На разных дорогах (Немирович-Данченко)/ДО

На разных дорогах
авторъ Василий Иванович Немирович-Данченко

Опубл.: 1896. Источникъ: az.lib.ru

ВАСИЛІЙ НЕМИРОВИЧЪ-ДАНЧЕНКО

НА РАЗНЫХЪ ДОРОГАХЪ

РОМАНЪ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ (передѣланъ и дополненъ) С.-ПЕТЕРБУРГЪ ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА 1896

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Лиловыя скалы, голубое море, золотистыя отмели. Волна за волной, набѣгая, заплетаютъ и расплетаютъ на нихъ причудливое кружево бѣлой пѣны. Темная синева плотнымъ куполомъ покрыла растомленную землю, — чтобы все задохнулось на ней отъ невыносимаго зноя. Еслибы не вѣтерокъ, еще славшійся порою по низинамъ, — такъ хоть ложись и умирай! Утесы не давали тѣни: было около полудня — солнце стояло посреди неба. Зелени ни клочка, — она вся отступила отъ моря, безпощадно подъ сѣвернымъ вѣтромъ хлеставшаго соленою влагой и заносившаго пескомъ ея слабыя поросли. Только жесткая, сѣрая колючка съ сильно и пряно пахнувшими красными цвѣтами цѣплялась за камень и глубоко въ его трещины уходила сухими, извилистыми, узловатыми корнями. Жара все умаяла кругомъ. Ни звука; только далеко-далеко надъ самыми волнами бѣлымъ облакомъ клубились неугомонныя чайки и оттуда на берегъ доносились печальные, дикіе крики: должно быть рыба подымалась. На скалу пониже, выступившую въ море выглаженную прибоемъ грузно осѣлъ громадный отель изъ тѣхъ, что живутъ только три-четыре «купальныхъ» мѣсяца въ году. У воды на тонкой полоскѣ отмели чуть замѣтны будки для раздѣвающихся и плетеныя передвижныя кресла съ верхами. Впрочемъ, и тутъ почти никого: зной всѣхъ загналъ въ большія, прохладныя гостинныя и предоставленный себѣ осликъ отдыхалъ за одною изъ «кабинокъ», опустивъ голову, хвостъ и уши, неподвижный, точно нарисованный. «Почти» потому, что въ сторонѣ подъ громаднымъ вбитымъ въ землю зонтикомъ сидѣлъ за мольбертомъ толстякъ въ коротенькой курткѣ, смокшей батистовой рубашкѣ, перехваченной широкимъ чернымъ поясомъ, и синей баскѣ, сдвинутой на самый затылокъ съ потнаго лба. Нетерпѣливые, будто раздраженные мазки кобальту густо и грубо ложились на небольшое полотно.

— Чего вы торопитесь? — лѣниво проговорилъ лежавшій рядомъ подъ тѣмъ-же зонтикомъ, подымаясь на локтѣ крупнымъ тѣломъ и всматриваясь въ работу товарища.

— Хорошо вамъ… Васъ-то Господь-Богъ жиромъ не обидѣлъ, а вы попробуйте за меня… Еще полчаса — весь растоплюсь, только пятно на пескѣ останется. А не угодно-ли — украсть у природы ея тайну. Нѣтъ такихъ красокъ, понимаете? Нѣтъ! Не выдумали еще люди! Извольте разными сочетаніями, да фокусами добиваться того же впечатлѣнія. Терпѣть не могу — южнаго моря!

— За что такая немилость?

— А за то, что оно преувеличенное… Вотъ за что… Развѣ это — натура? Всмотритесь: эмаль, лакировка. Вонъ скала. Красная совсѣмъ: карминъ передъ нею — грязь… Все неестественно… Нарумяненная природа, чортъ ее возьми!

— Это вы со злости… Пока не домазались до настоящаго «эффекта». А тогда сейчасъ въ восторгъ, какъ вчера… «Нѣтъ, знаете, югъ, все-таки…» Забыли?

— Эту натуру какъ зайца сначала въ семи водахъ вымой, чтоб она полиняла немного.

Лежавшій окинулъ его смѣющимися голубыми глазами и, замѣтивъ пятно на рукахъ, несовсѣмъ чистую шею еще лѣнивѣе проговорилъ:

— Я бы и вамъ посовѣтовалъ тоже.

— Что то же?

— А въ семи водахъ пополоскаться. Ишь какіе на васъ… узоры.

Художникъ сначала хотѣлъ было обидѣться, онъ даже нахмурился и кисть въ его рукѣ дрогнула, такъ что кобальтъ моря по кармину береговыхъ скалъ проѣхалъ не кстати; но къ счастію рисовавшій вспомнилъ во-время, что имѣетъ дѣло съ богатымъ заказчикомъ. Успокоился, добродушно съузилъ и безъ того заплывшіе глаза и ни съ того, ни съ сего замѣтилъ:

— А вы знаете, что въ природѣ собственно чернаго цвѣта нѣтъ?

— Вы это къ чему?

— Такъ… Нѣтъ и кончено… Всмотритесь въ самыя темныя ночи — нѣтъ его. Люди выдумали и то неудачно, потому что — возьмите китайкую тушь и въ ней буроватый, либо синеватый оттѣнокъ! Да-съ… Левъ Самойловичъ. А я, ей-Богу, «бурю въ Біарицѣ» вамъ пошлю… У васъ въ кабинетѣ надъ столомъ, — помните разъ-въ-разъ пустое мѣсто.

— И все-таки пустое будетъ… съ вашею картиною.

— Вы не острите… Вы говорите толкомъ?.. У меня англичанинъ покупалъ ее, эту бурю…

— Покупалъ… Ну, да. И вы «изъ самолюбія» рѣшили не отдавать въ иностранныя руки и потому хоть онъ вамъ и предлагалъ пятьсотъ фунтовъ, съ меня вы и пятьсотъ рублей возьмете… И такъ дальше! Все это, милѣйшій мой Иванъ Николаевичъ, я не разъ слышалъ… Это, душенька — клише называется.

— Если не вѣрите спросите у Франсуа… при немъ было.

— У какого Франсуа?

— Человѣкъ въ нашемъ коридорѣ. Онъ у меня кофе выносилъ въ эту минуту…

Левъ Самойловичъ брезгливо сморщился и отвернулся къ морю.

— Иванъ Николаевичъ, говорите прямо: нужны вамъ деньги?

— Нужны! упавшимъ голосомъ отвѣтилъ тотъ.

— Ну, вотъ что: возьмите у меня такъ, а картины вашей я не хочу.

— Почему?

— Во-первыхъ, не нравится: море у васъ какое-то, не то картонное вышло, не то думается, внизу подъ волнами нанятые солдатики стараются, какъ въ театрѣ. Воздуху нѣтъ, поереди бури скалы сухія торчатъ.

— Нѣтъ, мокрыя!

— Ну, и цѣлуйтесь съ ними, съ мокрыми, а вовторыхъ, у меня и безъ того столько вашихъ картинъ, что и теперь уже мой домъ въ Петербургѣ «Приглядовскою галлереей» называютъ.

— А вамъ обидно… Моё имя, кажется, вездѣ пользуется… Въ Москвѣ, напримѣръ, ваша братія за честь считаетъ…

— Не обидно, а однообразно, а вы возьмите такъ… по пріятельски…

И Левъ Самойловичъ при этомъ чуть замѣтно улыбнулся.

— Если по пріятельски — не откажусь. Только вы повѣрьте…

— Хорошо, знаю-знаю и вѣрю. На то я и богатый человѣкъ, чтобы съ меня «снимать» при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ. Своего рода повинность для друзей.

Иванъ Николаевичъ какъ будто не замѣтилъ насмѣшки. Онъ подхватилъ, но въ восторженномъ тонѣ.

— Для друзей, именно. Вы настоящій другъ. Я не знаю, чтобы я дѣлалъ, если-бы не вы. Въ прошломъ году заболѣлъ — пропадать бы, коллекціи свои православнымъ жидамъ за безцѣнокъ, а выручилъ Самсоновъ — дышу. Теперь опять. Эхъ, Левъ Самойловичъ — вы думаете легко мнѣ. Да кабы у меня не жена-мотовка…

— Которая? — тихо спросилъ Левъ Самойловичъ щурясь на ярко игравшее огненными бликами море.

— Что которая? изумился толстякъ, оглядываясь. — Какъ это «которая?»

— Которая жена, спрашиваю? Вы меня простите, а только съ вами не сообразишь. Я, по крайней мѣрѣ, спутался. Одна у васъ въ Москвѣ, вы меня ей представили — сѣдая, другая вдругъ въ Питерѣ въ ложѣ блондинка: чолка у нея брызгами и блуждающая мушка подъ глазомъ. То подъ правымъ, то подъ лѣвымъ. Любопытствую «кто?» — «Жена Приглядова, художника» отвѣчаютъ, а тутъ вдругъ пѣгая въ яблокахъ въ Парижѣ съ вами подъ ручку по бульвару и съ канальскимъ батиньольскимъ шикомъ — издали за карманъ хватаешься. Изъ-подъ краски настоящей шкуры не видать, ноздри въ носу и тѣ разрисовала. Вы еще ее за супругу не выдали? И какъ это васъ хватаетъ! Брюхо толстое, ноги короткія, щеки пузырями, пыхтите, какъ самолетовскій пароходъ, а тоже… Вы бы о душѣ вспомнили… Вѣдь Кондратій Ивановичъ — за вами — шагъ въ шагъ. Вотъ сейчасъ — вы кистью въ полотно тычете, а онъ у васъ за спиною, смотритъ и думаетъ, не пора ли по затылку стукнуть.

— Боюсь подлеца Кондрашку! — засмѣялся Приглядовъ. — Кто, кто, а она, меня слопаетъ. Я ужъ и то тренирую себя. Хлѣба не вкушаю, супу тоже, картофель увижу — «Да воскреснеть Богъ» читаю!

— А вчера: пять фунтовъ винограду при мнѣ… Эхъ вы… Ну, довольно вамъ мазать. Я домой хочу.

Иванъ Николаевичъ послушно опустилъ кисть, взглянулъ на свой этюдъ и на море… зажмурился и ладонями глаза заслонилъ.

— Ишь ты… точно его солнцемъ развели. Нарисуй-ка… А потомъ явится строгій цѣнитель и хлопнетъ тебя: картонное-де, театральные солдатики внизу стараются по полтинѣ за вечеръ. И вовсе не картонное на сценѣ, а коленкоровое… Эхъ, вы… Ужъ не острили-бы. Ну, на сей разъ будетъ! Вонъ видите лодочка… Парусъ виситъ какъ подстрѣленное крыло. Вѣдь точно его изъ серебра выковали, да изъ тигля выхватили раскаленнымъ…

Онъ сложилъ кисти въ ящикъ, взялъ свою мазню и проворно, чего нельзя было ожидать отъ его коротенькихъ и толстыхъ ногъ, двинулся къ отелю.

— Чего вы торопитесь?

— А вонъ! — ткнулъ онъ пальцемъ въ небо. — Солнце… Мигомъ сжаритъ. А я вовсе не хочу еще въ le rôti de Prigliadoff обратиться. У меня и то глаза, я думаю, какъ у кролика красные.

— Что-же, вы сейчасъ къ себѣ?

— Какъ прикажете. Я въ вашемъ распоряженіи…

— Переодѣвайтесь-ка и сходите внизъ… Я прикажу какой-нибудь водицы.

— Чего «какой-нибудь»! Лакеи въ обморокъ упадутъ отъ удивленія и негодованія. Два взрослыхъ человѣка и вдругъ точно институтки въ пелеринкахъ сыропцу съ содовой… Фу, даже тошно стало. А вы вотъ что, если будетъ ваша милость, такъ того: гулящую вдову Клико со льдомъ… Задушимъ ее, подлую, чтобы не смущала христіанскіе животы. А потомъ повторимъ.

— Ну, ладно. Только скорѣе облачайте чрево и сходите. Да смотрите ненарокомъ на лѣстницѣ не тресните.

— Какъ это? — обернулся Приглядовъ, не понявъ сразу.

— А какъ спѣлые арбузы лопаются.

Но Иванъ Николаевичъ уже не слушалъ. Онъ быстро поднимался въ верхній этажъ великолѣпнаго отеля, всѣ удобства котораго разсчитаны на туго набитые кошельки. Людямъ средняго сорта тутъ отводятся комнаты для прислуги, на высотѣ воздушной, причемъ лакеи не удостаиваютъ даже замѣчать этихъ парій. Обходитесь-де сами, какъ знаете — и сколько угодно трещите въ пространствѣ электрическими звонками. Приглядовъ едва пролѣзъ въ свой нумеръ. Четыре пятыхъ его занимала громадная, какъ и вездѣ у французовъ, кровать, едва-едва оставлявшая мѣсто для умывальнаго столика и кресла. Больше здѣсь ничего не было. Продвигаться въ комнату у кровати приходилось бокомъ.

— Точно ананасъ въ банкѣ! — сострилъ онъ самъ надъ собою.

Выраженіе лица его разомъ измѣнилось, какъ только художникъ остался одинъ. Брови нахмурились, глаза, утративъ сердечное добродушіе, загорѣлись злымъ огонькомъ; на лбу вдругъ прорѣзалась морщина и губы съежились, точно онъ неожиданно проглотилъ что-то очень кислое. Онъ подошелъ къ умывальнику, налилъ воды и задумался…

— Чортъ тебя возьми — подлеца этакаго! — вдругъ вырвалось у него. Приглядовъ привыкъ, оставаясь на-единѣ, разсуждать вслухъ. — Тресну!.. Я-бы треснулъ — только тебя дурака по лбу!.. Картонное море! Скажите, пожалуйста. Валаамова ослица заговорила! Интересно знать, что-то ты понимаешь въ искусствѣ? Вѣдь это не миткаль? Весь твой умъ — въ милліонахъ. Не будь ихъ — цѣна тебѣ грошъ, да и то въ базарный день… Этакъ, пожалуй, и мнѣ надоѣстъ притворяться. Коли-бы не дѣтка моя, да не нужда ее замужъ выдавать, сталъ-ды я съ тобой возиться! Какъ-же! Я-бы тебѣ показалъ тогда, какъ людей по настоящему вышучиваютъ. Ты вѣдь съ своими бараньими мозгами въ самомъ дѣлѣ думаешь, что съ тобой ни вѣсть какъ интересно!.. Жюстинку мою тоже по дорогѣ облаялъ. Пѣгая въ яблокахъ — и сравненіе-то у выѣздного лакея занялъ — хамъ! Француженка какъ француженка — не хуже не лучше другихъ — а душой во всякомъ случаѣ почище Калеріи. Жаль, языкъ у меня связанъ! А то-бы и я насчетъ твоихъ амуровъ прошелся. Въ самомъ дѣлѣ убилъ бобра. Съ своими милліонами ничего лучше не нашелъ, какъ стащить подержанную даму у банкирскаго Спарафучилло — да еще въ крѣпостную зависимость къ ней записался. Дохнуть безъ нея не смѣетъ. Мякоть этакая! Въ матери ему годится, а онъ передъ ней какъ свѣча горитъ… Я бы тебѣ поразсказалъ о ней… Прежде васъ, Левъ Самойловичъ, мы по этой дорожкѣ ходили… Вамъ же двери-то открылъ. Пожалуйте-де откушать. Ты бы посмотрѣлъ какъ шестнадцать лѣтъ назадъ твоя Калерія у меня всякими алюрами ходила!… А тебѣ, братъ, снятое молочко досталось… Мы-то по чище тебя были. Всякому овощу свое время!.. «Пѣгая въ яблокахъ» — нѣтъ, я-бы посмотрѣлъ, какой-бы масти твоя оказалась, коли-бы съ нея эмаль счистить. Вся наваченная, на пружинахъ, зубы вставлены, — тьфу ты гадость! На нее-бы давно саванъ, да отпустъ ей въ руки и ступай на судъ Божій, а она по всѣмъ Европамъ для легкаго воздуха разъѣзжаетъ съ нимъ да брилліантами французскихъ жуликовъ съ ума сводитъ (Иванъ Николаевичъ не могъ не врать, даже оставаясь одинъ, самъ съ собою. И теперь онъ зналъ, что лжетъ, но со злости вѣрилъ себѣ).

Жюстинка — человѣкъ какъ человѣкъ, что у нея волоса выкрашены, такъ вѣдь и у твоей сластены не свои. Всѣ француженки красятся. Такая ужъ нація… Живописная! Малярнаго цеха — дѣвицы!

И съ удивительною непослѣдовательностью Иванъ Николаевичъ, пыхтя и задыхаясь отъ тяжести и жиру, нагнулся, вытащилъ изъ-подъ монументальной кровати старенькій чемоданъ и, открывъ его, вынулъ портретъ жидковолосой дѣвочки съ безцвѣтными глазами и золотушнымъ лицомъ.

— Эхъ, Шушка, Шушка! Кабы не ты, моя дѣтка, наплевалъ-бы я на всѣхъ Самсоновыхъ и сталъ порядочнымъ человѣкомъ. Изъ-за тебя въ шутахъ состою. Теперь потъ приданое готовь. Какъ никакъ, а тысячи три съ него сорву — все помоги… Нечего дѣлать: скачи враже — якъ панъ каже… Самсоновы на то и существуютъ на свѣтѣ, чтобы съ нихъ «снимать» — и выраженіе-то лавочное у халуя. Ну, да погоди, когда-нибудь сочтемся!

Спрятавъ портретъ — онъ вылилъ на себя всю воду, фыркая какъ бегемотъ въ бассейнѣ, потомъ тщательно собралъ на затылкѣ волосы и распредѣлилъ ихъ вѣеромъ по лысинѣ, что Приглядовъ шутя называлъ внутреннимъ займомъ, расчесалъ одинъ къ одному и даже закрутилъ надъ самымъ лбомъ. Потомъ изъ секретнаго отдѣленія сумки, заперевъ предварительно двери, вынулъ какую-то богопротивную краску и, помочивъ въ нее щеточку — провёлъ по усамъ, отчего они стали бурыми. Отойдя онъ полюбовался собою и головой покачалъ. «Еще сойдетъ. Пожалуй лѣтъ на пять хватитъ — а тамъ въ благородные отцы… Былъ конь да изъѣздился. И въ самомъ дѣлѣ — шутка-ли! Черезъ мѣсяцъ шестьдесятъ?.. Для публики, положимъ, сорокъ восемь. А все-таки чѣмъ дальше — тѣмъ портретъ у меня все нецензурнѣе дѣлается. И глаза выцвѣли и губы того! Прежняго то писанаго красавца — не узнаешь! Ну, да вѣдь и было-же пожито. Слава тебѣ Господи — дай Богъ каждому такъ-то. Не то, что нынче. Теперь каждый подсосокъ свою линію держитъ. Аккуратные мазурики пошли! Всякій у себя въ клѣткѣ, по аптекарскому счету жизнь препровождаетъ. Точно живорыбный садокъ. И нашъ братъ художникъ — обособился, обезкрылѣлъ. Всю жизнь лодочку пишетъ, либо закаты солнца за красной сосной, а какъ только его поймаешь на наживку, да вытянешь на другое мѣсто, онъ сейчасъ прыгъ-прыгъ, и смокъ. Воображенія накакого — все ему съ пальца подавай: соси — мамочка? Я вонъ на медаль „медвѣдя глотающаго луну“ изъ скандинавской мифологіи писалъ, по особому требованію начальства; такъ зато у меня рядомъ съ этимъ Іоанны Грозные и Аввакумы шли. И пейзажи, и марины! А теперь — всѣ выставки изойдешь и точно ни у одного художника мозгу нѣтъ… На мысль не споткнешься. Жанрики да ландшафтики — шпинатные. Этакое обезглавленное поколѣніе! Либо, если въ геніи лезегъ, такъ шваброю пишетъ — а Рафаэль, по ихнему, мерзавецъ. Тьфу ты»…

Онъ едва застегнулъ пеструю жилетку, распустилъ по животу толстую золотую цѣпь съ массою брелоковъ, красный галстухъ закололъ брилліантовою булавкой, опрыскалъ лѣтнюю курточку и платокъ духами «шерри-блосомъ» и, еще разъ оглядѣвъ себя въ зеркало и показавъ языкъ при этомъ, сбѣжалъ внизъ. Ему пришлось проходить мимо подъѣзда. Какъ разъ въ эту минуту остановилась за нимъ коляска съ громаднымъ англійскимъ чемоданомъ на козлахъ. Иванъ Николаевичъ пріостановился: «кого это несетъ въ наши Палестины»? И ахнулъ даже.

— Вотъ это такъ натура, дай Богъ каждому! вырвалось у него вслухъ.

Выходившая изъ коляски дама вопросительно взглянула на него… Она была высока ростомъ и стройна. Гибкость и упругость ея тѣла сказывалась въ каждомъ движеніи. Большіе и холодные сѣрые глаза ея еще разъ окинули Ивана Николаевича недоумѣвающимъ взглядомъ, такъ что онъ замѣтилъ тонкія чуть-чуть темнѣе русыхъ волосъ брови и крупыя красивыя губы.

— Какова лѣпка то! Повторилъ онъ про себя.

За нею шла маленькая, остроносая съ угодливымъ взглядомъ изъ-подъ вспухшихъ и покраснѣвшихъ вѣкъ брюнетка, излишне торопливая, точно всѣ ея мысли были: забѣгать впередъ, угадать и уловить благодарную улыбку спутницы.

— Ну это — компанейская дама! рѣшилъ Иванъ Николаевичъ и направился въ гостиную къ ожидавшему его Самсонову. Эта — могла-бы быть и русскою, изъ захудалыхъ патріотическихъ институтокъ! Навѣрно оподельдокомъ натирается и гранпасьянсъ раскладываетъ. А въ чулки себѣ сухую горчицу противъ насморка сыплетъ. Не даромъ у нея кончикъ носа вспухъ. Услужающая особа съ дворянскимъ паспортомъ про всякій случай… Кабы мнѣ да лѣтъ двадцать долой съ костей — я-бы показалъ этой англичанкѣ какіе настоящіе пикадоры на свѣтѣ бываютъ. На сто шаговъ-бы ее на вылетъ разстрѣлялъ. И онъ грустно вздохнулъ.

II.

Въ громадныхъ, какъ и вездѣ въ подобныхъ отеляхъ — аляповыхъ и скучныхъ гостинныхъ — было прохладно и людно. Разряженныя, не смотря на раннее время, француженки утомительно мелькали въ глазахъ и безъ устали стрекотали по всѣмъ угламъ съ молодыми людьми, похожими другъ на друга. Казалось ихъ выпускала изъ Парижа одна и та-же фабрика черезъ одинъ и тотъ-же торговый домъ. Взглядъ невольно искалъ ярлыковъ, которые должны были болтаться на нихъ. У каждаго подвиты вверхъ усы подъ горбатымъ носомъ, волосы съ висковъ спущены хвостиками, на-чисто выбриты щеки, подбородки и на двое расчесаны будто до самой шеи расколовшіяся головы. У всѣхъ небрежно презрительная улыбка, всѣ разваливались въ креслахъ точно передъ ними были не ихъ сестры, матери и невѣсты, а горничныя или еще того хуже. Голоса ихъ звучали сухо и рѣзко, смѣхъ былъ коротокъ и не искрененъ, будто они дѣлали это изъ снисхожденія На серьезные вопросы они или не отвѣчали или нехотя роняли «quelle blague», даже старогальское нѣсколько легкомысленное causerie обратилось у нихъ въ безцеремонный цинизмъ и неподражаемую распущенность языка. Имъ все извѣстно, ими все испытано и имъ все наскучило. Теперь не они занимали дамъ, а дамы ихъ. Англичанки сидѣли въ сторонѣ съ книжками, насупясь какъ совы на солнце. Молчали и нѣкоторыя изъ русскихъ поскромнѣе; эти глядѣли на всѣхъ виноватыми и вмѣстѣ ласковыми глазами. Точно ихъ не вѣсть какъ разодолжили, допустивъ сюда наравнѣ съ прочими. Зато наши соотечественницы побойчѣе, уже не разъ побывавшія за-границей и обтрепавшія не одинъ подолъ въ Парижѣ — набрасывались съ жадностью верблюда въ пустынѣ, увидавшаго источникъ, на каждое новое лицо и изъ себя выходили, стремясь немедленно доказать насколько онѣ умны и образованы, хотя никто въ этомъ не сомнѣвался и никакихъ вопросовъ имъ не задавалъ. Въ каждой фразѣ ихъ такъ и сквозило: послушайте-ка насъ — мы хотя и русскія, а отъ француженокъ, ей-Богу, ни въ чемъ не отстали. Откровенничали, разсказывая никому неинтересныя подробности изъ своей жизни (ахъ, моя жизнь — романъ! Мнѣ бы только встрѣтить Гюи де-Мопассана!) смѣло, но захлебываясь, ныряли въ политику, надоѣвшую всѣмъ, и точно новость, путая имена и партіи, повторяли содержаніе вчерашнихъ газетъ. О Россіи отзывались или слишкомъ минорно (Ah, nous sommes malheureus!) или въ несобранномъ мажорѣ (vous savez, à present nous avons trois et demi millions… soldats!), часто и то и другое вмѣстѣ, рядомъ — по забывчивости. И при этомъ трусливо-самолюбивая оглядка: слушаютъ-ли меня? произвожу-ли я впечатлѣніе, что обо мнѣ думаетъ вотъ тотъ интересный брюнетъ съ скучающимъ лицомъ? Французы учтиво давали имъ высказаться и затѣмъ снисходительно рѣшали ни къ селу ни къ городу.

— Oh, nos amis les russes — c’est sublime!

И отходили къ своимъ говорить гадости и цѣдить сквозь зубы неотразимые приговоры… Взвинченная и встрепанная трясогузка съ безпокойными глазами совалась къ каждому съ однѣмъ и тѣмъ-же: «nous sommes alliés, а потому пора намъ понять другъ друга» — но увы хоть она каждый годъ тормошилась, по всевозможнымъ водамъ, пила ихъ до отчаянія и даже съ смертельною опасностью для своего чахлаго и измученнаго тѣла, купалась до истощенія силъ, ей до сихъ поръ не случилось еще выйти замужъ. Теперь она второй годъ жила во Франціи, разсчитывая на франко-русскую дружбу! И она ей не помогла. Правда, наклюнулся было — оголтѣлый и полоумный отмѣтчикъ, голодавшій по 10 сантимовъ за строку въ маленькой и паршивой газетѣ, но и тотъ, отъѣвшись и нагулявъ жирку на ея обѣдахъ и завтракахъ, прихватилъ малую толику у ея мамаши, безотвѣтной костромской коровы, — и благоразумно отошелъ прочь, сообразивъ, что въ приличной парѣ его теперь и къ трибунѣ журналистовъ въ палатѣ депутатовъ пропустятъ. Въ этомъ отелѣ тоже оказался у оторопѣлой и суматошной соотечественницы кавалеръ — но онъ долженъ былъ исчезнуть, не заплативъ счета, и она съ лихорадочною поспѣшностью озадачивала теперь маленькаго французика съ громадными встопорщенными усами и жадными глазами, у котораго даже подъ ложечкой засосало, когда она какъ будто случайно уронила: «знаете у насъ двадцать тысячъ дохода и домъ, и имѣніе, а я у мамы единственная дочь». — Двадцать тысячъ франковъ? — переспросилъ французъ. — «Нѣтъ, рублей!» Онъ нѣжно посмотрѣлъ на нее, почмокалъ губами, точно на нихъ попало сладкое и, собравъ пять пальцевъ вмѣстѣ, послалъ ей воздушный поцѣлуй. Но и этотъ пока осторожно держался, въ сторонѣ отъ нея. Только взялъ ея парижскій адресъ и предусмотрительно поручилъ нотаріусу собрать справки, рѣшивъ дѣйствовать впередъ, смотря по обстоятельствотъ, какія окажутся. Двѣ блѣдныя съ пылающими глазами испанки лѣниво колыхались въ креслахъ-качалкахъ и вмѣсто языка работали вѣеромъ, не слушая ни своихъ, ни французовъ. Ихъ море утомляло — и онѣ мечтали о розовой Хиральдѣ на темносинемъ небѣ бѣлой Севильи, о боѣ быковъ, о благоухающемъ дыханіи Гвадаиры и тихихъ напѣвахъ струнъ въ лунную андалузскую ночь подъ желѣзными мирадорами ихъ спаленъ. Самсонова тутъ еще не знали и потому онъ сидѣлъ одинъ, зорко, дѣловымъ взглядомъ высматривая окружавшихъ.

— Наконецъ-то! встрѣтилъ онъ Ивана Николаевича.

— Надо-же было переодѣться! — съ непонятнымъ Льву Самойловичу раздраженіемъ отвѣтилъ Приглядовъ. — Я не лакей — не могу по первому зову… По колокольчику. Да если и лакей въ грязной рубашкѣ явится, такъ хозяинъ его — по шеѣ.

— Я ничего не говорю! — засмѣялся Самсоновъ. — Надоѣло ждать только. Здѣсь неудобно, пойдемъ на террасу. Она вѣдь подъ навѣсомъ, пожалуй и не жарко будетъ. Я велю туда подать все, что надо.

— Крушончикъ-бы. Ледку побольше, а чтобы отъ него «вдова» не очень ужъ ослабѣла — финю туда рюмокъ пять и лимончика. Смягчился вдругъ художникъ.

— Ананаса? Кто-же съ лимономъ. Что у васъ за фантазія?.. Всѣ съ ананасомъ.

— Ну, вотъ, вы бы Левъ Самойловичъ цвѣтной капусты еще. Отъ ананаса одна сладость на языкѣ и звонъ въ ушахъ. Опять-же умные люди говорятъ, что на ананасы озябшая кошка и та жалуется. Ни за что не войдетъ въ комнату, гдѣ ананасы стоятъ. Такое умное животное.

Самсоновъ засмѣялся и позвонилъ…

Съ террасы видно было все тоже — сіяющее среди ослѣпительнаго голубого простора море. Начался отливъ и оно обнажило хаосъ черныхъ подводныхъ камней, изорванныхъ скалъ, точно изъѣденныхъ стальными зубами… Показалась смѣлая арка, пробитая волнами въ утесѣ. Верхній сводъ ея такъ тонокъ, что странно даже, какъ на немъ умѣстились бѣлыя чайки… Море подъ нимъ неугомонно стремится къ берегу и мыльной пѣною шипитъ на темныхъ рифахъ. Должно быть вдали проснулся вѣтеръ. Лодку, которую еще недавно Иванъ Николаевичъ видѣлъ съ опущенными парусами, — теперь несло на югъ; она шла бѣлою грудью впередъ, слегка наклонясь на бокъ. Серебристый слѣдъ за нею прихотливыми извивами таялъ на синевѣ. Налѣво скалы въ полутонахъ мало-по-малу сливались, тонули, распускались въ небѣ… Лиловые оттѣнки слабѣли. Они держались еще въ трещинахъ и вымоинахъ, на припекѣ камень точно подергивался золою. Пряный запахъ красныхъ цвѣтовъ на сѣрой колючкѣ струило къ террасѣ, подъ которой невѣдомо какъ поднявшійся и уцѣлѣвшій въ губительномъ дыханіи океана неуклюжій кактусъ подставлялъ солнцу толстыя, зеленыя ладони.

— На меня удивительно дѣйствуетъ море — тихо проговорилъ Самсоновъ, особеннымъ, непривычнымъ ему тономъ, такъ что Приглядовъ озадаченно посмотрѣлъ на него и засвисталъ. — Удивительно дѣйствуетъ — и вездѣ одинаково… У насъ въ Ораніенбаумѣ — ужъ на что плохенькое: скотъ его пьетъ! И здѣсь. Подъ всѣми широтами — тоже самое. Смотришь въ него и точно открытая дорога передъ тобою. Широкая, свободная… Зоветъ: чего ты сидишь?.. Даль вся передъ тобою, а въ дали что-то неотразимо прекрасное, манящее, таинственное. Вы должны это понимать Иванъ Николаевичъ — вы художникъ — вѣдь. И отлично знаешь, что тамъ за нею, за этой дорогой, ничего новаго. Такіе-же берега, такіе же люди озабоченные, потные; такъ-же, высуня языкъ и оскаля зубы, съ утра до ночи мечутся… И счастья мало, — а все кажется: позади у насъ совсѣмъ не то, что впереди, настоящее, суть самая — тамъ, разгадка жизни, весь смыслъ великой проблемы бытія… И краски должны быть особыя за моремъ и природа другая… Смотришь, смотришь и сердце защемитъ.

— Вы стиховъ не писали, Левъ Самойловичъ? перебилъ его Приглядовъ.

— А что? покраснѣлъ Самсоновъ.

— Такъ. По вашему штилю сужу — писали.

— Можетъ быть и теперь пишу.

— Ну ужъ это позвольте… Съ мильонами да стихи!

— Чудакъ вы, Иванъ Николаевичъ!.. Ну, а еслибы вы вдругъ нашли мильонъ.

— Ей-Богу ни въ какую полицію не представишь бы его, потому — мильонъ кто можетъ потерять? подлецъ одинъ. Я о васъ не говорю — у васъ душа благородная, мѣрная даже душа, — вонъ вы и стихами, должно быть отъ изжоги, что-ли, балуетесь… А предположимъ Ротшильдъ потерялъ, да чтобы я этому Искаріоту вернулъ, меня послѣ этого надо бы на ярмаркахъ показывать: за входъ десять су — дѣти и солдаты платятъ половину.

— И чего вы только на себя клевещете. Чисто русская черта — рисоваться съ самой подлой стороны. Ну, наслѣдство что-ли?.. Получи вы состояніе вѣдь вы бы искусства не бросили?

— Я? искусства? — Даже приподнялся Приглядовъ и кулаки сжалъ.

— Ну да вы, понятно.

— Да разрази меня Богъ ежели-бы я до кисти мизинцемъ дотронулся. Охру-бы отъ индиго не отличилъ, вотъ какъ-бы я его не бросилъ. Сдѣлайте Опытъ — дайте мнѣ мильонъ — я васъ сейчасъ въ поминанье запишу.

— Значитъ ваше дѣло ремесло для васъ, вы его не любите?

— Не ремесло, — а около того. Рукомесло! Любить? Любилъ, когда впроголодь жилъ. Вы знаете лучшія мои картины какія? Тѣ, которыя я лавочнику Пустохлебову за фунтъ колбасы писалъ. Вотъ тогда я любилъ искусство… А теперь — измочалилась душа на немъ, на искусствѣ этомъ. Будь оно!.. Да, что — надо правду говорить — усталъ я. Не творить усталъ какъ принято выражаться высокимъ слогомъ, не творить, нѣтъ, а съ вами господами-покупателями возиться. Вѣдь вы Спиридонова знаете? Совсѣмъ павіанъ, а передъ отъѣздомъ тоже совѣты мнѣ: «Вы, говоритъ, господинъ Приглядовъ ужъ очень сухими красками злоупотребляете». Каково? А господа критики? вѣдь передъ ними какъ надо: хвостъ въ кольцо, — на заднія лапы и морду благоговѣйно вверхъ. И внимай — глазомъ не моргни, пока они недоноски семимѣсячные «пиль» тебѣ не крикнутъ. Что-же вы думаете они больше этого павіана понимаютъ, дуроломы восемьдесятъ четвертой пробы съ сазиковскою эмалью! Ни вкусу, ни мозгу, — нахальство одно! А тоже учатъ, и попробуй сказать имъ со всей откровенностію — въ клочья изорвутъ и вы первый ничего у меня не купите.

— Я и безъ того не куплю.

— Это еще бабушка на двое сказала… Надоѣстъ такъ, даромъ, деньги давать.

Самсоновъ засмѣялся.

— Чортъ васъ знаетъ, съ вашимъ добродушнымъ свинствомъ вы иной разъ противны, а всегда васъ жалко. Вамъ художникамъ что требуется, чтобы освободиться отъ богача? Вы вонъ все нуждаетесь до сихъ поръ въ меценатахъ, какъ во время оно ими питались и поэты. Выведись павіаны въ родѣ Спиридонова — вѣдь вамъ лютой смертью помирать. Ничего другого. Вамъ Гутенбергъ необходимъ. Книга всѣмъ доступна и хорошій писатель всегда имѣетъ свою «публику». Ему плевать и на критиковъ и на Спиридоновыхъ.

«И на тебя, голубчикъ!» — мысленно ввернулъ Иванъ Николаевичъ.

— Вамъ тоже нужна «публика», а не «покровитель», не коллекціонеръ. Разъ явится для васъ свой Гутенбергъ — другое дѣло. Будетъ открыто средство воспроизводить картину съ буквальною точностью, я не про богопротивныя олеографіи говорю, разъ найдется такой способъ и она станетъ доступна всѣмъ и вамъ никакого дѣла не окажется до павіановъ. А вы кстати знаете хорошо Спиридонова?

— Какъ покупателя только. Онъ вѣдь москвичъ.

— Экземпляръ!… На доскѣ въ отеляхъ заграницей графомъ пишется.

— Еще-бы, всѣмъ дворянскимъ манерамъ обучился: пренсъ-пренсомъ! Только никакъ не можетъ отвыкнуть въ носу ковырять. Это при немъ какъ метрическое свидѣтельство осталось…

— Экій у васъ — злой языкъ, Иванъ Николаевичъ. Хотѣлъ-бы я знать какъ вы за-глаза меня аттестуете!

Приглядовъ никакъ не ожидалъ такого вопроса и смѣшался. Левъ Самойловичъ какъ разъ въ эту минуту пристально смотрѣлъ на него и, замѣтивъ его смущеніе, улыбнулся.

— Я о васъ всегда хорошо…

— Мнѣ, правду сказать, рѣшительно все равно, что обо мнѣ говорятъ. Повѣрьте, Иванъ Николаевичъ, истинно независимые люди — это мы. У меня никогда служебнаго честолюбія не было. Всякія отличія — ниже меня. Куда я не приду, я знаю — мнѣ рады, потому что за мною золотой слѣдъ. Смотришь, что ни будь на водку отъ меня и очистится. Кто это мнѣ говорилъ? да, вашъ товарищъ Епифановъ, пейзажистъ. «Объ васъ — Левъ Самойловичъ, плечомъ потрешься — анъ смотритъ въ карманѣ лишняя тысячка и набѣжала». Пріятно мнѣ съ вами — я и вожусь, а до того павіаномъ вы меня за глаза или какъ еще тамъ въ зоологіи, зовете — мнѣ все единственно.

— Много въ васъ презрѣнія къ людямъ.

— Да за что ихъ уважать, другъ мой?

— А хотя-бы за образъ и подобіе Божіе.

— Утратили они его, вотъ что. Ни образа, ни подобія. — Жадность одна лютая осталась… Мнѣ это больше чѣмъ кому извѣстно. Ко мнѣ если въ новѣ подходитъ человѣкъ, — я ужъ по глазамъ его вижу сколько онъ съ меня снять собирается. Онъ и о политикѣ и о народномъ образованіи, — а я такъ и читаю у него въ мозгу: «дастъ или не дастъ» — гвоздится. И вѣдь какъ! Начнетъ умиляться дѣйствіями, ну президента Карно что-ли — и даже до слезъ, а я хорошо вижу, что Карно тутъ не при чемъ, просто у него новый шансъ на получку объявился, а то вдругъ въ миноръ впадетъ — школы-де наши никуда не годятся, или Императоръ Вильгельмъ погибель всей Россіи задумалъ, а я между строкъ: ни до школъ ни до Вильгельма ему никакого дѣла, а такъ прикинулъ онъ, что на сей разъ я ему живой въ руки не дамся, ну и тоскуетъ. Ужаснымъ подлецомъ — людямъ въ моемъ положеніи — человѣкъ представляется. Вы знаете кого я уважаю… У меня на заводѣ слѣпой мѣщанинъ есть Венедиктъ, большой философъ: «я говоритъ внутреннимъ зракомъ больше вижу чѣмъ всѣ вы вмѣстѣ. Зла не замѣчаешь, а доброе и безъ глазъ ясно». Ну такъ я хотѣлъ сдѣлать для него что нибудь. Спрашиваю «чего тебѣ надо». А онъ мнѣ — ты говоритъ, Богъ? Нѣтъ не Богъ, я Левъ Самсоновъ. Ну, отвѣчаетъ и или своей дорогой, а я здѣсь на гноищѣ какъ Іовъ останусь. Солнца вѣдь ты мнѣ вернуть не можешь, чуда не сдѣлаешь? — Нѣтъ не сдѣлаю. — А остального мнѣ не надо! — Я тебѣ чистую избу прикажу отвести, соблазняю его. А онъ на меня руками — уйди, уйди. Сюда на мусоръ ко мнѣ собаки играть бѣгаютъ… А я собакъ вотъ какъ люблю! Въ чистую избу ихъ не заманишь. Скотина умная, — знаетъ, что въ чистой избѣ-то про нее полѣно припасено. Вотъ этого мѣщанина я уважаю.

— Значитъ хоть одинъ да нашелся?

— Да, только случись дѣйствительно чудо и прозри онъ — сейчасъ попытается съ меня снять что-нибудь. Это ужь такъ, душа моя.

— Всѣ мы свиньи… И вы не исключеніе, Левъ Самойловичъ. И у васъ щетинка дыбкомъ. Деньги-то вамъ откуда пришли?

— По наслѣдству.

— Ну сами не воровали, предки значитъ для васъ постарались. Прежде, поди, не съ одной тысячи двуногихъ овецъ шерстку для васъ стригли, или какъ вы выражаетесь, снимали. И вы снимаете. Чего вы таращитесь, разумѣется снимаете.

— Съ васъ, что-ли?

— Нѣтъ, не съ меня. У васъ рабочихъ-то поди тысячъ двадцать будетъ.

— И поболѣ!

— Ну, вотъ видите, и поболѣ! Вы имъ небось вдову Клико съ лимономъ на столъ не ставите — «выпей душечка крушончикъ». Поди и квасу-то не всегда… По Біарицамъ ихъ не возите? Этотъ-то мѣщанинъ богоспасаемый, Венедиктъ вашъ, у чьей заводской печи зраки потерялъ? Э, да что говорить — одинъ Богъ безъ грѣха, а человѣкъ ужъ тѣмъ, что родился — согрѣшилъ. Всѣ мы Богу виноваты и какъ предстанемъ на судъ, такъ еще неизвѣстно кому легче будетъ. Вы про верблюда и игольное ушко забыли. Поучительная притча для вашего брата. А мѣщанинъ этотъ правъ. И даже больше скажу — не только правъ, но и счастливъ по своему. Никого онъ не боится, ничего ему не надо — совсѣмъ уравновѣшенная тварь. Его гноище — это его независимость… А намъ всѣмъ чистую простыню да подушку давай!.. И клопа мы смерть не любимъ.

— Было еще одно существо…-- Тихо точно самъ съ собою началъ Левъ Самойловичъ. — Я тогда съ отцемъ не ладилъ и прогналъ онъ меня отъ себя, жилъ я у дяди и весьма бѣдствовалъ.

— Вы-то бѣдствовали? Что вы называете «бѣдствіемъ». Мильона нѣтъ въ карманѣ, — а только сто тысячъ, по вашему нищета?

— Нѣтъ, ангелъ мой, по настоящему — голодалъ даже. Ну, такъ вотъ тогда и встрѣтилъ я дѣвушку… Уроки ей давалъ. Вы что на меня смотрите? По цѣлковому въ часъ съ Покрова на Мильонную бѣгалъ. Такой, какъ она я уже больше не видѣлъ. Богиня совсѣмъ. Выросла она заграницей — и русскій языкъ плохо знала. Ну семья ея, полуразоренная, вернулась въ Петербургъ и понадобилось ее учить. Ахъ какая была чудная… Такая и во, снѣ не приснится… Высокая, тоненькая… Только крыльевъ не было.

— Чего-же вы не женились?

— Ну, что объ этомъ!.. Счастье только издали. Призракъ… Давайте-ка еще крушонъ. Жарко вѣдь. Да и киснуть мнѣ не хочется.

— И не къ лицу вамъ. Ишь у васъ оно какое… лакированное? Я съ васъ бога Одина готовъ писать — все у васъ для этого какъ слѣдуетъ: и глаза голубые, спокойные и борода — золотистая, французскіе парикмахеры такого цвѣта столько лѣтъ ищутъ. Найди — сейчасъ въ рантье и домикъ въ Сенъ-Жерменѣ или Буживалѣ и тогда хоть цѣлый день уди гужоновъ въ ближайшей лужѣ, а вы вдругъ меланхолію на себя напускаете. Васъ-бы за ростъ въ любой гвардейскій полкъ — на правый флангъ — вторымъ или третьимъ. Это не то, что я теперь. Меня Богъ на склонѣ лѣтъ обидѣлъ… Я въ ширину разползся… Батюшки! Должно быть сію минуту моя англичанка покажется!

— Какая англичанка?

— Увидите — сейчасъ маму и папу забудете, — королева великобританская и прочихъ странъ, народовъ и имперій повелительница. Это вотъ ея компанейская дама пожаловала — съ отрепаннымъ хвостомъ, точно ласточка изъ-подъ кошки! Держу пари, что она, не смотря на жару, фланелевую фуфайку на тощемъ тѣлѣ носитъ… Ишь, тоже на террасу выползла. Природой любуется. А вонъ и та… Что вы?

Но Самсоновъ не отвѣчалъ ни слова. Онъ сидѣлъ блѣдный, не отводя загорѣвшихся глазъ отъ стройной блондинки, остановившейся у перилъ. Та очевидно не замѣчала и спокойно любовалась моремъ, медлительно свивавшимъ волны въ длинныя, во весь берегъ, бѣлыя складки… Вдали короткія всплески пѣны взбрасывались надъ водою. Казалось, чьи-то кудрявыя, серебряныя головки приподнимаютъ синеву моря и изъ-подъ нея, шаловливо жмуря глаза, выглядываютъ на переполненное зноемъ и свѣтомъ небо…

Иванъ Николаевичъ еще разъ посмотрѣлъ на нее и на пріятеля и вдругъ поднялся, взялъ крюшонъ со стаканомъ и перенесъ его на другой столикъ.

— Куда вы?

— Мой другъ, я не даромъ шестьдесятъ, то-есть сорокъ восемь лѣтъ на свѣтѣ пробилъ. Привѣтствую, благородный лордъ, завязку или развязку романа и какъ лишній — ухожу… Алевузанъ! какъ какъ говоритъ Спиридоновъ лакею. Только въ утѣшеніе себѣ не съ пустыми руками. Вамъ теперь не до крушона, а чтобы та, очевидно ваша знакомая, обратила на васъ божественныя очи, я беру этотъ уже совсѣмъ ненужный вамъ стаканъ и нечаянно роняю его на полъ.

Стаканъ съ трескомъ разсыпался въ дребезги.

Блондинка быстро обернулась и, увидавъ Льва Самойловича, вся точно залилась розовымъ, заревымъ отсвѣтомъ.

III.

— Левъ Самойловичъ! Неужели…-- И она не кончила, глядя прямо въ глаза вставшему передъ нею и растерявшемуся Самсонову. — Вотъ не ожидала. Ѣхала сюда — думала никого знакомыхъ… Рѣшительно никого! Я вѣдь взрослою первый разъ заграницей… И вдругъ — не только знакомый, а старый, хорошій другъ.

Она говорила быстро-быстро, сама не отдавая себѣ отчета. Ей хотѣлось поскорѣе оправиться и не обнаружить смущенія, охватывавшаго ее подъ пристальнымъ взглядомъ этихъ упорныхъ голубыхъ глазъ. И голосъ ея — грудной, сильный и красивый, весь звучалъ искренностью. Слушая его, казалось — она бы и нарочно не могла солгать.

— Чего же вы молчите… Не рады мнѣ? — грустно вырвалось у нея.

— Какъ вы это можете думать!

Онъ только сейчасъ замѣтилъ, что она протягивала руку. Наклонился и поцѣловалъ. Она было сдѣлала попытку отдернуть, но онъ еще на мгновеніе удержалъ ее въ своей.

— Ужь именно, вмѣшалась «компанейская дама», какъ назвалъ ее Иванъ Николаевичъ. Ѣхали сюда какъ не необитаемый островъ. Наталья Григорьевна терпѣть не можетъ общества и заранѣе радовалась: однѣ останемся, и вдругъ такая интересная встрѣча…

— Позвольте васъ познакомить, — прервала ее та. — Левъ Самойловичъ Самсоновъ, мой давнишній, давнишній другъ… Ахъ, какіе мы уже старые! Вы подумайте — десять лѣтъ назадъ.

— А меня-то вы не назвали? — обидѣлась ея спутница, вздѣвъ вверхъ круглый какъ пуговица носъ.

— Виновата… Анна Федоровна Рослякова.

— Вы вѣроятно моего папашу знали, — заторопилась она. — Онъ въ Пензѣ былъ губернаторомъ, когда я съ шифромъ Смольный кончила. Насъ тогда къ Императрицѣ возили… Я дѣвица, такъ что отецъ мой тоже Росляковъ былъ. Генералъ Росляковъ. Вѣрно слышали?

— Не имѣлъ этого удовольствія.

— Странно, его министры помнятъ! По дорогѣ сюда, около самаго Парижа, въ вагонѣ я встрѣтила князя Табунцева — онъ подъ начальствомъ моего папаши служилъ.

Иванъ Николаевичъ издали замѣтилъ, въ какое затруднительное положеніе ставитъ Льва Самойловича и Наталью Григорьевну «компанейская дама» и подкатился на выручку.

— Представьте ужъ и меня…

Самсоновъ назвалъ его. Наталья Григорьевна удивленно повела на него глазами. Очевидно, она по картинамъ представляла себѣ Приглядова не такимъ. Зато Анна Федоровна разцвѣла.

— Господи! все знаменитости… Вотъ не думала, не гадала, чтобы мнѣ такое счастье.

Приглядовъ чуть замѣтно подмигнулъ Самсонову и вдругъ обратился къ Росляковой:

— А вы вѣрно очень природу любите?

— Ахъ, ужасно! Обожаю… Почему вы спросили?

— Вы такъ смотрѣли на море. Мы — художники сразу это замѣчаемъ. Отъ насъ не спрячешь. Если не устали — пойдемте, я васъ познакомлю съ этимъ берегомъ… Тутъ есть такія мѣстечки; для влюбленныхъ! — пустилъ онъ парфянскую стрѣлу, уводя дѣвицу Рослякову.

Самсоновъ благодарно улыбнулся ему вслѣдъ. Анна Федоровна мелькомъ оглядѣла руки Ивана Николаевича и, не усмотрѣвъ на нихъ обручальнаго кольца, обрадовалась и повисла на его локтѣ. Она пребывала вотъ уже тридцать четыре года въ безнадежномъ дѣвствѣ и каждый вечеръ, заплетя рѣденькія космы въ папильотки и ложась въ постель, молилась: «Господи Іисусе-Христе Сынё Божій, молитвами Пречистыя Твоея Матери, преподобныхъ и богоносныхъ отецъ нашихъ и всѣхъ святыхъ, пошли мнѣ, сиротѣ круглой, жениха».

— Я съ вашимъ именемъ знакома была еще тогда когда мой папаша въ Пензѣ губернаторомъ служилъ. Про васъ часто говорили. Мы «Ниву» получали… Папаша ваш картинки очень любилъ.

— Какже, помню… Разъ я его на балу въ Зимнемъ дворцѣ видѣлъ.

— Кого?

— Папашу вашего, — безбожно вралъ Приглядовъ.

Она было удивленно подняла брови, но вспомнивъ, что онѣ наклейныя — во время остановилась.

— Меня Наталья Григорьевна пригласила съ собой ѣхать… Я сначала колебалась, а потомъ думаю, что-жъ что «заграница», — всѣ ѣздятъ… и согласилась. Не я одна… По дорогѣ изъ Парижа меня даже за испанку приняли… Я вѣдь шалунья! — кокетливо заглянула она ему въ глаза, хотя это слово никакъ не пристало къ ея гнилымъ зубамъ и старательно заштукатуреннымъ морщинамъ…

«Вотъ погоди, — думалъ про себя Приглядовъ. — Я тебя изжарю на солнцѣ. Себя не пожалѣю — да и тебѣ достанется. Будешь ты у меня фланелевыя фуфайки носить, да толстымъ людямъ на локти вѣшаться.»

И дѣйствительно, сойдя съ террасы, такъ ее подвелъ подъ самый припекъ, что бѣднягѣ показалось, будто ее изъ раскаленной печи обдало всю. Она заежилась и всего болѣе обезпокоилась за судьбу своихъ бровей. Бѣда, если потъ выступитъ — сразу отлипнутъ — а тогда прощай возможность сдѣлаться мадамъ Приглядовой.

— Неужели здѣсь ни клочка тѣни…

— А развѣ жарко? — лицемѣрно изумился Иванъ Николаевичъ. — Что значитъ привычка. Я не чувствую. Скоро вотъ у тѣхъ скалъ будетъ тѣнь. Два часа теперь — пора ей показаться. Положимъ, по новости дѣла вамъ не легко. Вчера, — совралъ онъ, — у одной англичанки отъ жару все лицо пузырями покрылось, и представьте, только тутъ обнаружилось, что у нея, у бестіи, брови нарисованныя! Ловко она это дѣлала, хотя-бы намъ, художникамъ, и то въ пору…

А самъ про себя думалъ:

«Ну, Левъ Самойловичъ, дорого ты заплатишь за это повтореніе сцены Мефистофеля съ Мартой. Не даромъ — я топлюсь теперь на солнцѣ. Чувствуй»…

— Скажите, вашъ другъ, мосье Самсоновъ, женатъ?

— Нѣтъ… ему нельзя жениться. Онъ обѣтъ далъ.

— Богу? сантиментально спросила она.

— Ну, кто-же Богу такіе обѣты даетъ… Тутъ дама есть. Такъ ей онъ.

Анна Федоровна кокетливо ударила его по рукѣ.

— Какія гадости вы говорите! Шалунъ!

Она препротивно выговаривала «шалунъ, шалунья». Они выходили у нее «салюнъ, салюнья»!

— У папаши служилъ чиновникъ особыхъ порученій, такъ бывало какъ онъ начнетъ послѣ обѣда анекдоты разсказывать, меня сейчасъ-же изъ-за стола къ себѣ выгоняли.

— А вы-бы у дверей подслушали?

— Что?.. — ахнула она и остановилась.

— У дверей… Для чего-же замочныя скважины существуютъ? Именно — для этого. Такъ и въ руководствахъ по архитектурѣ значится. Анекдоты знаете есть интересные. Одинъ, напримѣръ…

Но она съ ужасомъ зажала уши, но такъ, что если-бы Ивану Николаевичу вздумалось его разсказать — она-бы слова не пропустила.

— Развѣ можно такіе разговоры при дѣвушкахъ.

— А вы не замужемъ? — какъ будто изумился Приглядовъ.

— Нѣтъ!

— Удивительно, гдѣ глаза у нашей молодежи, — негодовалъ онъ. — Да этакую жену днемъ съ огнемъ искать нужно. Хорошъ и вашъ папаша. Еще пензенскій губернаторъ! Взялъ-бы да и приказалъ этому чиновнику по особымъ порученіямъ жениться на васъ, чтобы анекдотовъ впередъ не разсказывалъ. И сверхъ того, развѣ мало у него совѣтниковъ губернскаго правленія было? Въ цѣлой губерніи жениха не найти! Великолѣпны, нечего сказать наши молодые люди — счастія подъ носомъ не видятъ. И губернія тоже — не даромъ Пензой зовется! Вы говорите съ шифромъ кончили?

— Да, съ шифромъ, первою. Насъ во дворецъ потомъ возили.

— Ну, вотъ видите… А они такую невѣсту проморгали, съ шифромъ. Я-бы на вашемъ мѣстѣ всеподданѣнінее прошеніе ахнулъ!

— О чемъ?

— О назначеніи жениха. Помилуйте, вы имѣете право… У васъ шифръ, о васъ должны позаботиться Не каждой съ шифромъ-то удается.

Она наклонилась и заглянула ему въ глаза: смѣется онъ, что-ли… Но у Ивана Николаевича лицо было каменное, а глаза ушли въ щелки. Онъ только фыркнулъ и еще быстрѣе заработалъ коротенькими ножками.

— А развѣ можно по прошенію? — недоумѣвала она.

— Еще-бы. Не только можно, но и должно. Хотите я вамъ напишу — отсюда и пошлемъ. Сейчасъ по наряду или по альфавиту гвардейскаго офицера вамъ изъ холостыхъ, а приданое изъ казны… То есть знаете, Анна Федоровна, будь я, напримѣръ, этакъ лѣтъ на десять моложе, да чтобы я кому-нибудь уступилъ васъ. Не на такого дурака напали: съ зубами оторвалъ-бы.

— Что это вы старитесь, Вы совсѣмъ молодецъ еще… Млѣла она, припадая къ его локтю.

— Ну какъ, — добивалъ онъ ее, — какъ не старикъ! Помилуйте… Пятеро дѣтей — малъ-мала меньше и еще отъ жены сюрпризъ — пишетъ: шестого непремѣнно жди…

Анна Федоровна замерла-было, но вдругъ осторожно вынула руку у него изъ подъ локтя и сухо проговорила:

— Знаете, такъ жарко идти. Лучше врозь… У тѣхъ скалъ тѣнь — я тамъ сяду…

«Что, съѣла! — думалъ про себя внутренно хохотавши! Иванъ Николаевичъ. — Погоди, я тебѣ другую удочку закину, ты у меня сейчасъ на крюкъ попадешь… Я про тебя хорошую наживку придумалъ».

— Да, нынѣшняя молодежь — не могу одобрить… Вотъ на-дняхъ я сюда брата жду. Этотъ не имъ чета. Онъ гораздо моложе меня…

Анна Федоровна опять вся заколыхалась и разцвѣла отъ одного проблеска надежды.

— Вашего брата?

— Да… Онъ васъ оцѣнитъ… У него вкусъ настоящій. Чтобы онъ да упустилъ такой лакомый кусочекъ… атандесъ, какъ говоритъ мой другъ Спиридоновъ — павіанъ тожъ… И притомъ, знаете, мой брата холостъ, какъ сорокъ тысячъ доминиканскихъ монаховъ. Вы, Анна Федоровна полюбите его? Онъ стоитъ васъ. Въ немъ одного росту два аршина восемь вершковъ. Грудь — ягновское колесо, плечи — домъ на каменномъ фундаментѣ строй — удержутъ… ну, однимъ словомъ эрмитажная каріатида. Понимаете? Этотъ если облапитъ, такъ будьте спокойны — въ полное удовольствіе. Всякой дѣвицѣ лестно… А у меня тутъ свой интересъ имѣется.

— Какой! — слабо отбивалась Рослякова.

— Онъ, знаете, немножко кутитъ, ну, а женится — остепенится. Вотъ только носъ у него…

— Что носъ?

— На двое!

— Какъ на двое? — остановилась та и безъ всякой осторожности заморгала глазами.

— Такъ. Турокъ ему ятаганомъ на войнѣ вдоль, какъ бульдогу — удовольствіе это предоставилъ… Двустволка изъ носу вышла… Лефоше!

— Ахъ, это такъ поэтично… Раненый…

— Раненый-то раненый! только у него по этому случаю ноздри на небо въ розь смотрятъ…

Но тутъ судьба наказала безжалостнаго Ивана Николаевича. Неизвѣстно, до чего-бы онъ доврался, еслибъ песокъ спуска вдругъ не поддался подъ его тяжестью и онъ мягко шурша по склону берега не проѣхался на собственномъ животѣ ногами прямо въводу.

— Вы ушиблись! — взвизгнула Анна Федоровна.

— Нѣтъ, только вымокъ… Посидите здѣсь у бережка, а я побѣгу перемѣнить костюмъ. При дѣвицѣ въ мокрыхъ инсепарабляхъ почему-то не принято быть. Смотрите-же, никуда не уходите. А то я такъ и не найду васъ. А мнѣ еще много про брата надо вамъ разсказать. Мы съ вами впередъ условимся, какъ его, шельму, изловить да мертвымъ узломъ за шею…

— «Дождешься! — смѣялся онъ, спѣша въ отель… Торчи на солнцѣ до второго пришествія… А я лягу. Раздѣнусь, какъ гоголевскій Иванъ Никифоровичъ, прикроюсь только цѣломудріемъ и въ прохладѣ до обѣда такую высыпку задамъ… чертямъ тошно будетъ!» Мимоходомъ онъ разсмотрѣлъ на терасѣ Льва Самойловича съ Натальей Григорьевной. Она сидѣла, ничего не замѣчая и опустя голову. Самсоновъ что-то разсказывалъ ей.

— Тамъ Фаустъ съ Маргаритой, засмѣяся Приглядовъ. — А здѣсь вотъ подмоченный Мефистофель отъ Марты ноги уноситъ… Ахъ, хорошо, еслибы въ Атлантическомъ океанѣ вдругъ нильскіе крокодилы объявились. Подплыло-бы этакое чудо-юдо, хамъ! и нѣтъ Марты!.. «Нѣтъ Агатона, нѣтъ моего друга…» Къ общему удовольствію слопалъ-бы онъ дѣвицу съ фуфайкой и съ розовыми надеждами на перемѣну судьбы и фамиліи… Много тебѣ, рабъ Бойкій Іоаннъ, сегодня грѣховъ простится за штуку, какую ты выкинулъ съ нею… Только смотри, какъ-бы эта «дѣва на скалѣ» не выцарапала тебѣ глазъ вечеромъ. Вѣдь за обѣдомъ придется опять встрѣтиться? Ну, да чертъ съ нею, придумаю что-нибудь… Ишь какъ ее солнышко подпаливаетъ. Еще, еще… Такъ ее… Голубчикъ, съ бочка, съ бочка пршкарь!.. Еще, еще! Ахъ, хорошо.

И онъ съ разбѣгу вскочилъ въ прохладныя сѣни.

— Ascenseur! — крикнулъ онъ швейцару, и. не безъ страху влѣзъ въ каютку подъемной машины.

Иванъ Николаевичъ, соображая собственную тяжесть, страсть боялся этого, но теперь онъ чувствовалъ невозможность всползти на ногахъ и все время пока клѣтка съ нимъ медленно подымалась, минуя одинъ этажъ за другимъ, Приглядовъ мысленно читалъ: «Помяни царя Давида и всю кротость его!» Усмѣхающіяся горничныя изъ корридоровъ глядѣли на этого чудачливаго подмигивавшаго имъ толстяка. Какая-то американка, поровнявшаяся съ нимъ, когда тотъ тихо возносился на небеса у ея этажа, даже руками всплеснула и вскочила къ себѣ въ номеръ, не имѣя силъ одолѣть охватившаго ее хохота.

— Экія дуры, — резонно разсуждалъ Приглядовъ, — точно никогда мокрыхъ штановъ не видѣли. Скажите, чему обрадовались. Диво какое! Вотъ какъ разлетится дно этой клѣтки подо мною, такъ тогда изъ водевиля сейчасъ-же трагедія выйдетъ.

И у него голова закружилась, когда онъ представилъ себѣ высоту пятаго этажа, на который неизбѣжно плыла его подъемная машина. Онъ даже уперся руками въ ея стѣнки, но какъ разъ въ эту минуту ascenseur остановился, перила въ верхній корридоръ распахнулись и счастливаго Ивана Николаевича встрѣтилъ расторопный Франсуа.

— Mon Dieu! Что это съ вами, monsieur?

— Да вотъ на вашемъ берегу чуть крокодилъ меня не унесъ въ воду, а вѣдь про крокодиловъ ни въ одномъ путеводителѣ ни слова! Едва отбился…

Франсуа остался въ корридорѣ съ разинутымъ ртомъ и разставленными руками…

IV.

Самсоновъ, какъ всталъ передъ Натальей Григорьевной — такъ и продолжалъ стоять, не отводя отъ ея обыкновенно блѣднаго, но теперь на минуту раскраснѣвшагося лица пристальнаго и печальнаго взгляда. Ему въ явь припомнилось то время, когда всѣ его мечты о счастіи были связаны съ нею. Она красной ниткой его жизнь пронизала и до сихъ поръ каждая черта ея, каждое слово, движеніе, Богъ знаетъ, какъ ему дороги и милы. Онъ точно хотѣлъ уловить, не измѣнилась-ли она хоть немного. Нѣтъ! Тѣ-же холодные и гордые глаза. Именно холодные и гордые, хотя ему, одному ему, они мерцали добрымъ и ласковымъ свѣтомъ отзывчиваго чувства, ни разу не высказавшагося вполнѣ, но все равно — и такъ ему понятнаго: Тѣ-же губы, красивыя, но къ которымъ совсѣмъ не шолъ веселый смѣхъ. Да, Льву Самойловичу пожалуй и не пришлось еще ни разу слышать его отъ. этой странной женщины. И шея лебединая, стройная, такъ изящно переходившая въ строгія линія ея остававшейся дѣвственною груди… Нѣсколько крупны руки — но и Наталья Григорьевна слишкомъ высока. Маленькія-бы не шли къ ней. И какъ держится! Вѣдь поди и не заботится и не думаетъ объ этомъ, а точно она королева, а онъ жалкій подданный, пришедшій о чемъ-то умолять «ея величество»… Таже манера, говоря, нѣсколько откидываться назадъ, будто для того, чтобы еще болѣе увеличить разстояніе между собою и всѣмъ остальнымъ міромъ. Онъ ее такъ и называлъ тогда — «царевна-недотрога». Подъ лѣвымъ ухомъ у самой шеи была у нея крошечная родинка. Вотъ она… «все тамъ-же»! Мысленно заключилъ онъ, точно она могла передвинуться. Онъ вспомнилъ, какъ эта родинка дразнила его! смотритъ-смотритъ на нее бывало — и кажется ему, что это пятнышко дрожитъ, растетъ, кружится и съ страннымъ могуществомъ тянетъ его къ себѣ. Такъ-бы и припалъ къ нему губами, сухими отъ страсти и жажды, если-бы не строгіе сѣрые глаза, глубоко читавшіе въ его сердцѣ… Она и это прочла въ немъ, потому что подъ конецъ выходила къ нему, обернувъ шею кружевомъ. О, Господи! сколько счастливыхъ вечеровъ было! Для ея матери онъ представлялся тогда слишкомъ ничтожнымъ и ихъ оставляли вдвоемъ. Въ самомъ дѣлѣ, какой-то учителишко, съ Покрова за рублевую бумажку бѣгаетъ на Милліонную. Неужели можно было унизиться до подозрѣній къ нему! О его надеждахъ она на знала… И онъ тѣмъ болѣе привязался къ Натальѣ Григорьевнѣ, что она отличала между всѣми его, только его одного, даже не угадывая въ немъ будущаго богача. И та-же привычка у нея осталась просто одѣваться и не слѣдовать за модой. Вся въ черномъ, несмотря на день. Только чайныя розы въ волосахъ. И совсѣмъ не идетъ! Она еще кажется блѣднѣе отъ ихъ болѣзненныхъ лепестковъ.

— Ну, кончили экзаменъ? — неожиданно спросила его Наталья Григорьевна.

— Что? Какой экзаменъ? — точно сейчасъ очнулся онъ.

— Разумѣется. Я не знаю, какъ иначе и назвать… Повѣрили — все-ли у меня на мѣстѣ… Я сильно измѣнилась!.. тихо замѣтила она.

— Не знаю, въ чемъ? Развѣ что выросли… Не физически, разумѣется…

— Я вѣдь никогда маленькою не была… дѣтства и не помню… Вѣроятно, оно слишкомъ быстро прошло, слѣда не оставило!

— Взглядъ у васъ строже… Еще чуточку усилить — презрительнымъ станетъ.

— И вы измѣнились. Покрупнѣли… Именно не потолстѣли… а раздались какъ-то. Вы всегда сильный были. Я слышала, вы теперь — одинъ изъ самыхъ богатыхъ людей у насъ. Тогда вы и не ожидали. По крайней мѣрѣ я не знала.

— Я съ отцомъ въ ссорѣ былъ… Я думалъ, что онъ оставитъ состояніе другимъ. Скоропостижно умеръ онъ…

— Сколько вы сдѣлать теперь можете! Помните наши мечты! У васъ теперь всѣ средства въ рукахъ… Могущество какое!

— Да… Только стараго Бога нѣтъ!

— Какъ это?

— Вы понимаете, о чемъ я говорю…

Она опять покраснѣла и подняла на него полные упрека глаза.

— Такъ это вы значитъ тогда для «своего Бога» мечтали, а не для самаго дѣла?

— Да, — рѣзко подтвердилъ онъ. — Потому что я одинъ — ноль. А вдвоемъ мы были-бы силой. А теперь не стоитъ. Люди слишкомъ большіе подлецы, чтобы для нихъ хлопотать. Пусть все идетъ, какъ до насъ было. Пальцемъ я не шевельну… Сложись жизнь иначе — и я-бы другимъ былъ.

— Какой вы…

— Что какой… вы прежде, Наталья Григорьевна, не стѣснялись въ опредѣленія и приговорахъ.

— Я и теперь…-- она прикусила губу и обдала его такимъ суровымъ взглядомъ, что Левъ Самойловичъ невольно потупился…-- Какой вы жалкій человѣкъ… Не жалкій… Нѣтъ. Это я неправильно, спохватилась она… А несчастный, именно несчастный человѣкъ.

Что-то захолонуло въ сердцѣ у Самсонова, горячей волною къ горлу приступило… Онъ задышалъ часто-часто…

— Да… Я дѣйствительно не изъ счастливыхъ… Хотя мнѣ завидуютъ всѣ. Каждому хотѣлось-бы на моемъ мѣстѣ побывать… Да… Не все по моему… Такою полосою жизнь пошла.

— У васъ и прежде было мало твердости въ характерѣ.

— Не откуда взять ее… Пока я васъ слушалъ…

— Развѣ?

— А то нѣтъ… Неужто забыли? Коротка-же у васъ память, Наталья Григорьевна… Не только что… молился на васъ! страстно и неудержимо вырвалось у него. Онъ на время остановился, потому что она сдѣлала движеніе будто-бы для того, чтобы отойти отъ него.

— Нѣтъ помню…-- отвернулась она къ морю и вся задумчивыми глазами ушла въ его голубую даль. Съ минуту длилось молчаніе…-- Да… Я помню… Хорошее время! Если былъ въ жизни свѣтъ — такъ именно тогда. Только не надо, не надо объ этомъ… Слышите вы меня… Не надо… До васъ можетъ быть не дошло… Я замужемъ. Моя фамилія теперь Свѣтлинъ-Донецкая.

— Нѣтъ, мнѣ писали изъ Петербурга. Я тогда въ Москву уѣзжалъ… Скажите мнѣ одно: счастливы вы, легко вамъ живется?

Она молчала… Казалось, все ея вниманіе было занято громадною волною, что побѣдоносно раскинувъ бѣлый перистый гребень, шумя и все круче и круче выгибаясь, неслась могучая и грозная на песчаныя отмели берега.

— Хорошо вамъ?

— Да… разумѣется я счастлива, — не глядя на него, отвѣтила она.

— Это вы отвѣчаете старому другу или постороннему, Наталья Григорьевна?

— Зачѣмъ вы меня переспрашиваете?

Она, ужъ негодующая, обернулась къ нему и отошла назадъ. Но въ ея раздраженіи ему послышалось другое.

— Да… Вы всегда были горды, страшно горды… Это не мѣшало вамъ и вѣрить и молиться… Именно горды. Я помню, какъ послѣ сцены съ матерью вы увѣряли, что любите друіъ друга и ей не могло въ голову придти оскорбить васъ… И вѣдь это до мелочей доходило: боязнь, что васъ другой, хотябы даже и не посторонній, пожалѣетъ… Вы не забыли, какъ обрѣзали тогда палецъ и сильно обрѣзали, а когда я кинулся къ вамъ, вы меня стали увѣрять, что вовсе не больно и въ доказательство ударили имъ о столъ… И въ обморокъ упали, потому что ужасно страдали тогда…

Она машинально подняла руку.

Левъ Самойловичъ печально улыбнулся.

— Вонъ и до сихъ поръ шрамъ… Такъ вамъ значитъ и теперь ничего не больно, все у васъ обстоитъ благополучно? Да?.. Эхъ, Наталья Григорьевна. Все то вы въ самую глубь загоняете… и страшно вамъ, что вдругъ кто-нибудь возьметъ да и заплачетъ надъ вами. Не даромъ васъ въ Петербургѣ «бѣлымъ ангеломъ» зовутъ… Кому не въ домекъ, такъ и спокойны и безстрастны вы, какъ ангелъ…

— Я не дала вамъ права, Левъ Самойловичъ, разбираться въ моей душѣ.

— Нѣтъ, дали! — вспыхнулъ онъ.

— Когда, какое?!

— Вы хорошо забыли… А помните, тамъ у окна, на Милліонной… Снѣгъ падалъ. Скверная погода была… Я даже извощика по ту сторону улицы, заснувшаго въ саняхъ, какъ сейчасъ вижу. И платье на васъ было сѣрое суконное, любимое ваше и рукой вы опирались о стѣну… Что вы мнѣ говорили?.. «Я васъ за то, Левъ Самойловичъ, люблю: вы всегда скажете, что у васъ на сердцѣ. А я не могу. Изъ меня надо желѣзными клещами тащить. Я такая»… И тогда-же вы меня разъ навсегда просили не скрывать, что я о васъ думаю… ничего не скрывать! Вы даже нѣсколько разъ повторяли говорите «все, все!»

Она слушала его опустя голову.

— И чего намъ въ прятки играть… Ужъ если на то пошло, — вы меня простите, — вѣдь я силенъ только по наружности. Я безхарактеренъ. А такіе какъ начнутъ, такъ точно подъ гору… и я замолчать не могу. Развѣ я не знаю, что такое вашъ султанъ? Видѣлъ его — удостоился! Шея не гнется на поклонъ отвѣтить, а голова пуста, какъ заброшенный погребъ. Совсѣмъ ничтожество. Геральдическій одуванчикъ.

— Левъ Самойловичъ… это мой мужъ.

— Да… да. О немъ-то я именно. Не изъ недостатка уваженія къ вамъ, Богъ свидѣтель! — Я всегда вѣрилъ въ васъ, молился вамъ. Я-бы скорѣй вырвалъ языкъ, чѣмъ допустилъ его оскорбить васъ… Оскорбить!.. Да если-бы и хотѣлъ, развѣ я могу швырнуть грязью въ солнце? А вы были настоящее солнце, понимаете, единственное, всю мою жизнь согрѣвшее… Не уходите. Дайте, я сейчасъ кончу, недолго еще… Вѣдь я ничего не ищу отъ васъ, ни на что не надѣюсь. Я знаю, что вы недосягаемы для меня. Вѣдь вы не покупная. Цѣлою жизнью васъ не добудешь! Съ вашей гордостью вы себя добровольно въ тюрьмѣ заморите, хоть вамъ двери открывай и на свободу зови. И если я говорю, такъ потому что… потому что не могу, не могу молчать. Да и вамъ именно я повторяю: не одинъ я несчастливъ — и вы тоже. Вы не можете не видѣть, что такое вашъ мужъ. Вы слишкомъ умны, чтобъ не понять этого. Вѣдь вашу мать онъ могъ обольстить, потому что она… эта женщина…

— Моя мать въ могилѣ, Левъ Самойловичъ.

Онъ разомъ осѣкся. Взялся за голову, взглянулъ на нее помутившимися глазами.

— Простите меня, — тихо продолжалъ онъ. — Я слишкомъ много лишняго сказалъ. Давно ныло на душѣ… Больше это не повторится. Вы молчите? Вы сердитесь?

— Развѣ на то, что вы сказали, можно сердиться. Я знаю; вамъ тяжело и вы не хотѣли оскорбить меня… Пойдемте къ морю… только пожалуйста не туда, гдѣ Анна Федоровна сидитъ.

— Хотите къ скаламъ… Вы жары не боитесь?

— Нѣтъ. Куда-нибудь. Посмотрите здѣсь, вонъ добродѣтельное англійское семейство съ своимъ пасторомъ давно обратило на насъ вниманіе. Еще подумаютъ, что мы ссоримся. А гуда налѣво, гдѣ утесы въ море оборвались, далеко?

— Нѣтъ, въ полчаса тамъ будемъ. У васъ голова не кружится?

— Почему вы это спрашиваете?

— Высоко оттуда… Сверху…

— Попробую.

И не ожидая его, она пошла къ выходу съ террасы.

— И походка у васъ та-же — смѣлая, рѣшительная… Ни до кого вамъ дѣла нѣтъ.

— Разумѣется нѣтъ и прошу васъ помнить, если вы хотите, чтобы мы оставались друзьями, — подчеркнула она, — что и до меня тоже никому и никакого дѣла. До меня и до всего, что меня касается.

— Эхъ, Наталья Григорьевна… А еще… А еще христіанка… Помните, что на счетъ гордости сказано… Прижарятъ васъ на томъ свѣтѣ за это. Смертный грѣхъ вѣдь, — уже шутилъ онъ, слѣдуя за нею.

— Это не гордость!

— Смиреніе, что-ли?

— И не смиреніе… а просто я сознаю, что мнѣ ничьей жалости и ничьей помощи не надо… Я сильна, и сама справлюсь.

— Смотрите, не сломитесь.

Внизу ихъ обдало паревомъ. Къ тремъ часамъ стало еще жарче. Зной, какъ непосильное бремя, лежалъ надъ исходившею изморомъ землей. Даже крабы, выброшенные волнами на золотистый песокъ, зарывались наполовину въ него и лежали безъ движенія. Остроголовыя «экили» забирались въ сырыя мѣста поглубже; оставленныя моремъ ракушки раскрылись, точно ихъ спекло этимъ безпощаднымъ солнцемъ.

— Пойдемте берегомъ по мокрому песку. Тамъ тверже; нога въ него не уходитъ.

Дѣйствительно, здѣсь они шли какъ по паркету. Только чуть замѣтныя каемки разбившихся волнъ послѣдними размоинами шипѣли у ихъ ногъ и, отхлынувъ назадъ, сливалась съ вновь набѣгавшими складками моря.

— Вѣтру нѣтъ, а волны хоть-бы и въ бурю.

— Потому что и вчера и третьяго дня у насъ дѣйствительно была буря… Ну, теперь спаси Господи…

— Чего вы это…

— Молюсь, чтобъ небеса помогли намъ Анну Федоровну, губернаторскую дочь, благополучно миновать. Ишь она на пути… Замѣтила-замѣтила насъ… Къ намъ идетъ… О, пропади ты со всѣми твоими шифрами.

— Вы не видѣли Приглядова, онъ просилъ меня подождать его?

— Ну, и ждите. Онъ вѣдь обидчивый. Вы его не знаете. Сейчасъ должно быть явится.

— Онъ тутъ поскользнулся… И вымокъ.

— Значитъ переодѣвается.

Анна Федоровна послушно отправилась жариться на солнце, въ то самое время, какъ Иванъ Николаевичъ, въ костюмѣ классической невинности, раскинувшись на постелѣ, сладко похрапывалъ и снилось ему, что стоитъ онъ у берега и видитъ, какъ Франсуа въ лодкѣ везетъ Рослякову топить на глубокомъ мѣстѣ.

— Камень ей на шею, да потяжелѣе!.. — бредилъ Приглядовъ…-- А то выплыветъ…

— Не безпокойтесь, monsieur, разъ я за что берусь — исполняю добросовѣстно… Я надѣюсь на хорошій pour boire, потому что я прежде всего честный человѣкъ — отвѣчалъ ему откуда-то, изъ голубой дали океана, исполнительный Франсуа прижимая руку къ сердцу.

V.

— Какъ хорошо! — тихо проговорила Наталья Григорьевна, опускаясь на круглый выступъ утеса.

Онъ висѣлъ надъ моремъ. Свѣтлинъ-Донецкой казалось, что она чудомъ удержалась въ воздухѣ и подъ нею нѣтъ никакой опоры. Далеко внизу волны разбивались объ изъѣденныя ими скалы; взмыливаясь, опрокидывались на нихъ зеленоватыми массами и на мгновеніе покрывали ихъ такъ, что Самсонову чудилось будто его утесъ не стоитъ на мѣстѣ, а то же опускается въ воду. Шумъ воды заглушалъ все. Левъ Самойловичъ едва различалъ голосъ Натальи Григорьевны. Грохоталъ прибой, шуршали по жесткому и изорванному дну сдвинутые имъ каменья, глухо гудѣло въ глубокомъ гротѣ, жадно раскрывшемъ чудовищную пасть; шипѣла остававшаяся отъ волны до волны во впадинахъ и трещинахъ пѣна, орали чайки, выхватывая съ гребня взмоинъ мелкую рыбу, поднятую моремъ. Какъ ни высоко сидѣли Самсоновъ съ Донецкой — зачастую въ лица имъ летѣли свѣжія брызги. Пахло океаномъ. Соль осаждалась на волосахъ и платьѣ. Вонъ кипучій бѣшенный валъ вскинулъ и злобно ударилъ о камни громадную полосу свернувшейся и спутавшейся водоросли съ тысячами запутавшихся въ нее рыбокъ и улитокъ, съ студенистыми медузами, таявшими отъ пристальнаго взгляда солнца, съ морскими звѣздами и мелкими раками. Только отхлынулъ этотъ — налетѣлъ другой и еще ближе къ утесу подвинулъ темно-зеленую живую массу. Третій ее разбилъ и разбросалъ по острымъ выступамъ камня и не успѣлъ отойти, какъ изъ всѣхъ щелей и скважинъ, изъ незамѣтныхъ сверху убѣжищъ кинулись на добычу безчисленные крабы, показались громадные клешни омаровъ и разная хищная мелкота набросилась на трепетавшую тысячами существованій водоросль. Сверху Натальѣ Григорьевнѣ видна была самая муть то обнажавшагося, то прятавшагося подъ воду рифа. Отъ него далеко въ океанъ уходили все ниже и ниже припадавшіе ко дну зловѣщіе камни.

— У васъ голова не кружится? — заботливо спросилъ ее Ловъ Самойловичъ.

— Нѣтъ… Не знаю… Совсѣмъ новое ощущеніе… И хорошо, и жутко.

— Я-бы вамъ посовѣтовалъ все-таки отодвинуться.

— Я не маленькая. И притомъ не нервная… Можете за меня не безпокоиться. Со мною ничего на случится… Разсказывайте вы теперь… Или лучше нѣтъ. Давайте пока молчать. Помните, какъ мы съ вами, случалось, цѣлые вечера сидимъ вдвоемъ и ни слова. И свѣчъ не зажигаемъ!..

— Въ душѣ свѣтло было…

Она пропустила это безъ отвѣта.

— Я часто думала о васъ. Гдѣ вы, что съ вами… точно ниточкой мы привязаны другъ къ другу. Куда вы ни уѣзжали, — ниточка вытягивается, вытягивается, все тоньше и тоньше, а не рвется! И никому ее не видать… Она и до сихъ поръ цѣла!.. Иной разъ мнѣ кажется, что весь міръ, какъ телеграфными проводами, перепутанъ такими ниточками и бѣгутъ по нимъ желанія, предчувствія, мечты, безотчетныя откровенія… Вѣдь собственно говоря, что такое разлука… пространство… время… Вѣдь ни пространства, ни времени нѣтъ… Это только условія, безъ которыхъ нашъ умъ ничего себѣ представить не можетъ…

— Вы говорите, часто вспоминали обо мнѣ. А отчего вы не отвѣтили на мое письмо?..

Она быстро обернулась къ нему.

— Явно переписываться съ вами я не могла, а тайно не хотѣла… Я не люблю и никогда не любила краденнаго, Левъ Самойловичъ. И потомъ, что-же мнѣ было отвѣчать? Я уже Свѣтлинъ-Донецкой звалась. Нѣтъ, знаете, давайте лучше молчать, вѣдь право ни до чего добраго мы не договоримся…

Ему казалось, что она уже забыла о немъ, заглядѣвшись на океанъ, по которому одна за другой неслись неугомонные гребни. И она дѣйствительно смотрѣла туда, только не ихъ видѣла передъ собою… Она какъ-то обмолвилась, что не помнитъ своего дѣтства. У нея и въ правду его не было… Сейчасъ, сію минуту ея взглядъ уходилъ въ полузадытыя были прошлаго. Изъ его холоднаго тумана выступало передъ нею не по лѣтамъ серьезное личико дѣвочки, разряженной такъ, что ей нельзя было и поиграть какъ слѣдуетъ. Впрочемъ, ее такъ выдерживали, что это ей пожалуй и не пришло-бы въ голову. Матери ея некогда было возиться съ нею. Отецъ! Но онъ былъ такъ важенъ, такъ занятъ, что когда сѣроглазая и кудрявая малютка подходила къ его колѣну, онъ только чуть дотрагивался выхоленною большою бѣлой рукою до ея головки и спрашивалъ;

— Кушала сегодня?

— Да…-- тихо отвѣчала она, начиная уже отъ одного тона этого голоса зябнуть всею своей бѣдною дѣтскою душою.

— Животикъ не болитъ?

— Нѣтъ.

— Ну ступай, Богъ съ тобою. И онъ показывалъ ей на дверь большимъ пальцемъ, на которомъ по странной привычкѣ онъ носилъ перстень съ крупнымъ отдѣланнымъ брилліантами изумрудомъ. Не потому-ли она и до сихъ поръ ненавидѣла и боялась изумрудовъ. Ее точно захолаживали они.

И она уходила съ той-же неудовлетворенною жаждою ласки въ душѣ, съ несознанною еще печалью, немножко пристыженная и молчаливая. Развѣ это дѣтство, развѣ она была ребенкомъ? Мать — та постоянно жила заграницей и когда увозила ее туда на воды или въ Парижъ — Наташѣ являлся окружавшій ее міръ еще болѣе непонятнымъ, чужимъ, холоднымъ, непривѣтнымъ. Мать была молода и красива — у нея шла своя жизнь, не имѣвшая ничего общаго съ тревожнымъ и недоумѣвающимъ взглядомъ большихъ сѣрыхъ глазъ ея дѣвочки. Онѣ встрѣчалисъ утромъ, когда гувернантка приводила малютку. По вечерамъ, мать, уѣзжая куда-то, наклонялась надъ ея кроваткой, обдавала ее запахомъ крѣпкихъ духовъ, и осторожно, чтобы не испортить прически и не смять платья, цѣловала ея лобикъ холодными губами. У малютки отъ этой ласки никогда и ничто не шевелилось въ сердцѣ. Привязалась-бы къ гувернанткѣ — но ихъ очень часто мѣняли. Почему — Наталья Григорьевна не хотѣла даже думать. Разъ она случайно услышала, какъ ихъ горничная разсказывала другой:

— А нашу англичанку сегодня разсчитали! Только семь мѣсяцевъ и пожила…

— За что?

— Ни за что… Барыня въ Россію возвращаются къ мужу… А гувернантка то чего только не видала здѣсь… Тоже вѣдь за языкъ не привяжешь. Все выложитъ.

Наталья Григорьевна помнитъ, какъ она ночью плакала тогда въ кроваткѣ. Что-то обидное, ей самой непонятное оскорбленіе почувствовала она въ маленькомъ сердчишкѣ; но если бы ее спросили о чемъ, она по совѣсти не могла-бы отвѣтить. Когда къ нимъ собирались гости, ее выводили къ нимъ такую хорошенькую, нарядную — что до нея страшно было дотронуться: какъ-бы не смять. Поэтому ее никто не цѣловалъ. А ей порой страстно, по дѣтски страстно хотѣлось ласки. Она хорошо помнила, какъ разъ, играя въ Люксамбургскомъ Саду въ Парижѣ, набѣжала на всклоченнаго, плотнаго и потнаго, сильнаго рабочаго, загорѣлаго, съ прелестными и откровенными голубыми глазами… Мигъ и она очутилась въ его желѣзныхъ рукахъ.

— Tien, comme elle est gentille… Bonjour ma petite. Bonjour mimi! Bonjour, mignone!

И онъ сочно и крѣпко разцѣловалъ ее въ обѣ щеки. Она долго помнила это. Ей вдругъ стало такъ тепло и весело. Гувернантка, хотѣла было вытереть ея лицо, но она капризно отбилась отъ нея и потомъ часто ходила гулять въ ту же аллею — пристально глядя въ ея глубь — не покажется-ли въ ней тотъ-же добродушный голіафъ, съ руками, твердыми какъ кузнечный молотъ, и глазами, что съумѣли заглянуть ей прямо въ ея дѣтское сердце… У нея даже зародился планъ — найти «ce monsieur» и попросить взять его къ себѣ… Бѣдная дѣвочка, она вскорѣ послѣ того, отогрѣтая случайною лаской чужого ей человѣка, кинулась какъ-то къ матери, но та грубо оттолкнула ее, такъ что Наташа ушиблась головой о столъ и въ оцѣпенѣніи услышала:

— Какія манеры! Кто тебя научилъ этому? Посмотри, ты смяла мнѣ кружева… Иди къ себѣ и не смѣй показываться мнѣ на глаза до завтра.

И гувернанткѣ ея досталось такъ, что та приходила къ ней нарочно, чтобы ее «gronder pour les desagremants», которыя она за нее вытерпѣла. Наташа послѣ этого сжалась и сдѣлалась застѣнчива. Еще помнитъ она — другую свѣтлую и радостную минуту. Уже въ Петербургъ къ нимъ пріѣхала изъ деревни тетка ея — Надежда Сергѣевна Таранецкая. Она свѣжестью лѣсныхъ ландышей, весеннимъ тепломъ пахнула на застуженнаго ребенка. Но надъ наивною провинціалкой всѣ смѣялись кругомъ и сама она, понявъ это, скоро вернулась домой!.. Наташа забыла ее, а если и не забыла, то появленіе тетки ей казалось какимъ-то сномъ. Застѣнчивость ея съ лѣтами перешла въ другое чувство, которое люди, знавшіе ее, называли гордостью… Только сама Наталья Григорьевна хорошо понимала, что это вовсе не гордость. Никто вѣдь не видѣлъ, какъ она въ долгія безсонныя ночи широко открывъ глаза, неподвижно всматривалась ими въ окружавшій ее мракъ, допрашивалась у него разрѣшенія тысячи мучившихъ ее загадокъ и, безсильная понять ихъ — плакала. Страшны дѣтскія, безпричинныя, повидимому, слезы — на всю жизнь онѣ кладутъ свои слѣды. Ничѣмъ ихъ не вытравишь. Десятки лѣтъ счастья не заставятъ забыть одну такую ночь, и горе тѣмъ, кто вызываетъ печаль въ ясной, невинной и безсильной душѣ малютки. Лучше отсохнуть холодной рукѣ — которая сожметъ сердце ребенка въ хрупкой груди и не дастъ ему радостно забиться на встрѣчу Божьему солнцу… Такому злу нѣтъ оправданія, нѣтъ прощенія!..

Да, вовсе не безконечную синь океана видитъ Наталья Григорьевна сейчасъ передъ собою. Она смотритъ туда и ей чудятся высокія липы какого-то сада. Гдѣ было, она даже припомнить не можетъ: у себя дома, или заграницей? Высокія, высокія липы съ тысячами птицъ, возившихся въ ихъ гущинѣ, у черныхъ какъ большія мохнатыя шапки гнѣздъ, прохладная тѣнь кругомъ, массы дѣтей, игравшихъ подъ нею… Одна только маленькая дѣвочка не принимала участія въ этомъ… Царевна-недотрога! «У — хмурая… Ты хочешь быть злою вѣдьмой…» А царевна-недотрога или будущая вѣдьма, забьется за кустикъ и оттуда жадно-жадно смотритъ, какъ крохотная козявка набѣжитъ на свою бѣдно одѣтую мать и хохочетъ-заливается, пока та ей цѣлуетъ глазки, личико: замусленное личико, запачканныя ручки… И все замѣчаетъ «царевна-недотрога»: и какъ та этй.мы ручками шаловливо хватаетъ мать за губы, и какъ ножками болтаетъ, притворяясь, что ей надоѣло у той на колѣняхъ и какъ, по-дѣтски кокетничая, она отворачиваетъ смѣющуюся мордашку отъ радостныхъ ласкъ, отъ милыхъ поцѣлуевъ. Смотритъ-смотритъ «будущая вѣдьма» и по ея щекамъ катятся слезы… Слезы, впрочемъ, не долго показывались у нея. Скоро она перестала плакать — закостенѣла. Теперь-бы иной разъ и рада, все-бы легче стало, да источники этихъ слезъ изсякли и больше ужъ не показывались…

Бѣдная, бѣдная Наташа!..

И такой-же берегъ ей помнится. Гдѣ тогда купалась ея мать? Имени она не знаетъ. Но также — громадныя, неугомонныя волны (она никакъ не могла рѣшить откуда онѣ берутся), неслись на скалы и разбивались о нихъ облаками брызгъ и пѣны. Она бывало крошка-крошкой одна ходитъ по берегу… И страшно ей становилось передъ грознымъ моремъ, въ виду ужасныхъ утесовъ, такъ непривѣтливо хмурившихся на нее, маленькую и слабенькую… Теперь она не знаетъ этого страха, у нея въ душѣ бьются такія же волны, ропщетъ и бѣсится безграничный океанъ страданія, неудовлетворенной любви, несбывшихся надеждъ, оскорбленной вѣры, всего, чѣмъ ее встрѣтила и подарила жизнь… Ахъ, отчего какая-нибудь оперенная бѣлою пѣною волна, не набѣжала на нее тогда, не захватила ее въ мягкія и безжалостныя объятія и не унесла далеко-далеко. Туда, куда заходитъ солнце и откуда кромѣ солнца никто назадъ не появляется!.. Можетъ быть было-бы лучше… Гораздо лучше всей этой жизни… И для нея, и для другихъ!.. Также злилось и тогда море… И также былъ жестокъ и твердъ камень, о который разбивались волны. Только жестче и тверже были сердца близкихъ ей людей… Бѣдная, бѣдная, Наташа!

Солнце уже замѣтно опустилось къ западу. Оттуда подымался вѣтеръ и съ другой стороны гналъ новыя волны на встрѣчу прежнимъ… Его не чувствовали еще на берегу, но онъ уже видимо крѣпчалъ, потому что сталкивающіеся валы вскидывалусь посреди океана тучами брызгъ и пѣны, точно изъ недосягаемыхъ глубинъ вдругъ подымались и схватывались какія-то чудовища. Должно быть изъ Бордо въ Испанію шелъ пароходъ — онъ то взбѣгалъ на упругія валы, то ложась на бокъ стремглавъ падалъ внизъ между ними, исчезая съ мачтами за ихъ темнозелеными стѣнами, чтобы тотчасъ-же опять взлетѣть на хребетъ новой, выросшей подъ нимъ водяной горы… Волны, встрѣчаясь, кутали его въ безчисленныя кружевныя складки пѣны, изъ которыхъ онъ выплывалъ такой-же черный и грязный, какимъ былъ до встрѣчи съ этимъ бѣлымъ облакомъ… Едва-едва на его палубѣ виднѣлись люди.

— Счастливые… вырвалось у Натальи Григорьевны.

Левъ Самойловичъ ее понялъ сразу.

— Издали всѣ кажутся счастливыми… Вамъ случалось проѣзжать ночью по незнакомому городу?..

— Да. А что?

— Вы всматривались мимоѣздомъ въ освѣщенныя окна? Кажется, что тамъ особеннаго? По серединѣ круглаго стола горитъ плохенькая лампа подъ обожженнымъ абажуромъ, люди мерещутся около, дѣти. Изрѣдка стройный женскій силуетъ къ окну подойдетъ. И васъ вдругъ такъ потянетъ, такъ потянетъ, туда!.. Къ чужому счастью!.. А войдите — никакого не окажется. Обычныя мѣщанскія будни? Еще пожалуй на настоящее горе наткнешься. Счастье — призракъ. Онъ только издали дразнитъ. Попробуйте схватить — ваши руки воздухъ обнимутъ… Есть оно — для дураковъ. Воображаютъ, что счастливы, и не видятъ обмана… Гордые люди тоже, — скользнулъ онъ по ней печальными глазами, — гордые люди и себя и другихъ стараются увѣрить въ своемъ счастьи, только они отъ этого не дѣлаются счастливыми. Помните когда-то наши мечты?.. А что-же сбылось изъ нихъ… Я вотъ свѣтъ хотѣлъ перестроить. Направьте этотъ океанъ противъ вѣтра, что гонитъ его волны… Да и лично… Вѣдь это фраза, что каждый имѣетъ право быть счастливымъ… Право-то есть, да возможности нѣтъ… Вонъ — матросъ на берегу… Видите его — заснулъ, и безъ того красный носъ свой солнцу подставилъ. Развѣ онъ не имѣетъ права быть адмираломъ, однако адмиралъ не онъ, а Жерве! И мы съ вами также имѣемъ право быть счастливыми. А по настоящему то, когда мы были всего счастливѣе? когда именно еще ожидали этого счастья…

Она чуть-чуть коснулась пальцами его руки…

— Вы меня хотите спросить о чемъ-то?..

— Да, если вы позволите…

— Странная фраза… Ее то я не ожидалъ отъ васъ.

— Вы, другъ мой… Какъ странно называть васъ другомъ послѣ десятилѣтней разлуки. А вѣдь точно все это еще вчера было!.. Вы, другъ мой, говорите, тоже обманулись въ людяхъ и жизни… Я правду вамъ сказала, что не обманулась въ людяхъ. Отъ нихъ я вѣдь ничего не ждала. Не въ чемъ было и обманываться… А вы… вы несчастливы?..

— Да, тихо проговорилъ онъ. — Здѣсь — показалъ онъ на грудь — здѣсь все упало. Ни къ чему не тянетъ, ничего не хочется… Такъ — все равно. Вы сами замѣтили — вожу за собой пустѣйшаго шута Приглядова, который меня ненавидитъ, потому что я насквозь понялъ его скверную душонку, а я его… терплю только, и позволяю себя обирать… Можетъ быть онъ даже меня дуракомъ считаетъ. Никакихъ интересовъ, понимаете ли — никакихъ. Сначала я пробовалъ… на все кидался… Но… Или это проклятіе на насъ, на богатыхъ людяхъ — не понимаю: только на однихъ мошенниковъ попадалъ. И чѣмъ краснорѣчивѣе — тѣмъ подлѣе. Всего было… И говорить не хочется. Я не сразу вѣдь ошкурѣлъ!

— Что?

— Простите. Вырвалось. Съ Приглядовымъ по человѣчески забудешь разговоривать… Вы знаете, если бы я раззорился — я бы романъ написалъ, Я бы нарисовалъ богача съ самыми великодушными стремленіями… И вся трагедія его жизни — въ томъ именно, что ни одного порядочнаго человѣка ему не встрѣтилось.

— Вина ваша, Левъ Самойловичъ.

— Это какъ?

— Такъ. Вы ждали, чтобы они къ вамъ пришли, а нужно было вамъ отыскать ихъ… Хорошіе люди не побѣгутъ къ вамъ. Ихъ надо добыть, найти…

— Можетъ быть… Вы всегда были умнѣе меня. Можетъ быть…

— Я впрочемъ не о томъ васъ спросила… Мнѣ хотѣлось знать… Любили вы?..

— Наталья Григорьевна, вы лучше всего сами знаете…

— Я не про то, не про старое, — отвернула она отъ него покраснѣвшее лицо. — Я не про дѣтское ваше увлеченіе.

— И вамъ не стыдно?..

— Ну, хорошо… Не про ту любовь говорю. Была въ вашей жизни женщина?

— Вы исповѣди хотите?

Она подняла на него строгіе глаза и пристально всмотрѣлась въ его лицо.

— А развѣ вамъ трудно исповѣдываться мнѣ..

— Именно вамъ… Своему брату — такому-же толстокожему — не трудно, а вамъ дѣло другое…

— О, я снисходительный духовникъ… Я заранѣе все вамъ прощаю и разрѣшаю…

— Монахомъ не жилъ. Да оно и смѣшно-бы…

— Я не про то, Левъ Самойловичъ. Поймите мой вопросъ, была ли въ вашей жизни женщина?..

Онъ потупился… Попробовалъ ногтемъ крѣпокъ ли камень и сломалъ ноготь…

— Все говорить?..

— Если говорить, такъ все… Только помните, — спохватилась она, — взамѣнъ вашей я своей откровенности вамъ не обѣщаю, по крайней мѣрѣ теперь…

— Пожалуй… Можетъ быть мнѣ же легче станетъ… И я какъ-нибудь разберусь во всей этой чепухѣ кругомъ… Да-съ… только отведите отъ меня ваши глаза. Ужъ очень въ нихъ суровости много… У кающагося отъ нихъ языкъ къ гортани прилипнетъ. Да-съ, Наталья Григорьевна, была женщина и Скажу вамъ — такой экземпляръ, за который любой нашъ романистъ дорого-бы далъ, чтобы только съемочку съ нее сдѣлать… Это — не женщина, а… Позвольте по-Приглядовски — «подлецъ-баба». Вотъ это что… Завязалась такая въ моей жизни…

— Вы любили ее?.. Можетъ быть любите?

— И не любилъ никогда, и не люблю… А теперь въ особенности…

— Какъ-же иначе это могло случиться?

— Вы, женщины, многаго не понимаете… Завязалась да и только. Какъ заноза сидитъ въ пальцѣ. Развѣ ее — занозу любишь? А вѣдь носишь! И вѣдь насквозь я ее вижу. То-есть какъ насквозь?.. Не то, что она думаетъ, а что она завтра подумаетъ — знаю… Всѣ ея минусы — чернымъ по бѣлому передо мною, ни въ одномъ не ошибусь. Вся ея подлая душонка — точно на ладони у меня подъ носомъ полыхается… А каждый разъ, встрѣчаясь съ нею, я поддавался какому-то странному обаянію… Я не знаю, чорту-ли она себя продала что-ли, только она что хотѣла, то со мною и дѣлала. Отойдетъ — кромѣ презрѣнія ничего къ ней не чувствую, думать о ней — такъ морская болѣзнь привязывается. На письма ея — не отвѣчаю, потому что противно перо въ руки взять… Ну — а объявится — и сейчасъ же точно заколдуетъ. И голова у меня кругомъ, и чадъ какой-то, и все въ глазахъ вертится и міръ въ туманъ уходитъ, а изъ тумана этого — она одна дьявольскими глазами меня нижетъ!..

— Порча… Неужели и теперь то же самое?

— Ну, теперь — нѣтъ. Теперь я Бога увидѣлъ. Теперь очарованіе съ меня снято. Я другой человѣкъ… Пусть-ка — попробуетъ… Теперь — я…

— Странные характеры… Больные…-- задумчиво проговорила она.

— Васъ не оскорбляетъ моя откровенность?

— Не знаю… Я еще не дала себѣ отчета… Что она, должно быть очень хороша собою?

— Представьте не знаю… То-есть лѣтъ десять тому назадъ навѣрное была хороша… Нѣжности много въ ней… Чисто женственной… Она издали оболакиваетъ. И незамѣтно, такъ что сразу дурѣешь… А теперь… И должно быть мажется… Я вамъ говорю — и душа и тѣло все притворное, все чужое… Какъ маскарадный костюмъ у швейки — напрокатъ для клубнаго вечера взяты… Все-все… Не въ самомдѣлишное…

— Тогда я ничего не понимаю.

— А я, вы-думаете, понимаю что-нибудь?.. Если-бы вы не боялись руки замарать въ такой грязи, я-бы васъ попросилъ разобраться… Только это не любовь… Я всю жизнь любилъ и люблю одну женщину… Это навожденіе. Меня отчитывать надо… Если-бы от. Іоаннъ Кронштадтскій въ подобныя дѣла входилъ, я-бы сейчасъ къ нему. Теперь, впрочемъ, не надо. Теперь я вылѣченъ… Васъ увидѣлъ.

— На долго-ли?

— Что на долго-ли?

— На долго-ли вы выздоровѣли?

— Думаю, навсегда…

— Не казалось-ли вамъ на первыхъ порахъ, прежде чѣмъ вы поддались этому очарованію, будто вы мстите кому-нибудь?..

И она виновато посмотрѣла на него.

— Знаете, Наталья Григорьевна, я въ нашемъ психологическомъ обществѣ — членъ… то-есть деньги плачу — на журналъ. Только я вамъ скажу, что всѣ они вмѣстѣ взятые профессіональные психологи — ослиное стадо въ сравненіи съ вами!

— И притомъ вы ужасно слабохарактерны… Это у васъ всегда было. Орлиныя мечты… а крылья… вы не обижайтесь, крылья воробьиныя. Въ этомъ отношеніи вы совсѣмъ не измѣнились, мой другъ.

— Не такимъ-бы и былъ — сложись моя жизнь иначе.

— Стыдитесь, Левъ Самойловичъ, я женщина — а не скажу подобной фразы. Чего вамъ не хватаетъ? Посмотрите на себя въ зеркало — богатырь былинный.

— Да вы вспомните: всѣ эти «былинные богатыри» — съ вашей сестрой — тряпками оказывались.

— И притомъ у васъ въ рукахъ такая сила, такое страшное богатство, а вы съ Приглядовыми да съ этою… возитесь. Вѣдь вы, дѣйствительно могли-бы цѣлымъ поколѣніямъ счастье дать, на пустомъ мѣстѣ, Богъ знаетъ, что сдѣлать… А вы сами въ какое-то пустое мѣсто обратились. Не то человѣкъ, не то пятно… Не сердитесь и оставьте ваши пальцы въ покоѣ. Если-бы вы не были мнѣ дороги — я-бы вамъ этого ни за что не сказала!..

Онъ наклонился и поцѣловалъ ей руку.

— И будетъ. Теперь о чемъ-нибудь другомъ давайте. А то совсѣмъ раскиснешь съ вами. Я это время пріучилась въ рукахъ себя держать. Какъ хорошо и свѣжо становится… Чудеснымъ вѣтромъ съ моря повѣяло.

— Здѣсь всегда такъ подъ вечеръ: цѣлый день точно въ жаровнѣ сидишь, а какъ солнце къ горизонту — сейчасъ прохлада оттуда.

На гребни волнъ ложились золотистые отсвѣты. Сѣрыя скалы обдавало желтыми тонами, трещины ихъ и провалы густою синью намѣтились, зато небо поблѣднѣло и море тоже…

— Какъ красиво все: и эти утесы, и эта глубь… Посмотрите, какъ широко волна отъ волны… Плывучія долины между ними… И на днѣ ихъ узоры сброшенной пѣны. Точно парча… Серебромъ по синему отливу… Что вы продолжаете стихи писать?

— Рѣдко… Самому смѣшно… Какой я поэтъ.

— Почему?

— А вы забыли, что Левъ Толстой одному такому отвѣтилъ…

— Что? Не забыла, а не знаю.

— Охота вамъ, говоритъ, по канату ходить, когда прямо по землѣ можно.

— Неудачное сравненіе. Послѣ этого пѣвцу скажутъ: охота вамъ пѣть, когда все это словами можно выразить и гораздо легче и проще…

— Представьте, — вдругъ обиженно раздалось за ними. — Приглядова до сихъ поръ нѣтъ.

Какъ это ни странно, но Аннѣ Федоровнѣ они оба обрадовались. Музыка ихъ разговора дошла до мѣста, когда необходимъ диссонансь. Левъ Самойловичъ всталъ, очищая мѣсто… Рослякова величественно кивнула ему головой…

— Я удивляюсь вашему другу… Это даже невѣжество. Вѣдь я битыхъ три часа просидѣла одна. У меня отъ солнца голова болитъ…

— Я не знаю, что съ нимъ. Можетъ быть его Кондрашка хватилъ. Непремѣнно, что-нибудь да случилось…

Въ гостинницѣ, позади, зазвонили въ большой колоколъ.

— Пора одѣваться къ обѣду. Это первое предостереженіе. По второму англичанки сходятъ декольте и manches-courtes въ салоны, а по третьему какъ гуси — стадомъ въ столовую… И пасторъ съ молитвенникомъ непремѣнно впереди. А молодежь во фракахъ или смокингахъ.

Дамы поднялись.

— Жаль уходить! — оглянулась Наталья Григорьевна, — такая чудная прохлада.

Простившись, Самсоновъ быстро взбѣжалъ къ Ивану Николаевичу.

— Экая фараонова корова! — отплюнулся Левъ Самойловичъ и брызнулъ на Приглядовское чрево водой.

Иванъ Николаевичъ мгновенно очутился на ногахъ.

— Что вы сдѣлали съ Анной Федоровной Росляковой!..

— А развѣ она не утонула? — со сна горестно воскликнулъ Приглядовъ, протирая глаза.

— Нѣтъ…-- удивился Самсоновъ.

— Ну, я такъ и зналъ, что Франсуа забудетъ привязать камень на шею! Экая каналья… Какъ я ему съ берега кричалъ…

VI.

Прохладный вечеръ былъ нѣжонъ и покоенъ. Угомонившіяся волны ласкались къ облитымъ луннымъ свѣтомъ скаламъ. Въ складкахъ моря загоралось что-то блѣднымъ, фосфорическимъ, отраженнымъ огнемъ. Пряный и сильный подъ жаромъ полудня запахъ красныхъ цвѣтовъ сталъ тонокъ и легокъ, какъ тонко и легко было едва замѣтное дыханіе вѣтерка, пролетавшаго надъ океаномъ. Наталью Григорьевну точно потянуло прочь съ террасы, гдѣ всѣ тѣ-же француженки, но уже въ вечернихъ костюмахъ стрекотали съ скучавшими по парижскимъ бульварамъ накрахмаленными молодыми людьми въ смокингахъ. Ей хотѣлось тишины и безлюдья. Она оглянулась. Левъ Самойловичъ послѣ обѣда исчезъ… Анна Федоровна помирилась съ Иваномъ Николаевичемъ, сославшимся на обморокъ отъ легкаго солнечнаго удара, и теперь занимала художника, откровенно зѣвавшаго ей въ лицо. Замѣтивъ, что Наталья Григорьевна направляется къ выходу на берегъ, она подошла къ ней.

— Я вамъ нужна?

— Нѣтъ… Я къ морю… Мнѣ даже хотѣлось-бы одной остаться.

Рослякова мигомъ вернулась къ Приглядову.

Песокъ слегка хрустѣлъ подъ ногами Свѣтлинъ-Донецкой… Скалы направо и налѣво подъ мечтательнымъ и обманчивымъ сіяніемъ мѣсяца принимали причудливыя очертанія… Одинъ утесъ, тонкій и прямой — казался колонною уходившею въ небо, другой около точно гигантскими ступенями сказочнаго храма, падалъ въ воду… Набѣгавшія тихія волны на этихъ ступеняхъ мгновенно загорались голубоватымъ свѣтомъ и снова гасли, сливаясь съ другими позади. Наталья Григорьевна, нѣжась, подставляла лицо счастливому дыханію южной ночи. Ей такъ пріятна была ласка океана, безмолвный привѣтъ еще не знакомаго ей края. Гдѣ-то далеко-далеко, затерявшійся, мелькалъ огонекъ на носу рыбачьей лодки. Онъ то подымался надъ моремъ и длинный золотой слѣдъ его зигзагомъ ложился на пригибавшіяся волны, то пропадалъ за ними и тогда весь просторъ кругомъ былъ торжественно безлюденъ, мистически таинствененъ… Донецкая опять почувствовала себя такою маленькою и слабою лицомъ къ лицу съ этою мощью, страшною даже въ покоѣ, въ сонливомъ колыханіи бездонныхъ водъ. Ей казалось, что океанъ только притаился, ждетъ чего то, чтобы подняться къ небу бѣлозелеными стѣнами, обрушиться на нее и вмѣстѣ съ песчинками и раковинами отмелей унести ее за собою. Она даже схватилась за выступъ утеса, но тотчасъ-же отдернула локоть. Тамъ, въ выбоинѣ еще стояла заброшенная приливомъ влага и Наталья Григорьевна почувствовала какъ она просочилась ей до тѣла. Это небо и ночью было все также сине. Въ яркомъ блескѣ мѣсяца — едва-едва осмѣливались рѣдкія звѣзды да и тѣ мерцали робко, точно жмурились передъ ревнивымъ взоромъ ночной царицы. Что-то шевельнулось у самыхъ ногъ. Донецкая нагнулась — большой крабъ бочкомъ, отражая воображаемаго врага острыми жесткими клешнями, отбѣгалъ отъ нея. Она наклонилась, схватила его за плоское тѣло. Но онъ, сдвинувъ клешни, сильно уперся ими въ пальцы ей и, мгновеннымъ движеніемъ выскользнувъ изъ нихъ, шлепнулся о песокъ и еще быстрѣе побѣжалъ къ водѣ. Немного подалѣе выброшенная моремъ медуза умирала, печально блѣднѣя на лунномъ свѣтѣ… Извилистая кайма раковинъ черныхъ и бѣлыхъ осталась на отмели отъ прибоя… Наталья Григорьевна тихо, опираясь зонтикомъ въ разщелины еще влажнаго камня взошла на утесъ — туда, гдѣ она сегодня сидѣла съ Львомъ Самойловичемъ — и заглядѣлась въ безконечность, открывавшуюся передъ нею… Да, Самсоновъ правъ — туда тянетъ… Тамъ, кажется ей, стоитъ и манитъ и дразнить ее призракъ несбыточнаго счастья, по которому такъ болѣла душа. Оно еще никогда ей не давалось въ руки. Всякій разъ она только хватала воздухъ, думая, что уже держитъ его въ рукахъ… Вся ея мечтательность, воспитанная долгими годами одиночества и тишины, полудѣтской застѣнчивости и гордости обманутаго въ своихъ розовыхъ надеждахъ сердца проснулась въ ней въ эту минуту. Она опустилась на холодный камень, протянувъ ноги такъ, что онѣ въ высотѣ повисли надъ моремъ — и уже не видѣла ни этой ночи, ни этого океана. Или если и видѣла, то какъ рамку, которую, и съ открытыми глазами, любуясь картиною, не замѣчаешь вовсе. Сначала она еще слушала волны и даже мысль ея работала: на что ихъ шумъ похожъ? Отыскивала въ его ропотѣ родственное съ говоромъ далекихъ лѣсныхъ вершинъ. Но тѣ спокойнѣе, въ нихъ нѣтъ, шороха передвигающихся по мокрому песку каменьевъ, шопотъ лѣса сплошнѣе, нѣтъ ритмической цезуры волнъ, нѣтъ тихой жалобы пѣны, уходящей въ песокъ, умирающей въ немъ… Нѣтъ глухихъ негодующихъ откликовъ утеса, которому море не даетъ покоя, тысячелѣтія нанося ему ударъ за ударомъ и безжалостно долбя его старое крѣпкое тѣло. Будто водѣ нужно пробиться къ какому-то узнику, заключенному въ самыя нѣдра его, въ тѣсную каменную темницу. А потомъ шумъ океана — убаюкалъ ее однообразною успокаивающей музыкою… И онъ пропалъ и Наталья Григорьевна ничего не слышала, кромѣ того, что говорило и пѣло въ ней самой… Счастье — призракъ, да, разумѣется, призракъ, только вѣдь и этотъ призракъ иногда воплощается въ живые и реальные образы. Развѣ она не знала многихъ, которые не только казались, но и были счастливы. И не одни «дураки», какъ окрестилъ Левъ Самойловичъ… Почему же они оба несчастливы: и она и онъ. Какому жадному богу брошена въ жертву ихъ небольшая доля радости, общей радости, потому что, она это знаетъ, онъ любилъ ее… А она и до сихъ поръ его любитъ, она самой себѣ въ этомъ не сознается въ другое время, но это такъ. Любитъ, любитъ и любитъ, на зло всему враждебному, прошедшему громадною полосою жизни. Какому жадному богу принесли они свое счастье? Ради чего они отказались отъ него и пошли разными путями къ одной и той же скукѣ, къ разочарованію, къ вѣчной лихорадкѣ неоправдывающихся ожиданій, такъ ознобившей ея душу, что теперь ей кажется: ничто въ мірѣ не могло-бы отогрѣть ее. А ей хорошо было-бы съ нимъ. Она тысячу разъ готова повторить это прямо въ лицо спокойной и холодной ночи, въ которой казалось воплотилось все ея тусклое безразсвѣтное прошлое. И не только сама была-бы счастлива, она и любимому человѣку дала-бы ту же радость, ту же полноту жизни… Ея улыбка отразилась-бы въ его лицѣ и вдвоемъ объ руку они довѣрчиво прошли-бы по всему этому міру иллюзій и перевоплощающихся Богъ вѣсть для чего образовъ. Богъ вѣсть для чего! Нѣтъ, вдвоемъ они нашли-бы смыслъ въ нихъ и не одинъ смыслъ только. Какъ кругъ по водѣ ихъ счастье расходилось-бы шире и шире, захватывая все большія области жизни. Они-бы работали не на себя однихъ. Съ ея вѣрою и силою, съ его средствами, съ его безплоднымъ теперь могуществомъ чего-бы они ни сдѣлали? Вѣдь если во всемъ есть смыслъ и предопредѣленіе, почему же эта слѣпая судьба — которая въ то же время гораздо зрячѣе стоокой, но глупой случайности, — почему она не соединила ихъ, а разбросала такъ далеко, такъ невозможно далеко — въ разныя стороны другъ отъ друга? Вѣдь если-бы Донецкой не вздумалось отдышаться отъ петербургской скуки и переѣхать сюда — десятки лѣтъ прошли-бы еще, они-бы оба состарились, но не встрѣтились — они, которымъ только и есть дорогого въ этомъ громадномъ и безжалостномъ мірѣ, что она для него, и — онъ для нея… дорогого… да! Но неужели она его дѣйствительно такъ любитъ до сихъ поръ? Вѣдь еще сегодня утромъ она даже не думала о немъ, не вспоминала его… Нѣсколько часовъ назадъ онъ былъ для нея совсѣмъ чужимъ. Ихъ общее прошлое, чистое, цѣломудренное, отошло куда-то, запало въ такую даль, что она думала, будто совсѣмъ утратила дорогу къ нему, какъ утрачивается и заростаетъ тропинка къ одинокой и забытой могилѣ, куда уже никто не приходитъ ни плакать, ни молиться… И стоило ей увидѣть его, чтобы сразу со страшною, съ трагическою ясностью понять, что это прошлое никуда и никогда не отходило отъ нея, что если оно и могила, то это могила именно въ ея сердцѣ, что все съ тѣхъ поръ случившееся, десять и долгихъ, и глупыхъ, и скучныхъ, и блѣдныхъ лѣтъ съ ихъ глупыми и скучными, и блѣдными безсмысленными днями, часами, минутами — точно провалилось въ какую-то бездну, разсѣялось въ воздухѣ, утреннимъ туманомъ.. Что настоящей дѣйствительностью для нея только и является: старая, милая, трогательная быль — и нежданное сегодня съ негаданною встрѣчей… Да, разумѣется, она любитъ Самсонова! Она и не переставала его любить!.. Что ее заставило тогда уступить матери?.. Можетъ быть если-бы онъ не'.уѣхалъ и не оставилъ ее одну — она-бы не поддалась… Не ея вина во всякомъ случаѣ. Онъ былъ бѣденъ и за нее испугался, а она не боялась. О, не этимъ можно было сбить ее съ пути. И зачѣмъ искать причинъ, почему это случилось такъ или иначе. Жизнь безъ этихъ причинъ складывается. Жизнь ихъ не знаетъ. Такъ нужно было каменщику: выбросить одинъ кирпичъ и на его мѣсто положить другой. Сколько кирпичъ не разсуждай — а онъ будетъ тамъ гдѣ его поставятъ… Въ силу чего она стала бы бороться? Сказала-бы матери: «я люблю Льва Самойловича». Она бы ей только засмѣялась въ отвѣтъ. Странная любовь, когда онъ, струсивъ за нее, Богъ знаетъ гдѣ, а она одна. Потомъ раззореніе, тысячи непріятностей… А тотъ другой пришелъ… Пришелъ какъ разъ во время… И ничего унизительнаго онъ ей не предлагалъ. «Вы сдѣлаетесь моей женою только тогда, когда полюбите меня!»

— А если этого никогда не случится?

О, она хорошо помнитъ: онъ даже ни минуты не колебался и отвѣтилъ ей:

— Значитъ вы никогда не будете моей женою… Мы останемся на всю жизнь добрыми товарищами.

Для нея замужество было только переходомъ изъ одной квартиры въ другую — ни больше ни меньше. Она не любила его. Ну, а мать она любила, даже спасая ее цѣною всей своей жизни? Она ему нужна — его дѣламъ, его отношеніямъ, его обществу. Ея красота сдвинула вокругъ мужа еще тѣснѣе его друзей. Ея гордость придала ему то значеніе, какого самъ бы онъ никогда не пріобрѣлъ. Это было не свадьбой, не бракомъ, а просто договоромъ… Разумѣется Левъ Самойловичъ не знаетъ, — а вѣдь она только по паспорту замужняя. Она не торговала собою и до сихъ поръ осталась дѣвушкою. Она бы не пожертвовала ничему на свѣтѣ своей личностью — и когда мужъ разыгрывая роль влюбленнаго, хотѣлъ воспользоваться своими правами — она тогда же поняла, что скорѣе бы убила себя, чѣмъ отдалась ему… Заставить женщину полюбить — можно побѣдивъ сначала ея гордость. Не ему — ничтожному и жалкому человѣку было сдѣлать это. Онъ хотѣлъ быть равнымъ ей — забывъ что именно въ любви нѣтъ равенства. Или подчини женщину или, сознавъ ея превосходство, — подчинись ей. Или дай ея гордости справедливое удовлетвореніе, терпи рабство передъ нею или заставь ее сломиться отъ осязательныхъ преимуществъ твоего генія, твоихъ способностей, силы, значенія. Пусть она узнаетъ, что выше, лучше сильнѣе тебя нѣтъ никого кругомъ и она найдетъ счастье — отдавъ тебѣ и волю и сердце и разумъ! Чѣмъ такимъ могъ-бы взять ее онъ, — послѣдній отпрыскъ нѣкогда великаго рода, онъ, всѣ доказательства котораго на право занять въ мірѣ извѣстное положеніе не въ немъ, а въ тѣхъ, которые жили давно, ранѣе его и оставили ему только пыльные документы, да привиллегію носить высоко пустую и ни къ чему негодную голову… Теперь она спокойна… Онъ ей чужой, совсѣмъ чужой. Говорятъ, у него на сторонѣ есть другая семья. Ее мало интересуетъ это. Она свято блюдетъ свои обязательства. Она имѣетъ право смотрѣть людямъ въ глаза; даже наше клеветническое, отравленное безпричинною злобой общество, не признающее чистыхъ людей, какъ червякъ зарывающееся въ падаль, и оно не смѣетъ ничего сказать о ней… Разумѣется Наталья Григорьевна должна была поэтому явиться выродкомъ. «Мраморная красавица», «безкрылый ангелъ», для однихъ, «бездушная кукла», для другихъ, что хотите только не человѣкъ. Она не знала сдѣлокъ съ совѣстью, она не понимала уступокъ… Супругъ ея потомъ въ наивной ограниченности даже радовался, когда о немъ говорили: Вы знаете, это мужъ Свѣтлинъ-Донецкой. Не онъ былъ носителемъ этой знаменитой фамиліи, а она. Онъ же былъ только ея мужемъ… Ему довольно этого, что-же, — не ей, не его женѣ оставалось открыть ему глаза на всю странность его положенія!

Да, десять безцвѣтныхъ лѣтъ! Ни одного выпуклаго образа въ это время, ни одного дня, отъ воспоминанія о которомъ сильнѣе забилось бы сердце или кровь прилила къ лицу… Какъ она могла прожить? А впереди еще нѣсколько такихъ десятковъ лѣтъ… Если ея замужество все таки было ошибкой, разумѣется ошибкой; — такъ не ожидаетъ ли ее именно теперь — расплата?.. Послѣ сегодняшняго дня останется ли она такой же холодной, спокойной, равнодушной, какъ до сихъ поръ. Положимъ она хорошо владѣетъ собою… Не даромъ она «безкрылый ангелъ»… Но что будетъ въ ея душѣ? Она до сихъ поръ не знала этого разлада. Она только сейчасъ, оставшись одна на скалѣ, среди таинственнаго полумрака и холоднаго простора впервые почувствовала въ сердцѣ ноющую боль. Неужели она такъ и останется въ груди, и завтра съ разсвѣтомъ не уйдетъ прочь?.. Да… разумѣется Наталья Григорьевна никогда не переставала любить Льва Самойловича! Сегодня, сидя съ нимъ, здѣсь рядомъ, она едва совладала съ собой!.. Ей такъ хотѣлось положить голову на его широкое и сильное плечо. И забыться! взять у десятилѣтнихъ будень хоть этотъ мгновенный праздникъ… А когда она нечаянно коснулась его руки пальцами, и онъ удержалъ ихъ на минуту, сколько надо ей было силы вырвать ихъ, не у него, — онъ чуть пожималъ ихъ, а у себя самой. Она чувствовала въ ту минуту, что именно у себя отнимаетъ его руку и ей было больно, и жалко, и жутко… Да если бы она поддалась этой слабости, если-бы!.. Ее называли гордой. Слава Богу что такъ. Ея гордость теперь сослужила ей большую службу. Ей не въ чемъ упрекнуть себя. Она не сдѣлала ничего дурного она побѣдила себя, какъ ей это не стоило дорого!.. А въ ту минуту когда онъ каялся, когда онъ казался и не только казался, но и былъ такимъ несчастнымъ, разбитымъ, какъ ей хотѣлось приласкать его! Вѣдь если-бы она только положила ему на голову руку — такъ онъ бы себя въ раю почувствовалъ… Отчего она не сдѣлала этого? Вѣдь это была бы только милостыня нищему?.. Но она боялась прежде всего самую себя… Чѣмъ бы все это кончилось? Она слишкомъ цѣльный человѣкъ и вполовину ничего дѣлать не привыкла, да и не могла…

Какая-то птица, тяжело размахивая темными крыльями, казавшимися въ сумракѣ еще больше, чѣмъ онѣ были, — пролетѣла у самаго ея лица. Неподвижная Наталья Григорьевна, вѣрно представилась ей частью скалы, на которой сидѣла. Свѣтлинъ-Донецкая на себѣ ощутила движеніе воздуха отъ этихъ крыльевъ и очнулась… Кругомъ торжественно безмолствовала въ мистической неподвижности чудная, вся осіянная ночь. Бездонное небо и неоглядный океанъ и среди нихъ она одна на своемъ камнѣ, затерянная, забытая. Ей чудилось, что между этими двумя безпредѣльностями она несется въ какую-то третью, еще болѣе великую, страшную и загадочную… Она слышала говоръ волнъ внизу, но ей мерещилось, что она сама теперь стремится надъ этими волнами, и что это не онѣ ропщутъ и жалуются, а воздухъ шумитъ, разрѣзываемый ею въ быстромъ полетѣ… Сладко-сладко начинала кружиться у нея голова, а въ сердцѣ росло ожиданіе чего-то, что должно было случиться сейчасъ, сію минуту. Ожиданіе и жуткость и, какъ отголосокъ чего-то далекаго, странная, безотчетная, безпричинная печаль…

— Я вамъ не помѣшаю?

Это было такъ внезапно, что она разомъ очутилась на ногахъ и вся блѣдная, безмолвно смотрѣла въ лицо Самсонову.

— Я испугалъ васъ, Наталья Григорьевна?

Она дотронулась до лба и принудила себя улыбнуться.

— Вы не призракъ, Левъ Самойловичъ?..

— Нѣтъ! — засмѣялся онъ, я собственной своей персоной. — Гулялъ по берегу, меня и потянуло сюда, гдѣ мы сидѣли днемъ.

— А мнѣ кажется, что я спала… Какъ-то все слилось въ одинъ туманъ. Точно миражъ.

— Спали? И сны видѣли! Хорошіе или дурные.

— И тѣ и другіе…-- уже оправлялась она, забирая себя въ руки, по ея любимому выраженію.

— Вы не скоро еще собираетесь домой?

Она оглянулась. Въ сумракѣ — отель точно громадное чудовище грузно лежалъ на темномъ берегу и сотнями огненныхъ глазъ смотрѣлъ на нее.

— Нѣтъ, нѣтъ… Тамъ душно и скучно.

— Вы мнѣ позволите рядомъ? Тутъ кажется есть мѣстечко для меня?

Она на минуту поколебалась. Ей хотѣлось попросить его уйти и оставить ее одну. Но потомъ она вдругъ отвѣтила, неожиданно для самой себя, коротко и рѣзко:

— Оставайтесь.

И сама сѣла холодная и молчаливая, хотя сердце нѣжно-нѣжно замирало въ груди, а въ головѣ тихо и ласково шептала все та-же мысль:

«За десять-то лѣтъ скучныхъ будней не взять одного короткаго праздника!»

— Оставайтесь! — повелительно повторила она, хотя онъ уже сидѣлъ рядомъ и недоумѣвая смотрѣлъ на нее. Левъ Самойловичъ не понималъ, что съ нею дѣлается и не зналъ, радоваться-ли ему или нѣтъ…

VII.

Огонекъ какъ Натальѣ Григорьевнѣ казалось, — на лодкѣ, посреди океана, давно потухъ. И самая лодка вдругъ обратилась во что-то, чего она никакъ не могла разобрать сразу. Только когда рыбаки были ужъ близко отъ берега Свѣтлинъ-Донецкая поняла, что они поставили парусъ. Вдали онъ сливался съ морскою пѣною, теперь добравшись до отмели, они его сняли и вытащили лодку на песокъ. Когда съ громкимъ и счастливымъ говоромъ не даромъ поработавшихъ людей, они ушли, унося въ корзинахъ рыбу, лодка одна осталась, какъ большое животное, умершее и выброшенное океаномъ на землю. Вода дальше и дальше отходила отъ берега. Отливъ еще не кончился и теперь пологіе и острые языки отмелей въ серебрянной оправѣ пѣны все длиннѣе и длиннѣе росли въ пространство передъ сливавшимися въ одну массу скалами. Только подъ утесомъ, гдѣ сидѣла она съ Самсоновымъ, было глубже и вода еще колыхалась здѣсь, тускло и измѣнчиво поблескивая подъ луною. Колыхалась, вскидывалась изрѣдка на первыя ступени дикаго камня и съ тихимъ шипѣніемъ сбѣгала съ нихъ.

— Теперь можно далеко уйти въ океанъ… Часа два съ половиною еще будетъ продолжаться отливъ.

— Какъ уйти въ океанъ?

— Такъ, по обнажившемуся дну… Тамъ, гдѣ песокъ — отлично. Какъ по паркету. Я доходилъ, видите вонъ отдѣльный камень торчитъ?

— Да. Теперь только замѣтила. Гдѣ онъ былъ днемъ?

— Во время прилива — его не замѣтно, онъ подъ водою. Туда верста будетъ… Оттуда ясны огни Біарицца и маяки Байоны.

— Вы не устали? — спросила она.

— Я? — удивился Самсоновъ. — Я не знаю, что значитъ «устать».

— Я тоже недурно хожу. Да если и утомлюсь — не бѣда. Даже полезно — немного умаяться. Лучше заснешь потомъ.

— Вы такая безстрастная, я думаю, васъ ничто не заставитъ дурно спать.

— Думаете? Напрасно… Впрочемъ, да… у меня нервы крѣпкіе. Вы проводите меня туда…

— Какъ хотите. Мнѣ и здѣсь хорошо съ вами.

— Еще-бы! — вырвалось у нея, — То есть я не то хотѣла сказать.

Разумѣется она не могла-бы передать ему, что роилось теперь у нея въ памяти и вообрааеніи. Тамъ, на длинномъ языкѣ земли посреди океана — она хоть немного освѣжитъ голову, горѣвшую здѣсь. Сверхъ того, ей казалось, что на этой скалѣ наполняя все кругомъ теплымъ одурманивающимъ ароматомъ роятся ея недавнія мечты, желанія, въ которыхъ она-бы никогда не призналась ему, Самсонову. Оставаясь въ неподвижномъ, пропитанномъ ими воздухѣ, пользуясь короткимъ праздникомъ послѣ долгихъ будней — можно было-бы забыться… Цѣломудренная и чистая, она все-таки знала къ чему-бы могла повести такая минута. Днемъ горячій взглядъ Льва Самойловича точно оставлялъ на ея лицѣ слѣды его мысленныхъ поцѣлуевъ — и, вернувшись къ себѣ, она безсознательно вытерлась одеколономъ, а за обѣдомъ не разъ дотрогивалась рукою до щекъ на которыхъ что-то точно саднило. Теперь она рѣшительно встала и пошла внизъ… На одномъ изъ выступовъ утеса она не удержалась и нога ея поскользнулась. Здѣсь въ приливъ стоитъ вода и на стѣнкѣ скалы держался влажный зеленый налетъ. Донецкая чуть не упала, но Левъ Самойловичъ подхватилъ ее на руки. Онъ удержалъ ее на нихъ больше чѣмъ слѣдовало. Она забыла только что грозившую ей опасность. Ее всю обдало жаромъ, такъ что она даже крикнула. Хорошо, что Самсоновъ приписалъ это испугу и сталъ ее успокоивать. Она не противорѣчила ему, только скорѣе постаралась избавиться отъ него и уже увѣренно и быстро сошла и побѣжала по отмели. Ей хотѣлось сильнымъ движеніемъ и усталью привести себя въ порядокъ, угомонить всколыхнувшіяся и еще не сознанныя желанія. Левъ Самойловичъ догналъ ее… Влажный и поэтому твердый песокъ чуть чуть поддавался подъ ними. Здѣсь хорошо было идти. Только изрѣдка попадались выброшенныя моремъ большія раковины, на которыхъ невольно отъ непривычки подвертывались ноги Натальи Григорьевны. Она тяжело дыша, пошла тише… Кое-гдѣ въ низинахъ стояла чуть замѣтная вода… Свѣтлинъ-Донецкая не обходила ее — и ступала прямо. «Вы простудитесь!» предупредилъ ее Самсонова, Она только засмѣялась. Легкій холодокъ отъ влаги, охватывая ея ноги — освѣжалъ ее. Она даже нѣсколько разъ останавливалась на минуту въ этой водѣ… Здѣсь уже все кругомъ было полно проникающими, запахомъ океана, въ которомъ сливаются и тонкія испаренія соленой воды и незамѣтный странный ароматъ прячущихся въ таинственныхъ глубинахъ и только одною бурею отрываемыхъ, порослей… Скоро впрочемъ песокъ кончился; передъ Натальей Григорьевной далеко въ царство волнъ ловилась каменная дорога рифовъ, слегка выглаженныхъ моремъ^[1].

— Ну, теперь надо быть осторожнѣе! — Предупредилъ ее Левъ Самойловичъ.

— Посмотрите — какъ плоско.

— Это такъ кажется; здѣсь тысячи впадинъ, и въ нихъ стоитъ вода. Да и скользко. Мнѣ и днемъ случалось падать…

Она на минуту пріостановилась… Направо какой-то странный свѣтъ правильно появлялся и исчезалъ на горизонтѣ. Точно кто-то полною горстью кидала, его въ пространство.

Наталья Григорьевна долго смотрѣла туда, нечего не понимая.

Свѣтъ казалось не пропадалъ въ безконечности океана, а яркими, голубыми волнами убѣгалъ въ недосягаемую даль…

— Что тамъ?

— Вращающійся маякъ…

— А ближе? По другую сторону?

У самаго берега таинственно мигали какіе-то слабые огоньки. Одни изъ нихъ повисли въ воздухѣ, если не посреди неба, другіе трепетали внизу.

— Это Біарицъ… Днемъ отсюда вы его увидите съ его бухтами и утесами…

— Я и теперь различаю темныя очертанія…

— Это онъ и есть… Тамъ еще скучнѣе, чѣмъ у насъ… Громадные отели, англичане и англичанки табунами, а что касается до соотечественниковъ… Впрочемъ ихъ скоро вы сами узнаете… Я вамъ говорилъ, что вы поскользнетесь. Позвольте мнѣ вашу руку… Опирайтесь сильнѣй… Вѣрно опять промочили ногу…

— Да, до колѣна…

— Впрочемъ здѣсь не простуживаются отъ морской воды… Не вернуться-ли назадъ?..

— Вотъ еще! Пойдемте, Левъ Самойловичъ.

«Какая твердая рука, думала она про себя, опираясь на нее… Да, на такую можно положиться… Точно желѣзо. Локоть у него даже не дрогнетъ — а я вѣдь не легонькая»… Тутъ ужъ кругомъ кипѣла своеобразная жизнь. Если-бы Наталья Григорьевна пріостановилась она бы различила у ногъ странный шорохъ. Въ выбоинахъ, въ неровностяхъ каменнаго рифа, гдѣ стояла морская вода, возились тысячи мелкихъ крабовъ, креветокъ и паучковъ. Только что вылупившаяся изъ икры рыба — сновала, еще не разлучаясь, цѣлыми крохотными юровьями въ тѣсныхъ каменныхъ клѣткахъ, гдѣ ей суждено было остаться до слѣдующаго прилива. Порою подъ луннымъ свѣтомъ поблескивала неуклюжая барбуля, попавшая то же въ западню, или суетилась серебристая макрель не зная какъ ей вырваться на свободу. Скала впереди, заканчивавшая эту каменную дорогу, все росла и росла — пока наконецъ Самсоновъ не довелъ туда спутницу. Отсюда уже видны были не только вертящійся маякъ, но и Байона съ ея огнями, съ мрачными очертаніями крѣпости и тяжелыми массами горъ. Отъ города до Біарица по другую сторону на темномъ берегу свѣтлыми гнѣздами тускло горѣли окна скученныхъ деревенекъ… Откуда-то по водѣ ясно долетали отзвучія музыки, игравшей въ одномъ изъ громадныхъ отелей.

— Счастливые! — вырвалось у Натальи Григорьевны.

— Кто счастливые?

— А тѣ, которые могутъ веселиться.

— Отчего-бы и вамъ тоже.

— Мнѣ, — оглянулась она съ удивленіемъ и только сейчасъ замѣтила, что Самсоновъ все еще держалъ ее руку. — Мнѣ… Странно даже…-- Она отняла ее и крѣпко прижала ее къ себѣ, точно боясь, чтобы тотъ опять не взялъ ее. — Странно даже! Я не умѣю… Думаю, что мнѣ и не къ лицу. Да и не такъ Жизнь сложилась. Я всегда была хмурая… А иной разъ я отъ души завидовала другимъ. Вѣдь имъ хорошо… Хоть и обманываютъ себя миражами — а все-таки имъ свѣтло и радостно.

Что-то разомъ выросло вдали, вытянулось длиннымъ силуэтомъ парохода, взглянуло на нихъ своими огненными очами и опять стало исчезать, оставивъ въ ночномъ воздухѣ черную полоску дыма…

— Вотъ славно было-бы, — тихо проговорилъ Левъ Самойловичъ, — если-бы онъ присталъ сюда, мы-бы сѣли на него — никому тамъ неизвѣстные и не вѣсть куда унеслись…

— Тамъ народу много!

— Тѣмъ лучше. Настоящее одиночество для двухъ — только въ большой толпѣ чужихъ и незнакомыхъ… Плыли-бы мы дни, плыли ночи и наконецъ, высадились далеко, далеко, гдѣ тихое и кроткое небо влюбленно глядится бездонными синими очами въ глубокое, тихое и кроткое море… Пальмы на берегу… Неизвѣстные цвѣты съ страннымъ и пріятнымъ запахомъ… Счастливыя хижины… Чудный сказочный край, гдѣ нѣтъ «вчера», и «завтра» но будетъ, только одно прекрасное «сегодня»… И это «сегодня» длится цѣлые годы — безоблачное, нѣжное, беззаботное… Никакихъ вопросовъ въ душѣ, никакой Жалости къ чему-то — старому, далекому, никакого разлада… Мы ходили-бы съ вами по золотому песку — рука объ руку… Смотрѣли-бы другъ на друга, какъ это небо смотритъ въ море, и ни до кого намъ дѣла нѣтъ и — не говорили-бы даже, — безъ словъ понятно, что чувствуешь! Каждое мгновеніе ощущалъ бы, что вы тутъ, около, что ваше сердце бьется рядомъ — отвѣтное, ласковое… Пока не загорятся ночныя звѣзды, не потянетъ изъ пальмовой рощи тихимъ вѣтромъ, не запылаютъ костры у счастливыхъ хижинъ. И одна — такая, наша… Мы…

Но Льву Самойловичу не удалось окончить. На этомъ «мы» Наталья Григорьевна прижала свою ладонь къ его губамъ.

— Довольно… Думайте, что хотите, только не говорите, сами-же вы сказали: «и безъ словъ понятно».

Левъ Самойловичъ боялся, чтобы она не отняла сейчасъ ладонь отъ его губъ. Онъ прижался ими къ ней, теплой и вздрагивавшей и сквозь ея пальцы смотрѣлъ на океанъ и на небо и ему казалось, что оттуда къ нему бѣжитъ теперь тотъ призракъ счастья, который всю жизнь манилъ его и не давался въ руки…

— Довольно на эту тему!..

— Развѣ я обижаю васъ?

— Вотъ еще… Разумѣется нѣтъ… Я не лгунья и не хочу притворяться… Вы вѣдь все равно не повѣрили бы мнѣ. Я бы съ вами на тотъ пароходъ съ восторгомъ сѣла. И куда хотите ушла-бы изображать Робинзона съ Пятницей въ новомъ изданіи… Если бы… если бы, я не носила чужого имени, оставалась тою же Наташей Волынцевой, а не была Натальей Григорьевной Свѣтлинъ-Донецкой. Я весь вечеръ думала объ этомъ. Намъ, Левъ Самойловичъ — надо обоимъ взять себя въ руки или… сейчасъ-же и навсегда разстаться. Что васъ обманывать — я вижу, что вы любите меня по прежнему и сама… Ну, да вы понимаете…

— Что сами? — голосъ у Самсонова задрожалъ. Ему казалось, что это не океань несется къ нему на встрѣчу — а чудныя волны неизвѣданнаго счастья, еще минута и онъ утонетъ въ нихъ. Лишь бы только онѣ не отхлынули и не оставили его на берегу одного.

— Что сами?

— Я… Ну… не перемѣнилась. Какою была съ вами — такою и осталась. Черезъ всѣ эти десять лѣтъ пронесла сердце — точно чашу, боясь расплескать чувство, которое наполняло и наполняетъ его… Но… я буду говорить рѣшительно. Мы теперь не дѣти, Левъ Самойловичъ, и хорошо понимаемъ вещи. Мы можемъ не боятся словъ. Намъ нельзя обманываться миражами… Любовницей вашей я быть не хочу… А женою — не могу… Слѣдовательно… Слѣдовательно… скажите мнѣ, но честно, какъ и я высказалась вамъ… Можете вы удовлетвориться ролью друга. Понимаете — только «друга?» Ничего не искать, ничего не желать. Это тяжелое амплуа, Левъ Самойловичъ, для насъ съ вами. Но — другого нѣтъ и… не будетъ… Понимаете не будетъ — и никогда!

Мелькнувшій на минуту призракъ счастья опять съ волнами уносился далеко-далеко по пустынному и безбрежному океану, къ сказочному острову съ зелеными пальмами и вѣчно голубымъ небомъ, откуда онъ явился сюда.

— Вы понимаете, я никогда не любила неясности, неопредѣленныхъ положеній, уступокъ и сдѣлокъ съ совѣстью. Я не могу притворяться и обманывать. Скажите-же мнѣ…

— Я принимаю условіе и готовъ быть только ваіи имъ другомъ.

А опять донесшійся сюда веселый мотивъ какой-то далекой музыки какъ будто смѣялся надъ ними обоими. Амплуа друга! Отъ такой дружбы — черти въ аду ничего не теряютъ и волны внизу тоже смѣялись надъ этими наивными, взрослыми дѣтьми, такъ серьезно подчеркивавшими, что они ужъ не дѣти… И мѣсяцъ будто улыбался тому, что періодъ дружбы у обоихъ начался именно какъ слѣдуетъ: Левъ Самойловичъ теперь уже, какъ «другъ», взялъ ее трепетавшую руку и, какъ «другъ», прижался къ ней высохшими разомъ и горячими губами и, какъ «другъ», не отрывался отъ этой руки…

VIII.

Какое счастливое время?

Судьба какъ будто хотѣла ихъ успокоить, увѣрить другъ въ другѣ. Дни смѣнялись — солнечные, ясные, безмятежные. И то же солнце свѣтило въ ихъ радостныя, ничего большаго не желавшія души. Льву Самойловичу казалось, будто десяти тусклыхъ, скучныхъ, опостылѣвшихъ лѣтъ не бывало вовсе. Точно вчера еще онъ далъ этой взрослой дѣвушкѣ послѣдній урокъ и сегодня явился для новаго. Они свято держали слово. Ни одного намека на любовь у нихъ не вырвалось, хоть въ каждомъ звукѣ голоса у обоихъ, въ каждомъ взглядѣ она сказывалась невольно, незамѣтно для нихъ. Они жили въ одуряющей атмосферѣ пріятнаго самообмана, дышали опьяняющимъ воздухомъ невысказанныхъ и даже, поскалуй, не сознанныхъ желаній. Они такимъ образомъ опять привыкали другъ къ другу, къ взаимной близости, къ постоянному согласному біенію ихъ сердецъ, къ странному и пока такъ радовавшему обоихъ совпаденію мыслей и мечтаній. Они не создавали плановъ будущаго — вѣдь они ничего не хотѣли, ничего не требовали отъ него. Имъ довольно было ощущать себя въ неуловимой средѣ невидимыхъ токовъ, гдѣ горячіе взгляды ихъ скрещивались, сливались, гдѣ мысль кажется переходила въ движеніе и такъ видоизмѣняла все вокругъ, что имъ и дышалось совсѣмъ не тѣмъ воздухомъ, какой доставался другимъ, жилось вовсе не такъ, какъ прежде. Иной разъ имъ казалось, что дѣйствительность вчерашняго дня, дѣйствительность сегодняшняя для всего остального міра — отхлынула далеко-далеко подъ напоромъ чего-то новаго, настоящаго. Незримыя, эфирныя волны подхватывали ихъ и, укачивая на мягкомъ лонѣ, уносили въ волшебный край, гдѣ все имъ улыбалось, гдѣ счастье уже не казалось обманчивымъ призракомъ. И къ тому же — опасенія заснули въ ихъ груди; да и чего имъ было опасаться? Ничто нечистое не зарождалось въ ихъ отношеніяхъ. То, что они говорили — они повторили-бы при всѣхъ, они даже могли думать вслухъ и знали, что ни одна высказанная мысль не заставитъ ихъ покраснѣть. Имъ нечего было стыдиться и они, какъ дѣти, радовались новому разсвѣту, улыбаясь провожали счастливый вечеръ, зная, что они разлучаются только на одну ночь. Да и не разлучаются! Потому что на зло стѣнамъ — мысли ихъ сталкивались, сказались какъ два дымка и уносились въ неоглядную и чистую высь ихъ любви, любви, которую они въ слѣпотѣ своей искренно считали только дружбой. Онъ удивлялся, какъ они ранѣе могли жить иначе, другъ безъ друга? Зачѣмъ они даромъ мучились, когда разгадка сложной задачи ихъ жизни была въ сущности такъ проста? Они теперь безусловно вѣрили одинъ другому, и каждый часъ ихъ «дружбы» еще болѣе укрѣплялъ въ нихъ эту вѣру и она дѣлала ихъ счастливѣе. Отсутствіе довѣрія въ любви, какъ червякъ въ яблокѣ. Какъ бы оно ни было румяно и красиво — въ его сердцѣ смерть. Иванъ Николаевичъ Приглядовъ, все видѣвшій и замѣчавшій, очень радовался новому положенію, созданному пріѣздомъ Свѣтлинъ-Донецкой… «Пускай въ Фауста и Маргариту играютъ сколько имъ угодно, дуракъ я буду, если не воспользуюсь!» И дѣйствительно, онъ пользовался. Повѣрить его словамъ, такъ онъ чуть не каждый день получалъ теперь тревожныя телеграммы и письма, дѣлавшія его несчастнымъ и убитымъ. А Левъ Самойловичъ въ радостномъ настроеніи не могъ видѣть печали на чужихъ лицахъ. Притомъ-же всѣ эти телеграммы и письма требовали немедленнаго отъѣзда толстаго художника то въ Петербургъ, то въ Москву для устройства и приведенія въ порядокъ разныхъ спѣшныхъ дѣлъ. А Самсонову никакъ нельзя было выпустить Приглядова. Тотъ былъ громоотводомъ отъ Анны Федоровны. Губернаторская дочь иначе не дала бы влюбленнымъ оставаться вдвоемъ. И поэтому въ руки Ивану Николаевичу попадали чеки, переводы и просто французскія банковыя бумажки, которыя онъ принималъ съ уплаченными глазами и такою нелицемѣрной благодарностью, что съ нею никакъ нельзя было примирить его восклицаній, когда онъ оставался одинъ.

— Всякій имѣетъ право быть глупымъ, но за это плати умнымъ людямъ. Что бы ты дѣлалъ, Иванъ Николаевичъ, еслибы на свѣтѣ не было дураковъ?

Въ свою очередь онъ себя считалъ честно расплачивающимся съ Львомъ Самойловичемъ. Еще бы! Если тотъ изображалъ Фауста, а Наталья Григорьевна Гретхенъ до грѣхопаденія — то и Приглядовъ усердно репетировалъ съ Анной Федоровной роли Мефистофеля и Марты. Ночное солнце и небо Марту привели въ такое опьяненное состояніе, что она уже знать не хотѣла ничего о братѣ Ивана Николаевича съ раздвоеннымъ носомъ. Это Приглядову было на руку, потому что онъ брата выдумалъ, мистифируя Рослякову. Она увлекалась имъ самимъ и цѣлые дни таскала его по дюнамъ и отмелямъ, по крутымъ скаламъ и обнажавшимся при отливѣ рифамъ океана. Приглядовъ на первыхъ порахъ злился, потѣлъ и худѣлъ и мысленно за все это увеличивалъ счетъ Самсонова. Рослякова начала даже находить особую поэзію въ лысинѣ Ивана Николаевича, а въ его прятавшихся въ щелки глазахъ усмотрѣла невѣдомое міру пламя истиннаго генія. Цѣлые часы она просиживала съ нимъ подъ громаднымъ зонтикомъ на берегу, когда онъ набрасывалъ этюды и ругалъ море, какъ извозчикъ, за то, что оно никакъ не поддается его кисти и прячетъ отъ него свѣтовые эффекты. Приглядовъ впрочемъ скоро привыкъ къ ней. А потомъ она даже стала необходимой. Ему нравилось сумасшедшее обожаніе этой дуры. Эксъ-красавцу и побѣдителю женскихъ сердецъ она напоминала его счастливое прошлое. Онъ оживалъ и молодѣлъ теперь. Ему казалось, что его пѣсенка еще не спѣта. И подъ этими впечатлѣніями Анна Федоровна не только не казалось уже смѣшною, но преображалась въ его глазахъ въ нѣчто интересное… Она ото всего приходила въ восторгъ. Взвизгивала отъ каждаго мазка его кисти, кричала «божественно» и окружала его такою атмосферою искренней лести, такимъ чадомъ восторга, вызываемаго его особою, что онъ разъ даже оборвалъ Самсонова, который прошолся мимоходомъ на ея счетъ: «Вы не думайте, она побольше васъ понимаетъ въ искусствѣ, а любитъ его — какъ вамъ никогда не полюбить. Если бы вы, богатые люди, умѣли такъ цѣнить талантъ, какъ цѣнятъ подобныя ей непосредственныя натуры — намъ художникамъ жилось бы легче»… Львъ Самойловичъ на это поинтересовался — продолжаетъ ли она носить фуфайку? Приглядовъ не только съ негодованіемъ отвѣтилъ, что она ея никогда не носила, но и удивлялся, какой это негодяй пустилъ про нее подобную сплетню, забывъ, что счастливымъ авторомъ ея былъ именно онъ самъ.

Не прошло и недѣли — какъ то, о чемъ мечталъ Самсоновъ: одиночество, полное одиночество съ любимою женщиною среди чужой и незнакомой массы — осуществилось. Анна Федоровна забыла, что есть на свѣтѣ Свѣтлинъ-Донецкая, и часто даже за обѣдомъ садились далеко отъ нея и рядомъ сажала Приглядова. Теперь Натальѣ Григорьевнѣ и Льву Самойловичу не мѣшалъ никто. Они дѣлали что хотѣли, когда имъ вздумается уѣзжали и уходили Богъ вѣсть куда отъ своего отеля, зная впередъ, что ничей подстерегающій взглядъ ихъ не встрѣтитъ. Они какъ-то оставались въ Біарицѣ два дня. Свѣтлинъ-Донецкая не нашла въ этомъ ничего предосудительнаго, вѣдь ихъ отношенія были чисты — чего же было ей бояться или прятаться? Собрались и переселились на болѣе долгій срокъ въ Байону, съ утра до вечера бродили по ея древнимъ улицамъ, въ тѣни домовъ, видѣвшихъ рыцарей, закованныхъ въ желѣзо и сталь, отдыхали въ прохладѣ старыхъ соборовъ, возносившихъ въ самыя небеса готическія стрѣлки, любовались источенными временемъ арками и изъ мистической тишины и благоговѣйнаго покоя древняго храма шли подъ высокіе дубы и тополи парковъ, окружавшихъ городъ… Они бродили, исчезая въ ихъ громадныхъ аллеяхъ, прячась въ нихъ, причемъ Левъ Самойловичъ не оставлялъ Натальи Григорьевны и ей вовсе не казалось страннымъ, что онъ безсознательно пожималъ ея руку, и только когда Донецкая вскрикивала «больно» — раскрывалъ пальцы. По этой рукѣ бѣжали къ нему какія-то электрическія струи отъ сердца къ сердцу, и были такія минуты, когда онъ искренно вѣрилъ, что разомкнись рука и токъ оборвется и они оба умрутъ на мѣстѣ. Онъ не понималъ теперь, совсѣмъ не понималъ, какъ всѣ эти десять лѣтъ онъ могъ прожить безъ нея, не видя ее, не зная, что съ ней, гдѣ она? Теперь — по ночамъ онъ подходилъ къ ея окну, угадывалъ ея тѣнь на занавѣскѣ, садился около и былъ счастливъ сознаніемъ, что тутъ-же за стѣной — она, вѣрно думающая о немъ, какъ и онъ о ней. Они до такой степени одинаково чувствовали и мыслили что послѣ паузъ оба въ одно и то же время иногда говорили одну и ту же фразу и не удивлялись, но улыбались. Это вѣдь было такъ просто, такъ естественно! Часто, разставшись и разойдясь по своимъ комнатамъ ночью, они выглядывали въ окна, находили другъ друга на стѣнѣ, ярко озаренной луною и чуть не до разсвѣта разговаривали. О чемъ? они сами потомъ не могли дать себѣ отчета. Тутъ не въ словахъ было дѣло, въ музыкѣ словъ. Самыя незначущія звучали для нихъ такою чудною мелодіей, какъ будто не губы произносили ихъ, а незримыя, въ сердцѣ протянутыя струны дрожали и пѣли, наполняя все кругомъ сладкими аккордами, еще болѣе крутившими ихъ головы. Заговорившись или заполнявшись, рука въ руку они уходили слишкомъ далеко и имъ случалось опомниться, когда кругомъ темнѣло и они наконецъ чувствовали усталь и невозможность вернуться пѣшкомъ. Они входили въ первое попавшееся жилье, отдыхали, нанимали тряскую повозку и смѣялись, счастливые тѣмъ, что крестьяне называли ихъ молодыми супругами. Повозка безъ рессоръ отчаяно прыгала по скверной дорогѣ. Ихъ бросало другъ къ другу, толкало другъ о друга, и они испытывали каждый разъ блаженную дрожь этихъ нежданныхъ прикосновеній и отодвигались краснѣя, нетерпѣливо желая, чтобы ихъ опять соединилъ новый толчокъ…

Они иногда уплывали въ окрытое море. Лунныя ночи кончились. Лодка тонула въ черной безднѣ, полной безчисленныхъ звѣздъ. Гдѣ были эти звѣзды вверху или внизу? Океанъ лежалъ тяжело, точно свинцовый. Вѣтра не было, волны спали, только когда поднявшаяся рыба гнала по поверхности широкіе круги, звѣзды на водѣ вздрагивали золотыми зигзагами. Пловцамъ случалось попадать съ лодкою подъ электрическіе отблески вращающихся маяковъ и они нарочно удерживались на мѣстѣ, чтобы влюбленными глазами насмотрѣться другъ на друга… «Вы нехорошо себя чувствуете, вы блѣдны?» — спрашивалъ онъ. «Также какъ и вы!» смѣясь чему-то, отвѣчала она. «Это такое освѣщеніе»… Куда несутъ ихъ жалкія скорлупки — они не заботились. Казалось, что на темномъ океанѣ ихъ поддерживаетъ не лодка, а громадныя крылья; что вотъ-вотъ эти крылья взметнутся и умчатъ ихъ высоко-высоко. И страшно, и жутко, и хорошо дѣлалось обоимъ. Такъ страшно, жутко, и хорошо, что, если бы черныя крылья вдругъ явились и взвились съ ними въ звѣздною глубь, — счастливцы не употребили бы ни малѣйшаго усилія остаться внизу. Они тѣшились, какъ дѣти. Подъ свѣтомъ маяка разбрасывали тысячи брызгъ кругомъ и радовались, когда онѣ, загорѣвшись на мгновеніе радужнымъ брилліантовымъ блескомъ, падали и умирали въ недвижной влагѣ. Имъ казалась завидною участь этихъ брызгъ, также хотѣлось-бы сверкнуть ярко-ярко и умереть безшумно, слиться съ чудною природою, чудною потому, что она вся была напоена ихъ любовью, ихъ радостью, ихъ нѣжностью, ихъ лаской… Въ самомъ дѣлѣ, теперь все для нихъ получало особенное значеніе. Легкое дыханіе вѣтерка, шумъ океана, плескъ рыбы въ его глубинахъ, скатившаяся звѣздочка, шелестъ дерева надъ ихъ головами, всполохнувшаяся птичка, цвѣтокъ, точно навстрѣчу имъ раскрывшій улыбающійся вѣнчикъ. Когда вѣтерокъ чуть касался лица Самсонова — Левъ Самойловичъ улыбался. «Чему вы?» спрашивала Наталья Григорьевна, ревнивая къ его нераздѣленной съ нею мысли. «Чему вы?..» — «Такъ, этотъ вѣтерокъ… Нѣжно, какъ вашъ локонъ, дотрагивается до лица». Когда океанъ шумѣлъ, они оба разгадывали о чемъ онъ? и вдругъ Левъ Самойловичъ начиналъ импровизировать, переводя таинственный говоръ волны на поэтическій языкъ старыхъ легендъ. Океанъ разсказывалъ о древнихъ викингахъ-норманахъ, переплывавшихъ съ далекаго сѣвера къ теплому югу его бездонныя бездны, о материкахъ, когда-то подымавшихъ къ небу гордыя, недоступныя вершины, о счастливыхъ городахъ — теперь спрятанныхъ далеко-далеко подъ все уравнявшія воды… И волны не даромъ такъ упрямо неслись къ нимъ: имъ было досадно, что между Нереидами у стараго ворчливаго Нептуна нѣтъ ни одной такой, какъ Донецкая и онѣ ревниво набрасывались на лодку, чтобы отнять у Самсонова его… друга, его Наталью Григорьевну… Или волны плакали, что онѣ не могутъ коснуться ея ногъ; имъ больно было, когда онъ цѣловалъ ея руку; они негодовали и, вспѣненныя, ревниво бросались на борта, швыряли брызгами въ его счастливое лицо… Звѣздочка упала съ неба, огнистый слѣдъ оставила и погасла… Нѣтъ не погасла, онъ чувствуетъ ее у себя въ сердцѣ — она тамъ теперь свѣтится и блещетъ, и дрожитъ, и это не звѣздочка — а взглядъ Натальи Григорьевны… «Какія фантазіи!» смущено отвертывалась она, чувствуя, что безъ этихъ фантазій ей была-бы теперь жизнь не въ жизнь: онѣ стали для нея всѣмъ — кровью, лившеюся по ея жиламъ, воздухомъ, которымъ она дышала. Дерево шелестило надъ ними тоже не даромъ: оно смѣялось надъ Львомъ Самойловичемъ. Еще бы! Ему ни съ того ни съ сего пришла глупая мысль поднять брошенный ею, ощипанный цвѣтокъ и долго долго прижимать къ нему свои горячія губы. И вѣдь ухитрился въ сумракѣ вечера найти его!.. Какъ-же было не смѣяться дереву каждымъ листкомъ, не полыхаться птичкѣ, видѣвшей это и удивлявшейся, что на свѣтѣ еще есть такіе сумасброды, такіе безумцы. «Ночная красавица»! Она не даромъ раскрылась. Левъ Самойловичъ увѣрялъ, что мгновеніе назадъ, она была свернута. Наталья Григорьевна вскользь взглянула на нее и та вдругъ распустила благодарные, благоухающіе лепестки и не только распустила — а «посмотрите, оглянитесь, она какъ живая повернулась и смотритъ вслѣдъ. Тянется за вами на стеблѣ проситъ сорвать ее и заколоть въ косу».

Часто они оставались въ морѣ до разсвѣта и возвращались въ сказочномъ царствѣ рубиноваго блеска, точно они были не на землѣ… И океанъ, и небо, и скалы — млѣли и сіяли и тонули въ розовомъ свѣтѣ, а только что просыпавшееся солнце чуть-чуть надъ горизонтомъ поднимало краешекъ пламенной, золотой короны.

— Какая счастливая ночь! — прощаясь, говорилъ онъ.

— Какая счастливая ночь! — тѣми-же словами отвѣчала Донецкая.

И они даже не замѣчали этого, а благодарно, пристально смотрѣли другъ на друга, съ мыслью, что глазамъ сію минуту нужно будетъ оторваться отъ милыхъ глазъ, что нѣсколько часовъ не придется быть вмѣстѣ этимъ взрослымъ дѣтямъ, этимъ настоящимъ, хорошимъ друзьямъ, и только друзьямъ!

— Слышите: я хочу сниться вамъ все время, пока вы не проснетесь…-- говорила она ему. — А завтра вы мнѣ разскажете объ этомъ.

И они расходились цѣломудренные, чистые, спокойные за свое «завтра»…

IX.

Наталья Григорьевна замѣчала, что подъ вліяніемъ счастья она и наружно измѣнилась. Холодные и гордые глаза ея сіяли мягче и нѣжнѣе. Она такъ привыкла смотрѣть на Льва Самойловича, что, не измѣняя ихъ ласковаго выраженія, и на весь остальной міръ глядѣла сквозь розовый отсвѣтъ своей первой весенней зари. Все улыбалось ей и она, порою даже безпричинно, всему улыбалась сама. И характеръ ея поддался. Прежде она была слишкомъ величава, даже неподвижна. Теперь ей хотѣлось смѣятся, шалить; часто съ терассы отеля чопорныя англичанки, негодуя, смотрѣли, какъ она съ Самсоновымъ бѣгаетъ по берегу, перескакивая со скалы на скалу, съ камня на камень; ей случалось промахнуться, попасть въ воду, и она торопилась домой, радостная и мокрая, переодѣться и опять вернуться къ океану. Она поздоровѣла. Не то, чтобы прежде она была больна — нѣтъ. Но теперь съ ея лица изчезла блѣдность, которую весь Петербургъ носитъ на себѣ какъ клеймо Каиново. Она горѣла румянцемъ и порою чувствовала странный приливъ силы, которую некуда было дѣвать: когда несмотря на морской просторъ, кажется воздуху кругомъ недостаточно, чтобы наполнить ея расширявшуюся грудь. Она и прежде ходила помужски, ровно, твердо и красиво, только ]позволяя топкому стану слегка колыхаться. Теперь же и Льву Самойловичу случалось уставать, когда она еще только, что называется, входила во вкусъ прогулки. Не утративъ стройности и гибкости, она нѣсколько огруглилась, такъ что въ плечахъ и въ груди платье ея уже дѣлалось узко и ей пришлось заказать себѣ нѣсколько новыхъ костюмовъ въ Байонѣ. Она выучилась грести и смѣняла Льва Самойловича, когда тому надоѣдало работать веслами. Она быстро усвоила это немудренное искусство и такъ ловко управлялась съ рыбачьими челноками, что мѣстные контрабандисты, издали встрѣчая ее въ морѣ, кричали ей, смѣясь, «здорово, товарищъ!» Она привѣтливо кивала имъ головою, потому что въ эти дни — любила весь міръ съ каждымъ его дыханіемъ. Все кругомъ являлось прекраснымъ и ей казалось, что и этотъ «весь — остальной міръ» платитъ ей тою*же монетою, любитъ ее и желаетъ ей счастья. Теперь часто она брала лодку одна и уплывала далеко-далеко. Море было спокойно. Она складывала весла, ложилась на дно, забросивъ красивыя руки подъ голову, и сама не знала, о чемъ думала въ такія минуты. Ей просто было хорошо. Она всѣмъ своимъ сильнымъ тѣломъ ощущала чисто физическое благополучіе жизни. Пріятно было сознавать, что ее никто въ эту минуту не видитъ, вспоминать о любимомъ человѣкѣ, догадываться, что тотъ, не замѣтивъ ее въ бинокль за бортами лодки, — волнуется и какъ орелъ крыльями, уже раскидываетъ веслами другого челнока, чтобы настичь ее и убѣдиться, что съ нею ничего не случилось, что она жива, здорова, весела и… и также дружески думаетъ о немъ, какъ думала вчера, третьяго дня. Опрокинувшись навзничь она пристально глядѣла со дна этой лодки въ синюю глубь надъ собою, въ высь, манившую ее таинственною безконечностью… Борта исчезали изъ ея глазъ, она переставала слышать жалобу волнъ, тихо колыхавшихъ ее или жадно лизавшихъ корму пѣнистыми языками. Она видѣла только небо, одно небо. Она упорно хотѣла разгадать его вѣчную даль и чѣмъ больше смотрѣла въ него, тѣмъ яснѣе ей казалось, что она снизу и небо сверху сближаются, разстояніе между ними все болѣе и болѣе пропадаетъ, она уже не на лодкѣ, а несется, падаетъ, въ голубую бездну, ее уже ничто удержать не можетъ и… въ жуткомъ порывѣ схватывалась за край челнока, садилась и осматривалась, точно въ первый разъ видя: зеленоватое море, мѣрно катившееся ей на встрѣчу, сизыя или лиловыя скалы берега и громадный лежавшій на немъ отель… Она брала весла и отплывала далѣе и смѣялась, слыша, какъ тамъ звонили къ завтраку; представляла себѣ недовольное лицо священнодѣйствовавшаго за столомъ метръ-д’отеля, проникнутаго въ эти минуты чуть-ли не сознаніемъ своего божественнаго назначенія и только помаваніемъ бровей управлявшаго цѣлою арміей лакеевъ. Наталью Григорьевну и Льва Самойловича онъ не любилъ. Они не знали, что значить «придти во-время» и являлись или слишкомъ рано, или поздно и требовали ѣсть, не слушая возраженій и ссылокъ на расписаніе. И притомъ аппетитъ у обоихъ былъ адскій. Они пили и ѣли здоровыми людьми, смѣясь между собою надъ удивленными взглядами выкормленныхъ на легюмахъ француженокъ. Ихъ обоихъ за ростъ — какая-то парижская синица прозвала патагонскими великанами, хотя всѣ ея жидконогіе воробьи, съ зачесанными вверхъ усами и преждевременно яснѣвшимъ теменемъ, жадно смотрѣли на эту красивую патагонку. По утрамъ и Наталья Григорьевна и Левъ Самойловичъ купались. Они не оставались, какъ всѣ, у берега. Имъ смѣшна была эта западная манера стоять въ водѣ по колѣна и прыгать черезъ гребни набѣгавшихъ волнъ. Они уходили далеко и тамъ раскинувъ сильныя руки, плавали, мѣряясь съ напоромъ упругаго океанскаго вала, смѣясь, когда тотъ хлесталъ ихъ пѣною и только жмурились, если вѣтеръ сильными порывами срывалъ съ волны гребень и кидалъ его въ ихъ оживленныя лица. Впрочемъ море рѣдко злилось на этихъ счастливцевъ. Оно подхватывало ихъ на свои хребты и точно на ладони подбрасывало и уносило вмѣстѣ съ валами то къ берегу, то отъ берега. Наталья Григорьева страстно полюбила океанъ. Она называла его «своею стихіей». Ей казалось, что она родилась въ немъ. Еще въ тѣсной кабинкѣ, переодѣваясь въ купальный костюмъ она уже чувствовала странный приливъ бодрости и веселости. Набросивъ голубой мохнатый пеньюаръ, она бѣжала къ отмели, гдѣ уже раскидывалось бѣлое кружево легкаго прибоя. Она съ чисто животнымъ удовольствіемъ ощущала подъ босою ногой его податливый и твердый песокъ. Когда первая разостлавшаяся по всему берегу волна, шипя и пѣнясь, защекочетъ бывало ея ноги — она смѣялась, не зная чему. Бросивъ халатъ на руки бородатому «морскому мужику», какъ его называла дѣвица Рослякова, она стремглавъ бѣжала въ глубь, чувствуя невыразимое наслажденіе, когда соленая влага все выше просачивала ея костюмъ, освѣжала грудь, холодкомъ пронизывала плечи и шею и точно приподымаясь, цѣловала ее въ губы. Она ныряла, оставалась долго подъ водою, борясь съ какою-то силою, выкидывавшею ее вверхъ. Она хотѣла взять со дна горсть песку, чистаго и яркаго, какъ золото, но море упруго отбивало ее прочь, и она только безсильно разсѣкала воду, не доходя до цѣли. Потомъ замѣтивъ издали смокшую, но все-таки кудлатую голову Льва Самойловича, Наталья Григорьевна плыла къ нему, какъ можно далѣе забрасывая руки и чувствуя, грудью напоръ упрямыхъ волнъ… Онѣ шипѣли кругомъ, пѣнились, захлестывали ей глаза, носъ. Часто соленая влага попадала ей въ ротъ, но она ничего не замѣчала и, только догнавъ Самсонова, опрокидывалась на спину и, раскинувъ руки, отдыхала на нѣжной влагѣ, чуть-чуть покачивавшей свою драгоцѣнную ношу. Она дѣлала опыты: сколько времени можетъ пробыть подъ водою… Опускала въ нее голову и чувствовала черезъ нѣсколько секундъ, какъ ея грудь и темя жмутъ желѣзные тиски. Она открывала въ водѣ глаза и привыкала уже смотрѣть въ ней и видѣть. Вонъ гладкое какъ паркетъ дно. По немъ скользнула длинная, черная, извилистая тѣнь. Должно быть между дномъ и солнцемъ проплыла какая-то рыбка. Большая тѣнь, это отъ нея отъ Натальи Григорьевны… Круглое что-то: она осторожно дотрагивается до него ногой, ощупываетъ крупный камень и становится на него, выходя изъ воды, а та, весело блестя на солнцѣ, шипящими струйками сбѣгаетъ съ нее, и новыя струи отовсюду ласкаются къ ней, колышутся кругомъ, всплескиваются. Когда она купалась во время прилива и волны бились у самой террассы отеля, она отыскивала большое желѣзное кольцо, къ которому обыкновено въ отливъ привязывали лодку. Схватясь за него — она удерживалась въ водѣ и, открывъ глаза, смотрѣла сквозь нее на казавшееся отсюда тусклымъ свѣтовое пятно солнца, на морщинки и складки, бѣжавшія по поверхности моря, и на воздушные пузырьки вскипавшіе на немъ и лопавшіеся подъ лучами… Часто у кольца она ловила неосторожнаго, маленькаго краба и играла съ нимъ, выхватывая его изъ воды, любовалась его смятеніемъ, смѣялась, когда животное подымалось на ея ладони на всѣхъ своихъ ножкахъ и суетилось и, добравшись до края, шлепалось въ море. Она опять его вытаскивала оттуда и потомъ вдругъ охваченная жалостью осторожно опускала его на старое мѣсто и смотрѣла, какъ онъ заползалъ подъ кольцо и оттуда, прикрытый имъ, грозилъ кому-то крохотными клешнями. Часто она съ Самсоновымъ уплывала къ скалѣ — куда въ первый-же вечеръ по пріѣздѣ она сдѣлала съ нимъ оставшуюся ей памятною прогулку. Они, смѣясь, прозвали эту каменную глыбу «алтаремъ клятвы», но въ ихъ смѣхѣ проглядывало искреннее чувство умиленія и восторга передъ тѣмъ, что они такъ свято и чисто съумѣли сложить свои трудныя отношенія. Они отдыхали на ней. Отдирали отъ нея черныя раковины присосавшіяся къ ея старому тѣлу и пускали ихъ на дно. Изъ разщелинъ утеса часто выскакивали рыбы длинныя, какъ змѣи, и, извиваясь, исчезали въ глубинѣ моря. Сначала Наталья Григорьевна пугалась ихъ, но потомъ, когда привыкла, онѣ возбуждали только ея любопытство. Если-бы она знала, что такая можетъ прокусить ей руку, она отнеслась-бы къ ней осторожнѣе. Зато она никакъ не могла побѣдить страхъ къ колоссальнымъ водившимся тутъ омарамъ. Когда громадныя темносѣрыя съ пятнами клешни чуть шевелились въ водѣ, еще болѣе увеличенныя ею, Наталья Григорьевна проворно убирала ноги, не замѣчая, что рядомъ Левъ Самойловичъ, ея «другъ», и только «другъ», жадно любуется ихъ молочною бѣлизной, ихъ художественными линіями и едва одолѣваетъ желаніе прижаться къ нимъ губами. Потомъ съ громкимъ смѣхомъ она кидалась со скалы въ воду и быстро плыла къ берегу. Самсоновъ слѣдовалъ за нею, тоже безпричинно смѣясь чему-то… Она одѣвалась быстро; свѣжая, цвѣтущая, сильная, дышущая полнотою радости, выходила оттуда на солнце и долго передъ завтракомъ гуляла по тому же берегу — любуясь вторымъ другомъ — моремъ… Къ полудню оно дѣлалось изумительно по колориту. Всѣ переливы изъ синяго въ голубой, изъ голубого въ зеленый, изъ зеленаго въ желтый одѣвали его такимъ тонкимъ «changeant», что не одна щеголиха съ завистью смотрѣла на чудную мантію океана. Когда по его поверхности подъ солнцемъ, бѣжала мелкая рябь издали казалось, что на эту мантію океанъ накинулъ сегодня золотую кольчугу. Передъ бурею въ его волнахъ часто играли неуклюжіе, черные дельфины. Свѣтлинъ-Донецкая жадно слѣдила за нырками ихъ круглыхъ тѣлъ, за вскидывавшимися вверхъ брызгами и съ оживленною улыбкою бросала Льву Самойловичу: «Ну, сегодня насъ будетъ качать!» — А что? — «Вонъ показались — герольды бури!» И дѣйствительно они никогда не обманывали. Они вѣстниками грозы бѣжали передъ нею, предупреждая все живое — прятаться на берегъ или на дно… Не пройдетъ бывало и часу — зеленыя стѣны ходятъ по морю, валы сталкиваются и разбиваются; тучи, неизвѣстно откуда нахлынувъ на ясное небо, сливаются вдали съ бушующимъ океаномъ и солнце напрасно старается раскинуть между ними примиряющіе лучи. Скоро тучи заволакивали и его, и все кругомъ отдавалось во власть торжествующему урагану. Вѣтеръ ревѣлъ отовсюду и, роя бездны въ податливой стихіи, громоздилъ на ней горы надъ горами. Онъ кидался въ бѣшеныхъ порывахъ на вздрагивавшія скалы, несъ облака брызгъ и пѣны, закутывалъ утесы съ головою въ бѣлые саваны и, обернувшись клубами, разъяренныхъ волнъ, стремился въ гроты; тамъ подъ его ударами извнутри трепетала земля. Отъ страха, дребежжали окна и двери отеля, и дождь рѣзко, ударами тысячи хлыстовъ, сгонялъ съ террасы въ душныя комнаты смятенныхъ людей. Наталья Григорьевна и Левъ Самойловичъ, одѣвъ непромокаемыя пальто, шли на скалы. Найдя надежное мѣсто, откуда бы ихъ не снесло въ бушующія пропасти, они долго оставались въ соленыхъ брызгахъ и пѣнѣ. Казалось эта пѣна не вскидывалась снизу, а водопадами рушилась изъ самыхъ нѣдръ безсмысленно бѣжавшихъ съ сѣвера на югъ тучъ… Часто тучи подъ ударами ослѣпительныхъ мечей солнечнаго свѣта разрывались и небо разверзалось надъ Свѣтлинъ-Донецкой. Она въ его нежданномъ блескѣ чувствовала Бога и весь громадный океанъ внизу въ самомъ ужасномъ пароксизмѣ бѣшенства и злобы вдругъ вспыхивалъ и горѣлъ подъ всемогущимъ взоромъ Господа силъ… Пламенѣла радужными переливами пѣна, сверкали сапфировымъ сіяніемъ выгнутые и куда-то уносящіеся хребты безумныхъ волнъ и отсвѣчивались аметистовымъ блескомъ обнажавшіяся изъ-подъ воды скалы… Но Божество опять закрывало благостное око, и океанъ въ полутьмѣ и грохотѣ, въ пѣнѣ и хаосѣ рвался стремглавъ на испуганную и притихшую землю. Несся, влача за собою тысячи таинственныхъ бѣлыхъ призраковъ, просыпавшихся на днѣ его. И они подымались надъ его ревущими пастями, широко въ влажномъ воздухѣ раскидывали сквозные бѣлые рукава савановъ, полотнища своихъ погребальныхъ одеждъ и гонимые вѣтромъ, тоже стремились на потемнѣвшій берегъ… Часто со скалы Наталья Григорьевна и Левъ Самойловичъ видѣли далеко-далеко мелькающій пароходъ, котораго буря ставила то на корму, то на носъ… Жалкая скорлупка смѣло боролась съ непогодой и исчезала въ ея смятенныхъ глубинахъ… для чего? Можетъ быть для торжества, а то и для смерти. Разъ мимо скалы, на которой сидѣли они, ураганъ въ нѣдрахъ бѣшеннаго миража пронесъ рыбачью лодку. Откуда ее оторвало?.. Мачта сломана, красная тряпка болталась у борта, зацѣпившись за гвоздь или перекладину… На палубѣ людей не было… Вѣрно ихъ слизала внезапно набѣгавшая волна и океанъ похоронилъ на днѣ. Вѣтеръ пѣлъ отходную, тучи плакали и потревоженные бѣлые фантомы еще шире и выше вскидывали чуть не, до неба бѣлые рукава и полотнища савановъ…

X.

Когда окрестности были исхожены и изъѣзжены, Левъ Самойловичъ и Наталья Григорьевна начали вдвоемъ болѣе далекія поѣздки. Испанія отъ Біарица въ двухъ шагахъ. Они уже побывали въ Ирунѣ и Фуэнтарабіи, любуясь ихъ старыми, закованными въ желѣзо балконовъ и мирадоровъ улицами, тѣсными до того, что Самсоновъ съ Свѣтлинъ-Донецкой должны были идти одинъ за другою, да и то убирая локти, какъ бы не столкнуть корзину съ виноградомъ, выставившуюся изъ окна лавки, или не ушибиться о затѣйливый переплетъ мушарабій. Дома были невиданно высокіе — нѣкоторые этажей въ семь и восемь, и оканчивались выступами крышъ, почти сходившихся съ противоположными, такъ что небо голубѣло между ними едва замѣтною полоской. Часто вся улица была въ дворцахъ сохранившихъ лѣтъ пятьсотъ тому назадъ выстроенные фасады со щитами давно угасшихъ фамилій, съ геральдическими изваяніями. Такіе фасады часто казались слѣпыми. Комнаты выходили внутрь, наружу только подъ крышей чернѣлъ рядъ и то не оконъ, а скорѣе арокъ, на которыхъ покоилась выступающая кровля. Случалось посреди такого слѣпого дома зіяло громадное окно, величиною съ добрыя ворота въ грубой старинной скульптурѣ, съ великанами по сторонамъ, скорѣе похожими на медвѣдей, съ давно истертыми гербами, сплошь закованное въ желѣзную рѣшетку, выступающую на улицу мрачнымъ ящикомъ. Будто на зло этой старинѣ, съ балконовъ улыбались нашимъ путешественникамъ красивыя женскія лица. Оттуда слышался дѣтскій смѣхъ, веселая пляска, а иногда подъ меланхолическія ритурнели гитаръ, вздыхающая о незапамятной старинѣ пѣсня печальнаго баска, дикая и прелестная, какъ цвѣтокъ, выросшій на волѣ въ лѣсу, безъ ухода, и струящій вамъ на встрѣчу незнакомое благоуханіе. Они останавливались передъ причудливыми замками, покрытыми чешуей барельефовъ, то воспроизводившихъ легенду о Роландѣ и Карлѣ Великомъ, то въ наивныхъ фигурахъ первобытнаго искусства передававшихъ сказанія о битвахъ христіанъ съ маврами… Вездѣ весело журчали фонтаны подъ памятниками, младшій изъ которыхъ восходилъ къ временамъ Изабеллы Католической.

Въ одну изъ такихъ поѣздокъ Левъ Самойловичъ и Наталья Григорьевна добрались до Санъ-Сабастіана… Санъ-Сабастіанъ — совсѣмъ не испанскій городъ. Онъ оевропеился до того, что любители иберійскихъ особенностей и цѣнители пиренейской оригинальности — бѣгутъ изъ него, отряхая прахъ отъ ногъ. Но для Свѣтлинъ-Донецкой и Самсонова въ ихъ радужномъ настроеніи все представлялось прекраснымъ. Да иною и не могла быть чудная зеркальная бухта города, запертая зеленѣющимъ островомъ и далеко въ морѣ утопающими горами, на которыхъ изъ счастливыхъ и густыхъ рощъ подымаются древніе замки. Круглыя башни ихъ такъ красивы на голубомъ небѣ, внизу море такъ сладострастно ластится къ убаюканной имъ землѣ! Не будь здѣсь свѣжихъ и чистыхъ улицъ, очаровательныхъ виллъ, завороженныхъ садовъ, самый избалованный взглядъ могъ-бы удовлетвориться и одною чудною картиною затеряннаго въ самомъ уголкѣ Атлантическаго океана захолустья поэтической Бискаи. Самсоновъ и Наталья Григорьевна долго ходили по Санъ-Сабастіану, пообѣдали въ маленькомъ ресторанчикѣ, причемъ отвратительное кислое вино, выдаваемое за настоящій «вальдепеньясъ», и рыба, приготовленная на скверномъ оливковомъ маслѣ, привели ихъ въ ещё лучшее состояніе духа. По крайней мѣрѣ они отъ души хохотали надъ серьезностью толстаго баска, сервировавшаго имъ отвратительный завтракъ. Потомъ, когда наступилъ вечеръ и солнце за вершинами горъ и за ихъ замками раскинуло на полъ неба пламенный ореолъ, они вдвоемъ отправились на берегъ налѣво, гдѣ стояли павильоны съ золочеными королевскими коронами на вышкахъ и гордыми гербами обѣихъ Кастилій и Леона на полотнищахъ. Впереди разстилался чистый и ровный пляжъ, на которомъ игралъ въ это время среди почтительнаго двора бѣлокурый и золотушный ребенокъ, настоящій король Испаніи. Къ нему подходили толстые и важные люди — низко склоняли передъ нимъ головы, сѣдыя, утомленныя долгою службою родинѣ, а онъ, смѣясь, протягивалъ для поцѣлуя маленькую веснусчатую руку, слабую для лопатки съ землей, но достаточно сильную, какъ они думали, чтобы править цѣлою страною. Онъ нагородилъ груды песку кругомъ, строя какую-то крѣпость, отъ него ни на шагъ не отступали двое старыхъ и сильныхъ матросовъ, босыхъ, безъ шапокъ, и полная, похоаая на черную индюшку дама, — нянька съ безчисленными титулами, восходившими чуть не до Тубала, Каинова сына — родствомъ съ которымъ, кажется, нечего было-бы уже очень гордиться. Вдали сидѣла королева-регентша, слѣдя за сыномъ печальнымъ взглядомъ. Ея грусть угадала Наталья Григорьевна, всматриваясь ей въ лицо. О чемъ думала царственная вдова, стоявшая одиноко съ своимъ ребенкомъ, безцвѣтнымъ и слабымъ, посреди цѣлаго хаоса партій, въ кипѣни разлада и борьбы, раздиравшихъ несчастную Испанію. Угадывала-ли она роковую судьбу, ожидающую провиденціальнаго малютку, или видѣла на его блѣдномъ и анемичномъ лицѣ, въ красныхъ вѣкахъ и рѣденькихъ, завивающихся волосахъ слишкомъ грустное сходство съ отцомъ, явившимся съ парижскаго бульвара въ страну, гдѣ онъ родился, но которую не зналъ, до смерти не могъ понять, да если-бы и понялъ, ничего-бы для нея не сдѣлалъ, потому что у него не было ни ума, ни воли, ни такта, ни хитрости, ни смѣлости. Онъ до конца оставался добрымъ малымъ, гаменомъ, мѣсто которому было на углу Avenue de l’Opera и бульваровъ въ Café de la Paix, а никакъ не въ мадритскомъ дворцѣ, «на высочайшемъ тронѣ, послѣ Господняго», какъ говорятъ испанцы. Впрочемъ, утомленный этикетомъ и окаменѣлыми преданіями Palacio Real, онъ не переставалъ вздыхать о Mabile и другихъ счастливыхъ преданіяхъ своей юности. Маленькія инфанты — сестры короля-ребенка, подходили къ нему, угодливо служили будущему повелителю, и онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего вскакивалъ на плечи старому матросу и, какъ настоящее дитя, требовалъ, чтобы тотъ везъ его на себѣ черезъ воду… Матросъ — большое, кудлатое и доброе животное — послушно входилъ въ море. Не отзови его королева, тотъ навѣрное утонулъ-бы, исполняя желаніе крошечнаго властелина. Наверху, на крутизнѣ спуска стояли, точно изваянія, карабинеры въ бѣломъ, черномъ и красномъ, залитые въ золото придворные, офицеры королевской гвардіи и, казалось, не только они, но и весь міръ существуетъ для удовольствія маленькаго Альфонса. Волны жизни и ея бури разбивались далеко — у толстыхъ стѣнъ дворцовъ; вокругъ него все было такъ тихо, мирно и прекрасно. Бѣдный король, счастливый ребенокъ! Его увѣряли, что нѣтъ сердца, которое-бы не билось для него, нѣтъ души, его не любящей, нѣтъ человѣка, не готоваго умереть по одному знаку его маленькой и блѣдной рученки — рученки сына истаскавшагося отца и болѣзненной матери. А вдали, въ Кадиксѣ, въ Андалузіи, въ Коруньѣ, въ Тихонѣ, въ Барселонѣ, уже подымались волны народной бури и, можетъ быть, вонъ эта лодка, которая такъ спокойно замерла на сапфирномъ заливѣ, скоро окажется единственнымъ спасеніемъ бѣдному королю-малюткѣ… Бѣдному королю! Да! И даже когда негодующій народъ, утомленный воровствомъ и преступленіями Мадрита, подымался и подъ выстрѣлами Guardia Civil, какъ ураганъ ревѣлъ на площадяхъ Санъ-Сабастіана — ребенка увѣряли, что это кричатъ ему vive, и онъ порывался къ балкону, чтобы издали поклониться толпѣ.

Солнце погасло за горами. Королева-регентша поднялась. Короля подхватили на руки и внесли на обрубъ берега. Его усадили въ ландо, блестящая конная гвардія, съ эскадрономъ карабинеровъ впереди окружила его, и весь этотъ яркій, пестрый миражъ быстро пронесся къ волшебному, окутанному темною чащей садовъ Мирамару… Ночь здѣсь наступаетъ скоро. Самсонова, и Наталья Григорьевна потемнѣвшими улицами пошли на станцію желѣзной дороги; но та оказалась заперта. Они встрѣтили какого-то грязнаго носильщика и къ крайнему удивленію узнали, что послѣдній поѣздъ ушелъ четверть часа назадъ.

— Онъ долженъ только теперь отходить…

Тотъ вытаращилъ на нихъ глаза.

Самсоновъ опомнился и покраснѣлъ.

— Наталья Григорьевна! Вѣдь это я виноватъ.

— Почему?

— Не сообразилъ — простите. Отсюда поѣзда уходятъ по мадридскому времени, а въ Біарицѣ — по парижскому.

Она засмѣялась. Ей все равно: здѣсь-ли оставаться или въ Біарицѣ. Надо только поскорѣе отыскать помѣщеніе въ отелѣ для нея и для него. Но это легче было задумать, нежели исполнить. Все въ Санъ-Сабастіанѣ переполнено сверху до низу. Въ одной гостинницѣ — имъ показали билліардную, занятую счастливымъ англійскимъ семействомъ, причемъ постели для него стлали на зеленомъ сукнѣ. Въ другой — даже бесѣдки въ саду наняли туристы, пока опростаются нумера. Кошачьи пріюты подъ крышами и тѣ брались съ боя.

Поѣздъ отходилъ съ разсвѣтомъ — въ четыре утра. Нельзя же было оставаться столько времени на улицѣ! Они обошли весь городъ, но ни въ одномъ изъ этихъ громадныхъ домовъ не нашлось для нихъ пріюта. Хозяева жили чуть не въ сторожкахъ. На площади у фонтана сложены сундуки заѣхавшей сюда дамы и она сама, не найдя комнаты, сидѣла на нихъ, какъ Марій на развалинахъ Карфагена, съ тѣмъ различіемъ, что Марій не былъ бы настолько глупъ, чтобы въ тихую и ясную погоду распустить надъ собою дождевой зонтикъ и терпѣливо держать его въ рукахъ… Они рѣшили — отдаться на волю провидѣнія, до половины перваго пробыть въ кафе, а потомъ гулять, пока отворятъ станцію. Неугомонная толпа кипѣла кругомъ; столики были заняты и приходилось по долгу дожидаться ихъ. Колыхавшійся свѣтъ газовыхъ рожковъ выхватывалъ изъ мрака смуглыя лица мужчинъ и свѣтлые туалеты женщинъ, а надо всѣмъ сіяло безчисленными звѣздами темное небо, да пущенныя съ середины залива лопались разноцвѣтными огнями ракеты заночевавшихъ тамъ пароходовъ.

— Вотъ наша полярная! показалъ ей Левъ Самойловичъ. — Какъ она далеко запала на сѣверъ.

Млечный путь горѣлъ преувеличенно, раздраженно… Когда они уходили къ берегу, гдѣ не было фонарей — звѣзды еще ярче выступали изъ окутавшаго ихъ мрака и во всѣ семь безсонныхъ очей царственно смотрѣла Большая Медвѣдица. Море, тяжелое и неподвижное, отражало ихъ въ своихъ глубинахъ. Къ ночи послѣдній вѣтеръ утихъ; листы на деревьяхъ безжизненно и неподвижно висѣли, и только тихое движеніе крыльевъ, проносившихся во тьмѣ, одно нарушало мертвую усталь природы, утомившейся за день… Очень-ли устала Свѣтлинъ-Донецкая, только она почему-то чувствовала себя слишкомъ нервной. Давно съ нею этого не было. Она вѣдь даже хвастала не разъ: у меня нѣтъ нервовъ. Теперь все ее раздражало — шумъ толпы, сновавшей у кафе, незнакомый и непонятный, громкій говоръ сосѣдей и сосѣдокъ по столамъ, медленность прислуги и вздрагивавшій свѣтъ газовыхъ рожковъ.

— Уйдемъ куда-нибудь.

— Куда же?

— Отъ этихъ улицъ. Здѣсь дышать нечѣмъ. Я задохнусь тутъ…

Городъ маленькій, они живо прошли его. Площади съ казавшимися ночью странными и страшными бѣлыми монументами по серединѣ остались позади. На дорогѣ вдругъ неожиданно выросла колокольня, въ амбразурѣ которой удавленникомъ висѣлъ черный колоколъ… И колокольня отодвинулась — и ее проглотила тьма… И вдругъ шумъ рѣки и мостъ.

— Ну, слава Богу… Можетъ быть сегодня слишкомъ жарко… Теперь отошло.

Незримая вода глухо ворчала подъ аркадами, будто, притаясь, грозилась изъ-подъ нихъ… За рѣкою пахнуло свѣжестью. Отсюда на холмы взбирались сады. Невидимые пахли жасмины. Нѣжно разливались въ тонкомъ благоуханіи кроткія молитвы лилій. Аллея, едва-едва намѣченная, уходила въ глубину. Что-то шептало въ сторонѣ. Точно жаловалось. Левъ Самойловичъ и Наталья Григорьевна разобрали, что это ручеекъ съ горы бѣжитъ, по каменьямъ, и булькаетъ, и переливается и всхлипываетъ. О чемъ? Вверху сквозь переплетавшіяся деревья рѣдко-рѣдко взглядывала робкая звѣздочка, да и та сейчасъ же пряталась и на смѣну выступала другая, еще робче, еще трепетнѣе… Какая-то ночная бабочка пролетѣла надъ головою Свѣтлинъ-Донецкой. Въ темени листвы вспыхнулъ брилліантъ, и все кругомъ въ зелени засіяло изумруднымъ блескомъ. Свѣтлякъ скоро исчезъ, но гдѣ-то вдали загорѣлся другой, и подъ его слабымъ лучемъ Наталья Григорьевна различила черную бесѣдку… Самсоновъ тоже увидѣлъ ее и хотя свѣтлякъ давно погасъ — онъ не ошибся и вошелъ туда.

— Наталья Григорьевна, посмотрите, какъ здѣсь хорошо. Скамья со спинкой — удобно. Можно до утра просидѣть. Хорошо, что англичане не знаютъ — а тобы и это заняли…

— А насъ отсюда никто не прогонитъ?

— Вотъ еще. Вѣрно садъ общественный.

— Мнѣ все чего-то страшно… Я сама не понимаю!..

У нея дѣйствительно голосъ вздрагивалъ, какъ у ребенка, проходящаго по темной комнатѣ…

— Дайте мнѣ руку. Я васъ не вижу — хоть чувствовать буду, что вы здѣсь. Все не такъ боязно.

Онъ принудилъ себя засмѣяться, но смѣхъ у него тоже не вышелъ.

— Фу, какая у васъ сегодня горячая рука; жжется! — тихо проговорила она, нервно, почти истерично, стискивая ее холодными пальцами…

Здѣсь было хорошо… Далеко-далеко въ выходѣ алеи мерещились фонари города и за ними двигался синій и желтый огоньки… Самсоновъ понялъ, что это пароходъ идетъ откуда-то… Огни показывались и исчезали — должно быть тамъ поднялся вѣтерокъ, расколыхалъ деревья, и они то заслоняли вѣтвями городъ и море, то открывали ихъ. Да — дѣйствительно поднялся! Чуть замѣтно прокрался въ бесѣдку и повѣялъ запахомъ жасминовъ. Вверху шарахнулось что-то, листъ упалъ на Наталью Григорьевну; и опять тихо, и опять свѣтятся вдали огни города, и вѣтерокъ заснулъ и уже не колышетъ вѣтви. Какое безмолвіе! Слышитъ она или ей чудится? Какъ это стучитъ сердце у Льва Самойловича? или и ея то ж?.. Всполохнулись оба и, что-то предчувствуя, охваченныя лихорадкой ожиданія, все сильнѣй и сильнѣй колотятся о грудныя клѣтки… Самсоновъ взялъ ея руку, поцѣловалъ. Она обернула ее и подставила ему ладонь; онъ прижался къ ней губами… Она, смѣясь, отняла, потомъ стала прикладывать къ нимъ палецъ за пальцемъ. И онъ опять ловилъ ихъ, цѣлуя суставъ за суставомъ.

— А мизинецъ бѣдный — забыли…

— Нѣтъ, не забылъ, онъ его оставилъ подъ конецъ.

И оба они тихо смѣялись, точно боясь, что ихъ подсмотритъ тысячью черныхъ глазъ эта притаившаяся ночь. Въ ея мракѣ было живое, крадущееся, прикинувшееся. Въ немъ пульсы бились; невольно угадывалось чье-то дыханіе. Казалось, за деревьями прячутся, прижимаясь къ стволамъ, въ аллеяхъ незамѣтно скользятъ легкіе сквозные фантомы. По крайней мѣрѣ порою въ темнотѣ обрисовывалось нѣчто еще болѣе темное. Собака пролаяла за рѣкой, другая отозвалась поближе, и опять все тихо… И вдругъ нежданно-негаданно со стороны ворвалась въ эту тишину ритурнель далекихъ струнъ. Нѣсколько гитаръ плакало и жаловалось, но вѣрно слишкомъ тяжела густая мгла, потому что напѣву ихъ не удалось разгорѣться и унестись въ высоту, и онъ стлался по землѣ, никъ къ ней, все слабѣе и невнятнѣе слышался Натальѣ Григорьевнѣ и погасъ, забросивъ въ ея сердце не на долго безпредметную странную печаль. Она такъ подалась ей, что не замѣтила, какъ Левъ Самойловичъ обвилъ ея тонкій станъ, крѣпко обвилъ, точно въ желѣзное кольцо заключилъ его. Онъ самъ себѣ не отдавалъ отчета, будто все это дѣлалъ кто-то другой помимо его воли, пользуясь его послушною рукою. И Наталья Григорьевна положила голову на его плечо и замерла такъ…

— Тебѣ хорошо?.. — спросилъ онъ ее, въ первый разъ говоря ей «ты»..

Неужели она не замѣтила этого?.. Разумѣется, замѣтила, и вздрогнула даже, но промолчала. Ей самой такъ сладко, такъ мило и просто прозвучало это «ты». Оно точно ласково и нѣжно коснулось ея лица…

— Да, хорошо? — спросилъ онъ опять, не рѣшаясь второй разъ повторить еще болѣе сближавшее ихъ слово.

— Не знаю… Только я не хотѣла бы теперь, сейчасъ быть въ другомъ мѣстѣ…

— Значитъ, хорошо!..

Какъ трепеталъ его голосъ… Онъ чувствовалъ, что щека ея, лежавшая на его плечѣ, жжетъ его, слышалъ, какъ порывисто дышетъ Наталья Григорьевна. И еще крѣпче сжалъ ее станъ. Она-было сдѣлала движеніе, желая освободиться отъ его руки, но не осилила охватывавшей ея истомы и нѣги и осталась, какъ была… Онъ тоже наклонился, касаясь теперь ея головы, — и они такъ сидѣли долго и молча — боясь, что посторонній звукъ ворвется въ эту волшебную сказку и нарушитъ заколдовавшее ихъ обоихъ очарованіе. Самсоновъ на своей рукѣ ощущалъ біеніе ея сердца, на всемъ своемъ тѣлѣ — теплоту и нѣгу ея тѣла, разливавшуюся кругомъ сквозь ея платье. Какъ нѣжны и мягки ея пышные волосы, его щека касается ихъ точно лепестковъ только что распустившагося цвѣтка. Самсоновъ тихо повернулся и дотронулся до нихъ губами. Она не шевельнулась. Онъ еще крѣпче прижалъ губы къ нимъ и почувствовала, какъ по всей Натальѣ Григорьевнѣ дрожь пробѣжала и она еще тѣснѣе прижалась къ нему. Онъ не зналъ, что съ нимъ дѣлается, только теперь его никто-бы не оторвалъ отъ этой милой головки. Онъ едва-едва удерживалъ въ себѣ желаніе, какимъ-то туманомъ подымавшееся и совсѣмъ одурявшее его, желаніе — взять ея голову обѣими руками, крѣпко взять, повернуть ее къ себѣ и впиться въ нее, да такъ, чтобы жизнь всю выпить другъ у друга, не отрываясь, не отмыкаясь. Ему что-то говорило: не она теперь станетъ отбиваться, эта минута его, быть можетъ она не повторится больше, забытье пройдетъ и Наталья Григорьевна опять станетъ тою-же холодною и гордой дѣвушкой, да дѣвушкой, несмотря на ея замужество, какую онъ зналъ до сихъ поръ. Но еще болѣе могучій голосъ подымался противъ. Не страхъ удерживалъ, а безконечная, нѣжная жалость къ ней, нѣчто вродѣ печали оскорбить ее, испугать, заставить хотя на минуту каяться въ ихъ сближеніи. И онъ продолжалъ цѣловать ея волосы и лобъ подъ самыми волосами, чистый и открытый лобъ, которымъ онъ такъ любовался когда-то! Поняла-ли это Наталья Григорьевна или нѣтъ, только она взяла его руку и неожиданно поднесла ее къ губамъ. Льва Самойловича обдало жаромъ отъ нежданной ласки и онъ тихо проговорилъ:

— За что это?

— За то, что ты лучшій изъ людей, какихъ я знала. Я въ тебя начинаю вѣрить, какъ въ Бога.

И она опять замерла, порывисто дыша и глядя во мракъ широко открытыми глазами. Что она видѣла въ немъ?.. Минуты за минутами падали въ вѣчность. Ночныя красавицы благоухали кругомъ. Зазвенѣли на вершинахъ деревьевъ цикады, нарушая очарованіе этой симфоніи молчанія, засвистала птичка и опять заплакали далеко гитары и вмѣстѣ съ ними вдругъ родилась чья-то пѣсня — должно быть занесенная сюда изъ знойной Андалузіи, потому что отъ каждаго звука ея вѣяло страстью, она вся желала любви, просила любви, неслась къ ней и мимоходомъ стучалась въ сердце Натальѣ Григорьевнѣ: «да отворись-же, смотри какъ жизнь хороша и проста, люби, пока тебѣ любится, будь счастлива и дай счастье другому». Должно быть не даромъ стучалось, потому что Наталья Григорьевна — не осиливъ охватывавшаго ее порыва, вдругъ оторвалась отъ Самсонова, отодвинулась, уронила на колѣна руки, опустила голову и вдругъ ни съ того, ни съ сего заплакала… Сначала слезы посыпались — и она не замѣчала этого, потомъ къ горлу подступило что-то, грудь всколыхнуло… Левъ Самойловичъ испугался.

— Милая, дорогая. Что съ тобою? Я обидѣлъ тебя.

— Нѣтъ, нѣтъ… Развѣ ты можешь обидѣть?.. Нѣтъ, я такъ, не знаю, что со мной. Оставь, сейчасъ, сію минуту пройдетъ. Это такъ, отъ этой ночи, отъ пѣсни, отъ гитаръ…

Прошло дѣйствительно, только вслѣдъ за этимъ въ ней осталась слабость. Точно она себя потеряла, потеряла волю, силу и стала совсѣмъ, совсѣмъ чужая. Онъ опустился передъ ней на колѣни, взялъ ея руки, называлъ ее ласковыми именами, часто безсмысленными, но звучавшими въ ея ушахъ, какъ музыка.

— Встань, садись рядомъ! Устала, — чуть слышно проговорила она. — Мнѣ неловко, я хочу положить тебѣ на плечо голову…

Онъ сѣлъ, но такъ, что вмѣсто плеча ея голова сама собою повернулась къ нему. Какъ? — онъ не понималъ. Онъ не видѣлъ ея, но вдругъ почувствовалъ у своихъ губъ ея дыханіе. Ему надо было только шевельнуться, чтобы коснуться ихъ. И онъ чуть-чуть наклонился — и встрѣтился съ ними теплыми, мягкими, трепетавшими и полураскрытыми… Сколько времени длились ихъ первые поцѣлуи?.. Онъ не могъ потомъ дать себѣ отчета… Онъ помнилъ только, что боялся сдѣлать ей больно и нѣжно касался ея лица… Касался, не отрываясь до тѣхъ поръ, пока она вдругъ не крикнула: «ахъ, какъ все это глупо», закинула руки за его шею, обняла его и припала уже къ его губамъ, жадно и крѣпко ихъ цѣлуя… Должно быть ея голоса испугалась птица въ вѣтвяхъ: она запоцихалась крыльями и съ слабымъ пискомъ унеслась дальше. А ночь еще болѣе темнѣла и еще ярче сіяли звѣзды. Въ дали, въ глубинѣ аллеи, огни города погасли и тамъ ужъ не было ихъ трепетнаго миража. Точно стремясь напослѣдокъ надышаться свѣжестью и прохладой, цвѣты запахли сильнѣе и вѣтеръ окрѣпъ, потому, что сюда, въ эту неподвижную тишину вдругъ докатился отдаленный грохотъ проснувшихся волнъ. Вѣрно и Наталью Григорьевну освѣжилъ этотъ вѣтеръ. Она уперлась ладонями въ плечи Самсонова, оттолкнула его отъ себя, встала поправила волосы, провела рукою по лицу и сѣла.

— Довольно… Это моя вина…-- тихо проговорила она. — Это было сильнѣй меня. Левъ Самойловичъ, вы мужчина. Помогите мнѣ удержаться надъ этою пропастью и не упасть въ нее. Слышите. Дайте мнѣ слово, что если я забудусь — вы не забудетесь. Помните, я могу любить только того, кого уважаю… Скоро кончится мой праздникъ, я ѣду въ Петербургъ и тамъ опять начнутся скучные будни. Но я хочу увести съ собой вѣру и въ себя и въ васъ… и спокойную совѣсть… Иначе я истерзаюсь вся. Если вы любите меня, вы меня побережете… Да?

Онъ готовъ былъ поклясться ей въ чемъ угодно. И, успокоенная, она уже тихо разговаривала, съ сладкимъ трепетомъ сердца отыскивая въ темнотѣ его черты и стараясь угадать его глаза. Богъ знаетъ, что она болтала ему теперь, хоть на зло ей, ея морали, ея совѣсти, его недавній поцѣлуй такъ блаженно горѣлъ на ея устахъ, что она безсознательно улыбалась, и касалась даже губъ рукою. Точно этотъ поцѣлуй былъ чѣмъ-то дѣйствительнымъ, его нѣжность и ласка воплотились во что-то и остаются на ней и она ихъ чувствуетъ, ощущаетъ, осязаетъ… Скоро мракъ поблѣднѣлъ и въ немъ выступило лицо Самсонова. Она зорко взглянула ему въ глаза, но прочитала въ нихъ столько преданности, самоотверженной любви, обожанія, что ей даже не совѣстно было теперь минуты опьянившаго ея увлеченія… Въ тускломъ разсвѣтѣ обрисовался вдали бѣлый городъ, туманныя горы и свинцовое море… Не было еще солнечныхъ лучей, чтобы оживить несбросившую съ себя ночнаго оцѣпенѣнія природу, разлить какъ кровь по ея безчисленнымъ и невидимымъ жиламъ краски и зажечь чуднымъ блескомъ ея глубокія, глубокія очи…

— Ну, Наталья Григорьевна, пора домой!

Они встали и пошли къ станціи. Свѣтлинъ-Донецкая прислушивалась и ждала, не скажетъ-ли онъ ей, какъ ночью, «ты». Но Левъ Самойловичъ теперь держалъ себя въ рукахъ и Наталья Григорьевна не разъ останавливала на немъ благодарный взглядъ. Вернулись они очень рано. Отель еще спалъ и только вѣтряныя кошки, утративъ понятіе о времени, задавали оглушительный концертъ, да въ верху изъ открытаго окна на весь этотъ уже горѣвшій, лучившійся просторъ скучно смотрѣла чахоточная англичанка, страдавшая безсонницей…

XI.

Наталья Григорьевна сейчасъ-же легла спать. Она чувствовала себя сильно утомленной сегодня и до завтрака не просыпалась — да и то вѣрно не подняла-бы головы отъ подушекъ, если-бы у ея дверей нагло и оглушительно на зазвонилъ колокольчикъ въ рукахъ у лакея, объявлявшаго такимъ образомъ правовѣрнымъ объ ожидающемъ ихъ священнодѣйствіи табльд’ота. Свѣтлинъ-Донецкая посмотрѣла на часы — безъ четверти двѣнадцать. Оставалось еще минутъ сорокъ, но она, какъ всѣ сильные и здоровые люди — разъ проснувшись, уже не могла лежать въ постелѣ. Сбросила одѣяло, подошла къ окну, подняла занавѣски. Только что она открыла его — свѣжій, весь полный испареніями моря и запахомъ водорослей вѣтерокѣ обдалъ ее съ ногъ до головы бодрящею и ласковою струей. Она посмотрѣла на небо — сегодня оно было подернуто сквозными бѣлыми крыльями. Внизу море ужъ залило скалы и назойливо билось въ каменную кладку террасы. Зелень въ горшкахъ, стоявшая на ней, трепалась, точно безсильно откидываясь назадъ. Наталья Григорьевна любила такіе дни и этотъ ей казался точно по заказу — лучшаго она не хотѣла. Не будетъ жарко, можно предпринять съ Львомъ Самойловичемъ большую прогулку пѣшкомъ, сейчасъ-же послѣ завтрака. Только что ей пришло въ голову имя ея «друга», какъ она вспомнила, что случилось вчера, и ей стало совѣстно; она безсильно опустилась въ кресло около. «Что я надѣлала? Что я надѣлала?» — повторяла она, пристально глядя въ зеркало, отражавшее ее свѣжее и красивое лицо, горѣвшее теперь румянцемъ смущенія. Она перебирала мгновеніе за мгновеніемъ все прожитое въ эту ночь и ни въ чемъ не могла обвинить Самсонова. Потомъ она встала, рѣшительно подошла къ умывальнику, примочила волосы одеколономъ, освѣжила лицо водою и засмѣялась: «Господи! какъ она глупа. Да что-же случилось?..» Что она позволила поцѣловать себя? Положимъ не совсѣмъ это соотвѣтствуетъ ея взглядамъ. Но вѣдь только забывшись, и это больше никогда, никогда не повторится. Ей надо будетъ съумѣть совладать съ смущеніемъ, когда она его встрѣтитъ сейчасъ. Выдержать его пристальный взглядъ, какимъ онъ привыкъ ее встрѣчать. Если она покажетъ волненіе — онъ пойметъ, что дѣйствительно совершилось нѣчто, чему не слѣдовало усложнять ихъ отношенія. Нѣтъ, надо какъ и всегда, также ясно и просто улыбнуться ему, какъ будто эта ночь была мимолетнымъ сномъ и ни въ чемъ не измѣнила ихъ «дружбы»: Она въ виду ожидавшей ее прогулки надѣла короткое платье и поверхъ корсета накинула легкую и просторную жакетку. Съ волосами некогда было возиться сегодня, она ихъ кое-какъ завернула на затылкѣ и пронизала золотыми шпагами. Взглянула въ зеркало и осталась довольна. Къ ея крупной фигурѣ и гордому лицу очень шло это. Наталья Григорьевна не могла завтракать въ шляпкѣ, какъ это дѣлали англичанки. Она взяла ее на руки, вмѣстѣ съ сѣрымъ кружевнымъ зонтикомъ такого же цвѣта, какъ и платье, изъ тѣхъ же кружевъ, которыми его отдѣлала байонская портниха. Шею она завязала по-мужски сѣрымъ галстухомъ, засмѣялась надъ своимъ загорѣвшимъ носомъ, но не покрыла его пудрою. Коробка съ нею такъ и стояла не раскрытою на столикѣ. Она терпѣть не могла ничего подобнаго и кромѣ воды и мыла лицо ея другого не знало. До послѣдняго звонка оставалось еще три-четыре минуты. Она взглянула на небольшой образъ Богоматери съ младенцемъ Іисусомъ на рукахъ, висѣвшій надъ ея кроватью, и вспомнила, что ни вчера, ни третьяго дня не молилась. Она, случалось, и прежде забывала это по утрамъ, но ни разу не ложилась въ постель безъ молитвы. Ей стало жутко и грустно. Образокъ былъ старый. Онъ еще ея бабушкой полученъ отъ прадѣда… Натальѣ Григорьевнѣ показалось, что Пречистая изъ серебрянаго оклада смотритъ на нее съ упрекомъ… Тихо подошла, опустилась на колѣни, уронила голову на постель и съ минуту оставалась такъ безъ словъ и мыслей въ безотчетномъ порывѣ покаянія и любви. Ее унесло въ неоглядную высь, гдѣ она почувствовала страшную близость Бога… Когда колокольчикъ звякнулъ у ея дверей и гнусавый голосъ надоѣдливаго лакея на весь корридоръ пропѣлъ точно заклятіе: «mesdames et messieurs, le déjeuner est servi»! — очарованіе исчезло. Она встала, поцѣловала краешекъ образа — привычка, оставшаяся съ дѣтства. Ее научила этому единственная русская нянька, бывшая у ней къ сожалѣнію слишкомъ короткое время. Потомъ подошла было къ дверямъ да, почувствовавъ на глазахъ слезы, вернулась къ рукомойнику — намочила полотенце и вытерлась имъ. Внизу кинувшагося къ ней радостно и смущенно Льва Самойловича она обдала такимъ холоднымъ и спокойнымъ взглядомъ, что тотъ растерялся и ни съ того ни съ сего сообщилъ: «сегодня макароны au gratin у насъ». Это было выше ея силъ и неожиданно для самой себя она расхохоталась, покраснѣлъ и засмѣялся онъ; они крѣпко пожали руки другъ другу и все пошло обычнымъ порядкомъ.

— Куда мы сегодня? — спросила она. — Только пожалуйста, чтобы расписаніе поѣздовъ было съ вами, я не хочу опаздывать какъ вчера.

Только и было что этотъ намекъ.

— Нѣтъ мы пѣшкомъ. Я распросилъ рыбака; тутъ есть живописная деревушка, — въ лѣсу схоронилась.

Они вдвоемъ вошли въ столовую — и чрезъ всю комнату имъ навстрѣчу послышался крикъ:

— Господи! Вотъ ужъ кого не ожидала встрѣтить! Вотъ радость-то… И не предчувствовала что у меня сегодня будетъ что-то особенное…

И къ Натальѣ Григорьевнѣ, скандализируя англичанокъ и, еще издали раскрывая объятія, понеслась Маргарита Францевна Кленовская, которую зналъ «весь Петербургъ» и дѣловые люди звали для краткости Марго де-Франсъ. Марго де-Франсъ была когда-то красавицей; теперь, въ пятьдесятъ пять лѣтъ, она еще сохранила чудные глаза, прелестные зубы и совершенно бѣлые, но густые волосы, которые издали казались напудренными. Къ сожалѣнію она растолстѣла; основательный полъ отеля, выстроеннаго какъ дворецъ, дрожалъ подъ нею и въ ея стремительномъ бѣгѣ на встрѣчу ошеломленной ея пріятельницѣ стулья и прочая мелочь въ родѣ сервированныхъ отдѣльныхъ столиковъ звенѣли и гремѣли направо и налѣво. Свѣтлинъ-Донецкая не успѣла еще опомниться, какъ почувствовала себя обданную запахомъ сильныхъ духовъ, потомъ должна была, не смотря на то, что сама не изъ маленькихъ, утонуть въ объятіяхъ Марго де-Франсъ, подставить ей правую щеку, лѣвую и наконецъ губы. Окончивъ съ этимъ, Кленовская схватила ее за руки — откинулась точно для того, чтобы лучше ее увидѣть и, какъ будто опять не могла удержаться, еще разъ сочно поцѣловала ее въ губы…

— Ну… Отъ васъ, Наталья Григорьевна, теперь ослѣпнешь. Вотъ красавица! Была и прежде хороша, а теперь я, женщина, и то способна съ ума сойти. Погодите, Левъ Самойловичъ, я съ вами успѣю поздороваться, дайте мнѣ на «королевишну», — такъ кажется по-русски, — насмотрѣться. Что это за чудо съ вами произошло? Неужели отъ морскихъ купаній? Этакъ, пожалуй, и я свои пятьдесятъ пять лѣтъ въ водѣ оставлю, отливомъ ихъ унесетъ.

Къ чести Марго надо было отнести, что она никогда и не при какихъ случаяхъ не скрывала своего возраста, говоря, что самый фальшивый документъ — метрическое свидѣтельство и удивлялась, что люди въ этомъ случаѣ клочку бумаги больше вѣрятъ, чѣмъ собственнымъ глазамъ.

— Ну, воображаю, какъ всколыхнется петербургское болото, когда вы вернетесь. La reine будущаго сезона… Бѣдная Строменская — ей придется отступить на задній планъ. Она вѣдь одна еще оспаривала у васъ яблоко Париса, — Какъ здоровье Владиміра Петровича?

— Благодарю васъ, — смѣшалась Свѣтлинъ-Донецкая. Она сейчасъ только вспомнила, что на комодѣ у лея лежатъ пять нераспечатаннихъ писемъ мужа. Ей до сихъ поръ было некогда!

— Милочка! То-есть до чего я счастлива, что вы здѣсь…

Если бы Марго де-Франсъ хотѣла быть правдивой, она бы созналась, что жила въ Біарицѣ и случайно напала въ мѣстной газетѣ на списокъ иностранцевъ по этому берегу съ указаніемъ отелей, гдѣ они остановились. Замѣтивъ имена Самсонова и Свѣтлинъ-Донецкой, эта предпріимчивая особа вспомнила, что въ обществѣ холодность Натальи Григорьевны къ мужу не была тайною; слухи о дѣтской привязанности ея къ Льву Самойловичу, смутно носились уже нѣсколько лѣтъ. Вспомнила, и въ то же утро, не успѣвъ напиться чаю, уложилась и уѣхала изъ Біарица, чтобы поселиться въ одной и той же гостинницѣ съ нашими друзьями. Марго де-Франсъ, слишкомъ умная для того, чтобы быть сплетницей, и прежде никогда ею не бывала. Съ этой стороны ее ни мало не интересовали отношенія извѣстнаго богача къ знаменитой петербургской красавицѣ. Но она хорошо знала, что пустая случайность можетъ ей помочь легко поправить свои обстоятельства, далеко не блестящія, хотя-бы расположеніе Льва Самойловича, услуга, во время оказанная ему и Натальѣ Григорьевнѣ. Марго де-Франсъ привыкла жить широко и открыто и тратить, не сообразуясь съ кошелькомъ. Ея мужъ, глухой генералъ, засѣдалъ въ какомъ-то комитетѣ, гдѣ отъ него бѣгали какъ отъ чумы, еще-бы: онъ чувствовалъ себя несчастнымъ если хотя три раза въ день ему не удавалось расказать, за что онъ получилъ крестъ на Кавказѣ. Жена съ нимъ въ этихъ случаяхъ не церемонилась. Какъ только бывало онъ начнетъ: «нѣтъ-съ, а мы вотъ въ 56-мъ году я помню»… Она, хотя-бы это было за обѣдомъ, вставала, брала его за плечи и выводила въ двери, причемъ, чтобы позолотить этотъ неожиданный остракизмъ, на порогѣ цѣловала его въ лысину. Если при этомъ оказывались чужіе, она строго говорила ему: Евграфъ Васильевичъ, васъ ждетъ курьеръ отъ министра! И Евграфъ Васильевичъ вдругъ насупливалъ гордо брови, вскакивалъ орломъ, и, по-кавалерійски играя бедрами и плечами, величаво изчезалъ на свою половину. Несмотря на участіе въ Кавказской войнѣ и тяжкую рану, полученную имъ, онъ могъ располагать въ годъ не болѣе какъ пятью тысячами рублей. Его нисколько не удивляло, что онъ проживалъ сорокъ, и когда друзья добивались: по какой ариѳметикѣ это выходитъ — потому что и долговъ у Кленовскихъ никакихъ не оказывалось, онъ вдругъ ссылался на глухоту и отсылалъ ихъ къ женѣ. Въ глубинѣ души онъ свою Марго считалъ величайшимъ въ мірѣ финансовымъ геніемъ и когда въ гостинной у министра заговорили о неудачѣ задуманнаго Грейгомъ займа въ Парижѣ черезъ Ротшильда, у Евграфа Васильевича, молча сидѣвшаго въ углу, вдругъ вырвалась мысль въ слухъ, онъ произнесъ ее безсознательно:

— Посовѣтовался бы съ Марго и дѣло было бы въ шляпѣ.

Среди дѣлового разговора это было такъ неожиданно, что министръ спросилъ его.

— А развѣ есть такой банкиръ въ Парижѣ?

— Какой банкиръ.

— Марго…

— Не знаю, ваше высокопревосходительство! Можетъ быть и есть.

— Плохъ, плохъ становится старикъ, — снисходительно усмѣхнулся министръ. — Заговариваться сталъ! Хотя въ данномъ случаѣ Кленовскій вовсе не заговаривался, а по своему разсуждалъ весьма резонно.

Марго де-Франсъ — пожалуй, если и не была финансовымъ геніемъ, то талантомъ во всякомъ случаѣ. Лѣтъ около сорока назадъ, Евграфъ Васильевичъ, еще молодой офицеръ, любилъ прогуливаться павлиномъ мимо оконъ французскаго моднаго магазина, за которымъ всегда улыбалось нѣсколько прелестныхъ дѣвичьихъ головокъ. Онъ, какъ выражались тогда, «стрѣлялъ по нимъ глазенапами и за сто шаговъ билъ ихъ въ сердце на вылетъ». Хозяйка привозила мастерицъ изъ Парижа и разумѣется, ничего не проигрывала. Во-первыхъ, они работали лучше и вкуса у нихъ было больше, а когда какой-нибудь это надоѣдало — она шла къ хозяйкѣ и откровенно признавалась. Та матерински устраивала судьбу соотечественницы. Крѣпостное право хотя дышало ужъ на ладонъ, но бѣшеныхъ денегъ было много, француженки въ Петербургѣ еще не утратили своего обаянія и воспитанницъ мадамъ Луизъ разбирали на расхватъ. Одна изъ такихъ — прелестная, вся такъ и дышавшая страстью и жизнью дѣвушка — свела съ ума Евграфа Васильевича. Вмѣсто того, чтобы разстрѣлять ее на вылетъ, онъ самъ былъ ею убитъ на повалъ. Онъ какъ-то ее встрѣтилъ въ театрѣ и почтительно, какъ настоящей барышнѣ, поклонился издали и она, лукаво улыбаясь, отвѣтила ему, показавъ такія ямочки на щечкахъ, что Кленовскій чуть на мѣстѣ не разлетѣлся на тысячу кусковъ. Онъ счелъ поэтому позволительнымъ на улицѣ нагнать ее и, робко, запинаясь, спросилъ, гдѣ они могутъ встрѣтиться? Ей понравилось, что молодой офицеръ, во-первыхъ, хорошо говоритъ по-французски, а во-вторыхъ, очень скроменъ. Она опять улыбнулась ему — да такъ, что онъ былъ убитъ вторично и совсѣмъ ужъ утратилъ волю и разумъ. Встрѣтиться оказалось возможнымъ только въ театрѣ, причемъ онъ долженъ послать два билета: для нея и для «мадамъ». Сегодня «мадамъ» уѣхала къ дамѣ, пристроенной ею, ужинать и потому дѣвушка возвращалась одна. Офицера пріятно поразило, что она попросила его нанять ей извозчика, но не позволила ни себя проводить, ни заплатить деньги за проѣздъ. На другой же день — онъ послалъ билеты, а вечеромъ въ партерѣ представился «мадамъ». Мадамъ оказалась бойкая и веселая француженка, которая разомъ ему поставила вопросъ:

— Вы, monsieur, должно быть, не богаты?

— Почему вы знаете? — вспыхнулъ онъ.

— Я васъ вижу часто, въ окно… Вы всегда ходите пѣшкомъ, не такъ какъ графъ Зарѣцкій или князь Староградскій. И потомъ, потомъ вы сидите не въ первомъ ряду и вообще очень скромны.

Евграфъ Васильевичъ сознался, что онъ дѣйствительно не богатъ, потому что кромѣ жалованья имѣлъ всего шесть тысячъ въ годъ на ассигнаціи.

— Да, этого мало! — задумчиво проговорила француженка, неопредѣленно глядя въ лицо офицеру. Но должно быть онъ ей понравился, потому что послѣ театра она пригласила его къ себѣ пить чай. Евграфъ Васильевичъ съумѣлъ ее утвердить въ хорошемъ о себѣ мнѣніи. Онъ игралъ на фортепіано, пѣлъ и даже сдѣлалъ съ ней нѣсколько туровъ модной тогда «польки-трамбланъ». Француженка была очарована имъ, повторяла: «il n’y a que les russes» и, прощаясь, пригласила его бывать, причемъ опять вздохнула:

— Какъ жаль, что вы не богаты!..

Кленовскій черезъ мѣсяцъ сдѣлался у нея своимъ.

Молоденькой дѣвушкѣ онъ давно свертѣлъ голову. Она начала видимо таять на глазахъ у хозяйки. Та позвала ее къ себѣ, разспросила, выбранила, но подъ конецъ сантиментально заплакала, вспомнивъ, какъ она сама была прежде глупа и молода и понявъ, что во всемъ случившемся виновата она, madame Луизъ. Въ слѣдующій же разъ она зазвала офицера, заперлась съ нимъ и поставила ему вопросъ прямо:

— Что вы думаете дѣлать?

— О чемъ вы спрашиваете?

— Вы хорошо понимаете. Для меня ученицы — мои дѣти. Марго мнѣ призналась сегодня: elle est folle de l’amour. И въ самомъ дѣлѣ, который день отказывается отъ gigot de mouton, а вы сами знаете, какъ у меня его приготовляютъ! Она похудѣла! Вотъ этотъ корсетъ — сняла она со стола, какъ неопровержимое вещественное доказательство — ей широкъ. Она плачетъ по ночамъ.

— Я ничего не сдѣлалъ!

— О, я знаю, что вы честный человѣкъ. Il n’y a que les russes! Но вы ее любите?

— Люблю! Какъ честный офицеръ и дворянинъ! — и онъ, щелкнувъ шпорами, прижалъ руку къ сердцу.

— Какъ жаль, что вы не богаты… Ну, если вы не богаты — то должны жениться!

Ему это не приходило въ голову. Онъ сидѣлъ ошеломленный и ничего ей не отвѣтилъ. Она встала и позвала Марго. Та вошла, тоненькая и грустная, смущенно опуская прелестные глаза, и не рѣшаясь отойти отъ двери.

— Марго — мы говоримъ о твоемъ дѣлѣ. Будь monsieur богатъ — все было бы просто. Но это совершенно исключительный случай — и я разсуждаю, какъ мать. У васъ, monsieur, есть мать?

— Нѣтъ, умерла.

— А отецъ?

— Тоже умеръ…

— И надеждъ никакихъ? Ну, хотя бы богатаго дяди?.. У насъ обыкновенно говорятъ о дядяхъ de l’Amérique. Они, знаете, должны въ молодости уѣхать далеко-далеко, туда, за океанъ, куда большіе пароходы ходятъ, и тамъ долго-долго оставаться никому неизвѣстными, tout-à-fait perdus! И вдругъ явиться съ милліонами и всѣхъ сдѣлать счастливыми, а потомъ умереть.

Но оказалось, что и такого Скрибовскаго дяди у Кленовскаго нѣтъ.

— Но вы вѣдь ее любите?

— Люблю-съ.

— И ты его любишь, mon enfant?

Она только заломила руки и заплакала, отвернувшись отъ стыда лицомъ въ уголъ.

— Ну, вотъ видите. И вы ее не презираете за то, что она швея, une ouvrière honnête?

— Помилуйте. У насъ и въ корпусѣ учили, что честный трудъ облагораживаетъ человѣка.

— Тогда вы должны жениться, и такъ какъ у васъ никого нѣтъ, то о васъ будетъ заботиться самъ Господь dans le ciel.

Онъ взглянулъ на дѣвушку и ему страстно захотѣлось прижать ее къ груди.

— Что же я готовъ… Была не была… Авосъ Богъ не выдастъ, свинья не съѣстъ. — По-русски окончилъ онъ.

— Что вы сказали?

Но пословицу эту онъ ей не перевелъ.

Фрацуженка заставила ихъ при себѣ поцѣловаться, потомъ задумалась.

— Видите-ли: это не такъ просто какъ кажется. Вы какъ noble, gentilhomme и офицеръ не имѣете права жениться на простой швеѣ. То есть право имѣете, но вашъ генералъ, вѣдь у васъ есть свой генералъ?

Оказалось, что въ Россіи у каждаго есть генералъ.

— Ну, вотъ, вашъ генералъ позоветъ васъ и скажетъ: такъ какъ вы сдѣлали mésalliance безъ моего позволенія, то можете уходить въ отставку…

— Да это такъ! — Согласился озадаченный офицеръ, вдругъ сообразивъ, что свинья-то именно его съѣстъ, только съ другой стороны.

— Но я это устрою. Уходите пока домой! Вы молоды — и думать не можете. Это мое дѣло!

И она дѣйствительно охлопотала все какъ слѣдуетъ. Черезъ недѣлю была найдена въ Петербургѣ почтенная семья отставного барабанщика великой арміи, учителя французскаго языка въ кадетскомъ корпусѣ, и Марго переселилась туда въ качествѣ племянницы, пріѣхавшей только что изъ Тура. Ея названный дядя уже давно носилъ русскій мундиръ и русскіе кресты и добросовѣстно просвѣщалъ наше юношество. Евграфъ Васильевичъ представился имъ и былъ принятъ прекрасно. Его генералъ тоже хотѣлъ познакомиться съ семьею невѣсты своего офицера и очаровался дѣвушкою.

— Ну, — одобрилъ онъ Евграфа Васильевича, — хвалю тебя за выборъ. Только смотри, братецъ, не будь Фалалеемъ. Держи ее строго. И онъ нахмурилъ даже брови, которыя въ тѣ времена старики фабрили какою-то гнусною ваксой.

— За что-же-съ, ваше превосходительство, ее строго держать?

— За глаза! У нея черти въ глазахъ. Я вижу, на то я и генералъ. И онъ встопорщилъ усы, точно прижимая сѣрую мышь губою къ ноздрямъ.

Генералы въ то время были простодушны, и такъ какъ штаны носились узкіе, то ихъ случалось выбирали — за красоту ногъ и за выправку носка. Не мудрено, что черезъ недѣли двѣ онъ потерялъ голову, сталъ уже ваксить не только брови, но и плѣшь, и усы, и говорилъ съ Евграфомъ Васильевичемъ въ другомъ тонѣ.

— Если ты у меня не женнихься, такъ я на старости лѣтъ самъ женюсь на ней, вотъ что. Только ужъ извини, братецъ въ адьютанты тебя не возьму къ себѣ. Другой у меня за столомъ гусей рѣзать будетъ… Соловьевъ, напримѣръ, — у него носъ совсѣмъ цвѣтная капуста!

Такимъ образомъ парижская ситуайенка Marguerite Chevrier стала Маргаритою Францевной Кленовской, причемъ всѣ конвенансы были соблюдены строжайшимъ образомъ, и даже, чтобы не внушать подозрѣній, почтенная madame Louise — не поѣхала въ церковь. За то на другой день, когда молодые явились къ ней — сентиментальная француженка облила ихъ цѣлыми рѣками слезъ, оставила обѣдать и такъ усердно пила за ихъ счастье шампанское, что между entremet и фруктами подобрала вдругъ подолъ и показала, какъ въ ея время при Луи Филиппѣ въ Парижѣ дѣлали какое-то знаменитое Буживальское — па, секретъ котораго теперь легкомысленными соотечественницами ея навсегда утраченъ.

Евграфъ Васильевичъ нѣсколько лѣтъ былъ очень счастливъ, но потомъ его обуяло самолюбіе. Ему захотѣлось отличій, карьеры, впрочемъ, едва ли не по внушенію жены, отлично понявшей всѣ условія тогдашней русской жизни. Она стала почти русскою, такъ что даже говорила безъ малѣйшаго акцента, хотя и до сихъ поръ перевирала наши пословицы. Онъ былъ переведенъ на Кавказъ; Марго осталась въ Петербургѣ. «Я буду тебѣ полезнѣе здѣсь!» Онъ поручилъ ее отеческимъ попеченіямъ своего генерала, правда, не безъ колебаній, успокоенныхъ насмѣшливою фразою жены: «неужели ты ревнуешь къ этому старому сатиру? посмотри, у него даже копыта отъ дряхлости отпали. Ему осталось единственно — муслить поцѣлуями руки у женщинъ. Но я тебѣ клянусь, куплю лучшаго мыла и всякій разъ, послѣ его визита, буду мыть ихъ на чисто». Кленовскій, впрочемъ слѣпо вѣрилъ женѣ. Она обладала чисто французскою дѣловитостью и несмотря на небольшія средства съумѣла такъ поставить домъ, что Ефграфъ Васильевичъ только разводилъ руками, и на вопросъ товарищей: откуда это у тебя? наивно отвѣчалъ: «отъ Бога!» Она его впрочемъ не посвящала въ дѣла, прежде всего потому, что по ограниченности онъ бы ихъ не понялъ. Надо отдать справедливость Маргаритѣ Францовнѣ, она по-своему, по-французски, была честною женщиной; фактически она никогда не измѣняла мужу, хотя ни разу еще не обезкуражила ухаживавшихъ за нею поклонниковъ, вліяніе которыхъ ей или мужу было необходимо. «Отказывать никому не надо, но отъ обѣщанія до исполненія цѣлая вѣчность и всегда можно будетъ найти предлогъ отдѣлаться отъ неопредѣленныхъ обязательствъ, не обижая человѣка». Она, и это тоже была чисто французская способность, управляя мужемъ какъ ловкій корнакъ слономъ, причемъ, всѣ это отлично знали — умѣла такъ поставить его въ глазахъ товарищей и знакомыхъ, что онъ ни разу еще не былъ смѣшонъ. Напротивъ, ему завидовали. «Ну, братъ, съ такой женой, какъ Маргарита Францовна, можно быть спокойнымъ! Я бы тоже отложилъ всякія попеченія и предоставилъ ей дѣйствовать». Она въ ихъ небольшомъ кружкѣ съумѣла быть необходимою всѣмъ. Она все знала — и откуда надо выписывать вино изъ Франціи, и какъ дешевле достать парижскія перчатки, и изъ какого города лучше вызвать гувернантку къ дѣтямъ, и кого именно… Это была цѣлая неофиціальная контора, благодаря которой ей и вино, и платье, и разныя délicatesses доставались даромъ. Практическій умъ ея такъ былъ признанъ всѣми, что генералъ пріѣзжалъ къ ней совѣтоваться даже по дѣламъ имѣнія, а потомъ вдругъ привезъ ей пакетъ.

— Что это? удивилась она.

— Ваша доля!

— Какая?

— Тутъ тысяча… Я сдѣлалъ, какъ вы сказали, и вышло великолѣпно. Это вамъ за коммиссію…

Она приняла не колеблясь. Она сразу поняла, что такъ слѣдовало и деньги ею хорошо заработаны. И не только приняла, но съ чисто южною быстротою сообразила, что даромъ вообще дѣлать ничего не должно. Прежде всего это отразилось на бюджетѣ Евграфа Васильевича. У него вдругъ явилась уйма денегъ.

— Откуда это? — спрашивалъ онъ.

— Не твое дѣло… Можешь быть увѣренъ, что я не украла… И ничего дурного не сдѣлала.

Онъ похлопалъ глазами, поцѣловалъ ей руку и полетѣлъ къ знаменитому тогда Сліосбергу, заказывать себѣ новый мундиръ.

Она мало-по-малу расширила знакомство — и съ особеннымъ предвидѣніемъ выбирала друзей между дѣловыми людьми. Они назначали у нея свиданія другъ другу — если имъ нужно было кого-нибудь, кто не встрѣчался у знакомыхъ, они говорили Маргаритѣ Францовнѣ — и та съ невѣроятною ловкостью не только видѣла необходимаго человѣка, но и дѣлала его своимъ. Кленовскому, при всей его недалекости, казалось страннымъ, какъ у него, не особенно крупнаго офицера, собираются на четвергахъ такіе люди. Многихъ онъ даже не зналъ, и Маргарита Францовна не считала нужнымъ представлять ихъ. «Не по твоей части! — говорила она. — Ты не долженъ мѣшаться въ эти дѣла. Да кромѣ того, ты ихъ и не понимаешь, и только мнѣ пожалуй испортишь музыку!» И подставляла ему щечку съ ямочкой въ утѣшеніе. Онъ оставался съ друзьями у себя въ кабинетѣ, играя по маленькой и радуясь, что къ ужину всѣ эти посторонніе, стѣснявшіе его господа, обыкновенно уѣзжали. Такою Маргарита Францовна была двадцати-пяти лѣтъ. Можно себѣ представить, чѣмъ онъ ее нашелъ вернувшись изъ Кавказа, черезъ четыре года въ Петербургъ, полковникомъ, съ георгіевскимъ крестомъ и съ почетнымъ именемъ. Жена ему была рада. Она все-таки стосковалась о немъ. Дѣловые хлопоты не убили въ ней женщину, любившую несообразительнаго мужа и благодарную за положеніе, какое онъ далъ ей.

— А ты не измѣняла мнѣ? — спросилъ онъ ее.

Она просто посмотрѣла ему въ глаза и пожала плечами.

— Мнѣ прежде всего было некогда. Я не теряла времени на такія глупости, а потомъ видишь-ли: француженка измѣняетъ только въ двухъ случаяхъ: первый — если она не любитъ мужа, а второй, если она ему мститъ. И потомъ это — такъ неопрятно! — поморщилась она.

И дѣйствительно она не теряла времени даромъ.

Евграфъ Васильевичъ засталъ у нея цѣлый салонъ. Все, что было виднаго и выдающагося въ то время въ Петербургѣ, собиралось у Марго де Франсъ. Начиная съ модныхъ и еще не замѣтныхъ писателей и кончая совсѣмъ не модными откупщиками. Тутъ сконфуженно показывались и генералы, бывшіе тогда не въ авантажѣ, и необыкновенно бойкіе молодые люди, отъ которыхъ Кленовскій-было растерялся, но его репутація раненаго кавказскаго героя заставила многихъ заинтересоваться имъ лично, помимо его жены. Сверхъ того онъ умѣлъ молчать, а это, какъ извѣстно, въ хозяинѣ привлекательнѣйшая черта для говоруновъ. Эпоха-же была болтливая и такіе какъ онъ оказывались въ цѣнѣ. Ему нѣсколько странно было видѣть у себя рядомъ съ блестящими офицерами ученыхъ вѣдомствъ и весьма корректными дипломатическими чиновниками невѣдомыхъ носороговъ, въ грязныхъ сбитыхъ воротничкахъ и не безъ собственнаго запаха и которымъ слѣдовало-бы, оставаясь у подъѣзда, играть въ орлянку съ кучерами, но жена его называла ихъ boeuf à la mode и объясняла, что иначе нельзя: теперь ихъ не только пускаютъ всюду, но и ухаживаютъ за ними, и всѣ ждутъ отъ нихъ «новаго слова». Кленовскій, собственно говоря, не понималъ, какое такое это «новое слово», ему въ простотѣ души казалось, что всѣ слова цѣлаго академическаго словаря давно уже сдѣлались старыми, но онъ удовлетворился объясненіемъ, да и жена ничего болѣе ему не могла сказать, — тоже плохо соображала. Усиливаясь разобрать что-нибудь, онъ по цѣлымъ часамъ выслушивалъ претенціозную, крикливую и не допускавшую никакихъ возраженій болтовню. Въ тѣ времена это дѣйствительно были boeufi à la mode. Настоящіе люди, вышедшіе изъ той-же бурсы, мученически и самоотверженно несшіе великую службу народу, — лучшій цвѣтъ тогдашней литературы не очень побѣжали-бы въ салонъ къ мадамъ Кленовской. И поважнѣе ухаживали за ними безъ успѣха, да имъ было и некогда! У нихъ подъ руками кипѣла плодотворная работа. За то всевозможная, безшабашная, полуразбойничья толпа лохмачей, прикрываясь ихъ знаменами, разставивъ локти и сопя вторгалась всюду и безъ спросу. Вмѣстѣ съ грубостью языка и нравовъ, также свободно и безцеремонно, она вносила всюду грязь на сапогахъ и собственный запахъ, ничуть не отличавшійся отъ такого-же у Чичиковскаго Петрушки. Время требовало бойкихъ языковъ. Начиналась великая эпопея освобожденія крестьянъ. Въ затхлые застѣнки просыпавшейся Россіи повѣяло освѣжающимъ воздухомъ возрожденія. На первыхъ порахъ поэтому и несуразное, но недопускавшее спора, наглое оранье сходило за знаніе дѣла. По новости глупые люди, обладавшіе широкими глотками и способностью говорить «дуракъ» каждому, кого они встрѣчали, прослыли умными. «Они изъ народа!» отзывались про нихъ, хотя они сами народъ считали только стадомъ, которое надо стричь и доить, При этомъ случилось нѣчто вполнѣ характерное для обычной человѣческой трагикомедіи. Отмѣченные рокомъ, передовые бойцы, самоотверженные апостолы, люди дѣйствительныхъ заслугъ, носившіе въ душѣ Божью искру генія, изводившіеся до смерти на черной и бѣлой литературной работѣ, широко щедрою рукою бросавшіе въ жадную толпу образы и мысли, опредѣленія и принципы, помогавшіе ей счистить съ себя моховины крѣпостничества и застоя — гибли, какъ жатва отъ нежданнаго мороза, умирали въ чахоткѣ, въ нищетѣ, на чужбинѣ. Эта же грубая челядь, воспитанная на неуваженіи къ народу, на поборахъ, на самоуниженіи предъ сильными и на безпощадномъ угнетеніи слабыхъ, на глупо самомнѣнномъ отношеніи къ упраздненной, хотя и неизвѣстной ей наукѣ, — въ такихъ именно салонахъ, какъ у мадамъ Кленовской, обдѣлывала съ звѣриною хитростью дѣла, пролѣзала на видныя должности, съ маху изъ глотки у оплошавшихъ сановниковъ рвала сытыя мѣста. А тамъ набивъ зобки и украсясь разными кавалеріями, не медля погнала и въ хвостъ и въ голову тѣхъ, знаменами которыхъ она недавно прикрывалась и ради кого ее еще всюду принимали.

У Кленовскихъ не было дѣтей и Марго де Франсъ посему нисколько не заботилась о приращеніи капиталовъ. Въ этомъ отношеніи она обрусѣла вполнѣ. Дѣла ея шли хорошо, у нея было пропасть друзей и знакомыхъ — такъ она провела всю жизнь, такъ и состарѣлась, сосватавъ у себя въ гостиной сотни предпріятій, давшихъ другимъ милліоны, а ей только позволившихъ жить во всю. Она давно добиралась до Самсонова. Ей хотѣлось заполонить этого милліонера, и когда она прочла его имя въ спискѣ кліентовъ громаднаго берегового отеля и тамъ же имя Свѣтлинъ-Донецкой, она заранѣе поздравила себя съ успѣхомъ.

Расцѣловавъ до тла Наталью Григорьевну и нѣсколько разъ назвавъ ее и «дусей», и «божинькой», и красавицей, и царевной, она наконецъ обратилась къ Льву Самойловичу и не безъ удовольствія замѣтила на его лицѣ радушную улыбку.

— Теперь съ вами. Здравствуйте, счастливецъ.

— Чѣмъ это, счастливецъ.

— Какже — сколько времени здѣсь и каждый день видѣть эту прелесть. Да если бы я была мужчиной… Эхъ вы, вахлаки!

Марго де Франсъ любила щеголять словами, которыя она называла «мужицкими».

— Мы завтракаемъ разумѣется вмѣстѣ, за отдѣльнымъ столикомъ… Какъ хотите, на ваше время я никакихъ притязаній не имѣю, но ѣсть одна не буду.

Такъ какъ Марго умѣла быть пріятной, то ее предложеніе ни въ явѣ, ни въ тайнѣ, не вызвало противорѣчій. И Самсоновъ и Донецкая заявили, что они ничего лучшаго не желаютъ. Въ эту минуту въ залу вошла дѣвица Рослякова. Марго нашлась и ей сказала любезность, удивившись ея маленькимъ рукамъ и ногамъ, что нисколько впрочемъ не было странно, такъ какъ Анна Федоровна и сама-то оказывалась съ мизинецъ. Тѣмъ не менѣе это завоевало ее вполнѣ и она по привычкѣ тотчасъ же приклеилась къ Кленовской и посвятила ее во всѣ подробности своего высокаго происхожденія отъ губернаторскихъ чреслъ.

— Ну, а я простая мѣщанка! засмѣялась Марго.

— Какъ это?

— А такъ, только по мужу генеральша! Левъ Самойловичъ, какъ вы смѣете не говорить мнѣ «ваше превосходительство». Разумѣется мѣщанка, парижская ситуайенка. У меня при фамиліи никакого «де» не было. Chevrier… Просто значитъ Козлова. А знаете, какую чудную фамилію я видѣла на доскѣ въ одномъ

отелѣ въ Парижѣ: M-r le Prince de Rastorgouyeff и vicomte de Poüsanoff. Хороша аристократія?

Всѣ разсмѣялись.

— А, еще одинъ знакомый!.. И Марго пошла на встрѣчу Приглядову, только что появившемуся съ работы надъ какимъ-то этюдомъ. Художникъ даже надѣлъ сегодня розовый галстухъ, но второпяхъ замазалъ его кобальтомъ. Увидѣвъ Марго, онъ опѣшилъ. Ему одному было непріятно появленіе этой дамы.

— Чортъ ее возьми, сѣдую ворону! Дѣлиться придется.

Онъ кисло ей улыбнулся и по своему обычаю желая сказать непріятность Маргаритѣ Францовнѣ, поцѣловалъ ей руку и во всеуслышаніе объявилъ:

— Однако и постарѣли же вы, матушка! Что, все по порежнему по мытарствамъ ходите?

Она откровенно засмѣялась, глядя на него

— Хожу, хожу, Иванъ Николаевичъ. Вѣдь это вы счастливецъ. Опредѣлили себя къ особѣ Льва Самойловича, вамъ и двухъ матокъ теперь не надо… Любому ласковому теленку одной такой за глаза довольно… А что касается до лѣтъ, то вѣдь я только на пять моложе васъ! Мнѣ пятьдесятъ пять, а вамъ шестьдесятъ.

Иванъ Николаевичъ растерялся и понялъ, что борьба съ ней ему не по силамъ.

— Ну, ужъ и шестьдесятъ!

— Ваши же біографы на всю Россію васъ объявили такимъ… При портретахъ. А впрочемъ, дай вамъ Богъ, и отъѣлись же вы здѣсь…

Левъ Самойловичъ не безъ злаго удовольствія слушалъ эту милую бесѣду. У него въ глазахъ играли «лукавые зайчики», какъ называлъ ихъ Приглядовъ. Очевидно Самсоновъ отлично понялъ, на что мѣтила и намекала Марго. Приглядовъ-было потерялъ голову, ему хотѣлось отвѣтить Кленовской, зажать ей ротъ. Сдѣлавъ добродушное лицо и совсѣмъ съузивъ глаза, такъ что они выглядывали изъ щелокъ какъ мыши изъ норки, онъ засмѣялся.

— А вамъ небойсь завидно.. Вамъ бы хотѣлось тоже при особѣ, а? Вкусно къ чужому пирогу-то.

— Не умѣю, голубчикъ! даже нѣжно протянула та. Во-первыхъ, на заднихъ лапкахъ стоять не обучилась… Все на переднія падаю. Искренно вамъ завидую… А потомъ, знаете какъ когда. Мнѣ случалось видѣть, какъ отъ чужого пирога и палкой гоняли. А я уже стара для такихъ экспериментовъ.

Иванъ Николаевичъ окончательно потерялъ хорошее расположеніе духа и сталъ пространно и запутанно объяснять Аннѣ Григорьевнѣ, какъ ему сегодня не удалось уловить пустяка собственно: отблеска песчаной отмели, когда съ нея только что сбѣжала волна.

— Она и мокрая, понимаете, и не мокрая.

— Волна? — совсѣмъ глупо переспросила дѣвица Рослякова.

— Не волна, а бревно, — разозлился Приглядовъ и отошелъ прочь.

— Не любитъ! — замѣтила Марго тихо, но такъ, чтобы Иванъ Николаевичъ ее разслышалъ.

Самсоновъ не отказалъ себѣ въ наслажденіи нанести еще ударъ Приглядову.

— Ну, Маргарита Францовна, сегодня мы по случаю вашего пріѣзда шампанскаго выпьемъ. Вы не можете себѣ представить, какъ я радъ вамъ. Я всегда васъ цѣнилъ. Такъ и знайте — скоро мы васъ ни за что не отпустимъ. Я даже мужу вашему телеграфирую, что похищаю васъ у него. Я думаю онъ меня на дуэль не вызоветъ?

— Радъ будетъ! — угрюмо буркнулъ въ тарелку Приглядовъ.

— Разумѣется не вызоветъ. — Марго притворилась, что не разслышала Ивана Николаевича. — Особенно, когда я ему напишу, что встрѣтила здѣсь очаровательнаго мосьё Приглядова. Мужъ пойметъ — разъ Иванъ Николаевичъ здѣсь — ревновать меня нечего, даже къ вамъ, потому что вѣдь насъ съ вами вдвоемъ ни зачто не оставятъ ни на минуту.

Приглядовъ былъ совсѣмъ уничтоженъ и въ первый разъ за все время ѣлъ и пилъ безъ апетита, хотя подали его любимое «ризотто съ moules», устрицами и крабами, а Левъ Самойловичъ, лицемѣрно удивляясь, разспрашивалъ его, за что это онъ разлюбилъ вдову Клико, еще недавно безраздѣльно владѣвшую его сердцемъ.

XII.

Съ ночи Санъ-Сабастіана, оставившей въ Натальѣ Григорьевнѣ смутное впечатлѣніе чего-то хорошаго, но о чемъ вспоминать не слѣдуетъ, она замѣчала, что Левъ Самойловичъ измѣнился: сталъ слишкомъ порывистъ, не ровенъ, безпокоенъ. Часто отвѣчалъ не впопадъ; слушая ее, какъ будто думалъ о другомъ. Голосъ его то уходилъ въ трепетную ласку, точно въ каждомъ звукѣ его бились нѣжно-нѣжно до сихъ поръ незнакомые ей пульсы, то грубѣлъ до хрипоты, и расположеніе духа его мѣнялось сообразно этому. Онъ не противорѣчилъ ни въ чемъ Натальѣ Григорьевнѣ, но все кругомъ находилъ не по себѣ, ничѣмъ не былъ доволенъ. Безоблачное небо ихъ «дружбы» заволокивали негаданныя тучки. Ему и природа разнравилась, и скалы эти онъ называлъ слишкомъ утомительными, и море черезъ-чуръ монотоннымъ. «Все одно и то же», — жаловался онъ; прогулки съ нею приводили его въ еще большее раздраженіе: онъ усматривалъ, чего не видѣлъ прежде — дороги нехороши и пыльны, деревья мало даютъ тѣни, и часто посреди разговора съ нею задумывался, не слышалъ нѣсколько разъ повтореннаго ею вопроса и, опомнившись, отвѣчалъ «да», когда слѣдовало сказать «нѣтъ», и «нѣтъ» вмѣсто «да».

— Вы точно мною недовольны? — сказала она наконецъ, когда онъ вдругъ разозлился на нечаянно подвергнувшійся подъ ноги несчастный камень. — Я вамъ надоѣла?..

— Я еще никогда васъ не любилъ такъ, какъ люблю теперь! Вы стали моей болѣзнью… Да, — обрадовался онъ тому, что нашелъ наконецъ опредѣленіе, — я боленъ вами, именно боленъ вами…

— Вы забыли наши условія! — тихо проговорила она, пожимая ему руку.

— Ахъ, эти кандалы, которыя Богъ вѣсть для чего мы сами на себя накладываемъ. Человѣкъ разъ живетъ и миновавшее счастье никогда не вернется. Минута пропала, можетъ быть другая будетъ лучше, но не эта: она ужъ не воскреснетъ, не повторится. Сами мы создаемъ себѣ сложныя положенія, сами на себя плетемъ паутину, а потомъ удивляемся, почему это намъ такъ скверно дивется! Глупой птицѣ отвори клѣтку — она выскочитъ. А мы… И клѣтку собственными руками построимъ — никто не гонитъ въ нее — заберемся туда и хоть дверь отворена, путь открытъ на всѣ четыре стороны, а мы съ жердочки на жердочку, и все одну и ту-же пѣсню: «ахъ, какъ тѣсно, ахъ, мы въ клѣткѣ, ахъ если-бы намъ да свободу»!

— Я васъ не совсѣмъ понимаю?

— А вы думаете я себя понимаю? Давно пересталъ, оглупѣлъ должно быть!

И тотчасъ-же онъ дѣлался мягокъ и, будто стараясь заставить ее забыть сказанное имъ, окружалъ ее тысячью мелкихъ и не замѣтныхъ, но чувствуемыхъ ласкъ, становился ревниво-внимателенъ, слѣдилъ за каждымъ ея взглядомъ, любовался ритмическою гибкостью ея стана, ловилъ воздухъ, которымъ она дышала, говорилъ, невообразимую чепуху, которая именно такою не казалась Натальѣ Григорьевнѣ, и заставлялъ ее радостно и любовно улыбаться ему. Въ такія минуты ему мерещилось, что въ привѣтномъ взглядѣ ея большихъ сѣрыхъ глазъ разверзаются глубины чуднаго-чуднаго и невиданнаго до сихъ поръ неба. Онъ разомъ стихалъ, просилъ у нея въ чемъ-то прощенія, цѣловалъ ей руки; безо всякаго требованія съ ея стороны, увѣрялъ, что «это» никогда-никогда больше не повторится. Ни она, ни онъ не могли-бы опредѣлить, что такое «это», но обоимъ было хорошо, оба во всей этой безсмыслицѣ понимали нѣчто другое, настоящее, милое, только высказывавшееся не тѣми словами; но слова тутъ вѣдь не при чемъ, а важенъ тонъ, которымъ они говорились. И она довѣрчиво опиралась на его руку и, успокоенная, забывала такъ быстро промелькнувшія минуты его раздраженія. Она чувствовала себя хорошо, ей ничего не надо было болѣе, и судя о немъ по себѣ, думала, что и онъ можетъ довольствоваться тѣмъ-же. Въ свои двадцать шесть лѣтъ Наталья Григорьевна такъ-же мало знала жизнь, какъ въ шестнадцать, а онъ бился какъ рыба, попавшая въ сѣть, и не находилъ въ себѣ силы смѣло поставить ей вопросъ объ ихъ отношеніяхъ. Впрочемъ, можетъ быть и самъ онъ еще не разобрался съ ними…

Оставаясь одинъ, Левъ Самойловичъ чувствовалъ себя еще хуже. «Я обратился въ нервную дрянь», думалъ онъ, ложась вечеромъ въ постель и долго ворочаясь, прежде чѣмъ безпокойный и прерывавшійся сонъ наконецъ смыкалъ ему глаза. Ему теперь все мѣшало: и тяжелое дыханіе нѣмки за стѣною его спальни, и хлопанье плохо притворенной ставни, и свистъ вѣтра въ каминѣ, и шумъ въ длинномъ корридорѣ отеля, и шаги лакея мимо его дверей, и мягкія подушки, душнымъ жаромъ охватившія его голову, и толстое одѣяло, бременемъ лежавшее на немъ… Онъ брался за книгу, но строки ея перепутывались въ черные узлы и изчезали, а потомъ вдругъ проступали преувеличенно ярко и дразнили его; онъ нѣсколько разъ перечитывалъ ихъ. не въ силахъ будучи понять недававшагося ему смысла. «Совсѣмъ идіотомъ сдѣлался», соображалъ онъ… И опятъ тушилъ свѣчу и по цѣлымъ часамъ всматривался въ темноту, въ которой казалось, свивались и развивались блѣдныя фосфорическія спирали, уходили далеко-далеко и тамъ гдѣ-то распадались голубыми искрами, медленно гасшими въ угнетавшемъ его мракѣ. И море шумѣло по ночамъ — тоже мѣшало ему. Онъ считалъ удары волнъ въ террасу, считалъ до одури и на этомъ засыпалъ, чтобы опять проснуться и съ злостью прислушиваться къ храпѣнію сосѣдки. «Завтра-же перемѣню комнаты!» говорилъ онъ самъ себѣ, но приходило это «завтра» и ему было некогда. Устраивалась прогулка, за обѣдомъ, благодаря веселой болтовнѣ Маргариты Францовны, засиживались до поздняго вечера, — а тамъ опять терраса съ ночными звѣздами, тихій разговоръ Натальи Григорьевны, охватывавшій его полымемъ, иногда случайный концертъ, къ которому они прислушивались, затая дыханіе. Музыка такъ шла къ молчанію утомленной природы! Казалось, и звѣзды внимали, задумчиво мерцая, съ недостигаемыхъ высотъ, и волны тише и тише бились объ утесистые берега, и все кругомъ никло и терялось передъ широкою мелодіей скрипокъ и віолончелей… О чемъ пѣли они, чему радовались, по комъ плакали? Самсоновъ всегда любилъ музыку, — весь отдавался ей. Ему казалось: раскинувъ руки, онъ на ея волнахъ несется далеко, или это не подъ террасою звенятъ струны странствующихъ гитаристовъ и жалуются на какую-то великую несправедливость, а здѣсь, въ самомъ сердцѣ его, бьются и стонутъ, и молятся передъ невѣдомымъ и безпощаднымъ божествомъ. Часто, подъ вліяніемъ внезапно нахлынувшей на него жалости, онъ бралъ руку Натальи Григорьевны и говорилъ ей: "какіе мы съ вами несчастные, " причемъ она еще шире раскрывала большіе сѣрые глаза и съ недоумѣніемъ смотрѣла на него. Ей такъ хорошо было съ нимъ вдвоемъ, лицомъ къ лицу съ ночью, дышавшею на нее прохладой, въ стихіи свивавшихся какъ дымки звуковъ; они дѣйствовали на нее иначе. Она подъ ихъ вліяніемъ слегка касалась его пальцевъ, тихо гладила ихъ… А онъ? Онъ употреблялъ усилія, чтобы вдругъ не взять, не сжать ее всю сильными горѣвшими руками и не унести… Куда? Почемъ онъ зналъ. Туда, куда неслись эти аккорды, куда упала вонъ та мгновенно мелькнувшая звѣздочка, куда по вѣтру плыло благоуханіе жасминовъ, распустившихся въ горшкахъ на террасѣ.

Приглядовъ тоже былъ и скученъ, и мраченъ. Онъ уже рѣшилъ, что ему здѣсь дѣлать нечего. Всего чего онъ хотѣлъ — добился. Большаго ждать трудно, особенно подъ пристальнымъ и насмѣшливымъ взглядомъ Маргариты Францовны. Она точно угадывала у него всякую мысль, и не успѣвала та еще сложиться въ первую фразу, какъ Марго разсказывала какой-нибудь анекдотъ, гдѣ эта мысль являлась облеченная въ смѣшную форму и заставляла всѣхъ хохотать. «Буря въ Бриндизи» была не только куплена Львомъ Самойловичемъ, но запакована и отослана ему. Иванъ Николаевичъ въ этомъ отношеніи ничего не прогадалъ. Онъ даже обезпечилъ себя заказомъ еще на нѣсколько картинъ, и задатокъ взялъ, разсчитывая, что теперь-то и «бить сороку, пока она въ угарѣ мечется». Сообразивъ положеніе дѣлъ, онъ разъ утромъ объявилъ Самсонову: «я надняхъ домой».

— Какъ домой?

— Nach Russland. Довольно… Побаловался и будетъ. Дочурка зоветъ. Какія порученія дадите, исполню.

— Нѣтъ, какія-же порученія… У меня тамъ и безъ того цѣлая толпа бездѣльниковъ. Не знаю, чѣмъ ихъ и занять-то!

— Подумаешь, какой вы сами дѣловой человѣкъ! — не сдержался Иванъ Николаевичъ.

Ему теперь было все равно, и онъ рѣшился свести счеты съ Самсоновымъ. Тотъ впрочемъ не замѣтилъ дерзости. И не только не замѣтилъ, но ему захотѣлось высказаться хоть издалека передъ постороннимъ человѣкомъ. Ему было-бы легче, онъ это чувствовалъ. Да, впрочемъ, душа его была такъ полна, что если-бы на мѣстѣ Приглядова сидѣлъ какой-нибудь X или Z, онъ все-таки сталъ-бы ему жаловаться.

— А мнѣ скверно здѣсь! — тупо глядя на полъ, началъ Левъ Самойловичъ.

— Еще-бы, полагаю!

И Иванъ Николаевичъ засвисталъ.

— То есть, что-же вы полагаете?..

— А то, что вы начинаете съ жиру бѣситься. Слава Богу, жары прошли, а то бы на подобіе пастеровскихъ собачекъ кусались.

— Какъ съ жиру — я боленъ.

— Это и видно. Подковы гнете великолѣпно… Грудь на двадцать пять лѣтъ каторжной работы; сангалліевскіе кузнецы на заводѣ отливали — и вдругъ: «что на свѣтѣ есть несносно, пренесносна есть любовь» Разумѣется съ жиру бѣситесь! Вамъ-бы знаете: читалъ я недавно, какъ одинъ докторъ въ Америкѣ такого-же, какъ и вы, «несчастнаго» спасъ отъ хандры. Взялъ ему да здоровую ногу и отхватилъ въ лучшемъ видѣ. Тотъ сейчасъ-жъ и узналъ настоящую цѣну жизни. Скажите, пожалуйста, какой несчастный человѣкъ нашелся. Пожалѣйте его добрые люди. Вы бы Марго де-Франсъ открылись, въ слезахъ на грудь ея бацъ и платочекъ къ глазамъ. Она бы васъ живо утѣшила… Воображаю картину. Самсонъ въ объятіяхъ Бавкиды… Анахронизмъ — а вѣрно. Надо-бы зачертить. Несчастные люди! И сколько въ васъ, во всѣхъ, подлаго эгоизма. Несчастные люди! Такіе-ли бываютъ несчастные?

И Иванъ Николаевичъ точно подъ гору покатился. Онъ теперь чувствовалъ, что ему ни за что не остановиться.

— Вы видѣли несчастныхъ людей? Нѣтъ вы мнѣ скажите — наступалъ онъ на Самсонова, — вы видѣли несчастныхъ людей?.. Что вы въ ротъ воды набрали. Крокодилъ этакій! Отвѣтить по-человѣчески не можете!

Левъ Самойловичъ отодвинулся только и утерся, потому что разбѣсившійся Иванъ Николаевичъ въ эту минуту являлся истиннымъ пульверизаторомъ.

— Нѣтъ, хотите я вамъ покажу несчастныхъ людей? Недалеко придется идти за ними. На любой заводъ свой загляните, тамъ вы ихъ увидите. Это дѣйствительно несчастные. Пока вы тутъ «Поля и Виржини» изображаете, да въ тонкихъ сантиментахъ изводитесь, отъ которыхъ никому ни тепло, ни холодно… Да-съ, никому, и вамъ первому, потому что далѣе сладкихъ словъ вѣдь не ушли вы! Только подвздошную кость натрудили. Нынѣ любой кадетишка — умнѣе васъ въ этомъ отношеніи, а ужъ про классиковъ-гимназистовъ и толковать нечего: тѣ вамъ пятьдесятъ очковъ впередъ дадутъ и всѣ шары въ лузу положутъ. Не даромъ Катулловъ да Тибулловъ безъ словаря понимаютъ… Да, о чемъ бишь я началъ… Несчастные люди! Я вамъ покажу несчастныхъ: вашъ рабочій вотъ — несчастный. Вша его ѣстъ, рубаха на немъ — лохмотье. Жарится онъ грудью у горна либо у домны, а въ спину ему морозъ. Отойдетъ на минуту — шатается какъ запаленная, загнанная лошадь. Дома у него жена чахлая, ребятишки — въ могилу краше кладутъ. Самъ онъ: какъ вырвется — въ кабакъ, потому что куда же ему отъ такого счастья иначе дѣваться, вѣдь тоже живая душа. Напьется, оскотинѣетъ, озвѣрѣетъ, — домой, жену бить, дѣтишекъ чѣмъ попало. Вотъ это несчастный, настоящій несчастный. Чего вы глаза на меня лупите, нужно же вамъ когда-нибудь правду узнать. Всѣ передъ вами — какъ свѣча горятъ. Далай-Лама! Авы заходили когда-нибудь въ жилье къ кормильцу и поильцу, къ этой самой «святой сѣрой скотинѣ», которая изморомъ своимъ даетъ вамъ возможность лимонады разводить здѣсь, корицу на кисломъ молокѣ съ сахаромъ… Стыдитесь вы, — еще большой какой — подумаешь Бова-королевичъ, а его хоть сейчасъ за прялку или въ институтъ. Любой котъ на крышѣ, что задеретъ хвостъ у трубы да Машку зубами за шею — и тотъ умнѣе выходитъ… Чего вы въ самомъ дѣлѣ? уксусное гнѣздо завелъ у себя въ сердцѣ и то же — сочувствія требуетъ. Нѣтъ вамъ моего сочувствія, понимаете-ли вы, нѣтъ! Несчастный человѣкъ… Скажите пожалуйста. Нѣтъ, вотъ я былъ несчастнымъ, такъ дѣйствительно несчастнымъ. Когда булку у такого-же несчастнаго лотошника укралъ — да-съ… Молодъ былъ — голодалъ двое сутокъ, а во всемъ Петербургѣ никого знакомыхъ. Дохнуть приходилось а вы понимаете что такое смерть отъ голода? Куда вамъ! Яйцо вы въ смятку, а не человѣкъ. Такъ я, шелъ-шелъ, какъ теперь помню, по второй линіи Васильевскаго и съ уличнаго лотка булку стащилъ. Спалъ лотошникъ. И тутъ-же ее сожралъ. Вы въ такихъ положеніяхъ бывали? Настоящее несчастіе испытывали? Скажите пожалуйста, взрослому кавалеру вдругъ вздумалось балетнаго амура разыгрывать и сейчасъ — ахъ, какъ я несчастливъ! Цѣлое море, цѣлый океанъ бѣдствій льется мимо, только вы его не замѣчаете. Одна капля его отравила-бы вамъ всю вашу жизнь, а другіе по горло въ немъ сидятъ и то не хныкаютъ, не ноютъ. Ей-Богу, вы меня извините, вы какой-то больной зубъ, а не человѣкъ.

— Чего вы злитесь? Иванъ Николаевичъ, что съ вами?

— Что со мною?! Нѣтъ, ужъ дайте мнѣ высказаться. Не даромъ я столько терпѣлъ. Вы, что воображаете — теперь я, вашъ покорнѣйшій слуга, счастливъ что-ли?.. Вы думаете, что швырнули мнѣ нѣсколько тысячъ, такъ я и радуйся? — И Приглядовъ осторожно дотронулся до оттопырившагося бокового кармана. Вамъ въ самомъ дѣлѣ кажется, что я долженъ пѣтухомъ передъ вами ходить и всѣ аллюры къ вашему удовольствію показывать? Такъ, что-ли, по вашему, а? Ну, такъ вотъ же вамъ — если хотите видѣть несчастнаго человѣка — такъ получите: Иванъ Николаевичъ Приглядовъ, профессоръ академикъ и проч., и проч., и проч. Да-съ именно несчастный. Позвольте васъ спросить, почему это я передъ вами на заднихъ лапахъ Фидельку изображаю, а не вы передо мной. Что вы такое — отними у васъ милліоны? Ничтожество, глупый человѣкъ и ничего больше. Я умнѣе васъ, я васъ насквозь вижу, а вы меня никогда не раскусите, да-съ. Я — талантъ, я могу голову высоко носить, потому что я самъ себя сдѣлалъ. Я голоднымъ мѣщанининікой въ Петербургъ пѣшкомъ изъ Вятки пришелъ, а теперь я Приглядовъ-съ. Портреты мои журналы печатаютъ, въ біографіяхъ на меня всякую небывальщину врутъ. Вы вотъ на свой счетъ за тридевять земель въ тридесятое царство меня завезли и, понимаете, этимъ вѣдь я никому, кромѣ Господа Бога моего, не обязанъ, а вы? Не умри скоропостижно вашъ папенька да не оставь вамъ бѣшеныхъ милліоновъ, что бы вы дѣлали?.. Ну, что бы вы дѣлали? Нѣтъ вы мнѣ скажите, милостивый государь мой, розанъ вы этакій, что бы вы дѣлали? Въ голландскій магазинъ приказчикомъ что-ли? Или въ чайный!..

— Постойте, постойте, я вашу болтовню готовъ въ серьезъ принять. Что бы я дѣлалъ, я вамъ скажу. Я когда былъ бѣденъ, печататься началъ. У меня дарованіе находили. Я въ химію весь ушелъ, у Бутлерова работалъ — даже цѣлую монографію написалъ. Близокъ былъ къ тому чтобы открытіе сдѣлать…

— Вотъ-вотъ. Ишь какой паинька, Галлилей! Скажите, сейчасъ только что изъ царствія небеснаго съ прямымъ поѣздомъ-молніей прикатилъ и даже переодѣться не успѣлъ. Въ самомъ дѣлѣ, неудавшійся геній. Молитесь на него Богу, люди. Онъ если-бы не милліоны, Шекспиромъ сдѣлался, либо Гумфри Деви или кто тамъ еще! Химикъ въ стихахъ! Великій ученый на заячьемъ мѣху! Милліоны вишь ему помѣшали. Пока ему по копѣйкѣ съ четвертью отпускали за строку или пока онъ въ чужой лабораторіи работалъ, такъ ему все улыбалось и будущее было его, а какъ милліоны въ руки попали, такъ сейчасъ же Изабелла — ослабѣла! Такъ, душенька, такъ, такъ, милка, ты моя!

— А вы забыли, что вы сказали мнѣ какой-нибудь мѣсяцъ назадъ?

— Что, какую вы еще каверзу вспомнили?

— Что если бы у васъ былъ милліонъ, то вы бы плюнули на искусство.

— А, вы и повѣрили, «дитю» малое! Эхъ вы, досадно и разговаривать съ вами. Мало-ли что поэтъ или художникъ скажетъ въ минуту недовольства собою, недовѣрія къ себѣ. Еще и не такою фразой я выпалить могу! А я вамъ вотъ что объясню: талантъ есть и благословеніе и проклятіе въ одно и то же время. Съ вами судьба можетъ шутить Богъ знаетъ какъ, швырять васъ въ поднебесье или въ преисподнюю, а вы съ нимъ, какъ больной ракомъ съ своей болѣзнью, не разстанетесь. Онъ сильнѣе васъ. Дай вамъ милліоны, царемъ васъ сдѣлай, вы все равно будетъ творить, да-съ, творить. Потому что въ насъ частичка Божества, созидательное начало, принципъ рожденія. Богъ грезитъ мірами, а мы образами. Мы его пророки, герольды; мы именемъ его добру, истинѣ и красотѣ служимъ. Понимаете-ли вы это, другъ души моей? Въ насъ его выраженіе. Чему вы смѣетесь, да на пузо мое смотрите, жалкій вы человѣкъ, я не пузомъ, а рукою и кистью, повинующимися головѣ и сердцу, картины пишу. Байронъ хромой былъ, а это ему не мѣшало Чайльда Гарольда оставить… Гоголь съ Аполлономъ Вельведерскимъ ничего общаго не имѣлъ, а Езопъ и еще того хуже! Да-съ. Или благословеніе, или проклятіе, или и то и другое вмѣстѣ. Настоящій талантъ — не такіе часовики, какъ вы! Чему вы глупые глаза дѣлаете? Не знаете, что такое часовикъ, такъ я вамъ скажу. Бабочка такая есть — всего вечеръ да ночь живетъ, и умираетъ утромъ. Такъ и вы, Пушкинъ Бутлеровичъ. Какъ запопали милліоны, такъ онъ сейчасъ-же и химію, и рифмованныя строки по хвосту. Полно-де баловаться, теперь я настоящимъ дѣломъ займусь… Съ благородными дѣвицами вольнымъ обращеніемъ. Эхъ, вы… А, разумѣется, теперь вамъ не по себѣ: привыкли за свои деньги вездѣ маленькимъ богомъ быть, да удержу не знать. Что ни увидишь, все мое. Накину-де немного и возьму. Ничего-де непродажнаго на свѣтѣ нѣтъ. И картину, и подлеца Приглядова куплю, и дѣвицу всякую со всѣмъ ея тонкимъ эрфиксомъ; — а тутъ на-ко, явилась такая царица индійская, съ которой, какъ никакъ, а считаться приходится. Сдѣлала она пальчики такъ, — по нашему, по грубому, это шишъ называется — протянула къ вамъ да и говоритъ: «выкусите-ка это, милый другъ мой. Хотя я въ васъ и по колѣно влюблена, и всѣ это видятъ, а только, несмотря на мое аристократическое происхожденіе, во мнѣ глубоко унтеръ-офицерская мораль сидитъ и никакъ я безъ закона вступить съ вами въ амуръ не согласна». А вы-то вокругъ ея. Хвостъ павлиномъ, гребень трубой — урлы-урлы?.. И молодецъ-же баба, хвалю! Не нашего поля ягода, ни на какую наживку не пойдетъ. И себя измучитъ, и васъ тоже, а ужъ сдѣлайте одолженіе съ ней у васъ pas des deux не будетъ. Нѣтъ, не такая. Это не ваша крашеная Калерія Алексѣевна. Вотъ вы теперь и поймите, какое въ сущности ничтожество деньги, когда вы цѣною всего вашего состоянія, всѣхъ милліоновъ одного мгновенія счастья у нея, у Натальи Григорьевны, купить не можете. Она-то вамъ и доказала, что вы ничтожный, ничтожный, ничтожный человѣкъ и ничего болѣе. Ей-Богу, сейчасъ надѣну фракъ, возьму букетъ, на ваши-же деньги куплю, — вотъ вѣдь онѣ здѣсь у меня, — хлопнулъ онъ опять по боковому карману — и пойду къ ней, на колѣни — и скажу: какъ богинѣ на вашъ алтарь цвѣты принесъ. Діана вы — и только. Смотрите, она еще васъ если не въ оленя, то въ овцу во всякомъ случаѣ обратитъ. Вы бы попробовали стихами ей. «Краса природы, совершенство, ты не моя, ты не моя», можетъ она смилуется. Или изъ химіи какой-нибудь одуряющій газъ придумайте, да въ носъ ей для легкаго воздуха. Чтобы ей сразу память и всѣ пять чувствъ отшибло.

— Послушайте, чего вы ругаетесь?

Иванъ Николаевичъ озадаченно остановился.

— Что вы, бѣлены объѣлись? Или спятили?

— Должно быть, дѣйствительно съ вами, съ умными людьми, съума сошелъ. — Приглядовъ успокаивался — Вѣдь въ вашемъ обществѣ въ самомъ дѣлѣ не уцѣлѣешь. Этакое, подумаешь, блаженство: сидятъ голуби и воркуютъ. День воркуютъ, два, три, мѣсяцъ, два… И дальше не шагу. У насъ всякій деревенскій парень умнѣе. Потому что ежели онъ облапитъ, такъ отъ него никакая лебедушка бѣлая не увернется. Одуванчики!

— Ну, пришли вы въ себя, что-ли? Теперь я вамъ скажу: вы на меня чего-же это клевещете. Гдѣ вы видѣли моихъ рабочихъ въ лохмотьяхъ. Извѣстно вамъ, въ какихъ условіяхъ они?

— Еще-бы. Школы, больницы, пансіоны… Избы! Знаю я. Грошъ нищему, а себѣ тысячу рублей.

— Да, благодаря этой «тысячи себѣ», Иванъ Николаевичъ Приглядовъ можетъ и картины продавать, и дочери приданое отвалить, и вдову Клико не оставлять безъ вниманія.

— Такъ это почему, какъ вамъ кажется? — опять налетѣлъ на него Приглядовъ. — Дайте-ка себѣ отчетъ, почему?

— Ну, почему?

— А потому что я, профессоръ и академикъ Приглядовъ, нашъ извѣстный и проч., и проч., и проч., такой-же подлецъ, какъ и вы. Ни почему другому. Я бы долженъ быть одинъ, да акридами и дикимъ медомъ питаться; тогда-бы вы знали разницу между мною и вами… Вотъ и сейчасъ, шпыняю я васъ, ругаю ругательски, и Богъ видитъ — искренно, не роль играю, не шуткой это, а взаправду. Потому распалилось у меня на васъ сердце… А въ душѣ у меня подлецъ хвостомъ вертитъ и шепчетъ: по счету-то, въ гостиницу, неужели ты самъ заплатишь, а не Самсоновъ, и на обратный билетъ ужли-же изъ своего портмоне деньги вынешь…

Левъ Самойловичъ расхохотался и пошелъ на террасу, гдѣ онъ замѣтилъ издали стройный силуэтъ Натальи Григорьевны. Она оперлась на баллюстраду и смотрѣла въ голубое царство спокойнаго сегодня моря.

XIII.

Дня черезъ два Наталья Григорьевна вошла къ себѣ послѣ завтрака и вдругъ ни съ того, ни съ сего почувствовала крайнее утомленіе. Ей почему-то захотѣлось остаться одной, прочесть, наконецъ, письма мужа, отвѣтить на нихъ, разобраться со всею сложною и запутанною поэмою послѣднихъ мѣсяцевъ, дать себѣ отчетъ въ нихъ. Она даже удивилась, когда вспомнила, сколько времени прошло — со дня ея пріѣзда! Наталья Григорьевна до сихъ поръ жила головою — и хорошо соображала, что теперь именно ея разсудокъ былъ не при чемъ, что она только отдавалась укачивавшимъ ее волнамъ, а куда онѣ несли и къ какимъ берегамъ — она не знала. Потомъ, какъ она ни беззаботно относилась къ сегодняшнему маленькому счастію, но Левъ Самойловичъ ее начиналъ безпокоить; его нервность и раздражительность сдѣлались обычными явленіями и, сверхъ того, онъ въ послѣднюю недѣлю странно требователенъ. По вечерамъ долго не отпускаетъ ее къ себѣ. Его ласки, спокойныя прежде, жгутъ теперь Свѣтлинъ-Донецкую. Онъ весь въ тревогѣ и порывѣ — схватитъ руки и сожметъ до боли. Обовьетъ ее талію, да такъ, что у нея кости хрустятъ. Попробуетъ она высвободиться, она понимаетъ, что это не то, что этого нельзя. А онъ ей негодующимъ тономъ: «неужели и такія мелочи оскорбляютъ васъ. Нѣтъ, я вижу — я для васъ совсѣмъ-совсѣмъ чужой и вамъ все равно, что бы со мною ни случилось». Захочетъ она убѣдить его въ противномъ и приласкается — онъ вдругъ теряетъ голову и говоритъ ей то, о чемъ ему слѣдовало-бы молчать; или вдругъ ни съ того ни съ сего приревнуетъ ее, къ кому-же! — къ ея супругу — къ Владиміру Петровичу, къ послѣднему человѣку, къ которому онъ могъ-бы ее ревновать! И даже до того доходитъ, что вдругъ вчера у него вырвалась фраза: «и къ чему онъ живетъ?» — Кто онъ? — спросила Наталья Григорьевна. — «Да все тотъ-же… Вашъ мужъ!.. — Неужели вы способны желать ему смерти! — О, да, еще-бы! Не только способенъ, но и желаю, страстно желаю, всѣми силами души»… Наталья Григорьевна отодвинулась отъ него и весь вечеръ оставалась молчаливой и грустной. Не могла пересилить себя, едва простилась съ нимъ. И она хорошо понимала, что въ этомъ случаѣ у нея не было ни малѣйшаго недовольства Львомъ Самойловичемъ. Она просто чувствовала себя безпомощной, растерявшейся, неприготовленною передъ новою, непонятною эпохою жизни, которая не только застала ее врасплохъ, но подхватила и несетъ ее куда-то; быстро несетъ, такъ что если она не схватится теперь за какую-нибудь спасительную скалу — пожалуй скоро очутится въ невѣдомомъ ей открытомъ океанѣ и все ея прошлое, какъ оставленный берегъ, безвозвратно уйдетъ въ непроглядную мглу. Да, ей сегодня хотѣлось остаться одной. Она подошла къ окну — на террасѣ уже ждалъ ее Самсоновъ, онъ даже смотрѣлъ на ея комнату и, различивъ Наталью Григорьевну, весело ей крикнулъ!

— Я готовъ… Скоро вы сойдете?

Она помолчала, не сразу справилась съ собою. Во взглядѣ его было столько того, отчего ея воля замирала, что и сейчасъ на зло ей самой ее вдругъ потянуло внизъ на террасу. Она съ силою схватилась рукой за подоконникъ и до боли нажала въ него ногтями. Левъ Самойловичъ стоялъ подъ солнцемъ съ открытою головою. Сверху — онъ выигрывалъ въ широтѣ плечъ и въ мощи склада, но казался меньше ростомъ. Солнце въ его волосахъ и бородѣ играло точно въ золотомъ рунѣ… Ей стало жаль увидѣть сейчасъ эти открытые и довѣрчивые глаза печальными. Но такъ слѣдовало, слѣдовало во что-бы то ни стало!

— Левъ Самойловичъ, вы не разсердитесь?

— Чему и на кого?

— На меня?

— На васъ! Вотъ тоже. Когда же я сердился?.. Да я и не смѣю, и не умѣю на васъ сердиться!

— Ну, положимъ, за послѣднее время случается. Дайте мнѣ на сегодня отдыхъ?

— Какой отдыхъ? — не сообразилъ онъ.

— Видите-ли, я вдругъ почему-то почувствовала себя очень утомленной. У меня силы нѣтъ сойти внизъ, гулять съ вами. Мнѣ хочется остаться одной, покойно въ креслѣ. Разобраться съ вещами… Тутъ столько накопилось дѣла!

У него лицо стало жалкое-жалкое… Она-было поколебалась. «Милый, я дѣлаю тебѣ больно»!.. подумала она.

— Знаете, это и для васъ, и для меня лучше. Вечеромъ я буду свѣжѣе. Сегодня — вѣдь луна. Шестой день какъ показалась. Мы можемъ взять лодку и уѣхать въ море. На нѣсколько часовъ.

— Вы мнѣ обѣщаете это?

— Да! Я такъ и разсчитывала.

Она знала, что пока она будетъ стоять у окна, онъ не сойдетъ съ террасы… Поэтому она крикнула ему: «итакъ, до свиданія», и отошла нѣсколько назадъ: терраса исчезла и она видѣла теперь только голубое-голубое, совсѣмъ воздушное море, сливавшееся съ небомъ въ одинъ чарующій миражъ и легкія, сквозныя, будто съ первымъ порывомъ вѣтра готовыя сдвинуться лиловыя берега. Вонъ парусное судно — далеко… На чемъ оно — на небѣ или на морѣ? И ни морщинки. Спитъ, совсѣмъ спитъ океанъ — и не только спитъ — но и у самыхъ утесовъ онъ — точно плоское и неподвижное зеркало. Вонъ та дѣйствительно аметистовая скала — опрокинулась въ него и отраженіе ея даже не вздрогнетъ. Ахъ, противный Левъ Самойловичъ. Именно его не хотѣлось ей видѣть теперь, а онъ идетъ туда и оглядывается на ея окно. Должно быть солнце ему въ лицо — ладонью заслоняется. Она спряталась за занавѣску и въ полъ-глаза слѣдитъ за нимъ. Онъ упорно смотритъ все-таки сюда и не замѣчая ея. Она знаетъ: ему оттуда виденъ балдахинъ надъ кроватью и картина, которая у нея виситъ на стѣнѣ, глупая картина! Должно быть копія съ одной изъ раздѣтыхъ женщинъ Бонна! И къ чему пишутъ такія? Еще можетъ кто-нибудь подумать, не разобравъ рамки, что это она сама, Наталья Григорьевна, стоитъ такъ? «Ну, зачѣмъ-зачѣмъ ты торчишь тамъ?» Вслухъ проговорила она. Вѣдь онъ не сойдетъ отсюда — будетъ все ждать, не увидитъ ли ее. Наталья Григорьевна, чтобы покончить съ этимъ, вышла изъ засады и заперла окно, въ утѣшеніе Льву Самойловичу махнувъ ему платкомъ. Потомъ она дернула за кисть, висѣвшую сверху, и желтые, золотистые занавѣси сдвинулись. Теперь у нея было такое освѣщеніе, какъ будто день уходитъ, солнце садится въ море огнистаго свѣта и всю ея комнату заливаетъ сквозь шелкъ занавѣсей отраженнымъ полымемъ. Она очень любила этотъ колоритъ. Онъ всему здѣсь придавалъ особенную сочность, яркость, жизненность, и не только жизненность, но полноту жизни, ея роскошь, ея напряженіе. Все утонуло въ золотѣ. Красноватые обои загорѣлись и при этомъ свѣтѣ кажутся не такъ пошлы и банальны, и даже цвѣты на нихъ, плоскіе и сухіе, точно настоящіе, выпукло выступили… Бѣлую постель золотою пылью осыпало, въ золотой пыли виситъ кисея полога, въ золотой пыли лежало шелковое одѣяло, въ золотой мглѣ мерещились взбитыя подушки… Да же голая женщина Бонне на стѣнѣ, какъ живая, съ лукавою улыбкою, смотрѣла теперь на Наталью Григорьевну и будто говорила ей — «намъ съ тобой отлично вдвоемъ и никого больше не надо — не правда-ли?» Зато въ закрытое окно не было доступа воздуху снаружи, и въ комнатѣ сдѣлалось жарко. Донецкая заперла дверь на ключъ, сбросила съ себя платье, въ которомъ она, по словамъ Самсонова, была похожа на монахиню, сняла свободно сидѣвшій на ней корсетъ и ботинки, одѣтые-было для прогулки; ноги въ шелковыхъ черныхъ чулкахъ съ золотыми стрѣлками у щиколокъ вдѣла въ японскія сѣрыя отдѣланныя серебромъ туфли безъ задковъ. «Въ самомъ дѣлѣ, онѣ у меня красивыя, ни съ того ни съ сего пришло ей въ голову. Во всякомъ случаѣ красивѣе, чѣмъ у этой вонъ на стѣнѣ. И съ кого пишутъ художники. Кажется, умерла бы, а не согласилась быть натурой… Да, далеко ей до такой ноги, и подъемъ у меня выше!» И вдругъ она вспыхнула и засмѣялась, вспомнивъ, какъ вчера Левъ Самойловичъ, уронивъ что-то, наклонился поднять да увидѣлъ ея ногу въ туфлѣ и припалъ къ ней губами. Ей стало стыдно этого воспоминанія и пріятно. Она тогда же испытала странное чувство сладкой, разнѣживающей слабости, которая отъ этого мѣста на подъемѣ, точно теплая волна прибывающаго сильно нагрѣтаго моря, тихо подымалась и охватывала ее всю. Она съ своей изумительной наивностью, наивностью двадцати-шести-лѣтней замужней дѣвушки, не понимала, что здѣсь такого и чего ей стыдится? Вѣдь если онъ цѣлуетъ руки, отчего же ему не поцѣловать ей ногу?… Но какой-то инстинктъ говорилъ ей, что этого не слѣдовало позволять и впередъ ей надобно быть осторожнѣе. Она слишкомъ была не испорчена, до полной беззащитности.

Наталья Григорьевна встала, пошла къ зеркальному шкафу вынуть пеньюаръ и остановилась, глядя на себя. Въ самомъ дѣлѣ, она пополнѣла, вѣрно отъ морского воздуха. Плечи ея округлились. Тутъ прежде вотъ кость намѣчивалась — теперь ея нѣтъ. Отчего онѣ такія холодныя какъ мраморъ? Она вдругъ засмѣялась. Вспомнила, какъ одинъ скульпторъ увѣрялъ ее, что у нея и въ душѣ тотъ-же «мраморъ». А самой ей вѣдь вовсе не холодно. И грудь — выше стала, сильнѣе. Она и дышетъ теперь глубже. Кажется, цѣлый міръ можетъ вдохнуть въ себя, если захочетъ. Какія глупыя фантазіи! Она быстро отворила шкафъ и вынула широкій пеньюаръ. Легкія и мягкія волны голубого фуляра охватили ее нѣгою… Она подошла къ окну, чуть-чуть отодвинула занавѣси. Голубой кусочекъ моря, золотистая отмель, и опять онъ! Нѣтъ, вѣрно такъ и придется оставить. Сѣла въ кресло, постаралась поглубже; вытянула точно отъ усталости ноги на скамейку и на минуту закрыла глаза. Какъ ей хорошо, спокойно, легко, и голова прошла, не болитъ, только въ сердцѣ на самомъ днѣ, — гдѣ-то въ уголкѣ что-то маленькое-маленькое жалуется и щемитъ, и просится куда-то. Какъ хорошо пахнутъ духи, которые ей подарила вчера Марго! Говоритъ: новые, только-что появились въ Парижѣ. Немного сильны, но хороши. Она еще не душилась ими, только флаконъ распечатала, а они ужъ всю комнату ея наполнили ароматомъ. Какихъ это цвѣтовъ? Она прочла тогда же надпись, но не поняла. Должно быть растеніе изъ-за тропиковъ, гдѣ настоящее полымя жжетъ, гдѣ все преувеличено и если ароматно, то такъ, что задохнуться можно. И цвѣты красные, именно красные, темные, смѣло раскрывшіе лепестки солнечному свѣту, и не только смѣло, но и безстыдно. Ей всегда казались такіе — безстыдными. Точно губы, жадно разомкнувшіяся для поцѣлуя, жарко, порывисто дышущія!.. Стань близко, обожгутъ или одурманятъ. И вѣрно въ нихъ что-то есть снотворное. Она подъ вліяніемъ этого запаха чувствуетъ, какъ вѣки у нея тяжелѣютъ опускаются все ниже. Такъ что она уже не замѣчаетъ женщины Бонне, и полога вверху не видитъ вовсе, а постель облакомъ окутало… Только свои туфли различаетъ. Одна упала и, сѣрая на темномъ коврѣ, такъ и вырѣзывается… Донецкая и другую бросила и дальше протянула ноги. Тепло въ комнатѣ, слишкомъ тепло, душно, но ей не хочется встать, хотя можно было бы отворить окно и оставить опущенною занавѣсъ. Не только не хочется встать, но и рукою шевельнуть лѣнь. Такъ хороши недвижность, бездѣйствіе, покой. Ни о чемъ не думается. И не надо! Счастливѣе не будешь. Кресло удобно — отовсюду точно руками ее охватило и держитъ крѣпко и нѣжно какъ маленькую; она голову запрокинула на его спинку и не дремлетъ еще, но какъ-то странно ничего кругомъ не чувствуетъ и не видитъ и рада, что сонъ все ближе и ближе подходитъ къ ней, улыбающійся, радостный… Она хочетъ что-то сказать, но только раскрыла губы и ни звука. А волны золотистаго свѣта льются-льются, затопляя всю комнату…

И даже вовсе не комнату, какъ она могла считать это комнатой! Стѣны ушли, потолокъ исчезъ и полъ провалился… Одинъ огнистый свѣтъ остался и не свѣтъ, а настоящія волны, только ласковыя, спокойныя. Тихо, тихо колышутся, точно и онѣ засыпаютъ. Удивительныя! Она такихъ еще не видала никогда. Ничего синяго… И небо надъ нею золотистое, и море подъ нею тоже… Во всякой волнѣ ей знакомое чудится… Она всматривается, и въ каждомъ всплескѣ чьи-то лица улыбаются ей, точно шепчутъ: «здравствуй, будь счастлива», и не говорятъ, а только цѣлуютъ края лодки… Она считала ее простою. Нѣтъ — это особенная, изъ пахучаго ароматнаго дерева, точно все оно опрыскано духами, которые привезла ей Маргарита Францовна. Тихо, тихо несется лодка, такъ тихо, что каждая золотистая волна успѣваетъ подняться надъ бортомъ, весело посмотрѣть на Наталью Григорьевну, бросить ей на лицо свой отблескъ и унестись за другими вслѣдъ. Птицы надъ нею вьются и радостно трепещутъ каждымъ перышкомъ крыльевъ. И все это кругомъ: шорохъ лодки по водѣ, удары веселъ позади, говоръ моря, крики птицъ, шелестъ извилисто вытянувшагося флага, шопотъ вѣтра съ парусомъ сливаются въ чудную музыку. Все полно ею. Она звучитъ и подъ лодкой, и изъ той огнистой дали, которая уже оставлена позади… Аккорды за аккордами, и какими оригинальными сочетаніями!.. Что-то знакомое? Наталья Григорьевна старается вспомнить и никакъ не можетъ… И это одно ее мучитъ. Ей кажется, что только вспомни она, и все сразу объяснится: и далеко уносящій ее въ царство несмѣняющейся вечерней зари океанъ, и чудесная лодка, и сказочное небо съ птицами, раскидывающими надъ нею розовыя крылья… Волны за волнами, аккорды за аккордами. Вѣдь это поютъ, да, именно поютъ, эти личики, что улыбаются ей изъ глубины по сторонамъ лодки, а вонъ другія, тѣ подымаютъ золотистыя складки океана и изъ-за нихъ высматриваютъ на нее… Привѣтливо киваютъ ей головки — кудрявыя, розовыя головки. Какъ можно ихъ было принять за морскую пѣну? Она только теперь видитъ, до чего была глупа прежде. «Куда я плыву?» кричитъ она, но онѣ лукаво качаются, вскидывая локоны, и прикладываютъ пальчики къ губамъ, а музыка льется шире и шире… Быстрѣе ея темпъ, и лодка плыветъ скорѣе. Теперь она, Наталья Григорьевна, не различаетъ даже розовыхъ головокъ! Все сливается передъ нею въ одинъ трепетный миражъ… И вѣдь она уже давно плыветъ такъ. Ей во снѣ снились: и скалистый берегъ, и зеленѣющія долины Бискайи, и прелестная бухта Санъ-Себестіана, и терраса отеля, и самый отель. Она Богъ вѣсть сколько времени въ пути и видитъ сны. Хорошіе сны, но только сны… Настоящая дѣйствительность впереди — тамъ, гдѣ этотъ золотистый океанъ кончается, гдѣ что-то или кто-то ждетъ ее, но что и кто, она тоже вспомнить не можетъ, только знаетъ, мучительно знаетъ, что еще вчера и сегодня утромъ это помнила… И все ярче и ярче воздухъ и море; золотистая пыль дрожитъ впереди, какъ раскаленная, громче чудесная симфонія океана, быстрѣе несется лодка.

Гдѣ она? Отчего вдругъ все перемѣнилось кругомъ? Наташа и не замѣтила, какъ мало-по-малу старая, надоѣвшая жизнь оставалась позади — впереди одно ожиданіе другой, новой. Все приникло, замолкло. Что это волны пропали?.. Нѣтъ ихъ. Море, какъ въ золотой чашѣ, стоитъ недвижное. Какая-же сила влечетъ ея лодку?.. Весла лежатъ у бортовъ, и парусъ виситъ, и флагъ обвился вокругъ мачты, а лодка чудомъ скользитъ по жидкому металлу, не оставляя даже слѣда… Наталья Григорьевна не смѣетъ взглянуть за бортъ, потому что тамъ вдругъ стало тихо: ни музыки, ни шороха отъ движенія. Странно тихо, точно здѣсь, въ этомъ волшебномъ краю, звуковъ еще не рождалось и только души ихъ, жаждущія воплощенія, невидимо скользятъ въ золотомъ воздухѣ, вьются вокругъ нея и къ ея сердцу просятся… И не говорятъ, но ихъ желанія такъ понятны Натальѣ Григорьевнѣ! Какъ будто онѣ что-то трогаютъ въ ея головѣ, соотвѣтствующее тому или другому слову… Если перевести ихъ на обыкновенный языкъ, вышло-бы: отъ тебя зависитъ, чтобы мы родились, мы тоже хотимъ жизни, счастья, радости. Музыка — наше воплощеніе. Помоги-же намъ… «Что я должна сдѣлать?» также безмолвно, мыслью спрашиваетъ она: «Полюби, полюби безоглядно, и мы вспыхнемъ и разлетимся надъ молчаливымъ океаномъ чудною мелодіей, которой ты еще никогда не слышала. Отъ каждаго аккорда ея сердце твое наполнится блаженствомъ; ты узнаешь рай, доступный человѣку! Полюби, гордая, полюби, холодная, полюби, недоступная»… Да, я уже люблю, люблю! хочетъ крикнуть она, и не можетъ. Но они отлично отгадываютъ слова, которыя родились въ сердцѣ и еще не воплотились въ устахъ. «Нѣтъ, это не любовь, настоящая любовь не такая, не такая, не такая», и души звуковъ плачутъ неслышно, и океанъ еще неподвижнѣе, и лодка быстрѣе скользитъ къ облачку впереди… Какое это облачко? Давно-ли явилось? Какъ Наталья Григорьевна его не замѣтила? Вѣдь все время смотрѣла туда? Или оно нежданно паромъ поднялось изъ океана. Все больше и опредѣленнѣе: внизу сливается съ золотою поверхностью воды, вверху его кайма дѣлается рѣзче… Ишь, какая зубчатая? Боже мой, да это не облако… Какъ она могла принять его за такое. Наконецъ-то вспомнила! Это вѣдь тотъ, именно тотъ островъ, о которомъ ей говорилъ Левъ Самойловичъ, — это счастливый край ихъ любви, куда онъ хотѣлъ унестись съ нею. И теперь, когда она такъ быстро плыветъ туда, его, ея избранника, нѣтъ съ нею. Да неужели онъ остался позади, въ томъ снѣ, который она видѣла еще утромъ, на той почудившейся ей террасѣ и потомъ на несуществующей скалѣ у не настоящаго моря? Да, именно — островъ. Золотистыми, такими-же какъ море, отмелями ложатся его берега. А за ними пальмы. Боже мой, Боже мой, сколько этихъ пальмъ, цѣлый огнистый миражъ ихъ вѣнцовъ. Однѣ надъ другими. Она отлично различаетъ ихъ. Онѣ рвутся въ высоту, чтобы не задохнуться внизу. Неудержимо стремятся въ небеса: точно опахалами навѣваютъ ей на встрѣчу благоуханія, совсѣмъ незнакомыя Натальѣ Григорьевнѣ. Теперь она уже видитъ ихъ вполнѣ. Царственныя, перистыя короны покоются на тонкихъ и стройныхъ стволахъ; и эти стволы или поднялись прямо и стоятъ какъ гигантскія свѣчи подъ небомъ, или изогнулись поперекъ и на нихъ, какъ на мостахъ, сидятъ тысячи яркихъ птицъ. И всё молчитъ… Звукъ еще не рождался. Ліаны перевили чудовищною паутиною стволы пальмъ, съ ліанъ именно и висятъ тѣ красные цвѣты, безстыдно раскрытые жадные красные цвѣты, которые снились ей утромъ; висятъ кистями, гирляндами, низвергаются водопадами въ море, перевиваются, точно они нарочно сплелись цѣпкими завѣсами. Что тамъ за ними? Пристально всматривается Наталья Григорьевна. Неужели все это мертво, неужели не шевельнется море, не вздохнутъ его волны и не покатятся серебристыми кудрями на желтыя отмели, не всколыхнуться пальмы и не зашуршатъ завѣсы, сотканныя изъ красныхъ цвѣтовъ. Ни одна птица не вскрикнетъ?.. «Отъ тебя это», безмолвно внушаютъ ей не родившіеся звуки, и еще больше роится ихъ душъ кругомъ… «Полюби, отдайся, и мы будемъ жить, и все изъ сказки станетъ дѣйствительностью, цѣлый міръ счастья у тебя! Только полюби, недоступная; полюби, гордая, полюби, холодная!» Боже мой, кто это на берегу — кто выходитъ изъ-за пальмъ и бѣжитъ къ ней?.. «Я давно ждалъ тебя!» говоритъ горячій взглядъ голубыхъ глазъ. «Я давно, давно ждалъ тебя. Цѣлыхъ десять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ ты оставила за собою океанъ вѣчныхъ будней и плывешь по океану счастливыхъ миражей. О, какъ я ждалъ тебя»… Тихо врѣзывается лодка въ золотой песокъ; онъ не шурша податливо раздается передъ нею, и она видитъ въ немъ изумрудныя, бирюзовыя, опаловыя и сапфирныя раковины… Нѣжно-нѣжно наклоняются пальмы, и любимый человѣкъ, не давая ей ступить самой, подхватываетъ ее на руки и, высоко держа надъ берегомъ, переноситъ къ счастливымъ рощамъ… «Наконецъ-то ты здѣсь; теперь ты моя, совсѣмъ моя. Посмотри кругомъ — это край моей мечты; онъ нашъ. Отъ тебя онъ ждетъ жизни и звука. Захоти, и все кругомъ запоетъ и заблагоухаетъ, и заколышется… Онъ нашъ, на вѣки нашъ. Пока будутъ видѣть очи, слышать уши, биться сердца». Онъ ведетъ ее къ завѣсамъ, сплетеннымъ изъ красныхъ цвѣтовъ, и за ними открываются ей чудные пріюты… Пальмовыя рощи исчезаютъ въ дали, гдѣ мерещутся розовымъ огнемъ мерцающія звѣзды. Неужели здѣсь и горы розовыя? Да, въ краю любви все тонетъ въ золотисто-розовомъ свѣтѣ! Онъ блекнетъ только, когда любовь проходитъ; тогда та же лодка уноситъ въ скучный океанъ будней, гдѣ уже нѣтъ ни этихъ красокъ, ни образовъ… «Тамъ десятилѣтній сонъ твой станетъ опять дѣйствительностью». «Ахъ, нѣтъ-нѣтъ, — шепчетъ она — я не хочу этого сна, этихъ долгихъ будней… Пусть онъ пропадетъ. Я задыхаюсь отъ одного воспоминанія о немъ; здѣсь такъ хорошо, такъ чудно»…

И ей нисколько не странно, что ее цѣлуютъ, ей смѣются и говорятъ, безъ словъ говорятъ: «а помнишь, какъ во снѣ ты сердилась, что я припалъ губами къ твоей ногѣ. Ты не забыла этого». И она улыбается тоже и отвѣчаетъ: я знаю, я во снѣ глупа была. Славу Богу, онъ прошелъ… Только любовь рождаетъ жизнь и даетъ ее… Любовь законъ всему… Одни мертвецы чужды ей… живые должны любить, любить, любить. И надъ своею опрокинувшейся головою она видитъ его горящіе голубымъ полымемъ глаза… И ей нисколько не странно, хотя уста ея раскрыты, какъ губы тѣхъ цвѣтовъ, что она во снѣ звала безстыдными, и онъ, любимый, властно ласкаетъ ее… Да, теперь ужъ ничто ихъ разлучить не можетъ. Уже поздно, поздно!.. И вдругъ. Что это? разомъ заколыхались пальмы, покатились волны, тысячи, миріады звуковъ родились въ одно мгновеніе, въ каждой каплѣ воды поютъ они, въ каждомъ листкѣ шелестятъ… Сотнями птицъ заговорилъ лѣсъ, точно клочки пламени залетали они въ знойномъ воздухѣ. Неужели одно мгновеніе настоящей любви дало столько жизни, столько счастья?.. Пѣвучія несутся воды океана, розовыя звѣзды вспыхиваютъ въ золотыхъ небесахъ. Все воплотилось кругомъ, все дышетъ, радуется… И она различаетъ незнакомую ей до сихъ поръ, несравненную симфонію. Въ ней счастье, рай, свѣтъ… Что это за музыка? у него спрашиваетъ она. Онъ улыбается. Это не музыка — это наша любовь. Какъ торжественно звучитъ она! Цѣлый міръ поетъ, а ей кажется, что всѣ эти звуки стремятся изъ ихъ общаго сердца. Да развѣ въ сердцѣ любящихъ не заключенъ весь міръ? Въ одномъ сердцѣ, громадномъ какъ вселенная! Въ каждомъ атомѣ воздуха воплощаются души звуковъ. Нѣтъ глубины, высоты, дали, недоступныхъ для нихъ. Они гонятся за розовыми облаками, ныряютъ за причудливыми рыбками на дно океана, взбѣгаютъ по пальмамъ и звенятъ въ ихъ листахъ вверху, словно пчелы вползаютъ въ каждый цвѣтокъ, и цвѣты смѣются, сжимаютъ лепестки, ласкаютъ ихъ — и… вдругъ какіе-то грубые, оглушительные удары врываются въ нѣжную мелодію… Еще… Точно въ голову ей бьютъ.

Наталья Григорьевна вскочила; удивленная, оглянулась… Взялась за голову, зашаталась и опять упала въ кресло.

Въ дверь къ ней дѣйствительно стучали…

Она еще нѣсколько мгновеній сидѣла, ничего не понимая, потомъ принудила себя встать…

— Кто тамъ?

Неужели это ея голосъ?

— Я, Анна Федоровна. Пришла сказать, что скоро обѣдать…

Что такое обѣдать? Свѣтлинъ-Донецкая съ минуту простояла посреди комнаты, вспоминая что-то… И вдругъ, вся красная отъ стыда и волненія, упала лицомъ въ подушки постели.

XIV.

Простясь съ Натальей Григорьевной, Левъ Самойловичъ не долго оставался одинъ.

— Что это вы сегодня? Seul et abandonné? — крикнула ему съ террасы пившая тамъ послѣ завтрака свой кофе Маргарита Францовна.

— Такъ… Наталья Григорьевна устала, ей хочется отдохнуть…

— Полагаю… Вы, я думаю, за эти мѣсяцы верстъ тысячу пѣшкомъ сдѣлали?

— Да, но это послѣ сидячей жизни Петербурга… началъ было онъ.

Марго откровенно захохотала.

— Чему вы?

— Такъ… Вы значитъ только съ гигіенической цѣлью? Для моціону?

Самсоновъ ей не отвѣтилъ, но про себя подумалъ: «отъ этого министра въ юбкѣ не спрячешься! вотъ-бы ко мнѣ на заводы въ управляющіе».

— Васъ мой сѣдые полосы не пугаютъ?

— Нѣтъ, а что? обернулся къ ней Самсоновъ.

— Я хочу съ вами пройтись по берегу. Не бойтесь, не подъ-руку… Я терпѣть не могу ходить сцѣпившись… Да и кромѣ того, не со всякою пріятно, особенно-же съ такою, какъ я: вчера вѣсилась, и вдругъ сто восемь кило!.. Это, если перевести на пуды, сколько?

— Я съ удовольствіемъ. Вы кончили кофе?

— Прибавьте съ коньякомъ. Отъ моего французскаго происхожденія только и осталось, что любовь къ ликерамъ и къ «fine». Я сію минуту нагоню васъ.

Она сбѣжала по каменнымъ ступенямъ на твердый морской пластъ, гдѣ уже копошились десятки дѣтей, подвернувшихъ штанишки и храбро, босикомъ, то и дѣло шнырявшихъ въ воду на охоту за крабами и креветками. Другіе, въ томъ-же костюмѣ, возились въ пескѣ, строили воображаемые валы, рыли канавы, тотчасъ-же наполнявшіяся просачивавшеюся снизу водою, и воздвигали на грозныхъ редутахъ французскія и русскія знамена. Медовый мѣсяцъ нашего сближенія съ Франціей только начинался: желтый императорскій штандартъ съ двуглавымъ орломъ — былъ въ большой модѣ. Одинъ громадный вѣялъ даже надъ самымъ фронтономъ колоссальнаго отеля, хотя владѣльцу его, настоящему нѣмцу, всего менѣе пріятны были франко-русскія симпатіи. Марго обѣжала нѣсколько такихъ укрѣпленій. Босоногій гарнизонъ, часто состоявшій изъ прелестныхъ кудрявыхъ дѣвочекъ, выскакивалъ изъ-за валовъ и дѣлалъ ей честь. Она по пути перецѣловала нѣсколько дѣтишекъ, а одного безъ церемоніи выхватила изъ середины непобѣдимой арміи, перекинула его себѣ на локоть и устремилась съ нимъ дальше.

— Вы любите дѣтей? — спросилъ ее Самсоновъ.

— Всякая женщина любитъ ихъ! Особенно тѣ, у которыхъ, какъ у меня, своихъ не было!

Они прошли къ скаламъ. Самсоновъ молчалъ, задумавшись… Онъ кажется забылъ даже, что не одинъ на этомъ берегу.

Марго нѣсколько разъ взглянула на него съ боку и, наконецъ, не выдержала, разсмѣялась. Тотъ удивленно оглянулся.

— Чему вы?

— Такъ, очень ужъ вамъ весело со мною! То-ли дѣло, если бы на моемъ мѣстѣ была другая.

— Кто? — совсѣмъ уже глупо переспросилъ Самсоновъ.

— Les points sur les i? Ну, пожалуй, представьте, что вдругъ тутъ оказалось бы Наталья Григорьевна Свѣтлинъ-Донецкая.

— Развѣ не все равно? Для прогулки нуженъ веселый товарищъ, — старался онъ все обратить въ шутку.

— Удивительные вы, мужчины! Считаете себя умнѣе насъ… Несравненно умнѣе. А въ сущности, самый умный — бабьяго мизинца не стоитъ. Не удивляйтесь, не удивляйтесь! Я не говорю про ваши тамъ философіи, техники и вообще всѣ эти скучныя вещи, до которыхъ намъ никакого дѣла нѣтъ, по крайней мѣрѣ мнѣ, я вѣдь женщина стараго укола…

— Закала! — поправилъ ее Левъ Самойловичъ.

— Все равно, вѣдь вы поняли. Я говорю о простомъ житейскомъ умѣ. Посмотрите на Наталью Григорьевну, она женщина, и говори съ нею сколько хочешь о васъ, никакъ не узнаешь, какъ она къ вамъ относится, какъ къ постороннему или доброму другу, а вы…

— Что я?

— А вы… Страусъ спрячетъ, говорятъ, голову подъ крыло и ложится передъ охотникомъ, думаетъ, что никто не видитъ.

— Ну, а что вы видите?..

— Я?.. все!..

И она остановилась, разсматривая, какъ подъ сѣрымъ камнемъ, сплошь покрытымъ присосавшимися къ нему черными раковинами, схватились два краба. Она зонтикомъ выхватила ихъ изъ воды; большой красный грозно всталъ на щупальцы и, поднявъ вверхъ клешни, храбро отражалъ ими легкіе удары. Маленькій лежалъ на пескѣ — полумертвый. Очевидно противникъ ужъ началъ лакомиться имъ.

— Что-же все? Ваше все — великолѣпно. Чисто по женски. Вѣдь у васъ такъ: почему? — потому! Какъ? — такъ… Что? — все! Нечего сказать, убѣдительно и ясно…

— Не волнуйтесь и не сердитесь. Этимъ вы себя еще больше выдаете, съ головою. Вѣдь вы знаете, Левъ Самойловичъ, меня еще никто не считалъ за сплетницу.

— Да, это правда, Маргарита Францовна! Въ васъ нѣтъ этой женской черты.

— Она вовсе не женская, м-сье Самсоновъ. Еслибы мужчинъ не интересовали сплетни, мы бы никогда не сплетничали. Во всѣхъ нашихъ порокахъ вы виноваты, а наши… какъ это «les vertues» — достоинства что-ли? — принадлежатъ намъ самимъ.

— И перетягиваніе до обморока, и прокалываніе ушей, и еще я не знаю что?..

— А въ этомъ случаѣ je me souviens toujours de la reflexion, échappée à un caniche-philosophe, когда ему рѣзали хвостъ «il faut souffrir pour être beau!» Впрочемъ, что-же мы объ этомъ… Да, вы не умѣете прятаться, Левъ Самойловичъ.

— И не считаю нужнымъ, по крайней мѣрѣ отъ такихъ друзей, какъ вы.

— Такъ? Ну позвольте-же мнѣ, какъ другу, сказать вамъ, что вашимъ путемъ вы все будете, какъ это, топать себя на мѣстѣ…

— Вы хотите сказать, топтаться на мѣстѣ!

— Ну да! И ни шагу впередъ… Я лучше васъ понимаю Наталью Григорьевну. И вы, и она останетесь несчастными и все, знаете, издали будете молиться одинъ на другого, пока у обоихъ у васъ станутъ волосы такими-же сѣдыми, какъ у меня, и вы поймете, что ваша жизнь погибла Богъ знаетъ изъ-за чего, и настоящаго счастья вы не знали ни на минуту.

— Мнѣ кажется, вы ошибаетесь. Наталья Григорьевна ко мнѣ относится только какъ къ другу… Только.

Маргарита Францовна удивленно посмотрѣла на Самсонова и, убѣдясь, что онъ говоритъ вполнѣ искренно, на сей разъ ужъ расхохоталась во всю и даже присѣла на скалу, не въ силахъ будучи удержаться на ногахъ.

— Bon Dieu, какъ вы всѣ мужчины. Вы не обижайтесь, но… Какъ вы недалеки, непроницательны, даже слѣпы… Она, Наталья Григорьевна, на васъ смотритъ какъ на друга?..

— А то какъ-же? — радостно переспросилъ ее Левъ Самойловичъ.

— Ну такъ я вамъ открою глаза: она до безумія, понимаете, до безумія любитъ васъ. Что она холодна съ вами, такъ развѣ вы не знаете сами, сколько въ ней… гордости и даже не гордости, а… les principes. И изъ-за les principes она умретъ, а не дастъ вамъ вотъ и этого, — указала она на кончикъ мизинца и даже прикусила его зубами, — И вы оба такъ и измучитесь, и состаритесь. Нѣтъ, этою дорогой вы никуда не придете.

— Что-же мнѣ надо дѣлать?

— А вы даете слово слушаться?..

— Я не знаю еще, что вы мнѣ посовѣтуете.

— Margot de France, я вѣдь знаю, какъ меня шутники называютъ, Маргарита Французская, дурного не посовѣтуетъ. Вы знаете, что въ каждой пожилой француженкѣ непремѣнно сидитъ сваха. По вашему это грубѣе называется. Но мы вновь живемъ, когда устраиваемъ чье нибудь счастье… А васъ и Наталью Григорьевну я люблю. И потомъ, вы умный человѣкъ и понимаете сами: такихъ друзей выгодно имѣть женщинѣ, которая привыкла жить хорошо, но у которой нѣтъ, какъ у васъ, милліоновъ.

— Я понимаю, я человѣкъ дѣловой…

— Ну вотъ… Наталья Григорьевна любитъ васъ до смерти… Это я правильно по-русски сказала?

— Да, правильно.

— Но она можетъ быть только, вы понимаете, только вашей женой, и безъ всякихъ компромиссовъ, безъ фокусовъ, къ которымъ прибѣгаютъ нынче люди, легко относящіеся къ такимъ вопросамъ.

— Ну, это дѣло, слѣдовательно, невозможное…-- Уныло замѣтилъ Самсоновъ.

— Отчего невозможное?..

— Да, что вы, Маргарита Францовна, — маленькая, что-ли?.. Еще умной женщиной слывете. А съ Владиміромъ Петровичемъ что-же намъ дѣлать? Въ чемоданѣ въ Америку отправить?.. Вѣдь она замужемъ.

— Я это отлично знаю… А разводъ?

— Какой разводъ?

— Такой… Какой бываетъ?

— Ей-Богу, вѣрно вы и порохъ выдумали. Я вѣдь и безъ васъ знаю о томъ, что на свѣтѣ противъ каждаго яда есть противоядіе. Разводъ! Хорошо-же вы Наталью Григорьевну понимаете. Ее убить можно, а она никогда не станетъ добиваться такого развода. Она ни за что, — умретъ, а шагу не сдѣлаетъ въ этомъ направленіи. Она дорожитъ репутаціей. Это намъ ничего развестись… а женщинѣ…

— Постойте… ne parlez pas trop. Я никогда не имѣла въ мысляхъ, чтобы madame Свѣтлинъ-Донецкая сама добивалась развода. Я знаю, что ее ничѣмъ не заставишь искать его. Но я женщина и потому вижу широкую дорогу тамъ, гдѣ вы, les rois de la création, упираетесь лбомъ въ стѣну и стоите на мѣстѣ. Да… Еще разъ вы должны признать, что мы женщины гораздо умнѣе. Это и на мелочахъ видно. Попадись вамъ узелъ, вы сейчасъ-же, трахъ, и рвете его — а мы распутываемъ. И этотъ я вамъ распутаю.

— Какъ?

— А вотъ какъ: иниціатива развода должна идти не съ этой стороны.

— Что? Маргарита Францовна, не томите вы меня. Говорите скорѣй.

— А не хотите на самомъ интересномъ мѣстѣ: продолженіе въ слѣдующемъ номерѣ?

— Ей-ей я васъ въ воду брошу…

— Ну тогда — окончательно ничего не будетъ. Слушайте, attention! Надо, чтобы разводъ ей предложилъ мужъ, все принявъ на себя, чтобы — она тутъ ни въ чемъ не поступилась.

— Да какъ же добиться отъ ея мужа?.. Я Владиміра Петровича знаю. Такая упрямая скотина… Ему удобно — онъ и не шевельнется…

— Это, Левъ Самойловичъ, сдѣлаю я.

— Вы? недовѣрчиво протянулъ онъ.

— Да — я! Вы знаете, я никогда еще даромъ ничего не обѣщала никому. Ну такъ я вамъ даю слово… честное, если хотите. Хоть, развѣ есть «безчестныя»? «На мечахъ» клянусь. «И мечемъ и крестомъ», что Владиміръ Петровичъ не только предложитъ ей разводъ; но будетъ добиваться этого всѣми силами, причемъ и право, и morale останутся на сторонѣ Натальи Григорьевны. И общественное мнѣніе тоже. Впрочемъ, я ее знаю, она совѣсти боится, а общественное мнѣніе для нея нуль.

— Да какъ же вы это сдѣлаете?

— У каждаго есть секреты, а я своихъ никогда не выдаю. Только я должна васъ предупредить, Владиміру Петровичу нужны будутъ деньги… много денегъ.

— Чтожъ объ этомъ толковать! Это самое пустое.

— И мнѣ тоже. Сколько ему, пока не знаю. Я человѣкъ честный. За ваши интересы постою.

— Я вамъ скажу одно: мнѣ безъ Натальи Григорьевны — зарѣзъ. Дерите съ меня шкуру, только устраивайте.

— Не бойтесь, это будетъ много для насъ съ нимъ, а для васть пустяки. И при томъ, вы такъ и знайте, что деньги тутъ второстепенный аргументъ. У меня есть оружіе поважнѣе.

— Какое?

— Когда все устроится, тогда вы поймете. Только смотрите — мы съ вами въ заговорѣ… Слышите?.. Если узнаетъ третій, даже если третьею будетъ Наталья Григорьевна, то все пропало и я умываю руки. Ей ни одного слова. Но вы должны быть черезъ мѣсяцъ въ Петербургѣ. Чтобы, когда стану кашу варить…

— Когда каша заварится?..

— Да. Такъ чтобы вы были около нея, понимаете?

— Маргарита Францовна, я вамъ… всю жизнь…

— О, зачѣмъ такія громкія слова? жизнь дороже, чѣмъ мои услуги. И потомъ я умѣренна. Я никогда не хочу слишкомъ много…

И она кончикомъ зонтика начертила на мягкомъ и мокромъ пескѣ 25.000 р. Левъ Самойловичъ усмѣхнулся, зачеркнулъ палкою и вывелъ 50.000…

Марго де-Франсъ осталась довольна. Она крѣпко пожала руку Льву Самойловичу…

— Я думаю отъ сотворенія міра въ первый разъ контрактъ былъ написанъ на пескѣ морского дна, обнажающагося только при отливѣ.

Левъ Самойловичъ повеселѣлъ. «А какое я вамъ колье куплю, Маргарита Францовна… Если хотите, даже жениха вамъ найду!»

— Нѣтъ, совершенно серьезно отвѣтила она, я своего глухого генерала люблю, и другого мнѣ не надо.

И она тихо пошла къ отелю. Приливъ уже начинался. Волны догоняли ее и нѣсколько разъ съ тихимъ шипѣніемъ вскидывались у ея ногъ. Левъ Самойловичъ, точно окрыленный, отправился вдоль берега. Ему хотѣлось теперь остаться одному со своими мечтами, лицомъ къ лицу съ радужнымъ призракомъ близкаго будущаго. Онъ только мелькомъ, проходя, взглянулъ въ окно Натальи Григорьевны; оно было задернуто желтою шелковою занавѣсью.

— Погоди, гордячка! кинулъ онъ ей мысленно — будешь ты наконецъ моей…

И такой бурный приливъ счастья захватилъ его, что ему самому показалось, будто онъ пьянъ. Все кругомъ завертѣлось: скалы перемѣніалися съ террасою, отель запрыгалъ, даже окна его закружились, и Самсоновъ долженъ былъ сѣсть, чтобы не упасть. Прошло нѣсколько минутъ, пока онъ опомнился. Къ нему издали подходилъ мѣстный рыбакъ, еще за двадцать шаговъ снимая черный вязанный беретъ съ кисточкой по срединѣ.

— Monsieur le prince! — Самсонова уже всѣ здѣсь звали принцомъ, какъ онъ не отбивался отъ этого… Monsieur le prince, къ вечеру вамъ будетъ готова именно та лодка, какую вы хотѣли. Я посылалъ за нею въ Байону.

Самсоновъ на радостяхъ сунулъ ему какую-то бумажку и пошелъ дальше.

Рыбакъ опѣшилъ, посмотрѣлъ на сто-франковый билетъ, постоялъ, постоялъ и кинулся догонять Самсонова.

— Чего вамъ? круто обернулся тотъ.

— Pardon, mon prince… Но я честный человѣкъ. Стараго Бенуа всѣ знаютъ. Вы ошиблись — и дали мнѣ слишкомъ много.

И онъ протянулъ ему деньги обратно.

— Merci, mon brave! Я дѣйствительно ошибся. Я хотѣлъ дать вамъ вотъ эту монету — и онъ, завернувъ луидоръ въ пятисотъ-франковый билетъ, подалъ старику. Тотъ обезпамятѣлъ даже.

— Да я… я теперъ свою лодку заведу! Кричалъ онъ… Il n’y a que les russes! Oh, monseigneur! Моя жена, дѣти, всѣ, всѣ будутъ молиться за васъ.

Но «monseigneur» былъ уже далеко.

— А еще увѣряютъ, что не принцъ. Кто же, кромѣ принца, можетъ сдѣлать это! восторженно оралъ старый Бенуа, стремглавъ направляясь къ отелю… Въ прошломъ году самъ Ротшильдъ, Альфредъ Ротшильдъ, жилъ здѣсь — а мы отъ него больше сорока су не получали. А въ самомъ дѣлѣ monsieur долженъ быть prince! Или grand-duc. Не даромъ онъ такой большой и бѣлокурый. Вѣдь русскіе grands-ducs всѣ большіе и бѣлокурые!

Когда черезъ два часа Самсоновъ вернулся домой, прислуга чуть не падала передъ нимъ на всѣ четыре копыта.

Марго де Франсъ, входя въ отель, наткнулась на запыхавшагося Ивана Николаевича, тотъ весь въ поту тащилъ въ рукахъ какія-то картонки…

— И прощайте, и прощайте, и прощайте! Крикнулъ онъ ей.

— Куда это вы?

— Несетъ меня лиса за темные лѣса, за высокія горы! Кушайте на здоровье теперь Льва Самойловича подъ какимъ вамъ угодно соусомъ. Уѣзжаю, — видите укладываюсь. Никто вамъ теперь мѣшать не будетъ…

— Да вы мнѣ и прежде не мѣшали. Куда же вы?

— Домой, но сначала на недѣльку въ веселый городокъ Парижъ. Душу отвести.

А самъ про себя думалъ: «постойте, я вамъ здѣсь устрою бенефисъ. Увижу Калерію Алексѣевну и такое ей разскажу, что она сломя голову прилетитъ сюда на живое мѣсто. Она васъ всѣхъ шапкой, какъ воробья, накроетъ, а златокудрому богу Одину больше всего влетитъ. Будетъ онъ помнить Кузькину-мать».

Сообразивъ это, онъ сдѣлался вдвое ласковѣе, даже наклонился и поцѣловалъ руку Маргаритѣ Францовнѣ.

— За что это? — изумилась она.

— Да потому, что въ сущности я васъ очень люблю… Вы умная баба!

Маргарита Францовна дѣйствительно оказалась умна. Она пристально посмотрѣла на него и засмѣялась.

— Вы задумали гадость, Иванъ Николаевичъ… Но вамъ не удастся. Со мной не по силамъ бороться… Я даже догадываюсь… Вы думаете въ Парижѣ увидѣть Селицкую? Кланяйтесь ей отъ меня.

Приглядовъ такъ и остался, разинувъ ротъ, на лѣстницѣ.

— Тьфу ты! — отплюнулся онъ. — Да это не женщина, а Соломонъ премудрый… Эхъ! Вотъ-бы тебѣ, Ваничка, такую жену!.. Умна бестія: сразу въ голову клювомъ кокаетъ. Не даетъ промаху! Охотничья собачка — верхнимъ чутьемъ дичь подымаетъ. Чортъ-бы тебя взялъ. И когда ты треснешь только!

Онъ видимо забылъ, что самъ толще ея оказывался.

— Неужели вы уѣзжаете? — кинулась къ нему Анна Федоровна.

— Да-съ, милая дѣвица, я въ пустыню удаляюсь отъ прекрасныхъ здѣшнихъ мѣстъ! — фальшиво запѣлъ онъ.

— А какъ же вашъ братъ?

— Это съ раздвоеннымъ носомъ который?

— Ну, да! Я такъ хотѣла-бы познакомиться съ нимъ.

— Я его вамъ по почтѣ, заказною бандеролью, а вы, пожалуйста, почтальону пятнадцать сантимовъ на чай.

И онъ, тяжело вздыхая, сталъ подыматься къ себѣ.

XV.

Бенау сидѣлъ въ лодкѣ у берега, ожидая «altesse», иначе уже не звали Льва Самойловича. Старый рыбакъ какъ могъ, такъ и выразилъ свою благодарность. Онъ убралъ борта букетами цвѣтовъ и даже весла у ручекъ перевилъ ими. Досталъ въ отелѣ ковровъ и уложилъ ими дно. Отъ мачты къ носу и кормѣ навѣсилъ къ снастямъ китайскихъ фонариковъ. Лодка, вся свѣтясь ими, чуть колыхалась у пристани. Самсоновъ съ Натальей Григорьевной, увидѣвъ ее, невольно попятились.

— Точно изъ третьяго акта «Гугенотъ»! — засмѣялся Левъ Самойловичъ.

— А вѣдь красиво…

Бенуа хотѣлъ остаться въ лодкѣ, и служить «altesse», но Самсоновъ отпустилъ его домой, и нѣсколькими сильными ударами веселъ далеко отодвинулся отъ берега.

— Воображаю, сплетень будетъ на нашъ счетъ! — засмѣялась Наталья Григорьевна, разсмотрѣвъ во всѣхъ освѣщенныхъ окнахъ отеля и на террасѣ сотни лицъ, слѣдившихъ за лодкой.

— А вы не боитесь?

Она подняла брови и удивилась.

— Сплетень, я? Да что-жъ мнѣ онѣ? Я выше ихъ. Я презираю сплетни… Помните — дѣвушкой была, не обращала вниманія. Мнѣ важно чувствовать себя правой, и я спокойна, что бы обо мнѣ ни говорили!

— Гордость это у васъ.

— Нѣтъ, — грустно вырвалось у нее. — Даже вы меня не понимаете… Это — совѣсть.

— Вы еще жизни не знаете, съ ними надо считаться, со сплетнями. Это ядъ — незамѣтный, но сильный.

— Въ такомъ случаѣ и не хочу знать жизни. Богъ съ ней, если ради этого надо поступаться…

— Чѣмъ?

— А тѣмъ, что тутъ у меня! — дотронулась она до сердца. — Гордость это… это изъ головы. У меня не то! Ну, да будетъ. Не стоитъ! Вотъ удивительная ночь! Я и не ждала такой.

Въ волнахъ благоуханій, слушаясь легкаго движенія веселъ, тихо плыла лодка по задумчивому царству океана… Позади, раздваиваясь, змѣился слѣдъ; тамъ — вода свѣтилась фосфорическимъ блескомъ. Вдали у берега мерещилась огнистая кайма прибоя. То и дѣло по сторонамъ за бортами мерцали въ глубинахъ, точно чудомъ остановившіяся, не доходя до дна, серебряныя блюда…

— Что это? — спросила Наталья Григорьевна.

Самсоновъ поднялъ весло и ударилъ одно изъ нихъ поближе. Блюдо, загорѣвъ радужными красками, и сжимаясь и разжимаясь по краямъ, опускалось внизъ, пока обратилось въ тусклое пятно.

— Медузы, ихъ пропасть. Опять наступаютъ жаркіе дни должно быть. Ишь сколько. Цѣлыми стаями.

Свѣтлые круги дѣйствительно плыли отовсюду, то вмѣстѣ, то въ разбивку… Чѣмъ глубже было море, тѣмъ они ближе и ближе подымались къ его поверхности. Движеніе воды отъ веселъ заставляло ихъ разгораться сильнѣе… Подъ ними можно было разглядѣть медленно и плавно шевелившіяся щупальцы, тоже мерцавшія, хотя и слабо.

— Левъ Самойловичъ… нельзя ли погасить фонари… Они мѣшаютъ. Въ самомъ дѣлѣ слишкомъ театрально!

Онъ послушно развязалъ веревки, снялъ мачту, потушилъ огни и уложилъ ее вдоль борта.

Теперь звѣзды ярче выступили въ ночныхъ небесахъ, и молодой мѣсяцъ засвѣтился позади, отраженный спокойнымъ зеркаломъ океана.

— Вы были нездоровы сегодня?

— Нѣтъ, — нервно и недовольно отвѣтила Наталья Григорьевна. — Я вамъ уже говорила, что мнѣ надобно отдохнуть: я чувствовала себя усталой. Раскисла. Со мною это бываетъ, хотя я и хвасталась тѣмъ, что у меня нѣтъ нервовъ.

— Это не оттого.

— А отчего же? — и она, вспомнивъ сонъ, покраснѣла. Въ темнотѣ это прошло для него незамѣтно.

— Не оттого… Подумайте хорошенько и вы поймете.

— И понимать нечего… Просто силъ не хватило.

— А я думаю отъ неестественныхъ условій, въ какія ставятъ себя люди, которые любятъ другъ друга и отказываются Богъ вѣсть ради чего и отъ счастья, и отъ жизни.

— И вамъ не совѣстно… Не того, что вы сказали, а вотъ этого самаго «Богъ вѣсть»?

Онъ промолчалъ и только сильнѣе заработалъ весломъ.

Совсѣмъ какъ во снѣ: также плавно и беззвучно скользитъ лодка по недвижному океану. Только нѣтъ золотистой дали — но эта ночь еще красивѣе! Какъ раздраженно горятъ звѣзды! Млечный путь запалъ налѣво. Вонъ тѣхъ, на далекомъ югѣ, созвѣздій никогда не видно въ Петербургѣ. Въ прохладномъ сумракѣ цвѣты, умирая, точно исходятъ благоуханіями. Она взяла одинъ букетъ. Прижалась къ нему лицомъ. Какою нѣжною свѣжестью полны лепестки. Наталья Григорьевна крѣпко вдохнула въ себя раза два ихъ ароматъ и сильнымъ взмахомъ швырнула ихъ въ море.

— Что это вы?

— Жертва океану, чтобы онъ былъ милостивѣе къ бѣднымъ пловцамъ…

Самсоновъ засмѣялся. Онъ оглянулся: теперь они были далеко отъ отеля, который небольшимъ чернымъ пятномъ, весь искрясь окнами, лежалъ позади. Левъ Самойловичъ сложилъ весла, пересѣлъ рядомъ съ подвинувшеюся Натальей Григорьевной и взялъ ея руку. Она вырвала ее.

— И этого нельзя?.. Что съ вами?

— Сегодня нельзя!

Если бы онъ видѣлъ въ темнотѣ, онъ бы замѣтилъ, какъ она опять нежданно и густо покраснѣла.

— Отчего?

— Такъ… Вы обѣщали слушаться.

Не могла же она сказать ему, что послѣ этого сна она вся точно въ лихорадкѣ, что отъ его рукъ къ ней переходятъ какія-то токи, лишающіе ее сознанія. И безъ того у нея крутилась голова; сладко, сладко крутилась, и слабость охватывала всю, такъ что она не могла и не хотѣла шевельнуть ногою, хотя и чувствовала, что той неловко: въ колѣнѣ больно и вся точно затекаетъ. Она наконецъ собралась съ силами, сбросила шляпку и распустила свернутыя на затылкѣ косы… «Такъ будетъ легче, а то голову оттянули!» Потомъ она наклонилась за бортъ, зачерпнула воды и брызнула себѣ въ лицо. Она не замѣчала или не хотѣла замѣтить, что Левъ Самойловичъ взялъ одну изъ ея косъ и, подумавъ: «какая тяжелая!» сталъ тихо ее цѣловать… Коса змѣей лежала въ его рукѣ.

— Удивительные у васъ волосы! — проговорилъ онъ наконецъ.

Тутъ только она отняла ее.

— У русскихъ женщинъ вѣдь Богъ знаетъ что. Вода ли у насъ такая или порода жидкая. Возьмите самыхъ красивыхъ и сравните ихъ съ южанками. Крысиные хвосты, а не косы.

— Мы не слишкомъ отплыли? — оглянулась она.

— Что это вы сегодня? И дальше случалось.

— Такъ, сонъ вспомнила, во снѣ я черезъ-чуръ далеко была. Теперь и въ явь боюсь.

Самсоновъ оглянулся. Отеля ужъ не видать, только маяки Байоны и Біаррица кидаютъ полными горстями во мракъ и пространство снопы электрическаго свѣта. Левъ Самойловичъ опять взялся за весла и вмѣсто того, чтобы вернуться, началъ сильно грести, все больше и больше увеличивая разстояніе…

— Это вы къ своему острову? — улыбнулась она.

— Да! Только до него не доплывешь съ вами.

— Нѣтъ… не доплывешь! По крайней мѣрѣ на яву! — прибавила она будто про себя.

— А развѣ во снѣ вы были тамъ?

Она промолчала.

Мѣрные удары гнали по спокойной поверхности океана складку за складкой. До сихъ поръ неподвижныя въ его отраженіи звѣзды задрожали серебряными зигзагами. Луна позади точно кисеей затянулась — невѣдомо откуда на нее наползло тонкое облачко. Свѣтъ ея сдѣлался молочнымъ. Погасали медузы въ глубинѣ. Брызги летѣли вверхъ и тускло падали въ воду…

— Бросьте весла! — недовольно проговорила она.

— Въ самомъ дѣлѣ: что съ вами?

— Боюсь… нѣтъ, не боюсь. Мнѣ скучно такъ. Я хочу, чтобы вы были около — здѣсь вотъ, отодвинулась она.

Онъ, невольно качнувъ лодку, перешелъ, сѣлъ, и уже не спрашиваясь, обнялъ Наталью Григорьевну. Она хотѣла что-то сказать, оттолкнуть его, но вмѣсто этого точно посторонняя сила кинула ея голову къ плечу Льва Самойловича. Онъ боялся, чтобы не спугнуть ее, и чувствовалъ, какъ у нея сильно поднимается грудь. Онъ слышалъ легкій шелестъ шолка, ревниво обвививавшаго ее, и ощущалъ у себя на шеѣ горячее дыханіе. Колѣно Натальи Григорьевны касалось его ноги и Самсоновъ замѣтилъ, что оно дрожитъ, точно въ лихорадочномъ ознобѣ. Онъ еще сильнѣе прижалъ къ себѣ ее, взялъ свободною рукою ея голову и властно повернулъ къ своимъ губамъ. Она, какъ тогда въ Санъ-Себастіанѣ, отвѣтила ему на поцѣлуй поцѣлуемъ и когда онъ, желая вздохнуть, отодвинулся было, она потянулась за нимъ. Онъ видѣлъ, какъ полузакрылись ея глаза. Ночь ли это — или дѣйствительно поблѣднѣло ея лицо! Точно обморочное! Только изъ полуопущенныхъ вѣкъ острый взглядъ, хотя, навѣрное, она ничего не видитъ теперь!

— Милый, милый! — слышится ему… И онъ ушамъ не вѣритъ. Неужели это та недоступная женщина?

— Милый. Какъя люблю, люблю, люблю тебя… И всю жизнь одного тебя любила… Никого и ничего больше… Даже воспоминаніе о тебѣ было мнѣ всего дороже… Слышишь ли… Я никогда, никогда не забывала… Цѣлые вечера — тамъ, въ Петербургѣ, оставаясь одна, думала о тебѣ… Мечтала, какъ институтка… У меня теперь никакихъ силъ. Я не могу больше. О, если бы дѣйствительно — на этотъ островъ… на твой островъ… безсвязно шептала она ему сквозь поцѣлуи… И теперь уже онъ не могъ бы дать себѣ отчета — она ли его это цѣлуетъ или онъ ее. Точно горячій дождь падалъ на него. Она упиралась ладонями въ его плечи, отталкивала его, пристально смотрѣла ему въ лицо, потомъ съ счастливымъ вздохомъ вновь приникала къ нему… Онъ цѣловалъ ея шею, горло; растегнулъ пуговицу у этого горла и обжогъ ей сухими и горячими губами грудь — она только вздрогнула вся и не сказала ни слова. «Моя, да?» тихо спрашивалъ онъ, касаясь ея уха. Если-бы не порывистое дыханіе, можно было-бы подумать, что Наталья Григорьевна въ обморокѣ. Она, вдругъ, ни съ того ни съ сего повторила: «Да… сонъ… сонъ» и даже зажмурилась, чтобы не видѣть лица Самсонова, потому что его выраженіе отнимало у нея послѣднія силы… Онъ не помнилъ потомъ, какъ очутился у ея ногъ. У этихъ прелестныхъ и стройныхъ ногъ, кружившихъ ему голову… И ему казалось: все замерло, ни лодки, ни моря ни неба нѣтъ, кругомъ какая-то пустота и въ пустотѣ единственный міръ — это они вдвоемъ. И никому до нихъ никакого дѣла, и они свободны, и все ихъ, потому что это «все» — они сами. О, пусть сбудется все, что ему грезилось! Что ему теперь до этого «завтра»… Сегодня такъ хорошо… Онъ чувствовалъ, что въ ней погасло всякое сопротивленіе, она въ эту счастливую минуту только и жила его страстью. Отъ аромата цвѣтовъ кровь сильно била ему въ виски. Теперь, казалось, и для нея весь міръ исчезъ. Она съ страшною ясностью понимала: вотъ-вотъ сейчасъ — и все кончится и она на цѣлую жизнь связана съ нимъ, и что было между ними невысказаннаго, пугало ее своей таинственностью, къ чему шла ихъ любовь, отъ чего она такъ отбивалась, — оказалися сильнѣе ея, подошли и стали у порога. И въ то же время она знала, что не она будетъ противиться этому. Она боялась только открыть глаза, чтобы не увидѣть его. Сонъ, сонъ! смутно шевелилось въ ея головѣ. И ей дабе не стыдно… «Милый, дорогой!»… И вдругъ что-то пронзительной стужей охватило ее… Съ тихимъ бурчаніемъ пролилось по дну — и она, вскочивъ, разомъ собразила, что лодка отъ неосторожнаго движенія Самсонова качнулась, сильно качнулась и зачерпнула воды.

— Что это, что это? — дико оглянулась она.

И точно разомъ исчезло колдовство. Очарованія какъ не бывало…

Онъ было протянулъ къ ней руки. Но теперь уже передъ нимъ была прежняя Наталья Григорьевна. Она оттолкнула его… Пошла къ кормѣ… Сѣла. Опустила пальцы въ воду… Онъ сидѣлъ передъ нею совсѣмъ уничтоженный…

— Да… Я глупа была… Это сильнѣе насъ! — вырвалось у нея.

— А если сильнѣе, зачѣмъ же сопротивляться?

— Зачѣмъ?.. Слушайте, Левъ Самойловичъ… Я вамъ скажу, зачѣмъ… Если-бы… это… эта вода не спасла меня… я-бы все равно опомнилась и потомъ… вы… вы-бы вернулись домой одни… Я-бы не пережила. Понимаете, я-бы не пережила.

Она сказала это такъ, что Самсоновъ ни на секунду не усомнился: такъ-бы все и случилось.

— Я не виню васъ. Что тутъ глупыя роли играть. Я также виновата, какъ и вы. Если вообще была чья-нибудь вина… Дайте мнѣ пледъ.

У нея зубъ не попадалъ на зубъ. Она еще плотнѣе обернулась въ теплую и плотную ткань.

— Я сама виновата… Я люблю васъ… Я была неопытной дѣвчонкой, воображая, что это могло кончиться дружбой… Такъ больше нельзя… Поверните лодку… Пора назадъ… Знайте: если-бы это случилось… И вамъ удалось бы спасти меня… Мы бы навсегда стали чужими другъ другу… Только не удалось-бы… Гребите сильнѣе. Я домой, въ постель хочу. Ахъ, если-бы заболѣть! — съ отчаяніемъ заломила она руки. — Заболѣть до потери сознанія!

Черный, уже съ потухшими окнами, отель видимо выросталъ передъ ними. Лодка врѣзалась въ ясный, серебрившійся подъ луною песокъ отмели. Самсоновъ соскочилъ и подалъ ей руку. Сонный портье отворилъ имъ… Они поднимались по лѣстницѣ. Было темно… Наталья Григорьева шла впереди. Она порывисто обернулась, обняла его и крѣпко поцѣловала.

— Прощай!

— До свиданія? — тревожно спросилъ онъ ее.

— Ну, да… До свиданья… Прощай, мой милый, дорогой… Я люблю, люблю тебя… Ахъ, какъ дорого придется расплачиваться за нѣсколько счастливыхъ дней… Прощай, родной… Не брани меня. Я тебѣ кажусь безумной. Да, я и въ самомъ дѣлѣ сумасшедшая…

И она исчезла за своею дверью.

«Что это такое?» въ бѣшенствѣ на самого себя допрашивался всю ночь у ея мрака Самсоновъ. — «Развѣ можно вѣрить. Кинулась бы въ море отъ того, что стала моею! Дуракъ я и трусъ — и ничего больше. Теперь она была бы у меня, здѣсь, рядомъ… Упустить столько счастья… Ради чего?..»

И весь въ жару — онъ напрасно, отворивъ окно, искалъ прохлады. Тусклый и тяжелый подъ померкшимъ небомъ лежалъ океанъ. Луна зашла. Все молчало. Ночь, созданная для любви, для его любви, — дала ему только муку обманутой надежды и боль самообвиненія и раскаянія.

«О, еслибы вернуть этотъ часъ!..»

На другой день Наталья Григорьевна не вышла къ завтраку. Анны Федоровны не было тоже.

Левъ Самойловичъ постучался въ двери.

Свѣтлинъ-Донецкая сама ему отворила.

— Можно войти?

— Нѣтъ, нѣтъ. Я совсѣмъ разбита… Сдѣлайте мнѣ одолженіе… уѣзжайте куда-нибудь до вечера. Чтобы мнѣ не волноваться.

— Слушаю-съ! — съ недоумѣніемъ отвѣтилъ онъ, глядя въ ея уже успокоивавшіеся глаза.

«Удивительны эти женщины!» — думалъ онъ про себя. — «Имъ все какъ съ гуся вода»…

— Подождите, Наталья Григорьевна. Я одну минуту останусь у васъ.

— У меня не убрано…

— Все равно, я ни на что смотрѣть не стану.

Она отодвинулась отъ двери… Онъ вошелъ, заперъ ее за собою и вдругъ опустился на колѣни и, поддаваясь неудержимому порыву, зарыдалъ какъ ребенокъ.

Наталья Григорьевна ласково дотронулась до его волосъ.

— Полно, Левъ Самойловичъ… Полно… Будьте мужчиной. О чемъ вы? Я вѣдь ни въ чемъ не виню васъ.

— Такъ… такъ, это сейчасъ пройдетъ. Отвѣтьте мнѣ, Наталья Григорьевна… Если когда-нибудь случится… ну положимъ, вы овдовѣете, что-ли… согласны-ли вы тогда быть моей женой?..

— Развѣ объ этомъ спрашиваютъ? Развѣ послѣ вчерашней ночи и этихъ двухъ мѣсяцевъ могло быть иначе? Я бы сама пришла къ тебѣ и сказала: теперь я твоя, возьми меня!

Онъ благодарно посмотрѣлъ на нее, поцѣловалъ ей руку и пошелъ къ дверямъ.

— Левъ Самойловичъ, уѣзжайте куда-нибудь до завтра… Я должна придти въ себя.

— Хорошо…

Въ самыхъ дверяхъ, когда онъ хотѣлъ отворить ихъ, она удержала его руку, пристально взглянула на него и перекрестила его… Потомъ взяла его за голову, притянула ее къ себѣ и поцѣловала его въ лобъ…

— Уѣзжай… иначе… иначе я слягу!..

Левъ Самойловичъ нанялъ коляску въ Байону и, весь день угомонивая себя, бродилъ по ея улицамъ… Возбужденіе прошлой ночи не улеглось еще. Оно душило его. Нѣсколько разъ онъ останавливался, чтобы совладать съ волненіемъ… переживалъ вновь вчерашнее, минуту за минутою и досадовалъ на себя, что допустилъ этому такъ глупо развязаться… Разумѣется, она поплакала-бы и только. Они-бы поселились за-границей вмѣстѣ. Міръ великъ, есть гдѣ спрятаться и быть счастливыми… А такъ онъ съума сойдетъ. Нѣтъ, надо этому положить конецъ. Она этого не понимаетъ, но онъ долженъ взять это на свою отвѣтственность; нельзя имъ обоимъ изводиться и мучить другъ друга. Вѣдь онъ ни на что не похожъ теперь, да и она сегодня блѣдна, какъ смерть, была. И все изъ за какого-то осла — Владиміра Петровича въ Петербургѣ. «Да этотъ Владиміръ Петровичъ, я думаю, самъ ее дурою считаетъ…» А онъ, Левъ Самойловичъ рѣшительно жить безъ нея не можетъ больше…

До вечера онъ ходилъ какъ пьяный. Взялъ комнату въ гостинницѣ, но не остался въ ней, и выскочилъ опять на улицу. Когда стемнѣло, знакомый угаръ охватилъ его голову.

«Что она ни дѣлай, а я приду къ ней… и силою заставлю ее взять у жизни свое счастье… Потомъ сама будетъ благодарна. Кстати, теперь она меня не ждетъ… И это вѣдь не въ лодкѣ… Я голову себѣ прострѣлю, если она теперь отвѣтитъ отказомъ, мнѣ смерть легче гораздо, чѣмъ такая жизнь. Наташа пойметъ это… У нея вчера сердце колотилось…» И его вдругъ обдало зноемъ, когда ему пришло на память, какъ страстно въ забытьи она его обнимала своими красивыми и нѣжными руками.

Онъ взялъ первыхъ попавшихся лошадей и поѣхалъ къ себѣ.

Луну затянуло облачками. Ночь была мутная. Бѣлѣсоватое море глухо билось въ берега. Въ отелѣ еще не спали. Въ подъѣздѣ портье подалъ ему письмо.

— Отъ кого это? — удивился онъ.

— Отъ мадамъ la princesse!

— Отъ какой?..

— Съ которою monsieur le prince все катался…

— Она спать легла такъ рано?

Портье поднялъ брови, но, какъ благовоспитанный лакей, далѣе своего удивленія не выразилъ.

— Нѣтъ: онѣ уѣхали сегодня! Къ тремъ часамъ заказали себѣ карету на поѣздъ… Мы сдали ихъ багажъ до Парижа… Письма онѣ приказали пересылать всѣ въ Петербургъ прямо… Madame la generale Кленовска провожала ихъ…

Левъ Самойловичъ пришелъ къ себѣ, зажегъ свѣчу и распечаталъ конвертъ.

«Прощай, мой дорогой, милый. Прости, что я обманула тебя — первый и послѣдній разъ въ жизни… Намъ нельзя видѣться. Когда осталась одна, я поняла, что еще такое свиданіе и я погибла. Если бы даже я и могла пережить это, то не дала-бы тебѣ счастья. Я бы извела тебя, потому что сама была-бы страдалицей… Въ Петербургѣ мы встрѣтимся, если вообще встрѣтимся, чужими. Думай, что все это было сномъ, хорошимъ, чуднымъ сномъ, но только сномъ. Я не прошу тебя забыть, потому что забыть нельзя. Но никогда, никогда, ни словомъ, ни движеніемъ, ни взлядомъ, не напоминай мнѣ этого. Я вся горю отъ твоихъ поцѣлуевъ и чувствую, что насъ спасти можетъ только разстояніе. Такъ много-много хочется написать тебѣ, но мысли путаются и складывается совсѣмъ не то, что нужно. Прощай, забудь меня, если можешъ… Нѣтъ, нѣтъ, не слушай меня. Никогда не забывай!.. Люби, но люби, какъ я люблю… И въ этомъ сознаніи, что за тысячи верстъ бьется для одной меня вѣрное и преданное сердце, много счастья… Прости еще разъ, что я обманула тебя. Но я чувствовала, что иначе нельзя. Если бы сегодня ты дольше остался въ моей комнатѣ, ни ты бы не ушелъ, ни я бы тебя не отпустила… Не вини меня… Прощай!»

Письмо обрывалось на этомъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

На avenue de Vagrame случайно разбогатѣвшій художникъ выстроилъ прелестный отель. Отъ улицы и ея шума онъ заслонился старыми деревьями, изъ-за которыхъ весело смотрятъ большія зеркальныя окна и перевитые цвѣтами балконы. Цвѣты, впрочемъ, заполонили и садъ. Они пестрымъ ковромъ раскинулись до красивой бронзированной рѣшетки и цѣпкими стеблями заткали ее до половины — ровно на столько, чтобы снаружи нельзя было видѣть сидящихъ или гуляющихъ за нею. Почти каждый, проходя мимо, оглядывался на милый уголокъ, невольно завидуя его хозяевамъ. Дѣти часто срывали розы, слишкомъ далеко выдавшіяся за рѣшетку, но домъ былъ на солнечной сторонѣ и ихъ распускалось такъ много, что весь тротуаръ около осыпался лепестками. Во всемъ обнаруживалось столько вкуса, что строитель отеля справедливо называлъ его лучшимъ своимъ произведеніемъ. Онъ впрочемъ недолго жилъ здѣсь. Ему этотъ домъ не принесъ счастія. Неожиданно пришедшее богатство также и ушло. Въ холодную парижскую зиму онъ захотѣлъ отогрѣться на южномъ солнцѣ у теплыхъ волнъ Средиземнаго моря и съѣздилъ въ Монако. Разумѣется, онъ не былъ-бы художникомъ, если-бы не началъ играть и не спустилъ все, сколько съ нимъ было; желая вернуть проигрышъ, перевелъ деньги въ Ниццу, гдѣ титулованные и нетитулованные мошенники Cercle de la Mediterranée необыкновенно благородно и изящно обобрали его еще быстрѣе разбойниковъ Монте-Карло. Художникъ вернулся въ Парижъ — продалъ отель и поневолѣ обратился къ прежнему образу жизни, то-есть нанялъ дешевую квартиру въ Пасси, устроилъ тамъ небольшую мастерскую и заработалъ, какъ возовая кляча, на Гупиля и другихъ акулъ французскаго «картиннаго рынка». Новые владѣльцы Châlet des fleurs удовольствовались только тѣмъ, что на рѣшетку и на подъѣздъ приказали прибить нелѣпыя княжескія короны. Садовникъ на куртинахъ, вывелъ цвѣтами то же съ перевитыми именами R и К. Громадную мастерскую преобразили въ большую залу съ фантастически пестрыми гербами, гдѣ были и амуры, и лиліи, и сабли, и розы, и пушки, и руки, держащія стрѣлу, и корабли, и щиты съ полосами вдоль, и щиты съ полосами поперекъ, и Богъ знаетъ что еще! Любой знатокъ геральдики запутался-бы въ толкованіи этой путаницы. Все прочее оставалось по прежнему, какъ и при талантливомъ артистѣ, нося на себѣ отраженіе его причудливаго и оригинальнаго вкуса: тунисскій востокъ, китайщина и японщина въ красивой яркости неожиданныхъ сочетаній переплетались со всѣмъ, что только было выдумано европейскимъ комфортомъ и прихотью.

— Шибко живутъ подлецы! — по своему мысленно похвалилъ хозяевъ Иванъ Николаевичъ, останавливаясь передъ рѣшеткою ихъ отеля. — Плакали Самсоновскія денежки! Эхъ, братъ Приглядовъ, жаль, что ты не дама. Много-бы ты заработалъ капиталовъ… И не такія-бы еще палаты соорудилъ…

Но тутъ, замѣтивъ, что изъ-за рѣшетки на него смотритъ «человѣкъ», который, очевидно по утреннему, былъ еще въ пиджакѣ, строго спросилъ его:

— Monsieur est chez soi?

«Человѣкъ», прежде чѣмъ отвѣтитъ, осмотрѣлъ художника съ ногъ до головы, и такъ какъ этотъ экзамѣнъ былъ не въ пользу Ивана Николаевича, коротко отвѣтилъ:

— Это не мое дѣло, monsieur, я не портье!

И занялся разсматриваніемъ мимо проходившей дамы и даже подмигнулъ ей.

— Ахъ ты болванъ этакій! — по-русски выругался Приглядовъ.

— Да вы, баринъ, нашъ? — радостно воскликнулъ тотъ, и выбѣгалъ къ нему за рѣшетку.

— Вона!.. И ты тоже?.. Чего-же ты устроилъ себѣ французскую образину… И обращеніе тоже перенялъ…

— Мы будемъ костромскіе! Но, такъ какъ давно во всѣхъ заграницахъ живемъ, то совсѣмъ подъ здѣшнюю политуру облагородились… Даже графъ приказалъ бриться по нонѣшнему — баки въ полъ-уха, и аксанами къ носу…

— Вижу, вижу — ваше безобразіе! Ахъ, бить васъ, подлецовъ, здѣсь некому!

— Да… это точно…-- усмѣхнулся тотъ. — У насъ въ Парижѣ замѣсто бою — «сильвупле». За бой тутъ въ police-correctionnelle, и даже съ публикаціей…

— Какой еще?

— А въ газетахъ сейчасъ… на всю полвселенную объявятъ… le monstre или le barbare… У нихъ вѣдь свое распредѣленіе.

— Ну, васъ!.. Я вѣдь пока тебя бить не собираюсь… Романъ Викентьевичъ — дома.

— Дома! У нихъ баронъ сидитъ. Сейчасъ пріѣхали…

— Это кто-же будетъ?

— Господинъ Афронтъ. Изъ нашихъ, изъ православныхъ перекрестовъ. То есть, они прежде были… заблуждающіе въ вѣрѣ, но какъ ихъ сюда въ чиновники назначили, такъ они сейчасъ и возсоединились…

— Ничего не понимаю… Ну, да тамъ будетъ видно… А Калерія Алексѣевна?

— Тоже дома… Онѣ у себѣ и… запершись.

— Это еще что за новость?

— Съ погребенными душами разговариваютъ. У нихъ дама одна. По этой части которая: гадалка, чтоли… Только безъ картъ и безъ кофейной гущи, а въ сигарномъ ящикѣ у нихъ такая животная стрѣлка дѣйствуетъ. Духомъ… мертвымъ духомъ все.

Приглядовъ расхохотался.

— Что это ей вздумалось? Умирать то вѣдь еще не собирается. Съ чего бы кажется.

Человѣкъ принялъ важный видъ.

— Никакъ нельзя-съ иначе… Безъ этого — въ Парижѣ, кто въ хорошемъ обществѣ, почти невозможно. Свои каплицы позаводили — на подобіе капищъ. Идоловъ туда понатаскали. Тоже-съ покланяются. Всѣ образованные люди и духовное вѣдомство тоже… Третьяго дня-съ аббатъ ихній, съ бритымъ затылкомъ — папеньку Романа Викентьевича, съ того свѣта вызывалъ и показывалъ; даже съ фотографіей.

— Удалось? заинтересовался Приглядовъ, вдругъ, почему-то, струхнувъ.

— Еще бы-съ… Какже не удаться, когда за это пятьсотъ франковъ дадено… Въ лучшемъ видѣ! Страшно даже было, хоша я и либръ-пансеръ! — Помилуйте, стуки по всему дому. Египетскій мертвецъ одинъ — въ ванной у барыни оказался; розу ей оставилъ въ знакъ памяти и по телефону божественное разговаривалъ.

— Ты самъ видѣлъ?

— Ну… Стану я — такую пакость, на мнѣ крестъ-съ! Горничная Луиза разсказывала… Потомъ графиня, Калерія Алексѣевна, дѣвицу Аглаиду вызывали.

— Какую Аглаиду?

— Была такая у нихъ — померла отъ собственной любви къ зуаву здѣшнему. Фосфорическія спички развела въ абсентѣ и бацъ. Ну съ той не удалось… Одни неприличныя слова на бумагѣ произошли. Какъ она душа нечистая, чего-же и ждать отъ нея?.. Своего термину не дождалась, померла безъ покаянія… Потомъ всѣ помолились и стали танцовать. Господинъ Шмулевичъ французамъ горбуновскія сцены разсказывалъ. У насъ весело.

— Ты у Романа Викентьевича должно быть недавно?

— Точно такъ-съ? Прежде мы у настоящихъ графовъ жили здѣсь, но какъ они вернулись въ Россію, а мы на это не согласились…

— Отчего-же ты не согласился?

— Помилуйте… Какъ-же можно приравнять: наше сѣрое невѣжество или здѣшнюю цивилизованность… Я къ умственнымъ людямъ привыкъ, ну, и правильный образъ жизни. Теперича, я отслужилъ свое — и сейчасъ надѣлъ смокинъ и въ Moùlin Roùge или въ Folies Bergères. Потомъ возьмите, напримѣръ, нашу Матрену или Луизу эту самую.. Она вѣдь съ понятіемъ, духами по три франка флаконъ прыскается. Опанаксомъ! Руки у нея Конгой пахнутъ. Ее, по нашему-то, локтемъ въ бокъ не сунешь или не ущипнешь живое мѣсто. А надо: Mademoiselle Louise, voulez vous un bock? И подъ ручку, да если шляпа-то у тебя безъ глянцу, такъ она еще днемъ и не пойдетъ — и чтобы сапоги маринованные были — а вечеромъ аглицкаго блеску.

Иванъ Николаевичъ выпучилъ глаза…

— Точно такъ-съ. Потому есть простые, опчественные, которые всѣ носятъ, есть лакированные и есть красные… маринованные… И цвѣтной носокъ чтобы виденъ былъ со стрѣлкой… Chaüssettes! У нея чулки-то полушелковые и какого колеру платье — и чулокъ соотвѣтственный. У насъ и въ «благородномъ собраніи» такихъ дѣвицъ не найдешь. Теперь взять хотя бы въ Питерѣ настоящую телефонную дѣвицу — уже какъ кажется отполировались — а куда съ Луизой сравнять!

— Глупъ-же ты, братъ… Ну теперь ступай. Я и безъ тебя найду дорогу. Кто это тамъ въ подъѣздѣ, кажется Пьеръ? Онъ доложитъ.

— Докладывать точно, что Пьеръ долженъ… его сіятельству.

— Давно-ли Романъ — сіятельствомъ сталъ? — удивился Приглядовъ.

— А вотъ съ тѣхъ поръ, какъ на рѣшетку короны эти набили… Здѣсь вѣдь просто. Здѣсь графы и князья безпаспортные! Вотъ господинъ Афронтъ — до сихъ поръ просто monsieur былъ, а съ прошлой недѣли началъ себя барономъ звать. Препону вѣдь на это не полодено.

Пьеръ очень обрадовался Ивану Николаевичу. Художникъ, видимо, въ домѣ былъ persona grata. Слуга полетѣлъ съ докладомъ къ Роману Викентьевичу, который самъ выбѣжалъ встрѣтить стараго пріятеля.

— Ну, здравствуй, здравствуй, шенапанъ! — И Приглядовъ, по-русски, троекратно съ нимъ разцѣловался.

— Давно-ли? Гдѣ тебя носило? Два года назадъ пропалъ — ни слуху, ни духу — а теперь вдругъ вынырнулъ…

— Да вотъ, покупался въ Біариццѣ, какъ Боткинъ нѣкогда совѣтовалъ, — двадцать одинъ разъ, а теперь сюда на отдыхъ къ вамъ. Сегодня утромъ! И завтракать, только переодѣлся, прямо къ тебѣ… Ты не одинъ — у тебя тутъ кто-то есть?

— Да… есть!.. Молодой человѣкъ. Онъ здѣсь, чортъ его знаетъ, что такое: не то шпіонъ, не то корреспондентъ, не то отъ какого-то министерства съ таинственными порученіями. Ты его не знаешь? Необыкновенно умный — изъ ветеринаровъ въ финансисты попалъ. Такъ, скотскій фельдшерокъ былъ. Репортерствовалъ потомъ, били его здѣсь на всемірной выставкѣ, — всѣ пять частей свѣта вздумалъ обложить налогомъ не то въ свою пользу, не то для газеты. Никакъ послѣ сообразить не могли; а теперь, вдругъ, на-ко: взялъ, да и объявился особой, и еще какой. Первые господа съ нимъ за ручку.

— Чѣмъ это онъ тебѣ такъ показался?

— То-есть понимаешь… Можетъ быть онъ и дуракъ; но удивительно умно молчитъ…

— Что же, милый другъ, по нынѣшнему времени и это для молодыхъ людей большое достоинство.

— Сядетъ, приметъ небрежную позу и глядитъ въ глаза тебѣ… И не моргаетъ. Два часа можетъ такъ смотрѣть; и все что-то думаетъ…

Романъ Викентьевичъ нѣжно, обнявъ Ивана Николаевича за талію, повелъ его было къ себѣ, но Приглядовъ вдругъ усмѣхнулся и остановился на лѣстницѣ.

— Чего ты?..

— Ну, что, не правъ я, помнишь, когда-то — женѣ твоей докладывалъ, что ты по прямой линіи отъ обезьяны…

— По какой прямой, шутъ ты гороховый?

— Конечно! Ну по Paris-Lyon-Mediterranée, что-ли. Изъ горилльяго царства — самъ подумай, кто, кромѣ обезьяны, можетъ этакъ обнять меня. Это еще у Кузьмы Пруткова: кто обнимаетъ необъятное? ты — вотъ можешь… Такія длинныя руки только у обезьянъ бываютъ — да и то у африканскихъ.

Романъ Викентьевичъ усмѣхнулся и защекоталъ Ивана Николаевича… Въ самомъ дѣлѣ, Селицкій былъ очень похожъ на обезьяну. У него даже челюсти выдавались, какъ у гориллы, и на лбу волоса начинались чуть-ли не отъ бровей, черные, стоявшіе дыбомъ. Когда онъ смѣялся, вокругъ носа у него дѣлались складки, усиливавшія подмѣченное Приглядовымъ сходство. Селицкій былъ высокъ ростомъ и до того худъ, что Иванъ Николаевичъ обыкновенно говорилъ ему: "Экъ васъ въ зоологическомъ саду скверно кормили — до сихъ поръ на хорошихъ хлѣбахъ отъѣсться не можешь. Ты на меня посмотри… Вотъ это такъ embonpoint называется, настоящій — благонамѣренный животъ. Сейчасъ хорошаго человѣка видно. А ты, что? ну, если не горилла, такъ Равашоль, что-ли. Да и Равашоль, вернувшійся съ того свѣта — обезглавленный…

«Молодой человѣкъ», какъ отрекомендовалъ Романъ Викентьевичъ господина Афронта — необыкновенно важно кивнулъ издали Ивану Николаевичу и независимо перекинулъ ногу на ногу: но услышавъ его фамилію, съ прибавленіемъ «нашъ знаменитый», взвился съ мѣста и изобразилъ на своей маленькой бѣлесоватой мордочкѣ что-то собачье… Онъ былъ лысъ, гнилъ — но, дѣйствительно, необычайно серьезенъ — и такъ пристально, «мертво» смотрѣлъ всѣмъ въ глаза, что художникъ тотчасъ же почувствовалъ на себѣ вліяніе его взгляда и спросилъ:

— Что вамъ?…

Афронтъ поперхнулся — и, сдѣлавъ еще болѣе умное лицо, ничего не отвѣтилъ.

Иванъ Николаевичъ, разумѣется, не могъ не вышутить его…

— Пріятно видѣть молодого человѣка, который все слушаетъ. Настоящій фонографъ.

Афронтъ снисходительно улыбнулся, показавъ ему черные зубы, и неизвѣстно зачѣмъ поправилъ Владимірскую ленточку въ петличкѣ. Надо замѣтить, что во Франціи онъ носилъ ее, а въ Россіи — красную бутоньерку почетнаго легіона, ибо ни того, ни другого креста у него не было. Потомъ, онъ питалъ слабость къ высокимъ воротничкамъ и былъ похожъ въ нихъ на засохшую селедочную головку какъ букетъ завернутую въ громадный листъ бумаги. Въ Россіи, начавъ ветеринарнымъ фельдшеромъ, нѣсколько лѣтъ назадъ онъ сдѣлался мелкимъ репортеромъ, не особенно цѣнимымъ редакціями, даже третьестепенныхъ изданій, ужъ очень онъ оказывался безнадежно неграмотнымъ. Потомъ попалъ на парижскую выставку, гдѣ вдругъ обнаружилъ такіе коммерческіе таланты, что гг. экспоненты, сначала по наивности оплачивавшіе его письма въ несуществующую газету, наконецъ вышли изъ себя и сдѣлали proninсіаnicnto, т. е. поймавъ его въ увеселительномъ заведеніи, учинили надъ нимъ совсѣмъ неожиданно рукоприкладство на московскій ладъ… Послѣ этого г. Афронтъ точно провалился — и вынырнулъ уже опять въ Парижѣ и, ловко разыгравъ патріотическую пьесу на тему франко-русскихъ симпатій, получилъ какой-то заказъ отъ французскаго правительства. Тутъ уже онъ вдругъ оказался на высотѣ положенія — въ качествѣ вліятельнаго друга французовъ. Сихъ послѣднихъ въ довѣрчивости можно сравнить развѣ только съ мухами, позволяющими бить себя всякому дураку — лишь бы тотъ запасся хлопушкой. Наши союзники вѣрятъ каждому проходимцу. Это, между прочимъ, за послѣдніе четыре-пять лѣтъ переполнило Парижъ такими «русскими друзьями», что при одномъ видѣ ихъ за человѣка страшно становится. У насъ бы, пожалуй ихъ и въ арестантскія роты задумались пустить!

Неуклюжіе живоглоты, между которыми даже Афронтъ былъ звѣздой. Поэтому онъ широко открылъ ротъ и глоталъ, не давясь, такіе куски, что всѣ, знавшіе ранѣе его глупость, только диву дались, откуда это ему Богъ послалъ столько храбрости и аппетита. Благодаря нахальству и умѣнію необыкновенно умно и значительно молчать, онъ проникъ въ дома, куда обыкновеннымъ смертнымъ попасть нельзя и думать. Наглость большая сила! Онъ такъ всѣхъ парижанъ увѣрилъ въ своемъ значеніи въ Петербургѣ, что въ концѣ концовъ этому повѣрили и тѣ, которые имѣли прямыя сношенія съ Россіей. Случалось даже и сановники его спрашивали: «Ну, какъ у васъ думаютъ?» — На что г. Афронтъ успокоительно отвѣчалъ: «Не безпокойтесь, пока я здѣсь» и т. д. Понятно, что при этихъ условіяхъ, господинъ Афронтъ катался, какъ сыръ въ маслѣ. Даромъ разъѣзжалъ въ качествѣ представителя дружественной русской печати по всей Франціи, причемъ ему отводили купэ и начальники станцій, предупрежденные по телеграфу, встрѣчали его, какъ сановника; являлся въ министерства и требовалъ всевозможныя свѣдѣнія такимъ тономъ, что никому и въ голову не приходило взять его за хвостъ да покрутить немного въ воздухѣ. Въ театрахъ — тоже: какъ «критикъ, союзной прессы» — имѣлъ ложи и кресла на первыя представленія. Его приглашали на оффиціальные балы къ Карно, причемъ Madame ему ласково улыбалась и рекомендовала его: notre célébré ami — l'écrivain russe! Такъ что, когда Неистовый Роландъ юдофобства полупомѣшанный Дрюдюнъ усомнился въ его русскомъ происхожденіи и въ «La Libre Parole» посвятилъ ему по этому поводу нѣсколько прочувствованныхъ словъ, назвавъ его «евреемъ» г. Афронтъ съ необыкновеннымъ достоинствомъ отвѣтилъ, что онъ не только кровный великороссъ древней фамиліи, «de vielle roche», но что его ццаегъ и цѣнитъ вся «святая Русь», какъ крупнаго писагеля и великодушнаго защитника интересовъ Франціи. Затѣмъ, намекнувъ на то, что, если союзъ обоихъ народовъ состоялся, то во всякомъ случаѣ не безъ его Афронта участія и содѣйствія, выразилъ сожалѣніе, что даже такой единомышленный ему, Афронту — публицистъ, какъ Дрюмонъ, не умѣетъ отличить друзей отъ враговъ. Дрюмонъ оторопѣлъ, немедленно извинился передъ обиженнымъ имъ l’eminent confrère и «великій товарищъ» послѣ того еще выше поднялъ свою крохотную головку.

— Гдѣ ты эту блоху нашелъ? — наклонился Иванъ Николаевичъ къ Селицкому.

— Развѣ блохъ находятъ? Онѣ, братъ, сами на насъ наскакиваютъ, — также тихо отвѣтилъ тотъ.

Приглядовъ внимательно оглядѣлъ Афронта, причемъ тотъ сдѣлалъ еще болѣе строгое и умное лицо; наконецъ, вѣроятно сообразивъ, что дольше молчать невозможно, и принявъ снисходительно во вниманіе знаменитость сидѣвшаго передъ нимъ живописца, вдругъ изрекъ:

— Вы знаете, что тамъ ни говори, а я держусь того мнѣнія, что Рафаэль былъ художникъ весьма геніальный.

Замѣтивъ, оцѣпенѣніе Приглядова, онъ принялъ позу еще величественнѣе, сдѣлалъ глаза свои глубокомысленными до-нельзя и окончилъ:

— По крайней мѣрѣ, я его ставлю чуточку рядомъ съ Антокольскимъ. Оба они немножко выглядятъ такъ, какъ будто представляютъ собою чего-то особеннаго.

И затѣмъ, до того мгновенія, когда въ дверяхъ показался лакей и доложилъ, что завтракъ поданъ, онъ уже не промолвилъ ни слова, только не мигая, мертво смотрѣлъ на Ивана Николаевича и внутренно наслаждался произведеннымъ имъ впечатлѣніемъ.

Сила пошлости г. Афронта была такъ велика, что даже Приглядовъ, самъ нахалъ не послѣдней руки, опѣшилъ и, будто загипнотизированный, не сводилъ глазъ съ «молодого человѣка»; только когда они двинулись въ столовую, онъ пришелъ въ себя, хлопнулъ его ладонью по головѣ, ткнулъ кулакомъ въ бокъ, такъ что тотъ изобразилъ изъ себя выборгскій крендель, и, расхохотавшись, спросилъ его:

— Что Рафаэль вамъ сдѣлалъ?.. Чего это вы его кости тревожите, а? А вотъ скажите-ка вы мнѣ, почему во цвѣтѣ лѣтъ у васъ темя босикомъ? А?

Афронтъ отодвинулся. Онъ съ тѣхъ поръ, какъ запросто пилъ чай у нашего посла и удостоился понимать руку мадамъ Карно, терпѣть не могъ фамильярности.

— Это отъ множества интелигентныхъ занятій! гордо отвѣтилъ онъ.

— А не отъ болѣзни ли какой нибудь?.. Держу пари, что у Романа Викентьевича на колѣнѣ больше волосъ, чѣмъ у васъ на всей вашей «умственной» головѣ. Да кстати, — обернулся онъ къ хозяину, — скажи ты мнѣ пожалуйста, что это у тебя за новый русскій лакей объявился.

— Онъ прежде у графа Текинцева служилъ. А что?

— Тоже очень уменъ! Только у него волосъ больше, чѣмъ у господина Афронта. Вы, господинъ Афронтъ, за горничной Луизой не ухаживаете? Нѣтъ? То-то. Онъ-бы у васъ ее изъ-подъ носу, потому у него шляпа съ глянцемъ и маринованныя ботинки.

Столовая была надъ кабинетомъ Романа Викентьевича…

— Вотъ кого не ожидала!.. — пѣвуче раздалось на встрѣчу имъ.

Господинъ Афронтъ принялъ было это на свой счетъ и сунулся къ небольшой, полной и красивой брюнеткѣ того возраста, про который говорятъ: «чортъ ее знаетъ сколько ей лѣтъ, не то двадцать пять, не то сорокъ»; но Иванъ Николаевичъ проворно схватилъ его за хвостъ, оттянулъ назадъ, кинулъ ему на лету, «поперекъ батьки въ пекло не суйся!» и звучно чмокнулъ выхоленную руку Калеріи Алексѣевны… Она производила впечатлѣніе удивительной нѣжности: и сложена была нѣжно, и глаза у нея были нѣжные, мерцающіе синими огоньками, и кожа бархатная и нѣжная, но такая, подъ которою невольно чувствуются нервы браваго боцмана и стальные мускулы хорошаго артельщика. Она и ходила нѣжно, не слышно, точно скользила по комнатѣ, причемъ, не смотря на полноту, была гибка и красиво гибка. Волосы зачесывала гладко, черные, какъ смоль, они еще больше оттѣняли изумительную бѣлизну ея лица и тѣла, не болѣзненную, анемичную, безцвѣтную бѣлизну, а такую, какая обыкновенно бываетъ у породистыхъ рыжихъ женщинъ. Во всемъ чувствовался у нея неудержимо страстный темпераментъ и въ то же время сильная воля, позволявшая ей владѣть имъ въ свою пользу и во-время.

— Откуда вы, старый другъ! — совсѣмъ запѣла она, подчеркивая «старый другъ». Приглядовъ при этомъ — только прищурился и вздохнулъ, будто сожалѣя о чемъ-то навсегда утраченномъ. У нея и голосъ былъ нѣжный, точно она васъ по лицу имъ гладила, лаская.

— Прямо изъ…-- онъ сдѣлалъ невинные глаза и вздохнулъ. — Изъ-подъ Біаррица. Недалеко жилъ отъ этого мѣстечка.

— А-а-а! протянула та и внимательно всмотрѣлась въ Приглядова, но у того зрачки ушли куда-то и губы сложились сердечкомъ. А у самого въ головѣ вертѣлось; «что, поймала меня?… Шалишь. Скорѣе угря въ рукахъ удержишь».

— Одинъ вы?

— Увы!.. Я всегда одинъ… Я не такъ опасливъ, какъ нѣкоторые смертные… которые никогда одни не бываютъ. Кому-же со мной? Ни капиталовъ у меня, ни красоты. Было правда! Но вѣдь когда! Поди двѣ земскихъ давности прошли!

Калерія Алексѣевна еще пристальнѣе всмотрѣлась въ него.

— Романъ! Что у меня костюмъ въ порядкѣ? — внезапно обернулся къ ея мужу Иванъ Николаевичъ.

— Да, а что?..

— И лицо христіанское?.. По Высочайше утвержденному для чиновъ арміи и флота образцу… Особыхъ примѣтъ не имѣется?

— Нѣтъ. Чего ты опять ломаешься?

— Такъ… То господинъ Афронтъ съ меня портретъ снималъ у тебя въ кабинетѣ, теперь жена твоя не можетъ отвести глазъ. Вы-бы, Калерія Алексѣевна, не при другихъ, вѣдь вотъ лысый отъ умственныхъ занятій молодой человѣкъ можетъ вообразить меня счастливѣе, чѣмъ я есть.

Селицкая была слишкомъ умна, чтобы сейчасъ-же подвергнуть Ивана Николаевича допросу. Сверхъ того она знала, что у сплетника зубы болятъ и подъ ложечкой сосетъ, пока онъ не выложитъ новостей, а Приглядовъ былъ сплетникъ настоящій и по характеру, и по лукавству, хотя это и пряталось подъ видомъ добродушной шутливости…

— А вы все хорошѣете!.. То есть это даже удивительно… Вамъ и морскихъ купаній не надо, какъ инымъ прочимъ… которые… Потомъ, точно опомнившись, онъ хлопнулъ ладонью себѣ по рту и промолвилъ «цыцъ, душка, чужихъ тайнъ никому-же!» сѣлъ за столъ, налилъ себѣ водки и даже на свѣтъ ее началъ разсматривать.

— Повѣрите — три мѣсяца тоскую по ней… точно по родительскому благословенію… У, милашка… землячка! Насквозь тебя видно — совѣсть чиста, потому и очищенная…

— Ну, братъ, неудачно…-- остановилъ его Романъ Викентьевичъ:

— Еще-бы!.. Я у тебя за эти полчаса на сто лѣтъ поглупѣлъ.

И онъ мигнулъ въ сторону, гдѣ сидѣлъ Афронтъ. Опрокинувъ рюмку, онъ вдругъ вытаращилъ глаза на Калерію Алексѣевну, и выпалилъ.

— Наталью Григорьевну изволите знать…

— Какую Наталью Григорьевну?

— Свѣтлинъ-Донецкую?

— Нѣтъ… Слышала, красавица, говорятъ… Старая знакомая Льва Самойловича. Нѣтъ не знаю.

— Какъ-же, она велѣла кланяться вамъ. Непремѣнно, говоритъ, побывайте въ Паридѣ у Калеріи Алексѣевны и это всей души ей мой привѣтъ. Ахъ, впрочемъ, нѣтъ, виноватъ. Все это я, старый дуракъ, спуталъ. Кланяться вамъ приказала не она, а Маргарита Францовна.

— Марго де-Франсъ! — заставила себя разсмѣяться Селицкая, хотя у нея даже въ вискахъ проступили красныя пятна. — Тамъ значитъ большое общество?

— Нѣтъ, не большое, но… интимное. Пріятно смотрѣть на нихъ. Совсѣмъ спѣлись. Я, знаете, точно изъ родной семьи уѣзжалъ оттуда… Нашъ поѣздъ отходилъ въ полночь, ну я съ Маргошкой простился, а Льва Самойловича и Наталью Григорьевну такъ и не видѣлъ. Они въ эти часы всегда въ лодкѣ вдвоемъ катаются и Шиллера читаютъ.

— Ночью-то?

— Наизустъ, Калерія Алексѣевна, наизусть. Очами сердца… Какъ это хорошо у него. Ты помнишь, — сентиментально обратился онъ къ Роману Викеньевичу:

Ахъ, почто на мечъ воинственный

Я свой посохъ промѣнялъ…

Да, великій былъ поэтъ..! Онъ для меня понятнѣе Гете. Гете слишкомъ олимпійски спокоенъ и величавъ… какъ господинъ Афронтъ. Ну а Шиллера… я безъ слезъ до сихъ поръ его читать не могу. Что хотите — такое у меня чувствительное сердце… Давно вамъ писалъ Левъ Самойловичъ? — точно безъ всякой цѣли спросилъ Приглядовъ и такъ неожиданно, что та, не сообразивъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, отвѣтила:

— Два мѣсяца назадъ.

— Скажите… Это значитъ, съ пріѣзда Свѣтлинъ-Донецкой… Ахъ, заболтался онъ съ нею… Этакій вѣтрянный, скажите пожалуйста.

Отношенія Калеріи Алексѣевны къ Самсонову ни для кого не были тайной и она сама, хотя не аффишировала ихъ, но, какъ умная женщина, и не скрывала. Мужъ, когда заходилъ разговоръ о Львѣ Самойловичѣ, мечтательно смотрѣлъ въ окно и притворялся думающимъ о чемъ-то далекомъ-далекомъ. Когда у него освѣдомлялись о Самсоновѣ, онъ глубоко-тронутымъ голосомъ прочувствованно говорилъ: «Это — лучшій изъ людей и близкій другъ мой!..» Иногда, впрочемъ, онъ вмѣсто «мой», ставилъ «нашего семейства».

— Когда же ему и писать-то! — словно оправдывалъ Льва Самойловича Приглядовъ. — Сегодня онъ въ Санъ-Сабастіанѣ, завтра въ Фуэнтарабіи, послѣ завтра въ Ирунѣ, а тамъ еще Байона на носу. Одинъ-бы вспомнилъ, а когда вдвоемъ — такъ вѣдь даму не оставишь. Вашего брата занимать надо. Господинъ Афронтъ, вы тоже писатель, — чье это четверостишіе:

Ходитъ птичка весело

По тропинкѣ бѣдствій,

Не предвидя отъ сего

Никакихъ послѣдствій?

Вспомните?.. Я забылъ: Державина или Пушкина?

— Должно быть Пушкина, потому что у Державина ода Богъ! — обрадовался случаю обнаружить свои познанія г. Афронтъ.

— Хорошо-съ, господинъ Афронтъ. Очень хорошо-съ, господинъ Афронтъ. А чье это:

И новая любовь приходитъ къ намъ порой,

Какъ нѣжный, свѣжій листъ на деревѣ весной?

Не знаете? и я не знаю… Романъ, гдѣ ты эту шельму покупалъ? — показалъ онъ на бутылку съ краснымъ виномъ.

— А, что, хорошо?

— Да ужъ чего лучше. Всполоснешь утробу — и точно въ ней младенецъ взыграетъ.

— Ну, а представь: всего два франка бутылка!

— У тебя талантъ. Ты рожденъ для того, чтобы гостей кормить и поить. Ты не пропадешь. Тебя въ любой клубъ поваромъ возьмутъ.

— Вотъ погоди. Сейчасъ подадутъ котлеты моего изобрѣтенія, знаешь, въ три слоя: два куриные — а посреди трюфелисъ… нѣтъ, ты сначала поломай голову, что я надумалъ положить туда.

— А къ котлетамъ ничего намъ, паинькамъ не будетъ, за хорошее поведеніе? Ты посмотри только на господина Афронта — вѣдь ему сейчасъ двѣнадцать балловъ поставить можно… Каково воспитаніе, экземпляръ! Такъ какъ же?

— Эко, несытая твоя душа. Съ утра за шампанское…

— Привыкъ. Левъ Самойловичъ на радостяхъ, что старая знакомая пріѣхала, каждый день почитай. То-есть я вамъ скажу, такъ мы провели эти два мѣсяца: Господа-Бога славословили — короче, настоящія «folies bergères». Левъ Самойловичъ — хоть сейчасъ съ него Париса пиши. А Наталья Григорьевна…

— Что, она дѣйствительно такъ хороша?

— Матуська! — И Иванъ Николаевичъ проворно всталъ, перебѣгалъ къ Калеріи Алексѣевнѣ и чмокнулъ ей руку. — Матуська. Развѣ при солнцѣ говорятъ о звѣздахъ… Ну, а когда солнца нѣтъ — тогда и звѣзды видны. Звѣзда же отъ звѣзды разнствуетъ во славѣ. А впрочемъ — не дурна. Особенно глаза у нея. Ахъ, глаза! Строгіе, сѣрые… Не такіе, какъ у господина Афронта — но тоже строгіе… Ростъ, гибкость, сложеніе… Губки… На губкахъ амуры спятъ. Бюстъ… Святой во снѣ увидитъ — царствія небеснаго лишится! И свѣжесть, свѣжесть. Ей двадцать шесть лѣтъ, а на видъ девятнадцать… Косы ея — я вамъ скажу — такихъ косъ я еще не видѣлъ! Убивцевъ на кобылѣ драть ими можно…

— Тьфу, какія у тебя низкія сравненія! — остановилъ его Романъ Викентьевичъ.

— Реальныя, — въ нынѣшнемъ вкусѣ. Только и Лъву-то Самойловичу — я не завидую! Ахъ, не завидую! — меланхолически замѣтилъ Приглядовъ, придавая лицу откровенно сокрушенное выраженіе. — ужъ если на то пошло, — такъ вѣдь не шестнадцатилѣтній онъ гимназистъ, чтобы сидѣть въ сухую два мѣсяца… Да и нынѣшняго гимназиста поди-ка, дѣвица, подержи такъ на омлетахъ, онъ ей живо носъ утретъ. «Пожалуйте мнѣ — антрекоту», скажетъ… Я думаю за это время и руки-то двухъ разъ не по цѣловалъ. Ужъ о чемъ другомъ — и толковать нечего. Любовь au fines herbes. Дама она правилъ твердыхъ — прописи наизусть выучила. «Что на свѣтѣ прекраснѣе добродѣтели — нѣтъ ничего на свѣтѣ прекраснѣе добродѣтели». У хорошихъ ундеровъ въ гвардейскихъ полкахъ такія дочери водятся: все по законному браку у нихъ животъ тоскуетъ. Великій постъ насталъ для нашего «общаго друга». Онъ ужъ и то по ночамъ на луну воетъ. Задеретъ голову къ своду небесному и верещитъ… Ко мнѣ пришелъ наверхъ — жилетъ весь испортилъ. Упалъ на грудь — и давай плакатъ… «Ахъ, какъ я несчастенъ!» Ну, я признаться, тутъ ему нотацію прочелъ въ родительскомъ стилѣ… съ междометіями. Знаете, въ моемъ вкусѣ.

Калерія Алексѣевна все время внимательно прислушивалась къ голосу Ивана Николаевича и не сводила глазъ съ его лица. Очевидно, она хорошо понимала своего пріятеля и, по мѣрѣ того, какъ онъ все больше и больше впадалъ въ откровенность, она умѣло, точно шелуху отъ зерна, отдѣляла ложь отъ правды.

— Это, говоритъ, моя первая настоящая любовь. И со стихами: «Я помню чудное мгновенье — передо мной явилась ты»…

— Это изъ Пушкина! — Торжественно выпалилъ г. Афронтъ. Это изъ Пушкина.

— Вы вѣрно знаете? — серьезно отнесся къ нему Приглядовъ, сдѣлавъ мутные глаза.

— То-есть… Фигнеръ пѣлъ… На афишѣ стояло: слова Пушкина.

— Ну, изъ Пушкина, такъ изъ Пушкина. Потомъ ночью онъ давалъ ей серенаду подъ окнами — надѣлъ испанскую мантилью — на выхухолевомъ мѣху и съ кастаньетами танцовалъ… сарабанду.

— Фу, до чего вы доврались, — засмѣялась Калерія Алексѣевна.

Впрочемъ, по ея лицу видно было, что она довольна сплетничествомъ Ивана Николаевича.

— Я васъ люблю, какъ хорошаго искренняго друга…

— Что-же дѣлать — я ужъ такой — разорвусь для своихъ! — вскользь вставилъ онъ.

— Но зачѣмъ вы къ правдѣ всегда примѣшиваете столько лжи, что… иной разъ трудно и разобраться То у васъ, напримѣръ, Левъ Самойловичъ счастливъ, то онъ же оказывается несчастливъ.

— Временами, знаете, какъ перемежающаяся лихорадка: сегодня въ поднебесье буйнымъ соколомъ, а завтра по землѣ сѣрымъ волкомъ… Хотите, я вамъ подарю этотъ жилетъ? Съ надписью: «на сіе самое мѣсто падали крокодиловы слезы архи-милліонера Льва Самсонова»…

— Ну, довольно, а то я вамъ сквернаго кофе дамъ.

— Ну, нѣтъ… Я помню, у васъ по-арабски мокку варили… Я потомъ во снѣ ее видѣлъ.

— А что же Марго? — спросилъ Романъ Викентьевичъ.

— Съ нею не шути… Ее, братъ, въ болгарскіе министры финансовъ прочатъ. ужъ и теперь она учится по два часа въ день по-мужски штаны носитъ.

— Иванъ Николаевичъ, въ какомъ вы обществѣ! — расхохотавшись, остановила его Селицкая.

— Въ дружескомъ… въ интимномъ, если господинъ Афронтъ ничего противъ этого не имѣетъ. Боюсь я умныхъ молодыхъ людей… Вотъ и господина Афронта тоже боюсь. Слушаетъ онъ, слушаетъ меня, а про себя думаетъ: пустой человѣкъ этотъ Приглядовъ.

Афронтъ придалъ моментально лицу такое выраженіе, какъ будто его мысли и мнѣнія извѣстны только одному Богу, да и тотъ ихъ никому не скажетъ.

— Три массажистки при ней… Съ утра животъ ей разминаютъ… Потому для фрака неблагообразно. Въ Парижъ пріѣдетъ — сами увидите. Она очень пріятно о васъ говорила: поцѣлуйте, говоритъ, за меня Калерію Алексѣевну въ губы. Я, что-жъ, съ удовольствіемъ. Отчего красивую женщину не поцѣловать. Романъ — отвернись къ окну… И, быстро поднявшись, онъ засеменилъ было къ Селицкой, но та навстрѣчу ему направила вилку…

— Это меня-то… А la broche!.. Merci… И онъ жалостливо запѣлъ.

Законы осуждаютъ

Предметъ моей любви,

Но, ахъ! кто, сердце, можетъ

Противиться тебѣ.

— Пожалуйте хоть ручку. Вотъ это такъ рука… не рука даже, а мечта!.. А la poulet.

Онъ вдругъ сдѣлалъ молитвенное лицо, перекрестился и елейно приложился къ рукѣ.

— А теперь кофе-съ…

— Левъ Самойловичъ долго еще думаетъ тамъ остаться?

— Сколько имъ будетъ угодно.

— Кому имъ?

— Натальѣ Григорьевнѣ. Вы сами знаете. У него воли нѣтъ. У него и шея такъ устроена, чтобы кто нибудь на нее сѣлъ и ноги свѣсилъ. Ну теперь на ней, на этой шеѣ, сидитъ Свѣтлинъ-Донецкая… Продѣла ему въ ноздри мундштукъ и отлично управляется… Кажется, они что-то говорили… Вмѣстѣ хотятъ въ Тимбукту поѣхать.

— Куда еще?

— Тимбукту… или въ Конго… Не знаю право… Въ центральную Африку. Ливингстонъ вѣдь съ женой, отчего-же Самсонову съ дамой…

— Вотъ ужъ тутъ и я не разберусь, что правда и что вранье у васъ.

Приглядовъ обернулся къ Афронту.

— Учитесь, молодой человѣкъ: современники всегда несправедливы, а на потомство намъ съ вами наплевать, не такъ-ли. Нѣтъ, не могу я безъ душевнаго умиленія видѣть вашей «умственной» лысины. Вотъ истинное сближеніе молодого поколѣнія со старымъ…

Отъ Ивана Николаевича не ускользнуло, что Калерія Алексѣевна сдѣлалась вдругъ озабоченною. Онъ помолчалъ съ минуту и вдругъ спросилъ у нея:

— Ну какъ на томъ свѣтѣ дѣвица Аглаида пребываетъ?

Она вздрогнула и уставилась на него.

— И что вамъ сегодня утромъ «мертвые духи» по телефону сообщили?

— Да вы почему знаете?.. Я васъ скоро бояться начну… Кто вамъ сказалъ? Ты, Романъ?

— И не думалъ.

— Я не только въ этомъ богобѣсіи вашемъ хорошо освѣдомленъ, но мнѣ духъ Вильгельма Заевоевателя утромъ сегодня сообщилъ, что вы завтра сдѣлаете.

— Что?..

— Съ поѣздомъ rapide въ midi et demi — къ Біарицу покатите.

Но тутъ уже Иванъ Николаевичъ, нисколько не скрывая удовольствія (еще-бы, всѣхъ перемутилъ въ какой нибудь часъ времени), расхохотался во всю, да такъ, что кровь прилила ему къ лицу, лысина и та даже покраснѣла, а чрево заколыхалось во всѣ стороны.

— Лопну… ей-Богу… лопну… Романъ… Вели скорѣй на меня желѣзный обручъ надѣть.

Встали изъ-за стола. Калерія Алексѣевна въ дверяхъ остановила Приглядова и фамильярно ущипнула его за ухо. Иванъ Николаевичъ послѣдовалъ за нею.

— Вотъ что… вы слишкомъ умны, съ вами комедію играть нечего… Да вѣдь я и не скрываю. Къ тому же вы и въ долгу у меня: мнѣ бы по настоящему — ненавидѣть васъ надо — за наше общее прошлое!.. Вы мнѣ по-дружески: опасна она, Наталья Григорьевна? Если эта такъ себѣ, Богъ съ нею… Самъ же прилетитъ сюда и въ ногахъ станетъ валяться. Я его знаю…

Приглядовъ нѣсколько времени молча смотрѣлъ на нее, соображая что-то про себя.

— И опасна и неопасна… для другого порѣшительнѣе, который бы козерогомъ прижалъ ее къ стѣнѣ и за это получилъ свое удовольствіе — опасна… А для нашего окна нѣтъ. Дальше спряженія nous aimons, vous aimez, ils aiment, elles aiment, онъ не пойдетъ съ нею… Но во всякомъ случаѣ совѣтую ихъ, влюбленныхъ воробьевъ, шапкой накрыть…

— Что, она такъ поразительно хороша собой? — задумчиво спросила опять Селицкая.

— Правду говорить настоящую, или хвостъ кренделемъ?

— Да, да, правду.

— И по-женски вы злиться не будете.

— Вы развѣ меня не знаете?

— Отродясь такой красоты не видывалъ. Греки-бы ей храмъ построили… Хотите моего совѣта послушать?.. Поѣзжайте завтра-же… Калерія-Побѣдоносица вы этакая. А теперь, кофе и потомъ по шеѣ насъ мужиковъ, чтобы мы не засиживались у васъ.

II.

Иванъ Николаевичъ отъ Селицкихъ вышелъ вмѣстѣ съ «умнымъ молодымъ человѣкомъ». Къ крайнему удивленію Приглядова, — Пьеръ крикнулъ въ пространство: «Жозефъ!» и щегольская маленькая каретка, запряженная парою чудесныхъ лошадей, стремглавъ выкатилась изъ боковой улицы и, какъ листъ передъ травой, остановилась передъ господиномъ Афронтомъ.

— Не угодно-ли? пригласилъ Ивана Николаевича его новый знакомый.

— Это ваша?

— Да… У Лефло четыре тысячи франковъ заплатилъ… А лошадей привели изъ Россіи… По двѣ съ половиной тысячи рублей каждая… Кучеръ мнѣ стоитъ около трехъ тысячъ франковъ въ годъ.

Когда дѣло дошло до цифръ, Афронтъ оказался необыкновенно подробенъ и словоохотливъ.

— Позвольте узнать… Только вы не обижайтесь… Вы фальшивыми бумажками не торгуете.

— Нѣтъ… Это не выгодно… просто отвѣтилъ тотъ, нисколько не оскорбляясь, какъ человѣкъ безъ предразсудковъ.

— Откуда-же все это къ вамъ повалило…

Афронтъ снисходительно взглянулъ на Приглядова и ничего не отвѣтилъ. «Что-де съ дуракомъ разговаривать». Въ свою очередь и Иванъ Николаевичъ задумался. Въ самомъ дѣлѣ: "откуда у нихъ это. Кажется, вѣдь на видъ какъ безнадежно глупъ, а поди тамъ, гдѣ десять умниковъ себѣ головы сломаютъ, этотъ процвѣлъ жезломъ Аароновымъ. Особенный складъ! Должно быть у насъ, у вообще умныхъ людей, не хватаетъ спеціальнаго аппарата въ мозгу. По привычкѣ Иванъ Николаевичъ не могъ отказать себѣ въ удовольствіи вышутить новаго знакомаго, и хотя этимъ отомстить ему за его завидныя преимущества…

— Позвольте у васъ спросить, вы не французскаго происхожденія? — со стороны началъ Приглядовъ.

— А что?..

Афронтъ принадлежалъ къ тѣмъ весьма впрочемъ нерѣдкимъ людямъ, которые никогда и никому не отвѣчаютъ на вопросъ прямо. Они сначала хотятъ узнать «почему» и «съ какою цѣлью» ихъ спрашиваютъ и потомъ уже, сообразно этой цѣли, а не вопросу, отвѣчаютъ.

— Такъ… Потому у васъ фамилія французская…

— Да?.. — умный молодой человѣкъ даже покраснѣлъ: «какъ это ему самому ранѣе не приходило въ голову. Давно бы слѣдовало». — Да… да… это удивительно, какъ вы немножечко угадливы. Въ самую правду попали. Мой дѣдъ эмигрировалъ изъ Франціи… во время революціи. Онъ вѣдь тоже чуточку роялистъ былъ.

— Прадѣдъ вѣрно, судя по вашему возрасту? — Иванъ Николаевичъ даже нѣженъ сдѣлся.

— Ну, да… это все равно.

— То-то… А Романъ Викентьевичъ увѣрялъ, что вы изъ «вольныхъ конькобѣжцевъ». Чего вы глаза лупите, термина этого не понимаете, что-ли? Это онъ такъ бѣглыхъ отъ воинской повинности называетъ. Онъ мнѣ говорилъ, что вашего брата здѣсь хоть прудъ пруди. Отъ Парижа до Питера на каждомъ телеграфномъ столбѣ по парочкѣ повѣсь и то достаточно, для такой-же линіи на Владивостокъ останется.

Романъ Викентьевичъ въ этомъ разумѣется не былъ виноватъ ни духомъ, ни тѣломъ, но какъ же Иванъ Николаевичъ могъ-бы отказать себѣ въ удовольствіи поссорить между собою милыхъ людей.

— Романъ Викентьевичъ? — вопросилъ «вольный конькобѣжецъ». — Ну, хорошо!.. Ему-бы слѣдовало молчать. Я ему это тоже припомню… Мнѣ стоитъ только разсказать о томъ, какъ онъ, состоя на службѣ, на пониженіе нашихъ денегъ играетъ…

— Постойте, постойте…-- съимпровизировалъ опять уже восторженнымъ тономъ Приглядовъ. — Вѣдь и это онъ мнѣ разсказывалъ и прибавилъ, что вы ему помогаете! Безъ васъ онъ какъ безъ рукъ.

Ударъ мѣтко попалъ въ цѣль. Афронтъ взвился и смялъ свой новый цилиндръ о верхъ кареты…

— Ахъ, онъ и это? Ну, такъ и я не стану стѣсняться. Вы знаете, какой это подлецъ? Тутъ есть грекъ одинъ и скверный грекъ, Караки. Не изъ нашихъ одесскихъ, тѣ все-таки почище… Понравилась ему Калерія Алексѣевна, такъ онъ черезъ кого дѣло съ нею устроилъ, а? Черезъ Романа Викентьевича. Я это знаю! Романъ Викентьевичъ и деньги изъ ліонскаго кредита получилъ по его чеку.

Иванъ Николаевичъ давно ужъ не чувствовалъ себя такимъ счастливымъ. У него точно расцвѣло въ душѣ. Онъ похлопывалъ мягко «господина барона» по колѣнкѣ и такъ жмурился, что можно было ожидать, вотъ-вотъ замурлыкаетъ.

— Такъ она значитъ того… Льву-то Самойловичу измѣнила?

Баронъ засвисталъ, но должно быть слишкомъ озлился, потому что немедля далъ и дальнѣйшія разъясненія.

— Вмѣстѣ съ Караки въ Арроманшъ ѣздила. Въ Трувиль или Кабуръ нельзя — знакомыхъ много. Въ Діеппѣ — тоже, такъ они въ Арроманшъ. Наняли тамъ на двѣ недѣли виллу. Я это отлично знаю. Тамъ мой пріятель жилъ, видѣлъ ихъ и мнѣ писалъ.

— А вѣдь если кое-куда дойдетъ, что вы на пониженіе… или что вы наши финансовые секреты Ротшильдамъ сообщаете, то…-- Иванъ Николаевичъ надѣясь на счастливую звѣзду, на «ура», что называется, началъ. — Жаль мнѣ васъ, вы такой дѣльный и умный.

Афронтъ сидѣлъ весь зеленый, но все-таки, и растерявшись, не могъ отрѣшиться отъ свойственной ему наглости.

— Мнѣ больше вѣрятъ, чѣмъ какому-нибудь Селицкому. Всѣ вѣдь знаютъ, что онъ только кассиръ и управляющій у жены. Доносы такого господина особенной цѣны не имѣютъ. Да мнѣ скоро (еще мѣсяцевъ шесть подожду!) — а тамъ хоть на всѣхъ начхать. Я самъ буду на собственныхъ ногахъ и тогда покажу себя кое-кому.

— Да, но все-таки съ Берлиномъ связываться вамъ, состоя на службѣ русскаго правительства, неосторожно, — продолжалъ неумолимый Иванъ Николаевичъ.

— Я съ Берлиномъ… У меня тамъ только мои личные друзья… смѣшался Афронтъ, причемъ у него даже лысина вспотѣла, такъ что онъ ее нѣсколько разъ платкомъ вытеръ.

— То-то, — личные друзья, знаемъ мы! Вы ужъ очень шибко глотать начинаете. Нельзя же всѣ лакомые куски одному слопать. Оставьте и другимъ! Смотрите, этакъ и подавиться не долго.

Карета была около Avenue de l’Opera.

— Остановите-ка вашего трехтысячнаго кучера… Я здѣсь сойду…

Афронтъ выскочилъ за нимъ и съ тою же собачьею угодливостью, но уже съ примѣсью трусости жалъ ему руки.

— Вы не повѣрите, какъ я очень доволенъ, что имѣлъ честь…

— «Ты не повѣришь, ты не повѣришь, ты не повѣришь, какъ ты мила!» — запѣлъ Приглядовъ, радостно, какъ на лучшаго друга, глядя на него. Въ эту минуту Иванъ Николаевичъ даже любилъ «умнаго молодого человѣка».

— И когда вамъ захочется весьма хорошо пообѣдать, — не такъ, какъ у Семицкихъ — у нихъ поскудство одно, вы пріѣзжайте безъ церемоніи ко мнѣ… У меня здоровый, сытный, настоящій нашъ русскій столъ. Мой поваръ прежде у князя Лобанова служилъ.

— Вотъ что, вольный конькобѣжецъ. Позвольте на прощанье дать вамъ совѣтъ. Вы слишкомъ быстро и скоропалительно выдаете себя.

— То-есть какъ! — оторопѣлъ тотъ.

— А такъ. Ужъ слишкомъ вы откровенны. Стоило мнѣ пошутить и на бѣднаго Романа наплести разныя небылицы (можете быть спокойны — ничего этого онъ мнѣ не говорилъ!), какъ вы сейчасъ себя съ головой. Въ подумайте только, въ чемъ вы мнѣ признались? Въ государственной измѣнѣ! Вѣдь за десятую долю того, что я сейчасъ отъ васъ лично слышалъ — обыкновенно, знаете-ли, за какое мѣсто вѣшаютъ? Я вамъ пожалуй на ухо скажу!

Онъ наклонился и шепнулъ ему что-то.

— А если признаютъ заслуживающимъ снисхожденія, то на Сахалинъ — географію вмѣстѣ съ «Золотою Ручкою» изучать. Понимаете!

И весело потрепавъ его по-плечу, направился къ Café de la Paix… Афронтъ, озадаченный, остался на мѣстѣ, наглядно изображая Лотову жену.

— Будешь ты меня помнить, голубчикъ, — торжествовалъ Иванъ Николаевичъ. Васъ, подлецовъ, да не учить, что-жъ это будетъ. Потомъ онъ обернулся, увидѣлъ его солянымъ столбомъ и любезно послалъ ему воздушный поцѣлуй, подмигнувъ въ то же время проходившей мимо крашеной француженкѣ, такъ что та расхохоталась и кинула ему:

— Bonjour, mon gros coco!

Онъ было засеменилъ за нею — но опомнился и рѣшилъ остаться вѣрнымъ Café de la Paix.

Тутъ найти мѣсто было не легко. Всѣ столики заняты. Часъ бойкій, и добрая треть Парижа сновала по бульварамъ. "Это они, подлецы, нарочно — смѣялся Иванъ Николаевичъ, — чтобы дать мнѣ преувеличенное понятіе объ ихъ многолюдствѣ… Гдѣ же я сяду? Придется вѣрно въ Café Julienne… По старой памяти. Когда-то тамъ Магометовъ рай былъ. И въ самомъ дѣлѣ, ткнусь туда! Но какъ разъ въ эту минуту ему послышалось:

— Вотъ-те фунтъ, только-только этой шельмы, Приглядова, для полнаго комплекта Парижу недоставало. Здравствуй, красавецъ. А я въ газетахъ читалъ, что ты преждевременно лопнулъ и тебя въ Дагомеѣ амазонки преблагополучно скушали…

Иванъ Николаевичъ прищурился и радостно отверзъ объятія.

— Ну, ну, не очень-то. Здѣсь на улицахъ не принято обниматься да цѣловаться. Откуда это тебя выслали? Съ жандармами поди? Господи, еще больше разбухъ. И за что только твои ноги страдаютъ? Этакую гору носятъ? И какъ это Дюваль терпитъ. Поймалъ бы онъ тебя, русскаго друга, — на крюкъ… Да на утро въ своихъ bouillons и подалъ кліентамъ. Покушайте-ка «союзнаго» мясца!

— Поди ты, мельница. Остановись на минуту. Дай отдышаться. Видишь толстый человѣкъ, — запыхался совсѣмъ. Вмѣсто того, чтобы пожалѣть…

— А ты, бочка, кого нибудь на своемъ вѣку жалѣлъ?

— Тебя перваго. Ни разу еще персидскимъ порошкомъ не изводилъ. Ну, здравствуй, деревня. Чего ты-то въ Парижъ привалилъ? Ты, братъ, здѣсь смотри — ухо востро. Тутъ такихъ въ jardin d’acclimatation сейчасъ и за деньги публикѣ показываютъ.

— А ты пробовалъ? по собственному опыту? Откуда, признавайся?

— Изъ подъ Біаррица… На этюдахъ сидѣлъ и въ морѣ купался.

Собесѣдникъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на него.

— Только для этого ѣздилъ?

— Только. Правда, Самсонову нѣсколько картинокъ кстати продалъ, да заказъ хорошій получилъ. И Приглядовъ прищурился.

— Ну, вотъ… Такъ бы сразу и говорилъ. А я братъ, ревматизмъ по всѣмъ европамъ вожу. Воды пилъ, какъ почталіонъ моціонъ дѣлалъ. Забылъ, какое такое вино на свѣтѣ бываетъ. Что лекарствъ переглоталъ — слона на-повалъ убить можно.

— Ну?..

— Ревматизма точно нѣтъ. Зато подагра привязалась… Теперь отъ нея въ Aix-les-Bains ѣду… На колѣнкахъ у меня подушки вспухли. Суставы тоскуютъ…

— Напрасно ты это. Плюнь. Все равно, братъ, отъ четвертаго измѣренія не убѣгать. Хочешь не хочешь, а придется мнѣ на твоихъ похоронахъ кутью есть… «Помяни, Господи, душу усопшаго великаго грѣшника и сквернослова Антонія!..» Положимъ мы тебя въ Москвѣ въ Новодѣвичьемъ — тамъ земля сухая, а вѣдь ты воды пуще всего на свѣтѣ боялся. Чудовскихъ пѣвчихъ позовемъ. Въ бюро похоронныхъ процессій — по первому разряду заплатимъ, чтобы все было въ порядкѣ. На балдахинѣ — страусы. Фонарщиковъ выберемъ такихъ, чтобы отъ одного вида ихъ молоко въ материнской груди кисло. Лошадей… Всѣ конки ограбимъ — выставку отечественныхъ Россинантовъ устроимъ. На памятникѣ тебѣ высѣкутъ надпись: «Очищенная. Пшеничная слеза № 1. Этикетъ утвержденъ правительствомъ… Цѣна рупь со стекломъ».

— Фу ты! — даже плюнулъ тотъ.

— Некрологъ… Купцы вслухъ въ «Большомъ Московскомъ» читать будутъ и плакать: какая персона преставилась?

— Довольно тебѣ. Долго здѣсь останешься?

— Нѣтъ, братъ… Домой пора. Дочурка у меня — замужъ ее выдаю. Эхъ, братъ, впалъ вдругъ Иванъ Николаевичъ въ слащавый тонъ. Одно у меня счастье и есть, что она. То-есть, я тебѣ скажу — сердечная дѣвочка. Будетъ хоть кому помолиться за меня на могилѣ.

— Ты въ могилѣ не помѣстишься. Тебѣ цѣлый погребъ нужно.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ. Ну, зачѣмъ мы живемъ? Подумай. Картины! Да вѣдь нынче краски какія: черезъ сто лѣтъ отъ нашей живописи одно линялое мѣсто останется. А тутъ — потомство! Скажутъ: у насъ дѣдушка былъ добрый. Очень насъ дѣдушка любилъ. Вспоминать станутъ — малыши. Вотъ этакіе — куроцапы…

— Да что у тебя сегодня за настроеніе? Въ директора похоронныхъ процессій готовишься къ экзамену — если, такъ пожалуйста не при мнѣ.

— Души въ тебѣ, Антонъ Иванычъ, нѣтъ.

— А у тебя она гдѣ?

— На своемъ мѣсто… Ты-то какъ сюда?

— Я, братъ, здѣсь ужъ двѣ недѣли. — Околачиваюсь по бульварамъ, и что это такое случилось? Понять не могу. Нашихъ здѣсь до удушья, и все мошенники. Такъ въ глазахъ у каждаго: а семъ-ка, я съ тебя часики сниму. Откуда это? и всѣ торопятся, у всѣхъ дѣло… Хвостъ на отлетъ, лапы на воздухъ, а изъ пасти слюна отъ жадности течетъ. Иду это я сегодня — а впереди два соотечественника, и одинъ другому? «Ахъ, много здѣсь денегъ въ Парижѣ — тоскуетъ. Ужъ ежели нонѣшними симпатіями не воспользоваться — дуракомъ надо быть». На-дняхъ сижу тутъ въ кафе, и рядомъ, вдругъ, нашъ москвичъ объявился. Онъ собственно нѣмецъ и фамилія ему даже Глинтвейнъ, но здѣсь онъ себя за «кроваваго» русскаго аттестуетъ и такія, братъ, дѣла обдѣлываетъ… А мѣховщикъ нашъ — поди-ко, тоже вѣдь коренной русскій оказался, — говорятъ, шибко карманъ набиваетъ. Всѣхъ французовъ увѣрилъ, что союзъ никто другой, а именно онъ оборудовалъ. На углу Faubourg de Montmartre видѣлъ русскую лавку? Какъ же! Иконы въ окнѣ и лукутинскія табакерки съ ахалцыхскими поясами, а вверху надпись: «L’industrie Russe». Захожу — прикащики въ кавказскихъ черкесскихъ, вотъ съ этакими кинжалами — жара, а они въ папахахъ. Заговорилъ — Господи! — изъ Зарядья нашего московскаго племя Израилево… Еще недавно тутъ по улицамъ Мишель Берновъ ходилъ въ красной рубахѣ, съ русскимъ знаменемъ. Мнѣ французъ, на водахъ, разсказывалъ: «отбою нѣтъ отъ союзниковъ». Да вѣдь какъ: не просятъ на бѣдность, а просто требуютъ. Вы, говорятъ, намъ помогать должны за наши симпатіи. И еще генералъ одинъ! Налетѣлъ сюда орломъ изъ Питера. Книжку на французскомъ языкѣ издалъ какую-то. Милліона искалъ на разработку брилліантовыхъ копей въ Олонецкой губерніи; президенту Карно изъ Троице-Сергіевской лавры финифтяную икону привезъ. Вѣдь у нихъ у всѣхъ особая ариѳметика нынче. Ниже милліона цифры нѣтъ. Отъ милліона и выше. Здѣсь, говорятъ, денегъ много!.. И вѣдь помнишь ты прежнихъ русскихъ — народъ все больше трусливый былъ, точно издали у всѣхъ прощенія просилъ невѣдомо въ чемъ — а теперь посмотри на нихъ — казанскіе губернаторы все! Идетъ — чортъ ему не братъ. Глаза на выкатъ, локти врозь, ротъ съ оскаломъ, въ горлѣ трубы іерихонскія! Чуть не по немъ — сейчасъ: «мы васъ, прохвостовъ, какъ въ Кронштадтѣ чествовали?» Шеи толстыя, кучерскія, глазища наглыя. Грамоты, каналья, не знаетъ, а спроси его, зачѣмъ пожаловалъ — хочу, говоритъ, русскую выставку деревянной посуды здѣсь устроить, по пяти франковъ за входъ и съ лотереей. «Да кто же вамъ разрѣшитъ это?» — А въ Кронштадтѣ-то мы ихъ какъ чествовали? — А то вдругъ одинъ тоже сюда прискакалъ — шустрый такой, ласковый, говоритъ теноромъ и слезу пускаетъ… Оказывается, прямо къ Ротшильду: «пожалуйте пять милліоновъ на обзаведеніе, вмѣстѣ Волгу грабить». И вѣдь — титулъ! Ты что думаешь? Ну, разумѣется, къ Ротшильду его даже и не пусѣили. Онъ сейчасъ же хвостъ павлиномъ и давай шипѣть: «Я, говоритъ, убѣдился, что всѣ французскія симпатіи — газетами выдуманы. Здѣсь насъ знать не хотятъ!..» Подумай, до чего дошло. Ты вѣдь видѣлъ французовъ — до мундировъ не охотники. У нихъ и офицеры-то — въ партикулярныхъ костюмчикахъ по бульварамъ порхаютъ — и, вдругъ, смотрю — наши дворянскія фуражки съ кокардами. Ну, думаю — Тамбовская губернія привалила въ Буа де-Булонь. Хотѣлъ было Сергѣю Атавѣ телеграфировать — пріѣзжайте-де на мѣсто преступленія. Что-жъ бы ты думаешь, кто оказались эти русскіе дворяне — нѣмцы, да жулики. Мнѣ ужъ тутъ жаловались — говорятъ, какъ мошки налетѣли, поѣдомъ ѣдятъ. Спасенія нѣтъ отъ нихъ. Дрюмонъ нѣсколько разъ «караулъ» кричалъ… И вѣдь эти не возвращаются, они здѣсь плотно осѣдаютъ. Я тебѣ покажу магазинъ, гдѣ подъ видомъ русскаго чая продается дрянь разная, собранная подъ Орлеаномъ, съ полей. Ты думаешь, кто это устроилъ — Гугенфельдъ. Онъ съ собой изъ Россіи привезъ сундукъ этикетокъ разныхъ извѣстныхъ чайныхъ магазиновъ. Теперь уже здѣсь ихъ заказываетъ. И вѣдь какія у него названія: «франко-русскій союзный хунъ ли». Или: «высокаго достоинства трехцвѣтный штандартъ чанъ-су»… или «Жемчужный пейхо — Боже Царя Храни». А то еще: «Отборный Swiataja Rouss, превосходный хао-лунъ-дзы»… Говорятъ, тоже шибко пошелъ. А пѣвцовъ, Господи, египетскія казни настоящія — и все въ красныхъ рубахахъ и безрукавкахъ. Импрессаріо здѣшніе не знаютъ, куда дѣваться отъ нихъ. Русскую народную пѣсню, видишь-ли, явились популяризировать. Такъ бандами и ходятъ, горлопаны! И вѣдь ни одинъ правильно по-русски двухъ словъ не скажетъ. Кого, кого нѣтъ! Неудавшійся редакторъ — рожечниковъ сюда доставилъ. Нашихъ-то рожечниковъ хотѣлъ Парижу привить! Здѣсь такихъ въ «Jardin d’acclimatation», куда и ты когда нибудь попадешь. Знаешь, въ родѣ негровъ Пеи-пи-бри. Бѣдняги-рожечники чуть съ голоду не перемерли. Едва выпроводили ихъ. Смѣху сколько было. Ходятъ по Парижу въ сѣрыхъ балахонахъ съ рожками — и одурѣлые. Понять ничего не могутъ, да и редакторъ, какъ оказалось, по французски тоіке ни въ зубъ… А ты здѣсь видѣлъ уже le Paradis Russe?

— Нѣтъ, это еще что.

— Помнишь ты, Грессеръ, разные пансіоны для дѣвицъ безъ древнихъ языковъ съ петербургскихъ улицъ убралъ. Ну, такъ одна такая педагогическая дама устроила здѣсь établissement, гдѣ женскій персоналъ смѣняется каждую недѣлю, un bock стоитъ двадцать пять сантимовъ; въ почетномъ углу красуется громадный самоваръ, на стѣнахъ всюду водка «Votka de la Sainte Russie» и крашеныя яйца на тарелкахъ. «Эти самыя» дамы въ яко-бы русскихъ кокошникахъ и сарафанахъ. А подъ сарафанами — ничего, чисто! Для удобства почтеннѣйшей публики.

— Ты меня своди туда! — вдругъ оживился Иванъ Николаевичъ.

— Морды! — разочарованно отвѣтилъ Антонъ Ивановичъ.

Приглядовъ мгновенно увялъ и успокоился.

— Лучше всего, что дамы эти, въ сарафанахъ наголо, тоже вѣдь нѣмки сплошь. Кенигсберскія Амаліи съ такими противуестественными портретами, что за человѣка страшно. За фортепіано сидитъ таперъ печальной фигуры, играетъ «Славься», «Тигренка», а Амаліи танцуютъ яко-бы «русскую пляску», закидывая ноги выше головы. Хорошо?

— Чего лучше. Особенно при ихъ костюмахъ!

— Вотъ именно… А ты знаешь, какъ этотъ народный танецъ нашъ называется.

— Какъ?

— Les souvenirs de la Neva! А другой такой же «Cacaca Moscovite» (вѣрно трепака!) исполняютъ подъ звуки «Стрѣлочка»! Третій извѣстенъ въ le Paradis Russe, какъ «La Joie du Cremlin», причемъ въ афишѣ сказано, что высшее аристократическое общество Москвы именно такъ и пляшетъ на балахъ въ своихъ Palais magestueux! На стѣнахъ изображено кронштадтское свиданіе, причемъ надъ башнями Кронштадта турецкіе полумѣсяцы, охота на медвѣдя, взятіе «Дуная» генераломъ Скобелевымъ и русскіе, и французскіе солдаты, подающіе руки другъ другу.

— Чего же ты хочешь, медовый мѣсяцъ… Ты гдѣ сегодня обѣдаешь? — спросилъ, подымаясь, Приглядовъ.

— Не знаю, гдѣ хочешь…

— Вотъ что, въ семь часовъ у Дюранъ… Согласенъ.

— Это противъ Мадленъ.

— Да… И не особенно шкуру дерутъ, и недурно. Особенно, если со мною. Меня тамъ знаютъ. Ахъ ты, шельма, скажите пожалуйста, вотъ глазищи-то!

— У кого, у кого? — сорвался съ мѣста Антонъ Ивановичъ.

— А вонъ видишь… Синяя юбка…

— Смотри, братъ, Иванъ Николаевичъ. Какъ бы тебя въ чемоданѣ въ Америку не отправили… Знаешь, у нихъ у всѣхъ нынче сутенеры… Боковой-то карманъ у тебя, дай Богъ каждому… Ишь распухъ какъ… Возьмутъ тебя деликатно, двумя перстами, вотъ за это мѣсто…-- показалъ тотъ на глотку — и кончено… Чемоданы здѣсь дешевы… А то и просто выкинутъ въ Сену. А потомъ я пойду пройтись для пищеваренія въ Моргъ, ба… За стекломъ-то чье это пузо… Иванъ Николаевичъ… Голубчикъ… Царствіе ему небесное… подлецъ былъ покойникъ… Ну, такъ до вечера, значитъ?

III.

— Что ты на это скажешь? — озабоченно обратился Романъ Викентьевичъ къ Калеріи Алексѣевнѣ, когда Иванъ Николаевичъ съ Афронтомъ исчезли за рѣшеткою ихъ дома. — Левъ-то Самойловичъ пожалуй того… а?.. А ты еще недавно хотѣла эту виллу около Діеппа купить. Я тебѣ говорилъ, что слѣдовало мѣсяца три назадъ въ Біаррицъ поѣхать…

Она ему не отвѣтила ни слова. Изъ столовой вела дверь прямо на балконъ. Калерія Алексѣевна вышла туда, взяла ножницы и начала подрѣзывать сухіе листья у цвѣтовъ. Мужъ ея вынесъ ей кресло, но она только коротко ему отвѣтила:

— Не надо!

— Ну, какъ же твое мнѣніе? — приставалъ онъ, видимо взволнованный и оторопѣлый.

— Я не понимаю, кажется, стоятъ теплыя погоды, а посмотри сколько пожелтѣло.

Она уже срѣзала много листьевъ, и они осыпали мраморный помостъ балкона… Руки ея продолжали работать покойно… Она, казалось, вся ушла въ это и ни о чемъ другомъ не думала. Романъ Викентьевичъ съ досадою смотрѣлъ на нее и думалъ: «экое мясо — ничѣмъ не расшевелишь».

— Блѣдныя розы я велю выбросить. Точно чахоточныя. И запаху отъ нихъ мало. То ли дѣло мои любимыя! — И она осторожно за стебелекъ подняла громадную, махровую, и алую, пышную и благоухавшую на весь этотъ балконъ. — Подумай только, какъ сильно пахнутъ гарденіи, а ты ея ароматъ слышишь отдѣльно… Точно высокое сопрано въ громадномъ хорѣ, — и она сама засмѣялась своему сравненію. — И потомъ, эти алыя пятна на темно-сѣрой стѣнѣ такъ красивы. Къ слѣдующей веснѣ у меня весь балконъ будетъ полонъ ими. Изъ саду тоже. Кстати, съѣзди къ Жерому и выбери у него что-нибудь вмѣсто вонъ той умирающей латаніи… Я скажу Бенуа, чтобы онъ ее къ завтрему вырвалъ прочь…

Романъ Викентьевичъ не спускалъ съ нея глазъ.

— Ты, что, Коко, роль играешь, что ли?

— Ахъ, это ты все о приглядовскихъ сплетняхъ… Я о нихъ и думать забыла…-- Но тутъ же, противорѣча себѣ, подошла къ мужу, схватило его слегка за носъ, хотѣла было пригладить щетину на его головѣ, но та опять встала дыбомъ…-- Вотъ что: кто у тебя въ Біаррицѣ.

— Тамъ въ нашемъ банкѣ много.

— Вѣрные люди?

— Найдутся и вѣрные…

— Сейчасъ же пошли телеграмму съ оплаченнымъ отвѣтомъ: тамъ-ли Самсоновъ, Свѣтлинъ-Донецкая и Кленовская, да чтобы никому ни слова. Иванъ Николаевичъ способенъ вѣдь на фальшивый слѣдъ направить, ради удовольствія разсказывать потомъ, какъ онъ меня надулъ. Нужно всегда знать, съ кѣмъ имѣешь дѣло. А что я спокойна, не волнуюсь, какъ ты, такъ я вѣдь вовсе не хочу желтѣть и дурнѣть. На все обращать вниманіе — цвѣтъ лица испортишь. Только вотъ что, съ телеграммой поѣзжай самъ. Я хочу остаться одна. Мнѣ нужно подумать кое о чемъ, а ты вѣдь не выдержишь, все будешь ко мнѣ въ дверь стучаться!

Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ, потомъ послушно всталъ и отправился внизъ. Калерія Алексѣевна дождалась, пока его высокая и длинная фигура исчезла за затканной розами рѣшеткою отеля. Оттуда онъ приподнялъ ей шляпу и Селицкая ему, нѣжно и ласково улыбаясь, кивнула. Очевидно, между ними было не одно «товарищество на вѣрѣ», какъ смѣясь, опредѣлялъ ихъ отношенія Иванъ Николаевичъ, но и нѣчто другое.

Калеріи Алексѣевнѣ Селицкой не хотѣлось еще уходить съ балкона — былъ такой чудный сентябрьскій день. Небо, чуть подернутое бѣлесоватою марью по краямъ — ясно и свѣтло голубѣло въ глубинѣ… Съ востока вѣяло прохладой. Воздухъ кругомъ сладко напоенъ запахомъ цвѣтовъ. Съ балкона виденъ былъ садъ весь въ красномъ дождѣ позднихъ розъ, въ ихъ пестрыхъ гирляндахъ, въ чистой, яркой и пышной зелени, на которую, словно сквозь мелкое сито, падали разбивавшіяся на отлетѣ тонкія струйки вращающагося фонтана… Вверху — должно быть сквознякомъ, чуть-чуть подняло бѣлую занавѣску и она вздулась какъ парусъ… «А хорошо теперь у моря», подумала Селицкая… «Волны шумятъ у берега… Зеленые, синіе, золотистые, сапфирные тоны бѣгутъ по водѣ. Пѣна клубится у каменныхъ рифовъ… Немудрено, что и Левъ тамъ голову потерялъ. Особенно, если такъ красива та — да вѣдь еще и первая любовь его! Какъ же не увлечься. На этотъ разъ мужъ правъ. Надо было три мѣсяца назадъ поѣхать въ Біаррицъ. Ну, да впрочемъ, что-жъ? ничто не ушло пока».

Она тихо поднялась, притворила столовую и черезъ другую дверь прошла къ себѣ… Ея розовая спальня вся была въ солнечномъ сіяніи. Селицкая не побоялась того, что, какъ говорилъ Левъ Самойловичъ — теперь у каждой титулярной совѣтницы есть розовая спальня — и сдѣлала себѣ именно такую. Блѣдную съ едва замѣтно проступающими сквозь шелкъ золотистыми цвѣтами. Это очень шло ко всей ея нѣсколько полной, но нѣжной и гибкой фигурѣ, къ мягкому выраженію ея лица и ласковому голубому полымю ея глазъ. Она пододвинула кресло къ зеркалу и тихо опустилась, глядя на себя, будто отъискивая на лицѣ слѣдовъ такъ долго и бурно прожитой молодости. «Хорошій ювелиръ дѣлалъ», — вспомнила она Ивана Николаевича. «И черезъ сто лѣтъ, матушка, вы еще будете нашему брату мозги взбалтывать!» Въ самомъ дѣлѣ, ни одной морщинки. Она наклонилась и еще внимательнѣе себя разсматривала. Ни въ уголкахъ у глазъ, ни въ вѣкахъ, ни на лбу… Всѣ думаютъ, что она эмальирована — пускай думаютъ. Попробуй-ка такую эмаль найти, — засмѣялась она. И глаза такъ же свѣтятся, какъ въ молодости — не потеряли нисколько блеска. Только мягче теперь, практикою выработались! Вотъ развѣ что губы блѣднѣе, и шея слишкомъ располнѣла — того и гляди, второй подбородокъ выростетъ и грудь утратитъ красивыя линіи. А она еще не хотѣла этого. Она до послѣдней минуты жизни къ одному стремилась — быть любимой, властвовать надъ человѣкомъ, который покупалъ ее ласки, мстить его рабствомъ за право на ея тѣло. Она почувствовала бы себя глубоко несчастною въ тотъ день, когда перестала бы замѣчать въ глазахъ мужчинъ, говорившихъ съ нею — знакомый, слишкомъ привычный ей безпокойный огонекъ, и угадывать въ голосѣ ихъ сокровенный трепетъ и ласку невысказаннаго желанья.

Ну, до этого еще, впрочемъ, далеко! Она улыбнулась — и зеркало отразило улыбку, и Калерія Алексѣевна поняла, что рѣдкій не пожелалъ-бы, про себя, поцѣловать губы, именно такъ улыбающіяся. Въ самомъ дѣлѣ, эта улыбка съ слегка приподнятыми бровями придавала ея лицу что-то полудѣтски-наивное, а вмѣстѣ съ нѣсколько тупымъ, немного даже животнымъ взглядомъ ея красивыхъ глазъ — дѣлала ее неотразимой. Именно животнымъ, какой долженъ быть у такой самки, какъ она. «Умныхъ женщинъ очень много, думала она про себя. Умныхъ женщинъ больше, чѣмъ умныхъ мужчинъ. Только никто ихъ — этихъ умницъ, не хочетъ… А я еще до сихъ поръ не встрѣчала человѣка, который-бы не пожелалъ меня»… Она встала, полуобернулась отъ зеркала и въ другомъ такомъ-же увидала себя. Этотъ поворотъ обрисовалъ такія законченныя и художественныя линіи ея, что она сама уже засмѣялась и вслухъ проговорила: "Все — глупости!.. Въ первую-же минуту встрѣчи опять мой будетъ. Я еще воображаю — какъ каяться начнетъ. Еще-бы, та вѣдь идеалистка. Она и любимому человѣку не отдастся, если Исаія не поликовалъ надъ ними… Можно себѣ представить, какъ съ ней измучился именно Левъ Самойловичъ съ его страстною и неудержимою натурой. Увидитъ меня — все забудетъ. Съума сойдетъ! Для меня же попостился, голубчикъ, цинично вырвалосъ у нея. Погоди, и я тебѣ не сейчасъ въ руки дамся… Или, впрочемъ, нѣтъ. Надо, чтобы сразу его поразила разница между настоящей женщиной, которая хочетъ и умѣетъ любить и быть любимой, и этою святой, отдающей душу и не позволяющей коснуться тѣла. Дура! Даже съ ея точки зрѣнія, философствовала Селицкая, даже съ ея точки зрѣнія — глупо. Потому что, если ее грѣхъ удерживаетъ, то вѣдь грѣхъ тѣла, а не души, а тѣло сгніетъ и грѣхи его съ нимъ… А вотъ душа-то… Впрочемъ, это не то. Свѣтлинъ-Донецкая не грѣха боится. Я ее видѣла… Теперь вспоминаю мелькомъ тогда, при выходѣ изъ театра. Лица не замѣтила — только строгій взглядъ ея остался въ памяти… Это у нея — не религіозность… а «правила». Именно — правила… Есть же такія женщины! Методистками бы имъ быть холодными. Всю жизнь — какъ таблицу умноженія устроить! Ни случайностей у нихъ, ни увлеченія… Рыбья кровь… А вѣдь въ самомъ дѣлѣ, она должно быть его до сумасшествія довела. Воображаю, каковъ онъ вернется! Ну, мой золотоволосый богъ, — я еще изъ тебя веревокъ навью… Надо только обдумать. Разумѣется — онъ измученъ, раздраженъ теперь… Значитъ ему нужны ласка, покой, тишина и покорность его волѣ — ни въ чемъ отказу! Пусть дѣлаетъ что хочетъ — меня не удивитъ… Онъ и прежде: пріѣдетъ — холодный, недовольный — а отъ моего присутствія сейчась-же опьянѣетъ… Да — дать наслажденіе мало — нужно, чтобы онъ видѣлъ, что я не раба, которая только терпитъ его ласку, а женщина, которая хочетъ и ждетъ ее… А если мнѣ не даютъ этой ласки — такъ я съумѣю взять ее… Поѣхать къ нему?.. Зачѣмъ… Не надо!.. Иванъ Николаевичъ говорилъ, что та поразительно хороша… Сравненіе будетъ не въ мою пользу. Она свѣжѣе, моложе. Надо смотрѣть — прямо въ глаза дѣйствительности. Свѣтлинъ-Донецкая лучше меня. На разстояніи — память о ней не выдержитъ моего присутствія, потускнѣетъ. Синица въ рукахъ! Люди вѣдь — всѣ люди. А тамъ? Тамъ онъ, пожалуй, безсознательно рисуясь при ней, захочетъ разъиграть вѣрнаго рыцаря и пожертвовать мною. Да притомъ еще что она такое? На какую налетишь. Стоитъ ей отнестись ко мнѣ презрительно, чтобы такой человѣкъ, какъ Левъ Самойловичъ — тоже подъ ноги ей меня бросилъ. Вѣдь онъ не характеръ, не воля, — а рефлексъ, ощущеніе. Со мной онъ подъ мою дудку запляшетъ, а съ нею — подъ ея. Нужно, чтобы я ему лучше показалась. Пусть онъ дождется отъѣзда той. Да и то еще: вдругъ въ ней отъ ревности проснется женщина и она отдастся ему. Тогда все потеряно! Главное, нечего волноваться и торопиться. Кто спѣшитъ, тотъ всегда проигрываетъ. А женщина, да еще самолюбивая, должна играть навѣрняка…

Калерія Алексѣевна въ сущности вовсе не была зла. Она не чувствовала ни малѣйшаго раздраженія противъ Натальи Григорьевны. У всякой другой, сказались-бы права собственности на Льва Самойловича, эта не знала никогда ревности. То, что она называла измѣнами Самсонова, въ ней вызывало изрѣдка досаду, чаще она только насмѣшливо улыбалась и, когда Левъ Самойловичъ возвращался къ ней, она вся исходила ласкою, нѣжностью, замирала въ его рукахъ, отдавалась ему съ такою граціей, что тотъ пьянѣлъ, соображая лишь, что нѣтъ въ мірѣ женщины стоющей ея! Оставаясь одинъ, онъ, въ минуты трезвости, понималъ — на столько-то былъ уменъ, — что Селицкая вовсе не любитъ его, онъ ей нравится и очень нравится, но его средства ей нравятся еще больше, ея душа чужда его душѣ. Да съ ней объ этомъ и говорить нельзя: она совсѣмъ не изъ того матеріала сдѣлана. И онъ вдругъ холодѣлъ къ ней, презиралъ ее, ея жадность, ея тонкіе разсчеты, которые ему, какъ дѣловому человѣку, были ясны. Но стоило страстному порыву охватить его мукою ожиданія, тоскою одиночества, жаждою ласки, желаніемъ, чтобы около его сердца забилось близко-близко другое, и вокругъ его шеи обвились въ трепетѣ раздѣленнаго безумства женскіе руки, какъ онъ забывалъ все, бѣжалъ къ ней. И все ей прощалъ за то, что никто не умѣлъ никогда быть такою, какъ она. Этимъ Селицкая до сихъ поръ держала его въ рукахъ и нисколько не завидовала строгимъ женщинамъ. «Мнѣ вѣдь уваженія не надо, я и за обѣдомъ терпѣть не могу мороженаго!» смѣялась она ему, угадывая его скрытые помыслы и частое недовольство ею. Отдайся ему Донецкая, дѣло было-бы плохо. Сдержанная натура, только повидимому холодная, какъ у Натальи Григорьевны, разорви она связывающія ея узы, затмила-бы сотни Калерій Алексѣевенъ. Но вѣдь Донецкая изъ такихъ, что умрутъ скорѣе, чѣмъ отдадутся, значитъ, нечего было безпокоиться Селицкой, и она ужъ, совсѣмъ веселая, радостная, встала съ кресла, позвала горничную, одѣлась для прогулки, приказала подать себѣ коляску и поѣхала въ bois de-Boulogne.

Домой она вернулась вся сіяющая, смѣющаяся, такъ что ея мужъ съ недоумѣніемъ встрѣтилъ ее… Онъ, надо отдать ему справедливость, былъ настолько глупъ, что до сихъ поръ не понималъ жены. «Должно быть у нея кто-нибудь другой на примѣтѣ», сообразилъ онъ про себя. «Кто-же бы это могъ быть?» Ему казалось-бы непростительной ея увѣренность въ «власти и силѣ», если бы онъ угадалъ именно это въ ея наружномъ спокойствіи.

— Я послалъ! — сообщилъ онъ ей.

— Что такое?

— Телеграмму?

— Какую телеграмму? — притворилась она непонимающей.

— Какая ты, Коко, легкомысленная! Телеграмму въ Біаррицъ. Срочную, съ сплоченнымъ отвѣтомъ…

— А-а! въ Біаррицъ. Напрасно торопился.

— Какъ… а если…

— И пускай, если! Ахъ, Романъ, Романъ, когда ты поумнѣешь.

Онъ изъ подлобья посмотрѣлъ на нее и потянулся было къ ней, но тутъ она его строго удержала.

— Вотъ что, Романъ, все это время ты меня оставь въ покоѣ.

— Это еще у тебя что за фантазія?

— Такъ по моимъ разсчетамъ выходитъ. Я самой себѣ нужна буду.

— Я не понимаю тебя!

— Оттого, что ты глупъ, мой милый. Жаль мнѣ васъ, Романъ Викентьевичъ, но дѣлать нечего. А всего знать вамъ совсѣмъ не надо. Вы помните — все будешь знать, скоро состаришься.

Вечеромъ пришла отвѣтная телеграмма:

«Лично справлялся въ отелѣ **. Интересующія васъ особы разъѣхались. Свѣтлинъ-Донецкая — въ Петербургъ, Кленовская вернулась пока въ Біаррицъ. Самсонова засталъ на станціи желѣзной дороги; онъ ѣдетъ въ Парижъ и будетъ тамъ завтра утромъ».

Калерія Алексѣевна, прочтя это — нѣсколько минутъ оставалась молчаливою, потомъ засмѣялась и позвала мужа.

— Романъ, какіе поѣзда отходятъ изъ Парижа сегодня ночью или вечеромъ?

— А что тебѣ?

— Отвѣчай на вопросъ, какіе?

— Всякіе… Разные отходятъ. Я помню есть directe въ Діеппъ, въ 11 часовъ.

— Ну, вотъ это какъ разъ… По крайней мѣрѣ ты будешь имѣть предлогъ: мы вѣдь тамъ виллу покупаемъ… Теперь семь. Укладывайся и чтобы въ 11 часовъ тебя здѣсь не было. Недѣлю ты не долженъ возвращаться въ Парижъ.

— Матушка, помилуй, а дѣла?

— Для дѣлъ есть телефоны и телеграфы. И главное — не разсуждай. Ты самъ знаешь, какъ всегда выходило глупо, когда ты разсуждалъ.

— Да зачѣмъ-же мнѣ уѣзжать… Развѣ я когда-нибудь мѣшалъ тебѣ! — уже перешелъ онъ въ трагическій тонъ.

Она даже расхохоталась: до того было смѣшно это восклицаніе супруга fin de siècle! Но, уже не удостоивая его отвѣтомъ, Селицкая позвонила. Вошла горничная.

— Пожалуйста, Жанна, прикажите Пьеру уложить вещи monsieur. Monsieur сегодня получилъ важную телеграмму и ѣдетъ въ Діеппъ.

Не могла-же она сказать ему, что хотя онъ дѣйствительно никогда не мѣшалъ ей, но въ Львѣ Сайойловичѣ вызывалъ чувство брезгливости, даже гадливости. А теперь надо было устроить такой маленькій рай, чтобы въ немъ ничто не нарушало блаженства этого современнаго Адама. Она хорошо помнила, какъ разъ Левъ Самойловичъ спросилъ:

— Долго-ли еще твой кассиръ будетъ путаться между нами? Чего ему — взялъ отступное и убирайся.

— А мое положеніе въ свѣтѣ?

Самсоновъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на нее.

— Да въ чемъ-же оно измѣнится? Развѣ нашихъ отношеній никто не знаетъ?

— Всѣ знаютъ, но пока мужъ тутъ — молчатъ.

Онъ только пожалъ плечами; но было замѣтно, что Романъ Викентьевичъ дѣйствительно вызывалъ въ немъ нравственную тошноту. Самсоновъ нуждался во всёмъ своемъ самообладаніи, чтобы не показать ему этого.

Романа Викентьевича не даромъ знали за человѣка прочно сложившихся привычекъ. Передъ отъѣздомъ ему захотѣлось разыграть сцену нѣжности съ женою и онъ было къ ней направился. Но дверь ея оказалась заперта.

— Можно къ тебѣ? — постучался онъ.

— Нельзя.

— Передъ отъѣздомъ? — ужаснулся Селицкій.

— И передъ отъѣздомъ нельзя.

— Поцѣловать тебя на прощаніе?

— Поцѣлуйся съ замкомъ и да хранитъ тебя Богъ!.. — смѣялась она за дверью…

— Да ты мнѣ толкомъ объяснишь все это?

— Когда же наканунѣ рѣшительнаго сраженія генералъ объясняетъ свои планы?..

Съ тѣмъ Романъ Викентьевичъ и уѣхалъ.

Калерія Алексѣевна долго сидѣла у себя, обдумывая положеніе дѣлъ. Вѣдь Самсоновъ можетъ остановиться въ отелѣ и не зайти къ ней. Положимъ, у нея рядомъ съ ея спальнею всегда двѣ комнаты для него, и ни разу еще не бывало, чтобы онъ поселился въ другомъ мѣстѣ. Но то прежде. А теперь — неизвѣстно, въ «какихъ онъ чувствахъ». Завезъ вещи въ гостинницу, а завтра уѣхалъ и поминай какъ его звали! Этого нельзя было допустить. Она быстро сѣла къ столу и написала:

"Простите, милый, что я не пріѣхала васъ встрѣтить. Я не больна, но у меня второй день немножко тяжела голова, и я остаюсь въ постели. Я такъ безпокоилась (отъ васъ давно-давно нѣтъ вѣсточки), что вчера телеграфировала въ Біаррицъ. Мнѣ отвѣтили, что вы уѣхали, и завтра будете въ Парижѣ. Посылаю Пьера встрѣтить васъ. Я одна и совсѣмъ одна и буду счастлива только тогда, когда увижу васъ, мой дорогой, золотоволосый богъ! Мужъ уѣхалъ надолго. Пишу вамъ, а сердце у меня замираетъ отъ ожиданія. Неужели завтра, наконецъ, я обойму васъ?.. Едва-ли удастся сомкнуть глаза мнѣ въ эту ночь!..

Вся, вся ваша
К. Селицкая".

— Пьеръ, — позвала она человѣка. — Въ девять часовъ утра мосье Самсоновъ пріѣзжаетъ въ Парижъ. Вы отправитесь (возьмите ландо) на Gare d’Orlean встрѣтить и скажете ему, что его комнаты готовы… Я, не забудьте прибавить этого, не совсѣмъ хорошо себя чувствую и потому осталась дома… Слышите?

Затѣмъ она приказала горничной разбудить себя въ восемь и легла въ постель. Если вѣрить ея письму, она бы должна была не смыкать глазъ въ эту ночь, но едва ея голова коснулась подушки, какъ она заснула крѣпко и разомъ… Даже и сновъ Калерія Алексѣевна не видѣла, до того чиста и спокойна была ея совѣсть. Непонятно, почему такой сонъ — называютъ сномъ праведныхъ. Обыкновенно крѣпче и безпробуднѣе всего спятъ отъявленные грѣшники. А она, Селицкая, нуждалась именно въ полномъ спокойствіи. Помилуйте, тревожная ночь оставила бы блѣдность на ея лицѣ, утомленіе въ глазахъ и усталость въ тѣлѣ… Вѣки ея казались бы опухшими, и голова не такъ была бы свѣжа, а полководцу наканунѣ генеральнаго сраженія — она всего важнѣе…

IV.

Калерія Алексѣевна впрочемъ далеко не всю ночь такъ проспала. Часовъ около пяти ее будто толкнуло — она разомъ поднялась и нѣсколько минутъ не могла сообразить, что случилось? Она даже не отдавала сама себѣ отчета — спитъ она или нѣтъ?: Только при слабомъ разсвѣтѣ, проникавшемъ въ комнату изъ-за гардинъ, увидѣвъ себя въ зеркало — сидящею на постелѣ, — она очнулась, выпила содовой воды и посмотрѣла на часы. Что это съ нею? Неужели не замѣтно для себя она такъ разволновалась вчера. Кажется нѣтъ? Пожалуй, еще сегодня будетъ блѣдна и желта?.. Въ самомъ дѣлѣ — приснилось ей? Нѣтъ — по крайней мѣрѣ она ничего не помнитъ. Чтобы придти въ порядокъ, она прошла по толстому и мягкому ковру. Босыя ступни ея почти сплошь уходили въ него — и она съ удовольствіемъ ощущала его теплоту… Отъ чернаго шелка рубашки ноги ея казались бѣлѣе и нѣжнѣе. Она еще взглянула въ зеркало и съ ревнивою завистью подумала: «неужели у той, у другой лучше?» Вѣрно, какъ у всѣхъ, даже у самыхъ красивыхъ русскихъ женщинъ — колѣна кривыя; положимъ она, Селицкая, меньше, миніатюрнѣе. Да вѣдь маленькія женщины всегда держатъ въ рукахъ такихъ большихъ и крупныхъ людей, какъ Левъ Самойловичъ! И чего замѣшалась сюда Наталья Григорьевна? Мало-ли, что было когда то! Да, ничего даже и не было у нихъ! Самсоновъ теперь принадлежитъ ей, Калеріи. Она вѣдь нарочно не пряталась, не скрывалась, компрометировала себя, — чтобы Льву Самойловичу труднѣе было разстаться съ нею, бросить ее. Нѣтъ, все это сущая чепуха, — ну, встрѣтилъ ту, увлекся, потерялъ голову… Не всякое лыко въ строку! Онъ прежде, случалось, ухаживалъ и она это знала. Въ «Francillonne» увидѣлъ артистку одну въ Діеппѣ, и съ ума сошелъ. Бредилъ ею! Калерія Алексѣевна не только не приревновала его, а напротивъ, познакомилась съ тою, къ себѣ пригласила, его представила, а сама даже на недѣлю въ Парижъ уѣхала. Чѣмъ же кончилось? Онъ же прилетѣлъ къ ней сюда и въ ногахъ валялся. Положимъ, теперь серьезнѣе. Два мѣсяца не вспомнилъ о ней, ни слова ей не написалъ. Даже не отвѣчалъ на ея письма. Но вѣдь онъ и всегда былъ лѣнивъ писать… Она знаетъ свою силу. Сегодня, здѣсь онъ опять будетъ у нея въ рукахъ. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь это уже сегодня! И у нея сердце захолонуло… А что, ежели?.. Ежели онъ скажетъ Пьеру — «поблагодари мадамъ Селицкую. Я рѣшилъ остановиться въ отелѣ и заѣду къ ней послѣ»… Вдругъ это конецъ ихъ отношеній? Она сѣла въ кресло и задумалась. Разумѣется, можетъ случиться, еще бы. Какъ онъ настроенъ! Если онъ весь еще полонъ тою, о ней одной только и думаетъ? Если онъ не хочетъ останавливаться въ Парижѣ, а переждетъ отъ поѣзда до поѣзда? Впрочемъ нѣтъ, у него здѣсь важныя дѣла, онъ не можетъ бросить ихъ или поручить другимъ… Селицкая отлично знаетъ это… Лучше будетъ сейчасъ же позвонить, велѣть Жаннѣ взять ея письмо у Пьера и самой поѣхать встрѣчать Самсонова. Какъ это ей раньше не пришло въ голову, такъ вѣдь просто. Случалось и прежде очень часто. Она подошла къ звонку, но вдругъ остановилась. Именно этого нельзя… Нѣтъ, разумѣется, нельзя! Первая минута, когда они увидятся, должна все рѣшить… А тамъ въ толпѣ, въ суматохѣ, всѣ спѣшатъ, кричатъ и у каждаго голова кругомъ идетъ… Если онъ раздраженъ, да и охладѣлъ за это время къ ней, отвыкъ отъ нея — такое свиданіе еще больше пожалуй разозлитъ его и онъ возьметъ себя въ руки, упрется, что случается часто съ слабохарактерными людьми, и тогда его не увидишь… Нѣтъ, надо рискнуть… Дождаться здѣсь… Быть такою, какой она еще никогда не была и тогда пусть онъ попробуетъ отвертѣться. Она даже вдругъ почувствовала приливъ ненависти къ нему. Въ самомъ дѣлѣ, извольте изъ-за этого Адониса по ночамъ волноваться, думать? Калерія Алексѣевна сообразила, что можетъ проспать до восьми; значитъ — два съ половиной часа. Легла въ постель, охолодѣвшая за эти нѣсколько минутъ, и съ наслажденіемъ подъ одѣяло протянула озябшія ноги… Сонъ не сейчасъ же явился къ ней въ этотъ разъ. Она начала считать до тысячи и, разумѣется, не досчитала. Скоро ея ровное и тихое дыханіе послышалось въ альковѣ и зеркало теперь отражало только ея спокойное, розовое лицо, красивыя, бѣлыя, хотя и нѣсколько полныя руки и круглое плечо, съ котораго сдвинулось одѣяло.

Левъ Самойловичъ дѣйствительно чувствовалъ себя не хорошо…

Эта два мѣсяца ему дались не легко. Начались такъ ярко, восторженно и кончились недовольствомъ собою, разбитыми нервами! Все точно развинтилось и расходилось въ немъ. Въ самомъ дѣлѣ, страстно любить женщину, какъ онъ ее любилъ, быть постоянно съ нею и въ то же время оставаться такъ далеко отъ нея!.. У него болѣли и душа и тѣло. Откинувшись въ уголъ (онъ никогда не спалъ на желѣзной дорогѣ), Самсоновъ закрывалъ глаза, мысленно представляя Наталью Григорьевну у себя въ рукахъ, въ полной своей волѣ. Воображалъ ее не защищающеюся, не отталкивающею его — а покорною, отдающеюся ему съ тѣмъ неистовствомъ, какое удушливой и одуряющей волною поднималось въ немъ, кружило ему голову. Но тутъ же у него внутри вдругъ все точно падало; разсудокъ подсказывалъ, что онъ какъ ребенокъ тѣшится несбыточнымъ, и Левъ Самойловичъ старался думать о чемъ-нибудь другомъ, но не могъ… Нѣсколько разъ, когда онъ забывался — Наташу точно заслоняла Калерія Алексѣевна — и онъ даже радовался смутно, безсознательно. Какое-то спокойствіе охватывало его. Онъ весь подчинялся знакомому обаянію ея безконечной нѣжности, ея ласковой граціи, очарованію ея голоса, въ которомъ было что-то околдовывавшее. Очнувшись, онъ негодовалъ на себя. Фу, какая гадость? Съ небесъ да прямо въ лужу, къ чорту въ лапы! Не казалась ли она еще наканунѣ противною ему? Вѣдь онъ насквозь видѣлъ Калерію Алексѣевну. Правда, она все-таки еще и теперь хороша! Въ своемъ родѣ. Да! Совершенство даже «профессіональное»… Но вѣдь это куртизанка, даже проще, грубѣе — продажная тварь. Она его не любитъ. Ей нужны его богатство, брилліанты, виллы. Сдѣлайся онъ сегодня нищимъ — она его швырнетъ какъ растоптанную туфлю! Нѣтъ, такъ нельзя! Онъ даже съ нею не увидится въ Парижѣ. Кончитъ дѣла и уѣдетъ. Она вѣдь и не знаетъ, что онъ будетъ здѣсь! Правда, ему впервые придется помѣститься въ отелѣ. А онъ привыкъ къ тѣмъ комнатамъ, рядомъ съ ея будуаромъ. Тамъ все такъ удобно устроено, онъ точно у себя дома. Если бы не противная рожа Романа Викентьевича! Да впрочемъ этотъ только за обѣдомъ и завтракомъ показывается. А въ самомъ дѣлѣ ему, Льву Самойловичу, надо бы хоть немножно успокоиться, вѣдь этакой двухмѣсячный «делиріумъ» кого угодно дуракомъ сдѣлаетъ. Если бы въ послѣдній разъ еще остановиться у Коко?.. А? Въ послѣдній разъ… Вѣдь это даже не измѣна Свѣтлинъ-Донецкой. Наташа вѣдь не принадлежитъ ему… Сблизься они, иное дѣло. Отдайся она — да онъ бы скорѣе убилъ «Кокошку» (какъ онъ презрительно называлъ Калерію Алексѣевну), чѣмъ опять попалъ къ ней. Нельзя же ему, если годъ еще протянется вся эта церемонія развода, оставгугься такъ. Онъ слишкомъ здоровъ и силенъ и избалованъ. Наташѣ легко, у нея холодная натура и она до сихъ поръ дѣвушка. Вѣдь онъ на это не посмотритъ какъ на нѣчто серьезное. Тутъ ни любви, ни увлеченія!… Вѣдь онъ души своей, сердца не отдастъ! Онъ ни на минуту не перестанетъ думать о Донецкой!.. Она будетъ вѣчно царить въ его мысляхъ, мечтахъ… Но чтобы наконецъ не сойти съ ума — онъ долженъ хотя на день, на два привести въ порядокъ измученные нервы.

— Что это я? вдругъ приходилъ онъ въ себя, представляя мысленно строгій образъ Натальи Григорьевны, его «Наташи»… Какимъ грустнымъ взглядомъ она проводила его въ послѣдній разъ… И это онъ, онъ, который на нее молится, — не успѣла она еще домой доѣхать — уже мечтаетъ о другой. «И башмаковъ еще не износила», вспоминается ему Шекспировская фраза. Въ самомъ дѣлѣ, это и не измѣна, а подлость, просто подлость… Она вѣдь и мысли не допускала, чтобы онъ былъ способенъ на такую низость! Да какая же низость? добивался онъ самъ у себя. Я ѣду къ себѣ, пользуюсь тѣмъ, что мое, и только! Вѣдь это просто. «Я долженъ даже приберечь себя для Наташи! Вѣдь это въ ея интересахъ. Что же хорошаго, если ей наконецъ достанется больной и расхлестанный мужъ?»… И онъ непослѣдовательно заканчивалъ: "Гдѣ же остановиться — въ «Грандъ-отелѣ» или «Континенталѣ»? И тамъ, и тамъ шумъ, топотня лакеевъ по коридорамъ; какъ отливъ и приливъ въ морѣ, пріѣздъ и отъѣздъ цѣлыхъ стай красноносыхъ и противуестественныхъ англичанокъ. Сейчасъ же къ нему полѣзетъ всякая шушера, и о каждомъ ему станутъ докладывать, вся эта жадная, голодная сволочь, живущая бездѣльничая отъ одного русскаго до другого. Прожектеры, изобрѣтатели, аферисты, которымъ нужно только нѣсколько тысячъ, чтобы облагодѣтельствовать міръ. А у него никогда не было на столько силы воли, чтобы крикнуть на нихъ, какъ Гоголевская невѣста: пошли вонъ, дураки. Онъ каждаго мошенника брезгливо выслушивалъ, мысленно посылая его къ чорту, и давалъ ему поскорѣе стофранковую бумажку, чтобы отдѣлаться. И потомъ въ самыхъ лучшихъ отеляхъ — точно чужимъ потомъ пахнетъ, и вѣдь какъ знать, кто на этихъ постеляхъ спалъ? Хорошо, если чахоточные… А если хуже? Вѣдь это что — перемѣнятъ бѣлье и радуйся. А если все кругомъ пропитано заразою ихъ дыханія, испареніями больного тѣла. Въ Біарицѣ онъ посылалъ все въ Байону купить. Нужно и въ Парижѣ сдѣлать то же самое — все вновь… А дерево кровати, заплеванные обои стѣнъ, заплеванный коверъ. Какая гадость!.. Ну, да дѣлать нечего. Какъ нибудь недѣлю, а тамъ онъ поѣдетъ въ Петербургъ къ себѣ — и отдохнетъ. Мало-по-малу подъ однообразное движеніе вагона онъ засыпалъ и опять ему снилась то Наталья Григорьевна чистая, цѣломудренная, какъ христіанская мученица въ Римскомъ колизеѣ. «Почему въ Римскомъ колизеѣ?» добивался онъ… «Ахъ да, это у меня картина такая есть». То вмѣсто нея — передъ нимъ сидитъ и нѣжно, нѣжно смотритъ на него Селицкая и ластится къ нему какъ котенокъ — «возьми-де меня на колѣна, погладь, за ушкомъ почеши». И говоритъ что-то, а Самсонову кажется, что она мурлыкаетъ и ему становится вдругъ спокойно и хорошо, точно озябшому — въ теплой комнатѣ… А позади чуть дотрогивается кто-то до его плеча. Онъ оборачивается — лакей. «Извините, шепчетъ тотъ, я давно зову васъ, да вы не слышали, mon prince! Я хотѣлъ предупредить, что на этой кровати спать нельзя: тутъ недавно тифозный больной лежалъ. Изволите слышать, какой кислый запахъ». Левъ Самойловичъ вскакиваетъ — и просыпается. Черная ночь смотритъ въ окно вагона, закрытый синимъ шолкомъ огонекъ чуть-чуть мерещится, бросая въ купэ странныя тѣни. Глухо стучатъ колеса по рельсамъ и гудитъ, и пыхтитъ, и хрипитъ поѣздъ, уносясь дальше на сѣверъ… Левъ Самойловичъ снимаетъ занавѣску съ фонаря и яркое пламя газа слѣпитъ ему глаза. Вынимаетъ газету и начинаетъ читать, но ничего не можетъ разобрать. Давно ли онъ сдѣлался такимъ идіотомъ? Или это Поль де-Кассаньякъ такъ нынче пишетъ, что не поймешь. Да и понимать нечего: все на свѣтѣ такъ чуждо и такъ мелко въ сравненіи съ его личнымъ страданіемъ!..

Подъ утро онъ заснулъ — и проснулся, когда въ окно сунулось какое-то закоптѣлое горбоносое лицо съ закрученными вверхъ по жандармски усами и бородкой запятою.

— Monsieur, voulez-vous… votre billet!

— Развѣ мы пріѣхали? по-русски спросилъ его Самсоновъ.

— Comprends pas… Monsieur, votre billet.

Самсоновъ отдалъ ему, смотря на однообразныя линія домовъ парижскаго предмѣстья. Сколько еще ему трепаться? По тихимъ окраинамъ, по сѣрымъ улицамъ до рѣки, потомъ черезъ Сену, оттуда по безлюднымъ пока avenues — въ скверной извощищьей крытой каретѣ съ «gallerie» на верху. Ему всегда онѣ казались похожими на гроба. А тамъ пріѣдешь — отдѣленіе въ гостинницѣ неубрано. Окурки вездѣ. Грязныя тряпки на умывальникѣ. Постель распотрошили да такъ и оставили. Фу, мерзость? Ну, да дѣлать нечего… Поѣздъ, когда контролеръ собралъ билеты, тронулся, медленно вкатился, гремя и свистя, подъ закопченыя стеклянные своды дебаркадера. Суетливая толпа. Чужія лица. Какъ много на свѣтѣ чуткихъ людей, которымъ ни до тебя, ни тебѣ до нихъ никакого дѣла. Вѣдь если сейчасъ поѣздъ этотъ переѣдетъ черезъ его, Самсонова, тѣло — никому кромѣ него не будетъ больно, и никто кромѣ него не умретъ… Бросятся изъ празднаго любопытства, а пожалуй ни одинъ платка не пожертвуетъ, чтобы перевязать рану. Развѣ онъ самъ не помнитъ — въ морѣ, около его отеля, съ мальчуганомъ въ водѣ обморокъ случился. Вѣдь утонулъ-бы, потому что всѣ, въ томъ числѣ и Самсоновъ, вмѣсто того, чтобы войти въ воду и поднять мальчика, только кричали, пока прибѣжалъ рыбакъ и вытащилъ. Хорошо, что пришелъ въ себя, бѣдняга. А то изъ-за штановъ, которыя Левъ Самойловичъ боялся замочить — такъ бы и погибъ.

— Monsieur!

Самсоновъ даже попятился. Передъ нимъ стоялъ, снявъ шляпу, Пьеръ и, радостно улыбаясь, объявлялъ, что ландо ждетъ его, и протягивалъ ему записку… «Совсѣмъ одна, мужа нѣтъ… сердце замираетъ… вся, вся ваша»… безпорядочно мелькало въ глазахъ Самсонова и точно какая-то теплая волна приливала къ нему и подхватывала его.

— Кто васъ послалъ?.. Совсѣмъ уже глупо переспросилъ онъ.

— Mais… Madame la princesse!.. оторопѣвъ, отвѣтилъ лакей, тоже ничего не понимая.

— Да, да… Правда… Я не могу сейчасъ къ вамъ ѣхать… Мнѣ надо остановиться въ городѣ, въ центрѣ, въ Грандъ-Отелѣ. У меня дѣла… Экипажемъ я пожалуй воспользуюсь.

Пьеръ бросился къ ландо… Самсоновъ ѣхалъ и хвалилъ себя. «Въ самомъ дѣлѣ, отлично вышло. Такъ и слѣдуетъ… Что за слабость! Надо же разъ навсегда взять себя въ руки и дѣйствовать, какъ слѣдуетъ порядочному человѣку». Его охватило восторженное чувство. Вовсе ужъ онъ не такой слабохарактерный. Дня черезъ два онъ, пожалуй, заѣдетъ къ Калеріи мимоходомъ. А вѣдь она ждетъ его теперь, вся розовая, теплая это сна… И дѣйствительно надо любить Наташу такъ, какъ онъ, чтобы отказаться отъ той. Когда же конецъ этимъ безконечнымъ улицамъ съ сѣрыми домами… Слава Богу, Сена! Вонъ Соборъ Парижской Богоматери весь въ чешуѣ и кружевѣ барельефовъ, статуй, рѣзьбы… Проѣхали островъ. Опять рѣка. Маленькая площадь Побѣды съ большимъ бронзовымъ Людовикомъ XIV. Сѣрая вся въ круглыхъ колоннахъ Биржа. Направо мерещится величавая и мрачная башня св. Іакова. Ну сейчасъ и бульвары… А не поѣхать ли и остановиться у Селицкой… Въ послѣдній разъ вѣдь? Нельзя какъ сапожнику разрывать. Надо объясниться… Вѣдь онъ не хамъ. И передъ людьми… Что тотъ же Пьеръ подумаетъ… кучеръ… Это безтактно и по отношенію къ ней безжалостно… Даже низость, именно низость. Въ одной изъ суратъ Алкорана сказано: «не бей женщину даже цвѣткомъ», а онъ дубиной норовитъ…

И вдругъ онъ опять поймалъ себя на этомъ — и вспыхнулъ. Какая онъ нерѣшительная дрянь. Вѣдь только что распорядился… Надъ нимъ всѣ — всѣ смѣяться станутъ. Это просто ни на что не похоже. Ни на что!.. любой мальчишка сильнѣе его. Нѣтъ, разумѣется, онъ останется вѣренъ Наташѣ. Пусть это донъ-кихотство, пусть смѣшно… Ему все равно, она — Свѣтлинъ-Донецкая, пойметъ и оцѣнитъ — ее это обрадуетъ. Нужно разъ навсегда разорвать связи съ прошлымъ! Оно и легче — кончилъ и забылъ и ничто, по крайней мѣрѣ, напоминать не станетъ: «Въ костяхъ не ноетъ» — какъ говорилъ Приглядовъ. Ну, заплотитъ Калеріи Алексѣевнѣ — она пойметъ — не ребенокъ тоже. Вѣдь она его и цѣнила только по деньгамъ; значитъ деньгами отъ нея и отдѣлаться легко. О чемъ же еще тутъ волноваться и мучиться…

Коляска подъѣзжала къ Грандъ-Отелю. И ужъ вовсе не такъ дуренъ этотъ отель. Есть спокойныя и хорошо устроенныя отдѣленія. Кучеръ повернулъ туда, сталъ придерживать лошадей, какъ вдругъ Левъ Самойловичъ неожиданно для себя крикнулъ какъ-то особенно рѣзко и рѣшительно.

— Пьеръ!..

Тотъ живо обернулся съ козелъ.

— На Avenue de Wagrame!

Крикнулъ и изумился! Съ чего это — вдругъ.

«То-то!» Такъ и отпечаталось на лицѣ Пьера… «Какая я мякоть, подумалъ про себя Сахмсоновъ и упалъ было духомъ… Ну, да въ послѣдній, въ послѣдній разъ и никогда, никогда больше». И самому вдругъ стало теплѣе и сердце сладко забилось. «А потомъ», пришло ему въ голову новое оправданіе, «попробуй-ка я теперь вызвать Кокошку на непріятности, она съумѣетъ надѣлать не мало гадостей Наташѣ… Надо осторожно! Не бей даже цвѣткомъ, да!..»

Коляска свернула на боковую улицу и безшумно покатилась по асфальту…

Калерія Алексѣевна встала въ восемь часовъ, заботливо осмотрѣла себя, свои комнаты, привела въ порядокъ волоса, освѣжила лицо, смѣшавъ одеколонъ съ водою; опрыскала кругомъ любимыми духами Самсонова «Amaryllis de Japon». Горничной отдала приказъ — если Левъ Самойловичъ пріѣдетъ, сказать, что madame всю ночь не спала, заснула только-что, небольше получаса назадъ и поэтому она, Жанна, не рѣшается ее будить. Затѣмъ, отпустивъ ее, Селицкая отомкнула двери въ комнаты къ Самсонову и ключи даже бросила на каминъ, чтобы какому нибудь дураку не вздумалось оттуда запереть ихъ. Онѣ остались такимъ образомъ только притворенными. Покончивъ съ этимъ, она прилегла. Время ей показалось страшно медленно. Въ самомъ дѣлѣ, какъ тянется… И часы какъ громко стучать на ночномъ столикѣ. Она ихъ положила подъ подушку. Они и оттуда слышны ей, противные. Слабые лучи играютъ по золотистому рисунку, на розовой отдѣлкѣ стѣнъ, какъ въ брилліантѣ горятъ на флаконѣ туалетнаго столика. Чу… Подъѣхало ландо… Мягко подкатило сквозь ворота рѣшетки къ подъѣзду. Стукъ на лѣстницѣ, стукъ въ комнатѣ рядомъ. Голосъ Жанны… Вопросы Льва Самойловича… Тяжелая поступь лакеевъ, — вносятъ чемоданы. Шорохъ по коврамъ. Глухой говоръ. Бульканье воды — моется съ дороги. Люди ушли… Что же онъ?.. Она ни за что къ нему! Пусть придетъ самъ и увидитъ ее… Шаги его. Тише и тише — замерли въ другой комнатѣ. Нѣтъ вотъ опять у дверей. Остановился. Ей чудится, что она слышитъ дыханіе за ними… чего онъ медлитъ? Какъ нерѣшительно пробуетъ заперты ли онѣ… Повернулъ ручку — пріотворились… «Калерія Алексѣевна»… Какъ онъ тихо, боится разбудить, или виноватымъ себя чувствуетъ? Изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ она въ зеркало видитъ только его голову въ полуоткрытыхъ дверяхъ.

«Ишь, подумалъ про себя Самсоновъ, утомилась бѣдная. Всю ночь изъ-за меня проволновалась. Хорошъ бы я былъ съ своимъ Грандъ-Отелемъ?.. А рука… Нѣтъ такихъ прелестныхъ рукъ нигдѣ!.. Калерія… Ты спишь… Ты слышишь меня?»..

Она ровно дышала… Сдѣлала во снѣ движеніе. Точно сквозная ткань пеньюара была ей тяжела и нѣжныя, прелестныя плечи чуть-чуть порозовѣли изъ-подъ нея.

Левъ Самойловичъ на цыпочкахъ, хоть коверъ и безъ того дѣлалъ безвучнымъ всякое движеніе, подошелъ къ ней…

— Ахъ какъ хорошо.

И вдругъ его обдало знакомыми духами, привычнымъ очарованіемъ уютности, покоя, удобной любви, нѣгою красиваго тѣла, такъ легко и слабо дышущаго, которое онъ можетъ взять сейчасъ, сію минуту — потому что оно принадлежитъ ему.

— Калерія — еще громче проговорилъ онъ. Что-то потянуло его къ ней. Онъ не замѣтилъ самъ, какъ наклонился и поцѣловалъ ее…

— Лева, милый! Радость моя, красота моя! И точно сейчасъ проснувшаяся, она вдругъ приподнялась и обвилась вокругъ его шеи мягкими и нѣжными руками…

Кто кого цѣловалъ — онъ ее или она его…

— Ты устала, не спала?

— Тебя ждала…

И она такъ и замерла подъ его губами, порывисто и жарко дыша…

— Я то же усталъ. За все это время усталъ!.. Чего-чего только ни натерпѣлся. Если бы ты знала, какъ я измучился. Чуть съ ума не сошелъ. Славу Богу, что вернулся.

Будь онъ повнимательнѣе, онъ замѣтилъ бы, какъ ея глаза вдругъ блеснули. Точно радость торжества на минуту показалась въ нихъ, но тотчасъ же опять погасла. Она даже не распрашивала — не все-ли равно. Самъ ей скажетъ, во всемъ покается. Она слишкомъ привыкла къ этому взрослому ребенку и хорошо понимала его…

— Ты знаешь, я хотѣлъ, чтобы не безпокоить тебя, остановиться въ отелѣ…

— Давно-ли ты это боишься безпокоить меня? насмѣшливо обернулась она къ нему и съ тою же лукавою улыбкою. Самсоновъ не сводилъ глазъ отъ дразнившей его сквозной ткани поньюара. Калерія Алексѣевна вынула длинный мягкій халатъ и бросила его Самсонову.

Черезъ часъ онъ уже спалъ… Она смотрѣла на него влажными глазами, съ которыхъ еще не сбѣгала нѣга успокоенной страсти. Смотрѣла не подымаясь съ подушки, чтобы не разбудить Самсонова, и думала: «Ну, теперь онъ опять мой… А — Приглядовъ правъ. Та, — въ мою пользу работала… Спасибо ей! Ну, теперь ты не уйдешь отъ меня. Я вижу, что очень-то тебя распускать въ самомъ дѣлѣ опасно»…

V.

Калеріи Алексѣевнѣ больше не спалось.

Она не подымалась, чтобы не разбудить Льва Самойловича. Закинувъ руки за голову и прислушиваясь къ его ровному дыханію, она невольно поддавалась приливу досады и негодованія. Развѣ та, другая, не знала, что Самсоновъ теперь принадлежитъ ей и только ей одной. Съ какой стати — она, честная женщина вздумала ради сентиментальныхъ воспоминаній отнимать у Селицкой этого сѣвернаго богатыря. Ужъ, разумѣется, не Калерія Алексѣевна пощадитъ ее… Слишкомъ ей дорого стоить слабохарактерный богачъ, котораго судьба отдала ей послѣ столькихъ тяжкихъ испытаній. Натальѣ Григорьевнѣ и безъ того хорошо живется; у нея есть общество, почетъ, положеніе, наконецъ внутреннее сознаніе достоинства, — что для самой разнузданной женщины всегда является предѣломъ доступнаго ей счастья… Къ тому же — ужъ если толковать о разводѣ — а Калерія Алексѣевна слишкомъ была умна и хорошо поняла, что разъ сближеніе Самсонова съ Свѣтлинъ-Донецкой началось, навѣрное мысль о такомъ разводѣ явилась или у него или у нея — такъ почему же не развестись ей самой, Селицкой, съ мужемъ и не выйти за Льва Самойловича… И мысль ея дѣятельно заработала въ этомъ направленіи. Оглядываясь — она прекрасно понимала, что развратными и падшими женщины на свѣтъ не рождаются и ихъ дѣлаетъ такими чей-нибудь обманъ. Прежде чѣмъ обернуться хищницей и другихъ подчинять себѣ — всякая сама пройдетъ черезъ мучительную роль жертвы… И Калерія Алексѣевна не сразу стала тѣмъ, чѣмъ она была теперь. Она себя помнитъ, и хорошо помнитъ иною. Она даже зажмурилась передъ наивнымъ и милымъ личикомъ дѣвушки, вдругъ взглянувшимъ на нее Богъ знаетъ изъ-за какихъ потемокъ… Селицкая даже приподнялась, бросила къ ногамъ лишнюю подушку и, неотступно глядя въ прошлое, далекое, чудное, опять переживала всѣ эти десятки лѣтъ разочарованій, обмановъ, потерь, оставившихъ въ ея душѣ такое мстительное чувство… Неужели это она — она сама!..

Ей уже минулъ шестнадцатый годъ… Бѣдная, она рано осталась сиротою, мать ея, красавица — давно умерла. Она была южанка и дочери передала красивую и обманывающую нѣжность и грацію. При переходѣ въ седьмой классъ московскаго института, ее позвали какъ-то къ начальницѣ. Maman встрѣтила ее торжественно и прежде чѣмъ сообщить ей о смерти отца, нѣсколько разъ прикладывала къ сухимъ глазамъ тонкій батистовый платокъ. Поцѣловавъ дѣвушку, она болѣе по привычкѣ поправила ей пелеринку, посвятила pauvre petite въ великую тайну о томъ, что мы всѣ рано или поздно должны умереть, что le bon Dieu никакого исключенія изъ этого правила не допускаетъ. Затѣмъ, освѣдомясь, когда она получила послѣднее письмо отъ отца, патетически воскликнула: «Плачь, плачь, бѣдное дитя, небо отозвало его къ себѣ. Провидѣнію понадобилась его добрая душа. Богу тоже необходимы ангелы». «Бѣдное дитя» плакало нѣсколько дней, хотя толкомъ само не понимало о чемъ. Ея отецъ не жилъ съ женою — и Калерія его смутно помнила, но все-таки не настолько смутно, чтобы не сообразить, что провидѣніе въ данномъ случаѣ ошиблось. «Добрая душа» часто заставляла плакать мать дѣвочки. Наканунѣ окончательнаго разрыва — отецъ ея являлся домой только для того, чтобы орать на несчастную, забитую женщину, швырять чѣмъ попало въ зеркала, топать на всѣхъ такъ, что жильцы съ низу посылали узнавать, что случилось на верху. Зачѣмъ понадобился небу такой ангелъ, — она не знала, но ея положеніе, круглой сиротки, все-таки было довольно интересно. Во-первыхъ, ею всѣ занимались. Даже свирѣпыя классныя дамы, у которыхъ губы давно свело въ ниточку, а носы отъ злости заострились на подобіе копій, и тѣ гладили ее по головкѣ и называли «бѣдняжкой»; учителя ставили ей высшіе баллы, а подруги закармливали конфектами и въ ея альбомъ писали чувствительныя посланія, гдѣ почему-то слово «сирота» рифмовалось съ «заботою», а ея «милому» отцу рекомендовалось распустить «бѣлоснѣжныя крылья» и слетѣть къ «окропленному слезами» изголовью Калеріи. Начальница, узнавъ, что за дѣвочку будетъ платить ея тетка — еще усугубила нѣжность и «бѣдняжка» такимъ образомъ плавала въ цѣломъ морѣ общаго сочувствія. Черезъ два года она окончила институтъ — и тутъ-то ея интересная ролъ оборвалась. Тетка сочла свои обязанности выполненными вполнѣ, тѣмъ болѣе, что она уѣхала въ Ниццу и тамъ вышла замужъ за эксъ-крупье, обольстившаго ее выпученными черными глазами и бородкой Henri IV. Калерія осталась одна лицомъ къ лицу съ страшнымъ и невѣдомымъ ей океаномъ жизни, въ вспѣненныхъ волнахъ котораго гибли и болѣе опытные пловцы. Ея незнаніе людей еще помогало дѣвушкѣ оставаться спокойной, впрочемъ, до того момента, когда начальница пригласила ее къ себѣ и задала «бѣдному ангелу» довольно суровый вопросъ: «Что вы, моя милая, думаете дѣлать съ собою?..» Pauvre petite отлично знала, гдѣ находится Пекинъ и Вальпарайзо, какими подвигами отличился Мстиславъ Удалой — но къ разрѣшенію подобныхъ диллемъ не была подготовлена вовсе.

— Что же вы, моя милая, хотите предпринять?

Самымъ естественнымъ было бы отвѣтить: этому насъ не учили! Но она во-время вспомнила прощальное напутствіе отца Серафима, русая борода котораго ей особенно нравилась, и растроганно проговорила:

— Я думаю посвятить всю себя счастію ближнихъ.

— Это, ma chère, прекрасно и дѣлаетъ вамъ честь, но какъ же именно вы исполните это?

— Я буду стараться, maman! У меня за сочиненіе были всегда высшіе баллы и за географію тоже. Потомъ madame Краснушкина находила, что у меня прекрасное туше.

— Но куда вы поѣдете, отсюда? Есть у васъ родные, знакомые, которые могутъ васъ пріютить?

— Моя подруга Барсукова звала меня къ себѣ.

— Да, но ея матушка небогатая женщина и живетъ далеко… въ Симбирской губерніи. Ваше положеніе безвыходно. Тетя — сама вышла замужъ. Она вамъ прислала триста рублей на то, чтобы одѣться, и только. Даже просила васъ больше на нее не разсчитывать. У васъ есть еще родные?

— На небесахъ!.. и Калерія сочла необходимымъ прослезиться. Я надѣюсь на Бога, maman, я буду ему молиться. Богъ меня не покинетъ.

— Вотъ что… Я не могу допустить, чтобы вы погибли. Пока я вамъ не приищу чего-нибудь — вы останетесь при институтѣ пепиньеркой. Я не могу дать вамъ жалованья, но буду о васъ заботиться. А тамъ мы посмотримъ — можетъ быть найдется что-нибудь получше. Только помните, ваше поведеніе должно быть примѣромъ всѣмъ моимъ воспитанницамъ.

Такимъ образомъ оказалось, что Вальпарайзо и Мстиславъ Удалой вовсе не такъ уже безполезны. Калерія осталась, что дало случай ея подругамъ выразить къ ней всю полноту любви. Одна присылала ей конфектъ отъ Флея, другая вышила ей русскимъ узоромъ полотенце, третья разрисовала сашэ для платковъ, четвертая поссорилась съ братомъ, уговаривая его жениться на ней — въ полномъ убѣжденіи, что нѣтъ такого каменнаго мужского сердца, въ которое Мстиславъ Удалой и Вальпарайзо не пробили бы глубокой бреши. Но конфеты отъ Флея скоро были съѣдены, полотенце съ русскимъ узоромъ истрепалось; сашэ съ пестрыми незабудками — тоже, а братцы принадлежали къ нынѣшнему благоразумному поколѣнію и взамѣнъ Мстиславовъ Удалыхъ — требовали невѣстъ съ процентными бумагами или, по крайней мѣрѣ, съ служебною протекціей, а пока довольствовались маскарадами нѣмецкаго клуба. Калерію первое время часто приглашали на свадьбы. Ея подруги, удовлетворявшія этимъ условіямъ, выскакивали довольно быстро замужъ. Калерія, уже вошедшая въ роль пепиньерки, давала имъ наставленія о томъ именно, чего сама не знала, т. е. какъ слѣдуетъ жить и, сжимая губы, начинавшія у нея блѣднѣть, довольно строго прислушивалась къ разсужденіямъ болѣе легкомысленныхъ товарокъ. Такимъ образомъ изъ нея мало-помалу могла выработаться настоящая классная дама того иконописнаго типа, которымъ особенно гордятся наши институты. Черезъ нѣсколько лѣтъ у нея неизбѣжно заболѣли бы зубы и отъ нея запахло бы камфорою, еще немного спустя она бы высохла, носъ заострился копьемъ, губы свело въ ниточку и она даже перестала бы гадать на трефоваго короля!.. Тѣмъ болѣе что стѣны института, казалось, все выше и выше подымались между нею и окружающимъ міромъ. Все выше и выше по мѣрѣ того, какъ подругъ оставалось меньше. Жизнь съ ея волненіями и тревогами, съ ея заботами, радостями и печалями отливала прочь, оставляя за собою безплодныя песчаныя отмели. Скоро Калерія утратила и послѣднія понятія о чуждомъ ей свѣтѣ. Въ этомъ отношеніи институтскія дамы и китайскіе богдыханы поставлены въ одинаковыя условія. Міръ не смѣетъ ихъ касаться и, даже выѣзжая однѣ изъ педагогическихъ темницъ, другіе изъ дворцовъ, видятъ передъ собою только пустыя улицы невѣдомаго народа… Первая сполохи ея грезъ, сладостный трепетъ сердца и вѣющіе нѣгою дѣвичьи сны — связаны были съ русою бородою «батюшки». Остальные учителя выбирались для подобныхъ заведеній весьма цѣлѣсообразно и представляли такой подборъ противоестественныхъ харь, что ничьей души, разумѣется, расшевелить не могли. Батюшка, впрочемъ, былъ отцомъ многочисленнаго семейства и попадья его, сколько разъ ее ни встрѣчала дѣвушка, оказывалась въ томъ положеніи, которое кавалеры изъ любезности находятъ интереснымъ. Одинъ профессоръ, именно русской словесности — обратилъ было на Калерію вниманіе и даже со слезами на глазахъ декламировалъ ей не разъ: «и въ рубищѣ почтенна добродѣтель», но, во-первыхъ, ему было пятьдесятъ восемь, во-вторыхъ, онъ красилъ бороду въ лиловый цвѣтъ и душился пачулями, въ третьихъ, на жилетѣ всегда оставлялъ меню отъ завтрака, а въ четвертыхъ, у него въ носу помѣщалась какая-то странная машина, акомпанировавшая дикимъ сопѣніемъ его мастерской декламаціи. Тѣмъ не менѣе пепиньерка начинала посматривать на него довольно благосклонно, но разъ на институтскомъ балу онъ потерялъ парикъ и голова его оказалась точною копіей бѣлыхъ камышинскихъ арбузовъ. Послѣ этого Калерія съ особеннымъ выраженіемъ стала пѣть: «pleurez, pleurez, mes yeux» и при словѣ «мужчина» поджимала губы внутрь, что должно было означать высочайшее презрѣніе ко всѣмъ представителямъ нашего пола. Арбузъ, получившій афронтъ; утѣшился, женившись на своей кухаркѣ, и пересталъ красить бороду, а вмѣсто: «И въ рубищѣ почтенна добродѣтель!» декламировалъ съ неменьшимъ возбужденіемъ: «коварныя сердца не вѣдаютъ пощады!» Разъ къ ней пріѣзжалъ въ институтъ молодой студентъ съ порученіемъ отъ сестры — ея подруги. Калерія послѣ того долго мечтала о немъ. Но ея грезы были весьма невиннаго свойства. Ей представлялась громадная зала; вся залитая огнями. За зеленью, за пышными вѣеровидными листами играетъ невидимый оркестръ. Въ залѣ нѣтъ никого. Только она съ нимъ несутся «въ вихрѣ вальса». Куда и зачѣмъ — неизвѣстно!.. Она купила себѣ тетрадку, озаглавила ее: «Mes douleurs» и выписала туда письмо Татьяны къ Онѣгину. По вечерамъ неопредѣленно глядя въ пространство она читала вслухъ:

Я вамъ пишу, чего-же болѣ?

Что я могу еще сказать?

Теперь я знаю — въ вашей волѣ

Меня презрѣньемъ наказать…

а при словахъ: «Зачѣмъ вы посѣтили насъ — въ глуши забытаго селенья?» на глаза ея навертывались непрошенныя глупыя слезы и она повидимому ни съ того ни съ сего бросалась и цѣловала одну изъ воспитанницъ старшаго курса столь мужественнаго вида, что у нея надъ верхнею губою показывались настоящіе усы, а отъ висковъ шло внизъ нѣкоторое подобіе бакенбардъ… Дѣвица эта — во время институтскихъ танцклассовъ — всегда исполняла роль кавалера, на крылосѣ пѣла такимъ густымъ контральто, что трудно было опредѣлить, гдѣ кончается оно и начинается басъ, любила больше всего картофель въ рубашечкѣ^[2] и почему-то носила между подругами прозвище Монтезумы. Объятія Калеріи такъ надоѣли Монтезумѣ, что при первыхъ словахъ: «я вамъ пишу» — Монтезума старалась помѣстить между Калеріею и собою — по крайней мѣрѣ столъ, а когда это не подѣйствовало, толкнула ту локтемъ въ бокъ, такъ, что «бѣдный ангелъ» вообразила, что у него чахотка и начала декламировать:

Подъ небомъ голубымъ страны своей родной

Она томилась, увядала…

Потомъ ей стало ужасно жалко самое себя — и она разрыдалась, представляя себя такую «чистую и прекрасную» лежащею въ бѣломъ глазетовомъ гробу и осыпанную розами. Розы должны были, умирая, благоухать на ея трупѣ, а тамъ на небеса le bon Dieu уже ожидалъ своего «непорочнаго» ангела…

Бѣдному ангелу, вѣроятно, всю жизнь пришлось-бы провести за высокими стѣнами института. Мало-по-малу въ ней успокоивалось даже тревожное любопытство молодой души — узнать, что творится тамъ, «на волѣ», откуда иной разъ такъ радостно, маняще свѣтили ей ясныя голубыя небеса, вѣяло свѣжимъ вѣтеркомъ, пробуждающимъ неопредѣленныя желанія и смутные порывы унестись куда то далеко, далеко! Она уже перестала обращать вниманіе на Монтезуму и разъ объявила, что у той «неприличная физіономія». Монтезума, привыкшая въ институтѣ къ общему поклоненію, обидѣлась и пожаловалась maman. Калерія потомъ долго плакала и цѣлую недѣлю не говорила съ «своимъ врагомъ». Но всѣмъ этимъ маленькимъ огорченіемъ ея безцвѣтнаго существованія скоро сама судьба положила конецъ. Разъ, когда она распекала маленькую воспитанницу за перепачканные чернилами пальчики, причемъ та, оправдываясь, увѣряла, что это «тѣнь», Калерію вдругъ позвали внизъ — къ maman. Начальница института, которую пепиньерки между собою называли бонзой за ея важность или Далай-Ламой — сидѣла вмѣстѣ съ очень просто одѣтой дамой, такъ что Калерія тотчасъ отнесла ее къ разряду «мовешекъ».

— Ma petite! — коснулась начальница ея лба губами и оставила въ немъ слѣды отъ розовой помады. Ваша родственница въ Ниццѣ вспомнила о васъ наконецъ. Вотъ ея знакомая m-me… madame? — вопросительно обернулась она къ той.

— Сывороткина…

На лицѣ у maman явилось негодующее выраженіе. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ можно носить такую фамилію и лѣзть съ нею въ гостинную, откуда только что вышла m-me la princesse Oboldouy-Tarakanoft… Сывороткина очевидно тоже почувствовала это и приняла умоляющій видъ, точно извинялась.

— Онѣ пріѣхали за вами. Вы, разумѣется, если хотите, можете остаться у меня, но — въ виду того, что эта тетушка ваша въ Ниццѣ — единственная родня вамъ… я-бы совѣтовала вамъ подумать.

— И потомъ климатъ! — вдругъ вырвалось у Сывороткиной.

— Что? — осторожно подняла вверхъ начерненныя брови maman, точно давая знать, что она ни за что болѣе не отвѣчаетъ.

— Я говорю климатъ… Ахъ какой климатъ. Помилуйте — лимоны!.. И общество… деликатное — путалась та. — Каждый день музыка заграничная! и… море… А у моря по променаду англичанки въ ландахъ катаются.

«Ландахъ» окончательно убило Сывороткину во мнѣніи начальницы. Maman уже не говорила съ нею.

— Такъ вы, милое дитя, подумайте, а завтра… эта… дама зайдетъ узнать ваше рѣшеніе.

Милое дитя, которому было уже девятнадцать лѣтъ, тоже встала.

— Я ничего не знаю о тетѣ. Она ни слова мнѣ не писала…

— Ахъ, какая я дурища, — вдругъ вырвалось у Сывороткиной, ъю-- Вѣдь у меня къ вамъ письмецо…

Уже выходившая изъ гостиной maman, при словѣ «дурища», быстро обернулась, презрительно обвела эту даму такимъ взглядомъ, что та, я думаю, была готова спрятаться въ ридикюль, гдѣ она теперь рылась… Взявъ письмо, Калерія величественно простилась съ Сывороткиной, сказавъ ей — «я подумаю!» Потомъ догнала въ другой комнатѣ maman и съ виноватымъ видомъ обратилась къ ней:

— Я должна просить прощенія.

— Въ чемъ это, дитя мое?

— Я была невольной причиной непріятности… Эта дурно воспитанная женщина… Я, право… Еслибы я только знала…

— Мнѣ отрадно, что у меня, въ институтѣ, такъ чувствуютъ разницу съ… ними… Я васъ понимаю, ma chère… Вы должны негодовать, но, я думаю, ваша тетушка не такъ виновата, какъ намъ кажется. Разумѣется, она могла послать кого-нибудь получше. Но не будемъ поспѣшны въ заключеніяхъ…

И еще разъ оставивъ на ея лбу слѣды губной помады, Далай-Лама величественно удалилась.

Наверху Калерія встрѣтила Монтезуму, съ которой уже помирилась и даже въ ознаменованіе этого помѣнялась брошью — серебряною голубкою съ бирюзовой незабудкой въ клювѣ, на ея перочинный ножикъ.

— Меня зовутъ въ Ниццу! — гордо объявила ей Калерія.

— Куда?

— Ницца на Средиземномъ морѣ, городъ французской республики, знаменитый купаньями, на которыя съѣзжаются со всѣхъ концовъ міра.

Едва-ли не въ первый разъ ей понадобилась географія.

— Зачѣмъ-же?..

— Тамъ у меня тетя… Зимою цвѣтутъ розы… И англичанки катаются въ ландо!..

— Постой, я ничего не понимаю. Зачѣмъ же тебѣ купанья и ландо. Вѣдь они не твои?

— Монтезума, ты глупа! Моя тетя grande-dame… Я тамъ могу занять положеніе… И, разумѣется, я не забуду васъ всѣхъ… здѣшнихъ… Я вамъ непремѣнно пришлю фотографіи Ниццы… Ахъ, море… Какъ это хорошо у Пушкина: о море, море, кто тебя усѣялъ бѣлыми костями…

— Ты путаешь, Калерія.

— Ну, ужъ, пожалуйста: у меня изъ русской словесности всегда было пять съ плюсомъ.

Впрочемъ, въ письмѣ ее ждало нѣкоторое разочарованіе.

Тетя писала ей, что, задумавъ взять къ дѣтямъ русскую гувернантку — она вспомнила о племянницѣ и рѣшила прежде всего ей предложить это мѣсто. «Все лучше родной, чѣмъ посторонней». А такъ какъ о Калеріи она слышала, какъ о дѣвушкѣ скромной, разсудительной, то и совѣтуетъ ей, не колеблясь, выѣзжать съ Сывороткиной въ Ниццу. Сывороткина — хотя дама «не нашего круга», но она давно живетъ тамъ для здоровья и «на нее Калерія можетъ вполнѣ положиться». Только впередъ при этомъ просила помнить, что «она въ домѣ будетъ прежде всего гувернанткою, а ужъ послѣ родственницей; для нея въ свое время было сдѣлано все и теперь ей, Калеріи, предстоитъ долгъ отблагодарить за расходы и заботы о ней».

Она точно съ неба упала.

Она всю ночь не спала, думая, что ей дѣлать, и вдругъ было замиравшая уже жажда жизни нахлынула на нее теплою, одуряющею волною. Эта волна, подхватила дѣвушку и, тихо укачивая, понесла въ яркую, яркую даль, гдѣ все розовѣло, сіяло мягкимъ и разнѣживающимъ свѣтомъ, являлось такъ прекрасно, ново!.. Сердце ея жутко и радостно билось, она, широко открывъ глаза, смотрѣла на бѣлую стѣну комнаты и ей рисовались на этой стѣнѣ чудные смутные миражи, непонятные, но манящіе далеко-далеко отсюда… Ей вдругъ показалось страшнымъ оставаться здѣсь, въ институтѣ. И странно: еще наканунѣ она улыбалась, вспоминая письмо подруги: «неужели ты заживо похоронила себя тамъ!», а теперь ей дѣйствительно почудилось, что она заживо схоронена, что долго-долго надъ крынікою ея гроба неслась жизнь — а она не могла даже крикнуть «спасите!..» Неужели теперь, когда крышку этого гроба приподнимали надъ нею, она останется лежать добровольно, съ скрещенными на груди руками и опущенными вѣками неподвижныхъ глазъ, безъ желаній въ сердцѣ, безъ мыслей въ пробуждающемся умѣ. О, нѣтъ, скорѣе, скорѣе… Она встала съ постели и босикомъ прошлась по полу… Холодъ его нѣсколько успокоилъ ея расходившіеся нервы. Она прижалась горячей головой къ стеклу окна и вдругъ ей страстно, неудержимо страстно захотѣлось поскорѣе отсюда, вонъ изъ этихъ стѣнъ, навстрѣчу всему счастью, всей радости жизни… Она почувствовала, что останься здѣсь еще день-два, и пожалуй она задохнется…

Утромъ, блѣдная и измученная безсонною ночью, она объявила начальницѣ, что рѣшилась ѣхать.

— Да хранитъ тебя Богъ!.. — торжественно проговорила Далай-Лама. — Помни, чему училась здѣсь, институтъ тебя выпускаетъ во всеоружіи добродѣтели… и… и… и хорошихъ манеръ. Умѣй сохранить первую и… не испортить вторыя… а мы будемъ за тебя молиться!

Та расплакалась…

Плакалъ впрочемъ весь институтѣ. Монтезума подарила ей величайшую свою драгоцѣнность — портретъ расфуфыреннаго пѣвца съ надписью «душка», даже маленькая воспитанница, которая постоянно отличалась запачканными въ чернилахъ пальчиками, убѣжала куда-то и, когда Калерія уже садилась въ карету, вдругъ появилась передъ дверцами, вся въ слезахъ, швырнула ей на колѣни украденнаго у швейцара котенка и только могла проговорить, всхлипывая:

— КалеріяАлексѣевна… Онъ очень любитъ сливки! А чаю совсѣмъ не пьетъ…

Едва-едва дѣвушкѣ удалось отдѣлаться отъ этого подарка.

Она только теперь поняла, что ее здѣсь любили — столько было криковъ, воплей, слезъ, объятій и поцѣлуевъ!

Институтъ остался позади… Калерія Алексѣевна въ окно кареты разсѣянно смотрѣла на шумныя улицы, яркія вывѣски, на проѣзжавшихъ мимо извощиковъ, на городовыхъ — и не могла бы дать себѣ отчета — запотѣли стекла или это у нея въ глазахъ слезы. Рядомъ Сывороткина одинаково глупо таращилась на все и изрѣдка, ни съ того, ни съ сего, восклицала:

— Ахъ, mademoiselle, если бы вы знали, какъ нынче трудно жить замужней дамѣ, которая съ понятіемъ.

И тотчасъ же, забывая объ этомъ, переходила къ другому, не менѣе интересовавшему ее соображенію.

— Зачѣмъ это порядочныя женщины нынче мопсовъ держатъ? У насъ, въ Ниццѣ — два мопса у madame Катинъ, брюхо по землѣ и слюна на мордѣ… Какъ увижу — такъ у меня кусокъ въ горло не идетъ, а апельсины туда привозятъ изъ Алжира!..

— Что у тети собирается много народу?

— Да… Только она молодыхъ дамъ не любитъ. Сами понимаете, мужъ у нея… Совсѣмъ красавецъ. Ну, а она старше его на пятнадцать лѣтъ… Ихъ вѣдь только распусти… Хвосты-то у нихъ сейчасъ на отлетъ…

— У мопсовъ? ничего не поняла Калерія.

— Нѣтъ, у этихъ самыхъ, у мужьевъ.

— Какіе хвосты?

— Ихніе… Какіе еще… Другая француженка вѣеромъ такъ не можетъ… Ахъ, сколько нашей сестрѣ отъ нихъ приходится муки принимать. Будете замужемъ, душенька, не вѣрьте. Онъ вамъ станетъ говорить — а вы неглежа. Ничему не вѣрьте. Онъ вамъ слова — а вы ихъ совсѣмъ напротивъ понимайте! Особливо которые со слезой — совсѣмъ подлецы!

Но та уже не слышала…

Ей вдругъ ужасно жалко стало института. Откинувшись въ уголъ кареты, она вспоминала свою маленькую съ голыми стѣнами комнатку, и та сдѣлалась ей разомъ дорога и близка. Искусственныя розы у зеркальца, пухлый гипсовый младенецъ, котораго она принимала за ангела, тогда какъ уличный продавецъ упорно рекомендовалъ его купидономъ, плачущая дѣвушка съ разбитымъ кувшиномъ, въ рамкѣ, ею самой оклеенной золоченой бумагой. Желѣзная кровать съ жиденькимъ бѣлымъ одѣяломъ; окно съ замазанными известкой стеклами и зеленой занавѣской; «казенная» икона Николая-Чудотворца съ голубою лампадой, откуда робкій и ласковый огонекъ такъ нѣжно и кротко, словно прищуриваясь, смотрѣлъ на нее въ безсонныя ночи; простенькая дорожка отъ двери къ столу, гдѣ лежали двѣ-три книжки и выцвѣтшій альбомъ съ надписью «память моего сердца»… нѣсколько фотографій, булавками приколотыхъ къ стѣнѣ у изголовья, и ночной столикъ съ ярко вычищеннымъ мѣднымъ подсвѣчникомъ… Кто-то помѣстится теперь въ этой комнаткѣ? Только бы не противная Саранчева, которую весь институтъ звалъ лошадью. Калеріи почему-то казалось, что «лошадь» сейчасъ же протретъ известку на окнѣ — и будетъ по часамъ смотрѣть на проѣзжающихъ мимо офицеровъ. Недаромъ у нея растутъ баки и хотя она разсказываетъ, будто у всѣхъ красивыхъ испанокъ есть такія, но она, во-первыхъ, не испанка, а во-вторыхъ, это неприлично порядочной дѣвушкѣ. Калерія даже обидѣлась за свой уголокъ. По мнѣнію всѣхъ — въ его стѣнахъ витали безплотные ангелы, нсе благоухало добродѣтелью и чистотою души — и вдругъ въ нихъ станетъ распоряжаться широкобедрая дѣвица съ бакенбардами, сама разсказывавшая, что она когда-то прочла даже «Нану» Золя. Положимъ, когда ее призвала къ себѣ Далай-Лама — лошадь немедленно отреклась отъ Золя, а на вопросъ о «Нана» — отозвалась, что она съ этой дамой вовсе незнакома, такъ что maman прослезилась даже и, поцѣловавъ ее въ лобъ, проговорила:

— Я теперь вижу, что мои труды не пропали даромъ… Молитесь, дочь моя! Я могу умереть спокойно.

И отпустила ее величественнымъ жестомъ мягкой, пухлой и бѣлой руки…

И этой тишины въ ея комнатѣ не будетъ. Калерія бывало ляжетъ на постель, скреститъ на груди руки, слушаетъ безмолвіе кругомъ, а сама сладко думаетъ — «какая я святая. Если я умру сейчасъ, le bon Dien дастъ мнѣ голубыя крылья и укажетъ мѣсто у своего престола… А у лошади ноги большія — она такъ настучитъ тамъ, что даже внизу услышатъ»…

Ей вдругъ страстно захотѣлось вернуться въ институтъ; но въ это время карета остановилась у какого-то подъѣзда, изъ котораго выскочилъ швейцаръ и отворилъ дверцы…

— Все готово? спросила его Сывороткина.

— Для барышни?.. Все-съ…

— Икону не повѣсили? Не было у васъ?

— Хозяинъ самъ приколотилъ въ уголъ… Онъ хоть и нѣмецъ — а соблюдаетъ.

— Провѣтривали?.. Форточку отворяли?

— Андреемъ душили даже. Такой духъ идетъ, какъ въ первыхъ домахъ.

Сывороткина сладко улыбнулась.

— Я ужъ для васъ, душенька — постаралась! У насъ комнаты рядомъ. Моя только похуже, да и куда мнѣ — чумичкѣ… Въ зеркало протинно смотрѣть а когда то и мнѣ руки цѣловали!.. Вы барышнины вещи возьмите… Картонки эти… Сундукъ у нихъ — у кучера на козлахъ. Никакихъ больше шпитончиковъ нѣтъ.

— Чего?

— Шпитончиковъ? Шкатулокъ маленькихъ… Ну, и слава Богу. Въ дорогѣ съ вещами наплачешься. Вотъ въ Россіи ничего, а заграницей сейчасъ все въ багажъ пожалуйте и за каждую мелочь деньги…

Въ коридорѣ, куда вошла Калерія, пахло кухней и сквернымъ мыломъ. Мимо дѣвушки, грудью впередъ, пробѣжала горничная съ дерзкими и наглыми глазами. Одна изъ дверей отворилась; оттуда выглянула толстая лупоглазая жилица. Пепиньерка замѣтила, что у той съ плоскаго лица сыплется пудра на откровенно распахнувшійся капотъ. Пока Сывороткина о чемъ-то переговаривалась съ унылымъ лакеемъ, у котораго одна фалда чернаго фрака зачѣмъ-то попала въ карманъ, а на затылокъ изъ-подъ воротника выѣхали двѣ бѣлыя тесемки — Калерія смотрѣла на лупоглазую даму, а та на нее. Наконецъ за тою показалось пухлое и красное лицо съ закрученными усами и подмигнуло дѣвушкѣ. Она вспыхнула и отвернулась.

— Пожалуйте, милочка, пожалуйте… заторопилась Сывороткина… Вотъ ваша комнатка, а вотъ и моя… Двери въ двери… Тутъ мнѣ сказывали — все хорошіе господа живутъ. Напротивъ — графиня настоящая… Я ее видала: рыжая, въ веснушкахъ — гаданьемъ занимается; къ ней тайные совѣтники на собственныхъ лошадяхъ ѣздятъ. Большія деньги ей за это платятъ. Я сама собиралась, да страшно, подъ сердце подкатываетъ — боюсь. Вдругъ — гробъ А рядомъ съ вами за этой дверью — актриса; про нее въ газетахъ пишутъ «божественная».

— Актриса? съ ужасомъ переспросила Калерія Алексѣевна.

— Да!.. не поняла та ея волненія… Брилліанты у нея, душенька, такіе, что я разъ посмотрѣла, такъ у меня подъ ложечкой засосало. Кажется случись — украла бы!.. Букетовъ ей носятъ этихъ… А въ Ниццѣ, душенька, за франкъ можете вотъ какой купить… Ну, говядина тамъ дороже. За кило мы по два платили… А рубашку выстирать цѣлый капиталъ, и на площади фонтаны.

Калерія уже не слушала и подошла къ зеркалу.

У нея еще никогда не было такого. Это отражало всю ея стройную и тоненькую фигуру, такъ что дѣвушка даже улыбнулась себѣ самой… Въ самомъ дѣлѣ, передъ нею было бѣленькое личико съ большими глазами и красивыми высокими бровками… Гладко зачесанные волосы вились у висковъ и толстою косою закручивались на затылкѣ…

«А вѣдь я хорошенькая!» мелькнуло у нея въ головѣ.

И вдругъ что-то сладко, сладко заныло въ ея сердцѣ… Она задышала порывисто — полураскрыла губки и между ними блеснули мелкіе, бѣлые, хорошо подобранные одинъ къ одному зубы. Она вспомнила, какъ ихъ хвалили въ институтѣ (Боже мой, какъ онъ вдругъ показался ей далекъ отъ нея)… А талія гибкая, изящная… Именно изящная. Недаромъ учитель исторіи когда-то говорилъ: «вы сложены, какъ парѳянская стрѣла». — А развѣ стрѣлы складываются? наивно спрашивала она, щуря ему глазки… Сывороткина, войдя въ эту минуту и замѣтивъ, что дѣвушка смотритъ въ зеркало, заговорила:

— Много вы на своемъ вѣку ихнихъ сердецъ перегубите…

— Чьихъ?

— А кавалерскихъ… Чтобъ имъ подлецамъ!.. Не жалѣйте ихъ милочка, при случаѣ… Не стоютъ они, павлины, жалости. Какъ они рвутъ нашу сестру! Какъ рвутъ! Кокъ въ голову да зубами за горло… Еще не очнешься, а онъ ужъ хвостъ-то вѣеромъ передъ другой распускаетъ, охаживаетъ ее… Фррръ, фррръ!.. А крыльями съ земли пыль ей въ носъ… да кругомъ, да кругомъ… Грудь впередъ… глаза на лобъ… Много я ихъ видѣла такихъ-то капельмейстеровъ!… Такъ закружатъ, что и дороги подъ ногами не найдешь: поневолѣ за ними бѣжишь… А вотъ вамъ грѣхъ будетъ — потому вы совсѣмъ какъ въ журналахъ рисуютъ. Красавица…

Калерія улыбалась. Ей было пріятно слышать это и все слаще и слаще дѣлалось на душѣ и смутно тянуло къ неизвѣстному… Теплой волной заливало грудь. Сама чувствовала, что у нея разгораются щеки… Сѣла въ кресло… Звонъ въ головѣ, только такой пріятный, точно убаюкиваетъ ея мысли, въ нѣжномъ снѣ на дно какого-то томнаго счастья погружаетъ…

— Да, душечка, тараторила Сывороткина… Много благородная дѣвица, съ красотой ежели, можетъ сдѣлать, потому и у папильоновъ-то этихъ разуму вѣдь мало. Жадности у нихъ сколько хочешь, а разуму капелька, да и ту они всю въ винѣ развели… Анъ ее и нѣтъ… Такъ они за вами ударятся — увидите… А вы только къ нимъ, точно они вамъ и не надобны… Страдайте-де, а мнѣ все равно, потому на ваши фокусы я плевать хотѣла…

Дѣвушку покоробило, но она заставила себя разсмѣяться.

— Вы, душенька, узнаете, какіе они штукатуры.

— Я бѣдная… у меня ничего нѣтъ.

— Потому-то вамъ и слѣдуетъ свою позицію держать! Красота — это капиталъ отъ Бога. Надо его въ хорошія руки… Впрочемъ, тетенька ваша на этотъ счетъ аховая. Она васъ наставитъ… Тамъ-то въ Ниццѣ — что князьевъ, графовъ этихъ! Хоть и не графъ, все равно называется графомъ. Потому деньги есть — хоть королемъ зовись — только дороже за все платить заставятъ. Тамъ франки дешевы на нашъ рубль по два съ половиной даютъ… Вотъ какъ вы увидите козыря этакаго — сейчасъ его изъ колоды-то на столъ… Да марьяжнымъ козыремъ и накройте. А то время пропустите — при пиковомъ интересѣ останетесь, и одна вамъ будетъ дорога: всю жизнь гувернанткой по чужимъ дѣтямъ скитаться… Я васъ любя — вѣдь. Потому вижу — добро пропадаетъ даромъ… Въ институтахъ вы точно конфетки въ коробочкахъ кондитерскихъ. Никто васъ не видитъ, никого — вы… Лежите себѣ цѣлые дни — да покупателя ждете. А тутъ — другое дѣло. Тутъ, милочка, какъ въ сраженіи. Подошелъ къ тебѣ кавалеръ — ты и знай — врагъ онъ тебѣ… Улыбаться-то ему улыбайся, глазами закатывай да боками верти такъ, чтобы у него у шельмы колѣнки ходуномъ ходили — а сама норови какъ бы его ловче за горло да за шаферами — «Исайя ликуй» послушать. Потому если натуральная дѣвица, у которой все на своемъ мѣстѣ, сама себя не устроитъ — кто о ней позаботится? Кому дѣло чужую бѣду разводить?.. Очень надо! И ихъ нынче за горло-то не сразу… Они-то отъ брака какъ черти отъ ладану. Много съ ними лукавства надо, ахъ, много… Потому какъ и ихъ винить. Своя воля кому не дорога!.. Ну, и бѣгаютъ они отъ нашей сестры, если замѣчаютъ, что мы ихъ намѣрены за шиворотъ да въ церковь… Настоящая война, милочка. И еще — толковая юпка теперь. Развѣ безъ нея возможно? А цѣна ей плохо плохо восемнадцать рублей. Ну ко?

Но Калерія уже не слышала ее… Теплыя волны, заливавшія ея грудь, теперь, казалось, все затопляли кругомъ и, ласково покачивая, уносили дѣвушку къ волшебнымъ счастливымъ берегамъ, такъ нѣжно млѣвшимъ вдали подъ солнцемъ и синимъ небомъ…

Сывороткина думала, что она устала и хочетъ отдохнуть.

— То-то… Будемъ вмѣстѣ въ Ниццѣ, тамъ вы всю эту механику на ладони разсмотрите — слѣпымъ глазомъ! А пока я тоже къ себѣ пойду — дѣловъ, дѣловъ!.. Одной икры мнѣ заказано привезти туда двѣнадцать жестянокъ, да селедокъ нашихъ, да семги… Икра-то тамъ кусается… 15 франковъ фунтъ, поихнему ливръ!

Она уже оканчивала болтать за дверями…

Дѣвушка оглядѣлась. Сейчасъ — у себя въ парижской спальной — вспоминая этотъ день, Калерія видитъ все до послѣдней мелочи, до самой незначительной черточки! И еще бы не видѣть! Сколько бы ни прожила она, а это первое время ея свободы, юности, чистоты, даже пожалуй счастья будто въявь встаетъ передъ ней всякій разъ, когда, какъ сегодня, она уйдетъ въ наивное далекое прошлое. Кому оно не дорого! Какъ бы женщина ни пала, она никогда не забудетъ дней, когда ей недоставало только крыльевъ, чтобы походить на серафима. Отъ глупыхъ мечтаній юности до сѣдыхъ волосъ вѣетъ на нее нѣжнымъ благоуханіемъ святости, покоя, душевнаго равновѣсія.

Сундуки ея и картонки были поставлены къ стѣнѣ. На полу оказывался заштопанный и зашитый коверъ… Цѣлыя поколѣнія случайныхъ жильцовъ и жилицъ пачкали его грязными подошвами. Мебель тоже носила сальные слѣды головъ, опиравшихся о спинки креселъ и дивана. На красномъ трипѣ — были ссадины, позолота ободковъ облупилась, полиняла и потускла… Маленькій столикъ въ углу, на немъ глупая фаянсовая ваза съ нелѣпо намалеванными желтыми цвѣтами и красными амурами. Край отбитъ, извнутри торчитъ ручка метелки, которою горничная давно уже не обмахивала ничего здѣсь. На окнахъ гардины, но онѣ прорваны и грубо закрѣплены толстыми нитками. Стекла тусклы, такъ что черезъ улицу едва видна большая облѣзлая вывѣска… Кровать покрыта краснымъ байковымъ одѣяломъ — даже не третьей свѣжести… Подушки въ протершихся, хоть и чистыхъ наволочкахъ. Графинъ съ водой, на графинѣ пыль, а вода пожелтѣла… Калерія обводила все это разсѣяннымъ взглядомъ, но не замѣчала, до какой степени комната ея протухла… Ей, видѣвшей до сихъ поръ только голыя стѣны института, — растрескавшаяся позолота, облысѣвшій бархатъ, наглые обои съ серебряными разводами, заплеванный коверъ, грубыя гардины — казались чѣмъ-то новымъ, пожалуй даже роскошнымъ… Объ этомъ она читала, но ничего подобнаго не видѣла. Положимъ, уголокъ Далай-Ламы былъ лучше. Но институтская maman вообще казалась божествомъ, а ея пребываніе недоступнымъ простому смертному раемъ. Калерія еще разъ вздохнула счастливо, радостно — до того уже на первыхъ порахъ ей нравилась новая жизнь… Она хотѣла даже заснуть, но картины, висѣвшія на стѣнахъ, обратили на себя ея вниманіе. Дѣвушка не знала, что это жалкія олеографіи. Она смотрѣла на дерево розоваго цвѣта и желтый бликъ заходящаго за фантастическими колоннами солнца, потомъ перевела взглядъ рядомъ — и вспыхнула…

— Ай, какой срамъ! подумала, но сердце у нея тотчасъ же забилось и такъ какъ дверь къ Сывороткиной была притворена, она подошла поближе къ картинѣ. Кровь залила лицо Калеріи… Съ краснаго фона нагло смотрѣлъ кудрявый цирульникъ съ закрученными усами и эспаньолкой въ видѣ запятой. Рука его обнимала ноги сидѣвшей напротивъ женщины. И институтка съ жаднымъ любопытствомъ слѣдила, какъ пальцы этого донъ-Жуана впивались въ толстыя, въ зеленыхъ чулкахъ икры трехполѣнной дамы, стыдливо закрывавшейся вѣеромъ…

— Неужели они дѣлаютъ это? думала Калерія и что-то новое, чего она сама стыдилась, поднималось въ ея душѣ и одурманивающимъ туманомъ окутывало ей голову. Ай, какой срамъ. Отчего же она только вѣеромъ закрывается, а не кричитъ.

И эта глупая закругленная эспаньолка, казалось, дразнила ее, Калерію, касалась ея лица… Она даже отодвинулась, точно на своихъ ногахъ почувствовала прикосновеніе тонкихъ безпощадныхъ пальцевъ.

— Я бы крикнула! Вотъ «лошадь», впервые съ завистью подумала она объ институтской подругѣ. Вотъ «лошадь» — ей хорошо. Она все знаетъ — такія книги ей братья въ коробкахъ съ конспектами приносили. Бывало она читаетъ одна, краснѣетъ, смѣется, а намъ ни за что не показываетъ, даже боится, какъ бы не вышло чего-нибудь… Развѣ такъ именно любятъ? Это и называется «любить»?.. Взять сначала за ноги… Фу, какъ это глупо… и все-таки ужасно стыдно… Нѣтъ, я бы крикнула, ей-Богу крикнула. Когда старикъ докторъ, года три назадъ, прививая ей оспу, держалъ ея руку у плеча, Калерія, вся красная, чуть не плакала отъ стыда… А тутъ вдругъ…

Она отошла отъ олеографіи и опять сѣла въ кресло… Тишину слушала… А потомъ вдругъ ей представилось, что скоро можетъ быть другой такой же съ усами станетъ на колѣни передъ нею и обниметъ ея ноги… Она хотѣла встать и не могла; всю охватывала истома и нѣга… Неужели это такъ страшно, какъ толкуетъ Сывороткина… Но вѣдь это значитъ всегда такъ бываетъ, ежели даже на картинахъ рисуютъ?.. Со всѣми… И съ нею тоже?.. Отчего ихъ не учили этому въ институтѣ; теперь она бы не оказывалась такой дурой, къ чему ей «сумма квадратовъ катетовъ», когда она самыхъ простыхъ вещей не знаетъ!..

Вошелъ засаленный лакей по-прежнему съ одною фалдою въ карманѣ, поставилъ на столъ лампу, отъ которой запахло керосиномъ. Рядомъ въ комнатѣ у Сывороткиной что-то упало… За другими дверями, изъ помѣщенія, занятаго «божественной» «актрисой», послышалось нѣсколько аккордовъ, смѣхъ… Мужской голосъ запѣлъ что-то… Женскій ему вторилъ и опять хохотъ… Стукнула крышка рояля — дверь задрожала — точно на диванъ, стоявшій за нею, кто-то бросился…

— Ну… Иванъ Николаевичъ — убирайтесь… Вѣдь рядомъ живутъ… Надоѣли…

Слова эти такъ и остались въ памяти у Калеріи.

— Я ничего… Что же я дѣлаю?

— Ничего!.. Только я васъ по рукамъ за это… Держите себя прилично. А то я позову горничную… И… и не велю васъ принимать больше…

«Неужели онъ ее тоже за ноги хватаетъ?» пронеслось въ головѣ у дѣвушки, и она вся красная, не зная что дѣлаетъ, наклонилась, чтобы посмотрѣть въ замочную скважину. Но, увы — за нею было темно. Должно быть спинка дивана заслоняла…

Впрочемъ «Иванъ Николаевичъ» вѣрно тоже успокоился, потому что актриса ему начала разсказывать, какой страшный успѣхъ она имѣла въ Новочеркасскѣ, гдѣ «студенты» выпрягли лошадей изъ ея кареты…

— Да въ Новочеркасскѣ университета нѣтъ! заикнулся было Иванъ Николаевичъ.

— Вотъ еще — нѣтъ, значитъ есть, если на себѣ возили… Для меня вездѣ есть! Для кого можетъ быть и нѣтъ, а только не для меня! Я вездѣ громадный успѣхъ имѣла!.. Въ Ростовѣ на Дону греки меня — боготворили. Одинъ даже на моемъ бенефисѣ застрѣлиться хотѣлъ. Подать букетъ и застрѣлиться.

— Зачѣмъ это?

— Чтобы всѣ знали, какой онъ благородный грекъ!.. А я ему и позволяла только всего, что руку въ ладонь цѣловать.

«Зачѣмъ это въ ладонь?» завертѣлось опять въ умѣ у Калеріи. Зачѣмъ въ ладонь? Что это значитъ? И что я должна дѣлать, если кто-нибудь меня въ ладонь поцѣлуетъ? Хорошо это или дурно?.. Ахъ зачѣмъ насъ этому не учили?

И вдругъ всѣ Вальпарайзо и Мстиславы Удалые — показались ей ничего не стоющею дрянью. Въ самомъ дѣлѣ: ну, что въ томъ, что въ Сантъ-Яго канатныя фабрики, а Лже-Смердиса смѣнилъ Дарій Гистаспъ? Насколько эти канатныя фабрики и Гистапсы съ Смердисами дадутъ ей возможность разобраться съ пустѣйшими вопросами.

Рядомъ стало тихо.

Иванъ Николаевичъ простился и ушелъ, причемъ сосѣдка почему-то вытолкнула его за дверь… Потомъ она сѣла къ роялю и запѣла, но совсѣмъ необыкновенное. Въ институтѣ тоже пѣли, но больше о птичкѣ или рыбкѣ… «Если бы я птичкой!» или «Дитя, твоя молитва» или «Земные помыслы несмѣютъ коснуться вашихъ устъ святыхъ…» А тутъ вдругъ Калерія разобрала:

Ахъ, какъ онъ меня лобзаетъ…

Какъ ласкаетъ горячо…

И вдругъ страшная мысль пришла въ голову дѣвушкѣ.

— Неужели я такая дура, что ничего — такъ-таки ничего не знаю и не понимаю!..

Она бы теперь готова была засмѣяться надъ тою наивною, глупенькою, неопытною дѣвочкой, если бы вдругъ ей не захотѣлось плакать… Въ самомъ дѣлѣ, какъ ея настоящее не похоже на первый день ея воли, на этотъ проблескъ свободы, когда непроницаемыя институтскія стѣны остались позади и странная непонятная жизнь поднялась лицомъ къ лицу съ нею… О, какъ она ненавидитъ ихъ — и прежде всего этого, золостисто-русая голова котораго покоится теперь на ея подушкѣ — въ ея спальнѣ. Всѣхъ, такъ и хватавшихся за нее руками, готовыхъ обманывать ее и обманывавшихъ тысячи разъ прежде, чѣмъ она сама не научилась вѣчной лжи, звѣриной хитрости. Потомъ она мстила имъ рабствомъ, за побѣды надъ нею. Надо сказать правду, она заставила ихъ дорого оплатить ихъ первое торжество. Она была овцой сначала — и какъ овцу каждый волкъ ее смѣло хваталъ за горло, но — овца скоро взялась за умъ и сама сдѣлалась волчицей. Превращеніе — зоологически невозможное, но въ жизни случающееся нерѣдко. Вѣдь если она не погибла, если ее не вышвырнули на бульваръ, на улицу, если ее не растоптала безпощадная колесница кровожаднаго божества разврата, такъ только потому, что она съумѣла скоро стать на ноги сама…

А какъ она была глупа — какъ глупа!

И день за днемъ — все это время воскресало передъ нею — день за днемъ, часъ за часомъ. Безсмысленное съ его безцѣльными паденіями и никѣмъ неоплаканными печалями!.. Сложись иначе обстоятельства — можетъ быть и изъ нея вышла бы такая же праведная, какъ и другія… И она не должна была бы жертвовать совѣстью, сердцемъ, всѣмъ, что, не смотря ни на какую кару — живетъ въ каждой женщинѣ, куда бы ее судьба ни закинула.

О, едва ли есть на свѣтѣ такая мука, которою она могла бы воздать имъ, своимъ повелителямъ, за то, что они заставили ее испытать и выстрадать на первыхъ порахъ! Едва ли! И если у нея теперь нѣтъ жалости ни къ кому — кто же посмѣетъ обвинить ее.

Левъ Самойловичъ заговорилъ что-то — со сна.

Она обернулась къ нему… Прислушалась. Но онъ опять задышалъ ровно, спокойно…

— И онъ тоже… Если бы тогда я встрѣтилась ему — развѣ онъ не сдѣлалъ бы со мною то же, что другой. Чѣмъ онъ лучше Приглядова!.. Они — на одну стать. Во всѣхъ сидитъ дикое и хищное животное, и горе намъ, пока мы остаемся людьми съ ними. Ахъ, нѣтъ, нѣтъ у меня никакой жалости въ душѣ ни къ кому. Этотъ еще лучше другихъ. Можетъ быть потому, что слабѣе всѣхъ… Говорятъ, есть люди. Почему они не попадались на моей дорогѣ? Почему я встрѣчала только такихъ, какъ Иванъ Николаевичъ!.. И она вдругъ вспыхнула, обрывая свои воспоминанія. И на зло ей, безсильныя слезы выступили у нея на глаза.

— Подлецы… Подлецы!.. Нѣтъ, какъ бы ни была отвратительна и гадка женщина, ей далеко до васъ. Будьте вы прокляты!..

Она тихонько поднялась, перешла къ окну, слегка откинула гардину и засмотрѣлась на улицу. Солнце ярко свѣтило — на противоположную сторону, горѣло въ зеркальныхъ окнахъ. Лучи скользили по майоликовымъ вазамъ, выставленнымъ на балконъ, крупныя кисти цвѣтовъ, голубыя и розовыя, свѣшивались за бронзовыя перила. А безотвязныя воспоминанія такъ и носятся, такъ и вьются вокругъ, заставляя ее опять переживать всѣ боли и муки прошлаго. Она чувствовала, что могла быть счастливой, если бы забыла или простила. Но ни забвенія, ни прощенія не находила въ душѣ. И опять день за днемъ, часъ за часомъ проходило передъ нею это первое время ея воли, ея глупой, овечьей любви… Долго она будетъ помнить грязныя меблированныя комнаты, куда ее завезла тогда изъ института услужливая «мадамъ Сывороткина».

Когда Левъ Самойловичъ проснулся — она уже спокойная, улыбающаяся, вполнѣ овладѣвшая собою — ласково встрѣтила его тихимъ и нѣжнымъ смѣхомъ.

— Какъ ты, должно быть, усталъ въ дорогѣ. Даже бредилъ.

И положила ему на голову свою мягкую руку.

Онъ благодарно взглянулъ на нее, но тотчасъ же отвелъ глаза въ сторону. Ему на мгновеніе показалось, что изъ-за ея плечъ смотритъ на него строго и пристально другая.

— Ты недоволенъ чѣмъ-нибудь? — заботливо спросила его Калерія Алексѣевна… Можетъ быть мной?..

— Нѣтъ… если кѣмъ и недоволенъ, такъ собою.

Селицкая внимательно всмотрѣлась въ его лицо…

— Ты похудѣлъ, милый… И какой нервный… Заработался?..

Она тихо провела по его лицу рукою, точно хотѣла снять съ него что-то.

— Нѣтъ… Такъ… Морской воздухъ, купанья.

Калерія Алексѣевна совершенно неожиданно упала въ подушки и разразилась неудержимымъ хохотомъ. Это было такъ внезапно, что Самсоновъ вздрогнулъ.

— Что съ тобою?..

— Постой… Ты меня смѣшишь.

— Чему это ты?..

— Морской воздухъ… Купанья… и… и… Наталья Григорьевна.

— Ты почемъ знаешь? — вырвалось у Льва Самойловича.

— Я все… все знаю… У меня своя полиція.. Вездѣ… Впрочемъ, что тебя томить, я вѣдь не ревнива. Здѣсь былъ Приглядовъ. Ты можетъ быть еще сегодня увидишь его… Впрочемъ, я прикажу никого не принимать. Я думаю, они тебѣ и тамъ надоѣли…

— Ты… ты дѣйствительно не ревнуешь?

— Къ кому?.. къ этой амфибіи…

Левъ Самойловичъ — покраснѣлъ.

— Что мнѣ за дѣло до твоихъ капризовъ? Мнѣ — ревновать! За кого ты меня считаешь. Я знаю, что только одна я могу дать тебѣ счастье… Она… Она, дѣйствительно, красива… Отличный экземпляръ для живыхъ картинъ… Достаточно даже неподвижна для этого. Послѣ того я стану тебя пожалуй ревновать къ статуямъ Луврскаго музея. Одинъ толкъ. И потомъ, зачѣмъ? Вѣдь ты свободенъ. Дѣлаешь — что хочешь. Я никогда не стояла на твоей дорогѣ… Я — люблю тебя… Счастлива, когда ты со мною… и… стараюсь не думать о томъ, что ты дѣлаешь, когда меня нѣтъ около… Я не хочу ничѣмъ стѣснять тебя. Тотъ уголокъ сердца, который ты мнѣ отвелъ — мой, я имъ довольна и ничего большаго не желаю… Я отдаюсь вся и въ замѣнъ ничего не требую… Если бы ты былъ на ней женатъ — я, какъ собака, пошла бы за тобой, горничной твоей стала, пожалуй ей служила, чтобы хоть изрѣдка тебя видѣть… Я не умѣю мучить. Другая назоветъ меня женщиной безъ правилъ. Что же — пусть ее. По-моему главное правило каждой — дать счастье и покой любимому человѣку!..

Онъ тихо цѣловалъ ея руку — и ему все свѣтлѣе и тише дѣлалось на душѣ. Точно его подхватывали и укачивали теплыя, нѣжныя волны, исполненныя нѣги и ласки. И мысль падала и все замирало въ головѣ и сердцѣ… «Оболокла-таки меня, заколдовала!» въ послѣдній разъ шевельнулся въ немъ упрекъ… «Э, да не все ли равно! Нужно же когда-нибудь быть счастливымъ».

VI.

«Оболокла, околдовала!» И дѣйствительно, было сверхъестественное въ незамѣтномъ, но. неотразимомъ вліяніи этой женщины. Черезъ три-четыре дня Самсонову вся только что пережитая имъ у моря чудная быль — казалась далекой, тусклой. Точно сонъ, оставившій смутное впечатлѣніе, миражъ, полинявшій на голубыхъ небесахъ. Левъ Самойловичъ отлично понималъ, что, отойди онъ отъ Калеріи Алексѣевны, и отъ ея очарованія тоже слѣда не будетъ; но пока она была около, онъ весь принадлежалъ ей, и безъ остатка, да и ему хотѣлось забыться, жить этою лѣнивою дѣйствительностію, ни о чемъ не думать, ничѣмъ не мучиться. Надо отдать справедливость и Калеріи: она еще никогда не была такъ нѣжна, такъ ласкова, такъ хороша, какъ будто только и существовала волей и мыслію Самсонова, являлась его тѣнью, его отраженіемъ. Все остальное замерло въ ней. Къ еще большему благополучію — Романъ Викентьевичъ не показывался. Онъ пребывалъ гдѣ-то на Нормандскомъ берегу и извѣщалъ жену ежедневно, но письма эти получались не при Самсоновѣ, и потому ничто кругомъ не напоминало ему Селицкаго. Льву Самойловичу слѣдовало ѣхать изъ Парижа, но ему трудно было встать, точно съ спокойнаго качающагося кресла. Онъ дремалъ въ немъ, погружаясь въ сладостное бездѣйствіе. Недѣли уходили за недѣлями — одна похожая на другую, такъ что, оглядываясь, онъ видѣлъ продолженіе все того же счастливаго дня, когда онъ вернулся изъ Біаррица. Порою онъ хотѣлъ писать въ Петербургъ — Натальѣ Григорьевнѣ. Что-то неопредѣленнымъ туманомъ вставало со дна души. Легкимъ недовольствомъ портило ему безмятежность и благополучіе «отдыха»; но Калерія Алексѣевна точно чутьемъ угадывала — являлась съ одурманивающими ласками и нѣжнымъ голосомъ выдумывала поѣздку, во время которой Самсоновъ оставался опять наединѣ съ нею — и отъ утренняго упрека совѣсти къ вечеру не оставалось и слѣда. Одного только напрасно ждала Селицкая. Прежде Левъ Самойловичъ каялся ей во всѣхъ капризахъ. Ему это даже доставляло удовольствіе — вѣдь онъ впередъ зналъ: она не обвинитъ его ни въ чемъ, она вмѣстѣ съ нимъ будетъ смѣяться надъ тѣмъ, что она называла «многоточіями» въ ихъ любви. Но теперь — сколько разъ она ни заговаривала о Біаррицѣ — Самсоновъ или отмалчивался, или хмурился и переводилъ разговоръ на другое. Ему было бы непріятно говорить съ ней о Свѣтлинъ-Донецкой. Отъ мысли о такой бесѣдѣ что-то ныло, болѣло и жаловалось въ его душѣ, точно тамъ вдругъ увядали цвѣты, еще наполнявшіе все кругомъ тонкимъ и цѣломудреннымъ ароматомъ… Незамѣтно ему самому — но все чаще и чаще въ его сознаніе прокрадывалась мысль: что если бы «та другая» была похожа на эту, если бы не онъ былъ ея рабомъ, а она бы умѣла и хотѣла ему служить, какъ служитъ, казалось, каждымъ біеніемъ своихъ пульсовъ Калерія Алексѣевна! Счастье не знало бы предѣла, ничего лучшаго нельзя бы и требовать отъ жизни!.. Когда наконецъ наступила пора оставить Парижъ — и то уже на столѣ лежала пачка телеграммъ съ фабрикъ и заводовъ, писемъ отъ управляющихъ, на которыя еще не было отвѣчено — онъ отрывался отъ Селицкой безъ тоски, безъ особенной печали, но съ благодарнымъ чувствомъ, съ сожалѣніемъ, отчего этотъ праздникъ не можетъ длится дольше. И сама Селицкая какъ будто вскользь говорила, обнимая его — мягкими руками, кажется, никогда еще не сдѣлавшими ни одного неловкаго движенія: «ахъ, если бы ты былъ моимъ мужемъ!» И вдругъ засмѣялась. — Чему это ты?.. спросилъ онъ ее. — Такъ, мнѣ пришло въ голову… Согласился бы мой Романъ Викентьевичъ на разводъ?.. — Разумѣется, согласился бы. Только бы дорого взялъ. — А ты?.. — Что я?.. — А ты — хотѣлъ бы быть моимъ мужемъ. Онъ улыбнулся. «Развѣ намъ такъ дурно?..» Потомъ заговорилъ о чемъ-то другомъ и ему вдругъ сдѣлалось грустно и жутко, что эта спокойная и беззаботная женщина даже не знаетъ, ради чего рано уѣхала въ Петербургъ и надъ чѣмъ работаетъ тамъ Марго де-Франсъ. Что если бы сказать Калеріи сейчасъ обо всемъ? Разорвать съ нею навсегда?.. Но какъ разъ въ эту минуту она смотрѣла на него съ такою безграничною преданностью, такъ ласкала его своими красивыми глазами, что Левъ Самойловичъ рѣшилъ обо всемъ написать впослѣдствіи, когда онъ это найдетъ возможнымъ и нужнымъ!..

Странное дѣло — уже по дорогѣ къ вокзалу желѣзной дороги Левъ Самойловичъ началъ чувствовать, что съ его души мало-по-малу сползаетъ обаяніе Калеріи Алексѣевны. Когда-то онъ самъ говорилъ объ этомъ Натальѣ Григорьевнѣ, но не ожидалъ, чтобы это случилось теперь такъ скоро, Онъ былъ привѣтливъ съ Селицкою, пожималъ ея руку, даже въ голосѣ его было то же выраженіе — но разлука уже не казалась ему тягостной! Часъ тому назадъ въ ея комнатѣ Льва Самойловича пугала перспектива громаднаго пути среди полнаго одиночества. Ему хотѣлось перенести съ собою на сѣверъ эту удобную обстановку, съ этою удобною женщиной, не отрываться отъ ея ласкъ, и — достаточно было шума и движенія парижской улицы, суеты дебаркадера, чтобы Калерія Алексѣевна точно экраномъ была заслонена мелкими и незначущими заботами отъѣзда, хлопотами, выборомъ купэ, возней съ провожавшими его знакомыми!.. Еще нѣсколько минутъ назадъ ему былъ такъ отраденъ взглядъ ея, останавливавшійся на немъ. Онъ даже не соображалъ, что и эти глаза, и эти руки оплачены имъ, что каждая ласка ея таксирована — а теперь ни горечи, ни недовольства. Удобная качалка осталась позади и о ней сейчасъ же забыли. Такъ что когда поѣздъ прошелъ черезъ Парижъ и въ отворенное окно вагона на Льва Самойловича пахнуло прохладой — онъ подставилъ ей лицо — и задумался о томъ, что его ожидало дома. Ни одной мысли не унеслось назадъ, ни одно желаніе, казалось, не застряло на avenue de Vagrame за трельяжами знакомаго ему будуара. Весь этотъ вчерашній день съ его счастьемъ и радостями полинялъ, не оставивъ въ душѣ и слѣда. Если Калерія Алексѣевна и оболакивала, околдовывала человѣка — надо сказать правду, ея волшебство не было долговременно!..

Поѣздъ быстро уносился на сѣверо-западъ…

Откинувшись на спинку дивана, Левъ Самойловичъ уже всѣми мыслями былъ впереди. Малодушный и безхарактерный человѣкъ, онъ и не каялся. Все ему казалось такъ просто, — естественно. Онъ никому не измѣнилъ, вѣдь сердце его не принимало участія въ совершившемся. «Развѣ женщины, понимаютъ что-нибудь въ этомъ — не съ ума же сходить намъ. Она никогда и не узнаетъ. Да и не зачѣмъ. Тутъ и стыдиться нечего»… Мечты его оторвались отъ Парижа, какъ птица срывается съ утеса. ни слѣда, ни воспоминанія. Какъ его встрѣтятъ въ Петербургѣ, увидится ли онъ съ «нею» и какъ увидится? Сверкнетъ ли въ ея сѣрыхъ, гордыхъ глазахъ хоть одинъ отраженный лучъ ихъ недавнихъ встрѣчъ у голубого моря подъ безоблачными небесами? Можетъ ли онъ поѣхать «къ ней»?.. Сдѣлала ли уже что-нибудь Маргарита Францовна или еще и не начинала? Въ полуснѣ, весь отдавшійся воспоминаніямъ, онъ миновалъ нѣмецкую границу. Затянувъ синею занавѣскою газовый рожокъ вагона — онъ въ потемкахъ, казалось, еще переживалъ поэтическую сказку океана. Его страданія и муки были забыты. Въ памяти остались счастливые дни и часы у далекаго теперь берега.

Подъ шумъ и грохотъ поѣзда онъ засыпалъ и ему чудилось, что это не вагоны бѣгутъ по рельсамъ, а волны Атлантики изъ таинственной дали — гряда за грядою несутся на скалы и отмели… Свѣжее дыханіе ихъ наполняетъ все кругомъ прохладою, стоитъ ему только открыть глаза и передъ нимъ забѣлѣетъ пѣна, засимѣютъ далекіе утесы и надо всѣмъ опрокинется дивнымъ куполомъ полное тишины и благоговѣнія небо! Какъ хорошо, какъ хорошо!.. Когда все устроится — первые мѣсяцы ихъ счастья они проведутъ именно тамъ, въ знакомомъ отелѣ, у тѣхъ же каменныхъ уступовъ, у всплесковъ, что такъ ластились къ ихъ лодкѣ, подъ чудными трепетными звѣздами, робко и радостно мерцавшими надъ утонувшимъ въ потемкахъ моремъ… Утромъ, когда онъ проснулся — поѣздъ уже былъ около Берлина. Ото всей голубой сказки лѣта осталась только мокрая зелень растрепанныхъ вѣтромъ деревьевъ. Сыпался ровный, надоѣдливый дождь. Даль была окутана холоднымъ, скучнымъ, однообразнымъ туманомъ, въ которомъ пропадали и дома, и люди, и поля и сады. Самыя воспоминанія объ южныхъ краскахъ и южномъ теплѣ казались чуждыми и странными. Точно ничего этого не было въ дѣйствительности и оно только снилось разгоряченному воображенію.

Чѣмъ дальше, тѣмъ было хуже! Подъ Петербургомъ падалъ снѣгъ, все окутывалось тусклыми бѣлесоватыми тонами. Анемическая природа сѣвера не радовала ни одною яркою, опредѣленною черточкою. Все сливалось, распускалось и таяло. Деревья, дома казались намѣченными карандашомъ въ туманѣ. Тоскливо смотрѣлъ Левъ Самойловичъ въ окно — и чѣмъ ближе къ цѣли, тѣмъ больше и больше его душу охватывала безнадежность. На станціяхъ — озябшихъ посреди холодныхъ пустырей — сновала сѣрая, молчаливая толпа. Мимо вагона мелькали безлистныя вѣтви — кости скелетовъ, протягивавшихся на встрѣчу поѣзду. Марь надвигалась на все, что только оставалось отъ яркаго юга и передъ нею быстро линяли его краски… Мелкорослыя, шаршавыя, лохматыя лошаденки нудно шагали по слякоти дорогъ, рядомъ съ чугункою. На телѣгахъ мерещились такіе же лохматые, нудные и шаршавые мужики. Избалованному богачу тошно было смотрѣть на эту блѣдную немочь, какъ онъ самъ называлъ окрестности Петербурга, и ему казалось: онъ ужъ задыхается, воздуху мало кругомъ, точно кошмаръ наваливался ему на грудь и давилъ ее! Даже лица первоклассныхъ пассажировъ смотрѣли недовольно, хмуро. Ни одной выдающейся черты. Ни въ комъ благополучія и радости бытія. Однообразная тусклость, выцвѣтшіе глаза, вылинявшія щеки. Взгляды, полныя раздраженія на что-то никому невѣдомое. Тутъ, очевидно, и баловнямъ судьбы жилось скверно и грустно. Голоса звучали хрипло. Люди не говорили, а брюжжали и жаловались. Самсоновъ чувствовалъ, что та же мгла оболакиваетъ и его голову. Мысль засыпала, мечта, какъ подстрѣленная птица, падала о земь и тщетно билась на ней, силясь подняться. Увы — у крыльевъ уже не было силы. На югѣ тоже случалось, замиралъ мозгъ; но тамъ его завораживали нѣга и прелесть окружающей природы, счастіе жизни, наслажденіе имъ… «Развѣ это жизнь? думалъ онъ про себя. Что за несчастная страна съ ея безконечными зимами, безсолнечными, вѣчно прячущимися въ грузныя, сѣрыя, медлительныя тучи; съ ея громадными разстояніями, неисходными пустырями! Безвольная, прячущаяся, боязливая, вѣчно пребывающая въ ожиданіи какой-то катастрофы, преклоняющая ніею передъ ожидаемымъ ударомъ. Рабская и потому полная человѣконенавистничества, трусливаго ожесточенія, подозрительности. Куда же намъ угнаться за Европой — та живетъ вдвое скорѣе и передѣлаетъ втрое болѣе дѣла»!.. А гладь по сторонамъ вытягивалась ровнѣе и ровнѣе. Безотраднѣе раскидывались дали, западавшія въ неоглядные туманы. Безлюдьемъ и бездорожьемъ вѣяло оттуда. Когда такой же однообразный, тусклый и скучный Петербургъ надвинулся на него, въ душѣ у Самсонова погасло даже желаніе выбиться изъ-подъ этой мари. Только порою, какъ на далекомъ югѣ электрическіе вращающіеся маяки бросали горстями въ океанъ загадочные лучи, воспоминанія тепломъ и свѣтомъ врывались въ потемки его души. И тогда подъ этими лучами воскресала передъ нимъ высокая и стройная фигура Натальи Григорьевны. Скоро ли онъ увидитъ ее? Она его не звала къ себѣ, въ Петербургъ. Онъ зналъ даже, что его появленіе, въ ея гостиной будетъ ей далеко не пріятно. Она ему не разъ говорила объ этомъ въ Біаррицѣ. «У себя я должна быть спокойна. Я не хочу красть минуты счастья — и цѣлые дни потомъ расплачиваться за нихъ скукой и раскаяніемъ. Нѣтъ, тамъ вы должны помнить обо мнѣ такой, какою я была здѣсь, на югѣ… Будьте увѣрены, что если вы встрѣтитесь со мною у меня — я простужу васъ»… Но все равно, онъ узнаетъ о ней отъ Марго, отъ другихъ. Онъ можетъ столкнуться съ нею на улицѣ, въ театрѣ… Мало ли гдѣ? Да, наконецъ, какъ бы она его ни встрѣтила, какимъ бы холодомъ ни повѣяло отъ нея — кто ему запретитъ познакомиться съ ея мужемъ. Быть у нихъ… Пусть ена не обращаетъ на него при другихъ ни малѣйшаго вниманія, все-таки онъ услышитъ ея голосъ, уловитъ ея улыбку, если она тутъ не разучилась еще улыбаться. Хоть порою онъ прочтетъ въ ея глазахъ отвѣтный отблескъ ихъ любви, ихъ, увы, такъ быстро миновавшаго счастья. Можетъ быть ему удастся отнять у судьбы одну минуту, и Наталья Григорьевна нежданно-негаданно опять сдѣлается такою, какою она была еще нѣсколько дней назадъ — и въ потемкахъ озябшаго сѣвера — это и согрѣетъ и освѣтить его жизнь… Вдругъ ей самой покажется невыносимымъ притворство… «Я не хочу ни въ чемъ каяться!» говорила она. Каяться. Вотъ ему есть въ чемъ, а онъ не кается же, потому что вся эта вспышка Парижа сплыла съ него, какъ съ гуся вода!.. И мысль его даже не возвращалась назадъ къ алымъ розамъ на сѣрой стѣнѣ, къ благоухающимъ трельяжамъ, за которыми слышится теперь нѣжно ласкающій смѣхъ Калеріи Алексѣевны…

На первыхъ порахъ въ Петербургѣ ему ничего не хотѣлось дѣлать. Домъ его, нѣсколько холодный и пустынный — на этотъ разъ показался еще холоднѣе и пустыннѣе. Комнаты были громадны — и недаромъ ихъ называли Приглядовской галереей. Приглядовскія картины смотрѣли отовсюду. Даже пустовавшее надъ его столомъ мѣсто было теперь занято послѣднею работою Ивана Николаевича, посланною изъ Біаррица. Левъ Самойловичъ и прежде здѣсь чувствовалъ себя жутко. Слишкомъ гулко отдавались его шаги по заламъ, кабинетамъ и гостинымъ. Въ торжественномъ молчаніи величаваго парада странно ему самому звучалъ его голосъ. Лакеи двигались беззвучно, выслушивали его приказанія, слегка наклоняясь къ недіу и, не отвѣчая ни слова, также безшумно исчезали, чтобы исполнить ихъ. Его управляющій говорилъ съ нимъ шопотомъ. Казалось, всѣ боялись разбудить кого-то… Даже въ спальнѣ у Самсонова холодно и пусто. Слишкомъ много простора и никакого уюта. Вещи дорогія и изящныя какъ будто нуждались только въ отмѣткахъ и номерахъ для указателя. Навѣсь ихъ и весь домъ Льва Самойловича походилъ бы на громадный музей, по которому ходятъ тысячи людей, но гдѣ не живетъ никто… Подъ стать и въ громадныя окна смотрѣлъ скупой, сѣрый, тусклый день!.. Левъ Самойловичъ, нѣсколько отдохнувъ съ дороги, послалъ карточку Маргаритѣ Францовнѣ, но ее не было дома. Часа черезъ два онъ заѣхалъ самъ, — Маргарита Францовна еще не возвращалась. Его встрѣтилъ глухой генералъ и обрадовался, взялъ его за пуговицу, и не выпустилъ, пока Богъ знаетъ въ который разъ не разсказалъ ему, какъ онъ былъ раненъ на Кавказѣ и какъ неудобно было заносить эту рану въ формулярный списокъ: «и тутъ подлецъ-судьба меня обидѣла». Разслышавъ или угадавъ наконецъ вопросъ Самсонова «что дѣлаетъ Маргарита Францовна?» онъ поднялъ обѣ руки и съ благоговѣніемъ прошепталъ: «Вся въ хлопотахъ, вся въ хлопотахъ. Только что пріѣхала — сейчасъ же за дѣла»… Сообразивъ, что отъ Кленовскаго все равно ничего не узнаешь, Самсоновъ поѣхалъ — рѣшился-таки наконецъ! — къ Свѣтлинъ-Донецкимъ. Но «барыня, уѣхала кататься», а «баринъ засѣдали въ комиссіи». Самсоновъ хотѣлъ оставить карточку, но что-то точно толкнуло его — «не дѣлай этого!» — Въ другой разъ заѣду! проговорилъ онъ и отправился дальше. Пообѣдалъ въ ресторанѣ. Ему страннымъ казалось на первыхъ порахъ сидѣть одному въ своей громадной столовой, среди молчаливыхъ и торжественныхъ кардиналовъ-лакеевъ. Еще болѣе пугало его одиночество вечеромъ и онъ послалъ купить билетъ хоть у барышниковъ въ оперу. Домой онъ заѣхалъ переодѣться — и задолго до начала спектакля прошелъ въ первый рядъ. Онъ сидѣлъ въ углу и, не замѣчая ничего окружающаго, весь ушелъ въ воспоминанія. Въ оркестръ только что собирались музыканты, пробовали скрипки, віолончели; хаосъ безпорядочныхъ звуковъ носился тамъ, иногда на одно мгновеніе складываясь неожиданно въ странный мотивъ. Позади слышались шаги, шуршанье платьевъ, бѣглый разговоръ разсаживавшихся по мѣстамъ. Рядомъ съ Львомъ Самойловичемъ какой-то толстякъ, пыхтя, протиралъ бинокль, развертывалъ афишу. Дальше, прислонясь къ барьеру, два молоденькіе офицера старались принять позы понебрежнѣе и покрасивѣе и мучительно слѣдили по ложамъ, замѣчаютъ ли ихъ оттуда или нѣтъ… Самсоновъ взялъ бинокль и тоже засмотрѣлся по сторонамъ. Его поразили скучающія лица, которыми отличается именно Петербургъ. Нигдѣ даже въ туманномъ и знаменитомъ своимъ сплиномъ Лондонѣ нѣтъ подобныхъ. У насъ давитъ сплошная тоска. Левъ Самойловичъ пробѣгалъ по рядамъ сидѣвшихъ уже въ партерѣ дамъ, мужчинъ, юношей, старикова, — и на всѣхъ ихъ лежало одно и то же выраженіе неодолимой скуки. Казалось, не только они тяготятся жизнью и землей, но и жизнь и земля невыносимо обременены ими и не знаютъ, куда дѣвать этотъ сѣрый и непосильный балласть. Кислое недоумѣніе было въ ихъ безцвѣтныхъ лицахъ и тусклыхъ глазахъ. Стихійное недовольство лежало въ холодныхъ губахъ, напрасно кривившихся въ улыбку, никого не обманывавшую, въ складкахъ и впадинахъ щекъ. И все сморкалось, кашляло, хрипѣло. Къ общей скукѣ присоединялась вѣчная вселенская простуда. Каждый, садясь на мѣсто, прежде всего торопился точно отойти отъ чего-то оболакивавінаго его непроходимыми потемками, стужей, туманомъ. Отойдя, онъ супился, недовольно оглядывался по сторонамъ, начиная сразу ненавидѣть сосѣдей только потому, что они сосѣди, злобно смотрѣлъ въ затылокъ сидящаго напротивъ, а если кто протискивался мимо — нарочно протягивалъ впередъ ноги, притворяясь, что не замѣчаетъ его, и негодуя отъ всей души — «какъ ты смѣлъ придти позже и надоѣдать мнѣ, безпокоить». Человѣконенавистничество трусливое, молчаливое, но жадное сказывалось во всемъ и всѣхъ, и свѣжему, только что вернувшемуся въ Петербургъ «съ воли» оно было еще виднѣе и замѣтнѣе. Левъ Самойловичъ почувствовалъ, что и его самого начинаетъ охватывать отовсюду эта скучная оторопь сѣвера — какъ вдругъ, только что вошедшіе въ одну изъ ложъ бенуара дама съ мужемъ заставили его быстро приподняться, вздрогнуть… Онъ впился въ нихъ стеклами своего бинокля и уже не отрывался. Онъ слѣдилъ, какъ дама сбросила что-то мягкое, бѣлое, пушистое и, оправляя длинныя перчатки на рукахъ, садилась къ барьеру. На минуту онъ перевелъ бинокль на ея спутника — и обрадованно понялъ, что между нимъ и ею попрежнему ничего общаго… «Экій истуканъ! шепталъ про себя Левъ Самойловичъ. Человѣческаго въ лицѣ не разберешь! Та же лошадиная морда!» А «лошадиная морда» въ это время величественно садилась въ кресло и съ благосклонною снисходительностью смотрѣла сверху на море головъ внизу. Зато его дама не обращала ни на что и ни на кого вниманія. Такая же гордая, спокойная, холодная. Какое счастье, что Самсоновъ пріѣхалъ именно сюда — въ этотъ театръ, какое счастье! Теперь онъ насмотрится на нее по крайней мѣрѣ, а въ антрактѣ подойдетъ къ ней. Будь, что будетъ, а подойдетъ. Онъ знаетъ, что на лицѣ ея мужа выразится нѣкоторое недоумѣніе; но Владиміръ Петровичъ его нисколько не занималъ въ эту минуту. Что онъ почувствуетъ — Льва Самойловича вовсе не интересовало! Да, именно такая же спокойная, гордая и какъ будто еще холоднѣе стала — точно искусъ на себя наложила за то, что тамъ на югѣ на минуту отогрѣлась было подъ горячимъ солнцемъ у синяго, теплаго моря… Даже непонятно, какъ именно эта недоступная женщина могла обнимать и цѣловать его тамъ, и не только «его», но и его руки… Неужели ея головка, которой не хочется даже повернуться въ сторону — довѣрчиво, въ неудержимомъ порывѣ опускалась на его плечи, и сѣрые, неподвижные глаза ласково и тихо свѣтили ему, плакали, улыбались и губы — будто изваянныя изъ коралла — смѣялись и какъ смѣялись!.. Чудныя, звѣздныя ночи, дивные, божественные вечера. Будь тысячу разъ благословенъ далекій, такъ сблизившій ихъ океанъ, съ неугомонными волнами, давшими столько счастья, столько радости, что Самсонову самому странно, какъ онъ не задохнулся! Неужели эти мраморныя плечи горѣли у него въ рукахъ и этотъ стройный станъ трепеталъ въ его объятіяхъ?.. Подумать только, что они оба были недалеко, такъ недалеко отъ его волшебнаго острова, съ чудными миражами любви, заколдованное море несло къ его сказочнымъ берегамъ ихъ послушный челнъ… Какъ хорошо, какъ свѣтло было!.. И неужели это не повторится?.. Владиміръ Петровичъ сказалъ ей что-то… Левъ Самойловичътакъ и впился въ лицо Натальи Григорьевны. Она даже не повернулась къ мужу, отвѣчая ему. Точно и не ей былъ предложенъ вопросъ. Самсонову сдѣлалось еще веселѣе… Онъ бы теперь не хотѣлъ ни на минуту упустить ея спокойнаго, непроницаемаго лица… Вонъ она, родинка подъ правымъ ухомъ. Чуть-чуть замѣтная, крохотная. Онъ ее цѣловалъ бывало. И какъ будто отъ послѣдняго поцѣлуя и до этой минуты — ничего не было: ни времени, ни разстояній, ни впечатлѣній, ни другихъ поцѣлуевъ. Достаточно увидѣть эту женщину, чтобы все случившееся только что — сплыло, въ бездну провалилось, не оставивъ за собою никакого, рѣшительно никакого слѣда. Ни Парижа нѣтъ, ни сѣраго палаццо на Avenue de Vagrame, ни пахнувшей раздражавшими его духами спальни, ни Калеріи Алексѣевны, съ ея околдовывавшими ласками. Были мгновенія, когда ему, взрослому ребенку, чудилось, что за стѣнами театра медлительно и тихо колышется у молчаливыхъ каменныхъ террасъ море и у берега Ждетъ ихъ въ своей лодкѣ старый Бенуа… А дальше хмурится непроглядная даль и только звѣзды вверху трепетно подстерегаютъ влюбленныхъ… друзей и только друзей… Боже мой, неужели на ея лицѣ ничего не отразится, когда она встрѣтится съ нимъ, съ Львомъ Самойловичемъ, глазами? Неужели она останется также непроницаемо спокойна и ея блѣдныя щеки не зальются хоть на мгновеніе яркимъ, радостнымъ румянцемъ?.. И Самсоновъ смотритъ, неотступно смотритъ, хоть въ оркестрѣ, уже медленно и величаво развертывается широкая увертюра Мейербера и скрипки плачутъ о чемъ-то и чему-то смѣются. Потомъ, когда свѣтъ электрической люстры внезапно погасъ и послышалось шуршанье занавѣса, Самсоновъ сообразилъ, что далѣе лорнировать на Наталью Григорьевну было бы неосторожно, и отвернулся…

Она такъ его и не видала… На одну минуту онъ уловилъ въ ея лицѣ отсвѣтъ точно извнутри какой-то грусти… Но только на минуту. Она прошла — и это лицо было также непроницаемо и спокойно! Левъ Самойловичъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ, когда окончится актъ. Передъ нимъ что-то пѣли артисты. Слабогрудый теноръ изводился, неистово выдавливая изъ себя верхнія ноты, съ отчаяніемъ утопающаго схватывался за фальцетъ, какъ за единственное спасеніе, бѣшено кидался по сценѣ то въ одну, то въ другую сторону, заслоняя недочеты голоса игрою; публика то-и-дѣло приходила въ восторженное настроеніе, знаменуя тѣмъ самымъ полное невѣжество; оркестръ старался переорать артистовъ, артисты — перекричать оркестръ; красивый баритонъ отпускалъ заранѣе намѣченнымъ психопаткамъ взоры отъ пяти до двадцати пяти рублей за штуку и старался принимать такія позы, чтобы въ самомъ выгодномъ свѣтѣ выказать свои атуры. Левъ Самойловичъ не замѣчалъ ничего. Ходульная ложь и мишура бездарностей и фальшивыхъ монетчиковъ искусства, замѣнявшихъ наглостію отсутствіе истиннаго дарованія, — проходила стороной… Онъ все время оглядывался на ложу Свѣтлинъ-Донецкой — точно боялся, что Наталья Григорьевна можетъ уйти оттуда. Но всякій разъ онъ видѣлъ, что она сидитъ такъ же и такъ же безучастна. Она даже мало обращала вниманія на сцену. Должно быть и ее простуженные пѣтухи «вокальной богадѣльни» ни мало не интересовали. На ея шеѣ ярко радужнымъ блескомъ сверкала великолѣпная ривьера — но ни въ ушахъ не было серегъ, ни на рукахъ браслетовъ… Левъ Самойловичъ мелькомъ любовался знакомыми ему изгибами шеи, волосами, завившимися на ней, чудной линіей плечъ, такъ напоминавшихъ ему Венеру Луврскаго музея… Надоѣли ли ей перчатки, но онъ замѣтилъ, какъ она медленно сняла ихъ и ея великолѣпныя руки на темномъ бархатѣ барьера вырѣзались такимъ художественнымъ рисункомъ, что Самсоновъ, ужъ не замѣчая странности своего положенія, всю остальную часть акта просидѣлъ полуоборотясь къ той ложѣ… Къ счастію — дѣйствіе кончилось. Начались обычные восторги того горячечнаго характера, которымъ отличается только русская публика. Къ барьеру прорывались необыкновенно рѣшительныя и предпріимчивыя дѣвицы лѣтъ сорока и старше съ вихрами на отлетъ и такъ размахивали платками, точно хотѣли отхлестать по лицу восхищавшихъ ихъ тенора съ баритономъ; тупорылые не безъ мрачности молодые люди, у которыхъ волоса начинались отъ бровей, не уступали имъ въ «поклоненіи искусству»… Левъ Самойловичъ прошелъ на середину партера и пріостановился на минуту. Ему хотѣлось, чтобы Наталья Григорьевна замѣтила его раньше, чѣмъ онъ подойдетъ. Воспользовавшись тѣмъ, что вспотѣвшія психопатки нѣсколько угомонились и очистили барьеръ, онъ прислонился къ нему. Вліяніемъ ли его взгляда или невидимыми нитями, связывающими сердца людей — передалось Свѣтлинъ-Донецкой его желаніе, мольба, приказаніе — называйте какъ хотите, но она, сидѣвшая спиною къ сценѣ, вдругъ обернулась — и не останавливая глазъ на рядахъ креселъ пустыхъ и съ людьми. — встрѣтила именно его… Радостно, съ до боли забившимся сердцемъ Левъ Самойловичъ замѣтилъ, что ее точно подняло всю. Она вздрогнула, подъ вліяніемъ неудержимаго порыва, встала, вся загорѣлась, радостная, счастливая и смятенная въ одно и то же время. Казалось, черезъ сотни головъ, бывшихъ между нимъ и ею, она хотѣла ему крикнуть на весь этотъ театръ что-то неудержимое. Левъ Самойловичъ увидѣлъ, какъ заколыхалась ея грудь, высокая и красивая, какъ Наталья Григорьевна прижала руку къ сердцу, точно оно готово было у нея разбить клѣтку и выскочить на встрѣчу другому такъ же бившемуся. Какъ горѣли ея глаза въ эту минуту! Неужели нѣсколько мгновеній назадъ они могли быть такими спокойными, холодными, гордыми. Онъ по неволѣ вспомнилъ ихъ встрѣчу на террасѣ далекаго отеля передъ лицомъ недвижнаго тогда океана. Это были тѣ же глаза, та же радостно-смущенная улыбка, то же непередаваемое волненіе… Онъ нѣсколько секундъ оставался еще, любуясь. Ему не хотѣлось лишать себя наслажденія видѣть ее такою именно… Только немного спустя — онъ рѣшительно двинулся къ ней… Но это было не такъ-то легко: публика стояла въ проходахъ. Вездѣ толковали о «выѣденномъ яйцѣ», т. е. объ исполнителяхъ сегодняшней оперы. Внезапное оживленіе еще такъ скучавшихъ недавно истукановъ было на свѣжій взглядъ — больше, чѣмъ странно. Точно гальванизированный трупъ, все это жестикулировало, дико и судорожно двигалось. Останавливаясь на каждомъ шагу, извиняясь, выжидая и внутренно бѣсясь на проволочки, Левъ Самойловичъ проходилъ къ намѣченной имъ ложѣ бенуара. Онъ не былъ еще съ визитомъ у ея мужа — и ему нельзя было войти къ нимъ изъ коридора; онъ могъ только раскланяться съ Натальей Григорьевной и сказать ей нѣсколько словъ у барьера. Кстати, сидѣвшіе тамъ встали, ушли и мѣсто было свободно. На ходу Левъ Самойловичъ замѣтилъ, — какая перемѣна совершалась съ Свѣтлинъ-Донецкой. Недавняя, біаррицкая — она мало-по-малу опять входила въ роль царевны-недотроги, мраморной красавицы, какъ ее называли здѣсь. Оживленіе и радость сбѣгали съ лица, краски тускли, глаза гасли. Грудь дышала медленнѣе и спокойнѣе. Очевидно, по ея любимому выраженію, «она забирала себя въ руки»… На минуту до апоплексіи затянутая въ корсетъ туша задержала Льва Самойловича. Она встала съ мѣста, когда онъ уже подходилъ къ ложѣ — и Самсоновъ долженъ былъ отступить передъ этою Хеопсовою кувалдой. Когда онъ двинулся уже безпрепятственно къ Натальѣ Григорьевнѣ — та сидѣла холодная, безмятежная, низко опустивъ длинныя рѣсницы — такъ низко, что онѣ бросали тѣнь чуть не до половины щекъ. Грудь ея дышала медленно и ровно. Когда Левъ Самойловичъ наконецъ подошелъ и низко ей поклонился, боясь сказать хотя слово, чтобы не выдать волненія, Наталья Григорьевна уже была опять «въ своей тарелкѣ». Она спокойно подняла на него рѣсницы, холодно обвела его раскраснѣвшееся, горѣвшее восторженными глазами лицо — ничего не говорившимъ взглядомъ большихъ сѣрыхъ глазъ — и, какъ будто ничего-ничего между ними обоими никогда не было, спросила его, не подавая руки, этой бѣлой, красивой, изящной руки, такъ неподвижно лежавшей на аломъ бархатѣ барьера.

— Вы давно вернулись, м-сье Самсоновъ?

Онъ даже растерялся, не понявъ, что это такое?

Хорошо, что ея мужа не было въ ложѣ. Какой-то конногвардеецъ входилъ туда и кланялся въ дверяхъ. Она и ему такъ же спокойно и незначуще кивнула головой.

— Вы давно пріѣхали, м-сье Самсоновъ?

— Сегодня… тихо проговорилъ онъ обезкураженный…

— И ужъ здѣсь?

— Да… И такъ счастливъ… Такъ…

— Чему это… Вѣдь опера, никуда негодится.

— Нѣтъ, я… не тому…

Онъ поднялъ на нее глаза. Она смотрѣла на него внимательно, но въ ея взглядѣ не было ничего прежняго. Неужели это женщина, которая писала памятное ему письмо, которая ласкала его въ лодкѣ среди торжественнаго молчанія одними звѣздами озареннаго океана и на скамьѣ въ саду Санъ-Себастіана?.. Что сдѣлалось съ нею?..

— Какая разница… вырвалось у него вслухъ.

У Натальи Григорьевны чуть дрогнули брови.

— Въ чемъ?

— Во всемъ… Какъ непохожъ Петербургъ на Біаррицъ, — ужъ совсѣмъ глупо замѣтилъ онъ. Такъ глупо, что она, хотя и поняла его — усмѣхнулась.

— Еще бы! Что же общаго!.. Я вѣдь вамъ говорила, что вы простудитесь здѣсь… На что же другое вы могли разсчитывать? подчеркнула она и обернулась къ своему гостю.

— Я сегодня была у вашей maman, сказала она ему.

— Какъ же, она мнѣ говорила…

Начался пустой, незначущій разговоръ… Самсоновъ, сознавая всю нелѣпость своего положенія, стоялъ молча и, воспользовавшись первою минутой, вставилъ.

— Я тоже былъ у васъ сегодня.

— По четвергамъ я никогда не принимаю.

Онъ опять долженъ былъ переждать минуту, чтобы воспользоваться новою паузою.

— Когда я могу представиться вамъ и вашему мужу?..

— Мужъ?.. Мужь никогда не бываетъ дома… А я… я еще не назначила пріемовъ.

Ему показалось, что онъ получилъ пощечину. На лицѣ у сидѣвшаго въ ложѣ офицера показалась сдержанная насмѣшливая улыбка. Самсоновъ попятился и пошелъ назадъ на мѣсто… Я думаю, побитая собака чувствуетъ себя также. Но если бы онъ видѣлъ взглядъ, какимъ проводила его Наталья Григорьевна — его сердце опять бы забилось радостно…

— Однако, Наталья Григорьевна, вы не очень-то ободрили вашего поклонника.

— Моего поклонника? — протянула она.

— Да… Этого золотоволосаго богатыря. Кто это?

— Самсоновъ.

— Милліонеръ? — удивился тотъ.

— Онъ самый. Я его давно знаю. Еще въ дѣвушкахъ…

Офицеръ ужъ съ уваженіемъ взглянулъ на Льва Самойловича, стоявшаго около своего кресла, опустя голову.

— Не остроуменъ! все-таки вырвалось у него.

Наталья Григорьевна вспыхнула.

— А вы можете судить объ этомъ?

— Нѣтъ, я такъ.

— Левъ Самойловичъ очень уменъ и интересенъ. По крайнѣй мѣрѣ среди моихъ знакомыхъ нѣтъ никого равнаго ему въ этомъ отношеніи.

Офицеръ промолчалъ, только нервно покрутилъ усы.

Въ слѣдующемъ антрактѣ Самсоновъ уже издали не спускалъ глазъ съ Натальи Григорьевны. И вдругъ, его сердце точно захолонуло отъ восторженнаго чувства надежды и благодарности. Свѣтлинъ-Донецкая съ минуту, уже не владѣя собою, смотрѣла на него — знакомымъ и милымъ ему взглядомъ мерцающихъ глазъ. И въ нихъ и во всемъ лицѣ ея какъ будто выражалось и безъ словъ ясное:

«Прости меня, мой дорогой, хорошій, я сдѣлала тебѣ больно… Я не виновата… Я предупреждала тебя, что здѣсь буду совсѣмъ другою. Я не своя — но помни, я такъ же тебя люблю, какъ и тамъ… Люблю, люблю!»

Домой ѣхалъ Левъ Самойловичъ въ сладкомъ угарѣ.

Онъ уже былъ около подъѣзда — какъ вдругъ его точно ударило въ голову:

— Епифанъ! — приказалъ онъ кучеру. Пошелъ на Сергіевскую.

— Слушаюсь.

Кучеръ повернулъ лошадь и сани быстро понеслись туда.

— Гдѣ прикажете остановиться? — сдержалъ онъ коня на минуту, повернувъ съ Фонтанки на эту улицу.

— У Кленовскихъ!

«Господи, какое сумасшествіе? Маргарита Францовна спитъ вѣрно!.. Что они подумаютъ? Въ первомъ часу ночи»!.. Но, издали разглядѣвъ окна Кленовскихъ, Левъ Самойловичъ успокоился. Они были освѣщены…

VII.

Марго де-Франсъ ѣхала въ Петербургъ, нигдѣ не останавливаясь. Разъ въ ея рукахъ было дѣло, она не теряла минуты. Даже странно: сколько въ этомъ громадномъ и тучномъ тѣлѣ жило энергіи, лихорадочной предпріимчивости, не дававшей ему ни минуты покоя. Цѣлые годы не зная отдыха, не теряя головы отъ неудачъ и въ невозможныхъ условіяхъ прокладывая дорогу къ намѣченной цѣли, она до сихъ поръ, не смотря на старость, не понимала, что значитъ устать, не чувствовала потребности хоть мѣсяцъ или два посвятить полному dolce far niente. Въ ней кипѣло что-то неугомонное, вѣчно толкавшее впередъ и впередъ. Латинская порода сказывалась, или такъ уже особенно удалась Марго, но она сама говорила, что хуже всего ей во время антрактовъ, когда одно дѣло у нея кончается, а другое должно начаться только завтра. Сегодня поэтому она не знала, куда ей дѣваться, мѣшала мужу раскладывать безконечный грандъ-пасіансъ, врывалась въ знакомыя семьи и приводила тамъ все въ порядокъ и, наконецъ, отправлялась пѣшкомъ съ Сергіевской куда-нибудь въ Коломну и назадъ, только для того, чтобы уходить себя, дать исходъ кипѣвшей въ ней силѣ.

— Взорветъ васъ, матушка, когда-нибудь! — утѣшалъ ее Приглядовъ въ злыя минуты.

— Какъ это?

— А какъ паровики. Кипитъ-кипитъ — и хлопъ на тысячу кусковъ!

— Я постараюсь около васъ быть въ эту минуту! — смѣялась она. — Я знаю, что это доставить вамъ большое удовольствіе.

Теперь она только позавтракала въ Парижѣ, вызвавъ на станцію телеграммою родныхъ, и рѣшительно отказывалась провести съ ними хоть день. Она всегда могла вернуться сюда. Ей изъ Петербурга съѣздить заграницу было столь же легко и просто, какъ взять извозчика съ Невскаго на Исаакіевскую площадь. «Земля во вселенной, — говорила она, — такая маленькая горошина, что замѣчать на ней разстояніе можно только въ микроскопъ!» Сверхъ того, она любила желѣзную дорогу съ постоянно мѣняющимися спутниками, съ которыми, благодаря расовой подвижности и сообщительности, она быстро знакомилась, сходилась, дружилась, оказывала имъ маленькія услуги, давала совѣты, рекомендаціи и сама пользовалась такими же. Не одно дѣло у нея создалось въ подобной обстановкѣ. Затѣмъ рельсовые пути ей нравились и потому, что они соотвѣтствовали вполнѣ ея вкусамъ. Здѣсь даже въ самой неподвижности было вѣчное движеніе впередъ и впередъ. Она не понимала, что значитъ не заснуть отъ тряски вагона, и по утрамъ, когда женщины гораздо моложе ея просыпались измученныя, утомленныя — она поднималась свѣжая, отдохнувшая вполнѣ и готовая, если дѣла не было, то хоть къ цѣлому дню болтовни, часто остроумной и всегда интересной. Гдѣ эта женщина, всю жизнь проводившая въ попыкахъ, успѣла столько прочитать и узнать? Вѣрно, также мелькомъ въ дорогѣ, на бивакахъ, между дѣломъ — причемъ, благодаря ея удивительной памяти, всякія свѣдѣнія прочно и навсегда укладывались въ ней. Она, не получившая никакого образованія, нисколько не терялась, когда попадала въ общество людей, интересующихся наукой, искусствомъ. Она и тамъ ухитрялась быть своею и не только ухитрялась, но видимо ее все занимало и въ новомъ для нея міркѣ. Четверо сутокъ, которыя ей понадобились на весь путь въ Петербургъ — она не потеряла даромъ. Она дружески сошлась съ женою знаменитаго адвоката по бракоразводнымъ дѣламъ, ѣздившею лечиться въ Виши, успѣла оказать важную услугу полуразвалившемуся сановнику, жившему въ Парижѣ для пользованія методомъ Броунъ-Секара, поссорилась и помирилась съ какими-то нѣмцами, да помирилась такъ, что тѣ пришли къ твердому намѣренію завести дѣловыя сношенія съ нею. Наконецъ, по дорогѣ въ Петербургъ изъ Эйдукунена она обдумала цѣлый планъ дѣйствій, предававшихъ въ ея руки Владиміра Петровича Свѣтлинъ-Донецкаго. Она еще разъ подсчитала чеки и кредитивы Самсонова на контору, завѣдывавшую дѣлами Льва Самсоновича, сдѣлала кое-какія вычисленія и результатами ихъ осталась такъ довольна, что изъ вагона къ мужу въ Петербургѣ вышла вся радостная, сіяющая и взволнованная — разумѣется, не счастьемъ свиданія — а сознаніемъ того, что сегодня, даже сейчасъ же она примется за работу.

— Да отдохни ты, неугомонная! уговаривалъ ее мужъ.

— Я вовсе не устала; у васъ изо всѣхъ вашихъ пословицъ самая умная — куй желѣзо, пока оно горячо.

Она только вымылась, переодѣлась, выпила стаканъ содовой воды и тотчасъ же приказала везти себя въ Поварской переулокъ.

— Я съ тобой. Я тебя Богъ знаетъ сколько времени не видѣлъ.

— Успѣешь еще! крикнула она мужу на ухо. — Теперь ты только мнѣ помѣшаешь. Тебѣ нечего соваться въ мои дѣла, ты — генералъ!

И она весело поцѣловала его въ лобъ и поѣхала.

Въ Поварскомъ она остановила извозчика у невзрачнаго дома, давно назначеннаго къ перестройкѣ, прошла первый дворъ. Безъ всякаго отвращенія къ грязной залитой помоями и вонючей лѣстницѣ, съ таинственными ажурными дверями, — поднялась въ самый верхъ и позвонила у входа, обитаго изорвавшеюся клеенкой, изъ-подъ которой дыбомъ торчали во всѣ стороны лохмы рыжаго войлока. Сонная баба, съ подоткнутымъ подоломъ и толстыми ногами, отворила ей.

— Геннадій Стратоновичъ дома?

— Кофій пьютъ…

— Хорошо. Доложи: Кленовская пришла.

Баба икнула, перекрестила ротъ, почесала южную Америку, заперла медленно двери и погрузилась въ размышленія.

— Что же ты?

— А по какому дѣлу? Потому, ежели къ полковнику безъ дѣла — они сердятся.

— Пошла, да скорѣй. Мнѣ съ тобой разговаривать некогда.

— Эй, халда, съ кѣмъ ты тамъ? — послышалось извнутри.

— Геннадій Стратоновичъ. Выйдите-ка — бросьте кофе.

— Господи… Мать командирша! Вотъ не ждалъ. Сейчасъ — мундиръ только одѣну.

— Не смѣйте. И парика не напяливайте. Выходите какъ есть, ждать некогда да и не стану.

Въ дверяхъ показался худенькій и маленькій человѣчекъ съ лисьимъ лицомъ, которое и неподвижное, казалось, все разнюхивало кругомъ. Пріятели увѣряли, что носъ полковника въ отставкѣ Пустопсоева можетъ вытянуться въ другую комнату, тамъ обшарить всѣ углы, обнюхать подъ диванами, шкафами и комодами и затѣмъ сократиться до надлежащихъ размѣровъ. Геннадій Стратоновичъ былъ лысъ, зато борода у него по-раскольничьи падала до пояса, и во всей его фигурѣ было нѣчто духовное. Онъ постоянно ходилъ въ церковь, пѣлъ теноромъ на клиросѣ, прислуживалъ въ обѣдню и вечерню и любилъ бесѣдовать съ дьякономъ на богословскія темы. Онъ служилъ прежде по интендантству и вышелъ по непріятностямъ. Къ Маргаритѣ Францовнѣ онъ показался въ военномъ пальто безъ погонъ, старательно запахивая его полы, чтобы ужъ не очень выдавать безпорядокъ костюма. Онъ торопливо бросился къ Кленовской и зацѣловалъ у нея руки.

— Ну, полно, полно… Бросьте.

— Помилуйте, благодѣтельница. Развѣ я могу забыть, какъ вы меня тогда выручили… Если отставленъ съ мундиромъ и пенсіономъ, то именно благодаря предстательству вашего великодушія… Истинно вы Большая Медвѣдица.

— Что?

— Какъ Большая Медвѣдица на небесахъ самое великолѣпнѣйшее изъ созвѣздій Творца всемогущаго — такъ и вы между нами. Я никогда не забываю за ваше здравіе просвирку…

— Вотъ что. Мнѣ въ васъ нужда.

— Нужда? И Пустопсоевъ мгновенно перемѣнилъ тонъ. Нужда? Какая нужда въ такомъ бѣдномъ человѣкѣ, какъ я… Повѣрители, вчера заложилъ серебряныя часы, и до пенсіона изъ казначейства оными буду питать свое тѣло.

Маргарита Францовна расхохоталась.

— Не безпокойтесь, Геннадій Стратоновичъ, я къ вамъ не за деньгами. Напротивъ — если буду довольна вами… вообще, вы не раскаетесь… Вѣдь вы хорошо знаете — я всегда плачу.

— Матушка… Да мы всѣ за васъ къ разстрѣлу скорымъ шагомъ маршъ.

— Ну, вотъ. На сей разъ — вы мнѣ изъ вашихъ справочныхъ книжечекъ…

— Свѣдѣньица?..

— Да…

— О комъ?

— Владиміра Петровича Свѣтлинъ-Донецкаго знаете?

Носъ Геннадія Стратоновича точно шмыгнулъ въ сторону. Онъ даже взялъ его рукой, будто боясь, чтобы тотъ не сбѣгалъ съ мѣста.

— Ну?.. Мнѣ некогда.

Пустопсоевъ сдѣлалъ строгое лицо, натужилъ грудь, вздернулъ голову вверхъ и вдругъ процѣдилъ сквозь зубы:

— Честь мундира-съ!

Марго расхохоталась — Владиміръ Петровичъ, какъ живой, явился передъ нею.

— Честь мундира-съ… Геннадій Стратоновичъ опять принялъ обычный видъ и не безъ ехидства пояснилъ: — Хотя для спасенія чести этого мундира, они его заложить готовы-съ… И кому угодно…

— Ну, такъ вотъ — дайте мнѣ списокъ его долговъ.

— Хмъ… А вы что же это къ стѣночкѣ господина Свѣтлинъ-Донецкаго — «историческаго дворянина» — прижать желаете?

— Ну, это не ваше дѣло…

— О, ты, что въ горести напрасно

На Богъ ропщешь, человѣкъ,

Внимай, какъ въ ревности ужасной

Онъ Іову изъ тучи рекъ.

— Полковникъ, мнѣ некогда.

— Торопитесь куда?.. Вотъ, вѣдь, какая бѣда у меня — старенькое пальто обносилось, а новое стоитъ шестьдесятъ карбованцевъ. Вдругъ полковникъ и въ хламидѣ!.. Положимъ, «и въ рубищѣ почтенна добродѣтель», но только не въ нашемъ климатѣ,

Марго вынула портмоне и дала ему шестьдесятъ рублей.

— Пожалуйте! — вдругъ совершенно серьезно заговорилъ Пустопсоевъ. Онъ прошелъ въ другую комнату и открылъ большую книгу на страницѣ, означенной буквою С. Перевернулъ листа два-три. — Вотъ оно самое. Весь тутъ Свѣтлинъ-Донецкій со всѣми его грѣхами и утѣхами. Другимъ бы не показалъ, — но вамъ другое дѣло.

— Можно записать? --И она вынула книжку.

— Пожалуйте, я… Съ каллиграфическими тонкостями.

Въ регистрахъ у Пустопсоева значились долги съ указаніемъ кредиторовъ и ихъ адресовъ, съ отмѣтками, полнымъ ли рублемъ было «дадено» или неполнымъ.

— А это что: Шманкухену — за бутылки?

— Искалъ денегъ, а денегъ не случилось, ну, Шманкухенъ — далъ ему въ долгъ пустыхъ бутылокъ на пять тысячъ, а онъ ихъ за полторы…

— Давно ли онъ началъ такъ?

— Въ самое послѣднее время… Прежде у него кредитъ былъ прочный, хорошій.

— Куда же онъ дѣвалъ все?

— А французинка! Виноватъ-съ, Маргарита Францовна. Вѣдь и французинки-то разныя бываютъ…

— Вы про Луизъ?

— Оно самое…

— Да вѣдь она скромная женщина.

— Точно… Но по скромности весьма привержена къ банковымъ учрежденіямъ. Добродѣтельный Титъ считалъ потеряннымъ день, въ который онъ не дѣлалъ какого-либо благодѣянія, а Луиза Армандовна оплакиваетъ тотъ, когда она чего-нибудь на сбереженіе не внесетъ… Примѣчательная финансовая дама.

— Ну, теперь вотъ что, Геннадій Стратоыовичъ. Я принимаю участіе въ Владимірѣ Петровичѣ.

— Какое?

— Какъ это, какое?

— Въ видѣ ли благодѣтельной феи или же злой волшебницы-съ?

— Въ видѣ благодѣтельной феи…

— А что мнѣ отъ этой благодѣтельной феи очистится? Пенсіонъ у насъ, знаете, маленькій.

— Мнѣ нужны всѣ векселя Свѣтлинъ-Донецкаго. Понимаете, всѣ. Я плачу за нихъ по пятидесяти копѣекъ за рубль. Что ниже, ваше…

— Маргарита Францовна? Нерожденные младенцы въ утробахъ матерей возопіютъ… Мертвецы Василія Андреевича Жуковскаго изъ могилъ возстанутъ.

— Геннадій Стратоновичъ, представьте, что я завтра скажу Власьеву: генералъ, а, вѣдь я убѣдилась, что Пустопсоевъ дѣйствительно въ пріемѣ сапогъ отъ подрядчика Окунькова — покривилъ душой…

— Матушка!

— Вы думаете, онъ не начнетъ опять дѣло? Особенно, если я прибавляю: развязываю вамъ вполнѣ руки по отношенію къ этому человѣку. Онъ не стоитъ моего покровительства…

— Гибель Помпеи, картина худоѣника Брюлова-съ.

— Такъ вотъ сообразите, что выгоднѣе?

— Позволите притчу-съ?

— Какую?

— Нѣкоторый человѣкъ, усмотрѣвъ на дорогѣ изнемогающаго странника, вопросилъ онаго: желаешь ли ты отдать мнѣ одежды твои, но если не желаешь, то дѣйствуй, какъ будетъ по твоему разумѣнію лучше, но я симъ самымъ ножемъ зарѣжу тебя и все равно возьму то, что мнѣ надо…

— Значитъ, вы согласны?

— Ужъ очень вы логическая дама, Маргарита Францовна. У васъ всегда доказательства въ запасѣ имѣются, мудрено не согласиться. Какъ же мнѣ слабому смертному противъ такого арсенала идти… Ну хоть пятакъ набавьте…

— Ни копѣйки. Вы знаете, я не торгуюсь. Сколько времени вамъ на всю эту операцію?

— Недѣлю…

— Хорошо. Помните, кто мнѣ оказываетъ услуги, тому и я…

— Все же, вы жестоковыйная дама. А позвольте узнать, почему именно вы принимаете такое участіе въ Свѣтлинъ-Донецкомъ?

Марго посмотрѣла на него и расхохоталась.

— Вы вѣрно думаете, что я начала ужъ очень стариться и потому поглупѣла. Развѣ я разсказываю свои планы?

— Между кредиторами есть одинъ непреклонный… Шмелевъ. Нильскіе крокодилы, какъ ихъ описываютъ во всемірныхъ путешествіяхъ, болѣе нѣжностью чувствъ обладаютъ. Исторію Мардохея помните? такъ это по-истинѣ Аманъ свирѣпый.

— Скажите Шмелеву, что этого я хочу.

— Такъ у васъ и на сего христопродавца петля запасена? — восхитился Пустопсоевъ. — Ну, Маргарита Францовна… Я бы васъ въ президенты Соединенныхъ Штатовъ… Знакомъ я былъ съ однимъ секретаремъ консисторіи. Умнѣйшая голова — Конновоздвиженскій!.. Но куда ему до васъ! У васъ вотъ здѣсь, — дотронулся онъ до лба, — весь правительствующій сенатъ съ святѣйшимъ синодомъ первоприсутствуютъ. И дастъ же Господь одному человѣку столько ума… Вонъ, говорятъ, никто въ Европѣ противъ Бисмарка ничего не можетъ… А я бы взялъ да васъ и послалъ. Куда ему, нѣмецкой колбасѣ, съ вами. Вы бы его живо вокругъ пальца обвертѣли… Или въ римскіе папы васъ… На мѣсто Льва… Такъ бы и звали папа-Маргаритъ…

— Чему вы радуетесь? Что у васъ съ Шмелевымъ?

— Такъ маленькая закорючка… Посмотрите вы на меня, ваше превосходительство, ангелъ вы мой неруктворенный!

— Ну?

— Дуракъ я, по-вашему, или нѣтъ?

— Вы? Какъ бы это…

— Плутъ, вы хотите сказать. Это еще у Грибоѣдова: «вѣдь умный человѣкъ не можетъ быть не плутомъ». Весьма вѣрно сказано! — Кто себѣ врагъ… Опять же о же я и въ предѣлахъ дозволеннаго закономъ!.. И мораль торжествуетъ даже. Ну, такъ представьте, въ одномъ дѣлѣ этотъ Шмелевъ заставилъ меня дуракомъ, точно на парадѣ, подъ церемоніальный маршъ пройти! Меня-съ…

— Все это отъ вашей жадности, Геннадій Стратоновичъ.

— Каждому сладенькаго хочется! Особенно на старости лѣтъ…

Маргарита Францовна оглядѣла его комнату и засмѣялась.

— Чему вы, мать-командирша?

— Такъ. Если судить по вашей обстановкѣ, то…

— Бѣдный я человѣкъ… Ахъ, какой бѣдный!

— Разумѣется… Кромѣ пенсіона ничего… Если не считать пустяка въ Волжско-Камскомъ банкѣ… Тысячъ за полтораста, Геннадій Стратоновичъ.

Тотъ вытаращилъ на нее глаза. Очевидно, онъ никакъ не ожидалъ, чтобы она была такъ хорошо посвящена въ его дѣла.

— Да въ векселяхъ на Шерстобитова тысячъ пятьдесятъ.

— И это вы…

— Я и про Степко-Голубицкаго знаю…

— Министръ! — восхитился полковникъ. — Министръ и государственный канцлеръ… Какая дама! Не дама, а градоначальникъ. Ну… признаюсь.

— А на пальто выпрашиваете.

— Нынче, знаете… дорого все это… И я давно мечтаю у хорошаго портного заказать. А поди-ка сунься къ нему — то же кусается…

Маргарита Францовна, которой надоѣло стоять, хотѣла было сѣсть, но, взглянувъ на диванъ, поколебалась. Все кругомъ жалко и убого. Стѣны — рвань. Обои висѣли клочьями, и въ ихъ лохмотьяхъ чернѣло что-то подозрительное. Клеенчатый диванъ изодрался и мочала торчала изъ него вмѣстѣ съ концомъ какой-то желѣзной спирали. Стулья или на трехъ ногахъ, или столь грязные, что страшно было подойти къ нимъ. Конторка — точно вся была захватана сотнями жирныхъ и потныхъ рукъ…

— Не будетъ еще комиссій какихъ? всю ее насквозь пронизывалъ жадными глазами Пустопсоевъ.

— Нѣтъ… Впрочемъ, вотъ что… Вы вѣдь со всѣми консисторіями знакомы.

— Питаю слабость къ духовному вѣдомству… Даже мечтаю на склонѣ лѣтъ выстроить себѣ домикъ при обители и спецшльно заняться благочестіемъ.

— Ну, такъ вотъ… Мнѣ можетъ быть понадобится какой-нибудь изъ секретарей.

— Зачѣмъ вамъ? — удивился онъ.

— Разводиться съ мужемъ хочу…

— Съ генераломъ? — даже подпрыгнулъ отъ изумленія Геннадій Стратоновичъ.

— Да, именно.

— Точно что!.. Глухой онъ у васъ, генералъ, для этакаго коменданта, какъ вы… Ну, и притомъ при вашей комплекціи — конную статую надо…

— Послушайте, Пустопсоевъ, вы знаете, что я терпѣть не могу разспросовъ. Я вамъ сказала, что мнѣ надобно — и довольно… Помните только одно; чѣмъ скорѣй вы все это исполните, тѣмъ вамъ самимъ будетъ выгоднѣе. Такъ, значитъ, секретарь у васъ есть.

— Этого добра сколько угодно.

— Только замѣтьте — я дорогого не желаю…

— А неужели-жъ вы, въ самомъ дѣлѣ, съ генераломъ того?

— Ну, да… Такъ вотъ обдумывайте все это и принимайтесь за работу.

Пустопсоевъ послѣ ея отъѣзда долго сидѣлъ на диванѣ, мечтательно глядя въ окна, между которыми висѣли портреты архіереевъ…

— Ахъ-ахъ-ахъ! — наконецъ, поднялся онъ, — Вотъ бы тебѣ, Геннадій Стратоновичъ, такую супругу. Большая бы тебѣ теперь цѣна по нашимъ мѣстамъ была.

VIII.

Владиміръ Петровичъ Свѣтлинъ-Донецкій провелъ отвратительную ночь. Его злоключенія начались еще съ вечера. Въ коридорѣ театра какіе-то нахалы, слѣдуя за нимъ въ толпѣ, вслухъ разсуждали о немъ: «Ты знаешь этого?..» — Еще бы, извѣстная цаца!.. — «А что за красавица жена у него!».. — Только именно ему отъ этого ни тепло, ни холодно!.. И засмѣялись. Владиміръ Петровичъ хотѣлъ оглянуться и смѣрить ихъ съ ногъ до головы презрительнымъ взглядомъ, — маневръ, когда-то ему удававшійся великолѣпно, но какъ разъ въ эту минуту онъ наскочилъ на назойливѣйшаго изъ кредиторовъ, и тотъ, не стѣсняясь мѣстомъ и временемъ, набросился на него съ такими упреками, угрозами, жалобами, что Свѣтлинъ-Донецкій, пересиливъ себя, взялъ его мягко и нѣжно подъ руку и отвелъ въ сторону. Въ ложу онъ вернулся взбѣшенный и, не замѣтивъ, что съ его женою творится сегодня что-то особенное, рѣзко отвѣтилъ ей на незначущій вопросъ. Наталья Григорьевна вспыхнула и едва ли не первый разъ за все время — вышла изъ себя. Она, впрочемъ, быстро успокоилась, поднялась, одѣлась и пошла къ дверямъ. — Куда вы? спросилъ ее мужъ. — «Вы можете оставаться, я пришлю экипажъ сейчасъ же назадъ». Сосѣди на нихъ взглянули съ удивленіемъ. «Этого только недоставало!» процѣдилъ онъ сквозь зубы, притворяясь, что его ужасно интересуетъ арія, на которой въ эту минуту давился теноръ. Наталья Григорьевна быстро ѣхала домой, подставляя холодному воздуху ночи разгоряченное лицо. Ей было и жутко, и хорошо. И въ то же время въ самомъ сердцѣ вдругъ заныло и заболѣло у нея что-то, чего она сама еще не понимала. «Какъ я его встрѣтила!» мучилась она и тутъ же сознавала, что, не замкнись въ броню такого равнодушія — пожалуй, передъ всѣми выдала бы творившееся у нея на душѣ. Она не могла въ половину, особенно теперь — она вѣдь уже чувствовала приливъ и счастія, и нѣжности. Дай волю — онъ бы снесъ всѣ рамки, всѣ перегородки, и этотъ глупый мужъ и глупый офицеръ оба поняли бы, что Левъ Самойловичъ вовсе не чужой ей, что за ея поѣздку, вѣрно, случилось нѣчто сблизившее ихъ. Тѣмъ болѣе, что она знала о сплетняхъ, ходившихъ въ Петербургѣ послѣ ея замужества. Ея невинный, дѣтскій романъ съ Самсоновымъ былъ извѣстенъ. Ей именно такъ и слѣдовало поступить… И вообще послѣ этихъ нѣсколькихъ мѣсяцевъ у теплаго и синяго океана — не надо позволять себѣ распускаться. Вѣдь не Льву Самойловичу съ его гибкой моралью, съ его податливостью и безвольемъ удержать ее… А какъ хорошо, какъ хорошо было тамъ! И Натальѣ Григорьевнѣ, на зло разстоянію, послышался величавый гулъ морскихъ валовъ, удары ихъ въ каменныя стѣны утесовъ, шорохъ пѣны, вскидывающейся въ воздухъ и, шипя, сбѣгающей все въ ту же кипѣнь, стоны въ таинственной глубинѣ черныхъ гротовъ, и рядомъ съ нею порывистое, жаркое дыханіе любимаго человѣка и взглядъ его горячихъ глазъ, такъ опьянявшихъ ее, связывавшихъ невидимыми сѣтями и ея сознаніе, и ея достоинство, и волю… Она подняла взглядъ въ высоту — тамъ вѣтромъ на минуту разбросало тучи, и передъ нею засверкали семь звѣздъ Большой Медвѣдицы… Какъ часто, на самомъ темени скалы, они оба смотрѣли на эти звѣзды, любовались ими и чувствовали, что чудныя очи ночнаго неба свѣтятъ и мерцаютъ прямо въ ихъ взволнованныя души… И неужели на всю жизнь это останется старою, милою сказкой?.. Старою и милою, несбыточною для будущаго… И никогда она не почувствуетъ на себѣ ласки сильной и нѣжной руки, и ея разгорѣвшагося лица не коснутся его мягкія и крупныя губы… Наталья Григорьевна откинула голову, точно стараясь отогнать прочь грезы и мысли, роившіяся около и окутывавшія ее туманомъ. Но онѣ были сильнѣе — и слѣдовали за нею, перегоняли, обертывались на нее сотнями знакомыхъ обликовъ, силуэтовъ, пѣли и смѣялись въ уши милыми голосами, дрожали въ воздухѣ огненными искрами, западали въ душу и тамъ вспыхивали неуловимыми счастливыми ощущеніями, точно огоньками, освѣщавшими на мгновеніе всѣ ея потемки, и гасли опять, чтобы тотчасъ воскреснуть снова. Она вспоминала — сколько боли отразилось въ его лицѣ — когда она точно ударила его своимъ дѣланно-равнодушнымъ взглядомъ и оскорбительнымъ вопросомъ и тутъ же мысленно обратилась къ нему: «неужели ты не понимаешь, зачѣмъ я такъ… вѣдь я предупреждала тебя — вѣдь иначе и не могло быть?..» И въ мечтахъ ласкала его, стараясь заставить позабыть обиду, стереть съ его лица чувство тоски… И къ чему онъ подошелъ къ ней, къ чему, вообще, пріѣхалъ сюда? Она ему говорила, что прошлое не вернется больше, что въ Петербургѣ они встрѣтятся чужими… Онъ самъ виноватъ во всемъ. Она отдалась волновавшимъ ее мыслямъ и воспоминаніямъ и не замѣтила, что экипажъ ея уже подъѣзжалъ къ подъѣзду…

Кучеръ вернулся по ея приказанію въ театръ — какъ разъ во-время. Въ гвалтѣ и трескѣ безсмысленныхъ восторговъ спектакль оканчивался. Начиналась обычная у насъ и не встрѣчающаяся нигдѣ въ цѣломъ мірѣ оргія истерическихъ вызововъ, этотъ своеобразный неврозъ «очумѣлыхъ поклонниковъ и похотливыхъ поклонницъ». Владиміръ Петровичъ все подъ тѣми же впечатлѣніями, мрачный и разстроенный, вышелъ на площадь. — Туда же! — коротко проговорилъ онъ. Связь барина съ француженкою не была тайною ни для кого, и кучеръ послушно повернулъ лошадь въ другую сторону. Въ холодномъ туманѣ едва-едва намѣчивались озябшіе дома. Мракъ окутывалъ дали. На панеляхъ скользили тусклые силуэты, ничего общаго не имѣвшіе съ дѣйствительностью. Фонари испуганно мигали газовыми огоньками подъ сильными порывами вѣтра. Площади заходили во мглу и безконечность, линіи домовъ вытягивались въ неглядныя дали… Жизнь, только что сказывавшаяся въ театрѣ пароксизмами бѣшенства, грубаго, болѣзненно преувеличеннаго — теперь погасла, и весь громадный городъ среди холодѣющей ночи чудовищнымъ трупомъ безмолвно и недвижно гнилъ, точа изъ безчисленныхъ ранъ отвратительные соки и испаряясь смрадными выдѣленіями открытой могилы…

Владиміръ Петровичъ, болѣе всего на свѣтѣ боявшійся кредиторовъ и насморка, глубже и глубже кутался въ бобровый воротникъ шинели. Его только и отогрѣвала мысль, что у Луизъ топится каминъ и около приготовленъ столикъ съ чаемъ. Онъ быстро взбѣжалъ по лѣстницѣ въ третій этажъ, позвонилъ, бросилъ шинель въ руки заспанной горничной и, молодцовато подергивая плечами, вошелъ въ будуаръ. Но, увы, Луизъ еще не вернулась. Она должна была пріѣхать скоро, она веселилась на вечерѣ у кого-то изъ своихъ — чего Владиміръ Петровичъ терпѣть не могъ. Онъ ревновалъ ее съ тѣхъ поръ, какъ замѣтилъ въ вискахъ у себя сѣдые волосы, и почувствовалъ, что по утрамъ въ постелѣ у него болитъ поясница. Онъ нервно прошелся по мягкому ковру, сдвинулъ съ мѣста и снова поставилъ нѣсколько фарфоровыхъ бездѣлушекъ, постоялъ-постоялъ передъ каминомъ, въ спальню заглянулъ и поморщился отъ ея безпорядка. Тамъ сильно пахло «essence Orkіdée» — любимыми духами Луизъ. Ея пеньюаръ — красный съ темными шелковыми бантами, валялся на креслѣ, туфли были брошены на коверъ и на немъ же чернѣли шелковые чулки съ золотыми стрѣлками и съ стоптанными пятками. «Точно у горничной!» оттолкнулъ ихъ ногой Владиміръ Петровичъ и брезгливо швырнулъ туфли подъ кровать. На туалетномъ столикѣ валялась записка — подруга приглашала Луизу провести вечеръ и предупреждала, что у нея обѣщалъ быть «красивый офицеръ». Владиміръ Петровичъ зналъ, что это за красивый офицеръ. Онъ нравился Луизѣ издалека. Луиза не измѣнила бы Свѣтлинъ-Донецкому — она только играла съ поклонниками; во всякое другое время и Донецкій бы посмѣялся надъ ея «капризомъ», какъ онъ называлъ ея платоническія увлеченія. Но съ недавняго времени Владиміръ Петровичъ всякому пустяку придавалъ значеніе. Луизъ была лѣтъ на пятнадцать моложе его, но, какъ француженка, чувствовала себѣ поэтому на двадцать пять, по крайней мѣрѣ, меньше, чѣмъ давала «мужу»… Для всѣхъ ея подруга и для нея самой Владиміръ Петровичъ былъ ея мужемъ. Вѣдь связь ихъ длилась уже болѣе десяти лѣтъ, и у нихъ оказывались даже воспитывавшіеся у бабушки въ Парижѣ дѣти… Луизъ посвоему любила Свѣтлинъ-Донецкаго, хотя безжалостно обирала его. На его упреки, что она ему дорого стоитъ, — француженка резонно отвѣчала, что она работаетъ на ихъ общую старость, что «ты, mon vieux, какъ всѣ русскіе», скоро останешься безъ гроша — и тогда я увезу тебя въ Парижъ, и мы тамъ будемъ прекрасно жить на мои, то-есть, на наши сбереженія — en famille!« Это „mon vieux“, которое еще недавно только смѣшило Свѣтлинъ-Донецкаго, теперь ужъ начало злить его. Онъ, было, началъ называть Луизъ „ma vieille“, но та въ первый же разъ обдала его такимъ насмѣшливымъ взглядомъ и такъ отвѣчала ему „хочешь, я тебѣ докажу, что я еще не vieille?“, что во второй на это у Владиміра Петровича и языкъ не повернулся!..

Онъ еще перечиталъ записку и опять поморщился при словахъ „красивый офицеръ“. И ничего красиваго нѣтъ, только что плечи широкія да грудь колесомъ! Такимъ ли еще можно видѣть между кучерами. А вѣдь будь Луизъ дѣйствительно его женою — ничего бы этого не случалось. Или живи они вмѣстѣ въ одной квартирѣ. Въ самомъ дѣлѣ, какъ онъ ошибся, женившись на Натальѣ Григорьевнѣ. Ея красота не дала ему ни минуты счастія. Къ нимъ собирались любоваться на нее — но она со всѣми была такъ величаво холодна, что скоро самые правовѣрные изъ ея поклонниковъ предпочли молиться на нее издали. И потомъ она до сихъ поръ пальцемъ не шевельнула для его карьеры. Владиміръ Петровичъ при этомъ упустилъ изъ виду, что, именно благодаря ей, вотъ уже цѣлыхъ десять лѣтъ его совали то туда, то сюда, онъ прошелъ черезъ нѣсколько вѣдомствъ, мѣнялъ всевозможныя службы, но, увы, нигдѣ не оказывалъ необходимыхъ способностей. „Нѣтъ, Свѣтлинъ-Донецкій — просто глупъ!“ говорили про него товарищи — и вотъ уже два года прошло, какъ влюбленный въ его жену тузъ посадилъ Владиміра Петровича на директорское мѣсто въ „компанію“, цѣли которой и до сихъ поръ ему были неясны. Въ акціонерныхъ собраніяхъ онъ принималъ независимо величественный видъ, бумаги подписывалъ съ росчеркомъ, какому могъ бы позавидовать любой изъ скороспѣлыхъ столоначальниковъ, и твердо вѣровалъ, что за это самое ему и платятъ деньги. „Сидѣть и подписывать!“… „Ахъ, какъ это трудно!“ жаловался онъ иногда своимъ. „Главное — не знаешь, что у нихъ тамъ въ бумагахъ. Подписать, легко — а вдругъ меня за это самое да на скамью подсудимыхъ!“ — Ты бы читалъ, дурашка! — смѣялся его кузенъ, малый довольно безцеремонный. — „Вотъ еще — зачѣмъ читать… Развѣ я что понимаю въ этой canaille!“ Такимъ образомъ, не отягощая дворянскихъ мозговъ службою, онъ мечталъ, что рано или поздно правительство должно же понять, что Свѣтлинъ-Донецкіе нужны, и что ихъ „преданность“ сама по себѣ является капиталомъ — и правомъ на высокое положеніе… А до этого момента, когда его „призовутъ“, онъ рѣшилъ ждать терпѣливо и страдать, замкнувшись въ „гордомъ безмолвіи“. Но на вискахъ его уже пробились сѣдые волосы, а никто еще и не думалъ выводить его изъ „гордаго безмолвія“, и Свѣтлинъ-Донецкій злился на жену. Кажется, вѣдь онъ у нея ничего больше не требуетъ, могла бы она хотя въ этихъ пустякахъ помочь ему. Ее замѣчали и передъ нею таяли такіе люди, что имъ стоило только шевельнуть бровью, — и Владиміра Петровича назначили бы куда-нибудь губернаторомъ, что ли, на первое время. А тамъ и дальше… Чѣмъ его кузенъ умнѣе? — А у него и вензеля на эполетахъ, и цѣлая орава людей, судьба которыхъ зависитъ отъ того, съ какой ноги онъ всталъ съ постели. И потомъ каждому губернатору для ума отъ казны полагается правитель канцеляріи. Въ послѣднее время, когда Владиміра Петровича стали уже очень одолѣвать кредиторы — его мечты измѣнили свое направленіе. Уѣхать бы куда-нибудь съ Луизъ и зажить, въ самомъ дѣлѣ, спокойно и тихо съ дѣтьми, не зная ни объявокъ отъ нотаріусовъ о наступленіи сроковъ по векселямъ, ни красивыхъ офицеровъ съ широкими плечами и выпуклою грудью, ни товарищей, довольно откровенно подсмѣивавшихся надъ нимъ.

Даже, пожалуй, жениться на ней!..

Онъ уже хотѣлъ позвать горничную и сдѣлать ей выговоръ за безпорядокъ въ спальной, какъ у дверей послышался сильный звонокъ.

— Наконецъ-то! радостно вырвалось у бѣднаго Владиміра Петровича — и онъ быстро пошелъ въ переднюю. Сашу онъ встрѣтилъ въ гостиной.

— Идите, я самъ отворю.

Горничная удивленно взглянула на барина — и пошла къ себѣ.

За дверями слышались веселые голоса… Хохотъ Луизъ…

Владиміръ Петровичъ — отомкнулъ. Подъ свѣтомъ отсюда, онъ замѣтилъ высокаго и рослаго офицера, въ эту минуту прощавшагося съ нею.

— Alors, à demain?.. — спросилъ тотъ.

— Nous verrons! — громко крикнула ему Луизъ и подождала, глядя, какъ тотъ, звеня шпорами и стуча саблею по ступенямъ, спускается внизъ, откуда едва достигалъ сюда отсвѣтъ газоваго рожка, еще не завернутаго швейцаромъ.

— А, mon vieux! Что это ты самъ? — и она подставила ему щеку.

Владиміръ Петровичъ притворился, что не замѣчаетъ этого, заперъ двери, вернулся въ гостиную и сѣлъ къ камину. Луизъ засмѣялась. Не торопясь, раздѣлась, прошла въ спальню, смѣнила платье на просторный пеныоръ, подобрала нѣсколько сбившіеся волосы, обрызгала себя „orkidée“ провела по лицу пуховкою отъ пудры и, весело напѣвая что-то, сѣла рядомъ съ Свѣтлинъ-Донецкимъ.

— Какъ интересно и хорошо было у Франсинъ!..

Владиміръ Петровичъ хмуро смотрѣлъ въ ноги и молчалъ.

— Я вамъ говорю.

— Слышу.

— Что это вы?.. Кажется, въ оперѣ не „Отелло“ давали? — и она улыбнулась. Но въ ея взглядѣ мелькнула какая-то озабоченность.

— Voyons, mon vieux? Чѣмъ ты недоволенъ?

Владиміръ Петровичъ только этого и ждалъ.

Онъ вскочилъ, какъ ужаленный, пробѣжался по гостиной, уронилъ легонькій стуликъ, которые, кажется, только и дѣлаютъ для того, чтобы на нихъ никто не садился.

— А чѣмъ вы прикажете мнѣ быть довольнымъ?

— Чѣмъ?.. Я тебя не понимаю.

Она взяла его за руку. Тотъ ее выдернулъ.

— Вы дѣлаетесь чудовищемъ! — воскликнула Луизъ. Глаза у нея засверкали и разгорѣлись, лицо вспыхнуло, брови заходили и ноздри раздулись, выдавая ея провансальское происхожденіе, которое, впрочемъ, и безъ того можно было угадать по массѣ непокорныхъ черныхъ, совсѣмъ смоляныхъ волосъ на ея головѣ и густому румянцу, то-и-дѣло заливавшему ея смуглыя щеки.

— Да, чудовищемъ! — подтвердила она, потирая руку, точно ей было больно. — Грубымъ, неблагодарнымъ чудовищемъ… Вы заставите меня швырнуть васъ, какъ эту туфлю! — и она рѣзкимъ движеніемъ ноги, дѣйствительно, сбросила ее въ огонь. Туфля въ немъ закурилась, вся окуталась дымомъ…

— Я же виновать, — удивился Владиміръ Петровичъ.

— А то кто же?.. Я спѣшу домой…

— Да… Именно… Съ „красивымъ офицеромъ“!.

— Съ чего же вы вообразили, что я ночью одна буду ѣздить по улицамъ? М-сье былъ такъ любезенъ, вызвался проводить. У него прекрасныя лошади… Мы и пробыли-то вмѣстѣ двѣ минуты, не больше… Положимъ, — вдругъ задорно улыбнулась она, — положимъ, онъ предлагалъ мнѣ кататься…

— Куда это?

— За городъ… Выпить шампанскаго.

— Ахъ, мерзавецъ!.. Я ему завтра…

— Вы ревнуете, mon vieux?.. Только этого недоставало!..

— А что же мнѣ радоваться?

— Послушайте, вдругъ строго заговорила Луизъ. — Послушайте — садитесь сюда, садитесь сейчасъ же… Il soyons raisonnables. Прежде всего — къ чему и къ кому вы ревнуете?.. И имѣете ли вы право ревновать?

— Вотъ еще!

— Не „вотъ еще“ — а, именно, имѣете ли вы право ревновать меня? Вы у меня во всю мою жизнь были и первымъ и единственнымъ. Я настоящая ваша жена. Гораздо, больше чѣмъ та! — кивнула она въ пространство, сдвинувъ брови. Я васъ любила… и… пожалуй, люблю еще до сихъ поръ. А мы не измѣняемъ, когда любимъ и когда не находимъ нужнымъ мстить! Вы меня хорошо понимаате. Дѣлать сцены — мнѣ вы не имѣете права. Я свободна и свободно васъ люблю. Если я захочу васъ бросить — я не буду васъ-обманывать, я ничѣмъ не связана съ вами. Я скажу: — вы мнѣ надоѣли, убирайтесь, вотъ и все!

— Какъ ничѣмъ не связана? А наши дѣти?

— Мои дѣти?.. Не ваши, а мои. Они носятъ мое имя, а не ваше.

— Это все равно.

— Нѣтъ, не все равно. Правъ на меня у васъ нѣтъ никакихъ и если я съ вами — то… то просто потому, что мнѣ лучшаго ничего не надо.

И совершенно неожиданно поддаваясь какому-то порыву, она уронила голову на руки и заплакала, да такъ, что ея толстыя, громадныя косы, упавъ, чуть въ каминъ не попали! Владиміръ Петровичъ схватилъ ее за руки, отвелъ ихъ отъ ея лица и сталъ его цѣловать. Она мало-по-малу успокоивалась, слабо отбиваясь отъ него, и окончила тѣмъ, что положила ему на грудь голову и широко открыла свои и безъ того большіе черные глаза на огонь. Пламя, вспыхивая въ углѣ, отражалось въ нихъ и на ея смугломъ, казавшемся теперь совсѣмъ золотистымъ лицѣ.

— Дѣти! Много ты о нихъ думаешь! вдругъ заговорила она. — Чтожъ, по-твоему, мнѣ и повеселиться нельзя. Что тебѣ сдѣлалъ, ну что у тебя отнялъ этотъ красивый офицеръ (онъ, дѣйствительно, красивый, гораздо, гораздо красивѣе тебя!..). Положимъ, мнѣ съ нимъ было пріятно, онъ веселый, не хмурится и не дуется, какъ ты. Онъ любитъ смѣяться самъ, и ему нравится, когда смѣются другіе. Но отъ этого — до того, чего ты боишься и на что ты злишься — цѣлая бездна. Слышишь ли — цѣлая бездна. Это у мужчинъ, у васъ все дѣлается быстро — у насъ иначе… Хотя, помни это — я свободна, вполнѣ свободна и дѣлаю, что хочу. И если я до сихъ поръ тебѣ не измѣняла, то потому… потому, что, дѣйствительно, ты отецъ моихъ дѣтей и я ихъ и тебя съ ними и за нихъ люблю!..

У Владиміра Петровича все точно расцвѣло въ душѣ…

— Но связать, совсѣмъ связать ты меня можешь только однимъ.

— Чѣмъ это?

— Брось жену и уѣдемъ.

— То есть, какъ же это бросить?

— Такъ! Объяви ей, что все кончено… Ну, какъ тамъ у васъ дѣлается это. Ты же самъ увѣрялъ меня, что она не жена тебѣ.

— Разумѣется, не жена.

— Я стараюсь вѣрить. Значитъ, тебѣ еще легче будетъ! Ты ничего у нея не отымешь. И мы уѣдемъ въ Парижъ. Мои родные должны же видѣть тебя, знать твердо, что у меня есть мужъ, что я не содержанка твоя только, а подруга.

— Ты говоришь глупости… Пока этого нельзя сдѣлать.

— Я даже имѣю право требовать, чтобы ты разошелся съ нею и женился на мнѣ, понимаешь? Я не знаю, почему я еще не настаиваю, что мнѣ мѣшаетъ?..

— А съ ней что дѣлать?

— Это до меня не касается. Я ради нашихъ дѣтей хлопочу… или…

И она замолчала, не отводя глазъ отъ огня.

— Что или?..

— Или… брошу тебя. Я въ Парижѣ найду сейчасъ же порядочнаго человѣка, который дастъ имя моимъ дѣтямъ и положеніе мнѣ. У насъ вѣдь нѣтъ такихъ предразсудковъ, какъ у васъ. И онъ, и я, — мы будемъ въ достаточной мѣрѣ обезпечены… И моложе тебя найду, и лучше — повѣрь этому.

Онъ оттолкнулъ ее отъ себя и всталъ.

— Я вижу, съ тобою сегодня не сговоритъ! Жалѣю, что пріѣхалъ.

— Если не хотѣлъ, и не надо было! — засмѣялась она.

По мѣрѣ того, какъ онъ злился, она дѣлалась все спокойнѣе.

— Впередъ буду умнѣе.

— Только, пожалуйста, предупреждай меня, когда не пріѣдешь.

— Это зачѣмъ еще?

— Мнѣ вѣдь скучно одной оставаться… Вотъ если бы сегодня тебя не было, я пригласила бы этого красиваго офицера. Мы бы здѣсь смѣялись и шутили. Я позволила бы ему сѣсть въ это кресло. Онъ бы объяснялся въ любви мнѣ, а это весело. У мужчинъ въ такія минуты ужасно глупыя лица! Вы всѣ, вообще, нашего мизинца не стоите! Потомъ…

— Что потомъ? — остановился онъ надъ нею.

— Потомъ — я бы ему дала поцѣловать руку… Вытянула бы ноги вотъ такъ на рѣшетку и дразнила бы его…

— Я думалъ, что ты лучше другихъ француженокъ, — закипѣлъ онъ негодованіемъ и злобой.

— Ну?..

— И нашелъ, что вы всѣ, слышишь, всѣ, — продажныя твари…

Она точно подъ ударомъ хлыста выпрямилась.

— Sortez, monsieur!

— Что?.. Луизъ… послушай.

— Идите вонъ. Вы не умѣете себя прилично вести съ женщиной. Вы не понимаете шутокъ. Идите! Идите!.. Я вижу, что съ вами надо быть дѣйствительно продажною… Я слишкомъ дешево вамъ стою — и поэтому вы меня мало уважаете. Идите… Вы хотите, чтобы я позвала горничную.

И она нажала пуговку звонка.

Саша, совсѣмъ сонная, показалась въ дверяхъ.

— Пожалуйста, заприте за бариномъ, онъ уходитъ…

— Луизъ! Что это за глупости?

— Я васъ пущу къ себѣ только тогда, когда вы серьезно подумаете, какъ бы устроить наши отношенія и лучше, и прочнѣе.

— А я вамъ говорю, что я не уйду.

Луизъ посмотрѣла на него, вся вздрагивая отъ одолѣвавшаго ее мало-по-малу бѣшенства. Она даже подошла къ нему. Глаза ея изъ-подъ низко опустившихся черныхъ бровей метали на него молніями. „Вы не уйдете? Нѣтъ?“ Потомъ замѣтивъ, что онъ совсѣмъ растерялся — она совладала съ собою, пожала плечами. „Хорошо — оставайтесь!“ Пошла къ себѣ и замкнулась извнутри.

Владиміръ Петровичъ хорошо зналъ эти припадки, находившіе порою на нее. Тѣмъ не менѣе онъ еще потоптался у дверей, стучался въ нихъ, мягко и нѣжно заговаривалъ съ нею. За ними слышался шорохъ платья, должно быть, она раздѣвалась, скрипъ кровати, на которую она легла, и шелестъ страницъ книги, нервно повертывавшихся ею. Потомъ ему почудилось, что она плачетъ, и, наконецъ, все затихло.

— Баринъ, прикажете мнѣ идти? — спросила его Саша.

— Нѣтъ… да…

— Шли бы и вы домой, фамильярно начала та. Вѣдь, вы ихъ знаете, сколь они въ своемъ характерѣ тверды. Теперь ихъ до завтра ничѣмъ не улестите. Только что слова даромъ терять будете! Бросьте! Не стоитъ…

Владиміръ Петровичъ машинально взялся за шляпу.

— Они вѣдь только языкомъ и язвятъ… А такъ васъ оченно уважаютъ! утѣшала его горничная бъ передней, подавая ему шинель. — Другая жена такъ мужу своему не подражаетъ. А шутить точно что любятъ.

— У нея никого не бываетъ? — не удержался Свѣтлинъ-Донецкій, самъ соображая: экое холопство — выспрашивать у прислуги.

— На счетъ чего это? — не поняла та, отпирая двери.

— Офицеръ этотъ?.. Или другіе…

— Что вы, баринъ, Христосъ съ вами! Этакая дама, можно сказать, ангелъ вамъ достался, — а вы такія мысли! Да нѣшто это можно? Помилуйте!..

Но Владиміръ Петровичъ и самъ сообразилъ, что все это ужасно глупо, и быстро спускался внизъ. Пріѣхавъ сюда, онъ отпустилъ кучера, и теперь ему пришлось цѣлую улицу пройти пѣшкомъ; наконецъ онъ нашелъ и разбудилъ какого-то прокисшаго и мохомъ поросшаго извозчика. Тотъ лѣниво погналъ лошаденку, устало мотавшую лохматой головой и поминутно скользившую по промерзшимъ взлызинамъ, гдѣ снѣгъ стаялъ. „Эхъ, ты!.. Справедливая!..“ — ободрялъ ее извозчикъ.

— На ней бы воду возить! — озлился Свѣтлинъ-Донецкій.

Тотъ обернулся.

— Настоящая законная кобылка… Дома ростилъ… А только что она чижолая таперь.

— Чего же ты ее бьешь!.. Вѣдь не повезетъ.

— И не повезетъ… А ты какъ думаешь?.. И не повезетъ!..

— Ей, поди, годовъ двѣнадцать?..

— И всѣ шестнадцать, вотъ какъ… Отслужила свое… Ей бы пенцыонъ таперь. А она вотъ тебя возить должна!..

Наконецъ, они добрались.

Владиміръ Петровичъ загодя радовался тому, что дома, наконецъ, раздѣнется и ляжетъ спать. Онъ былъ утомленъ всѣми впечатлѣніями этого дня, но, придя къ себѣ, нашелъ нѣсколько писемъ на ночномъ столикѣ. Прочелъ и почувствовалъ, что все кругомъ у него заходило…

Однако, что же это? Сговорились они, что ли, сегодня?

Двое кредиторовъ, одинъ помягче, другой рѣшительнѣе, увѣдомляли, что въ рукахъ у нихъ сосредоточились его векселя, давно просроченные, хотя и протестованные. Обстоятельства не допускали дальнѣйшихъ проволочекъ, и деньги по этимъ документамъ должны быть приготовлены въ теченіе недѣли. Владиміръ Петровичъ можетъ не утруждать себя переписываться по „сему предмету“. Если къ воскресенію соотвѣтствующія суммы не будутъ внесены, то взысканіе предъявится такимъ-то повѣреннымъ. Тонъ писемъ — былъ опредѣлененъ и Владиміръ Петровичъ понялъ: на этотъ разъ ему отъ скандала никакъ не отвертѣться. Процессъ, опись имущества, взысканіе, обращенное на получаемое имъ изъ акціонерной компаніи жалованье, толки… Во всю жизнь ему не приходилось еще такъ мерзко, какъ теперь. Онъ прошелся по комнатѣ. Въ самомъ дѣлѣ вѣдь глупо направилась его жизнь! Женатъ на знаменитой красавицѣ, и столько же она — его, сколько и другихъ, посѣщающихъ ея гостиную… Принимался за сотни предпріятій, — и спустилъ на нихъ что у него было. Кинулся въ биржевую игру и на первыхъ порахъ было оправился, а потомъ наткнулся на мошенника-маклера, и все какъ пришло, такъ и ушло. Настоящая семья въ сторонѣ. Даже женщина, которая его любитъ, считаетъ возможнымъ все-таки третировать его en canaille! И наконецъ — уперся лбомъ въ стѣну, никакого выхода. Ничего не придумаешь.

Обоихъ кредиторовъ онъ зналъ отлично. Особенно одинъ — кремень-кремнемъ. Должно быть, и служебное значеніе, и связи Свѣтлинъ-Донецкаго пошатнулись. Самому не такъ замѣтно. Со стороны виднѣе! Иначе они бы не стали такъ рѣшительно приступать къ нему съ векселями. Вѣдь проценты по нимъ онъ платилъ исправно, хотя это стоило ему новыхъ векселей и новыхъ долговъ. Онъ въ первый разъ почувствовалъ себя стоящимъ на шаткой почвѣ. Ни впереди, ни позади ничего. Прежній образъ жизни невозможенъ. И кучеру, и лакеямъ жалованье платится урывками. Въ магазины и лавки приходится ради кредита заѣзжать самому и всѣмъ этимъ хамамъ-купцамъ любезно пожимать руки, улыбаясь, разговаривать съ ними, ему — Свѣтлинъ-Донецкому! Богъ знаетъ что!.. И тамъ, наверху — вѣдь точно никому и дѣла нѣтъ, что такіе люди гибнутъ. Развѣ его предки для того, въ самомъ дѣлѣ, „кровь проливали“, мелькнула у него въ головѣ фраза, вычитанная въ какой-то газетѣ, чтобы ихъ потомокъ трепеталъ передъ сволочью въ родѣ гг. Гильзермана и Бюргерштока? Чортъ возьми, — куда же мы идемъ, наконецъ? Но куда бы мы ни шли, — а надо что-нибудь придумать. Вѣдь иначе. пожалуй, хоть пулю въ лобъ. У Луизъ попросить — куда! Она и сама не дастъ, да еще, пожалуй, и у него потребуетъ векселей, чтобы и на обстановку его наложить руку при описи. И у нея есть оправданіе! Она скажетъ: для тебя же я и для нашихъ дѣтей. Вѣдь и она всю свою молодость на него убила. Ба! Какъ ему это ранѣе не пришло въ голову. Вѣдь, и Гильзерманъ, и Бюргерштокъ — друзья Маргариты Францовны. Вѣдь онъ, Свѣтлинъ-Донецкій, — не разъ ихъ встрѣчалъ у Кленовской. У нея дѣла съ ними и оба эти „мерзавца“ (иными они и не представлялись ему) — почему-то очень зависятъ отъ Марго-де-Франсъ. А эта Марго-де-Франсъ — у насъ, т. e. у жены бываетъ и дружна съ нею. Надо будетъ только попросить, и генеральша все устроитъ. Какъ? Объ этомъ Владиміръ Петровичъ не задумывался. Думать и изобрѣтать, — это уже ея дѣло. Она что-нибудь найдетъ… А онъ — подаритъ ей браслетъ въ нѣсколько сотъ рублей за дружескую услугу и самъ, въ свою очередь, найдетъ возможность быть ей полезнымъ.

Какъ всѣ легкомысленные люди, Владиміръ Петровичъ необыкновенно быстро успокаивался. Онъ даже не задавался мыслью, насколько сбыточны его надежды, быстро раздѣлся, легъ, потушилъ свѣчу и заснулъ, какъ убитый. Ни люди, ни годы, ни обстоятельства не могли отнять у него способность спать долго и крѣпко. Можно было бы подумать, что въ цѣломъ мірѣ нѣтъ человѣка, у котораго совѣсть была бы чище, чѣмъ у него, будущее яснѣе, настоящее — беззаботнѣе и безтревожнѣе… Онъ проснулся поздно. Въ постели наскоро проглотилъ холоднаго чая и занялся туалетомъ. Это было для него священнодѣйствіемъ. Разсказывали даже, какъ онъ потерялъ наслѣдство: не захотѣлъ поѣхать къ умиравшей теткѣ, не приведя ногтей въ безукоризненное состояніе. Тетка не умерла и оправилась только для того, чтобы уничтожить завѣщаніе, составленное въ его пользу. Владиміръ Петровичъ, благодаря этому обстоятельству, остался съ прекрасными ногтями, но безъ денегъ. Сегодня онъ только что присѣлъ было къ столику и взялся за щипчики, щеточки, напилочки и тому подобные инструменты, — какъ ему доложили, что его хочетъ видѣть Маргарита Францовна…

— Легка на поминѣ, — обрадовался онъ, — Спросите ее, можетъ она подождать или нѣтъ?

Оказалось, что можетъ, но не болѣе получаса.

Она пошла къ Свѣтлинъ-Донецкой. Ta давно уже встала и, одѣтая, сидѣла и что-то читала.

— Вы знаете, моя красаница, кто у меня вчера былъ?

Наталья Григорьевна чуть-чуть встревожилась и опустила рѣсницы, чтобы не выдать себя.

— Кто?..

— Самъ… Ну, да, вѣдь вы уже догадались… Левъ Самойловичъ. И какъ поздно… Въ первомъ часу ночи… Разсказывалъ, что изъ театра прямо ко мнѣ… Вѣдь вчера вашъ абонементъ — неужели вы его не видѣли тамъ?

— Видѣла… Онъ подходилъ…

— Ишь, злодѣй. Вѣдь ни слова мнѣ объ этомъ… Ни одного…

— Что же ему говорить! Мало ли кого онъ тамъ видѣлъ…

— А вы знаете, зачѣмъ онъ пріѣзжалъ ко мнѣ?

— Не знаю.

— Я вамъ его съ головою выдамъ. Мы, женщины, должны другъ за друга горой стоять. Правда… Представьте себѣ, умоляетъ: „доставьте мнѣ случай видѣть Наталью Григорьевну у васъ… Не на вечерѣ, гдѣ масса народа… А такъ“. Чуть руки мнѣ, старухѣ, не цѣлуетъ. И самъ дрожитъ, и лицо въ красныхъ пятнахъ, и глаза какъ у кота. Вотъ какъ раскрылись! — показала она пальцами.

Наталья Григорьевна промолчала.

Марго заговорила о чемъ-то другомъ, потомъ перешла на то, что у нея есть дѣло къ мужу Свѣтлинъ-Донецкой… И потомъ, какъ будто невзначай, спросила.

— Такъ когда же вы ко мнѣ, а?..

— Я, право, не знаю…

— Соберитесь завтра!

— Ужъ и завтра!

Наталья Григорьевна покраснѣла: чего ужъ такъ торопиться!

— Вы не хорошій другъ… замѣтила Марго.

— Чѣмъ это?

— Вы хотя бы не для него, такъ для меня. Мнѣ Самсоновъ очень, очень нуженъ…

— Развѣ для васъ! отвернула та голову въ сторону, желая скрыть волненіе.

— Разумѣется. Вѣдь васъ это ни къ чему не обязываетъ… Такъ завтра? Да? Въ три часа ко мнѣ заѣдете?

— Хорошо… Если вамъ ужъ такъ нужно.

Марго торопилась и опять послала сказать Владиміру Петровичу, что тотъ и при ней можетъ чистить ногти. На этомъ условіи Свѣтлинъ-Донецкій согласился ее принять.

— Что вы, въ самомъ дѣлѣ, церемонитесь со мною! ворвалась она къ нему. — Мнѣ даже смѣшно, точно съ молодою женщиною.

Владиміръ Петровичъ сидѣлъ какъ на иголкахъ. Ему хотѣлось поскорѣе перейти къ интересовавшему ему „дуо“ — Гильзенмана и Бюргерштока, а Марго вмѣсто этого пустилась въ разсказы о предпріятіи, въ которомъ участвовалъ хотя однимъ только своимъ именемъ Владиміръ Петровичъ. Онъ, впрочемъ, терпѣливо ее выслушалъ — полируя розовою пудрою ногти, подпиливая ихъ и подразнивая…

— Однако! вырвалось вдругъ у нея. — Что это съ вами?

— Со мной?..

— Да!.. На вискахъ-то ужъ серебро?… И сколько… Да вы старикъ совсѣмъ…

Владиміръ Петровичъ машинально повернулся къ зеркалу, но оно, какъ и всегда, отразило его выхоленное, блѣдное сегодня и встревоженное лицо съ усами, вытянутыми по сторонамъ и подвитыми горизонтально по прусской модѣ, съ безцвѣтными, хотя силившимися смотрѣть серьезно глазами, красивымъ носомъ, почему-то считавшимся имъ, Свѣтлинъ-Донецкимъ, въ глубинѣ души — необыкновенно благороднымъ. На вискахъ, дѣйствительно, серебрилось. Темя давно ужъ такъ порѣдѣло, что Владиміръ Петровичъ, проходя мимо парикмахерской, симпатично посматривалъ, точно нацѣливался на накладки, выставленныя въ окнахъ. Широкія плечи — секретъ которыхъ былъ хорошо извѣстенъ его портному, и выпуклая грудь — тоже не безъ участія сего послѣдняго — дѣлали фигуру разорившагося барина довольно внушительной.

— Да!.. Что дѣлать… Сѣдѣю, Маргарита Францовна, сѣдѣю!..

— Рано!..

— Вотъ что… Я къ вамъ, какъ къ истинному другу…

Если бы онъ замѣтилъ странное выраженіе, мгновенно показавшееся на лицѣ собесѣдницы, онъ пожалуй бы догадался, что она уже нѣсколько подготовлена къ разговору съ нимъ, именно на этой почвѣ.

— Я къ вамъ, какъ къ истинному другу, повторилъ онъ.

— Меня это, Владиміръ Петровичъ, очень и очень трогаетъ. Вы вѣдь знаете, что я очень люблю быть вамъ полезной!.. Я такъ цѣню ваше расположеніе… Только сначала — позвольте мнѣ по маленькому дѣлу…

— Какому?

— Вы не знаете тутъ дисконтера одного… Пустопсоева.

— Нѣтъ…

Владиміръ Петровичъ такъ повелъ носомъ, какъ будто уже одно упоминаніе объ этомъ ничтожествѣ, да еще украшенномъ столь неприличною фамиліей, претитъ ему.

— Нѣтъ, не знаю.

— А Шмелева…

— Тѣмъ менѣе.

— У нихъ есть ваши векселя и они сегодня сообщили мнѣ, что хотятъ ихъ протестовать и затѣмъ начать искъ.

— Только этого недоставало!.. Я къ вамъ хотѣлъ по такому же дѣлу. У васъ, Маргарита Францовна бываютъ Гильзенманъ и Бюргерштокъ?

— Какъ же. Они исполняли даже много моихъ порученій.

— И они тоже… подаютъ на меня ко взысканію… А я… я теперь совсѣмъ не при деньгахъ… Знаете скоро, очень скоро мои обстоятельства поправятся…

Маргарита Францовна мягко и дружески коснулась его руки.

— Можно съ вами… откровенно…

— Да… да, пожалуйста.

— Мнѣ стоитъ сказать слово и Пустопсоеву, и Шмелеву, и Гильзенману, и Брюгерштоку, только одно слово, и всѣ они отсрочатъ взысканіе…

— Ахъ, я не знаю, какъ васъ благодарить! ожилъ Владиміръ Петровичъ.

— И вы надѣетесь имъ скоро отдать?

— Да… скоро… именно скоро. Какія-нибудь недѣли двѣ, три…

Какъ всѣмъ безхарактернымъ людямъ, ему казалось достаточнымъ только отдалить опасность, чтобы повѣрить, будто она уже не существуетъ для него.

— Но, видите ли, Владиміръ Петровичъ… Они вѣдь скажутъ, эти господа: если вы такъ вѣрите въ дѣла Свѣтлинъ-Донецкаго — поставьте на его векселяхъ бланкъ. Посовѣтуйте мнѣ, какъ другъ, ставить мнѣ его или нѣтъ?

Владиміръ Петровичъ никакъ не ожидалъ этого. Онъ вспыхнулъ — пробѣжался по комнатѣ и остановился опять передъ Кленовскою.

— Знаете… Я думаю… но все-таки… разумѣется, я боюсь…

— Вотъ именно. Значитъ, это не безусловно, что ваши дѣла черезъ три недѣли поправятся. Да?.. По городу даже носятся глупые слухи, что вы бутылками взяли въ долгъ… Разумѣется, я не вѣрю этому…

Свѣтлинъ-Донецкій схватился за голову.

— Разумѣется, я не вѣрю этому, но вашъ кредитъ пошатнулся. Я скажу больше — вы ни за какіе проценты не найдете денегъ… Сколько у васъ всѣхъ долговъ?

— А я развѣ знаю? — наивно удивился онъ. — Развѣ я ихъ считалъ?

— Ну, вотъ видите. Хорошо, значитъ, что я принимаю участіе въ своихъ друзьяхъ, и еще лучше, что помню ариѳметику. У васъ за полтораста тысячъ. А извѣстно ли вамъ, что всего за сто — можно ихъ свести на нѣтъ… Даже за восемьдесятъ тысячъ. Потому что между вашими векселями не мало дутыхъ, двойныхъ, процентныхъ. Вы, вѣдь, я думаю, даже не вели счету, сколько вы одного лишка переплатили.

— Не велъ.

— По вашему вѣдь это не дворянское дѣло.

— Разумѣется, не дворянское! — попалъ онъ на своего конька.

— Ну, вотъ видите!

— Въ болѣе счастливыя времена, мой дѣдъ предковъ этого самаго Пустопсоева на конюшнѣ дралъ.

— Да, но про это забыть пора… Вы, впрочемъ, на меня не сердитесь. Я вѣдь француженка. У насъ la liberté, égalité et fraternité на всѣхъ управахъ благочинія написаны. Такъ вотъ видите ли, я знаю только одно мѣсто, гдѣ вы можете достать денегъ. И не только достать! Но стоитъ нѣкоторому человѣку намекнуть только, и тотъ скупитъ всѣ ваши векселя и притѣснять насъ не станетъ. Платите ему, когда и сколько можете. Хоть вовсе не платите!

— Кто это? — живо обернулся изумленный Свѣтлинъ-Донецкій.

— Кто?.. Самсоновъ.

Владиміръ Петровичъ только засвисталъ.

— Чему вы?

— Онъ долженъ быть золъ на меня.

— За что?

— Какже… Вѣдь онъ въ молодости былъ влюбленъ въ мою жену… Почему-то тамъ она не вышла за него, а за меня… Мнѣ даже разсказывали, что они въ Біаррицѣ Ромео и Юлію изображали, впрочемъ, въ самыхъ строгихъ предѣлахъ…

И улыбнулся. Очевидно, и онъ считалъ жену дурою набитой.

— Ну, такъ вотъ: стоитъ Натальѣ Григорьевнѣ намекнуть ему…

— Да, что вы, въ самомъ дѣлѣ? Развѣ я объ этомъ не думалъ? наивно произнесъ онъ. — Только вы мою благовѣрную не знаете. Ей легче увидѣть, какъ меня въ долговое посадятъ, чѣмъ выручить. Она умретъ скорѣе, чѣмъ напишетъ или скажетъ ему. Вы обо всѣхъ по себѣ судите. Вы, дѣйствительно, образцовая жена. За вами вашъ генералъ, какъ за каменною стѣной… Ну, а мое дѣло плохо! Только на себя и надѣйся… Какая она мнѣ жена? Вѣдь отъ васъ секретовъ нѣтъ — вы и мою Луизъ знаете отлично-такъ вотъ эта настоящая жена мнѣ.

— Чего же вы ждете, я не понимаю.

— То есть? — удивленно вскинулся онъ на нее.

— Что вамъ мѣшаетъ развестись… и жениться на вашей Луизъ.

— То есть, какъ это развестись?

— Какъ это дѣлаютъ другіе… И ей отлично, и вамъ.

— Кому ей?

— Натальѣ Григорьевнѣ. Она тоже, пожалуй, сейчасъ выйдетъ замужъ.

— За кого?.. За него?

— Да…

— Кабы все это по щучьему велѣнію дѣлалось!..

— А что, если я на словѣ васъ поймаю?

— Что? На какомъ словѣ?

Маргарита Францовна подошла къ дверямъ и притворила ихъ, вернулась къ Владиміру Петровичу и взяла его за руки.

— Послушайте, давайте говорить о дѣлѣ. Оставимъ въ сторонѣ всѣ пустыя бредни, вопросы самолюбія, общепринятой морали, глупые взгляды на условную честь… Сообразите — съ одной стороны, вы вѣдь въ петлѣ. Вѣдь вы и сами не вѣрите въ свои три недѣли. Черезъ три недѣли вы также будете биться и денегъ искать… И не найдете ихъ — и все равно скандалъ будетъ крупнѣйшій, и то же общество, котораго вы такъ боитесь, отвернется отъ васъ… Не такъ ли?

— Ну… положимъ. Только я…

— Погодите, дайте мнѣ кончить… Вѣдь что касается трехъ недѣль — я права, да?

— Я все-таки… надѣюсь…

— На что?.. Эхъ, Владиміръ Петровичъ, сотни тысячъ съ неба не валятся. Ну, найдете вы чѣмъ заткнуть самыя назойливыя глотки, а потомъ?

— Разумѣется, вы правы…

— Это съ одной стороны. А съ другой: вы подумайте — всѣ ваши долги уплачены сполна. Вы чисты. У васъ опять и довѣріе, и кредитъ. И не только кредитъ… А, пожалуй, еще тысячъ семьдесятъ пять наличными. И ничего тутъ нѣтъ безчестнаго. Это не купля-продажа. Вѣдь вы тоже за эти десятъ лѣтъ истратились на нее не меньше, не будучи ея мужемъ, — точно вскользь намекнула она…

— Да… да…-- растерянно повторилъ Свѣтлинъ-Донецкій…-- Да… именно… не будучи… Только какъ же это… Все онъ?..

— Онъ…

— И долги, и деньги?..

— И долги, и деньги…

Они ужъ говорили теперь шопотомъ, наклонясь другъ къ другу, хотя въ комнатѣ никого не было.

— Да вы съ чего же это взяли?.. Можетъ быть, ему этого и не надо.

— Ему-то?.. Я бы такъ съ вѣтру не стала болтать. Вѣдь вы меня знаете. Я женщина дѣловая.

— И скоро?

— Что скоро?

— Долги и деньги?

— Долги я заплачу сегодня же! Вы выдадите на его имя вексель, который будетъ у меня въ рукахъ и въ день окончанія процесса о разводѣ мы разорвемъ вексель. А у меня и теперь есть чекъ — вотъ онъ на ваше имя — видите — семьдесятъ пять. Останется только поставить день и число. И все…

— Знаете, страшно какъ-то.

— Что страшно? — удивилась она.

— А можетъ…-- онъ запнулся, и потомъ совершенно неожиданно закончилъ, — а можетъ быть это гораздо дороже стоитъ…

Но тутъ уже Маргарита Францовна не выдержала и расхохоталась. Владиміръ. Петровичъ сообразилъ, что сказалъ глупость.

— Поймите, это для васъ единственное средство избавиться отъ петли.

— Да… да… Только вѣдь ее не убѣдишь, — горестно воскликнулъ онъ, кивая на двери и тѣмъ самымъ намекая, очевидно, на жену. — Ее не убѣдишь. У нея на все свои взгляды.

— Разумѣется… Ну, съ нею я берусь сама все устроить… И такъ, помните, сегодня я всѣ ваши долги покупаю. Вашъ единственный кредиторъ Самсоновъ — и то только до дня развода. А тамъ вы свободны и тоже богаты… и можете жениться…

— Это же какъ?

— Мы вамъ устроимъ…

— Вы только съ женой… Я объ этомъ ей и заикнуться не могу.

— Сегодня же… Не безпокойтесь!

— Ну, вотъ. И еще одну услугу…

— Что хотите… Я вѣдь тоже не даромъ работаю тутъ.

— Сообщите Луизъ. А то она вчера прогнала меня.

— Сегодня же бросится вамъ на шею…

— И пусть прощенія у меня попроситъ…

— Это вамъ зачѣмъ?

— Да, помилуйте, что же это такое — вездѣ я точно не человѣкъ. И здѣсь, и тамъ. Она же меня обидѣла.

— Хорошо-хорошо!..

— Знаете… И сейчасъ, я вѣдь, совсѣмъ безъ гроша.

— Возьмите у меня… Тысячи двѣ-три…

— Мнѣ бы пять.

— Идетъ… Я вамъ пришлю… Только скажу нѣсколько словъ Натальѣ Григорьевнѣ.

— Объ этомъ?

— Да… Или впрочемъ… потомъ лучше!

— Охъ, боюсь я… Не пойметъ она. У такихъ, вѣдь и логика, и правила — все особенное… Мозги у нихъ странно устроены.

— По-вашему, по-русски говорится: Богъ милостивъ, авось…

Владиміръ Петровичъ ожилъ. Недавняго угнетеннаго состоянія духа какъ не бывало. Онъ, вскинувъ плечами, точно на нихъ еще были эполеты, проводилъ Марго до дверей, щелкнулъ каблуками въ нихъ, прощаясь съ нею. Потомъ подошелъ къ зеркалу — не безъ уваженія посмотрѣлъ на себя. „Вотъ ты и опять у пристани!“ — самъ себя вслухъ поздравилъ онъ. Явившагося на зовъ слугу онъ распекъ и, когда у того на лицѣ отразилось недоумѣніе — величественно приказалъ ему:

— Завтра же получи жалованье и убирайся… Вы мнѣ всѣ надоѣли.

Лакей, еще наканунѣ грубившій ему, вышелъ на цыпочкахъ и благоговѣйно притворилъ двери.

— И что онъ хорошаго нашелъ въ моей деревянной куклѣ? — вспомнилъ Владиміръ Петровичъ Самсонова, — Поди узнай ихъ — женщинъ. Вчера въ театрѣ, мнѣ князь разсказывалъ, она обошлась съ этимъ милліонеромъ, какъ съ полузнакомымъ ей человѣкомъ… Нѣтъ, тутъ самъ чортъ ногу сломіетъ! А впрочемъ, мнѣ что за дѣло. Вѣдь и женитьба-то моя была ошибкой!..

Марго тоже не теряла времени. Она поѣхала къ себѣ на минуту, послала деньги Владиміру Петровичу — и отправилась хлопотать по всевозможнымъ адвокатамъ, подыскивая изъ нихъ понадежнѣе. „Смотри — надорвешься, годы твои не маленькіе!“ останавливалъ ее глухой генералъ, но она только засмѣялась ему и крикнула на ухо Кленовскому:

— У насъ, у французовъ, солнце въ крови, поэтому мы не старѣемся, а придетъ время, просто умираемъ.

Наталья Григорьевна даже не знала пока, что ея судьба совершается такимъ удобнымъ для всѣхъ дѣйствующихъ лицъ способомъ. Она только изумилась необычайной нѣжности и предупредительности мужа. Онъ встрѣтился съ нею, поцѣловалъ ей руку и мягко спросилъ ее:

— Не нужно ли вамъ чего?.. Я сейчасъ выѣду… Можетъ быть, вы хотите въ магазинахъ тамъ…

— Нѣтъ, благодарю васъ.

— Если у васъ нѣтъ денегъ — пожалуйста, не церемоньѣесь, возьмите у меня.

И денегъ ей не надо было.

— Да, кстати… Я слышалъ, что Самсоновъ хотѣлъ у насъ быть.

— Былъ и не засталъ! — покраснѣла она.

— Жаль… Это такой прекрасный… благородный человѣкъ. Въ нашемъ кругу его такъ высоко цѣнятъ.

„Что съ тобой? — задумывалась Наталья Григорьевна. — Съ чего ты это?“ Она давно не видала его такимъ радужнымъ и веселымъ. Все послѣднее время онъ ходилъ хмурый, озабоченный. „Это вѣрно, штуки Маргариты Францовны“, — засмѣялась она.

Въ самомъ дѣлѣ, видѣть Самсонова здѣсь съ ея мужемъ вмѣстѣ!..

Она даже покраснѣла при мысли объ этомъ. На ея лицѣ опять какъ будто загорѣлись поцѣлуи любимаго человѣка. Она даже пальцемъ дотронулась до щекъ и лба, ушла къ себѣ, затворилась и вся утонула въ голубомъ царствѣ недавняго прошлаго. Въ чудномъ лазурномъ краѣ ея воспоминаній, гдѣ такъ ярко сіяло солнце, благоговѣйной тишины было исполнено небо и ласково-ласково колыхали ея лодку ритмическія волны. И настоящія, и тѣ золотыя, что она видѣла во снѣ. Золотыя, сказочныя, уносившія ее вмѣстѣ съ засыпаннымъ умиравшими цвѣтами челномъ — въ таинственную даль, гдѣ ей мерещился счастливый островъ Льва Самойловича. „Да!“ грустно вздохнула она. Греза ушла, давно ушла — остались тусклые, скучные, безцвѣтные будни. Но какъ отъ быстро-быстро мелькнувшаго для нея праздника вѣетъ на нее тепломъ и свѣтомъ, какъ ей становится хорошо, когда, даже оставаясь одна, какъ теперь, она думаетъ о немъ… Объ этихъ часахъ раздѣленной и чистой любви, о тучкахъ, часто набѣгавшихъ на бездонныя небеса ихъ счастья, о ихъ размолвкахъ!.. И ночь въ Сан-Себастіанѣ въ саду, — гдѣ едва-едва колыхались вѣтви, разбуженныя вѣтромъ, осыпая ихъ лепестками цвѣтовъ, и другая въ лодкѣ, уже не сказочной, а настоящей, посреди задумчиво молчавшаго, притаившагося океана, подъ тихими, нѣжными звѣздами… Вѣдь они тогда въ цѣломъ мірѣ были одни-одни… И ей вдругъ стало жалко этой ночи, жалко, что она кончилась такъ неожиданно… Къ чему были ея страхи передъ безсмысленнымъ принципомъ отвлеченной добродѣтели, передъ этимъ жестокимъ божествомъ, зачѣмъ-то требовавшимъ отъ нея великой жертвы самоотреченія, когда ночь дышала имъ въ лицо такою обаятельною нѣгой, когда даже волны не хотѣли шелохнуться, чтобы не помѣшать влюбленнымъ счастливцамъ, и кругомъ не было никого-никого, кто бы могъ подстеречь ихъ, увидѣть… Вѣдь не звѣзды бы разсказали міру, сколько счастья вдругъ родилось подъ ихъ мечтательнымъ блескомъ на груди заснувшаго океана!.. О, если бы повторилось это, не она бы оттолкнула любимаго человѣка… Не она! Именно теперь — она вѣдь должна ему за вчерашнее… Она такъ больно оскорбила его… Она зажмурилась, представляя себѣ его лицо — близко-близко…

— Милый, милый! — тихо проговорила она и вдругъ вздрогнула.

Къ ней въ двери стучали.

— Войдите.

Лакей подалъ письмо. Она узнала почеркъ и затрепетала, какъ птица, попавшая въ силокъ.

Тамъ было всего нѣсколько строкъ.

„Ради Бога, ради всего святого, ради нашихъ воспоминаній, подарите мнѣ нѣсколько минутъ“.

— Ждутъ отвѣта? спросила она у лакея.

— Точно такъ…

Она присѣла къ столу и написала:

„Завтра въ три часа, у Маргариты Францовны“.

Лакей унесъ ея записку…

Отчего она назначила ему не сегодня и не у себя?..

Здѣсь?.. Въ этихъ комнатахъ, принадлежащихъ ея мужу?.. Нѣтъ, нѣтъ, ни за что… Все равно — до завтра она не приметъ никого, чтобы вспоминать минуту за минутою, часъ за часомъ всю счастливую быль ихъ любви. У нея даже голова закружилась. Она подошла къ окну и прижалась къ его холодному стеклу пылавшимъ лбомъ. Шелъ мелкій, надоѣдливый снѣгъ. Даль терялась въ сѣромъ туманѣ. Низко-низко ползли тучи по холодному небу. Все было такъ сыро, тускло, скупо… Ни одной краски, ни одного теплаго луча… Но она не видѣла снѣга, не замѣчала мертвенной улицы. Ея глаза смотрѣли далеко и видѣли опять лиловыя скалы, голубое море, золотистыя отмели… Волна за волной, набѣгая, раскидывала по нимъ кружева серебряной пѣны и слегка покачивала у террасы отеля лодку стараго Бенуа.

IX.

Самсоновъ, нервный и возбужденный, ходилъ по гостиной Маргариты Францовны, ожидая Наталью Григорьевну. Онъ пріѣхалъ нѣсколько раньше назначеннаго срока и удивился, не заставъ ея. Кленовская разсмѣялась надъ нимъ — „не всѣмъ же такъ торопиться. Свѣтлинъ-Донецкая, вѣроятно, будетъ въ три часа, если не измѣнитъ рѣшенія“. — А она можетъ передумать? добивался онъ. — Почему же я знаю. Мало-ли что могло случиться за это время?» — Что именно?.. Но Маргарита Францовна должна была оставить его — къ ней являлись по дѣламъ какіе-то іерихонцы, таинственно бесѣдовавшіе въ ея кабинетѣ, — гдѣ ничто не напоминало женщину. Все строго, сухо, — точь-въ-точь пріемная у солиднаго, не гоняющагося за модою, адвоката или у врача, не имѣющаго ничего общаго съ дамскими болѣзнями. Да и вся остальная квартира Кленовскихъ была не для показа. Маргарита Францовна не подражала дѣловымъ барынямъ Петербурга, гнѣзда которыхъ похожи на лавки брикъ-а-брака или въ худшемъ случаѣ на склады ростовщика. У нея все оказывалось солидно, прочно и даже скучно. Только превосходный Жакопъ выдѣлялся изъ общаго довольно однообразнаго тона. Три картины, но хорошихъ мастеровъ, и много цвѣтовъ. Цвѣты были слабостью глухого генерала, и онъ возился съ ними, какъ преданная и любящая нянька съ ребенкомъ. Когда Самсоновъ пріѣхалъ сюда — старикъ Кленовскій обмывалъ листья растеній табачнымъ растворомъ, тщательно протирая каждый ватою, отстригалъ сухіе, замазывалъ сильно пахучимъ растворомъ трещины въ сучьяхъ и при этомъ дѣлалъ такое лицо, точно на немъ лежитъ отвѣтственность за судьбы Европы, по крайней мѣрѣ.

— А вы какъ думали? — вдругъ обратился онъ къ Самсонову, когда Маргариту Францовну вызвали въ кабинетъ. — За человѣкомъ меньше хлопотъ. Потому иная скотина возьметъ да и ткнетъ у корня окурокъ папиросы. У меня какая муза умерла отъ этого!..

— Давно у васъ была Наталья Григорьевна?

— А я что же говорю — именно… Растеніе жаловаться не можетъ. Оно страдаетъ молча. Его тоже пожалѣть надо. Все равно, что больное и нѣмое дитя.

— Я про Наталію Григорьевну у васъ…

— Кавказъ?.. Да тамъ батюшка розы — въ дерево идутъ, олеандровъ лѣса-съ. Бывало въ горахъ — потянетъ вѣтромъ съ долины, такъ что твоя парфюмерія! Какими только тонкими запахами не надышешъся. Въ томъ самомъ году, когда меня ранили, (въ неуказанное мѣсто, — подлецы!) весна стояла… Надо прямо говорить — въ раю хуже будетъ. Мы шли съ полкомъ въ аулъ Салты…

— Да я у васъ про Свѣтлинъ-Донецкую! — кричалъ ему уже въ ухо Левъ Самойловичъ. — Про Наталію Григорьевну.

— А! достойная дама… Это вы у Марго… Это по ея части. Я въ дамскомъ дѣлѣ ничего не понимаю… Вотъ, что касается до винта. Вы какъ думаете, Никитскій умный человѣкъ.

Самсоновъ кивнулъ ему головой.

— А я вамъ говорю, дуракъ — именно! Я бы ему указомъ запретилъ до картъ дотрогиваться. Вчера у него на рукахъ шесть червей и тузъ пикъ… Что же онъ сдѣлалъ?

Но Левъ Самойловичъ уже не слушалъ и опять заходилъ по комнатѣ. Генералъ нисколько не обидѣлся и занялся немедленно цвѣтами.

— Вы думаете у нихъ души нѣтъ? — крикнулъ онъ вдругъ черезъ комнату Самсонову.

— Я ничего не думаю.

— И неправда… Есть душа. Они къ солнцу всегда оборачиваются, иногда безъ причины листокъ къ листку жмется. Тоже дружба-съ… Трепещутъ — самъ видѣлъ. Подойдетъ этакое идолище съ окуркомъ въ рукахъ — цвѣтки сейчасъ же снимаютъ лепестки, точно дѣти жмурятся передъ чѣмъ-нибудь страшнымъ. Въ цвѣткахъ у нихъ и ума много. Вы только подумайте надъ нимъ, да поглядите толкомъ.

Но Самсонова уже не было — въ передней раздался звонокъ, и онъ, какъ мальчишка, выбѣжалъ туда встрѣчать Наталью Григорьевну. Не явись вовремя лакей, Левъ Самойловичъ самъ бы отворилъ двери… Зато онъ выскочилъ на площадку лѣстницы и сверху смотрѣлъ, какъ Наталья Григорьевна, озабоченная, со сдвинутыми бровями, подымается по ступенямъ, не замѣчая его. Она даже пріостановилась на одной — точно колебалась, идти ей или нѣтъ — и потомъ рѣшительно двинулась, чтобы на первомъ же поворотѣ лѣстницы встрѣтить Льва Самойловича. Она вспыхнула, улыбнулась, и улыбка вышла странная, точно Свѣтлинъ-Донецкая чувствовала себя виноватою. Въ чемъ, едва ли она понимала. Она, впрочемъ, тотчасъ же еще суровѣе сдвинула брови и тихо спросила Самсонова:

— Вы давно ждете меня?

Очевидно, она и при людяхъ не хотѣла лгать, придавая встрѣчѣ съ нимъ характеръ случайности.

— Около часу.

— А Маргарита Францовна?

— Она по-уши въ дѣлахъ… Ей некогда. Я, впрочемъ, этому радуюсь. По крайней мѣрѣ, намъ мѣшать не будутъ.

Она удивленно повела на него глазами и прошла впередъ, къ генералу. Тотъ еще издали, увидя ее, заторопился сорвать какой-то цвѣтокъ и самъ, съ любезностью старой школы, закололъ его въ ея волосы.

— Благодарю васъ! — И она протянула ему руку.

Кленовскій нагнулся, поцѣловалъ и, выпрямившись, строго оглянулся во всѣ стороны. Вотъ де мы еще какъ… Марго показалась въ дверяхъ на минуту. Она расцѣловалась съ гостьей, извинилась и, прощаясь, отозвала съ собою мужа за чѣмъ-то.

— Ну-съ… Говорите. Что вамъ было нужно отъ меня?

Самсоновъ разомъ опѣшилъ отъ этого тона.

Онъ робко взглянулъ въ зеркало передъ собою, — не рѣшаясь прямо посмотрѣть на любимую женщину. Оно ее отразило всю, — на низенькой козеткѣ, сидѣвшую прямо со сложенными на колѣняхъ руками. Такую холодную и недоступную, какую онъ видѣлъ въ театрѣ. Только въ ея глазахъ подъ опущенными и сдвинутыми бровями свѣтилось что-то нѣжное-нѣжное, прорывавшееся на зло ей самой. Она, вѣрно, сознавала это, потому что закусила губу отъ досады… Левъ Самойловичъ не разобралъ ничего и смутился, виновато опустивъ голову. Ужъ не знаетъ ли она о Парижѣ? — мелькнуло у него. — Впрочемъ, откуда же? Калерія не станетъ писать, а другіе его не встрѣчали на этотъ разъ съ Селицкою… Впрочемъ, если бы знала — ни за что бы не пріѣхала. Не такая она. Эта, вѣдь, ничего не проститъ ни себѣ, ни другимъ. Пока онъ думалъ и молчалъ, не стараясь скрыть одолѣвавшаго его смущенія и робости, — Наталья Григорьевна вся преобразилась. Брови ея раздвинулись, на лицѣ показалось мягкое и ласковое выраженіе, губы уже улыбались. Какъ всѣ сильныя натуры — она легко попадалась на чужую робость и не могла оставаться долго холодною и строгою, видя смущеніе собесѣдника. Левъ Самойловичъ не успѣлъ даже отвѣтить ей, какъ почувствовалъ ея руку на своей и припалъ къ ней губами.

— Я должна еще просить прощенія у васъ.

— За что? — удивился онъ и самъ закончилъ: ахъ, да… за театръ.

Она слегка покраснѣла и засмѣялась.

— Именно за театръ… Я вѣдь не для васъ это… Я сама отъ себя защищалась. Боялась выдать, что творилось въ душѣ. Такія встрѣчи даромъ не проходятъ, какъ наши въ Біаррицѣ… Воспоминанія голову кружатъ. Не надо, чтобы другіе принимали въ нихъ участіе. Не надо? — правда? Если бы еще вы были, ну, просто, — какъ всѣ другіе… Не обратили бы вниманія на васъ… Но вѣдь вы — Самсоновъ, а кто же васъ не знаетъ… Да кстати, чѣмъ вы это купили моего мужа?

— Я не имѣю чести знать его.

— Честь не велика, — нахмурилась она. — Я не понимаю, съ чего онъ про васъ вчера: «это такой прекрасный, благородный»… И вѣдь что всего смѣшнѣе… Вдругъ покраснѣла она и голосъ ея сталъ сердечнымъ, симпатичнымъ и весь такъ и задрожалъ правдою и искренностью. — Я такъ люблю, когда васъ хвалятъ, что даже мужа на этотъ разъ слушала съ удовольствіемъ. Я, кажется, способна была бы несправедливо бранить васъ, нападать на васъ — только, чтобы кто-нибудь другой защищалъ васъ, хвалилъ… Это звучало бы какъ музыка въ моихъ ушахъ…

Онъ еще разъ поцѣловалъ ея руку.

— Только напрасно…

— Что именно? — поднялъ онъ на нее глаза.

— А наша встрѣча здѣсь… Къ чему? Намъ забыть надо… Забыть обо всемъ, что было. Вѣдь мы точно крадемъ у кого-то эти минуты. Вѣдь мы не можемъ также видѣться при другихъ…

— Потомъ! — умоляюще заговорилъ онъ. — Дайте мнѣ этотъ часъ попрежнему…

— А вы… вы все время… не забывали меня?..

— Развѣ я могъ! — довольно искренно вырвалось у него… Но онъ запнулся и покраснѣлъ. Ему разомъ вспомнился Парижъ и Калерія Алексѣевна…

— И вы никого… никого не видѣли въ Парижѣ?

Хорошо, что она, сама смущенная, не смотрѣла на него теперь. Только бы слѣпая не поняла правды. Самсоновъ сидѣлъ весь красный… Но какъ всѣ чистые люди, Наталья Григорьевна сама же себя обвинила въ подозрительности.

— Не сердитесь! Я не должна была напоминать вамъ того, что прошло. Какъ странно — я и вѣрю вамъ, и ревную!.. Никогда до сихъ поръ не испытывала этого чувства… Страшное оно. Я бы никогда-никогда не простила, въ душѣ не нашла бы вамъ оправданія, если бы вы опять вернулись къ той… Хорошо, что это невозможно! — а то бы я изумилась.. Даже не знаю, ревность ли это. Но только при одной мысли о ней меня въ жаръ кидаетъ и душно дѣлается… Я такая сдержанная, спокойная… Льдинкой вы меня, кажется, называли, — ну, такъ я, такая льдинка, и вдругъ… Право, кажется, убить могла бы и васъ, и ее… Впрочемъ, нѣтъ не убила бы. А все бы съ меня разомъ, какъ рукой, сняло. Только стыдно бы стало за прошлое… Точно я душу такъ замарала, что ничѣмъ ужъ ее отчистить нельзя. Сама себѣ противной сдѣлалась бы… И о васъ безъ отвращенія не могла бы вспомнить…

Онъ, желая скрыть смущеніе, наклонился къ ея рукѣ и перебиралъ ея пальцы.

— У васъ, у мужчинъ, странныя оправданія на все, — продолжала она. — Я читала надняхъ французскій романъ. Тамъ героиня, видите ли, любитъ одного, а принадлежитъ другому. Никогда не понимала и не пойму. У нея это, должно быть, распущенность, хотя авторъ и пишетъ о ея страданіяхъ. Какъ дѣлиться? Душу — вамъ, тѣло — мужу… Фу, какая гадость, даже тошно… И вѣдь писатель — нѣсколько страницъ о правахъ тѣла. Отчего же у насъ оно не заявляетъ такихъ правъ. Нѣтъ, это просто развратъ, гнуснѣе разврата и ничего-ничего болѣе. Правда?

— Разумѣется…-- нерѣшительно отвѣтилъ онъ, стараясь не встрѣчаться съ нею глазами.

— Хотя и знаю, что обрекаю васъ на мученичество… Вѣдь никогда я не буду вашей женой.

— Chi lo sa?

— Что?

— Chi lo sa? Кто знаетъ?..

— Я… Владиміръ Петровичъ здоровъ. Да было бы и гадко разсчитывать на чью-либо смерть…

— А разводъ?

— Вы дитя, Левъ Самойловичъ… Неужели вы думаете, что я соглашусь сама придти къ нему и сказать все… Нѣтъ, разъ такъ случилось, — я всю жизнь должна носить цѣпи… Меня никто не гналъ силою за него. Сама пошла…

— На условіяхъ?

— Да, но онъ вѣдь свято соблюдаетъ ихъ…

— Никто не гналъ!.. А мать?

— И она не гнала… Она убѣждала.

— Знаете, — вдругъ осмѣлился Левъ Самойловичъ…-- Безъ васъ, Наталья Григорьевна, здѣсь случилось много-много… Много! подчеркнулъ онъ. — И именно насъ съ вами касающагося.

— Что такое!.. Я не слышала ни о чемъ.

— Я не знаю даже, какъ передать вамъ…

— Ничего не понимаю.

— Развѣ Маргарита Францовна еще ни о чемъ вамъ не намекала?

Ее даже приподняло. Она встала и опять сѣла.

— Что такое? Сплетни?

— О, нѣтъ! Въ сплетняхъ — страдательное лицо я. Вы только выиграли отъ нихъ.

— А разъ это касается насъ, — то есть, меня и васъ, — причемъ же тутъ Маргарита Францовна? Мнѣ кажется, кромѣ васъ, никто не имѣетъ права и передать мнѣ объ этомъ.

— Я не знаю… не смѣю еще…

— Что за пустяки. Этакій большой, обвела она его влюбленнымъ взглядомъ. — И «не смѣю!».

— Да, вотъ пойдите — не смѣю… Ну… была не была. Я долженъ дотронуться до больного, быть можетъ, мѣста… Вѣдь вы знаете, что у вашего мужа есть… есть… семья… дѣти…

— Это до меня не касается! — потемнѣла она… Его дѣло. Я никогда не входила…

— Да, но семьѣ есть дѣло!

— Француженка какая-то?..

— Луизъ…

— Я ее видѣла въ театрѣ разъ. Красивая… Хотя грубая красота. Всего много… Подчеркнуто, преувеличено… Ну?

— Такъ вотъ она… Во имя своихъ дѣтей… Ихъ двое.

— Они здѣсь?

— Нѣтъ… Въ Парижѣ ея мать пансіонъ держитъ. Такъ у нея… Луизъ эта требуетъ теперь, чтобы онъ выбралъ или васъ, или ее…

Наталья Григорьевна поблѣднѣла.

— Развѣ онъ ей мало платитъ?..

— Не все купишь деньгами. Она именно не совсѣмъ такая, какъ другія изъ ея сорта… Вѣдь она давно уже съ вашимъ мужемъ…

— То-то онъ въ послѣднее время… Что-же она хочетъ уѣхать съ нимъ, жить открыто, вмѣстѣ?

— Даже большаго!.. слукавилъ Самсоновъ.

— Не можетъ же онъ жениться на ней.

— Отчего?

— При живой женѣ?

— А разводъ? — принудилъ, наконецъ, себя Левъ Самойловичъ повторить это слово.

— Разводъ. Опять!.. засмѣялась она. — Кто же ему дастъ его? Я не подала повода…

— Не вы ему… Ну, представьте себѣ, Наталья Григорьевна, что вашъ мужъ явится къ вамъ и скажетъ: наша жизнь — сплошная ошибка съ обѣихъ сторонъ. Отдайте мнѣ — мою волю, и я вамъ возвращаю вашу. Для васъ будетъ своя жизнь, свое счастіе, своя дорога — по которой вы можете идти, не стѣсняясь мною. Я не хочу стоять на вашемъ пути. Живите сами и дайте жить другимъ, т. е. ему…

— Постойте…-- растерянно повторяла она… Постойте… Постойте… Я ничего не могу понять… Не разберусь никакъ… Никакъ… Да вѣдь какже это… Вѣдь, я — я слышала, какъ это дѣлается.

— Грязь и мерзость до васъ не коснется… Требованіе о разводѣ пойдетъ отъ вашего имени. Вы выйдете чисты, какъ снѣгъ. Правы передъ Богомъ, людьми, передъ собою.

— Все это слова… А онъ…

— А онъ, что вамъ за дѣло до него?

— Погодите… Но вѣдь онъ дѣлаетъ это, чтобы жениться на той.

— На все это свои средства, и все устроится и уладится… Понимаете?

— Ничего не пойму…

Она встала и прошлась… Вдругъ какая-то мысль поразила ее.

— Левъ Самойловичъ, вы богаты. Я знаю, что деньги чудеса дѣлаютъ. Скажите мнѣ прямо, это ваши штуки? Вы покупаете меня?.. Какую цѣну вы за меня платите ему?

— Я… я… надо вамъ прежде всего…

Левъ Самойловичъ, можетъ быть, все бы разсказалъ въ эту минуту.

— Я знаю, дѣла у мужа запутаны… Я хочу знать все. Сколько я стою, по его мнѣнію? Что вы за меня обѣщали?

— Наталія Григорьевна — вы неправы! вдругъ раздалось позади.

— Вы слышали?..

— Я подошла къ дверямъ… и нечаянно разобрала ваши послѣднія слова.

Маргарита Францовна появилась какъ разъ вовремя, чтобы спасти дѣло.

— За кого вы принимаете Льва Самойловича.

— Почему же и и знаете объ этомъ?

— Потому что вчера вашъ мужъ меня уполномочилъ говорить съ вами… Я не имѣла времени и хотѣла сдѣлать это сегодня. Левъ Самойловичъ началъ раньше.

— Почему же онъ объ этомъ знаетъ?..

— Простите, это моя нескромность…

— Маргарита Францовна — я ничего не могу разобрать… Я только чувствую, что мною торгуютъ, что я тутъ какая-то ставка, на которую ведется съ обѣихъ сторонъ игра, что я… что я…

И не выдержала болѣе.

Въ порывѣ негодованія, совершенно ослѣплявшаго ее, изорвала платокъ, потомъ вдругъ упала на диванъ, лицомъ въ его подушки и зарыдала. Самсоновъ, было, кинулся къ ней, но Марго его остановила.

— Дайте ей выплакаться… Все это было для нея неожиданно. Понятно, что она такъ и должна была отнестись…

У Льва Самойловича разрывалось сердце отъ ея рыданій… онъ видѣлъ, какъ ея тѣло билось, какъ поводило ея плечи, какъ голова Натальи Григорьевны истерически запрокидывалась, а пальцы хотѣли изорвать шитый бархатъ подушекъ. Немного подождавъ, Марго ей подала воды, и Свѣтлинъ-Донецкая жадно, давясь и задыхаясь, припала къ ней, такъ что стекло стакана стучало о ея зубы. Напившись, она взглянула на себя въ зеркало… поправилась… сѣла… опустила голову.

— Что это… что это? — растерянно повторяла она.

— Вы напрасно обвиняли Льва Самойловича, тихо начала Маргарита Францовна, — что онъ платитъ за васъ. Тутъ о платѣ не было и рѣчи!.. Правда, я нашла Владиміру Петровичу у другого лица деньги, но на расходы по разводу, если вы согласитесь на эту комбинацію…

— Чѣмъ же они будутъ жить?..

— Кто они?

— Мужъ и эта… эта Луизъ?

— О, она богата, у нея есть состояніе. Она не тратила денегъ, которыя ей давалъ Свѣтлинъ-Донецкій. А Левъ Самойловичъ тутъ не причемъ, и его вы напрасно обвиняли…

— Я опять виновата передъ вами! — взглянула она на него исподлобья.

— Вашему мужу нужна его свобода. Онъ хочетъ вамъ вернуть вашу, вотъ и все… Простите. Я васъ на минуту должна опять оставить. У меня въ кабинетѣ люди.

И сдѣлавъ большіе глаза Самсонову — «держись-де», она вышла.

И, дѣйствительно, теперь она была бы лишней.

— Я опять виновата передъ вами! Повторила она, глядя на него извиняющимися глазами.

Онъ молчалъ… Ему не хотѣлось лгать.

— И какъ это неожиданно, хоть бы меня предупредили!..

— Все только вчера случилось. Только вчера вашъ мужъ говорилъ съ Маргаритой Францовной.

— Отчего же не со мною?

— Не знаю, право… Но послушайте, Наталья Григорьевна, я васъ совсѣмъ, совсѣмъ не понимаю… Одно изъ двухъ, любите ли вы меня или нѣтъ?

— Вы спрашиваете объ этомъ? Для васъ еще вопросъ?

— А тогда… Тогда… почему же вы не радуетесь вмѣстѣ со мною… Вѣдь, это единственное средство для насъ быть счастливыми. Или вы не хотите быть моей женой?..

Она приподнялась, хотѣла что-то сказать, но не осилила охватывавшаго ея порыва и съ слабымъ крикомъ: «Лева, милый, дорогой мой!» упала въ его руки. Онъ обезумѣлъ отъ радости. Онъ цѣловалъ ея заплаканные глаза, руки, губы. Онъ принималъ ея голову къ своей груди. Онъ жегъ ласками ея шею, припадалъ къ ея горлу и чувствовалъ, что она вся его, что она, безсильная, лежитъ въ его рукахъ, что онъ сейчасъ можетъ поднять ее на руки и снести внизъ, уложить въ карету, увезти къ себѣ и она не шевельнетъ пальцемъ, чтобы помѣшать этому. Теперь ужъ не слышалось словъ. Ни онъ не говорилъ, ни она не могла бы отвѣтить ему. Она, закрывъ глаза, тяжело и сильно дышала, вздрагивая отъ его поцѣлуевъ и все крѣпче и крѣпче красивыми руками обвивая любимаго человѣка…

— Какое счастіе… какое счастіе… какое счастіе! — вдругъ вырвалось у нея, — О, какъ хорошо опять!.. Конецъ потемкамъ, вѣчному притворству… Лева, увези меня куда-нибудь подальше… Увези отсюда… Я всей душою простужена здѣсь… Отогрѣй меня…

— Хоть завтра… Въ самомъ дѣлѣ, чего намъ ждать… Вѣдь все черезъ нѣсколько мѣсяцевъ будетъ конечно…

— Завтра?.. Да! Какъ хорошо… Какъ хорошо было бы это завтра? Остаться съ тобою вдвоемъ — въ вагонѣ… На нѣсколько дней. Безъ чужихъ глазъ… Да, хорошо… Только… только не надо… Не надо… не надо…

— Что не надо?

— Пока не надо этого… Не надо… Ты долженъ уважать свою жену и другіе тоже. Ни на одну минуту…-- она оправлялась уже, слабо отрываясь отъ него. Уперлась ему въ грудь руками и откинулась… Подошла къ зеркалу и быстро привела себя въ порядокъ. — Ни на одну минуту — ты понимаешь меня — я не должна быть твоей любовницей. Только женою… Слышишь. Моя гордость никогда не простила бы тебя… и себя… Вѣдь теперь ждать недолго… Недолго, вѣдь да?

— Мѣсяца три-четыре! много-много пять.

— Вотъ видишь… А мы терпѣли десять лѣтъ. Они быстро пройдутъ, четыре мѣсяца!.. И — ты это самъ оправдаешь — мы вовсе не должны видѣться теперь… Правда… Вовсе…

— Къ чему еще это мученичество?

— Ахъ, не то, не мученичество. Какъ вы, такіе умные, — и не понимаете. Никакихъ уступокъ. Или честно и чисто, или совсѣмъ не надо. Для меня ты — какъ и я для тебя — должны быть идеалами. Выше насъ никого — другъ для друга. Только тогда счастіе настоящее. За него нельзя платить дешево… Ты не думай, что это разсужденіе, изъ головы! — это и тутъ, глубоко, глубоко! — чуть коснулась она сердца: — иначе не можетъ, не должно быть. Ты думаешь, мнѣ сейчасъ, и тогда въ лодкѣ, въ океанѣ, легко было оторваться отъ тебя? Нашла же я въ себѣ силы. Развѣ я не понимаю, что собственно все равно — теперь или черезъ четыре мѣсяца! Вѣдь я вѣрю тебѣ… Но не надо, не надо. Не надо краденаго. Не хочу лгать, притворяться, прятаться. Наша любовь не преступленіе, чтобы скрывать ее… Вѣдь такъ не долго — подумай!.. А потомъ сколько счастья будетъ… И до послѣдняго дня мы вовсе не увидимся. Ни писемъ, ни свиданій…

Она, уже совсѣмъ оправившаяся, стояла посреди комнаты.

Онъ подошелъ къ ней, хотѣлъ сказать что-то.

— Ну, простимся на эти мѣсяцы, улыбнулась уже она. — Въ послѣдній разъ!.. И до свиданія!..

Они обнялись и не отрывались другъ отъ друга.

Казалось, всю жизнь они хотѣли отнять и выпить другъ у друга въ долгомъ, долгомъ поцѣлуѣ.

— Прощай, будетъ.

И, не ожидая Маргариты Францовны, она вышла, одѣлась и, сказавъ Льву Самойловичу: «не провожай меня, я сойду одна», — спустилась съ лѣстницы…

Самсоновъ вернулся въ гостиную.

— Ну, гдѣ же Наталья Григорьевна?.. — удивилась Маргарита Францовна.

— Ушла.

— И вы ее упустили! — всплеснула она руками.

— Что же съ нею подѣлаешь?

— Знаете ли, Левъ Самойловичъ, я не русская, я — француженка… И даю вамъ слово, что если бы я въ молодости имѣла несчастіе полюбить такого, какъ вы… я бы или сама повѣсилась, или васъ выгнала.

— За что?..

— Вы еще спрашиваете!.. Да развѣ вы мужчина послѣ этого? Я бы на вашемъ мѣстѣ — силою ее утащила бы теперь… И вы, вѣрно, рѣшили до развода «страдать, молчать, таиться», какъ это въ стихахъ у кого-то сказано. У — рыбья кровь… Я впередъ знаю, какія условія она вамъ прописала — не встрѣчаться и не искать встрѣчи, не писать писемъ. О, mon Dieu — что за люди!.. И это они называютъ любовью!.. А потомъ въ свое время по программѣ. Какіе вы правильные, и какъ вамъ должно быть скучно живется!.. Не правда ли?.. Ну, да ужъ теперь все равно… Я начала хлопотать и ручаюсь вамъ, черезъ три мѣсяца у насъ все будетъ кончено… А до тѣхъ поръ… до тѣхъ поръ… Она будетъ, вѣрно, молиться и ждать, а вы… вы — ждать и утѣшаться съ Калеріей Алексѣевной… А что если бы Наталья Григорьевна — узнала о Парижѣ… А?..

— О Парижѣ? Что же она бы могла узнать о Парижѣ? Тамъ ничего особеннаго не случилось…

— Особеннаго, да… Самое обыкновенное. Я не знаю, почему Калерія Алексѣевна удостоила меня письмомъ…

— Селицкая вамъ писала?

— Да… Сегодня я получила отъ нея нѣсколько… какъ это говорится — «милыхъ строкъ». Хотите прочесть. Она недурно пишетъ — и, вѣрно, впередъ знала, что я вамъ покажу ея посланіе… По крайней мѣрѣ, нѣкоторыя мѣста его прямо на васъ разсчитаны…

— Покажите.

Марго пошла къ себѣ и черезъ минуту принесла ему конвертъ съ парижскимъ штемпелемъ. Самсоновъ съ недоумѣніемъ вынулъ оттуда толстый листъ почтовой бумаги, на которомъ онъ сейчасъ узналъ твердый и рѣшительный почеркъ Калеріи Алексѣевны: «Милая Маргарита Францовна. Разумѣется, васъ изумитъ мое письмо, — но на свѣтѣ случаются вещи еще поудивительнѣе. Я думаю, дочитавъ его до конца — вы, какъ дѣловой человѣкъ, не любящій тратить время даромъ, поблагодарите меня за мою предупредительность. Видите ли, — вы напрасно хлопочете объ устройствѣ чуікихъ судебъ. Я сама не такъ глупа, чтобы не понять вашей игры, да кромѣ того — есть добрые люди и хорошіе друзья, которые всегда во-время дадутъ мнѣ знать обо всемъ, что касается извѣстныхъ дѣлъ Льва Самойловича Самсонова. Я понимаю, съ кѣмъ имѣю дѣло — и потому прямо говорю вамъ, Маргарита Францовна, — всѣ ваши хлопоты ни къ чему не поведутъ. Я этого человѣка люблю и никому, ни Богу, ни чорту, не уступлю его. Думаю, что и для него это лучше. Едва ли кто-нибудь дастъ ему столько счастья, сколько я, и будетъ такъ нетребователенъ, такъ удобенъ для него. Я не даромъ ради Льва Самойловича изломала всю свою жизнь, ставила себя въ отчаянныя и ложныя положенія. Не думайте, что вы его у меня купите, или онъ самъ откупится. Такихъ цифръ еще нѣтъ, и онъ у меня не продажный. Я люблю не только его средства, — это подробность и только. Я люблю его самого такимъ, каковъ онъ есть… Я знаю, что вы умны — и, прежде чѣмъ вы объявите мнѣ войну, позвольте мнѣ, какъ честному врагу, предупредить васъ… Вы поработаете въ мою, слышите ли, въ мою пользу… И я впередъ вамъ благодарна за все. Если вы и добьетесь развода для г. Свѣтлинъ-Донецкаго (видите ли, — я посвящена во всѣ тонкости задуманнаго вами дѣла), то это только разобьетъ жизнь Натальи Григорьевны — но ничего не измѣнитъ. Знайте — она никогда не будетъ женою Самсонова. Это я вамъ говорю… А что я говорю, то я и сдѣлаю… Теперь вы предупреждены — и поступайте какъ хотите. Мнѣ будетъ извѣстенъ каждый шагъ вашъ, и въ рѣшительный моментъ — я окажусь на мѣстѣ и, вѣрьте, съумѣю нанести такой ударъ, отъ котораго вамъ не оправиться… Опять предупреждаю, — не предлагайте мнѣ денегъ. У меня, благодаря великодушію Льва Самойловича, — ихъ довольно. Мнѣ онъ нуженъ самъ. Повѣрьте, со мною вамъ выгоднѣе быть въ союзѣ, чѣмъ во враждѣ… Подумайте…»

Самсоновъ смялъ письмо…

— Ну? — спросила его Марго.

— Дрянь этакая! — вырвалось у Самсонова. — Еще грозить смѣетъ…

— Une impertinente!..

— Что вы думаете ей отвѣчать?

— Съ какой стати!.. Вотъ еще… Я честная жена и никогда иною не была. Мнѣ неприлично вступать въ переписку съ содержанками…

— Я боюсь одного… прибавила она минуту спустя.

— Чего именно?

— Какъ бы она не написала…

— Натальѣ Григорьевнѣ?

— А она можетъ сдѣлать это… У нея сильное орудіе въ рукахъ.

— Почему вы думаете?

— Вы не дочитали письма… Посмотрите приписку.

Онъ опять развернулъ смятый листокъ.

«Я бы могла, — продолжала Калерія Алексѣевна, — сообщить вашей „мраморной красавицѣ“ кое-что любопытное — о пребываніи ея избранника въ Парижѣ. Вы, вѣроятно, догадываетесь, что онъ останавливался у меня, и я никогда еще не помню его такимъ нѣжнымъ, милымъ, пламеннымъ, какимъ онъ былъ на этотъ разъ и послѣ двухмѣсячной біаррицкой „поэмы любви“. Я не дѣлаю этого — потому что по-своему великодушна… Я не хочу, чтобы мой Левъ Самойловичъ когда-нибудь упрекнулъ меня въ подлости… Я ему не мѣшаю развлекаться, берегитесь же и вы раздражать меня…»

— Она никогда не осмѣлится сдѣлать этого.

— Почехму?

— Потому что знаетъ, что я бы никогда ей не простилъ…

— А когда пойметъ, что между ней и вами все кончено?

— Тогда уже будетъ поздно.

— Вы Наталью Григорьевну не знаете!.. Потому я и хотѣла, чтобы сегодня уже было все поздно!.. Чтобы отступленія назадъ не оказывалось… Понимаете? Я дамъ вамъ хорошій совѣтъ. Вы дали слово не видаться съ ней, да?…

— Далъ. Она его требовала.

— Не исполняйте его… Вы не только должны видѣться, вы какъ можно скорѣе должны все кончить… Чтобы для нея, для Натальи Григорьевны, дороги назадъ не было. Ахъ, если бы я могла вамъ уступить хотя часть своего характера. Вы поймите: если она, Калерія Алексѣевна, сама и не напишетъ ей, — такъ развѣ ея друзья не могутъ осыпать Наташу анонимными письмами? Теперь, вѣдь, всѣ занимаются этою гадостью. Модная подлость. Дѣвицы, отчаявшіяся выйти замужъ, и тѣ устраиваютъ свои дѣла или мстятъ такими именно путями. Это знаете — самыя распространенныя литературныя произведенія — анонимныя письма.

— Нужно убѣдить Наталью Григорьевну уѣхать пока…

— Ей, дѣйствительно, во время процесса не надо оставаться здѣсь… Я подумаю.

И они простились.

Радостная и счастливая — Наталья Григорьевна ѣхала домой. Какъ все это легко и хорошо устраивалось. И такъ: она еще можетъ быть счастлива по настоящему? Неужели — судьба сама подсказала ей разрѣшеніе тяжелыхъ загадокъ всей ея до сихъ поръ такой неудачливой жизни? Дома она встрѣтила мужа… Она, было, прошла мимо, но вдругъ остановилась…

— Владиміръ Петровичъ!

— Что прикажете?

— Мнѣ Маргарита Францовна передала ваше предложеніе… Я вамъ за это очень и очень благодарна… Разумѣется, я согласна…

— Да? — обрадовался тотъ.

— Да! И вамъ будетъ удобнѣе, и мнѣ лучше… Мы другъ у друга стояли на дорогѣ къ счастью.

Свѣтлинъ-Донецкій, вмѣсто отвѣта, наклонился и поцѣловалъ ея руку.

X.

Иванъ Николаевичъ Приглядовъ въ Парижѣ быстро забылъ свои добрыя намѣренія. Даже воспоминаніе о бѣдной Шушкѣ съ ея замужествомъ и о семейномъ уголкѣ, такъ манившемъ его издали живо утратилось подъ напоромъ новыхъ впечатлѣній, которыми его одурманивали тамошніе бульвары. У него теперь шляпа сама съѣзжала на бекрень, обнаруживая полъ-лысины: остатки шевелюры онъ красилъ въ модный цвѣтъ «corbeau noir» и цѣлыя ночи спалъ съ наусниками, отъ которыхъ у него оттопырились уши, но зато усы завивались и торчали злодѣйскимъ рисункомъ. Парикмахеры предлагали ему нарисовать волосы на головѣ, но онъ еще колебался, хоть его пріятель, Антонъ Ивановичъ, соблазнился и ходилъ теперь расписанный, какъ хорошій плафонъ. «До всего, шельмецы, дошли? — хвалилъ онъ. — Двадцать лѣтъ сразу скостили, чудеса вживѣ за пять франковъ творятъ!.. Великое, братъ, дѣло — у кого есть лишнее экю въ карманѣ!» Тѣмъ не менѣе, Приглядовъ еще присматривался. Онъ сдѣлался своимъ на «красной мельницѣ», гдѣ дѣвицы легкаго поведенія хватали его за носъ и привѣтствовали: bon soir, coco! Въ Olimpia кассиръ улыбался ему какъ родному, въ Pole Nord какая-то Энкени вотъ уже пятый день нѣжно шептала ему на ухо, что ей до сумасшествія нравится брильянтовая брошь, выставленная на Avenue de l’Opéra, у Монтегю. «Да стоишь ли ты еще этой броши?» — по-русски спрашивалъ ее Приглядовъ, на что та убѣждала его не быть столь «méchant» и исполнить «этотъ маленькій капризъ». Въ свою очередь за это она обязывалась познакомить его съ такими cochonneries, о какихъ ему и не снилось!.. — "Выпуститъ она тебѣ потроха — всю твою начинку разберетъ въ лучшемъ видѣ, предсказывалъ ему Антонъ Ивановичъ. Но Приглядовъ только подмигивалъ ему. «Небось-де — мы сами тоже не сапогами сморкаемся. Два — три золотыхъ пожертвую, но чтобы больше — отнюдь!» — «Ладно», упорствовалъ тотъ. — «Видали мы… Какъ съ зайца, она съ тебя семь шкуръ спуститъ»… И пожалуй бы спустила. Иванъ Николаевичъ началъ восхищаться ея плечами и бюстомъ. «Мраморъ! — живописалъ онъ Антону Ивановичу. Грецкіе орѣхи колоть на нихъ можно. Взглянешь, и сейчасъ же призваніе къ молочному хозяйству почувствуешь». Уже Приглядовъ похаживалъ мимо Монтегю и прицѣливался: нельзя ли какъ-нибудь подешевле купить брошку эту каторжную. Въ самомъ дѣлѣ, не пять же тысячъ франковъ за нее отвалить? Его осѣняла геніальная мысль навязать за эту брошь умному молодому человѣку Афронту какую-нибудь картинку, но, во-первыхъ — умный молодой человѣкъ самъ на обухѣ рожь молотилъ, а, во-вторыхъ, Афронтъ и не прочь былъ отъ картины, потребовалъ, чтобы его бѣлесоватая фигура съ сѣрой мордашкой была изображена не иначе, какъ Юліемъ Цезаремъ… «А вѣдь у Юлія Цезаря, поди, и блохъ такихъ скверныхъ не было!» бѣсился Иванъ Николаевичъ. И быть бы бычку на веревочкѣ, если бы разъ утромъ человѣкъ его не разбудилъ и не подалъ ему карточку съ надписью M-me de Selitzky и съ княжескою короною наверху…

— Кто принесъ?

— Сама княгиня.

— Гдѣ-жъ она?

— Внизу, въ каретѣ…

— Проси, проси скорѣе… Чего еще ей нужно?.. Развѣ старое вспомнила? Да гдѣ! Вѣдь отъ красавца-то Приглядова ничего не осталось… Быль была да быльемъ поросла…

Онъ живо одѣлся и вышелъ.

Калерія Алексѣевна подала ему сразу обѣ руки. Приглядовъ благоговѣйно прикоснулся къ нимъ.

— Цѣлуйте крѣпче. Чего вы боитесь!..

— Когда-то не боялся.

Калерія Алексѣевна взглянула на него и усмѣхнулась.

— Чему вы?

— Такъ… Ужъ очень хороша у васъ память!..

— Память-то? Память хороша. Вотъ портретъ сталъ, дѣйствительно, скверенъ.

— Годы… Когда-то зато вы вѣдь красавецъ были?

— А что бы намъ старое вспомнить?.. А?

— Обоимъ не къ лицу… Я за вами, Иванъ Николаевичъ. Ѣдемъ ко мнѣ завтракать…

Приглядовъ зорко вглядѣлся въ нее… и усмѣхнулся.

— Что вы это?

— Ужъ, должно быть, очень я вамъ нуженъ сталъ.

— Нужны! Иначе бы не заѣхала за вами, созналась Селицкая.

— Люблю умныхъ женщинъ! пришелъ въ восторгъ Приглядовъ. — Вотъ какъ люблю! Другая бы сейчасъ въ кусты, а вы напрямикъ. Все равно-де подлеца Приглядова не надую. Давай ужъ лучше съ нимъ въ открытую. Это вы, дуся, правильно…

— Нѣтъ, я и не потому… Теперь мы вдвоемъ съ вами — и я, не стѣсняясь, скажу вамъ. Вы вѣдь у меня въ долгу еще… Помните?

— Калерія Алексѣевна! Вѣдь, поди, двадцать лѣтъ назадъ. Двѣ земскія давности.

— Ну, хоть; и не столько, а все-таки… Такіе векселя вѣдь не забываются.

— Можетъ быть, потому что о нихъ вспоминать пріятно?

— Бросьте ваше шутовство пока… Я съ вами буду серьезно. Вѣдь если я вспомнила, такъ, значитъ, у меня важное дѣло. Я и во снѣ перестала видѣть васъ… Очень, очень вы измѣнились, Иванъ Николаевичъ…

— «Прекрасное погибло въ пышномъ цвѣтѣ — таковъ удѣлъ прекраснаго на свѣтѣ!» Что дѣлать… Придетъ время, и вы постарѣете.

— Ну, еще не скоро… Такъ полните… Я дамъ вамъ случай расплатиться со мною. Хотя на это уплаты нѣтъ. Вашей вины ничѣмъ не покроешь.

— Ужъ на меня-то вы жаловаться не можете. Я даже попу на духу не заикался.

— Потому что меня боялись… Со мной, вѣдь, шутить опасно.

— И въ этомъ случаѣ вы правы — ангелочекъ мой! Вотъ, погодите. Я скоро передъ вами такимъ Нарцисомъ явлюсь — хоть сейчасъ пиши картину изъ древне-греческой жизни. Здѣшніе бестіи-парикмахеры нынче затылки-то, да темя нашему брату, животрепещущему старичку, точно плафоны расписываютъ. Да какъ! Подъ микроскопомъ смотри — отъ настоящаго волоса не отличишь. Есть у меня пріятель такой — Антонъ Ивановичъ, ему этотъ самый перюкье даже блоху на затылкѣ изобразилъ для натуральности? Погодите-ка, раздѣлаю-ка я себѣ плафонъ, корсетомъ фигурѣ придамъ обаяніе. Да такимъ козерогомъ къ вамъ предъявлюсь, что авось и вы старое вспомянете…

Но, замѣтивъ, что Калеріи Алексѣевнѣ не до шутокъ, онъ вдругъ успокоился. Искоса посмотрѣлъ на нее и засвисталъ.

— Должно быть, у васъ что-нибудь серьезное. По сердцу задѣло?

— Да, есть…

— Ну, дѣтка, вы не ошиблись, что ко мнѣ обратились. Разорвусь для васъ. Я вѣдь знаю, что безъ крайней необходимости вы ни ко мнѣ, ни къ нашему прошлому бы не вернулись.

Калерія Алексѣевна смотрѣла на него, но, казалось, не его видѣла передъ собою. Какъ онъ не похожъ на того, котораго она знала когда-то! Какъ измѣнили его годы и жизнь… Ничего рѣшительно не осталось отъ красавца-художника. Ни одной черты. И львиная грива волосъ на головѣ, и гордый взглядъ и даже голосъ, чудный, такъ и просившійся въ душу — все вылѣзло, слиняло, погасло, заплыло жиромъ, охрипло!.. А вѣдь всего только… Впрочемъ, что же считать года. Калерія Алексѣевна терпѣть не могла этого!.. Она старалась не думать о нихъ, тѣмъ болѣе, что себя-то она чувствовала молодою, здоровою, полною жизни, и не только жизни, но жажды ея счастья, ея блеска, даже ея угара!.. Коляска быстро оставила за собою парижскіе бульвары съ ихъ вѣчною кипѣнью и шумомъ. У насъ на сѣверѣ падалъ снѣгъ и зима пробовала заморозить унылыя кладбища, считающіяся по ошибкѣ городами, — а тутъ, въ паркѣ Монсо, черезъ который ѣхала Калерія Алексѣевна съ Приглядовымъ, только листья пожелтѣли и зарумянились и багрянцемъ и золотомъ горѣли подъ яркимъ и ласковымъ солнцемъ. Огненные блики его теплились въ густой и свѣжей травѣ, бѣжали по дорожкамъ, радужно сверкали въ струяхъ и брызгахъ фонтановъ, и надо всѣмъ благоволящее, чистое, синее раскидывалось теплое небо, готовое, казалось, обнять и отогрѣть всякое дыханіе, всякую былинку, поднявшуюся подъ нимъ… Позднія розы еще алѣли на сѣрой стѣнѣ дома Селицкой. Онѣ совсѣмъ заткали ея балконъ и рѣшетку…

— Хорошо у меня? Правда? — обернулась Калерія Алексѣевна къ Приглядову. Да?..

— Чего лучше. Прогнали бы вашего Романа Викентьевича, да взяли бы меня на иждивеніе!.. А?..

— Ну, объ этомъ вамъ мечтать нечего!..

— А прежде?..

— Я не злопамятна!..

— Неужели же я хуже вашей гориллы?..

— Разумѣется, хуже…

Приглядовъ вздохнулъ и нахохлился…

Романа Викентьевича не было дома.

Заѣзжалъ умный молодой человѣкъ. Калерія Алексѣевна ткнула свою выхоленную руку къ его мордашкѣ и объявила, что не оставляетъ его завтракать, потому что у нея съ Приглядовымъ дѣло… Афронтъ состроилъ небрежное лицо, отчего оно стало еще гнуснѣе, и объявилъ, что и ему нельзя остаться, потому что онъ приглашенъ къ англійскому послу. Иванъ Николаевичъ благоговѣйно вскинулъ руки и молитвенно провозгласилъ:

— Как-кой экземпляръ!

Но при этомъ тотчасъ же ткнулъ дружески локтемъ въ бокъ Афронта, такъ что тотъ чуть не задохнулся. Афронтъ тѣмъ не менѣе пріѣзжалъ недаромъ. Онъ отвелъ Селицкую въ сторону, вынулъ изъ кармана какой-то футляръ и показалъ ей. Передъ нею засверкала чудная ривьера. У нея даже глаза разгорѣлись!

— У меня теперь денегъ такихъ нѣтъ.

— Оставьте, отдадите потомъ.

— Вамъ, можетъ быть, скоро надо?..

— Ну, вотъ — свои люди.

— Я вѣдь строюсь. Всѣ мои средства туда уходятъ.

— Хоть два года буду ждать… Я въ Петербургъ ѣду… Не дадите ли вы мнѣ письма къ Самсонову?..

— Хорошо… Оно вамъ будетъ нужно?

— Да… Я тутъ задумываю выставку.

— Что?

— Выставку русскихъ произведеній… Поищу въ Петербургѣ денегъ.

— А! дѣловымъ тономъ немедленно закончила Селицкая, — тогда за ривьеру я вамъ плачу только половину.

Афронтъ поморгалъ, поморгалъ на нее…

— А письмо будетъ хорошее?

— Разумѣется…

— Ну, я согласенъ… За одно удовольствіе видѣть эти брильянты на такой шеѣ, какъ ваша…

И опять ткнувшись гнилыми зубами въ ея руку, онъ простился и ушелъ.

— Развѣ онъ и закладами занимается? — быстро сообразилъ Приглядовъ.

— Да! И закладами… засмѣялась она. — Ну, давайте теперь завтракать.

Завтракъ былъ такой, что Приглядовъ все время, какъ котъ, мурлыкалъ. Даже удивительно, гдѣ Селицкая добывала такія устрицы Cote-rouge! Пробуя вина, Иванъ Николаевичъ и причмокивалъ, и сладострастно жмурился, и даже прибѣгалъ къ нѣкоторымъ поэтическимъ метафорамъ, а передъ трюфелями въ салфеткѣ онъ окончательно изнемогъ и только, оправившись, лукаво подмигнулъ хозяйкѣ.

— Будь я помоложе — я бы съ васъ такого дессерту потребовалъ!..

Зная его хамское обыкновеніе, Селицкая озаботилась, чтобы передъ нимъ въ графинѣ было замороженное шампанское… Онъ его дулъ, какъ воду, и фыркалъ при этомъ, какъ бегемотъ.

— Ну, наконецъ отвалился онъ отъ стола, — теперь вы съ меня хоть право первородства требуйте — отдамъ.

— На что мнѣ оно… Пойдемъ на балконъ пить кофе.

Столикъ съ кофейнымъ сервизомъ ужъ стоялъ тамъ. Воздухъ былъ напоенъ благоуханіемъ розъ. Нѣжная прохлада слегка щекотала нервы. Птицы возились вверху подъ карнизомъ, весело чирикая надъ головою Приглядова.

— Рай земной!.. лѣниво проговорилъ онъ, жмурясь на безоблачное небо. — Умирать не надо!..

— Вы когда ѣдете въ Петербургъ? перешла разомъ въ дѣловой тонъ Калерія Алексѣевна.

— А пропадай онъ совсѣмъ!

— Вы ѣдете завтра.

— Завтра? — вдругъ раскрылъ онъ совсѣмъ съежившіеся глаза.

— Да, Иванъ Николаевичъ, завтра.

— Съ какой радости?

— Мнѣ это надо.

— Вамъ… А зачѣмъ вамъ это надо?.. Да потомъ мнѣ и не съ руки. Мы тутъ съ Антонъ Ивановичемъ — такую штучку высмотрѣли… Ужли-жъ такъ, не солоно хлебавши…

— Успѣете вернуться. Штучка ваша отъ васъ не уйдетъ… И такъ завтра вы ѣдете въ Россію и остаетесь въ Петербургѣ.

— Это что же — повелѣніе? засмѣялся онъ.

— Вы, повторяю вамъ, у меня въ неоплатномъ долгу, Иванъ Николаевичъ… Ну, вотъ я теперь съ васъ за то требую услуги.

Приглядовъ закряхтѣлъ…

— Экая память у васъ… Я думалъ, вы давно забыли! За столько-то времени и убивцевъ милуютъ. Ну, такъ завтра я выѣзжаю въ Петербургъ… Дальше?

— А дальше вотъ что. Эта Маргошка — отъ имени Свѣтлинъ-Донецкой повела процессъ о разводѣ съ ея мужемъ…

— Такъ! Много она сниметъ съ Самсонова по этому случаю.

— Ну, вы меня понимаете?.. Вы должны тамъ быть, все знать и обо всемъ меня предупредить. Сверхъ того, я вамъ буду давать инструкціи, которыя вы обязаны исполнять свято. Вѣдь вы съ Натальей Григорьевной хороши?..

— Ничего… Рыла она отъ меня не воротитъ.

— Ну, вотъ… Вы должны у нея бывать.

— А если меня, отца семейства, да по этому мѣсту? показалъ онъ себѣ на шею?.. Лѣстницы-то у нихъ какъ? Крутыя? Я къ воздухоплаванію съ дѣтства отвращеніе чувствовалъ.

Она не обратила никакого вниманія на его шутовство. Только чуть-чуть поморщилась.

— И потомъ, вы понимаете… Дѣло это расходовъ потребуетъ.

— Какая вы, однако, дрянь, Иванъ Николаевичъ.

— По нынѣшнему времени — иначе нельзя.

— Не бойтесь… Всѣ ваши расходы…

— Это я вѣдь такъ, на случай, если денегъ не хватитъ… Чтобы вы не удивлялись, получивъ телеграмму: «prichlitè deneg» и за симъ сумму прописью. Я очень такія прописи люблю.

— Маргошку вы не проведете.

— Кто ее проведетъ! Самому Вельзевулу очки вотретъ!

— Ей чѣмъ меньше вы будете показываться, — тѣмъ лучше. За то Льву Самойловичу не давайте отдыха. Каждый день къ нему.

— Слушаю-съ. А если онъ меня?

И онъ двинулъ носкомъ ботинки въ пространство.

— Онъ-то?.. Да вы его вокругъ пальца обернете… Онъ!.. И такъ завтра!

— Слушаю-съ!

— Ну, вотъ. Уложиться помочь я вамъ пришлю человѣка. И заѣду проводить васъ для вѣрности.

— И за сіе будете наказаны!

— Чѣмъ это?

— А билетикъ І-го класса до Питера купите! Вотъ вамъ!

Союзники разстались.

Калерія Алексѣевна заперлась у себя.

Она недолго, впрочемъ, оставалась одна — у нея были свои цѣли и замыслы, и Селицкая должна была сама вести переговоры со всевозможнымъ народомъ. Только къ вечеру она успокоилась и, устало сѣвъ на балконъ, опять вся ушла въ прошлое. Въ самомъ дѣлѣ, неужели это тотъ же самый Приглядовъ, котораго она знала когда-то? Что съ нимъ сталось?.. И ради него она тогда мучилась, страдала, даже о самоубійствѣ думала! Какъ она была глупа, а онъ… какой подлецъ! Но въ ней теперь нравственное чувство ужъ молчало. Сама по этой дорогѣ пошла и давно разучилась негодовать на мерзости, которыя продѣлываютъ люди. Можетъ быть, впрочемъ, все къ лучшему вышло! Что бы она тогда дѣлала? Оставалась бы глупою дѣвчонкой и только — вѣдь этотъ Приглядовъ толкнулъ ее на настоящую дорогу… Горизонты ей раскрылъ. Если она богата, живетъ во всю — то вѣдь онъ первый растворилъ ей эти двери. А все-таки ей такъ жалко своей юности, чистоты первыхъ мечтаній, розовыхъ сновъ! Жаль неба, сіявшаго въ ея душѣ, жаль звѣздъ, мерцавшихъ въ ней. Жаль поэтическихъ бредней, которыя такъ сладко-сладко кружили тогда ея голову… И все эти московскія меблированныя комнаты. Все онѣ! Онѣ ее спутали и швырнули подъ колеса жизни. Хорошо, что она была сильна и сама уцѣпилась за эти колеса и на колесницу попала — и теперь другихъ топчетъ и бросаетъ разбитыми на дорогѣ…

— Подлецъ, подлецъ!.. повторяла она опять про себя, вспоминая эту старую-старую быль. — Подлецъ, подлецъ… И вѣдь руками онъ тогда меня взялъ. Не дура же эта Сывороткина могла защитить и отстоять меня!.. Овечья любовь… Дѣйствительно, овечья…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Наталья Григорьевна давно проснулась, но ей не хотѣлось подыматься съ постели. Она раздвинула занавѣсы алькова, и все кругомъ въ маленькой комнаткѣ точно засмѣялось ей навстрѣчу. Солнце уже заливало ее радостнымъ свѣтомъ, яркими пятнами ложилось на бѣлыя стѣны, на простенькую мебель, на некрашенный полъ. Ковра не было, вмѣсто него бѣжали въ другія комнаты узенькія пеньковыя дорожки. На подоконникахъ герань и фуксіи. Канарейка давно возилась и пѣла въ клѣткѣ, надсаживаясь, будто для того, чтобы разбудить Свѣтлинъ-Донецкую. Какъ все это было непохоже на холодную роскошь ея петербургской спальни — и какъ Наталья Григорьевна хорошо себя чувствовала здѣсь, какъ крѣпко ей спалось, какою лѣнью ее охватывало всю, именно по утрамъ; точно что-то удерживало ея голову на мягкихъ подушкахъ. «Успѣю еще — все равно дѣлать нечего!» успокаивала она самое себя.

Съ тѣхъ поръ, какъ по совѣту Маргариты Францовны она пріѣхала въ этотъ маленькій городокъ, его тишина и спокойствіе убаюкали Наталью Григорьевну. Никуда не тянуло, ничего не хотѣлось. Старуха тетка давно и не разъ звала ее погостить. Свѣтлинъ-Донецкая смутно ее помнила. Въ холодныя сумерки ея далекаго дѣтства эта родственница ворвалась было теплымъ лучомъ. Она пріѣзжала къ сестрѣ — Наташиной матери, но, къ сожалѣнію, очень ненадолго. Иначе можетъ быть она бы и отогрѣла застуженную дѣвочку. Въ ея семью она внесла громкій смѣхъ, откровенный и горячій поцѣлуй. Она играла съ дичившимся ребенкомъ, разсказывала ей наивныя сказки, шумѣла и за себя, и за нее съ утра и до вечера, такъ что мать Наташи уже начинала жаловаться на мигрень и очень обрадовалась, когда сестру больной отецъ опять вызвалъ въ деревню… Холодныя сумерки вновь окутали все — и даже странно было: неужели еще на-дняхъ въ этихъ большихъ и безпріютныхъ комнатахъ кто-нибудь такъ искренно и радостно смѣялся, подхватывалъ Наташу на руки и кружился съ нею по скользкому зеркальному паркету, цѣловалъ ее, пѣлъ ей что-то и по вечерамъ у ея кровати передавалъ ей всевозможныя были и небылицы, пока она не смыкала утомленныхъ глазокъ. Въ памяти у Натальи Григорьевны даже не осталось и лица ея тетки. Она видѣла ея портретъ потомъ, но тамъ эта веселая женщина была слишкомъ строга и безжизненна. Скоро и звуки ея смѣха изгладились изъ воспоминаній дѣвочки. Рабочаго, который схватилъ ее на руки въ Парижѣ и поцѣловалъ, ребенокъ помнилъ гораздо лучше. Когда ея дѣдушка умеръ — она знала, что ея тетку звали въ Петербургъ къ роднымъ, но та отказалась: «я замерзну у васъ, писала она, вы всѣ тамъ не настоящіе, Богъ съ вами…» О ней, впрочемъ, не жалѣли. Ея веселость казалась грубой, ласки въ мірѣ казеннаго приличія были диссонансомъ не только страннымъ, но и смѣшнымъ, а откровенность уже совсѣмъ не подходила къ лицемѣрію и показу всего, что ее здѣсь окружало бы. Даже больше: когда она прислала отвѣтъ, что не пріѣдетъ, мать Наташи обрадовалась и сдѣлалась вдвое любезнѣе съ сестрою въ письмахъ. Та еще, пожалуй, скомпрометировала бы ее неумѣстною искренностью и провинціальною сердечностью. По разсказамъ матери, потомъ Наташа представляла себѣ тетку смѣшною и даже глупою старушкой, пожалуй доброю, но слишкомъ назойливой съ непрошенными услугами. Свѣтлинъ-Донецкой даже страннымъ показалось черезчуръ родственное письмо той въ отвѣтъ на ея предложеніе пріѣхать наконецъ погостить къ ней. Слишкомъ ласковое и нѣжное, оно вызвало въ ней застѣнчивость и неловкость. «Какъ я увижусь, о чемъ стану говорить?» думала она, выѣзжая изъ Петербурга. Но первая встрѣча разомъ ее успокоила. Надежда Сергѣевна Таранецкая была еще выше и сильнѣе Свѣтлинъ-Донецкой. Она встрѣтила племянницу на станціи, и, когда обняла Наташу, той показалось, что она утонула совсѣмъ въ этихъ крѣпкихъ и теплыхъ рукахъ. Тетка вся такъ и сіяла. Лучились ея глаза, смѣялись морщинки у глазъ, радостно улыбался добрый круглый ротъ. «Ну, утѣшила… Спасибо-спасибо. Я ужъ думала умру — тебя не увижу. Мы вѣдь теперь въ цѣломъ мірѣ вдвоемъ остались. Вся родня — тамъ! ткнула она вверхъ. Только смотри, коли тебѣ у меня скучно покажется, скажи прямо. Не люблю быть никому въ тягость». Таранецкая была небогата. Она всю жизнь посвятила старику отцу. Въ молодости случались у нея и женихи, и влюблялась она («дурила», какъ разсказывала потомъ Наташѣ), но вовремя соображала, что старику тяжело будетъ остаться одному, а съ ея мужемъ ему труднѣе еще придется, потому что у дѣдушки былъ упрямый и невыносимый характеръ. Такъ она и осталась «вѣчною дѣвой». Отецъ ея, умирая, каялся: «заѣлъ я твою жизнь, Надя. Одна ты теперь. Похоронишь меня — выходи замужъ!..» Она плакала, не отвѣчая ничего. Вѣдь только старику она казалась молодою, только онъ не замѣчалъ ея сѣдыхъ волосъ и морщинъ. «Такъ выйдешь? добивался онъ. Мнѣ легче въ могилѣ будетъ!..» — «Выйду, выйду!..» утѣшала она его. И отецъ силился улыбнуться: «Не все же для нея еще потеряно, и не такъ я уже виновенъ передъ нею… Вся ея жизнь впереди!» Когда отецъ умеръ, она попробовала было остаться въ деревнѣ, но большой и непріютный домъ теперь казался ей холодною могилой. Его не наполнялъ, какъ прежде, кашель и недовольное ворчанье старика… Не стало заботъ о немъ, требовавшихъ всего ея времени. Черезъ годъ она переѣхала въ маленькій городокъ, котораго даже и желѣзная дорога не разбудила. Тутъ у нея былъ небольшой домикъ съ садомъ. Она только выбѣлила стѣны, да перевезла сюда кое-что изъ деревни. Точно оправдывая на первыхъ порахъ ожиданья «батюшки», къ Надеждѣ Сергѣевнѣ навертывались и женихи, но она только смѣялась имъ въ лицо. «Куда мнѣ старой, теперь я Божья невѣста! Вотъ пообѣдать не хотите ли у меня — это я могу!» Такъ она и оставалась одна-одинешенька. И не скучала! Ея жизнь была все-таки полна. Она не засушила сердца, не ушла въ сплетни и ханжество, не поддалась скукѣ. Напротивъ, послѣ смерти отца, въ ея душѣ открылись такіе живые родники любви, что у нея скоро вовсе не стало досуга. Надежда Сергѣевна сдѣлалась въ этомъ маленькомъ уголкѣ истинною «мірскою печальницею». Всегда бодрая, веселая, улыбающаяся, она шла навстрѣчу всякому горю, не соображая, ничтожное оно или крупное. «Кричитъ человѣкъ, значитъ ему больно — и помоги скорѣе!.. Чужая печаль всегда малой кажется», думала она про себя и часто являлась непрошенною, но всегда во-время. Она страстно любила дѣтей, и иногда весь ея домъ наполнялся ихъ смѣхомъ и криками. Когда въ знакомой или незнакомой семьѣ случался дифтеритъ, скарлатина или другая заразительная болѣзнь, родители, даже не спрашивая у Надежды Сергѣевны, пріятно ли ей это будетъ или нѣтъ, собирали ребятишекъ и отправляли ихъ къ Таранецкой. Она всегда была имъ рада. Чистила ихъ и мыла, обшивала, откармливала, баловала во всю, объявляя, что «строжить дѣтей грѣхъ, всего-то, вѣдь, и есть въ жизни счастья, что въ эту пору», а когда ихъ у нея брали, наконецъ, — она была недовольна и даже плакала. Въ прошлую войну ея домъ обратился въ постоянный лазаретъ. Лѣтомъ въ ея саду были разбиты палатки надъ койками раненыхъ; ея комнаты — заняты ими же. Себѣ она оставила горенку наверху. Оправлялись они у нея быстро. Она вся уходила въ вѣчную, неустанную заботу о нихъ. Когда она отдыхала или спала? — трудно было понять. Благодарные солдаты до сихъ поръ писали къ ней, навѣдывались къ «барынѣ милостивой», посылали ей деревенскіе гостинцы. Она не надѣвала краснаго креста. «Я сама по себѣ», говорила она. Ей было не по душѣ мундирное, офиціальное милосердіе. Не то, чтобы она осуждала его, нѣтъ. Среди «сестеръ» встрѣчалась масса самоотверженныхъ героинь, но она была слишкомъ проста, чтобы отличаться чѣмъ-нибудь отъ своихъ старыхъ горничныхъ, которыя такъ же, какъ и она, ходили за ранеными. Зато больничнаго начальства она не любила и не пускала его къ себѣ. «Я отъ васъ ничего не требую — оставьте и вы меня въ покоѣ». Когда у нея средствъ не хватало, она шла къ первому пришедшему ей на мысль богатому человѣку и говорила: «Надо мнѣ столько-то и столько-то… Раненымъ требуется». Отказу ей не приходилось слышать. Про нее говорили: «Она дама справедливая — коли ей понадобилось, значитъ, на дѣло!» Даже круторылый и свиноглазый купецъ Шведовъ, — песъ-псомъ жившій въ своихъ хоромахъ, выдерживая семью на кислой капустѣ, — и тотъ не усомнился, а прямо, сколько она потребовала, столько и отвалилъ ей. «Это все равно, что колоколъ на церкву», объяснялъ онъ. «Это — прямо къ Богу за наши грѣхи пойдетъ». Мясники ей посылали говядину, мельники муку, изъ деревень хозяева отправляли на «божье дѣло» цыплятъ, куръ, яйцы. Такимъ образомъ, она безъ всякаго офиціальнаго вмѣшательства ухитрилась выпользовать нѣсколько сотъ человѣкъ, изъ которыхъ добрая треть была обречена смерти… Едва ли-этотъ періодъ она не считала лучшимъ временемъ жизни. Потомъ въ голодовку — она, эта скромная, столько разъ осмѣянная отечественными бытописателями «старая дѣва», вдругъ развернула такую силу воли и безконечную доброту, что не будь она такъ проста и не считай своего дѣла самымъ обыкновеннымъ и естественнымъ — пожалуй, всѣ ее окружающіе стали бы на нее молиться. Но это и ей показалось бы страннымъ и неумѣстнымъ. Даже когда разсказывали о какомъ нибудь изъ ея подвиговъ, всѣ интересовались имъ, пока не узнавали, что это именно сдѣлала Надежда Сергѣевна. «Ну, — Надежда Сергѣевна, такъ понятно!» и на этомъ рѣшительно всѣ успокаивались… Въ гостяхъ у нея Наталья Григорьевна вдругъ успокоилась. Тишина точно угомонила ее. Никуда не тянуло, ничто не волновало. Пахли въ комнаткѣ цвѣты, пѣли птицы, мѣрно стучалъ маятникъ часовъ, безшумно двигались старыя горничныя и невольно сами собою смыкались глаза… На смѣну петербургской суетнѣ приходилъ здоровый и спокойный сонъ. Всю жизнь такъ прожить Свѣтливъ-Донецкой, пожалуй, показалось бы страннымъ, но мѣсяцъ-два ей улыбались какъ отдыхъ, какъ возможность разобраться самой съ собою, со всѣмъ, что случилось еще недавно и что ожидало ее впереди!.. Недѣль пять уже и прошло, а она почти ихъ не замѣтила. Сегодня было, какъ вчера, вчера, какъ третьяго дня. У Таранецкой собирались такіе же простые люди, какъ и она сама. Да Наталья Григорьевна и на нуждалась въ обществѣ. Оно ей надоѣло и въ Петербургѣ. Тамъ она оставила зиму. Здѣсь — на югѣ пока умирала осень. Деревья въ саду Надежды Сергѣевны обезлиствѣли, и вѣтеръ гонялъ по дорожкамъ цѣлые вороха желтаго, сухого листа. Его тихое шуршаніе было къ лицу всему окружающему, шло къ этой тишинѣ. Краски блекли, но закаты были великолѣпны. Стоявшая черезъ улицу небольшая деревянная церковь, казалось, вся тонула въ розовомъ огнѣ небеснаго пожара. Сегодня утромъ, когда Наталья Григорьевна проснулась — солнце сіяло почти такъ же, какъ лѣтомъ, и она невольно зажмурилась, откинувъ занавѣсъ алькова. Гдѣ-то, черезъ нѣсколько комнатъ, должно быть, слышался голосъ Таранецкой и ровный стукъ маятника. Канарейка у потолка заливалась, привѣтствуя яркіе лучи, затопившіе ея клѣтку и ее самое. Она, точно золотой комочекъ, прыгала съ жердочки на другую, видимо, злясь на вторую птичку, которая въ сосѣдней клѣткѣ сидѣла нахохлясь и отвернувшись отъ окна. Свѣтлинъ-Донецкой было такъ спокойно и хорошо, что она хотѣла было опять сомкнуть глаза и заснуть, какъ вдругъ черезъ улицу у Воздвиженія ударилъ колоколъ. Домикъ Таранецкой точно вздрогнулъ. Колоколъ ударилъ еще, и звуки, полные, торжественные, отовсюду поплыли въ эту свѣтлую и спокойную комнату. Къ главному колоколу присоединились меньшіе, тонкіе, серебряные голоса перекликались въ высотѣ, сливаясь съ важною молвью громадныхъ бронзовыхъ глотокъ, догоняя ихъ, забѣгая впередъ… Натальѣ Григорьевнѣ казалось теперь, что вся ея комната полна ими. Они бились у ея стѣнъ, катились подъ потолкомъ, волнами плыли у ея кровати. Еще минута, и они подхватятъ и унесутъ ее съ собою. Только сейчасъ она вспомнила, что сегодня воскресенье. Приподнявшись на локоть, она сквозь герань на окнѣ увидѣла, какъ черезъ улицу идутъ къ старой церкви старушки въ черномъ. Точно поднявшіеся на заднія лапки жуки. Даже старозавѣтные салопы ихъ лоснились на солнцѣ, какъ жесткія и блестящія крылья этихъ жуковъ, а головы въ капорахъ еще болѣе усиливали такое сходство. Должно быть, на улицѣ было холодно. Вонъ громадный купецъ, — онъ бывалъ иногда у Таранецкой, — медленно прошелъ тоже въ церковь, поднявъ кибиткой воротникъ своей шубы. Тарантасъ — тарантасомъ! Остановился на паперти. Одѣляетъ полушками и копеечками нищихъ. И точно размахиваясь на кого-то, крестится… Глухіе и величавые удары большого колокола уплыли. Теперь одни маленькіе весело перекликаются въ ясномъ и холодномъ воздухѣ. Исправникъ подкатилъ на пожарныхъ лошадяхъ. Грузно, едва-едва сползаетъ съ дрожекъ и, переваливаясь, идетъ на паперть. По пути, такъ, больше для порядка, безо всякаго зла, ткнулъ оборванца, тотъ живо содралъ шапку, почтивъ начальство. Мѣстные кавалеры — акцизные чиновники — въ глянцовитыхъ шляпахъ, прошли. Журавлевскія барышни — самоварчикомъ, трое и всѣ подъ-ручку — быстро пробѣжали черезъ улицу и пріостановились у самаго входа въ церковь, замѣтивъ вдали лошадей уѣзднаго донъ-жуана, жандармскаго поручика съ подфабренными усами и лакированнымъ лицомъ… «Пора вставать!» рѣшила и Свѣтлинъ-Донецкая.

— Наташа, ты же-жъ еще спишь? послышалось въ дверяхъ.

— Нѣтъ, тетя… Собираюсь одѣваться.

— Лѣнивая какая! Я велѣла самоваръ подогрѣть. Славные же сегодня у Жучихи крендели вышли. Должно быть, яицъ для праздника не пожалѣла. И теплые еще… Шла бы скорѣе… Простынутъ!

— Я сейчасъ… засмѣялась Наталья Григорьевна. — А сливки?

— Еще-жъ-бы… Ты же-жъ вчера просила!..

— Я «же-жъ» сейчасъ встану…

— Смѣйся, смѣйся… надъ старушкой… Ну, Богъ ужъ съ тобой, у меня тамъ дѣла.

Свѣтлинъ-Донецкая быстро одѣлась и вышла. Дѣла у тетки оказались, дѣйствительно, важными. Она еще въ деревнѣ привыкла лечить крестьянъ. Они и въ городъ ѣздили къ ней за совѣтомъ и лекарствомъ, минуя сосѣдняго врача, потому, «что ёнъ можетъ понимать? Махонькій, воробчикъ!» Теперь передъ Надеждою Сергѣевной стоялъ громадный рыжій мужикъ, лохматый и шаршавый. У него была рана, и онъ спокойно тыкалъ въ нее пальцемъ, словно въ чужое мѣсто, и объяснялъ: «Бо-зныть, что съ говядиной. Совсѣмъ было затянуло — пошелъ на работу, а оно вишь какъ… вывернуло… на изнанку точно прикинуло».

— Болитъ у тебя?

— Болѣть не болитъ, а быдто піявитъ… Я бы къ тебѣ за безпокойствомъ и не совался, да баба вузжитъ, съ ей покою нѣтъ.

— Ты что же-жъ дѣлалъ?

— Солью присыпалъ… Порохомъ тожъ. Столокъ и присыпалъ. Баба хлѣба нажевала, прикладывала — а только ни къ чему. Ишь она какъ. Разнесло ее. А вчирась махонькая была…

— Слава Богу, что во-время пріѣхалъ, а то-бы антоновъ огонь.

— Ишь ты… Въ самый разъ, значитъ, я къ тебѣ попалъ.

— Иначе пришлось бы руку отрѣзать…

Мужикъ вдругъ заволновался.

— Ну, это, братъ, оставить надо… Что-жъ я за работникъ, коли безъ руки… Безъ руки мнѣ пропадать!

— Я тебѣ дамъ кой-что, а только ты же-жъ и къ доктору рядомъ сходи. Я ему записку напишу.

— Къ воробчику?

— Да, именно…

— Да ёнъ нѣшто понимать? Енъ — ругается!.. Другого ему дѣла нѣтъ. А ты бы сама по видимости… Потому другая болѣзнь скрытая, трудная. Внутрѣ сидитъ. А эта вся передъ тобой. Ишь она!.. Смотри на ее, сколько хошь, никуда она отъ тебя уйтить не можетъ… Сама себя оказываетъ… Откровенная.

Едва удалось убѣдить его. Другой старикъ, едва державшійся на ногахъ, спокойно снялъ шапку и объявилъ Надеждѣ Сергѣевнѣ:

— Я къ тебѣ, мать!..

— Зачѣмъ?

— Какъ ужъ хошь, а я къ тебѣ въ сыновья!

— Какъ въ сыновья?

— Ты меня возьми, потому дома мнѣ кормиться никакъ невозможно… И у дѣтей-то, работниковъ, хлѣбушку нѣтути… Я ужъ такъ положилъ въ сыновья къ тебѣ идти… Мы споконъ-вѣку ваши… Торанецкіе. Меня еще дѣдушка твой поролъ. Вотъ мы какіе… Онъ, очевидно, гордился этими воспоминаніями, дававшими ему несомнѣнныя права на Надежду Сергѣевну. — На конюшню псарей, бывало, позоветъ и поретъ. Сколько разовъ! Ипостасный господинъ былъ.

— Что-жъ мнѣ съ тобой дѣлать?

— А это ужъ ты… мекай сама… А только такъ я положилъ, чтобы къ тебѣ.

— Ну, ладно… Я тебя въ деревню пошлю. Тамъ тебя прокормятъ.

— Во-во. Самое и есть. Мнѣ только бы корму, а жить мы завсегда согласны…

— А пока или на кухню. Василиса тебѣ чаю дастъ же-жъ.

Старикъ даже и не благодарилъ — въ порядкѣ вещей вѣдь. Чего же тутъ еще церемониться!..

— Ты бы моего Ивана Акимыча улестила… кланялась ей въ ноги баба, до которой дошла очередь.

— Зачѣмъ же-жь? Что онъ?

— Я чижолая, а онъ меня полѣномъ по башкѣ… По брюху, говоритъ, нельзя, потому тамъ дите, а башка — все одно, пустая…

— Пьяный?

— Зачѣмъ пьяный… Такъ, говоритъ, для науки, чтобы ты, значитъ, страхъ Божій знала. А я семой мѣсяцъ ношу.

— Ишь подлецъ!.. Я сама зайду же-жъ къ вамъ сегодня.

— Ну, ладно!..

У другой корова пала, третья овдовѣла и осталась въ городѣ безъ хлѣба и безъ дѣла. Четвертая сына привела учить — Надежда Сергѣевна и этимъ занималась, и чумазый мальчуга, какъ-то хмыкая носомъ, таращился на нее, молчалъ-молчалъ и вдругъ разрѣшился вопросомъ, очевидно, давно тревожившимъ его лохматую головенку:

— А только ты не бьешься?

— Какъ это?

— Чтобы розгой ежели… На розгу я не согласенъ. Я безъ розги хочу. Я вѣдь маленькій, меня и ушибить недолго… Сеньку-то дьячокъ въ школѣ полоснулъ, а онъ и до сихъ поръ кривой ходитъ…

— Не бойся… У меня не бьютъ…

— Ну, какъ чтобы не бить! резонно разсуждалъ малышъ. — Какъ чтобы не бить?.. Ежели съ разумомъ — отчего же…

И онъ вдругъ усиленно засопѣлъ, увидя входившую Наталью Григорьевну.

Не смотря на то, что городъ, гдѣ жила Таранецкая, помѣщался на линіи желѣзной дороги — письма сюда приходили не каждый день. Почта «работала» только три раза въ недѣлю, въ остальное время цѣлый міръ уносился мимо этого идиллическаго гнѣзда по рельсамъ куда-то вдаль, нисколько не задѣвая его тишины своей суетой и заботами. Поэтому для Натальи Григорьевны всегда были отмѣчены точно красною черточкою дни, когда у крыльца ея домика останавливался почтальонъ съ газетами и письмами. Первыя Надежда Сергѣевна выписывала, но почти не читала. «Это до насъ не касается!» говорила она. «Что мнѣ за дѣло до того, что какой-то носатый Фердинандъ болгарамъ на шею сѣлъ, вонъ въ Затычихѣ — черная оспа началась, а помощи никакой же-жъ. Это будетъ поважнѣе, а въ газетѣ про нее, про Затычиху, никто не пишетъ!» Газеты она давала читать другимъ, теперь просматривала ихъ и Наталья Григорьевна, да и то лѣниво… Сегодня день былъ почтовый, и не успѣла она сѣсть за чай, какъ ей принесли пакеты изъ Петербурга. Ей писала Маргарита Францовна и Самсоновъ. Сегодня оказалось и третье — отъ дѣвицы Росляковой, но адресъ на немъ былъ надписанъ Маргаритой Францовной. Свѣтлинъ-Донецкая сразу узнала ея крупный, смѣлый и размашистый почеркъ, почти мужской. Съ Владиміръ Петровичемъ она не переписывалась. И прежде между ними было мало общаго, а теперь и послѣднія нити, связывавшія ихъ, оборвались. Она, разумѣется, начала со Льва Самойловича. Теперь она ужъ привыкла покойнѣе относиться къ его письмамъ. На первыхъ порахъ — (онъ, не смотря на ея запретъ, писалъ ей каждый день, такъ что она получала разомъ по два и по три письма), она не могла владѣть собою, нервно разрывала конвертъ, и ей казалось, что въ каждомъ словѣ, набросанномъ имъ, бьются невидимые пульсы. И въ отвѣтъ имъ трепетно и сладко замирало ея сердце. Она и читала эти письма вдвойнѣ. И глазами, и душой, угадывая, какъ они складывались, что онъ чувствовалъ въ эти минуты, что видѣлъ передъ собою. За всякой фразой слѣдовала другая, недосказанная, за каждымъ словомъ, казалось, стоялъ ей одной замѣтный призракъ. Въ самыхъ простыхъ часто она улавливала цѣломудренное, застѣнчивое обожаніе, и это-то именно и нравилось, и чаровало ее больше всего. Въ бурныхъ порывахъ страсти, чаще и чаще появлявшихся въ письмахъ Самсонова, ее всегда что-то оскорбляло, заставляло ея сердце болѣть, точно грубые и жесткіе пальцы сжимали его до невыносимаго страданія. Даже тогда, когда они и не оскорбляли ее, Наталья Григорьевна оставалась холодна къ нимъ. Она понимала любовь, любовь со всѣмъ ея полымемъ, со всѣми ея наслажденіями, но ей казалось, что они не должны быть довѣрены даже бумагѣ. Они для мрака, и мракъ для нихъ… А тутъ ихъ касается, хоть и сквозь конвертъ, рука почтальона, лакея, который ихъ несетъ на почту… Это, можетъ быть, не умно, она сама сознавала, но вѣдь въ неуловимыхъ настроеніяхъ любви, въ смутномъ мірѣ неясныхъ представленій — голова не причемъ. Здѣсь своя логика, свои законы, своя совѣсть!.. Она, случалось, даже не дочитывала такихъ писемъ и отдыхала только на другихъ, теплившихся скромнымъ обожаніемъ, говорившихъ много о неодолимомъ стремленіи души къ другой. Не то, чтобы Наташа была сантиментальна, нѣтъ!.. Въ ней, просто, жилъ еще нетронутый стыдъ передъ тѣмъ, чего нельзя выносить на свѣтъ!..

Сегодня письмо Льва Самойловича было такое, какія она любила!.. Онъ не хотѣлъ оскорблять ея дѣвственнаго чувства дѣловыми подробностями развода. Это онъ предоставлялъ Марго де-Франсъ. Донецкой только крайне непріятно было узнать, что Самсоновъ часто говоритъ о ней съ Приглядовымъ. «Иванъ Николаевичъ здѣсь — и постоянно вспоминаетъ о васъ, иллюстрируя свои разсказы карандашомъ. У меня собралось теперь много его рисунковъ, на которыхъ изображены вы, то на скалахъ Атлантическаго берега, гдѣ еще недавно мы проводили такіе счастливые часы, то въ смутныхъ очеркахъ, бѣглыхъ наброскахъ. Улыбающаяся, серьезная, вдумчивая. Надо сказать, что онъ отлично схватываетъ ваши прелестныя черты. Особенно хорошъ его послѣдній эскизъ. Вы въ лодкѣ, опустили рѣсницы и слушаете… что? волну или меня? Право, будь Приглядовъ не такъ старъ, я бы думалъ, что онъ въ васъ влюбленъ. Нечего и говорить, что и онъ мнѣ сталъ дорогъ поэтому. Я мирюсь съ его дурными инстинктами ради поклоненія вамъ. Онъ „ужасно“ просилъ меня (простите это: „ужасно“ — старая привычка) сказать ему, гдѣ вы, но я отмалчиваюсь. „Почему я знаю и откуда могу знать?“ Впрочемъ, съ тою же просьбой онъ совался и къ Марго, и та почему-то предупреждала меня быть съ нимъ осторожнымъ. Я думаю, что въ ней ненависть къ Приглядову слишкомъ сильна и она, разумѣется, преувеличиваетъ. Ну, что этотъ жалкій шутъ можетъ сдѣлать намъ? Мнѣ говоритъ онъ о какой-то картинкѣ, которую хотѣлъ послать, въ память вашего съ нимъ знакомства, — вамъ. Если вы разрѣшите, я ему сообщу вашъ адресъ…» Затѣмъ слѣдовали безпорядочныя строки, похожія на бредъ. Ихъ понимаютъ одни влюбленные, всему остальному міру, разумѣется, онѣ кажутся скучными и даже безсмысленными. Наталья Григорьевна читала ихъ, держась за сердце, точно оно могло разбить клѣтку и выскочить навстрѣчу другому такому же, такъ же тревожно и радостно бившемуся… Отъ нѣкоторыхъ словъ письма у нея кружилась голова и она сама пугалась: такимъ безконечнымъ и необъятнымъ казалось ей ожидавшее ихъ счастье. Она даже забывала непріятный диссонансъ, этого непрошеннаго Ивана Николаевича, вторгавшагося въ ихъ маленькій мірокъ, становившагося между ними, говорившаго о ней Самсонову…

Приглядовъ точно трогалъ ее при этомъ жирными и влажными руками, возбуждая въ ней чувство брезгливости. При томъ она не вѣрила ему, сама не зная, почему. У женщинъ, въ этомъ отношеніи, гораздо сильнѣе развито «шестое» чувство. Онѣ лучше насъ угадываютъ людей, часто даже безсознательно. Что-то говоритъ имъ: берегись такого-то, онъ врагъ тебѣ или близкому человѣку — и почти никогда онѣ не ошибаются. Самсоновъ заканчивалъ письмо надеждою, что желанія ихъ обоихъ сбудутся скорѣе, чѣмъ они этого ожидаютъ, и при этомъ называлъ Марго де-Франсъ почему-то «Римскою папой». Это былъ единственный намекъ на дѣло, и Наталья Григорьевна не могла не поблагодарить его мысленно за нѣжную заботливость не тронуть больного мѣста…

Письмо пахнуло на нее такимъ тепломъ, такъ радостно ей стало послѣ него, что Свѣтлинъ-Донецкая рѣшила, что прочтетъ остальныя два послѣ. За чаемъ она разсѣянно взглянула на газеты — и ничего въ нихъ не поняла. Этотъ міръ ее не интересовалъ ничѣмъ. И она даже не понимала, кому все это нужно. Въ этомъ она ушла не дальше своей тетки.

— Грѣхъ-то, грѣхъ какой! показалась та.

— Что съ вами?

— Опять вотъ въ церковь не пришлось же. Съ больными заболталась!.. Ну, да авось Богъ проститъ… Всѣ вѣдь ему виноваты. Не одна я же-жъ!

— Матушка, Надежда Сергѣевна! вошла старая горничная.

— Что, Марья Савишна?

— Отъ Кунавинскихъ господъ дѣтей привезли.

— Что же-жъ съ ними? Какіе это Кунавинскіе господа, что-то я и не слыхала такихъ. Какія дѣти?

— Сказываютъ, у старшаго — всю ночь горло болѣло. Докторъ велѣлъ отдѣлить остальныхъ — не случилось бы чего… Изъ-за города онѣ…

— Ну, веди ихъ сюда!.. Что-то я не помню такихъ… Кунавинскіе?.. Ну да все одно. Значитъ нужно.

Напрасно было и приказывать; дѣти Кунавинскихъ господъ ужъ робко и тихо вошли въ комнату и, сбившись въ кучу у дверей, изъ-подлобья глядѣли на самоваръ и столъ съ корзиною хлѣба, сливочникомъ, съ желтымъ янтарнымъ масломъ, горячими ватрушками, пирожками съ мясомъ и рисомъ. Впереди стояла вся розовая кудряшка съ наивными голубыми глазками. Рожицы у всѣхъ были замурзаны и платьица, очевидно, давно не отдавались въ стирку. И сапожонки — истасканы. Должно быть бѣдность дома непокрытая. У одного даже подошва веревочками затянута.

— Ну, здравствуйте, мелюзга.

Розовая кудряшка поддалась-было къ бабушкѣ, но сзади ее удержалъ толстый братишка съ непокорнымъ, къ самому небу торчавшимъ чубомъ:

— Куда ты, Ляля?.. — шепталъ онъ ей.

— Булочки хочу…

— Чужая бабушка, такъ тебя за ухо! — бурчалъ онъ ей, очевидно ужъ достаточно ознакомленный съ отрицательными сторонами жизни.

— Иди, иди… Тутъ никто уши не деретъ, — пригласила ихъ Таранецкая.

— А за волосы? — полюбопытствовалъ непокорный чубъ.

— И за волосы не за что! Вѣдь ты не шалунъ?

— Я-то? — задумался малышъ. — Я конешно… шалунъ.

Чужая бабушка подошла къ нимъ и хоть они попятились, она сгребла ихъ длинными руками и погнала къ столу.

— Садитесь. Вотъ тетя, — кивнула она на Наталью Григорьевну, — нарѣжетъ вамъ хлѣба, масломъ намажетъ, пирожковъ дастъ.

— Я и чаю хочу! — объявилъ чубъ.

— И чаю дадутъ.

— Потому у насъ дома чай только дѣтямъ по праздникамъ даютъ.

— А у меня киска есть… Маруська! — вдругъ неожиданно, глядя себѣ на концы стоптанныхъ ботинокъ, объявила розовая кудряшка.

— И здѣсь есть! Радость ты моя…

— И киска всегда спитъ со мною. На моей подушечкѣ… Она мурчитъ. Я ее юбью, киску.

— Какіе бы эти Кунавинскіе были… Васъ откуда же привезли, дѣти?

— Насъ… мужикъ Селифанъ изъ деревни… Въ городъ поѣхалъ шайки продавать и насъ взялъ съ шайками…

— А киску не взялъ! — печально прибавила кудряшка. — Киска теперь дома одна.

Таранецкая недолго интересовалась этимъ. Что за дѣло — откуда прислали. Значитъ нужно, если именно къ ней обратились. А дѣти вѣдь все равно — знакомыхъ или незнакомыхъ, за всѣми уходъ требуется. Да и сверхъ того, старая дѣва очень любила, когда весь ея домъ наполнялся ихъ радостными и веселыми голосами. Она съ минуту посидѣла за столомъ. Наскоро допивъ свою чашку, Надежда Сергѣевна поручила племянницѣ накормить и напоить эту команду, а сама полетѣла распоряжаться, чтобы затопили баньку — отмыть дѣтишекъ. Потомъ явилась новая забота. Нельзя же было оставить ихъ въ такомъ видѣ. Она такъ для формы спросила — не прислали ли съ ними платья и бѣлья, но по объясненію Марьи Савишны, угощавшей въ кухнѣ чаемъ мужика Селифана, оказалось, что у господъ Кунавинскихъ такая бѣднота! «Какое тутъ платье. Дома-то въ чемъ родились бѣгаютъ… Мужики ихъ кормятъ, помня доброту барина. Они вѣдь когда-то Кунавинскіе были — ну, ихній тятенька не обижалъ крестьянъ и землю имъ честь-честью отдалъ. Себѣ самую малость оставилъ — за то теперь только тѣмъ и сыты, что сусѣди имъ отсыплютъ и принесутъ. Кабы не они — помирать семьѣ!» Надежда Сергѣевна качала головой, а ея дѣятельный мозгъ ужъ работалъ. Вопервыхъ, ситцу сейчасъ надо купить — хоть по три платья имъ сшить. Потомъ за сапожникомъ… Шапокъ, тулупчиковъ тоже, да дѣвочкѣ на первыхъ порахъ заячью шубенку. Мужикъ Селифанъ — добрая душа должно быть — привезъ ихъ завернутыми какъ кладь, въ овчины… А потомъ, неужели малышей оставить на эту бѣдность?.. У Надежды Сергѣевны были связи. Она уже соображала, какъ она раскидаетъ ихъ по разнымъ заведеніямъ, да и Наташа ей поможетъ. У нея тоже знакомые, друзья. Не бросать же дѣтишекъ. Если послали къ ней, къ Таранецкой, значитъ самъ Богъ такъ опредѣлилъ. Его перстъ въ этомъ, и не сдѣлать всего что можно — передъ Господомъ грѣхъ, да и самой жалко. У нея и то сердце защемило, когда она увидѣла, какъ они набросились на хлѣбъ и масло. Бѣдные, бѣдные. А вѣдь изъ такихъ-то настоящіе люди и выходятъ! Надежда Сергѣевна пришла совсѣмъ просвѣтленной. Наталья Григорьевна, оказалось, не потеряла времени даромъ. Она ихъ до-сыта накормила. Щеки у мальчика съ чубомъ лоснились и глаза смыкались, какъ у озябшаго и согрѣвшагося у печки котенка. Кудряшка пробовала брошку у Свѣтлинъ-Донецкой и спрашивала: всамдѣлишная, правдашная?

— Какая правдашная? не поняла та.

— Живая? Или нарисованная?

Третій мальчикъ худой и тощій, съ болѣзненнымъ лицомъ сидѣлъ понурясь. Впалая грудь и сутуловатая спина его обратили заботливое вниманіе Таранецкой на ихъ обладателя…

— Ты это что, боленъ? Чего нахохлился?

— Нѣтъ, онъ не боленъ…-- Словоохотливая кудряшка теперь давала объясненія за всѣхъ. — А это его пьяный дядя убилъ!

— Какъ убилъ?

— Костылемъ убилъ. Онъ на костылѣ, пьяный дядя Семенъ Семеновичъ…

— Ему, вдругъ проснулся чубъ, — на войнѣ за храбрость ногу отрѣзали!

— Ну вотъ… Кирюшка набѣгалъ на него… Дядя упалъ… Пьяный дядя у насъ… Онъ и убилъ Кирюшку…

— Что де ты кашляешь?

— Не… Нудитъ въ спинѣ-то.

Тѣнь пробѣгала по лицу Надежды Сергѣевны… «Дѣтей не жалѣютъ!» Но она сейчасъ же поймала себя на этомъ. «Мало ли что. Должно быть самимъ горько. Иначе не стали-бы малышей тиранить». Не прошло и часу, какъ домикъ старой дѣвы весь кипѣлъ дѣятельностью и работой. Немудрящій сапожникъ въ ошметкахъ снималъ мѣрки и увѣрялъ, что ботинки и сапожки будутъ «какъ въ предсѣдательскихъ домахъ — самому губернатору не стыдно!» Марья Савишна кроила ситецъ и такъ поджимала губы, какъ будто именно отъ этого и зависѣла доброта и прочность платья. Надежда Сергѣевна возилась за полотномъ для рубашекъ, пока не пришелъ скорнякъ — одноглазый, серьезный мужчина, прежде всего справившійся у Таранецкой — «есть ли дѣйствительно, какъ ему говорилъ знакомый семинаристъ, на небѣ звѣзда „драконъ“, и если есть, то почему сіе важно?» Цѣну, впрочеічъ, онъ запросилъ такую, что очевидно, никакіе драконы его бы не образумили. Рѣшили тулупчики купить готовые. Изъ кухни неслись веселые голоса. Туда пока до баньки согнали дѣтей къ страстно любившей всякую мелюзгу кухаркѣ Мотѣ, которая и теперь ужъ прицѣливалась не безъ пріятности на ходившаго по-двору жирнаго индюка, замышляя въ тайнѣ его безвременную погибель на удовлетвореніе дѣтскихъ желудковъ. Чѣмъ дальше, тѣмъ эта, повидимому, мелкая, ничтожная возня — выростала въ глазахъ Натальи Григорьевны до размѣровъ настоящаго большого дѣла. Она вспомнила все, до сихъ поръ слышанное о теткѣ, надъ которою ея петербургская знакомая потѣшалась, называя ее «старою дѣвою», «старою гвардіей», рыцаремъ ордена «флюса и оподельдока» и тутъ только убѣдилась, что если на свѣтѣ еще есть настоящіе святые, то именно къ ихъ числу и принадлежитъ ея осмѣянная родственница. «Какъ у васъ хватаетъ средствъ на все?..» — спрашивала она ее.

— Слово такое знаю! отвѣчала та.

— Какое слово?

— Всѣмъ оно открыто же-жъ… Не хотятъ его понять только… Если кому Богъ посылаетъ бѣдныхъ — прими ихъ, Онъ тебѣ и средства найдетъ. Не бойся. Никогда не думай о томъ, что тебѣ не хватитъ… Обратись къ другимъ… Люди не такъ дурны, какъ кажется. Всякій поможетъ. Не дастъ — толкнись къ нему еще разъ… Или рядомъ постучись… Гдѣ-нибудь да выйдетъ. Не отказывай никому и тебѣ отказу не будетъ. Вѣдь жизнь въ сущности какъ проста! Подвигъ — говорятъ, а по-моему никакого подвига нѣтъ! Что за подвигъ, коли въ немъ удовольствіе… Я вонъ дѣтей люблю всѣхъ, а почему? Своихъ нѣтъ, а то бы пожалуй и не любила. Въ прошломъ году каменщикъ около моего дома съ лѣсовъ упалъ и голову расшибъ. Я его взяла, выпользовала. Доктора-то вѣдь «умретъ» говорили и лечить его не зачѣмъ. И все же-жъ это я для себя сдѣлала. Коли-бы я не пріютила его — мнѣ бы самой покою не было. По ночамъ бы снился!

Къ вечеру — все ужъ здѣсь было въ порядкѣ. У трехъ дѣтей оказались у каждаго по кроваткѣ. Улеглись они, вымытыя, въ чистомъ бѣльѣ, сытыя. Непокорный чубъ — долго не соглашался заснуть. Уже очень ему чудно было все… Онъ даже поинтересовался узнать:

— А пьяный дядя не придетъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, дѣтко… Кто его сюда пустить?

— А какъ ты его не пустишь, если онъ съ костылемъ?

Но и его костыль здѣсь очевидно не дѣйствовалъ.

— Онъ, значитъ, тебя боится?.. Ишь ты какая…

— А завтра по сегодняшнему будетъ? — добивалась въ свою очередь кудряшка.

— Да…

— И кормить станутъ?.. И чаю дадутъ?..

— А то какже!

— И съ булочками?

И она заснула съ такою блаженною улыбкою на губахъ, что Наталья Григорьевна впервые поняла, какъ дешево въ сущности счастье и какъ легко дать его другому, если не задаваться слишкомъ непомѣрными масштабами, а только не отказываться ни отъ одного дѣла, которое посылаетъ Богъ!

За то вечеромъ ее ждали другія впечатлѣнія. Когда зажгли свѣчи, она вспомнила, что за суетой и заботой, наполнившими сегодняшній день, забыла прочесть письма отъ Марго и Росляковой. Только что, было, развернула первое, какъ въ окно къ ней постучали съ улицы. Наталья Григорьевна уже привыкла: въ домикѣ у ея тетки звонковъ не полагалось. Всѣ, кто приходилъ къ ней въ гости «на огонекъ» — такимъ образомъ давали Марьѣ Савпишѣ знать о себѣ. Гдѣ былъ огонекъ, туда и стучались. Свѣтлинъ-Донецкая, у которой въ Петербургѣ торчала цѣлая орава челяди и всюду были проведены электрическіе звонки — очень полюбила эту простоту. Ей чудилось въ ней что-то идиллическое, милое, сердечное. Такъ и теперь, она пришла къ старой служанкѣ и сказала ей, и та заторопилась къ калиткѣ. Вмѣтѣ съ тою, въ комнаты вошли двое. Одинъ — земскій врачъ, много помогавшій Надеждѣ Сергѣевнѣ во время войны, и другой, котораго Наталья Григорьевна видѣла въ первый разъ. Это былъ блѣдный молодой человѣкъ, съ плоскими и длинными, хотя рѣдкими волосами, которыя онъ для краткости зачесывалъ просто пятерней. Рѣденькая бородка какъ-то трепалась сиротливо и некстати на этомъ лицѣ. Точно она прилетѣла откуда-то со стороны, прицѣпилася какъ попало, и то на короткое время. Зато смотрѣло онъ необыкновенно самоувѣренно. Видно было по этимъ упорнымъ и прямо передъ собою глядѣвшимъ глазамъ, что для души, заключенной за ними въ это хилое тѣло, нѣтъ никакихъ вопросовъ. Все давно рѣшено и ясно, какъ таблица умноженія. И ни о чемъ сердце не болѣло!.. Встрѣчаясь съ столь уравновѣшенными животными, невольно вспоминаешь совѣтъ одного унтеръ-офицера новобранцу: «Дана тебѣ таперича линія — ступай по ней скорымъ шагомъ-маршъ и дойдешь до точки. Сталъ на точку — глаза на пятнадцать шаговъ впередъ по уставу — и опять нашелъ свою линію!» Земскій докторъ — простой и добрый человѣкъ, видно, благоговѣлъ передъ своимъ пріятелемъ и, рекомендуя его Натальѣ Григорьевнѣ, выразительно ткнулъ себя въ лобъ и такъ сжалъ губы, что та поняла: голова-де не нашимъ чета. Молодой человѣкъ оказался студентомъ, оставившимъ университетъ потому, что тамъ «не настоящему учатъ». Наука — никому еще счастья не дала. Съ ней никакъ опроститься невозможно. Она создаетъ искусственныя потребности, когда человѣкъ можетъ жить въ пещерахъ и покрываться звѣриными шкурами. Случись это завтра, и земля расцвѣтетъ, какъ жезлъ Аароновъ. Настоящее равенство и братство явится, потому что, кромѣ звѣриной шкуры, ничего и никому не надо будетъ.

— А вѣдь для этого животныхъ убивать надо? спросилъ его робко и неувѣренно докторъ.

— Ну, вотъ. Отлично можно и съ палаго скота содрать.

Ото всего, чего добился человѣкъ за долгія тысячелѣтія работы, только и слѣдовало сохранить, что плугъ да борону… Короче, самыя простыя земледѣльческія орудія. Причемъ оружія не надо никакого. Все и всѣхъ слѣдуетъ побѣждать кротостью…

— А если тигръ или медвѣдь, — не унимался докторъ.

— Что-жъ такое?

— Да онъ съѣстъ!..

— И пускай съѣстъ… Все же вы правы, вы не убили никого. Творческія силы природы не для того создавали медвѣдя, чтобы вы его на рогатину…

— Да вѣдь и меня не для того, чтобы онъ съ меня лапой шкуру дралъ.

— Вы понимаете, а онъ не понимаетъ.

— Ну?

— Понимающій и долженъ жертвовать собою непонимающему. Да и сверхъ того, все зло природы въ человѣкѣ. Чѣмъ скорѣе родъ людской исчезнетъ, тѣмъ лучше. Меньше грѣха и преступленія на землѣ будетъ… А до тѣхъ поръ намъ нужна любовь. Понимаете вы, — презрительно обратился онъ къ Надеждѣ Сергѣевнѣ, — что такое любовь?

— Кажется, понимаю… нерѣшительно отвѣчала та.

— И, вѣрно, ничего въ ней не смыслите… Я говорю о любви дѣятельной, она немногимъ доступна… Дѣятельная любовь — въ ней законъ всего сущаго! Безъ нея далеко не уѣдешь. Для дѣятельной любви надо себя забыть. Это не копѣечкой на паперти пахнетъ, какъ вы всѣ опредѣляете милосердіе. Дѣятельная любовь это — родникъ живоносный, это свѣточъ, сіяющій въ потемкахъ сердца.

Таранецкая восторженно посмотрѣла на Наталью Григорьевну: — Вотъ-де говоритъ. Это не намъ чета… Что мы!.. Этотъ понимаетъ дѣло какъ слѣдуетъ.

— Къ дѣятельной любви надо себя пріуготовить, какъ къ послушанію… Вы думаете, накормилъ голоднаго, и шабашъ. Нѣтъ, пускай онъ умираетъ, потому, кому нуженъ онъ съ его разбитымъ тѣломъ и слабыми руками. Въ экономіи природы никто эту единицу и не замѣтитъ. А вы сами опроститесь. Станьте въ уровень съ природой, тогда я васъ похвалю. Убейте въ себѣ ветхаго человѣка.

— То-есть какже это? вмѣшался докторъ.

— А такъ… Откажитесь отъ ложной сантиментальности. Не думайте о спасеніи тѣла — что такое, напримѣръ, лечить больныхъ? Приблизьтесь къ природѣ: развѣ собаки лечатся или кошки? Внушайте ближнему — если ужъ есть ближніе — отвращеніе къ жизни. Умираетъ онъ, — пусть умираетъ безъ ужаса и сожалѣній… Не уничтожайте ничего, но и не мѣшайте уничтоженію… Ницше на этотъ счетъ…

И онъ пустился въ туманныя цитаты изъ нѣмецкаго поэта-философа.

— Какже это, постойте… Приблизься къ природѣ. А, вѣдь, волки-то рѣжутъ овецъ.

— И скверно дѣлаютъ. Еслибы они понимали — они бы колѣли отъ голоду.

— Ну, не думаю!

— Приблизьтесь къ міросозерцанію овцы, а не волка.

— Это и есть дѣятельная любовь: травку кушать?

— Да-съ, именно. Не заставляйте другихъ изводиться на себя. Что это за гадость — человѣкъ работаетъ на человѣка, точно рабъ… Прачка вамъ моетъ бѣлье, напримѣръ.

— Что же ей — умирать съ голоду?

— Пускай умираетъ. Ей легче умереть, чѣмъ такъ-то… Всю жизнь у корыта убить. Что такое смерть? — Общій жребій. Ея бѣжать не надо.

— Это и есть дѣятельная любовь? едва удерживаясь отъ смѣха, спросила его Наталья Григорьевна.

— Это и есть, и нѣтъ другой!..

Когда онъ ушелъ, Надежда Сергѣевна долго стояла, задумавшись, въ своей маленькой гостиной.

— О чемъ вы, тетя? спросила ее Свѣтлинъ-Донецкая.

— О немъ же-жъ… Вотъ это люди! Мы что! Развѣ у насъ доброта! Какъ это онъ называетъ: «дѣятельная любовь!»

— Чѣмъ же онъ вамъ такъ приглянулся?

— Какъ говоритъ!..

Наталья Григорьевна съ хохотомъ уже бросилась къ ней и расцѣловала тетку.

Та, дѣйствительно, считала себя ничтожествомъ рядомъ съ этимъ проповѣдникомъ «дѣятельной любви» и по Толстому, и по Ницше, не понявшимъ ни того, ни другого, но съ упорствомъ осла въ шорахъ — бѣжавшаго по прямой линіи, ничего не видя по сторонамъ: «Дана тебѣ линія и или по ней до точки, дойдешь до точки — глаза на пятнадцать шаговъ впередъ по уставу — и опять будетъ тебѣ линія».

— Какъ говоритъ! думала Таранецкая, подымаясь наверхъ провѣдать дѣтей.

Въ большомъ мезонинѣ, гдѣ было много простора и воздуха, горѣла лампадка у Черниговской Божіей Матери. Тусклый и слабый свѣтъ ея едва-едва намѣнивалъ въ полумракѣ круглыя рожицы спящихъ дѣтей. Непокорный чубъ такъ и во снѣ оставался непокорнымъ, торча съ подушки вверхъ. Кудряшка спала, положивъ свою розовую щечку на мягкую лапку съ ямочками, и, вкусно открывъ ротикъ, слегка сопѣла. Блѣдный и хилый мальчикъ — жертва убившаго его «дяди съ костылемъ», свернулся въ комочекъ и казался еще болѣе жалкимъ теперь въ сумеркахъ тихой ночи.

— Неужели и ему надо умереть? задумалась Надежда Сергѣевна. — И не мѣшать ему, пускай-де умираетъ… Что-то ужъ слишкомъ мудрено, не пойму я никакъ. Глупая ужъ очень, должно быть!

Кудряшка открыла глаза, въ просонкахъ увидѣла чужую бабушку и точно въ бреду проговорила съ счастливымъ выраженіемъ:

— И завтра будутъ съ чаемъ булочки… Здѣсь булочки каждый день!..

И опять засопѣла, вкусно чмокая во снѣ пухлыми губками.

Наталья Григорьевна, только придя къ себѣ, могла, наконецъ, прочитать письма.

Марго де-Франсъ сообщала ей, что дѣло ихъ кончится неожиданно быстро. Скорѣй, чѣмъ черезъ мѣсяцъ, рѣшеніе состоится и она будетъ вполнѣ свободной и развязанной съ Владиміромъ Петровичемъ. «Разумѣется, это стоило нѣсколько дороже, чѣмъ я ожидала, но одинъ лишній день счастья нельзя оцѣнить ни въ какую сумму. Неправда ли?.. Встрѣтились разныя неожиданныя препятствія, но у меня нашлись помощники и Богъ увѣнчалъ мои усилія успѣхомъ. Пріѣхалъ, уже мѣсяцъ назадъ, наканунѣ вашего отъѣзда изъ Петербурга, Приглядовъ. Не вѣрьте ему! Онъ вездѣ ищетъ вашего адреса, невѣдомо зачѣмъ, но вѣрно не съ доброю цѣлью. Мнѣ это ясно, потому что, какъ я начинаю догадываться, у него въ прошломъ было что-то съ небезъизвѣстной вамъ Калеріей Алексѣевной и это „что-то“ связываетъ ихъ до сихъ поръ. Онъ у меня просиживалъ цѣлые вечера, думая, что я проговорюсь и, разумѣется, не повѣрилъ мнѣ, когда я дала вашъ адресъ въ другую сторону. „Ну, значитъ, тамъ-то ее искать и нечего!“ А вамъ зачѣмъ? — спросила я его. Онъ вдругъ сдѣлалъ сладкое лицо, прищурилъ глаза и совсѣмъ по-кошачьи замурлыкалъ: „Какъ зачѣмъ, помилуйте, вѣдь я Наталью Григорьевну вотъ какъ люблю! Будь я помоложе — всякаго-бы льва и Самсона побѣдилъ, а не уступилъ эдакую цацу“! Я убѣждена, что онъ предатель. Отыскиваетъ онъ васъ всѣми мѣрами. Даже дѣвицу Рослякову на меня напустилъ. Та сегодня утромъ требовала у меня адреса, ссылаясь на вашу дружду съ нею. Но когда я сказала, что не знаю, гдѣ вы, а письма вамъ посылаю сама черезъ другое лицо, она оставила мнѣ конвертъ на ваше имя. Я внизу подписала на немъ только городъ и губернію, гдѣ вы находитесь. Надѣюсь скоро обрадовать васъ телеграммой о благополучномъ разрѣшеніи дѣла. Что касается до меня, то мнѣ лично совсѣмъ не повезло. Деньги такъ и плывутъ изъ рукъ, а заработка нынче совсѣмъ не стало, да я не за всякое бѣло и берусь, помню вашу прекрасную русскую пословицу „пуганая ворона на молоко дуетъ“ такъ, кажется… Впрочемъ, разъ у меня есть такіе друзья, какъ вы и вашъ… будущій мужъ Левъ Самойловичъ (вѣдь его можно такъ называть?), мнѣ бояться нечего. Вы мнѣ не дадите пропасть съ моимъ глухимъ генераломъ. Не такъ ли?..» Письмо было написано по-французски и только русская пословица приведена въ подлинникѣ.

«Скоро… неужели скоро!» вспыхнула Наталья Григорьевна.

Она ужъ лежала въ постели. Свѣчка тускло горѣла на ночномъ столикѣ. Тонкій листъ почтовой бумаги, уписанный мелко, мелко Маргаритой Францовной, валялся на одѣялѣ. Свѣтлинъ-Донецкая взяла его, еще разъ прочла нѣсколько мѣстъ и фразъ. «Да — скоро…» Пройдетъ мѣсяцъ — и начнется новая жизнь… Счастливая? Тотъ радостный островъ ея грезъ за золотымъ недвижнымъ океаномъ уже надвигался на нее. Еще нѣсколько розмаховъ веселъ и несбыточное окажется дѣйствительностью… Несбыточное! Еще и до сихъ поръ оно мерещится несбыточнымъ!.. Ей стало жарко, она откинула одѣяло. Въ самомъ дѣлѣ — неужели это «завтра» такъ близко… Принадлежать любимому человѣку, вмѣстѣ съ нимъ уйти это чуждаго и холоднаго міра, отказаться отъ своей воли!.. Положить голову на его сильную грудь и забыться, каждымъ первомъ чувствуя его ласку, слушая его голосъ!.. Нѣтъ, лучше и не думать. Слишкомъ тяжко было бы разочароваться. Вѣдь пока все не кончено — пустая случайность можетъ разрушить всѣ ея ожиданія. Непредвидѣнная мелочь. Въ мірѣ многое зависитъ отъ мелочей. Вѣдь и весь этотъ міръ изъ мелочей. Это ихъ царство — царство атомовъ. Ничего нѣтъ могущественнѣе мелочи! Геніальные планы падаютъ, подкошенные ею. Ни въ какой микроскопъ неразличимая бактерія уничтожаетъ гиганта!.. Вѣдь понятіе о величинѣ — относительно, можетъ быть также относительно и наше пониманіе «мелочи»… А какъ будетъ хорошо, какъ хорошо, если все окончится наконецъ и они навсегда соединятся съ Львомъ Самсоновичемъ. О, она съумѣетъ и другихъ сдѣлать счастливыми. Она имъ покажетъ, что такое настоящая, «дѣятельная любовь»; у нея, Натальи Григорьевны, характера хватитъ на нихъ на двухъ. Она и его заставитъ осуществить великодушныя мечтанія ихъ молодости; эгоистическое, обособленное, наслажденіе двухъ было бы преступленіемъ. Оно, какъ кругъ на водѣ, должно, чѣмъ дальше, тѣмъ все шире и шире распространяться!.. И какія сладостныя, укачивавшія волны подхватывали и медленно уносили Наташу въ яркій, утопавшій въ розовомъ свѣтѣ край мечтаній… Подъ ихъ говоръ, тихій говоръ волнъ, настоящая дѣйствительность отходила назадъ, а грезы становились счастливою былью!.. Она съ трудомъ вспомнила, что около нея на ночномъ столикѣ лежитъ другое, еще не прочитанное ею письмо отъ дѣвицы Росляковой. Свѣтлинъ-Донецкая живо пробѣжала его и невольно разсмѣялась. Анна Федоровна и въ немъ такъ же полошилась и торпыхалась, какъ и въ жизни… "Милая Наталья Григорьевна, а у меня большая радость, начинала она, точно вчера только простилась съ нею. — Вообразите, ангелъ мой, какой сюрпризъ устроила мнѣ судьба. Сижу себѣ и ничего не думаю — и вдругъ растворяется дверь и въ ней… Какъ бы вы думали?.. Самъ Приглядовъ. Душечка! я едва выдержала, чтобы не кинуться ему на шею — совсѣмъ какъ во французскихъ романахъ. Скажите, зачѣмъ наши русскіе писатели не сочиняютъ такъ, чтобы, напримѣръ, при хорошей погодѣ пѣлъ соловей и была любовь! Гораздо пріятнѣе, чѣмъ ихнія нынѣшнія книжки, которыхъ и не понять даже… Такъ вотъ, милочка, входитъ ко мнѣ Иванъ Николаевичъ — нарочно меня разыскивалъ, такую я въ немъ память оставила, а я думала, что это все будетъ ни къ чему и только онъ уѣдетъ, сейчасъ же меня и забудетъ. А онъ говоритъ, что совсѣмъ даже напротивъ. И во снѣ меня видѣлъ, будто я съ розовыми крыльями и какъ бы въ рыбьей чешуѣ слетала къ нему и говорила ему разныя слова. Но я, разумѣется — вы вѣдь меня знаете, какая я недоступная — сижу себѣ какъ будто ни въ чемъ, совсѣмъ какъ папаша, когда онъ своихъ чиновниковъ за столомъ въ кабинетѣ принималъ. Сижу и вышиваю. Онъ и такъ, и этакъ, говоритъ, ходитъ — а я вышиваю. Вижу, что онъ страдаетъ — и все вышиваю. Ахъ, Наталья Григорьевна, если бы вы видѣли, какъ ему идетъ желтый галстукъ съ черными разводами. Взялъ у меня даже портретъ. Я, говоритъ, въ Неаполѣ себѣ вмѣсто булавки камею закажу съ вашимъ профилемъ. Это съ моимъ! А я все вышиваю, совсѣмъ какъ въ романѣ у Поля Бурже. Приподыму голову, окину его взоромъ и опять вышиваю. Онъ и говоритъ: «Ваши глаза, Анна Федоровна, совсѣмъ какъ дикія стрѣлы, которыя съ ядомъ!» Такой душоночекъ! Право, мужчины въ этихъ лѣтахъ гораздо интереснѣе молодыхъ. Молодые въ сравненіи съ ними никуда не годятся. Я думаю, только такіе, какъ Иванъ Николаевичъ, могутъ понять бѣдное женское сердце и наши страданія… Онъ обѣщалъ ко мнѣ заѣзжать и даже — такой деликатный — хотѣлъ открыться мнѣ въ своихъ чувствахъ, но только черезъ васъ. Я, говоритъ, попрошу Наталью Григорьевну разсказать о томъ, что въ моей душѣ творится. Я вамъ прямо, какъ вы благородная дѣвица и губернаторскаго происхожденія — не могу, потому что понимаю тонкость вашихъ нервовъ, а въ моихъ чувствахъ откроюсь вашей покровительницѣ Свѣтлинъ-Донецкой; она, какъ дама, все пойметъ и оцѣнитъ. Только доставьте мнѣ ея адресъ и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. «Даже слово съ меня взялъ, что я обо всемъ этомъ ничего не скажу вамъ, но я такъ потрясена, такъ взволнована, что ничего, душечка, отъ васъ скрыть не могу. Какъ вамъ кажется (вы знаете, онъ развестись съ женой думаетъ. Нынче это всѣ дѣлаютъ, такая мода въ хорошемъ кругу), пойдетъ мнѣ флеръ д’оранжъ? Въ бѣломъ платьѣ нынче всякая купчиха подъ вѣнецъ идетъ. Я думаю заказать себѣ бланжевое съ румянцемъ… Пожалуйста, милочка, по телеграфу сообщите мнѣ свой адресъ — и поскорѣе… Ахъ, если бы знали вы, какъ бьется мое сердце… И представьте — я вѣдь такъ и вышивала все. Онъ горѣлъ, совсѣмъ пламенный мужчина — а я вышивала. Я ему, надѣюсь, показала этимъ, что значитъ настоящее аристократическое воспитаніе. Моя грудь съумѣетъ сохранить тайну моей любви. Она, какъ цвѣтокъ, откроется только тогда, когда онъ передъ всѣми назоветъ меня своею!.. Неужели, ангелъ Наталья Григорьевна, вы не порадуетесь вмѣстѣ со мною? Кстати онъ говоритъ, что самые модные духи теперь „Crab-Apple-Blossom“ и прислалъ мнѣ ихъ. Я нюхаю — и воображаю, что онъ это стоитъ со мною рядомъ. Ахъ, милочка моя, неправда ли, какой онъ деликатный душонокъ»…

И т. д. У Натальи Григорьевны не хватило терпѣнія дочитать далѣе письмо Анны Федоровны. Она, потушивъ свѣчу, еще нѣсколько минутъ смотрѣла во мракъ широко открытыми глазами, но потомъ точно чьи-то нѣжныя руки сомкнули ихъ и она заснула крѣпкимъ и здоровымъ, счастливымъ сномъ…

II.

Прошелъ еще не одинъ, какъ разсчитывала Марго, а два мѣсяца. Зима, даже здѣсь, давно сковала все. Безлистныя деревья въ саду у Надежды Сергѣевны Таранецкой грустно протягивали въ холодный воздухъ голые сучья. Точно громадная толпа чудовищныхъ скелетовъ просила чего-то костями истлѣвшихъ рукъ и остуженная пронзительнымъ сѣвернымъ вѣтромъ трепетала съ сухимъ зловѣщимъ шорохомъ, чуя приближеніе полярныхъ морозовъ. Снѣгъ покрылъ — и тихую улицу передъ окнами Натальи Григорьевны, и кровли домовъ — и бѣлыми однообразными, скучными сугробами наметался у длинныхъ заборовъ. Было пустынно, печально, безнадежно. Потомъ налетала мятель — скелеты въ саду трещали и трепались подъ ея безпощадными порывами. Съ сугробовъ взметывались къ самому небу бѣлые призраки, до сихъ поръ спавшіе подъ ними, широкими рукавами снѣжныхъ одеждъ колыхались надъ деревянною крышею, подъ которой жила Свѣтлинъ-Донецкая, и съ злобнымъ и дикимъ воемъ уносились дальше. Тѣмъ не менѣе — время у Натальи Григорьевны и теперь было полно. Надежда Сергѣевна не могла оставаться безъ дѣла. Ея живая любовь ко всему, что кругомъ дышало — до такой степени захватывала старуху, что и близкіе къ ней люди не могли оставаться спокойными. Ихъ досуги наполнялись вѣчною заботою то о дѣтяхъ, то о больныхъ, то, когда тѣхъ и другихъ не оказывалось, хлопотами по «чужимъ» дѣламъ, если бы всякое дѣло Таранецкая не считала своимъ. Радужныя воспоминанія и сказочныя были недавняго прошлаго воскресали передъ Натальей Григорьевной только по вечерамъ, когда усталая она ложилась въ постель. Воскресали, трепетали свѣтомъ и жизнью и незамѣтно переходили въ такіе же сны — яркіе, чудные, полные неуловимыхъ образовъ и нѣжныхъ красокъ… Она уже давно, — почти двѣ недѣли, — не получала писемъ отъ Марго. Самсоновъ сообщилъ ей на-дняхъ, что онъ уѣзжаетъ на Женевское озеро, гдѣ и будетъ ждать окончанія процесса и ея свободы. Въ Веве есть русская церковь, — во избѣжаніе толковъ и пересудовъ, неизбѣжныхъ въ ихъ положеніи, имъ лучше всего, разумѣется, вѣнчаться за границей. Документы, необходимые для этого, Кленовская вышлетъ туда — и священникъ изъ Женевы исполнитъ что нужно. Такъ, безоблачному счастью ихъ, этому голубому царству любви не будутъ грозить никакія случайности… Дѣловая часть письма была коротка, но Наталья Григорьевна почувствовала, что онъ, Левъ Самойловичъ, весь теперь полонъ заботою о ней, объ ея покоѣ, о томъ, чтобы ничья чужая рука не коснулась ея чуткой души. Она почти не обратила вниманія на то, что любимый человѣкъ писалъ ей о Приглядовѣ. Тамъ нуженъ будетъ кто нибудь изъ русскихъ — лучше-жъ взять для этого своего, чѣмъ чужого. Иванъ Николаевичъ не слѣпой, вѣдь онъ отчасти посвященъ въ тайну ихъ любви. При немъ вѣдь у синихъ водъ Атлантическаго океана воскресла она и захватила ихъ обоихъ. Какъ бы онъ ни относился къ этому — помѣшать не можетъ, да и не зачѣмъ, когда все уже будетъ кончено! Маргарита Францовна его не долюбливаетъ и, разумѣется, преувеличиваетъ опасность. Да и притомъ — противъ опасности, противъ малѣйшаго страха передъ нею — подымалась гордость Свѣтлинъ-Донецкой. Чего бояться, о чемъ тревожиться? Все складывается такъ, что ни ея совѣсть, ни ея чувство не могутъ быть ничѣмъ затронуты. Она не пошла ни на какія уступки. Она — чиста и передъ Богомъ, и передъ людьми, и передъ собою. Ей незачѣмъ и нечего будетъ краснѣть. Она можетъ такъ же высоко держать голову, какъ держала ее до сихъ поръ. Ея мужъ умретъ для нея. Приглядовъ ли будетъ у Самсонова или кто другой — все равно. Разъ это необходимо — пусть лучше онъ, чѣмъ незнакомые ей люди. Послѣдніе дни здѣсь она вся отдавалась нарочно дѣламъ Таранецкой. Это не давало мѣста тревогамъ и трепету ожиданія, тоскѣ, съ которою встрѣчаешь даже большую радость, если она долго не идетъ въ руки. Просыпаясь подъ утро и не открывая глазъ, Свѣтлинъ-Донецкая чувствовала часто ознобъ этой лихорадки, приступы странной печали, боязнь чего-то новаго, приближавшейся къ ней второй полосы жизни. Она боялась мечтать и думать. Ей страшно было бы обмануться. Она давно уже разсказала обо всѣмъ теткѣ — и та сама не вѣрила въ близкую возможность «перемѣны судьбы», какъ по-своему называла это Надежда Сергѣевна. Только когда была наконецъ получена телеграмма отъ Кленовской: «Берите немедленно паспортъ за границу, чтобы потомъ васъ не задержали формальности» — Таранецкая поколебалась и задумчиво проговорила: «Можетъ быть, теперь это и легко, Богъ васъ знаетъ, нынѣшнихъ! Въ наше время мы про этакое и не слышали». — Но, обдумавъ положеніе племянницы, и она за нее обрадовалась. «Въ самомъ дѣлѣ, пора и тебѣ быть счастливой — а то ни мужья жена, ни вдова, ни дѣвица. Самсоновъ, судя по твоимъ же разсказамъ — хорошая душа. Коли у него характера нѣтъ — у тебя на двоихъ хватитъ. Станешь его державить — и будетъ онъ у тебя ходить по струнѣ. Тогда и меня не забудь!» Что до этого, то хотя Надежда Сергѣевна и не совсѣмъ высказывалась племянницѣ, но Наталья Григорьевна давно уже знала: у великодушной и самоотверженной старухи не осталось почти ничего. Она только и держаласъ, благодаря евангельскому «рука дающаго не оскудѣваетъ». Имѣніе ея было заложено въ третьи руки, домъ тоже. Для того, чтобы помочь другимъ, она сама просила, «ходила по людямъ» — и отказа ей не было только потому, что всѣ знали: «мірская печальница не для себя христарадничаетъ. Ей не дать все равно, что Богу!» Случалось, вечеромъ она оставалась безъ чая… Не на что было купить — Наталья Григорьевна давала свои деньги кухаркѣ, и Таранецкая даже не замѣчала. Ей было все равно. Она настолько уходила въ чужую тяготу и печаль, что и не имѣла времени поѣсть и отдохнуть, какъ слѣдуетъ. Перекусывала на ходу, «клевала», какъ говорили про нее ея горничныя. Свадьбѣ Натальи Григорьевны, разъ она повѣрила этому событію, старуха обрадовалась, потому что разомъ почувствовала почву подъ ногами. «Милліонершей станешь — не забудь моихъ. Они за твое счастье Бога помолятъ, теперь тебѣ нельзя было у него взять — потому что, какъ ни крути, ни верти, а пока „Исаія ликуй“ не споютъ вамъ, все вы другъ другу чужіе люди. Ну, а съ чужого дамѣ брать не годится, особливо если она къ нему въ червонномъ интересѣ». Наталья Григорьевна цѣловала ее, смѣясь, и обѣщала все… И, въ самомъ дѣлѣ, — ни на одну минуту ее не увлекала мечта объ эгоистическомъ счастьѣ. А для великодушныхъ плановъ ихъ общей молодости, почти забытыхъ имъ, но не ею, Надежда Сергѣевна Таранецкая была бы незамѣнимой помощницей. Хлопоты съ заграничнымъ паспортомъ заняли только нѣсколько дней. Пришлось посылать за нимъ въ губернскій городъ. Когда документъ былъ ей доставленъ — Наталья Григорьевна разомъ узнала всю муку ожиданія. Теперь уже и дѣла Надежды Сергѣевны ея не занимали. Она въ нихъ разбиралась какъ сонная, очевидно, душа не принимала въ этомъ участія. Свѣтлинъ-Донецкая считала минуту за минутою, тревожилась, что Марго ничего не пишетъ. Два раза послала ей телеграмму съ оплаченнымъ отвѣтомъ: «въ какомъ положеніи дѣла?» и раздосадовала, узнавъ, что все будетъ извѣстно только надняхъ. Она ходила по комнатамъ изъ угла въ уголъ, «слонялась», не замѣчая старыхъ горничныхъ и наступая на копошившихся вездѣ дѣтей. Невпопадъ отвѣчала теткѣ и, оставаясь одна, заломивши руки, бросалась въ кресло и, не боясь, что ее могутъ услышать другіе, восклицала: «должно бытъ, неудача!.. Вѣрно отказали — и ничего изъ этого не вышло». Ночи теперь она проводила, засыпая урывками; просыпалась — точно кто-то толкалъ ее и, широко открывъ глаза, пристально смотрѣла во тьму, будто о чемъ-то допрашиваясь у нея. Но и ночь молчала — мистическая и таинственная въ загадочномъ покоѣ. Свѣтлинъ-Донецкую охватывало холодомъ. Она напрасно куталась въ теплое одѣяло — оно давило ее, не согрѣвая. Отъ ея неприступности и сдержанности теперь не оставалось и слѣда. Она вся горѣла жаждою счастія, она чувствовала, что случилось что-то, положившее непроходимый предѣлъ между ея прошлымъ и настоящимъ. Какъ бы ни кончилось дѣло — возврата къ тому, что было, нѣтъ. Въ самомъ дурномъ исходѣ его — она не найдетъ въ душѣ силъ державшихъ ее когда-то отъ ложнаго шага. Эта, вѣчная борьба съ собой уничтожила всю ея твердость, истощила силы. Если-бы онъ пришелъ къ ней сейчасъ, если-бы онъ засталъ ее въ такія минуты, она сама бы упала въ его руки, какъ спѣлый плодъ съ дерева. Возврата къ прошлому нѣтъ, а будущее все еще въ тучахъ. Въ туманѣ ни одного просвѣта. Она не пугалась. Эта смѣлая и до недавняго времени спокойная женщина не знала страха ни передъ чѣмъ. Но ей казалось, что ея нервы — какъ туго натянутыя струны, — вотъ-вотъ оборвутся; а мука ожиданія, сомнѣнія — играютъ на нихъ безпощадно, и онѣ трепещутъ съ болью, ноютъ отъ каждаго прикосновенія этихъ невидимыхъ перстовъ, и долго потомъ дрожатъ, наполняя всю ее отраженною мукою. Въ сравненіи съ неизвѣстностью — густыми, непроглядными сумерками охватившею ее — ея безрадостное, холодное, неподвижное прошлое казалось почти счастьемъ. Она стала сама на себя не похожа, осунулась, поблѣднѣла. Тетка ея негодовала на нее. «Ты смотри — жениха испугаешь. Вся желтыми пятнами пошла — на что это похоже, Богъ съ тобою!» Но Наталья Григорьевна даже не слышала. Она точно все время боялась упустить голоса, невѣдомо изъ какой дали звучавшіе ей — ей одной… Послѣ нѣсколькихъ дней такой муки, явилось письмо отъ Льва Самойловича. По тону его — она ничего не поняла. Оно было преувеличенно нѣжное; не вѣрь она Самсонову — назвала бы его даже «виноватымъ». Точно онъ оправдывался въ чемъ-то спѣшно, наскоро, обрывками. Она только на томъ и успокоилась, что и онъ теперь волнуется, какъ и она, мѣста себѣ не находитъ и не знаетъ самъ, о чемъ пишетъ… Онъ ей сообщалъ, что поселился пока въ Glion sur Territet, въ Hôtel Righi-Vaudois, пускался въ описанія природы, обрывалъ ихъ на полусловѣ и, Богъ вѣдаетъ зачѣмъ, увѣрялъ ее въ любви, хотя она и безъ того въ ней не сомнѣвалась. Потомъ вдругъ она наткнулась на фразу: «въ Веве вѣнчаться будетъ неудобно. Получивъ телеграмму объ окончаніи процесса, я сію минуту напишу, гдѣ намъ встрѣтиться». И опять шли безсвязныя и безпорядочныя ламентаціи о томъ, какъ всякая минута ожиданія мучительна, онъ, Левъ Самойловичъ, считаетъ-де мгновенія, и если бы не разныя обстоятельства — выѣхалъ бы, не глядя ни на что, къ ней. Вдвоемъ все было бы легче… Эти «разныя обстоятельства» (она сама не понимала, почему) рѣзнули ее по сердцу. Какія у него могутъ быть разныя обстоятельства? Развѣ есть человѣкъ свободнѣе? Что ему можетъ мѣшать сдѣлать то или другое? Еще болѣе удивила ее приписка: «я долженъ былъ прогнать негодяя Приглядова. — Жалѣю, что ему довѣрялся». Что все это значило? Почему у него только теперь открылись глаза на Ивана Николаевича? Натальѣ Григорьевнѣ послѣ этого было еще тяжелѣе. Она совсѣмъ ужъ, какъ потерянная, ходила по комнатамъ маленькаго домика. Душно, точно не хватало воздуха. Что тамъ вышло?.. А что случилось нѣчто — было ясно. Такъ эта письмо не походило на другія, раннія… или и онъ совсѣмъ сбился съ толку отъ ожиданія — и нервничаетъ, какъ и она? Свѣтлинъ-Донецкая показала письмо Льва Самойловича теткѣ, но чистая и святая душа той не допускала никакихъ сомнѣній въ любимомъ человѣкѣ. «Не пойму я васъ», говорила она. Что вы другъ друга со вчерашняго дня узнали! Экія горы сдвинули — а тутъ вдругъ передъ малостью, словно дѣти, заститесь. И ничего же-жъ въ этомъ письмѣ такого нѣтъ. Одурѣлъ твой Самсоновъ отъ любви, — что пишетъ — и самъ того не знаетъ. Тоже сердце, поди, какъ овечій хвостъ дрожитъ. Я старуха — и то понимаю. А Приглядовъ? Чему-жъ удивляться! Сама ты говоришь — дрянь человѣчишко. Поссорились, можетъ быть… Я не знаю, издали-то не видно, не разсмотришь сразу…" — «Нѣтъ, тамъ что-нибудь да случилось!» упорно повторяла Наталья Григорьевна. "Именно случилось — и онъ боится написать мнѣ… Ахъ, какъ мнѣ надо бы въ эти же минуты быть съ нимъ; ему, бѣдному, тяжело одному… Слѣдовало бы выѣхать въ Веве теперь же и тамъ ожидать, что принесетъ намъ «завтра». — Къ вечеру, перечитавъ это письмо, Наталья Григорьевна опять остановилась на странной мысли: все кончено, имъ отказали — и любимый человѣкъ только письмомъ хочетъ ее подготовить къ этому страшному удару. Оттого ей не надо ѣхать въ Веве, иначе съ чего бы онъ сталъ ее удерживать отъ поѣздки? Завтра, или когда тамъ, придетъ, вѣрно, другое письмо, болѣе опредѣленное, и всѣ ея надежды рухнутъ, и она останется — хуже, чѣмъ прежде — одна въ какомъ-то безвоздушномъ просторѣ. Ни впереди, ни позади, ни по сторонамъ!.. Всю ночь она не смыкала глазъ. У нея, дѣйствительно, начиналась лихорадка… Утромъ, только что она заснула, къ ней въ двери постучали. Надежда Сергѣевна спрашивала ее оттуда: «Спишь, что ли?» — Нѣтъ, тетя… А что? — «Телеграмма тебѣ!..» — Вотъ оно… Вотъ — страшная разгадка. Свѣтлинъ-Донецкая сорвалась съ постели, кинулась къ дверямъ, забывъ, что она не одѣта, а вдали, въ дверяхъ другой комнаты, стоитъ телеграфистъ, — выхватила у Надежды Сергѣевны листокъ депеши и, не зная, что дѣлать, приложила его къ сердцу. Оно колотилось у нея съ такой силой и быстротой, что у нея кружилась голова, и ее тошнило даже. Рука, разрывавшая конвертъ, дрожала. Донецкая не могла совладать съ нимъ. — Да полно тебѣ… успокойся! убѣждала ее старуха. Наталья Григорьевна протянула къ ней телеграмму. — Вы… вы… Вы сами! только и могла проговорить она. Таранецкая, тоже взволнованная, вскрыла конвертъ, — Отъ кого, отъ него? — Нѣтъ… отвѣтила та. Подписано «Кленовская»…-- Скорѣе… Ну… ну? — Сейчасъ… Дай очки найти… Но тутъ ужъ Наталья Григорьевна выхватила телеграмму и прочла.

«Поздравляю! Сейчасъ состоялось рѣшеніе. Вы свободны. Бумаги высылаю въ Веве. Совѣтую ѣхать не медля!.. Цѣлую. Желаю отъ души долгаго счастія. Не забудьте насъ».

— Свободна… я… я свободна… Все кончено, кончено…

И, какъ подкошенная, она упала опять въ кресло, не зная, гдѣ она, что съ нею, и чувствуя только, что комната, со всѣмъ что въ ней, вертится быстробыстро и, кружась, заволакивается въ сѣрую мглу!

— Ну, вотъ видишь, изъ какой-то темноты звучалъ ей радостный и дрожащій голосъ Надежды Сергѣевны, — ну, вотъ видишь… Все и вышло помоему. И чего ты только мучилась?.. И теперь тоже — на себя не похожа…

Старушка забыла, что она первая не повѣрила благополучному исходу этого дѣла. Она принесла племянницѣ стаканъ съ холодною водой. Стекло его стучало о ея зубы — и она отодвинула воду отъ себя; не могла проглотить и капли. Что-то сжимало ей горло, что-то росло въ груди неудержимымъ порывомъ — а выхода не было, спазмы мѣшали. Хорошо, что дряхлая Марья Савишна догадалась. «По старой модѣ» взяла воды въ ротъ и прыснула ею въ лицо Натальѣ Григорьевнѣ! Та вздрогнула, Марья Савпиша повторила еще разъ… Свѣтлинъ-Донецкая повела на всѣхъ еще, повидимому, ничего не разбиравшимъ взглядомъ.

— Христосъ съ тобой! радоваться тебѣ, а не обмирать надо…

— Помолитесь, да хорошенько, вставила Марья Савигина, — угоднику; молебенъ заказать бы… Я живо слетаю къ батюшкѣ… А?..

— Да, да, — опомнилась первая тетка. — Да, да. Именно, молебенъ… Такое дѣло нельзя безъ Бога начинать…

Наталья Григорьевна, точно боясь, что вотъ-вотъ эти буквы, все еще дрожавшія передъ ея глазами, разомъ исчезнутъ — еще перечитала öeneuiy и вдругъ, въ нежданномъ порывѣ счастья, уже вся обливаясь слезами, кинулась на шею къ Надеждѣ Сергѣевнѣ…

III.

Вечеромъ поѣзда не было, утренній отошелъ ранѣе, чѣмъ Наталья Григорьевна получила телеграмму. Иначе она не стала бы ждать другого дня. Она рѣшила не придавать значенія письму Льва Самойловича. Теперь оно для нея потеряло всякій смыслъ. Загадки, которыя она почувствовала въ его безпорядочныхъ строчкахъ, лучше всего разрѣшить лично, на переписку нѣтъ времени, да и всякій лишній день теперь доставался ей слишкомъ дорого!.. Она такъ измучила Надежду Сергѣевну своимъ нетерпѣніемъ, что та сначала смѣялась надъ нею, потомъ сама разнервничались и, стараясь все обратить въ шутку, предложила племянницѣ: «Ужъ, пожалуйста, хоть экстренный поѣздъ закажи, только уѣзжай къ нему». Зато на другой день старушка искренно расплакалась. «Телеграфируй, когда будешь вѣнчаться — мы здѣсь помолимся». Хорошо, что во-время явилась какая-то больная подгородная крестьянка, и Таранецкую отвлекли ея обычныя дѣла отъ Натальи Григорьевны. Зато въ минуту отъѣзда, когда та обняла ее, — Надежда Сергѣевна почувствовала, будто у нея что-то оторвали отъ сердца.

— Мама умерла, благословите вы меня.

Таранецкая пошла къ кіоту, взяла оттуда старый фамильный образъ Спасителя — едва ли не единственное, что у нея осталось отъ прожитого состоянія, и уже серьезно сказала Натальѣ Григорьевнѣ:

— Ну, стань на колѣни.

Та послушно, какъ дѣлала это маленькою, исполнила.

— Да сохранитъ тебя Христосъ. Живите счастливо. Вы долго ждали другъ друга, съумѣйте же и любить такъ, какъ слѣдуетъ…

Голосъ ея дрогнулъ. Должно быть, свою судьбу вспомнила. Не всякому дается… Жизнь часто бываетъ жестока. А можетъ быть и Господь посылаетъ намъ испытанія…

— Не мнѣ бы «старой дѣвѣ» благословлять тебя… Да поможетъ тебѣ Пречистая. Будь же счастлива — не забудь тѣхъ, кому тяжело живется. Отъ тебя теперь больше спросится, потому что ты имѣешь возможность помочь людямъ. Вѣрьте другъ другу — гдѣ нѣтъ взаимнаго довѣрія, тамъ одна мука… адъ… А впрочемъ, что я знаю объ этомъ?.. Мнѣ вѣдь самой не пришлось!..

И, благословивъ ее образомъ, она передала его Натальѣ Григорьевнѣ.

— Мы будемъ далеко теперь другъ отъ друга — но помни, что здѣсь никогда не перестанутъ тебя любить. Прощай, голубка!

— До свиданія!.. поправила та.

— Нѣтъ. Въ наши годы вѣрнѣе говорить «прощай» — скорѣе не ошибешься.

— Пріѣду, такой же васъ найду — бодрой, здоровой, сильной.

— Ну, какъ Богъ!..

Когда поѣздъ отошелъ отъ маленькой станціи — высунувшаяся въ окно Наталья Григорьевна долго еще видѣла становившуюся меньше и меньше милую старушку — благословлявшую ее издали. Что то говорило уѣзжавшей: онѣ уже не увидятся больше; предчувствіе, или такъ — нервы шалили, только лицо ея тетки показалось ей сегодня блѣдножелтымъ и сквознымъ какъ воскъ, и въ глазахъ у нея дѣвушка отличала серьезное и строгое выраженіе, которое появляется у людей уже отмѣченныхъ смертью. «Пустяки!» успокаивала себя Наталья Григоръевна и, чтобы разсѣяться, начала рисовать себѣ часъ за часомъ, минуту за минутою, какъ они встрѣтятся, что скажетъ ей Левъ Самойловичъ, и какимъ счастьемъ будутъ полны его взгляды, лицо, слова! Какъ онъ смутится — и какъ небо ихъ голубой любви, безоблачно чистое, откроется скоро… скоро!.. Только отъѣхавъ нѣсколько станцій, она вспомнила, что сегодня не успѣла телеграфировать Льву Самойловичу. Впрочемъ, къ чему это? Черезъ три дня она будетъ тамъ… Еще лучше обрадовать его неожиданностью, да и вчера Кленовская вѣрно послала ему депешу обо всемъ.

Снѣга, снѣга и снѣга… Надъ ихъ однообразнымъ саваномъ сѣрый туманъ, въ сѣромъ туманѣ едва намѣчены жалкія глухія деревни за приземистыми чахлыми ветлами. Неоживленно и скудно смотрѣли города, сиротливо затерявшіеся посреди безжизненныхъ пустырей. Она, счастливая женщина, ужъ успокоившаяся отъ волненій и вся полная ожиданіемъ, не глядѣла на нихъ. А если и глядѣла — ничего не видѣла. «Какъ онъ обрадуется, какъ обрадуется», думала она… Станціи мѣнялись станціями, города — городами. Въ одномъ молодая парочка сѣла въ вагонъ къ Натальѣ Григорьевнѣ и въ слѣпотѣ своего эгоизма даже не замѣтила, сколько радости отразилось въ лицѣ этой красивой и высокой блондинки, слѣдившей за ними изъ угла. "И съ нимъ я тоже уѣду куда нибудь… далеко, далеко — туда, на тотъ блаженный сказочный островъ, о которомъ мы мечтали вдвоемъ у синихъ волнъ безсоннаго океана, на его скалахъ, надъ черными безднами, гдѣ кишмя-кишѣло столько жизни… Сказочный островъ! Какъ скоро — эта мечта, казавшаяся такою несбыточною — сдѣлалась дѣйствительностью. Неужели тѣ золотыя недвижныя воды ея чуднаго сна ждутъ ее, и лодка вся въ яркихъ цвѣтахъ стоитъ у берега и неродившіеся звуки въ благоуханномъ воздухѣ замерли въ предчувствіи сладкой минуты своего воплощенія… Какъ хорошо, какъ хорошо! Она случайно уловила поцѣлуй двухъ «молодыхъ». Они думали, вѣрно она заснула — и не замѣтили, что ея вѣки только полусмежились. Наталья Григорьевна вспыхнула… Неужели и онъ ее осмѣлится такъ поцѣловать въ вагонѣ, при свѣтѣ дня. Нѣтъ, нѣтъ… Счастье должно быть цѣломудренно, какъ и горе. Нельзя ихъ выносить въ толпу… Ихъ надо чувствовать, а не видѣть… Черезъ нѣсколько часовъ новобрачные вышли. Стемнѣло… Она закрыла глаза. Ей хотѣлось забыться — но ея грезы были такъ волшебны и очаровательны, что она скоро не жалѣла ужъ о томъ, что дремота бѣжитъ отъ нея. Шумъ поѣзда казался грохотомъ моря, разбивавшагося объ утесы, она отличала даже глухіе стоны волнъ, бѣжавшихъ умирать въ черные, глубокіе гроты… Онъ около нея… Она почти чувствуетъ, какъ его рука обвиваетъ ее… Но теперь она уже не говоритъ ему: — нельзя! Она знаетъ, что имъ нечего бояться. Въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ никого, кто бы помѣшалъ имъ любить другъ друга, кого бы они могли стыдиться. То счастье, о которомъ она мечтала: честное, чистое, прекрасное, счастье голубого дня, голубого неба, голубой любви! Она вышла въ таможню за Подволочискомъ. Чужая молвь окружила ее. Днемъ она увидѣла — иную страну, иной народъ. Засыпанныя снѣгами горы мерещились вдали, синія тѣни мягко ложились на нихъ. Подъ Вѣною она заснула и проснулась только тогда, когда безчисленные огни города засверкали кругомъ, шумною волной оживленіе и суета ворвались къ ней, подняли ее и вынесли на людныя платформы, въ кипѣвшій толпою дебаркадеръ. Она собрала вещи и переѣхала въ другой вокзалъ — и радовалась, что ей не пришлось ждать. Поѣздъ на Тироль и Цюрихъ, а значитъ и на Женевское озеро — только что отходилъ. Она не видѣла, кто ей помогъ вскочить въ вагонъ, какъ за нею захлопнули дверцу. Теперь скоро-скоро… Завтра… только одинъ день еще — и они будутъ вмѣстѣ. Она вспомнила опять, что все-таки не послала ему вѣсточки. Ей стало неловко. «Но когда же!» оправдывалась Наталья Григорьевна сама передъ собой. «Вѣдь и въ Вѣнѣ поѣздъ не ждалъ… Пусть уже будетъ такъ, какъ вышло…»

Ночь была лунная. Черезъ нѣсколько часовъ — поднялись новыя бѣлыя горы, казавшіяся серебряными, и только скалы чернѣе агата взрѣзывали эту свѣтлую пелену… Потомъ снѣга посѣрѣли. Сползли и остались на однѣхъ вершинахъ. Черными падями — намѣтились бездны, но мимо нихъ поѣздъ пролеталъ съ бѣшеною быстротою, отбросивъ назадъ черное искрившееся знамя… Тяжело дыша огнемъ, взбѣгалъ онъ на мосты, исчезалъ въ тунеляхъ и снова вылеталъ на лунный свѣтъ, отважно выносился на карнизы, подъ которыми глухо шумѣли спрятавшіяся далеко воды… Тутъ зима уже сознавала свое безсиліе. Ей не было доступа въ долины, и подъ мѣсяцемъ онѣ казались очаровательными въ серебряномъ кольцѣ ледяныхъ вершинъ… Кое-гдѣ гремѣли водопады… Сказочный край счастья приближался, заранѣе чаруя Наталью Григорьевну первыми строфами дивной поэмы… Убаюканная ими, она заснула, наконецъ, но утро, вставшее въ чудномъ великолѣпіи надъ заколдованною землею, разбудило ее. Оно обступило ея поѣздъ сіявшими ярко вѣнцами снѣговыхъ горъ, улыбками голубыхъ озеръ, суровымъ привѣтомъ свѣжаго холоднаго вѣтра, стражею недоступныхъ скалъ и вдругъ… вѣчною зеленью полей, передъ которыми въ смущеніи отступила сѣверная зима! Она не смѣла захолодить идиллическихъ долинъ тихой Швейцаріи. Неужели скоро? думала Наталья Григорьевна и пристально всматривалась впередъ, точно насквозь черезъ горы она могла угадать черты любимаго человѣка и не ждавшаго ее въ своемъ убѣжищѣ надъ Женевскимъ озеромъ… Неужели скоро! И точно въ отвѣтъ ей — однѣ за другими картины этой несравненной природы мѣнялись по сторонамъ. Бирюзовыя озера бѣжали мимо, съ крошечными городками, разъ навсегда заглядѣвшимися въ ихъ прозрачныя глубины. Ледяные глетчеры ярко горѣли отраженнымъ свѣтомъ надъ ними, длинными голубыми мантіями, точно расшитыми серебромъ, падали скаты горы со снѣговыми прослоинами, лежавшими въ ихъ ущельяхъ. Иной разъ въ черныхъ трещинахъ шумѣли и бѣсились рѣченки въ вѣчной борьбѣ съ скалами, перегородившими имъ путь. Онѣ то бѣжали направо и пыжились и пѣнились рядомъ съ желѣзною дорогой, то откидывались влѣво и тамъ вдругъ уносились въ тихую и свѣтлую долину, чтобы, сдѣлавъ по ней капризный извивъ, вернуться опять и зашумѣть, и загремѣть рядомъ съ быстро-быстро мчавшимися вагонами. Потоки, родившіеся въ горахъ, веселые и кипучіе, неслись — въ перегонку съ желѣзной дорогой. Кто кого?.. И потомъ, когда, имъ надоѣдало это, — они отставали, разливались въ спокойное, полное свѣтлыхъ грезъ озеро и замирали въ котловинѣ, тѣсно обнятыя сильными и могучими руками — скалистыхъ горныхъ хребтовъ. Близко-близко падали съ утесовъ каскады, точно въ бѣломъ облакѣ сверху стремились въ непроглядныя бездны грозные духи… И — опять тишина, опять улыбка — голубая улыбка большого спокойнаго плеса… Фирвальштедтское, Тунское озера — уже остались позади… На гребни всползали деревеньки, будто для того, чтобы посмотрѣть, кто это окутанный дымомъ и паромъ быстро уносится черною змѣею вагоновъ. Чье это лицо глядятъ и не наглядятся въ ихъ окна на вѣчную красоту природы… Тѣснѣе сдвигались горы, глубже въ норы уходили озера, выше и грознѣе скучивались голыя скалы. Бернскіе Альпы точно на минуту пріостановились, чтобы собраться съ силою — двинуться и раздавить все передъ собою… Но и тѣ остались позади…

На одной изъ станцій — только что Наталья Григорьевна выглянула въ окно — и откинуться не успѣла, замѣтивъ Ивана Николаевича Приглядова, какъ тотъ уже высоко поднялъ надъ головою шляпу и по своему обыкновенію, прищуривъ глаза и сдѣлавъ умильное лицо, понесся къ ней на встрѣчу.

— Матушка… королевишна вы моя брульянтовая — васъ ли я вижу!

Какъ Натальѣ Григорьевнѣ ни было это непріятно, она должна была протянуть ему руку.

— Далеко ли?..

— Такъ… Она хотѣла, было, уклониться отъ отвѣта, но ее вдругъ точно въ голову ударило. — На Женевское озеро… Въ Гліонъ! подчеркнула она.

Глаза Ивана Николаевича совсѣмъ ушли внутрь, — только и можно было на этомъ лицѣ различить вѣки безъ рѣсницъ.

— Въ Гліонъ… мурлыкалъ онъ. — Хорошая сторонка! Очень хорошая. Рай земной!.. И даже съ Адамомъ и Евой! — И онъ вдругъ засмѣялся, окинулъ Наталью Григорьевну почти враждебнымъ взглядомъ и, уже не стѣсняясь, поставилъ ей вопросъ прямо: — Къ Льву Самойловичу?..

— Да? покраснѣла она. — Именно… къ нему.

— Счастливецъ!.. Ахъ, кабы мнѣ десятка три съ плечъ долой!.. Этакую цацу да упустить… То-есть я бы, кажется, за васъ зубами… Да нѣтъ ихъ, — всѣ на сладкихъ кусочкахъ проѣлъ… А вставнымито не ухватишься!.. Можно, можно позавидовать!.. И та къ нему, и эта… И обѣ — какъ свѣчки горятъ…

— О чемъ вы это?.. — не поняла ничего Наталья Григорьевна.

— Цыцъ! и онъ ударилъ себя ладонью по рту. — То-есть горе мое — языкъ мой. Сколько я изъ-за него, подлеца, «давальцевъ» потерялъ. Давно бы мнѣ въ собственныхъ каретахъ разъѣзжать — если бы не онъ… Люблю правду… Что дѣлать… Такъ, значитъ, можно васъ поздравить: однѣ цѣпи разорваны, и вы теперь спѣшите надѣть на себя другія?.. Владиміръ Петровичъ — адью! Въ безвоздушное пространство шваркнули! Туда ему, дураку, и дорога. Теперь онъ, какъ Марій на развалинахъ Карѳагена… Ловко это Маргарита Францовна справила! Въ лучшемъ видѣ. Чистая работа. Поди — въ здоровую деньгу обошлось? Вы, матушка, не хмурьте ваши бархатныя бровки. Меня во всѣ эти «тайны мадридскаго двора» никто иной посвятилъ, какъ Левъ Самойловичъ. Онъ вѣдь меня и сюда везъ съ спеціальною цѣлью — участвовать въ торжествѣ любви…

— И потомъ прогналъ? — грубо вырвалось у Натальи Григорьевны. Она уже не могла болѣе переносить надоѣвшаго ей художника.

— Что дѣлать… Только вѣдь и волку-то, бываетъ это, — отливаются овечьи слезки. И самъ онъ не ждалъ, какой изъ-за этого камуфлетъ вышелъ. Не хотѣлъ со мною въ мирѣ — теперь вертись, враже, якъ панъ каже… Такой у него «dance macabre» идетъ. Увидите — удивитесь. Совсѣмъ онъ въ растрепанныхъ чувствахъ обрѣтается, нашъ Левъ Самойловичъ. И васъ боится, и съ другой стороны ему… Молчу, молчу…

— Я не понимаю васъ…

— И понимать-то вамъ моего свинскаго языка незачѣмъ…

Онъ пріостановился, пытливо взглянувъ на Наталью Григорьевну. Замѣтно было, что ему сейчасъ пришла какая-то мысль.

— Вотъ что… давайте въ серьезъ… Хотите?..

— Что въ серьезъ?

— Вы одни сидите, да?

— Одна.

— Ну вотъ, до Лозанны сяду я сюда, и устроимъ съ вами, какъ говорилъ мой знакомый дьяконъ (образованный человѣкъ) — тете-а-тете. Такъ согласны тете-а-тете?.. Да?..

И, не ожидая отвѣта, онъ на своихъ коротенькихъ ножкахъ перекатился къ ней въ купэ и сѣлъ напротивъ. Она вопросительно посмотрѣла на него…

— Желаете начать конфиденціальную бесѣду?.. Только сначала вотъ что. Какъ по-вашему, Иванъ Николаевичъ Приглядовъ подлецъ или не подлецъ?

— То-есть… я… право…

— Подлецъ, значитъ?.. Превосходно! Совершенно правильно изволили заключить. Именно — подлецъ собственной души! А посему — я прямо буду. Очень мнѣ это удобно — лестное мнѣніе. По крайности у меня руки развязаны. Настоящимъ языкомъ могу я съ вами. Желаете, чтобы рука руку мыла? Я — вамъ, вы — мнѣ?.. Положимъ, съ подлецомъ благородной дамѣ, совлекшей съ себя узы и пріуготовляющейся къ новымъ, не совсѣмъ благовидно союзы оборонительные и наступательные заключать… Но вы о томъ подумайте, madame, что вѣдь и всѣ люди подлецы. Исключеній нѣтъ. Если таковые и есть — ищите ихъ въ сумасшедшихъ домахъ. Только одни подлецы — какъ, напримѣръ, Приглядовъ — самочувственные, въ твердой памяти и здравомъ умѣ, а другіе себя истуканами благородства воображаютъ… И потомъ у каждаго человѣка два бока — однобокихъ-то нѣтъ. Это вѣдь если Горбунову вѣрить, такъ у лѣшихъ одна ноздря, и больше ничего… Такъ и мы, подлецы, откровеннаго направленія, съ одного боку-то на насъ наплевать, да за хвостъ на солнце, а съ другого — вдругъ у насъ совѣсть оказывается… А?.. Вы какъ думаете? Я это правильно?..

— Не понимаю, къ чему вы ведете…

— У меня своя линія, не безпокойтесь. Я съ вами только иносказательно. Желаете билетъ съ меня? — вдругъ обернулся онъ къ остановившемуся передъ нимъ кондуктору. — А билета-то я не взялъ. Нихтсъ билетенъ. Форштеенъ-зи?.. Ихъ хабе нихтъ… Ихъ хабе гехабтъ хабенъ!.. Нечего сказать, музыкальный языкъ!.. Деньги — воленъ зи?.. Со штрафомъ? Правильно… Бери, твое счастье… Вотъ и я такъ, Наталья Григорьевна, желаю съ нашего Еруслана Лазаревича двойные со штрафомъ за безчестіе… Ну, мейнъ-хэръ, получилъ свое удовольствіе — десять франковъ слупилъ съ меня и убирайся, не мозоль глаза и не нарушай нашего тете-а-тете?.. Понимаешь…

Кондукторъ удивленно повелъ на него глазами, оторвалъ отъ книжки какую-то квитанцію, отдалъ ему и ушелъ.

— Исправная шельма. Ограбилъ православнаго христіанина и сейчасъ ему фитанецъ въ ручку. Не въ свою-де пользу граблю, а по дѣламъ службы. И такъ, Наталья Григорьевна… вотъ что: дозвольте мнѣ васъ Александрой Македонской звать?..

— Что вы шута строите, Иванъ Николаевичъ!

— Не сердитесь, значитъ? Поцѣловалъ бы я васъ въ ручку, да губы у меня слюнявыя. Боюсь, вы отвращеніе выразите, а я гордъ и обидчивъ… Когда-то и мы были… подъ нозѣ покорители. Такіе бутоны срывали!.. Впрочемъ, не о томъ. И такъ, Александра Македонская вы моя, — желаю я съ вашего Еруслана Лазаревича процентъ получить. У него деньги бѣшеныя вѣдь… Вытащилъ онъ меня за жабры изъ Питера, а здѣсь вслѣдствіе непредвидѣннаго камуфлета одной парижской персоны, озлился и швырнулъ, какъ щенка… Слѣдуетъ мнѣ поэтому штрафъ за безчестіе съ него. Такъ вотъ угодно вамъ помочь мнѣ въ этомъ?

— Нѣтъ, не угодно! — брезгливо поморщилась она. — Я въ разсчеты Льва Самойловича…

— Не входите? Благородно! Только вѣдомо ли вамъ, сударыня, что безъ подлеца Приглядова вамъ никакъ въ законный бракъ съ Ерусланомъ Лазаревичемъ не вступить?

— Иванъ Николаевичъ!..

— Погодите блѣднѣть. Разсердиться вы всегда успѣете и обругать меня можете, когда вамъ будетъ угодно… Вѣдь не безъизвѣстно вамъ, что у Самсона у вашего шея такъ устроена, чтобы на ней кто-нибудь сидѣлъ и ноги свѣсилъ? Такъ вотъ и въ настоящую минуту на этой шеѣ…

— Послушайте, уже не могла удержаться Наталья Григорьевна. — Прекратимте разговоръ. Между мною и моимъ женихомъ никто не имѣетъ права вмѣшиваться… Тѣмъ менѣе вы!.. Я даже вамъ должна сказать — если бы я когда-нибудь и позволила вступаться въ денежныя дѣла мужа, я бы его удержала отъ такихъ тратъ. Слишкомъ много на свѣтѣ настоящей нужды и горя, чтобы…

— Не продолжайте, понимаю. Это вѣдь клише-съ… Вотъ что, вопросъ ребромъ вамъ: угодно вамъ уплатить мнѣ (на слово-съ, безъ документа вѣрю) пятьдесятъ тысячъ? Угодно — будете черезъ три дня женою Льва Самойловича. Я съумѣю удалить отъ него нѣкое особое обстоятельство, и даже открою вамъ оное. Если не угодно: — помните (хотите, перекрещусь — ахъ, образа-то здѣсь нѣтъ), никогда не быть вамъ госпожей Самсоновой…

— Довольно, Иванъ Николаевичъ. Оставимъ это…

— Не угодно, значитъ! Ну что-жъ… Будемъ вѣрны первой любви, которая тоже меня надуваетъ, да съ нея я зато въ свое время натурой получилъ… Давай Богъ вамъ… нашему теленку да волка съѣсть… Можетъ быть чудо и случится… Пришлите тогда хоть карточку съ приглашеніемъ на свадьбу. Я этотъ билетикъ въ плюшевую рамку и на стѣну… Вотъ-де какъ ты былъ глупъ, Приглядовъ. Вообразилъ, что безъ тебя ничего нельзя устроить… Да!.. Пропали, значитъ, мои десять франковъ за билетъ. Одна желѣзная дорога въ выигрышѣ отъ всего этого пассажа осталась!

Онъ уже не притворялся и глядѣлъ на Наталью Григорьевну съ плохо скрытою враждою. Она смотрѣла въ окно — хотя ничего тамъ и не видѣла! Ей не хотѣлось только встрѣчаться глазами съ Иваномъ Николаевичемъ. Онъ былъ ей до-нельзя противенъ въ эту минуту… Поѣздъ подходилъ къ станціи. Приглядовъ понялъ ея настроеніе и поднялся.

— И такъ, до скораго свиданія-съ… Ухожу въ другой компартиментъ, чтобы не мѣшать вамъ предаваться сладостнымъ мечтаніямъ… Тутъ я лишній! Оставайтесь при вашемъ благородствѣ.

Въ дверяхъ онъ еще остановился.

— Вотъ что-съ. До Лозанны — часъ. Подумайте. Ой, не теряйте такого союзника, какъ я… Вѣдь ужъ я не такъ плохъ… Мой пріятель — нѣмецъ онъ — говоритъ «не такой страшный шортъ, какъ его малютка». И я ужъ не столь противенъ.

— Мнѣ нечего думать, Иванъ Николаевичъ.

— Значитъ, война!.. Берегитесь, Наталья Григорьевна. Вы сами не ожидаете, что найдете… и, хмурясь, онъ вышелъ вонъ.

IV.

Все въ голубыхъ горахъ Женевское озеро тонуло подъ яркимъ свѣтомъ. Dent du Midi только что сбросилъ туманы и тучи, возносясь къ небесамъ причудливымъ серебрянымъ гребнемъ. Утесы другихъ вершинъ воздушными массами плыли надъ темными безлистными лѣсами. Снѣга лежали на высотахъ и склонахъ, синія тѣни покоились на ихъ бѣлой парчѣ. Воды Лемана, зеленовато-молочныя, отливали въ складкахъ, нѣжнѣйшею бирюзою. Широкая долина Роны съ городками, рощами и садами млѣла подъ щедрыми лучами солнца. Тутъ уже вѣяло раннею весною. Красиво вдвинувшійся въ спокойное озеро, весь цѣльный и художественный Шильонскій замокъ далеко внизу невольно приковывалъ къ себѣ самые равнодушные взгляды. Міръ, съ его тревогами и волненіями, отошелъ далеко-далеко. Надъ этимъ благословеннымъ уголкомъ Швейцаріи царило благоволящее вѣяніе вѣчнаго покоя. Даже ужасы прошлаго казались здѣсь только трагическою строкой, случайно попавшей въ убаюкивающую слухъ идилію. Когда поѣздъ остановился въ Террите и Наталья Григорьевна вышла изъ вагона — ее отовсюду обняло ласковое и кроткое дыханіе природы, полной цѣломудрія и чистоты. Вѣчная зелень въ «Hôtel des Alpes» такъ ясно и хорошо улыбалась ей издали, что всѣ сомнѣнія, возбужденныя недавнею бесѣдой съ Приглядовымъ, ушли, не оставивъ за собою и слѣда. Она спросила комнату. Ей отвели окнами на озеро. Отсюда все кругомъ исчезало въ лазурномъ царствѣ. Остальныя краски сливались съ этимъ преобладающимъ, радостнымъ, побѣдоноснымъ голубымъ свѣтомъ, заполонявшимъ, кутавшимъ и насквозь проникавшимъ и озеро, и горы, и скалы. Небо было такъ благоговѣйно, такъ прекрасно, что становилось дикою самая мысль о скорби. Тутъ можно было умереть — и мраморные кресты сосѣдняго кладбища говорили о смерти, — но не страдать, не волноваться, не плакать!.. Наталья Григорьевна долго смотрѣла въ даль, въ горы Савойскаго берега, громадныя, скомканныя, легкія, легкія до того, что, не смотря на высоту, онѣ казались почти прозрачными… Ей вдругъ стало и хорошо, и легко. Отсюда для нея начиналась новая жизнь, и точно на рубежѣ ея высились позади величавыя царственныя Альпы. Новая жизнь!.. «Голубая» любовь, о которой столько разъ они писали другъ другу… Она вся утонетъ въ свѣтѣ, и всѣхъ, кого узнаетъ Наталья Григорьевна, согрѣетъ и воскреситъ… Вонъ, подъ ея окнами, прошелъ Приглядовъ — не остался въ Лозаннѣ! — увидѣлъ ее и еще выше вздернулъ на лобъ шляпу… Хамъ! Даже не поклонился. Только на лицѣ его показалась злая и насмѣшливая улыбка. Но въ эту минуту Натальѣ Григорьевнѣ только жаль было его, съ его вѣчной гоньбой за мѣднымъ грошомъ, съ низменными инстинктами!.. Иванъ Николаевичъ повернулъ въ телеграфное бюро и черезъ нѣсколько минутъ вышелъ оттуда, уже не стѣсняясь и насмѣшливо глядя прямо въ глаза не уходившей отъ окна женщинѣ. Только отойдя шаговъ на сто, онъ вдругъ повернулся и отвѣсилъ ей «нижайшій» поклонъ, на который она теперь не отвѣтила.

Лодочка, раскинувъ два крыла — бѣлыя, чистыя, вправо и влѣво, плыла по озеру… именно «по лону водъ». Казалось, что ей, бездушной, — сознательное наслажденіе скользить, оставляя серебряный слѣдъ на немъ. Пароходъ отъ Савойскаго берега шелъ сюда, и тонкая полоска дыма тянулась за нимъ. Облако всползло на скалу. Дальше двинулось было, — да, вѣрно жаль ему стало оставлять эту благодать, или лѣнь охватила — оно и прижалось къ лиловатому камню. Замерло и блещетъ, и отливается перламутромъ подъ солнцемъ… Минуты шли за минутами. Коляска проѣхала съ крашеною француженкой въ такой шляпѣ, которая какъ будто только что служила крышею швейцарскому шалэ. Англичанинъ въ нелѣпомъ мѣшкѣ прошелъ мимо, припадая на ноги; мальчишка пронесъ букетъ съ цвѣтами; толстая, затянутая въ корсетъ нѣмка, точно сидящая верхомъ на собственномъ животѣ, проковыляла въ подъѣздъ отеля, откуда въ chaise-long вывезли подъ солнце больного съ блѣднымъ, безкровнымъ, апатичнымъ лицомъ, которое при этомъ яркомъ свѣтѣ казалось еще мертвѣе… «Что же это я!» вспомнила наконецъ Наталья Григорьевна и позвонила:

— Можно ли отправить телеграмму въ Glion?

— О, да…

— Такъ, пожалуйста, дайте мнѣ бумаги и чернила.

— Не лучше ли послать вамъ кого-нибудь туда.

— Развѣ это скорѣе?

— Всего десять минутъ отъ насъ. Въ Glion идетъ фуникулярная дорога. Вамъ какой отель нуженъ?

— Righi-Vaudois.

— Это у самой станціи.

"Еще лучше — сообразила Наталья Григорьевна. Телеграмма была бы слишкомъ суха и незначуща… Она присѣла къ столу и написала всего одну строчку: «Я здѣсь, милый, и вся измучена ожиданіемъ… Жду тебя!» Запечатала и отдала лакею…

— Вѣрно сейчасъ вы и отвѣтъ получите…

И онъ вышелъ.

Наталья Григорьевна опять осталась — лицомъ къ лицу съ чаровавшимъ ее Женевскимъ озеромъ. Пароходъ, который она видѣла издали, теперь уже подходилъ къ Террите. Его верхняя палуба была занята нарядными путешественниками. Часть ихъ сошла внизъ на пристань и торопливо потянулась къ гостинницѣ. Пыхтя и свистя, онъ (она даже различила его названіе «La Suisse») отвалилъ прочь и быстро двинулся къ Монтре, щеголеватыя виллы и отели котораго точно повернулись лицомъ къ солнцу и загорѣлись своими окнами, кровлями. Русскій говоръ снизу, Наталья Григорьевна нагнулась и разсмотрѣла растрепанную даму съ невозможною шляпой, съѣхавшей на бекрень, и подоткнутымъ подоломъ, изъ-подъ котораго видна была грязная кружевная юбка. Съ нею старикъ.

— Ну, матушка, и безъ цвѣтовъ обойдешься. Къ лицу ли тебѣ они? Цвѣты-то, вѣдь, кусаются, донеслось вверхъ…-- За цвѣты-то, знаешь, какія деньги дерутъ?

— Съ тобой, дуракомъ, ничего къ лицу не будетъ. Этакая кикимора!

— Да и тебѣ, вѣдь, сорокъ-пять лѣтъ!

— Кричи больше! Ты бы еще въ газетахъ объ этомъ объявилъ… Каждому столько лѣтъ, сколько онъ самъ чувствуетъ…

И опять все тихо и пустынно, только блещетъ и искрится озеро.

Однако, сколько уже времени прошло?.. Наталья Григорьевна взглянула на часы и вспомнила, что съ дороги она еще не приводила себя въ порядокъ. А вѣдь онъ можетъ сейчасъ же пріѣхать, и, навѣрное, такъ и будетъ, и ее застанетъ въ дорожномъ костюмѣ, въ пыли, въ грязи. Она приказала, если ее спросятъ, — провести въ гостиную, а сама пошла въ спальню къ туалетному столу. Черезъ часъ она была готова, и у нея сердце дрогнуло, когда къ ней въ. двери тихонько постучали. «Онъ! Лева, милый!» Она бросилась туда, — но тамъ стоялъ комиссіонеръ изъ отеля.

— Madame изволили посылать въ Glion, въ Hôtel Vaudois…

— Да… да… Вы ѣздили?

— Я… Отдалъ письмо. Сказали «хорошо!»

— Какъ хорошо? шатнуло ее въ сторону. — Онъ сейчасъ, вѣрно, ѣдетъ сюда.

— «Онъ?..» — удивился комиссіонеръ. — Я видѣлъ даму, которая у меня взяла письмо… Взяла — вышла черезъ минуту и сказала «хорошо».

— Какую даму?

— Я не знаю, какая… Она взяла письмо… Я сказалъ къ monsieur Самсонову…

«Вѣрно, горничная или хозяйка отеля, сообразила Наталья Григорьевна. — Кому же больше?.. Онъ сейчасъ пріѣдетъ. Она, разумѣется, передала ему. Или его не было — ушелъ куда-нибудь гулять и не ждетъ меня, дорогой, хорошій, милый… Надо мнѣ быть дома и ждать. Онъ будетъ въ отчаяніи, если не застанетъ, я вѣдь въ долгу у него. Сколько онъ изъ-за меня мучился, страдалъ, чудный мой Лева!» Ей страстно захотѣлось, чтобы онъ сейчасъ, сію минуту былъ около. Какъ бы она кинулась къ нему, и не ждала бы его поцѣлуя, сама бы припала къ любимому человѣку… Теперь вѣдь ужъ все равно. Черезъ нѣсколько дней будутъ получены документы, онъ все устроитъ тутъ, или въ Женевѣ и имъ безъ отстрочекъ можно будетъ обвѣнчаться. Они здѣсь не останутся. Еще дальше куда-нибудь — найдутъ уголокъ пустыннѣе, гдѣ бы не встрѣчаться съ Приглядовымъ, и вообще никого-никого не видѣть. Имъ обоимъ на первыхъ порахъ ничего не нужно. Можно взять у жизни хоть одинъ такой праздникъ… Еще бы!.. А тамъ начнется настоящее дѣло. Вдвоемъ рука-объ-руку имъ всякая трудная задача легка. Она съумѣетъ такъ направить мужа, чтобы его не только всѣ уважали, но чтобы его любили, благословляли. Она будетъ гордиться имъ, всему міру докажетъ, что нѣтъ никого на свѣтѣ выше ея избранника и для того, чтобы обладать имъ, стоило одолѣть и не такія препятствія. Но пока — вонъ отсюда въ глушь… въ даль… Въ Пиринеи, что ли. Тамъ вѣдь есть захолустья… Къ сказочному, видѣнному ею во снѣ, острову. Она сѣла въ кресло и зажмурилась. Какъ непростительно медленно идетъ время. Эти часы точно въ ея сердцѣ отдаются каждымъ движеніемъ стрѣлокъ. Нервы ея тянутся съ болью за ними. Теперь-бы ему сидѣть тутъ, около, вмѣстѣ съ ней… Заснуть и проснуться, когда онъ будетъ ужъ въ ея комнатѣ!. Она вѣдь мало спала на желѣзной дорогѣ! Измучилась. Онъ самъ удивится, когда увидитъ ее такою блѣдною.

Тишина кругомъ, точно все умерло, и она одна здѣсь… Она одна.

Сколько времени прошло — она сама себѣ не давала отчета — часа, два, три!. Только подойдя къ окну, она изумилась — до какой степени измѣнилось все. По ту сторону Лемана изъ-за Монблана наплыли на небо грузныя, сѣрыя тучи. Вершины горъ утонули въ нихъ. Ослизлою марью затянуло скалы, точно между ними и Натальей Григорьевной опустили непроницаемую завѣсу. Dent du Midi не видно. Вершины французскаго берега тоже мало-по-малу пропадаютъ, вотъ и совсѣмъ отошли, ни слѣда отъ нихъ. Какъ будто тамъ, на ихъ мѣстѣ былъ миражъ. Разсѣялся — и нѣтъ ничего. Шильонскій замокъ потускнулъ. Всѣ краски полиняли, сплылись въ грязныя пятна. Тучи съ ближайшихъ высотъ этой стороны все ниже спускаются къ Террите. Изо мглы на озерѣ вынырнула лодочка и опять пропала въ ней… Только его воды не теряютъ своего изумительнаго молочно-зеленоватаго цвѣта. Онъ еще гуще даже. Гдѣ-то загремѣло — стороной гроза идетъ, должно быть. Да! — Вотъ и молнія ударила въ туманѣ, зловѣщая, мелькнувшая смутнымъ огнистымъ пятномъ… Однако, что же это нѣтъ его? Она позвонила опять.

— Никого не было у меня?

— Никого.

— Сверху, изъ Glion, не присылали?

— Нѣтъ.

— Вы говорите, что туда недалеко?

— Десять минутъ всего. Вамъ лучше всего подняться.

Она отослала лакея. Прошлась. Неужели онъ уѣхалъ? Что все это значитъ? Ей пришли на память слова Приглядова, странное послѣднее письмо Льва Самойловича. Сердце у нея захолонуло отъ предчувствія близкой бѣды. Разумѣется, давно надо было съѣздитъ туда самой и узнать все. Если онъ на время уѣхалъ — тамъ остался адресъ. Какъ глупо вышло. Нужно было сначала снестись телеграммами! Можетъ быть она совершенно напрасно пріѣхала сюда. Не слѣдовало вовсе дѣлать этого! Впрочемъ, вѣдь не поправишь! Какъ есть, пусть такъ и будетъ. Вѣдь главнаго препятствія къ ихъ счастію нѣтъ. А остальное — пустяки. Разумѣется, она должна была сама поѣхать въ Glion. Глупые лакеи навѣрное путаютъ…

Она надѣла пальто, взяла дождевой зонтикъ.

До станціи фуникулярной желѣзной дороги было два шага. Маленькій вагончикъ точно ддалъ, чтобы Наталья Григорьевна сѣла. Зубчатая рельсовая нитка круто тянулась вверхъ и тамъ тонула въ туманѣ, будто въ понебесьи. По ней двинулся вагонъ. Кромѣ Донецкой никого. Стуча, вздрагивая и слегка покачиваясь, онъ быстро всползалъ по отвѣсамъ скалы. Террите, Женевское озеро, Шильонъ — все, что порою освобождалось изъ-подъ тумана, проваливалось въ бездну. Утесы росли по мѣрѣ того, какъ дѣвушка подымалась. Черезъ нѣсколько минутъ съ вагончикомъ поровнялся другой, спускавшійся сверху. Наталья Григорьевна мелькомъ увидѣла опять Приглядова. Ей было суждено встрѣчаться съ нимъ. И надоѣло ей это жирное, потное, лукавое лицо! Что его носило туда? Иванъ Николаевичъ улыбнулся ей и преувеличенно высоко поднялъ шляпу, обнаруживъ во всемъ великолѣпіи свою лысину… Вагоны разъѣхались, дѣвушка вновь была въ сѣромъ царствѣ мглы. Очевидно, гліонъ весь тонулъ въ тучахъ.

Вагончикъ, рѣзко вздрогнувъ, остановился.

Она вышла.

— Гдѣ Hôtel Righi-Vaud ois?

— Vous y êtes, madame!

Изъ тумана мерещилось большое зданіе, поникшая, мокрая зелень великолѣпнаго сада, не облетающая зимой. Жалко было видѣть цвѣты въ этомъ маревѣ. Они опустили головки, блекли, умирали…

— Кого вамъ угодно?

— M-r Самсонова.

— Въ шалэ — около… Вонъ тамъ.

Во мглѣ, за отелемъ, намѣнивалось другое зданіе.

— А самъ Самсоновъ дома?

— Д-а… Они все время здѣсь.

— И никуда не уѣзжалъ сегодня?

— Нѣтъ!

Она удивленно повела глазами на portier… Тотъ счелъ это за вопросъ.

— Я это знаю… Утромъ пили чай на террасѣ, потомъ завтракали въ столовой отеля. Теперь они у себя.

— Ничего не понимаю! — вслухъ вырвалось у нея по-русски.

Въ окнахъ были опущены занавѣси, должно быть, Льву Самойловичу надоѣло видѣть эту мглу кругомъ.

Наталья Григорьевна быстро прошла туда.

Въ подъѣздѣ шалэ никого не было. Но портье объяснилъ, что первая дверь направо ведетъ къ «monsieur le prince»…

Она постучалась. Тишина. Вѣрно ее не слышатъ.

Наталья Григорьевна вошла… Пустая комната… Вдали голоса. Она слышитъ Льва Самойловича. Это онъ говоритъ… Съ кѣмъ?.. Она тихо двинулась туда. Стала въ дверяхъ. Что это, Господи! Грезится ей или нѣтъ?.. Кто это?.. Левъ Самойловичъ въ креслѣ. На колѣняхъ у него красивая женщина и разсказываетъ ему что-то, обнявъ его шею полною, нѣжною, мягкою рукою. Донецкая приросла къ мѣсту, ее будто въ грудь ударило, сердце бьется съ страшною силой. Хотѣла бы крикнуть и не можетъ. Голову кружитъ. Та наклонилась, поцѣловала его въ губы. Откинулась — отвернулась къ дверямъ — замѣтила въ нихъ гостью, но нисколько не удивилась, только повыше приподняла брови. Опять поцѣловала Самсонова и засмѣялась.

— Лева! Я тебѣ сюрпризъ готовлю. Не оборачивайся!

Онъ сидѣлъ спиною къ дверямъ.

— Зачѣмъ? — засмѣялся онъ.

— Такъ… Я хочу… Вѣдь ты любишь меня, да?

— Люблю…

— Одну, одну меня? — подчеркнула она.

— Ну, да, одну… Отстань… нехотя, точно ронялъ онъ.

— Погоди, такъ… Я сейчасъ вернусь. Она медленно встала, чисто по-кошачьи потянулась и, закинувъ руки за голову, пошла въ выходу. Донецкая невольно отступила. Калерія Алексѣевна затворила за собою двери — и направилась уже къ Натальѣ Григорьевнѣ.

Та и не сознавала, что такое дѣлается здѣсь.

Въ ней чудомъ билась жизнь… Глаза горѣли, въ горлѣ спазмы мѣшали дыханію, воздухъ изъ груда хрипло вырывался съ трудомъ и болью… Калерія Алексѣевна подошла къ ней… Селицкая была мала въ сравненіи съ Натальей Григорьевной, но глаза ея теперь округлились — совсѣмъ совиными стали. Въ нихъ загорѣлось столько ненависти и злости, что оцѣпенѣвшая женщина точно подъ ударомъ хлыста вздрогнула отъ этого взгляда…

Калерія Алексѣевна взяла ее за руку.

Наталья Григорьевна хотѣла вырвать свою и не могла. Та ее держала, будто желѣзными клещами.

Держала, не отпуская, вывела — за двери въ садъ…

— Что вамъ здѣсь надо?..

И, не дождавшись отвѣта, продолжала:

— Вы меня знаете, да?.. Нѣтъ? Ну, такъ я та самая Калерія Алексѣевна… Понимаете, та самая, которую только и любитъ Левъ Самойловича, меня одну… Съ вами у него была «ошибка»… Понимаете, только ошибка. И онъ въ ней покаялся, и я ему простила. Если вы съ нимъ слишкомъ далеко зашли — сами виноваты. Идите отсюда. Вамъ здѣсь мѣста нѣтъ…

Она слегка толкнула ее.

Наталья Григорьевна машинально подалась назадъ.

— Разводка!

Презрительно кинула ей вслѣдъ соперница.

Но та и болѣе грубаго слова теперь бы не услышала…

Она, не отдавая себѣ отчета, что случилось, безъ сознанія шла, сама не зная куда… Калерія Алексѣевна еще минуту смотрѣла ей вслѣдъ, пока та не пропала въ туманѣ и потомъ, улыбаясь, вернулась назадъ.

Туча, лежавшая на Glion'ѣ, скучилась… Откуда-то брызнуло дождемъ… У самыхъ ногъ Натальи Григорьевны огневой бичъ ударилъ въ скалу. Дѣвушка даже не отшатнулась. «Что я? Гдѣ я? Что со мной?..» Еще немного спустя ливень сильными сплошными струями погналъ ее. Она прибавила шагу… Вверху гремѣло, гремѣло внизу… Молніи рѣзали мглу… казалось, конца нѣтъ ея царству и въ немъ затерялась несчастная. Она въ нѣсколько мгновеній промокла насквозь, — но ноги ея двигались помимо ея воли. Какая-то бездна… Мокрый карнизъ рубчикомъ надъ нею. Дѣвушка идетъ по этому рубчику. Какъ она не оступится, какая воля бережетъ ее? Карнизъ кончился… Тропинка въ горахъ тонетъ, черезъ нее стремятся потоки… Безлюдье… Пустынный лѣсъ… Безлистный… Деревья смѣнились снѣгами. Холодно!.. Лихорадочный ознобъ охватилъ Наталью Григорьевну, но не вернулъ ей сознанія… Вечеръ ее засталъ еще въ горахъ… Шелъ мимо пастухъ — увидѣлъ ее, спросилъ о чемъ-то, та повела на него безумными глазами и засмѣялась. Онъ кинулся прочь отъ нея, вспомнивъ легенду о «темной женщинѣ», въ грозу выходящей ихъ нѣдръ тумана. Ночь уже наступала — холодная, сырая, дождливая. Все исчезало во мракѣ. Тѣ же сплошные, рѣзкіе удары ливня гнали Наталью Григорьевну выше и выше… Куда? Ноги ея утопали въ снѣгахъ. Она, сама не зная, зачѣмъ, разстегнула пальто. Оно ей мѣшало идти — лежало игомъ на плечахъ, насквозь промокшее. Сняла. Бросила его… Снѣгъ подъ скалой окончился. Вверхъ шли ступени, выбитыя въ камнѣ… Наталья Григорьевна пошла по этимъ ступенямъ…

V.

Къ дикой и мрачной скалѣ прижался длинный, изогнувшійся по ея карнизу домъ. И не только прижался, но и глаза зажмурилъ, точно его пугала бездна подъ ногами, вся заполненная туманомъ, такое впечатлѣніе производили его закрытыя ставни. Надъ нимъ подымались расщелившіеся отвѣсы, уходя въ тучи зубчатыми вершинами. Внизъ, въ чащу густого лѣса, падала головокружительная круча. Теперь, впрочемъ, не было видно ни лѣса, ни тучъ. Только когда сильными порывами вѣтра раскидывало мглу — изъ ея сплошного царства на мгновеніе показывался и вновь пропадалъ этотъ домъ, какъ ласточкино гнѣздо у утеса. Надъ кровлею сиротливо торчала крохотная вышка съ темнымъ колоколомъ и крестомъ. Монастырь не монастырь, Скитъ не скитъ… Въ ясную погоду далеко, внизу, разстилалось дышавшее несравненнымъ покоемъ бирюзовое Женевское озеро. Въ выси голубѣло небо… Казалось, среди этой безконечности бѣлый домъ долго-долго носился воздушнымъ кораблемъ, пока его вѣтромъ не занесло на выступъ дикаго камня. Сегодня въ бѣшеныхъ порывахъ бури эта обитель вздрагивала, ее хлестало отовсюду ливнемъ; пѣнистыми струями вода сбѣгала съ аспидной крыши на утесы и тонкими каскадами исчезала въ пропасть. Подъ ударами внезапно налетавшаго урагана просыпался колоколъ, и тогда въ торжественную и страшную фугу непогоды вносился его недовольный и важный гулъ. Кому могло придти въ голову поселиться здѣсь, подъ отвѣсомъ, надъ кручей? Для бѣжавшаго отъ міра пустынника домъ слишкомъ великъ, для обители аскетической братіи — малъ, хотя тонувшій сегодня въ туманѣ желѣзный крестъ свидѣтельствовалъ, что подъ нимъ нашли пріютъ люди, искавшіе спасенія внѣ жизни и ея суеты. Одинокое жилье было монастыремъ, но въ окрестностяхъ его упорно не признавали такимъ. Когда въ сосѣдней Италіи уничтожили монашескіе ордена и ихъ каменныя твердыни на горныхъ вершинахъ отобрало правительство, крошечная община «сестеръ» изъ Павіи купила себѣ мѣсто надъ Леманомъ и поселилась тамъ, гдѣ до нея только орлы гнѣздились въ расщелинахъ скалъ, да по утрамъ ползали нагорные туманы. Долгое время она ютилась въ маленькой крестьянской хижинѣ; къ ней по извилинѣ карниза пристроилась другая, третья — пользуясь прямымъ, какъ стѣна, отвѣсомъ утеса. Къ этимъ черезъ нѣсколько лѣтъ присоединились четвертая, пятая и шестая; не прошло и четверти вѣка, какъ скала точно обросла вверху скромными кельями. Недавно надъ ними подняли вышку съ крестомъ и къ благоговѣйному говору небольшого колокола впервые прислушались безмолвныя подоблачныя ущелья и снѣговыя верхушки. Отсюда въ хорошія погоды видна была счастливая долина Верхней Роны, заласканная и измученная страстными поцѣлуями солнца, тѣсно обнятая каменными руками высокихъ горъ, вся исходящая отвѣтными благоуханіями. Направо тонуло озеро съ безчисленными выступами береговъ, оканчивавшихся въ воздухѣ, гдѣ бирюзовыя воды блѣднѣли, сливаясь съ обезцвѣченнымъ у горизонта небомъ. Рядомъ съ монастыремъ снизу изъ лѣсной темени, словно задыхавшіеся въ чащѣ, вырывались и стремилась въ недосягаемую высоту утесы.

Если бы сестрамъ вздумалось выйти сегодня изъ своего убѣжища — онѣ бы увидѣли передъ собою только ежеминутно видоизмѣнявшіеся символы тучъ, несшихся вровень съ обителью. Зловѣщіе образы, неуловимые, незаконченные, полувоплощенные, онѣ стремились въ слѣпомъ страхѣ къ далекому югу, цѣпляясь по пути за утесы и горные скаты, обрываясь на нихъ и снова сплываясь съ другими такими же. Порою монахинямъ казалось, что жалкія постройки обители уже — въ нѣдрахъ грома, что у самыхъ стѣнъ рождается молнія и падаетъ въ мглистыя бездны, или скрещивается въ высотѣ съ другою такою же… Огненными искрами отъ встрѣчавшихся въ туманѣ невидимыхъ мечей онѣ сыпались кругомъ; разъ даже ударило въ темный колоколъ, и онъ, какъ живой, простоналъ изъ самаго сердца бури… Сестры обыкновенно молились у простенькаго алтаря, нисколько не напоминавшаго тяжелой и безвкусной роскоши ихъ Павійской обители. Черное распятіе съ бѣлымъ Христомъ, двѣ-три картины, статуя Богородицы въ порыжѣломъ атласномъ платьѣ, изъ сѣрой ниши простиравшая къ нимъ благословляющія руки — вотъ и все, что красило ихъ церковь, — если бы не было тутъ искусственныхъ цвѣтовъ, сдѣланныхъ отшельницами. Розы и лиліи покрывали алтарь, но и онѣ давно уже полиняли, какъ потускло и выцвѣло все кругомъ. Здѣсь, въ этой, казавшейся послѣ Италіи такою негостепріимною странѣ, заржавѣли даже серебряныя сердца, висѣвшія у креста. Какимъ-то налетомъ покрылись тяжелыя лампады, спасенныя монахинями отъ общаго погрома. Только свѣжесть чудныхъ красокъ хранила «Mater dolorosa» Карло Дольче, спрятанная игуменьей и перевезенная сюда… Въ залѣ рефекторіи — крошечной комнатѣ, носившей это великолѣпное названіе — сидѣло пять сестеръ, вздрагивавшихъ отъ грозы, но не оставлявшихъ работу. Она вѣдь была едва ли не единственнымъ средствомъ для обители. Внизъ къ Женевскому озеру съѣзжались десятки тысячъ праздныхъ или больныхъ туристовъ. Обитель славилась вышивками, и щеголихи охотно покупали ихъ для себя. Сестра Вероника вотъ уже третій мѣсяцъ чуть не слѣпла надъ удивительною отдѣлкою пестрыми цвѣтами розоваго шелковаго пеньюара для старой и безобразной англичанки, не утратившей съ годами надежды выйти, наконецъ, замужъ. Монахиня не досыпала ночей. Еще бы, это дастъ обители возможность выбѣлить алтарь, переодѣть Мадонну въ новое платье, а можетъ быть и замѣнить другимъ старый, покривившійся и жалобно подъ ударами вѣтра скрипѣвшій крестъ… Сестра Инноченція рисовала на фарфорѣ все одни и тѣ же виды Шильонскаго замка, Монтре, лодочки, распустившія на бирюзовомъ озерѣ бѣлыя крылья, скалы, утонувшія въ чащѣ тополей и кипарисовъ. Она за безцѣнокъ отдавала ихъ въ магазины внизу, тѣмъ не менѣе и это вносило лепту въ монастырскій обиходъ. Сестра Беата, молоденькая и живая, — она недавно пріѣхала сюда изъ Венеціи — проворно и быстро лѣпила маленькими и тоненькими пальчиками восковые цвѣты, расписывала ихъ дешевыми красками, въ ожиданіи покупателей изъ мѣстныхъ крестьянъ, очень любившихъ украшать этими скромными гирляндами свои распятія. Сестра Тереза, сидя у единственнаго незапертаго ставнемъ бокового окна, пропускавшаго сюда днемъ достаточно свѣта, читала «Житіе» своей патронессы, св. Терезы Авильской. Въ рефекторіи только ея голосъ, нѣсколько глухой и монотонный, наполнялъ благоговѣйную тишину. Теперь вечеромъ она зажгла свѣчку и медленно разбирала мелкую печать. Дѣло шло о томъ, какъ угодница въ безжалостный зной кастильскаго лѣта, стоя подъ невыносимымъ солнечнымъ огнемъ, на башнѣ ея отца, молилась за мрачный средневѣковый городъ, пораженный эпидеміей. «Люди падали на улицахъ, яко бы убитые молніями, матери умирали, кормя дѣтей грудью, дѣти корчились въ объятіяхъ матерей… Небеса даже не хотѣли молитвы, потому что священники падали у алтарей и богомольцы у чудотворныхъ мощей, заключенныхъ въ золотыя, сверкавшія драгоцѣнными каменьями, раки. Св. Тереза, прислонясь къ зубцамъ башни, полными слезъ глазами смотрѣла внизъ, гдѣ подъ тѣнью стараго собора, у его каменныхъ львовъ, сидящихъ на бронзовыхъ, отнятыхъ у мавровъ, цѣпяхъ, коими тѣ сковывали плѣнныхъ христіанъ, лежала семья бѣдняковъ, мучившихся въ агоніи… Какъ вдругъ святую откинуло въ сторону, и она увидѣла на своемъ мѣстѣ ангела, сіявшаго такъ, будто онъ весь былъ одѣтъ бронею солнечнаго свѣта. Тереза упала на колѣни»…

— Что это? бросила работу сестра Беата, — Гдѣ это?

Сестры приподняли головы…

— Я ничего не слышала, — недовольно отозвалась сестра Тереза.

— Мнѣ показалось, что кто-то крикнулъ здѣсь у самыхъ стѣнъ…

Монахини прислушались… Ревѣлъ вѣтеръ. Сорвавшаяся съ цѣпи, бѣсилась гроза. Ливень стучался въ ставни и крышу. Съ громкимъ шумомъ сбѣгала вода по ней на карнизы утеса.

— Если тебѣ «кажется», перекрестись, сестра, и прочти молитву!

И Тереза спокойно продолжала: «Упала на колѣни, но посланникъ неба сказалъ ей: не бойся — я къ тебѣ съ миромъ. Молитва твоя…»

— Опять!..

На этотъ разъ чтеніе прервала Инноченція, чего-то испугавшаяся, такъ что фарфоровая тарелка, которую она расписывала, упала на каменный полъ и съ рѣзкимъ звономъ разсыпалась вдребезги…

— Теперь и я слышала! — подняла усталую голову сестра Вероника, съ усиліемъ всматриваясь полуослѣпшими глазами въ читавшую.

— Что именно? строго спросила та.

— Не то крикъ, не то стонъ.

— Вамъ чудится. Это — буря.

— Если не что-нибудь похуже!

И Беата перекрестилась съ суевѣрнымъ ужасомъ.

— Намъ бояться нечего!.. Нашу обитель берегутъ теперь тьмы темъ невидимыхъ крылъ. Онѣ отведутъ отъ нея удары грома и отгонятъ нечистыхъ духовъ… Здѣсь сатанѣ дѣлать нечего… И такъ, сестры мои, слушайте дальше, какія во времена оны были угодницы, въ тѣ времена, когда…

— Кто-то у нашихъ дверей…

— Да, и я слышу! — торопливо встала Тереза…

Въ налетѣвшемъ порывѣ урагана донеслось чье-то рыданіе…

— Это не нечистая сила… Это человѣкъ и ему нужна помощь…

Она крѣпко прижала къ груди висѣвшій на позолоченной цѣпи серебряный крестъ и рѣшительно пошла къ дверямъ. Казалось, что тысячи невидимыхъ рукъ стучатся въ нихъ, схватываютъ и стараются сорвать ихъ съ петель. Другія такія же руки, прятавшіяся въ быстро проносившихся тучахъ, мимолетомъ пробовали, крѣпко ли держатся деревянныя ставни… Будто гибкія прутья, ливень хлесталъ по стѣнамъ и по кровлѣ. Жалобно скрипѣлъ крестъ. И его буря раскачивала, торопясь вырвать изъ крыши. Чу, шатнуло колоколъ, и онъ опять загудѣлъ глухо и торжественно.

— Да воскреснетъ Богъ! начала читать сестра Тереза…

Не успѣла она отодвинуть щеколду — какъ дверь рвануло назадъ, хлопнуло о стѣну, чья-то невидимая рука вмѣстѣ съ вихремъ и ливнемъ отбросила монахиню въ сторону, разметала волосы и большіе бѣлые чепцы съ крыльями у другихъ «сестеръ», выглянувшихъ вслѣдъ за нею… Вѣтеръ, точно этого и ждавшій, завылъ въ рефекторіи, засвисталъ въ коридорѣ, куда выходили двери келій, забился неистово и бѣшено подъ потолкомъ…

— Господи! Не видать ничего…

Сестра Тереза схватилась за косякъ. Кто-то изъ самыхъ нѣдръ урагана рвалъ прочь ея руку, но она другою смѣло подняла серебряное распятіе, и, точно угрожая имъ невидимому врагу, двинулась подъ ливень. Грохотало вверху, гремѣло въ переполненной и клубившейся туманомъ безднѣ, уныло и протяжно рыдало въ сторонѣ, хлестало длинными и сильными прутьями ливня… Въ сѣровато-сизомъ облакѣ родилась молнія, на минуту ослѣпила монахиню, но она, не оставляя креста, перешагнула порогъ обители.

— Инноненція… Беата… Скорѣе сюда.

Крикъ ея отнесло-было въ сторону, но сестры его уловили и кинулись къ ней. Чепцы ихъ сорвало, платья заметало, лица обдало сразу клубами воды и пѣны…

— Помогите мнѣ.

Недалеко отъ порога, въ выемкѣ скалы, куда такъ легко было поскользнуться на бѣгу — лежала женщина. Ее совсѣмъ прибило грозою къ утесу. она, должна быть, въ послѣднемъ проблескѣ сознанія схватилась за окраину этой выемки, и ея рука такъ и закостенѣла… Она лежала лицомъ въ землю, и только смоченные ливнемъ волосы носило по сторонамъ, великолѣпные бѣлокурые, спутавшіеся теперь волосы… Ливень билъ ее отовсюду, вихрь со злобнымъ хохотомъ носился надъ нею, точно хотѣлъ приподнять ее и швырнуть, какъ ненужную никому падаль, — въ бездну, взрывалъ полотнища ея мокраго платья остуживалъ ей тѣло, топилъ ее цѣлыми каскадами стремившейся мимо влаги…

— Св. Тереза — патронесса моя! Помоги намъ своею молитвою!..

— Madonna Sanctissima! — шептали побѣлѣвшими отъ страха губами другія монахини.

Тереза, едва держась на утесѣ, наклонилась, подняла голову несчастной… Беата — она была и моложе и сильнѣе другихъ — едва справилась съ ея ногами… Вѣтеръ на мгновеніе стихъ. Вероника и Инноченція — подъ безчувственной женщиной соединили руки и приподнятое ими тѣло только покачивалось надъ полною водою выбоиною утеса. Съ волосъ и платья его бѣжали сруи… Сестры были мокры насквозь.

— Теперь только бы не оступиться… Беата, или впередъ.

Беата, поддерживая ноги незнакомки, пошла медленно и осторожно къ дверямъ. Остальныя, едва одолѣвая ношу, слѣдовали за нею.

— Кто бы это могла быть? спросила Вероника.

— Не все ли равно намъ! — остановила ее Тереза. — Несчастная, которой нужна наша помощь…

Буря притаилась, но, когда монахини уже внесли тѣло, она вдругъ заметалась, забѣсилась, застучалась во всѣ ставни, въ каждую аспидную ладонь крыши, закачала крестъ, точно требуя назадъ отнятую у ея вихря, ливня и грома жертву… Обитель уже заперлась. Дверь ея стонала, но желѣзный затворъ былъ надеженъ и крѣпокъ… Неслась мимо темная-темная туча, быстро неслась, захватила отовсюду утесъ съ монастыремъ, пробовала сорвать это жалкое гнѣздо и, не осиливъ, злобно разразилась громовыми ударами, опоясала его молніями и, побѣжденная вихремъ, прочь полетѣла чрезъ бездну на просторъ Женевскаго озера.

— Осторожнѣе, осторожнѣе, Беата… Не такъ торопись!

— Я тихо, сестра, оправдывалась та. — Тѣло раскачивается… Трудно…

Всего теплѣе было въ кухнѣ. Старая монахиня Анунціата, возившаяся у печи, ахнула, увидѣвъ сестеръ.

— Что это?.. Что это… Дѣва Пречистая…

— Бурей къ намъ бросило… Надо отогрѣть скорѣе…

Она живо сообразила, что дѣлать. Тяжело кряхтя, притащила большую скамью… Тѣло положили на нее… Разомъ на каменномъ полу кругомъ набѣжала лужа сочившейся съ платья воды.

— Отогрѣть? Еще жива ли она.

— Какая, должно быть, красавица!

— Да, только вся въ синякахъ… Вѣрно, ее кидало о скалы…

— Падала… Ишь вся избита.

— Какіе волосы… Чудо просто.

Сестры живо сняли съ несчастной платье. На посинѣвшей груди лежалъ на тонкой золотой цѣпочкѣ, крестъ…

— На неизвѣстномъ языкѣ надпись, наклонилась. Беата, читая слова, вырѣзанныя на крестѣ.

— А тебѣ какое дѣло? Видишь — христіанка.

— У христіанъ должна быть одна и та же душа, хотя языкъ и разный! наставительно проговорила старая Анунціата, раздѣвая страдалицу.

Та вдругъ открыла глаза, обвела ими голыя стѣны кухни, простонала и, опять уронивъ голову на скамью, потеряла сознаніе.

VI.

Строгая и серьезная Тереза не отходила ни на минуту отъ больной. Откуда въ такой, повидимому, суровой женщинѣ нашлось столько мягкости и нѣжности! Она, какъ ребенка, уложила больную въ постель въ лучшей изъ келій; на случай, когда та проснется, приготовила укрѣпляющее питье, — настой изъ горныхъ травъ, едва пробивающихся у вершинъ альпійскихъ великановъ. Потомъ затопила маленькую желѣзную печурку, стоявшую здѣсь, и на нѣсколько минутъ противный запахъ каменнаго угля наполнилъ комнату. Монахиня тотчасъ dee ее вывѣтрила, постоянно оглядываясь на больную — не шевельнется ли она, не позоветъ ли ее. Усталая сестра подходила къ кровати, садилась, клала на голову Натальѣ Григорьевнѣ руку — большую и сильную — когда это было надо, а теперь чуть прикасавшуюся къ ея лбу… Инокинѣ доставляло невыразимое наслажденіе видѣть, какъ — подъ этою скромною и простою лаской — лицо у той успокоивалось, прояснялось, выраженіе страданія сбѣгало съ него и грудь начинала дышать легче и свободнѣе. Уже не слышались въ ней хриплые звуки; больная не стонала, не вскрикивала… Ея забытье перешло въ долгій сонъ — и, прислушиваясь къ ней, Тереза успокоилась сама. Все шло хорошо. Она взяла любимую книгу — «Житіе» своей патронессы и вся ушла въ сіявшія горячимъ свѣтомъ легенды старо-кастильской старины. Забѣжала молоденькая Беата и торопливо заговорила о чемъ-то; старая монахиня, не отвѣчая ни слова, поднялась, вывела ее за плечи въ коридоръ и оставила тамъ изумленную и растерянную. Вероника, заботившаяся также о хозяйствѣ крошечной обители, рылась въ кладовой, отыскивая, среди убогихъ и Ж=жалкихъ запасовъ, все, что было лучшаго и лакомаго у манахинь. Когда случайная гостья проснется, она подастъ ей обѣдъ, очень рѣдко появлявшійся въ ихъ трапезной. Инноченція бросила рисованіе на фарфорѣ и сидѣла теперь передъ ярко пылавшимъ очагомъ въ кухнѣ, старательно просушивая платье и бѣлье Натальи Григорьевны. Все оно было изодрано въ горячечномъ бѣгѣ по альпійскимъ стремнинамъ. Сестра заштопывала и зашивала его, горюя, что въ цѣломъ монастырѣ не оказывалось нитокъ, которыми бы можно было прилично починить шелковую юбку. Съ дѣтскимъ любопытствомъ монахиня щупала ее и никакъ не могла понять, какъ такую прелесть можно носить подъ платьемъ. Высохшая матерія ярко отливалась подъ огнемъ очага. У нихъ, въ бѣдномъ алтарѣ — нѣтъ даже покрова подобнаго этой, по ея мнѣнію, полной соблазна и грѣха прихоти женщины изъ другого, чуждаго обители міра! Если бы подобную матерію вышить шелками — какъ умѣетъ это дѣлать сестра Вероника — какое бы чудное платье вышло на маленькую статую св. Перфекты что въ ихъ церковкѣ стоитъ направо, у входа, и какъ бы должна была св. Перфектѣ завидовать св. Изабелла, на которой вмѣсто платья красуется коленкоровый чахолъ. Бѣдный монастырекъ не сбился еще на то, чтобы одѣть, какъ слѣдуетъ, своихъ патронессъ. У него, случалось, не хватало даже на масло для лампадъ, и были вечера и ночи, когда сходившіяся по удару колокола монахини молились во мракѣ. Можетъ быть, именно потому, неотвлекаемая ничѣмъ постороннимъ, внѣшнимъ — ихъ молитва была горяча, ихъ слезы искренни… Взглядъ, не встрѣчавшій ничего кругомъ — уходилъ у каждой въ надзвѣздныя высоты и тамъ утопалъ въ незримомъ тѣлеснымъ очамъ сіяніи и блескѣ… Возвращаясь изъ церкви въ темнотѣ, монахини сталкивались въ дверяхъ — и только тогда спускались къ міру и его ощущеніямъ… Въ обычномъ теченіи ихъ жизни такія лишенія не значили ничего. Онѣ даже смѣялись надъ ними. Варя изъ овощей супъ и ограничиваясь имъ, онѣ говорили, что у пророка Иліи въ пустынѣ не было и подобнаго блюда, а св. Францискъ, случалось, питался сырыми корнями по цѣлымъ мѣсяцамъ. Скромныя дѣвушки, вышедшія изъ народа, привыкшаго въ Ломбардіи отказывать себѣ во всемъ, считали нищету за ничтожнѣйшее изъ испытаній. Имъ приводилось зимою — суровою на вершинахъ — оставаться безъ огня въ комнатахъ, безъ угля въ печахъ. Въ залѣ рефекторіи онѣ проводили цѣлые часы, прижавшись одна къ другой, стараясь не шевелиться, чтобы не тратить попусту тепла, не холодѣть въ морозномъ воздухѣ, до тѣхъ поръ, пока колоколъ не звалъ ихъ въ церковь. Разъ путешественники застали ихъ полуокоченѣвшими, — не приди неутомимымъ альпинистамъ въ голову сумасбродная идея вскарабкаться сюда въ декабрѣ — монахини навѣрное замерзли бы, и монастырекъ обратился бы въ ихъ общую гробницу. Нынче зима была мягкая. Начало весны тоже. Снѣгъ подползалъ къ нимъ по скалѣ, но кругомъ обители его не было вовсе.

Мать Тереза только теперь съ ужасомъ подумала о томъ, что денегъ у нихъ нѣтъ опять, угля осталось на три дня, дровъ на недѣлю. Припасы вышли, а эта буря должна на время вернуть зиму со всѣми ужасами. Завтра пойдетъ снѣгъ и завалитъ отовсюду обитель. Еще имъ самимъ все равно, не привыкать стать — но несчастной, такъ тихо спавшей теперь передъ нею, понадобится и тепло, и горячая пища… Откуда взять это? Можно было бы послать внизъ сестеръ съ ихъ работами, но ни одна еще не кончена. Попросить въ долгъ? И это не вѣрно — могутъ отказать. Она въ печальномъ недоумѣніи развернула на-удачу свое неизмѣнное «Житіе св. Терезы», будто у нея прося совѣта и указанія, что ей дѣлать, и случайно наткнулась на:

…И когда бѣднякъ спросилъ у Терезы, какъ я могу помочь лежащему на дорогѣ, когда у меня у самого ничего нѣтъ? Святая отвѣтила ему: «Господь, посылающій тебѣ страдальцевъ, дастъ и хлѣба напитать ихъ…»

Сестра вдругъ повеселѣла. Она уже спокойно смотрѣла теперь на Наталью Григорьевну. Терезѣ нечего было думать о завтрашнемъ днѣ. Господь послалъ имъ эту несчастную, — Онъ дастъ монастырю и хлѣба, чтобы накормить, и угля — согрѣть ее… Наивная вѣра строгой и суровой, обыкновенно, монахини пошла дальше.

Она уже видѣла въ совершившемся событіи — переломъ, счастливый для монастыря. Съ этого дня судьба его, вѣрно, измѣнится. Вѣдь эта бѣдная женщина пришла же сюда невѣдомо откуда. Можетъ быть такіе невѣдомо откуда посыплются на бѣдную обитель великія и богатыя милости. Надо только ждать терпѣливо!..

Наталья Григорьевна пошевельнулась и тотчасъ же, какъ вспугнутыя птицы, всѣ мысли и надежды сестры Терезы разлетѣлись во всѣ стороны. Она заботливо обратилась къ больной, но та, пролежавъ минуту съ широко открытыми глазами, опять устало сомкнула ихъ и вся ушла въ мертвое царство потемокъ. Монахиня только замѣтила, сколько ужаса и боли сказалось въ этомъ взглядѣ… Она наклонилась надъ больной и пристально стала вглядываться въ черты лежавшей. «Какая въ самомъ дѣлѣ красавица! думала она, — и какъ за такими ходитъ бѣсъ… Сколько, должно быть, она вынесла!.. Какъ ввалились ея глаза, черные круги подъ ними!.. Господи, помоги ей!» Тереза перекрестила ее и опять ушла вся въ безотвязныя мысли. Часы — простые, деревянные, привезенные въ обитель скромнымъ богомольцемъ — мирно отбивали въ слѣдующей комнатѣ секунды. Точно кто-то тамъ рѣзкою поступью двигался изъ угла въ уголъ. По ночамъ молоденькой сестрѣ Беатѣ и дѣйствительно казалось, что тутъ ходятъ, но, заглядывая сюда со свѣчей, она видѣла, что это неугомонный маятникъ въ тѣсномъ ящикѣ считаетъ что-то не переставая. Какая тишина! Онъ не мѣшаетъ нисколько Терезѣ. Такъ тихо, что глубокое дыханіе больной наполняетъ комнату. За окномъ (сестра Вероника снаружи открыла ставень) несется сѣрая марь. Должно быть, вѣтеръ гонитъ тучи черезъ утесъ, и онѣ на бѣгу охватываютъ ее отовсюду властными объятіями. Гроза прошла, больше уже не гремитъ, молнія не сверкаетъ, ливень не стучитъ въ стѣны и крышу. Только эти тучи: каждая пристально заглядываетъ сюда на неподвижнолежащую женщину и отходитъ прочь, оставляя, точно слезы, влажный слѣдъ на стеклѣ. Монахинѣ, привыкшей въ вѣчномъ уединеніи одушевлять слѣпыя силы природы, чудятся въ этой мари слабо намѣченные, одни въ другіе переходящіе облики. Но она не боится, у нея есть на груди нѣчто, передъчѣмъ безсильны фантомы и призраки. Она и теперь, заглянувъ въ окно, тронула сухимъ и тонкимъ пальцемъ распятіе. Не прошло и двухъ часовъ, какъ сестра Инноченція внесла и повѣсила на гвоздь, вбитый въ дверь, платье Натальи Григорьевны. Она глазами показала Терезѣ на шелковую юбку… «Подъ платьемъ носятъ!» прошептала Инноченція съ нѣкоторымъ ужасомъ. — «Вѣдь, никто не видитъ, а сколько пошло сюда шелку! Я зашила ее бѣлыми нитками, другихъ нѣтъ… Вотъ это у нея было въ карманѣ!» И она дала Терезѣ портмонэ. Та спокойно положила его около больной.

— А это, — подошла Инноченція къ постели, — настоящее? — И она показала на золотой браслетъ съ большою бирюзой.

— Прахъ!..

— Прахъ-то прахъ… А только дорого стоитъ, вѣрно… Хоть и прахъ… Ишь у нея бѣлье какое!.. Тонкое… И въ кружевахъ… Кружева хорошія. Я знаю, вся наша семья — кружевницы…

На вышкѣ ударили въ колоколъ.

Глухо его звонъ прокатился въ тучахъ… Еще и еще… Казалось, мгла сама заговорила съ утесомъ, и тотъ изъ каменныхъ нѣдръ своихъ глухо отвѣ-чаетъ ей… Звуки колокола и сюда медленно и торжественно принеслись круглыми и широкими, невидимыми волнами. Тереза заботливо взглянула на спавшую, но у той только дрогнули рѣсницы, кидавшія тѣнь на лицо, да красивая рука свѣсилась съ одѣяла. Монахиня поправила-ее, на минуту удержавъ въ своей ея тонкія пальцы съ длинными выхоленными миндалинами ногтей.

— Пора въ церковь — молиться!.. Сегодня у насъ будетъ пѣть сестра Франсиска.

— Я не знаю, какъ ее бросить?.. — указала она на спавшую.

— Ей вѣдь хорошо… Если проснется…

— Нарѣжъ лимонъ и положи въ воду… Захочетъ пить…

Она подбросила угля въ печурку, накалившееся желѣзо которой уже распространяло пріятную теплоту.

Монахини тихо вышли.

Теперь келья казалась мертвою. Дыханія Натальи Григорьевны не было слышно. Она неподвижно лежала въ постели, бросивъ по одѣялу красивыя, блѣдныя руки. Изъ церкви бѣднаго монастыря долетало пѣніе монахини, печальное, словно оплакивавшее кого-то… Такъ прошелъ часъ, сестра Тереза вошла на минуту, но замѣтивъ, что больная не пробуждалась, благословила ее и опять вернулась въ церковь. Та же мгла смотрѣла въ окно. Вокругъ непогода стихла, зато туманъ осѣлъ еще гуще. Утомленный вѣтеръ не разгонялъ его. Только маятникъ въ сосѣдней комнатѣ говорилъ о жизни и движеніи. Время безслѣдно падало въ таинственную бездну вѣчности, какъ вдругъ на вышкѣ опять зазвонилъ колоколъ. Должно быть, сонъ Натальи Григорьевны сталъ тоньше и слабѣе, потому что при первомъ ударѣ его она проснулась и поднялась на кровати. Она еще ничего не понимала, что такое съ нею, гдѣ она и какъ она попала сюда. Бѣлая комната съ голыми стѣнами. Вверху балки. Напротивъ аналой съ чернымъ большимъ распятіемъ. Что это такое? Больная оглянулась. Каменный полъ у постели прикрытъ цыновкой. Простое старое кресло у изголовья. Позади окно, откуда смотритъ въ глаза Натальи Григорьевнѣ сѣрая, тусклая, безнадежная, непроглядная безконечность. Въ этой сѣрой безконечности едва-едва намѣчивались и опять смывались неопредѣленныя очертанія. Медленно наползали и уходили… Въ комнатѣ затрещало. Наталья Григорьевна съ усиліемъ поняла, что это въ печуркѣ каменный уголь раскалился, разгорѣвшійся во-всю… Поютъ. Какъ тоскливо!.. Не хоронятъ ли кого? Не въ больницѣ ли она?.. И главное, гдѣ, гдѣ? Сердце сжимало зловѣщимъ предчувствіемъ. Должно быть, совершилось страшное, безповоротное, разбившее всю жизнь… Дыханіе останавливалось въ груди, но въ головѣ не было никакой опредѣленной мысли. Ни одного яснаго воспоминанія. Она горѣла. Въ вискахъ стучали молотки, только какъ-то извнутри. Въ мозгу то же шевелилось что-то… съ болью! Глаза были сухи и воспалены. Ихъ рѣзало отъ жара. Наталья Григорьевна медленно приподняла руки, схватилась за голову и старалась вспомнить. Но что?.. Одинъ мигъ вспомнить… Только одинъ — и все разомъ выяснится. Она пойметъ, и гдѣ она, и что съ ней… Давно ли лежала она въ своей постели у тетки… Такъ хорошо было, спокойно… А впереди свѣтилось еще лучше, точно въ блѣдно-голубыхъ небесахъ намѣчивались первые лучи разсвѣта, розовые, ласково и нѣжно пробуждающіе землю… Да, вчера… Вчера! Нѣтъ, раньше!.. Потомъ была эта дорога… Длинная, утомительная дорога… Кто-то говорилъ съ нею! Что именно и кто… Она безпомощно оглянулась. Чѣмъ сильнѣе старалась она припомнить, тѣмъ больнѣе ворочалось въ ея головѣ что-то круглое, тѣмъ быстрѣе и невыносимѣе стучали молотки въ виски, точно это круглое было валикомъ, и молотки двигались имъ… Она слабо простонала, но чувствовала: во что бы то ни стало, а ей нужно припомнить, припомнить все… Изъ какой-то мглы выплываютъ, едва-едва колыхаясь на ея волнахъ, смутные образы… Надежда Сергѣевна. Тетя! Она цѣлуетъ Наталью Григорьевну — даетъ ей образокъ. Зачѣмъ?.. Марго за нею… Какъ Маргарита Францовна попала въ захолустье? Да, Марго! Она самая… Смѣется, шутитъ… Нѣтъ, это не то, не то, что ей нужно. Все это мелочи, мелочи, а главное, самое главное не дается въ руки никакъ… Вотъ тутъ скользитъ около головы, вертится передъ глазами, а ни нащупать его, ни поймать нельзя. Дѣти какія-то — бѣгаютъ, шумятъ. Одинъ съ вихромъ на лбу… Это опять у Надежды Сергѣевны. Ея «казанскія сироты», какъ называли ихъ… Старуха подходитъ къ ней, оправляетъ одѣяло… Марья Савніина! И Марью Савишну вспомнила, а главнаго, настоящаго нѣтъ… Нѣтъ. Да! Буря!.. Именно буря… Эта буря снизу вверхъ гонитъ ее на гору. Вихремъ наноситъ на нее волны ливня, сбиваетъ на карнизы, подъ которыми паръ клубится надъ безднами. Кремни рѣжутъ ноги… Платье ея рвется то въ одну, то въ другую стороны, то оно заворачивается отъ вѣтра вокругъ ея ногъ и не даетъ ей двигаться. Сверху ползутъ тучи. Внизу тоже. Посреди этихъ тучъ она, она — одна. Громъ… Надъ нею или подъ ней?.. иои и тамъ, и тамъ въ одно и то ке время?.. Молніи падаютъ съ страшнымъ трескомъ на каменную тропинку — кажется у самыхъ ногъ. А она все бѣжитъ и бѣжитъ, выше и выше, не останавливаясь ни на минуту. Въ груди болитъ, ноги ноютъ. Холодно… Дождемъ насквозь ее пробило, точно сильныя струи ливня проникаютъ ея тѣло, а она все вверхъ, все вверхъ… Дальше, дальше отъ земли! Утесы, когда она ихъ видитъ сквозь тучи, кажутся грознѣе и грознѣе. — Стѣнами, отвѣсами, пропастями. По нимъ ливень низвергается водопадами; каждая струйка ихъ можетъ смыть ее въ бездну, а она все бѣжитъ и бѣжитъ, точно у нея позади крылья, и эти крылья ее поддерживаютъ. Кажется, бросься она внизъ, онѣ ее понесутъ надъ таинственнымъ міромъ грозы, родившейся и бушующей въ туманѣ и мракѣ. Отъ кого, отъ чего она бѣжитъ? Кто ее гонитъ. Зачѣмъ? Вѣдь ей надо домой! Вѣдь Владиміръ Петровичъ ждетъ ее обѣдать! Какой Владиміръ Петровичъ? Его нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ. Она припомнила, Владиміръ Петровичъ — чужой ей теперь, чужой… И все это связано, страшно связано съ чѣмъ-то, что она должна, во что бы то ни стало, должна припомнить. Опять колоколъ… Странно. Гдѣ рождаются его удары въ туманѣ? Или это въ ея головѣ звучитъ — глухо, медленно, тяжело… Еще и еще… Она безнадежно взглянула на черное распятіе… Наклоненная впередъ голова Божественнаго Страдальца въ терновомъ вѣнкѣ — не видѣла ее. Откуда это распятіе здѣсь?.. Куда пригнала ее буря съ ливнемъ? Какъ она попала сюда?.. Точно склепъ, куда ее замуровали съ ея муками, съ неизмѣннымъ отчаяніемъ, неопредѣляющимися воспоминаніями. Она попробовала встать, спустила на цыновку ноги, но, не удержавшись на нихъ, опять упала на постель и поняла, что еще слишкомъ слаба. Заперта она кѣмъ-нибудь или… И вдругъ точно молнія прорѣзала ея мозгъ на одно мгновеніе, разорвавъ сгустившіяся потемки. Вѣдь она ѣхала къ Самсонову, именно къ нему… Вѣдь еще сегодня она должна была его видѣть. Гдѣ онъ, что съ нимъ? Она, уже не боясь все увеличивавшейся боли въ головѣ, собрала послѣднія усилія, крѣпко-крѣпко сжала виски руками… Да, именно: позади осталась дорога… Длинная… Серебряныя вершины снѣговыхъ горъ, голубыя долины, бирюзовыя озера. Поѣздъ быстро-быстро несется черезъ сказочное царство. Кто-то къ ней входитъ въ вагонъ… Приглядовъ… Да, да, онъ!.. Еще одно усиліе, и она узнаетъ и вспомнитъ все… О чемъ говорили они?.. И когда это было?.. Потомъ она опять одна. Солнце бьетъ въ окна вагона, золотыми бликами играетъ на стѣнахъ ея купэ. Ей жарко, она опустила занавѣску. Направо ласковое-ласковое озеро, налѣво горы въ деревенькахъ, занѣсенныя небомъ… Ахъ, какъ болитъ, какъ болитъ голова! Но нельзя, нельзя не думать, надо до всего добраться. Именно до того, что было послѣ этого купэ, послѣ дороги подъ солнцемъ… Вѣдь поѣздъ остановился… Да, да, въ Террите!.. Въ Hôtel des Alpes — большія комнаты… Громадныя окна въ зеленовато-голубой просторъ… Она чего-то волнуется. Да, вѣдь и Самсоновъ долженъ быть тамъ же. Гдѣ же? Почему она его не видитъ въ воспоминаніяхъ?.. Онъ не около нея. Онъ не съ нею… Она — одна. Одна, но вѣдь она ѣхала къ нему. Отчего онъ ее не встрѣтилъ?.. Ахъ!.. Боже — какъ она благодарна Твоему лучу, охватившему ея голову, ея мысли, ея память. Вѣдь она свободна, свободна, какъ птица. Вѣдь она бросила позади всю темень, скуку, невыносимую мертвечину своего прошлаго. Разводъ?.. Да… Именно разводъ. Вѣдь ихъ свадьба — надняхъ, а тамъ счастье, безконечное, ясное, какъ небо въ полдень, безъ единой тучки, жаркое-жаркое, именно такое, какое надо, чтобы отогрѣть ея бѣдную окоченѣвшую душу… Да… Чего-жъ она здѣсь… Разводъ… И вдругъ — «разводка»… кто бросилъ ей въ лицо это оскорбленіе?.. Кто? Зачѣмъ, она, истерзанная, очутилась въ незнакомомъ уголкѣ чужого жилья, передъ чернымъ распятіемъ, прикованною къ постели, съ которой ей нельзя подняться? «Разводка» — у нея до сихъ поръ звучитъ въ ушахъ. И вслѣдъ за этимъ словомъ смутно, едва-едва проступая изъ сумрака, чуть-чуть опредѣляется передъ нею темноволосая женщина… Какъ она больно жметъ ея руку выше локтя, какъ она смотритъ на Наталью Григорьевну. Врагъ, врагъ настоящій, безжалостный, безпощадный… Именно врагъ… А голова!.. Ей кажется, что, отними она отъ висковъ руки, и та разлетится отъ мучительной боли. Теперь все въ темени — невыносимою тяжестью давитъ мозгъ… Откуда онѣ вышли съ этою женщиной? Откуда? Кто она?.. И вдругъ Наталья Григорьевна разомъ почувствовала, что вотъ сейчасъ-сейчасъ у нея разорвется сердце — вся кровь къ нему отхлынула. Память прошлаго вернулась до послѣдней черточки. Теперь оно передъ нею. Та чужая силою вывела ее изъ дома Самсонова, куда она думала придти своею, желанною, безконечно любимой… Та — сидѣла у него на колѣняхъ, ласкала, цѣловала его, и онъ ей повторялъ, что онъ любитъ только ее, ее одну… или и это кошмаръ, сонъ? Она сейчасъ проснется… Нѣтъ!.. Это правда-правда… О, какой ужасъ! Она еще не почувствовала его во всемъ его безконечномъ страданіи, холодѣ, одиночествѣ… Все разбито, все колеблется подъ ней. Зачѣмъ ее вырвали изъ міра, гдѣ жила она?.. Зачѣмъ?.. Глаза ея сдѣлались еще суше… Умереть бы! Какъ хорошо умереть, какъ спокойно… Какъ тихо въ могилѣ… Господи, пошли ей смерть, скорѣе! Вѣдь жизни нѣтъ больше, нѣтъ ничего впереди. Послѣдній лучъ погасъ, идти некуда и незачѣмъ… И вѣдь такъ легко умереть. Стоитъ только… И она опять вдругъ приподнялась…

Двери тихо отворились, въ нихъ показались монахини.

Призраки это, или она, дѣйствительно, видитъ большія бѣлыя крылья чепцовъ, черныя длинныя платья, перехваченныя въ поясѣ шнурами, блѣдныя-блѣдныя лица?.. Съ какимъ любопытствомъ они вглядываются въ нее… Впереди — такая худая, изможденная…

Наталья Григорьевна попробовала приподняться и опять упала въ постель.

— Лежите, лежите…

Она съ трудомъ разбираетъ слова.

— Да будетъ благословенъ Богъ!.. Мы страдали за васъ… Вы очнулись, къ счастію, и скоро опять будете здоровы… Дай вамъ Провидѣніе покой душевный и тишину.

Сестра Тереза перекрестила ее… Сколько ласки, простодушной и чистой, на этомъ сухомъ лицѣ, какъ матерински смотрятъ ея глаза…

— Пока мы молоды — страсти мучатъ и терзаютъ насъ… Но онѣ уходятъ вмѣстѣ съ красотою!.. За ними слѣдуетъ раскаяніе и говоритъ: вспомни о небесахъ, гдѣ тебя ждетъ твоя блаженная родина. Мы всѣ живемъ для страданія и умираемъ для радости!

Молоденькая Беата поправила ея постель и остановилась у нея въ ногахъ.

Старшая монахиня сѣла въ кресло около и взяла руку Натальи Григорьевны.

— Вы понимаете насъ? Если нѣтъ, то сестра Инноченція говоритъ по-французски.

— Да… понимаю… Но… но вы, мать моя, даже не хотите знать, кто я? Что меня привело меня сюда?

— Зачѣмъ? И св. Тереза, моя несравненная патронесса, — никогда не спрашивала объ этомъ. И напрасно ты думаешь, что тебя сюда привело! Ты несчастна и нуждаешься въ нашей помощи, а привелъ тебя сюда самъ Богъ, безъ воли Котораго не можетъ упасть и волосъ съ твоей головы. И, какъ посланной Богомъ, мы можемъ только сказать тебѣ: сестра наша, кто бы ты ни была — добро пожаловать! Насъ указалъ тебѣ Господь, и мы благодаримъ Его за это… Ты въ монастырѣ, правда, убогомъ и жалкомъ. Но все, что у насъ есть — твое!.. Этого немного, но это все! Зато мы можемъ предложить тебѣ нашу любовь, нашу молитву…

— Я не принадлежу къ вашей вѣрѣ.

— Нѣтъ, принадлежишь. Если ты вѣришь, что Господь послалъ на смертную муку Своего Сына для нашего спасенія — ты наша! Да если бы ты и не вѣрила этому — все равно! Богъ не хочетъ смерти грѣшника!.. Вѣра — платье. Сними одно и надѣнь другое. Правда, есть лучшее и худшее, но душа-то вѣдь одна во всѣхъ нарядахъ. Сестра Инноченція, готово питье?..

— Да! и она поспѣшно вышла изъ комнаты.

— Не думай, что ты насъ стѣсняешь. Ты у насъ ничего не отымаешь, потому что у насъ и нѣтъ ничего… Вотъ наши сестры… Беата такъ же молода, какъ и ты. Она тебѣ будетъ хорошей подругой. Я смотрю за обителью, мнѣ не всегда можно быть съ тобою, а она не занята ничѣмъ.

Беата радостно улыбнулась.

Наталья Григорьевна протянула ей свободную руку. Монахиня застѣнчиво взяла ее.

— Я, вѣрно, завтра буду здорова…

— Не говори такъ. О завтрашнемъ днѣ за тебя позаботится Богъ… Если ты останешься съ нами, хотя бы это продлилось и годы, мы будемъ счастливы!..

И сестра Тереза, еще разъ перекрестивъ ее, пошла къ двери.

VII.

Наталья Григорьевна спала до тѣхъ поръ, пока за ея окномъ не порозовѣло. Отблескъ зари въ туманѣ — точно слабая улыбка на блѣдномъ лицѣ умирающаго. Прошелъ опять день такой же сѣрый, хмурый. Насталъ вечеръ; лучи заходящаго солнца ненадолго могли оживить мглу. Они погасли въ ней, и тучи, обложившія утесъ, сначала потемнѣли, а потомъ все исчезло тамъ. Ночь холодная и мрачная даже и у нихъ отняла слабыя и медленно мѣнявшіяся очертанія. Мать Инноченція внесла свѣчу и спросила у Беаты:

— Спитъ?

— Да! чуть-чуть прошептала молоденькая монахиня, не отходившая отъ больной.

— Ѣла она?

— Нѣтъ! еще тише отвѣтила та. — Не ѣла, только пила.

— Что-жъ, не вкусно было? обидѣлась Инноченція.

— Не могла, пробовала и не могла. Еще не пришла въ себя. Съ ней случилось, вѣрно, что-то страшное.

— Ахъ, міръ, міръ!..

Дверь скрипнула за нею, и Наталья Григорьевна открыла глаза. Беата не замѣтила ея пробужденія. Она задумалась о томъ, что дѣлается дома, на ея милой родинѣ. Ее давно манила къ себѣ солнечная Италія изъ неоглядной области швейцарскихъ тумановъ. Даже когда больная повернула голову, Беата не разслышала. Наталья Григорьевна такъ и осталась. Ей трудно было бы говорить пока. Она боялась разспросовъ молоденькой монахини. Ночь сдѣлала еще болѣе мрачной эту келью. Слабый свѣтъ не могъ бороться съ темнотою и въ ней все росло и росло черное распятіе. Голова Христа, казалось, далѣе выдвинулась отъ креста. Онъ — этотъ безсильно наклонившійся Страдалецъ — теперь какъ-будто весь отходилъ отъ стѣны и надвигался на больную. Ей хотѣлось молиться, но въ измученной душѣ еще не было ни прощенія, ни умиленія, и вмѣсто молитвъ уста ея беззвучно шептали Ему вопросъ: за что? Будь слезы — явилась бы молитва, но глаза Натальи Григорьевны были попрежнему сухи и горячи, и источники слезъ еще таились въ сердцѣ, не пробиваясь на свѣтъ. Она даже зажмурилась, такъ ей было легче думать…

Какъ тяжело, какъ тяжело!

Неужели это все съ нею случилось, неужели ее, безстрастную и гордую красавицу, которой такъ удивлялись на далекой и холодной родинѣ, неприступную, ни разу до послѣдняго лѣта не отозвавшуюся на могучіе инстинкты жизни — бросили въ грязь и затоптали въ ней?.. И когда! Когда впереди ярко, блаженно засіяла заря счастія и радости. Боже мой, Боже! И кто насмѣялся надъ нею? Человѣкъ, которому она отдала всѣ упованія жизни, единственный давно и долго любимый сък. За что онъ ее такъ оскорбилъ, унизилъ и сдѣлалъ жалкою, беззащитною, несчастною, одинокой? Чѣмъ-то уродливымъ, безсмысленнымъ было все это. Послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ у голубыхъ волнъ Біаррица, послѣ встрѣчи въ Петербургѣ, когда онъ сползъ безсильно къ ея ногамъ и плакалъ тамъ, раздавленный безконечною любовью къ ней, горемъ и взволнованный отдаленнымъ смутнымъ предчувствіемъ надвигавшагося на него счастія. Послѣ писемъ, дышавшихъ благоуханіемъ любви, чудною вѣрою въ ихъ будущее, упоеніемъ, писемъ, каждое слово которыхъ и лучилось, и трепетало, и грѣло, и въ сердце ей стучалось… Безмолвный океанъ, по которому быстро уже двигалась ея окрыленная лодка къ сказочному острову любви, его острову — остался безмолвнымъ навсегда для нея. Сонъ ея, смутившій ея цѣломудренную душу и зажегшій въ ней впервые жизнь и страсть, сонъ, разбудившій въ ней женщину, — долженъ пройти только сномъ, хотя его пророчество уже сбывалось, и сказка становилась дѣйствительностью. Какъ бы она была счастлива, если бы могла умереть, получивъ телеграмму отъ Маргариты Францовны о томъ, что она, Наталья Григорьевна, свободна. Она погасла бы въ радостномъ порывѣ къ любимому человѣку, съ вѣрою въ него, ничѣмъ не поколебленною, счастливою уже тѣмъ, что ее избралъ такой, какъ онъ… Что же случилось въ нѣсколько дней, отдѣлившіе роковою чертою ея прошлое, безцвѣтное, но холодное, отъ этого страшнаго, безнадежнаго «сегодня»? Чѣмъ она, такъ любившая, провинилась передъ нимъ? Вѣдь не она звала и молила его — она бы никогда не измѣнила своей гордости. Вѣдь не она задумала и исполнила все это! Совѣсть ея чиста передъ всѣми, а передъ нимъ — она является святой! И вдругъ пришла другая женщина — подлая, низкая, жадная — и, какъ свое, безъ труда отняла его, оскорбила и унизила ее и выбросила, какъ падаль, на улицу! Кто она, что она и какими адскими силами могла подчинить его себѣ, его, горѣвшаго безумной любовью къ Натальѣ Григорьевнѣ, мучительно переживавшаго разлуку съ нею, вырвать признаніе, что она — эта отвратительная, продажная куртизанка — одна только и дорога ему на всемъ свѣтѣ. Развѣ онъ не зналъ, что убиваетъ чистую душу, жившую для него и имъ однимъ! Нѣтъ, это чудовищно, непонятно, это не мирится ни съ чѣмъ. И ее охватило смертельною мукою; ей казалось — вотъ-вотъ сейчасъ сердце ея разорвется, и желанная смерть положитъ конецъ всему. Ее точно закружило и закачало, приподняло и унесло куда-то, и, услышавъ ея легкій стонъ, сестра Беата кинулась къ ней и нашла ее почти въ обморокѣ. Монахиня начала растирать ей грудь и виски, повернула ея тѣло головою внизъ, чтобы кровь опять прилила къ ней…

— Зачѣмъ вы вернули меня къ жизни, — мнѣ было такъ хорошо и легко! — съ упрекомъ сказала ей очнувшаяся Наталья Григорьевна.

И опять ночь — нестерпимая, безконечная — длится и длится! Съ ровнымъ дыханіемъ сестры Беаты около, стукомъ маятника за стѣною… Отвратительнымъ стукомъ! Кажется, что онъ бьетъ и отсчитываетъ секунды въ головѣ у больной, — въ живомъ, чуткомъ, страдающемъ мозгу ея…

Кому вѣрить, во что вѣрить? Чѣмъ, какою мыслью, какимъ чувствомъ, какою привязанностью жить? Гдѣ свѣтъ въ потемкахъ, гдѣ дорога?.. Кругомъ пустота. И вверху и внизу она же. Если она и наполнена чѣмъ-нибудь, то лишь безконечнымъ, невыносимымъ страданіемъ. Даже въ себя не осталось вѣры. Все и въ прошломъ, и въ настоящемъ — гадко, подло, отвратительно. Впереди — безконечный ужасъ. И зачѣмъ ее обманывали, чего хотѣли добиться этимъ? Почему ее не оставили такою, какъ она была? Господи, Господи! Да гдѣ же Твоя правда? Ее швырнули, какъ уличную дѣвку, какъ грязь, присохшую къ сапогамъ, и весь міръ теперь будетъ продолжать жить своею жизнью, своими радостями — только она одна останется въ сторонѣ съ вѣчною мукою, неисцѣлимою, безнадежной. И тѣ — такъ низко, такъ отвратительно оскорбившіе ее люди — тоже будутъ счастливы! Имъ радость, солнечный свѣтъ, блескъ и красота жизни — имъ все, все, что отнято у нея, — у нея, у которой было такъ мало! Всего одна радость, только одна, — но она бы согрѣла ее, дала ей рай — и она куда-то ушла, безслѣдно какъ дымокъ, утонувшій въ тучахъ. Нѣтъ, слѣдъ есть, — онъ въ ея вѣчной мукѣ. Облачко сползло съ утеса и оставило слезы на его холодномъ камнѣ. Но ихъ высушитъ теплый день. А этой раны въ ея сердцѣ не залечитъ ничто, ничто!.. Съ каждымъ днемъ она будетъ болѣть все больше и больше, какъ трещина расти. Сквозь нее просочится кровь… Не будетъ ночи безъ терзаній, дня безъ муки. Каждый часъ, каждую минуту передъ нею это «сегодня» — страшное, безсмысленное, непонятное!

Куда ей дѣваться?

Теперь всѣ дороги одинаково недоступны ей. Ни вправо, ни влѣво, ни впередъ, ни назадъ… И холодно, какъ холодно!.. Она закуталась въ одѣяло. Печь простывала. Ночной мракъ смотрѣлъ въ окно слѣпыми очами; онъ же густился теперь и въ ея душѣ. Куда идти? Назадъ въ Россію? Зачѣмъ, къ кому?.. Здѣсь остаться тоже нельзя. Къ теткѣ, — что сказать ей, разоренной, доброй старушкѣ, столько упованій полагавшей на замужество племянницы. Въ Петербургъ? Не дай Богъ! Какъ она покажется тамъ знакомымъ, всѣмъ, кто встрѣчалъ ее такою гордою, спокойною, блестящею? Она сдѣлалась басней, надъ ней только посмѣются. Какъ высоко стояла она прежде, такъ низко упадетъ теперь въ ихъ глазахъ. Нѣтъ, туда заказана дорога… Неужели же на всемъ этомъ громадномъ свѣтѣ нѣтъ для нея ни одного крохотнаго уголка! И даже смерти нѣтъ, и въ ней отказываетъ безпощадная судьба! Что она знаетъ, къ чему она готова? Какое безполезное, низкое существованіе! Всякая горничная лучше ея, она не растеряется, она станетъ работать изо всѣхъ силъ, а она, Наталья Григорьевна, даже и этого не можетъ… Уйти въ монастырь? Съ ея непереболѣвшею мукой въ сердцѣ, съ ея воспоминаніями?.. Да и туда надо сдѣлать вкладъ, а вѣдь у нея почти ничего! Продавъ все, что у нея есть, она проживетъ мѣсяца три, и только. Ея цѣнности, ея ривьера — все это было чужое, купленное мужемъ и, разставшись съ нимъ (для жизни, радости, счастья! Хорошо это счастье!), она отдала ему, вернула ихъ до послѣдней тряпки… Она не только нищая, она — нищая опозоренная, прибитая вихремъ и грозой въ придорожную слякоть, обезсиленная!

И ей уже мерещилось, что весь міръ, узнавъ объ ея срамѣ, указываетъ на нее милліонами пальцевъ, смѣется надъ нею, коритъ ее…

Въ чемъ? Что она сдѣлала? У кого она хотѣла отнять свое счастье?

Ахъ, эта проклятая встрѣча въ Біаррицѣ!

Теперь казались отвратительными счастливые дни, которые она на влажныхъ утесахъ у грозоваго моря проводила со Львомъ Самойловичемъ. Ей было совѣстно за вырывавшіяся у нея признанія, за эту чудную поэму любви, такимъ жаромъ вѣявшую на нее въ холодной тишинѣ ея петербургскихъ комнатъ. Она чувствовала себя опозоренною робкими ласками и поцѣлуями человѣка, въ которомъ для нея еще вчера сосредоточивался свѣтъ цѣлаго міра. Въ краскѣ негодованія, въ трепетѣ неистребимаго стыда она вспоминала, какъ, поддаваясь непобѣдимому чувству, она цѣловала ему руки. И какъ онъ лгалъ, какъ лгалъ! Еще чудовищнѣе его ложь казалась ей, никогда во всю жизнь не сказавшей ни одного слова неправды. Зачѣмъ онъ дѣлалъ это, и кому нужна была ихъ встрѣча? Его голосъ теперь опять звучалъ въ ея ушахъ со всѣми своими нѣжными модуляціями, съ дрожью сдерживаемой страсти, съ нѣжностью сокровеннаго желанія. Еще недавно въ ея воспоминаніяхъ было столько блаженства, но теперь, чѣмъ дальше, тѣмъ онѣ ей становились противнѣе. Она уже чувствовала ненависть къ себѣ, къ своему тѣлу, рукамъ, глазамъ, ко всему, на чемъ еще оставался слѣдъ его ласковыхъ губъ. Она была захватана грязною и подлою рукой и знала, что долгихъ лѣтъ недостаточно, чтобы смыть съ себя это… Какъ она его любила, сколько счастья хотѣла дать ему — служить ему всякою мыслью, чувствомъ, движеніемъ. Каждое біеніе ея пульсовъ принадлежало ему, и только ему. Неужели онъ лгалъ и тогда, когда безмолвно смотрѣлъ на нее, восторженнымъ взглядомъ погружаясь въ ея душу. Неужели можно такъ искренно обманывать, клясться, впрочемъ — что слова! Такъ глядѣть, думать, горѣть безпредѣльною преданностью, и… Что такое эта женщина? Какая неотразимая сила въ ней, о которой онъ говорилъ ей, въ которой ей каялся, какъ въ презрѣннѣйшемъ изъ грѣховъ. Чѣмъ она оболокла, околдовала его? Наталья Григорьевна съ усиліемъ припоминала Калерію Алексѣевну, и въ этомъ въ ней сказалась женщина. Съ ревнивою мелочностью она сравнивала себя съ нею; ей хотѣлось понять, чѣмъ беретъ та? Она, Наталья Григорьевна — и выше и статнѣе. И волоса ея лучше. Она моложе, красивѣе. Душа! Но развѣ бываютъ души у такихъ! «Значитъ, и съ этой стороны я выше, лучше и должна быть сильнѣе». Въ чемъ же разгадка? Правда — и она вдругъ приподнялась на постели, Левъ Самойловичъ не видѣлъ, не замѣтилъ, какъ Наталья Григорьевна вошла къ нему, иначе онъ бы гадливо выгналъ Калерію Алексѣевну… Вѣдь стоитъ ей только вторично встрѣтиться съ Самсоновымъ… Ахъ, нѣтъ-нѣтъ! Она чувствовала, что въ эти нѣсколько часовъ все, что было въ ея сердцѣ, мечты, надежды и любовь къ нему, сгорѣли, оставивъ обожженное, мучительно болѣвшее мѣсто. Какое примиреніе теперь? Она вѣрила ему, какъ богу — и богъ ея оказался простымъ идоломъ, и только; — жалкимъ идоломъ. Послѣ ласкъ, которыя на ея глазахъ онъ отдавалъ другой, послѣ ихъ поцѣлуя, видѣннаго ею, стоявшею около въ оцѣпенѣніи — развѣ еще возможенъ какой-нибудь разговоръ, извиненіе, оправданіе? Во всякомъ случаѣ, не она — Наталья Григорьевна — найдетъ ихъ въ душѣ. Онъ ей гадокъ теперь, отвратителенъ. Его прикосновеніе было бы невыносимо для этой чистой дѣвушки. Она никогда не позабыла бы случившагося и даже если бы ей удалось на мгновеніе, одурманить себя — тотчасъ же изъ-за его плечъ поднялся бы обликъ той другой женщины — продажной, скверной, и Наталья Григорьевна задохнулась бы отъ сознанія позора, отъ глубокаго отвращенія!..

Если бы онъ умеръ, ей было бы легче.

Осталась бы не тронутою вѣра ея молодости; — ея любовь хранила бы, какъ святыню, память о безконечно миломъ и дорогомъ человѣкѣ. Она молилась бы призракамъ прошлаго. Даже обманувшись въ надеждахъ, она плакала бы, она кляла бы его смерть, но гордилась тѣмъ, что онъ унесъ въ могилу цѣльнымъ и нетронутымъ свое обожаніе. Она мечтала бы, что онъ не разстается съ нею, его душа тутъ, около нея, ей стоитъ только умереть, чтобы вновь соединиться съ нею. Она, если бы ей привелось жить еще десятки лѣтъ, не переставала бы думать о немъ. Онъ наполнялъ бы ея существованіе поэтическою, чистою печалью, цѣломудреннымъ сожалѣніемъ о несбывшемся счастьи. Какъ реликвію, она носила бы его портретъ, и его черты всегда были бы живы передъ нею. Она бы могла сама себѣ сказать, что онъ любилъ ее и только ее, что онъ принадлежалъ ей одной каждымъ дыханіемъ. Для нея не было бы уже будущаго, существовала бы она вся въ прошломъ. А теперь ни впереди, ни позади — все загажено, запятнано, обезславлено, обезстыжено. Не было бы будущаго, потому что она ему и мертвому оставалась бы вѣрной. Ей не пришло бы въ голову, что можно вновь искать другого счастья отдать свои поцѣлуи чужому, не ему. Для нея, будь это тысячу разъ освящено, чѣмъ бы то ни было, такая измѣна мертвецу являлась бы развратомъ, паденіемъ. А онъ! Не могъ дождаться двухъ мѣсяцевъ, чтобы опять не запутаться въ сѣтяхъ у женщины, которую, по его собственному признанію, онъ не любилъ, не уважалъ, видѣлъ насквозь со всей ея грязною, подлою душонкой, жадносью, звѣринымъ разсчетомъ и звѣриною хитростью. И ради такой гадины разбить ихъ счастье, швырнуть въ слякоть ее, Наталью Григорьевну!

Ахъ, какъ душно, какъ душно!.. Какъ жарко опять… Выйти бы на холодъ, настужу, подъ рѣзкій вѣтеръ, дующій смертью съ альпійскихъ вершинъ, подставить ему грудь, всю себя, чтобы онъ остудилъ послѣднее дыханіе остающейся ей жизни… Пусть сердце не бьется, пусть оно замерзнетъ, легче вѣдь чѣмъ жить обезславленной, брошенной, одинокой… Развѣ хоть когда-нибудь можетъ настать ночь, въ которую она бы не вспомнила, что онъ покоится въ объятіяхъ у той, и такой кошмаръ не станетъ ли жечь ее, Наталью Григорьевну, адскимъ огнемъ ревности, муки, горя о несбывшемся, стыда о мечтахъ въ прошломъ.

Гдѣ ей спрятаться?..

Міръ великъ, правда, но что она будетъ дѣлать одна въ его просторѣ? Къ кому ей придти и крикнуть: «помоги мнѣ»… Одно прибѣжище, разумѣется, и оно ее не обманетъ. Оно не обманываетъ никого. Если есть правда на землѣ — она у смерти. Только смерть держитъ обѣщанія! Разумѣется, умереть! Пусть они будутъ счастливы, спокойны. Пусть ея бѣдная тѣнь не является передъ ними — тревожить ихъ благополучіе! Да, — умереть, умереть. Какъ хороню умереть. Ни о чемъ, ни отъ чего не страдать… А тамъ… За этимъ рубежомъ… О, она скажетъ: вотъ что они сдѣлали со мною! Развѣ я могла жить, надѣяться, дышать послѣ этого? Что мнѣ оставалось кромѣ дороги къ Тебѣ? И Богъ не накажетъ ее. Она вѣдь страдала… Будьте счастливы… Будьте счастливы и забудьте, забудьте обо мнѣ. Прости меня, Боже, какъ я прощаю ихъ. Оставь мнѣ, какъ и я оставлю должникамъ моимъ…

Слегка задремавшая сестра Беата проснулась въ креслѣ отъ какого-то шума. Она всполохнулась, наклонилась надъ больною, а та, глядя на нее широко открытыми глазами, шептала на невѣдомомъ ей языкѣ. Что — монахиня не понимала, но ей было ясно одно: лежавшая передъ нею женщина не видитъ ее и не слышитъ.

Молодая инокиня опустилась на колѣни рядомъ съ постелью и, поднявъ на Распятіе большіе печальные глаза, начала: «да воскреснетъ Богъ»…

VIII.

Левъ Самойловичъ былъ пораженъ, когда Калерія Алексѣевна, не предупредивъ его ни однимъ словомъ, пріѣхала къ нему въ Гліонъ. Приглядовъ сдѣлалъ свое, во-время давъ ей знать изъ Петербурга, что разводъ состоялся. Селицкая поняла опасность положенія. Пройди недѣля — и все для нея было бы кончено! Нетерпѣливо ожидавшій этого Самсоновъ, не медля, обвѣнчался бы съ Натальей Григорьевной и для Калеріи Алексѣевны былъ бы потерянъ навсегда. Только-только швырнулъ бы ей въ утѣшеніе сотню-другую тысячъ. А у нея ротъ былъ раскрытъ не на такой жалкій кусокъ. Послѣднее время она задумала планъ гораздо болѣе широкій; ей нуженъ былъ весь Самсоновъ, со всѣмъ его состояніемъ. Помѣшать Марго развести Владиміра Петровича съ женою — она не могла бы. И пускай ихъ! Еще лучше, если ея соперница послѣ останется не причемъ. Въ этомъ для Селицкой было и торжество, и месть. Но разъ удалось это сдѣлать Свѣтлинъ-Донецкой, что бы помѣшало развестись и ей съ Романомъ Викентьевичемъ?.. Она выѣхала изъ Парижа — день провела въ Террите и упала ко Льву Самойловичу, какъ снѣгъ на голову. Онъ написалъ наскоро странное, такъ встревожившее Наталью Григорьевну, письмо, а самъ, взволнованный и оторопѣвшій, поддаваясь невольно ласкамъ этой умѣвшей оболакивать его женщины, думалъ, какъ бы отъ нея поскорѣе отдѣлаться. Слабохарактерный, безвольный, терявшійся при встрѣчѣ съ силою — а Калерія Алексѣевна была не только норовиста, но и сильна — онъ не могъ рѣшиться на прямое объясненіе. Онъ все хотѣлъ предоставить времени. «Потомъ, потомъ! тѣшилъ онъ себя. — Я ей напишу, заплачу, и все устроится, какъ нельзя лучше!» Калерія Алексѣевна, притворяясь, что ей ничего неизвѣстно, каялась: «Какъ де я могла повѣрить глупѣйшимъ слухамъ о разводѣ!» и ставила Льва Самойловича въ невозможное положеніе. Она такъ играла роль вновь влюбившейся въ него женщины, что у Самсонова было жутко на сердцѣ. Онъ сознавалъ, что дѣлалъ величайшую подлость, изрѣдка оставаясь одинъ, хватался за голову, колебался, не зная, на что рѣшиться, чувствовалъ, что у него не хватитъ смѣлости посмотрѣть Натальѣ Григорьевнѣ прямо въ ея ясные, довѣрчивые глаза, но являлась Калерія, и онъ, загипнотизированный, усталый, безъ сопротивленія отдавался ей… У него сложился планъ бросить здѣсь эту женщину, внезапно уѣхать въ Россію и обвѣнчаться тамъ. Онъ даже по-воровски приказалъ человѣку уложить необходимыя вещи и собрался бѣжать, какъ мальчишка, ни словомъ не предупредивъ любовницу. Но у нея все вокругъ было на откупу. Лакей добросовѣстно доложилъ ей объ этомъ. Она только закусила губу въ отвѣтъ, велѣла ему исполнить все, а сама еще усугубила свою нѣжность. Теперь уже Левъ Самойловичъ ни на минуту не оставался одинъ. Но зато она успокоила его, сообщивъ, что надняхъ должна ѣхать въ Парижъ…

— Я не могла не украсть у судьбы этихъ нѣсколькихъ дней. Теперь я опять буду спокойна!

И онъ повеселѣлъ.

Въ самомъ дѣлѣ, недѣля не разсчетъ, когда все складывается такъ хорошо. Наталья Григорьевна переждетъ у тетки, а потомъ онъ пріѣдетъ къ ней, и конецъ всему прошлому, всему, что его мучило, что не давало ему жить. Они скроются далеко-далеко! Потомъ какъ-нибудь онъ ей покается во всемъ, найдетъ минуту. Счастливая его любовью жена проститъ ему, и эта скверная быль — быльемъ поростетъ, и онъ ужъ смѣло, не боясь Калеріи, вернется домой. Какъ разъ въ одну изъ такихъ минутъ Селицкой подали телеграмму.

— Отъ кого это? — спросилъ Самсоновъ.

Калерія спокойно распечатала ее и небрежно отвѣтила.

— Отъ Романа!

Самсоновъ поморщился. Онъ даже теперь терпѣть не могъ ея мужа, котораго мысленно называлъ «кассиромъ». Это было лучшимъ способомъ прекратить его вопросы.

— Отъ Романа — хочешь прочесть? Возьми.

И она съ смѣлостью, на которую способны только женщины, спокойно протянула ему депешу.

— Ну, вотъ!

И Левъ Самойловичъ съ неудовольствіемъ оттолкнулъ ея руку.

Телеграфировалъ Иванъ Николаевичъ Приглядовъ:

«Она ѣдетъ. Сопутствовалъ ей двѣ станціи. Остановится въ Террите».

Тамъ только одинъ отель — des Alpes. Надзоръ легко было устроить. Наталья Григорьевна и не подозрѣвала, что Калерія тутъ уже не сводила съ нея глазъ. Какъ первая, такъ и вторая ея записки попали въ руки къ Селицкой, и Левъ Самойловичъ о нихъ не имѣлъ никакого понятія. Онъ даже и не подозрѣвалъ, что его невѣста около, что стоитъ ему спуститься въ Террите и черезъ четверть часа онъ увидится съ нею. Пока онъ занимался дѣлами запершись у себя, въ Гліонъ пріѣхалъ Иванъ Николаевичъ.

— Вы ко мнѣ? — встрѣтила его Калерія Алексѣевна.

— Нѣтъ… Мнѣ вашу цацу хочется повидать.

Селицкой показалось страннымъ, что онъ такъ старательно отводитъ отъ нея свои плутовскіе глаза.

— Льва Самойловича?

— Одно вѣдь у насъ съ вами утѣшеніе…

— Зачѣмъ вамъ?

— Нужно!

— Вы его не увидите!

— Почему?

— Я не хочу… Ни сегодня, ни завтра.

— Что-жъ вы его въ полонъ, что ли, взяли… Попеченежски?.. За шиворотъ зацапали и въ узилище ввергли?

Уловивъ выраженіе странной злости въ лицѣ у Приглядова, Калерія засмѣялась.

— А если я начну караулъ кричать?

— Попробуйте! Я прикажу лакеямъ вышвырнуть васъ…

Иванъ Николаевичъ обмякъ.

— Это меня-то? Амазонка вы дагомейская! Меня?

— Васъ, васъ именно…

— За все, что я для васъ дѣлалъ и сдѣлалъ?

— О, я никогда не забуду, что вы со мной сдѣлали!

— Ничего дурного.

— Если я способна краснѣть и стыдиться, то только нашихъ общихъ съ вами воспоминаній, — вырвалось у нея.

Она съ силою схватила его руку и повела его прочь. Вѣтеръ колыхалъ надъ ними верхушки альпійскихъ сосенъ, безлистные платаны съ сухимъ шорохомъ вздрагивали всѣми своими вѣтвями. Тучи сползались отовсюду. Долина Роны уже исчезла за ихъ сѣрою завѣсою. Озера почти не было видно…

— Да, только этого я и стыжусь… Только этого…

— Ужъ очень я противенъ сталъ?

— Нѣтъ, а того, что развратный и скверный старикъ, — вѣдь вы и тогда, сравнительно съ такою дѣвчонкой, какъ я, старикомъ были, — взялъ меня, точно съ полу поднялъ. Изъ-за васъ изломана вся моя жизнь. Я могла-бы, какъ и другія, стать честною женщиной, и не горѣть, какъ свѣча, предъ каждымъ Самсоновымъ, не бояться такихъ, какъ Наталья Григорьевна. И у меня былъ-бы мужъ, котораго-бы я любила, дѣти… Вы думаете, что деньгами это купишь? Да предложи вы, любой, какъ я, — забыть, стереть ея прошлое, изъ памяти вытравить, — она-бы пошла на нужду, на трудъ, только-бы людямъ прямо въ глаза смотрѣть…

Приглядовъ окинулъ ее насмѣшливымъ взглядомъ и засвисталъ.

— Такъ вы… вы мнѣ не вѣрите?

— Отчего-же… Тонь взятъ настоящій… ужъ если быть кающейся Магдалиной, такъ именно такъ. Въ голомъ видѣ еще-бы лучше. Знаете, какъ старые итальянцы рисовали. Полумракъ пещеры, черепъ, книги и заблуждающая дѣвица въ слезахъ. Глаза къ небу, разумѣется, а въ небѣ въ видѣ примиренія съ нимъ — пижонъ съ растрепаннымъ хвостомъ. У васъ вѣдь и волоса подходящіе, — всѣ подразумываемыя мѣста прикрыть можно. Хорошо писали прежніе мастера! Будущей мадамъ Самсоновой не дурно пройти черезъ это. Вашъ болванъ еще не видалъ васъ въ такой роли? Только я одного не понимаю. Положимъ, въ качествѣ змія въ раю — я не особенно плѣнителенъ… Но не думаю, чтобы и невѣроятный грекосъ Караки былъ лучше. Помилуйте, вѣдь у него носъ точно въ пороховомъ дыму весь — а на щекахъ Брынскіе лѣса растутъ… А вѣдь вы и съ нимъ въ жмурки играли?.. Да, кстати, дошло до меня, что и «вумный» молодой человѣкъ Афронтъ срывалъ съ вами цвѣты удовольствія! Въ долинахъ любви! Pas des deux эдакое отплясывали вы вдвоемъ. Что еслибы я прочелъ такіе разсказцы, знаете, во вкусѣ старика Боккачіо, Льву Самойловичу? Воображаю, сколько бы онъ осчастливился ими и одобрилъ васъ. Да — и то еще. Ужъ очень я человѣкъ откровенный, «рубаха-парень» и «ужасно люблю», какъ выражаются россійскіе беллетристы, вашего Самсонова. Такъ меня самого и позываетъ на душеспасительную бесѣду. Сколько разъ я хотѣлъ подѣлиться съ нимъ пріятнѣйшими воспоминаніями жизни…

— Онъ вамъ не повѣритъ! — вспыхнула она.

— Не повѣритъ!.. Разумѣется, не повѣритъ! Ктоже мнѣ, негодяю, повѣритъ, когда я самъ себѣ не вѣрю… А насчетъ документиковъ, какъ вы думаете, и имъ не повѣритъ?…

— Какимъ документикамъ?

— Ахъ, вы, распрекрасная Василиса Милосская… Собственноручнымъ вашимъ литературнымъ произведеніямъ? Помните вы цыганскую пѣсню.

Напиши, о другъ мой милый, —

Поскорѣй мнѣ письмецо!..

Хорошая пѣсня!..

— Мои письма у васъ еще?

— А то какъ-же!.. Въ перламутровой «штукатункѣ», перевязаны розовой ленточкой… И всѣ сувениры тамъ-же. Волосы, портреты, цвѣточки…

Она цвѣточекъ мнѣ дала

И я храню его донынѣ…

Вы отъ меня, кажется, такой нѣжности не ожидали, а?.. А я вонъ на какіе сантименты способенъ. Что дѣлать: память сердца… Ахъ, хорошія тамъ мѣста есть — въ письмахъ. Нынче такъ ужъ не пишутъ. Увы! Еслибы кто задумалъ издать «Избранные лирическіе отрывки» — я-бы большую могъ ему услугу оказать. И каждое письмо у меня цѣло — со всѣми онерами… Какъ вы думаете, что почувствуетъ Самсоновъ, если узнаетъ, что вы дама съ исторіей, что Романъ только наслѣдникъ Приглядова, да и то не по прямой линіи… Династія то у васъ, какъ у Египетскихъ фараоновъ, огромаднѣющая была. Псамметиховъ, Рамзесовъ да Сезострисовъ не перечесть!..

— И вы способны на это?

— Способенъ! — горестно вздохнулъ Иванъ Николаевичъ.

— Подлецъ, подлецъ!

— А я что-же говорю…

Мадамъ, я вамъ сказать обязанъ:

Я не герой, я не герой!

— Подлецъ, подлецъ!

— Это повтореніе въ риторикѣ называется, кажется, усугубленіемъ. Впрочемъ, я не отъ васъ первой это слышу. Сегодня даже во второй разъ!. И какъ я радъ, Калерія Алексѣевна, что вы, наконецъ, подходящее слово нашли… Знаете, пока вы еще подозрѣвали, что у меня гдѣ-то тамъ, «на днѣ души», чтоли, кусочекъ благородства завалялся, ужасно неспособно мнѣ было разговаривать съ такимъ «чистымъ и цѣломудреннымъ» созданіемъ, какъ вы. О, creatura — casta e pura! А теперь все ясно. Я — подлецъ, ну, и давайте по подлому дѣло вести. Напрямикъ. Не стѣсняйтесь. Вы «подлецомъ», точно знакомъ препинанія, можете уснащать свои реплики. «Что въ имени тебѣ моемъ!» А я буду наблюдать мою линію. И такъ воленъ-зи, гнедиге фрау, по настоящему… До сихъ поръ мы — какъ дипломаты на конгрессѣ — другъ другу очки втирали, но съ благороднѣйшимъ видомъ. Хоть сейчасъ съ каждаго святыхъ пиши… Давайте-ка лучше, какъ «братья разбойники»… сто тысячъ пурбуару — и безъ всякаго разговора…

— Какія сто тысячъ? У меня ихъ нѣтъ.

— Мадамъ! Василиса Милосская, Калерія Медицейская, развѣ-же я сейчасъ хочу съ васъ шкуру драть… Ужели-же у меня сердца нѣтъ! А мы вотъ какъ — постановимъ между нами договоръ: первое — обвязанъ я, явный подлецъ и тайный прелюбодѣй Приглядовъ, ни въ чемъ не мѣшать ангелу небесному Калеріѣ достигать побѣды-одолѣнія надъ овномъ Самсоновымъ; второе — обѣщаюсь и клянусь я, Далила, остричь этого Самсона въ лучшемъ видѣ подъ гребенку, знаете, какъ во времена оны кантонистовъ; третье — повиненъ я, филистимлянинъ Приглядовъ, въ качествѣ мерзавца своей жизни, пребывать все это время въ забвеніи чувствъ и какъ истинный, непомнящій родства, утратить даже представленіе о великолѣпномъ балетѣ, сыгранномъ когда-то мною съ небожительницей Калеріей въ Москвѣ; четвертое — въ знакъ великодушія, я, заблудящая Магдалина, плачу развратному и скверному Приглядову, — подлецу тожъ, на успокоеніе его старости, сто тысячъ, срокомъ черезъ годъ по перемѣнѣ своей фамиліи на болѣе звучную, т.-е. когда буду Самсоновой; пятое — я, Приглядовъ, въ знакъ восторженной благодарности, не медля послѣ сего великодушнаго поступка, возвращаю божественной Калеріи всѣ ея литературныя упражненія и сохраняю у себя о ней одни «супиры», т.-е. портретъ и цвѣточки!.. Что же касается до помина души моей послѣ смерти, объ этомъ можно не заботиться, этого я у васъ ужъ не требую. Господь съ вами! У меня вѣдь тоже совѣсть есть.

Калерія задумалась.

— И въ какой поэтической обстановкѣ мы заключаемъ наши кондиціи! Взгляните, вонъ подъ нами «на лонѣ водъ стоитъ Шильонъ»… Позади, оберъ-кельнеръ съ террасы удивляется, чего эта красивая мадамъ возится съ противнымъ толстякомъ. Приказала-бы его прямо въ шею. Такъ, кажется, вы собирались поступить съ «нашимъ извѣстнымъ художникомъ», а? А вы еще и то подумайте, если я ему, — Льву вашему, въ утѣшеніе — сообщу что «та другая» внизу въ Hôtel des Alpes сидитъ тихо, скромно, благородно и ожидаетъ поступковъ…

— Я все-таки не могу согласиться на ваше предложеніе.

— Почему?.. Не огорчайте меня, о, Калерія!

— Потому-что сто тысячъ много.

— Что дѣлать! Такой у меня счетъ…

— Половину — хотите?

— Не торгуйтесь, мадамъ, самому дороже стоитъ. При милліонахъ-то незамѣтно будетъ. Подайте нищему на хлѣбъ — онъ Велизарія питаетъ!…

— Письма съ вами?..

Приглядовъ ей подмигнулъ.

— Этакія сокровища — да съ собой возить? Что вы, матуська… Пожалуйте ручку сахарную.

— Что-же, вы думаете, я-бы васъ надула?

— Да! Думаю, представьте! По себѣ сужу, — я-бы надулъ. И онъ вдругъ опять глупо запѣлъ:

Конфетка моя — ледянистая,

Полюби-же ты меня — румянистаго!..

— Ей-Богу, надулъ бы — и совѣсти не ощутилъ. За что, помилуйте, негодяямъ даромъ сто тысячъ, бросать… Ну, какъ-же?.. Ахъ, хорошія есть пѣсни…

Скажи мнѣ что-нибудь глазами, дорогая!..

— Пятьдесятъ…

— Сто… Сто короче… всего одинъ слогъ, а какъ звучно.

— Больше не могу!

— Меньше не хочу!

— Иванъ Николаевичъ!

— Калерія Алексѣевна!

— У васъ совѣсть есть?

— Нѣтъ!

— Я это вижу!

— Да и я, вѣдь, никогда васъ слѣпою не считалъ.

— Шестьдесятъ…

— Девяносто-девяти не могу взять. Товаръ такой.

— Вѣдь вы знаете, какъ это называютъ.

— Умная вы женщина, а къ словамъ еще не привыкли! Заплатите сто — и называйте, какъ хотите. Даже прибить можете, если это доставитъ вамъ утѣшеніе. Ну-съ…

Скажи мнѣ что-нибудь глазами, дорогая!..

— Вотъ что. Вы видѣлись съ Натальей Григорьевной?

— Видѣлся.

— Вы предлагали ей то-же, что мнѣ?

— Люблю съ умными людьми дѣло имѣть. Все сейчасъ-же понимаютъ. Предлагалъ, только съ нея я половину просилъ.

— Почему, безстыдный человѣкъ!

— Потому, что она ни въ чемъ не виновата. Съ нея и половины было довольно.

— Знаете… Я до сихъ поръ считала себя скверной… очень скверной, но встрѣтилась съ вами и…

— Вдругъ себя добродѣтельной Таисой Египетской ощутили? Не удивляюсь, ибо что я такое — какъ не фигура для сравненія. Подлъ, какъ Приглядовъ, гадокъ, какъ Приглядовъ… Можете до безконечности. И такъ, дама Біанка, сто тысячъ, а портретъ я вамъ даромъ накину. Напишу васъ въ полстѣны. Одной краски на сто серебра пойдетъ. Хорошо?

— Что мнѣ дѣлать. Вы меня къ стѣнѣ прижали.

— Я-то… Да такой стѣны еще и не выстроено! А теперь вотъ что, примите мѣры… и онъ перешелъ въ серьезный тонъ, — Наталья Григорьевна навѣрное сейчасъ пришлетъ записку къ вашему Самсону Библейскому, и полетитъ онъ къ ней на зовъ любви.

Вы слышали-ль за рощей гласъ ночной

Пѣвца любви, пѣвца своей печали!..

пѣлъ онъ гнусавымъ голосомъ, уходя на станцію, гдѣ маленькій вагончикъ фуникулярной дороги уже былъ готовъ, и кондукторъ кричалъ «en voiture, messieurs, en voiture!..»

Калерія Алексѣевна остановилась у парка шалэ, гдѣ жилъ Левъ Самойловичъ.

"Сто тысячъ!.. У него вкусъ недуренъ… Сто тысячъ. Неужели онъ меня считаетъ до такой степени глупой, чтобы заплатить ему это!.. Или такою трусливой? Что мнѣ помѣшаетъ потомъ и самой покаяться Льву. А остальное? На остальное доказательствъ нѣтъ, а нѣтъ доказательствъ, значитъ его и не было.

Какой-то комиссіонеръ подходилъ сюда.

— Не здѣсь-ли, простите, m-eur Samsonoff?

— Да…

— Я очень радъ. Значитъ, это къ нему.

И онъ подалъ ей записку. Она вошла съ нею въ комнаты, вскрыла конвертъ и прочла.

Приглядовъ былъ правъ. «Она» писала о своемъ пріѣздѣ Льву!

— Не будетъ-ли отвѣта?

— Нѣтъ, никакого. Скажите — хорошо!

— Больше ничего? Я могу идти?

— Да!

Она дала ему какую-то мелочь.

Калерія задумчиво вошла къ Льву Самойловичу.

Она, кажется, еще никогда не была такою ласковой, веселой, изящной. Насквозь знавшій ее Левъ Самойловичъ совершенно поддавался очарованію этой змѣиной гибкости и податливости. Сегодня она явилась ему совершенно не тою Калеріей Алексѣевной, какую онъ видѣлъ въ послѣдніе годы. Она ему напоминала первыя ихъ встрѣчи.

— Что съ тобою? — смѣялся онъ ей.

— Я всегда такая, когда остаюсь вдвоемъ, когда около насъ нѣтъ никого, кто-бы мѣшалъ намъ.

— Напримѣръ, твоего мужа.

— Да, хотя-бы и его!

— Ты знаешь, я его терпѣть не могу.

— А развѣ я люблю? Я едва сама выношу его… Но чтожъ мнѣ дѣлать? Ахъ, еслибы у меня былъ такой мужъ, какъ ты…

Онъ вздрогнулъ и отодвинулся отъ нея.

Она притворилась, что не замѣтила этого.

— И даже не такой, какъ ты, а именно ты?..

— Ты знаешь, что это невозможно.

— Развѣ не на каждомъ шагу разводы!.. Противъ каждаго яда есть противоядіе, ну, и противъ такихъ браковъ, какъ мой — тоже…

И она опять расхохоталась, глядя на него.

— Чему ты? — Такъ мнѣ пришло въ голову… Скажи мнѣ, ты… Она выдержала паузу. — Ты никогда не помышлялъ о разводѣ?

— Какомъ? — отвелъ онъ глаза отъ нея.

— Разумѣется, не о твоемъ. Ты вѣдь ни съ кѣмъ не связанъ… Ни съ кѣмъ… а… Ну, положимъ — о… (она наслаждалась его смущеніемъ) о моемъ…

— Какія глупости! успокоился онъ. — Что тебѣ вздумалось объ этомъ сегодня? Да съ Романомъ Викентьевичемъ и разговоровъ никакихъ не можетъ быть. Только спроси: сколько стоитъ? — вотъ и все.

— Ты думаешь?

— Еще-бы!

— А если онъ дорого запроситъ?.. — и вдругъ, кинувшись къ нему на шею, она стала его цѣловать, говоря ему: — никогда, никогда я не уступлю тебя никому. Ты мой, слышишь, ты мой, мой и ничей больше. Ты моя собственность. Ты мнѣ достался дорогою цѣной! Мой, мой, мой милый, хорошій, Лева!.. Ни за какія блага въ мирѣ я не отдамъ тебя…

Едва-едва удалось ему отбиться.

Въ одну изъ такихъ минутъ она замѣтила въ дверяхъ Наталью Григорьевну, и хоть никогда не видѣла ее, но тотчасъ-же сообразила, что это могла быть только она. Калерія Алексѣевна не отказала себѣ въ мстительномъ удовольствіи унизить соперницу, на которую прежде не смѣла подымать глазъ. Она такъ ловко и умѣло разыграла эту сцену, что дѣвушка невольно отшатнулась. Селицкую точно что-то толкнуло за нею. Она оставила утомленнаго и одурманеннаго ея ласками Льва Григорьевича и пошла къ выходу въ садъ. Замѣтивъ, какъ Наталья Григорьевна поражена и измучена — она не нашла въ душѣ ни искры состраданія къ ней. Напротивъ, злоба душила Калерію Алексѣевну. «Эта, эта осмѣлилась отнимать у меня его! пріѣхала сюда, когда я здѣсь!» и она съ силою схватила ее за руку, вывела въ темную аллею подъ густо разросшіяся альпійскія сосны, и прямо въ лицо кинула ей: «разводка». Та зашаталась, кинулась прочь. Селицкая радостно смотрѣла ей вслѣдъ. «Что, не ожидала этого?» думала она. «Никакъ не ожидала. Вообразила, что на готовое ѣдешь? Такой сюрпризъ тебѣ не по вкусу. Еще-бы, и Самсоновъ и его милліоны изъ рукъ уходятъ. Я, пожалуй, бросила-бы тебѣ его — на что онъ мнѣ!.. А денегъ его тебѣ не видать, какъ своихъ ушей… Ишь, ишь, какъ ее дергаетъ. Помучься, помучься! Вѣдь, и я томилась тоже, когда вы задумывали противъ меня всю эту игру…

Налетѣлъ вѣтеръ, закачалъ вершины сосенъ, сорвалъ лепестки зимнихъ цвѣтовъ, выставленныхъ на террасу и закружилъ ихъ въ воздухѣ, замоталъ во всѣ стороны зеленые кустики, точно невидимою рукою хотѣлъ ихъ съ силою вырвать изъ земли, застучалъ голыми вѣтвями платановъ, попробовалъ, крѣпки-ли желѣзныя бра для жалюзи; гдѣ-то разбилъ плохо притвореннымъ ставнемъ стекла окна и съ дикимъ тоскливымъ воемъ понесся дальше… Новыя тучи наползали снизу, медленно поднялись, окутали „Викторію“, громадное зданіе которой торчало около, прихватили кстати и станцію зубчатой дороги…

Въ туманѣ исчезла Наталья Григорьевна.

Разрѣженный горный воздухъ, близость бури, унылый вѣтеръ и гонимыя имъ сырыя холодныя облака всегда скверно дѣйствовали на Калерію Алексѣевну. А тутъ еще нѣсколько дней приходилось ей играть роль, утомлявшую ее, — немудрено, что у нея нервы расходились и расходились до того, что, вернувшись къ Льву Самойловичу, она не могла держать себя съ прежнимъ самообладаніемъ. Къ томуже — и свиданіе съ Приглядовымъ, какъ оно коротко ни было, вывело ее изъ себя. Ихъ общія воспоминанія были не такого свойства, чтобы она гордилась ими!

— Что съ тобою? — замѣтилъ это даже Самсоновъ.

— Ничего, такъ.

— Богъ васъ знаетъ, какія вы всѣ…

— Какія?

— Изломанныя! Минуту назадъ была весела, казалась счастливой.

— А теперь еще счастливѣе! — неосторожно вырвалось у нея.

— Можетъ быть! — равнодушно отвѣтилъ Самсоновъ, опять уходя въ дѣла и бумаги.

Она прошлась по комнатѣ. Калерія Алексѣевна сама не понимала, что съ ней. Накипало что-то внутри. Казалось — передъ нею наклонная плоскость, и Селицкая не чувствовала силы удержаться на ней. Тянуло внизъ, кружило голову. Какое наслажденіе было бы свести наконецъ счеты съ этимъ идоломъ, которому она такъ долго служила, обманывая его, унижаясь! Какое наслажденіе безумное, опасное, но безконечное, ни съ чѣмъ несравнимое.

— Вотъ какъ… Тебѣ даже не любопытно, почему я чувствую себя такъ.

А одурявшая ея волна мстительнаго бѣшенства подымалась все выше и выше.

— Вы народъ мудреный, улыбнулся ей Левъ Самойловичъ. — Никакой метеорологъ не опредѣлитъ, почему въ вашей душѣ мѣняется погода.

— Не надо быть метеорологомъ, чтобы понять… Достаточно любить.

Самсоновъ отмахнулся и опять ушелъ съ головою въ дѣла.

— Брось бумаги.

— Зачѣмъ?

— Поговоримъ.

— Развѣ на это не будетъ времени? У меня — спѣшныя!

— У меня еще больше. Не мы мудреныя, а вы… Мы всѣ на чистоту. И въ подлости, и въ любви, и въ самоотверженіи… А вы?.. Все какъ-то еле-еле… на половину… Точно мокрое горитъ. Больше чаду, чѣмъ огня. Если мы лжемъ и притворяемся, такъ только потому, что вы сдѣлали насъ невольницами. Мы сознаемъ свою зависимость, понимаемъ, что безъ васъ — некуда, и поневолѣ должны обманывать… Ахъ, еслибы я, напримѣръ была мужчиной!

— Ну?

— Чтобы я унизилась до лжи! Съ какой стати — самому, вѣдь, дороже стоитъ! Чтобы я позволила себѣ обмануть какую-нибудь бабу, рабыню, собаку! Скорѣе-бы хлыстъ на нее подняла и заставила и кушъ, и пиль, и тубо! Странное недоразумѣніе! У насъ характеръ — и мы безсильны, безправны!.. Вы мякоть какая-то, всѣ, всѣ не настоящіе, а у васъ все, въ чемъ судьба отказала намъ…

Онъ съ удивленівхмъ смотрѣлъ на нее.

— Скажи, пожалуйста, какая муха тебя укусила сегодня?

— Сегодня? Ты думаешь, что это было сегодня?.. Ошибаешься. А если я скажу тебѣ, что это было и вчера, и третьяго дня?.. У тебя хватитъ духа — ну, хоть ударить меня что-ли?

— Еще чего?

— Ну, ударь… Ну, если хочешь, чтобы я относилась къ тебѣ съ уваженіемъ, размахнись и ударь во всю мочь. Вѣдь ты физически силенъ… Самсонъ и Далила! Еслибы и настоящій Самсонъ не былъ такою мякотью и дулъ бы свою Далилу… возжами что-ли, какъ извозчики, — она бы его не остригла и не выдала бы филистимлянамъ.

— Ты съ ума сошла, Калерія?

— Ахъ, я не знаю… Мнѣ только невыносимо больше скрывать и прятать. Мы всѣ вѣдь до поры до времени такъ… А тамъ прорветъ, и кончено. И этотъ вѣтеръ противный! Воетъ въ коридорахъ, точно по покойникѣ.

Туча, заволочившая недавно Hôtel Victoria, теперь надвинулась сюда.

Калерія Алексѣевна подошла къ окну — но оттуда смотрѣло на нее что-то сѣрое, однообразное, неопредѣленное, безотрадное и безнадежное. Не видно было даже сосны, стоявшей напротивъ. Селицкая различила во мглѣ какую-то тѣнь — и, только оглянувшись, поняла, что это она сама отбросила ее, потому что Самсоновъ позади зажегъ свѣчи. Что-то подступило ей къ горлу, и вмѣстѣ съ этимъ она чувствовала приливъ необъяснимый злости…

— Скажи я тебѣ, напримѣръ, что обманывала тебя, насмѣялась надъ тобою — ты поступилъ бы самымъ деликатнымъ образомъ…

Она прислонилась къ холодному стеклу горѣвшимъ лбомъ.

— Не только не выгналъ бы, а напротивъ самъ у меня просилъ бы прощенія.

— Ну… Впрочемъ, у тебя начинается истерика, очевидно… Странно, я никогда не замѣчалъ этогоза тобою.

— Разумѣется! Когда же замѣчать! Вѣдь ты былъ совсѣмъ другимъ занятъ.

— У меня, понятно, дѣла!

— Дѣйствительно!.. Бракоразводныя.

— Что? не повѣрилъ онъ ушамъ.

— Бракоразводныя дѣла у тебя! Ахъ, какъ все это глупо — притворяться, лгать, когда за такихъ, какъ ты, надо руками браться. Вѣдь, кто тебя первый взялъ — тотъ и правъ. Кажется Приглядовъ замѣтилъ, что у тебя шея особенная. Такъ устроена, чтобы на нее кто-нибудь сѣлъ и ноги свѣсилъ. Ты настоящій слонъ, — безъ корнака никуда не годишься!

— Какія бракоразводныя дѣла?

— Недостаетъ только, чтобы ты, какъ мальчишка, продолжалъ врать и оправдываться. Я все знаю. Слышишь, все, все, все!.. И если я нежданно сюда пріѣхала… Ахъ, какъ это глупо, что я говорю. Но я не могу, не могу больше. Пусть будетъ, что будетъ. А я уже не стану лгать! Надоѣло. Не стоитъ съ такимъ, какъ ты. Все равно — никогда и никуда тебѣ не уйти отъ меня. Такого мѣста нѣтъ, куда бы ты могъ спрятаться! Я вѣдь тебя найду вездѣ. Да ты и не уйдешь — не изъ таковскихъ. Мнѣ надѣло мучиться — я требую своихъ правъ, своихъ. У меня онѣ есть на тебя. Я долго терпѣла роль обманутой женщины. Больше не хочу… Не хочу, не хочу… Дай воды мнѣ.

Онъ торопливо, самъ не понимая, что дѣлаетъ, подалъ ей стаканъ.

— Даже и въ этомъ! Не могъ крикнуть мнѣ, чтобы я взяла сама! Ничтожество, ничтожество…

— Что ты знаешь?

— Все, понимаешь, все, и то, что ты поручилъ Марго, и о разводѣ Свѣтлинъ-Донецкой съ мужемъ, и о томъ, что онъ уже состоялся… Хорошо, что вовремя успѣла сюда пріѣхать. Жалкіе, жалкіе вы люди!.. Будь я мужчиной — неужели бы я стала играть въ прятки съ такою женщиной, какъ…

— Молчите, Калерія Алексѣевна… Вы доходите до цинизма.

— Но не до подлости, Левъ Самойловичъ. Я удивляю васъ! Еще бы — нѣжная, мягкая, всегда покорная…

— Откуда вы знаете? Кто вамъ сообщилъ? Вы завели шпіоновъ…

— Вамъ остается увѣрить меня, что это неправда и то, что ваша Наталья Григорьевна, будущая Самсонова, сюда ѣдетъ?

— Неправда!

— Какой вы…

Калерія Алексѣевна почувствовала, что уже не можетъ остановиться. Ее съ головокружительной быстротой тянуло внизъ.

— Какой вы… Жалкій лгунъ.

— Послушайте, всему бываетъ конецъ. Разъ вы знаете — тѣмъ лучше. Рано или поздно пришлось бы вамъ объявить все…

— Мнѣ нечего объявлять. Я сама могу объявить вамъ, что ваша „невѣста“, подчеркнула она, ваша „разводка“ здѣсь… Можете ѣхать къ ней, если теперь она васъ къ себѣ пуститъ. Чортъ возьми васъ всѣхъ, — неудержимо головой внизъ падала она въ какую-то бездну, — безвольныхъ и жалкихъ. Я измучилась и истерзалась съ вами. Подите, попробуйте, можетъ быть она васъ проститъ. Такая же сволочь, какъ и вы! — грубо и неожиданно вырвалось у нея. Читайте!

И она швырнула ему записку Натальи Григорьевны.

— Что это?.. не вѣрилъ онъ своимъ глазамъ. — Когда это было получено?

— Утромъ…

— И потомъ?

Калерія Алексѣевна не узнала Льва Самойловича.

— Потомъ, потомъ, что было… Говори… гадина!

— Оставь. Мнѣ больно… больно! — старалась она вырвать у него руку.

— Потомъ. Тварь!

— А, я тварь теперь!.. Она, знай это — была здѣсь, когда ты цѣловалъ меня, гадину, когда ты ласкалъ меня, тварь! Да! Она вонъ изъ тѣхъ дверей видѣла все… И когда ты сидѣлъ здѣсь, я выгнала ее отсюда, слышишь — я. Я тварь, гадина по твоему, взяла ее за руку, вывела и въ лицо ей кинула, что я о ней думаю.

— Ты! Осмѣлилась!

— Да… Да!.. уже въ слѣпомъ бѣшенствѣ крикнула она.

Самсоновъ, не понимая, что онъ дѣлаетъ, поднялъ надъ нею тяжелое преспапье.

— Ну-ну… Убей… убей, если смѣешь… Если можешь. Мнѣ самой жить тошно, скверно…

Онъ съ страшною силою оттолкнулъ ее прочь и, не обращая вниманія на ея крикъ, выбѣжалъ изъ дому. Калерія Алексѣевна, отброшенная къ столу, ударилась вискомъ объ его уголъ и, обливаясь кровью, рухнула на полъ…

Отель былъ далеко, въ шалэ — прислуги не оказалось. Ея крика не слышали… Лужа крови изъ раненаго виска медленно расползалась по ковру, просачиваясь въ него. Вѣтеръ свисталъ за окномъ и въ коридорахъ, стучался въ стѣны. Ливень уже хлесталъ бичами стѣну этого дома, а Селицкая лежала неподвижно… Часы шли за часами — она очнулась. Оглянулась вокругъ. Дотронулась до виска и съ ужасомъ увидѣла, что ея рука въ крови. Съ усиліемъ хотѣла подняться и не могла. Поползла въ свою комнату, но на полудорогѣ опять потеряла сознаніе…

IX.

Левъ Самойловичъ потомъ самъ не могъ опредѣлить, что онъ дѣлалъ въ эти минуты. Записка Натальи Григорьевны крутила ему голову до отчаянія. Она звала его къ себѣ, она сама явилась къ нему и увидѣла… На него пахнуло предчувствіемъ громаднаго несчастія. Онъ ощущалъ на себѣ вѣяніе его черныхъ крылъ и стремглавъ торопился къ станціи зубчатой дороги. Только добѣжавъ туда, онъ сообразилъ, что теперь холодно, а онъ безъ пальто. Вѣтеръ бросался на него, рвалъ его внизъ съ обрыва и съ печальнымъ воемъ уносился дальше… Въ туманѣ едва можно было найти кондуктора.

— Сейчасъ идетъ вагонъ внизъ?

— Нѣтъ… черезъ часъ…

Еще часъ, цѣлый часъ невыносимой муки!

— У васъ есть телефонъ въ Террите?

— Есть.

— Вы мнѣ позволите имъ воспользоваться.

Онъ приказалъ себя соединить съ Hôtel des Alpes.

Спросилъ, тамъ-ли остановилась Наталья Григорьевна и дома-ли она. Ему отвѣтили, что она ушла два или три часа назадъ и еще не вернулась… Что-то до боли сжало его сердце, онъ задышалъ часто-часто и поневолѣ опустился на ящикъ, приготовленный къ отправкѣ внизъ. Кондукторъ замѣтилъ, что съ этимъ большимъ и сильнымъ человѣкомъ творится неладное.

— Не надо ли вамъ чего?

— Нѣтъ…

И онъ, очевидно, не понявъ вопроса, всталъ…

— Я успѣю скорѣе сойти внизъ, чѣмъ вашъ вагончикъ пойдетъ туда.

И онъ быстро-быстро побѣгалъ назадъ. Зачѣмъ-то ему понадобилось зайти домой. Онъ увидѣлъ лежавшую на коврѣ Калерію Алексѣевну и едва удержался, чтобы не толкнуть ее ногой! Поддайся онъ душившему его бѣшенству, онъ бы раздавилъ ей голову, какъ ядовитой змѣѣ…

— Зачѣмъ мнѣ сюда? — самъ спросилъ онъ себя и тотчасъ же вышелъ вонъ.

Ливень усиливался. Дорога внизъ была скользкая. Кругомъ гремѣло, порою молніи прорѣзывали туманъ. Но Льву Самойловичу было не до того, у него въ душѣ носилась своя гроза, и передъ ея мучительнымъ неистовствомъ весь ураганъ и непогода кругомъ казались жалкими, незамѣтными. Ноги его подкашивались. Замѣчая головоломныя тропинки, онъ бросалъ шоссе и сбѣгалъ по нимъ. Какъ онъ не упалъ и не разбился? Мокрые и голые сучья деревьевъ, колышась, обдавали его струями холодной влаги; темныя, торжественныя, мрачныя ели выдвигались на его путь и, протягивая передъ нимъ черныя хвои, точно торопились заградить ему дорогу… Альпійскія сосны — видимыя только внизу у самой земли, тонули во мглѣ верхушками. „Скорѣй-скорѣй!“ — самъ себѣ кричалъ онъ, съ невыносимою болью чувствуя, что, можетъ быть, уже поздно! „Если та гадина, да, да, повторялъ онъ, именно гадина, не солгала“, если Наталья Григорьевна была вверху у него, и сама видѣла все, онъ зналъ, что она не пойметъ общей слабости, не проститъ, никогда не проститъ ему отвратительнаго малодушія. И не только не проститъ, но и Богъ вѣсть что сдѣлаетъ, утративъ всю вѣру своей жизни, всѣ надежды!.. Не проститъ, никогда не проститъ! Какъ ей сказать, что старыя связи не рвутся разомъ, что, не смотря на все ею видѣнное, онъ любилъ и любитъ только ее одну, любитъ безумно, что она для него все, что безъ нея — смерть ему легче… Нѣтъ, разумѣется, та солгала, солгала! До такой наглости даже Калерія не могла бы дойти! Онъ скажетъ ей, Натальѣ Григорьевнѣ, что онъ не могъ сойти ранѣе, что онъ только сейчасъ получилъ ея записку. И вѣдь это правда… Правда — еще нѣсколько минутъ назадъ онъ не зналъ о ней… Дождь лилъ съ него, ботинки его въ грязи, лицо, перекошенное страданіемъ, ужасно. На бѣгу онъ хватался за сердце, точно оно въ мучительномъ стремленіи впередъ могло выбиться изъ груди… Ему минутами казалось, что вотъ-вотъ онъ рухнетъ — силъ не хватало, горло пересохло, ноги подкашивались. „Скорѣе, скорѣе!“ безсмысленно торопилъ онъ себя и неизвѣстно гдѣ находилъ новыя силы. „Скорѣе, скорѣе!“ Можетъ быть, черезъ часъ уже поздно, все будетъ кончено и навсегда. „Любовь моя, дорогая, голубка, — кидалъ онъ въ сырой воздухъ, — прости, прости меня… Ты одна для меня — надежда, вѣра, радость, все, все!“ Но туманъ равнодушно слушалъ его, и вѣтеръ относилъ прочь восклицанія. Разъ какъ-то сильнымъ порывомъ вихря разнесло туманъ во всѣ стороны, и Левъ Самойловичъ подъ своими ногами увидѣлъ крыши и дома Террите, куполъ Hôtel des Alpes и, не смотря на отсутствіе свѣта и неба — все-таки бирюзовый клочокъ Лемана… Только спрыгнуть, и онъ будетъ тамъ — въ отелѣ. Онъ кинулся цѣлиною внизъ по кручѣ. Сорвался съ нея, перевернулся нѣсколько разъ и поднялся уже на слѣдующемъ зигзагѣ дороги — весь въ грязи… Хорошо, что ливнемъ сейчасъ же смыло эту грязь, хотя на лицѣ его остались ссадины… „Скорѣе, скорѣе!..“ Вѣдь, она тамъ мучится, она, сама пріѣхавшая для него сюда. Наташа, милая! Счастье — вотъ оно, тутъ сейчасъ, и уходитъ изъ его рукъ, оставляя позади темень, пустоту, безнадежность. Ахъ, какъ дорого каждое мгновеніе… Вѣдь, она можетъ сѣсть на поѣздъ и уѣхать и кто ее отыщетъ? Свѣтъ великъ, дорогъ въ немъ много. Она горда, она не отзовется ему! А если та — сказала ему правду? Если, дѣйствительно, Наталья Григорьевна — его Наташа, милая, родная, любимая — видѣла, видѣла его — подъ ласками и поцѣлуями продажной женщины?.. Что будетъ съ бѣдняжкой, куда она кинется, какою кровью, какими слезами она смоетъ слѣды его губъ съ своего искаженнаго смертною мукою лица?.. И это онъ ей нанесъ такой ударъ, онъ, который долженъ былъ беречь день, минуту, мгновеніе ея жизни, защищать ее это всего, умереть за нее, если бы это понадобилось. На дорогѣ выросъ какой-то домъ… Лѣстница подъ низкой крышей шла вверхъ, на ней сидѣли дѣти и смѣялись чему-то. Льву Самойловичу даже страннымъ показалось: развѣ есть еще улыбка на свѣтѣ, развѣ можно радоваться, когда онъ и она — такъ несчастливы, такъ разбиты нежданнымъ ударомъ… Коляска нагнала его… Кучеръ ему кричитъ что-то. Смутно соображаетъ Самсоновъ, что ему предлагаютъ сѣсть туда, и онъ садится, уже не слыша повтореннаго вопроса: куда прикажете?

Кучеръ останавливается, оглядывается подъ верхъ экипажа.

— Куда везти?

— Ахъ… везти… Внизъ… внизъ… скорѣй…

— Куда — внизъ? Монтре или Террите?..

— Hôtel des Alpes, — наконецъ опамятовался Самсоновъ.

Черезъ три — четыре минуты коляска подкатила.

Къ нему съ зонтикомъ выскочилъ portier, но, увидѣвъ, въ какомъ состояніи Самсоновъ, — попятился… Платье у Льва Самойловича было оборвано, онъ весь въ ссадинахъ.

— Здѣсь ли остановилась?

И онъ назвалъ Наталью Григорьевну.

Кучеръ замѣтилъ недоумѣніе швейцара, вышелъ и шепнулъ ему.

— Это извѣстный богачъ, онъ живетъ въ Right Vaudois… въ Гліонѣ, я его знаю.

Портье сталъ любезенъ.

— Здѣсь, здѣсь, пожалуйте!..

„Слава Богу — она дома!“

Онъ вскочилъ въ большой вестибюль…

Слова кучера, что это „извѣстный богачъ“ — уже были переданы сюда.

— Вы совсѣмъ вымокли… Переодѣньтесь… Мы сейчасъ дадимъ вамъ все… И высушимъ ваше платье.

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо… Мнѣ… скорѣе… Свѣтлинъ-Донецкую… Гдѣ она? Куда къ ней?

Портье позвонилъ. Лакей, въ безукоризненномъ бѣльѣ и новомодномъ фракѣ, сбѣжалъ сверху.

— Въ № 5-мъ — дома?

— Нѣтъ.

Сердце у Самсонова захолохнуло.

— Куда онѣ вышли? — едва нашелъ онъ у себя силы спросить.

— Не знаю… Нѣсколько часовъ назадъ. Еще совсѣмъ свѣтло было, онѣ отправились въ Гліонъ.

— Это ко мнѣ.

— Вы м-сье Самсоновъ?

— Да!

— Онѣ посылали вамъ письмо, но его получила, такъ какъ васъ не было, ваша дама. И не дала отвѣта. Мадамъ очень безпокоились и поѣхали сами — и съ тѣхъ поръ не возвращались.

— Я долженъ ее дождаться! Гдѣ ея комнаты?

Лакей полетѣлъ вверхъ; Самсоновъ слѣдовалъ за нимъ. Ключъ былъ въ замкѣ; казалось, что Наталья Григорьевна и не выходила. Лакей ввелъ его, и, такъ какъ это былъ богачъ — онъ его оставилъ одного. Левъ Самойловичъ вышелъ на середину комнаты и оглянулся. Вонъ, на столѣ, бумаги!.. Онъ сталъ ихъ перечитывать. Начатая къ нему записка: „Родной мой, Лева… Я здѣсь“. Его точно толкнули въ грудь, и онъ зашатался. Платье разбросано кругомъ… Ея платье!.. Портретъ его, — она съ нимъ, видимо, никогда-никогда не разставалась. А онъ… „Господи, спаси меня отъ этого!.. Я больше“… А что „больше“ — и самъ не знаетъ и, останавливаясь на половинѣ молитвы, замѣчаетъ листокъ около. Это его письмо, послѣднее, въ которомъ онъ ей рекомендовалъ подождать его, не ѣхать сюда…

Что бы то ни было, лжетъ Калерія Алексѣевна или нѣтъ, но Наташа уже знаетъ, что ея записка получена другою… Куда она ушла! Нѣтъ… Селицкая созналась, дѣйствительно… Не получивъ отвѣта, Наташа подняласъ вверхъ сама, вошла къ нему и видѣла, видѣла все. И не только видѣла… Теперь Самсоновъ припоминаетъ, какъ Калерія Алексѣевна быстро встала тогда и пошла къ дверямъ, и какою странною, возбужденною, съ радостною злостью она вернулась, какъ она чему-то смѣялась, глядя въ окно… Теперь даже сообразить нельзя всей силы обрушившагося на нихъ несчастія. Нельзя, нельзя! Будь это другая, не Наташа, не такая чистая, ему удалось бы легко вымолить у нея прощеніе. Но у этой… Вѣдь она сама даже шуткой не солгала никогда; вѣдь она со всѣми говорила, какъ на духу, вѣдь въ ней все одна правда! Что она чувствуетъ теперь? Гдѣ она?..

Его холодомъ обдало: куда она могла дѣваться?

Столько времени!.. Еслибы она поѣхала домой, — она бы давно была здѣсь… Онъ уже встрѣтилъ бы… Пойти за ней — куда? Искать ее — гдѣ? Если она, дѣйствительно, оскорблена тою… Что она могла сдѣлать съ собой?.. До чего довело ее отчаяніе?..

За окнами темнѣло… Ночь густилась на озеромъ… Въ мрачной тучѣ вспыхнулъ и точно растаялъ въ ней всѣмъ своимъ свѣтомъ электрическій фонарь. Она побѣлѣла, какъ молоко. Въ большой комнатѣ, казалось, двигаются и въ углахъ стоятъ зловѣщія тѣни. Вотъ одна отдѣлилась отъ стѣны, черезъ весь полъ легла и шевелится у его ногъ. Другая, длинная-длинная — за стѣну цѣпляется. Что-то шевельнулось въ другой комнатѣ, точно вздохнуло. ужъ не умерла-ли она? „Наташа, радость моя, милая!..“ Левъ Самойловичъ даже не замѣчаетъ, что слезы давно текутъ по его лицу, падаютъ на столъ, на руки ему. А голова вся въ полымѣ и, точно искры въ огнѣ, пробѣгаютъ въ ней разсѣянныя, безсвязныя мысли. Кто-то стучится въ двери… Не она-ли? Нѣтъ, ей чего-же стучаться. А можетъ быть извѣстіе отъ нея?.. „Entrez!“.. Нѣтъ, это только лакей.

— Не прикажете-ли чего-нибудь?

И тутъ-же принимаетъ пуговку электрической лампы, и она вспыхиваетъ посреди комнаты.

Нѣтъ, ему ничего не надо. Лакей странно и недоумѣло смотритъ на него и уходитъ. У дверей шаговъ не слышно. Должно быть, остановился, подслушиваетъ или подсматриваетъ… Ахъ, не все-ли равно. Отъ кого прятаться… Прежде всего отъ себя самого не уйдешь никуда, никуда!.. Это ея любимые духи… Ихъ ароматъ — легкій-легкій, остался въ воздухѣ… Или брошенное платье пахнетъ ими!.. Вонъ оно… сѣрое… Она такое-же носила въ Біаррицѣ. Онъ перешелъ къ кушеткѣ, куда было оно кинуто. Коснулся его — мягкая шерсть. Шелковая подкладка зашуршала… Да, въ Біаррицѣ! Какъ онъ благословлялъ ихъ встрѣчу тамъ, какъ жилъ чудными воспоминаніями, какъ всѣ эти дни, всѣ эти мѣсяцы онъ радовался ихъ будущему, ихъ общему „завтра“, такому чистому, прекрасному… И неужели все, все это разрушено безповоротно, подлою выходкою отвратительной женщины, не любимой имъ вовсе!.. О скорѣе бы, та другая, его невѣста, его жена пришла сюда. Онъ ей скажетъ все, что у него на душѣ, онъ на колѣняхъ вымолилъ себѣ прощеніе. Ну, да, онъ слабъ, малодушенъ, безхарактеренъ. Слишкомъ добръ и не съумѣлъ сразу разорвать связи, длившіяся цѣлые годы и потому обязывавшія его ко многому.

А ночь идетъ. Шумъ и движенія на улицѣ прекратились, лакею тоже надоѣло подслушивать у дверей, и его крадущіеся шаги чуть-чуть донеслись до Льва Самойловича. Долго-ли онъ просидитъ здѣсь, уронивъ горящую голову на ладонь. Къ чему онъ прислушивается теперь? Не къ голосамъ-ли прошлаго, такого недавняго прошлаго!.. Какимъ укоромъ они звучатъ въ его ушахъ! Да! Быть любимымъ чудною женщиной, и въ одно мгновеніе утратить ея любовь навсегда!.. И гдѣ она теперь такъ долго, что съ нею… Рядомъ бьютъ часы… уже десять!. Несомнѣнно случилось что-нибудь ужасное, безповоротное… Она бы пришла сюда, къ себѣ. Не сорвалась-ли она сверху, и теперь, искалѣченная и растерзанная, лежитъ на днѣ пропасти въ густомъ туманѣ. Холодный ужасъ проникъ ему въ сердце. Онъ самъ не зналъ, что дѣлать, хотѣлъ куда-то бѣжать, кому-то объявить о томъ, что Наталья Григорьевна, только что пріѣхавшая сюда, исчезла, поднять на ноги полицію, — когда въ дверь постучались… Не она-ли? Нѣтъ! Она бы не стала стучаться къ себѣ.

— Entrez!

— Monsieur! Не прикажете-ли тутъ номеръ рядомъ… Или предпочтете подняться на верхъ, къ себѣ въ Glion? Послѣдній вагонъ снизу отходитъ черезъ десять минутъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — я рядомъ!..

„А если она ходитъ тамъ, около его жилья?.. Если ей хочется увидѣть его; можетъ быть, въ то самое время, какъ онъ здѣсь ждетъ ее, — она тамъ одна подъ бурей и вѣтромъ… Въ самомъ дѣлѣ, куда же ей дѣваться!..“ И почему-то въ эту минуту онъ вспомнилъ, какъ разъ въ такую же непогоду въ Біаррицѣ онъ несъ ее на своихъ сильныхъ рукахъ отъ уже завоеванныхъ моремъ скалъ къ отелю. Волны съ глухимъ ворчаніемъ кидались на него, вѣтеръ точно толкалъ его: „скорѣе, скорѣе!“, земля, мокрая и просачивавшаяся водою, на каждомъ шагу уходила изъ-подъ ногъ, дождь хлесталъ его бичами, а въ душѣ было столько счастья!.. Какъ далеко оно теперь!..

— Да, я подымусь… Только вотъ что. Помните, тотъ изъ васъ, кто первый принесетъ мнѣ въ Glion, ко мнѣ въ отель, извѣстіе, что она вернулась — получитъ тысячу франковъ!

Лакей даже зашатался.

— О, monsieur!

— Моя невѣста, — подчеркнулъ онъ, — не застала меня и, вѣрно, была сбита бурей съ дороги. Кто ее найдетъ — получитъ столько-же. И всѣ расходы! — совсѣмъ ужъ глупо прибавилъ онъ.

— Я разошлю всѣхъ мальчиковъ изъ отеля…

— Да… и скажите хозяину… Я озолочу васъ, только найдите мнѣ ее…

Онъ быстро вышелъ и остановился, какъ вкопанный. Вдали едва-едва обрисовывался въ глубинѣ стройный силуетъ высокой женщины.

— Она! — вскрикнулъ было радостно Самсоновъ. Но, увы! Черезъ минуту мимо него торжественно прошла какая-то англичанка съ сѣдыми накладными локонами и въ бѣломъ парикѣ. Она съ удивленіемъ оглянулась на Льва Самойловича и также медленно исчезла въ противоположномъ концѣ коридора…

Лакей и хозяинъ выбѣжали проводить его. Вагончикъ фуникулярной дороги готовъ былъ уже подняться въ туманъ и тучи, густившіяся въ высотѣ. Самсоновъ сѣлъ, опять схватился руками за голову. „Что дѣлать, что дѣлать!“ Неужели все, все рухнуло!..» И бѣшенство вскипало въ его душѣ, дурманя его, наполняя горячимъ чадомъ мозгъ. «Что дѣлать, что дѣлать?» Передъ нимъ сидѣлъ французъ съ женою. Они болтали, какъ сороки, въ одно и то же время, не слушая другъ друга… Мужъ спросилъ о чемъ-то Самсонова, и тотъ отвѣтилъ ему и удивился, что отвѣтъ его былъ вполнѣ приличенъ… Жена тоже сказала что-то, но Левъ Самойловичъ ея не слышалъ. Онъ опять ушелъ весь въ свое горе.

Вверху онъ кинулся къ себѣ.

— Никто меня не спрашивалъ?..

— Нѣтъ… Мадамъ — больна. Я подавалъ лампу и нашелъ ее въ обморокѣ на коврѣ.

— Что вы сдѣлали съ нею?

— Перенесли ихъ на постель… Только что хотѣли послать за докторомъ.

— Никакого доктора не надо! Пошлите сюда носильщиковъ и приходите сами.

— Слушаюсь.

Самсоновъ вошелъ къ себѣ… Вотъ въ этихъ дверяхъ стояла она и видѣла все, все!..

— Лева! — послышалось изъ другой комнаты.

Такого омерзенія онъ еще ни разу не испытывалъ во всю свою жизнь.

— Лева, милый!..

Онъ толкнулъ ногою двери.

— Что тебѣ надо… Что вамъ нужно отъ меня?

Онъ такою злобою смѣрилъ ее съ ногъ до головы, что Калерія Алексѣевна похолодѣла.

— Ты простишь меня, когда нибудь!

Но вмѣсто отвѣта, онъ кинулъ ей въ самое лицо такое рѣзкое слово, что она вздрогнула, какъ подъ ударомъ плети, и выпрямилась, глядя на него съ ужасомъ, округлившимися глазами.

— Извольте сейчасъ же убираться… Прочь отсюда!

— Левъ Самойловичъ… Пощадите… Я больна. Я столько потеряла крови.

Онъ съ гадливостью обвелъ ее горѣвшимъ взглядомъ.

— Это мнѣ все равно… Одѣвайтесь… Тамъ — уже пришли люди.

Онъ разслышалъ въ сосѣдней комнатѣ топотъ нѣсколькихъ ногъ.

— Entrez!..

Лакей и носильщики изъ отеля явились.

— Возьмите эту женщину и всѣ ея вещи — выбросьте и ее, и ихъ вонъ отсюда… Я вернусь черезъ десять минутъ, и чтобы ея не было… Слышите!

Они оторопѣло молчали.

— Слышите, что я вамъ приказалъ?

Калерія Алексѣевна торопливо собирала воротникъ ночной рубашки у шеи…

— Берите же ее! Чортъ васъ возьми! топнулъ онъ на нихъ ногою.

Тѣ было двинулись.

— Я сама, сама… потерянно и безпорядочно заговорила Селицкая. — Я сама… Ради Бога… Сама…

И уже не обращая вниманія, что тутъ чужіе, она опустила голую ногу и черезъ силу начала одѣваться…

— Victor…

Лакей подбѣжалъ къ нему.

— Вы слышали — выкиньте ее прочь. Я сейчасъ, вернусь, и чтобы ея духа не было здѣсь!

Онъ опять вышелъ въ туманъ и тьму.

Туча, сползшая съ Mont Саих и Rocher de Naye, точно этого только и ждала и окутала его. Гдѣ-то сверкнула молнія, и нѣсколько спустя грянуло такъ, будто горы около раскололись…

— Наташа! Милая, радость моя, крикнулъ онъ во мракъ передъ собою.

Но ему въ отвѣтъ только шуршали голыя вѣтви деревьевъ подъ вихремъ, да шумѣлъ ливень о скалы.

X.

Цѣлые дни Наталья Григорьевна проводила теперь, глядя съ высоты на холодный миражъ Женевскаго озера. Оно все тонуло въ голубомъ свѣтѣ, чистое, спокойное, безмятежное, слишкомъ безмятежное! Этой красотѣ, этимъ снѣговымъ вершинамъ, плававшимъ въ лазурномъ просторѣ, этому снѣжному небу ни до чего не было дѣла. Непогоды давно прошли, зима уже отпѣла послѣднюю пѣсню, и отъ французскаго берега нѣтъ-нѣтъ да и вѣяло теплымъ и нѣжнымъ дыханіемъ, точно далекій югъ съ легкимъ вѣтеркомъ посылалъ чудный привѣтъ черезъ ледники и простуженныя ущелья крохотному монастырьку, испуганно прижавшемуся къ каменному отвѣсу. Казались сказкой недавніе порывы бѣшенаго вихря, неудержимо стремившагося сорвать ласточкино гнѣздо добрыхъ монахинь. Оно мирно висѣло теперь надъ бездной, и Наталья Григорьевна, безразлично глядя туда, уже не чувствовала ни головокруженія, ни жуткости. Ей не до того было. Она только недавно поняла свое несчастіе во всемъ объемѣ, но, разъ оцѣнивъ его, тотчасъ же успокоилась. Ясно было: ни въ прошломъ — свѣта, ни въ будущемъ — надежды. Она одна въ этомъ большомъ и безграничномъ мірѣ, и нѣтъ ничьей руки, на которую она могла бы опереться. Нужно было начинать жизнь сначала, и какъ начинать! Она уже не настолько неопытна, чтобы не знать, какъ отнесутся къ ней всѣ. Выйди она замужъ — дѣло другое. Дрянь и рвань картоннаго міра явилась бы тотчасъ къ ней на поклонъ. Ея разводъ казался бы только романтическимъ и придалъ ей еще болѣе прелести. Ей бы завидовали многіе, но въ ней заискивали бы всѣ. Она могла бы всюду показываться съ гордо поднятою головою и смотрѣть людямъ прямо въ глаза. Теперь — иное дѣло. Все, что еще недавно покорно терпѣло ея вліяніе, поневолѣ мирилось съ ея успѣхами, значеніемъ, репутаціей — прежде всего, постарается свести счеты съ поверженнымъ и разбитымъ кумиромъ. То, что для Натальи Григорьевны глубокая трагедія, разбившая ея жизнь — тамъ веселая забава. Она погналась за чужими милліонами, мужа бросила (да и онъ хорошъ — продалъ ее, какъ корову на базарѣ!), а Самсоновъ, не будь дуракъ, въ рѣшительную минуту взялъ да и отлынялъ, «мнѣ-де и такъ хорошо, я и безъ васъ обойдусь въ лучшемъ видѣ». Свое получилъ, чего же еще? Въ его положеніи глупо жертвовать свободой… Бѣдная, черезъ тысячи верстъ, казалось, слышала уже насмѣшки бездѣльной толпы, создающей у насъ общественное мнѣніе, ея клеветы, видѣла ея пренебрежительныя улыбки, вздернутые носы развратныхъ, но еще не пойманныхъ бабъ, ихъ негодующіе взгляды. Злое шипѣніе отвратительныхъ старухъ и лицемѣрный ужасъ привычныхъ героинь отдѣльныхъ кабинетовъ. Еще бы ничего, еслибы она могла уйти отъ этого міра, еслибы Наталья Григорьевна была богата. Ну, уѣхала куда-нибудь — міръ Божій, вѣдь, великъ, всегда въ немъ найдется уголокъ, гдѣ можно спрятаться. Мало-ли по заграничнымъ курортамъ ютится разбитыхъ жизней и горделивыхъ несчастій, не ищущихъ ни состраданія, ни оправданія. Одна Ницца въ этомъ отношеніи чего стоитъ! Но у обманутой женщины оставалось ровно настолько, чтобы расквитаться съ Hôtel des Alpes — гдѣ она оставила вещи, да просуществовать мѣсяца два-три. Ее не пугалъ трудъ, она всю жизнь мечтала о немъ, особенно когда сознавала, насколько ея «мужъ» тратился на нее. Ее жгли его деньги; больше, она чувствовала, что онѣ оподляютъ ее. Ей противно было зависѣть отъ нелюбимаго человѣка, и она съ искреннею завистью смотрѣла на обтрепанныхъ учительницъ, цѣлые дни летающихъ съ урока на урокъ, всю жизнь бѣгающихъ отъ нищеты, какъ перепуганная мышь отъ лукавой безпощадной кошки, чтобы все-таки въ концѣ-концовъ попасться ей въ лапы и благополучно окончить всѣ треволненія на больничной кровати… Ей казалось, что у нихъ, ни отъ кого не зависѣвшихъ, спокоенъ сонъ, и душа не волнуется и не болитъ отъ униженія. Чуткая судьба, вѣдь, всегда лучше своей! Теперь, когда она лицомъ къ лицу столкнулась съ необходимостью жить такъ же, какъ онѣ, Наталья Григорьевна разомъ поняла цѣну такой «независимости», она еще не начала «дѣла», и ужъ мучилась — какъ найти его, какъ выполнить, какъ удержать въ рукахъ, чтобы ее не прогнали!.. Страхъ жизни, прибивающій человѣка къ землѣ, какъ траву градомъ, развращающій до рабства, становился передъ нею такимъ громаднымъ чернымъ призракомъ, что его сплошною тѣнью были заслонены и омрачены прекрасныя картины раскидывавшейся кругомъ спокойной природы.

Она не боялась смерти и, разумѣется, сумѣла-бы умереть. Но жизнь, жизнь постылая, не освѣщенная ни однимъ лучомъ, ничѣмъ не согрѣтая — и когда-же! послѣ горячки ожиданія, послѣ радостной увѣренности въ счастіи, когда она, казалось, уже держала его въ рукахъ, когда только нѣсколько дней отдѣляло отъ рая, отъ сказочнаго міра ея мечты. Въ ней передъ этою глубокою печалью — замерла даже ненависть къ ея соперницѣ. Что значило пережитое ею оскорбленіе передъ обломками ея надеждъ, передъ рухнувшими чудными стѣнами ея волшебныхъ дворцовъ и передъ будущимъ, надвигавшимся на нее отовсюду — темными, безпросвѣтными тучами. Цѣлую молодость, каждую мысль, грезу, всякое біеніе сердца, муку и радость, сонъ и явь отдать одному человѣку; связать съ нимъ всѣ движенія души, ея порывы; невидимыми нитями перепутатать свое существованіе и въ прошломъ, и въ настоящемъ, и въ будущемъ только съ нимъ! Отказаться отъ самой себя, чувствовать, что ни сердце, ни голова ея не принадлежатъ ей, ея тѣло тоже не ея — и радоваться этому; въ головокружительномъ восторгѣ кинуться въ бездну самоотреченія, — чтобы разбиться въ ней, понявъ всю призрачность счастья и, вмѣсто любимаго человѣка, принадлежавшаго ей одной, найти чуждое, странное, незнакомое и даже враждебное ей теперь существо!..

Разумѣется, смерть была-бы легкимъ выходомъ изъ этого ужаса. Только что оправившаяся — Наташа какъ-то вышла за стѣны этого монастырька и вдругъ увидѣла три плиты, прижавшіяся къ его небольшому храму. Они смотрѣли сиротливо и робко среди несравненнаго величія окружавшихъ мирный и тихій уголокъ горъ, утесовъ и ущелій. Надъ могилами только недавно поднялись маленькіе кипарисы, и вѣтеръ уже наклонилъ ихъ на югъ. Они такъ и росли, точно стараясь уйти отъ холодныхъ порывовъ безпощадной стихіи. На бѣломъ камнѣ она отличила скромныя надписи. Однѣ имена, и больше ничего!.. Вечерняя заря кидала на нихъ розовый отсвѣтъ, колеблющійся, неровный, какъ будто по плитамъ скользила тѣнь пролетавшихъ мимо ангеловъ — и Наталья Григорьевна еще никогда и никому не завидовала такъ, какъ бѣднымъ монахинямъ, лежавінимъ тутъ: этимъ сестрамъ «Лаурѣ», «Перфектѣ» и «Аннунціатѣ». Она заучила ихъ имена и всю ночь мечтала, какъ о величайшемъ счастіи — о возможности улечься рядомъ съ ними, въ яму; выбитую въ дикомъ камнѣ, прикрыться отъ жестокаго и холоднаго свѣта такою простою плитой и быть всѣми-всѣми забытой, да, именно всѣми и навсегда! Какъ это зло, несправедливо оставить ее, никому не нужную — жить! Для чего?.. У больной — въ безсонныя, томительныя ночи, пробуждалась въ душѣ гордость. Она думала: «Ну, что-жъ, жизнь разбита, нужно создать другую». Она вѣрила въ себя — теперь-же въ ней все упало, и она по часамъ смотрѣла внизъ — ничего не понимая въ этомъ красивомъ, но слишкомъ спокойномъ, слишкомъ холодномъ миражѣ. Недавнія бури ей были болѣе по душѣ. Онѣ казались только отраженіемъ того, что совершалось въ ней самой. Она въ природѣ находила свое горе, свое безуміе, свои муки. Но эта торжествующая, увѣренная въ себѣ красота, ни къ чему не стремящаяся, ни о чемъ не болѣющая, ей враждебна. Она оскорбляла! Натальѣ Григорьевнѣ, даже безсознательно казалось страннымъ — какъ могутъ эти эмалевыя краски такъ блестѣть, бирюзовое озеро медлительно и нѣжно струиться, голубыя горы съ снѣговыми вершинами величаво плавать въ морѣ золотистаго тумана, когда ей такъ жутко, страшно, мучительно страшно, когда въ ней каждая жилка ноетъ и жалуется, каждый нервъ дрожитъ какъ струна, каждый атомъ болитъ!.. Какъ-то сестра Вероника сѣла съ ней рядомъ и, желая развлечь «несчастную», горе которой было все-таки неизвѣстно монахинямъ, стала ей указывать:

— Вонъ вдали долина Роны… Вонъ Бувіе, Веве… а вонъ видишь тамъ, гдѣ скалы выступили впередъ и окутались, точно облакомъ, безлистными теперь садами?..

— Да, вижу! — сама не зная, зачѣмъ, отвѣтила Наталья Григорьевна.

— Тамъ Гліонъ, съ большими отелями и виллами, гдѣ живутъ богатые господа!.. Такіе богатые, что на одинъ обѣдъ, говорятъ, тратятъ по пяти франковъ, подумай — по пяти франковъ! «Гліонъ» — ее ударило по сердцу. Она хотѣла встать и уйти, но это-бы обидѣло наивную монахиню и, сверхъ того, какая-то сила не только приковывала Наталью Григорьевну къ скамьѣ, но заставляла ее всматриваться въ клочокъ скалъ, деревьевъ и домовъ, затерявшихся среди безграничнаго простора.

«Гліонъ»… Тамъ вѣдь онъ теперь!.. Должно быть, въ спокойномъ счастіи, и не знаетъ, гдѣ она, что съ нею!. Не тревожится ничѣмъ! Она упорно глядѣла туда, какъ будто могла различить того, кого съ такою жаркою любовью еще недавно искала ея душа, о комъ болѣла теперь. Онъ… И она, другая, такъ дико и глубоко оскорбившая ее женщина. И имъ ничего-ничего не надо. Они, вѣрно, ужъ забыли ее, имъ не до нея… Гліонъ весь то прятался въ тѣнь отъ пробѣгавшихъ по небу тучекъ, то опять выступалъ подъ солнце, блестя кровлями казавшихся крохотными домовъ. Подъ которою они?.. И вдругъ мстительное, злобное чувство подсказало ей: стоитъ одной изъ такъ страшно нависшихъ скалъ сорваться, и отъ всего этого уголка, отъ счастливаго Гліона не останется даже мѣста на его дикомъ камнѣ. Обвалъ сотретъ его и выкинетъ жалкою горстью земли и щебня прямо въ бирюзу спокойнаго озера съ сотнями жизней, съ десятками счастій, съ цѣлымъ маревомъ надеждъ, желаній!.. Будь правда на свѣтѣ — это-бы и случилось. Зачѣмъ-же имъ жить и радоваться, когда ей жутко, тяжко, непосильно! Еслибы она сама могла шевельнуть и сдвинуть скалу. Вѣдь она такъ выдвинулась впередъ, что, кажется, довольно одного движенія… одного усилія слабой руки ребенка… Но тысячи такихъ дѣтей сдѣлаются взрослыми, переживутъ безчисленныя муки, измучатся и уйдутъ въ безвѣстныя могилы, на смѣну имъ явятся тысячи-тысячъ такихъ-же и тоже исчезнутъ въ провалѣ вѣчности, а скалы все будутъ висѣть надъ мирнымъ Гліономъ, только пугая воображеніе!.. Гліонъ! Должно быть, въ ней, кромѣ страданія, жило еще и другое чувство. Не отболѣло, но омертвѣло. Ей страстно захотѣлось пойти посмотрѣть, что дѣлаетъ онъ, тотъ, на котораго еще нѣсколько дней назадъ молилась, кому она вѣрила, какъ небу, въ наивномъ порывѣ благоговѣйной души. Еще разъ взглянуть на него, и уйти, затеряться навсегда въ этомъ большомъ, большомъ и чуждомъ ея мірѣ. Взглянуть такъ, чтобы ни онъ, ни та, другая — ея не замѣтили…"Будьте счастливы, спокойны… На что я вамъ?.. Радуйтесь, живите, если можете, и забудьте, забудьте навсегда обо мнѣ", вдругъ вырвалось у нея вслухъ, и она, уронивъ голову на руки, зарыдала и забилась такъ, что перепуганная сестра Вероника, не зная, что ей дѣлать, сначала побѣгала за водою, а потомъ всполошила Терезу, объявивъ той, что демонъ овладѣлъ красавицей-русской, которая и вчера, и сегодня имъ казалась почти выздоровѣвшею.

Левъ Самойловичъ тоіке измучился и истерзался. Онъ рыскалъ по окрестностямъ, искалъ всюду Наталью Григорьевну, разсылалъ въ уголки Женевскаго озера комиссіонеровъ, по нѣскольку разъ на день спускался внизъ въ Террите, при чемъ portier Hôtel des Alpes такъ привыкъ къ этому, что, не ожидая вопроса, уже издали кричалъ ему, придавая печальное выраженіе лицу.

— Никакихъ извѣстій… Комната ея еще пуста, и ниоткуда не являлись за вещами…

Осмотрѣли ущелья, спускались въ бездны, обшарили отвѣсы — Натальи Григорьевны нигдѣ не было! Надоѣдали одними и тѣми-же разспросами мужикамъ, осѣвшимъ въ горной глуши по закоулкамъ, до которыхъ и добраться было трудно, обрыскали всѣ оголѣвшія за зиму рощи, перещупали каждый камешекъ — и никому не приходило въ голову забраться въ поднебесье, въ одинокій, утонувшій въ его лазури монастырекъ, только на одну минуту прижавшійся къ скалѣ, какъ казалось снизу, чтобы съ первымъ порывомъ вѣтра унестись дальше, вмѣстѣ съ пробѣгавшими мимо и обрывавшимися черезъ нее тучами. Никому и первому Льву Самойловичу даже не думалось, что Наталья Григорьевна можетъ быть тамъ. Птицѣ легче было бы залетѣть туда. Послѣ того оставалось бы въ ледникахъ Dent du Midi искать! И въ то время, какъ поиски кипѣли кругомъ, какъ внизу было все возбуждено, заинтересовано, взволновано ими, какъ газеты Женевы, по порученію Льва Самойловича, предлагали преміи тому, кто отыщетъ невѣдомо куда пропавшую иностранку, какъ, наконецъ, спокойные и невозмутимые крестьяне изъ Шальи и другихъ мѣстечекъ, и тѣ поднялись обшаривать каждый уголокъ — монастырь тихо, мирно висѣлъ въ небесахъ, знать ничего не зная… Въ это ласточкино гнѣздо не достигали снизу ни слухи, ни новости, а наивныя монахини газетъ нуждались, считая ихъ порожденіемъ сатанинскимъ. Цѣлыя царства и народы могли-бы, кажется, исчезнуть и стереться съ лица земли, какая нибудь часть свѣта провалиться въ таръ-тарары отъ страшнаго катаклизма — а ему-бы ни до чего не было-бы дѣла, онъ-бы и не узналъ объ этомъ. Такъ-же тихо и въ то-же время звонилъ-бы его маленькій колоколъ, одинаково спокойно бѣлыя монахини скользили-бы въ церковку, молились тамъ и пѣли; сестра Тереза, все по прежнему, съ тѣмъ-же вниманіемъ и священнымъ трепетомъ, читала-бы житіе своей патронессы, какъ-будто въ мірѣ не совершилось ничего. Да, въ самомъ дѣлѣ, въ «ихъ» мірѣ ничего и не могло совершиться. Ихъ міръ начинался тамъ, гдѣ кончался тотъ, нижній, мало имъ вѣдомый. Имъ скорѣе были сродни неподвижные ледники, скалы, вѣчно куда-то бѣгущія тучи. Эти такъ-же, какъ и обитель, близились къ небу и ничего общаго не имѣли съ землей. Еще лѣтомъ сюда подымались неугомонные англичане и англичанки, осенью забирались охотники. Они напоминали одинокимъ монахинямъ о вѣчно мятущемся мірѣ, но теперь никому не было дѣли до пріютившагося къ утесу гнѣзда. И монахинямъ тоже ни до чего дѣла не оказывалось. Онѣ лучше понимали легенду, чѣмъ жизнь. Вотъ, напримѣръ, дьяволъ вчера ночью пролеталъ темный-темный мимо, да увидѣлъ ихъ крохотную колоколенку и мать Терезу, погрозившую ему крестомъ, и весь разсыпался искрами — это понятно… Сестра Беата какъ-то на-дняхъ не спала, пошла въ церковь молиться. Свѣчей мало, масло дорого — она только одну лампаду зажгла, и въ ея тускломъ бѣдномъ свѣтѣ вдругъ замѣтила у стѣны три неопредѣленные силуэта. Они то двигались, то къ землѣ припадали, и все это было такъ беззвучно, такъ смутно, что она первую минуту подумала, не кажется-ли это ей, или не очень-ли ужъ безпокойно колышется огонекъ лампады, создавая эти фантомы кругомъ, и только на другой день сестра Вероника объяснила ей:

— Какъ-же ты не поняла, что вмѣстѣ съ тобой приходили молиться наши сестры.

— Какія? Всѣ вы спали.

— Я не про тѣхъ, что здѣсь…

— А то гдѣ-же еще?

Вероника, молча, указала ей въ окно, гдѣ у самой церкви подъ чахлыми, наклонившимися на югъ отъ порывовъ сѣвернаго вѣтра кипарисами едва можно было разсмотрѣть три плиты съ ничего и никому не говорящими именами «Лауры», «Перфекты» и «Аннунціаты».

— Это онѣ по ночамъ молятся. Вѣдь для нихъ нѣтъ ночи…

А Тереза, та еще дальше пошла.

— И моей соименницѣ и патронессѣ не разъ были видѣнія. Это наши сестры сдѣлали нарочно, да не будетъ никакого сомнѣнія, что и въ томъ, и въ этомъ мірѣ мы всѣ будемъ вмѣстѣ. Онѣ насъ не оставляютъ ни на одну минуту, заботятся о нашемъ спасеніи, молятся о насъ даже тогда, когда мы спимъ…

До газетъ-ли и треволненій міра было этимъ женщинамъ? И весь міръ — «нижній», кипѣвшій подъ ними — казался имъ сказкой, а отнюдь не дѣйствительностью.

XI.

Тѣмъ не менѣе монахинямъ случалось иногда съ высотъ сходить въ этотъ «странный» міръ, отъ котораго онѣ давно отвыкли. Опускаясь въ повседневную сказку дѣйствительности изъ своего заоблачнаго уголка, онѣ возвращались къ себѣ, въ поднебесье, возбужденныя, взволнованныя, даже смятенныя. Потомъ на цѣлыя недѣли у нихъ хватало разсказовъ о дивныхъ дивахъ, встрѣченныхъ внизу и, разумѣется, путешественники, вернувшіеся изъ африканскихъ пустынь, менѣе интересуютъ насъ, чѣмъ бѣдныхъ инокинь ихъ робкія подруги, побывавшія такимъ образомъ хотя одинъ день среди суеты-суетъ. Надо сказать правду: это здѣсь случалось очень рѣдко. Что-нибудь особенное вызывало такой подвигъ и, во всякомъ случаѣ, не теперь. До сихъ поръ зима закупоривала сестеръ въ ихъ убѣжищѣ, какъ пчелъ въ ульѣ, до перваго весенняго тепла. У озера весна уже воскресала въ трепетѣ согрѣтаго воздуха, въ ласковомъ шопотѣ волны, въ нѣжномъ шелестѣ порозовѣвшихъ молодыхъ сучьевъ, но вверху о ней еще не думали. Вѣроятно, и въ эту пору, какъ и раньше, монахини просидѣли бы до первой зелени и дождались въ заперти, чтобы тающіе ледники водопадами напоили жаждущую землю, еслибы разъ сестра Вероника не подняла тревожнаго вопроса.

— Мать Тереза!..

— Что тебѣ, сестра?

— Какъ же теперь мы будемъ?

— Именно?

— Вы знаете, прошлый годъ Мадонна, должно быть, разгнѣвалась на насъ, хлѣбомъ-то она не благословила обитель.

— Плохо молились, грѣшили…

— Да, но хлѣба, вѣдь, все-таки нѣтъ… Думали, что пришлютъ намъ изъ Сенъ-Мориса, но у братьевъ-августинцевъ, должно быть, у самихъ плохо… Вся зима прошла, а отъ нихъ ничего.

— Сколько еще осталось?

— На недѣлю хватитъ… не больше. Надо-бы къ нимъ послать.

— А если имъ нечѣмъ съ нами подѣлиться?

— И работы кое-какія у насъ кончены, монно было-бы продать внизу… Все что-нибудь выручили-бы…

— Сестра Беата, сколько у насъ денегъ?

— Сорокъ два франка.

— Мало…

— За наши работы — что-нибудь дадутъ.

Сестра Тереза задумалась. Она терпѣть не могла суеты и грѣха юдоли. На горныхъ высотахъ, въ вѣчномъ собесѣдованіи съ своей патронессой, ощущая чуткою душой близость святой, ея вѣяніе, ея вдохновляющую силу, она свыклась съ грезами и привидѣніями. Все окружавшее ее было только дымчатымъ стекломъ, сквозь которое, хотя неясно, передъ нею выступали чудные призраки иного міра, ея міра, уготованнаго для самоотреченія и молитвы. Каждый разъ, когда нужда и забота отрывали ее отъ ея поднебесной высоты и гнали внизъ, она долго не могла вернуться къ созерцательному покою и мистическому счастію. Она всегда колебалась долго, думала и раздумывала, даже ворчала на сестеръ, прежде чѣмъ рѣшалась. Такъ и теперь она нахмурилась и утратила обычную ясность.

— Съ вами всегда такъ… Вы думаете, очень мнѣ пріятно возиться съ этимъ. За одинъ день тамъ нагрѣшишь столько, что потомъ мѣсяцами не замолишь. Суетишься, споришь, кланяешься… Пора-бы вамъ замѣнить меня…

— Я, пожалуй, пошла-бы! — нерѣшительно вызвалась младшая.

— Вотъ-вотъ, именно! Такъ тебя и пустили. У тебя еще слишкомъ много огня въ глазахъ. Дьяволъ такихъ, какъ ты, на всѣхъ путяхъ стережетъ, а внизу — ему полная воля. Я не хочу обижать тебя. Ты у насъ лучшая изъ сестеръ, но у тебя еще слишкомъ быстро кровь ходитъ. Мнѣ жалко подвергать тебя искушенію. Я знаю, что дурного ничего не случится, но ты принесешь съ собою въ нашу обитель сожалѣніе о видѣнномъ внизу… Сюда слѣдуетъ возвращаться съ осужденіемъ тлѣннаго и суетнаго міра… А у тебя еще слишкомъ живое сердце, чтобы ложный блескъ сатанинскаго царства не плѣнилъ тебя. Нѣтъ, ужъ, вѣрно, и на этотъ разъ мнѣ самой придется послужить обители… Что дѣлать!..

Ее обряжали такъ, какъ будто сестра Тереза по крайней мѣрѣ собиралась переплыть океаны. Онѣ благословляли ее, молились объ успѣхѣ «путешествія» бѣдной овечки среди волковъ, проводили ее до слѣдующей скалы и долго крестили монахиню издали, пока она не завернула за выступъ сѣраго камня и не исчезла у нихъ изъ глазъ. Потомъ онѣ вернулись домой — громко и возбужденно разсуждая о томъ, благопріятна-ли погода для странницы, какія приключенія могутъ инокиню встрѣтить по дорогѣ, хорошъ-ли путь и не попадется-ли злыхъ людей навстрѣчу, не выкинетъ-ли вѣчный врагъ ихъ, дьяволъ, неожиданной пакости, и такъ далѣе. Сама сестра Тереза, преисполненная сознаніемъ важности своей миссіи, опасностей, ожидающихъ ее, искушеній, которыя ей предстоитъ побороть, быстро и рѣшительно шла, сжавъ губы и нахмурясь, съ желаніемъ все принести въ жертву обители. Она чувствовала себя такъ же, какъ солдатъ, идущій охотникомъ на вражій редутъ, изъ амбразуръ котораго на него направлены жадные зѣвы стальныхъ орудій, а за валами уже нащупываютъ храбреца роковые штыки. И походка ея носила характеръ самоотверженной рѣшимости. Она ступала твердо, точно завоевывая, отбивая у врага каждый шагъ, шла быстро — не оглядываясь назадъ и стараясь не замѣчать очарованій пріозерныхъ окрестностей, все ярче и свѣтлѣе, по мѣрѣ того, какъ она спускалась, рядившихся въ пестрыя и нѣжныя эмали. Было тихо. Вѣтеръ спалъ въ ущельяхъ. На вершинахъ спокойно лежали снѣга — онъ ихъ не тревожилъ и бѣлыми фантомами не гналъ надъ долинами. Терезѣ казалось, что невидимыя крылья ангеловъ поддерживаютъ ее на головоломныхъ тропинкахъ, съ которыхъ такъ легко слетѣть внизъ. За то первые дома Монтрё и Террите разомъ уничтожили въ ней ея самоувѣренность. Мужество вдругъ покинуло ее, ангелы отлетѣли, и враждебный, чуждый міръ окружилъ ее вызывающей жуткость и колебанія суетою. Она усомнилась: повѣрятъ-ли ей въ долгъ въ знакомомъ магазинѣ, купятъ-ли работы «сестеръ» въ другомъ, хватитъ-ли денегъ на неотложныя нужды монастыря, не обидятъ-ли её, не надуютъ-ли! Вѣдь св. Терезы нѣтъ съ нею. Ея патронессѣ противенъ низменный міръ. Тутъ она отступаетъ отъ своей рабы и вѣрной молитвенницы. Теперь монахинѣ нужна вся ея проницательность, и, какъ нарочно, съ перваго-же шага ее ждала наудача. Знакомый хлѣбный магазинъ, гдѣ она должна была заказать муку и крупу для сестеръ, — ужъ не существовалъ. Самые припасы страшно поднялись въ цѣнѣ, и за то, чтобы ихъ доставить вверхъ, требовали чуть не вдвое… Тамъ, гдѣ она должна была сбыть работы «сестеръ-инокинь» — ей сказали, что выгоднѣе для нея принести эти бездѣлушки весною, когда наѣдутъ богатые нѣмцы и англичане, а теперь за нихъ могутъ дать только половину. Все равно товаръ будетъ зря валяться на прилавкахъ. Не русскія-же больныя барыни, что едва-едва перебиваются въ пятифранковыхъ пансіонахъ, разсчитывая каждый сантимъ, раскупятъ ихъ. Мать-Тереза должна была помириться и съ этимъ. Она было зажаловалась на плохія времена, разсказала, какъ обитель падаетъ, нужда растетъ — а денегъ нѣтъ, но купецъ, повидимому, большой раціоналистъ, рѣзко отвѣтилъ ей:

— А кому нужна ваша обитель? Если и пропадетъ — не велико горе.

— Вотъ найдите «русскую даму», сейчасъ же пять тысячъ франковъ получите! засмѣялся приказчикъ, не удостоивая оглянуться на нее изъ-за дверей.

— Какую «русскую даму»…

— Какъ какую? Что вы, madame Terèse, съ луны, что-ли? Весь міръ всполошился! Только объ этомъ и говорятъ у насъ цѣлый мѣсяцъ, а вы однѣ этого не знаете.

— Мы?.. разумѣется. Это, вѣдь, до насъ не касается. Какую-же «русскую даму»?.. Въ самомъ дѣлѣ?.. Что такое «русская дама»?..

А сама чувствуетъ, что сердце у нея бьется-бьется. Лишь-бы не прогнали ее, не отказали объяснить, въ чемъ дѣло.

— Экъ васъ задѣло! Всѣ монахини таковы. Какъ запахло деньгами — онѣ сейчасъ-же носъ по вѣтру. Поди, подъ ложечкой засосало.

— Совсѣмъ нѣтъ! — возмутилась сестра Тереза. — Во всякомъ случаѣ, насъ эти деньги не такъ интересуютъ, какъ васъ, купцовъ, продающихъ и душу, и жизнь изъ-за лишняго сантима.

Въ лавкѣ расхохотались. Раціоналистъ хозяинъ былъ очень доволенъ, что вывелъ изъ себя монахиню.

— Да есть такая «русская дама»! — потѣшался онъ. — Вотъ прочтите, — швырнулъ онъ ей черезъ прилавокъ листъ «La Tribune de Genève». — Попробуйте найти, и деньги ваши…

Тереза наскоро пробѣжала указанное ей объявленіе и чуть на ногахъ устояла. Все завертѣлось кругомъ нея, и хозяинъ потускнѣлъ и исчезъ, и дверь съ приказчикомъ куда-то пропала…

— Вотъ-вотъ поищите! — насмѣшливо звучало изъ какой-то темноты. — Попробуйте, и тысячи ваши…

Тереза быстро оправилась.

— Меня и насъ всѣхъ, то-есть моихъ сестеръ, деньги эти не интересуютъ и не привлекаютъ, хотя обитель наша бѣдна и мы — нищія! А если есть возможность спасти бѣдную больную душу, дать счастіе кому-нибудь — мы это сдѣлаемъ… И тѣмъ охотнѣе, что я знаю, гдѣ эта русская женщина.

Она быстро вышла изъ лавки, чуть не бѣгомъ кинулась къ фуникулярной дорогѣ въ Гліонъ и вскочила въ вагонъ, когда онъ уже трогался.

Левъ Самойловичъ потерялъ надежду найти когда-нибудь Наталью Григорьевну. Всѣ его поиски не приводили ни къ чему, если не считать попытокъ нѣсколькихъ проходимцевъ, воспользовавшихся обстоятельствами очень ловко. Они выманили у него не мало денегъ. Благородные и честные швейцарскіе граждане въ этомъ отношеніи стоятъ любого нѣмецкаго протоплута. Одни требовали вознагражденія за трудъ и, получивъ таковое, съ спокойною совѣстью пропивали его въ кабакахъ Монтрё и Террите. Другіе писали ему, обѣщая указать немедля, гдѣ находится его соотечественница, если только имъ будетъ предварительно уплачено столько-то и столько-то. Явилась даже, ошалѣвшая отъ «родительскихъ наставленій», дѣвица, соблювшая себя въ чистотѣ и рекомендовавшая свою невинность Самсонову. «Не ищите утраченнаго, совѣтовала она ему. — Посмотрите около, и вы всегда найдете утѣшеніе. Всякая образованная особа сумѣетъ понять и оцѣнить ваше сердце!» и такъ далѣе. Кургузая, носившая шапку на бекрень, расхлестаная русская дама прилетѣла къ нему съ требованіемъ немедленной уплаты ей пяти тысячъ франковъ, потому-что она хорошо знала покойницу.

— Какую покойницу! — изумился Левъ Самойловичъ.

— А Наталью Григорьевну!

— Да почему-же она покойница?

— Ахъ, свѣтъ такъ жестокъ, разумѣется, ее убили!

И она разыграла истерику со всѣми онерами — хохотомъ, рыданіемъ, конвульсіями, причемъ парикъ у нея съѣхалъ на ухо.

Утомленный всѣмъ этимъ, Левъ Самойловичъ сидѣлъ у себя, когда ему доложили, что его настоятельно спрашиваетъ монахиня.

— Какая?

— Не знаю… У насъ наверху и въ долинѣ Роны есть монастыри…

— Что ей надо?

— Она хочетъ сообщить вамъ что-то важное.

— Пусть войдетъ!

Сестра Тереза была смущена и растеряна. Она крѣпко дергалась за висѣвшее у нея на груди распятіе, точно оно было теперь ея единственнымъ якоремъ. Левъ Самойловичъ принялъ ее холодно, не посадилъ даже. Къ нему ужъ являлась не одна такая, и рука его невольно нащупывала въ карманѣ, на всякій случай, двадцатифранковикъ. Самсоновъ ждалъ, что она скажетъ. Сестра не находила, съ чего ей начать. Онъ, впрочемъ, самъ пошелъ ей на встрѣчу.

— Ваша обитель бѣдна, и вы хотите просить у меня помощи.

Сестру Терезу точно въ грудь толкнуло. Она попятилась и потупилась.

— Наша обитель, дѣйствительно, бѣдна… Но… но, monsieur, мы милостыни не просимъ и за помощью къ незнакомымъ не обращаемся… Напротивъ, — она подняла на него глаза, ставшіе вдругъ строгими, — напротивъ, monsieur, Господь даетъ еще намъ возможность самимъ помогать другимъ, какъ это случилось почти мѣсяцъ назадъ съ вашей соотечественницей. Думаю, что это именно та, которую вы ищете…

Левъ Самойловичъ даже зашатался.

— Ради Бога, простите меня…

Онъ нагнулся къ креслу, пододвинулъ его и усадилъ въ него уставшую монахиню.

— Мнѣ не за что прощать васъ. Напротивъ, я сама виновата передъ Богомъ и передъ вами, что позволила гордынѣ овладѣть собою.

— Постойте… У меня голова кружится… Я не могу вѣрить — вы молчали цѣлый мѣсяцъ, заставляя меня жестоко мучиться!

— О, она навѣрно страдала и страдаетъ больше васъ. Что касается до вашего упрека, мы не виноваты, мы живемъ высоко… Мы не знали, что дѣлается въ мірѣ, и еслибы я сегодня не спустилась по дѣламъ обители — вѣрно, прошло-бы еще много времени, прежде чѣмъ вы нашли-бы слѣды… Да вотъ она — наша больная…

Сестра Тереза быстро поднялась, подошла къ столу, на которомъ опять стояла большая фотографія Натальи Григорьевны. Самсоновъ ранѣе пряталъ ее отъ Калеріи Алексѣевны.

— Только теперь она сильно измѣнилась… Похудѣла. Она, долино быть, вынесла страшный ударъ… Въ мірѣ такъ много искушеній.

— Ради всего святого, мать моя, скажите мнѣ все, что вы о ней знаете.

— Вы близки ей?

— Да, я ея женихъ…

Сестра Тереза недовѣрчиво покачала головою.

— Она не похожа на счастливую невѣсту… Напротивъ… Она говорила какъ-то сестрѣ Беатѣ, что хотѣла-бы умереть и быть схороненной подъ стѣною нашей обители, знаете тамъ, гдѣ у насъ лежатъ сестры Лаура, Перфекта и… впрочемъ, вы, вѣдь, у насъ не бывали! Ее къ намъ загнала буря.

Левъ Самойловичъ слушалъ ее, схвативъ руками голову и крѣпко сжимая виски. Каждое слово простодушной монахини, казалось, падало на него каплей расплавленнаго свинца. Оно жгло его, заставляло вздрагивать. Онъ переживалъ въ эту минуту все, что испытала Наталья Григорьевна, и чѣмъ дальше, тѣмъ его отчаяніе дѣлалось замѣтнѣе и замѣтнѣе. Онъ вскакивалъ, ходилъ по комнатѣ, принимался лбомъ къ стеклу, прерывалъ разсказъ сестры Терезы рыданіями и вдругъ принимался цѣловать ей руки, повторяя точно про себя: «Какія вы великодушныя, какія вы добрыя. Вы спасли, спасли ее. Если еще есть святыя на свѣтѣ, такъ это вы, вы!…» Сестра Тереза краснѣла, разволновывалась сама и заканчивала ужъ сквозь слезы, выражая сожалѣніе, что онѣ мало, очень мало могли сдѣлать для нея, для невѣсты monsieur, что обитель такъ бѣдна, такъ несчастна… Онѣ, впрочемъ, отдали все, что у нихъ нашлось, но это такіе пустяки. Онѣ не могли даже позвать доктора, потому что это имъ не по силамъ. У нихъ разъ даже умерла одна сестра — Аннунціата, потому что докторъ изъ Монтре требовалъ сто франковъ, чтобы подняться въ ихъ обитель.

— Простите меня, что я раньше не подумалъ объ этомъ! — вдругъ вскочилъ Левъ Самойловичъ, — Вамъ по праву принадлежитъ сумма, обѣщанная мною тому, кто принесетъ мнѣ вѣсть о моей невѣстѣ. Я ее сейчасъ, сейчасъ вамъ…

Сестра Тереза быстро выпрямилась. Кровь кинулась ей въ лицо. Монахиня протянула руку, властно протянула и полнымъ величаваго негодованія жестомъ остановила Льва Самойловича, да такъ, что тотъ будто приросъ къ землѣ.

— Извините меня, monsieur, но мы своихъ услугъ не продаемъ за деньги…

Она вспомнила, какъ ее встрѣтилъ этотъ гордый человѣкъ, и еще тверже продолжала.

— Это было-бы грѣхомъ, большимъ грѣхомъ — добро не покупаютъ. Она была несчастна, и мы ее приняли, она постучала къ намъ — значитъ — самъ Богъ привелъ ее…

И вдругъ монахиня осѣклась чуть не на полусловѣ.

Она вспомнила, муки-то все-таки нѣтъ. Цѣна поднялась, этихъ нѣсколькихъ франковъ, которые у нея въ карманѣ — хватитъ не надолго. Она опустила въ голову — и въ одно мгновеніе передъ нею мелькнула ихъ бѣдная церковь. Платье на статуѣ Мадонны обвѣтшало! И Богородица — склонясь и протягивая руки въ холодномъ храмѣ, глядитъ на нее какъ будто съ упрекомъ. Коверъ передъ алтаремъ — плохъ. Весь въ дырьяхъ. Священникъ въ послѣдній разъ даже бранился. «Не можете сами вышить развѣ!..» А какъ вышить, когда всякую работу надо сейчасъ-же продать, чтобы жить… И угля почти нѣтъ, камины у монахинь не топятъ и вмѣсто залы рефекторіи — сестры сидятъ теперь въ кухнѣ, гдѣ все-таки теплѣе… Крестъ на колоколенкѣ покосился и искривился. Ни на что не похоже. Прошлымъ лѣтомъ англичане смѣялись, а какой-то грубый нѣмецъ даже святотатственно «пьянымъ» его назвалъ! И сами монахини обносились. Ни бѣлья, ни обуви! Вероника — если есть посторонніе, въ церковь выйти не можетъ — срамъ! Такъ она изодрана. Все это въ одно мгновеніе мелькнуло передъ сестрою Терезой, и она смятенно и растерянно забормотала:

— Простите… Разумѣется, я не имѣю права отказываться… Обитель наша всѣми забыта! Мы и то живемъ чудомъ… Не примите моего отказа серьезно… Но, monsieur, если бы вы знали, какъ намъ плохо… Какъ стыдно, какъ нехорошо! О, вы-бы не осуждали насъ…

— О чемъ вы это, мать моя… Я, напротивъ, такъ счастливъ, что могу быть вамъ полезенъ. Развѣ это за то, что вы сдѣлали? Вѣдь такія добрыя дѣла оплачиваются только на небѣ…

— О, monsieur, какъ вы благородны, великодушны…-- уже плакала монахиня.

— Дайте-же и мнѣ возможность сдѣлать что-нибудь… Вотъ вамъ что я обѣщалъ, а это отъ меня на вашу обитель. Какъ я буду счастливъ, если съ моей легкой руки она станетъ на ноги…

Сестра Тереза, дрожа, какъ виноватая, взяла толстый пакетъ, и вся въ румянцѣ стыда нерѣшительно положила его въ карманъ, едва попавъ въ него. Руки у нея ходили ходуномъ, и грудь дышала тяжело, а ноги, какъ свинцовыя, едва двигались, словно чужія. Она разслышала, наконецъ, какъ Самсоновъ разспрашивалъ ее.

— Гдѣ-же это?.. Скорѣй, ради Бога… Если-бы вы знали, какъ я измученъ… Сейчасъ-же къ ней, къ моей милой, голубкѣ, — уже по-русски закончилъ онъ. — Я велю лошадь заложить.

— О, къ намъ нѣтъ такихъ дорогъ. Мы ходимъ пѣшкомъ, а припасы къ намъ доставляются на ослахъ.

— Пѣшкомъ? Только сейчасъ… Да, пѣшкомъ…-- торопливо и безсмысленно повторялъ Левъ Самойловымъ.

Замѣтивъ, что онъ безъ пальто и безъ шляпы, лакей догналъ его и подалъ ихъ. Левъ Саймоловичъ растерянно пожалъ ему руку, очевидно, не видя его въ эту минуту… Сестра Тереза бойко подымалась вверхъ по головокружительнымъ тропинкамъ, по краямъ и выступамъ скалъ; по какимъ-то невозможнымъ рубчикамъ надъ безднами. Левъ Самойловичъ пріостановливался, колебался и вдругъ съ бѣшенствомъ началъ упрекать себя въ трусости, съ ужасомъ вслухъ говоря: «и она, она, моя Наташа, бѣжала, куда глаза глядѣли, по этой невозможной дорогѣ. Господи, какіе ангелы хранили ее. Какъ она не погибла тутъ… Вѣдь такъ только лунатики могутъ».

— Неужели нѣтъ иной дороги?

— Нѣтъ, monsieur.

— Какъ же она, она, бѣдная, шла къ вамъ!

— О, monsieur, она была какъ сумасшедшая, когда мы ее подняли. Она ничего не понимала, не слышала, не чувствовала, только дрожала вся. Мы такъ и поняли, что она пережила великое несчастіе… Ее всю забило дождемъ… Если вѣтеръ не сорвалъ ее въ пропасть, — а тогда вѣтеръ былъ ужасенъ, — это именно чудо Господне!

— Да, да… Чудо… Разумѣется, чудо. Я самъ не понимаю, какъ иду…

— Мы привыкли, ужъ успокоенная и радостная, отвѣчала сестра Тереза. — Via dolorosa для Спасителя была еще ужаснѣе, а Онъ шелъ, сгибаясь подъ тяжестью креста. Стоитъ-ли намъ обращать вниманіе на такіе пустяки, какъ эта дорога! Вѣдь безъ воли Его ни одинъ волосъ не упадетъ съ нашей головы.

XII.

Наталья Григорьевна сегодня чувствовала себя гораздо лучше. Вмѣстѣ съ здоровьемъ къ ней возвращалась и увѣренность. Она уже не ждала отъ жизни праздника и счастья, знала, что ее ждетъ тяжелый трудъ, и помирилась съ этимъ. Она рѣшила, что домой не вернется ни подъ какимъ видомъ. Петербургъ ей казался ужаснымъ при нынѣшнихъ обстоятельствахъ, тамъ борьба была бы для нея слишкомъ тяжка. Нужно для всѣхъ, знавшихъ ее, затеряться, такъ, чтобы ее забыли, нигдѣ и никогда не видѣли больше. Теперь весь вопросъ въ томъ, чтобы хотя безрадостно и тускло, но дожить сколько ей оставалось до смерти въ холодномъ и жестокомъ мірѣ, гдѣ нибудь въ Парижѣ, на какомъ попало дѣлѣ, которое дастъ ей кусокъ хлѣба. Больше Натальѣ Григорьевнѣ ничего не надо. Она все утро просидѣла, приводя свое платье въ нѣкоторый порядокъ. Добрыя монахини давно ужъ вымыли и вычистили все, что можно было, теперь она подшивала, чинила остальное. Она очень жалѣла, что не попросила сестру — зайти въ Hôtel des Alpes и взять оттуда ея вещи, расплатиться за нее. Она не знала, что та пошла внизъ. Самой ей было жутко и стыдно, и она ни за что не рѣшилась бы явиться въ гостинницу, изъ которой такъ неожиданно пропала. Наталья Григорьевна рѣшила только написать о себѣ и о своей печальной судьбѣ теткѣ. Надежда Сергѣевна одна бы поняла и пожалѣла ее. Не Маргаритѣ же Францовнѣ было сообщать объ этомъ. Француженка назвала бы ее «дурой», и только. Мало-ли мужчинъ, которые измѣняютъ любимымъ женщинамъ. Это, вѣдь, въ ихъ мірѣ считается ни за что! Кленовская посовѣтовала бы ей силой взять Льва Самойловича и заставить его жениться на себѣ. Все равно, Маргарита Францовна и такъ все узнаетъ отъ Самсонова.

Сегодня день былъ особенно хорошъ.

Сердце ея уже приросло къ этимъ утесамъ. Насколько Женевское озеро ей противно спокойною, ликующею красотою, настолько эта горячка природы вверху по душѣ ей: скалы награможденныя на скалы, вершины на вершины, ледники — рождающіе водопады, осыпи и обвалы, стремнины, падавшія въ полныя тумана бездны и стѣнами подымавшіяся оттуда, чтобы утонуть въ небесахъ безплодными порывами земли къ ихъ неразгаданной тайнѣ. Она здѣсь опять научилась молиться и только одинъ упрекъ посылала въ эту лазурную таинственную глубину: «Господи, за что Ты меня такъ тяжко испытуешь!» Но изъ пропасти голубого свѣта ей не было отвѣта. Въ безсонныя ночи молитва приносила ей больше утѣшенія. Изъ мрака что-то загадочное говорило ей — сердцемъ сердцу — и она засыпала успокоенная. «Ты теперь совсѣмъ монахиня!» — сегодня встрѣтила ее сестра Беата. И на ея вопросительный взглядъ принесла ей маленькое зеркальце: «Смотри». Дѣйствительно, монахиня. Исхудалое, обострившееся, блѣдное-блѣдное лицо. Большіе, печальные глаза на немъ и строго сдвинутыя брови.

Завтра или послѣзавтра она уѣдетъ отсюда. Уйдетъ внизъ — и оттуда въ Парижъ на борьбу, на тяжелый искусъ. Она обходила теперь крохотный монастырекъ. Посидѣла надъ могилами Лауры, Перфекты и Аннунціаты. Маленькіе еще кипарисы слегка покачивались, наполняя тишину этого крохотнаго кладбища мягкимъ шорохомъ. Тѣни ихъ скользили по бѣлымъ плитамъ, точно лаская начертанныя на нихъ имена. Когда чуть замѣтный вѣтерокъ падалъ, тонкія верхушки кипарисовъ неподвижно вытягивались впередъ къ югу, и тогда ихъ темные силуеты будто отпечатывались на этихъ могилахъ.

Старыя скалы, кругомъ въ тысячахъ трещинъ и расщелинъ, молча ползли въ высоту — напоминая гигантовъ, стремящихся въ паломничество. Выше ихъ только снѣга да голубая бездна… Наталья Григорьевна говорила сама себѣ, что скоро въ кипеніи борьбы она будетъ вспоминать милый уголокъ, на время пріютившій ея великое горе. Разумѣется, лучше, если бы этого уголка не было! Тогда буря захлестала бы ее ливнемъ, затрепала вѣтромъ и, оглушенную громомъ, ослѣпленную молніями, бросила въ первую попавшуюся бездну, и всему, конецъ…

Она пошла опять къ себѣ и сѣла за письмо къ Надеждѣ Сергѣевнѣ.

У той тоже милый пріютъ… Тамъ любовь и ласка и, пожалуй, Надежда Сергѣевна одна въ мірѣ искренно заплачетъ, прочтя немногія строки Натальи Григорьевны. Она не могла писать больше. Не молить же о состраданіи, не жаловаться? Она никогда не умѣла этого, не изъ гордости. Въ ея натурѣ, въ ея характерѣ часто объясняли гордостью то, что было только цѣломудріемъ страданія. Чуткая душа сама пойметъ, въ чемъ дѣло, а на обросшихъ щетиною людей жалкія слова вѣдь не дѣйствуютъ… Дописавъ почтовый листокъ, она вспомнила, что не сказала ничего о намѣреніи уѣхать въ Парижъ и, слѣдовательно, не намѣтила хоть приблизительно адреса. Подумала-подумала и оставила такъ. Зачѣмъ? Теперь, вѣдь, она пылинка, затерявшаяся въ громадной вселенной и никому ненужная! Пусть будетъ такъ, какъ вышло! Она положила письмо въ конвертъ, пожелтѣвшій и смятый. Только одинъ и оказался у сестеръ-монахинь. Написала адресъ и точно застыла на минуту въ креслѣ, безсильно опустивъ на колѣна когда-то красивыя, а теперь неузнаваемо исхудавшія руки. Она ни о чемъ не думала въ эту минуту, смотрѣла только въ синюю даль за окномъ. Тамъ черною тѣнью пролетѣлъ альпійскій орелъ. Она на одно мгновеніе уловила широкій размахъ его могучихъ крыльевъ. Орелъ описалъ громадный кругъ и опять исчезъ куда-то. Далеко-далеко на одной изъ высотъ ярко горитъ ледникъ… Точно комъ серебра, выхваченный изъ горна раскаленнымъ. Она даже невольно зажмурилась… Гдѣ-то послышались голоса, монахини громко и взволнованно встрѣтили кого-то; должно быть, сестра Тереза вернулась уже снизу. Онѣ ожидали ее позже, вечеромъ. Положимъ, и вечеръ этотъ уже недалеко. Силуэты скалъ впереди намѣчиваются рѣзко, и солнце изъ-за нихъ раскидываетъ вѣнецъ слѣпящаго сіянія. Какая-то суета въ коридорѣ. Вѣрно Тереза привезла важныя новости и монахини, какъ всполошившаяся стая птицъ бьется въ окна и стѣны, засуетились и заметались во всѣ стороны… Ей, Натальѣ Григорьевнѣ, нѣтъ дѣла до этого. Во всемъ громадномъ свѣтѣ впрочемъ ей теперь ни до чего нѣтъ дѣла. Она одна, одна! Совсѣмъ одинока и брошена.

Кто-то постучалъ къ ней…

Она встала.

Вошла сестра Тереза. Что съ нею? На ея лицѣ дѣвушка разобрала и смущеніе, и какое-то сознаніе долга, который надо исполнить… Сестра Тереза взяла ее за руку и сжала крѣпко-крѣпко… Потомъ зорко взглянула ей въ лицо и вдругъ смятенно опустила глаза.

— Послушай. Помни одно: Господь испытуетъ людей не для того, чтобы сердца ихъ ожесточались… Ты понимаешь меня?

— Нѣтъ, мать моя, ничего не понимаю.

— Онъ послалъ къ намъ Сына, и Тотъ, замученный, умирая на крестѣ, искаженными отъ смертнаго страданія устами молилъ: «Прости ихъ, Отецъ мой, ибо они не вѣдаютъ, что творятъ».

Наталья Григорьевна вопросительно посмотрѣла на нее.

— Помни: это его единственный завѣтъ тамъ, людямъ. Любите другъ друга и не помните зла другъ на другѣ… Ты вѣдь молишься, вѣришь. Ты вѣдь каждый день повторяешь: и остави намъ долги наша, якоже и мы оставляемъ должникамъ нашимъ… Прости, забудь и ты, какъ прощалъ и забывалъ Онъ.

И вдругъ со слезами на глазахъ, широко благословивъ ее, она опять опустила голову и, пойдя къ дверямъ, низко въ нихъ поклонилась кому-то.

Левъ Самойловичъ съ бьющимся до боли, почти до потери сознанія сердцемъ переступилъ изъ темнаго коридора черезъ порогъ — куда, онъ не зналъ и не видѣлъ. Тамъ была бездна… И вдругъ изъ этой бездны, изъ тумана, разстилавшагося передъ нимъ, ему послышался крикъ, полный и радости, и отчаянія.

— Лева, милый… Ты…

Кто-то кинулся къ нему, припалъ къ нему на грудь, но не успѣлъ Самсоновъ очнуться, какъ тѣ-же руки, что за мгновеніе назадъ безсильно лежали у него на плечахъ, вдругъ съ силою оттолкнули его прочь, такъ что онъ слегка ударился головою о косякъ двери. Теперь онъ только увидѣлъ Наталью Григорьевну и съ ужасомъ, сразу замѣтилъ, какъ она измѣнилась, исхудала, поблѣднѣла. Она отходила отъ него прочь, спиною къ окну, далеко протягивая ладони передъ собою, точно защищаясь ими отъ какого-то страшнаго, отвратительнаго призрака.

— Вы… вы здѣсь… Зачѣмъ?.. Опять меня мучить… обманывать… уйдите, уйдите. Ради всего святого.

Онъ теперь тупо, но пристально всматривался въ нее. Казалось, посторонняя сила приковывала его глаза къ этой женщинѣ.

— Я не хочу, не хочу васъ… Уйдите отсюда…

Но онъ не уходилъ.

Напротивъ, ему казалось, что онъ приросъ къ порогу, и не было въ мірѣ силы, которая моглабы его оторвать отъ него. Онъ ничего не понималъ еще. Вся эта маленькая келія ужъ выдѣлилась изъ тумана, изъ бездны, точно родилась въ ней и заключила въ бѣлыхъ простенькихъ стѣнахъ милое и дорогое ему существо, единственно милое и дорогое въ цѣломъ свѣтѣ… Она смотритъ на него широко округлившимися глазами; послѣ перваго, несознаннаго порыва, въ ея глазахъ нѣтъ ничего, кромѣ ужаса; ея рука еще протянута впередъ… И распятіе, черное распятіе позади съ бѣлымъ Христомъ колышется, и она точно шатается, и сама эта келья не стоитъ на мѣстѣ, а вмѣстѣ съ нимъ, съ этою дверью и порогомъ, съ Христомъ и Натальей Григорьевной уносится далеко-далеко, на какихъ-то волнахъ.

— Вы слышите… Я не хочу… не хочу.

Разумѣется, онъ слышалъ, но ничего не могъ ей отвѣтить. Языкъ высохъ въ горячемъ и сухомъ рту. Дыханіе перехватывало въ груди. Онъ хотѣлъ что-то сказать и не могъ, только открывалъ губы. Точно рыба, выброшенная налетомъ взбудораженнаго моря на прибрежный камень. Разумѣется, онъ слышалъ, и мысль его съ усиліемъ работала, стараясь понять слышанное. Съ такимъ усиліемъ, какъ будто въ его мозгу ворочались медленно и тяжело жернова… Хорошо слышалъ, но кто что значитъ? И вдругъ, вмѣсто отвѣта, онъ почувствовалъ, что колѣни его сами подгибаются, что онъ падаетъ на полъ и рыдаетъ, какъ ребенокъ, горькими слезами, безъ словъ, съ хриплыми криками вмѣсто нихъ.

— Зачѣмъ вы нашли меня?.. Все, вѣдь, рѣшено… безповоротно… вѣдь не вернуть ничего, поймите разъ навсегда, ничего!

— Прости, прости!..

— О, я давно простила!.. Видитъ Богъ, никакого зла противъ васъ… Какое зло?.. Молюсь Ему — будьте счастливы… Но не могу забыть… Поймите, не могу… не могу. Вотъ тутъ, — коснулась она трепетавшими худенькими пальцами до сердца, — вотъ тутъ ничего, ничего прежняго… Изболѣло и теперь болитъ. Вѣдь это не можетъ сномъ пройти. Я такъ вѣрила вамъ, гордилась вами, такъ ждала этого счастья. Поймите сами, развѣ возможенъ возвратъ…

— Да, да, возможенъ… Моя любовь, мое раскаяніе заставятъ васъ забыть.

— Полноте, Левъ Самойловичъ!

Она ужъ очнулась и теперь могла говорить съ нимъ.

— Полно, Левъ Самойловичъ… Раскаяніе заставляетъ прощать, а я вѣдь не упрекаю васъ… Вы не виноваты, что вы такой… Ахъ, еслибы и я была такая! — съ мучительнымъ выраженіемъ безконечной тоски вырвалось у нея. — Ахъ, еслибы и я была такая!.. Но нѣтъ… Левъ Самойловичъ… Поймите. Вѣдь вы меня знаете! Развѣ можно воскресить въ душѣ вѣру? Нельзя, нельзя… Вѣдь все, что было, не сонъ…

— Сонъ, именно сонъ и только сонъ. Это настоящее слово… Да, да, сонъ, Наташа.

— И то, что случилось, сонъ, и то, что я слышала своими ушами — сонъ, и эта женщина (голосъ у нея вздрогнулъ, и она потупилась), эта женщина тоже сонъ…

— Ея уже нѣтъ, этой женщины! — Жестко и зло вырвалось у него. — Я ее вышвырнулъ прочь.

— Напрасно… Она не виновата, — принудила себя сказать это Наталья Григорьевна. — Она вѣдь тоже любила васъ.

— Любила!.. Падаль, поднятая на дорогѣ…

— Левъ Самойловичъ! — съ горечью остановила она его.

— Да, да, падаль.

— Левъ Самойловичъ. Вы вѣдь цѣловали ее, ласкали… И послѣ этого… Какъ вы смѣете такъ называть эту женщину?

— Я околдованъ былъ. Я сходилъ съума… Ну, да. Я безвольный человѣкъ… Я слишкомъ мягокъ… у меня не хватило силы сразу оттолкнуть ее, выбросить, покончить наши отношенія. Что скрывать, вы знаете все. Одни — мы живемъ не ангелами. Трудно обрывать сразу такія связи.

— У васъ было много времени.

— О, вы не понимаете, какая эта женщина. Она на чужой душѣ какъ на клавишахъ играетъ. А оболакиваетъ такъ, что не выбьешься.

— Напрасно вы разстались съ нею.

— Что? не повѣрилъ онъ себѣ.

— Напрасно, говорю. Такія, какъ она, именно и нужны вамъ… Вся моя жизнь, а вѣдь моя любовь была моей жизнью, вся она оказалась громадною, страшною ошибкой. Безповоротной… Неисправимой… Поймите, что у меня даже въ воспоминаніяхъ теперь нѣтъ ни одной радости. Я краснѣю короткаго лѣтняго счастья, которое вы дали мнѣ. Я проклинаю его, потому что оно было обманомъ, и только обманомъ.

Она пошла къ нему. Ее толкало впередъ. Голосъ ея звучалъ теперь рѣшительно. Она уже вполнѣ владѣла собою.

— Какъ я васъ любила, какъ любила. Вы были моей единственной вѣрою, привязанностью. Вѣдь вы мнѣ все застили, и свѣтъ, и небо, и землю. Вы — и какая-то пустота. Я ни о чемъ и ни о комъ не думала. Каждая мысль моя — принадлежала вамъ, вся моя душа перевилась съ вашей. Я не умѣла и не умѣю иначе. Я вся была тутъ. Больше вамъ скажу — у меня не оставалось ни гордости, ни силы. Не удайся разводъ — я пошла бы за вами любовницей, рабой, чѣмъ хотите. Мнѣ уже не было дѣла до того, что скажутъ, какъ ко мнѣ отнесутся. Лишь бы вѣра въ васъ оставалась! Въ этомъ все — и мое счастье, и совѣсть, и оправданіе. Поймите, во всю нашу разлуку, я не помню мгновенія, когда бы я не видѣла васъ, не была съ вами. Это безуміе. Богъ да вы! И ничего больше… Я думала, что на такую руку, какъ ваша, можно опереться смѣло. Я приносила вамъ не одно тѣло, это вѣдь самое меньшее. Мнѣ сладка была мысль, что я откажусь отъ воли, отъ себя самой. На цѣлый міръ я смотрѣла вашими глазами, чувствовала вами, думала вашими мыслями. Мнѣ иной разъ казалось, что у меня въ груди бьется ваше сердце. Знаете ли, въ чемъ я себя упрекала? Я, которая была такъ горда по вашему? Въ томъ, что тамъ въ Біаррицѣ, я была слишкомъ холодна съ вами, не дала вамъ счастья, котораго вы хотѣли… Я проклинала свой отъѣздъ, мнѣ являлось преступленіемъ, что я приказала вамъ тогда уйти изъ моей комнаты, оттолкнула васъ въ лодкѣ… Я думала, что было бы подвигомъ, справедливостью, честно и безповоротно (пусть бы осуждали!) — отдаться вамъ… Мнѣ уже были смѣшны и моя мораль, и мои правила, и все, чѣмъ я жила до тѣхъ поръ. Передо моей любовью — потускнѣло все… Все! Съ вами — я не завидовала бы ангеламъ небеснымъ. Въ обожаніи къ вамъ — я доходила до глупости… Я мечтала и хотѣла, чтобы вы разорились, опять стали бѣднякомъ, какимъ были когда-то. Какое счастіе поселиться въ комнаткѣ — жить и работать другъ для друга, тяжело работать, терпѣть лишенія, все, все… Я сходила съ ума — думая, что скоро настанетъ минута, когда уже ничего и никого не будетъ между нами… Я не обманывала васъ — у меня во всю жизнь не было другой любви, другой привязанности… Ужъ если на то пошло, я вамъ скажу — я и мать не любила, а отца не знала. Все вложенное въ меня чувство — было отдано вамъ, и зачѣмъ?.. Зачѣмъ… Что вы, вы дѣлали въ это время. Боже мой, Боже мой, да неужели же у васъ все было ложью?.. Письма ваши, зацѣлованныя мною… Вѣдь мнѣ чудилось, что каждая буква въ нихъ теплится и грѣетъ меня — и это неправда, неправда… Вы въ это время, видите ли, кончали съ другою… Хотѣли сдѣлать это мягко, не оскорбляя никого, никому не дѣлая больно. Вамъ, разумѣется, и на умъ не приходило, что больно то вѣдь мнѣ, вы именно той, которая васъ беззавѣтно любила, нанесли самый ужасный, безжалостный ударъ… Или вы разсчитывали, что неправда никогда, никогда не обнаружится? Не всплыветъ?.. Да что это за гадость наконецъ. Вы воображали, что вы всю жизнь будете мнѣ лгать, скрывать прошлое. Благо-де, хорошо кончилось… Вы надѣялись, что мы можемъ быть счастливы — когда у васъ въ сердцѣ оставался бы закрытый для меня уголокъ. Ахъ, Левъ Самойловичъ… зачѣмъ я не похожа на другихъ. Тѣ вѣдь и не доискиваются, тѣмъ нѣтъ дѣла до прошлаго… А я не могу, не могу… Я одного и забыть, и простить не могу… Слышите, даже простить — любимому человѣку — лжи.

— Я во всемъ виноватъ передъ тобою… Но клянусь тебѣ…

— Не клянитесь… Это вѣдь такъ легко… И зачѣмъ все это… Разумѣется, мнѣ жутко жилось, холодно. Но я была спокойна. У меня прошлое ужъ отходило назадъ. Меня окружили люди, если не любившіе меня, такъ хоть цѣнившіе и уважавшіе. И не тянуло никуда, до встрѣчи съ вами! А что я теперь, куда выброшена? И вами… Вы вѣдь и ту, другую, выкинули. Но ей отъ этого не больно. Она найдетъ себѣ другого Самсонова, если опять не околдуетъ васъ.

— Наталья Григорьевна!

— О, не оскорбляйтесь. Это вовсе не такъ невозможно! Такія, какъ она, нужны вамъ. Это какъ разъ по вашей душѣ. Та-же ложь, то-же притворство. Пріятныя ощущенія, а до уваженія какое же дѣло и вамъ, и ей? Она найдется! Она не пропадетъ… А вы знаете ли, на какую жизнь вы меня осудили? Развѣ я была подготовлена къ ней. Я не боюсь ея, не боюсь нищеты и труда — но я вѣдь не знала ихъ. Мнѣ будетъ тяжко!.. Я ѣхала къ вамъ… Съ какимъ восторгомъ, съ безуміемъ! Разумѣется, глупо было. По вашему слѣдовало — какъ вы мнѣ писали, — дождаться. Вы бы въ это время развязались съ тою и явились ко мнѣ рыцаремъ безъ страха и упрека. И я бы вѣрила, — что на вашей душѣ нѣтъ ни одной неправды. А потомъ вы начали бы меня обманывать съ какимъ-нибудь номеромъ третьимъ… Вамъ странно, что я такъ говорю? Да я много, много передумала и угадала въ безсонныя ночи за эту болѣзнь. Многое, чего не понимала прежде. А теперь мнѣ все, все ясно… Мы на разныхъ дорогахъ съ вами, Левъ Самойловичъ. И онѣ никогда-никогда не встрѣтятся. Идите по своей и будьте счастливы… Моя тяжелѣе вашей. Я за все плачусь, ну да вы вѣдь скоро забудете…

— Наталья Григорьевна! я не знаю, что со мною. Я хочу сказать вамъ такъ много… и ничего не могу. Тоска, больно. Вѣрьте, я не могу безъ васъ. Мнѣ все постыло. Да, я слабый и дрянной человѣкъ, но все время я любилъ васъ одну. Какой я идолъ, какой я богъ! Вы дѣйствительно были мнѣ такимъ — богомъ. И будете всегда. Господи, помоги мнѣ объяснить ей. Безъ васъ я пропалъ. Въ вѣчные потемки — душа уйдетъ. Назначьте какое хотите испытаніе, будьте для меня цѣлые годы только сестрой, пока вы мнѣ не повѣрите… пока я не искуплю всего…

— О чемъ вы говорите! Я разъ уже въ жизни сдѣлала такой опытъ, была сестрой своего мужа… И сверхъ того я вѣрю, что вы любите меня по своему, что въ будущемъ вы можетъ быть и не обманете меня… Но я не могу ничего вычеркнуть изъ памяти. Идите, Левъ Самойловичъ, оставьте меня моей судьбѣ. Вѣдь прощаясь съ вами — я отказываюсь отъ всего на свѣтѣ, не сдѣлайте же для меня еще мучительнѣе мое положеніе. Уйдите, уѣзжайте… У васъ своя дорога, у меня моя. Меня ждутъ годы непосильной борьбы и жалкая смерть… Что вамъ за дѣло? Прощайте. Мы не имѣемъ даже права на это свиданіе. Вы слышите, въ коридорѣ… монахини смущены вашимъ присутствіемъ здѣсь.

— Молю васъ, какъ о милости. Подарите мнѣ еще часъ — одинъ часъ только… И не здѣсь… Тутъ всюду шорохъ, тутъ мы не одни… Выйдемъ отсюда…

— Хорошо… Да вотъ что… У меня есть къ вамъ одна просьба.

Наталья Григорьевна покраснѣла. Очевидно, она не рѣшалась высказать ее.

— У меня нѣтъ права на это. Но я вѣдь была дорога вамъ.

— Никогда вы мнѣ не были дороже, чѣмъ теперь.

— Если я жива, если не погибла, хоть для меня было бы это легче… Провидѣніе было жестоко ко мнѣ, оставивъ меня жить!.. этимъ я обязана монахинямъ. Великодушныя, добрыя, истинныя «сестры»! Онѣ пріютили меня, даже не спрашивая, кто я, что сдѣлала, какъ дошла до такого положенія… Послѣдняя моя просьба — помогите имъ. Мнѣ стыдно, что я прошу насъ.

— Я уже сдѣлалъ это и сдѣлаю еще.

— Благодарю васъ…

Когда они вышли, въ коридорѣ стояли сестры, чуть не съ благоговѣніемъ вглядывавшіяся въ Льва Самойловича. Тереза уже передала имъ о великодушной помощи, которую онъ оказалъ монастырю, и тѣ низко поклонились Самсонову, проходившему мимо.

— Благодарю васъ! — еще разъ тихо проговорила Наталья Григорьевна, замѣтившая и понявшая это.

Они нѣсколько времени двигались, молча. Самсоновъ весь ушелъ въ тоскливыя мысли, она тоже не подымала на него головы. Только когда они завернули за утесъ, заслонявшій отъ нихъ солнце, она печально подняла на него глаза и замѣтила, какъ онъ измѣнился за это время. Тоже похудѣлъ, осунулся, въ вискахъ пробилась ранняя сѣдина. У нея сжалось сердце, но она не могла пересилить себя, хотя что-то подсказывало ей: «забудь, прости! Бери жизнь, какъ она есть. Онъ нисколько не хуже другихъ…» Такъ подсказывало, что она сама отвѣтила этому голосу, внятно звучавшему въ ея душѣ.

— Ахъ… Еслибы я могла это, могла забыть.

— Гдѣ эта женщина? — вдругъ вырвалось у нея.

— Не знаю.

— Она тоже несчастна.

— Она! Она единственнымъ счастіемъ считаетъ богатство и ничего больше…

— Значитъ покинута, оставлена только одна я!.. Послушайте, Левъ Самойловичъ, я хочу знать правду и одну правду.

Она сѣла на выступъ утеса. Внизъ падалъ крутой отвѣсъ съ елями, трещинами и рытвинами, по которымъ стремились весенніе водопады. Далеко-далеко у нея подъ ногами круглились подъ солнцемъ вершины убѣгавшихъ къ бирюзовому озеру холмовъ.

— Одну правду… когда она къ вамъ пріѣхала?

Самсонова охватило покаянное настроеніе. Онъ, не глядя на нее, — ему было страшно встрѣтить ея правдивые, строгіе глаза, — сталъ ей разсказывать, какъ онъ попалъ еще изъ Біаррица въ Парижъ. Онъ хотѣлъ покончить съ «тою» все и поѣхалъ къ ней… И самъ онъ не зналъ, какъ все это сдѣлалось — только она и тогда околдовала, захватила его. Онъ ненавидѣлъ ее и оставался съ нею.

— Какъ, сейчасъ послѣ Біаррица!

Онъ, занятый воспоминаніями, не замѣтилъ страданія въ ея голосѣ. И чѣмъ больше говорилъ Самсоновъ, тѣмъ онъ все меньше и меньше становился въ ея глазахъ. Она нѣсколько разъ поднимала ихъ на него съ недоумѣніемъ и въ ея взглядѣ читалось: «да неужели это тотъ самый человѣкъ, котораго я знала?»

— Да, да, представьте, сейчасъ… Я не знаю, что въ ней, въ этой женщинѣ…

Потомъ онъ, наконецъ, вырвался, уѣхалъ… Какъ онъ былъ счастливъ въ Петербургѣ, встрѣтивъ, наконецъ, Наталью Григорьевну — въ какихъ розовыхъ и свѣтлыхъ надеждахъ тонуло это короткое время! Когда она уѣхала къ теткѣ, — и онъ перебрался сюда и здѣсь нечаянно встрѣтилъ Калерію.

— Нечаянно!.. Вы уѣхали съ Приглядовымъ.

— Да…

— Хорошо это нечаянно!..

Онъ не позволялъ той женщинѣ являться къ нему. Какъ это случилось, какъ она могла мало-помалу обойти его, онъ не знаетъ самъ. Разумѣется, онъ не могъ сказать ей разомъ всю правду о томъ, что онъ женится на другой.

— Почему?

— За васъ боялся.

— За меня — напрасно.

— О, она съумѣла бы отравить вамъ жизнь… Вы не знаете, что это за характеръ.

— А вы, видя ее насквозь, опять сблизились съ нею.

— Это было уже концомъ. Я хотѣлъ ее подготовить.

— Ее… подготовить?.. Точно я бы испугалась или повѣрила кому-нибудь, кромѣ васъ… Боже мой, и я могла любить такого безвольнаго, слабаго… Ни одного рѣшительнаго, смѣлаго движенія въ душѣ. Все у васъ съ оглядкой. Все вы чего-то боитесь, а на дѣлѣ собственный покой бережете. Разволноваться вамъ страшно. Такихъ, какъ вы, твари, подобныя вашей Калеріи, и берутъ страхомъ сценъ и истерій. Вы на все готовы пойти — на обманъ, притворство, на лживыя ласки, лишь-бы избѣжать скандала… Хоть сердце любимой женщины разобьется — что вамъ до этого. Я бы скорѣй могла забыть и простить искреннее увлеченіе… Ну, закружилась голова. Вы вѣдь всѣ распущены и развратны. А тутъ и не это одно. Тутъ малодушіе, страхъ. И даже еще хуже, непониманіе человѣка, котораго любишь, неувѣренность въ немъ. Вы за меня боялись. А я за васъ, — нѣтъ, ни на одну минуту!.. Я думала, вы лучшій человѣкъ въ мірѣ. Орелъ! Орелъ!.. Орелъ, который не можетъ выбиться изъ простого курятника. Я думала, что съ вами будетъ такъ легко и хорошо. Душа, на которую можно положиться во всемъ. Я не могу такъ… Каждую минуту трепетать за свое маленькое счастье… Цѣпляться за него, отбивая его отъ хищницъ вродѣ вашей Калеріи… Да, такія именно по васъ. Онѣ «оболакиваютъ», онѣ умѣютъ за васъ браться. И скажу вамъ больше, Левъ Самойловичъ, для васъ все сложилось къ лучшему. Вы бы измучились со мною. Вамъ было бы трудно. Вѣдь на уступкахъ да на половинкахъ такія, какъ я, не мирятся… Я не умѣю забывать и я не продаю ничего. Мы слишкомъ требовательны, а для вашего праздника жизни — Калеріи болѣе подходящи!.. Наше счастье быстро кончилось бы. И первый вы ушли бы отъ него безъ оглядки. Бѣжали бы. Да! Для васъ это къ лучшему. Хуже было бы иначе… И для меня тоже. Теперь, по крайней мѣрѣ, я знаю, что нѣтъ нигдѣ настоящаго, большого счастья… А другого мнѣ не надо… Боже мой, Боже мой!.. Тогда, послѣ Біаррица — и вы поѣхали къ ней… Еще овѣянный морскимъ вѣтромъ, еще у васъ въ ушахъ отзвучалъ мой голосъ… Я до сихъ поръ чувствую ваши ласки — онѣ живы для меня… И вы… вы…

— Наташа… Голубка…

— Ахъ, какъ съ вами трудно! И зачѣмъ вы нашли меня — уйдите, уйдите скорѣе.

Но онъ вдругъ обвилъ ее сильными и нѣжными руками, отвелъ ея голову и заглянулъ ей въ глаза, и она прочла въ его взглядѣ столько любви и искренней муки, что на минуту совсѣмъ утратила самообладаніе. Она даже не попыталась отолкнуть его… Она невольно отдавалась его поцѣлуямъ, и ея ослабѣвшее за эту болѣзнь тѣло трепетало отъ внезапно нахлынувшаго на нее сознанія счастья… Долго-ли это продолжалось, потомъ она сама не могла вспомнить. Сквозь сонъ точно, слышался его шопотъ, она видѣла его слезы. Снизу остановившееся на полугорѣ облачко подтянулось къ ихъ утесамъ. Вверху тихо и мелодично прозвонилъ колоколъ монастыря… Доносилось пѣніе монахинь въ церкви… Пустынныя вершины и ледники разгорались подъ солнцемъ… И вдругъ что-то ударило ее по сердцу защемило и забилось въ ней, и ей стало душно и больно. Опять сойтись съ такимъ, какъ этотъ? Всю жизнь не вѣрить ему ни въ чемъ!.. Страсть придетъ, любовь воскреснетъ, да она и не умирала никогда, но вѣры больше ужъ не будетъ… Разъ утраченная, она не вернется. Еще полулежа у него на плечѣ, она невольно думала о той минутѣ, когда изъ Біаррица — онъ могъ поѣхать къ другой женщинѣ… И потомъ… Эта встрѣча въ Гліонѣ, эта обида ей… Вѣдь она взяла ее, Наталью Григорьевну, именно за ту руку, которую онъ цѣлуетъ въ эту минуту, взяла, грубо, больно взяла — и выкинула въ море охватившей ее теперь безнадежности. Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Надо кончить и навсегда… Хоть умереть. Умереть вѣдь легче…

Она съ усиліемъ вырвалась отъ него, опираясь ему въ грудь ладонями, и встала.

— Довольно, Левъ Самойловичъ. Прощайте!

— Ты думаешь, что я теперь могу уйти отъ тебя?

— Еще разъ и въ послѣдній говорю вамъ: прощайте… Идите своею дорогой… Я забылась на минуту. Считайте, что я этимъ простилась съ вами. Я для васъ — мертвая теперь. Я заглянула себѣ въ душу и убѣдилась, что ничего, ничего въ ней нѣтъ къ вамъ… Будьте счастливы.

Онъ зашатался даже.

— Послушай, это базсмысліе… Подумай сама…

— Я думала долго и много.

— Но я силой возьму тебя, мое счастіе, мою радость!..

Онъ было двинулся къ ней, — она однимъ движеніемъ оказалась надъ отвѣсомъ. Самсоновъ точно приросъ къ мѣсту и, весь блѣдный, смотрѣлъ на нее.

— Мнѣ легче умереть, чѣмъ еще разъ испытать вашу ласку. Вѣдь вы такъ-же ласкали ту, другую, наканунѣ нашей свадьбы… Если вы дотронетесь до меня, я брошусь…

Въ ея лицѣ было столько рѣшимости, что онъ ей повѣрилъ и, протянувъ руки впередъ, точно мысленно удерживая ее, отошелъ прочь.

— Прощайте!.. Постарайтесь забыть меня. Меньше горечи будетъ въ вашихъ воспоминаніяхъ… Я… забыть немогу… Но тутъ, — опять коснулась она груди, — уже ничего, ничего не осталось къ вамъ… Вы мнѣ чужой, нашего общаго прошлаго я стыжусь… Оно — мнѣ упрекъ. Прощайте и идите…

Онъ снялъ пляпу… Постоялъ-постоялъ. И, не говоря ни слова, обернулся и пошелъ внизъ по тропинкѣ…

"Никогда, никогда ты не увидишь его, — вдругъ поднялся въ ней неожиданный порывъ. — Никогда-никогда. Годы пройдутъ за годами, и ничто не столкнетъ васъ больше. Ты будешь вести жалкую, убогую, полную лишеній жизнь… Онъ… Онъ скоро забудетъ все… И въ его памяти останешься ты тусклымъ, мимолетнымъ образомъ. Въ долгія безсонныя ночи ты обольешь слезами и свою гордость, и свою жестокость. Сколько разъ тебѣ захочется вернуть эту минуту. На зло годамъ и разстоянію, ты будешь въ тишинѣ и мракѣ звать его, но онъ не услышитъ… Оно, это счастіе, не вернется къ тебѣ даже во снѣ. Никогда-никогда, никогда-никогда!.. Смотри на него еще нѣсколько мгновеній, до поворота той вонъ тропинки, до скалы, которая заслонитъ его… И тогда настанетъ конецъ… Крикни ему, еще не поздно… Подумай, на какую страшную, безцвѣтную жизнь ты обрекаешь себя, на какую непосильную, безрадостную, ни однимъ лучемъ не согрѣтую борьбу. Забудь все. Сотри прошлое… Еще мгновеніе…

Вся похолодѣвъ, она стояла недвижная, точно выросла камнемъ изъ утеса! Тише и тише звучали его шаги. И каждый больно отдавался въ ея сердцѣ. Теперь и ихъ уже не слышно. Никогда, никогда!.. Дорогой, да, все-таки дорогой образъ въ послѣдній разъ видѣла она, съ этою мукою, выражавшеюся въ его лицѣ, съ этими опущенными, виноватыми глазами. Боже мой, да что-же осталось отъ ея счастія? Отъ дивнаго миража?..

— Лева… Дорогой, милый… Вернись!

Неужели это она крикнула… Какъ отчаянно, громко прозвучалъ ея голосъ.

Вѣтеръ проснулся въ ущельѣ и тоскливо засвисталъ между его камнями… И опять тихо, тихо.

— Лева… Лева!..

Ни звука въ отвѣтъ. Какъ молчатъ горы… Какъ недвиженъ просторъ. Никому и ничему нѣтъ дѣла до нея… Утесы не даютъ даже ея словамъ унестись за ихъ стѣны. Ея голосъ остается здѣсь. И тотъ, отвергнутый ею, тоже идетъ внизъ теперь съ мукой въ душѣ, съ безнадежностью.

Она опустилась на камень и зарыдала надъ утраченной и разбитою жизнью.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ И ПОСЛѢДНЯЯ.

I.

Наталья Григорьевна уже мѣсяцъ въ Парижѣ.

Устала. Цѣлые дни въ бѣготнѣ, въ поискахъ мѣста, занятій, какъ бы трудны они ни были. Но пока никакого успѣха! Вездѣ и все полно, до отчаянія! Она не нужна, до нея нѣтъ дѣла никому. Она знала Парижь и прежде: блестящій, роскошный, счастливый, веселый. Но какъ онъ не похожъ на тотъ, съ которымъ она познакомилась теперь! Она часами просиживала въ комиссіонерскихъ конторахъ, и мимо нея проходили сотни женщинъ и дѣвушекъ, голодныхъ, измученныхъ нищетою, соглашавшихся на все, лишь бы умереть не сегодня, а завтра. Казалось, на ихъ блѣдныхъ, исхудалыхъ лицахъ лежала печать нищеты цѣлыхъ поколѣній. Въ тусклыхъ взглядахъ не было луча надежды. Онѣ кидались на все, что только имъ предлагали. Наталья Григорьевна столкнулась съ такими углами жизни, о которыхъ до сихъ поръ она не имѣла понятія. Еще на-дняхъ, когда она сидѣла въ одномъ изъ «бюро», — хозяйка, толстая и жирная, вся обвѣшанная золотыми цѣпями, брошами, браслетами, крашенная до омерзенія, большеротая, съ хищными, острыми глазами вышла къ ней и поманила къ себѣ пальцемъ, до ногтя унизаннымъ. перстнями. Наталья Григорьевна встала. Хозяйка ястребинымъ взглядомъ разсмотрѣла еще двухъ дѣвушекъ получше и ихъ позвала и, шурша тяжелымъ шелковымъ платьемъ, ввела въ гостиную. Тутъ сидѣлъ какой-то грекосъ, у котораго волоса росли отъ глазъ и отъ бровей, захватывая кстати и ноздри.

— Вотъ онѣ… Хотите сами поговорить или предоставляете мнѣ?

— Пожалуйста, мадамъ, объясните вы…

Мадамъ сѣла, расправила платье широкими складками и ласково-ласково обвела дѣвушекъ глазами, вдругъ принявшими сладкое выраженіе.

— Вотъ господину Попандуросу… Я его знаю давно, имѣла съ нимъ большія дѣла, и еще ни разу, ни я, ни рекомендованныя мною demoiselles не имѣли случая на него пожаловаться. Это благородный и великодушный человѣкъ!.. Такъ вотъ, господину Попандуросу вы нужны въ Александрію. Я не знаю, что вамъ за охота голодать въ Парижѣ, мучиться, надрываться, чтобы въ концѣ-концовъ заложить послѣднее платье, купить себѣ жаровню съ угольями, закрыть окна и задохнуться. Вѣдь… будемъ смотрѣть прямо въ глаза дѣйствительности — ни на что другое вы разсчитывать не можете?.. Подумайте сами? Кому вы нужны здѣсь, гдѣ и безъ васъ милліонъ дѣвушекъ жадно кидается на всякое дѣло, и каждый день еще въ прибавку къ нимъ провинція выбрасываетъ сюда тысячи такихъ же… А господинъ Попандуросъ предлагаетъ вамъ дѣло легкое и веселое. Климатъ въ Египтѣ прекрасный, богачей много. Кормить васъ будутъ великолѣпно. Каждый вечеръ музыка и танцы. Платья шелковыя. Разумѣется, господинъ Попандуросъ требуетъ отъ васъ полнаго повиновенія его гостямъ. Къ долгамъ вашимъ заведенію онъ не имѣетъ общей привычки приписывать. Вы отложите кое-что на черный день. Притомъ, почемъ знать, случается, что англичанинъ влюбится и выкупаетъ дѣвицу, а та такимъ образомъ дѣлаетъ свое счастье и благословляетъ судьбу, пославшую ей господина Попандуроса…

Одна изъ дѣвушекъ поопытнѣе встала.

— Вы что же это намъ рекомендуете, madame? — негодуя, спросила она.

— Я ничего не навязываю. Здѣсь все дѣло доброй воли и согласія… Хотите — берите, хотите — нѣтъ… Вы, mademoiselle, можете не являться въ мою контору больше. Для васъ у меня не будетъ никогда никакого дѣла. Я не люблю недотрогъ. Вашъ примѣръ дурно подѣйствуетъ на другихъ моихъ кліентокъ.

Наталья Григорьевна, едва вѣря ушамъ, поднялась тоже. Она еще не понимала, въ чемъ дѣло, но чувствовала нѣчто отвратительное, одно прикосновеніе къ которому уже позорило человѣка.

— Mademoiselle… Постойте!… кинулась къ ней хозяйка. — Для васъ съ вашей фигурой и красотою у monsieur Попандуроса будутъ особенныя условія… Спеціальныя условія. Не бѣгите отъ счастія… У него бываютъ русскіе моряки. А вы тоже русская.

Но Наталья Григорьевна уже быстро шла прочь, слыша за собою отчаянное рыданіе оставшейся дѣвушки. На улицѣ ждала — ранѣе ушедшая…

— Какая мерзость!.. Какъ она смѣетъ!.. Надо-бы подать на нее жалобу. Я сегодня-же все разскажу своему брату…

— А та… третья…

— Вѣрно согласилась! У нея никого въ Парижѣ — и она дошла до послѣдняго су. Для нея одно осталось: Сена и моргъ.

— Что такое моргъ?..

— Выставка такая… Если не хотите потерять послѣдней бодрости — никогда не посѣщайте ее… Это страшно. Особенно для такихъ, какъ мы…

Въ громадномъ торговомъ домѣ — даже обрадовались, узнавъ, что она русская.

— Вы русская, красивая… Отлично говорите пофранцузски. У насъ бываютъ часто ваши соотечественницы, между ними встрѣчаются не знающія, кромѣ своего, никакого другого языка. Очень часто. Особенно за послѣднее время… Я не скрою отъ васъ, mademoiselle, что вы и ваши манеры намъ очень нравятся. Вы можете быть намъ полезны. Разумѣется, вы первые два мѣсяца не получите жалованья. Это правило! Мы для васъ даже готовы понизить цифру залога. Сдѣлать исключеніе…

— У меня нѣтъ денегъ на залогъ.

— Какъ нѣтъ?.. Но… но вашъ покровитель можетъ за васъ поручиться…

Пришлось и отсюда бѣжать, сломя голову.

Деньги ея приходили къ концу. У нея оставалось сотни двѣ франковъ. Надо было браться за все, что предлагали, лишь-бы въ этомъ не было ничего позорнаго. Она, разумѣется, сначала искала болѣе подходящихъ занятій: уроковъ, мѣста гувернантки. Но, увы, — уроковъ не было. Русская молодежь сбила на нихъ цѣну совсѣмъ, да и кромѣ того: дѣтей, пожалуй оказывалось меньше, чѣмъ женщинъ, желавшихъ учить ихъ. Для гувернантки она была слишкомъ хороша собою. Одна француженка уже совсѣмъ было покончила съ нею. Да, — сунулся ея мужъ и сталъ вдругъ необычайно любезенъ съ Натальей Григорьевной. «Madame» — точно потемнѣла вся. Вызвала его въ другую комнату, откуда тотчасъ-же послышались рыканія львиныя и нѣчто похожее на потасовку. Вслѣдъ затѣмъ, — еще минуту назадъ, милая и ласковая, — дама выскочила къ Натальѣ Григорьевнѣ, съ шиньономъ, сбитымъ на сторону, и весьма кратко объявила, что намѣренія ее разомъ измѣнились, и въ гувернанткѣ къ дѣтямъ она не нуждается, а заведетъ себѣ гувернера… Это было сказано нарочно громко, причемъ она обернулась къ комнатѣ, гдѣ сидѣлъ ея мужъ… «Да, гувернера! И молодого — не какого-нибудь плѣшиваго осла съ красною ленточкой въ петличкѣ… Хоть анархиста, пожалуй… Ей теперь все равно…»

Наталья Григорьевна всюду оставляла свой адресъ. Ей писали, но она рвала эти письма. Краснѣла за нихъ. Сначала она оскорблялась, плакала. Потомъ мало-по-малу привыкла. Ей самой скоро показалось страшнымъ это равнодушіе къ грязнымъ лапамъ, хватавшимся за нее. Какъ мало времени прошло со дня, когда она вышла въ первый разъ на парижскую улицу, высматривая вывѣски всевозможныхъ бюро для пріисканія мѣстъ, а уже все въ ней упало, понизилось. Что еще недавно вызвало-бы чувство стыда, обиды, негодованія — теперь скользило по ней, не задѣвая ея. Сплошная пошлость и грязь оболакивали ее, кружили въ своихъ водоворотахъ, то выбрасывая наверхъ, то заставляя захлебываться въ смрадныхъ волнахъ. Приходя домой, она не думала о томъ, что пережила сегодня, а смотрѣла въ окно на шумную улицу, отдаваясь странному спокойствію безнадежности, или Богъ знаетъ въ который разъ переживая прошлое. Точно отъ него до этихъ минутъ ÿcTaMu, безцѣльнаго наблюденія надъ веселою толпою — не случилось ничего. Часы проходили за часами. Улица мало-по-малу пустѣла и скоро подъ неровнымъ блескомъ фонарей слѣпыми окнами глядѣли на нее казавшіеся вымершими дома. Собака пробѣгала, бездомная, голодная, нюхая всякій соръ, поджимая хвостъ при малѣйшемъ шумѣ шаговъ, пугливо оглядываясь во всѣ стороны. «Такая-же несчастная, какъ и я», думала Наталья Григорьевна. За угломъ переулка, выходившаго сюда, въ такую пору непремѣнно пряталась растерзанная, обшлепанная, въ растрепанной шляпкѣ и уже пожилая женщина. Услышавъ издали чьи нибудь шаги по тротуару, она принимала веселый и кокетливый видъ и, напѣвая, шла навстрѣчу, толкала «monsieur» локтемъ, говорила нѣсколько словъ, улыбаясь, и безнадежно останавливалась, понуренная и видимо вся избитая и разбитая жизнью, когда ея стратегія не удавалась. А это было почти всегда! Наталью Григорьевну охватывало ужасомъ жизни. Случалось, безпріютные бѣдняги ложились тутъ-же на тротуаръ и быстро засыпали такимъ глубокимъ сномъ, что полицейскому стоило большого труда разбудить ихъ. Они о чемъ-то просили его, но тотъ, памятуя вѣрно инструкцію, спокойно приглашалъ ихъ «circulez, messieurs, circulez!..» И тѣ, качаясь на ослабѣвшихъ ногахъ, шли дальше… И какъ все и всѣ были равнодушны! И тѣ, которыхъ гнали — и гнавшіе. Это равнодушіе хуже ненависти, борьбы и отчаянія, вѣрнѣе пароксизмовъ безнадежности и муки унижало душу. Она погружалась вся въ океанъ забвенія, безъ дна, безъ поверхности. Сколько ни бейся — все равно изъ него не выйдешь! Разъ на улицѣ передъ собою Наталья Григорьевна увидѣла женщину… Была уже ночь. Та шла, шла и, видимо, не осилила устали — рухнула и заснула тяжело, слѣпо и глухо. Выскочившая изъ-за угла та же растрепанная женщина въ растерзанной шляпкѣ наклонилась къ ней. Это было такъ близко, что Наталья Григорьевна разсмотрѣла даже выраженіе лица ужъ примелькавшейся ей уличной бродяги. Разсмотрѣла и изумилась: столько въ немъ было въ эту минуту доброты, жалости, состраданія, даже боли за чужую муку! Та живо растолкала спавшую. Даже на ноги ее поставила.

— Что вамъ надо, оставьте меня, оставьте. Кто вы?

— Сейчасъ будетъ проходитъ полицейскій… Это мужчинамъ хорошо, а намъ скверно. Ихъ онъ проситъ «circulez», а насъ отправляютъ, вы знаете, куда — въ депо! Идите, идите. Вы погибли, если онъ васъ найдетъ здѣсь…

— Куда-же мнѣ идти?..

— Если некуда… и если вы не стыдитесь — идите спать ко мнѣ… Все равно, кто объ этомъ узнаетъ? Я вижу, вы настоящая барыня. Съ вами случилось несчастіе, какъ со всѣми нами… Шаги!.. скорѣе, скорѣе… И она увлекла ту за уголъ, къ себѣ. Городовой скоро прошелъ мимо ужъ по совершенно пустой улицѣ. Наталья Григорьевна поскорѣе вернулась и, похолодѣвъ, сосчитала, сколько у нея денегъ. Увы, мало! Неужели и ей придется быть выкинутой такъ-же на улицу, на произволъ судьбы, на волю каждаго полицейскаго, который подберетъ ее усталую, голодную, изнеможенную… Она улеглась въ постель и зажгла убогій огарокъ. Тускло озаренная, ея крохотная комната все-таки, при всей скудости, казалась раемъ въ сравненіи съ ужасною улицей. Положимъ, жалкая мебель кругомъ была грязна, обои тоже. Цѣлыя поколѣнія жившихъ здѣсь больныхъ бѣдняковъ захаркали и заплевали ихъ въ безсонныя ночи. Сколько слезъ было тутъ пролито, на этой узкой и жесткой кровати. Еслибы стѣны могли говорить!.. Господи — ничего, ничего, вѣдь, не осталось это всей жизни, отъ прошлаго! — уже не про себя подумала, а вслухъ проговорила Наталья Григорьевна. — Ни одного отблеска отъ мимолетнаго счастья, отъ яркихъ надеждъ, отъ розовыхъ грезъ, отъ горячей, такимъ полымемъ охватывавшей ее любви. Не караетъ-ли ее Богъ за жестокость, за то, что она не умѣла забыть чужого грѣха и даже не простила его, хотя сама думала иначе. И опять въ безконечной дали она увидѣла сѣрыя уходившія внизъ скалы, узенькую тропинку между ними, курящіяся голубымъ паромъ бездны, чистое южное безоблачное небо и бирюзовое озеро… И онъ, онъ, кого она до сихъ поръ любитъ, котораго забыть не въ ея силахъ, кто наполняетъ всю ея душу — идетъ отъ нея прочь внизъ, прогнанный, проклятый ею. Идетъ, хоть у нея вслѣдъ ему сердце рвется отъ муки, и вся она тянется за нимъ каждою мыслью, каждымъ атомомъ, каждымъ невидимымъ движеніемъ души… Лева, милый Лева!.. Но поздно-поздно. Онъ ужъ не слышитъ. Скалы заслонили его, стали между нимъ и ею. Поздно-поздно! Онъ никогда, никогда не будетъ около нея, его взглядъ не остановится на ея лицѣ съ безконечною любовью… Міръ великъ. Она сама сказала, что они на разныхъ дорогахъ и, чѣмъ дальше, тѣмъ эти дороги будутъ расходиться все больше… А черезъ нѣсколько лѣтъ? Если она не умретъ, уцѣлѣетъ, и они случайно встрѣтятся — онъ и не узнаетъ ея. У него будутъ другія привязанности! Развѣ мало женщинъ на свѣтѣ! Помучается, помучается, и только, чтобы забыться, постарается привязаться къ кому-нибудь… Можетъ быть, даже радъ будетъ, что все такъ развязалось. Вѣдь она, его Наташа, измучила-бы его требовательностью. Онъ слишкомъ средній человѣкъ для нея. Ему не подъ силу это. Отчего онъ не оглянулся тогда, ранѣе этихъ заслонившихъ его скалъ?.. Еслибы ея взглядъ еще разъ встрѣтился съ нимъ — все повернулось-бы иначе… Ей было душно въ тѣсной комнатѣ. Эти воспоминанія тяжелымъ игомъ ложились на ея голову, грудь, давили ихъ. Она открывала окно и подставляла холодному воздуху улицы горѣвшее, заплаканное лицо… Да, да, разумѣется, она была жестока, и ужъ въ который разъ она вдругъ оказывалась на полу, прикрытомъ грязнымъ дырявымъ ковромъ, вся въ слезахъ, едва удерживая въ груди крикъ, чтобы не разбудить сосѣдей…

— Господи! Не карай меня больше… Пощади… помилуй… помоги!.. Ты видишь, какъ я скалка, брошена, одинока, безсильна!.. Прости… прости.

Она, задыхаясь въ рыданіяхъ, уходила въ порывъ къ высшему міру, къ небу, покинувшему ее. Она въ чемъ-то каялась передъ невидимыми свидѣтелями черной ночи. Но они молчали, какъ молчало небо… И, вся разбитая, она ложилась опять въ постель, зная, что завтра будетъ еще хуже и безнадежнѣе этого ужаснаго сегодня…

И оно, дѣйствительно, было хуже…

Ей опять приходилось одолѣвать тысячи униженій, какихъ прежде она не понимала.

Ей съ счастливою улыбкой хозяева конторъ предлагали то поступить прислужницей въ какіе-то невозможные кабачки, для спеціальнаго костюма въ которыхъ требовалось предварительно осмотрѣть, какъ она сложена, и красивы ли ея ноги. Оголтѣлые и разнуздавшіеся агенты разныхъ кафе-концертовъ звали ее въ хористки и статистки… «Вамъ тамъ совсѣмъ нечего будетъ дѣлать — только стоять обернутой въ газъ. Разумѣется, хозяинъ вамъ ничего не заплатитъ — но вы понимаете, публика васъ увидитъ и оцѣнитъ. Вы все время будете какъ на выставкѣ! Другія — за это сами деньги предлагаютъ. Это, вѣдь, гораздо лучше всякихъ газетныхъ объявленій». И съ каждою минутою все больше и больше она понимала, что мимо нея несется цѣлое море чуждой ей жизни, что она не только выброшена вонъ, на безпріютный и безлюдный берегъ, — но притомъ и впереди ей ждать нечего. Она не понимаетъ этой жизни, какъ та, въ свою очередь, не понимаетъ ее. Налетали на нее и русскіе, но они, пожалуй, были еще хуже. Не разъ врывался къ ней черномазый Сержъ де-Терновъ, рекомендовалъ себя «бывшимъ офицеромъ», лупилъ на нее глаза и всѣми силами убѣждалъ поступить къ нему въ «Всероссійскій салонъ», куда, «вы понимаете, собираются сливки русской колоніи въ Парижѣ; генералъ Свиристѣловъ, милліонеръ Сластуновъ, художникъ Коковцевъ (ахъ, какъ онъ тѣло пишетъ!), господинъ Афронтъ, пѣвица Геліотропова — у Маркези учится, — будущая звѣзда…-- Что-жъ я буду у васъ дѣлать? — Разливать чай за буфетомъ — и за это, imaginez-vous — двѣсти франковъ въ мѣсяцъ. И даже если вы понравитесь генералу Свиристѣлову — то и больше…» Далѣе оказывалось, что «Всероссійскій салонъ» основанъ Сержемъ де-Терновымъ для сближенія нашего отечества съ Франціей, и если такое сближеніе воспослѣдовало, то единственный виновникъ онъ, Сержъ де-Терновъ… Кромѣ разливанія чая, Натальѣ Григорьевнѣ придется каждый день, въ русскомъ костюмѣ (кокошникъ — въ настоящихъ жемчугахъ, imaginez-vous!) вмѣстѣ съ Сержемъ де-Терновымъ (въ красной рубахѣ и бархатной поддевкѣ) проходить отъ двухъ до четырехъ часовъ по парижскимъ бульварамъ, держа въ рукахъ и скрещивая французскія и русскія знамена. Потомъ онъ задумалъ читать публично о Россіи и демонстрировать ее, Наталью Григорьевну — какъ настоящую, типическую русскую женщину. Въ концѣ каждой лекціи — онъ будетъ пѣть русскія пѣсни и плясать съ Натальей Григорьевной русскій народный танецъ… Отчаявшись добытъ ее для своего «салона» — бывшій офицеръ наслалъ на нее самого генерала Свиристѣлова. Генералъ Свиристѣловъ — давно уже былъ въ отставкѣ, но благодаря деньгамъ и начальству, игралъ въ Парижѣ большую роль. Онъ умѣлъ мягко стлать, и о немъ не безъ основанія разсказывали, что онъ великій ловецъ человѣковъ передъ Господомъ. Перегубилъ онъ народу до пропасти — но его вездѣ принимали и всѣ ему кланялись, какъ силѣ. Разные проходмцы у него были «своими». Они вмѣстѣ обрабатывали дѣлишки, держали второстепенную челядь, въ качествѣ наживки на требуемую рыбу, и когда такая рыба попадалась, безпощадно вспарывали ей брюхо, солили и отправляли куда слѣдуетъ. Генералъ Свиристѣловъ служилъ спеціальнымъ представителемъ отечественнаго любопытства. Ему до всего было дѣло — и, говорили, что «тамъ» на его любознательность смотрятъ, какъ на дѣло патріотическое и полезное. Онъ явился самъ къ Натальѣ Григорьевнѣ, очаровался ею, сдѣлался сладокъ и нѣженъ, и нѣсколько разъ Сержа де-Тернова назвалъ дуракомъ и шенапаномъ и, уже уходя, въ дверяхъ, вдругъ обернулся и сдѣлалъ Натальѣ Григорьевнѣ такое предложеніе, что потомъ она плакала весь день и долго не могла придти въ себя. «Неужели я уже до этого дошла?.. Неужели на меня всѣ такъ смотрятъ?.. Неужели я не стою даже простого уваженія!»

Послѣ этого прошла недѣля.

Она уже успокоилась, заскорузла, обтерпѣлась. Только брови ея сдвинулись строже, да лицо казалось еще блѣднѣе.

Должно быть — въ «Всероссійскомъ салонѣ» у Сержа де-Тернова о ней много разговаривали, потому что она вдругъ начала получать письма отъ соотечественниковъ и даже прямые визиты. Хотя въ Парижѣ было много русскихъ дамъ изъ общества, знавшихъ ее и когда-то добивавшихся чести побывать у нея въ гостиной, но ни одна изъ нихъ не удостоила Наталью Григорьевну посѣщеніемъ. Встрѣтившій ее бывшій ея петербургскій знакомый безцеремонно сообщилъ:

— Онѣ, знаете, собакъ на васъ вѣшаютъ нынче.

— За что?

— Все по поводу развода. Вы помните Кирбитьеву.

— Да.

— Вѣдь у нея что ни черномазый парикмахеръ — то и любовникъ. Кучера и лакеи подобраны для такой-же коллекціи… А она больше всѣхъ негодуетъ! Пусть, говоритъ, попробуетъ она (это — вы) поклониться мнѣ, я ей покажу разницу между нами и ею!

— Что я имъ сдѣлала?

— Прежде онѣ вамъ завидовали… Ну, а теперь сводятъ счеты. Это понятно.

Являлись старички, озабоченные спасеніемъ ея души. Одинъ особенно медоточивый, хотя она и гнала его вонъ — каждый день доставлялъ ей печатавшіяся имъ въ Парижѣ духовно нравственныя брошюры: «Урокъ молодой грѣшницѣ», «Почему красота пагубна?», «Какъ я искупилъ свой грѣхъ передъ Господомъ?», «Что сіе значитъ?», «Гибель непослушанія», «Отверзи сердце», «Млеко нравоученія», «Возмездіе нераскаянной» и, наконецъ, знаменитый «Вопль моей души или слезы падшей дѣвицы Прекрасновой». Пріѣхалъ толстый и неподвижный баронъ Бутузовъ, лжецъ изъ отъявленныхъ спиритовъ, и объявилъ, что въ нощи было ему видѣніе, въ коемъ духъ нѣкоего благочестиваго старца Абракадабруса открылъ ему, что Наталья Григорьевна погибла и нынѣ является только игралищемъ сатанинскихъ силъ. Единственнымъ спасеніемъ для нея было-бы «отрясти прахъ отъ ногъ своихъ и идти за барономъ Бутузовымъ, куда-бы онъ ее ни повелъ»… Иначе ей грозилъ огонь неугасимый на Юпитерѣ или еще болѣе отдаленной планетѣ. Слухи о Натальѣ Григорьевнѣ шли все дальше и дальше. На нее ужъ указывали пальцами господа соотечественники, сидѣвшіе на бульварахъ за столиками кофеенъ (это, какъ извѣстно, является любимѣйшимъ ихъ занятіемъ). Нѣкоторые даже съ улыбкой откровеннаго направленія снимали шляпы и кланялись ей, не будучи никогда представленными. Наконецъ разъ утромъ, когда она, было, только собралась уходить на поиски мѣстъ и занятій — къ ней ввалился собственною персоною — Иванъ Николаевичъ Приглядовъ.

— Что? Небось не ждали?.. Анъ — я вотъ тутъ и есть!

И, не обращая никакого вниманія на ея оцѣпенѣніе, вынулъ большой шелковый платокъ съ черными каймами и широко вытеръ потную лысину.

— Вотъ-съ! — протянулъ онъ ей, этотъ платокъ… Какъ видите-съ… И я, наконецъ, попалъ въ неутѣшные вдовцы… Собственноручную супругу мою… отозвали въ горнія. И вся моя пакость теперь передъ нею какъ на ладони. Шушку — выдалъ замужъ и теперь могу опочить отъ трудовъ. Исполнилъ вполнѣ-съ долгъ гражданина. Жену похоронилъ, честь-честью. Мраморнаго идола надъ ней поставилъ. Такого статуя закатилъ — въ Петербургѣ любовались. По собственному рисунку. Покойся, милый другъ, до радостнаго утра. Даже слезу пустилъ, — фонтаномъ. По всей формѣ — чтобы покойницѣ не обидно лежать было… Встрѣтилъ дѣвицу Рослякову. Размордѣла она обстоятельно. Изобразилъ съ нею сцену Іосифа съ madame Potifare. И вотъ я здѣсь — у вашихъ ногъ…

— Я не понимаю… зачѣмъ?

— Это вы меня алевузаномъ хотите удивить… Не удивите!.. Пожалуйте ручку-съ. По старой памяти.

— Знаете, Иванъ Николаевичъ… Мнѣ некогда… Я должна идти по дѣлу.

— Да и я къ вамъ не безъ дѣла… Кажется, убѣдились вы, что у старика Приглядова всегда-съ дѣла на первомъ планѣ. Не такъ-ли? Помните?.. Колибы вы меня тогда въ этой Швейцаріи послушали, теперь были-бы до небесъ превозвышены надъ нѣкоей Калеріей Побѣдоносицей… Какъ древле Мардохей надъ Аманомъ… А то вы, барыня, ни въ чью сыграли… Да, не хорошо, не хорошо вы поступили со мною. Совсѣмъ не хорошо — и даже можно сказать прямо, я вѣдь человѣкъ откровенный — неблагородно. И меня лишили куша, и сами по пѣснѣ: торговала кирпичемъ и осталась не при чемъ… Но я зла не помню. Богъ съ вами…

— Иванъ Николаевичъ, говорите прямо, — что вамъ надо?

— Мѣстовъ ищете, барыня?

— Ищу — вамъ что до этого?

— Имѣю нѣкоторое касательство… къ предмету… Одного вы не сообразили, какія для васъ въ этомъ Вавилонѣ мѣста могутъ быть?

— Да, трудно… Что дѣлать… Не достану — умру, вырвалось у нея.

— Нечего сказать — рѣшеніе. За этакое рѣшеніе теоремы вамъ ноль съ плюсомъ… Виноватъ, съ минусомъ. Экъ удивили? Да здѣсь каждый день по самоубійству, и никого это не трогаетъ, потому что по статистикѣ такъ полагается. Развѣ законы статистики могутъ быть нарушены? Никогда! Цѣлый міръ пропадай, а статистика все-таки хоть на пустомъ мѣстѣ да восторжествуетъ! Ужъ это сдѣлайте одолженіе… Да-съ… Выкинули вы штуку тогда… И опосля — Левъ Самойловичъ вѣдь разсказывалъ мнѣ. Мы съ нимъ опять въ дружбѣ обрѣтаемся. Я ему нѣкоторые касательно Калеріи Побѣдоносицы секреты открылъ. Весьма онъ мнѣ за это благодаренъ и даже до того, что эти панталоны, видите въ клѣтку — я изъ его денегъ сшилъ. Ну, такъ вотъ онъ мнѣ разсказывалъ, какъ вы его благородно по хвосту… А только напрасно вы его прогнали. Напрасно-съ. Повѣрьте, я вѣдь самъ молодъ былъ. Даже такимъ пикадоромъ красовался, — что покажи нынче вамъ свой портретъ тогдашній, — вы бы первая подумали: и тутъ-де подлецъ Приглядовъ вретъ. За кавалергарда выдаетъ себя! Вотъ какой я былъ. И, какъ вы, въ идеалы вѣрилъ. Особливо когда голодъ. Голодные всѣ-съ идеалисты. Голодъ этому весьма содѣйствуетъ. Ну, а какъ въ сытость, въ тѣло вступила. — тутъ и понялъ «почему сіе важно въ-пятыхъ»: у г. Лѣскова, кажется, это сказано? Теперь я цѣну жизни знаю. Куда ужъ намъ съ египетскими мясами — да къ звѣздамъ! Колбасъ вѣдь съ бабочкиными крыльями нигдѣ не полагается, а? Плюньте и вы, матушка, на идеалы. До звѣздъ небесныхъ далеко — никакъ за нихъ руками не схватишься. А и схватишься — обожжешься. Да и что небеса, пока мы здѣсь, я пальцемъ солнце заслонить могу. Поставилъ перстъ передъ окомъ, вотъ такъ — и нѣтъ солнца!.. Я, вѣдь, знаю впередъ, что вы меня не послушаете. И не только не послушаете, но еще болѣе утвердитесь въ мнѣніи, что Приглядовъ свинья, и ничего больше. А только вотъ что — пожалѣйте вы себя… Вѣдь, вамъ перстомъ шевельнуть, и Самсоновъ будетъ опять у вашихъ ногъ.

— Это онъ васъ послалъ? — нахмурилась она.

— Хорони Господи! Я было ему предложилъ, такъ онъ меня такъ турнулъ. Я, говоритъ, долженъ уважать ея волю. Вѣдь у васъ у обоихъ все какое-то сплошное петиметріе идетъ. Все на танцахъ да церемоніяхъ. И всего-то намъ жизни на пятиалтынный отпущено, а мы на сто цѣлковыхъ наглупить норовимъ… Наталья Григорьевна!.. Послушайте вы меня, дурака — будетъ вамъ трепаться по свѣту, черкните вы своему андилу — «приходи, твое счастье!..» А?.. Хорошо было-бы, право, хорошо…

— Оставьте вы меня въ покоѣ, Иванъ Николаевичъ…

— Ну, не хотите этого, могу вамъ предложить другое. Нашелъ я вамъ мѣсто, Наталья Григорьевна. Вотъ мы какъ. Вы насъ подлецами считаете, а мы за васъ, можно сказать, душу полагаемъ. И хорошее мѣсто, изящное, чистое… Хотите искусству послужить? Даже увѣковѣчить себя можете. Настоящіе друзья въ несчастій познаются. Такъ и я… Всѣ ваши обиды забылъ — вотъ вамъ крестъ. Вчера въ клубѣ, — у насъ, вѣдь, тутъ свой, клубъ есть… художественный! Какъ поднялась объ этомъ рѣчь, такъ я васъ и вспомнилъ. Эврика-де! Что вы задумали съ дѣтьми возиться? Штанишки младенцамъ подмывать. Съ эдакой красотой да сть сопляками возжаться? Ихъ и безъ васъ есть кому драть по указанному мѣсту. Сдѣлайте одолженіе.

— Я васъ не понимаю.

— А вѣдь и понимать нечего…

И Иванъ Николаевичъ сталъ вдругъ мягокъ и нѣженъ. Даже въ щелки, замѣнявшіе ему глаза, слезу пустилъ.

— И понимать-то нечего. Простое самое дѣло. По пятницамъ собираемся мы писать… Поняли?

— Нѣтъ…

— Съ натуры… и теперь не поняли?

— Ничего не понимаю, Иванъ Николаевичъ.

— Ужли-жъ я не ясно «докладаю», какъ одинъ мой знакомый лакей выражается. Извольте видѣть. Съ натуры-то чтобы писать — натура нужна или нѣтъ? Сообразили?

— Нѣтъ.

— Ахъ ты, Господи! Ну вотъ вамъ на чистоту. Зная, въ какомъ вы обрѣтаетесь положеніи (у учителей благородныхъ танцевъ прежде это называлось: третья позиція безъ шансу), я вчера въ нашемъ совѣтѣ объявилъ, что я имъ такую натуру доставлю — ахнутъ. И вознагражденіе достойное, и дѣло чистое, изящное дѣло. Немножко обнаженное — но, вѣдь, и греческія богини не гнушались являться очамъ простыхъ смертныхъ даже безъ фиговаго листка-съ… На что ужъ были небожительницы! Даже и рифмы полагались для нихъ возвышенныя: Геба — неба, Киприда — Аида… Изъ Аида боги мчатъ!.. И мы не сразу, чтобы обнажать. Не то чтобы явились вы, и сейчасъ же дери съ васъ шкуру. Совсѣмъ напротивъ. Мы со всякою деликатностью, уважимъ-съ. Сначала головку. Потомъ грудку… А послѣ такимъ образомъ и до экватора дорисуемъ и даже южное полушаріе изобразимъ. Если будетъ на это ваша милость. Можетъ быть, вдохновите, и выйдутъ изъ сего безсмертныя произведенія. Мы всѣ, и вы въ томъ числѣ, въ могилахъ истлѣемъ, а въ залахъ, хоть того-же Луврскаго музея, восхищенные потомки будутъ созерцать красоту нстлѣнную.

Наталья Григорьевна, стоявшая до сихъ поръ, не удержалась на ногахъ и сѣла.

— Это вы мнѣ… мнѣ натурщицей?..

Иванъ Николаевичъ, очевидно, не такъ ее понялъ.

— «Натурщица» слово глупое… Не «натурщица», а «образъ», «идеалъ», символъ красоты… Недосягаемой! Что съ вами… Ахъ ты, Господи…

Онъ бросился къ ней съ водой, но она быстро оправилась, встала, пошла къ дверямъ и отворила ихъ.

— Идите! — строго приказала она Ивану Николаевичу.

— Чего-съ?

— Идите… И скорѣе…

Приглядовъ наклонился, сдѣлался маленькій-маленькій и бокомъ выбрался на лѣстницу. Но и тамъ не-могъ успокоиться. Потоптался, зло и криво усмѣхнулся, подкрался къ дверямъ Натальи Григорьевны опять и пріотворилъ ихъ.

— Не прикажете-ли адресокъ… На всякій случай… Если одумаетесь…

Но, не выдержавъ ея презрительнаго взгляда, выскочилъ и сбѣжалъ шарикомъ по лѣстницѣ внизъ.

— Хоть сейчасъ пиши съ нея Іезавель!.. Дура этакая. Сама-же себѣ добра не желаетъ.

И размордѣвшая, по выраженію Приглядова, дѣвица Рослякова недолго заставила себя ждать. Аннѣ Федоровнѣ, наконецъ, Господь послалъ кусочекъ сыру. Послѣ того какъ Иванъ Николаевичъ разигралъ съ нею Іосифа Прекраснаго — Рослякова, обманутая въ лучшихъ чувствахъ и надеждахъ, согласилась, наконецъ, выйти замужъ за бывшаго правителя канцеляріи ея папаши — сверхъестественнаго семинара, набившаго себѣ зобокъ «во время прохожденія государственной службы» и теперь успокоившагося на лаврахъ. Подсчитавъ процентныя бумаги, онъ рѣшилъ, что теперь ему пора облагородиться, т. е. жениться на аристократкѣ, а такъ какъ объ аристократіи онъ имѣлъ понятіе весьма отдаленное, ибо какіе-же аристократы водились въ Зауральскихъ губерніяхъ, то верхомъ благополучія ему представлялась не кто иная, какъ Анна Федоровна, которую для важности онъ звалъ даже Ѳеодоровной. Дѣвица Рослякова, согрѣтая пламенемъ любви къ Приглядову, нѣсколько разъ отказывала господину Мадригалову. Она объявила ему: вы для меня стары, вамъ шестьдесятъ…-- «Зато обязуюсь сильнѣе любить… Я всегда былъ-съ, даже у вашего незабвеннаго родителя, исправенъ и исполнителенъ. Надѣюсь и въ семъ случаѣ послужить вамъ также, не щадя живота!.. Я, изволите видѣть, мужчина еще крѣпкій, въ соку, и буду васъ лѣлеять, какъ драгоцѣнный камешекъ въ розовой ваткѣ-съ! И при томъ я тайный совѣтникъ, И пансіонъ у меня усиленный-съ!..» Рослякова, разсчитывая стать мадамъ Приглядовой, съ Мадригаловымъ была безжалостна и лишь на-дняхъ осчастливила его нѣсколько позднимъ для ея тридцатипяти лѣтъ согласіемъ. Она только поставила ему въ условіе: изъ церкви въ Парижъ, а въ Парижѣ, даже не заѣзжая въ гостинницу — въ «Grands magasins de Louvre». Восхищенный Мадригаловъ согласился-бы на Эйфелеву башню!.. Благодаря этому обстоятельству, Наталья Григорьевна разъ утромъ, выходя на улицу, застала разспрашивавшую о ней у conciergе Анну Федоровну.

— Ахъ, душечка…-- взвизгнула та. — Поздравьте меня…

— Съ чѣмъ это?

— Я, милочка моя…-- и она захлебнулась: теперь по мужу генеральша… Но только я осталась прежней и ни къ кому не измѣнилась… Вчера я узнала, что вы здѣсь, и, видите, сегодня уже у васъ… Я теперь мадамъ Мадригалова… Если-бы вы знали, какой у меня смѣшной папка! Я мужа зову папкой… Вы не думайте: у него двѣ звѣзды на боку. И лента! Онъ даже къ президенту Карно поѣдетъ представляться и во всѣхъ регаліяхъ. Ему ужъ обѣщали. А потомъ я буду танцовать на балу въ Елисейскомъ дворцѣ съ иностранными кавалерами. Я такъ счастлива, душечка, такъ счастлива. Онъ меня балуетъ. Сегодня я ему приказала стать въ уголъ на колѣни — и онъ сталъ… А вы… Какъ вы перемѣнились! Вотъ-бы никогда не повѣрила…

Наталья Григорьевна пригласила ее наверхъ.

Анна Федоровна какъ вошла, такъ сейчасъ-же все оглядѣла вокругъ.

— Какъ вы бѣдно живете. А я, я уже приказала мужу — чтобы мы богато жили. Онъ меня долженъ слушаться, вѣдь онъ у моего папаши въ чиновникахъ былъ. Какъ вы бѣдно живете! Я, вѣдь, все слышала, мнѣ даже въ Петербургѣ разсказывали. И я такъ васъ жалѣла, такъ жалѣла! Какіе подлецы эти мужчины! Заставилъ развестись — а потомъ бросилъ. Но я, душенька, нисколько не горда и хочу къ вамъ совсѣмъ по старому… Вы со мною, Наталья Григорьевна, можете нисколько-нисколько не стѣсняться. Какъ были прежде, такъ и теперь — какъ будто ничего не случилось… Ахъ, какъ вы бѣдно живете?.. И какъ у васъ вещей мало!..

Наталья Григорьевна нахмурилась.

— Знаете, въ Петербургѣ про васъ такія гадости разсказываютъ. Но я подумала: что бы тамъ ни было, а я ей останусь другомъ!.. И такъ я теперь богатая, а вы бѣдная — то вы, пожалуйста, если что нужно — прямо ко мнѣ, душенька… У меня однихъ платьевъ въ Луврѣ куплено восемнадцать. Чулки шелковые съ золотой стрѣлкой. Вотъ посмотрите! И она подняла юбку. И юбки по шестидесяти франковъ. Вонъ какъ шуршатъ. — Я теперь такъ рѣшила: все бѣлье себѣ сдѣлать изъ самаго тонкаго крепъ де шинь; знаете, сквозное… Хочу совсѣмъ grande-dame сдѣлаться и мужу приказала одѣться поанглійски…

Вспомнивъ высокое положеніе, занятое ею въ свѣтѣ, Анна Федоровна выпрямилась на диванѣ, сложила на колѣняхъ руки, стала неподвижной, гордой.

— Вы даже въ Петербургѣ — можете ко мнѣ пріѣхать… Я всегда вамъ буду рада… И мужъ тоже. Я, вѣдь, не ревную. Онъ меня такъ любитъ. Сегодня посадилъ меня въ панье и носилъ по комнатѣ. Вы какъ думаете: мы, вѣдь, въ «Континенталѣ» остановились, и за номеръ платимъ по сорока франковъ въ день. А въ Петербургѣ у меня будетъ спальня не иначе, какъ лиловая и въ золотыхъ цвѣтахъ… Ахъ, да, вотъ что, душечка… Такъ какъ вы теперь въ несчастіи, то позвольте… Я, вѣдь, знаете, всегда была добрая и «папочка» мой тоже добрый. Я ему сказала, что хочу сегодня помочь намъ — и онъ даже ни одного слова, напротивъ… Такъ вотъ, потому что вы бѣдная, позвольте мнѣ на первый разъ… Что могу.

— Не надо, не надо… Мнѣ совсѣмъ на надо…-- вспыхнула Наталья Григорьевна, отодвигая отъ себя руку Анны Федоровны, съ нѣсколькими стофранковыми билетами.

— Отчего-же не надо, душечка? Бѣдныя всегда берутъ…

— Я не бѣдна, у меня есть… Не надо, ради Бога…

— Я отъ всего сердца…

— Знаю, знаю… Ахъ, да оставьте-же вы меня, наконецъ, что я вамъ сдѣлала, что сдѣлала?

И уже вся отдаваясь истерическому припадку, Наталья Григорьевна зарыдала и забилась на кушеткѣ, пряча лицо въ подушку…

Анна Федоровна съ минуту сидѣла неподвижно и вдругъ обидѣлась. Встала и пошла къ дверямъ. Оттуда обернулась, смѣрила Наталью Григорьевну гордымъ взглядомъ…

— Послѣ этого…

— Уйдите. Уйдите сейчасъ же…

Мадамъ Мадригалова выскочила за дверь и, вся раскраснѣвшаяся, вышла на улицу…

— Тоже финтитъ. Скажите пожалуйста!.. Дрянь эдакая, разводка!..

Ей подали ландо. Она усѣлась. И вспомнила, что въ какомъ-то магазинѣ, на Итальянскомъ бульварѣ, видѣла кружевную накидку. «И стоитъ столько же, сколько я хотѣла дать ей. Еще лучше вышло. — Cocher, на Итальянскій бульваръ!»

II.

Скоро соотечественники оставили въ покоѣ Наталью Григорьевну.

Теперь она почувствовала себя совершенно одинокой. Никому до нея не было дѣла. Даже встрѣчаясь на улицахъ Парижа съ прежними знакомыми, она не узнавала ихъ. Она сильно измѣнилась, похудѣла и потемнѣла. Выраженіе ея лица стало строже, большіе печальные глаза ушли въ глубину. Она еще держалась. Порывшись въ вещахъ, нашла нѣсколько цѣнныхъ бездѣлушекъ и продала. Сбыла и брилліантовый крестъ — единственное воспоминаніе, оставшееся у нея отъ матери. Потребности она ограничила до крайности. Ѣла разъ въ день въ дешевенькомъ ресторанчикѣ «Rendez-vous des amis», гдѣ за восемьдесятъ сантимовъ подавали цѣлый обѣдъ, дома снимала платье, чтобы окончательно не заносить его, не зажигала свѣчи и, оставаясь въ темнотѣ, день за днемъ и мигъ за мигомъ переживала прошлое. Она съ грустною улыбкою вспоминала, какъ еще недавно, — этотъ вчерашній день, какъ живой, стоялъ передъ нею, — она швыряла деньги полною горстью, а теперь покупку новыхъ ботинокъ приходилось обдумывать, какъ разорительный расходъ, и, прежде чѣмъ рѣшиться на него, она старалась какъ нибудь обойтись со старыми, продранными. Чинила ихъ сама, зашивала толстыми нитками, закрашивала стершіяся мѣста чернилами. Съ платьемъ было еще хуже. Скоро его пришлось немного укоротить, ужъ слишкомъ обтрепались-подолы, и всѣ изъяны ея обуви, такимъ образомъ, были еще виднѣе. Оно разодралось, то и дѣло его надо было подштопывать. Теперь каждая мелочь жизни принимала въ ея глазахъ значеніе необычайно крупнаго событія. Когда, усталая и измученная, она возвращалась домой, и ей хотѣлось выпить кофе, она долго обсуждала, можетъ ли она допустить такую роскошь, хоть съ нея хозяйка брала за это всего двадцать сантимовъ. Чаще всего она отказывала себѣ. Пила воду и ложилась въ постель отдохнуть. Разъ она прихворнула. Голова болѣла, въ вискахъ стучало, ноги были точно опущены въ ледяную воду. Лихорадка начиналась во всю. Ночью даже нѣсколько разъ бредила. Надо было взять хинину въ аптекѣ, но этотъ расходъ пугалъ ее своей громадностью. Хозяйка предложила послать за сосѣднимъ докторомъ, — больная, должно быть, и выздоровѣла отъ охватившаго ее ужаса заплатить ему пять франковъ за визитъ. Она вспомнила, какъ во время оно одна изъ ея горничныхъ лечилась лимоннымъ сокомъ съ кипяткомъ. Лимоны стоили по пяти сантимовъ, это еще было туда-сюда. И она поставила себя на ноги тѣмъ же способомъ. Того, что когда-то бросалось на прихоти въ одинъ вечеръ, теперь ей хватило бы на нѣсколько мѣсяцевъ убогой ото всѣхъ таившейся жизни. Но зато она стала гораздо спокойнѣе. Она теперь точно со стороны смотрѣла на прошлое и, думая о немъ часто и много, сознавала, что поступила такъ, какъ должна была поступить. Она ужъ не страдала объ утраченномъ счастьѣ. Жизнь съ человѣкомъ, къ которому у нея не было вѣры, казалась еще ужаснѣе нищеты, лишеній, обидъ, переживаемыхъ ею, одиночества, надоѣдливой и скучной борьбы съ мелочами жизни. Все это блѣднѣло и умалялось до ничтожныхъ размѣровъ, дѣлалось почти незамѣтнымъ передъ мукою отдаться ласкамъ нечистыхъ рукъ, поцѣлуямъ вѣроломныхъ устъ, полныхъ лжи. Вѣдь она не могла бы слушать безъ сомнѣній, безъ мучительныхъ колебаній ни одного ихъ признанія. Каждый часъ, проведенный ею вмѣстѣ съ нимъ, былъ бы для нея адомъ.. Жизнь, какъ она ни околачивала ее обо всѣ углы, не могла еще пріучить Наталью Григорьевну относиться спокойно и безразлично къ неправдѣ. Мало-по-малу ей даже стало не больно, когда она вспоминала послѣднее свиданіе съ Самсоновымъ. Такъ вышло лучше. Поддайся она тогда охватившему ее порыву любви, услышь онъ ея призывъ, ей не оставалось бы выхода. Она покончила бы съ собою, чтобы положить предѣлъ этому вѣчному страданію. Она не могла винить себя въ неотходчивости, въ мстительности. Она понимала, что поступила такъ, какъ должна была, и не каялась больше!

Чѣмъ дальше шло время, тѣмъ ея лишенія казались ей болѣе сносными. Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ — сущность не въ этомъ. Надо ѣсть, пить… Она и ѣстъ, и пьетъ. Худо, скверно; одѣвается еще хуже — но ея внутренній міръ никѣмъ не тронутъ. Никто теперь не смѣетъ мѣшаться въ ея жизнь, копаться въ ея чувствѣ, требовать у нея отчета въ ея мысляхъ. Она ни передъ кѣмъ не опуститъ глазъ, ей и стыдно уже, что она въ первое время борьбы съ надоѣдливыми мелочами жизни такъ терялась, въ такомъ смятеніи отступала передъ нею. Гг. Приглядовы могли ее доводить до рыданій, Анна Федоровна — до истерики. Теперь случилось бы иначе. Иванъ Николаевичъ наткнулся на нее на бульварѣ и, прищуривъ глазъ, принялъ-было видъ насмѣшливаго гамена, даже шляпа его на бокъ съѣхала, но Наталья Григорьевна встрѣтила его такимъ спокойнымъ и гордымъ взглядомъ, что шляпа эта невѣдомо какъ очутилась у него въ рукахъ, и онъ, посторонившись, ни къ селу, ни къ городу, даже растерянно проговорилъ «виноватъ-съ!» Сержа де Тернова, опять сунувшагося къ ней, она прямо назвала «дуракомъ». Жизнь ее пріучила и къ этому. Что дѣлать! А генералу Свиристѣлову, явившемуся съ оправданіемъ, она весьма равнодушно и хладнокровно объяснила, что знаетъ въ Петербургѣ его выучку и что нѣтъ болѣе отвратительнаго явленія, какъ старики его лѣтъ безъ достоинства старости… Скоро, впрочемъ, ея обстоятельства нѣсколько поправились. Одному русскому ученому понадобилась переписчица. Наталья Григорьевна случайно узнала объ этомъ и пошла къ нему. Тотъ (русскіе ученые народъ вообще смѣтливый и себѣ на умѣ) прикинулъ въ головѣ ея видъ, платье, ботинки, не ускользнувшіе отъ него, и предложилъ ей франкъ за два листа. Безграмотному соотечественнику передъ тѣмъ онъ платилъ вдвое. Она согласилась, не споря и не торгуясь. Мѣсяцъ проработала, не разгибая спины, и получивъ девяносто франковъ (слѣдовало бы больше, но «давалецъ» полулистовъ и полустраницъ не считалъ, «нельзя-де всякую мелочь въ строку!» и при окончательномъ итогѣ ошибся, въ свою пользу, разумѣется, на десять листовъ) — тотчасъ же на эти деньги купила себѣ простенькое черное шерстяное платье и новыя ботинки. Ученый, встрѣтивъ ее черезъ дня два въ паркѣ Монсо, даже попятился.

— Королева-съ!.. Просто королева-съ… Мнѣ даже совѣстно!..

И вдругъ, ощутивъ стыдъ, вынулъ кошелекъ.

— Я, знаете, ошибся. Только потомъ сообразилъ… Сосчиталъ опять — вамъ еще за двадцать листовъ (кончиковъ-то на десять набѣжало!) десять франковъ слѣдуетъ. Пожалуйте — получить.

Она просто взяла. Это было ея — заработанное. Этого стыдиться нечего.

— Очень радъ, что встрѣтилъ васъ. Вѣдь я и адреса-то вашего толкомъ не знаю. Диктовать диктовалъ, а ни разу не спросилъ. Мы, ученые, народъ разсѣянный, — наклеветалъ онъ на себя.

Она ему сказала адресъ — и дня черезъ два онъ явился къ ней съ толстой книжкой.

— Нѣмецкій языкъ знаете?

— Знаю.

— Помочь мнѣ можете?.. Вотъ я тутъ поотчеркивалъ… Всего страницъ полтораста, по разнымъ мѣстамъ. Самому-то мнѣ некогда, а перевести надо… Триста франковъ вамъ будутъ не лишни?

Разумѣется, они оказались не лишни.

— Чѣмъ скорѣе сдѣлаете, тѣмъ лучше…

Онъ не сказалъ ей, что въ Петербургѣ издатель ему за это долженъ заплатить не триста франковъ, а триста рублей. Тѣмъ не менѣе она съ радостью принялась за работу, точно этотъ скучный трудъ доставлялъ ей нивѣсть какое наслажденіе. Черезъ мѣсяцъ все было окончено. Когда она принесла переводъ ученому, тотъ сталъ-было его прочитывать и съ изумленіемъ поднялъ на нее глаза.

— Матушка! Да вы грамотная!

— Я васъ не совсѣмъ понимаю?

— Чего еще не понимать, въ нашей газетѣ передовики могутъ у васъ поучиться. Штилемъ даже обладаете… Моему издателю, по его тупорылости, даже и не къ лицу такіе переводы.

И опять его зазрѣла совѣсть.

— Онъ мнѣ, знаете, набавилъ за работу. Да и мнѣ казалось, что много возни будетъ съ вами. А тутъ только связать обрывочки — и вся недолга. Такъ цѣликомъ ваше и пущу. — Пожалуйте получить — четыреста франковъ.

Сжимая въ карманѣ четыре бѣленькія съ синими разводами бумажки, Наталья Григорьевна сочла себя чуть не богачкой. Поэтому сегодня она разрѣшила себѣ пойти пообѣдать въ Rue Dufaut, гдѣ это Сарданапалово пиршество обошлось ей въ три франка, потомъ въ Rue Royale она напилась русскаго чаю, а вечеромъ взяла себѣ дешевенькое мѣсто въ «Comédie Franèaise». Вернувшись домой, она подсчитала расходы и пришла въ ужасъ. Ей этотъ день обошелся въ десять франковъ. Дня черезъ два — ученый явился къ ней и довольно-таки безсвязно сдѣлалъ ей новое предложеніе.

— Видите ли, мать командирша… Однако комнату бы вамъ перемѣнить слѣдовало… Вы нынче вонъ какія суммы цапаете… А эта клѣтка — не по птичкѣ, потому что, надо говорить правду, Господь-то васъ красотою не обидѣлъ… Такъ вотъ что, я, вы знаете, свою жизнь на разную историческую чепуху убилъ и все, что касается до разныхъ Марковъ-Авреліевъ — любому нѣмцу носъ утру. Въ лучшемъ видѣ… Ну, а штилю не научился… Некогда было. Все въ «пыли вѣковъ» возжался. Такъ вотъ, извольте сообразить, написалъ я диссертацію… Учености, — скажу по чести — утонешь. А языкъ, прямо вамъ доложу — дерюга-дерюгой. Періоды у меня, напримѣръ, отъ аршина и длиннѣе. Такъ уже голова устроена. Такъ вотъ сколько вы съ меня снимете (только вы полегше, мадамъ, съ живого осетра шкуру дерутъ и то больно, — кричалъ бы онъ, да не можетъ!), чтобы привести сію книжицу въ христіанскій видъ…

— Я, право, не знаю… смѣялась она.

Она за послѣднее время научилась смѣяться опять.

— А вы прикиньте… На чистоту вамъ доложу, какъ на духу: работы вамъ будетъ много.

— Да, можетъ быть, я не съумѣю.

— Вы то! Не безпокойтесь. Лучше всякаго другого обдѣлаете это.

— Я никогда не занималась… И цѣны не знаю.

— Что это вы, Наталья Григорьевна, точно помѣщица Коробочка съ Чичиковымъ. «Не знаю, можетъ быть, мертвыя души по другой цѣнѣ ходятъ». Ну, давайте я вамъ — двѣсти рублей, угодно, по нынѣшнему курсу — пятьсотъ франковъ. Мнѣ, собственно, не надо, но уже такъ!.. И, чтобы — никому! Я да вы только и знаемъ… Нашъ общій секретъ, даже попу на исповѣди не заикайтесь! Помилуйте, чего хорошаго — если вдругъ малая печать (до всего она доходитъ!) на смѣхъ меня подыметъ. Ученому-то (имя-рекъ) дамы въ Парижѣ диссертацію исправляли. А тамъ фельетонисты (тоже, я вамъ скажу — народъ подлый) вцѣпятся въ глотку, да и давай тормошить. Такъ берете пятьсотъ франковъ?..

Она не отказалась, и два мѣсяца не разгибала спины. Теперь ужъ ей было гораздо легче. Ее не пугали безсонныя ночи, вѣчныя заботы о завтрашнемъ днѣ: мучительныя сомнѣнія не охватывали ее ознобомъ и жаромъ. Она была увѣрена въ себѣ. Румянецъ вернулся къ ней, она и сама если не пополнѣла, то поздоровѣла, окрѣпла. Глаза загорѣлись такимъ свѣтомъ, что навѣдывавшійся къ ней отъ времени до времени ученый началъ ужъ вздыхать:

— Ахъ, жаль, что я не кавалергардъ.

— Отчего это?

— Сейчасъ-бы вамъ руку и сердце…

— При чемъ-же тутъ кавалергарды?

— Такой уже родъ оружія. Больше къ лицу вамъ.

Когда она окончила, была поздняя осень. Сѣверный вѣтеръ срывалъ листву съ деревьевъ и уносилъ ее вдоль бульваровъ… Ученый, заполучивъ работу, расплатился и собирался уѣзжать въ Россію.

— Вотъ что, матушка, какъ же вы теперь будете?

— Подожду новой работы… У меня есть кое-какая экономія. Нѣсколько мѣсяцевъ выдержу.

— А вы какъ относительно младенцевъ?

— Какихъ?

— Разумѣется, не отвлеченныхъ, а настоящихъ. Вы съ ними возились когда-нибудь?

— Нѣтъ.

— А педагогическихъ наклонностей не чувствуете… Потому у меня для васъ можетъ быть наклюнется дѣло одно…

— Я буду вамъ благодарна.

— Ужъ очень къ вамъ роль гувернантки не подходитъ.

— Отчего? Я этого именно и искала.

— Ну, если къ соплякамъ отвращенія у васъ не оказывается, я, можетъ быть, что нибудь и сдѣлаю. Есть тутъ одна семья… Только, впередъ предупреждаю — идолы. Банкиръ изъ Франкфурта, покончилъ дѣло и почиваетъ на лаврахъ. Еще бы, милліоновъ двадцать-пять заграбилъ. Ну и дама у него, я вамъ скажу. Совсѣмъ по строгости не человѣкъ, а при-фиксъ какой-то. Что ни скажетъ, все при-фиксъ. Никакъ съ ней ни о чемъ поторговаться нельзя. Никакой уступки. Такъ вотъ у нихъ. Тяжело вамъ будетъ — прямо говорю. Развѣ только однимъ вы ихъ побѣдите: аристократическими манерами. Очень имъ нравится аристократовъ на побѣгушкахъ держать. — Вотъ-де я хоть и хамъ сверхъестественный, а какъ вами командую. Въ лучшемъ видѣ… Васъ я выдамъ за обѣднѣвшую представительницу нѣкогда высокаго рода. Даже по батюшакѣ-то вы, вѣдь, въ экселенцахъ можете состоять. Это ихъ больше всего плѣнитъ…

«Экселенцъ» ихъ, дѣйствительно, плѣнило. Herr baron von Шпрудель даже сдѣлалъ попытку привстать съ кресла, на которое онъ уложилъ свое неимовѣрное чрево, но коротенькія толстыя ножки его, немного подрожавъ, тотчасъ же успокоились. Онъ только вздѣлъ пенсне на громадный носъ и, точно ожирѣвшій филинъ, не сводилъ глазъ съ Натальи Григорьевны, пока она вела переговоры съ баронессою фонъ-Шпрудель. Онъ даже и не моргнулъ ни разу. Баронесса тоже вооружилась лорнетомъ и долго осматривала Наталью Григорьевну. Потомъ обернулась къ мужу. Тотъ благосклонно промычалъ что-то.

— У насъ трое дѣвочекъ, — наконецъ соблаговолила процѣдить сквозь зубы баронесса фонъ-Шпрудель.

— И всѣ онѣ предназначены занять высокое положеніе въ свѣтѣ! — совершенно неожиданно прохрипѣлъ ея мужъ.

— Да-съ… Въ большомъ свѣтѣ… Поэтому вы понимаете, какая на васъ будетъ лежать отвѣтственность.

Наталья Григорьевна поклонилась.

— Мы искали какую нибудь принцессу… Но, къ сожалѣнію, всѣхъ принцессъ разобрали американки!

— Вашъ батюшка былъ дѣйствительно экселенцъ?

— Да!

— И занималъ высокое положеніе въ свѣтѣ?.. Это насъ еще можетъ примирить съ отсутствіемъ титула, хотя въ Италіи есть много герцогинь, сидящихъ безъ хлѣба. Но у всѣхъ этихъ герцогинь отвратительныя манеры. И потомъ онѣ и зиму и лѣто носятъ фуфайки. У меня, впрочемъ, горничная контесса (графиня) изъ Венеціи. Это хоть немного утѣшаетъ меня… У нея на визитныхъ карточкахъ: «Анжелика контесса Бембо»… Ея предки были даже завоевателями и дожами. Въ Санъ-Джіованни-и-Паоло — такая есть церковь въ Венеціи — одинъ изъ нихъ изображенъ на конѣ и въ рыцарскихъ латахъ. Я васъ попрошу тоже заказать себѣ карточки съ экселенцъ и съ дворянской короной. Мы, знаете, не жалѣемъ денегъ, ибо Господь-Богъ благословилъ наши труды, но мы за то требуемъ, требуемъ…

— Чтобы все было перваго сорта и безъ обману! — пришелъ къ ней на помощь му жъ.

— Разумѣется, вы будете обѣдать съ дѣтьми за отдѣльнымъ столомъ.

— И вы обязаны моей женѣ, баронессѣ фонъ-Шпрудель, оказывать всяческое уваженіе.

— Да, кстати, вы умѣете убирать голову?

— Я, зачѣмъ?

— Когда мнѣ это потребуется… Не приглашатьже каждый разъ парикмахера.

— Нѣтъ, не умѣю.

— Это жаль. Моя горничная, контесса Бембо — тоже не умѣетъ… Ну, да это еще ничего… Я только должна васъ предупредить. Мой мужъ, баронъ фонъ-Шпрудель…

— Марія! — попробовалъ ее остановить тотъ.

Она грозно взглянула на него и продолжала:

— Баронъ фонъ-Шпрудель, несмотря на высокое положеніе въ свѣтѣ, унижается до ухаживаній за всякою дрянью… Я не хочу ничего сказать, чтобы касалось до экселенцъ Натали… Но вы это должны имѣть въ виду и при первой его попыткѣ сейчасъ-же придти ко мнѣ и изложить съ полнымъ чистосердечіемъ всѣ обстоятельства. Я у себя дома не терплю разврата… Мои дочери, призванныя занять высокое положеніе въ свѣтѣ, должны расти въ чистой атмосферѣ…

— Марія!..

— Молчите… Вы не баронъ фонъ-Шпрудель, а баронъ фонъ-Старый Сатиръ!.. Помните, что вы прежде могли-бы быть даже сенаторомъ у насъ во Франкфуртѣ. А вы ведете себя, какъ боннскій студентъ, да еще сынъ дурныхъ и бѣдныхъ родителей.

Удовлетворивъ себя этимъ, она опять обернулась къ Натальѣ Григорьевнѣ и задала ей цѣлый рядъ вопросовъ, имѣвшихъ характеръ экзамена. Должно быть, она понравилась баронессѣ, потому что мадамъ фонъ-Шпрудель вдругъ спросила ее съ весьма благосклонымъ видомъ:

— Не нужно-ли вамъ денегъ?

— У насъ денегъ много? — вставилъ ея мужъ.

— Нѣтъ, благодарю васъ…

— И такъ, завтра вы можете переѣхать къ намъ! Вамъ будетъ дана комнатка рядомъ съ помѣщеніемъ нашихъ дочерей…

— Баронессъ фонъ-Шпрудель.

— Да, кстати. Онѣ съ дѣтства должны пріучаться къ будущему высокому положенію въ свѣтѣ, и потому я васъ прошу не допускать въ обращеніи съ ними фамильярности. Вы будете ихъ называть по имени съ прибавленіемъ каждый разъ титула, баронессы… Я уже не говорю о тамъ, какъ вы должны обращаться ко мнѣ… Это вамъ укажетъ вашъ собственный тактъ, понимаете?

Все это сошло благополучно. Наталья Григорьевна съѣздила въ Лувръ и купила нѣсколько недорогихъ платьевъ, подновила бѣлье, а уже къ вечеру на другой день была на мѣстѣ. Тутъ ее окружилъ міръ, о существованіи котораго ранѣе она не знала. Это былъ маленькій дворъ, съ фаворитами, интригами, тонкими хитросплетеніями изъ-за лишней милости баронессы фонъ-Шпрудель. Ея дочери, призванныя занять впослѣдствіи высокое положеніе въ обществѣ, оказались испорченными и непослушными дѣвочками, къ тому же еще и неряшливыми. Ихъ грубость, впрочемъ, нравилась папашѣ и мамашѣ. Они говорили: «Шпрудели должны заранѣе пріучаться управлять людьми! Мы достаточно богаты, чтобы платить за это». Но еще худшимъ условіемъ новой жизни оказалась «Анжелика, графиня Бембо», старшая горничная баронессы. Она съ перваго мгновенія возненавидѣла Наталью Григорьевну, хотя, по свойственной итальянкамъ непосредственности, высказывала это сразу, въ нелѣпыхъ выходкахъ, больше смѣшившихъ ту, чѣмъ оскорблявшихъ. Каждое утро и каждый вечеръ Наталья Григорьевна съ дѣтьми являлась къ барону и баронессѣ Шпрудель. Часто ее вызывали съ ними и при гостяхъ, причемъ баронесса, наклоняясь къ нимъ, конфиденціально сообщала:

— Вы знаете — она настоящая «экселансъ»! Ея отецъ — былъ чуть не министромъ. И вотъ Господь ее привелъ теперь послужить мнѣ… Мадемуазель Натали — вы можете идти!

И она величественно откидывалась въ креслѣ, совершенно довольная собою и всѣмъ окружающимъ ея міромъ.

Баронъ Шпрудель, встрѣтившій разъ въ коридорѣ Наталью Григорьевну, попробовалъ-было игриво задрожать толстыми ножками и, сдѣлавъ козла, перстами ткнулъ ее въ плечо. Но та обвела его такимъ взглядомъ, что тотъ опѣшилъ, и ни къ селу ни къ городу сообщилъ: «сегодня понедѣльникъ, и притомъ хорошая погода!» Онъ впрочемъ не былъ золъ и не поставилъ ей на счетъ ея неприступности, только разъ, проходя мимо, шепнулъ ей по-нѣмецки:

— Контесса Бембо гораздо добрѣе васъ, экселенцъ! Впрочемъ, я васъ уважаю.

Какъ это ни странно, но испорченныя, грубыя и взбалмошныя дѣвчонки Шпрудель, въ концѣ второго мѣсяца, начали привязываться къ Натальѣ Григорьевнѣ. Та умѣла ихъ заинтересовать своими разсказами, и онѣ встрѣтили въ ней ту заботливость о себѣ, къ какой ихъ не пріучили до сихъ поръ ни баронесса Шпрудель, ни прежняя гувернантка. Даже контесса Бембо, замѣтивъ, что Наталья Григорьевна вовсе не желаетъ оспаривать у нея мѣсто въ сердцѣ барона и довѣренность баронессы, совершенно измѣнилась, и разъ, явившись, кинулась къ ней на шею и плача созналась, какъ она ее ненавидѣла. Цѣлые дни Наталья Григорьевна проводила со своими воспитанницами, мало-по-малу все дальше и дальше отходя отъ прошлаго и даже забывая его. Оно точно тускнѣло, жухло, какъ тускнѣетъ и жухнетъ написанная непрочными красками картина. Она уже не желала лучшаго. По-своему она даже была счастлива. Она сознавала, что обязана себѣ одной, что она въ сущности теперь вполнѣ независима, никому до ея внутренняго міра нѣтъ дѣла. Ей нечего было стыдиться въ быломъ, и ея скромное настоящее ей не казалось вовсе тяжелымъ…

Зима на этотъ разъ въ Парижѣ была очень тяжела.

Баронъ Шпрудель поэтому собрался съ семьей въ Ниццу.

Натальѣ Григорьевнѣ было приказано готовиться къ этому отъѣзду какъ можно поспѣшнѣе, потому что баронесса, еще въ первой молодости испортившая себѣ легкія въ скверной франкфуртской лавчонкѣ, начала кашлять.

Контесса Бембо обрадовалась.

— Вы знаете, откровенничала она съ Натальей Григорьевной, — въ Ниццѣ у насъ своя вилла и большой садъ. Тамъ гораздо больше свободы и много итальянцевъ, и между ними есть такіе красавцы!

Передъ отъѣздомъ баронесса пригласила къ себѣ гувернантку.

— Я вами очень довольна, фрейлейнъ. Манеры моихъ дочерей замѣтно исправились, и онѣ стали сами лучше… Позвольте мнѣ сдѣлать вамъ маленькій подарокъ, вотъ эти часы.

Но Наталья Григорьевна отступила и, покраснѣвъ, отказалась.

— Благодарю васъ, баронесса. Но я не принимаю подарковъ… Я достаточно получаю жалованья!

Шпрудель сначала разозлилась, вспыхнула, хотѣла сказать что-то рѣзкое, но потомъ одумалась.

— Знаешь, сообщала она мужу, — эта фрейлейнъ — настоящая «экселенцъ»! Я ею довольна, и такъ какъ она не хочетъ подарковъ, то мы должны прибавить ей жалованья…

— Фрейлейнъ, такъ какъ въ Ниццѣ придется вамъ больше тратиться на костюмы, то мы съ барономъ рѣшили увеличить ваше содержанье.

Отъ этого отказываться не приходилось.

Передъ отъѣздомъ за два дня — почтальонъ принесъ Натальѣ Григорьевнѣ большое заказное письмо. Она схватила его съ сильно бьющимся сердцемъ. Конвертъ былъ подписанъ Львомъ Самойловичемъ. Она быстро прошла къ себѣ — но тутъ вдругъ остановилась… Рука, ужъ хотѣвшая вскрыть конвертъ, замерла…

— Зачѣмъ? Вѣдь, все кончено и навсегда!..

Она вложила этотъ конвертъ въ другой, подписала на немъ адресъ Самсонова, значившійся на первомъ, сошла внизъ и опустила въ почтовый ящикъ.

Цѣлый день послѣ того она была печальна. Ночью плакала… Но утромъ проснулась бодрою и спокойною… Ей уже казалось, что послѣдняя связь съ прошлымъ оборвана…. Теперь ужъ ничего не оставалось въ ея душѣ.

Да и некогда было возиться съ этимъ прошлымъ. Хлопоты отъѣзда захватили ее всю…

III.

День ярокъ, солнце безпощадно, небо слѣпитъ пылающею синевою, море горитъ лазурнымъ огнемъ. Каждый атомъ воздуха искрится, всякая пылинка блещетъ. Все, что только выползло изъ виллъ и отелей на Promenade des Anglais — жмурится и щурится и скорѣе бѣжитъ назадъ въ потемки полузакрытыхъ ставнями комнатъ, въ прохладу гостиныхъ. Даже въ саду нѣтъ спасенія. Всякій листокъ свѣтится, точно онъ покрытъ зеленою эмалью. Тишина. Совсѣмъ не похожа сегодня сама на себя веселая и шумная Ницца. Заснула или притаилась? Не вѣрится, что позади, въ Парижѣ, остались туманы, дожди и холода. Хоть-бы порывъ вѣтра оттуда, хоть тучку, чтобы освѣжить застоявшійся жаръ, напоить растрескавшуюся отъ сухоты, истомы и жажды землю. Баронесса Шпрудель здѣсь уже вторую недѣлю. По мѣстному обычаю, проѣхавъ Марсель, она разомъ переименовалась въ графини, а мужъ ея вдѣлъ въ петличку какую-то фантастическую ленточку и такъ встопорщился, какъ будто онъ всю жизнь по меньшей мѣрѣ командовалъ арміями и покорялъ подъ нозѣ невѣдомыя страны и-народы: Въ «Le Petit Nièois» такъ и было сказано: «городъ удостоилъ посѣщеніемъ знаменитый графъ Шпрудель, неизгладимыми чертами вписавшій это славное имя во всемірную исторію». Затѣмъ выражалось убѣжденіе, что его сіятельство украситъ собою колонію именитыхъ иностранцевъ и придастъ ей еще большій блескъ. Явившійся къ нему репортеръ паскудной газетки — получилъ такую мзду, что, прослезившись, назвалъ Шпруделя «mon général» и тотчасъ же навалялъ замѣтку, въ коей оповѣстилъ цѣлый міръ, что ни на одной выставкѣ красавицъ въ Спа не появлялось столь обворожительной женщины, какъ madame la générale, графиня Шпрудель; толстоносая, ѣздившая верхомъ на собственномъ животѣ, банкирша была такъ польщена, что немедленно начала облекать рыхлое тѣло въ розовые и нѣжно-голубые цвѣта. Она заказала у мѣстнаго фотографа портретъ въ натуральную величину съ тѣмъ, чтобы онъ былъ выставленъ подъ аркадами Avenue de la Gare. Ей наконецъ доставили изъ Парижа ея ландо и лошадей и она цѣлые дни проводила теперь на бульварахъ, причемъ брала съ собою только младшую дочь — старшая могла-бы ее скомпрометировать своимъ возрастомъ. Генералъ и графъ Шпрудель величественно сидѣлъ рядомъ, а Наталья Григорьевна съ ребенкомъ напротивъ, причемъ ей запрещалось откидываться на спину и рекомендовалось простое черное платье. Мадамъ, которая еще недавно въ Парижѣ была такъ проста съ нею, въ Ниццѣ совсѣмъ измѣнилась, особенно съ тѣхъ поръ, какъ одна изъ «королевъ въ изгнаніи» удостоила принять ее у себя и протянула ей на прощанье руку. «Она хоть и дочь экселенцъ, но все-таки не изъ нашего круга», сообщила «графиня» мужу. Тотъ, разумѣется, согласился. Онъ побаивался Наталью Григорьевну, которую считалъ лицемѣркою и недотрогой. "Да, да, она совсѣмъ не изъ нашего круга, я даже удивляюсь, зачѣмъ она садится за одинъ столъ съ нами. Она должна, какъ было сначала въ Парижѣ, обѣдать отдѣльно, съ младшею дѣвочкою… «Я подумаю объ этомъ!» величественно процѣдила Шпрудель и въ тотъ-же вечеръ объявила Натальѣ Григорьевнѣ приказаніе обѣдать и завтракать отдѣльно. Та невольно покраснѣла. Ея самолюбіе еще не притерпѣлось къ такимъ мелочнымъ ударамъ. — «Вы меня извините, замѣтила на это „графиня“, но здѣсь въ Ниццѣ совсѣмъ другой этикетъ у тѣхъ, кто, какъ мы, занимаютъ высокое положеніе въ обществѣ!» — Слушаюсь! коротко отвѣтила та. Положеніе Натальи Григорьевны стало еще тяжелѣе. Ее разжалованье было замѣчено прочею прислугою и нанятый въ Ниццѣ представительный лакей Франсуа, рѣшивъ, что это для него настоящая партія, началъ довольно усердно ухаживать за нею. Онъ даже называлъ ее «mademoiselle Nathalie» и при встрѣчѣ съ нею дѣлалъ мечтательные глаза, пуча жилетъ колесомъ. Когда послѣ одного изъ объясненій, довольно безцеремонныхъ вообще, Наталья Григорьевна пожаловалась, мадамъ Шпрудель резонно отвѣтила, что не въ ея правилахъ входить въ разборы ссоръ между прислугою, что это ужъ ихъ личное дѣло и пускай она сама раздѣлывается, какъ хочетъ. «Франсуа служилъ у леди Кетнесъ, у экзотическихъ принцевъ и даже у ея altesse, владѣтельной княгини Требизондской. Имѣть такого лакея у себя большая часть» и она, графиня Шпрудель, ни въ какомъ случаѣ не желаетъ его утратить. Ей завидуютъ многія и еще вчера «ваша соотечественница княгиня Баломутова предлагала ему перейти къ ней!» Со всѣми этими прогулками, вознею съ дѣтьми — у Натальи Григорьевны теперь совсѣмъ не оставалось ни минуты досуга. Утомленная и измученная, она вечеромъ падала въ постель и засыпала, какъ мертвая, на нѣсколько часовъ. Утромъ она старалась, пока спали ея дѣвочки, найти себѣ дѣло поскорѣе, чтобы не оставаться наединѣ съ своими мыслями. У нея опять начинало болѣть и ныть сердце, когда она задумывалась обо, всемъ, что случилось съ нею за эти полтора-два года. Теперь ей предстояло во что-бы то ни стало и какъ нибудь доколотить жизнь до конца и уйти изъ міра такъ же незамѣтно, какъ незамѣтно суждено ей было провести еще долгіе годы мучительной и часто оскорбительной борьбы. Къ счастію, пока она въ Ниццѣ никого не встрѣчала изъ русскихъ, знавшихъ ее въ Петербургѣ. Ей тяжелы были еще эти случайныя столкновенія съ прошлымъ, эти обидные и безцеремонные взгляды, которыми ее мѣряли съ ногъ до головы въ Парижѣ дамы «ея міра». Она знала, что во всей исторіи ея развода она въ глазахъ этихъ свирѣпыхъ защитницъ показной добродѣтели является развратной интриганкой, которой только благодаря случайности не удалось окрутить благороднаго Льва Самойловича, попавшаго въ ея сѣти. Она служила для нихъ примѣромъ того, что какъ ни плохъ этотъ міръ, но въ немъ не всегда торжествуетъ порокъ. Даже тѣ, которые лучше знали подноготную этого дѣла, смѣялись надъ Натальей Григорьевой: «молодцъ Самсоновъ — сорвалъ цвѣточки, а какъ его хотѣли притянуть къ Исаію, онъ скорѣе въ кусты и поминай какъ его звали, а та — дура-дурой осталась на пустомъ мѣстѣ»… И у этихъ — она оказывалась виновной, а Левъ Самойловичъ только умнымъ человѣкомъ и ничего больше! «Не идти-же въ самомъ дѣлѣ подъ вѣнецъ съ каждою легкомысленною бабенкой, которая ни съ того, ни съ сего сама станетъ вѣшаться ему на шею».

Сегодня, несмотря на жару, ландо madame la générale въ свое время находилось на «promenade». Носъ графини Шпрудель весь горѣлъ и лучился, несмотря на совсѣмъ особенную пудру, которою его осыпали. Она сама сіяла во всемъ доступномъ ей великолѣпіи. Розовый атласъ струился по ней мягкими и красивыми волнами. Шляпка, про которую продавщица говорила «увѣряю васъ, madame la comtesse, это не шляпка, а мечта!» чуть держалась на ея грубыхъ черныхъ волосахъ, не падавшихъ и не сѣдѣвшихъ только потому, почему не падаетъ и не сѣдѣетъ хвостъ у лошади. Вырѣзъ платья обнаруживалъ глыбы мяса, именовавшагося подъ перомъ репортера изъ «Petit Nisois» — соблазнительными формами. Мужъ ея былъ выше всякихъ описаній. Сѣрый галстукъ его, «diplomatique», давилъ ему горло, какъ пеньковая петля висѣльнику. Сѣрая шляпа была надвинута на самыя брови, совершенно такъ-же, какъ вчера онъ это замѣтилъ у испанскаго посланника, фамилія котораго вытянулась на разстояніе земли отъ ближайшей изъ неподвижныхъ звѣздъ. Руки на груди онъ скрестилъ по Карно, а нижнюю губу выпятилъ по герцогу Шуазелъ… Франсуа держался на козлахъ, точно съ него невѣдомый ваятель лѣпилъ монументъ, и только кучеръ горбился, портя общее впечатлѣніе. «Жеромъ! — крикнула ему мадамъ Шпрудель, — примите позу величественнѣе!» Жеромъ обидѣлся, потому что, не смотря на скромное положеніе въ свѣтѣ, какъ истый французъ, онъ считалъ себя образцомъ всякаго величія; обернувшись и снявъ шляпу, онъ отвѣтилъ: мадамъ la générale, я не обязанъ за свои стопятьдесятъ франковъ въ мѣсяцъ быть для васъ также и натурщикомъ!.." Это легкое облачко, разумѣется, не могло испортить сегодняшняго дня. Солнцу предоставлялось жечь сколько ему угодно, морю и небу горѣть и слѣпить простыхъ смертныхъ — не графамъ Шпрудель было изъ-за этого измѣнять аристократическимъ привычкамъ, и потому они еще разъ повернулись сдѣлать послѣдній туръ по «Promenade», какъ вдругъ изъ ѣхавшаго на встрѣчу ландо послышалось радостное «Madame la baronne…» Госпожа Шпрудель поморщилась. Вѣроятно, ея пріятельница не знала еще, что она сама себя пожаловала въ графини, тѣмъ не менѣе, когда ландо съѣхались и остановились, она приняла радостный видъ и крикнула:

— Ахъ, какъ я рада васъ видѣть, Madame la comtesse… А гдѣ-же вашъ милый мужъ?

— Я жду его на-дняхъ… Онъ въ Парижѣ занятъ дѣлами.

Самъ Шпрудель давно ужъ держалъ шляпу на отлетѣ, какъ это на его глазахъ сдѣлалъ разъ Галиффе.

— А вы, мосье le baron, все молодѣете, хорошѣете… Право, я попробую отбить васъ у вашей милой жены.

— Вамъ это не будетъ стоить большого труда! — со злостью вырвалось у мадамъ Шпрудель, ибо она наканунѣ получила нѣкоторыя свѣдѣнія о неодобрительномъ поведеніи своего супруга за кулисами опереточнаго театра въ Casino.

— Что дѣлать!.. Всѣ мужчины таковы… Наши русскіе мужья еще хуже.

При словѣ «наши русскіе» Наталья Григорьевна машинально встрѣтилась глазами съ говорившей и вздрогнула, и поблѣднѣла. Изъ-подъ далеко впередъ выдвинувшейся соломенной шляпки она разомъ узнала врѣзавшіяся ей въ память черты Калеріи Алексѣевны. Та тоже перемѣнилась въ лицѣ, но тотчасъ же оправилась и начала ее разсматривать въ черепаховый лорнетъ. Наталья Григорьевна не отводила отъ той загорѣвшагося негодованіемъ взгляда. Ихъ глаза еще нѣсколько разъ скрестились, когда Калерія Алексѣевна вдругъ засмѣялась и обернулась къ Шпрудель.

— А у васъ, я вижу, новая бонна?

— Гувернантка, — поправила ее та — ваша соотечественница… дочь генерала…

— Да, да… я немножко знаю madame, виновата, мадемуазель Натали. Хоть она и очень подурнѣла… Когда-то она славилась въ Петербургѣ… считалась первою красавицей!

— Я этого не слышала!

Точно не про нее разговаривали, Наталья Григорьевна только отвернулась, Калерія Алексѣевна продолжала ее внимательно разсматривать и даже, чтобы лучше видѣть, — шляпа ей мѣшала — совсѣмъ откинулась на спинку экипажа.

— Да, да, очень подурнѣла и постарѣла. Что дѣлать! Разочарованія… обманутыя надежды… неудавшіеся планы. Вы довольны мѣстомъ у мадамъ? — спросила она Наталью Григорьевну по-русски.

Та молчала.

Баронесса Шпрудель взглянула на нее съ удивленіемъ.

— Мадемуазель… Графиня говоритъ съ вами…

— Ахъ, пожалуйста оставьте ее…-- быстро обернулась къ ней Калерія Алексѣевна. — Я спросила только, не тяготитъ-ли ее обязанность бонны потому, что мадемуазель еще недавно занимала въ обществѣ совсѣмъ другое положеніе. Ну, что-же дѣлать… Я очень рада за нее. Лучше заниматься честнымъ трудомъ, чѣмъ… Моя вилла, милая баронесса, недалеко отсюда… Я рада буду васъ у себя видѣть. У меня четвергъ… и каждое воскресенье — музыкальный вечеръ… Я пригласила, знаете, извѣстный квартетъ де-Виніе… Какая у него явилась скрипка теперь… Вы будете въ восторгѣ. Старикъ Тома въ послѣдній разъ подошелъ къ нему, обнялъ и поцѣловалъ… Обворожительный смычокъ, и самъ!.. Такіе глаза, она раздвинула пальцы, — и горятъ, какъ у волка. Знаете, я ужасно люблю у мужчинъ хищный взглядъ… Онъ невольно шевелитъ намъ нервы. Точно чего-то боишься. Хотя впрочемъ — простой музыкантъ, по пятидесяти франковъ за вечеръ! Мой мужъ спокоенъ за меня… Это все равно, что вы-бы боялись за вашего мужа… Самая красивая бонна — все-таки только бонна!..

И громко смѣясь, она послала барону и баронессѣ Шпрудель воздушный поцѣлуй и поѣхала дальше.

— Вы ее знаете? — быстро обернулась къ «своей гувернанткѣ» та…

— Да… встрѣчала! — нехотя отвѣтила Наталья Григорьевна.

— Вы съ ней были не особенно вѣжливы…

— Это, мадамъ, мое личное дѣло…

Шпрудель на минуту опѣшила.

— Но… но она наша хорошая знакомая…

— Не моя — во всякомъ случаѣ.

— Мой мужъ имѣетъ большія дѣла съ Селицкимъ и мнѣ было-бы очень непріятно, если-бы она сочла себя оскорбленной. Тѣмъ болѣе, что она выразила вамъ вниманіе.

— Чѣмъ это?

— Она, занимающая такое положеніе въ свѣтѣ, сама заговорила съ вами…

— Я ее не просила объ этомъ.

— Еще-бы, вы просили… Вообще я васъ не узнаю, ma chère. И я должна васъ предупредить, мнѣ будетъ очень непріятно, если она еще разъ встрѣтитъ съ вашей стороны такое… такое…

— Невѣжество… вставилъ ея мужъ.

— Не твое дѣло! живо обернулась къ нему жена. Ты-бы меньше болтался у актрисъ за кулисами. У тебя дочери. Ты такъ поставленъ…

Онъ глазами показалъ ей на Франсуа и кучера.

— Нечего!.. я сама знаю, что дѣлаю… Вотъ тебѣ примѣръ — мужъ мадамъ Селицкой. Кажется, ужъ кто-бы имѣлъ право на такія мерзости! Всѣмъ извѣстно вѣдь, что его жена жила съ этимъ русскимъ богачемъ — Самсоновымъ… А онъ — вѣренъ ей до послѣдняго издыханія… А я вѣдь тебѣ ни разу не подавала никакого повода…

Мужъ искоса взглянулъ на нее, мысленно сравнилъ ее съ Калеріей Алексѣевной и глубоко вздохнулъ.

— Нечего вздыхать… Мнѣ все сообщили. Если ты воображаешь, что я здѣсь позволю тебѣ выкидывать такія-же штуки, какъ и въ Парижѣ — ошибаешься… Я сама ворвусь за кулисы и передъ всею публикою устрою такой скандалъ твоей миссъ Элліетъ, какого ты и не ожидаешь!..

Баронъ Шпрудель только глубже ушелъ въ дипломатическій галстукъ и ниже опустилъ шляпу.

— А вы, мадемуазель, будьте впередъ осторожнѣе. Мадамъ Селицкая — мой другъ. Вы слышите… Я не намѣрена впередъ терпѣть этого. Она вездѣ принята и… и…-- Очевидно баронесса забыла, какъ она только что атестовала Калерію Алексѣевну своему мужу…-- И — я должна сказать, что она вполнѣ почтенная и милая женщина. Она вездѣ принята. Даже въ интимномъ кружкѣ у герцогини Перигоръ де-Талейранъ… Съ нея слѣдуетъ брать примѣръ. Расположеніемъ такихъ женщинъ дорожатъ.

— Мои отношенія…

— Мнѣ нѣтъ дѣла до вашихъ отношеній. Вы у меня служите и обязаны исполнять то, что мнѣ угодно и нравится… Слышите. Вы слишкомъ горды… Вы забываете ваше положеніе.

Франсуа фыркнулъ на козлахъ. Самой Шпрудель вдругъ стало жалко Наталью Григорьевну. Въ баронессѣ на минуту проснулась добрая женщина, какою была она въ Парижѣ.

— Вы меня извините… Я не желаю васъ обидѣть. Я знаю, что вы принадлежите къ хорошему кругу. Можетъ быть у васъ что-нибудь и было съ графинею… Но вѣдь это до меня не касается. Я не могу жертвовать вамъ моими отношеніями и знакомствами… Я вами очень довольна, какъ гувернанткой. Не портите-же сами своего положенія у меня.

Наталья Григорьевна потупилась.

Она чувствовала, что еще минута, и слезы брызнутъ изъ ея глазъ. Теперь ей временами казалось, что задача ея жизни будетъ не по ея силамъ. Она боялась не труда, не зависимости. Никакія условія такой зависимости не насилуютъ души человѣка. «Моя мысль, мой нравственный судъ остаются свободны. Я думаю обо всемъ, какъ я хочу», — но эти встрѣчи — онѣ были ужасны для Натальи Григорьевны. Точно грязная рука касалась ея истекавшаго кровью сердца. Когда она вернулась домой, къ счастью, дѣтей позвали внизъ. Явился пасторъ, дать имъ урокъ Закона Божьяго. Гувернантка могла на нихъ не присутствовать. Наталья Григорьевна воспользовалась этимъ, чтобы привести въ порядокъ смятенныя мысли, справиться съ отчаяніемъ, одолѣвшимъ ее, обдумать, что ей дѣлать потомъ. Калерія Алексѣевна здѣсь въ Ниццѣ и, очевидно, часто будетъ видѣться съ Шпруделями. То, что рѣдко случалась въ Парижѣ, гдѣ все занято, все за дѣломъ, живо мѣняется на югѣ. Тутъ только и заботятся, чтобы какъ-нибудь убить время. Люди мало знакомые рады другъ другу, скучные журъ-фиксы, музыкальныя собранія, гдѣ можно издохнуть отъ тоски — полнымъ-полны барынями, не знающими, гдѣ имъ показать туалеты, мужчинами, таскающими по міру вѣчный сплинъ. Тѣ, кто у себя — не отвѣтятъ на поклонъ какому-нибудь проходимцу, здѣсь даже не улыбаются, когда лакей докладываетъ о немъ, перечисляя его самозванные титулы и чины. Селицкая, разумѣется, не упуститъ случая сблизиться съ баронессой. Она не изъ тѣхъ, которыя забываютъ, а Наталья Григорьевна знала уже, что Левъ Самойловичъ далъ отставку этой барынѣ. Имъ придется еще посчитаться и посчитаться при невозможныхъ условіяхъ. Трудно договориться до чего-нибудь при хозяйкѣ, требующей отъ гувернантки почтительности къ ея врагу. Бросить все, бѣжать? Но куда? И развѣ тѣ же обстоятельства не могутъ повториться? Значитъ опять уходить? до какихъ-же поръ? И наконецъ, что она сдѣлала такого, чтобы лишаться мѣста, занятій, обречься вновь на проголодь, какую она узнала въ Парижѣ? Да сверхъ того — вся ея гордость подымалась въ ней при этомъ. "Что я за жалкое существо, думала она, — если при малѣйшей непріятности буду бросать дѣло, искать другого. Въ этомъ-ли стойкойсть, сила? Первое столкновеніе съ дѣйствительностью — и я признаю себя побѣжденной, безъ борьбы, хотя бы пассивной, единственной доступной для меня, — и уступаю мѣсто. Да та-же Селицкая будетъ хохотать. Чего-же лучше! Она безъ труда побѣдила, унизила и уничтожила женщину, которую когда-то такъ боялась! Дѣйствительно — стоило для этого идти на вѣчный трудъ, больше — на настоящую каторгу труда, на самоотреченіе. Лучше ужъ было-бы навсегда остаться у монахинь надъ Женевскомъ озеромъ и скоротать тамъ среди утесовъ и тучъ незамѣтное и никому, прежде всего самой себѣ, ненужное существованіе. И безъ того ставятъ въ упрекъ женщинамъ, что безъ руки, на которую можно было-бы опереться, онѣ никуда негодны и ни на что не способны. Выдвинуло волною, разбило о берегъ — и умирать!.. Трудно?.. Да вѣдь ничего легкаго на свѣтѣ нѣтъ. Кому-же легко? Калеріямъ Алексѣевнамъ? Всякому, кто работаетъ — тяжко. Передъ каждымъ, кто самому себѣ обязанъ хлѣбомъ — стоитъ вѣчною грозою страхъ жизни. Пока здорова, сильна, молода — не складывай рукъ, не опускай головы. Ну, а придетъ старость, безсиліе, смерть — найдется всегда больничная койка!..

Наталья Григорьевна грустно усмѣхнулась и прошла по комнатѣ. Безсознательно глаза ея остановились на зеркалѣ. «Какъ вы похудѣли, подурнѣли, постарѣли!» будто случайно вспомнила она. Въ самомъ дѣлѣ подурнѣла? Какъ она ни чувствовала себя въ эти минуты покинутой, несчастной — а все-таки настолько оставалась женщиной, что это восклицаніе Калеріи Алексѣевны вызывало въ ней едва-ли не самое сильное огорченіе. Да, разумѣется, постарѣла! Осунулась… Вонъ прядка сѣдыхъ волосъ въ вискѣ. Въ глазахъ нѣтъ прежняго блеска. И похудѣла. Отъ прежней «королевишны», какъ ее называла Маргарита Францовна, осталась длинная полумонашеская фигура… И въ лицѣ точно застыло что-то. Горе не краситъ! — вспомнила она, а вѣдь ей всего двадцать-восьмой годъ. Еще молодость идетъ. жить-бы да жить теперь! И сколько радости было въ словахъ: «какъ вы постарѣли, похудѣли, подурнѣли!» Теперь она не опасна этой женщинѣ. Вѣдь та-же Калерія — пожалуй, лѣтъ на пятнадцать, во всякомъ случаѣ на десять старше ея. А она — сама весна, молодость, красота въ сравненіи съ Натальей Григорьевной… И у висковъ морщины, вотъ онѣ… Складки у рта. Чего не было никогда прежде — робость, неувѣренность въ каждомъ движеніи… Ахъ, если-бы вернуть недавнюю быль, эту пышную чудную сказку, послѣдній лучъ свѣта въ ея жизни… Она перешла къ окну. Все лучась въ голубомъ сіяніи, неподвижное лежало море; далеко оно незамѣтно сливалось съ яркимъ небомъ… Туда, за этотъ миражъ навсегда ушло счастливое прошлое… И ей-бы за нимъ въ загадочную безконечность, за порогъ жизни. Чего еще мучиться, зачѣмъ бороться?.. Птица пролетѣла мимо. Потянуло должно быть вѣтеркомъ, потому что справа заколыхались вѣтки гранатнаго дерева. Запахло цвѣтами… Откуда-то послышался веселый, счастливый смѣхъ. Она наклонилась и въ аллеѣ увидѣла красивую дѣвушку съ сіявшими, радостными глазами… «Не радуйся, не вѣрь жизни, она и тебя обманетъ, какъ обманула меня», чуть было не крикнула ей Наталья Григорьевна. Вонъ Франсуа вышелъ къ воротамъ и сталъ въ картинной позѣ. Обернулся, увидѣлъ Наталью Григорьевну и послалъ ей воздушный поцѣлуй. Она вдругъ, точно колѣни сами подогнулись подъ нею, рухнула на полъ и зарыдала, едва-ли не въ первый разъ за это время давая волю слезамъ.

Черезъ часъ она спустилась за дѣтьми.

Должно быть глаза ея опухли, потому что встрѣтившаяся ей баронесса Шпрудель вдругъ остановилась.

— Вы плакали?

— Нѣтъ, такъ… голова болитъ.

— Если я васъ обидѣла — извините… Я вамъ должна сказать правду: я можетъ быть была и не права. Селицкая, дѣйствительно, ну какъ бы это… не стоитъ ни вашихъ слезъ, ни моихъ упрековъ… но у насъ дѣла съ ними и потомъ она занимаетъ отличное положеніе въ Парижѣ… Вы посмотрите, что о ней пишетъ «Petit Nièois».

Наталья Григорьевна мелькомъ взглянула на маленькій газетный листокъ и положила его на столъ.

— Она бываетъ даже у принца Уэльскаго!.. — съ нѣкоторымъ священнымъ ужасомъ повторила баронесса. — Вы понимаете, у самого принца!.. На балу онъ ее велъ подъ ручку и былъ любезенъ съ нею. Стоитъ ей захотѣть, и я тоже буду представлена принцу… И мой мужъ… И почемъ знать, впослѣдствіи… Моя вторая дочь ростетъ очень красивою дѣвушкой, и если Богъ благословитъ наши труды, за нею будетъ столько-же, сколько за Саррою Бернгеймъ, на гербѣ которой теперь красуется герцогская корона.

Нѣсколько дней затѣмъ баронесса Шпрудель была очень внимательна къ Натальѣ Григорьевнѣ. Она даже сдѣлала репримандъ Франсуа, вздумавшему было невѣжливо отнестись къ гувернанткѣ. Наталья Григорьевна успокоилась, пришла въ себя, рѣшила разъ навсегда при встрѣчѣ съ Калеріей Алексѣевной вовсе не замѣчать ее и цѣлые дни проводила съ дѣвочками. Она уже радовалась, что обѣдала и завтракала отдѣльно. Меньше было поводовъ къ непріятнымъ столкновеніямъ. Если-бы Селицкая заѣхала, она-бы ея не видѣла… Когда ученицы засыпали — Наталья Григорьевна выходила на балконъ и по цѣлымъ часамъ просиживала на немъ. Ночи были прохладныя, лунныя. Никогда еще небо не уходило въ такую зеленовато-голубую бездну. Взглядъ тонулъ въ безпредѣльности. Едва-едва осмѣливаясь трепетать, робко проступали звѣзды. Глухо шумѣло море и изъ Jetté-Promenade чуть слышно доносилась музыка. Наталья Григорьевна ни о чемъ не думала въ такія минуты. Ее охватывало физическое наслажденіе тишины и покоя. Она засыпала и просыпалась, какъ засыпала и просыпалась листва платановъ около. Слѣдила за падающею звѣздочкой, за отраженіемъ мѣсяца далеко-далеко, гдѣ-то на краю моря, за капризнымъ и нервнымъ полетомъ летучей мыши, и опять уходила въ безпамятство. Мягко шуршали колеса мимо. Вмѣстѣ съ ними чей нибудь смѣхъ слышался, голоса… И опять глухой говоръ волнъ и разсѣянныя отзвучія музыки… Въ сумракѣ никому не кидалась въ глаза эта исхудавшая дѣвушка въ черномъ, таившаяся за толстыми перилами балкона. Утромъ она вставала съ постели утомленною, точно всю ночь мучилась въ непрерывномъ кошмарѣ.

Разъ, когда она сошла къ чаю съ дѣтьми (на это семейное торжество Шпрудели ее допускали), баронесса, видимо нѣсколько стѣсненная, спросила ее:

— Скажите, мадемуазель… Вы не согласитесь повезти дѣтей къ мадамъ Селицкой?

— Я? — удивилась Наталья Григорьевна.

— Да.

— Почему вы меня спрашиваете?

— Она меня проситъ отпустить къ ней дѣвочекъ. Ея маленькія племянницы гостятъ у нея.

— Вы знаете, какъ это мнѣ непріятно. Впрочемъ, вамъ остается приказать и я должна буду подчиниться вашему желанію.

— О, нѣтъ-нѣтъ! Я сдѣлаю это сама. Тѣмъ болѣе, что Селицкая заѣзжала ко мнѣ уже два раза и не заставала меня.

Такъ и рѣшали. Наталья Григорьевна одѣла дѣтей для визита и «графиня», величественно возсѣвъ въ ландо, повезла къ Калеріи Алексѣевнѣ свои «обворожительныя формы». Шпрудель была сегодня особенно великолѣпна. Она обновила шляпку съ большимъ султаномъ, что придавало ея сіятельству сходство съ тропическою птицей. Свѣтло-зеленое платье плотно обтягивало ея нелѣпую фигуру. Голова тонула въ громадныхъ буфахъ, даже Франсуа злился, что ему предназначено судьбою играть роль монумента при такой особѣ. Ея не было цѣлый день, и Наталья Григорьевна чувствовала себя свободной. Она ушла въ городъ, бродила по улицамъ, бульварамъ и садамъ, заблудилась въ верхнихъ кварталахъ, сохранившихся такими, какими они были лѣтъ триста назадъ, съ узкими переулочками, сводами надъ головами проходящихъ, домами, похожими на башни, и церквями, которыя издали не отличишь отъ замковъ. Здѣсь кишмя-кишѣла толпа, не имѣвшая ничего общаго съ такою-же въ нижнемъ городѣ. Это былъ настоящій народъ, ободранный, потный, горластый, смѣющійся и работающій. Тутъ не околачивались около путешественниковъ и не жили только ими. Вверху голубою лентою межъ сдвинувшихся домовъ ласково улыбалось небо. Наталья Григорьевна чувствовала себя помолодѣвшею и не одинокою. Тысячи людей кругомъ нея такъ-же были не увѣрены въ завтрашнемъ днѣ, бились въ вѣчной истомѣ труда, страдали отъ зависимости, но дѣвушка читала въ ихъ лицахъ бодрость, спокойствіе. Она сама смѣялась съ ними и радовалась, не зная чему. Когда на одномъ изъ поворотовъ узенькой улички ей вдругъ блеснулъ вдали ослѣпительный клочокъ моря съ суденышкомъ, замершимъ на немъ, она засмотрѣлась туда и, странно, едва-ли не въ первый разъ почувствовала себя хорошо, что-то оттуда согрѣло и обласкало ее!.. Вѣдь она каждый день подъ своимъ окномъ видѣла то-же море, но никогда оно не производило на нее такого впечатлѣнія. Возвращалась она съ вѣрою въ будущее, скромное, тихое, незамѣтное, но она вѣдь и не хотѣла другого!

Внизу — солнце весело играло въ густыхъ раинахъ у щеголеватыхъ виллъ. Въ изумрудномъ блескѣ листвы красиво выдѣлялись только что распустившіеся цвѣты. Рѣзко ложились тѣни на хорошо очищенныя и гладкія какъ паркетъ дорожки. За опущенными занавѣсями и жалюзи — угадывалось счастіе, хотя солнце жгло во всю и отъ накалившихся камней вѣяло томительнымъ зноемъ. Сама не зная какъ, вѣроятно задумалась и не сообразила куда она идетъ, Наталья Григорьевна прошла мимо виллы Калеріи Алексѣевны. Изъ ея широко раскрытыхъ оконъ слышались знакомые голоса дѣтей. Кругомъ раскидывался чудный садъ съ пальмами, нѣжно бросавшими въ голубой просторъ царственные вѣнцы. Куртины пестрѣли рѣдкими цвѣтами. Ароматъ курился вокругъ бѣлыхъ стѣнъ, съ которыхъ свѣшивались волны цѣпкой зелени. Наталья Григорьевна грустно улыбнулась: стоило-бы ей только захотѣть и у нея были-бы еще и не такіе уголки. Стоило-бы только захотѣть! Теперь можетъ и поздно. Онъ вѣрно давно забылъ о ней, память сердца у такихъ короче всякой другой. Иное дѣло она. Наталья Григорьевна, если ужъ и не любила его, то при мысли о немъ что-то ныло у нея въ душѣ, что-то жаловалось и точно плакало въ груди. Сердце приросло къ нему — и, оторвавшись, до сихъ поръ сочилось кровью. И голову кружило, и душно дѣлалось, такъ душно, что на этомъ просторѣ она задыхалась, точно воздуха было мало. Она знала, что онъ никогда-никогда не дастъ ей жить, какъ живутъ другіе, что ей до смерти не разстаться съ этимъ мучительнымъ отраженіемъ въ душѣ навсегда утраченнаго счастья. Да она и не захотѣла-бы съ нимъ разстаться. Оно все-таки наполняло ея одиночество, ея мысли… Безъ него ей бы некуда было дѣвать минуты досуга. Въ болѣзненномъ возвратѣ къ прошлому еще ни разу она не почувствовала вражды къ Самсонову, ненависти, на которую имѣла право! Опозоренная клеветами и сплетнями, жалкая нищая, выброшенная въ головокружительный водоворотъ чуждой ей жизни — она не упрекала его ни въ чемъ. Безвольный, слабый и жалкій человѣкъ, онъ не виноватъ. Онъ можетъ быть и любилъ ее по-своему. Такіе, вѣдь, и любовью дѣлятся, какъ кошелькомъ. Но какая мука — принадлежать ему и не вѣрить въ него никогда; знать, что стоитъ только отойти, чтобы на твое мѣсто пришла и стала другая!..

Она повернула къ морю — и вдругъ остановилась — точно ноги приросли къ землѣ… Грезится-ли ей, что-ли? Солнце нажгло голову — и она видитъ миражъ? Нѣтъ, разумѣется, это дѣйствительность… Она заставила себя сдѣлать нѣсколько шаговъ! По Promemenade des Anglais шелъ онъ самъ — Левъ Самойловичъ Самсоновъ. Такой-же высокій, прямой, стройный. Онъ былъ далеко впереди. Она видѣла его спину и затылокъ… Сѣрое платье красиво обтягивало его могучую фигуру. Столько физической силы и какое нравственное ничтожество! Широкія плечи, плотно поставленная шея… Наталья Григорьевна вспомнила Приглядовское опредѣленіе: «у него шея такъ устроена, — чтобы кто-нибудь сѣлъ на нее и ноги свѣсилъ». Самсоновъ уже исчезалъ въ слѣпящей, переполненной солнечнымъ свѣтомъ дали, а Наталья Григорьевна все стояла и смотрѣла емувслѣдъ и что-то опять плакало, и жаловалось, и болѣло у нея въ душѣ. Она невольно опустилась на скамейку, не замѣчая, что тонконогій французишко давно уже крутитъ усы около нея и разстрѣливаетъ ее выпученными глазами. Неужели Самсоновъ останется здѣсь и ей придется встрѣчаться съ нимъ? Только этого недоставало! Или — и ее обдало всю чувствомъ обиды — или онъ пріѣхалъ опять къ той, къ Калеріи Алексѣевнѣ? Уже все забыто между ними и пошло по-старому и она, Наталья Григорьевна, сама и уже навсегда бросила его въ руки ненавистной женщинѣ?.. Въ ней все подымалось противъ такого предположенія. Она только съ этимъ не номирилась-бы никогда. Другія ея несчастія и огорченія — ничто. Узнавъ объ этомъ, она-бы утратила послѣднюю волю и силу. Ее точно подняло на ноги и погнало вслѣдъ за Самсоновымъ. Ей хотѣлось сейчасъ-же убѣдиться, гдѣ онъ, у Селицкой или нѣтъ. Она скоро отличила вдали Льва Самойловича. Онъ зашелъ въ Hôtel de la Mediterranée. Наталья Григорьевна сѣла и стала ждать. Самсоновъ черезъ нѣсколько минутъ вернулся, подозвалъ коляску и уѣхалъ. Наталья Григорьевна, сама кляня себя за то, что она дѣлаетъ, подозвала швейцара.

— M-r Самсоновъ здѣсь остановился.

— Да.

У нея отлегло отъ сердца.

— Только его теперь нельзя видѣть. Онъ уѣхалъ.

— Вы не знаете куда?

— Въ Больё. У него тамъ друзья.

— Вы не помните, былъ онъ вчера у мадамъ Селицкой?.. Она ждала его.

Зачѣмъ она спросила? Краска такъ и залила ее лицо. И какъ глупо!

— Нѣтъ, вчера онъ не выходилъ никуда. Отдыхалъ послѣ дороги, писалъ письма.

«Можетъ быть онъ и не знаетъ, что Калерія Алексѣевна здѣсь!.»

— Какъ прикажете доложить о васъ…

— О, я его увижу и такъ.

И она быстро пошла прочь, полная стыда, упрекая себя и каясь, точно совершила нѣчто позорное и скверное, хотя въ то же время, на зло ей самой, въ ней что-то смѣялось и радовалось. Разумѣется, онъ не знаетъ, что Калерія Алексѣевна здѣсь. И она тоже! Какъ Наталья Григорьевна не сообразила, что услышь Селицкая о пріѣздѣ Самсонова или о томъ, что Левъ Самойловичъ собирается сюда — она тогда, встрѣтивъ ихъ съ баронессой Шпрудель, съ злорадствомъ намекнула-бы объ этомъ. Нѣтъ, между ними должно быть дѣйствительно и навсегда все покончено…

Домой она вернулась спокойная и даже веселая.

Франсуа, при встрѣчѣ съ нею, сдѣлалъ грустное лицо и вздохнулъ. Итальянка горничная столкнулась съ нею въ коридорѣ и шопотомъ проговорила ей:

— Мадемуазель, идите скорѣе къ баронессѣ.

— Что тамъ?

— Я не знаю, что-то случилось… Приказано, когда вы вернетесь, просить васъ къ мадамъ.

— Дѣти здоровы?

— Дѣти остались на цѣлый день въ гостяхъ. Они вернутся только поздно вечеромъ.

Наталья Григорьевна наскоро оправилась и спустилась къ мадамъ Шпрудель.

Баронесса торжественно возсѣдала у большого стола. Гядоімъ еще величественнѣе ушелъ совсѣмъ въ глубокое кресло баронъ — онъ-же графъ и генералъ. Наталья Григорьевна, войдя, поклонилась — ей едва отвѣтили. Хозяйка рукою указала ей на стулъ около и стала разглядывать ее въ лорнетъ, точно она впервые увидала дѣвушку… Молчаніе продолжалось съ минуту…

— Вы меня звали…

— Да!.. процѣдила сквозь зубы баронесса… Я васъ пригласила.

— Мы васъ пригласили… поправилъ ее мужъ.

— Мы васъ пригласили для нѣкоторыхъ объясненій. Сегодня мадамъ Селицкая…

— Графиня!

— Ну, да все равно, выпалила баронесса. Что ты меня перебиваешь. Она такая-же графиня, какъ… (ты генералъ! хотѣла было закончить она, и поперхнулась, вспомнивъ кстати и свой титулъ)… Это все равно. Ваша соотечественница дала намъ нѣкоторыя свѣдѣнія о васъ, которыя, я не могу скрыть… повергли меня и моего мужа въ… въ…

— Въ горестное изумленіе…

— Именно… Я даже не знаю, какъ передать ихъ вамъ, такъ онѣ неожиданны, странны и… и…

— И возмутительны! — опять вставилъ баронъ, сильно побаивавшійся жены.

Наталья Григорьевна поблѣднѣла.

— Правда-ли?.. Я не знаю, какъ начать…

— Позволь мнѣ…-- опять вмѣщался баронъ. — Правда-ли, что вы были замужемъ?..

— Да, правда.

— За очень почтеннымъ человѣкомъ, лично извѣстнымъ Селицкой… И вы разведены съ нимъ?

— Да…

— По его требованію, причемъ онъ получилъ право вступить во второй бракъ?

— Нѣтъ, неправда. Я разведена по моему требованію… Впрочемъ, я не знаю, насколько все это касается васъ и почему я должна давать отчетъ кому бы то ни было.

— Вы забываете, что мы въ ваши руки сдали воспитаніе дѣтей, призванныхъ занять высокое положеніе въ обществѣ.

— Если-бы это были дочери какого-нибудь купчишки, — великолѣпно подчеркнула эту фразу баронесса, — все равно, кто имъ не внушаетъ извѣстныя правила. Но мы вѣдь и теперь еще не знаемъ и не можетъ предугадать будущаго. Если одна изъ нашихъ дочерей предназначена носить хотя-бы только герцогскую корону…

— Это все не то, — вдругъ вспылилъ мужъ. — Вы разведены, вы не вышли замужъ, потому что отъ васъ отказались… Графиня намъ сообщила все. Вы стали воспитательницей поневолѣ… Мы не можемъ оставить дѣтей подъ вашимъ надзоромъ.

— Даже если-бы я и хотѣла, — вдругъ смягчилась мадамъ Шпрудель, — потому что я не вѣрю тому, слышишь ты, не вѣрю тому, что болтаетъ Селицкая. Она, видимо, терпѣть не можетъ мадемуазель. Но что мнѣ дѣлать? Она станетъ въ Парижѣ всѣмъ разсказывать, что мы держимъ такую гувернантку и… и…

— Это отразится на нашемъ положеніи въ свѣтѣ.

— Люди такъ требовательны!..

— Вы хотите отказать мнѣ отъ мѣста! — Наталья Григорьевна поднялась вся блѣдная и спокойная. — Я сегодня-же могу оставить васъ…

— Мнѣ лично жаль васъ… У васъ такія прекрасныя манеры и мои дѣвочки съ вами отучились отъ дурныхъ привычекъ…

— Вы можете остаться еще недѣлю… Мы должны пріискать другую гувернантку.

— Нѣтъ. Я попрошу васъ освободить меня сегодня-же. Мое положеніе становится нестерпимо…

— Разумѣется, вы получите жалованье за три мѣсяца.

— Вы мнѣ заплатите по этотъ день. Я подачекъ не принимаю…

— Вы слишкомъ горды, мадемуазель — вмѣшался опять баронъ. — Въ вашемъ положеніи слѣдовало-бы быть болѣе скромной…

— Благодарю васъ. Прошу съ своей стороны оказать мнѣ одну милость… Когда вы увидите мадамъ Селицкую, скажите ей, что если-бы я захотѣла выйти замужъ за Самсонова, мнѣ стоило-бы только написать ему одно слово.

— И вы его не напишете? насмѣшливо спросилъ Шпрудель.

Она его смѣрила съ ногъ до головы негодующимъ взглядомъ.

— Но у него милліоны? какъ бы извиняясь, объяснилъ онъ.

— Что-жъ изъ этого?

— Не франковъ, а рублей!..

— Это дѣло личнаго вкуса, мадемуазель… ужъ вышла изъ себя и баронесса. Разъ вы предпочитаете быть въ услуженіи — ваше дѣло. Мы не призваны давать вамъ совѣты…

— Я могу уйти.

— Да… деньги я сейчасъ пришлю.

Она поклонилась и направилась къ дверямъ.

— Вотъ посмотри на нее, прошепталъ Шпрудель. Ее выгнали, а она выходитъ изъ комнаты, какъ королева.

— Мнѣ ея жаль. Она бы могла нашимъ дочерямъ передать прекрасныя манеры.

У себя Наталья Григорьевна опустилась въ кресло и на нѣсколько минутъ замерла. Кровь ей стучала въ виски, голову кружило. Она опять была выброшена на улицу, на произволъ судьбы. Правда, теперь у нея была экономія, и она могла долго еще продержаться до слѣдующаго мѣста… Но гдѣ искать его? Она чувствовала себя запутанною въ сплошную сѣть клеветы, лжи и злости. Она слишкомъ оскорблена, чтобы плакать, даже оставаясь одна сама съ собою. Но у нея такъ болѣло сердце, и такая усталость охватывала бѣдную женщину, что она невольно отдалась малодушному желанію сейчасъ-же покончить со всѣмъ этимъ. Въ самомъ дѣлѣ — нѣсколько минутъ, а можетъ быть и мгновеній боли — и ни мукъ, ни обидъ. Окно ея въ третьемъ этажѣ — шагъ за перила балкона и она будетъ внизу на камняхъ тротуара съ разбитою головою и грудью. Ей не придется уже ни волноваться, ни безпокоиться, отыскивая кусокъ хлѣба, ни отвѣчать на мерзости и подлую неправду… Да и тотъ… Левъ Самойловичъ… Онъ можетъ быть только тогда пойметъ, что онъ утратилъ, чью жизнь раздавилъ, какъ жалкаго червяка, случайно попавшагося ему подъ ноги… Придетъ къ ней на похороны, навѣститъ въ больницѣ — если она не сразу умретъ. Заплачетъ надъ нею. Слезы вѣдь у такихъ, какъ онъ, дешевы… Вонъ у подъѣзда Франсуа и швейцаръ… Они бросятся подымать ее… Переполохъ подымется въ цѣломъ домѣ… Она какъ будто въявь видитъ блѣдныя испуганныя лица. Съ того угла улицы крикнутъ городового. Онъ спокойно явится на «мѣсто происшествія». Ему не привыкать къ такимъ драмамъ. Онъ ихъ навидался довольно. Принесутъ носилки… составятъ протоколъ… и въ концѣ концовъ безвѣстный уголокъ вверху на кладбищѣ — въ общей могилѣ для бѣдныхъ, умирающихъ въ больницѣ… Швырнутъ ее, оставшуюся цѣломудренною и чистою, вмѣстѣ съ проституткою или умершимъ въ тюрьмѣ воромъ… Нѣтъ, Левъ Самойловичъ здѣсь, онъ, можетъ, устроитъ ей великолѣпныя похороны… Монументъ поставитъ, розами тѣло осыпетъ… Ахъ, какая подлость! Это вѣдь будетъ еще хуже общей могилы. Недостаетъ только, чтобы на ея торжественное погребеніе явилась Селицкая и въ глазахъ у Самсонова разыграла сцену трогательнаго покаянія! Гадко, отвратительно! Скажутъ, не совладала, не осилила… а тѣ, кто лгалъ на нее, развѣ они не будутъ правы. Воображаю, съ какимъ лицемѣрнымъ сожалѣніемъ они заговорятъ: «бѣдняжка, ей не оставалось ничего больше!» Нѣтъ, такъ нельзя… нельзя! Она еще молода, здорова — если до сихъ поръ ее въ конецъ не разбила судьба, если она устояла, то будущее ей несомнѣнно окажется легче. Гораздо легче! Надо будетъ только уѣхать отсюда… Нѣсколько дней остаться здѣсь, взять вещи, кончить дѣла и опять въ Парижъ. Тамъ легче всего затеряться, сдѣлаться незамѣтною, забытою всѣми…

И только отхлынула волна отчаянія и растерянности, Наталья Григорьевна опять почувствовала себя сильной и смѣлой. Даже когда Франсуа, явившійся съ пакетомъ отъ баронессы, спросилъ ее:

— Мадемуазель отказали господа отъ мѣста?

Она спокойно подняла на него равнодушно глаза и кивнула ему на двери.

Онъ пріостановился въ нихъ.

— Я хотѣлъ только сказать вамъ, что у меня пятнадцать тысячъ франковъ сбереженій, я пользуюсь знакомствомъ и кредитомъ, и если бы вы согласились выйти за меня замужъ…

Наталья Григорьевна засмѣялась…

— Франсуа, убирайтесь вонъ. У меня такіе, какъ вы, были лакеями…

Франсуа презрительно пожалъ плечами.

— Ну, что? спросилъ его внизу швейцаръ, посвященный въ тайну его сердца.

— Дура и больше ничего.

— Ты ей говорилъ о пятнадцати тысячахъ.

— Да!

— Ну, такъ она тебѣ не вѣритъ. Поди и покажи ей книжку сберегательной кассы. Она не устоитъ передъ этимъ…

Въ пакетѣ Наталья Григорьевна нашла свое жалованье и аттестатъ. Она разорвала его. Сочла деньги. У нея теперь было около полутора тысячъ франковъ. Она могла считать себя богачкой въ сравненіи съ тѣмъ, какъ она явилась въ Парижъ!..

VI.

Наталья Григорьевна пока наняла себѣ комнатку въ верхнемъ городѣ. Сюда не свѣтило солнце, не голубѣло море. Въ открытое окно не колыхалась вѣтка гранатоваго дерева и душистою волною не вносилось нѣжное и привѣтливое дыханіе туберозъ. Зато она одна, спокойна и пока независима. Ей, еще не привыкшей къ упорному труду, нуженъ былъ короткій отдыхъ. Она, разобравшись въ своемъ крошечномъ уголкѣ, даже почувствовала себя счастливой. Первый день она долго оставалась въ постелѣ, вся отдаваясь странной нѣгѣ. Никуда не хотѣлось, ни къ чему не тянуло. Напротивъ, черезъ узкую улицу, она видѣла черныя перила стараго балкона, за которыми съ ранняго утра мелькало нѣсколько взъерошенныхъ и кудрявыхъ дѣтскихъ головенокъ. Глазастые, веселые, крикливые ребята оставались одни. Мать долго прощалась съ ними и наказывала имъ, какъ себя вести: не шалить, не шумѣть, не надоѣдать сосѣдямъ, не взбираться на перила, не кидать ничего на улицу. Старшая сестренка, необыкновенно серьезная сѣроглазая дѣвочка, ужъ вязавшая чулокъ, наблюдала за ними, и когда мелюзга подымала отчаянный гвалтъ, та корила ихъ и грозила: вернется мама съ работы — все ей разскажу. Дѣтишки утихали на минуту, но какъ только она проходила, опять принимались за старое. Натальѣ Григорьевнѣ видна была вся комнатка, гдѣ они помѣщались. Изъ разсказовъ своей хозяйки она уже знала, что мать всей этой оравы — вдова, ходитъ въ ближайшую прачешную, гдѣ съ утра до вечера, не разгибая спины, гладитъ бѣлье на путешественниковъ, останавливающихся въ колоссальныхъ отеляхъ внизу. Возвращаясь вечеромъ, на-скоро она готовитъ ужинъ на всю семью, кормитъ ее, укладываетъ спать и уже затѣмъ отдыхаетъ сама. Это былъ уголокъ безотходнаго труда, пристальнаго, безъ досуговъ, безъ разнообразія, безъ удовольствія. Здѣсь завоевывалась и зарабатывалась жизнь цѣною самой жизни, и, всматриваясь въ эту преждевременно одряхлѣвшую работницу, Наталья Григорьевна впервые почувствовала стыдъ передъ нею. Она видѣла на ея лицѣ ясную и счастливую улыбку вечеромъ: утромъ оно дышало бодростью и ни малѣйшей боли не отражалось въ чертахъ женщины, озабоченной и торопившейся на повседневную каторгу. Она даже находила минуту поиграть съ младшимъ ребенкомъ, такъ что его счастливый хохотъ наполнялъ эту небольшую уличку. А вѣдь ей было о чемъ подумать! Если кто имѣлъ право на «страхъ жизни», то именно она! Наталья Григорьевна невольно сравнивала свое положеніе съ нею. «Я одна — и теряюсь передъ завтрашнимъ днемъ. А эта ничему не учившаяся труженица, съ шестью дѣтьми, спокойно ждетъ его и съ увѣренностью въ томъ, что ея силы ей не измѣнятъ, встрѣчаетъ каждое утро». Скромная гладильщица сама не подозрѣвала, какимъ урокомъ она послужила для новой жилички напротивъ. Та съ пристальнымъ любопытствомъ, приподнявшись на локти съ подушекъ, разсматривала обстановку ея комнаты. Черезъ головенки дѣтей, игравшихъ на балконѣ, она видѣла голыя стѣны, каменный полъ, по которому были разбросаны старые тюфяки, — и только. И освѣжающей волной бодрость и сила вливались къ ней въ грудь. «Какъ я была глупа, что такъ мучилась за себя. Я не одна борюсь за жизнь, и мое положеніе гораздо лучше многихъ. Не удалось разъ — удастся въ другой. Главное, — не надо вѣшать головы и складывать рукъ. Эти нѣсколько дней — отдыху, а потомъ опять за дѣло». Она только рѣшила не брать мѣста гувернантки. «Лучше получать меньше и ходить — давать уроки, быть независимой, не жить въ чужой семьѣ!» Обдумавъ случившееся съ нею, онадаже порадовалась тому, что развязалась со Шпруделями. Тамъ ея положеніе было почти невозможно, унизительно и фальшиво до послѣдней степени. Одинъ Франсуа чего стоилъ, не говоря ужъ о баронѣ! И потомъ все время она должна была отдавать дѣтямъ, ни на минуту не оставаясь одна, сама съ собою. Она, разумѣется, сбережетъ, насколько возможно, свою экономію. Комната ея стоитъ девять франковъ въ недѣлю. Она не больше истратитъ на столъ. Она улыбнулась: еще такъ недавно она не знала цѣны деньгамъ, съ спокойной совѣстью бросала сотни и тысячи рублей. А въ настоящей, трезвой, рабочей дѣйствительности каждая копѣйка страшно дорога, она представляетъ собою лишнюю каплю пота, пролитаго на упорномъ трудѣ. Натальѣ Григорьевнѣ теперь понятно, до какой степени подла и развратна была эта расточительность, швыряніе дешево достающихся средствъ, Богъ знаетъ, зачѣмъ и, Богъ знаетъ, на что. И всѣ ея прежнія огорченія и страданія — какъ они ей показались и жалки, и мелки, и фантастичны, когда она переводила взглядъ на балконъ напротивъ! Вотъ тамъ можетъ быть настоящая мука. Заболѣй эта гладильщица, у которой навѣрное если и есть экономія, такъ не больше двухъ-трехъ десятковъ франковъ, будетъ уже не призрачное, а настоящее горе! Неужели-же истинная жизнь, правда здѣсь и только здѣсь въ выброшенномъ на произволъ судьбы муравейникѣ? Неужели все, что было до сихъ поръ — только красивая и ни къ чему негодная безтолочь? Да, разумѣется, она, Наталья Григорьевна, одна въ ея положеніи можетъ считать себя счастливицей. Она испытала трудъ и оказалась способной на него. Она теперь зависитъ отъ одной себя, и ни отъ кого больше. Будь она даже женою Самсонова, она должна бы жить его средствами, сознавать, что ничего своего у нея нѣтъ, смотрѣть на все изъ чуткихъ рукъ: въ сущности — являться тою-же содержанкой, въ родѣ Калеріи Алексѣевны, которая за ласки, за сумму доставляемаго ею удовольствія, получала болѣе или менѣе крупныя деньги… Теперь иное дѣло. Она жила, дѣйствительно, у себя, въ заработанномъ ею углѣ, ѣла и пила свое, одѣвалась на свой счетъ. Она никому не обязана отчетомъ, ни у кого не должна спрашиваться. Это высшее счастье; въ самостоятельности и оправданіе, и наслажденіе, и награда за все, что только ей пришлось перенести. Какъ она была глупа, что такъ мучилась и боялась. Дѣло вовсе не сложное. Жизнь гораздо проще, чѣмъ думаютъ, нужно только прямо смотрѣть ей въ глаза, не обольщаться ея миражами, а брать ее такою, какою она есть. Не всѣмъ достается выигрышный билетъ: любить и быть любимой такъ, какъ она мечтала когда-то. Тысячи и тысячи должны обходиться безъ этой роскоши. Не ныть-же и жаловаться всю жизнь! Такъ пришлось, что-жъ дѣлать. Вмѣсто воображаемаго праздника, оказался искусъ. Онъ не станетъ легче отъ того, что она будетъ вѣшать голову и опускать руки, и та, и другія ей нужны на настоящее дѣло… И съ постели, отдохнувъ и одумавшись, она встала совсѣмъ другою женщиной. Въ этотъ день она окончательно и навсегда простиласъ съ прошлымъ. Не то чтобы вчера возвратъ къ нему былъ возможенъ, нѣтъ. Но оно ее мучило, оно стояло передъ нею. Неудавшіяся задачи, воображаемое счастье — были маревомъ, заслонявшимъ передъ нею дѣйствительность. Теперь оно сплыло прочь. Воздухъ очистился, призраковъ нѣтъ, и она ясно видитъ впереди свою дорогу… Въ полдень она сошла внизъ. Тутъ было маленькое кафе, гдѣ давали за франкъ завтраки. Хозяйка ее увѣряла, что тамъ кормятъ лошадинымъ мясомъ. Не все-ли равно, лишь бы быть сытою. Она живо окончила все ей поданное и, чтобы кое-какъ убить время, пошла на кладбище около. Тутъ солнце свѣтило на мраморы и бронзу дорогихъ памятниковъ, тихо колыхались кипарисы и платаны, кидая длинныя тѣни на ряды скромныхъ плитъ съ полустертыми именами… Тишина такая, что жужжаніе пчелы наполняло ее… Море внизу, но глухой говоръ его волнъ не доносился на высоту. И самыя волны казались едва-едва намѣчавшимися черточками. Вонъ деревянная пирамида Гамбетты съ массою вѣнковъ. Кому нужны эти пышные девизы, эти сусальныя слезы и вышитые золотомъ по черному вопли! Какъ все это странно и пошло рядомъ съ таинствомъ смерти… Не лучше-ли скромная плита рядомъ, на которой только и значится одно слово «прощай!..»? Она невольно задумалась надъ этимъ… Прощай! Она тоже такъ простилась со всѣмъ прошлымъ и въ душѣ придавила его тяжелою каменною плитою. Никогда ему не встать изъ-подъ нея, какъ не подняться изъ могилы безвѣстному мертвецу… Тихо она шла впередъ и впередъ, отъ одного памятника къ другому, отъ креста къ урнѣ съ мраморнымъ пламенемъ, отъ урны къ склонившемуся ангелу… Солнце на все бросало причудливые золотые блики, играло на недвижныхъ каменныхъ лицахъ, бѣжало огнистыми брызгами по желтымъ дорожкамъ, загоралось зеленымъ полымемъ въ листвѣ и не смѣло коснуться только мрачныхъ, молитвенныхъ кипарисовъ… Кипарисы одни поняли тайну смерти и молча, благоговѣйно хранили ее про себя… Небо сегодня было особенно лазурно, ни бѣлесоватыхъ облачковъ, ни сквозного налета едва замѣтной мари. Бездна его охватывала цѣлый міръ… Наталья Григорьевна сама не замѣтила, какъ очутилась передъ одною могилою… На мраморномъ цоколѣ стояла, понурившись, знакомая ей темная фигура. Вдумчивое бронзовое лицо сегодня подъ этимъ солнцемъ было освѣщено Живою мыслью, глаза смотрѣли ей прямо въ душу. Казалось, еще мгновеніе и онъ заговоритъ, откинувъ еще дальше назадъ длинные волосы. На высокомъ лбу изгнанника — отражалось истинное величіе… Наталья Григорьевна прочла подъ нимъ дорогое каждому русскому имя и невольно вздрогнула. Она, дѣйствительно, угадала, надъ кѣмъ стоитъ этотъ скромный и прекрасный въ то же время памятникъ. Раньше она знала Герцена только по портретамъ, всегда останавливавшимъ ея вниманіе сосредоточенною въ спокойной улыбкѣ грустью… Она сѣла напротивъ, не отводя глазъ отъ бронзоваго лица, какъ вдругъ рядомъ послышались голоса. Наталья Григорьевна вздрогнула, хотѣла было бѣжать, спрятаться за платаны, но тотчасъ-же совладала съ собою. Не все-ли равно: разъ она покончила съ прошлымъ, — ей нечего бѣжать ни отъ воспоминаній, ни отъ призраковъ сказочной были. Вся ея гордость пришла ей на помощь, и она осталась, какъ была, здѣсь… Даже не перемѣнила положенія, не опустила взгляда передъ человѣкомъ, шедшимъ ей на встрѣчу… И онъ — не замѣчая ее, тихо подвигался впередъ, съ какимъ-то французомъ… Она замѣтила, что и онъ похудѣлъ и поблѣднѣлъ, должно быть, и ему не даромъ досталось то, что она называла «настоящей дѣйствительностью».

Левъ Самойловичъ, проводившій обыкновенно этотъ сезонъ въ Ниццѣ, еще утромъ вышелъ гулять. Онъ узналъ, что Калерія Алексѣевна здѣсь — но теперь это на него не произвело никакого впечатлѣнія. Даже чувства злобы не вызвало. Эта женщина умерла для Самсонова. Онъ только не приказалъ ее принимать и рѣшилъ, если Селицкая будетъ писать ему, отправлять ей назадъ письма нераспечатанными. Сегодня изъ сутолки встопорщеннаго и блестящаго ншкняго города его потянуло, какъ это случалось съ нимъ часто, наверхъ. Здѣсь, на кладбищѣ — у него были мертвые друзья, и онъ любилъ по цѣлымъ часамъ сидѣть надъ ихъ могилами, уходя весь въ страшную загадку жизни, въ вѣчную иллюзію, въ странный сонъ, гдѣ одна смерть является пробужденіемъ къ невѣдомому и таинственному… Онъ встрѣтилъ знакомаго и заговорилъ съ нимъ, не замѣчая женщины, спокойно глядѣвшей на него со скамейки…

— Какое оригинальное лицо! Навѣрно еще недавно была красавицей! — проговорилъ его спутникъ, всматриваясь въ Наталью Григорьевну!

Левъ Самойловичъ разсѣянно поднялъ глаза и замеръ… Потомъ снялъ шляпу… Такъ и остался на нѣсколько мгновеній, и вдругъ простился съ французомъ и рѣшительно подошелъ къ Натальѣ Григорьевнѣ.

— Это вы… здѣсь…

— Здравствуйте, Левъ Самойловичъ…

— Господи! Какъ я счастливъ, что опять вижу васъ. Вы мнѣ позволите…

Она спокойно отодвинулась, давая ему мѣсто.

— Случай!.. случай!.. Я благословилъ-бы его… Вы давно въ Ниццѣ?

— Недѣли три…

— Я слышалъ, что вы… у какого-то барона Шпруделя…

— Да, я была у него гувернанткой…

— Были? А теперь? (Господи! думалъ онъ. Совсѣмъ не объ этомъ мнѣ надо говорить съ нею!) Что еще случилось у васъ?

— Ничего… Ваша Калерія Алексѣевна наговорила баронессѣ обо мнѣ, — и та рѣшила, что дѣтей нельзя поручать подобнымъ женщинамъ.

Левъ Самойловичъ потупился… Онъ молчалъ, Наталья Григорьевна читала въ его лицѣ истинное горе. Ей даже странно было видѣть этого сильнаго человѣка такимъ согнувшимся, понуреннымъ въ эту минуту. Очевидно, сознаніе вины тяжкимъ игомъ лежало на немъ и давило его. Прошла минута. Какая-то птица шелохнулась въ чащѣ деревъ… Откуда-то долеталъ дѣтскій плачъ…

— Я не знаю, — началъ Самсоновъ, — радоваться-ли мнѣ или нѣтъ нашей встрѣчѣ?

Наталья Григорьевна молчала.

— Послѣ того, какъ мы съ вами видѣлись, не было дня, часа, минуты, когда-бы я не думалъ о васъ, не мучился за васъ… И все-таки, на зло всему, я никогда, никогда, ни на одно мгновеніе не могъ допустить мысли, чтобы мы съ вами могли быть чужими другъ другу.

Она только пожала плечами, ничего ему не отвѣчая.

— Я думалъ и думаю: наконецъ, придетъ время и вы поймете, что я достаточно уже искупилъ все, и простите мнѣ… Потому что, повторяю вамъ теперь, какъ повторю черезъ десять лѣтъ, я васъ одну любилъ, люблю и буду любить въ цѣломъ мірѣ.

— Левъ Самойловичъ… Зачѣмъ вы опять поминаете объ этомъ, неужели вы не понимаете, что у такихъ, какъ я, нѣтъ двухъ рѣшеній, нѣтъ поворота на разъ оставленную дорогу. Дѣло не въ самомъ искупленіи… И вашей любви теперь мало, слишкомъ мало…

— Значитъ, случилось то, чего слѣдовало больше всего бояться?.. Вы не любите меня больше…

— Не знаю… Я слишкомъ перемучилась… Но теперь я спокойна… Если не счастлива, то спокойна. Я вышла на настоящій путь и, разумѣется, не оставлю его. Опять начать старую исторію у меня нѣтъ ни охоты, ни права.

— Какое тутъ можетъ быть право! Или я вамъ дорогъ, или… Я слышалъ въ прошлый разъ ваши упреки. Я принялъ ихъ. Разумѣется, вы не преувеличивали, разумѣется, я былъ передъ вами кругомъ виноватъ, но позвольте и вамъ сказать. Вы безповоротно рѣшили разбить двѣ жизни, подумайте, изъ-за чего. Развѣ я любилъ ту женщину?

— Левъ Самойловичъ, всю жизнь я боялась одного — лжи. Я сама никогда не сказала никому неправды… А вы хотѣли, чтобы мы построили наше будущее именно на такой лжи! И къ чему вы начали теперь объ этомъ? Ничего новаго вы отъ меня не услышите. Вѣдь, тогда то, что меня ожидало, казалось мнѣ страшнымъ, непосильнымъ… А теперь я освоилась съ нимъ. Вы теряете даромъ время. Вы и ни въ чемъ и никогда меня не убѣдите… Ошибись я умомъ, мыслью — другое дѣло. Тутъ все можно зачеркнуть и начать вновь. Ошибки сердца неисправимы. И потомъ теперь между нами цѣлая пропасть. Я внизу, въ томъ мірѣ, который вы и ваши даже — не замѣчаютъ. Мы живемъ маленькою жизнью. Разъ я ее узнала, меня даже пугаетъ ваша… И я теперь уже на та. Я постарѣла, похудѣла, подурнѣла… Я это слышала еще на-дняхъ. Я сравнивала себя даже съ Селицкой — она красавица рядомъ. Оставьте меня и не мучьтесь. Вы не виноваты. Никто не виноватъ, вѣдь. Надо понять, чтобы простить. Я была слишкомъ восторженно настроена и видѣла исключительныхъ героевъ тамъ, гдѣ были простые и слабые люди. Уже если тутъ есть вина, то и я не чужда ей. Я не скрою отъ васъ — мнѣ пріятно было встрѣтиться съ вами, узнать, что я еще не забыта, во мнѣ шевелится къ вамъ болѣе чѣмъ дружеское чувство… Но не ищите большаго. Вы ничего не найдете. Самое страшное я пережила!

— Вы безжалостны, Наталья Григорьевна, вспомните наши встрѣчи въ Біаррицѣ, надежды…

— Прекрасный миражъ. Я, повторяю, съ тѣхъ поръ узнала другую жизнь..

— И?

— И рѣшила идти туда, куда зоветъ меня мой долги… Вмѣстѣ, теперь, мы были-бы оба несчастны… Да, вы знаете, что Селицкая здѣсь?..

— Вы ужъ мнѣ сказали объ этомъ… Я и раньше зналъ.

— Вы думаете увидѣться съ нею?

— Нѣтъ. Эта женщина умерла для меня.

— Пусть я также умру для васъ…

— Подумайте, вѣдь, это безуміе. Развѣ вы не жестоки? Развѣ вы не понимаете, какому аду обрекаете меня? Могу-ли я хоть одну минуту быть спокоенъ, зная, какую борьбу, одна, оставленная всѣми, безъ средствъ, вы ведете за право жизни, за жалкій кусокъ хлѣба.

— Жалкихъ кусковъ хлѣба нѣтъ, Левъ Самойловичъ.

— Все равно, дѣло не въ словахъ. Я васъ люблю сильнѣе, чѣмъ прежде. Къ тому-же чувству присоединилось теперь сознаніе моей вины, боль за васъ, горе за ваше несчастіе.

— Не о чемъ. Все это не такъ страшно… И мое несчастіе теперь такимъ маленькимъ мнѣ кажется. Я одна, сильна, здорова, независима. Не жалѣйте меня. Для меня начинается настоящая жизнь.

— Блѣдная, тусклая, незамѣтная…

— Что я такое, чтобы разсчитывать на лучшую? Въ этой блѣдной, тусклой и незамѣтной жизни — настоящіе люди, Левъ Самойловичъ. Вспомните себя самого, когда вы были и бѣдны, и незамѣтны. Развѣ, позвольте мнѣ сказать вамъ правду, вы не чувствовали себя и лучше, и чище тогда? Вы вѣрили въ свои силы, въ людей, въ правду… У васъ Богъ былъ! А теперь?

Онъ потупился.

— Наташа, забудь все… Еще разъ… Вспомни, на какое громадное разстояніе раскидаетъ насъ жизнь. Неужели память обо мнѣ будетъ тебѣ не больна. Неужели никогда ты не почувствуешь себя виновной… Въ безсонныя ночи…

— И, мнѣ слишкомъ придется работать для безсонныхъ ночей, Левъ Самойловичъ. Некогда будетъ думать объ этомъ. Это у васъ много досуга. У насъ, у «блѣдныхъ, тусклыхъ и незамѣтныхъ» людей, его нѣтъ. Идите, Левъ Самойловичъ. Можетъ быть чрезъ нѣсколько лѣтъ мы встрѣтимся, и вы мнѣ сами повторите, что такъ лучше вышло. Вы будете счастливы — отъ души желаю вамъ этого. Не бередите меня больше. Я успокоилась и не хочу волноваться и мучиться опять. Въ этомъ мое право! Вотъ вамъ моя рука, пожмите ее и прощайте.

Она хотѣла еще сказать что-то…

— Ради Бога, исполните мою просьбу… Намъ не о чемъ больше… Или я должна буду встать и уйти.

Онъ поднялся, блѣдный, разбитый, поцѣловалъ ей руку и пошелъ прочь…

Она смотрѣла ему вслѣдъ… Какъ это было не похоже на то, когда онъ уходилъ изъ маленькаго монастырька надъ Женевскимъ озеромъ. И тогда ея сердце рвалось за нимъ. Казалось мучительно, страстно оно вытягивалось въ одну ниточку, и, разорвись она, и жизни былъ-бы конецъ. Какъ она рыдала, когда Самсоновъ исчезъ за скалами… А теперь, если и не спокойно, то безъ боли бьется сердце. Глаза сухи, и дышется легко… Неужели отъ недавней сказки ничего, ничего не осталось? Любовь прошла — или замерла? Проснется опять или тихо погаснетъ, какъ огонекъ подъ пепломъ?.. Послѣдняя связь съ прошлымъ порвана. Теперь Наталья Григорьевна, дѣйствительно, одна и свободна…

Свободна!.. Наконецъ. Ей только этого свиданья недоставало для повѣрки себя. Безъ него ей было бы трудно разобраться въ будущемъ. Теперь никакихъ корней. Одинъ суровый трудъ, одна утомительная борьба съ жизнью! Что-жъ. Во всякомъ случаѣ, ничего страшнаго. Самое ужасное позади… Она вернулась въ свой одинокій уголокъ…

Въ ея душѣ не оставалось даже сожалѣнія о прошломъ.

Сочившаяся кровью рана зажила. Молодость ушла. Грезы о счастьѣ облетѣли, какъ листья подъ суровымъ дыханіемъ осени. Не до весны, не до ея цвѣтовъ… Одна правда жизни осталась!..

V.

Въ самомъ дѣлѣ, онъ ей оказалъ большую услугу тѣмъ, что повидался съ нею. Это было заключительнымъ аккордомъ ихъ такъ долго длившагося и такъ неожиданно окончившагося дуэта. Не будь вчерашняго дня, съ неожиданною встрѣчею на Ниццкомъ кладбищѣ — можетъ быть, старая быль еще не разъ бы поднялась передъ нею, и сердце опять бы заболѣло, а такъ все развязалось, какъ нельзя лучше. Она провѣрила себя, и на мѣстѣ прежней тоски и муки нашла одну пустоту. Она сама удивлялась, какъ могла спокойно говорить съ нимъ, просто смотрѣть ему въ глаза, легко, даже безразлично слушать его… Провѣряя себя, вспоминая, что она чувствовала еще нѣсколько дней назадъ, она не понимала, какъ случился этотъ переломъ, какъ мольбы Льва Самойловича не подняли въ ней старыхъ дрожжей. Напротивъ, ночью она спала отлично, встала съ постели еще бодрѣе и сильнѣе, чѣмъ наканунѣ. Какъ-то черезъ углы крышъ пробившійся къ ней лучъ свѣта озолотилъ стѣну ея убогой комнаты, и Наталья Григорьевна весело улыбалась нежданному гостю. Тепло на душѣ. Она опять начинала жизнь, но не такъ, какъ въ Парижѣ. Отъ несбывшихся надеждъ и разочарованій не осталось слѣда. Руки сами просили дѣла. Рядомъ съ трудомъ идутъ и свобода, и увѣренность въ себѣ. Предложи ей опять вернуть Петербургъ съ ея роскошною квартирой, лошадьми, Владиміромъ Петровичемъ и всею фальшью и мишурою ея недавняго былого — она бы только засмѣялась. — Ея бы теперь не оскорбили сплетни и клеветы прежнихъ знакомыхъ. Она стала выше, она поняла, что все, вѣявшее на нее изъ этого mond’а — призрачно, фантастично, никому не нужно, лживо, что совладать съ этой наплывью нѣтъ никакого труда, и не стоитъ его. Трудъ долженъ идти на болѣе благородное дѣло. Она пальцемъ не шевельнетъ для этого. Да ей будетъ и некогда. Она теперь уже безъ прежней нерѣшительности, смѣло бродила по улицамъ Ниццы, готовая черезъ два дня уѣхать отсюда. Разъ даже встрѣтила Калерію Алексѣевну. Та шла прямо на нее, но вдругъ, увидя Наталью Григорьевну, отшатнулась и дала ей дорогу. Дѣвушка даже не повернула головы къ ней… Селицкая для нея не существовала, она была сномъ, о которомъ днемъ не вспоминаютъ… День несетъ свои заботы, свои мысли, свою дѣйствительность… Наталья Григорьевна, страстно любившая природу, чувствовала только одно огорченіе — покинуть здѣсь солнце и море, фіолетовыя горы, тонувшія въ такой таинственной, прозрачной дали, пальмы и платаны, для холоднаго, дождливаго, задыхавшагося въ туманѣ Парижа, но тѣмъ болѣе она хотѣла воспользоваться сегодняшнимъ днемъ, взять отъ него все, что онъ ей могъ дать… Уставъ, она сѣла на одной изъ скамей бульвара Маджента и залюбовалась, какъ разнообразно окрашены лучами листья передъ нею, какою нѣжною эмалью покрыты цвѣты роскошныхъ куртинъ за бронзовыми рѣшетками виллъ.

— Наталья Григорьевна… Виновата… Можетъ быть, я ошиблась… Неужели это вы?..

— Я…

Наталья Григорьевна съ удивленіемъ оглянулась на подошедшую къ ней высокую, худощавую и бодрую пожилую даму, одѣтую во все черное.

— Вы меня не узнаете?

— Нѣтъ..

— Я… Каменногорская.

— Боже мой… Простите…

— Пожалуйста, не извиняйтесь… Я сильно измѣнилась…

— И я тоже…

— Да… Я слышала все… И, признаться, я васъ искала…

«Искала? Зачѣмъ? Что она слышала?» — Наталья Григорьевна пытливо взглянула на нее, но въ ея глазахъ прочла только одно непритворное сочувствіе. Да, кромѣ того, она хорошо помнила Каменногорскую, чтобы заподозрить ея во лжи…

— Обо мнѣ толкуютъ столько мерзости.

— Я знаю правду. И вы знаете, кто мнѣ передъ отъѣздомъ изъ Петербурга разсказывалъ о васъ? Маргарита Францовна. Я тоже, вѣдь, кончила теперь слоняться по чужимъ людямъ. Сдала здѣсь моихъ воспитанницъ ихъ матери, реализировала, что могла… Не хочу больше чужого хлѣба. Измучилась съ нимъ…

Наталья Григорьевна всматривалась въ говорившую и вспоминала, что еще лѣтъ десять назадъ та занимала почетное положеніе въ Петербургскомъ «свѣтѣ». Въ ихъ судьбѣ было много сходнаго, почти одинаковаго. Каменногорская, бѣдная дѣвушка, вышедшая замужъ за богатаго человѣка и обманутая имъ, вмѣсто того, чтобы ради приличій и общественнаго лицемѣрія мириться съ этимъ, платя мужу тою-же монетой, бросила его и уѣхала гувернанткой чуть-ли не въ Сибирь. Съ тѣхъ поръ десять лѣтъ она не складывала рукъ, то появляясь и работая въ Петербургѣ, то уѣзжая далеко оттуда. Она когда-то встрѣчалась съ Натальей Григорьевной, и ихъ отношенія были искренни.

— Я знаю все… до послѣдней подробности…-- повторила Каменногорская.

— И… не вините меня?

— Васъ! Вы поступили, какъ должна поступать честная и сильная женщина… Повѣрьте, что если-бы такихъ было больше — мужья и братья наши стали-бы лучше. Да и намъ легче жилось-бы. Пока мы рѣдки — намъ трудно.

— Вы говорите, что вы меня искали?

— Да, когда узнала, что вы въ Ниццѣ. Что вы думаете дѣлать теперь?

— Я лишилась мѣста, буду добиваться уроковъ, занятій.

— Вотъ что… Я ужъ десять лѣтъ ѣмъ чужой хлѣбъ и знаю, что это за прелесть. И теперь бы продолжала, но у меня умерла тетка и оставила мнѣ… Положимъ мелочь: шесть тысячъ рублей. Это по курсу выходитъ около шестнадцати тысячъ франковъ. Одной мнѣ справиться съ дѣломъ, какое я задумала, трудно, ну, а вдвоемъ другое дѣло. Да еще съ вами… Вы меня извините, я на сантиментальныя изліянія не способна. Но у меня къ вамъ сердце лежитъ. Съ вами мнѣ будетъ легко работать, да и вамъ со мною, думаю, тоже…

— Я не знаю, способна-ли я. Что вы хотите дѣлать?

— Вы не удивляйтесь, что я на такой мелочи строю все наше будущее. Шесть тысячъ рублей! Мы съ вами когда-то вдвое выбрасывали на тряпки въ какой-нибудь сезонъ. Ну, а для настоящаго дѣла этого довольно. Вы, вѣдь, знаете, рубль на хорошемъ дѣлѣ становится фармазонскимъ рублемъ. Вы его выбросили, а онъ у васъ опять въ карманѣ. Такъ вотъ въ чемъ дѣло. Я задумала въ Лозаннѣ открыть маленькій пансіонъ и институтъ для нашихъ, для русскихъ дѣвочекъ. Ихъ много теперь заграницей, и матери жалуются, что ничего для нихъ нѣтъ подходящаго, онѣ волей-неволей отдаютъ дочерей нѣмкамъ и француженкамъ. На первыхъ порахъ у меня ужъ есть въ виду двѣнадцать воспитанницъ. Богъ дастъ, дѣло пойдетъ шире. Разумѣется, вы у меня будете не по найму, а участница, дольщица.

— Но, вѣдь, у меня ничего нѣтъ.

— Все равно, вашъ трудъ тотъ-же капиталъ…

— Ничего нѣтъ, то-есть очень мало… Я думала пока перебиться съ этимъ…

— А именно сколько?

— Немного больше полуторы тысячъ франковъ.

— И отлично. Сколько можете, столько и дайте… Для тѣхъ, кто, какъ мы, привыкъ работать, Наталья Григорьевна, малыхъ денегъ нѣтъ. Всѣ деньги большія!.. и ваши полторы тысячи пойдутъ на дѣло. Начнемъ его скромно, незамѣтно. Поможетъ Богъ, расширимъ. Повѣрьте, что будущее за нами, мы, вѣдь, не съ коммерческой стороны смотримъ. — Тѣ, кому нуженъ показъ, фольга и мишура, къ намъ не пойдутъ, да намъ такихъ и не надо. Ну, а кто серьезно смотритъ на воспитаніе дѣтей — пожалуй, безъ насъ и не обойдется… Пока довольно васъ и меня. Чего мы не знаемъ — научимся. А потомъ понадобится, возьмемъ еще кого-нибудь, кто намъ по душѣ будетъ… Только опять не наймомъ, а какъ участницу. Мы, женщины, легче столкуемся и сговоримся другъ съ другомъ, и авось у насъ дѣло не распадется. Особенно съ такими характерами, какъ у васъ и у меня… Ну, такъ — какъ, по рукамъ что-ли?

— Вы еще спрашиваете… Я не знаю, какъ рада!

— И отлично… У меня ужъ присмотрѣнъ домикъ около Лозанны… Въ саду… Лѣтомъ, весною и осенью классы будутъ на открытомъ воздухѣ, подъ деревьями. У меня своя система. Мы дадимъ и здоровыхъ, и добрыхъ, и знающихъ дѣвушекъ.

— Я ваша и совсѣмъ. Я и не мечтала о такомъ счастьѣ.

— Ну, это счастье будетъ труднымъ! Придется не складывать рукъ.

— Я этого не боюсь.

— Я знаю. Потому вы мнѣ такъ дороги. И потому знаете — мы съ вами одного круга и у насъ такъ много общаго. Намъ не о чемъ спорить!.. А теперь, хотите ко мнѣ, я здѣсь недалеко. Напою васъ русскимъ чаемъ.

Наталья Григорьевна едва могла одолѣть радостное волненіе.

Мучительный періодъ вѣчной безтолочи, уроковъ, переписки, бѣганья за занятіями, возни съ взбалмошными матерями для нея окончился. Она чувствовала, что крѣпко стоитъ на ногахъ и, оглядываясь на прошлое, видѣла: тамъ ей завидовать не чему. Разумѣется, впереди ни блеска, ни треска! Она сольется съ массою незамѣтныхъ труженицъ, но если счастье въ сознаніи исполненнаго долга, въ чувствѣ свободы и независимости, въ правѣ смотрѣть въ глаза и судьбѣ и людямъ — оно принадлежитъ ей вполнѣ. Она теперь даже не испытаетъ одиночества. У нея будетъ семья пришлая, чужая, но это все равно. Когда въ душѣ бьются родники любви, живою водою ихъ сладко напоить не только тѣхъ, кого выносила подъ сердцемъ, но и всѣхъ, кто нуждается въ ласкѣ, отрадѣ, въ заботѣ… Темная жизнь, никому невѣдомое существованіе! Ея они не испугаютъ. Настоящія заслуги въ этой темной жизни — въ анонимномъ трудѣ. Ихъ не знаютъ люди, зато небо ведетъ имъ строгій счетъ, а дѣло наше, вѣдь, не кончается у порогъ таинственной вѣчности!..

VI.

Прошелъ годъ.

Парижъ переживалъ горячку франко-русскаго соглашенія, которое ни та, ни другая сторона, очевидно, изъ боязни словъ, никакъ не рѣшилась назвать «союзомъ». Нашихъ моряковъ съ утра до поздней ночи возили съ одного торжества на другое, съ завтрака на обѣдъ, съ обѣда на ужинъ, съ ужина на поздній балъ, съ поздняго бала на утренній пріемъ. Отдыхать приходилось въ антрактахъ, да и то не совсѣмъ, потому что этими рѣдкими часами досуга пользовались безчисленныя депутаціи. Бѣдная молодежь, усталая и измученная, столько слышавшая о Парижѣ — совсѣмъ не видѣла его за офиціальною Франціей. Циклономъ — разростались восторги, одушевленіе охватывало страну, еще вчера ожидавшую разгрома и новыхъ несчастій. Безчисленныя желѣзныя дороги каждый день доставляли сюда чуть-ли не всю провинцію, пожелавшую посмотрѣть на дорогихъ гостей, убѣдиться, что это не сонъ, а живая дѣйствительность, пожать имъ руки и вернуться назадъ успокоенными и почти счастливыми… Всѣ наличные русскіе въ Парибкѣ — по ихъ искреннему мнѣнію, настоящіе авторы этого союза — необыкновенно гордо носили голову, и даже самъ Афронтъ — величественно показывалъ цѣлому міру свою облѣзлую мордашку изъ почетной лобки, на спектаклѣ «gala»… Когда истерзанные въ конецъ, мечтавшіе только о тишинѣ и покоѣ моряки вернулись назадъ, съ честью окончивъ порученное имъ дѣло — на сцену выступила только и ожидавшая этого пѣна и накипь, которой нельзя-же было не заявить себя въ столь торжественный моментъ.

У одного изъ французскихъ министровъ былъ назначенъ пріемъ.

Депутація отъ русскихъ женщинъ подносила ему не совсѣмъ обычный подарокъ. Въ отдѣланномъ серебромъ портфелѣ, съ соединенными гербами Россіи и Франціи, были собраны образчики нашего шитья. Собственно говоря — министръ никакъ не могъ понять, зачѣмъ ему мордовскія рубахи и хохлацкія паневы, но слѣдовало стать на высоту положенія, и бритое лицо его превосходительства еще никогда не было такъ парадно и величаво. Казалось, отъ сегодняшняго дня зависѣла, по крайней мѣрѣ, судьба полу-міра. Къ сожалѣнію, никто не могъ объяснить сановнику, что «русскія женщины» тутъ ни причемъ, что портфель задуманъ, заказанъ и наполненъ узорами никѣмъ инымъ, какъ Калеріей Алексѣевной Селицкой, которая вмѣстѣ съ Афронтомъ и являлась, въ качествѣ самозванной депутаціи изъ Петербурга.

Депутацію ввели въ однѣ двери, министръ, окруженный своими, вошелъ въ другія…

Афронтъ — съ ленточкою Равноапостольнаго Владиміра, которую онъ носилъ только во Франціи, потому что въ Россіи ему никто этого ордена еще не жаловалъ, вздулъ грудь колесомъ и произнесъ заученную рѣчь, въ которой скромно намекалъ, что, ежели отнынѣ два великіе народа соединены неразрывно — ради торжества мира и ихъ обоюднаго благополучія, то значительною долею этого счастливаго событія міръ обязанъ ему, Афронту. Затѣмъ, указавъ на «образецъ русскихъ женщинъ», Калерію Алексѣевну Селицкую, онъ съ пафосомъ заключилъ, что она приноситъ дорогой Франціи — въ лицѣ сановника — привѣтъ отъ Финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колхиды, что теперь ея головою думаютъ, ея сердцемъ чувствуютъ всѣ женщины отъ Балтійскаго до Охотскаго морей и отъ Ледовитаго до Индійскаго океановъ. Заключивъ свою рѣчь такою географическою вольностью, нисколько, впрочемъ, не смутившею министра, познанія котораго о границахъ Россіи были довольно сбивчивы, онъ удостоился пожать его руку и отступилъ на два шага.

Калерія Алексѣевна сегодня была удивительно хороша, и первый министръ думалъ про себя «il n’y a que les femmes russes!» Она, скромно потупивъ глаза, произнесла нѣсколько словъ и подала портфель съ мордовскими рубахами и хохлацкими паневами сановнику. Тотъ поцѣловалъ ея руку и, ставъ въ картинную позу, такъ, чтобы она была особенно видна спрятанному въ другую комнату фотографу съ аппаратомъ, откашлялся и, покосившись на стенографа началъ:

— Привѣтствую въ васъ лучшую и добродѣтельнѣйшую изъ женщинъ страны, отнынѣ связанной съ Франціей тѣснѣйшими узами законнѣйшаго изъ политическихъ браковъ. Я счастливъ, что именно мнѣ досталось на долю сегодня высказать вамъ все, неизгладимо вписанное отнынѣ во всякое французское сердце. Мы не только чтимъ великій братскій народъ, но и любимъ его всею душою, съ тою страстною и беззавѣтною вѣрою въ его величіе, съ тою самоотверженною преданностью, которою всегда отличалась страна, въ числѣ величайшихъ своихъ героинь считающая Жанну д’Аркъ. Да, сударыня, когда я вижу васъ передъ собою, съ пламенемъ вашихъ несравненныхъ очей, съ благородною мыслью, лежащею на вашемъ челѣ, и глубокою вѣрою въ Бога, дышащею отъ каждаго вашего слова, передо мною въявь воскресаетъ чудный образъ орлеанской дѣвственницы… Господа! (Ораторъ сдѣлалъ широкій жестъ, точно приглашая всѣхъ обратить вниманіе) — передъ вами одна изъ тѣхъ русскихъ женщинъ, имя которымъ — чистота, цѣломудріе, вѣрность, исполненіе долга, самоотверженная любовь къ ближнимъ. Вы видите теперь, чѣмъ силенъ дружественный намъ народъ. Именно такими женами, матерями, сестрами, какъ та, которую я имѣю счастіе видѣть и привѣтствовать. Сударыня, въ вашемъ лицѣ я преклоняюсь передъ добродѣтелью русской женщины. Ваше прошлое — чисто и безупречно, настоящее почтенно, будущее безоблачно. Вы рождаетесь съ свѣтлою улыбкою на устахъ, живете, окруженные обожаніемъ людей, признающихъ ваше нравственное превосходство, и умираете, оставляя высокій примѣръ материнскихъ и супружескихъ доблестей… Еще разъ глубоко тронутый и взволнованный дошедшимъ до меня привѣтомъ изъ далекой и холодной Сибири, я желалъ-бы, чтобы мой голосъ могъ достигнуть вашего Индійскаго океана, и тамъ да услышатъ крикъ моего сердца: Да здравствуетъ русская женщина, да здравствуетъ великая нація!

Калерія Алексѣевна сдѣлала глубокій реверансъ и вышла, неся высоко голову…

Въ тотъ-же день исполнилось одно изъ мечтаній Афронта. Онъ былъ украшенъ Почетнымъ Легіономъ.

Теперь уже ленточку его онъ могъ носить не только въ Россіи, но и во Франціи.

VII.

Левъ Самойловичъ купилъ себѣ чудесную яхту.

Въ послѣдній разъ-его видѣли на ней отплывающимъ отъ Алжира къ Неаполю.

Съ нимъ неразлучна красавица испанка, которую онъ нашелъ въ Севильѣ. Ея брильянты сводятъ съ ума. Онъ повидимому на нее не надышится. Она, въ свою очередь, третируетъ его en canaille и, какъ говорятъ даже, случается бьетъ его, не обращая вниманія, одни ли они въ этотъ счастливый мигъ импровизованнаго супружества или окружены матросами.

Самсоновъ, какъ кажется всѣмъ, никогда не вспоминаетъ о Натальѣ Григорьевнѣ.

Только оставаясь одинъ, онъ задумчиво смотритъ въ открытое море, и передъ нимъ, чѣмъ дальше, тѣмъ все неопредѣленнѣе и смутнѣе скользитъ въ его голубомъ туманѣ знакомый образъ красавицы съ большими сѣрыми глазами, въ которыхъ онъ невольно читаетъ грустный упрекъ. Въ безсонныя ночи онъ оставляетъ каюту, уходитъ на палубу и сквозь свистъ вѣтра въ снастяхъ и гнѣвный ропотъ волнъ ему слышится тихій прибой синихъ валовъ Атлантики, чудятся лиловыя скалы Біаррица, и на нихъ стройная фигура дѣвушки, навсегда имъ утраченной… Запираясь, онъ перечитываетъ ея письма и, случается, плачетъ надъ ними.

КОНЕЦЪ.

---

1. Всякому кто жилъ у океана извѣстно на сколько обнажается дно его во время отлива. Можно уйти за нѣсколько верстъ отъ берега и въ Анедѣ, Арроманшѣ, Трувилѣ устраиваются такимъ образомъ цѣлыя экскурсіи. Это не помѣшало одному изъ нашихъ критиковъ посмѣяться надъ разсказанною сценой. Изучая море на Гороховой — онъ разумѣется не могъ не воспользоватся случаемъ обнаружить глубокое знакомство съ Атлантическими берегами. Прогулка «по дну океана» показалась ему чѣмъ то въ родѣ сцены изъ фантастическихъ романовъ Жюль-Верна. Совѣтую ему раскрыть любой курсъ географіи. «Мы тоже знаемъ и видимъ природу!» восклицаетъ онъ. Гдѣ? Въ Коломягѣ или Парголовѣ? Жалкіе, слѣпые кроты!
2. Въ институтѣ запрещалось говорить «картофель въ мундирахъ», потому что могло цѣломудреннымъ душамъ напомнить существованіе офицеровъ.