинъ, который проберется сегодня или завтра и скроется въ тростникѣ. Надо ждать его сегодня, завтра, а можетъ быть и послѣ-завтра ночью.

— Что же, я, какъ аистъ, долженъ стоять въ тростникѣ?

— Стоянъ сказалъ, что… твоя дочь…

— А! — подхватилъ Пето и позвалъ въ дверь: — Марійка!

Вошла знакомая намъ дѣвушка и остановилась около Мокры, которая сидѣла на скамьѣ.

— Слушай, что тебѣ Мокра будетъ говорить, — сказалъ Пето. — Надо будетъ караулить на берегу комитаджи. — Дѣвушка посмотрѣла на Мокру и, услышавъ послѣднія слова отца, очень оживилась. Мокра разсказала ей, въ чемъ дѣло: надо было высматривать, когда пріѣдетъ агентъ комитета, по извѣстному паролю узнать о его пріѣздѣ, объясниться съ нимъ при помощи условленныхъ паролей и, наконецъ, вывести его изъ тростника; все это надо дѣлать очень осторожно, имѣя въ виду усиленную бдительность пограничной стражи и проходящіе по временамъ патрули. Пароль состоялъ изъ комбинаціи кваканія лягушки и крика совы. Когда Мокра кончила объясненіе, Пето поднялъ кверху палецъ и, обращаясь къ Марійкѣ, сказалъ повелительнымъ тономъ:

— Смотри же, хорошенько выучись квакать лягушкой и кричать совой. Понимаешь? — Дѣвушка отвѣтила утвердительнымъ знакомъ.

— А теперь, — сказалъ Пето, обращаясь къ Мокрѣ: — ступай на ту половину, посиди тамъ, закуси и выпей, и разскажи моимъ женщинамъ все, что знаешь про Стояна.

Усѣвшись передъ каминомъ, Мокра разсказала бабушкѣ, матери и сестрѣ все, что знала о Стоянѣ, а потомъ завела разговоръ со старухой, которая понять не могла, почему Стоянъ, по происхожденію цинцаръ, бросилъ торговлю, и вмѣсто того, чтобы наживать парички, чтобы жениться и жить себѣ спокойно, мѣшается въ болгарскія дѣла и бродитъ по всему свѣту. Больше всего сердило ее происшествіе съ милязимомъ.

— За что онъ милязима задушилъ? Съ какой стати? Милязимъ обнималъ «булку»! — Старуха пожала плечами. — Зачѣмъ же существуютъ «булки»? Такъ всегда было споконъ вѣка, и вдругъ Стонну захотѣлось все измѣнить! Слыханная ли это вещь! — Она вздохнула.

XXII.

Иленка рѣдко теперь заходила къ Мокрѣ и обыкновенно не заставала дома Петра и матери. Однажды она пришла въ такое время, въ которое должна была застать Петра, но онъ не вышелъ къ ней. Иленка, разговаривая съ Анкой, постоянно посматривала на дверь, наконецъ спросила:

— Дома ли Петръ?

— Дома, — отвѣчала Анка.

— Гдѣ же онъ?

— Въ своей комнатѣ. Онъ обыкновенно сидитъ у себя въ это время.

— Что же онъ дѣлаетъ?

— Читаетъ, пишетъ. У него столько книгъ! вся стѣна заставлена книгами.

Иленка больше не спрашивала, посидѣла еще немного, встала и ушла, но не надѣла ни яшмака, ни фереджіи, а слѣдовательно не пошла на улицу. Она знала очень хорошо весь домъ, а потому переходъ этотъ изъ одной комнаты въ другую нисколько не удивилъ Анку. Иленка прошла черезъ сосѣднюю комнату, прошла слѣдующую за ней, затѣмъ вошла въ сѣни, изъ которыхъ отворила дверь въ комнату Петра.

Комната эта была непохожа на другія. Это былъ скромный, но настоящій уголокъ Европы на восточномъ фонѣ всего дома. Мебель состояла здѣсь изъ дивана, креселъ, стульевъ, круглаго стола, на которомъ находились газеты, журналы и альбомы, шкафа, наполненнаго книгами, письменнаго стола, поставленнаго такимъ образомъ, чтобы сидящему передъ нимъ свѣтъ приходился съ лѣвой стороны. На стѣнахъ висѣли гравюры, карты, планы, надъ диваномъ — зеркало.

Петръ сидѣлъ за письменнымъ столомъ. Услышавъ, что дверь въ его комнату отворилась, онъ оглянулся, всталъ и встрѣтилъ Иленку около круглаго стола. Дѣвушка окинула взглядомъ комнату, и на лицѣ ея выразилось крайнее удивленіе: — она очутилась въ совершенно новой для нея обстановкѣ, которая очаровала ее. Иленка молчала; она была прекрасна въ этомъ полузабвеніи, которое должно было кончиться съ первымъ произнесеннымъ словомъ. Петръ, однако, не позволилъ себѣ долго любоваться этой прелестной дѣвушкой и началъ разговоръ.

— Здравствуй, Иленка! спасибо, что зашла ко мнѣ.

Дѣвушка дрогнула и нѣсколько испугалась.

— Вѣроятно, ты хочешь что-нибудь сказать мнѣ? — продолжалъ Петръ.

— Я хочу поговорить съ тобой, — едва слышно отвѣтила Иленка, опуская глаза.

— Прежде всего садись… сядемъ же, — приглашалъ Петръ, подходя въ дивану.

Иленка сама не знала, что ей дѣлать: принять или нѣтъ приглашеніе молодого человѣка, который указывалъ ей рукой какой-то необыкновенный диванъ.

— Садись, пожалуйста, — ласково приглашалъ Петръ.

Дѣвушка повернулась, сдѣлала нѣсколько шаговъ, вдругъ покраснѣвъ до ушей, подошла торопливо въ дивану и сѣла на самомъ его краю. А покраснѣла она потому, что увидѣла въ зеркалѣ отраженіе своего лица среди книгъ, гравюръ, географическихъ картъ. Иленка привыкла садиться съ поджатыми ногами, теперь же она сѣла на самомъ краю, и ей было очень неудобно; но подвинуться не смѣла, не довѣряя легко поддающимся пружинамъ.

— О чемъ же ты хочешь со иной поговорить? — спросилъ Петръ.

— Красный крестъ… — отвѣчала она.

— Красный крестъ?

— Да, — отвѣчала Иленка, опуская прекрасныя рѣсницы.

— Ты, можетъ быть, хочешь спросить объ Обществѣ краснаго креста?

— Не знаю.

— Такъ о чемъ же собственно ты хочешь знать?

Одобренная ласковымъ обращеніемъ Петра, Иленка отвѣчала:

— Хочу узнать о томъ Красномъ крестѣ, при которомъ женщины ухаживаютъ за ранеными. Я слышала кое-что, но сама не знаю, что это такое.

— Такъ ты хочешь, чтобы я разсказалъ тебѣ?

— Да, разскажи.

— Съ удовольствіемъ.

Петръ подошелъ къ письменному столу, отыскалъ тамъ брошюру, рисунки и тотчасъ вернулся.

Пока Петръ отыскивалъ брошюру, Иленка сѣла поудобнѣе. Сначала попробовала рукой пружины и, убѣдившись въ ихъ прочности, подвинулась дальше. Петръ, посматривая въ брошюру, разсказывалъ про передвижные госпитали, показывалъ рисунки повозокъ, носилокъ и всякихъ принадлежностей этого филантропическаго учрежденія, приспособленнаго къ войнѣ, которое между тѣмъ является очевиднымъ порицаніемъ войны. Иленка слушала, смотрѣла, и очевидно все это очень занимало ее. Но изъ разсказа о передвиженіи раненыхъ, о подбираніи ихъ на полѣ битвы она не могла понять, какова роль женщины въ Обществѣ краснаго креста, а потому спросила:

— А что же женщины?

— Тебѣ интересно, что дѣлаютъ женщины въ передвижныхъ госпиталяхъ?

— Да, — отвѣчала Иленка.

— Онѣ помогаютъ. Раненые долго болѣютъ, а за больными ухаживаютъ сестры милосердія.

— Что это сестры милосердія?

— Своего рода монахини.

— Монахини? — удивилась она.

— Да, это родъ монахинь, но онѣ не даютъ обѣта на всю жизнь, а только во время войны ухаживаютъ за больными.

— А потомъ?

— Потомъ возвращаются къ прежнимъ своимъ занятіямъ. Сестры милосердія не постригаются и даже ихъ не спрашиваютъ о вѣроисповѣданіи: принимаютъ православныхъ, католичекъ, протестантовъ, евреевъ и даже магометанокъ.

— Какая же изъ магометанокъ согласится пойти? — замѣтила Иленка.

— Это другой уже вопросъ. Дѣло въ томъ, что уставъ Общества краснаго креста нисколько не противится этому.

— Какъ это хорошо! Такъ и я, напримѣръ…

— Что? — спросилъ Петръ, когда Иленка остановилась.

— Могла бы поступить въ Общество краснаго креста?

— Почему бы нѣтъ?

— Такъ по… — она глубоко вздохнула: — похлопочи, чтобы меня туда приняли.

Петръ вопросительно взглянулъ на нее.

— Похлопочи, — повторила Иленка, а потомъ спросила: — наши въ Кладовѣ?

— Въ Кладовѣ, — отвѣчалъ разсѣянно Петръ.

— Отправь меня въ Кладову.

— Это не легко.

— Ты вѣдь отправилъ Стояна и…

Казалось, что она забыла имя, а потому Петръ подсказалъ ей: — Николу.

— Ну, да, ты ихъ отправилъ. Такъ точно и меня отправь, а въ Румыніи я сама возьму билетъ по желѣзной дорогѣ и поѣду въ Кладову. Я хочу быть чѣмъ-нибудь полезной.

— Ты уже спасла семь человѣкъ, ты отдала свои украшенія, а слѣдовательно ты сдѣлала много больше другихъ.

— Положимъ… но мнѣ хотѣлось бы еще быть полезной въ Кладовѣ.

— Это трудно устроить, очень трудно.

— Ты только постарайся:

— Нѣтъ, это очень трудно. Если ты хочешь принести пользу, то можешь это сдѣлать и здѣсь.

— Я, видишь ли, — начала дѣвушка дрожащимъ голосомъ… — я скажу тебѣ, почему мнѣ хочется въ Кладову.

Петръ подумалъ, что Иленка скажетъ ему о своей любви къ Стояну.

— Я хочу уѣхать въ Кладову, — продолжала она, смотря на свои руки: — потому… что… дома… мнѣ трудно жить… Я люблю отца и мать, но… мнѣ хотѣлось бы уйти съ ихъ глазъ, пока не кончатся всѣ эти дѣла. Теперь нѣтъ для меня лучшаго убѣжища, чѣмъ Красный крестъ. Я и прежде слышала о немъ, но теперь ты самъ мнѣ сказалъ, что тамъ принимаютъ женщинъ. Пошли меня туда.

— Ни въ Кладовѣ, ни въ другомъ мѣстѣ въ Сербіи нѣтъ Краснаго креста, — отвѣчалъ Петръ.

Иленка вопросительно посмотрѣла на него.

— Нѣтъ, — повторилъ онъ. — Учрежденіе это существуетъ на основаніи конвенціи, то есть договора между державами, вступившими въ соглашеніе, а Сербія въ соглашеніе не вступила, и тамъ нѣтъ Краснаго креста.

— Неужели это правда? — спросила не совсѣмъ еще убѣжденная дѣвушка.

— Я не обманываю тебя.

— Что же мнѣ дѣлать? — воскликнула она, взглянувъ на Петра. Взгляды ихъ встрѣтились. Иногда встрѣча взглядовъ бываетъ очень многозначительна. Въ данномъ случаѣ значеніе ея выразилось въ томъ, что Иленка опустила глаза и сказала: — Жаль!

— Жаль, — повторила Иленка, встала и хотѣла уйти.

Петру не хотѣлось отпускать ее, — не хотѣлось, какъ человѣку, сидѣвшему въ темнотѣ, не хочется разстаться съ случайно попавшимъ къ нему лучомъ свѣта. — Постой! — сказалъ онъ.

Дѣвушка остановилась.

— Видѣла ли ты вотъ это? — спросилъ онъ, открывая альбомъ прирейнскихъ видовъ.

Иленку заинтересовали пейзажи. Она смотрѣла, стоя около стола. Петръ подалъ ей стулъ; она сѣла и дальше разсматривала, спрашивала, а Петръ разсказывалъ ей легенды, соединенныя съ нѣкоторыми изъ разсматриваемыхъ мѣстностей.

— Какъ это интересно! какъ красиво!

— Такія красоты есть у насъ въ Балканахъ, по берегамъ нашихъ рѣкъ, и легенды наши не менѣе красивы, но мы не умѣемъ цѣнить своего.

— Почему же это? — спросила Иленка.

— Ослѣпляетъ и притупляетъ насъ рабство. Придетъ время, когда кончится что теперь начато, тогда и мы будемъ въ состояніи похвалиться вотъ такими вещами! — онъ указалъ рукой на альбомъ.

— Оно началось… — повторила Иленка едва слышно.

— Да, началось… — отвѣчалъ Петръ, вздыхая.

— Почему же ты не идешь воевать? — спроста Иленка.

— Я бы съ удовольствіемъ пошелъ, только, видишь ли, можно служить родинѣ не однимъ только оружіемъ. На мою долю, — прибавилъ онъ съ оттѣнкомъ грусти, — выпала служба не военная.

Дѣвушка ничего не отвѣчала. Пересмотрѣвъ первый альбомъ, она протянула руку за вторымъ, въ которомъ находились карточки замѣчательныхъ художниковъ; литераторовъ и изобрѣтателей. Петръ характеризовалъ въ нѣсколькихъ словахъ дѣятельность каждой изъ личностей, и характеристики эти открывали передъ глазами Иленки все новыя и новыя отрасли мирнаго труда, имѣющія такое громадное значеніе для человѣчества. Иленка съ большимъ интересомъ всматривалась въ карточки европейскихъ знаменитостей, расположенныхъ по народностямъ. Пересмотрѣла французовъ, нѣмцевъ, англичанъ, итальянцевъ, и когда перевернула послѣднюю страницу этого разряда, Петръ сказалъ: — Теперь славяне.

Иленка взглянула на портретъ весьма обыкновенной, непредставительной физіономіи, съ длинными густыми волосами, и прочла внизу: «А. Мицкевичъ».

— Славянскій поэтъ, — объяснилъ Петръ.

— Сербъ?

— Нѣтъ, полякъ.

— Инженеръ?

— Нѣтъ, поэтъ.

Окончаніе фамиліи ввело Иленку въ заблужденіе относительно народности, а инженеромъ считала она Мицкевича потому, что въ то время полякъ — не мегендысъ (инженеръ) — былъ въ Турціи большой рѣдкостью.

— Я и не догадалась бы, что это поэтъ, — замѣтила дѣвушка, и продолжала пересматривать фотографіи другихъ славянскихъ знаменитостей.

Между тѣмъ время бѣжало быстро; она и не замѣтила, какъ прошелъ слишкомъ часъ. Петръ тоже не замѣтилъ этого, и ни одинъ изъ нихъ не слышалъ, какъ вошла Анка. Она остановилась у порога и съ удивленіемъ смотрѣла на молодыхъ людей, увлеченныхъ разсматриваніемъ альбома. Они составляли красивую группу. Иленка, сидя на стулѣ, нѣсколько наклонилась надъ столомъ; Петръ стоялъ около нея, одну руку положивъ на спинку стула, на которомъ сидѣла Иленка; локтемъ другой руки онъ оперся на столъ; грудь его слегка касалась плеча молодой дѣвушки, а лицо ея было такъ близко къ его лицу, что, повернувъ немного голову, онъ могъ поцѣловать ее. Такое сближеніе двухъ лицъ, лѣта которыхъ не превышаютъ въ совокупности съ небольшимъ сорока, относится на Востокѣ къ разряду подозрительныхъ явленій. Анка стояла нѣкоторое время у дверей въ нѣмомъ ожиданіи, и хотя не видѣла и не слышала ничего подозрительнаго, но все-таки воскликнула: — Что вы дѣлаете?

Иленка вздрогнула, и потомъ словно окаменѣла. Она до того испугалась, что не могла встать съ мѣста. Петръ обернулся и спросилъ сестру:

— Анка, что съ тобой?

— Ты…

— Показываю и разсказываю ей то же самое, что тебѣ показывалъ.

— Да… но… — она напрасно подыскивала какое-нибудь выраженіе, которыми могла бы объяснить неумѣстность такого tête-à-tête.

— Садись съ нами, — сказалъ ей Петръ: — быть можетъ, это займетъ и тебя.

Анка пожала плечами: ни одинъ альбомъ брата никогда не интересовалъ ее. Рисунки въ нихъ не были раскрашены, а карточки не представляли святыхъ. Въ ней уже коренились задатки монашеской жизни. Впрочемъ она пришла теперь къ брату за дѣломъ, вызвала его за дверь и сказала: — Кто-то спрашиваетъ тебя.

— Кто такой?

— Какая-то крестьянка. Я отвела ее въ нижнюю комнату.

— Останься съ Иленкой.

— Я съ ней не останусь, — отвѣтила Анка.

Петръ понялъ, въ чемъ дѣло, и не настаивалъ, а только отвѣтилъ сестрѣ: — Сейчасъ иду.

Онъ скоро вернулся въ свою комнату и хотѣлъ сообщить Иленкѣ, что ему необходимо удалиться, но встрѣтилъ ее въ дверяхъ: она первая попрощалась съ нимъ улыбкой съ ласковымъ словомъ, а потомъ отправилась къ Анкѣ, которая, сидя въ своей комнатѣ на диванѣ, не взглянула даже на свою подругу и не отвѣтила ей, когда Иленка прощалась съ нею. Это прямо значило: «не приходи ко мнѣ». Анка считала Иленку если не совсѣмъ потерянной, то, по крайней мѣрѣ, сильно скомпрометтированной, хотя совѣсть ея не была отягчена грѣхомъ поцѣлуя, воспоминаніе о которомъ приводило Анку въ восторгъ. Анка дѣлала въ извиненіе себя слѣдующее предположеніе:

«Я поцѣловала одного одинъ только разъ, а она навѣрное цѣловала троихъ, Богъ знаетъ, по скольку разъ: Стояна… Николу, а теперь Петра… О, ужасъ!»

Петръ между тѣмъ пошелъ въ нижнюю комнату и тамъ увидѣлъ незнакомую крестьянку.

— Ты кто такая?

— Я отъ Пето изъ Кривены.

— Изъ меганы?

— Да, изъ меганы.

— Быть можетъ, ты сестра Стояна?

— Да, сестра Стояна и дочь меганджи.

— Что же слышно хорошаго?

— Одинъ комитаджи благополучно переправился, а другой долженъ пріѣхать сегодня ночью.

— И что же? — спросилъ Петръ.

— Тотъ, который переправился, говоритъ, что этотъ второй долженъ тебя видѣть. Тебѣ надо ѣхать въ Кривену; въ противномъ же случаѣ онъ придетъ въ Рущукъ.

— Онъ переправится ночью?

— Да, ночью.

— Хорошо. Я такъ устроюсь, чтобы быть тамъ ночью. Ты переночуешь у насъ?

— Нѣтъ, мнѣ надо возвращаться; безъ меня некому будетъ переправу устроить.

— Закуси, по крайней мѣрѣ.

— Нѣтъ. Отецъ приказалъ переговорить съ тобой и сейчасъ же вернуться.

Въ голосѣ и въ лицѣ дѣвушки выражалась такая полная покорность, что Петръ и не пробовалъ удерживать ее, а только еще разъ повторилъ, что пріѣдетъ вечеромъ въ Кривену, и проводилъ ее до дверей.

Въ виду усиленнаго полицейскаго надзора, не легко было Петру уѣхать въ Кривену. Надо было отыскать предлогъ. Съ этой цѣлью онъ отправился въ лавку, чтобы переговорить съ матерью, но предлогъ самъ собой подвернулся. На встрѣчу ему попалась повозка, въ которой кромѣ кучера сидѣло трое людей и три собаки. Люди были чиновники итальянскаго и англійскаго консульствъ, собаки были лягавыя, а кучеръ былъ кавасомъ одного изъ консульствъ. Всякій изъ сѣдоковъ держалъ въ рукахъ ружье, у всякаго изъ нихъ надѣтъ былъ черезъ плечо ягдташъ. Очевидно было, что они собрались на охоту, и что были людьми запасливыми, потому что въ повозкѣ лежало еще два ружья и три ягдташа.

— Стой! — крикнулъ одинъ изъ нихъ кавасу при видѣ Петра, обращаясь въ которому прибавилъ: — садись!

— Куда вы ѣдете?

— Къ устью Янтры.

— Подождите, пока я соберусь.

— Ни минуты не будемъ ждать.

— Но вѣдь…

— Безъ возраженій… Вотъ тебѣ два ружья и три ягдташа! выбирай!.. садись! Мы похищаемъ тебя.

Невозможно было пропустить такого хорошаго случая, а потому Петръ не колебался ни минуты. Ему хотѣлось только увѣдомить мать, но этимъ господамъ до того понравилось «похищеніе», что надо было и отъ того отказаться. Онъ сѣлъ въ повозку, лошади тронули; итальянецъ запѣлъ охотничью пѣснь, англичанинъ выстрѣлилъ на воздухъ. Компанія позавтракала и была уже нѣ-веселѣ. Крупной рысью проѣхали они черезъ Рущукъ; въ воротахъ караульные отдали честь сѣдокамъ. Петръ попалъ въ веселый кружокъ и только на пути узналъ, что они отправляются недѣли на три.

«Что мать подумаетъ?» — безпокоился молодой человѣкъ. Но дѣлать было нечего. Лошади ходко шли, путешественники пѣли, стрѣляли, собаки лаяли. Прохожіе и проѣзжающіе, встрѣчавшіеся по пути, останавливались и смотрѣли, какъ проказничаютъ подгулявшіе представители Европы.

«Протрезвятся», — подумалъ Петръ.

Предположеніе это оказалось, однако, невѣрнымъ. Конечно, представители Европы должны бы были протрезвиться, но каждый изъ нихъ запасся манеркой, наполненной коньякомъ fine champagne. Они пили сами и заставляли пить Петра, такъ что ему приходилось хитрить, чтобы не опьянѣть. Онъ прикладывалъ манерку къ губамъ, но не глоталъ жидкости.

Петру везло въ этотъ день: даже состояніе этихъ господъ оказало ему нѣкоторую услугу. Сначала они хотѣли ѣхать прямо въ Систово и тамъ переночевать, но это оказалось невозможнымъ. Итальянецъ и секретарь англійскаго консульства могли бы доѣхать, но другого англичанина невозможно было довезти. Два раза онъ уже падалъ съ повозки, порядочно-таки ушибся, такъ что пришлось ѣхать шагомъ, да еще часто останавливаться, чтобы поправлять сидѣнье. Англичанинъ пользовался каждой остановкой, чтобы лишній разъ потянуть изъ манерки. Поэтому охотники едва доѣхали до Кривены. Когда они были уже недалеко отъ послѣдней, ихъ обогналъ возъ, на которомъ ѣхало нѣсколько деревенскихъ бабъ, а между ними Марійка. Петръ слегка поклонился ей, но она не отвѣтила на поклонъ.

Въ Кривенѣ консульскій кавасъ велѣлъ позвать чорбаджи, который помѣстилъ гостей въ самой удобной квартирѣ. Сами они не могли сойти съ повозки, ихъ надо было вести. Итальянецъ продолжалъ пѣть хриплымъ басомъ, пока не уснулъ; одинъ изъ англичанъ выкрикивалъ національный гимнъ, пока тоже не уснулъ; другой англичанинъ все время бормоталъ что-то и, наконецъ, заснулъ. Только Петръ не раздѣвался. Онъ полежалъ, пока все стихло, потомъ всталъ и отправился въ мегану. Въ меганѣ было темно, и дверь была заперта. Петръ постучалъ. Послышались шаги, и изъ-за дверей мужской голосъ спросилъ: — кто тамъ?

— Пріѣзжій изъ Рущука.

— Какой пріѣзжій?

— Тотъ, за которымъ посылалъ Пето.

Пето отворилъ дверь и вышелъ.

— Марійка вернулась?

— Вернулась… — Онъ громко кашлянулъ.

Тотчасъ же вышли двѣ фигуры: мужская и женская. Мужчина подошелъ къ Петру, отвелъ его въ сторону и началъ тихо разговаривать; наконецъ, Петръ спросилъ:

— Что же Никола?

— Онъ хотѣлъ переправиться вмѣстѣ со мной, но ему пришлось остаться. Впрочемъ онъ переправится сегодня же, и мы сейчасъ отправляемся въ путь.

— Пора уже, — сказалъ Пето.

Марійка прошла около разговаривающихъ и исчезла въ ночной темнотѣ. Петръ посмотрѣлъ въ ту сторону, куда направилась Марійка; товарищъ его сдѣлалъ то же. Пето пошелъ подъ орѣховое дерево. Всѣ трое безъ всякаго уговора начали слушать и ждать. Тихая, хотя и мрачная ночь помогала слѣдить за всякимъ звукомъ. Собравшіяся на западѣ тучи поднимались вверху и предвѣщали дождь, а можетъ быть и бурю. Пока однако въ природѣ царила тишина — обычная предвѣстница бури; съ дунайскаго берега доносилось кваканіе лягушекъ, и Петръ, которому извѣстенъ былъ сигналъ, спрашивалъ себя, какъ узнать то кваканіе, съ помощью котораго условлено переговариваться.

Прошло около получаса.

— О! — произнесъ Пето.

— Что такое? — спросилъ Петръ, подходя къ нему.

— Ступайте въ кофейню, когда онъ придетъ, только не зажигайте огня. Говорите сколько хотите, а мы съ Марійкой покараулимъ здѣсь.

Какъ разъ въ это время послышался крикъ совы, который повторился, сливаясь какъ-то съ кваканіемъ лягушки. Подобное же сочетаніе въ нѣсколько иной формѣ повторилось еще разъ и еще разъ. Прошло нѣсколько минутъ. На западѣ послышался раскатъ грома, и въ тотъ же моментъ показались двѣ фигуры, быстро подходящія въ дорогѣ.

— Петръ? — спросилъ мужской голосъ.

— Никола? — отвѣчалъ Петръ.

Три заговорщика пошли въ кофейню, а Пето и Марійка остались караулить. Комитаджи оставались въ кофейнѣ около получаса; когда они вышли изъ меганы, Пето спросилъ: — Ну, что же?

— Идемъ, — отвѣчалъ тотъ, который пришелъ первый.

— Ступайте съ Богомъ, — сказалъ Пето и, обращаясь въ дочери, прибавилъ: — принеси ѣду и ракію, чтобъ меня никто не упрекалъ, что я не снабдилъ ихъ кускомъ хлѣба на дорогу.

Марійка вынесла заранѣе приготовленный мѣшочекъ съ провизіей и пошла, въ качествѣ провожатаго, впередъ.

— Проводи насъ немного, — сказалъ Никола Петру: — я хочу сказать тебѣ еще кое-что отъ себя лично.

Когда они нѣсколько отстали, Никола спросилъ:

— Хочешь ли знать, почему мы со Стояномъ…

— Конечно, мнѣ это интересно, — перебилъ Петръ. — Твоя ссора съ товарищемъ, съ которымъ ты долженъ дѣйствовать за-одно, кажется мнѣ даже преступной.

— И мнѣ также кажется, — отвѣчалъ Никола.

— Какъ же это такъ? Почему же ты съ нимъ не помирился?

— Потому что между нами…

— Что такое?

— Спрашивай не «что», а кто…

— Кто же такой?

— Иленка. Она стоитъ между нами, она! Какъ это случилось, я не знаю. Какъ только она стала между нимъ и мной, мнѣ сдѣлалось до того досадно на Стояна, я его такъ возненавидѣлъ, что хотѣлъ-было тамъ въ подземельѣ задушить, точно такъ, какъ онъ задушилъ милязима. Да!.. — Никола глубоко вздохнулъ.

— А если она его любитъ? — замѣтилъ Петръ немного спустя.

— Не знаю… Вотъ то-то, что я не знаю… Мнѣ казалось, что она любитъ меня. Съ этимъ убѣжденіемъ я спустился въ колодезь, и только въ подземельѣ увидѣлъ, что, быть можетъ, я ошибаюсь. Не знаю… Но если она его любитъ… если она любитъ его (голосъ Николы дрожалъ) — я отдамъ ее только мертвую!.. Нѣтъ… она не можетъ… она не должна любить Стояна.

XXIII.

Неожиданное исчезновеніе Петра весьма обезпокоило Мокру. Она не могла понять, почему сынъ не предупредилъ ее о своей отлучкѣ. Прежде всего говорило въ ней материнское чувство.

«Господи! — подумала она: — вѣдь это третій уже… и… послѣдній!»

Потомъ стала соображать, куда онъ пропалъ. Анка сообщила ой, что приходила какая-то крестьянка, и Мокра, вспомнивъ про Марійку, догадалась, что Петръ уѣхалъ. Но дочь сказала, что братъ ушелъ въ домашнемъ костюмѣ, и даже безъ пальто. Не арестовали ли его турки? «Теперь все возможно, — подумала Мокра. — Они арестовали его и молчатъ. Узнаю я объ этомъ!» утѣшала себя старуха, разсчитывая на свои знакомства въ конакѣ.

Она приказала Анкѣ, чтобы ни передъ слугами, ни передъ кѣмъ бы то ни было чужимъ не обнаруживать своего безпокойства относительно исчезновенія Петра.

— Будто ты нисколько этому не удивляешься, — поучала Анку старуха, и сама вполнѣ сообразовала свои поступки съ этимъ совѣтомъ; никого не спрашивала про Петра, и только съ особеннымъ вниманіемъ бесѣдовала съ тѣми чиновниками, которые приходили къ ней въ лавку пить мастику. Къ сущности же она сильно безпокоилась и постоянно спрашивала себя, что съ нимъ случилось.

На второй день послѣ исчезновенія Петра Анка сказала матери послѣ ужина:

— Одна развѣ она знаетъ, что съ нимъ случилось.

— Кто такое?

— Она не посмѣетъ теперь придти къ намъ.

— Кто же это?

— Дочь хаджи Христо.

— Иленка?

— Да, она.

— Почему же ей не посмѣть придти къ намъ?

— Потому, что я застала ее наединѣ съ Петромъ въ его комнатѣ.

— Ну, такъ что же?

— Какъ что же!.. Они просидѣли вдвоемъ часа три, а можетъ быть и больше. Она пришла ко мнѣ, немного посидѣла, вышла изъ моей комнаты и пропала… Я удивилась, что она такое дѣлаетъ?.. Пришла крестьянка — я иду въ Петру въ комнату и вижу тамъ Иленку… Глазамъ своимъ не вѣрила… Вѣроятно, Петръ сказалъ ей что-нибудь, если они такъ долго бесѣдовали… Когда онъ вернулся изъ Бухареста и разсказывалъ о болгарскомъ легіонѣ, то она, отлично помню, спросила, почему онъ не пошелъ воевать.

Мокра выслушала все это обвиненіе и обрадовалась сближенію Петра съ Иленкой. Зная своего сына, она была увѣрена, что онъ не могъ позволить себѣ ничего лишняго въ отношеніи молодой дѣвушки, а потому не придавала никакого значенія словамъ дочери. Но съ другой стороны ей была извѣстна пылкость патріотизма Иленки, и старуха подумала, что Иленка потому осталась такъ долго съ Петромъ наединѣ, чтобы послать его ни театръ военныхъ дѣйствій; а потому ей казалось, что Иленка будетъ въ состояніи дать ей нѣкоторыя указанія относительно исчезновенія Петра.

«Я ее спрошу», — подумала Мокра.

Надо было сходить къ хаджи Христо, но ни при отцѣ, ни при матери не слѣдовало спрашивать, и даже не надо было говорить о томъ, что Петръ куда-то пропалъ. Мокра пошла къ сосѣдямъ и проболтала тамъ около часа съ хозяйкой, а когда послѣдняя начала разсказывать о своей болѣзни, которою часто страдала, Мокра такъ заинтересовалась этимъ, какъ будто рѣчь шла о ея собственной болѣзни.

— Подступаетъ? — спрашивала Мокра.

— Охъ! джанэмъ, какъ еще подступаетъ! Иногда такъ подступитъ… такъ вотъ и кажется, что сейчасъ лопну.

— Ахъ, бѣдная ты, бѣдная!

— Да! — горевала хозяйка, покачивая головой.

— А у меня есть лекарство отъ твоей болѣзни, — сказала Мокра. — Мнѣ его прописалъ одинъ докторъ венгерецъ.

— Дайте мнѣ хоть немного этого лекарства!

— Дамъ… почему бы не дать. Вотъ что, — сказала Мокра, вставая: — пошли со мной Иленку; она сейчасъ тебѣ и принесетъ его. Потомъ я пойду въ лавку и вернусь домой только вечеромъ, а пока что же тебѣ напрасно страдать!

— И откуда взялась у меня эта болѣзнь? будто съ неба свалилась! — горевала хозяйка; потомъ, обращаясь къ дочери, сказала ей: — собирайся.

Мокра ничего не говорила Иленкѣ, пока они шли; дома же привела ее въ комнату Петра. Дѣвушка остановилась у дверей, какъ бы боясь переступить этотъ порогъ.

— Войди! — сказала Мокра: — Петра нѣтъ дома. — Когда же Иленка вошла, старуха заперла дверь и спросила: — знаешь ли, Что Петръ исчезъ куда-то?

— Исчезъ? — удивилась Иленка.

— Вотъ уже третій день какъ его нѣтъ.

— Гдѣ же онъ?

— Не знаешь ли ты, не догадываешься ли?

— Нѣтъ, — отвѣчала она, пожимая плечами.

— Говорила ли ты съ нимъ о войнѣ?

— Говорила, — отвѣчала Иленка, и вся вспыхнула.

— А не стыдила ли ты его, что онъ не идетъ воевать?

— Нѣтъ, — отвѣчала она рѣшительно. — Я не стыдила его.

— Хорошо ли ты помнишь вашъ разговоръ?

— Я спрашивала его, почему онъ не въ Кладовѣ, а онъ отвѣтилъ мнѣ — почему; а потомъ когда показалъ вотъ это (она указала пальцемъ на альбомъ), я больше и не смѣла спрашивать его.

— Почему? — спросила Мокра.

— Потому что есть люди полезнѣе военныхъ.

— Такъ гдѣ же мой Петръ? — съ горечью воскликнула Мокра. Она посмотрѣла на Иленку, и въ глазахъ ея отразилось не то чувство, которымъ она прикрывалась въ присутствіи турокъ, а чувство материнской скорби, чувство горести и опасенія.

— Ахъ, я несчастная! — воскликнула она раздирающимъ сердце голосомъ.

— Мокра… — начала Иленка, приближаясь къ старухѣ.

— Это уже третій, третій!.. — и изъ глазъ ея покатились слезы. Иленка тоже заплакала. Какъ только Мокра увидѣла слезы Иленки, она сейчасъ же опомнилась, вздохнула и, сказавъ: «пора работать», хотѣла уйти, но, вспомнивъ предлогъ, подъ которымъ привела къ себѣ Иленку, остановилась. Я сейчасъ принесу лекарство твоей матери, подожди немного, — проговорила она.

Мокра скоро вернулась и принесла небольшой пакетикъ, который отдала Иленкѣ, разсказавъ при этомъ, какимъ образомъ мать ея должна принимать леварство.

Онѣ вмѣстѣ вышли изъ комнаты Петра, и Мокра спросила: «Не зайдешь ли къ Анкѣ?»

— Нѣтъ, Мокра, не зайду.

Старуха промолчала.

Исчезновеніе Петра напомнило ей тотъ путь, по которому шелъ старшій ея сынъ, и на которомъ сложилъ голову. Она уже видѣла въ своемъ воображеніи голову этого послѣдняго сына на жерди, вбитой у городскихъ воротъ; ей становилось жутко, тяжело; но она умѣла скрывать свои чувства, и никто не догадался бы по ея наружности, какъ сильно она страдаетъ. Она шутила съ турками и нисколько не смутилась, когда къ ней пришелъ Аристархи-бей и прямо сказалъ:

— Хорошо, Мокра, ведетъ себя твой сынъ.

— Вѣроятно, не хуже другихъ…

— Кто бы ожидалъ отъ него чего-нибудь подобнаго!

— Всегда можно всего ожидать…

Сердце ея сжималось. Она сообразила, что турки узнали уже что-то, а слѣдовательно можно спросить, и потому прибавила: — Я впрочемъ сама не знаю, гдѣ онъ.

— Такъ онъ не сказался тебѣ?

— Нѣтъ… зачѣмъ же?.. вѣдь онъ не маленькій.

— Систовскій каймаканъ увѣдомилъ насъ объ немъ и объ его товарищахъ.

Мокра замерла: она вспомнила, что въ окрестностяхъ Систова началось возстаніе хаджи Димитра.

— Вѣдь это сумасшествіе, — продолжалъ бей: — три дня пьянствовать… одинъ чуть не потонулъ, другой расшибся… Когда паша узналъ, что сынъ твой участвуетъ въ этой пьяной компаніи, онъ сказалъ: «Молодецъ нашъ докторъ! не надо лучшаго доказательства, что онъ вполнѣ вѣрноподданный султана».

Послѣднія слова чрезвычайно удивили Мокру. Бей говорилъ о какой-то пьяной и въ то же время вѣрноподданнической экскурсіи. Сынъ ея принадлежалъ въ этой компаніи. Что это значитъ? Она тѣмъ болѣе путалась въ догадкахъ, что не могла сообразить, причемъ тутъ докладъ систовсваго каймакана. Однимъ словомъ, изъ всей этой путаницы выдѣлялось одно: это — надежда, что имѣло для нея большое значеніе. Она ждала разрѣшенія загадки и дождалась его только на пятый день позднимъ вечеромъ.

Мокра сидѣла на диванѣ, вязала чулокъ и думала о Петрѣ. Вдругъ среди ночной тишины раздался выстрѣлъ передъ самымъ ея домомъ.

— Господи Боже мой! — крикнула Мокра, вскакивая съ дивана.

Точно такъ же вскрикнула и вскочила сидѣвшая около нея Анка.

За первымъ выстрѣломъ послѣдовалъ другой, а за нимъ третій.

— Не Стоянъ ли?.. — воскликнула Анка.

— Что это ты? — успокоивала ее Мокра.

— Пришелъ съ войскомъ изъ Кладовы… — продолжала Анка восторженнымъ голосомъ.

— Молчи! — крикнула мать, сама не вная, что думать объ этой пальбѣ.

Прибѣжали слуги, а между тѣмъ послѣ нѣкотораго перерыва послѣдовалъ четвертый, пятый, шестой выстрѣлъ. Слышно было, что на улицѣ суетятся, и въ то же время начали сильно стучать въ ворота.

Мокра вдругъ преобразилась. Можно бы подумать, что это не женщина, а вождь, командующій отрядомъ во время внезапнаго нападенія. Она обратилась въ прислугѣ:

— Ступайте въ воротамъ! калитку на цѣпь! впускать только своихъ!.. Жандармамъ я сама отворю. Всякаго своего посылайте въ садъ!.. А ты, — продолжала она, обращаясь въ Анкѣ, когда ушла прислуга: — стой у входа въ садъ и посылай всѣхъ въ колодцу. Я сама буду тамъ стоять.

Распорядившись такимъ образомъ, Мокра взяла фонарь, спички и выбѣжала въ садъ. Черезъ нѣсколько мгновеній всѣ были по мѣстамъ: прислуга собралась около воротъ; Анка стояла у входа въ садъ; хозяйка заняла свой постъ у колодца.

Старый Коста, закрѣпивъ цѣпь, пріотворилъ калитку и спросилъ: — Кто тамъ?

— Это я, — отвѣтилъ ему голосъ, по которому онъ узналъ Петра.

Коста впустилъ, и всѣ тотчасъ закричали: — Въ садъ! въ садъ!

— Зачѣмъ? — спросилъ Петръ.

— Стыпуница приказала, чтобы всѣ свои шли въ садъ.

— Кромѣ меня никто сюда не войдетъ.

— Въ садъ! въ садъ! — настойчиво требовала прислуга, испуганная новыми выстрѣлами, доносившимися съ улицы. — Стыпуница приказала!

Петръ направился въ садъ и у входа увидѣлъ Анку; узнавъ брата, она остановилась въ недоумѣніи.

— Что все это значитъ?.. — спросилъ Петръ.

— Мы думали, что пришли наши изъ Кладовы — такая пальба!

— Гдѣ же мать?

— У колодца.

Легко представить себѣ, какъ обрадовалась Мокра, увидѣвъ сына. Петръ разсказалъ ей, что и какъ случилось, и она успокоилась, хотя пальба не скоро превратилась. Впрочемъ выстрѣлы раздавались все дальше и дальше, а наконецъ все стихло. За ужиномъ Петръ разсказалъ, какимъ образомъ уѣхалъ, что дѣлалъ въ это время и какъ вернулся. Охота, спрыскиваемая слишкомъ обильно, не была удачна. Приходилось стрѣлять не по зайцамъ, куропаткамъ, драхвамъ, не по дикой птицѣ, но по овцамъ, телятамъ, козамъ, собакамъ, курамъ и по домашнимъ гусямъ и уткамъ, причемъ чуть не подстрѣлили нѣсколько человѣкъ. Наконецъ веселые охотники вернулись въ Рущукъ, и, высадивъ Петра передъ его домомъ, устроили пальбу на прощаніе. Пришла полиція: пѣшіе и конные жандармы бросились туда, откуда слышались выстрѣлы, и очутились передъ повозкой, всѣ сѣдоки которой, не исключая кучера, были совершенно пьяны. Оказалось, что кучеромъ былъ консульскій кавасъ, а господа — изъ итальянскаго и англійскаго консульствъ. Неприкосновенность этихъ особъ оберегаютъ международные трактаты, и еслибъ кучеръ не былъ пьянъ, то жандармамъ пришлось бы отступить. Но такъ какъ консульскій кавасъ отказался править, то жандармы отвели повозку сначала въ англійское консульство, а потомъ въ итальянское. Пока жандармы вели лошадей подъ устцы, господа забавлялись стрѣльбой на воздухъ и успокоились только въ своихъ квартирахъ, куда ихъ пришлось проводить подъ руки.

— Что же, они пошли? — спросила старуха.

— Пошли… — отвѣтилъ Петръ. Тѣмъ и кончился ихъ разговоръ объ агентахъ комитета.

Конечно, никто и не подумалъ о вознагражденіи тѣхъ убытковъ, которые были причинены жителямъ консульскими чиновниками. Раненымъ было предоставлено право… лечиться, а тѣмъ, у которыхъ поубивали овецъ, телятъ и прочее… позволено… оплакивать свои потери. Турки всегда радовались, когда иностранцы компрометировали себя передъ мѣстными жителями, и, конечно, европейскія державы ничего объ этомъ не знали, такъ какъ консульскій персоналъ весьма рѣдко состоялъ изъ порядочныхъ людей.

Въ настоящемъ случаѣ англійское и итальянское консульство сослужило службу Петру, такъ какъ послѣ описанной выше охоты съ его личности и дома снятъ былъ полицейскій надзоръ. Паша лично объявилъ объ этомъ Петру.

— До сихъ поръ мы не довѣряли тебѣ, докторъ. Хотя я и относился къ тебѣ съ большимъ уваженіемъ, которое ты вполнѣ заслуживаешь, а все-таки думалъ: grattez le Bulgare, vous у trouverez un Russe. Теперь же вижу, что я ошибался.

— Я вѣдь нисколько не горжусь этимъ, ваше превосходительство, — замѣтилъ Петръ.

— Что же такое?.. Une folie, — возразилъ паша: — молодость имѣетъ свои права.

И съ тѣхъ поръ паша считалъ Петра вполнѣ порядочнымъ человѣкомъ.

А этотъ вполнѣ порядочный человѣкъ продолжалъ свои «преступныя» дѣянія. Благодаря связямъ Мокры, онъ сообщалъ въ Бухарестъ такія свѣденія, распространеніе которыхъ приводило въ тупикъ пашу и Аристархи-бея; кромѣ того, онъ участвовалъ въ мѣстномъ комитетѣ, снабжалъ его средствами, совѣтомъ и вообще былъ дѣятельнымъ его членомъ; однимъ словомъ, мастерски велъ подземную работу. Такіе мастера вырабатывались въ Болгаріи подъ вліяніемъ гнета турецкаго правительства, а репрессивныя мѣры — въ родѣ ссылки, четвертованія, висѣлицы, выставки головъ на жердяхъ — совершенствовали ихъ. Еслибъ два брата Петра не погибли, быть можетъ и онъ дѣйствовалъ бы подобно Стояну или Николѣ; но турки сами вышколили себѣ усовершенствованныхъ внутреннихъ враговъ.

Иленку крайне поразило исчезновеніе Петра, тѣмъ болѣе, что Мокра спрашивала ее: не подъ ея ли вліяніемъ Петръ рѣшился отправиться на войну. Сама бы она никогда объ этомъ не подумала, но когда ее спросили, она постаралась вспомнить весь разговоръ, и пришла къ тому заключенію, что на Петра могло подѣйствовать желаніе ея поступить въ Общество краснаго креста.

«Если я, дѣвушка, хотѣла идти на войну, то, можетъ быть, ему, мужчинѣ, стало стыдно оставаться дома». Къ такому заключенію пришла Иленка и сказала себѣ: «Жаль!.. очень жаль!»

О Николѣ она никогда еще не говорила, что его жаль. Она была увѣрена, что Никола въ Кладовѣ, и часто думала о немъ. Она воображала себѣ его въ мундирѣ, въ шапкѣ съ перомъ, съ саблей, съ винтовкой и съ револьверами за поясомъ. Она мечтала о геройскихъ его подвигахъ и радовалась его доблести. Но она никогда не подумала: «жаль его». Петра же ей было очень жаль. Она готова была пожертвовать весьма многимъ, чтобы онъ вернулся, и еслибъ Никола былъ здѣсь, сказала бы ему: — ступай, отыщи Петра и приведи его, а безъ него не возвращайся.

Не трудно потому вообразить себѣ, какъ она обрадовалась, узнавъ, что Петръ вернулся. Несмотря на гримасы Анки, Иленка собралась къ ней снова, и выбрала такой часъ, въ который навѣрное разсчитывала застать Петра. Но вѣдь придти въ то время, когда Петръ дома, не значило еще видѣться съ нимъ. Сколько разъ онъ не выходилъ въ ней, хотя и былъ дома во время ея прихода. Онъ слишкомъ увлеченъ книгами! Еслибъ не книги… Теперь она тоже не была увѣрена, увидитъ ли Петра, но, несмотря на то, пошла.

Войдя въ ворота дома Мокры, Иленка вспомнила, что ей хотѣлось спросить Косту о томъ ягненкѣ, который родился безъ хвоста. Объ этомъ ягненкѣ много говорили въ свое время во всемъ околоткѣ, но теперь всѣ уже забыли о немъ. Вдругъ Иленка вспомнила про него, и ей захотѣлось узнать, что сдѣлалось съ этимъ ягненкомъ. Поэтому она пошла не на лѣстницу, а въ сторону конюшни; но такъ какъ сама не знала, гдѣ Коста, то начала звать: — Коста!.. Коста!..

Иленка подождала немного, но Коста не приходилъ. «Богъ съ нимъ, въ другой разъ спрошу его объ этомъ ягненкѣ безъ хвоста», сказала себѣ дѣвушка и направилась въ лѣстницѣ, но увидѣла на противоположной сторонѣ двора служанку, которая мыла рисъ.

— Гдѣ Коста? — крикнула Иленка.

— Косты нѣтъ, онъ поѣхалъ на мельницу.

Теперь навѣрное можно было сказать, что если Петръ не оглохъ, то знаетъ, что Иленка пришла.

Она начала медленно подниматься по лѣстницѣ; проходя мимо дверей Петра, кашлянула. За ней отворилась дверь, и вышелъ Петръ. Дѣвушка слышала и видѣла это, но будто ничего не замѣчала, и только ускорила шаги; придя въ комнату Анки, она поздоровалась съ ней, скинула фереджію и яшмакъ, и не успѣла еще сѣсть, какъ вошелъ Петръ. Иленка будто удивилась.

— А? Я слышала, что тебя нѣтъ.

— Меня дѣйствительно не было, но я пріѣхалъ.

— Куда же ты ѣздилъ?

— Недалеко, въ окрестности Янтры.

Онъ разсказалъ, какимъ образомъ его похитили и заставили принять участіе въ развлеченіи совсѣмъ имъ нелюбимомъ.

— Такъ ты не любишь охотиться?

— Не люблю убивать звѣрей, а за обѣдомъ люблю дичь; но на свободѣ предпочитаю оставлять ее въ покоѣ.

— Однако ты долго охотился…

— Пять дней… Я собственно игралъ комедію, а мои товарищи, хотя бы и хотѣли, не могли охотиться.

— Не могли бы? — удивилась Иленка.

— Обстоятельства не благопріятствовали охотѣ.

— Слишкомъ много пили, — замѣтила Анка, которая не понимала, почему братъ щадитъ итальянцевъ и англичанъ. — Они уѣхали пьяными и пьяными вернулись.

— Шумно вернулись, — замѣтилъ Петръ.

— Мы сами слышали выстрѣлы, — замѣтила Иленка.

— А мы какъ испугались!.. Я подумала, что это наши изъ Кладовы пришли.

— Какъ же можно было дѣлать подобное предположеніе? — удивился Петръ. — Гдѣ Кладова, а гдѣ Рущукъ! А кромѣ того развѣ это легко войти въ крѣпость!

— Какое мнѣ дѣло до крѣпости! Я чуть не померла съ испуга, когда раздался первый выстрѣлъ; а какъ услышала, что къ намъ стучатъ, такъ и подумала, что это наши пришли.

— Нашихъ нѣтъ уже въ Кладовѣ…

Обѣ дѣвушки съ любопытствомъ взглянули на Петра, который продолжалъ: — Они ушли.

— Зачѣмъ ушли?

— Какъ зачѣмъ?.. воевать… Война никогда не ведется на одномъ мѣстѣ.

— И турки тоже ходятъ? — спросила Анка.

— И они ходятъ, — отвѣтилъ Петръ, улыбаясь.

— Они, значитъ, уходятъ?

— Не всегда. Турки недурно дерутся.

— Но не лучше нашихъ; мнѣ хотѣлось бы знать, когда они придутъ сюда и въ какія войдутъ ворота.

— Ты спросила бы лучше, по какой дорогѣ имъ можно придти.

— Я знаю: на пароходѣ Дунаемъ или по румынской желѣзной дорогѣ.

— Пойдемте въ мою комнату, я покажу вамъ на картѣ дорогу, — сказалъ Петръ, желая придать разговору болѣе содержанія. — Пойдемъ, — повторилъ онъ, обращаясь въ дѣвушкамъ: — разсмотримъ и всъ разсудимъ.

Анка нѣсколько поколебалась, наконецъ встала, а за ней встала и Иленка. Черезъ минуту дѣвушки стояли передъ картой европейской Турціи. Петръ прежде всего показалъ имъ Рущукъ, который принялъ за исходный пунктъ по отношенію къ горамъ, рѣкамъ и границамъ. Потомъ показалъ Болгарію между Балканами, Дунаемъ, Чернымъ моремъ и сербской границей. Разсказалъ затѣмъ объ Румыніи, что это чужой край, границъ котораго не можетъ переступить ни сербское, ни турецкое, ни болгарское войско. Онъ опредѣлилъ разстояніе между сербской границей и Рущукомъ и указалъ на тѣ препятствія, которыя пришлось бы побѣдить войску, пожелавшему слѣдовать въ этомъ направленіи. Его объясненіе, очевидно, опечалило дѣвушекъ.

— Какъ же это? — спросила Анка: — они, значитъ, не придутъ къ намъ?

— Трудно на это разсчитывать.

— А на что же можно разсчитывать?

— Смотрите… — Петръ указалъ горный хребетъ, начинающійся у береговъ моря и исчезающій въ Сербіи. — Вотъ наша естественная крѣпость. Если намъ удастся завладѣть ею и побить здѣсь турокъ разъ, другой и третій, тогда возстанутъ сосѣднія племена; возстанутъ тѣ, которыя поселились подъ Тунджей, Марицей; возстанемъ мы сами, придунайскіе жители, и если станемъ дружно дѣйствовать — освободимъ нашу Болгарію. Вотъ на что можно разсчитывать!

Дѣвушки смотрѣли въ раздумьѣ на карту.

— Если это такъ, то зачѣмъ же наши болгары выставили этотъ легіонъ? — спросила Анка.

— Потому что намъ нужны люди, знающіе военное дѣло. У насъ нѣтъ такихъ людей. Турки не допускаютъ насъ въ свое войско.

— Экая важность! всякій съумѣетъ драться.

— Нѣтъ, не всякій, — отвѣчалъ Петръ: — даже кулакомъ не всякій умѣетъ владѣть… слышала ли ты объ англійскихъ боксерахъ?

Оказалось, что Анка не слыхала о нихъ. Петръ взялъ какую-то толстую иллюстрированную книгу и отыскалъ въ ней боксеровъ, представленныхъ въ различныхъ позахъ.

— Вотъ видишь, и этому надо учиться; для обученія военному дѣлу существуютъ отдѣльныя школы, которыхъ у насъ не было и нѣтъ. Вотъ наши и обучаются въ легіонахъ.

— А ты былъ въ военной школѣ? — спросила Анка.

— Да, былъ.

— Такъ ты потому и не пошелъ на войну? — допрашивала сестра.

Иленка взглянула на Петра такимъ взглядомъ, въ которомъ выразилось: «теперь понимаю».

Петръ ничего не отвѣтилъ Анкѣ, которая начала разспрашивать его о судьбѣ легіоновъ, но онъ немного могъ о нихъ разсказать. Анка интересовалась судьбой легіоновъ потому, что тамъ былъ Стоянъ. Теперь пришлось ей разстаться съ надеждой увидѣть его скоро въ Рущукѣ, и потому ей хотѣлось побольше узнать о его судьбѣ.

Прежде ей казалось, что Стоянъ, тотчасъ же побѣдитъ и станетъ съ ней подъ вѣнецъ. Теперь она убѣдилась, что все это мечта, что дѣйствительность не такова; но нечего было дѣлать. Ей хотѣлось перемѣнить разговоръ. Она сѣла на диванъ и обратила вниманіе на пружины.

— И чего только не выдумаетъ нѣмецъ! — удивилась Анка и начала сравнивать пружины съ пуховикомъ. Въ результатѣ оказалось, что и то, и это хорошо.

Иленка между тѣмъ стояла передъ картой и внимательно разсматривала Балканы. Ей хотѣлось задать Петру очень много вопросовъ, но присутствіе Анки стѣсняло ее; наконецъ, Анка ушла; пришлось и ей уйти. За Иленкой вышелъ Петръ и, пользуясь тѣмъ, что она нѣсколько отстала, шепнулъ ей:

— Никола кланяется тебѣ.

Иленка посмотрѣла на него и улыбнулась.

XXIV.

Недавно еще, въ 1877 и 1878 годахъ, болгары переживали очень важный моментъ. Жизненный пульсъ ускорился точно также у тѣхъ, которые сами не знали, чего держаться, какъ и утѣхъ, которые въ продолженіе послѣднихъ десяти лѣтъ занимались тѣмъ, Что почтенные и степенные люди считали сумасшествіемъ. Балканское возстаніе явилось результатомъ этой дѣятельности. Оно вспыхнуло съ ясно опредѣленною цѣлью, но было въ высшей степени необдуманнымъ поступкомъ. Необдуманность эта указывала впрочемъ, что народъ живъ, думаетъ о себѣ и что въ немъ появились желанія, которыя онъ готовъ купить весьма дорогою цѣной. Желанія свои хотѣлъ онъ окупить тѣмъ, чѣмъ могъ располагать — своею кровью.

По всей Европѣ пробѣжала страшная вѣсть о результатѣ болгарскаго возстанія.

Предостереженіе паши, привезенное Петромъ въ Бухарестъ, не было пустымъ словомъ. Порта рѣшила потопить въ крови патріотическія стремленія, и рѣшеніе это исполнила. Всѣ мѣстности, въ которыхъ стремленія эти проявились, были обращены въ человѣческую бойню, были усыпаны развалинами.

Убивали старыхъ, молодыхъ, женщинъ и дѣтей. Цѣлые посады обратились въ груды труповъ, терзаемыхъ хищными звѣрями и птицами. Принципъ оттоманской Порты требовалъ строгаго наказанія непокорныхъ — и они были примѣрно наказаны.

Вѣсть о событіяхъ въ Балканахъ отразилась въ Рущукѣ болѣзненнымъ эхомъ. Все замерло сначала, а потомъ наступило время тихаго плача женщинъ и унылаго молчанія мужчинъ. Когда Петръ прочиталъ, сидя въ своемъ кабинетѣ, разсказъ объ этихъ событіяхъ, онъ поблѣднѣлъ какъ мертвецъ. Не успѣлъ онъ оправиться отъ перваго впечатлѣнія, какъ въ комнату вошла Мокра и остановилась передъ нимъ. Нѣкоторое время она молчала. Мокра смотрѣла сыну въ глаза и, наконецъ, промолвила:

— Ну, что же!.. Несчастіе.

Петръ хотѣлъ ей что-то отвѣтить, но она перебила его.

— Я точно то же сказала, когда погибъ твой старшій брать и когда убили твоего, младшаго брата. Тогда случилось меньшее несчастіе, теперь большее… Что-жъ дѣлать?

— Мнѣ грустно, мать, мнѣ тяжело! — вздохнулъ Петръ: — совѣсть меня мучаетъ… — Почему я не въ Старой Загорѣ, а здѣсь!

— Не говори этого… Придетъ и твоя очередь.

— Ты думаешь?

— Можно ли иначе думать!.. Вѣдь есть же праведный Господь!.. Поплачемъ объ тѣхъ, которые погибли, но необходимо подумать и о тѣхъ, что остались въ живыхъ.

Петръ нагнулся къ матери. Мокра обняла его голову, поцѣловала. Когда онъ опять выпрямился на стулѣ, въ глазахъ его были слезы.

— Быть можетъ, настанетъ время еще болѣе тяжелое, — сказала старуха. — Помни, сынъ, что ты не одинъ. За тобой стоитъ старшій твой братъ, за тобой стоитъ младшій.

Въ этихъ словахъ безграмотная старуха выразила, быть можетъ, не вполнѣ сознательно тотъ логическій законъ, согласно съ которымъ совершаются политическія событія.

Не всѣ, однако, такъ думали.

Мокра не успѣла еще уйти изъ комнаты сына, какъ вбѣжала Иленка. На этотъ разъ дѣвушка прямо вошла въ комнату Петра. Она была блѣдна и растерянна. Петръ всталъ. Она остановилась и дрожащимъ голосомъ выговорила:

— Адресъ!..

Слово это съ 1868 года сдѣлалось пугаломъ честныхъ людей. Тогда обыватели должны были подавать «добровольно» благодарственный адресъ за истребленіе четы хаджи Димитра. За что же имъ теперь благодарить? За рѣзню сотенъ безоружнаго народа!..

— Адресъ!.. — повторила Иленка: — отецъ… Мой отецъ собирается къ тебѣ… онъ сейчасъ придетъ! — и, выговоривъ это, дѣвушка ушла къ Анкѣ.

Вопросъ объ адресѣ принималъ тѣмъ болѣе острый характеръ, что прежній образованный, вѣжливый губернаторъ былъ теперь призванъ на новый постъ, а мѣсто его занялъ грубый деспотъ. Тотъ намекалъ бы о «необходимости добровольнаго адреса», а этотъ просто приказывалъ. Такъ какъ хаджи Христо, авторъ всеподданнѣйшаго адреса объ уничтоженіи школъ, обратилъ на себя вниманіе, то новый паша послалъ къ нему своего адъютанта съ приказомъ написать «добровольно» адресъ и собрать подписи на немъ. Хаджи Христо впрочемъ и готовъ былъ сдѣлать что-нибудь подобное и по собственной иниціативѣ. Извѣстіе о происшедшихъ событіяхъ до того испугало его, что онъ видѣлъ единственное спасеніе въ паденіи ницъ передъ турками и въ полномъ отреченіи отъ всякой солидарности съ «преступниками», а потому въ присланномъ приказаніи онъ увидѣлъ только доказательство особеннаго расположенія къ нему властей и охотно, даже съ удовольствіемъ взялся написать адресъ и собрать подписи.

— Хорошо, эффендимъ, — отвѣтилъ онъ адъютанту: — я предложу въ первомъ же засѣданіи ратуши.

— Нѣтъ, — возразилъ адъютантъ: — въ засѣданіи участвуютъ турки и евреи, которые не бунтуютъ; они вѣрны падишаху. Вы только, болгары, бунтуете, вы и составьте между собой адресъ. Ты утромъ напиши, а пополудни придетъ къ тебѣ юсбаша заптіевъ и поможетъ собирать добровольныя подписи.

Вотъ въ чемъ состояла цѣль предсказаннаго Иленкой визита хаджи Христо.

Петръ принялъ своего гостя въ мусафирлыкѣ. Не дожидаясь даже кофе, хаджи Христо приступилъ въ дѣлу и, разсказавъ суть, прибавилъ: — Пиши.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Петръ: — я этого не сдѣлаю.

— Почему?

— Потому что я самъ участвовалъ въ подготовленіи балканскихъ событій.

Хаджи Христо удивился, вытаращилъ глаза и забормоталъ: — А я… я хотѣлъ… отдать тебѣ Иленку и все мое состояніе.

— Благодарю тебя за твои желанія, но…

— Но если, — перебилъ хаджи, — напишешь адресъ и подпишешься подъ нимъ, то этимъ вполнѣ оградишься отъ всякой отвѣтственности. Все кончится благополучно, и а отдамъ тебѣ дочь, только сватовъ присылай… Мы такъ уже и порѣшили съ женой. Ну… что же скажешь?

— Не напишу и не подпишу.

— Знаешь ли, сколько я дамъ тебѣ изъ рукъ въ руки?

— Нѣтъ, не знаю.

— Двадцать тысячъ мэджиджи, — перебилъ хаджи Христо.

— Это не можетъ измѣнить моего рѣшенія.

— Что же, ты больше хочешь?

— Ни за какія деньги не напишу я такого адреса и не подпишу его.

— Напишутъ и безъ тебя, — отвѣчалъ хадяаи. — Но что же ты сдѣлаешь, когда я вмѣстѣ съ юсбашемъ приду бъ тебѣ за подписью? Вѣдь ты погубишь себя, если не подпишешь.

— А все-таки не подпишу.

— Это твое послѣднее слово?

— Да, послѣднее.

— Га! — сказалъ хаджи Христо, вставая. — По крайней мѣрѣ, не скажешь, что я не желалъ тебѣ добра.

Хаджи передалъ содержаніе этого разговора женѣ и Иленкѣ, и обращаясь въ послѣдней, прибавилъ:

— Не дуракъ ли онъ, что ни тебя, ни паричекъ не хочетъ?

— Не ходи ты больше къ Мокрѣ, потому что надъ этимъ домомъ нависла уже гроза.

Спустя полчаса дѣвушка была уже въ комнатѣ, сосѣдней съ лавкой Мокры, и тихонько сообщала ей объ угрожающей Петру опасности и о томъ, что, въ случаѣ надобности, могла бы скрыть его. Мокра внимательно выслушала ее, а потомъ спросила: — Гдѣ же ты можешь скрыть его?

— Въ нашемъ тайникѣ. У насъ не станутъ дѣлать обыска, а проведу его я сама.

— Можетъ быть и безъ этого обойдется, — отвѣчала Мокра.

И дѣйствительно, въ продолженіе нѣкотораго времени не надо было прибѣгать къ этому, пока Россія не объявила войну Турціи. Какъ только была объявлена война, тотчасъ же начались повальные аресты подозрительныхъ, а подозрительными считались прежде всего тѣ, которые отказались подписать «добровольный» адресъ. Полиція снарядила облаву.

Въ первый разъ арестовали нѣсколькихъ человѣкъ, но во второй, третій не арестовали никого. Четвертая и пятая облава были точно также безуспѣшны. Подозрительныя личности ускользали изъ рукъ полиціи и куда-то пропадали. Только-что былъ… и вдругъ исчезъ.

Петра нельзя было арестовать только за то, что онъ не подписалъ «добровольнаго» адреса, такъ какъ онъ имѣлъ связи со многими консульствами; поэтому Аристархи-бей приказалъ строго наблюдать за Петромъ, самъ подсматривалъ и подслушивалъ; но ничего не могъ открыть. Свѣденія, добываемыя Мокрой отъ служащихъ въ конакѣ, парализироваіи дѣятельность полиціи. Аристархи-бей подозрѣвалъ, что Петръ скрываетъ преслѣдуемыхъ полиціей; но не могъ найти никакихъ доказательствъ. Несмотря на усиленный караулъ у городскихъ воротъ и на берегу Дуная, подозрительные будто сквозь землю проваливались и вынырнули впослѣдствіи въ болгарскихъ отрядахъ, формировавшихся подъ охраной русскаго войска. Они на самомъ дѣлѣ проваливались подъ землею. Вѣроятно, никогда еще не проходило черезъ подземелье Мокры столько людей, какъ въ періодъ полицейскихъ облавъ на подозрительныхъ. Этимъ путемъ проходили не только люди, но тысячи подробностей, касающихся укрѣпленій и оборонительныхъ средствъ страны. Турки понять не могли, какъ могутъ совершаться подобныя злодѣянія? И гражданскія, и военныя власти были увѣрены, что всѣмъ этимъ управляетъ кто-то очень ловкій и свѣдущій: «вѣроятно, Петръ». Но, съ другой стороны, Петръ никогда не заходилъ теперь въ конакъ, не исправлялъ никакой должности, не ходилъ къ укрѣпленіямъ; иногда только его видали въ кофейнѣ съ чиновниками различныхъ консульствъ.

Колодезь съ подземельемъ отлично работалъ до первой попытки бомбардированія Рущука съ румынскаго берега. Попытка эта ничѣмъ не кончилась, но побудила въ дѣятельности турецкихъ инженеровъ, которые вспомнили, что кромѣ торпедовъ, преграждающихъ доступъ въ пристани, не помѣшало бы воздвигнуть на берегу Дуная нѣсколько баттарей. Вышелъ приказъ осмотрѣть берега. Когда Мокра сообщила Петру объ этомъ приказѣ, онъ нахмурился и сказалъ:

— Дѣло плохо.

— А что такое?

— Если инженеры не слѣпые, то они построятъ баттарею въ нашемъ саду.

— Не построятъ, — возразила Мокра.

— Увидимъ: это впрочемъ будетъ зависѣть отъ принятаго штабомъ рода укрѣпленій.

На другой день послѣ этого разговора по двору Мокры прошло около шести офицеровъ въ сопровожденіи нижнихъ чиновъ, которые несли жерди, треножники, ящики и ящички. Они пошли въ садъ. Петръ наблюдалъ черезъ окно, сидя въ своей комнатѣ, какъ они дѣлали измѣренія, потомъ какъ начали совѣщаться. Долго совѣщались и, наконецъ, рѣшили. Одинъ изъ офицеровъ отошелъ въ сторону, остановился, протянулъ ногу, позвалъ солдата и приказалъ вбить колъ въ томъ мѣстѣ, въ которомъ была его нога.

— Плохо, — сказалъ про себя Петръ.

Потомъ тотъ же офицеръ велѣлъ солдатамъ повбивать колья въ нѣсколькихъ указанныхъ имъ пунктахъ, и вскорѣ очерчена была фигура наысыпи, которую рѣшили здѣсь воздвигнуть.

Петръ тяжело вздохнулъ. Лицо его выражало безпокойство; онъ началъ ходить по комнатѣ.

— Плохо дѣло, — сказалъ онъ матери въ тотъ же вечеръ. — Для этой насыпи потребуется очень много земли: солдаты отроютъ подземелье.

— Мы скажемъ, что ничего объ немъ не знали. А слѣды, если найдутся, можно убрать.

— Теперь уже поздно. Работа началась и поставленъ караулъ.

Мокра смутилась на минуту, но очень скоро оправилась и сказала:

— Что же мнѣ сдѣлаютъ?.. Ничего не видѣла… ничего не слышала, эффендимъ! — передразнивала она свои отвѣты передъ слѣдственной коммиссіей. — А тебѣ надо скрыться.

Петръ улыбнулся и въ улыбкѣ его выразилось сомнѣніе.

— Да, тебѣ надо скрыться… знаешь гдѣ? Въ домѣ хаджи Христо.

— Что! — крикнулъ Петръ: — въ домѣ хаджи Христо!

— Иленка тебя проведетъ.

Она разсказала Петру, какъ все устроится. Петръ выслушалъ молча. Мокра не только разсказывала, но также старалась убѣдить сына, что глупо и безцѣльно рисковать жизнью, если можно спастись, никому не вредя.

Въ продолженіе всего слѣдующаго дня Петръ не выходилъ изъ своей комнаты и безпрестанно наблюдалъ за ходомъ работъ. Около вечера онъ увидѣлъ что-то особенное: насупилъ брови, всталъ, надѣлъ пальто, сказалъ Анкѣ, чтобы его не ждали, поцѣловалъ ее въ лобъ, ушелъ и не вернулся.

Онъ не присутствовалъ при обыскѣ, который начался въ домѣ Мокры въ ту же ночь и кончился только на слѣдующій день около полудня. Въ этотъ разъ турки произвели страшное опустошеніе: поднимали полы, разбивали стѣны и забрали всѣ книги и рукописи Петра. Анку пріютили сосѣди; старуху посадили въ тюрьму. Судили ее военнымъ судомъ, которому не удалось ничего узнать отъ нея. Судъ ограничился заочнымъ приговоромъ Петра къ разстрѣлянію и конфискованію его имущества.

Послѣднее можно было осуществить, и это немедленно и было осуществлено. Первое же пришлось отложить на неопредѣленный срокъ. Объявлено только было при звукахъ барабаннаго боя, что всякій доставившій Петра, живого или мертваго, получитъ двадцать-пять тысячъ гурушъ.

Конфискація распространялась на домъ, лавку и капиталы, такъ что Мокра съ трудомъ только могла спасти кое-что, дозволившее ей вмѣстѣ съ Анкой снять небольшую квартиру.

Никто не могъ получить вознагражденія за голову Петра, такъ какъ никто, кромѣ Мокры и Иленки, не зналъ, гдѣ онъ.

Подземелье, открытое въ саду Мокры, было разрушено. Древніе своды разнесены были динамитомъ, и обрывъ обсыпался, такъ что теперь на этомъ мѣстѣ берегъ сдѣлался отлогимъ.

Анка много плакала. Ей было жаль богатства, жаль было разстаться съ удобствами, жаль было разрушенныхъ надеждъ; мать старалась утѣшать ее, и самымъ лучшимъ утѣшеніемъ считала слѣдующее:

— Посмотримъ… какъ все это кончится.

— Я жду конца только для того, чтобы отправиться въ монастырь.

Впрочемъ имъ ничего лучшаго и не оставалось дѣлать, какъ ждать. Что могли сдѣлать двѣ женщины, покинутыя на произволъ судьбы въ осажденной крѣпости?

Онѣ ждали и дождались такой радости, такого счастья, какого Мокра ждала только для своихъ правнуковъ. Періодъ радостей начался испугомъ. Въ квартиру ихъ неожиданно вошелъ Петръ. Увидѣвъ его, мать и сестра поблѣднѣли.

— Что ты!.. — воскликнула Мокра.

— Какъ такъ? — спросилъ Петръ.

— Голова твоя оцѣнена въ двадцать-пять тысячъ гурушъ.

— Моя голова ничего теперь не стоитъ.

— Что такое? Почему?

— Потому что мы… теперь…

Слѣдующаго слова онъ не могъ выговорить: чувство восторга сжимало ему горло; ему хотѣлось смѣяться… Онъ желалъ удержать порывы радости, но не могъ владѣть собою и только повторялъ:

— Мы теперь… мы теперь… — наконецъ, вырвалось у него слово: — свободны! — и онъ зарыдалъ.

Долго не могли Мокра и Анка ни говорить, ни слушать. Наконецъ, немного успокоились. Петръ разсказалъ матери и сестрѣ, что миръ заключенъ, что Болгарія освобождена, что турецкія войска выходятъ изъ Рущука, что вмѣсто нихъ придутъ русскіе.

Мокра сложила руки и воскликнула:

— Боже!.. Боже!.. сыновья мои!..

Петръ началъ потомъ разсказывать о своемъ пребываніи въ домѣ хаджи Христо.

— Что же хаджи Христо? — спросила Анка.

— И не подозрѣвалъ.

— Это она тебя скрыла… А когда ты уходилъ, что хаджи Христо сказалъ?

— Онъ меня не видѣлъ… Мнѣ не хотѣлось показываться ему, во-первыхъ, изъ-за Иленки, а во-вторыхъ, потому, что теперь онъ занятъ составленіемъ адреса русскому царю. Онъ работаетъ надъ этимъ вмѣстѣ съ Аристархи-беемъ, и такъ заспорили другъ съ другомъ, что и не замѣтили, какъ я прошелъ черезъ сосѣднюю съ мусафирлыкомъ комнату, въ которую дверь была открыта.

— Посмотри, что у насъ осталось, — сказала Мокра, указывая рукой и глазами на свою квартиру.

— Знаю, знаю… Что же дѣлать!.. Будемъ работать и какъ-нибудь пробиваться.

— Вѣдь намъ теперь должны возвратить то, что турки отняли у насъ, — замѣтила Анка.

— Что же намъ могутъ возвратить?.. Разрушенный домъ и землю… а прочее… погибло.

— Ахъ, я несчастная! — горевала дѣвушка: — теперь мнѣ остается только поступить въ монастырь.

— Скоро войско наше придетъ, — сказалъ Петръ какъ бы въ отвѣтъ сестрѣ.

— Когда? — спросила она.

— Не знаю.

Анка задумалась и все вниманіе сосредоточила на своей работѣ, которую держала въ рукахъ, а между тѣмъ Петръ заговорилъ съ матерью о дѣлахъ. Имъ казалось, что послѣ общаго застоя по случаю войны дѣла должны пойти хорошо. Мокра унесла съ собою нѣсколько денегъ, и Петръ также захватилъ съ собой кое-что. Порѣшили на всѣ эти деньги снять лавку на одной изъ болѣе оживленныхъ улицъ и торговать мелочнымъ товаромъ.

— Мнѣ жаль нашей лавки, — вздохнула Мокра.

— А мнѣ жаль моихъ книгъ.

— Зато Болгарія свободна.

— Ты права, — отвѣтилъ Петръ: — это важнѣе всего.

— А наше войско, — спросила Анка: — это то же самое, которое стояло въ Кладовѣ?

— Не знаю… можетъ быть… вѣроятно, остался кто-нибудь изъ нихъ.

Анка опять задумалась и не обращала больше вниманія на разговоръ брата съ матерью.

Петръ пошелъ въ городъ, чтобы отыскать лавку сообразно съ оставшимися у нихъ средствами. Черезъ нѣсколько дней онъ нашелъ, наконецъ, помѣщеніе, купалъ товару и накалъ торговать. Пока онъ былъ занятъ устройствомъ своихъ дѣлъ, въ правительственныхъ сферахъ все перемѣнилось. Турецкое войско и турецкія власти уступили мѣсто русскимъ войскамъ и русскимъ властямъ, пока не организуется мѣстное правительство. О народномъ правительствѣ ходили различные толки; но одно изъ извѣстій повторялось настойчивѣе другихъ: оно относилось къ войску. Всѣ ждали болгарскаго войска. Каждый день ожидали его съ величайшимъ нетерпѣніемъ, — не знали только, по какой дорогѣ оно придетъ. Наконецъ, дождались. Обыватели рѣшили торжественно принять своихъ. Народъ вышелъ на встрѣчу и громко привѣтствовалъ пѣхоту, впереди которой шла русская военная музыка. Радостныя восклицанія заглушили музыку. Отрядъ стройно двигался колоннами; передъ отрядомъ несли распущенное знамя, за которымъ шелъ офицеръ съ обнаженной саблей на правомъ плечѣ. Толпа окружала это воскресшее послѣ пятивѣковой смерти войско, которое свидѣтельствовало объ освобожденіи народа, и провожала его въ городской площади. Невозможно описать общій восторгъ, усиленный еще долгимъ ожиданіемъ.

На площади собранъ былъ городской совѣтъ въ полномъ составѣ; около него собрались женщины. Впереди членовъ городского совѣта стоялъ хаджи Христо; между женщинами была жена его, Иленка, Мокра и Анка. Петръ тоже былъ въ толпѣ, но онъ не выдвигался впередъ. Отдѣльно отъ другихъ стоялъ плацъ-комендантъ со штабомъ. Когда отрядъ пришелъ на средину площади, командующій имъ офицеръ поднялъ саблю кверху и скомандовалъ: «стой!»

Въ толпѣ послышалось чье-то восклицаніе: «Стоянъ!» Хаджи Христица и Иленка повторили его; повторилъ его и хаджи Христо; съ особеннымъ восторгомъ повторила и Анка, стараясь приподняться, чтобы увидѣть Стояна.

Стоянъ отдалъ честь плацъ-коменданту, подалъ рапортъ, потомъ скомандовалъ разойтись. Какъ только начали расходиться, тотчасъ же обыватели стали приглашать солдатъ на квартиры.

Хаджи Христо подбѣжалъ къ Стояну, обнялъ его и кричалъ:

— Ты мой!.. Тебя я никому не уступлю… Ты ко мнѣ!

— Мокра… — началъ-было Стоянъ.

— Что Мокра!.. Она теперь и угостить тебя не можетъ… Я тебя не пущу!

Нечего было дѣлать. Стоянъ принялъ приглашеніе хаджи Христо. Онъ шелъ рядомъ съ хаджи Христицей и Иленкой и спросилъ про Мокру.

— Все потеряла! — отвѣчалъ хаджи. — Сама виновата: шутила, шутила и дошутилась. — Турки нашли въ ея саду какое-то подземелье, какія-то глупости… и конфисковали имущество, а Петра приговорили въ разстрѣлянію.

— Такъ Петра разстрѣляли?! — воскликнулъ Стоянъ.

— Нѣтъ… скрылся… право, не знаю, какимъ образомъ. Его голову оцѣнили въ двадцать-пять тысячъ гурушъ. Какъ это никто не прельстился!.. Но все-таки онъ скрылся и теперь держитъ лавку, которая со всѣмъ товаромъ не стоитъ пятисотъ гурушъ.

Другіе обыватели уводили къ себѣ другихъ солдатъ.

Одинъ изъ нихъ, а именно хорунжій, не принималъ никакихъ приглашеній, а только спрашивалъ про Мокру и Петра.

— Мокра! Мокра! — начать онъ кричать въ толпѣ.

Мокра вышла впередъ.

— Вонъ она! — указалъ кто-то.

Хорунжій привѣтствовалъ Мокру и сказалъ: — У меня есть письмо къ Петру… мнѣ надо отдать ему письмо и переговорить съ нимъ.

— Иди ты лучше сначала въ кому-нибудь другому, другіе лучше могутъ угостить тебя; а когда поѣшь приходи въ лавку, тамъ застанешь Петра, поговоришь съ нимъ и отдашь письмо.

Хорунжій посмотрѣлъ на Мокру съ величайшимъ удивленіемъ и отвѣчалъ:

— Никола разсказывалъ, что ты богата, что у тебя есть домъ, лавка и много денегъ.

— Все это было, но теперь нѣтъ.

— Такъ возьми письмо, а я приду потомъ поговорить.

Сказавъ это, онъ вынулъ изъ-за пазухи сильно запачканный конвертъ и отдалъ его Мокрѣ.

Нѣсколько спустя, письмо это находилось въ рукахъ Петра, который распечаталъ его, прочиталъ и насупился.

— Отъ Николы, — сказалъ онъ: — изъ Габрова… изъ госпиталя. Письмо писано три мѣсяца тому назадъ… Вѣроятно, Никола приказалъ долго жить.

Мокра и Анка вздохнули. — Что же онъ пишетъ? — спросила мать.

— Онъ поручаетъ мнѣ то, чего я не могу исполнить. Велитъ сказать Иленкѣ, чтобы она не выходила за Стояна, а то Никола и въ гробѣ не будетъ имѣть покоя.

— Почему же ты не можешь исполнить этого порученія? — спросила Анка съ оттѣнкомъ безпокойства.

— Потому что оно нелѣпо, — отвѣчалъ Петръ.

— Такъ я скажу Иленкѣ, что пишетъ Никола.

— И не думай объ этомъ! — воскликнула мать: — это не твое дѣло… Стоянъ заслужилъ такой награды, какъ Иленка. Пусть вѣнчаются, если только сами захотятъ и родители позволятъ.

— Ахъ, позволятъ, позволятъ! — простонала Анка.

Мокра и Петръ переглянулись въ недоумѣніи, потомъ Мокра сказала: «погоди еще немного, погоди».

Пришелъ хорунжій и разсказалъ подробности про Николу. Никола прокрался въ Балканы, участвовалъ тамъ въ возстаніи и, скрывшись отъ турокъ, скитался до тѣхъ поръ по разнымъ мѣстамъ, пока не поступилъ охотникомъ въ болгарскій отрядъ, организовавшійся при русскомъ войскѣ. Онъ былъ отличнымъ солдатомъ. Раненый нѣсколько разъ въ битвѣ подъ Шипкой, слегъ въ больницу. Тамъ онъ лежалъ рядомъ съ хорунжимъ, который тоже былъ раненъ подъ Шипкой. Никола написалъ письмо за два дня передъ смертью.

— Онъ померъ на моихъ глазахъ, — говорилъ разсказчикъ и передъ самою смертью усиленно просилъ меня передать письмо Петру.

— Встрѣчался ли онъ со Стояномъ? — спросилъ Петръ.

— Мы всѣ служили въ одномъ батальонѣ.

Лишь только хорунжій окончилъ разсказъ, на порогѣ появился и Стоянъ. Анка поблѣднѣла, увидѣвъ его.

Мокра и Петръ встрѣтили Стояла съ восторгомъ, а онъ, поздоровавшись съ ними, подошелъ къ Анкѣ и громко спросилъ: «Ты ждала?»

Анка упада безъ чувствъ…

Разсвѣтъ кончился. Наставалъ для Болгаріи ясный день…

I. У.

"Вѣстникъ Европы", №№ 8—12, 1889

↑ Личность овчара взята прямо изъ жизни. — Прим. автора.
↑ «Четнте въ Болгаріи». М. Стоянова, Филиппополь, 1885.

[1] Личность овчара взята прямо изъ жизни. — Прим. автора.

[2] «Четнте въ Болгаріи». М. Стоянова, Филиппополь, 1885.

[1]

[2]