На разных берегах (Шеллер-Михайлов)/ДО

На разных берегах
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» на 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА. 1905.

НА РАЗНЫХЪ БЕРЕГАХЪ.
Романъ.

Часть первая.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

I.

По глухому и пустынному переулку Петербургской стороны пробирался юноша лѣтъ девятнадцати. Бѣлокурый, стройный, высокій, онъ былъ одѣть въ поношенную одежду. Брюки, пальто, сапоги, все было забрызгано липкою грязью. Впереди нужно было пройти еще цѣлое море такой же невылазной грязи. Онъ шелъ по ней, не безъ труда выискивая сухія мѣста, поминутно оступаясь, посылая ей въ душѣ проклятія.

Весна. была въ полномъ разгарѣ и затопила весь переулокъ лужами, болотинами, отливавшими всѣми цвѣтами радуга. Кое-гдѣ у домовъ и заборовъ тянулись мостки. По нимъ было небезопасно идти. Доски мостковъ, подгнившія, скользкія, иногда погружались подъ ногами внизъ; изъ-подъ нихъ выбрызгивала мутная жидкость, обдавая прохожаго сотнями грязныхъ капель. Приходилось идти зигзагами, выискивая сухіе камни, кирпичи, кочки, останавливаясь или дѣлая скачки. Но если внизу была грязь и слякоть, то вверху и кругомъ все ликовало, смѣялось. Безоблачное, прозрачное небо казалось бездоннымъ. Въ воздухѣ слышалось немолчное щебетанье птицъ, шумѣвшихъ, суетившихся на деревьяхъ въ садикахъ и палисадникахъ. Около лужъ прыгали воробьи. Подъ крышами доновъ ворковали голуби. А солнце — полуденное весеннее солнце заливало все ослѣпительнымъ блесковъ, и свѣжую зелень деревьевъ, и темные домишки, и грязныя стекла строеній, и лужи, и грязь. Перевести бы все это на полотно — передъ картиной застаивались бы сотни людей; очутиться среди этой картины въ дѣйствительности — значило рисковать каждую минуту, если не выкупаться съ головой въ этой все затянувшей грязи, то, по крайней мѣрѣ, оставить въ ней свои калоши, перепачкать ею свою одежду и, можетъ-быть, почувствовать ея шлепки на своемъ лицѣ, даже глотнуть ея, если, отъ чего Боже упаси, мимо проскачетъ какой-нибудь порожнякъ-ломовикъ или разогнавшій свою кляченку извозчикъ.

Юноша, хмурясь, ругая глушь, добрался до одного изъ деревянныхъ домовъ, прошелъ во дворъ, поднялся по осклизлой лѣстницѣ въ мезонинъ, отворилъ обитую рогожей дверь. Въ маленькомъ, низенькомъ, убогомъ жилищѣ сразу бросался въ глаза хаосъ приготовленій къ переѣзду съ квартиры: мебели почти уже не было, окна были пусты, безъ цвѣтовъ, безъ занавѣсокъ, по стѣнамъ торчали гвозди, на полу стояли чемоданы, картонки, всюду валялся соръ, рваная бумага, обрѣзки ситца, холста, обрывки веревокъ, шнурковъ, склянки.

— Боря, это ты? — крикнулъ молодой, звонкій голосъ изъ комнаты.

— Я, — отозвался юноша, снимая въ передней калоши и отыскивая гвоздь, чтобы повѣсить пальто и фуражку.

— Иди, иди, сюда! мы съ тетей чемодана не можемъ замкнуть! Полчаса возимся!

Юноша вошелъ въ комнату. На полу у чемодана сидѣла крошечная старушка съ сѣдыми волосами, немного растрепавшимися среди хлопотъ и возни и висѣвшими коротенькими, жидкими прядями около сморщеннаго блѣднаго лица. На чемоданѣ стояла на колѣняхъ молоденькая, раскраснѣвшаяся дѣвушка лѣтъ пятнадцати и что было силъ притискивала крышку.

— Бьемся, бьемся, ничего не можемъ подѣлать! Вотъ оно женское-то безсиліе, — проговорила старушка, качая сѣдой головой.

— Пустите, я одинъ справлюсь! — сказалъ юноша, отстраняя обѣихъ женщинъ и, натужившись изо всѣхъ силъ, сразу замкнулъ замокъ, выказавъ скорѣе настойчивость и упорство, чѣмъ дѣйствительную силу.

Онъ поднялъ голову — его худощавое лицо было теперь совершенно красно, поперекъ лба обозначилась налившаяся кровью жила, около волосъ выступили, точно роса, мелкія капельки нота. Молоденькая дѣвушка вмѣсто благодарности громко засмѣялась дѣтскимъ смѣхомъ.

— Хвастунишка! Туда же силу показываетъ!

Потомъ, вдругъ переставъ смѣяться, она со вздохомъ проговорила:

— Вотъ мы и собрались!

Всѣ присѣли, усталые, задумчивые, какъ и куда попало, на чемоданъ, на окно.

— Я все думалъ, что не уѣдете, раздумаете, — задумчиво проговорилъ Борисъ.

Старушка подняла на него глаза, тусклые, слезившіеся при милѣйшемъ волненіи, съ красными вѣками, почти лишенными уже рѣсницъ.

— Какъ же? Вѣдь ты же зналъ, что Саша долженъ уѣхать. Какъ же раздумать? Не по своей волѣ ѣдетъ…

— Ну, да, онъ долженъ, а вы… Я думалъ, что братъ не потребуетъ отъ васъ еще и этой жертвы…

Старушка точно испугалась, чего-то, заволновалась, заторопилась.

— Боря, Боря! Какія же тутъ жертвы? Какія? ѣдемъ вмѣстѣ съ дорогимъ человѣкомъ, жить будемъ вмѣстѣ. Жертва! Да я хоть на край свѣта готова за нимъ. Потребовалъ! Да развѣ Саша чего-нибудь требуетъ? Развѣ ты не знаешь своего брата? Никогда у него и мысли нѣтъ о себѣ…

— Да, о благѣ человѣчества все думаетъ, — сквозь зубы проговорилъ юноша, раздражаясь, съ горечью.

— Грѣхъ тебѣ, грѣхъ! Не любишь ты брата!

Молодой человѣкъ вспылилъ.

— Мнѣ досадно за васъ, за Варю! Ему назначено мѣсто жительства, онъ не по своей волѣ ѣдетъ въ трущобу. А вы? а Варя?

— Пожалуйста, пожалуйста, не говори обо мнѣ! — воскликнула молоденькая дѣвушка. — Куда онъ и тетя, туда и я. Вотъ выдумалъ!

— Ахъ, что ты понимаешь! Дѣвчонка еще совсѣмъ, а туда же толкуешь: «куда онъ, туда и я». Вотъ попадешь въ медвѣжью берлогу, гдѣ ни людей, ни образованія, ни развитія, и выйдетъ изъ тебя неотесъ-баба, провинціальная дура. Твоя жизнь впереди, тебѣ учиться, развиваться надо, чтобы потомъ хлѣбъ зарабатывать. Кажется, не на что разсчитывать, кромѣ своихъ рукъ…

Старушка тихо, кроткимъ голосомъ остановила племянника.

— Я и Саша не все еще перезабыли, слава Богу, можемъ дать образованіе и безъ учителей. Тебя же подготовила въ гимназію, никто не помогалъ…

И тихо вздохнувъ, она прибавила:

— Меня и Сашу не участь Вара безпокоитъ, а то, что ты вотъ здѣсь безъ поддержки останешься… Саша настаивалъ ради тебя, чтобы я…

Онъ рѣзко и задорно перебилъ тетку, пэ далъ ей докончить начатой фразы:

— Я, кажается, не первый годъ на у кого не прошу поддержки и опоры!..

Старушка покачала головой.

— Да, да, не просишъ…. Что-жъ и просить, когда на насъ какъ на враговъ смотришь…

Она поднялась съ чемодана, маленькая, сухонькая, въ чемъ душа.

— Молодъ ты, голубчикъ, строптивъ, горячъ… Будетъ время, поймешь, что ни Саша, ни я не виноваты въ тонъ, что произошло… На все воля Божія… Ты, конечно, былъ не виноватъ въ томъ, что былъ несправедливъ къ брату, но вѣдь теперь-то пора бы все понять, со всѣмъ примириться…

И, оборвавъ со вздохомъ рѣчь, обратившись къ молоденькой дѣвушкѣ, сидѣвшей въ глубокомъ раздумьи на чемоданѣ, она проговорила:

— Не пора ли, Варюша? Я думаю, извозчики пріѣхали. Не опоздать бы на поѣздъ.

Варя очнулась, заторопилась. Борисъ тоже поднялся съ подоконника, повернулся лицомъ къ окну, устремилъ глаза въ голубое пространство и, слегка барабаня пальцами по стеклу, задумался. Его всего охватило сознаніе отъѣзда родныхъ. Тетка, братъ, Варя, эта подобранная теткою чуть не на улицѣ сирота, всѣ любящіе его люди уѣзжаютъ далеко, далеко, за сотни верстъ, и онъ черезъ часъ, черезъ два останется одинъ, безъ близкихъ, безъ родныхъ, безъ поддержки, безъ ласковаго слова, среди шумной столицы, затерянный, забытый, безпомощный. Долго таившееся недовольство родными, упорное стремленіе убѣдить себя, что они ему не нужны, высокомѣрное сознаніе своихъ все выносящихъ, ни на комъ не ищущихъ опоры силъ, все это отступило на послѣдній планъ, заслонялось одной мыслью: «уѣзжаютъ, уѣзжаютъ, останусь одинъ». Въ его сѣрыхъ глазахъ уже стояли слезы, мѣшавшія ему смотрѣть, еще сердившія его, какъ явное доказательство малодушія. Онъ стискивалъ зубы, сдвигалъ брови, старался думалъ о голубяхъ, бродившихъ передъ нимъ на крышѣ, о дымѣ, вылетавшемъ изъ грубы сосѣдняго дома и медленно разстилавшемся въ воздухѣ — въ головѣ же все повторялись тѣ же снова: «уѣзжаютъ, уѣзжаютъ, останусь одинъ!» А сзади его уже слышался топотъ мужицкихъ сапогъ; кто-то спрашивалъ, все ли выносить; извозчики и дворники таскали изъ комнаты багажъ.

— Ну, простимся же, голубчикъ! — послышался голосъ тетки.

Борисъ обернулся весь въ слезахъ, возбужденный, взволнованный, охваченный уже однимъ чувствомъ тоски и горя.

— Я же ѣду… васъ провожать… на машину!

У него обрывался голосъ.

— Ѣдешь? ѣдешь? — радостно воскликнула Варя. — Вотъ умница!

— Да, но простимся здѣсь… Что же тамъ, при народѣ! — сказала старушка.

Она подняла лицо, чтобы поцѣловать племянника. Онъ порывисто припалъ къ ея рукамъ, къ ея губамъ, уже не сдерживаясь, плача навзрыдъ.

II.

Изъ-подъ навѣса дебаркадера николаевской желѣзной дороги выѣзжалъ поѣздъ. Передъ стоящими на платформѣ людьми медленно задвигались вагоны, одинъ, другой, третій… Въ окнахъ вагоновъ виднѣлись головы отъѣзжающихъ, бѣлѣлись платки, то развѣвавшіеся въ воздухѣ, то подносимые къ глазамъ. Вагоны двигались все быстрѣе и быстрѣе. Вотъ проѣхалъ и послѣдній изъ нихъ. Поѣздъ изъ длинной цѣпи вагоновъ сталъ превращаться въ одно пятно, все уменьшающееся, словно тающее въ синѣющемъ пространствѣ. На галлереѣ расходилась публика, спѣша къ своимъ будничнымъ занятіямъ. Служащіе при дорогѣ уже хлопотали и суетились, приготовляясь къ отправкѣ другого поѣзда.

Борисъ Михайловичъ Тепловъ не трогался съ мѣста и все еще смотрѣлъ въ ту голубую даль, гдѣ уже не было и слѣда отъ ушедшаго поѣзда. Этотъ ушедшій поѣздъ, эта голубая даль, этотъ воздухъ весны съ блескомъ солнца, съ щебетаніемъ птицъ, съ воркованіемъ голубей унесли его мысль далеко, далеко. Онъ перенесся въ воображеніи туда, гдѣ нѣтъ ни каменныхъ зданій, ни шума экипажей, ни снующей толпы, гдѣ въ морѣ зелени полей и лѣсовъ тонутъ крытыя соломой, точно выросшія изъ земли, избенки мужиковъ, гдѣ грудь широкими глотками пьетъ чистый, не отравленный смрадомъ и дымомъ, воздухъ, гдѣ все необозримое пространство, кажется, спитъ въ заколдованномъ снѣ, — но прислушайся, и ты уловишь тысячи звуковъ вездѣ бьющейся жизни, шелестъ листьевъ, травы и ржи, стрекотанье и жужжанье миріадъ насѣкомыхъ, ржанье лошадей и мычанье коровъ, щебетанье и пѣніе птицъ и надо всѣмъ этимъ, точно касаясь натянутой между небомъ и землею струны, въ голубомъ пространствѣ звенитъ жаворонокъ, взвиваясь все выше и выше, покуда не упадетъ съ пѣсней снова въ зеленые еще всходы хлѣбовъ. Передъ Борисомъ встало его давно прошедшее дѣтство.

Вотъ она, его родная деревня, его Липовка: ветхій барскій домъ, покосившіяся избы, мужики, доведенные почти до нищеты, запуганная дворня, вѣчно трепещущая крошечная женщина — тетка Марья Осиповна Теплова, постоянно пьяный владѣлецъ имѣнія, бушующій и развратничающій дядя Валерьянъ Владиміровичъ Тепловъ, десятки грубыхъ помѣщиковъ-борзятниковъ, еще якшающихся съ самодуромъ-сосѣдомъ, несмотря на его пьянство и развратъ, а можетъ-быть даже именно вслѣдствіе его пьянства и разврата. Все это неприглядно, скорбно, но рядомъ съ этимъ — Боже мой, какая благодать! Густой лѣсъ, роскошные луга, хлѣбородныя нивы, широкая лента рѣки, массы птицъ — зайдетъ, бывало, онъ, Борисъ, въ одной рубашонкѣ, босоногій, съ деревенскими ребятишками куда-нибудь въ поле, на берегъ рѣки, въ лѣсъ, и мать-природа, точно объятіями, охватитъ ихъ своею густою зеленью, скроетъ ихъ отъ всего непригляднаго, скроетъ отъ нихъ все неприглядное. И вдругъ точно вихрь налетѣлъ на ихъ семью и вырвалъ ихъ оттуда, изъ этой глуши, и перенесъ въ столицу, на убогую, чуть не нищенскую жизнь. Кто былъ виноватъ въ перемѣнѣ? Пять лѣтъ тому назадъ, попавъ на полный пансіонъ въ гимназію, Борисъ злобно говорилъ:

— Изъ-за Сашки все терпимъ! Краснобай поганый!

Тетка Марья Осиповна плакала, упрекала его за эти слова, объясняла ему сущность дѣла. Сущность дѣла была не понятна мальчугану; онъ понималъ только, что въ его жизни случилась перемѣна, страшная, роковая, и что эта перемѣна тѣсно связана съ участью его брата. Теперь онъ и самъ понялъ сущность всего случившагося, но глухая непріязнь къ брату, недовольство имъ не улеглись вполнѣ въ душѣ и тогда, когда явилось сознаніе, что братъ не виноватъ ни въ чемъ. Не виноватъ, но все же если бы онъ былъ другимъ человѣкомъ — обстоятельства сложились бы иначе. Отъ этой мысли не могъ отрѣшиться Борисъ.

Александръ Михайловичъ Тепловъ былъ на десять лѣтъ старше Бориса. Онъ развился и выросъ въ ту великую эпоху надеждъ и упованій, когда все молодое еще вѣрило въ наступленіе какого-то золотого вѣка. Восторженный, увлекающійся, полный вопросовъ и запросовъ, живущій вмѣстѣ со своими сверстниками на праздникѣ обновленія народной жизни, онъ въ каждое посѣщеніе Липовки сталкивался острымъ угломъ съ самодуромъ-дядей. И пріѣзжалъ въ Липовку Александръ только ради тетки, а ужъ никакъ не ради ненавистнаго дяди, утратившаго всѣ добрыя чувства, всякій здоровый смыслъ среди попоекъ и разгула. Чего не зналъ ребенокъ Борисъ, то зналъ уже взрослый Александръ, то знала старившаяся Марья Осиповна. Засѣченный съ пьяныхъ глазъ дворовый, гаремъ въ мезонинѣ, загубленная Валерьяномъ Владиміровичемъ жена, издѣвательства его надъ Марьей Осиповной, терпѣвшей все ради того, чтобы Саша, Боря и ихъ двѣ, теперь уже умершія, сестры не остались безъ ея защиты въ домѣ дяди, все это прошло на глазахъ Саши и Марьи Осиповны. Борисъ былъ еще слишкомъ малъ, когда ужасы въ домѣ могли имѣть мѣсто; когда онъ подросъ — въ домѣ были только пьянство и развратъ, да издѣвательства дяди надъ Марьей Осиповной. Въ рѣдкіе пріѣзды Саши — молодой человѣкъ почти не видался съ дядей и только бесѣдовалъ по цѣлымъ часамъ съ теткой, изливавшей передъ нимъ всю свою душу, да проводилъ время въ толкахъ съ получившими свободу мужиками, любившими молодого барина и ходившими къ нему за совѣтами. Внезапно по дому прошла страшная вѣсть: на жизнь Валерьяна Владиміровича было сдѣлано покушеніе. Только темнота ночи и какая-то слѣпая случайность спасли его отъ мгновенной смерти. Наѣхали власти. Тяжело раненый старикъ объявилъ, что онъ не знаетъ убійцу, но что это непремѣнно дѣло рукъ его племянника, якшающагося съ мужиками, поджигающаго ихъ.

— Бунтовщикъ, заговорщикъ, властей не признаетъ! — бормоталъ выжившій изъ ума, спившійся съ круга самодуръ. — Обыскать его… улики найдутся!..

Когда Александръ очутился въ тюрьмѣ, Марья Осиповна быстро собралась въ городъ и взяла съ собой Бориса. Мальчика никто не удерживалъ: около больного дяди нашлись любовницы, почуявшія добычу и нашептывавшія старику, что Марья Осиповна и Борисъ готовы его доконать. Съ этой минуты начинается для Бориса новая жизнь, полная лишеній, полная труда, полная невзгодъ. Марья Осиповна жила только одной мыслью спасти Александра, облегчить его участь, не оставить его одного въ тюрьмѣ. Чистый отъ всякаго соучастія въ покушеніи на убійство дяди, такъ какъ это покушеніе было просто дѣломъ ревности и мести, Александръ былъ задержалъ въ тюрьмѣ по другому дѣлу, — по дѣлу, всплывшему на поверхность, выяснившемуся вслѣдствіе пересмотра его бумагъ, скомпрометировавшихъ, запутавшихъ его въ одинъ изъ политическихъ процессовъ того времени. Дѣло разбиралось медленно, усложнялось, переходило изъ одного мѣста въ другое, Марья Осиповна слѣдовала всюду за старшимъ племянникомъ, а Борисъ одиноко учился я жилъ въ одной изъ петербургскихъ гимназій на полномъ пансіонѣ. О, какъ онъ ненавидѣлъ въ это время своего брата. Еще бы! о любви къ людямъ тотъ толковалъ, а лишилъ всю семью куска хлѣба, своего угла, свободы. Изъ-за него мальчугану пришлось сидѣть въ душныхъ стѣнахъ казеннаго заведеніи. Не будь братъ такимъ, никогда бы не выѣхалъ Борисъ изъ родной деревни. Злоба поднялась еще сильнѣе, когда получилось извѣстіе, что дядя умеръ и все оставилъ чужимъ, а не роднымъ. Изъ-за Александра они весь вѣкъ будутъ нищими! Нужно было пройти многимъ днямъ, чтобы все выяснилось для мальчика въ настоящемъ свѣтѣ. Марья Осиповна послѣдніе два года провела въ Петербургѣ, такъ какъ сюда былъ переведенъ и Александръ. Въ эти годы Борисъ сознательнѣе познакомился съ характеромъ тетки. Когда онъ брюзжалъ и сердился, она замѣчала кротко:

— Мало ты еще горя видѣлъ, потому всякая царапина и безпокоитъ…

А какое горе вынесла она? Ради Саши, Боря и ихъ покойныхъ сестеръ она жила въ домѣ Валерьяна Владиміровича. Онъ съ первыхъ же дней сталъ дѣлать ей грязныя предложенія. Она отвергала ихъ, и онъ ее преслѣдовалъ, какъ послѣднюю рабу. Иногда въ пьяномъ видѣ онъ заставлялъ ее угощать его любовницъ; порою передъ ея глазами онъ устраивалъ пьяныя оргіи; разъ онъ чуть не задушилъ ее. Она могла бы жить и не у него, у нея была пенсія послѣ мужа, у нея былъ свой небольшой клокъ земли. Но какъ же бросить дѣтей? Не свои они, но вѣдь они сироты. Она бы взяла ихъ къ себѣ, но Валерьянъ Владиміровичъ не отдалъ бы ей ихъ, — не ради любви къ нимъ не отдать бы, а изъ самодурства, изъ желанія нанести ей новую непріятность. Нужно было безропотно покориться своей участи, чтобы охранить дѣтей. Для нихъ она перенесла все.

— Сашу-то только я погубила, — жаловалась она иногда. — Не умѣла скрывать отъ него всѣхъ безобразій, слезъ не умѣла скрывать отъ него. Вотъ и выросъ чуткимъ, нервнымъ, впечатлительнымъ. Изъ-за меня и погибъ. Если бы съ дѣтства-то не привыкъ страстно ненавидѣть всякое зло, не увлекся бы. Это ужъ моя вина…

И за эту вину она лишала теперь себя всего, чтобы ему, ея Сашѣ, загубленному ею, было удобнѣе, легче въ тюрьмѣ. Мало того, съ теченіемъ времени она полюбила всѣхъ его товарищей по заключенію, всѣхъ несчастныхъ. Она носила, кому могла, и чай, и сахаръ, и папиросы, и бѣлье. Она вела за нихъ переписку съ ихъ родными, хлопотала за нихъ. Она взяла на воспитаніе оставшуюся послѣ одного изъ этихъ несчастныхъ сироту Варю. Ея пенсіи, доходовъ съ ея землицы недоставало на эти экстренные расходы: она стала шить бѣлье, просиживать ночи за работой, и когда ей минуло сорокъ пять лѣтъ — она казалась уже старухой. Она казалась не только простой старухой, но еще комичной, уморительной, смѣшной старухой: маленькая, сморщенная, привыкшая просить и кланяться, хлопоча за несчастныхъ, она говорила мягко, улыбаясь, робѣя, присѣдая по старой институтской привычкѣ. Она походила скорѣе не на старуху, а на старообразную дѣвочку. Казалось, ее каждый можетъ обидѣть, казалось, она всѣхъ боится. Въ сущности такъ и было. Тѣмъ не менѣе она, пугливая, конфузливая, безсильная, успѣвала дѣлать то, чего не дѣлали самые сильные люди; она проникала туда, куда не проникали люди похрабрѣе ея. Ея сила была въ безграничной любви, прямой, открытой, чистой. Для нея не было ни злодѣевъ, ни преступниковъ, ни осужденныхъ, ни жандармовъ, ни судей, для нея существовали только страдающіе люди, — а что значитъ страдать — это она знала лучше всѣхъ другихъ.

Борисъ, мало-по-малу, понялъ все связанное съ его жизнью, — и обстоятельства, и людей; но сознавъ невинность брата въ перемѣнѣ участи ихъ семьи, онъ все же продолжалъ смотрѣть на брата если не какъ на виновнаго, то какъ на страннаго чудака, на фразера-мечтателя, на сумасброднаго идеалиста, безъ злобы, но со снисходительнымъ состраданіемъ, сверху внизъ. И вдругъ враждебное чувство проснулась снова: Александра оправдали, но все же посылали на житье въ одну изъ отдаленныхъ губерній, въ тотъ уголокъ, гдѣ Марья Осиповна владѣла собственнымъ клочкомъ земли. Марья Осиповна собралась ѣхать за Александромъ съ Варей. Борисъ не могъ воздержаться отъ злобной мысли:

«А, о себѣ онъ не думаетъ, а небось тащитъ за собой и тетку, и Варю! Ему-то легче будетъ жить съ ними, а каково будетъ имъ? Загубитъ ихъ! Впрочемъ, тетка доживетъ свой вѣкъ! А вотъ Варя»…

И онъ сдвигалъ брови при воспоминаніи объ этомъ веселомъ, цвѣтущемъ, розовомъ пятнадцатилѣтнемъ ребенкѣ, вѣшавшемся иногда къ нему на шею, какъ къ брату. Онъ тоже обнималъ ее и цѣловалъ. Какъ брать? Нѣтъ, въ его груди слишкомъ сильно билось въ эти минуты сердце, какъ оно не бьется отъ братскихъ поцѣлуевъ… И что ее ждетъ тамъ, въ глуши? Ничему путному не научитъ ее Александръ. Самъ вѣрно все перезабылъ въ пять лѣтъ тюремной жизни. Будетъ она только повторять за нимъ громкія фразы.

— Бѣдная, бѣдная моя Варя! — прошепталъ Борисъ и вздрогнулъ отъ пронзительнаго свистка подъѣзжавшаго къ платформѣ локомотива.

Онъ очнулся, мрачно взглянулъ въ голубую даль, повернулся лицомъ къ выходу и пошелъ. На улицѣ его сразу охватило движеніе толпы, оглушили крики извозчиковъ, звонки конно-желѣзныхъ вагоновъ, дребезжаніе колесъ, брызги грязи, вылетавшіе изъ-подъ проѣзжающихъ экипажей, обдавали его одежду, его лицо. Проталкиваясь, лавируя среди экипажей и пѣшеходовъ, онъ быстро смѣшался съ толпою, поглотился ею, слился съ нею, не обращая на себя ея вниманія, не обращая своего вниманія на нее, торопясь только дотащиться поскорѣй до меблированныхъ комнатъ на углу Садовой и Екатерингофскаго проспекта, гдѣ онъ занималъ комнату…

Ему нуженъ былъ отдыхъ отъ волненій этого дня…

III.

Въ темномъ коридорѣ, съ чуть теплящейся лампочкой въ концѣ, то и дѣло сновали люди, хлопали двери, раздавались голоса, звуки фортепіано и скрипки. Въ коридорѣ пахло кухоннымъ чадомъ, копотью отъ керосиновой лампы, табачнымъ дымомъ, проникавшимъ сюда изъ комнатъ, смежныхъ съ коридоромъ. Черезъ этотъ коридоръ можно было пройти къ десятку обитателей и обитательницъ меблированныхъ комнатъ Амаліи Карловны Швецовой. Въ самой неказистой, въ самой задней комнатѣ, рядомъ съ кухней, помѣщался Борисъ. Тутъ не было ни чистаго воздуха, ни покоя, ни удобствъ, но было главное — эта комната была дешева. Здѣсь поселился Борисъ по выходѣ изъ гимназіи, не желая жить съ теткой. Отговорокъ было много, чтобы не жить со старухой: въ этихъ краяхъ у него находились уроки, отсюда было ему удобнѣе ходить въ университетъ, тетка могла не сегодня — завтра уѣхать, такъ какъ рѣшенія участи Александра ждали со дня на день чуть ли не всѣ пять лѣтъ. Главной причины Борисъ не говорилъ — онъ тяготился ежедневными разсказами тетки объ Александрѣ, объ его товарищахъ, о скорбяхъ и печаляхъ людей, если и не ненавистныхъ ему, то все же возбуждавшихъ въ немъ одно безпощадное, черствое, презрительное чувство — «за чѣмъ пошли, то и нашли». Вернувшись со станціи желѣзной дороги домой, Борисъ вдругъ почувствовалъ какое-то враждебное ощущеніе и къ своей комнатѣ, и къ окружавшей его средѣ, къ этой петербургской «сволочи», какъ онъ выражался мысленно. Его вдругъ потянуло, куда-то далеко, туда, къ своимъ. Это было на одну минуту. Онъ нахмурился, проворчалъ: «очень я имъ нуженъ», и, не раздѣваясь, бросился въ постель. Его охватило сознаніе одиночества, отчужденности. Бѣденъ, потому и чуждъ всѣмъ. Были бы деньги — всѣ были бы друзьями, близкими родными. Да, только деньги, видное положеніе дѣлаютъ человѣка человѣкомъ, а не пѣшкою. Нужно сдѣлать все, чтобъ добиться этого. У него силъ хватить. Вотъ уже годъ, какъ онъ стоить на своихъ ногахъ, и что же — не погибъ, не умеръ съ голоду, не пошелъ просить куска хлѣба, даже у тетки не просилъ помощи. Онъ готовъ былъ работать, какъ волъ, готовъ былъ ограничивать всѣ свои потребности, лишь бы не кланяться. Чего-чего онъ ни дѣлалъ: давалъ уроки, переписывалъ, переводилъ, репортерскія замѣтки писалъ, стишки кропалъ. О, онъ камни будетъ ворочать, а добьется своего, и тогда всѣ будутъ кланяться, тогда…

Передъ нимъ проносились картины того, что будетъ тогда, — блестящія, волшебныя, невѣроятныя. Онъ, усталый, открывъ ротъ, улыбаясь блаженной улыбкой, спалъ, охваченный этими сновидѣніями, не слыша, что дѣлается вокругъ него, въ этомъ вертепѣ, гдѣ гнѣздится столько людей, случайно попавшихъ подъ одну кровлю, бьющихся, каждый по-своему, съ нуждой и лишеніями, измышлявшихъ средства выбиться изъ этого притона куда-то на просторъ, гдѣ болѣе свѣта, воздуха, довольства…

Уже было совсѣмъ темно въ комнатѣ, и безъ того не свѣтлой, когда Борисъ открылъ глаза и съ недоумѣніемъ осмотрѣлся, гдѣ онъ. Его мысль не могла сразу освободиться отъ впечатлѣній, навѣянныхъ сладкими снами.

Онъ машинально пошарилъ въ карманѣ, вынулъ папиросу, зажегъ спичку, закурилъ, не перемѣняя позы, продолжая лежать за спинѣ. До его слуха долетали разные звуки — возня въ кухнѣ, хлопанье дверей, чьи-то голоса. Среди всего этого яснѣе всего, точно говорилось у самаго его уха, раздавался крупный разговоръ;

— Такъ что же ты дѣлать-то думаешь. Сама съ голоду сдохнешь и насъ въ нищетѣ оставишь, — говорилъ визгливый женскій голосъ.

— Да говорю я вамъ, что лучше мнѣ чорта видѣть, чѣмъ его! Слышите! — отвѣчалъ молодой женскій голосъ.

— Голодать-то станешь, такъ и чорта за рога схватятъ! Не всѣмъ красавцамъ быть. Этотъ старъ, да деньги есть.

— Мнѣ, что ли, онъ ихъ отдастъ! У него жена!

— Жена! жена! Кого полюбитъ, та ему и жена…

— Да, жена!.. Поиграетъ да броситъ, тогда ужъ не воротишь!

— Ну, и броситъ, и броситъ, а ты деньги прибери, пока не бросилъ!

— Уйдите, вы отъ меня, не терзайте вы меня! Кажется, я къ вамъ не иду за милостыней, работаю…

— Придешь, придешь! Что твоя работа-то дастъ? Погода, погоди еще, насидишься голодомъ, на улицу себя продавать пойдешь!

— Господи! Что же это такое! Когда вы меня въ покоѣ оставите!

Борисъ услышалъ всхлипыванья. Отвѣтомъ за нихъ служили ругательства и угрозы. Потомъ послышалось шлепанье женскихъ ногъ, отворилась и съ силой захлопнулась дверь. Всхлипыванья все продолжались, доходя до истерическихъ рыданій.

— Бѣдная дѣвушка! — произнесъ Борисъ со вздохомъ.

Онъ хорошо звалъ эту дѣвушку: она жила съ нимъ рядомъ, онъ слышалъ каждый ея вздохъ, слышалъ, когда она вставала, когда ложилась, когда шила на машинкѣ, когда мурлыкала себѣ подъ носъ пѣсню. Иногда они сталкивались въ коридорѣ, кланялись, спрашивали другъ друга о здоровьѣ. Она казалась ему хорошенькою, потому что у нея были густые русые волоса, веселые голубые глаза, розовыя щечки съ ямочками, бѣлые, мелкіе зубки. Разъ десять они говорили черезъ стѣну;

— Борисъ Михайловичъ, нѣтъ ли папироски?

— На что вамъ, Ольга Дмитріевна?

— Зубъ страшно разнылся.

— А зачѣмъ у окна сидите.

— Гдѣ же больше? Впотьмахъ же нельзя шить.

Иногда онъ передавалъ папиросы, просовывая изъ по полу подъ дверь; иногда приносилъ ихъ самъ въ комнату Ольги Дмитріевны. Она благодарила, потупляя глаза и глядя изъ-подъ рѣсницъ смѣющимся взглядомъ. Когда ее было не видно и не слышно, онъ не вспоминалъ о ней, не представлялъ ее въ своемъ воображеніи, потому что такихъ дѣвушекъ онъ встрѣчать сотни на каждомъ шагу, въ каждомъ швейномъ магазинѣ. Теперь онъ думалъ о ней, потому что она рыдала. Эти рыданія мѣшали ему думать о себѣ, о своей блестящей будущности. Онъ думалъ о ней и мысленно приходилъ къ заключенію, что ея участь еще хуже его участи, хотя она, можетъ-быть, и не столь одинока, какъ онъ. Онъ машинально поднялся съ постели, подошелъ къ двери и проговорилъ:

— Что это вы, Ольга Дмитріевна, расплакались!

— Что? что? — отрывисто отвѣтила она. — Побыли бы на моемъ мѣстѣ, не такъ бы еще завыли!

— Полноте, слезами не помочь горю!

— Знаю и безъ васъ…

— Да вы не сердитесь… Мнѣ тоже не сладко, да вотъ не плачу же… Можно къ вамъ придти?..

— Идите! Двери не заперты! Что вамъ надо?

Онъ пошелъ и на секунду остановился. Въ самомъ дѣлѣ, что ему надо? Зачѣмъ онъ идетъ къ ней? Потомъ онъ пожалъ плечами. Что за глупые вопросы! Идетъ, чтобы потолковать, утѣшить, ободрить ее. Это такъ естественно. Онъ вышелъ изъ своей комнаты и вошелъ въ комнату сосѣдки.

IV.

Комната Ольги Дмитріевны ничѣмъ не отличалась отъ комнаты Бориса Михайловича: узенькая, длинная, съ однимъ окномъ, съ тремя дверями — одна входная, двѣ къ сосѣдямъ. Мебель здѣсь была такая же, какъ у него. Нѣсколько легкихъ стульевъ орѣховаго дерева, умывальникъ на крашеномъ табуретѣ, желѣзная односпальная кровать около самой входной двери, около дверей къ сосѣдямъ ломберный столъ и комодъ краснаго дерева, Борисъ Михайловичъ могъ зайти въ эту комнату и не сразу понять, что зашелъ не къ себѣ. Только у него на ломберномъ столѣ валялись папиросы, книги, бумаги, лекціи, а у Ольги Дмитріевны тутъ же валялись обрѣзки матерій, ситца, холста, коленкора. Кромѣ того, у окна здѣсь стояла швейная машина, единственная собственность швеи изъ всей обстановки. Все это было неприглядно, неуютно, грязновато. Окно, выходившее на узкій дворъ, пропускало мало свѣта, изъ дверей проникали въ комнату запахъ чада, керосиновой копоти, табачнаго дыма. Когда топилась въ комнатѣ круглая желѣзная печь, здѣсь пахло краской. Когда Борисъ Михайловичъ вошелъ къ сосѣдкѣ, она уже не плакала и стояла около самовара, поставленнаго на ломберный столъ безъ салфетки, безъ скатерти, безъ подноса.

— Вы что это расплакались, сосѣдка? — спросилъ онъ полусерьезно, полушутливо, здороваясь съ ней.

— Житья нѣтъ, такъ и плачешь! Не глядѣла бы на свѣтъ, — отвѣтила она отрывисто и скороговоркой прибавила: — Ужъ, кажется, ушла изъ дома, ничего не прошу, живу своимъ трудомъ. Такъ нѣтъ. Сюда идутъ, здѣсь еще пилятъ. Въ воду, что ли, отъ нихъ броситься.

— Родные донимаютъ?

— А кто же больше? Чужіе-то развѣ смѣютъ? Такъ бы шугнула чужихъ-то отсюда, что тошно стало бы.

— А родныхъ нельзя?

— Попробуйте! Скажутъ, зачѣмъ съ отцомъ не живу, велятъ къ нему переѣхать. А все изъ-за него и идетъ. Вогь чай хотѣла пить, а тутъ пришли, накарамболили, и объ чаѣ забыла.

Она пощупала самоваръ.

— Совсѣмъ холодный!

Борисъ Михайловичъ засмѣялся.

— Ну, это еще полгоря. Подогрѣть можно. Напьемся вмѣстѣ. Я сегодня тоже ничего не ѣлъ. Тоже изъ-за родныхъ.

— Что такъ?

— Провожалъ ихъ, уѣхали…

— Ахъ, моихъ помеломъ не выгонишь. Приросли къ Петербургу. Имъ бы отступного люди дали, только бы она уѣхали, такъ нѣтъ, не дураки…

И, опять обрывая рѣчь, уже совсѣмъ успокоенная, взглядывая изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ на молодого человѣка, она спросила:

— Такъ въ самомъ дѣлѣ чай будемъ пить?

— Разумѣется! Я и проголодался, поѣсть хочется.

— Ну, у меня ничего нѣтъ!

— Я принесу отъ себя, у меня есть булки, колбаса…

— Вотъ тебѣ и разъ, въ гости со своей ѣдой!

— Какой же я гость?

— И то правда, совсѣмъ вмѣстѣ живемъ!

Не прошло и получаса, какъ они уже сидѣли за самоваромъ, пили чай и ѣли, оба забывшіе на время свои невзгоды, оба разговорчивые. Она удивлялась его терпѣнію.

— Почему вы знаете, что я терпѣливъ? — спросилъ онъ.

— Да какъ же не знать — рядомъ живемъ! Вотъ этотъ ученикъ къ вамъ ходитъ. Долбите вы ему, долбите въ голову, — ничего не понимаетъ. Я бы его, кажется, чѣмъ попало избила.

Онъ засмѣялся.

— Вотъ вы какой воинъ?

— О, я вспыльчивая… и отходчивая!

Потомъ онъ замѣтилъ, что жаль, что у нея голосъ пропадаетъ — хорошій голосъ, если бы обработать.

— Да вы развѣ слышали, какъ я пѣла?

— Еще бы! Туть все слышно!

— И то! Ровно въ одной комнатѣ живемъ! Даже иногда…

Она засмѣялась, что-то вспомнивъ и оборвавъ рѣчь.

— Что вы?

— Нѣтъ, такъ!

Она покраснѣла и стала совсѣмъ хорошенькой, съ этимъ румянцемъ на пухленькомъ личикѣ, съ лукаво выглядывавшими. глазами изъ-подъ темныхъ ощущенныхъ рѣсницъ.

— А вы совсѣмъ скромный. Это хорошо. Теперь и днемъ съ огнемъ такихъ не найдешь.

— А вы и это знаете!

— Да, вотъ на-дняхъ у васъ товарищъ былъ. Вы его все унимали. И насмѣялась же я, когда онъ спросилъ: «да ты ужъ не переодѣтая ли дѣвчонка?»

Она и теперь, вспомнивъ это, засмѣялась громкимъ шаловливымъ смѣхомъ.

Онъ сталъ говорить, закуривъ папиросу и ходя по комнатѣ, что онъ точно не любитъ разгула, что среди этой гульбы пропиваются и умъ, и здоровье, и будущность.

Она вздохнула.

— Вамъ что, мужчинамъ! А вотъ каково, какъ нашу сестру на это толкаютъ, свои же родные толкаютъ.

Она опять омрачилась, опечалилась, начала разсказывать свою исторію.

— У насъ все это отъ нашего дворянства, — сказала она.

— Какъ отъ дворянства! — удивился онъ.

— Да такъ, не будь отецъ дворяниномъ, ничего бы этого и не было.

Онъ заинтересовался, сталъ разспрашивать. Она разсказала ему все, какъ она привыкла разсказывать все наболѣвшее на душѣ подругамъ, хозяйкѣ, служанкамъ, приказчикамъ въ Перинной линіи, всѣмъ, кто слушалъ ее.

V.

Ея отецъ былъ дворянинъ. Даже не просто дворянинъ, а «изъ графовъ». Услышавъ это, Борисъ Михайловичъ не мало удивился. Онъ предполагалъ, что она просто мѣщаночка, солдатская дочь или что-нибудь подобное. Когда она объяснила, изъ какихъ графовъ ея отецъ — онъ только улыбнулся и пересталъ удивляться. Дмитрій Матвѣевичъ Діодатовъ былъ дворяниномъ потому, что его мать, ключницу графа Зорина, выдали замужъ за чиновника Діодатова, беременную на шестомъ мѣсяцѣ. Чиновникъ Діодатовъ взялъ деньги, далъ имя ребенку и куда-то исчезъ. Мальчуганъ росъ въ графскихъ хоромахъ барченкомъ. Онъ былъ убѣжденъ, что онъ сынъ графа. Когда ему было двѣнадцать лѣтъ, у него умеръ отецъ, и въ жизни его матери случилась крупная перемѣна. Выжившій изъ ума графъ Зоринъ женился на Діодатовой, несмотря на протесты своей родни. Бывшая экономка стала графиней — ея сынъ еще болѣе убѣдился, что и онъ дѣйствительно графчикъ. Прошло еще нѣсколько лѣтъ, графъ Зоринъ умеръ. Графиню Зорину выгнали изъ дома родные графа, сумѣвшіе, при помощи связей, оттягать у нея почти все. Она пережила мужа лѣтъ на пять и тоже умерла, Дмитрій Матвѣевичъ Діодатовъ въ это время успѣлъ уже пройти огонь и воду: изъ юнкеровъ, онъ сдѣлался офицеромъ на Кавказѣ, вышелъ въ отставку, надѣлалъ долговъ и вдругъ послѣ смерти матери остался ни съ чѣмъ. Впрочемъ, у него было кое-что: жена, трое дѣтей и широкія привычки съ маленькою страстью называть себя графомъ.

Поселившись въ Петербургѣ, онъ сдѣлался бичомъ всей родни графа Зорина. Онъ вѣчно писалъ къ ней прошенія, письма, записки. Если родные отказывали въ помощи, онъ писалъ къ ихъ знакомымъ, къ бывшимъ сослуживцемъ своего незаконнаго отца, къ митрополитамъ и архіереямъ, знавшимъ Графа по синоду. Одни называли его «ограбленной жертвой», другіе признавали его «наглымъ тунеядцемъ». Тѣмъ не менѣе, нигдѣ не служа, ничего не работая, онъ жилъ и жилъ даже не особенно бѣдно, не лишая себя удовольствій, то-есть пьянства и женщинъ. Фанфаронъ, лгунъ, кутила, онъ вездѣ слылъ за графа и всюду бралъ все, что можно, точно всѣ люди только для того и жили, чтобы кормить и ублажать его, графа Зорина-Діодатова, какъ онъ величалъ себя, гордо покручивая свои длинные черные усы и лихо подбочениваясь рукою.

— Ужъ мы думали, что онъ осядетъ, какъ женится, да нѣтъ, гдѣ, — замѣтила Ольга Дмитріевна. Когда мама умерла, онъ чуть не черезъ мѣсяцъ женился. И пошла же дура за него. У него ни гроша за душой, семеро дѣтей, а она — и кухмистерская у нея, и меблированныя комнаты, и всякія комиссіонерскія дѣла, — а пошла, взяла себѣ на шею нахлѣбника. Все это красота его да графство всѣхъ прельщаютъ!

Борисъ Михайловичъ усмѣхнулся при упоминаніи о графствѣ.

— И что вы думаете, — продолжала Ольга Дмитріевна: — Марья Даниловна, мачиха-то наша, тамбуръ-мажоръ совсѣмъ, высокая, толстая, ручищи вотъ какія, голосъ, какъ труба трубитъ, а передъ нимъ, передъ графомъ-то нашимъ, трясется. Начнетъ это онъ ее вышучивать и насчетъ манеръ, и насчетъ разговора, и насчетъ занятіевъ, — она совсѣмъ точно мокрая курица станетъ, потому амбиція у нея большая и все ей барыней хочется бытъ. Изъ-за этой амбиціи она и работаетъ, какъ лошадь, чтобы нарядами пыль въ глаза пустить; изъ-за того же и замужъ за отца вышла, чтобы дворянкой быть графскаго происхожденія и подъ ручку пройтись съ такимъ молодцомъ. Тоже у отца орденъ въ петлицѣ за Кавказъ и знакомыхъ важныхъ много. Онъ всѣмъ графамъ и князьямъ кланяется. Теперь мачиха и спитъ, и видитъ, какъ бы отца въ помощники пристава пристроить — тогда совсѣмъ будетъ барыней.

По лицу юноши опять скользнула усмѣшка. Его искренно смѣшили эти наивности.

— А что же ваши братья и сестры дѣлаютъ? — спросилъ онъ.

— Слоновъ продаютъ! — точно отрѣзала Ольга Дмитріевна. — Посовали насъ въ разныя школы да гимназіи, не доучили да и оставили — расти, молъ, какъ знаешь. Одна сестра въ монахини ушла. Одинъ братъ въ солдаты попалъ. Другая сестра мачихѣ по кухмистерской теперь помогаетъ за мѣсто горничной. Другой братъ блаженный какой-то, идіотомъ зовутъ. Двѣ сестренки маленькія еще въ институтѣ учатся. Меня тоже хотѣли, какъ сестру, при кухмистерской держать. Ну, да я не поддалась. Довольно того, что изъ гимназіи на четвертый годъ взяли, да швеей сдѣлали. Въ горничныя-то ужъ не пойду. Къ тому же этотъ…

Она перевела духъ, точно поперхнувшись.

— Купецъ тамъ одинъ очень свататься началъ…

— Что же, онъ вамъ не нравится?

— Слонъ, какъ есть слонъ.

— Но, можетъ-быть, онъ хорошій человѣкъ? Въ мужѣ не красота главное…

— Такъ бы онъ и женился! У него жена еще жива!

— Какъ же онъ могъ свататься въ такомъ случаѣ?

Молодая дѣвушка засмѣялась.

— Вотъ-то вы непонятливый! Какъ? Какъ обыкновенно сватаются за нашу сестру, нищую… Ходитъ какъ котъ около сала, облизываясь… На содержаніе хотѣлъ взять…

— Негодяй! — проворчалъ Борисъ Михайловичъ. — И ваша мачиха совѣтовала вамъ согласиться? И отецъ не протестовалъ?

Ольга Дмитріевна немного удивилась.

— Да что имъ? Мачиха до свадьбы, когда еще наша мама жива была, жила съ отцомъ лѣтъ пять. Только и ждала смерти мамы. Отецъ — у него тоже содержанки и до этой были. Да, какъ бѣдна, чего же ждать больше? Женихи-то не позарятся на нищую. Что имъ въ нищей? Ребятъ плодить? Такъ и безъ нихъ не сладко. А только ужъ съ такимъ чудищемъ — нѣтъ, не приведи, Господи, никому.

Его точно передернуло отъ этихъ словъ, пробудившихъ нравственную брезгливость. Настало молчаніе. Онъ ходилъ по комнатѣ, она сидѣла у стола, куря взятую изъ его портсигара папироску и глядя безцѣльно по направленію къ открытому окну. На дворѣ уже спустились сумерки. Противоположная стѣна дома, выкрашенная желтою краской, казалась грязно-бурою. Въ однихъ окнахъ напротивъ было темно, въ другихъ зажигали огни. Снизу, изъ пропасти узкаго и тѣснаго двора, неслись звуки гармоники, крики ребятишекъ, какой-то смутный гулъ уличной жизни. Среди тишины, царившей въ комнатѣ, вдругъ раздался насмѣшливый возгласъ Ольги Дмитріевны:

— Совѣтъ да любовь! Ну, еще, еще!

Борисъ Михайловичъ въ недоумѣніи остановился.

— Что это вы?

— Да смѣхъ просто! Каждый вечеръ это у нихъ. Не надоѣло, видно!

— Да вы про кого?

— Да про нашихъ vis-à-vis! Я думаю, каждый вечеръ потихоньку сами подсматриваете! Мужчины это любятъ. Да какъ и не смотрѣть, потѣха! Еще бы, завѣсили они окна деревянными шторами да и думаютъ, что при огнѣ къ нимъ не видно.

Борисъ Михайловичъ недоумѣвалъ. Онъ по указанію Ольги Дмитріевны обернулся къ окну. Тамъ, прямо напротивъ, за окномъ, завѣшеннымъ шторой изъ тонкихъ деревянныхъ прутьевъ, происходила нѣжная сцена объятій и поцѣлуевъ. Онъ покраснѣлъ, закусилъ губы и отвернулся, сконфуженный, раздраженный.

— Свинья только этотъ баринъ, — сказала Ольга Дмитріевна. — Утромъ не завѣситъ окна и переодѣвается тутъ же. Какъ Адамъ ходитъ…

— Такъ вы завѣшивайте свое окно! — раздражительно сказалъ Тепловъ…

— И такъ впотьмахъ и шить? Ловко! — разсмѣялась она, и ея лицо приняло насмѣшливое выраженіе.

Она смотрѣла на него, какъ на мальчика. Она была моложе его на годъ, опытнѣе — на десятокъ лѣтъ…

VI.

Борисъ Михайловичъ вернулся въ свою комнату довольно поздно. Онъ сразу почувствовалъ въ ней невыносимую духоту. Цѣлый день топящаяся въ кухнѣ плита давала себя чувствовать. Онъ подошелъ къ окну, распахнулъ его; его глаза невольно остановились на противоположномъ окнѣ съ деревянной шторой. Тамъ теперь было совершенно темно, точно окно было заставлено изнутри деревяннымъ ставнемъ, чтобы ничей любопытный взглядъ не могъ проникнуть за эту преграду. Съ минуту юноша какъ-то безсознательно взглядывался въ это окно, потомъ очнулся, ему стало стыдно самого себя, въ головѣ мелькнула мысль, что за этой шторой, можетъ быть, находятся люди, смотрятъ на него, смѣются надъ его подсматриваньемъ. Онъ заглянулъ изъ окна во дворъ, квадратный, глубокій какъ колодецъ, наполненный бѣлесоватыми весенними сумерками. Тамъ, внизу, сидѣли и слонялись мастеровые, сидѣльцы; въ подъѣзды и подъ ворота шмыгали какія-то женскія фигуры, сопровождаемыя шутками, смѣхомъ мужчинъ. Иногда слышалась въ отвѣтъ площадная ругань. Тепловъ зналъ, что это за женщины.

«Омутъ какой-то!» — пронеслось въ его головѣ.

И вдругъ ему болѣзненно, мучительно захотѣлось куда-то бѣжать изъ этого омута. Но куда? Развѣ не всѣ эти дома съ дешевыми углами, меблированными каморками, кухмистерскими, одинаковы! Въ деревню бы теперь забраться, на дачу куда-нибудь. Онъ вспомнилъ опять о своихъ, о близкихъ. Черезъ три, четыре дня они всѣ, тетка, брать, Варя, будутъ въ деревнѣ. Ему живо представились и эта деревня, и возрожденіе природы подъ дыханіемъ весны. Просторъ, приволье, тишина. Казалось, онъ ощущалъ ароматъ полей, лѣсовъ. «То-то наговорятся они всласть о человѣчествѣ, о великихъ вопросахъ»., промелькнула къ его головѣ злая насмѣшка. Онъ усмѣхнулся. «Великіе вопросы, а своей собственной жизни не сумѣютъ устроитъ такъ, чтобы ихъ не лягалъ первый встрѣчный оселъ». Онъ сдвинулъ брови, заходилъ по комнатѣ, точно почувствовавъ, что его самого еще лягаютъ эти ослы. Вотъ уже пять лѣтъ, какъ въ немъ все растетъ и растетъ, эта чуткость къ обидамъ, эта нервная чувствительность при каждомъ грубомъ прикосновеніи. Мысли, его перенеслись въ тотъ роскошный домъ на Каменномъ островѣ, гдѣ онъ давалъ уроки двумъ мальчуганамъ.

Три раза въ недѣлю онъ путешествовалъ на эту дачу съ Садовой. Ему платили хорошо, Но платили, какъ платятъ извозчику, посыльному, носильщику, не обращая на него вниманія, не зная, можетъ-быть, даже чертъ его лица, цвѣта его волосъ. Онъ приходилъ, давалъ урокъ русскаго и древнихъ языковъ мальчуганамъ, ему давали билетъ, онъ уходилъ домой. Когда билетовъ накапливалось, десять, ему высылали деньги, иногда черезъ дѣтей, иногда черезъ камердинера, въ запечатанномъ конвертѣ. Сидя въ классной, онъ иногда видѣлъ, среди клумбъ цвѣтовъ, среди трельяжей, на террасѣ съ зеркальными стеклами, нарядныхъ дамъ, барышень, дѣвочекъ; въ открытое окно доносился ихъ быстрый говоръ на французскомъ языкѣ, ихъ сдержанный смѣхъ. Порой, среди этой молодежи, появлялась высокая, плотная фигура старика въ легкомъ лѣтнемъ костюмѣ въ бѣломъ жилетѣ, съ золотой цѣпью, съ массой брелоковъ, съ сигарой въ зубахъ. Серьезный, важный, глубокомысленный, старикъ казался, на крайней мѣрѣ, министромъ или посланникомъ. Онъ былъ… говоритъ, онъ самъ не зналъ, кто онъ былъ — еврей или нѣмецъ, мѣщанинъ или просто незаконнорожденный, изъ уличныхъ метельщиковъ или изъ кабацкихъ подносчиковъ. Теперь же и онъ самъ, и посторонніе знали, что эта былъ золотой телецъ. Въ качествѣ золотого тельца онъ могъ быть космополитомъ; но онъ признавалъ выгоднымъ слыть за русскаго, и всѣ считали, его русскимъ, называя, его Домовымъ, хотя онъ былъ въ сущности Домгофомъ. Домовъ или Домгофъ, не все ли равно? Ему поклонялись, у него заискивали протекцій, черезъ него опредѣлялись на службу; кровныя аристократки, видные государственные дѣятели, крупные таланты писали ему льстивыя письма, добиваясь чего-нибудь, если не прямо для себя, то для своихъ protégés; онъ покровительствовалъ искусствамъ, живописи, скульптурѣ, музыкѣ, театру, смотря свысока на пресмыкавшихся передъ нимъ жрецовъ этого искусства. Его лицо, которое когда-то били по щекамъ, которое было пріучено на измѣняться при самыхъ горькихъ обидахъ, которое съ дѣтства научилось, не отражать ни одного душевнаго волненія, ни угрызеній совѣсти, ни гнѣва, ни стыда, дышала теперь наглою холодностью. Онъ считалъ себя человѣкомъ, геніемъ, силой; въ окружающихъ онъ видѣлъ гадовъ, стремящихся слизнуть, съ его рукъ хоть частицу его золота. Борисъ Михайловичъ говорилъ съ нимъ всего разъ въ теченіе пяти или десяти минутъ и возненавидѣлъ его, какъ казалось самому юношѣ, на всю жизнь, завидуя ему и мечтая дорасти только до него. Дорасти до него! Каждый, разъ, когда эта мысль мелькала въ головѣ Теплова, онъ брезгливо и надменно поднималъ голову:

— Чортъ знаетъ, что лѣзетъ въ голову при видѣ этихъ разжирѣвшихъ скосовъ! Да если бы онъ мнѣ за годъ прожитой имъ въ молодости жизни предложилъ всѣ свои богатства, а и тогда не согласился бы. Ползать по грязи, лизать чужіе кулаки, на это нужна привычка съ дѣтства. У меня, слава Богу, ея нѣтъ.

Тѣмъ не менѣе, онъ желалъ милліоновъ, думая, что ихъ, можно пріобрѣсти и не продавая душу чорту. Онъ еще плохо зналъ нравы и обычаи преисподней, называемой житейскимъ моремъ, общественной жизнью. Юношескія фантазіи подсказывали, что для успѣха довольно ума, знаній, способности къ труду, настойчивости, чтобы достигнуть успѣха. Какого успѣха? Денегъ, денегъ и денегъ, чтобы, по крайней мѣрѣ, не жить въ такомъ омутѣ, въ какомъ онъ живетъ, чтобы не бѣгать изъ-за гроша, чтобы не стыдиться заплатъ, чтобы не бояться за завтрашній день и, главное, никому не кланяться, ни передъ кѣмъ не унижаться, не чувствовать себя рабомъ…

Почти часъ проходилъ онъ по комнатѣ, прежде чѣмъ вспомнилъ, что завтра надо подняться рано, чтобы поспѣть на урокъ. Завтра былъ день получки денегъ, а потому въ карманѣ сегодня не было уже ни гроша. Завтра нужно будетъ идти на урокъ пѣшкомъ, пройти весь городъ, весь каменноостровскій проспектъ, посидѣть гдѣ-нибудь на скамьѣ, чтобы отдохнуть и не показаться ученикамъ въ поту, съ краснымъ лицомъ, съ тяжелымъ отъ усталости дыханіемъ. Онъ заперъ окно, раздѣлся и бросился на постель. За стѣной послышался легкій смѣхъ.

— Смотрите, постель продавите! — раздался голосъ Ольги Дмитріевны изъ-за стѣны.

Борисъ Михайловичъ сконфузился. Онъ ничего не отвѣтилъ. За стѣной послышалось, какъ перевернулась на кровати дѣвушка. Потомъ пронесся медленный зѣвокъ, какъ зѣваетъ сладко потягивающійся человѣкъ. Борису Михайловичу вдругъ представилось, какъ она лежитъ на постели, вся въ бѣломъ, молоденькая, свѣженькая, здоровая и лѣниво потягивающаяся, закинувъ за голову руки. Ему стало душно, жарко. Нѣтъ, надо будетъ переставить кровать къ другой стѣнѣ. А плита? Плита какъ разъ помѣщается около той стѣны. Спать тамъ, значитъ спать чуть не на печкѣ. Нѣтъ, поневолѣ нужно остаться здѣсь. Онъ не шевелился, почти не дышалъ. Но онъ слышалъ дыханіе сосѣдки.

— Вотъ-то духота у насъ нынче, и свѣтло, точно днемъ, — проговорила за стѣной Ольга Дмитріевна.

Его начинало это бѣсить. Неужели она не понимаетъ, что это, наконецъ, неприлично? Слава Богу еще, что сохранила настолько нравственнаго чутья, что не продалась. А почему не продалась? «Слонъ», говорила она про купца, ухаживавшаго за ней. А если бы онъ не былъ слономъ? Да, стоитъ только подвернуться смазливому негодяю — и конецъ.

Сначала увлечется, падетъ, будетъ брошена послѣ перваго ребенка — и пойдетъ по торной дорогѣ паденій со всѣми, съ красивыми и некрасивыми, съ молодыми и старыми. «Вотъ, братъ сейчасъ бы началъ проповѣдывать и спасать», мелькнуло въ его головѣ, и по его лицу скользнула усмѣшка. Спасешь проповѣдями, какъ же! За стѣной послышался вздохъ, чмокнули съ какой-то досадой губы, скрипнула кровать и было слышно, какъ молодая дѣвушка поднялась и заходила по комнатѣ, мягко касаясь пола босыми ногами… «Бѣдняга, не сладко, видно, что не можетъ уснуть», — подумалъ Тепловъ и натянулъ на голову одѣяло, чтобы ничего не слышать…

На дворѣ уже свѣтало…

VII.

— Папа васъ проситъ къ себѣ!

Съ этой фразой обратился къ Борису Михайловичу курчавый черноволосый мальчуганъ, лѣтъ двѣнадцати, въ черной суконной курточкѣ, въ такихъ же коротенькихъ панталонахъ, въ черныхъ чулкахъ до колѣнъ. Онъ и его младшій братишка, похожій на него, какъ близнецъ, только что кончили занятія.

Тепловъ смутился: въ его головѣ мелькнула мысль, что Домгофъ, отецъ этихъ дѣтей, хочетъ отказать ему отъ уроковъ. Иначе зачѣмъ бы ему приглашать его къ себѣ? Борисъ Михайловичъ занимается съ дѣтьми Домгофа уже семь мѣсяцевъ и только разъ, при наймѣ, хозяинъ удостоилъ его разговоромъ, принявъ его въ кабинетѣ стоя, на пять, на десять минутъ. Что же ему вдругъ понадобилось теперь?..

Смущенный, почти испуганный, юноша пошелъ за мальчуганомъ. Они миновали рядъ роскошныхъ комнатъ, заставленныхъ тропическими растеніями, статуями, бронзой, фарфоровыми вазами. Въ столовой еще сидѣли за столомъ дамы. Тепловъ неловко раскланялся на ходу, не зная съ кѣмъ, плохо различая физіономіи. На него почти не обратили вниманія. Мальчуганъ шаловливо тянулъ его за рукавъ дальше. Они вошли въ дубовый кабинетъ съ массивною бархатною мебелью, съ старинными книжными шкапами.

Антонъ Ѳедоровичъ Домгофъ, плотный, высокій, съ черными, посеребренными легкой сѣдиной волосами, съ густыми бровями, съ матовымъ, изжелта-блѣднымъ лицомъ, ходилъ по мягкому ковру, засунувъ руки въ карманы брюкъ. Не выпуская изо рта сигары, почти не отвѣтивъ на поклонъ Теплою и только искоса окинувъ его зоркимъ проницательнымъ взглядомъ, онъ проговорилъ:

— У васъ найдется три свободныхъ дня въ недѣлю?

У Теплова было чуть не семь свободныхъ дней въ недѣлю. Онъ отвѣтилъ сконфуженно:

— Три?.. да, три два найдется…

— Прекрасно!.. Вы будете ихъ проводить при моихъ дѣтяхъ… Я долженъ былъ удалить нашего гувернера и потому нужно замѣнить его кѣмъ-нибудь на эти три дня… Я могъ бы вамъ предложить жить у меня, но у насъ и безъ, того такъ много помѣщенія здѣсь занято служащими. Кромѣ того, вы должны попривыкнуть.

Онъ обернулся къ сыну, стоявшему, въ кабинетѣ и слушавшему разговоръ.

— Иди къ mademoiselle Дюмонъ.

Мальчикъ вышелъ. На нѣсколько секундъ Антонъ Ѳедоровичъ остановился передъ Тепловымъ, окинулъ его съ ногъ до головы взглядомъ. Это было почти мимолетное движеніе, но Борисъ Михайловичъ вспыхнулъ и потупился, точно Демгофъ сразу увидалъ не только крошечную заплату на его сапогѣ, но и его разорванную на локтяхъ сорочку и его почти разлѣзшіеся носки. А Антонъ Ѳедоровичъ уже снова ходилъ по комнатѣ, куря сигару.

— Директоръ гимназіи и ректоръ университета мнѣ ручались за васъ и рекомендовали: васъ, какъ нравственнаго человѣка, — говорилъ онъ. — Я не беру васъ сразу въ домъ, чтобы ознакомится прежде съ вами вполнѣ. Притомъ и вамъ, неудобно было бы сразу вступать въ мой домъ…

Тепловъ хотѣлъ было протестовать, сказать, что онъ готовъ хоть сейчасъ, но Домгофъ закончилъ

— При помощи тѣхъ денегъ, которыя вы получите лѣтомъ, въ четыре, въ пять мѣсяцевъ, вы можете пріодѣться, сдѣлать все, что надо, чтобы поселиться у меня…

Борисъ Михайловичъ, опять вспыхнулъ. Домгофъ, казалось, дѣйствительно видѣлъ и сосчиталъ всѣ прорѣхи на его бѣльѣ. Антонъ Ѳедоровичъ замѣтилъ этотъ румянецъ стыдливости, на дѣвически-свѣжемъ лицѣ юноши. По его холодному лицу скользнула улыбка, и на минуту оно приняло почти добродушное выраженіе,

— Я же не хотѣлъ бы, чтобы васъ за нигилиста считали у меня въ домѣ, — проговорилъ онъ слегка шутливо и, снова принимая серьезный видь, добавилъ:

— Бѣдность — не порокъ, неряшливость — это уже крупный недостатокъ; къ сожаленію, не станете же вы всѣмъ и каждому разсказывать, что недостатки въ вашемъ туалетѣ происходятъ отъ неимѣнія средствъ, а не отъ пренебреженія къ требованіямъ приличія. Я лично готовъ взять въ руководители къ моимъ дѣтямъ послѣдняго бѣдняка, но неряху-нигилиста, хоть бы онъ былъ геній, я не возьму въ домъ. Прежде всего дѣти во всемъ и всегда должны быть чистоплотны — неряха въ отношеніи костюма, всегда неряха и въ нравственности, и въ умственномъ отношеніи; кое-какъ одѣваться значитъ кое-какъ относиться къ людямъ, кое-какъ дѣлать дѣло. По душѣ, по рожденію, по симпатіямъ — я русскій, но, въ дѣлѣ аккуратности и чистоплотности, я былъ и останусь нѣмцемъ. Это вы должны помнить прежде всего.

Оборвавъ рѣчь, онъ взялъ со стола приготовленный уже заранѣе конвертъ съ деньгами и передалъ его Борису Михайловичу.

— Это за десять уроковъ и жалованье впередъ за мѣсяцъ. Вамъ, вѣрно, нужно на кое-какіе расходы.

Онъ протянулъ мимоходомъ два пальца юношѣ и направился къ письменному столу, кончивъ переговоры и отбросивъ въ каминъ окурокъ сигары.

Тепловъ направился къ двери. Домгофъ, садясь за рабочій столъ, сказалъ ему вслѣдъ:

— Да, забылъ! Ваши дни — понедѣльники, среды и пятницы, съ десяти часовъ утра, до десяти вечера…

VIII.

Борисъ, шелъ быстрыми шагами съ дачи. Миновавъ нѣсколько дачъ, онъ свернулъ въ одну изъ пустынныхъ аллей, торопливо вынулъ конвертъ съ деньгами, оглядѣлся, точно воръ, и поспѣшно сталъ разрывать конвертъ, чтобы узнать размѣры добычи. Въ конвертѣ было сто рублей — двадцать пять за уроки, семьдесятъ пять жалованья впередъ за мѣсяцъ. По лицу юноши разлилась краска. Онъ засмѣялся, засунулъ, деньги въ карманъ, быстро пошелъ впередъ, не соображая, куда онъ идетъ. Онъ прошелъ такъ, минутъ десять, запыхался, оглядѣлся, сообразилъ, что онъ идетъ, совсѣмъ въ другую сторону, засмѣялся опять, свернулъ назадъ. На дорогѣ показался извозчикъ.

— На уголь Садовой и Екатерингофскаго! — крикнулъ Тепловъ.

Извозчикъ окинулъ, его взглядомъ.

— Рубликъ дадите? — запросилъ онъ съ усмѣшкой, не сходя съ сидѣнья.

— Что-жъ, я къ тебѣ на колѣни сяду, что ли? — сказалъ Борисъ Михайловичъ запальчиво, точно его обидѣли.

Извозчикъ пересѣлъ на козлы.

— Ну, живѣй, живѣй! — понукалъ его Тепловъ.

«Зачѣмъ?»

Этотъ вопросъ вдругъ пришелъ ему въ голову. Къ кому онъ спѣшитъ? Съ кѣмъ онъ можетъ подѣлиться радостью? Ему представилась его узкая, грязноватая, пустая каморка. На душѣ стало тяжело. Если бы здѣсь были тетка, братъ, Варя? Сколько радости возбудило бы его счастье. Не было бы конца разспросамъ, все пришлось бы повторить десять разъ. Онъ ѣхалъ мимо какихъ-то магазиновъ. Вотъ онъ купилъ бы чего-нибудь для тетки, для Вари. «Ахъ, мотъ, мотъ!» воскликнули бы онѣ и обрадовались бы, обнимая и цѣлуя его. «Что-жъ, если я». — началъ онъ и не кончилъ, сконфузившись. Въ его головѣ мелькнула мысль, что онъ могъ бы купить гостинца для Ольги Дмитріевны. Затѣмъ? что она ему? Еще вообразитъ что-нибудь! Нѣсколько минутъ онъ старался думать о другомъ. Но въ головѣ неотступно вертѣлась мысль: «бѣдная дѣвушка, у нея тоже нѣтъ никого близкихъ». И вдругъ онъ вспомнилъ, что у него только четыре двадцатипятирублевыя бумажки въ карманѣ. Ихъ надо размѣнять. Онъ точно обрадовался при этой мысли.

— Стой здѣсь! — крикнулъ онъ извозчику и быстро побѣжалъ въ кондитерскую Ландрина.

«Хочешь, не хочешь, а купить чего-нибудь надо, а то съ двадцати пяти рублей у извозчика нельзя же просить сдачи, — пояснялъ онъ мысленно. — Ужъ это такая Ольга Дмитріевна счастливая, что конфетъ приходится покупать. Не мѣнялѣ же платить за размѣнъ денегъ».

Еще нѣсколько минутъ — и онъ вбѣжалъ въ пятый этажъ, вошелъ въ коридоръ, распахнулъ дверь…

— Ну, не туда попалъ! — воскликнулъ онъ, очутившись не въ своей комнатѣ, а у Ольги Дмитріевны. — Берите!.. Мѣсто я получилъ, милая сосѣдка!.. Вотъ вамъ спрыски!.. Деньжищъ цѣлая Калифорнія!..

Она увидала коробку съ конфетами, бросилась къ нему и звонко поцѣловала его.

Онъ растерялся; она тоже потупилась, покраснѣла. Онъ не ждалъ этого; она не хотѣла этого. Все вышло какъ-то само-собою. Потомъ оба расхохотались. Заговорили вдругъ, торопясь, стараясь дѣлать видъ, что ничего не случилось. Дѣти такъ дѣлаютъ, набѣдокуривъ: «это киска опрокинула банку съ вареньемъ, а не пай-дѣвочка»…

ГЛАВА ВТОРАЯ.

I.

Жизнь въ семьѣ Домгофа начиналась рано.

Являясь на дачу немного ранѣе девяти часовъ, Борисъ Михайловичъ заставалъ всѣхъ женщинъ уже въ такомъ видѣ, точно никто и не спалъ. — освѣженныхъ купаньемъ, причесанныхъ, стянутыхъ въ корсеты, безъ заспанныхъ" глазъ, съ вышивками, вязаньями и газетами въ рукахъ. Утреннихъ блузъ, капотовъ, чепчиковъ здѣсь, казалось, и не существовало.

Завидѣвъ юношу, мальчуганы тащили его прямо въ столовую, въ этотъ сборный пунктъ утреннихъ собраній всего женскаго населенія дачи. Здѣсь вокругъ большого стола, сидѣли дѣвочки, молодыя дѣвицы, пожилыя дамы, цѣлый пансіонъ женщинъ подъ предсѣдательскомъ граціозной, высокой распорядительницы хозяйствомъ. Уже за нѣсколько комнатъ можно было разслушать шумъ этого улья, говорливаго, работящаго. Переступивъ порогъ этой комнаты, Тепловъ едва успѣвалъ поздороваться со всѣми, какъ его засыпали вопросами, разсказами, новостями. Распорядительница хозяйствомъ, ласково улыбаясь, замѣчала:

— Ахъ, подождите, дайте Борису Михайловичу напиться чаю! — и, обращаясь къ Теплову, продолжала: — Не слушайте ихъ и пейте. Вамъ чего: чаю или молока?

Борисъ Михайловичъ конфузился, отвѣчалъ:

— Все равно, что-нибудь!

Тогда распорядительница опять съ улыбкой заканчивала::

— Значитъ и того, и другого!

Всѣ смѣялись, но смѣялись такимъ смѣхомъ, какъ будто говорили юношѣ:

— Да ты не конфузься! Видишь, мы какіе простые! У насъ можно быть какъ дома, можно быть своимъ человѣкомъ…

И, присмотрѣвшись немного къ этой семьѣ, Тепловъ увидалъ, что въ ней и нельзя быть не «своимъ», такъ какъ, всѣ здѣсь были свои и только свои. Тепловъ даже не сразу разобрался, кто здѣсь кому родня. Одно онъ только узналъ, сразу, что все хозяйственное управленіе сосредоточено въ рукахъ «Tante Malchen», той высокой, стройной женщины, которая каждое утро стоитъ у чайнаго стола и надѣляетъ всѣхъ чаемъ, молокомъ, булками. Познакомившись съ Tante Malchen, онъ сразу убѣдился, что Домгофы — не евреи, а нѣмцы, такъ какъ только у нѣмцевъ въ каждой семьѣ есть своя Tante Malchen.

Tante Malchen дѣвушка. Сколько ей лѣтъ — этого никто не знаетъ: дѣвственно стройный станъ, лицо съ румянцемъ семнадцати лѣтней дѣвицы, восторженность только что вышедшей изъ школы пансіонерки, легкость поступи, какая встрѣчается только у молодыхъ дѣвушекъ, все это говорить, что она очень молода; но въ ея темныхъ, волнистыхъ волосахъ пробивается сильная сѣдина, около глазъ, подъ под бородкомъ, около ушей замѣтны сотни черточекъ, точно проведенныхъ перочиннымъ ножомъ, по всѣмъ этимъ признакамъ ей можно дать много лѣтъ. Она, впрочемъ, никогда не говоритъ о своихъ лѣтахъ, не изъ желанія молодиться, а скорѣе потому, что она не придаетъ уже давно значенія этому вопросу: она давно рѣшила, что въ ея годы замужъ не выходятъ, примирилась съ этимъ, не думала объ этомъ — значитъ нечего и говорить о годахъ. Ей и некогда было думать объ этомъ, такъ какъ у Tante Malchen были на рукахъ цѣлый домъ, цѣлая толпа дѣтей, цѣлая масса заботъ. Поглощенная всею суетою дня, Tante Malchen сумѣла, однако, сохранить въ себѣ любовь ко всему прекрасному и могла еще восхищаться поэзіей, — красотой солнечнаго заката и звучностью стиха. Правда, иногда это вело нѣкоторымъ комическимъ сценамъ. Слушая какое-нибудь стихотвореніе, она вдругъ вспоминала о необходимости сходить въ кухню и, останавливая чтеніе стихотворенія на половинѣ, она говорила:

— Подождите, я сбѣгаю по хозяйству.

Потомъ она возвращалась и говорила:

— Ну, теперь продолжайте!

И когда стихотвореніе дочитывалось, она первая выражала свой восторгъ. Въ Tante Malchen соединились библейская Марѳа и Марія и уживались между собою въ полной гармоніи.

Рядомъ съ Tante Malchen рѣзко выдѣлялась другая, токая же подвижная, такая же хлопотливая личность, mademoiselle Дюмонъ, гувернантка дочерей Домгофа, занимавшаяся еще и съ мальчиками. Это была истая француженка, уроженка юга, средняго роста, кругленькая, съ волосами цвѣта воронова крыла, съ смуглымъ цвѣтомъ лица, съ блестящими черными глазами, съ быстрымъ говоромъ. Въ ней сразу чувствовалась женщина-практикъ, повелѣвающая обстоятельствами своей жизни, никогда не унывающая, умѣющая всегда быть съ веселымъ лицомъ въ обществѣ, зная, что хмурыхъ физіономій люди не любятъ. Она была въ домѣ и воспитательницей, и учительницей, и компаньонкой, и совѣтницей въ вопросахъ о нарядахъ, о вечерахъ, о выѣздахъ въ театры. Въ дѣлѣ всякихъ модныхъ пустяковъ она была такимъ же знатокомъ, какъ Tante Malehen въ поэзіи.

За спиною этихъ двухъ дѣвушекъ могла спокойно отдыхать поработавшая не мало на своемъ вѣку, пережившая и нужду, и горе госпожа Домгофъ. Это худощавое созданье съ рѣдкими бѣлокурыми волосами, съ лицомъ, покрытымъ морщинками, съ тонкими руками, пальцы которыхъ хранили въ опухшихъ суставахъ слѣды ревматизма, смотрѣла равнодушнымъ, иногда нѣсколько насмѣшливымъ взглядомъ на все, на роскошь обстановки, на свое богатство, на положеніе мужа въ обществѣ, и любила только одно — покой своей семейной жизни. Она даже нѣсколько конфузилась и терялась въ большомъ обществѣ и, когда гостя уѣзжали, не безъ горечи говорила въ своемъ тѣсномъ кругу:

— Насъ картонную аристократію, только тогда и знаютъ, когда у насъ есть деньги, чтобы кормить на убой.

Познакомившись съ этими женщинами, Тепловъ точно упалъ съ неба на землю: онъ ожидалъ увидѣть чваную, надутую семью, а увидалъ самую обыкновенную семью нѣмецкихъ бюргеровъ, гдѣ никакія тысячи не могли заставить людей забыть, что за кухней нуженъ хозяйскій глазъ, что сложа руки скучно сидѣть тогда, когда можно шить, вязать и вышивать, что блестящая обстановка нужна только для поддержанія связей, а вовсе не ради страсти къ мотовству, что роскошь не составляетъ еще счастія, котораго нужно искать въ чемъ-то другомъ. Въ этихъ же идеяхъ росли и дѣти Домгофа: младшая дѣвочка, Гретхенъ, девяти лѣтъ, уже умѣла вязать чулки и въ тамбуръ, старшая, четырнадцатилѣтняя Александрина, уже посѣщала съ Tante Malchen кухню, мальчуганы — десятилѣтній Густавъ былъ ловкимъ для своихъ лѣтъ столяромъ, а двѣнадцатилѣтній Оскаръ отлично рѣзалъ и пилилъ изъ дерева разныя мебельныя и комнатныя украшенія, этажерки, рамки, подставки для книгъ.

Попавъ въ этотъ кружокъ, Тепловъ сначала очень конфузился и смущался, но всѣ точно сговорились ободрять его — Tante Malchen своей мягкой привѣтливостью, mademoiselle Дюмонъ своей развязной веселостью, а госпожа Домгофъ, обыкновенно серьезная и равнодушная на видъ, двумя, тремя мѣтко попавшими въ цѣль фразами. Видя какъ-то замѣшательство Бориса, она сказала ему:

— Вы такъ же теряетесь въ обществѣ, какъ я. Я разъ въ одномъ важномъ домѣ варенье въ шоколадъ положила изъ желанія, чтобы меня не угощали и оставили въ покоѣ. И выпила, ничего!

И тѣмъ же тономъ ироніи она со вздохомъ прибавила:

— Да, тяжело быть въ чужомъ кругу. Я долго не знала, какъ надо быть во время визитовъ къ кому-нибудь — въ обѣихъ перчаткахъ или въ одной. Это меня ужасно мучило.

Tante Malchen замѣтила:

— А теперь научились?

— Теперь я въ вязаныхъ напульсникахъ и въ какихъ-то рукавицахъ на мѣху визиты дѣлаю, — съ усмѣшкой отвѣтила госпожа Домгофъ.

И со вздохомъ она прибавила:

— О, если бы Антону уже было не нужно, чтобы и я поддерживала связи, я никуда бы не ѣздила. Что можетъ быть лучше, какъ чувствовать, что у тебя уже есть свой уголъ, своя семья, отгороженные стѣной отъ остального міра.

И она съ участіемъ разспрашивала Теплова: всегда ли онъ былъ такимъ одинокимъ? Нѣтъ, жилъ въ деревнѣ, подъ крыломъ любящей тетки. О, это большое счастье. Впрочемъ, стоитъ на него взглянуть, чтобы понять, что на немъ лежатъ слѣды семейнаго воспитанія. Ему, вѣрно, тяжело теперь одиночество. Еще бы! Ну, вотъ нужно попривыкнуть къ ихъ семьѣ, сдѣлаться въ ней своимъ. У нихъ всѣ свои. Ужасно тяжело, когда въ домѣ есть чужіе. Это стѣсняетъ. Только и можно жить со своими…

И Тепловъ начиналъ чувствовать, что и онъ становится у нихъ своимъ.

II.

За обѣдомъ къ кружку женщинъ присоединялись мужчины: Антонъ Ѳедоровичъ всегда возвращался изъ города не одинъ, а съ кѣмъ-нибудь изъ служащихъ съ нимъ въ банкѣ. Эти люди были тоже своими въ домѣ, то-есть племянниками, кузенами, сводными братьями Домгофовъ. Они смотрѣли по большей части трудящимися, простыми, односторонними нѣмцами, не только не выдумавшими пороха, но даже не изъявлявшими и стремленія выдумывать его. Они, повидимому, были убѣждены, что все необходимое въ мірѣ уже сдѣлано, и каждому человѣку остается только тянуть ту телѣгу, въ которую его впрягла судьба — военному шагать на плацъ-парадахъ, бухгалтеру подсчитывать цифры, чиновнику переписывать бумаги, а въ свободное время, такъ или иначе, согласно положенію въ обществѣ и состоянію, «sich amüsiren», то-есть, пить пиво, играть въ кегли, посѣщать театры, прочитывать, для развлеченія, что дѣлаетъ Бисмаркъ, гдѣ находится холера, сколько топится, вѣшается и стрѣляется людей, и много ли бываетъ въ годъ писемъ безъ адресовъ.

Изъ ихъ среды выдѣлялся только Антонъ Ѳедоровичъ, какъ выдѣляется генералъ въ средѣ прапорщиковъ тѣмъ, что онъ можетъ командовать, а они считаютъ долгомъ говорить: «слушаю-съ!» Онъ говорилъ такимъ тономъ, что никто не смѣлъ ему возражать; вслѣдствіе этого, принимая молчаніе за знакъ согласія, онъ признавалъ себя геніемъ, имѣющимъ правильныя воззрѣнія на всѣхъ и на все. У него были на все свои опредѣленные безапелляціонные взгляды: на политику Бисмарка, на причины паденія Наполеона III, на причины нашихъ финансовыхъ затрудненій, на таланты величайшихъ писателей, на достоинства музыкальныхъ произведеній. Иногда онъ казался круглымъ глупцомъ и невѣждой; иногда, казалось, что это беззастѣнчивый нахалъ и наглецъ. Въ сущности, онъ не былъ ни тѣмъ, ни другимъ, а былъ просто вліятельнымъ богачомъ, которому уже давнымъ-давно люди говорили только: «вы совершенно правы». Когда онъ не говорилъ о томъ, чего онъ не знаетъ, чего ему некогда знать, когда онъ не считалъ нужнымъ казаться важнымъ человѣкомъ, онъ былъ очень милымъ бюргеромъ, сохранившимъ больше пристрастія къ пиву, чѣмъ къ тонкимъ винамъ, больше склонности къ кегельбану, чѣмъ къ шекспировскимъ драмамъ, больше привязанности къ просторнымъ штанамъ и пиджакамъ сѣренькихъ цвѣтовъ, чѣмъ къ узкимъ чернымъ панталонамъ и фракамъ и бѣлымъ галстукамъ… Впрочемъ, все это знала только его Каролина Карловна, а посторонніе могли только угадывать это: Домгофъ именно тѣмъ и отличался отъ жены, что онъ боялся высказывать свои вкусы открыто и прямо, тогда какъ она не боялась этого, ему все еще казалось, что его не станутъ такъ уважать, если онъ скажетъ прямо, что онъ невѣжда, что онъ плюетъ на всякія приличія, что онъ будетъ жить по своему вкусу; она же давно пришла къ убѣжденію, что если она явится въ обществѣ въ холстинковомъ платьѣ, то и тогда это общество скажетъ: «о, какъ оригинальна madame Domhoff».

Какъ-то, наигравшись до поту въ кегли съ Домгофонъ, его дѣтьми и родственниками, Борисъ Михайловичъ вдругъ увидалъ, что онъ рисовалъ себѣ совсѣмъ инымъ человѣкомъ Домгофа.

— И чего я его боялся! Вообще чего я боялся ихъ всѣхъ? — спрашивалъ онъ себя.

И ему даже стало смѣшно на себя.

— Люди, какъ люди, да еще простые и добрые люди, — закончилъ онъ.

III.

Теплова смущало только одно лицо въ домѣ Домгофа — шестнадцатилѣтняя дѣвушка, двоюродная племянница господина Домгофа.

Ея худенькое личико хранило слѣды еврейскаго происхожденія. Она была скорѣе не хороша, чѣмъ хороша собою. Можетъ-быть, это происходило отъ худобы, отъ ея какъ бы запоздавшаго развитія. Костлявыя формы, слишкомъ большой ротъ, плотоядные бѣлые зубы, черезчуръ часто показывавшіеся наружу, широкія скулы, узкій лобъ съ цѣлой шапкой непокорныхъ черныхъ волосъ, продолговатые черные глаза съ желтоватыми бѣлками. Такія лица встрѣчаются часто на рисункахъ тѣхъ книгъ, гдѣ описывается древній Египетъ. Она только годъ какъ жила у Домгофовъ, вывезенная изъ какой-то трущобы, гдѣ погибли въ нищетѣ ея отецъ и мать. Она еще была малограмотна, плохо развита, почти не воспитана. Слѣды невѣжественной и нищей среды еще не были смыты, несмотря на всѣ усилія Tante Malchen, Каролины Карловны и mademoiselle Дюмонъ.

Съ первой же встрѣчи съ нею, Тепловъ былъ смущенъ ея отношеніемъ къ нему. Она почти не кланялась ему, не говорила съ нимъ, не обращала на него вниманія. Это не была ни застѣнчивость, ни дикость: это было пренебреженіе къ наемному учителю. Если бы Борисъ Михайловичъ и сомнѣвался въ этомъ, то его сомнѣніе могло легко разсѣяться при одному посѣщеніи.

Къ Домгофу во время завтрака пріѣхалъ однажды съ визитомъ какой-то важный старикъ, съ сыномъ камеръ-пажомъ. Каролина Карловна велѣла принять гостей въ столовую, сдѣлавъ гримасу и мелькомъ замѣтивъ Tante Malchen:

— Можетъ-быть, надо бы въ гостиной принять?

Когда гости вошли и усѣлись у стола, старикъ, любезничая съ хозяйкой, спросилъ:

— А это ваша старшая дочь?

Онъ указалъ глазами на Клару.

— Племянница моего мужа.

Старикъ раскланялся. Тепловъ обратилъ вниманіе на молодую дѣвушку. Ея худыя щеки горѣли до самыхъ глазъ яркимъ румянцемъ, глаза тоже блестѣли и пожирали молодого камеръ-пажа. Когда гости уѣхали, она съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ обратилась къ госпожѣ Домгофъ:

— Это очень важный господинъ?

Госпожа Домгофъ отвѣтила своимъ обыкновеннымъ тономъ:

— Онъ долженъ твоему дядѣ нѣсколько тысячъ, значитъ важный. Не важному столько не повѣрили бы въ долгъ.

— Но онъ весь въ золотѣ, этотъ молодой человѣкъ!

Госпожа Домгофъ опять усмѣхнулась:

— Это мишура!

— Это такъ красиво!

Молодая дѣвушка сдвинула брови и задумалась.

Черезъ нѣсколько дней эти же два господина пріѣхали снова. Клара увидала ихъ первая и, запыхавшись, прибѣжала въ теткѣ сказать о ихъ пріѣздѣ. Опять ея худыя щеки покрылись яркимъ румянцемъ, и глаза горѣли, какъ раскаленные уголья. Тетка даже разсердилась на нее, зачѣмъ она докладываетъ? На это есть слуги. На этотъ разъ камеръ-пажъ заговорилъ съ молодой дѣвушкой; она торопливо стала отвѣчать на его вопросы, путаясь и стыдясь за свое произношеніе. Когда посѣтители уѣхали, она почти въ слезахъ обратилась къ mademoiselle Дюмонъ:

— Ахъ, мнѣ надо учиться, учиться! Я совсѣмъ осрамилась передъ этимъ господиномъ! Что онъ подумаетъ обо мнѣ!

Госпожа Домгофъ услыхала ея слова и отвѣтила:

— Онъ подумаетъ: она такъ гадко говоритъ по-французски, что у нея вѣрно милліонъ приданаго…

Тепловъ подмѣтилъ какой-то зловѣщій огонекъ въ глазахъ молодой дѣвушки. Казалось, она думала про тетку: «если бы я смѣла, я растоптала бы тебя ногами».

«Эта у нихъ никогда не будетъ своею!» — подумалъ Борисъ Михайловичъ, ощущая что-то въ родѣ безпричинной антипатіи къ Кларѣ.

Но, задумавшись о томъ, что она никогда не будетъ въ этомъ домѣ «своею», онъ впервью задалъ себѣ вопросъ: «а какъ онъ, Тепловъ, сдѣлался здѣсь своимъ? Облагодетельствовали, пригрѣли, какъ нищаго, вотъ онъ и радъ, и думаетъ, что онъ свой». До этой минуты ему ни разу не приходила въ голову эта мысль; теперь она начала его мучить. Онъ былъ самолюбивъ, онъ всегда хотѣлъ быть самостоятельнымъ. Его теперь начинало коробить отъ сознанія, что его первый житейскій успѣхъ есть слѣдствіе чужой доброты, благодѣянія, благотворительности…

IV.

Тепловъ не могъ уловить ни одного намека на то, что ему покровительствуютъ, благодѣтельствуютъ. Видя простоту обращенія Домгофовъ, онъ вздыхалъ свободнѣе и увѣрялъ себя, что это просто добрые люди, даже и не думающіе, что они оказываютъ благодѣяніе. Но стоило ему столкнуться съ Кларой, встрѣтить ея пренебрежительный взглядъ, и онъ чувствовалъ себя униженнымъ, призрѣннымъ нищимъ. Онъ начинать питать къ ней глухую ненависть, какъ къ человѣку, смущавшему его душевный покой, задѣвавшему его самолюбіе. Ради нея онъ уже не могъ говорить спокойно о своемъ положенія въ домѣ Домгофовъ. Онъ успѣлъ уже сгоряча написать теткѣ о своемъ счастіи, о миломъ отношеніи къ нему семьи Домгофовъ, когда же получился отвѣтъ старушки со словами: «Дай Богъ здоровья этимъ добрымъ людямъ, что они тебя пригрѣли», — въ немъ поднялась цѣлая буря. Голоднаго нашли, нищаго отыскали и благодѣтельствуютъ! Да, именно такъ! Это онъ читаетъ въ каждомъ взглядѣ Клары. Она не умѣетъ притворяться и маскировать то, что умѣютъ скрывать Домгофы.

Каждый разъ, возвращаясь отъ Домгофовъ, онъ слышать разспросы Ольги Дмитріевны: Какъ идутъ его дѣла? Хорошо ли ему? Сначала онъ отвѣчалъ на эти вопросы восторженными отзывами о Домгофахъ, потомъ начали проскальзывать фразы: «Еще бы не хорошо! — няньчатся съ нищимъ!»

— Ну, опять, вѣрно, Кларка чѣмъ-нибудь насолила? — замѣчала въ подобныхъ случаяхъ Діодатова.

Она уже знала всѣхъ Домгофовъ по именамъ и племянницу Домгофа иначе не звала, какъ Кларкой. Она ее ненавидѣла вмѣстѣ съ Тепловымъ, говоря, что и она, Ольга Дмитріевна, не мало такихъ «ехидницъ» встрѣчала на свѣтѣ.

Разъ какъ-то она замѣтила ему:

— Да, можетъ-быть, она бѣсится на васъ, что вы на нее не обращаете вниманія, красотой ея не прельщаетесь?

— Очень ей нужны мои ухаживанья! — отвѣтилъ Борисъ Михайловичъ. — Она и вниманія на нихъ не обратила бы. Ей нужны богатые обожатели, чтобы тряпки ей могли дарить.

И онъ разсказалъ, какъ при немъ разгорѣлись, глаза и щеки у Клары, когда пришла модистка.

— Всю картонку она перерыла, точно голодная волчица добычу завидѣла, — говорилъ онъ. — Я никогда такой жадности и зависти не видѣлъ. Каждую тряпочку примѣрила къ себѣ, перещупала дрожащими руками. Кажется, она готова была бы украсть всѣ эти вещи, если-бъ было можно…

— Да она изъ евреекъ? Онѣ всѣ жадныя!

— Кто ее знаетъ, изъ какихъ она? Знаю я только, что такая жена любого мужа разоритъ на тряпки. Жаль того, кому она попадется!

Иногда онъ, возвращаясь домой, не заходилъ къ Ольгѣ Дмитріевнѣ и, войдя въ свою комнату, раздѣвался и ложился въ постель. Тогда изъ-за стѣны слышалось:

— Ну, Борисъ Михайловичъ, вы, вѣрно* сегодня совсѣмъ не въ духѣ?

— Нѣтъ, усталъ, — отзывался онъ.

— А что Кларка ваша?

— Что, сегодня ужъ совсѣмъ безцеремонно вела себя. Пріѣхалъ къ нимъ какой-то юный франтъ, всѣ сидѣли на террасѣ, я былъ съ дѣтьми въ саду. Франтикъ спросилъ обо мнѣ Клару: «а этотъ господинъ вашъ родственникъ?» Она громко отвѣтила: «нѣтъ, нанимаютъ его, чтобы приходилъ смотрѣть за мальчиками». Ужъ лучше бы прямо сказала, что я дядька, лакей…

— Ишь вѣдь зелье какое! Ей-Богу, она влюблена въ васъ!

— Выдумали! Есть въ кого влюбиться!

— Въ васъ-то! — воскликнула Ольга Дмитріевна. — Да въ васъ всякая влюбилась бы!

Борисъ Михайловичъ даже разсмѣялся этому наивному восклицанію.

Его уже не стѣсняли эти разговоры вечеромъ черезъ стѣну, когда и онъ, и молодая дѣвушка лежали въ постеляхъ. Это вошло какъ-то въ привычку. Иногда, лежа такъ въ своихъ комнатахъ, они не только передавали свои тревоги и неудачи другъ другу, но сговаривались идти куда-нибудь на другой день вечеромъ: въ Екатерингофъ, въ Демидовскій садъ, въ Лѣтній садъ.

Борисъ Михайловичъ принималъ менѣе участія въ невзгодахъ Ольги Дмитріевны, чѣмъ она въ его судьбѣ. Онъ только на ея вопросы разсказывалъ ей о своихъ мелкихъ непріятностяхъ, а она, не дожидаясь его вопросовъ, выкладывала передъ нимъ все, что случалось съ нею. Она не понимала, не подмѣчала этихъ тонкостей, но не могла не понять того, что ея жизнь стала полнѣе, разнообразнѣе, веселѣе со времени ихъ болѣе близкаго знакомства; ей теперь было съ кѣмъ болтать о разныхъ мелочахъ, около нея былъ теперь человѣкъ, съ которымъ она могла въ свободные часы гулять. Эти прогулки подъ руку, въ лѣтніе вечера, по тѣнистымъ аллеямъ садовъ, подъ звуки музыка или пѣнія, съ питьемъ чая гдѣ-нибудь въ уголкѣ сада, съ разговорами о всякихъ пустякахъ имѣли свою прелесть не только для молодой дѣвушки, но и для Теплова. Она забывала о сценахъ съ отцомъ и мачихой изъ-за купца, все еще «сватавшагося» къ ней; онъ не чувствовалъ своего одиночества, слыша около себя веселое щебетанье. Ни онъ, ни она ни разу не задумались о томъ, что это, можетъ-быть, прологъ къ любви. На любовь не было даже намека, если не считать намеками случайныя фразы.

— Вонъ, смотрите, влюбленная парочка идетъ и шепчется, — говорила Ольга Дмитріевна.

— Почему же непремѣнно влюбленная? Можетъ-быть, такъ же гуляютъ, какъ мы, — отвѣчалъ онъ.

Она смѣялась.

— А они, можетъ-быть, про насъ то же говорятъ.

— Что то же? что мы просто гуляемъ?

Они начинали смѣяться оба.

Иногда же какая-нибудь шансонетка приводила въ такой восторгъ Ольгу Дмитріевну, что она, держа подъ руку Теплова, крѣпко прижималась къ нему и шептала:

— Спасибо вамъ, ничего бы я безъ васъ не видѣла и не слышала.

— Я очень радъ, что вамъ весело, — отвѣчалъ онъ, тоже пожимая локтемъ ея руку.

Потомъ, въ полумглѣ лѣтней ночи, по улицамъ затихшаго города, тихими шагами они возвращались домой, какъ брать съ сестрой, расходились по своимъ комнатамъ, и Тепловъ слышалъ, какъ она раздѣвалась, напѣвала слышанные мотивы, укладывалась спать, сладко зѣвая, потягиваясь на постели…

V.

У надворнаго крыльца дачи Домгофа стоялъ экипажъ изъ плетенаго камыша, запряженный парой маленькихъ откормленныхъ лошадей въ англійской упряжи. Въ экипажъ усѣлись Борисъ Михайловичъ и оба его воспитанника. Старшій изъ мальчугановъ взялъ вожжи, конюхъ отпустилъ лошадей, и «корзинка» безшумно покатилась по тѣнистымъ аллеямъ Каменнаго острова.

Душистый воздухъ августовскаго дня, роскошная растительность парка, быстрая ѣзда въ мягко покачивающемся экипажѣ, полное душевное спокойствіе, безъ заботы о завтрашнемъ днѣ, все это привело въ какое-то странное состояніе Теплова. Ему казалось, что онъ уснулъ въ одинъ изъ весеннихъ дней, и ему снятся чудные сны. Онъ почти боялся, что настанетъ время пробужденія. Дѣйствительно, развѣ не сонъ все то, что вдругъ неожиданно произошло съ нимъ. Вотъ уже болѣе трехъ мѣсяцевъ, какъ онъ проводитъ по три дня на дачѣ Домгофа и какъ проводитъ; чужой, не замѣчаемый никѣмъ, подозрѣвающій, что его всѣ презираютъ въ этомъ домѣ, онъ внезапно дѣлается здѣсь своимъ человѣкомъ, присутствуетъ на завтракахъ и обѣдахъ семьи, принимаетъ участіе въ играхъ въ серсо, въ воланы, въ крокетъ, въ кегли, съ дѣтьми, съ Домгофомъ и его родственниками, ходитъ купаться въ роскошно устроенную ванну, дурачится вмѣстѣ съ ними, катается въ превосходныхъ экипажахъ и, что главное, не можетъ надивиться простотѣ обращенія съ нимъ всей семьи, начиная съ самого всегда серьезнаго Домгофа и кончая его типичной, относящейся ко всему съ ироніей, женой. Да, онъ былъ бы вполнѣ счастливъ, если бы Клара своимъ отношеніемъ къ нему не заронила въ его душу горькаго сознанія, что ему благодѣтельствуютъ, что его пригрѣли, можетъ-быть, ради того, что въ немъ увидали голоднаго нищаго. Вспоминая это, онъ краснѣлъ, смущался, не зналъ, какъ себя держать, а между тѣмъ никто изъ окружающихъ, кромѣ Клары, ни разу даже не намекнулъ, что онъ — предметъ благодѣяній. Порой эта простота отношеній заставляла его удивляться семьѣ Домгофовъ, видѣть въ ней что-то необыкновенное, выходящее изъ ряду вонъ по добротѣ, по умѣнью помогать ближнимъ. Бывали минуты, когда онъ начиналъ проникаться благодарностью къ этой семьѣ и сейчасъ же съ горечью ловилъ себя на этомъ чувствѣ облагодѣтельствованнаго и принизившагося нищаго. Иногда же удачи, комфортъ, безтревожное житье брали верхъ надъ всякими рефлексами, и онъ ловилъ минуты счастія безъ думъ, безъ размышленій. Именно съ такимъ чувствомъ онъ ѣхалъ теперь съ мальчуганами.

Они, по обыкновенію, оживленно болтали съ Тепловымъ. Среди этой болтовни Оскаръ замѣтилъ:

— А вы въ ноябрѣ совсѣмъ переѣдете къ нимъ?

— Я еще не знаю, — отвѣтилъ Тепловъ, очнувшись отъ грезъ.

— Да, папа говорилъ. Мы съѣздимъ за границу, а потомъ вы переѣдете къ намъ. Папа вами очень доволенъ, — серьезно докончилъ мальчуганъ.

— Вотъ какъ!

Мальчуганъ продолжалъ откровенничать:

— Папа не вѣрилъ, когда васъ рекомендовали ваши директоръ и ректоръ; онъ думалъ, что вы не такой, какъ про васъ говорили. Молодые люди вѣдь очень дурные бываютъ.

— Почему же только молодые? И старые бываютъ дурными, — замѣтилъ Тепловъ.

— Да, это тѣ, которые молодыми были тоже дурными, — серьезно отвѣтилъ мальчуганъ. — Папа очень боялся, что вы тоже не такой, какъ про васъ говорили. Это очень непріятно, когда въ домѣ и люди, и учителя, и знакомые часто перемѣняются.

Онъ передавалъ то, что слышалъ отъ большихъ, тономъ взрослаго.

— Ну, а теперь папа убѣдился, что я такой, какъ про меня говорили? — спросилъ шутливо Тепловъ.

— О, давно, съ первыхъ уроковъ папа убѣдился, что вы добросовѣстный человѣкъ.

На минуту по лицу Теплова проскользнула улыбка. Его всегда смѣшилъ тонъ Оскара, говорившаго о серьезныхъ и практическихъ вопросахъ совершенно такъ, какъ говорятъ взрослые. Потомъ онъ, пораженный какимъ-то соображеніемъ, серьезно спросилъ:

— Но папа же не зналъ, какъ я занимаюсь. Или вы ему говорили?

— О, нѣтъ! Но всѣ же знали, какъ вы занимаетесь, и папа, и maman, и Tante Mulchen. Они же всегда слушали за драпировкой. О, если бы не слѣдить, какъ занимаются новые учителя, что бы было! Можетъ попасться недобросовѣстный учитель, а мы, дѣти, сейчасъ этому и обрадуемся.

Борисъ Михайловичъ почему-то сконфузился; въ его душѣ прошла какая-то тѣнь непріязни противъ Домгофовъ за то, что они «шпіонили» за нимъ, какъ онъ выразился мысленно. Какъ чисто русскій человѣкъ, сходившійся съ кѣмъ ни попало и разочаровывавшійся на другой день въ томъ, съ кѣмъ вчера якшался, какъ съ другомъ, онъ не могъ сразу понять всю законность этой чуждой ему самому осмотрительности и только видѣлъ въ ней шпіонство.

Оскаръ же продолжалъ разсказывать:

— У насъ одинъ разъ былъ такой учитель, который, вмѣсто занятій съ нами, картинки рисовалъ или газеты читалъ. Нѣтъ, ужъ вы не такой, минуты у васъ на урокѣ не пропадетъ. Папа говорилъ, что трудно и повѣрить, что вы русскій.

— Оскаръ, Оскаръ, правѣй! — крикнулъ Густавъ заболтавшемуся брату, чуть не наѣхавшему на возъ съ сѣномъ.

Оскаръ потянулъ вожжами вправо и, продолжая прерванный разговоръ, спросилъ Теплова:

— А вы все въ той же маленькой комнатѣ живете и теперь, гдѣ жили весной?

— Да, тамъ же. Но вы почему знаете, что у меня маленькая комнатка?

— Onkel Franz говорилъ. Онъ вѣдь ѣздилъ справляться у вашей хозяйки о васъ.

И опять мальчикъ сталъ вдаваться въ подробности, какъ отозвалась о Тепловѣ госпожа Шведова, какъ папа, т. е. самъ Домгофъ, удивился скромности Теплова, его умѣнью самостоятельно жить безъ чужой помощи, просиживать цѣлые дни за работой.

— Папа сказалъ, что вы далеко пойдете, — закончилъ Оскаръ.

— Вотъ какъ! — съ ироніей и досадой сказалъ Борисъ Михайловичъ.

Онъ чувствовалъ себя скверно, былъ раздраженъ, былъ недоволенъ кѣмъ-то и чѣмъ-то. Сразу онъ не могъ ничего осмыслить, выяснить себѣ.

Когда они вернулись на дачу, дѣти побѣжали въ комнаты, а Тепловъ сталъ медленно подниматься на террасу. На террасѣ сидѣла Клара и съ разгорѣвшимся лицомъ смотрѣла на проѣзжавшіе экипажи, отложивъ въ сторону книгу, обдокотясь на перила, положивъ подбородокъ на ладони рукъ. Теплову вдругъ захотѣлось раздразнить ее.

— А вы все лѣнитесь? — замѣтилъ онъ: — mademoiselle Дюмонъ опять будетъ недовольна.

Она медленно повернула голову, смѣрила его глазами, не столько съ раздраженіемъ, сколько съ презрительнымъ удивленіемъ. Ей было странно, какъ онъ смѣетъ говорить съ ней такъ.

— Я не готовлюсь въ наемныя гувернантки и могу учиться столько, сколько хочу, — отвѣтила она.

Онъ засмѣялся съ безцеремонной насмѣшливостью.

— Гдѣ же вамъ думать объ этомъ! Отъ наемныхъ гувернантокъ и гувернеровъ такъ много требуется. Спросите вотъ у Каролины Карловны или Антона Ѳедоровича. Тутъ нужно имѣть много знаній, хорошее поведеніе, умѣнье держать себя съ тактомъ, уживчивый характеръ, серьезный умъ, добросовѣстность!

И уже совсѣмъ дерзко онъ добавилъ:

— Барышней всякая молодая дѣвушка можетъ быть; гувернанткой — одна изъ тысячъ.

Блѣдная, какъ мертвецъ, точно очнувшаяся отъ злобы, съ бровями, слившимися въ одну узенькую волоску, Клара поднялась съ мѣста и, сверкая глазами, проговорила задыхающимся голосомъ:

— Какое право имѣете вы дѣлать мнѣ дерзости?

— А вы думаете, что это право дано только вамъ? — сказалъ Тепловъ.

Только въ эту минуту, поднявъ глаза на вытянувшуюся во весь ростъ Клару и немного повернувшись, чтобы уступить ей дорогу, онъ увидалъ, что въ дверяхъ изъ комнаты на террасу стоитъ госпожа Домгофъ съ серьезнымъ лицомъ, съ едва замѣтной иронической улыбкой. Онъ не почувствовалъ ни смущенія, ни робости и прямо глядѣлъ на нее.

— Хорошо прокатались? — спросила она его, не обращая вниманія на волненіе Клары. — Сегодня превосходный день!

— О, да! И я себя чувствую лучше, чѣмъ когда-нибудь, — весело отвѣтилъ онъ.

Она усмѣхнулась. Онъ говорилъ правду. Съ него точно свалилось какое-то бремя.

VI.

Тепловъ точно внезапно выросъ, точно у него отросли крылья. Такъ вотъ почему такъ хороши съ нимъ Домгофы, они увидали въ немъ «своего» человѣка, дѣловитаго, трудящагося, скромнаго. Они дорожатъ имъ, а не благодѣтельствуютъ ему. Да, онъ не ошибался, надѣясь на свои силы, на свою стойкость, на свое трудолюбіе. Не фразами ихъ прельстилъ. Ему вдругъ вспомнился братъ Александръ. О, онъ краснорѣчивъ, а его Домгофы даже не впустили бы въ свой домъ. Да, теперь нужны люди дѣла, а не фразы. Съ фразерствомъ далеко не уйдешь и никому не принесешь пользы. Въ немъ вдругъ шевельнулось желаніе написать теткѣ, Варѣ, брату все то, что онъ узналъ. Пусть не думаютъ, что ему повезло случайное счастье, пусть знаютъ, что его уже цѣнятъ. Должно-быть, подъ вліяніемъ горячихъ размышленій объ этомъ письмѣ онъ торопился домой. Переступивъ порогъ своей комнаты, онъ прежде всего прислушался, не стучитъ ли машинка сосѣдки, не слышатся ли движенія дѣвушки. Въ ея комнатѣ все было тихо. Неужели она такъ рано улеглась спать? Она обыкновенно ложится поздно. Онъ бросилъ шляпу, пальто, сѣлъ къ письменному столу и, закуривъ папиросу, сталъ обдумывать письмо. Разорвавъ два-три листка съ неудачными началами письма, онъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ. Ему хотѣлось не писать, а говорить, разсказывать, огласить передъ живымъ человѣкомъ свою радость. Онъ подошелъ къ двери въ комнату Ольги Дмитріевны и спросилъ:

— Вы уже легли?

Отвѣта не послѣдовало.

— Гдѣ это она запоздала? Съ ней это рѣдко случается. Вѣрно, какая-нибудь спѣшная работа на сторонѣ задержала. Хотя теперь глухое время. Впрочемъ, еще и не поздно. Не напиться ли чаю? Кстати встрѣтить-бы въ кухнѣ Швецову и спросить у нея, какъ справлялся о немъ Onkel Franz.

Онъ вышелъ въ кухню сказать, чтобы ему заварили чаю. Въ кухнѣ, кромѣ служанки, онъ засталъ хозяйку меблированныхъ комнатъ, маленькую, худенькую нѣмку, съ бѣлесоватыми жидкими волосами. Онъ заговорилъ съ ней.

— А у васъ обо мнѣ справлялись весною?

— О, та! — отвѣтила она ломанымъ русскимъ языкомъ. — Я говариль, какій вы прекрасный гаспадинъ.

Она затараторила быстро, перевирая и коверкая русскія слова, разсыпаясь въ похвалахъ Теплову. Она была убѣждена, что за справками въ ней являлся «университетскій начальникъ» или aus der Polizei. Теперь вообще слѣдятъ за молодыми людьми. Она всегда дастъ хорошій аттестатъ молодому человѣку, тѣмъ болѣе, что онъ такъ аккуратенъ, платитъ всегда въ срокъ.

— Конешно, кто бѣденъ, тотъ не могитъ платить во времэ. Вотъ бѣдній Ольга Дмитровна не платиль одинъ и съ половиной мѣсяцъ.

И Швецова, жалѣя и охая, начала толковать о положеніи Діодатовой, задолжавпіей за комнату за полтора мѣсяца.

— Хочетъ работой жить. Это глупо. Работой нельзя жить. Вотъ и дѣлаетъ долги. А когда отдастъ?

Тепловъ удивился. Онъ и не зналъ этого. Зачѣмъ не сказала ему этого Ольга Дмитріевна?

Вернувшись въ свою комнату, онъ усѣлся пить чай. У него, впрочемъ, уже пропала охота пить чай. Онъ посидѣлъ немного, походилъ, сталъ раздѣваться. Его мысли теперь вертѣлись около Ольги Дмитріевны. Тяжело ей жить. Что мудренаго, если пойдетъ на содержаніе къ этому мерзавцу-слону. Тяжело вздохнувъ, онъ легъ на постель. Уже не рѣшилась ли она, бѣдняга, сегодня на этотъ шагъ? Денегъ нѣтъ, за квартиру задолжала, надо же найти исходъ. Дѣйствительно, шитьемъ не просуществовать. И какъ это онъ не разспросилъ ее о ея денежныхъ дѣлахъ, о ея нуждахъ. Вѣдь онъ теперь могъ бы ссудить ей хоть немного въ долгъ. При помощи какихъ-нибудь двадцати рублей онъ, можетъ-быть, могъ бы спасти ее отъ паденія. Вѣдь ей нужно только пережить лѣто, осенью работы всегда много, она въ прошломъ году даже брала дѣвочку-помощницу, одна не могла справиться…

VII.

Тепловъ проснулся подъ стукъ машинки въ комнатѣ Діодатовой, протеръ глаза и сѣлъ на постели. Былъ уже бѣлый день.

Молодой человѣкъ всталъ, одѣлся, умылся, приказалъ подать самоваръ. Напившись чаю, онъ окликнулъ Ольгу Дмитріевну. Его смущало, что она не заговаривала съ нимъ, по обыкновенію, первая. Опять въ головѣ шевелились подозрѣнія: не былъ ли вчерашній вечеръ для нея роковымъ? Услышавъ его вопросъ, можно ли войти къ ней, она коротко отвѣтила:

— Входите!

Когда онъ вошелъ въ комнату сосѣдки, его сразу поразили глаза молодой дѣвушки — они опухли и покраснѣли отъ слезъ.

— Что съ вами? — спросилъ, онъ, пожимая ея руку.

— Что? Все то же, что и было! — отвѣтила она, принимаясь снова за работу и какъ бы избѣгая продолженія разговора.

Онъ сѣлъ около машинки, тоже смущенный, нерѣшительный, все еще охваченный одной и той же мыслью о ея паденіи.

— Не стыдно ли секретничать? — заговорилъ онъ мягко. — Я случайно узналъ, что у васъ теперь безденежье.

— Теперь! теперь! — воскликнула она раздражительно. — Всегда оно было, всегда оно будетъ! Видно, правду говорятъ, что честнымъ трудомъ не выбиться изъ нужды. Нужно продать себя — вотъ и будутъ деньги. Дура, что ломаюсь! Рожа не мила, а голодъ-то милѣе, что ли?..

Онъ остановилъ ее.

— Полноте! Вотъ придетъ осень, будетъ опять много работы, какъ въ прошломъ году…

Она бросила работу, вскочила.

— Ахъ, что вы мнѣ говорите! Ну, было много работы, ночей не спала, помощницу нанимала, а что заработала? Сыта была кое-какъ, платьишко одно сдѣлала, чтобы голой не остаться, вотъ и все, а пришлось безъ работы остаться — и клади зубы на полку. Вещи зимнія уже заложила, за квартиру полтора мѣсяца не платила. Ну, какъ погонятъ — куда пойду?

Она ходила въ волненіи по комнатѣ.

— Когда стараешься не думать, когда, точно пьяная, махнешь на все рукой, тогда еще и дышишь. А напомнятъ все, оглянешься кругомъ — духъ захватитъ. Вонъ вчера безъ васъ отецъ приходилъ, обманомъ зазвалъ къ себѣ, а тамъ у нихъ этотъ слонъ… Стали всѣ въ три голоса пилить: «Что сладко тебѣ жить? Юбчонку-то послѣднюю еще не заложила? Принца изъ нѣметчины ждешь, что ли? Ты взгляни на сестру! Вздохнула она, барыней ходитъ…» Рады, что одинъ полковникъ лысый въ содержанки взялъ. Счастье!

И упавшимъ, глухимъ голосомъ она добавила:

— Пошла отъ нихъ, утопиться хотѣла, силъ не хватило, жить мнѣ еще хочется… Какой-то баринъ увидалъ, что брожу одна ночью, предложенія дѣлалъ… Скотина!..

Она махнула рукой.

— И то сказать, будь не старикъ, не уродъ, можетъ-быть, и пошла бы…

Борисъ Михайловичъ, сконфуженный за нее, стараясь не глядѣть на нее, тихо повторилъ:

— Полноте клеветать на себя! Честная дѣвушка скорѣй умретъ съ голоду, чѣмъ…

— Да, вы умирали? Знаете, что ли, сколь это сладко? — отозвалась она сердито.

— Не сладко, но и позоръ не сладокъ! — съ упрекомъ сказалъ онъ.

Онъ перемѣнилъ тонъ.

— А вы сядьте да не волнуйтесь. Вотъ вы лучше бы мнѣ сказали, что дѣлишки плохи. У меня деньжонки есть. Кое-чѣмъ могу помочь. Перебьетесь покуда, а тамъ дѣла пойдутъ лучше.

Она сконфузилась и пробормотала:

— Что же я васъ обирать-то буду… не родная…

— Ну, вотъ еще выдумали! Мы хорошіе пріятели. Возьмете въ долгъ; будетъ возможность, отдадите. Все же на время поправитесь.

Она вздохнула.

— Изъ кулька въ рогожку!

Онъ далъ ей двадцать пять рублей.

— Совѣстно мнѣ, право! Беру, а не знаю, могу ли я отдать, — сказала она.

— Ну, довольно объ этомъ! — проговорилъ онъ. — Что будетъ, то будетъ. А сегодня гулять вечеромъ? Разсѣетесь, черныя-то думы и разлетятся прахомъ. Или работа спѣшная есть?

— Какая забота! Кухаркѣ платье шью за два рубля…

VIII.

Ольга Дмитріевна имѣла замѣчательную способность падать духомъ и черезъ минуту оживляться снова. Уплативъ долгъ хозяйкѣ, имѣя въ карманѣ десятокъ рублей, она уже была снова весела и счастлива. Опять Тепловъ слышалъ ея щебетаніе и пѣніе; опять она смѣялась и восхищалась всѣмъ, гуляя съ нимъ. Она была вполнѣ дочерью своего отца; онъ тоже воображалъ себя Крезомъ, когда ему удавалось гдѣ-нибудь занять десятокъ рублей. Занятыя у кого-нибудь деньги ему всегда казались его капиталомъ…

Борисъ Михайловичъ радовался хорошему настроенію молодой дѣвушки особенно теперь, когда ему самому вдругъ стало какъ-то пусто, скучно, тяжело. Дѣло въ томъ, что въ концѣ августа Домгофы уѣхали за границу. Отъѣздъ сразу уяснилъ молодому человѣку, какъ онъ привязался къ этой семьѣ. Онъ почти со слезами на глазахъ провожалъ семью своихъ учениковъ на желѣзную дорогу. Онъ тосковалъ о людяхъ, пригрѣвшихъ его своею ласкою; онъ не безъ грусти думалъ, что онъ не будетъ проводить трехъ дней въ недѣлю среди веселаго общества, изобилія и роскоши; онъ не безъ горечи испытывалъ нѣчто въ родѣ зависти, думая о томъ, что Домгофы черезъ нѣсколько дней увидятъ Швейцарію, южную Францію, можетъ-быть, Италію, всѣ тѣ страны, которыя такъ бы и облетѣлъ онъ, Борисъ.

Его могло утѣшать только то, что передъ отъѣздомъ Домгофъ позвалъ его къ себѣ въ кабинетъ и уже не офиціальнымъ, а пріятельскимъ тономъ сказалъ ему:

— Ну-съ, согласны вы, чтобы я васъ законтрактовалъ въ учителя и гувернеры къ дѣтямъ не на мѣсяцъ, не на годъ? Въ эти мѣсяцы мы присмотрѣлись къ вамъ, а вы могли присмотрѣться къ намъ. Рѣшайте!

Борисъ Михайловичъ засмѣялся.

— Антонъ Ѳедоровичъ, вы и такъ знаете мое рѣшеніе!

Домгофъ протянулъ ему руку.

— Значить, дѣло рѣшенное. Вотъ вамъ жалованье по первое ноября, а потомъ переберетесь къ намъ.

Тепловъ смутился.

— За что же… вѣдь я не буду заниматься…

Домгофъ усмѣхнулся.

— Я ѣду въ отпускъ тоже съ жалованьемъ. Значить, и вы должны получать за это время свои деньги. Разница между нами только та, что я беру отпускъ отъ службы, а у васъ служба беретъ отпускъ отъ васъ.

И совершенно серьезнымъ, дѣловымъ тономъ онъ добавилъ:

— Я вовсе не желаю, чтобъ вы принуждены были искать въ эти два мѣсяца другихъ занятій.

Тепловъ вышелъ изъ кабинета Антона Ѳедоровича сіяющій. Въ столовой сидѣлъ за завтракомъ кружокъ женщинъ, говоря объ отъѣздѣ за границу. Когда вошелъ Борисъ, Каролина Карловна обратилась къ нему съ вопросомъ:

— Ну, порѣшили?

— Да, — отвѣтилъ онъ.

— Значитъ, будете у насъ жить?

— Еще бы!

Мальчики захлопали въ ладоши отъ неподдѣльной радости. Тепловъ даже смутился. Неужели они могли думать, что онъ не останется?

— Я очень рада, — продолжала госпожа Домгофъ. — Вы знаете, какъ мы васъ цѣнимъ.

Борисъ, сконфузившійся, красный, какъ ракъ, пробормоталъ:

— Я такъ вамъ благодаренъ… обязанъ…..

— О, хорошее мѣсто гораздо легче найти, чѣмъ хорошаго человѣка на мѣсто, — сказала госпожа Домгофъ. — Вы спросите моего мужа, много ли у нихъ въ банкѣ не только хорошихъ, а сносныхъ работниковъ. А вѣдь, служба въ банкѣ не то, что обязанности гувернера и учителя.

Она, что-то вспомнивъ, усмѣхнулась своей обычной иронической улыбкой:

— Впрочемъ, вы это сами лучше меня знаете. Я помню, какъ вы разсказывали Кларѣ, какія качества нужны гувернанткѣ или гувернеру.

Клара нахмурилась, и опять ея глаза сверкнули недобрымъ огнемъ.

— Вы тогда все слышали? — живо спросилъ Тепловъ.

— Да, — отвѣчала госпожа Домгофъ. — Я была вамъ очень благодарна за то, что вы объяснили неопытной дѣвушкѣ то, чего она не понимала. Это было тѣмъ болѣе нужно, что будущее никому неизвѣстно. Теперь ей хорошо, а послѣ, можетъ-быть, и мѣсту гувернантки она будетъ рада. Жизнь такъ измѣнчива. Вѣдь вотъ я же не могла въ семнадцать лѣтъ предполагать, что буду ѣздить въ своихъ экипажахъ, когда у меня въ тѣ годы было всего два ситцевыхъ платья…

И уже совсѣмъ шутливо она закончила:

— Вотъ и вы — теперь гувернеръ у насъ, а потомъ будете, можетъ-быть, директоромъ банка вмѣсто Антона…

По лицу Клары скользнула презрительная усмѣшка. Каролина Карловна замѣтила это и серьезнымъ тономъ прибавила:

— Антонъ, по крайней мѣрѣ, не шутя думаетъ, что васъ ждетъ видная роль… Онъ васъ втянетъ въ банкъ… Жаль только, что вотъ у васъ, если будете служить въ банкѣ, не будетъ такого мундира, какъ у того камеръ-пажа, который удивилъ Клару.

— Fräulein Klara любитъ внѣшній блескъ и думаетъ, что онъ-то и есть самое важное, — шутливо замѣтилъ Тепловъ.

Клара подняла на него сверкающіе, темные, какъ осенняя ночь, глаза и отвѣтила сухимъ тономъ:

— Вы не можете знать, что я думаю, потому что я съ вами никогда не говорила.

— Я надѣленъ даромъ угадчика, — отвѣтилъ тѣмъ же шутливымъ тономъ Борисъ.

И, обратившись къ госпожѣ Домгофъ, прибавилъ:

— Да и угадывать не трудно, когда, люди не лгутъ и не притворяются..

— Я не считаю нужнымъ, — начала Клара, почти задыхаясь.

— А я думалъ, что не умѣете, — быстро перебилъ Борисъ.

Она молча отвернулась.

Каролину Карловну забавляли эти мелкія стычки между Борисомъ и Кларой.

Тотчасъ послѣ завтрака вся семья поднялась, и начались сборы въ дорогу. Возвратившись домой съ дебаркадера, Тепловъ былъ унылъ и подавленъ. Ольга Дмитріевна старалась его развеселить. Ну, чего онъ тужитъ? Не навѣкъ уѣхали! Кларку, что ли, жаль? Ужъ вѣрно, онъ скрываетъ: вѣрно, сердце по ней болитъ. А что въ самомъ дѣлѣ, она очень хорошенькая? Нѣтъ? На египтянку похожа? А египтянки какія? Онъ не успѣвалъ отвѣчать. Вечеромъ она сама напросилась гулять съ нимъ. Они пошли въ Лѣтній садъ. Здѣсь Тепловъ встрѣтилъ одного изъ товарищей. Раскланялись, разговорились. Товорищъ сообщилъ, что въ концѣ недѣли онъ и еще двое пріятелей собираются ѣхать на цѣлый день на острова. Отчего бы не ѣхать и Теплову? Тепловъ сказалъ, что онъ, пожалуй, поѣдетъ. Тогда товарищъ его обратился къ Ольгѣ Дмитріевнѣ; а она тоже поѣдетъ? Тепловъ немного смутился и замѣтилъ, что, вѣроятно, компанія будетъ холостая. Оказалось, что нѣтъ, будутъ и дѣвушки. Какія? О, все порядочныя. Діодатова тихонько пожимала локтемъ Бориса, какъ бы прося согласиться. Онъ обѣщалъ пріятелю ѣхать, но просилъ того сначала зайти уговориться. Ольга Дмитріевна готова была скакать и прыгать отъ радости. Тепловъ былъ тоже радъ разсѣяться, но все же онъ останавливалъ ея восторги и говорилъ:

— Надо прежде подробно узнать, кто ѣдетъ. А то еще чортъ знаетъ въ какую компанію попадешь. Мнѣ-то все равно, а вамъ…

— Ну, великая важность, кто поѣдетъ! Не съ Невскаго же!..

Борису стало неловко.

Товарищъ зашелъ къ Теплову на другой день. Начались толки, обсужденія прогулки.

— Да кто ѣдетъ? — спросилъ Тепловъ.

— Я, Вася Сахаровъ и Николай Титовъ, — отвѣтилъ товарищъ.

— Нѣтъ, что за женщины?

— Двоюродная сестра Васи и моя Надя.

Тепловъ нахмурился. Гость замѣтилъ это.

— Моя Надя вполнѣ порядочная дѣвушка, — пояснилъ онъ. — Живетъ шитьемъ. Сахаровъ не взялъ бы свою сестру, если бы онъ не зналъ Надю.

Борисъ Михайловичъ согласился ѣхать. Условились выѣхать въ двѣнадцать часовъ утра, въ воскресенье. Каждый долженъ былъ забрать провизію. Въ случаѣ ненастья прогулка отлагалась на понедѣльникъ.

IX.

Три дня Ольга Дмитріевна только и толковала, что объ этой прогулкѣ. Ее даже не занимали теперь прогулка въ Демидовъ садъ, въ Ектерингофъ. Она вся жила предвкушеніемъ веселья, предстоящаго въ воскресенье. Проснувшись въ воскресенье съ пѣтухами, она, босая, въ одной сорочкѣ, подбѣжала къ окну смотрѣть на погоду. День былъ ослѣпительно ярокъ и тепелъ. Она радостно заторопилась одѣваться и чуть не надѣла съ утра шляпки. Ей все казалось, что она и Тепловъ опоздаютъ. Тепловъ тоже развеселился, смотря на оживленіе, на хлопотливость дѣвушки.

Уже въ половинѣ двѣнадцатаго они были на сборкамъ пунктѣ и очень изумились, увидавъ, что и другіе забралась на плотъ также рано. Всѣ семеро отрекомендовались другъ другу к засмѣялись, потому что всѣ были знакомы между собою, кровѣ Ольги Дмитріевны Діодатовой. Черезъ пять минутъ всѣ сидѣли уже въ ледкѣ. Двое мужчинъ взялись за весла, одинъ сѣлъ къ рулю, ледка закачалась, двинулась отъ плота и поплыла по Невѣ къ Биржѣ. Противъ теченія было не легко грести, зато, обогнувъ Биржу, лодка могла уже идти почти безъ помощи веселъ. Гребцы порядочно согрѣлись и сняли сюртуки, черезъ нѣсколько минутъ пришлось разстегнутъ и жилеты. На лодкѣ шла неумолкаемая болтовня, смѣхъ, шутки. Дѣвушки взвизгивали при встрѣчахъ съ пароходами. Изрѣдка Ольга Дмитріевна взглядывала на Теплова, сидѣвшаго передъ ней въ веслахъ. Онъ раскраснѣлся, его густые бѣлокурые волосы растрепались и лежали косматой шапкой на головѣ, его вышитая малороссійская рубашка при движеніяхъ раскрывалась за секунду спереди и изъ прорѣхи виднѣлась ослѣпительно бѣлая грудь. Онъ показался Ольгѣ Дмитріевнѣ просто красавцемъ. Особенную прелесть имѣла его откровенная улыбка при чемъ изъ-за яркихъ губъ, выглядывали бѣлые, какъ жемчугъ, зубы, а на щекахъ обозначались ямки. Какъ онъ поздоровѣлъ за послѣдніе мѣсяцы! Такимъ ли онъ былъ весною. «Точно яблочко налился», подумала Ольга Дмитріевна, и ей страстно захотѣлось шаловливо ущипнуть его, поцѣловать,

— Стопъ, машина! — крикнулъ Никодимъ Ивановичъ Постниковъ, распорядитель прогулки, — Здѣсь привалъ!

Они подъѣзжали къ косѣ Крестовскаго острова. Отыскавъ какіе-то мостки, устроенные на очень жидкихъ жердяхъ, дрожащіе при малѣйшемъ прикосновеніи къ нимъ, они причалили. Началось обсужденіе вопроса, не обвалятся ли мостки, ни придется ли выкупаться, Василій Сахаровъ, черноволосый, тонкій юноша, выскочилъ первый на мостки — выдержали.

— Ну, вылѣзайте!

Всѣ повыскакали изъ лодки. Черезъ двѣ-три минуты на косѣ отыскали лужайку, разостлали пледы, разложили провизію: за самимъ берету на пескѣ развели огонь. Двоюродная сестра Сахарова, Марья Ивановна, хлопотала надъ закуской; Сахаровъ, Титовъ и Тепловъ возились около огня, прилаживая котелокъ и разогрѣвая самоваръ, Постниковъ вошелъ вдоль по косѣ, со своей Надей. Ольга Дмитріевна усѣлась на пледъ и засмотрѣлась вдаль. Взморье было неподвижно, какъ зеркало, бѣловато-свинцоваго цвѣта, оно казалось расплавленнымъ свинцомъ подъ лучами солнца. Берега виднѣлись едва замѣтными туманными силуэтами. Кое-гдѣ стояли неподвижно суда, точно застывшія на водѣ. Въ отдаленія поднимался къ небу дымокъ отъ парохода. Затишье; безлюдье, чудный воздухъ, все это охватило Діодатову какимъ-то новымъ чувствомъ, ей было и хорошо, и томно, точно что-то сжимало грудь безъ боли, но все же сжимало: ея взоръ пристылъ къ этому необъятному пространству, на свѣтломъ фонѣ котораго выдѣлялись двѣ темныя фигуры Постникова и его Нади. Молодые люди тихо шли впередъ, изрѣдка оглядываясь назадъ. На нихъ никто не обращалъ вниманія. Вотъ она взяла его подъ руку. Вотъ онъ незамѣтно поднесъ къ губамъ ея правую руку, она быстро обернулась и еще быстрѣе поцѣловала его… Къ лицу Ольга Дмитріевны прихлынула кровь, на секунду все закружилось передъ глазами, и она покраснѣла до самыхъ корней волосъ…

— Ау!.. Самоваръ вскипѣлъ! — раздался крикъ Сахарова.

Постниковъ и Надя повернули назадъ. Началась закуска, питье чаю, вина, пива, говоръ, смѣхъ, потомъ горѣлки, дурачества. Всѣ устали, бросились на пледы. Въ сторонѣ остался только Титовъ. Онъ забрался въ лодку, улегся въ ней лицомъ къ небу и задремалъ, закинувъ подъ голову руки. Спустя нѣсколько минутъ, Сахаровъ и Постниковъ запѣли: «Нелюдимо наше море». Имъ слегка стали подтягивать Нади и Марья Ивановна. Потомъ полились звуки новой пѣсни, третьей, четвертой… Лежа на пледѣ недалеко отъ Бориса Михайловича, Ольга Дмитріевна вдругъ прошептала:

— Она, эта Марья Ивановна, не сестра Сахарову.

Тепловъ сразу не понялъ.

— Да, она его кузина, двоюродная сестра, а не родная, — отвѣтилъ онъ.

— Нѣтъ, онъ тоже съ ней живетъ, какъ тотъ… Постниковъ со своей Надей… Они тихонько руки другъ другу жмутъ…

Ея голосъ былъ какимъ-то глухимъ. У нея запеклись губы отъ жара…

Солнце уже начинало спускаться, когда всѣ вспомнили, что пора домой. Воздухъ начиналъ свѣжѣть. Со взморья сталъ подувать едва замѣтный вѣтерокъ, рябя воду. Всѣ поднялись, начали собирать остатки припасовъ и посуду, усѣлись въ лодку. Женщины кутались въ пледы. Діодатова, слегка вздрагивая, сказала, что нужно, по пріѣздѣ домой, тотчасъ же напиться чаю.

— А я и не чувствую холода, — замѣтилъ Тепловъ.

— Еще бы, вы пива много выпили! — сказала она.

— А вино развѣ не грѣетъ! — засмѣялся онъ.

— Ну, я, кажется, только двѣ рюмки выпила! — отвѣтила она.

Грести было труднѣе. Гребцы то-и-дѣло мѣнялись. Имъ попробовали помочь дѣвушки, но онѣ и вовсе не могли грести противъ теченія. Всѣ были малосильны и непривычны. Дотащились до мѣста, когда уже совсѣмъ стало смеркаться. Причаливъ къ плоту и разсчитавшись съ хозяиномъ лодокъ, всѣ распростились и разошлись въ разныя стороны. Тепловъ нанялъ извозчика и поѣхалъ съ Ольгой Дмитріевной. Обоимъ не говорилось. Они устали, чувствовали какую-то тяжесть въ тѣлѣ, въ головѣ, въ сердцѣ.

— Сахаровъ, вѣрно, съ Марьей Ивановной и живетъ на одной квартирѣ? — спросила Ольга Дмитріевна.

— Да, двѣ комнаты нанимаютъ, рядомъ.

— Какъ мы, — сказала она, вздохнувъ.

Они подъѣзжали къ дому, понукая извозчика скорѣе ѣхать, точно нужно было вернуться къ опредѣленному сроку.

— Вотъ ужъ точно за покойникомъ ѣдетъ! — говорила Ольга Дмитріевна.

— Да, нечего сказать, кляча попалась, — согласился Тепиловъ.

Извозчикъ увѣрялъ ихъ, что лошадь у него хорошая, только не любитъ она отъ Невы къ Садовой ѣхать, потому что квартира ихъ не въ той сторонѣ; вотъ если бы теперь на Васильевскій островъ ѣхать, такъ рысью бы бѣжала. Они слушали молча и сердились. «И возилъ бы на Васильевскій островъ, если его кляча только туда умѣетъ бѣгать».

Соскочивъ у дома съ дрожекъ, Ольга Дмитріевна пошла впередъ, сказавъ на ходу, что она велитъ поставить самоваръ.

— Вина бы теперь, чтобы согрѣться, — отвѣтилъ ей вдогонку Тепловъ.

Онъ чувствовалъ легкій ознобъ, хотя его лицо горѣло. Расплатившись съ извозчикомъ, онъ зашелъ въ погребокъ, купилъ бутылку краснаго вина и тяжело поднялся по лѣстницѣ. У него немного кружилась голова.

— Вотъ что значитъ непривычка, — говорилъ онъ, уже переодѣвшись у себя и входя съ бутылкой вина въ комнату Ольги Дмитріевны, гдѣ уже стоялъ самоваръ. — Ознобъ сдѣлался, а лицо горитъ.

— У меня тоже. Ознобъ и жаръ!

— Ну, да это ничего! Вотъ чаю выпьемъ съ краснымъ виномъ. Это все какъ рукой сниметъ. Уснемъ зато богатырскимъ сномъ.

Они сѣли къ столу, стали пить чай, перекидываясь отрывистыми фразами. Ольга Дмитріевна разспрашивала: что это вправо было видно — Кронштадтъ? а влѣво — Петергофъ? Пароходы только въ Кронштадтъ и Петергофъ ходятъ, или дальше? Гдѣ лучше — въ Кронштадтѣ или Петергофѣ? Потомъ разговоръ оборвался. Борисъ сосредоточенно мѣшалъ ложечкой въ стаканѣ, Ольга Дмитріевна устремила глаза на окно.

— А теперь къ нему другая ходитъ, — вдругъ сказала она.

— Къ кому? — спросилъ, очнувшись, Борисъ.

— А къ этому… напротивъ, — отвѣтила Діодатова, кивнувъ головой по направленію къ окну.

— А! — процѣдилъ сквозь зубы Тепловъ.

Наступило опять тяжелое молчаніе. Наконецъ Тепловъ отодвинулъ пустой стаканъ и глухо сказалъ:

— Довольно!

Она взглянула на него. У него былъ совсѣмъ не его голосъ, глухой, сиплый. И лицо стало блѣдное-блѣдное, точно осунулось. Мутные глаза безсмысленно блуждали. Онъ всталъ, опираясь о столъ, и сказалъ отрывисто:

— Что же, надо спать… конечно… чего больше?..

Онъ пошелъ, пошатываясь, дошелъ до двери и, вдругъ отшатнувшись, сѣдъ, почти упалъ на ея постель, уперся локтями въ колѣни, — опустилъ голову, запустилъ пальцы къ волосы и скрылъ лицо въ ладоняхъ своихъ рукъ. Изъ его груди вырвался какой-то болѣзненный не то падокъ, не то стонъ, точно отъ приступа физической боли. Она подбѣжала къ нему, взяла его за плечи.

— Милый, Борись Михайловннъ!.. Что съ вами?

— Всѣ люди скоты и животныя, — пробормоталъ онъ.

— Голубчикъ, полноте!.. Если бы вы знали только…

Онъ отрывисто перебилъ ее пьянымъ голосомъ:

— Знаю! знаю!..

И, поднявъ съ трудомъ голову, смотря на нее въ упорь мутными глазами, закончилъ:

— Дверь надо… запереть…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

I.

Тепловъ проснулся, открылъ глаза, осмотрѣлся. Онъ лежалъ въ своей комнатѣ, полураздѣтый. Онъ не сразу сообразилъ, который былъ часъ, когда онъ пришелъ въ свою комнату, какъ уснулъ. Его голова была тяжела, и мысль работала медленно. Что было вчера? Онъ катался, пилъ, вернулся домой, опять пилъ въ комнатѣ Ольги Дмитревны, упалъ на постель. Вдругъ онъ вспомнилъ все, и по его тѣлу пробѣжалъ холодъ. Его охватили ужасъ, стыдъ.

— Господи, какой я подлецъ! — прошепталъ онъ и, уткнувшись лицомъ въ подушку, зарыдалъ.

Прошло нѣсколько минутъ. Въ воображеніи проходила воспоминанія, картины всего происшедшаго. Припоминалась каждая мелочь съ поразительной ясностью, во всей наготѣ и неприглядности. Въ душѣ поднималось одно омерзѣніе къ себѣ, ко всему случившемуся, къ обстановкѣ.

— Ни любви, ни поэзіи, одинъ пьяный развратъ, — шепталъ онъ, вздрагивая отъ рыданій. — Какъ она должна презирать меня, съ какимъ отвращеніемъ должна вспоминалъ обо мнѣ!

Его вдругъ охватилъ страхъ при мысли о томъ, что они должны встрѣтиться. Какъ онъ взглянетъ на нее, что скажетъ ей? Тутъ не можетъ быть никакихъ оправданій. Да и къ чему повели бы оправданія? если ему самому гадко отъ этихъ воспоминаній, то каково же ей? Чувство малодушія и трусости подсказывало:

— Если бы скрыться куда-нибудь, убѣжать, уѣхать!

И тотчасъ же онъ упрекнулъ себя:

— Разбилъ, можетъ-быть, вою жизнь и хочу бѣжать! Бѣжать! Да эта сама убѣжать отъ меня, какъ отъ дикаго животнаго, какъ отъ скота, послѣ всего, что случилось.

И опять чувство омерзѣнія поднялось въ немъ при воспоминаніи о прошлой ночи. Онъ все еще лежалъ ничкомъ, лицомъ къ подушкѣ, точно желая ничего не видѣть, ни своей комнаты, ни своей физіономіи, ни своего безпорядочнаго туалета, могущихъ отразиться въ зеркалѣ надъ умывальникомъ…

Кто-то тихо дотронулся до него.

— Проснулись? — послышался шопотъ. — А я ужъ думала, что вы захворали. Два раза заглядывала къ вамъ, храпите на весь домъ. Вѣдь ужъ четыре часаъ.

Онъ въ остолбенѣніи повернулъ всклоченную голову: Ольга Дмитріевна, румяная, свѣженькая, веселая, стояла у его постели. Увидавъ его лицо, она присѣла на постель, наклонилась къ нему и, еще болѣе зарумянившись, прильнула къ его губамъ своими губами. Онъ хотѣлъ просить прощенья, разлиться въ упрекахъ себѣ, наговорить кучу фразъ о заглаживаніи проступка, — она не дала ему времени опомниться, собраться съ силами, заговорить, и стала болтать, дурачиться, ласкаться къ нему. Какой онъ смѣшной — совсѣмъ Степка-Растрепка! И до чего доспалъ, что глаза опухли! Что же теперь чай будете пить или прямо съ постели за обѣдъ?

— Ахъ, да вы, кажется, и теперь еще спите! — воскликнула она, видя его недоумѣвающій взглядъ. — Вотъ постойте, я васъ растормошу!..

И дѣйствительно, она растормошила его до того, что у него закружилась голова, потемнѣло въ глазахъ. Онъ чувствовалъ только, что она опять около него, что вмѣсто упрековъ онъ слышитъ страстный шопотъ. Онъ былъ похожъ на пьянаго, не сознающаго, что онъ дѣлаетъ.

II.

Дни пошли за днями, а Борисъ все еще не могъ придти въ себя, обдумать своего положенія и ходилъ въ какомъ-то чаду, не зная даже въ сущности, что онъ чувствуетъ къ Ольгѣ Дмитріевнѣ. Когда онъ оставался одинъ, онъ ощущалъ почти отвращеніе къ этой связи, не основанной на чувствѣ любви; когда молодая дѣвушка была около него — онъ пьянѣлъ, забывался. Въ его головѣ поднимались ежедневно тысячи вопросовъ. Куда онъ идетъ? Чѣмъ все это кончится? Какъ онъ выйдетъ изъ этой пропасти, куда такъ неожиданно попалъ? Не жениться же ему въ самомъ дѣлѣ на этой дѣвушкѣ? Между ними нѣтъ ничего общаго. До этой поры онъ никогда даже не задумывался объ этомъ. И съ какой стати было бы объ этомъ думать? Теперь это вдругъ угадалось само собою. Они даже перестали разговаривать между собою съ той поры, какъ сошлись. Они теперь только ласкаютъ другъ друга. Но вѣдь говорили же они прежде, находили темы для разговоровъ? Да, о предложеніяхъ слона-купца, о любовныхъ шашняхъ жильца въ противоположномъ флигелѣ, о сестрѣ Ольги Дмитріевны, поступившей на содержаніе, о влюбленныхъ парочкахъ, встрѣчавшихся въ садахъ. Все это теперь казалось ему какими-то инстинктивными подходцами къ сближенію. Какимъ-то роковымъ образомъ они наталкивались только на эти темы, не могли выбиться изъ этого заколдованнаго круга. И то сказать, о чемъ же больше могла она говорить? Теперь эти разговоры были лишними, такъ какъ сближеніе стадо фактомъ. Вглядываясь въ Ольгу Дмитріевну, прислушиваясь къ ея фразамъ, онъ понялъ, что для нея давно уже не существовало стѣны, раздѣлявшей ихъ постели, что, говоря о слонѣ-купцѣ, она постоянно прибавляла мысленно: «вотъ если бы вмѣсто него вы». Она была вполнѣ дочерью своей среды, этого омута незаконныхъ связей, легкихъ паденій, животнихъ отношеній. Фактически честная, она уже была развращена до мозга костей. Она не пала до этого времени, потому что не было человѣка по вкусу. Онъ все это сознавалъ теперь, преувеличивалъ даже развращенность ея натуры, ловилъ себя на этомъ преувеличеніи и съ раздраженіемъ говорилъ:

— Предлоговъ для оправданія себя ищу!

И тотчасъ же опять припоминалъ мелочи ея поступковъ, рѣчей, взглядовъ, говорившихъ ясно, что тутъ нечего искать духовной чистоты, дѣвической стыдіивости, нравственной устойчивости. Тогда его охватывало одно непреодолимое, страстное желаніе бѣжать, бѣжать и бѣжать.

Но какъ бѣжать, куда?

Куда? Вѣдь уѣдетъ же онъ изъ этого дома, когда вернутся Домгофы. Вотъ и порвется все само собою. А что если она станетъ его преслѣдовать, душить письмами, ходить къ нему? Его охватывалъ страхъ. Онъ старался отрицать возможность этого. Но тутъ же ему приходило въ голову, что она не станетъ скрывать этой связи, что она и теперь такъ открыто заходитъ къ нему, такъ неосторожно поступаетъ, какъ будто желаетъ, чтобы всѣ знали, что она его любовница, точно гордится тѣмъ, что вызываетъ на его лицѣ краску стыда. Разъ онъ попробовалъ замѣтить ей, что она неосторожна.

— Да развѣ я кого боюсь? Наплевать я хочу на всѣхъ! — отвѣтила она. — Кого хочу, того и люблю…

— Но все-жъ… ты и такъ испортила себѣ всю жизнь, — замѣтилъ онъ.

Она удивилась.

— Чѣмъ это?

Онъ оторопѣлъ, началъ говорить, путаясь, конфузясь:

— Какъ же… все же… Тебѣ могла представиться партія… замужество…

Она засмѣялась.

— Замужество! За писарька какого, что ли, вышла бы, чтобъ его. бѣлье стирать да щи ему готовить! Нищеты-то я ужъ нахлебалась, довольно съ меня…

— А теперь богаче стала? — спросилъ онъ. — Я даже не могу освободить тебя отъ необходимости работать попрежнему… даже когда буду жить у Домгофовъ…

Она разсмѣялась.

— Ахъ, Боря, какой ты глупый! Развѣ я изъ-за денегъ. Деньги нужны будутъ — не у тебя ихъ спрошу…

И, ужъ лаская его, прибавила:

— Былъ бы богатъ, конечно, у тебя бы взяла. Да ты и самъ бы далъ. Ну, а на нѣтъ и суда нѣтъ… Я не то что тянуть съ тебя хотѣла бы, а, кажется, себя заложила бы, чтобы тебѣ же дать…

И, увлекаясь этой мыслью, она стала говорить, что она бы сдѣлала для Теплова, если бы у нея были деньги. Кареты, рысаковъ, перстни, цѣпочки. О, она бы его озолотила! Вслушиваясь въ ея рѣчи, Борисъ понималъ, что она считаетъ вполнѣ естественнымъ получать за любовь и платить за любовь. Онъ не попробовалъ даже возразить ей, сказать, что онъ не взялъ бы у нея денегъ. Она не поняла бы почему.

Тѣмъ не менѣе, этотъ разговоръ отчасти успокоилъ его: она не разсчитывала, что онъ женится на ней, она примирилась съ тѣмъ, что отъ скоро переѣдетъ къ Домгофамъ. Объ этомъ переѣздѣ она говорила, вполнѣ спокойно, прибавляя только:

— Вскружатъ тамъ тебѣ голову разныя барыни нарядами!

— А ты думаешь, за наряды любятъ?

— Не за наряды, а все же — иная и хуже меня будетъ, а въ шелкахъ и кружевахъ скорѣе вскружатъ голову, чѣмъ я въ ситцевомъ платьѣ… Вонъ Кларкѣ надѣлаютъ нарядовъ за границей, посмотри, какая будетъ! Фря!.. Будь у меня деньги, ты бы ахнулъ, какъ я одѣлась бы — батисты да прошивки, шелкъ да бархатъ…

Она задумалась, вздохнула и тихо произнесла:

— Что говорить, такихъ-то пріятнѣе любить…

III.

Въ концѣ октября Борисъ Михайловичъ получилъ письмо, и его лицо вспыхнуло яркимъ румянцемъ при лицѣ знакомаго ему почерка на конвертѣ. Его охватило радостное чувство, точно онъ угадывалъ, что въ этомъ письмѣ ему пишутъ одно слово: «свобода!» Да, свобода отъ этой меблированной комнаты, отъ этого омута всякаго разврата, отъ этого перебиванья съ гроша на грошъ, отъ этой близости съ ней…

Онъ не ошибся: Домгофы прихали и приглашали его къ себѣ. Онъ быстро одѣлся, вышелъ изъ дому и нанялъ извозчика на Васильевскій островъ. Не прошло и часу съ минуты полученія письма, какъ онъ уже обнималъ мальчугановъ, съ неподдѣльной радостью выбѣжавшихъ на лѣстницу встрѣтить его. Черезъ двѣ-три минуты онъ уже сидѣлъ въ кругу госпожи Домгофъ, Tante Matches, mademoiselle Дюмонъ, наперебой осыпавшихъ его вопросами.

— Но вы были больны? — сиросала его госпожа Домгофъ. — Вы страшно измѣнились.

— Да, вы похудѣли, — замѣтила Tante Макѣги.

— Нѣтъ, m-r Тепловъ просто поэму писалъ, — сказала mademoiselle Дюмонъ, быстро сообразившая, что случилось съ Борисомъ.

Борисъ покраснѣлъ.

— Нѣтъ, я былъ здоровъ, — отвѣтилъ онъ. — Неужели я въ самомъ дѣлѣ сильно измѣнился? Впрочемъ, самому это трудно замѣтить…

Въ эту минуту въ комнату вошла Клара. Увидавъ мужчину, она пріостановилась, сощурила глаза, всматриваясь, кто это, и пришла въ какое-то недоумѣніе, она не сразу узнала Теплова или, вѣрнѣе сказать, узнала его, но не поняла, что за перемѣна произошла въ немъ. Онъ похудѣлъ, а казалось, что онъ выросъ; его лицо потеряло дѣтское выраженіе и стало мужественнѣе; глаза, обведенные слегка темными кругами, сдѣлались ярче и какъ будто больше. Неловкое недоумѣніе дѣвушки бросилось въ глаза Борису, хотя оно длилось нѣсколько секундъ; потомъ она очнулась, сухо поклонилась Теплову и прошла въ сторону отъ группы, окружавшей Бориса…

Онъ вернулся домой сіяющимъ, не умѣя скрыть свою радость. Когда онъ сказалъ, что онъ завтра же переѣзжаетъ къ Домгофамъ, Ольга Дмитріевна поблѣднѣла и расплакалась:

— Только-то я съ тобой и пожила!..

Онъ утѣшалъ ее, говорилъ какія-то нескладныя фразы, думая объ одномъ:

«Завтра, завтра я буду свободенъ!»

Она торопливо отирала слезы, спѣша обнять его, расцѣловать. Вѣдь завтра его уже не будетъ. Только денекъ и побыть вмѣстѣ. Тамъ когда еще придетъ! Черезъ двѣ-три минуты она уже шутила. — «А вотъ возьму я не пущу тебя! Что, испугался? Я вѣдь могу! сдѣлаю скандалъ и конецъ!.. Нѣтъ, не бойся, это я шучу! Очень мнѣ нужно скандалить! Все равно будешь приходить. Ну, не придешь — напишу, а нѣтъ, такъ и сама приду въ гости. Спросятъ, кто я, скажу — сестра. А то такъ просто объявлю, что невѣста. Да, хорошо такъ? Вижу, вижу, что струсилъ. Дурачокъ мой, для чего я стану это дѣлать! Это я пугаю тебя». Ее забавляло, что онъ пугался, открывалъ ротъ, чтобы убѣдить ее не ходить въ нему, не писать къ нему, не компрометировать его. Впервые она точно взяла власть надъ нимъ, точно принизила его, безсознательно, ради шалости, шутливо. И всѣ эти шутки сопровождались поцѣлуями, объятіями. Ему же въ эту минуту почему-то казалось, что онъ не человѣкъ, а вещь, игрушка, кукла, съ которою играютъ, которую могутъ ткнуть, куда угодно, съ которою могутъ дѣлать все, что вздумается. На душѣ становилось скверно, почти жутко. Впервые онъ не ощущалъ даже опьянѣнія отъ ласкъ этой дѣвушки, хотя онъ старался быть веселымъ, даже черезъ мѣру веселымъ. Онъ послалъ за виномъ, ему хотѣлось охмелѣть отъ вина, если не отъ ласкъ, которыя не охмеляли на этотъ разъ. Онъ дразнилъ себя циничными шутками, напускной разнузданностью. Ольга Дмитріевна была въ восторгѣ отъ его развязности. Она впервые видѣла его такимъ «развернувшимся». А среди этого смѣха, среди этого веселья, онъ мысленно повторялъ:

«Завтра, завтра я буду свободенъ…»

IV.

Тепловъ проснулся довольно рано утромъ. Его комната едва освѣщалась разсвѣтомъ октябрьскаго дня. Онъ осмотрѣлся и не сразу понялъ, гдѣ онъ. Онъ лежалъ на удобной постели въ просторной комнатѣ съ двумя окнами, съ двумя дверями. Одна изъ дверей была открыта настежь. За нею виднѣлась такая же просторная комната съ двумя кроватями, помѣщенными противъ открытой двери вдоль стѣны. Простыни, подушки, одѣяла бѣлѣлись въ полумглѣ. На кроватяхъ спали два мальчугана, тихо, не шевелясь. Глаза Бориса, привыкнувъ къ полусвѣту, стали, нало-по-малу, различать всѣ мелочи обстановки. Она была удобна, красива, практична. Свѣжій воздухъ, просторъ, изящество этихъ двухъ высокихъ комнатъ съ лѣпными потолками, все это было такъ не похоже на ту обстановку, среди которой еще вчера находился онъ, Тепловъ. Онъ вздохнулъ широкимъ вздохомъ. Спасенъ, избавленъ, свободенъ! Онъ потянулся всласть при этой мысли. А она? Что будетъ съ нею? На мгновенье его охватила тревога, въ головѣ зароились мрачныя думы. Въ сосѣдней комнатѣ, между тѣмъ, послышались по ковру чьи-то осторожные шаги. Борисъ увидалъ слугу, принесшаго обувь дѣтей. Поставивъ сапоги мальчиковъ у ихъ кроватей, слуга перешелъ въ комнату Теплова и опустилъ на полъ его ботинки.

— Пора вставать? — быстро спросилъ Борисъ Михайловичъ.

И, не дожидаясь отвѣта, онъ заторопился встать и одѣться.

Онъ безсознательно обрадовался возможности отдѣлаться отъ нахлынувшихъ въ голову мыслей. Прошло еще двѣ-три минуты, и онъ уже будилъ Оскара и Густава. Сладко зѣвая, потягиваясь, они спросили:

— Развѣ уже пора? Рано еще!

— Ахъ вы, сони! — шутливо произнесъ Борисъ. — Опоздаете въ училище!..

Мальчуганы поднялись въ однѣхъ рубашонкахъ, свѣженькіе, розовые, бодрые, съ стремленіемъ подурачиться. Начался говоръ, движеніе. Тепловъ уже не думалъ о ней, унимая ребятъ, прыгавшихъ по комнатѣ и боровшихся другъ съ другомъ…

Утромъ мальчуганы отправлялись въ училище, Тепловъ направлялся въ университетъ. По возвращеніи дѣтей и Теплова домой передъ обѣдомъ совершалась небольшая прогулка, затѣмъ садились за столъ, потомъ начинались вечернія занятія. Свободные часы посвящались играмъ, гимнастикѣ, чтенію; два раза въ недѣлю Домгофы посѣщали оперу и нѣмецкій театръ, при чемъ по очереди они брали съ собой то дѣвочекъ съ mademoiselle Дюмонъ, то мальчиковъ съ Тепловымъ; въ воскресные и праздничные дни въ опредѣленные часы гувернеръ и мальчуганы совершали прогулки, иногда пѣшкомъ, иногда въ экипажѣ. Жизнь шла правильно, безъ неожиданностей, безъ измѣненій, по предначертанному плану на цѣлый сезонъ, можетъ-быть, на многіе сезоны. Иногда Борису казалось, что это не дѣйствительность, а. продолженіе тѣхъ грёзъ, которыя посѣщали его въ тяжелые дни нужды. Въ годы дѣтства онъ жилъ не въ роскоши, но среди полнаго сытаго довольства деревенской помѣщичьей жизни. Онъ тогда даже не могъ вообразить себѣ, что можно желать чего-нибудь большаго. Попавъ въ Петербургъ, замкнутый въ гимназіи, гдѣ пришлось узнать и вкусъ прогорклаго масла, и запахъ затхлыхъ макаронъ, и значеніе раздачи ѣды по порціямъ, когда хотѣлось ѣсть безъ мѣры, испытывая массу мелкихъ лишеній, непріятностей, огорченій, онъ сталъ мечтать только объ одномъ — пробить себѣ путь, сдѣлаться свободнымъ, зажить въ довольствѣ. Онъ зналъ уже теперь, что на свѣтѣ есть счастливцы, не отказывающіе себѣ ни въ чемъ, для которыхъ жизнь — сплошной пиръ. Ему грезились богатыя палаты, гдѣ можно жить въ свое удовольствіе, не лишая себя никакихъ удобствъ, спокойно, безпечно. Теперь онъ жилъ именно въ такихъ палатахъ, наслаждаясь всѣми благами жизни. Правда, все это не было его собственностью, но у Домгофовъ близкіе люди не чувствовали, что они живутъ въ чужомъ углу, ѣдятъ чужой хлѣбъ. Не чувствовалъ этого и Тепловъ. Попавъ въ эту семью, онъ сразу почувствовалъ, что онъ какъ-будто рожденъ именно для такой жизни. Здѣсь ему было такъ же привольно, какъ было привольно въ годы дѣтства въ деревнѣ. Только иногда его охватывалъ страхъ при мысли, что вдругъ придетъ Діодатова, соскучившись его ждать. Что онъ скажетъ тогда Домгофамъ? Кто она? Затѣмъ пришла? Что ей нужно? Мысли о ней все чаще и чаще приходили ему въ голову, тревожили его во снѣ, и каждый разъ онъ оканчивалъ словами:

— Нѣтъ, надо сходить поскорѣе самому къ ней!

Мало-помалу, онъ уже не кончалъ этою фразою, начиналъ съ нея. Все яснѣе и яснѣе онъ сознавалъ, что ему нужно побывать у нея, не потому, что она можетъ придти, а потому, что ему хочется ее видѣть. Ему недоставало ея. Наконецъ, онъ улучилъ свободное время и направился къ Ольгѣ Дмитріевнѣ.

Увидавъ его, она даже вскрикнула отъ радости и повисла у него на шеѣ.

— А ужъ я думала, что забылъ!.. Боря, вспомнилъ, пришелъ! — говорила она, цѣлуя его. — Всѣ глаза я выплакала по тебѣ…

Онъ теперь только увидалъ, что она, должно-быть, и сегодня плакала. Онъ горячо поцѣловалъ ее. На минуту ему даже показалось, что онъ ея любитъ. Когда первая радость свиданія прошла, онъ невольно осмотрѣлся. Ему показались страшно неприглядными — эта узкая комната; эта прорванная мебель, эти закоптѣлыя стѣны. Ему даже показалось, что у него начинаетъ болѣть голова отъ чада, доходящаго изъ кухни, и табачнаго дыма, проникающаго отъ сосѣдей. Ему при мысли о сосѣдяхъ вдругъ стало неловко: «тамъ все слышно, а мы говоримъ такъ громко; что они подумаютъ, слыша наши поцѣлуи».

— Ты не занята? — спросилъ онъ у Ольги Дмитріевны.

— Нѣтъ, нѣтъ!.. Да если бы и была занята, такъ къ чорту все бы бросила!..

— Такъ поѣдемъ куда-нибудь…

— Куда?

— Въ ресторанъ какой-нибудь, ужинать… Мало ли куда… А то тутъ…

Онъ поморщился, взглянувъ вокругъ себя. Она точно сконфузилась за свою обстановку, растерялась, какъ провинившаяся.

— Но какъ же… у меня!.. Ты знаешь, какіе у меня наряды, — сказала она въ смущеніи. — Пальтишко вѣтромъ подбито…

— Ничего! Вѣдь мы же будемъ въ отдѣльномъ помѣщеніи, не на народѣ, сказалъ онъ. — А здѣсь очень ужъ неуютно, и притомъ чадомъ пахнетъ. Совсѣмъ горишь!

Она торопливо стала принаряжаться, и вдругъ ей стало досадно, обидно, что у нея нѣтъ хорошихъ нарядовъ, дорогихъ платьевъ. Она швыряла съ досадой свои вещи, примѣряя то ту, то другую, выбирая лучшую, не удовлетворяясь ни одной изъ нихъ. Черезъ полчаса они уже отправлялись вдвоемъ ужинать. Но прежде чѣмъ они успѣли отъѣхать отъ дома, ихъ увидала Амалія Карловна Швецова, возвращавшаяся домой. Она дружески закивала готовой и сказала:

— Это миль, что ви не забивайтъ своихъ друговъ! Ольга Дмитровна такъ плакалъ, такъ плакалъ…

Теплова покоробило отъ этой встрѣчи, и онъ былъ радъ, что она длилась одну минуту. Сани быстро катились по первому снѣгу.

— Теперь за городъ хорошо, — проговорилъ Борисъ. — Подальше изъ всякихъ встрѣчъ. На тройкѣ бы…

— Да, въ моемъ пальтишке! — съ горечью сказала Діодатова.

— Надо новое сдѣлать..

Она промолчала. Они доѣхали до ресторана, поднялись по лѣстницѣ, вошли въ отдѣльную комнату. Ольга Дмитріевна точно оробѣла, перетупивъ порогъ этой комнаты съ обоями малиноваго цвѣта, съ шелковой обивкой на мебели, занавѣсями и портьерами того же цвѣта, съ ковромъ во весь полъ, съ лѣпнымъ потолкомъ, съ золоченымъ деревомъ на стульяхъ, на диванѣ, на рамѣ зеркала, съ бронзовыми канделябрами, съ такой же люстрой. Молодой дѣвушкѣ все это казалось обстановкой дворца: она не замѣчала, что все это поношено, потерто, загрязнено, безвкусно. Ее вдругъ взволновала мысль, что ея пальто, снятое лакеемъ въ бѣломъ галстукѣ и во фракѣ, прохудилось на изнанкѣ и теперь тамъ торчитъ вата. Она подошла къ зеркалу и, качая головой, стала снимать шляпку, смотря на свой неказистый нарядъ.

— Ахъ, и напрасно я поѣхала. Срамлю только тебя. Скажутъ: «съ горничной связался», — говорила она.

— Мнѣ-то что за дѣло? Какая ты смѣшная. Пусть думаютъ, что хотятъ, — отвѣтилъ овгь.

— Нѣтъ… Что-жъ, ужъ если ѣдешь въ такіе хоромы, будь и одѣта, какъ слѣдуетъ… Я знаю, что и тебѣ было бы лестнѣе, если бы я не такой была… оборвашкой…

— Полно, Оля, что мнѣ за дѣла до нарядовъ…

— Нѣтъ, нѣтъ… Вотъ сегодня отъ комнаты моей тошно стало, а тамъ — на меня смотрѣть тошно станетъ…

И, вдругъ порывисто бросившись къ нему, она начала просить его не разлюбить ее, не бросить. Она ужъ собьется, чтобы пріодѣться, изъ послѣдняго нарядъ себѣ сошьетъ приличный, чтобы ему не стыдно было. Вѣдь вотъ онъ привезъ ее сюда, а если бы нарядъ у нея былъ, — онъ бы въ театръ, въ собраніе съ ней поѣхалъ, вездѣ могъ бы быть съ ней, не стыдясь. А такъ-то что же, только и можно ее вотъ сюда привезти, и то передъ прислугой краснѣя.

Эта нотка грусти не разсѣялась во весь вечеръ…

V.

У Теплова опять выдался свободный вечеръ. Ему захотѣлось повидаться съ Ольгой Дмитріевной. Покуда онъ одѣвался, ему пришло въ голову, что онъ опять встрѣтитъ, пожалуй, Швецову, опять услышитъ отъ нея пошлые намеки. Еще кто-нибудь изъ живущихъ въ трущобѣ меблированныхъ комнатъ можетъ увидать его. Ему стало не по себѣ. И эти люди, и эта трущоба, и эта грязь обстановки стали ему противны. Не лучше ли просто извѣстить Діодатову, что онъ ждетъ ее въ извѣстный часъ въ условномъ мѣстѣ? Онъ обрадовался этой мысли и даже прибавилъ:

— Это нужно, чтобы и ее не компрометировать!

Выйдя изъ дома, онъ отдалъ записочку посыльному, приказавъ ему ѣхать, такъ какъ записка спѣшная.

Не прошло и часу, какъ Ольга Дмитріевна уже пожимала руки Теплова. Она высказала удивленіе, что онъ не зашелъ за ней самъ. Онъ началъ объяснять. Скверно у нея тамъ очень. Притомъ сосѣди. Подслушиваютъ, пожалуй. Они сами Тепловъ и Діодатова, подсматривали за парой vis-à-vis, смѣялись. Тоже и Швецова со своимъ цинизмомъ. Ольга Дмитріевна слушала, печальная, задумчивая. Да, дѣйствительно, у нихъ трущоба. Швецова — старая сволочь. Пронюхала все. Сватаетъ ей, Ольгѣ Дмитріевнѣ, какого-то богача. Взятку хочетъ взять. Разсказывая все это, Діодатова повторяла:

— Да, да, и мнѣ самой тошно тамъ. Нужно перебраться куда-нибудь, понаряднѣе найти помѣщеніе. Игла-то только мало даетъ.

Борисъ почему-то сконфузился.

— Какъ же переѣхать? Гдѣ средства?.. Мнѣ такъ обидно, что я не могу тебѣ помочь, — заговорилъ онъ.

— Прошу я, что ли?

— Не просишь, но самъ-то я желалъ бы помочь тебѣ. Къ несчастью, нужно то то, то другое себѣ сдѣлать. У насъ кое-какъ нельзя одѣваться…

Онъ краснѣлъ, оправдываясь передъ всю. Она только рукой махнула.

— Самъ-то бывай почаще, а денегъ твоихъ мнѣ не надо!

Потомъ она заговорила о другомъ, о своей любви къ нему, о томъ, что онъ еще похорошѣлъ, о томъ, что въ него, вѣрно, всѣ влюбляются. Разставаясь съ ней поздно вечеромъ, онъ сказалъ, что онъ напишетъ ей, когда опять будетъ свободенъ.

— Да ты скорѣй приходи! — говорила она.

— Не знаю, когда будетъ можно… Я вѣдь теперь не свободный человѣкъ, — отвѣтилъ онъ.

Она вздохнула.

— Ахъ, если бы деньги! Вотъ въ театръ поѣхала бы съ тобою. А то такъ одна поѣхала бы въ тотъ день, когда ты съ Домгофами тамъ. Хоть бы посмотрѣла на тебя, поговорила бы съ тобою. Конечно, въ такомъ затрапезномъ облаченіи не поѣдешь, а и поѣдешь, такъ что же тебя конфузить… Была бы хорошо одѣта, могла бы съ тобой раскланяться, поговорить. Никто ничего худого и не подумалъ бы. Не монахъ ты, что съ дѣвушками и знакомства водить нельзя…

Онъ опять, конфузясь, сталъ говорить, что нужно подождать, что вотъ онъ раздобудется деньгами, сдѣлаетъ ей платье…

Когда они разстались, онъ былъ встревоженъ. Куда онъ идетъ? Нельзя же вѣчно продолжать такія отношенія? Гдѣ взять средствъ, чтобы помогать ей? Не помогать же нельзя. Въ самомъ дѣлѣ она скоро будетъ похожа на нищую. Ему вспомнилась какая-то попавшаяся подъ руку заплатка. Онъ даже закрылъ глаза на минуту, точно передъ нимъ воскресло все неприглядное, видѣнное имъ въ этотъ вечеръ. И внезапно его поразила мысль: «А вдругъ явится ребенокъ? Что съ нимъ дѣлать?» И опять онъ подумалъ: «Вѣдь не могу же я на ней жениться? что общаго между нами? мы стоимъ на разныхъ берегахъ». Ему очень понравилось послѣднее выраженіе, и онъ повторялъ его безчисленное множество разъ, оправдывая себя и давая себѣ слово порвать отношенія съ Діодатовой.

Нѣсколько дней онъ считалъ это рѣшеніе безповоротнымъ. Потомъ онъ началъ увѣрять себя въ безсонныя ночи, что нельзя же такъ вдругъ порвать эти отношенія, что надо же еще повидаться, какъ-нибудь объясниться. Потребность объясниться росла съ каждымъ днемъ, и онъ уже съ тревогой спрашивалъ себя:

— Да полно, такъ ли? Для объясненія ли мнѣ хочется ее видѣть? Не хитрю ли я самъ съ собою, не затянула ли меня эта связь?

Онъ, однако, откладывалъ свиданіе, насколько могъ. Онъ могъ зайти къ Діодатовой въ одинъ изъ вторниковъ, когда Домгофы бывали въ итальянской онерѣ. Оскаръ и Густавъ могли ѣхать и безъ него. Но онъ рѣшился ѣхать въ театръ, отложивъ свиданіе на пятницу, когда обыкновенно вся семья посѣщала нѣмецкій театръ. Пріѣхавъ въ оперу, онъ былъ разсѣянъ и безцѣльно смотрѣлъ на ложи и въ партеръ, стоя за стуломъ госпожи Домгофъ.

— На кого ты такъ смотришь? — спросила госпожа Домгофъ у Клары, видя, что послѣдняя то щуритъ глаза, то подносить къ нимъ бинокль, смотря на одну и ту же точку. — Кто-нибудь изъ знакомыхъ?

— Нѣтъ… не знаю, — холодно отвѣтила Клара и бросила взглядъ на Теплова.

Онъ продолжалъ стоять все съ тѣмъ же разсѣяннымъ видомъ, стройный, красивый, съ густыми вьющимися волосами.

— Но вѣдь есть же причина, по которой ты все кого-то наблюдала, — замѣтила госпожа Домгофъ, пожимая плечами. — Смотрѣть, не спуская глазъ, въ одну точку не особенно прилично.

Клара пожала плечами.

— А если на насъ смотрятъ, также не спуская глазъ? — раздражительно проговорила она.

— Кто?

— Развѣ я знаю! Какая-то дама, дѣвица изъ креселъ…

Она глазами указала на женщину, не спускавшую глазъ съ ихъ ложи. Госпожа Домгофъ взяла бинокль и тоже взглянула на незнакомку.

— Не знаю; совершенно незнакомая особа… Можетъ-быть, и не на насъ смотритъ, — сказала она, опуская бинокль.

Она успокоилась, узнавъ, что Клара заинтересовалась женщиной, а не мужчиной.

Клара отвѣтила сухо:

— Можетъ-быть, и не на насъ…

И опять мелькомъ взглянула на Теплова. Неужели онъ не замѣчаетъ, что на него смотрятъ, что его пожираютъ глазами? Или онъ просто дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ этого? Рисуется своимъ равнодушіемъ? Фатъ! Ей вдругъ стало досадно, что на него смотрятъ, что имъ любуются. Что въ немъ хорошаго? Ну да, красивъ, какъ куколка, какъ вербный херувимъ, но что же въ томъ? Если бы знали, что онъ только наемный гувернеръ, нищій, не стали бы имъ любоваться…

Въ антрактѣ Борисъ вышелъ изъ ложи и лицомъ къ лицу столкнулся съ Ольгой Дмитріевной. Онъ чуть не вскрикнулъ. Она протянула ему руку, затянутую въ перчатку. Она была одѣта просто, но по послѣдней модѣ, со вкусомъ швеи, насмотрѣвшейся на модныя картинки, на извѣстныхъ щеголихъ. Она на минуту показалась Теплову просто красавицей. Онъ предложилъ ей пройти въ фойэ. Она сконфуженно отвѣтила, что не можетъ, что ее ждутъ, что она со знакомыми.

— Хотѣла только взглянуть на тебя… не вытерпѣла, — проговорила она. — Мы въ креслахъ… въ шестомъ ряду…

Онъ хотѣлъ что-то спросить, но она уже пожимала ему руку, торопясь уйти.

— Зайдешь въ слѣдующій антрактъ? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… насъ компанія…

Она поспѣшила уйти, точно чего-то боясь…

Онъ не пошелъ курить, вернулся въ ложу, чѣмъ-то встревоженный, и устремилъ взглядъ на партеръ. А! вотъ и она пробирается къ своему креслу, садится. Рядомъ съ ней сидитъ какая-то дѣвушка. Онѣ говорятъ… Но около нихъ съ обѣихъ сторонъ пустыя кресла. Что же это, онѣ вдвоемъ пришли? Откуда у нея это платье, шляпка? Изъ какихъ средствъ она въ оперѣ?.. Наконецъ, онъ увидалъ двухъ господъ, пробиравшихся въ шестой рядъ. Одинъ сѣлъ рядомъ съ Ольгой Дмитріевной, другой рядомъ съ ея сосѣдкой. Они заговорили. Сосѣдъ Діодатовой фамильярно взялъ изъ ея рукъ бинокль, потомъ положилъ его ей прямо на колѣни, нагнулся къ ней и что-то сказалъ съ улыбкой на губахъ. Лицо Бориса горѣло, какъ въ огнѣ. Теперь не на него смотрѣли изъ партера, а онъ не спускалъ глазъ съ креселъ. Казалось, для него не существовало никого, кромѣ этихъ двухъ паръ. Онъ даже не замѣчалъ, что почти рядомъ съ нимъ горѣли какимъ-то страннымъ огнемъ два глаза, впившіеся въ него съ любопытствомъ, съ волненіемъ, съ безсознательной ревностью. При поднятіи занавѣса онъ машинально опустился на стулъ и встрѣтился на. мгновенье съ этимъ взглядомъ — со взглядомъ Клары. Но это было только на мгновенье — едва онъ успѣлъ взглянуть на нее, какъ она отвернулась отъ него съ негодованіемъ…

Она сама не понимала, что дѣлается съ нею. Сперва ее злило, что имъ любуются, а онъ этого не замѣчаетъ или, вѣрнѣе, дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ; теперь ее раздражало, что его взглядъ какъ бы пристылъ къ этой хорошенькой дѣвушкѣ, что онъ загорѣлся огнемъ страсти. Какъ передъ началомъ спектакля она мысленно не находила ничего хорошаго въ Тепловѣ, называя его куколкой и вербнымъ херувимомъ, такъ теперь она находила, что красота этой дѣвушки — вульгарная красота мужички, горничной, магазинщицы…

И Тепловъ, и она очень обрадовались концу спектакля.

VI.

Борисъ не спалъ всю ночь. Въ немъ поднялась буря злости, ревности, желчи. Напрасно онъ старался успокоить себя доводами разсудка, что все такъ и должно было кончиться, что не могъ же онъ требовать вѣрности отъ Діодатовой. Эти доводы не вели ни къ чему. Чисто животное чувство брало верхъ. Онъ приходилъ въ бѣшенство отъ мысли, что ею обладаетъ другой. Онъ въ отчаяніи думалъ о томъ, что она пропала для него навсегда. Но развѣ онъ любилъ ее? Развѣ онъ разсчитывалъ на прочность этой связи? Ничего этого онъ не могъ осмыслить въ эту ночь и сознавалъ только, что онъ готовъ бы тотчасъ же бѣжать къ ней, отбить ее у другого. Казалось, онъ жить безъ нея не можетъ. Съ утра онъ заявилъ, что онъ вечеромъ долженъ отлучиться; онъ написалъ къ Ольгѣ Дмитріевнѣ письмо и вплоть до вечера былъ убѣжденъ, что она не придетъ на его зовъ…

Она пришла, нарядная, какъ бы похорошѣвшая, но немного смущенная, сконфуженная. Они молча пожали другъ другу руки, сѣли въ сани, доѣхали до цѣли, не говоря почти ни слова. Когда они, остались одни въ комнатѣ ресторана, онъ рѣзко спросилъ ее:

— Съ кѣмъ это ты была вчера въ оперѣ?

— Я?.. Съ сестрой… развѣ ты не узналъ ея? — торопливо говорила она, развязывая ленты у шляпки. — Впрочемъ, что я!.. Ты ея никогда не видалъ…

Онъ нетерпѣливо перебилъ ее:

— Я о мужчинѣ спрашиваю.

— Ахъ, это тотъ… ну, знаешь… который ее содержитъ… Богатъ онъ… страсть…

— Васъ было четверо… еще былъ мужчина…

— Это его двоюродный братъ… Я упросила взять меня въ оперу… хотѣлось тебя увидать… при народѣ… Ну, и взяли…

И, снявъ у зеркала шляпку, она торопливо, не давая ему времени опомниться, почти захлебываясь словами, начала говорить, что она взяла у сестры и платье для спектакля, и шляпку. Нельзя же замарашкой ѣхать — пугаломъ вороньимъ. Очень ужъ ей хотѣлось и театръ видѣть, и людей посмотрѣть, и себя показать. Тоже все сидишь дома да дома въ конурѣ, а другіе веселятся. Хочется и самой. Оглашенная она, что ли? Всѣ живутъ, а она шей, шей, шей!

— Второго любовника завела! — вдругъ оборвалъ онъ ее окрикомъ, ходя по комнатѣ.

— Боря! — воскликнула она.

— Не лги! Не лги! — крикнулъ онъ, топнувъ ногою. — У тебя все ложь! Въ отца уродилась!..

Она закрыла лицо руками и заплакала. Онъ началъ говорить зло, рѣзко, безпощадно, браня и стыдя ее. Его голосъ доходилъ до криковъ, въ немъ слышалось бѣшенство. Она не отвѣчала, покорная, плачущая, пристыженная. Ея безмолвіе, ея покорность смутили его; ему стало совѣстно за себя. Мало-по-малу, онъ сталъ стихать, понизилъ тонъ, отъ рѣзкостей перешелъ къ жалобамъ. Она хоть его пожалѣла бы! Ему-то каково! Мало что измѣнила ему, такъ еще показала ему: «на — смотри, кто тебя замѣнилъ». Онъ понимаетъ, что она не можетъ любить его одного, но надо же было пощадить его отъ этого… Онъ опустился на диванъ, тоже готовый заплакать. Въ одно мгновеніе она уже была около него, обвила руками его шею, заговорила:

— Вотъ тебѣ Господь Богъ, я это только для того, чтобы ты любилъ. Обнищала я совсѣмъ. Ни бѣлья, ни одежды. Чулки приходилось каждый день стирать, всего одна пара оставалась… Такую-то нищую развѣ ты не разлюбилъ бы? Тоже вотъ въ квартиру даже ходить противно стало. А если бы я въ лохмотьяхъ стала ходить, въ грязномъ… Господи, ужъ я не брезглива, а самой тошно бы стало…

Ея рѣчь, своеобразно логичная, лилась неудержимымъ потокомъ, страстная, полная горечи, полная тяжелыхъ признаній, краснорѣчивая по своей порывистости. Вмѣстѣ съ этой рѣчью расточались клятвы, ласки. Казалось, Ольга Дмитріевна никогда не любила его такъ, какъ теперь. Это былъ порывъ, которымъ рѣшалась ея участь: или онъ примирится со своимъ новымъ положеніемъ, или уйдетъ отъ нея совсѣмъ. Она не додумалась до этого, но угадывала это чутьемъ, инстинктомъ. Она сдѣлала все, чтобы онъ понялъ ея положеніе, ея мотивы, ея поступки. Она, какъ утопающій, хваталась за каждую соломинку для своего спасенія. Ей казалось, что въ эту минуту рѣшается вся ея жизнь. Она не ошиблась. Онъ сжалъ, наконецъ, ее въ объятіяхъ, моля ее:

— Не бросай меня! Люби меня!..

— Тебя?.. Я-то брошу?.. Господи, да я Богъ знаетъ на что пойду для тебя!..

Далеко за полночь, возвращаясь домой, онъ думалъ лѣниво и полусонно: «что-жъ, это должно было случиться… такъ и лучше… для нея… я тоже… руки развязаны». Онъ слегка поморщился при этой мысли и съ дѣланнымъ, напускнымъ сожалѣніемъ проговорилъ:

— Бѣдная дѣвушка!..

Потомъ сладкая усталость, легкая истома взяли свое, и онъ погрузился въ полудремоту, покачиваясь въ саняхъ, полузакрывъ глаза. Мысль работала все болѣе и болѣе лѣниво и сонно; въ головѣ бродили все тѣ же примирительныя фразы: «этого нужно было ожидать… такъ и лучше»… А въ душѣ было такъ покойно, свѣтло, какъ у человѣка, сбросившаго тяжелый гнетъ, миновавшаго опасный путь, вышедшаго на гладкую и ровную дорогу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Черные, какъ смоль, курчавые волосы, большіе черные глаза, своеобразные горбатые носы и довольно толстыя губы были единственнымъ наслѣдіемъ еврейскаго происхожденія Домгофа и его дѣтей. Это относительно внѣшности. Въ характерахъ этихъ людей ихъ происхожденіе сказывалось въ практичности, въ воспріимчивости, въ разсчетливости — и только. Общій складъ жизни семьи, ея привычки, ея симпатіи, все это носило чисто нѣмецкій характеръ или, вѣрнѣе сказать, характеръ обрусѣвшихъ нѣмцевъ, гордившихся тѣмъ, что и Бисмаркъ нѣмецъ, но въ то же время сознававшихъ, что для нихъ выгоднѣе, если Бисмаркъ останется подальше отъ нихъ, у своихъ нѣмецкихъ нѣмцевъ. Имъ и безъ него жилось, какъ рыбамъ въ водѣ.

Только одна Клара выдѣлялась своимъ рѣзко выраженнымъ типомъ, говорившимъ сразу, что это еврейка. Она все наслѣдовала отъ еврея-отца, ничего не наслѣдовавъ отъ нѣмки-матери. Въ ея характерѣ не было ничего нѣмецкаго — она не была ни поэтической мечтательницей, ни аккуратной хозяйкой, ни искусной рукодѣльницей. Сухая, узкая, эгоистическая натура ея отличалась страстностью во всемъ, и въ то же время склонность къ восточной лѣни и нѣгѣ сказывалась въ каждомъ ея движеніи. Выросшая среди недостатковъ, среди жалобъ на угнетеніе бѣдныхъ людей, среди толковъ о могуществѣ капитала, дѣвушка ненавидѣла бѣдность, стремилась къ богатству, смотрѣла свысока на всѣхъ низшихъ, потому что эти низшіе ничего не могли ей дать, не могли принести ей пользы. Ей было незнакомо чувство сожалѣнія, какъ оно незнакомо умирающему съ голода человѣку, готовому вырвать кость изъ рукъ другого голоднаго — хуже того, готовому съѣсть другого голоднаго. Попавъ въ семью дяди послѣ смерти своего отца, она сразу стала въ такое положеніе къ семьѣ, что всѣ почувствовали въ ней чужого человѣка. Ее старались перевоспитать, передѣлать по-своему лаской, наставленіями, насмѣшками, — она оставалась сама собой: натура брала верхъ надъ воспитательными попытками. Она вела себя, повидимому, сдержанно, безъ рѣзкихъ выходокъ, безъ грубостей, но не могла скрыть, что ей все чуждо въ этой семьѣ. Она не понимала, какъ могутъ эти богатые люди вѣчно что-нибудь работать, заниматься кухней, собственноручно сметать пыль, не сметенную горничной, смѣяться надъ мотовствомъ и роскошью русскихъ купеческихъ семействъ, пускающихъ пыль въ глаза, и надъ неразсчетливостью и расточительностью русскихъ баръ, путающихся въ долгахъ, проѣдая послѣднія наслѣдственныя крохи. Представляя себя на мѣстѣ тетокъ, она приходила къ заключенію, что она ничего не дѣлала бы, ѣздила бы на прогулки, ослѣпляла бы великолѣпіемъ своихъ нарядовъ толпу, заставляла бы разрываться отъ зависти другихъ женщинъ. Менѣе всего она понимала, какъ могутъ всѣ женщины семьи по цѣлымъ мѣсяцамъ вышивать и шить разныя бездѣлушки, которыя въ большіе праздники, къ Рождеству и Пасхѣ, разыгрывались въ лотереи или пускались въ продажу «на базарѣ» въ пользу бѣдныхъ семействъ. Эти работы занимали почти все время госпожи Домгофъ, Tante Мальхенъ и mademoiselle Дюмонъ. Даже дѣвочки и мальчики въ свободные часы принимали участіе въ этихъ работахъ съ благотворительною цѣлью — дѣвочки дѣлали изящные наряды для куколъ, мальчики стругали и пилили рамки, ящики, шкаичики. Иногда дѣти уже давно спали, а женское населеніе дома, собравшись вокругъ стола въ гостиной, сидѣло еще за работой. Къ кружку дамъ обыкновенно присоединялся Борисъ Михайловичъ и читалъ что-нибудь вслухъ, по просьбѣ хозяекъ. Онъ полюбилъ эти вечера. Просторная гостиная, съ массою цвѣтовъ, съ мягкимъ ковромъ во всю комнату, съ удобной мебелью, обтянутой синимъ штофомъ, свѣтлымъ мраморнымъ каминомъ, гдѣ догорали за экраномъ дрова, съ нѣсколькими картинамя и золоченыхъ рамахъ, выступавшихъ красивыми пятнами на сѣрыхъ матовыхъ обояхъ; группа женщинъ, занятыхъ рукодѣльемъ и перебрасывающихся изрѣдка отдѣльными фразами — все это приводило его въ хорошее настроеніе. Тутъ было довольство, покой, уютность, семейность. Иногда, окончивъ чтеніе, откинувшись на креслѣ, онъ спрашивалъ, что прочесть завтра. Занятіе литературой для женскаго населенія семьи Домгофовъ было такой же потребностью, каи занятіе кухней. Всѣ женщины здѣсь знали толкъ въ произведеніяхъ поэтовъ и романистовъ, какъ онѣ знали толкъ въ кускахъ мяса, сразу опредѣляя, какой кусокъ годится для бульона и какой для бифштекса.

— Прочтите что-нибудь изъ старыхъ классическихъ авторовъ, — говорила Tante Мальхенъ. — Право же, тяжело слушать постоянно новыя произведенія реалистовъ. Все такъ мелко, пошло, прозаично.

— Какъ дѣйствительная жизнь, — заканчивалъ Тепловъ.

— О, да, да! Но кто же велитъ такъ устраивать жизнь. Неужели нельзя подняться надъ будничной грязью, облагородить свои помыслы и поступки?

Тепловъ шутливо замѣчалъ:

— Для этого нужно имѣть большіе капиталы.

Tante Мальхенъ горячо протестовала.

— А у вашей тетки большіе были капиталы? Нѣтъ? А развѣ она не поднялась надъ житейскими мелочами, не отдалась благороднымъ помысламъ и поступкамъ, служа воспитанію дѣтей? Значитъ же, это возможно и безъ капиталовъ.

— Возможно, — отвѣчалъ Борисъ: — возможно уже потому, что вы сами…

Tante Мальхенъ махала рукой.

— Ну, ну, оставьте меня въ покоѣ!..

И тотчасъ же прибавляла:

— Да, впрочемъ, что же? ну да, я сама изъ такихъ людей, которые сумѣли уйти отъ пошлости, сумѣли найти облагораживающую цѣль въ жизни.

Борисъ Михайловичъ вздыхалъ:

— Это все исключенія, Амалія Ивановна! Рѣдкія исключенія.

Tante Мальхенъ горячилась, доказывая противное, и заканчивала споръ словами:

— Ну, а если исключенія, то старайтесь быть такимъ исключеніемъ.

— И для этого не читайте новѣйшихъ реальныхъ произведеній, а штудируйте Шиллера! — шутилъ Тепловъ.

— Да хоть бы и такъ. Развѣ мысль человѣка не становится возвышеннѣе, при чтеніи Вильгельма Телля, рѣчей Позы, заговора Фіески?

Mademoiselle Дюмонъ вступалась въ споръ:

— Развѣ одинъ Шиллеръ! А Викторъ Гюго? О! его «Le roi s’amuse», его…

Госпожа Домгофъ перебивала своимъ слегка ироническимъ тономъ:

— Я плохо понимаю и Шиллера, и Виктора Гюго, должно-быть, потому, что это философія, а гдѣ же прямо послѣ кастрюль и иголки перейти къ философіи…

— Вамъ вѣдь понятнѣе, ближе нашъ Гоголь или… — быстро начиналъ Тепловъ, ища въ ней союзницы.

— Еще бы, наша Матрена Кирилловна тоже Коробочка своего рода, — продолжала тѣмъ же тономъ госпожа Домгофъ, приводя въ примѣръ свою кухарку, стряпавшую «за повара». — Никакъ не можетъ понять, почему нужно купить индюшекъ къ обѣду, если ей кажется, что выгоднѣе купить куръ… Только знаете что, — когда я вотъ читаю или слушаю подобныя произведенія, мнѣ все кажется, что я попала не то въ домъ умалишенныхъ, не то въ острогъ, совсѣмъ одна, безъ руководителя, безъ близкаго человѣка, — жутко даже становится…

Борисъ предугадывалъ неизбѣжный конецъ:

— Вамъ все Диккенса перечитать хочется?

— Да. Когда я его читаю или слышу, мнѣ кажется, что меня беретъ добрый, добрый другъ и притомъ такой же простой смертный, какъ я, за руку и говоритъ: пойдемъ смотрѣть, какъ живутъ и страдаютъ бѣдные люди, — а бѣдные люди въ его глазахъ всѣ — и нищіе, и богачи, и добряки, и злодѣи… Я вотъ за это и вашего Достоевскаго полюбила… онъ иногда такой же, какъ Диккенсъ, въ томъ отношеніи, что онъ все время стоитъ около тебя, какъ другъ и какъ простой смертный; ну, и чувствуешь себя не такъ жутко, попавъ въ больницу или въ острогъ человѣческой жизни…

Иногда эти толки велись очень серьезно, нѣсколько педантично и по-школьному, точно кого-то поучали или старались сами поучиться, иногда же они принимали шутливый оборотъ, благодаря госпожѣ Домгофъ, и она заканчивала ихъ какимъ-нибудь анекдотомъ изъ своей прошлой жизни, напримѣръ, о томъ, какъ она читала дѣвушкой Шиллера:

— Бывало, стою въ кухнѣ и одной рукой трясу жаровню съ кофе, а другой держу шиллеровскія стихотворенія и уношусь Богъ вѣсть куда, воображаю, что ich bin auch in Arkadien geboren. Разъ такъ унеслась далеко отъ своей жаровни, что сожгла весь кофе. Съ этого времени пришлось разомъ и кофе жарить, и книги читать, и прислушиваться, чтобы меня не застали на мѣстѣ преступленія, такъ какъ въ кухнѣ мнѣ запретили читать во время работы.

Госпожа Домгофъ очень любила подобныя воспоминанія о своемъ прошломъ, какъ живущій на покоѣ старый морякъ любитъ воспоминанія о прошлыхъ тревогахъ, лишеніяхъ и опасностяхъ, испытанныхъ имъ на морѣ.

Во время этихъ чтеній, этихъ бесѣдъ, одно лицо оставалось безмолвнымъ: — точно его и не было тутъ. Это была Клара. Держа поневолѣ какую-нибудь работу въ рукахъ, она, — когда всѣ увлекались чтеніемъ или разговоромъ, не переставая работать, — опускала свою работу на колѣни и какъ бы застывала въ одномъ положеніи, сощуря узкіе глаза, смотря безцѣльно впередъ. Можно было подумать, что она замерла, слушая, что читалось и говорилось, а между тѣмъ у нея въ головѣ проходили мысли:

«Вотъ мы тутъ скучаемъ, а другіе теперь веселятся…»

И передъ ея воображеніемъ развертывались картины: роскошныя залы, сіяющія тысячами огней, дамы въ открытыхъ платьяхъ съ обнаженными плечами и руками, въ брильянтахъ и шелку, кавалеры въ блестящихъ мундирахъ, звуки музыки, запахъ духовъ, танцы, говоръ. И вдругъ раздавалось чье-нибудь восклицаніе:

— Бѣдный Копперфильдъ! Несчастный Раскольниковъ!

Потомъ кто-нибудь спрашивалъ:

— Не правда ли, Клара, это хорошо?

Она вздрагивала, приходила въ себя, бралась за прерванную работу и сухо отвѣчала:

— Да!

И что имъ за дѣло до этихъ Копперфильдовъ, до этихъ Раскольниковыхъ? Вѣдь они Домгофы, а не Копперфильды и не Раскольниковы? Можетъ-быть, этихъ Копперфильдовъ и Раскольниковыхъ и не было никогда? Тепловъ иногда не воздерживался и замѣчалъ:

— Фрейлейнъ Клара, кажется, и не слушала?

Она бросала на него взглядъ, полный гнѣва. По его губамъ скользила едва замѣтная усмѣшка. Ему было забавно слегка дразнить эту красавицу, въ сущности мало занимавшую его.

II.

Всегда холодное, строгое лицо Клары оживлялось только въ исключительныхъ случаяхъ, когда въ домъ пріѣзжала модистка, когда Домгофы устраивали вечеръ, когда они ѣхали въ театръ или на балъ. Тогда щеки Клары горѣли румянцемъ, глаза точно заволакивались масломъ и блестѣли. Въ эти минуты она казалась просто красавицей, поражала оригинальностью своей красоты. Стройная, какъ пальмочка, точно изваянная изъ мрамора, она невольно обращала на себя вниманіе. Кругомъ нея увивались поклонники и въ каждомъ поклонникѣ, облеченномъ въ блестящій мундиръ, она видѣла жениха. Выйти замужъ за богача, это была ея вѣчная мечта, а богачами ей казались всѣ носящіе мундиры. Она никакъ не могла освоиться съ мыслью, что многіе изъ этихъ свѣтскихъ людей давно уже проѣли свои состоянія и искали выгодныхъ невѣстъ для поправленія своихъ дѣлъ. Ее считали именно такой выгодной невѣстой. Никто и не подозрѣвалъ, что она бѣдная сирота. Сама она менѣе всего была способна сказать прямо, что она бѣдная дѣвушка. Когда ее спрашивали о ея родителяхъ, она говорила, что она давно лишилась ихъ и что теперь она находится подъ опекой дяди. Она умалчивала при этомъ, что опекать дядѣ было нечего. Ея ложное положеніе сильно озабочивало всю семью, и госпожу Домгофъ, и Tante Мальхенъ, и mademoiselle Дюмонъ, и вызывало безконечные толки. Какъ держать дѣвушку? Какъ бѣдную сироту, никому не показывая, никуда не вывозя? За что же отравлять ея жизнь! Да наконецъ, если бы и вздумать такъ держать ее, она начала бы говорить, что ее притѣсняютъ, тиранятъ. Она дуется по нѣсколько дней, если ей не дѣлаютъ новаго платья, когда новое платье дѣлается для кого-нибудь въ семьѣ. Но, вывозя ее въ свѣтъ, приходится невольно вводить въ заблужденіе людей. Нельзя же говорить всѣмъ и каждому: это бѣдная дѣвушка, у нея нѣтъ приданаго, не ищите въ ней выгодной невѣсты. И хоть бы сама она имѣла настолько смѣлости, чтобы не вводить людей въ заблужденіе на ея счетъ. Такъ нѣтъ. Эти толки почти неизмѣнно заканчивались разговоромъ о странныхъ противорѣчіяхъ въ характерѣ Клары.

— Я не понимаю ея, — говорила госпожа Домгофъ. — Салолюбива, горда и въ то же время считаетъ величайшинъ счастьемъ хоть постоять рука-объ-руку съ важными людьми. Я тоже была и горда, и самолюбива въ дѣвушкахъ, но моя гордость и самолюбіе именно въ томъ и выражались, что я сторонилась отъ богатыхъ и важныхъ подругъ, зная, что я буду послѣднею между ними, что онѣ будутъ на меня глядѣть свысока. Онѣ шли ко мнѣ, чтобы я помогала имъ и урокахъ, а я даже и тогда отказывалась отъ ихъ приглашена.

Mndenaoiselle Дюмонъ болѣе всего удивляло то, что Клара такая страстная по натурѣ, а между тѣмъ:

— До сихъ поръ не влюбилась въ нашего херувима! — заканчивала она, смѣясь горькимъ смѣхомъ. — Я давно бы была безъ ума отъ него въ ея годы.

«Херувимомъ» въ интимномъ кружкѣ этихъ трехъ женщинъ прозванъ былъ Борисъ.

— Мнѣ кажется, она вообще не способна полюбить кого бы то ни было, — со вздохомъ говорила Tante Мальхенъ.

— Ну, не способна полюбить, такъ могла бы влюбиться — горячо возражала mademoiselle Дюмонъ.

Госпожа Домгофъ пожимала плечами.

— Можетъ-быть, она и влюблена уже въ него. Развѣ мы знаемъ ее? Но и влюбившись, она подавитъ это чувство, если тотъ, въ кого она влюбилась, не богачъ и не въ мундирѣ.

И, задумавшись о Тепловѣ, она прибавила:

— Да, такой человѣкъ могъ бы быть для нея хорошимъ мужемъ; онъ, можетъ-быть, перевоспиталъ бы ее. У него много стойкости въ характерѣ, много слѣдовъ воспитанія, у него есть умѣнье держать себя съ тактомъ. Къ сожалѣнію, этого брака никогда не будетъ. Они, кажется, просто не терпятъ другъ друга. Онъ-то имѣетъ на это свои причины, она не разъ оскорбляла его. А она? почему она его ненавидитъ? За то, что онъ бѣднякъ и учитель? Это могло вызвать равнодушіе къ нему, а не ненависть. Право, мнѣ иногда кажется, что она ненавидитъ его за то, что она влюблена въ него…

Госпожа Домгофъ была не далека отъ истины. Тепловъ съ каждымъ днемъ пробуждалъ въ Кларѣ все болѣе и болѣе странныя, противорѣчивыя чувства. Мечтая о балахъ, о спектакляхъ, о блестящихъ кавалерахъ, она помимо своего желанія вдругъ останавливалась на одномъ образѣ — это былъ образъ Бориса Михайловича; она сдвигала брови, дѣлала серьезные глаза, но этотъ образъ не исчезалъ въ ея воображеніи, какъ бы дразня ее, какъ бы говоря; «что же ты не любуешься мною?» Порой за обѣдомъ, за вечернимъ чтеніемъ, во время пріѣзда гостей, ея взглядъ вдругъ останавливался на Тепловѣ, красивомъ, цвѣтущемъ, оживленномъ; очнувшись, встрѣтившись своими глазами съ глазами Теплова, она сердито и быстро отворачивалась, негодуя на него, точно онъ быть виноватъ, что она смотрѣла на него. Иногда пріѣзжавшія въ домъ Домгофовъ дѣвицы говорили ей шопотомъ, что Тепловъ очень хорошъ собою; она дѣлала гримасу, передергивала плечами и злилась въ душѣ на то, что его находятъ красивымъ. Ничѣмъ нельзя было ее разсердить такъ, какъ похвалами ему, а между тѣмъ въ домѣ всѣ постоянно хвалили его, даже самъ Домгофъ, особенно послѣ того, какъ Тепловъ недѣли три, просиживая ночью и по утрамъ съ Домгофомъ, помогалъ послѣднему въ провѣркѣ разныхъ отчетовъ по банку. Послѣ этой работы Домгофъ уже серьезно говорилъ, что онъ затянетъ Теплова къ себѣ въ банкъ, такъ какъ способныхъ дѣловыхъ людей не на каждомъ перекресткѣ встрѣтишь. Въ концѣ концовъ, дѣло дошло до того, что когда начинался разговоръ о Тепловѣ, Клара, блѣдная, какъ полотно, поднималась съ мѣста и уходила изъ комнаты.

«Это они на зло мнѣ, на зло мнѣ говорятъ, зная, что я его ненавижу», — думала она, стискивая зубы.

III.

На одномъ изъ вечеровъ Кларѣ былъ представленъ молодой князь Шабадзіевъ, высокій, тонкій, перетянутый конвоецъ съ цѣлымъ овиномъ черныхъ волосъ, съ большимъ носомъ, похожимъ на клювъ, съ узенькимъ лбомъ и широкимъ ртомъ. Онъ пригласилъ дѣвушку на кадриль и въ теченіе цѣлаго вечера почти но отходилъ отъ нея.

Никогда Клара не чувствовала себя такой счастливой, какъ на этомъ балу. Ее поразило все: и княжескій титулъ новаго знакомаго, и его національный костюмъ, смѣсь шелка, бархата, золота и серебра, и разсказы молодого человѣка о томъ, что такая-то царица на Кавказѣ его тетка, а такая-то кавказская же царевна его двоюродная сестра, и довольно безцеремонные, не лишенные витіеватости, комплименты, которыми, не сморгнувъ глазомъ, смотря прямо въ лицо молодой дѣвушкѣ, осыпалъ ее молодой кавказецъ. Ей казалось, что она танцуетъ чуть ли не съ наслѣдникомъ престола.

Съ разгорѣвшимся лицомъ, съ блестящими глазами, съ необычнымъ оживленіемъ говорила Клара въ каретѣ госпожѣ Домгофъ о любезности и ловкости князя.

— Всѣ они акробаты, — равнодушно замѣтила госпожа Домгофъ. — Съ дѣтства, я думаю, и на головѣ ходить, и кувыркаться научился не хуже любого клоуна.

— Онъ очень важный господинъ! — горячо и серьезно вступилась за своего кавалера Клара. — Онъ князь и…

Госпожа Домгофъ засмѣялась.

— И изъ тѣхъ татаръ, которые халаты продаютъ, тоже многіе князья.

Клара загорячилась:

— Онъ вовсе не татаринъ! У него на Кавказѣ родня изъ царей! Онъ при дворѣ бываетъ!

Гоепожа Домгофъ пожала плечами.

— Кто бы онъ ни былъ, и гдѣ бы онъ ни бывалъ, намъ отъ этого ни тепло, ни холодно, и потому намъ не изъ-за чего тутъ горячиться.

Клара надулась и замолчала…

Черезъ нѣсколько дней молодой князь увидалъ Клару въ театрѣ и довольно безцеремонно раскланялся съ нею изъ партера. Лицо дѣвушки покрылось румянцемъ. Въ антрактѣ она упросила Tante Мальхенъ пройтись въ фойэ. На первыхъ шагахъ она встрѣтилась съ княземъ. Онъ подошелъ къ дамамъ и протянулъ руку Кларѣ. Tante Мальхенъ смутилась: она не знала молодого человѣка.

— Князь Шабадзіевъ, — пробормотала Клара.

Tante Мальхенъ поклонилась. Князь протянулъ и ей руку.

— А я васъ искалъ на каждомъ балу, — гортаннымъ голосомъ заговорилъ князь. — И все ныгдэ нэтъ!

— Я рѣдко выѣзжаю, — скромно отвѣтила Клара.

— Да, развэ-жъ можно такую розу прятать, — проговорилъ онъ.

Tante Мальхенъ поспѣшила направиться къ ложѣ. Князь проводилъ дамъ до дверей ложи и, пристукнувъ шпора — пожалъ имъ руки.

— Выходытэ въ слѣдующемъ антрактэ, — сказалъ онъ и прощаньи.

Клара пробормотала что-то невнятно, въ смущенія.

Въ слѣдующіе антракты ей, однако, не пришлось ей идти въ фойэ. Tante Мальхенъ шопотомъ, смѣясь, разсказала госпожѣ Домгофъ о встрѣчѣ, прибавивъ:

— И что за манеры! Первый протягиваетъ руку. Жметъ руки такъ, что больно! Говоритъ: «такую розу нельзя прятать»; «выходытэ въ слѣдующемъ антрактэ»

Госпожа Домгофъ засмѣялась:

— А ты думала на конюшнѣ получается лучшее свѣтское воспитаніе? Еще хорошо, что онъ не заговорилъ съ тобою на «ты». Это у нихъ тоже бываетъ.

— А объ лошадяхъ онъ съ вами не говорилъ? — шутливо спросилъ Борисъ.

— Нѣтъ!

— Ну, это еще хорошо! А то я зналъ одного изъ такихъ князей, такъ тотъ при каждой встрѣчѣ говорилъ: «а ты выдалъ, какую я лошадъ купылъ», «а ты знаэшъ, что я лошадъ продалъ», и этимъ ограничивался весь разговоръ.

Клара метала глазами молніи на собесѣдниковъ. Она, кажется, была готова избить ихъ. Смѣясь надъ княземъ, они какъ-будто наносили ей личное оскорбленіе. На возвратномъ пути она ни съ кѣмъ не говорила во всю дорогу.

Оставшись въ своей комнатѣ, Клара расплакалась отъ злости на свою семью. Онъ, этотъ князь, очевидно влюбленъ въ нее. Но семья сдѣлаетъ все, чтобы оттолкнуть его отъ нея, отъ Клары! Досадно имъ, что на нее обращаютъ вниманіе такіе люди; ее рады бы за перваго лавочника выдать замужъ. Гдѣ его опять встрѣтишь? А и встрѣтишь, такъ что толку? Не позволятъ говорить, осмѣютъ его. И этотъ учителишка туда же насмѣхается. Завидно, что тотъ князь, офицеръ, при дворѣ бываетъ. А у него кромѣ смазливаго личика ничего нѣтъ. Умомъ тоже гордится. Какъ же, осмѣять всѣхъ умѣетъ. И помимо своей воли она вдругъ вспомнила отрывки разговоровъ князя — совсѣмъ странно онъ говорилъ. Болѣе всего ее злило то, что Тепловъ угадалъ: — князь ей тоже говорилъ о лошадяхъ. Она даже покраснѣла, вспомнивъ, какъ онъ ей сказалъ въ первой же кадрили: «а у меня такой жэрэбэцъ, какого мы у кого негь». Потомъ она начала оправдывать князя. Ну да, онъ говоритъ о лошадяхъ. Что-жъ изъ этого? Не всѣмъ же о книгахъ говорить! И почему о книгахъ можно, а о лошадяхъ нельзя говорить? Не говоритъ о нихъ нашъ умникъ, потому что у него ихъ нѣтъ. Вотъ и завидуетъ другимъ. «А что они ни говори о князѣ, — мысленно закончила она: — я все-таки его буду любить, его, а не кого-нибудь другого»..

Въ одну изъ прогулокъ Клара, mademoiselle Дюмонъ, Борисъ, мальчики и дѣвочки Домгофъ, по обыкновенію, подъѣхали въ ландо къ Лѣтнему саду, остановились у воротъ со стороны набережной и вошли въ садъ. Едва они успѣли сдѣлать нѣсколько шаговъ по мосткамъ, какъ къ Кларѣ подошелъ князь Шабадзіевъ, точно выросшій изъ-подъ земли. Поздоровавшись съ нею, онъ назвалъ свою фамилію mademoiselle Дюмонъ, пожалъ ея руку и присоединился къ компаніи. У Клары сильно билось сердце, она была въ восторгѣ, что она идетъ рядомъ съ такимъ важнымъ господиномъ. Ей казалось, что всѣ обращаютъ на нее вниманіе, можетъ-быть, думаютъ, что это ея женихъ, завидуютъ ей. У князя была масса знакомыхъ, съ которыми онъ раскланивался и фамиліи которыхъ называлъ Кларѣ. Она опять слышала отъ него комплименты, опять онъ разсказалъ о какой-то лошади, опять онъ говорилъ, что у него на Кавказѣ такая-то царица тетка, а такая-то царевна двоюродная сестра. Онъ точно забылъ, что все это онъ уже успѣлъ сказать Кларѣ при первой ихъ встрѣчѣ. Обошедши разъ весь садъ, mademoiselle Дюмонъ сказала, что пора ѣхать.

— Вѣдь мы же почти не гуляли, — рѣзко сказала Клара, глядя на mademoiselle Дюмонъ строгими, угрожающими глазами.

— Довольно! — сухо отвѣтила mademoiselle Дюмонъ.

— Зачелъ же ѣхать, если хотятъ еще ходить? — сказать князь.

Mademoiselle Дюмонъ посмотрѣла на него насмѣшливыми глазами и, ничего не отвѣчая, направилась къ выходу. Князь сталъ усаживать семью въ экипажъ и усердно пожималъ руки Клары, сильно потрясая ихъ.

— Что-это, Клара, за неумытый господинъ? — спросила mademoiselle Дюмонъ, какъ только экипажъ тронулся съ мѣста.

Клара вспыхнула.

— Это князь…

— Ахъ, князь или графъ — это все равно, но онъ невѣжа! — перебила mademoiselle Дюмонъ. — Развѣ онъ знакомый, чтобы гулять съ вами? Гдѣ это принято?

И потомъ, уже смѣясь, она обратилась къ Борису:

— И что за физіономія! Вмѣсто носа клювъ, и все лицо точно истыкано отъ оспы…

— Мнѣ больше всего понравился его голосъ, — сказать Борисъ: — онъ точно въ одно и то же время и говоритъ, и полощетъ горло.

Всѣ засмѣялись.

Клара чувствовала, что если она скажетъ хоть слово, то изъ глазъ ея хлынутъ слезы. Она, казалось, ненавидѣла теперь всѣхъ окружавшихъ ее людей, какъ злѣйшихъ враговъ.

IV.

Въ послѣднихъ числахъ апрѣля Кларѣ удалось снова встрѣтиться съ княземъ Шабадзіевымъ у знакомыхъ.

На этотъ разъ князь попросилъ хозяевъ представить его старикамъ Домгофамъ. Его представили имъ. Домгофъ сдержанно обмѣнялся съ нимъ нѣсколькими незначительными фразами, но не счелъ нужнымъ пригласить его къ себѣ. Госпожа Домгофъ, въ отвѣтъ на его слова о томъ, что онъ давно желалъ быть представленнымъ ей, замѣтила, что она сожалѣетъ, что это представленіе совершилось какъ разъ въ то время, когда князь, вѣроятно, долженъ выступить въ лагерь, а они, Домгофы, уѣзжаютъ на дачу отдыхать послѣ зимняго сезона. Она постаралась особенно подчеркнуть слова объ «отдыхѣ».

Несмотря на это, князь сдѣлалъ черезъ два дня визитъ къ Домгофамъ — лакей сказалъ, что господъ нѣтъ дома, и князю пришлось только оставить на память хозяевамъ свою визитную карточку. Клара дулась нѣсколько дней послѣ этого неудачнаго визита князя и мысленно повторяла, что она выйдетъ за него замужъ, хоть бы ей пришлось убѣжать изъ дома, — выйдетъ на зло всѣмъ. Пусть онъ и татарскій князь, и глупый, и съ слѣдами оспы на лицѣ, а все-таки они, умные, красивые, лопнутъ отъ досады, когда она сдѣлается княгиней. И ее болѣе всего радовало — радовало до злости именно то, что этотъ умникъ, красавецъ Тепловъ увидитъ ее невѣстой князя. A! онъ на нее не обращаетъ вниманія, онъ подшучиваетъ надъ ней! Вотъ что-то онъ скажетъ тогда, когда она будетъ невѣстой князя? И вдругъ ей стало обидно до слезъ при мысли, что и тогда Тепловъ, можетъ-быть, станетъ шутить и смѣяться. Неужели онъ не замѣчаетъ ея красоты? Неужели она не пробуждаетъ въ немъ никакого чувства? И она злилась на себя, задавая себѣ эти вопросы. Что ей до того, обращаетъ онъ на нее вниманіе или нѣтъ? Если бы онъ даже былъ безъ ума отъ нея, — что ей въ этомъ? Осмѣлься онъ сказать ей какую-нибудь любезность, — она показала бы ему, гдѣ его мѣсто. Учителишка, нищій! Она хотѣла выгнать его изъ своей памяти, не думать о немъ, а его образъ все болѣе и болѣе заслонялъ собою образъ князя. Какъ бы было хорошо, если бы князь былъ такимъ, какъ Тепловъ! Иногда эти мысли доводили ее до ярости…

Разъ горничная таинственно сказала Кларѣ:

— Барышня, я боюсь вамъ сказать. Бѣды я надѣлала. Вамъ прислали письмо. Я приняла сдуру… Приказали отдать потихоньку. Я не знаю, какъ быть…

— Давай, давай! — крикнула Клара, сразу угадавъ, отъ кого было письмо.

— Но я боюсь, если господа узнаютъ! Не выдайте, ради Бога!

— Ахъ, перестань! Вотъ выдумала! И кто мнѣ можетъ запретить получать письма!

— Да, вамъ-то ничего, а мнѣ достанется!

Клара, не слушая горничную, дрожащими руками схватила письмо, сорвала конвертъ, развернула тонкій листикъ почтовой бумаги. Это было признаніе въ любви, витіеватое, довольно пошлое, но не страдавшее тѣми ошибками противъ русскаго языка, которыми изобиловала рѣчь князя.

Вглядываясь попристальнѣе въ почеркъ, Клара могла бы понять, что это письмо не писалось, а переписывалось — тщательно, осторожно, какъ переписываютъ дѣти съ книги или съ чужой рукописи. Но Кларѣ было не до этихъ соображеній. Она была охвачена восторгомъ. Ей впервые признавались въ любви. Это такое счастье для дѣвушки. Ей писали о томъ, что отдали бы полжизни за нѣсколько минутъ свиданія. Ей говорили, что ее готовы бы похитить. Романическое начало первой любви кружило ей голову. Вдругъ ей пришло въ голову: «вотъ показать бы ему, нашему генію и красавцу, какъ меня любятъ». Она такъ обозлилась, что онъ, Тепловъ, опять пришелъ ей на память, что стиснула зубы. Въ такую минуту и думать о другомъ! Она мысленно бранила себя: ее такъ любятъ, ей признаются въ любви, а она думаетъ о другомъ. Безчувственная, неблагодарная!..

Весь день она ходила, какъ во снѣ, съ блаженной улыбкой на лицѣ, съ таинственнымъ видомъ. Вечеромъ она рѣшилась отвѣтить князю. Но можно ли отвѣчать? Почему же нѣтъ? Она не станетъ писать, что любитъ его, но онъ пойметъ это и такъ. Нельзя же его отталкивать. А вдругъ домашніе узнаютъ? Что будетъ тогда? И не у кого спросить совѣта, указанія! Она разорвала листковъ десять, составляя отвѣтъ. Наконецъ письмо было написано. Она писала осторожно, сдержанно, что князь можетъ, если желаетъ ее видѣть, посѣтить ихъ на дачѣ, что другихъ встрѣчъ не можетъ быть, что она никуда не выходитъ одна — только иногда передъ обѣдомъ она гуляетъ недалеко отъ дачи, но и то очень рѣдко, очень недолго. Написавъ послѣднюю фразу, она думала: «а что, если онъ подкараулитъ въ это время?» И у нея замирало сердце при этой мысли.

Черезъ нѣсколько дней былъ полученъ отвѣтъ князя. Онъ написалъ, что онъ пріѣдетъ къ Домгофамъ, что онъ условится съ Кларой, какъ встрѣтиться. И опять въ письмѣ были разсыпаны комплименты и восторженныя фразы, цѣликомъ бывшіе уже въ первомъ письмѣ. Казалось, князь не умѣлъ придумать новыхъ сравненій и рѣшился твердить одно и то же любимой дѣвушкѣ. Ей показалось это страннымъ. Но, можетъ-быть, влюбленные и всегда говорятъ одно и то же? Почему знаетъ она, Клара? Ей еще никто не объяснялся въ любви. Вотъ, что бы сказала она ему? «Ахъ, я тебя люблю!» А дальше? Она не знала, что бы она сказала дальше? Ей даже стало неловко. Что она будетъ, въ самомъ дѣлѣ, говорить ему? Нельзя же молчать? Но ей рѣшительно было нечего ему сказать. Вотъ Теплову, вѣроятно, говорятъ: «ахъ, какой вы умный, какой красавецъ». Она сдѣлала гримасу. Потому, вѣроятно, и занятъ собою — хочетъ чтобы за нимъ ухаживали. Опять она сердилась на себя за то, что думала о Борисѣ, когда нужно было думать о князѣ…

V.

Кларѣ опять готовился новый ударъ. Князь пріѣхалъ, его приняли на половинѣ Домгофа; онъ просидѣлъ съ полчаса, спросилъ о здоровьѣ госпожи Домгофъ; хозяинъ отвѣтилъ, что жена не такъ здорова, и гость, разсказавъ о томъ, что у него на Кавказѣ тетка царица, двоюродная сестра царевна, что у него теперь новая кобыла удивительной породы, долженъ былъ откланяться, такъ какъ матеріалъ для бесѣды былъ истощенъ, а хозяинъ уже давно ощипывалъ какое-то перо отъ томительной скуки. Откланиваясь, князь просилъ Домгофа передать поклонъ госпожѣ Домгофъ и ихъ племянницѣ, очаровательной барышнѣ.

— Что ему у насъ нужно? — спрашивалъ Домгофъ за обѣдомъ. — Денегъ? Такъ я ему гроша не повѣрилъ бы въ долгъ.

Госпожа Домгофъ только пожала плечами.

— Просто, вѣрно, любитъ заводить новыя знакомства для счету. У этихъ господъ вѣдь дѣла нѣтъ; ну, и рыщутъ съ визитами.

Кларѣ такъ и хотѣлось крикнуть:

— Развѣ вы не понимаете, что онъ влюбленъ въ меня?

Они, впрочемъ, и безъ ея объясненій уже угадывали, что у князя есть заднія мысли, и боялись этого. У Клары нѣтъ ничего; у него, вѣроятно, тоже. Что же это за пара? Поженить ихъ, а потомъ кормить. Это значитъ плодить нищихъ. Кларѣ нуженъ мужъ, если не богатый, то служащій на хорошемъ мѣстѣ, съ обезпеченнымъ содержаніемъ. Если этотъ господинъ вздумаетъ свататься за нее, ему придется отказать.

На другой день послѣ этого визита Кларою получилось еще письмо отъ князя съ сѣтованіями, что онъ не видалъ Клару. Безъ нея онъ не можетъ жить. Онъ ее называлъ и пальмой, и розой, и просилъ опредѣлить день и часъ, когда ее можно встрѣтить въ паркѣ около ихъ дачи. Неужели она откажетъ ему въ этомъ? Сердитая на всѣхъ близкихъ, желающая наперекоръ всѣмъ составить свое счастье, Клара быстро, не разсуждая, не раздумывая, написала письмо, опредѣляя часъ и мѣсто своей одинокой прогулки. Когда письмо было уже отправлено, она испугалась. Господи, что она надѣлала! А вдругъ онъ ее похититъ? А что, если онъ потомъ не женится? А вдругъ, кто-нибудь узнаетъ все, подкараулитъ? Сколько стыда, позора, насмѣшекъ! Нѣтъ, лучше не идти! Что онъ скажетъ? Скажетъ, что она смѣется надъ нимъ? Разсердится, будетъ мстить… У него письма, доказательства…

Она пошла.

Князь уже ждалъ ее. Они очутились вдвоемъ въ пустой аллеѣ. Онъ стремительно обнялъ ее и началъ цѣловать безъ всякихъ предисловій, безъ разговоровъ. Она вскрикнула, высвободилась изъ его объятій и, съ пылающимъ лицомъ, съ строгимъ взглядомъ, гнѣвно отшатнулась въ сторону.

— Какъ вы смѣете? Кто вамъ позволилъ? Это низко! — проговорила она, задыхаясь.

Ее душило чувство оскорбленнаго самолюбія. Ее еще никогда не цѣловалъ посторонній мужчина. Въ поцѣлуяхъ князя она почувствовала, не ласку, а дерзость.

— Я сдѣлала ошибку, придя сюда, но я не дала вамъ права такъ поступать, — говорила она, чуть не плача.

— Да я же тэбя люблю! — воскликнулъ князь.

Она совсѣмъ оторопѣла, ее душили слезы.

— Ты поймы, — говорилъ онъ, опять приближаясь къ ней.

— Не подходите! не говорите мнѣ ты! — оборвала она его. — Мы еще не женихъ и невѣста!.. Какое право вы имѣете оскорблять меня…

— Но, — началъ онъ, подходя еще ближе.

— Я сейчасъ уйду, если вы еще сдѣлаете хоть шагъ!..

Она хотѣла идти. Онъ растерялся, началъ упрашивать ее остаться. Онъ такъ страстно ее любитъ. Въ немъ кавказская кровь. Онъ не можетъ сдерживаться. Какая же обида, если дѣвушку цѣлуютъ? Но если онъ обидѣлъ ее, онъ проситъ прощенія. Смущенная, опустивъ глаза, она тихо отвѣтила:

— Хорошо, говорите. Но помните, что я вамъ не дала права на… ваши выходки!

Говорить? Что же ему говорить? Онъ опять назвалъ ее пальмой въ пустынѣ, манящей его отдохнуть подъ ея тѣнью, розой въ саду, зовущей его упиться ея ароматомъ. А у него тетка на Кавказѣ царица, двоюродная сестра царевна, вотъ онъ самъ еще завелъ себѣ лошадь. Онъ путался, не зналъ что говорить. Ей было стыдно за него, ей было жаль его. Очевидно, онъ такъ ее любить, что теряетъ голову и говоритъ только глупости, невозможныя вещи. Наконецъ, онъ договорился до того, что онъ будетъ за нее свататься. Согласна ли она?

— Да, — тихо отвѣтила она.

— Я сичасъ пойду! — быстро сказалъ онъ. — Вмѣстэ будэмъ ходытъ!

Она испуганно остановила его:

— Нѣтъ, нѣтъ! Такъ нельзя! Никто не знаетъ, что я сдѣлала… что я видѣлась съ вами… Пріѣзжайте завтра, послѣзавтра, но не теперь!..

Онъ-было заспорилъ, потомъ согласился на послѣзавтра. Ровно въ часъ онъ пріѣдетъ къ Домгофамъ и будетъ просить ея руки.

Она заторопилась идти. Онъ не выдержалъ, схватилъ ее за руки и опять поцѣловалъ въ губы. Иначе онъ не умѣлъ обращаться съ женщинами. Она вырвалась отъ него и почти побѣжала домой. Ей казалось, что въ ея душѣ не радость, а только чувство оскорбленія. Онъ ее обнималъ и цѣловалъ, какъ горничную, безцеремонно, нахально. Она старалась оправдать его тѣмъ, что онъ кавказецъ, дикарь отчасти. Но все же долженъ же онъ знать, что въ обществѣ такъ не дѣлается! Когда она пришла домой, всѣ обратили на нее вниманіе. Она была взволнована, ея лицо то покрывалось блѣдностью, то вспыхивало румянцемъ. Ее стали разспрашивать. Что съ ней? Гдѣ она была? Она сказала, что она сидѣла въ бесѣдкѣ и читала. Борисъ пристально, почти съ испугомъ взглянулъ на нее и сдѣлалъ ей какой-то знакъ головою, какъ будто говоря: «молчите».

— Какъ въ бесѣдкѣ? — сказалъ Оскаръ. — Мы тоже тамъ сидѣли, а тебя тамъ не было…

Клара растерялась, на ея глазахъ были слезы. Всѣ присутствующіе обратили на нее вниманіе. Всѣхъ охватило недоумѣніе. Тепловъ быстро проговорилъ:

— Мы, Оскаръ, были въ стеклянной бесѣдкѣ, а фрейлейнъ Клара, я видѣлъ, прошла на скамью подъ грибкомъ…

И, обращаясь къ Кларѣ, онъ замѣтилъ:

— Вы напрасно тамъ сидите въ эти часы, тамъ солнце въ это время падаетъ прямо на скамью. Я хотѣлъ васъ предупредить объ этомъ, когда вы сидѣли тамъ…

И не воздерживаясь отъ обычной шутливости, онъ закончилъ:

— Да боялся, что вы по обыкновенію скажете, что это не мое дѣло… Мнѣ вѣдь отъ васъ не разъ доставалось…

Она сидѣла молча, не шевелясь, какъ убитая. Она сознавала, что онъ выручилъ ее изъ бѣды, — выручилъ и теперь глумится надъ нею же! Даже на добрый поступокъ неспособенъ безъ того, чтобы не уязвить человѣка! О, когда она избавится отъ преслѣдованій этого человѣка!..

VI.

Тепловъ, какъ ни мало онъ интересовался Кларою, давно уже замѣтилъ, что съ ней творится что-то странное. Толки о князѣ Шабадзіевѣ не ускользнули отъ его слуха. Съ нимъ уже давно не церемонились въ домѣ и тайнъ отъ него не было. Утренніе визиты князя, разъ не принятаго, въ другой разъ принятаго только Домгофомъ, навели молодого человѣка на мысль, что визиты дѣлались не даромъ и что также не даромъ семья сторонилась отъ князя. Госпожа Домгофъ даже прямо замѣтила разъ при Борисѣ: «Ужъ не разсчитываетъ ли этотъ князь на Клару? Это ужъ совсѣмъ напрасно!» Затѣмъ Борисъ совершенно случайно началъ замѣчать, что Клара передъ обѣдомъ уходитъ изъ сада гулять одна. Въ первые дни онъ хотѣлъ даже предупредить ее, что это не безопасно, что ея родные могутъ это замѣтить, потомъ подумалъ, что не стоитъ вмѣшиваться въ чужія дѣла. Да она и не послушаетъ его совѣтовъ, а еще подумаетъ, что онъ играетъ роль шпіона и наушника. Теперь же, когда случайно тайна Клары едва не вышла наружу, онъ счелъ своимъ долгомъ защитить молодую дѣвушку, а потомъ сдѣлать ей отеческій выговоръ, объяснить ей, что не всегда ей будутъ такъ счастливо сходить съ рукъ ея тайныя экскурсіи, черезъ заднюю калитку сада. Только вечеромъ ему удалось улучить свободную минуту и остаться наединѣ съ Кларой. Онъ подошелъ къ ней и тихо проговорилъ:

— Что, чуть-чуть не попались? И подѣломъ бы! Не ходите однѣ гулять.

Она поблѣднѣла.

— А вы шпіонили, значитъ, за мной! — прошептала она.

— Что мнѣ за неволя шпіонить! Просто замѣтилъ два раза, что вы уходите заднимъ ходомъ изъ сада въ паркъ. Сегодня, когда чуть не обличили васъ, и пришлось заступиться.

— Я васъ не просила!

— А! значитъ вамъ все равно, если бы узнали?

— Я никого не боюсь!

— О, какая вы храбрая! Ну, такъ я все разскажу!

Она едва удерживалась отъ слезъ.

— Когда вы перестанете меня преслѣдовать? Это низко, низко! — воскликнула она, задыхаясь.

Ему стало жаль ее.

— Я? преслѣдую васъ? Что вы выдумываете? Я вѣдь наемный учитель: приставленъ за дѣтьми смотрѣть. Такъ вѣдь вы говорите обо мнѣ? Гдѣ же мнѣ преслѣдовать васъ!

И, перемѣняя тонъ, онъ болѣе дружески, искренно и тепло прибавилъ:

— Но мнѣ жаль васъ. Вы неопытны, вы не знаете петербургской жизни. Здѣсь нельзя дѣвушкѣ въ ваши годы и въ вашемъ положеніи бѣгать одной по парку. Богъ знаетъ, что можетъ случиться и что могутъ сказать. Скажутъ еще, что вы свиданія назначаете.

— Ну, и пусть говорятъ! Вамъ-то что?

— Да я не ради себя, а ради васъ говорю. Мнѣ все равно, хоть бы вы и точно ходили на свиданія.

— И хожу, и хожу! — воскликнула она со слезами. — Это мое дѣло, мое! Слышите?

Она даже топнула ногою, точно угрожая ему. Борясь пожалъ плечами.

— Богъ васъ знаетъ, что вы говорите, за что сердитесь. О чемъ плачете! Ну, если вы полюбили, если васъ любятъ — и слава Богу! Это такое счастіе, что тутъ не сердиться хочется, а весь міръ обнять хотѣлось бы. А вы… пора бы вамъ понять, что со мною вамъ дѣлить нечего, врага во мнѣ странно видѣть… Изъ-за чего намъ быть врагами?.. Впрочемъ, Богъ съ вами! Сегодня я вамъ доказалъ, что я вамъ зла не желаю, а напротивъ того…

Онъ повернулся къ ней спиною и вышелъ изъ комнаты.

Она что-то хотѣла сказать и осталась стоять съ открытымъ ртомъ, точно пораженная громомъ. Зла ей не желаетъ! Упрекаетъ ее за враждебность къ нему! Сказалъ, что кто любимъ и любитъ, тотъ весь міръ готовъ обнять! А она всѣхъ, всѣхъ теперь ненавидитъ! Что же онъ этимъ хотѣлъ сказать? Что она не любима, или что она не любитъ! Лжетъ, лжетъ онъ! Она любима, она любитъ и все-таки всѣхъ ихъ ненавидитъ и его прежде всѣхъ, больше всѣхъ! Вздумалъ прикидываться сочувствующимъ, мягкимъ! Когда? Когда она уже дала слово другому. Это онъ въ насмѣшку, думаетъ, что она плакать будетъ о томъ, что упустила его изъ рукъ. Нищаго, наемнаго гувернера, дядьку!..

Она, рыдая, кусая себѣ губы, сжимала кулаки…

VII.

Весь слѣдующій день Клара была какъ въ воду опущенная. Она всячески избѣгала встрѣчъ съ Борисомъ Михайловичемъ, точно боясь, что онъ съ нею заговоритъ. Ее мучило, что она не велѣла князю придти въ этотъ день. Не нужно было бы томиться. Все кончилось бы разомъ. Она была бы теперь уже свободна въ своихъ поступкахъ, никто ее ни о чемъ не разспрашивалъ бы, ни въ чемъ не подозрѣвалъ бы. Ей казалось, что дню не будетъ конца. Но, наконецъ, и онъ прошелъ, прошла и ночь, настало желанное утро. Клара нетерпѣливо прислушивалась къ каждому звуку колесъ, выглядывала въ окна, не могла посидѣть на мѣстѣ. Скорѣй бы все кончилось, думала она, и точно сама пугалась приближенія развязки. Она ясно теперь сознавала, что она не любитъ князя, и злилась за это на себя, твердила себѣ, что она будетъ его любитъ, будетъ его любить наперекоръ всѣмъ и, главное, Теплову…

У подъѣзда дачи остановились дрожки. Она замерла, чувствуй, какъ стѣснило ей грудь. Она ясно услышала знакомый гортанный голосъ. Князь спрашивалъ, дома ли господинъ Домгофъ. Ему отвѣтили, что барина нѣтъ. Князь велѣлъ доложить о немъ госпожѣ Домгофъ. Его попросили въ залу.

Клара какъ стояла въ гостиной, такъ и осталась стоять. Ее отдѣляла отъ залы одна стѣна съ открытой дверью. Молодая дѣвушка притаилась среди цвѣтовъ, затаивъ дыханіе. Она даже не замѣчала, что съ галлереи ее видятъ. На галлереѣ сидѣли Оскаръ и Густавъ за уроками и противъ нихъ сидѣлъ Борисъ. Онъ видѣлъ Клару и удивился, замѣтивъ, что она спряталась въ зелени около двери въ залу. Потомъ онъ понялъ, что она осталась подслушивать разговоръ, проходящій въ залѣ, сообразилъ, что пріѣхалъ, вероятно, князь. Его занимала эта сцена.

Въ залѣ шелъ между тѣмъ разговоръ. Князь выразилъ сожалѣніе, что онъ не засталъ хозяина дома. У него важное дѣло. Но, все равно, онъ передастъ его госпожѣ Домгофъ.

— Я полюбылъ вашу племянницу и хочу просыть ея руки, — сказалъ князь.

— Вы просите ея руки? — изумилась госпожа Домгофъ. — Это большая честь, князь, но, къ сожалѣнію, вы такъ мало знаете ее, она такъ мало знаетъ васъ.

— О, мы ужъ знаэмъ другъ дружку, — проговорилъ князь съ увѣренностью, подмигивая глазомъ.

— Не думаю, князь… Во всякомъ случаѣ это такое серьезное дѣлъ что сразу нельзя отвѣтитъ ни да, ни нѣтъ.

— Что-жъ, если мы любымъ, я вамъ говорю… Можэтэ просыть у барышни. Я врать не стану. Зачѣмъ мнѣ врать? У меня есть доказательства. Я такъ бы не пошелъ.

— Госпожа Домгофъ встревожилась. Какія доказательства? Что хочетъ сказать этимъ князь?

— Письма есть! — брякнулъ князь.

— Вы переписывались? — воскликнула въ ужасѣ госпожа Домгофъ.

Клара схватилась за грудь, точно ее что-то кольнуло. Тепловъ тревожно слѣдилъ за нею, разсѣянно диктуя что-то дѣтямъ. Въ саду проходила съ дѣвочками mademoiselle Дюмонъ. Тепловъ обрадовался случаю и сказалъ мальчуганамъ:

— Довольно заниматься! У меня что-то голова разболѣлась. Ступайте играть съ сестрами. Я усталъ.

Онъ взялъ мальчугановъ за плечи и выпроводилъ изъ въ садъ, не давъ имъ даже собрать тетради. Какое-то смутное чутье подсказывало, что рядомъ совершается что-то неладное, грозящее плохой развязкой. Оставшись одинъ, онъ продолжалъ наблюдать за Кларой.

Въ залѣ, между тѣмъ, продолжался разговоръ:

— Мнѣ очень грустно, князь, что вы рѣшились переписываться съ дѣвушкой помимо ея родныхъ.

— Если мы любымъ, — началъ князь.

— Это не оправданіе. Въ нашемъ кругу такъ не дѣлаютъ. Но что сдѣлано, того не вернуть. Вы просите ея руки. Но ни я, ни мой мужъ, мы не знаемъ васъ, вашихъ средствъ. Клара привыкла въ послѣдніе годы жить хорошо, безъ лишеній. Въ состояніи ли вы обезпечить ее?

— У нея же есть прыданое, — сказалъ князь.

— У нея ничего нѣтъ.

Князь посмотрѣлъ на хозяйку дома недоумѣвающимъ взглядомъ.

— Какъ ничэго нэтъ? Вашъ мужъ ея опэкунъ. Она мнѣ сама говорыла.

— Я надѣюсь, что она не говорила вамъ, что у нея есть въ опекѣ состояніе?

— Какъ такъ? — спросилъ озадаченный князь. — Вы же богатые люди.

— Мы — да, но у нея нѣтъ ничего…

Князь безцеремонно заходилъ по залу, озадаченный, взволнованный.

— Это странно, богатые люди, а за плэмянницей ничэго нэтъ, — говорилъ онъ недовольнымъ тономъ, покусывая усы.

— Мы дадимъ ей приданое, все необходимое, но денегъ…

Госпожа Домгофъ перемѣнила тонъ и уже съ нескрываемой ироніей спросила:

— Вамъ, князь, вѣроятно, всего нужнѣе деньги и много денегъ.

— Нэ могу же я камэнъ на шею надэгь, — рѣзко отозвался онъ. — Странное дэло! говорятъ, опэкунъ, говорятъ, богатый дядя, а у нея ничего нэтъ! Странное дэло! Это надо было говоритъ прэждэ. Я камэнъ самъ себѣ не могу на шею надэгь! Это просто одинъ обманъ!

Клара закрыла лицо руками, униженная, пристыженная, страдающая. Госпожа Домгофъ сухо продолжала разъяснять князю, что его никто не обманывалъ, что онъ самъ обманулъ себя.

— А чэго вы мнѣ говорыте! — раздражительно произнесъ онъ. — Она пысьма писала, она говорыла: опэкунъ! опэкунъ! Надъ чѣмъ опэкунъ? Нычего и безъ опэки нэ пропадетъ!

Онъ разсмѣялся нахальнымъ смѣхомъ надъ своей остротой.

Клара, шатаясь, хотѣла подняться, поднялась, сдѣлала нѣсколько невѣрныхъ шаговъ, задыхаясь отъ рыданій, и почувствовала, что у нея подкашиваются ноги. Кто-то быстро подхватилъ ее, держа за талью и тихо, ласково говоря ей:

— Не плачьте, не плачьте, Клара, васъ могутъ услышать! Зачѣмъ доставлять еще это удовольствіе негодяю!

Она инстинктивно прижалась къ поддерживавшему ее Теплову и, опираясь на его руку, тихо всхлипывая, выбралась изъ гостиной.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

I.

Происшедшее событіе произвело въ семьѣ Домгофовъ невообразимый переполохъ. Въ сущности ничтожное само по себѣ, оно повело къ цѣлому ряду сценъ, объясненій, открытій. Казалось, оно потрясло всѣ основы этой семейной жизни, сложившейся на незыблемомъ фундаментѣ. Прежде всего госпожу Домгофъ и Tante Мальхенъ поразило, какъ могла дѣвушка изъ ихъ семьи переписываться съ чужимъ мужчиной. Сама госпожа Домгофъ выросла въ такой бюргерской средѣ, гдѣ дѣвушкѣ и въ голову не могло придти переписываться съ посторонними молодыми людьми; Tante Мальхенъ росла тоже въ такой средѣ и кромѣ того не имѣла даже времени задумываться о подобныхъ глупостяхъ, занятая постоянно хлопотами и заботами о другихъ. Обѣ эти женщины на всѣ лады повторяли Кларѣ:

— Какъ ты рѣшилась? Какъ тебѣ это въ голову пришло? Понимаешь ли ты, что ты надѣлала?

Клара плакала, убѣдившись вполнѣ, что она совершила нѣчто ужасное, чудовищное.

Потомъ госпожа Домгофъ и Tante Мальхенъ, совѣщаясь въ сотый разъ объ этомъ событіи, вдругъ остановились на вопросѣ: «но какъ же она переписывалась?» Если переписывалась, то, значитъ, кто-нибудь передавалъ письма? Кто-нибудь въ домѣ способенъ къ обману? Кто этотъ преступникъ? На сцену явилась горничная. Она передавала тайкомъ письма барышнѣ, а на нее, на эту горничную, такъ полагались! Пошли объясненія, опять плачъ, опять совѣщанія: выгнать служанку или простить? Но кто поручится, что она опять не обманетъ? А если выгнать, не станетъ ли она разсказывать вездѣ, что ее выгнали за то, что барышня переписывалась съ мужчиной?

Едва рѣшили этотъ вопросъ, простивъ дѣвушку, какъ возникъ новый вопросъ: «Что станетъ дѣлать съ письмами князь?» Онъ будетъ хвастать ими, отъ него можно всего ждать, это такой негодяй. И опять волненія, тревога, обсужденія.

И вдругъ — самое чудовищное явленіе: — mademoiselle Дюмонъ, не любившая долго останавливаться на толкахъ о выѣденномъ яйцѣ, — замѣтила госпожѣ Домгофъ:

— Ну, стоитъ ли столько волноваться изъ-за пустяковъ!

Госпожа Домгофъ широко открыла глаза:

— Какъ изъ-за пустяковъ? Пустяки, что дѣвушка сгубила свою репутацію? Пустяки, если всѣ узнаютъ о ея поведеніи? Что съ вами!

— Да вѣдь ужъ дѣла не поправить, лучше забыть его скорѣе!

— Забыть! А другіе забудутъ? А письма исчезнутъ? Что вы говорите!

И вечеромъ госпожа Домгофъ почти съ враждебностью говорила Tante Мальхенъ про mademoiselle Дюмонъ:

— Въ ней все еще сидитъ француженка!

Этимъ было все сказано. До этой минуты никто въ семьѣ не думалъ о томъ, что въ mademoiselle Дюмонъ еще сидитъ француженка, что ее не могло онѣмечить долговременное пребываніе въ домѣ Домгофовъ. И госпожа Домгофъ, и Tante Мальхенъ во всей этой исторіи напоминала насѣдокъ, высидѣвшихъ утиное яйцо…

Отъ вниманія Бориса не ускользнули всѣ мелочи этого переполоха, и онъ вдругъ увидалъ комическую сторону въ складѣ жизни Домгофовъ. Его смѣшили эти волненія, вздохи, меланхолическіе взгляды, бросаемые на Клару. Что бы было, если бы случилось нѣчто болѣе серьезное? Эти женщины совсѣмъ потеряли бы голову. Ему было жаль Клару, и нѣсколько разъ онъ порывался какъ-нибудь успокоить ее, сказать ей, что напрасно она портить себѣ глаза слезами изъ-за такихъ пустяковъ. Но онъ боялся заговорить объ этомъ предметѣ съ молодой дѣвушкой. Осторожность и осмотрительность все болѣе и болѣе начинали преобладать въ его характерѣ. Менѣе его сдержанная и болѣе, чѣмъ онъ, рѣзкая mademoiselle Дюмонъ высказала то, чего онъ не рѣшался сказать. Какъ-то во время прогулки mademoiselle Дюмонъ обратилась къ Кларѣ и замѣтила:

— Что это вы все точно покойника оплакиваете!

И, пожавъ плечами, прибавила:

— Вы бы попросили сдѣлать вамъ трауръ!

Клара покраснѣла, конфузясь и не зная, что сказать. Борисъ замѣтилъ:

— Фрейлейнъ Клару сбили съ толку, сдѣлавъ изъ мухи слона.

— Въ такихъ случаяхъ надо самостоятельно думать, тогда и можно понять, что муха слономъ не можетъ быть, — сказала mademoiselle Дюмонъ.

И съ презрительной усмѣшкой закончила:

— А если вы будете продолжать дѣлать такое похоронное лицо, то окружающіе придутъ къ убѣжденію, что вы все еще безъ ума отъ этого неумытаго дикаря.

Клара быстро воскликнула:

— О, онъ мнѣ противенъ, противенъ! Никогда я его не любила!..

И вдругъ ей стало легко, весело. Она внезапно увидала, что у нея есть союзники, не придающіе значенія ея проступку, смѣющіеся надъ переполохомъ ея родныхъ. Она улыбалась и, еще краснѣя и конфузясь, но не безъ лукавства проговорила:

— Мнѣ даже странно теперь вспомнить, что онъ предлагалъ мнѣ: «будэмъ сичасъ ходыть къ теткѣ»…

Всѣ засмѣялись. Борисъ искренно залюбовался личикомъ молодой дѣвушки, озареннымъ застѣнчивою и въ то же время плутоватою улыбкой.

II.

Въ домѣ Домгофовъ неожиданно появились заговорщики — mademoiselle Дюмонъ, Борисъ, Клара — и имъ стало ясно, что многое въ порядкахъ, обычаяхъ, нравахъ семьи было имъ не по душѣ. Mademoiselle Дюмонъ была слишкомъ живой француженкой, Борисъ былъ по натурѣ русскій съ широкими замашками, Клара была жаждущей богатства, роскоши и наслажденій еврейкой, и муравьиная жизнь съ извѣстными часами приливовъ и отливовъ имѣла для нихъ много чуждаго, много вызывавшаго критическія замѣчанія. Ни въ смыслѣ, ни въ тонѣ ихъ замѣчаній не было ни рѣзкости, ни раздраженія, ни злобы; напротивъ того, припоминались смѣшныя, комическія мелочи. Только въ рѣчахъ Клары слышалось раздраженіе, и оно имѣло главнымъ источникомъ то обстоятельство, что она являлась «пострадавшимъ лицомъ». Кромѣ этихъ трехъ заговорщиковъ, было еще четвертое лицо, знавшее все, что говорили они, надъ чѣмъ они смѣялись. Это лицо была Ольга Дмитріевна…

Она давно уже жила на отдѣльной квартиркѣ, какъ бы нарочно приготовленной для одинокаго мужчины или «холостой дѣвицы». Отдѣльный ходъ съ улицы, дававшій возможность не посвящать постороннихъ, дворниковъ и швейцаровъ, въ то, кто ходитъ сюда; двѣ комнаты и кухня составляли всю квартиру. Она была убрана безъ большой роскоши, но со вкусомъ, со спальней, обитой розовымъ кретономъ, съ розовымъ фонаремъ посрединѣ, съ трюмо противъ кровати, покрытой розовымъ шелковымъ одѣяломъ. Это была обстановка дѣвушки, принимающей гостей съ улицы чаще всего именно въ этой комнатѣ. Борисъ Михайловичъ уже примирился съ положеніемъ Ольги Дмитріевны еще ранѣе, чѣмъ она переѣхала на эту квартиру. Онъ даже не спросилъ ее, кто ей нанялъ эту квартиру: тотъ? или кто-нибудь другой? Онъ зналъ только, что и онъ можетъ бывать въ этой квартирѣ и вносить свою лепту на эту жизнь. Онъ даже былъ радъ, что ему не нужно ѣздить съ Діодатовой по ресторанамъ и номерамъ, что онъ можетъ располагаться у нея не безъ комфорта на цѣлые вечера и любоваться ею, щеголявшею передъ нимъ батистомъ и кружевами, казавшимися розоватыми при свѣтѣ фонаря, спускавшагося съ потолка. Ему не приходило теперь и въ голову порвать съ нею: онъ не былъ влюбленъ въ нее, не пылалъ къ ней страстью, но онъ чувствовалъ свои отношенія къ ней удобными, «правильными», и не безъ сластолюбія любовался свѣжестью этой дѣвушки, красотой ея формъ, извѣстною манерою того кокетства, которое теперь практиковалось ею и которое граничило теперь съ полною беззастѣнчивостью. Когда-то это была дѣвушка развращенная теоретически, умственно; теперь это была вакханка, не способная остановиться ни передъ чѣмъ, что могъ бы потребовать мужчина. Сколькихъ она успѣла уже пересмотрѣть изъ нихъ! Ни одинъ не церемонился съ нею, ни съ однимъ не церемонилась она! Про нее и про ея обращеніе не даромъ говорили ея мимолетные знакомые, цѣлуя кончики своихъ пальцевъ. Она вспоминала объ этихъ людяхъ и объ ихъ обращеніи съ нею иногда съ отвращеніемъ, съ омерзѣніемъ. Только при воспоминаніи о Борисѣ она думала: «скорѣй бы онъ пришелъ опять». Во время своихъ визитовъ къ ней, онъ болталъ съ нею обо всемъ — о ея семьѣ, о жизни у Швецовой, о своей жизни, о своихъ родныхъ, о Домгофахъ. Можетъ-быть, это, главнымъ образомъ, заставляло Діодатову любить Теплова, помимо даже того, что онъ былъ ея первою любовью, помимо того, что до сихъ поръ она находила его самымъ красивымъ изъ всѣхъ мужчинъ, посѣщавшихъ ее. При немъ она не чувствовала себя продажной женщиной; при немъ у нея на время являлся призракъ семейной жизни. Она усаживалась съ Борисомъ въ гостиной, хлопотала о чаѣ, болтала о себѣ, о немъ, потомъ, когда убирали чай, она подходила къ нему, брала его за голову.

— Дорогой мой, какъ я тебя люблю! — нѣжно говорила она, заглядывая въ его глаза.

Онъ бралъ ее за талію, сажалъ къ себѣ на колѣни.

— Ты мой мужъ! Ахъ, если бы ты могъ всегда, всегда быть со мною!..

Она прислонялась щекой къ его груди. Эти минуты были ея высшимъ счастіемъ, эти ласки были ея лучшимъ наслажденіемъ, такъ какъ все другое уже въ сущности было какимъ-то хроническимъ запоемъ, оргіей, утомляло и доводило до головной боли. При посѣщеніяхъ Бориса она даже прикидывалась сама передъ собой какой-то наивной и невинной дѣвочкой, старалась продлить эти минуты игры въ мужа и жену и томно шептала:

— Погоди, дай посидѣть такъ близко, близко около тебя! Ты вѣдь меня любишь? Да? Ты мой мужъ?

Ожидая его, она даже одѣвалась иначе, даже причесывалась иначе.

— Правда, я похожа на Маргариту? — говорила она ему, стоя передъ нимъ.

— Да, — соглашался онъ.

Она не походила на Маргариту, но ея костюмъ, ея прическа были копіями съ костюма и прически оперной Маргариты: то же свѣтлое, гладкое платье, тѣ же косы, спускавшіяся ниже таліи.

Игра въ Маргариту продолжалась, конечно, не долго, и на смѣну этой поэтической дѣвушки являлась необузданная любовница, готовая пустить въ ходъ все, чтобы опьянить, свести съ ума, довести до животнаго состоянія своего любовника.

Въ такіе вечера, говоря о Домгофахъ, Борисъ разсказать о сватовствѣ Шабадзіева, о переполохѣ въ семьѣ Домгофовъ, о комичныхъ сценахъ, вызванныхъ этимъ переполохомъ. Ольга Дмитріевна очень много забавлялась всѣмъ этимъ, разспрашивая, далеко ли зашло знакомство Клары и Шабадзіева, что намѣрены дѣлать далѣе Домгофы, не выгонятъ ли они Клару.

Когда Борисъ разсказывалъ, что Клара, кажется, увлеклась княземъ Шабадзіевымъ, Ольга Дмитріевна замѣтила:

— Еще бы, какой дѣвушкѣ не лестно княгиней сдѣлаться, сіятельной!

— Да онъ дуракъ!

— Такъ что-жъ! Не учителя она ищетъ, а мужемъ и дуракъ сумѣетъ быть. Съ умнымъ-то мужемъ еще натерпѣлась бы горя, дурака и за носъ водить можно…

Когда Борисъ разсказалъ объ исторіи сватовства и сценахъ, сдѣланныхъ Кларѣ за письма, Діодатова сказала съ негодованіемъ:

— Вотъ-то тиранки! Экая бѣда, что письма писала! Убыло ея, что ли, отъ этого? Тоже своего счастья искала. Сиротой-то не сладко жить! А будутъ тиранить, — дождутся, что первому встрѣчному на шею бросится. Не мало нашей сестры отъ самаго этого тиранства гибнетъ!

Но когда Борисъ говорилъ, что Клара только и отводитъ теперь душу съ mademoiselle Дюмонъ да съ нимъ, Ольга Дмитріевна задумалась и тихо прошептала:

— Очень она тебя полюбила?

Онъ засмѣялся. Съ чего она взяла? Просто нужно же ей съ кѣмъ-нибудь поговорить, найти въ комъ-нибудь сочувствіе. Слушать вѣчно одни нравоученія не сладко; ну, и обрадовалась сочувствующимъ людямъ. Вотъ и все.

— А ты? Ты тоже уже любишь ее? — спросила тѣмъ же тономъ Діодатова, точно не слыша его объясненій.

— Что съ тобой! Я и не думалъ! — воскликнулъ онъ.

Онъ не лгалъ. Онъ вовсе не любилъ Клару. Онъ только жалѣлъ ее, принималъ въ ней участіе.

— Да, да, можетъ-быть, — проговорила она. — А потомъ сблизишься и… полюбишь…

И, горячо обнимая его, она стала упрашивать:

— Не бросай меня, милый, дорогой! Что я безъ тебя! Совсѣмъ одна буду! Душу бы я тебѣ отдала!..

Въ этотъ вечеръ она, казалось, была готова сдѣлать все, чтобы только онъ не бросалъ ее, чтобы онъ чувствовалъ всю ея страстную любовь къ нему. Ей казалось, что она ужъ теряетъ его, вотъ-вотъ уйдетъ онъ и не вернется.

Утромъ горничная застала Ольгу Дмитріевну стоящею во весь ростъ передъ трюмо и внимательно всматривающеюся въ свое отраженіе.

— А вы уже и проснулись? — не безъ удивленія сказала горничная.

Діодатова, не отвѣчая на ея слова и продолжая смотрѣть на свое отраженіе въ зеркало, спросила:

— Хороша я, Дуня?

— Чего лучше! Не даромъ всѣ мужчины по васъ сохнутъ! — отвѣтила разбитная служанка.

Діодатова помолчала и вдругъ быстро отвернулась отъ трюмо.

— Подлая наша жизнь, — сказала она рѣзко. — Сохнутъ по насъ, а подвернись любому партія — насъ въ трубу выпустятъ, а какой-нибудь одеръ, кошка ободранная, законной женой навсегда станетъ…

III.

Ольга Дмитріевна чутьемъ влюбленной женщины угадала то, что должно было случиться съ Кларой.

Дѣвушка, долго старавшаяся побѣдить въ себѣ пробужденное въ ней Тепловымъ чувство, отдалась теперь вполнѣ этому чувству при первомъ словѣ участія со стороны молодого человѣка. Еще недавно она старалась въ душѣ называть его учителишкой, много воображающимъ о себѣ умникомъ, кокетничающимъ вербнымъ херувимомъ. Теперь она ловила каждое его слово, забывала все и всѣхъ, любуясь имъ. Онъ, принявъ въ ней участіе, точно позволилъ ей любить его, и она широко воспользовалась даннымъ ей правомъ, отдалась любви со всею страстностью своей натуры. Она испытывала какое-то блаженство, видя его подлѣ себя, мягкаго, привѣтливаго, простого въ обращеніи до того, какъ будто онъ былъ ея братомъ.

Тепловъ вовсе не подозрѣвалъ, что дѣлается въ ея душѣ, и радовался только тому, что въ домѣ Домгофъ исчезъ послѣдній враждебный ему элементъ. Вѣчныя пикировки съ Кларой заставляли его до этой поры быть насторожѣ, слѣдить за собою, опасаться какихъ-нибудь сценъ. Теперь онъ былъ въ домѣ вполнѣ какъ свой, любимый всѣми, и чувствовалъ себя привольно, сакъ рыба въ водѣ. Мало того, во время прогулокъ, во время бесѣдъ съ Кларой гдѣ-нибудь въ саду, во время отдыха дѣтей отъ уроковъ, во время ихъ игры въ серсо или въ воланы, онъ испытывалъ хорошія ощущенія, неизвѣстныя ему до этой поры. Онъ спрашивалъ молодую дѣвушку:

— За что вы такъ долго преслѣдовали меня?

Она краснѣла и потупляла глаза:

— Мнѣ было обидно, что вы смотрите на меня не такъ, какъ на другихъ…

— Только ради этого?

Она конфузилась еще болѣе.

— Нѣтъ… Не сердитесь на меня. Я не хорошій человѣкъ. Я слишкомъ много придавала значенія богатству, положенію въ свѣтѣ людей… Когда вы появились у насъ въ домѣ и стали держать себя независимо, это укололо меня…

— Учителишка и смѣетъ поднимать голову?

— Полноте!

Онъ мягко говорилъ ей:

— А я сразу понялъ ваше ложное положеніе и не разъ жалѣлъ васъ… Слава Богу еще, что тяжелый урокъ открылъ вамъ глаза, выяснилъ вамъ, что вашъ путь далеко не весь усѣянъ цвѣтами…

— Цвѣтами! — воскликнула она. — Нѣтъ, тутъ не цвѣты, а шипы!.. Знаете ли, что мнѣ рѣшилась сказать тетка? «Пожалуйста, не вздумай посвящать нашу Александрину въ свои тайны! Она не должна знать ничего, что было». Это гадко, низко!

— Она мать, она боится за дочь, — мягко замѣтилъ Тепловъ. — Фрейлейнъ Александрина въ такомъ возрастѣ, когда ее насильно водятъ въ короткихъ платьяхъ, а она уже мечтаетъ о шлейфѣ; она могла кое-что подмѣтить, пристать къ вамъ съ разспросами; вотъ почему васъ и предупредили. Конечно, было бы тактичнѣе не дѣлать этого. Вы сами, я думаю, рады не вспоминать объ этой глупой исторіи.

— О, я бы рада была вычеркнуть ее не только изъ своей жизни, но изъ памяти всѣхъ!

— Не придавайте ей такого значенія… Кто же не ошибался въ ваши годы?..

И подъ охватившимъ его на минуту воспоминаніемъ о Діодатовой, онъ грустно закончилъ:

— И счастливы тѣ, чьи ошибки такъ дѣтски безгрѣшны, какъ ваша…

Иногда они говорили о будущемъ. Она разспрашивала, что онъ предприметъ по окончаніи университета.

— Пойду куда-нибудь служить. Не знаю еще, куда, — отвѣчалъ онъ.

— Отчего вы не хотите идти къ дядѣ въ банкъ?

— Мнѣ хотѣлось бы быть присяжнымъ повѣреннымъ.

— Да вѣдь это не помѣшаетъ службѣ въ банкѣ?

И, задумавшись, она тихо говорила:

— И не увидимъ, какъ пролетитъ это время! Уѣдете тогда, можетъ-быть!..

— Что-жъ, будете вспоминать? — шутливо спрашивалъ онѣ.

— Зачѣмъ вы это спрашиваете? — съ упрекомъ говорила она и прибавляла: — ахъ, какъ это скучно, что мы опять поѣдемъ за границу въ концѣ лѣта!

— Нынче не надолго ѣдете…

— Не надолго! На цѣлыхъ три недѣли! Я умру съ тоски…

Когда вечера стали длиннѣе и темнѣе, когда нерѣдко шли дожди, въ домѣ Домгофовъ начались обычныя чтенія но вечерамъ. Эти чтенія вдругъ пріобрѣли обаятельное значеніе для Клары. Ей казалось, что она слушаетъ чудную музыку — эта музыка былъ сильный, мужественный и въ то же время мягкій и ласкающій баритонъ Теплова, не попорченный ни разгуломъ, ни пьянствомъ, ни безсонными ночами, онъ вѣдь жилъ такою правильною жизнью. При описаніи несчастій и злоключеній какихъ-нибудь молодыхъ героевъ того или другого романа, Клара задумывалась о томъ, что было бы, если бы всѣ эти несчастія обрушились на Бориса — въ ея воображеніи представлялся этотъ прелестный, дорогой образъ среди нищеты, голода и холода, среди козней враговъ и гонителей.

— Клара, ты плачешь? — съ удивленіемъ спрашивала, госпожа Домгофъ.

Молодая дѣвушка приходила въ себя и тихо отирала крупныя слезы.

Вечеромъ, передъ отходомъ ко сну, оставшись однѣ, Tante Мальхенъ и госпожа Домгофъ говорили:

— Въ ней проснулось сердце!

IV.

Tante Мальхенъ и госпожа Домгофъ, съ опытностью немолодыхъ женщинъ, сразу угадали, что пробудило сердце Клары. Не Раскольниковы, не Копперфильды, не Пенденисы, не Карлы Мооры, не Вертеры. Клара знала давно этихъ героевъ съ ихъ страданіями и сомнѣніями, и сердце ея оставалось спокойно, — теперь оно вдругъ забилось, стало отзывчивымъ, сдѣлалось чуткимъ, потому что оно полюбило первою любовью. Кого? Развѣ можно было сомнѣваться? Обѣ тетки Клары видѣли, какъ глаза ея останавливались съ обожаніемъ на Тепловѣ, какъ ея лицо озарялось восхищеніемъ при звукахъ его голоса, какъ она ловила минуты, чтобы побыть въ его присутствіи.

— Гора у меня съ плечъ свалилась! — говорила госпожа Домгофъ Tante Мальхенъ. — Я ужъ думала, что мы ее никогда не пристроимъ: графы и милліонеры съ неба не упадутъ, а Тепловъ — я не воображала, что она способна распознать достоинства въ какомъ-нибудь «учителишкѣ».

— Но онъ, онъ? — волновалась Tante Мальхенъ. — Согласится ли онъ жениться на ней? Онъ хорошо знаетъ ея недостатки, ея требованія, ея привычки…

Госпожа Домгофъ горячо перебила ее:

— Ахъ, Богъ мой, не за голаго же мы выдадимъ ее! Его нужно пристроить, поставить на ноги. Это такъ легко. Если онъ не влюбленъ въ нее — тѣмъ лучше, это будетъ не сумасбродное супружество. Довольно и того, что они оба молоды, а будь они еще оба влюблены безъ памяти другъ въ друга, тогда отъ нихъ всякихъ безпутствъ можно бы было ждать…

И, понизивъ голосъ, госпожа Домгофъ начала высказывать свои мнѣнія насчетъ Бориса. Онъ нравственный человѣкъ, какъ красная дѣвушка. Такого, мужа и нужно Кларѣ, такъ какъ она слишкомъ страстное существо. Онъ будетъ ее сдерживать, обуздывать. Ей нуженъ мужъ немного педантъ. Борисъ, несмотря на свои годы, именно такой. Надо только скорѣе все устроить, а то она сама бросится ему на шею. Отъ нея можно этого ждать. И притомъ вообще непріятно долго видѣть въ домѣ жениха и невѣсту. Всъ они такими глупыми дѣлаются во время всѣхъ этихъ вздоховъ и изнываній отъ любви.

— Она ужъ и теперь смотритъ на него глупыми глазами съ раскрытымъ ртомъ; а что же послѣ будетъ, когда онъ станетъ отвѣчать ей на любовь…

— Но вѣдь ему нужно еще кончить университетъ, — замѣтила Tante Мальхенъ.

— Глупости! Не университетъ кончать ему нужно, а мѣсто хорошее получить. Съ образованіемъ и безъ хлѣба можно насидѣться. Пока мы будемъ за границей, Антонъ поговоритъ съ нимъ о мѣстѣ, ощупаетъ почву.

— Ты, значитъ, сообщишь свои планы мужу?

— Еще быі Я бы готова была сейчасъ ихъ повѣнчать. Тогда хоть буду спокойна.

Домгофъ былъ на другой же день посвященъ въ тайные планы жены. Онъ одобрилъ ихъ, хотя и замѣтилъ, что торопиться особенно нечего, что опасаться за какія-нибудь продѣлки Клары нечего, что Борисъ Михайловичъ не допуститъ никакихъ скандаловъ.

— Впрочемъ, покуда вы будете за границей, я при случаѣ намекну молодому человѣку на женитьбу, — закончилъ Домгофъ.

Самъ Домгофъ не ѣхалъ за границу, отправляя туда только свою семью на три, на четыре недѣли.

Когда семья уѣхала, Домгофъ и Борисъ остались одни въ домѣ. Они встрѣчались другъ съ другомъ за обѣдомъ, остальное время проводили порознь, пользуясь извѣстной свободой. Борисъ почти ежедневно посѣщалъ Ольгу Дмитріевну, не имѣя силъ противостоять ея просьбамъ бывать у нея почаще. Съ ней творилось что-то странное. Она точно предчувствовала близость разрыва и ловила жадно послѣднія минуты своего жалкаго счастія. Какое-то болѣзненное, лихорадочное настроеніе, охватившее ее, сказывалось такими эксцентричными и необычайными выходками и порывами, что даже Тепловъ, давно переставшій чутко присматриваться къ ней, иногда смущался и говорилъ ей: «полно», когда она обвивала руками его ноги или цѣловала его руки. Бывали минуты, когда она безъ видимой причины начинала рыдать или неожиданно произносила: «запить бы теперь и такъ и умереть».

— Что съ тобой, Оля? — спрашивалъ онъ.

— Эхъ, пропала моя голова! — говорила она, махая рукой.

Она не давала объясненій, онъ не настаивалъ на разспросахъ. А разспросить было бы о чемъ.

V.

Не говоря ни о чемъ другомъ, довольно было одного того, что онъ бывалъ у нея теперь почти ежедневно, чтобы ея положеніе сдѣлалось критическимъ: каждый день, когда Борисъ не бывалъ у нея, былъ для нея днемъ заработка; каждый день, когда Борисъ просиживалъ у нея, былъ для нея днемъ расходовъ. Довольно было недѣли безъ заработка, чтобы явилась необходимость нести въ закладъ грошевые кольца, браслеты, серьги, всю эту поддѣльную, хотя и блестящую дрянь, накупавшуюся безъ смысла и цѣли, полученную въ подарокъ отъ первыхъ встрѣчныхъ, думавшихъ не о цѣнности подарка, а о томъ, чтобы онъ бросался въ глаза при первомъ взглядѣ на него. Но эти закладыванія вещей ради отсутствія въ послѣдніе дни заработка, были не началомъ бѣдствія, а скорѣе концомъ его — перебиванье съ гроша на грошъ, запутываніе себя въ сѣтяхъ гласныхъ кассъ ссудъ началось гораздо раньше. Вечера и ночи въ маленькой квартирѣ часто оглашались пѣніемъ, смѣхомъ, щелканьемъ пробокъ изъ шампанскихъ бутылокъ, оргіями разгула и разврата; но утра и дни нерѣдко проходили здѣсь въ брани, ссорахъ, упрекахъ, слезахъ. Отецъ, мачиха, вся семья Діодатовой насѣли на нее: одни просиди въ долгъ денегъ, другіе требовали прямо помощи. Отецъ не скупился на угрозы. Еще бы! онъ благородный человѣкъ. Дочь позоритъ его. Онъ будетъ жаловаться полиціи, потребуетъ, чтобы ее водворили у него. Онъ не попуститъ разврата. Приходилось откупаться отъ благороднаго человѣка. Наличныя деньги не всегда были въ запасѣ. Когда онѣ являлись, Ольга Дмитріевна тратила ихъ, накупая бездѣлушки, браслеты, брошки, серьги. Все это было не нужно, но тѣмъ не менѣе пріобрѣталось мимоходомъ, отъ бездѣлья, отъ скуки. Приходилъ отецъ и нужно было отдавать ему эти вещи: купленныя вчера за десять, за пятнадцать рублей, эти вещи закладывались сегодня за три, за четыре рубля. Уравновѣшенія доходовъ и расходовъ не было никогда, все было случайно — и добыванье денегъ, и ихъ затрата. Бывали дни, когда Ольга Дмитріевна уже не могла выѣхать на загородное гулянье, въ театръ, въ кафе-шантанъ, не имѣя денегъ, чтобы заплатить за входъ, и она отправлялась бродить по улицамъ. Это дѣло было для нея ново, жутко, но хлѣбъ былъ нуженъ. Напѣвая слегка что-то при встрѣчахъ съ мужчинами, слегка толкая локтемъ встрѣчныхъ, она пробовала обратить на себя вниманіе. Если ничто не помогало, приходилось прямо шептать прохожимъ:

— Мужчина, пойдемте…

И въ душѣ поднималось одно желаніе забыться, напяться, заснуть…

Борисъ даже не подозрѣвалъ всей этой закулисной стороны жизни Діодатовой. Иногда онъ спрашивалъ ее, не нужно ли ей денегъ, иногда просто давалъ ей деньги, но она смущалась, говорила, что любитъ его не за деньги, что она сама бы все отдала ему, и часто въ эти минуты въ ней все точно переворачивалось, когда ея руки, какъ бы помимо ея воли, жадно протягивались за деньгами этого человѣка, котораго она любила не за нихъ. Но чаще всего Борисъ не предлагалъ ей денегъ, а везъ ее на свой счетъ куда-нибудь, швырялъ десятокъ рублей, когда ей уже не вѣрили въ лавкѣ, не давали въ долгъ фунта хлѣба. Не подозрѣвая ничего, онъ удивлялся, когда она говорила:

— Покончить бы съ собою!

— Съ чего это тебѣ пришло въ голову? — спрашивалъ онъ.

— Э, собакѣ собачья и смерть!.. Что-жъ жить-то?.. Вотъ похороводишься со мной еще немного, а тамъ женишься и бросишь.

Онъ молчалъ, не зная, что сказать.

— А что, испугался бы, если бы вдругъ взяла да и бросилась вотъ въ воду? — спрашивала она.

— Перестань глупости говорить!

— Нѣтъ, скажи, испугался бы? Или обрадовался бы, что развязался? — настойчиво допрашивала она.

— Я тебѣ говорю, что ты глупости выдумываешь! — отвѣчалъ онъ.

— Обрадовался бы! Знаю! Да не бойся, я насильно не стану навязываться! Плевать! Бросишь, ну, и Богъ съ тобой!

Въ ея тонѣ слышался задоръ, вызовъ.

— Ужъ тебѣ не хочется ли, чтобы я бросилъ тебя?

— А ты и радъ?

Какое-то враждебное чувство другъ къ другу на минуту поднималось въ ихъ сердцахъ, помимо воли. Они шли нѣсколько минутъ молча, точно ожидая, кто первый отойдетъ въ сторону. У обоихъ вертѣлась одна мысль: «да, пора покончить съ этими глупостями».. Ей приходило это въ голову, потому что завтра хоть съ голоду умирай, не имѣя денегъ; ему думалось это, потому что его начинала утомлять необузданность этой дѣвушки и становилось непріятно при мысли, что она «слишкомъ ужъ развратилась». Потомъ ей думалось: «нѣтъ, еще хоть денекъ побыть съ нимъ»; онъ размышлялъ: «гдѣ же сыщешь лучшую-то, болѣе честную? эта хоть любитъ». У обоихъ вдругъ пробуждалось желаніе покрѣпче пожать локтемъ руку другъ другу, бросить другъ другу ласковый взглядъ. Потомъ она говорила:

— Пойдемъ, вели дать вина, веселѣе станетъ!

Они шли къ буфету, садились за отдѣльный столъ, пили…

VI.

Въ день закрытія Демидовскаго сада Борисъ отправился вечеромъ съ Ольгой Дмитріевной туда, чтобы скоротать вечеръ.

Хмурое осеннее небо грозило не то дождемъ, не то снѣгомъ и наводило уныніе. Это чувство еще сильнѣе охватило Бориса въ саду, гдѣ двигалась уже многочисленная толпа завсегдатаевъ, дѣвицъ легкаго поведенія, подозрительныхъ личностей всякаго рода. Тощія деревья сада стояли полуголыми; оставшіеся на нихъ листья свернулись отъ холода, желтѣли и засыхали; иногда при дуновеніи вѣтра они падали, шелестя, на сырую землю и шуршали подъ ногами. Уродливыя, грязныя и поломанныя статуи выдѣлялись въ вечернемъ воздухѣ какими-то бѣловатыми неприглядными пятнами на темномъ фонѣ деревянныхъ построекъ, заборовъ, кіосковъ, буфетовъ. Разноцвѣтные фонарики освѣщали грязные столы, полусонную и полупьяную публику. На дощатыхъ подмосткахъ сцены допѣвались сиплыми, надтреснутыми голосами послѣднія пѣсни пѣвцовъ и пѣвицъ, давно надоѣвшихъ всѣмъ. По всѣмъ направленіямъ сада шмыгали лакеи въ засаленныхъ фракахъ, съ грязными салфетками въ грязныхъ рукахъ. Борисъ почти раскаивался, что онъ пришелъ сюда, въ его головѣ поднимались вопросы, какъ можно вообще ходить сюда, считать за удовольствіе хожденіе въ этомъ грязномъ притонѣ, среди этой неприглядной обстановки. Онъ не сознавалъ, что и эти мысли, и это недовольство были только слѣдствіемъ утомленія послѣ двухъ недѣль почти ежедневныхъ встрѣчъ съ Діодатовой. Она уже не имѣла для него притягательной силы, какъ любовница, и не могла удовлетворить его, какъ подруга. Онъ уже ничего не ждалъ отъ нея; ему уже не о чемъ было говорить съ ней. Она была тоже не весела, вся занятая денежными расчетами, заботами о завтрашнемъ днѣ, тревогами о платѣ за квартиру, о покупкѣ дровъ, о расплатѣ съ горничной. Проходя мимо одного изъ столиковъ, Борисъ услыхалъ громкій смѣхъ и невольно повернулъ голову. За столикомъ сидѣла одна изъ львицъ полусвѣта, окруженная какими-то почтенными по лѣтамъ, по наружности господами. Взглянувъ на эту группу, Борисъ почти моментально отвернулся и заторопилъ Діодатову.

— Пойдемъ прочь.

— Что случилось? — спросила она.

— Домгофъ!

— Гдѣ, гдѣ? Покажи его мнѣ!

— Пойдемъ, пойдемъ! Очень нужно, чтобы онъ видѣлъ, съ кѣмъ я…

Борисъ увлекъ ее въ другую сторону. Оба, чѣмъ-то недовольные, шли нѣсколько времени молча. Потомъ Діодатова спросила:

— Что же мы такъ и будемъ все топтаться. Хоть бы пива выпить!

Тепловъ молча пошелъ къ одному изъ столовъ, усѣлся, приказалъ подать вина. Діодатова высказывала свои соображенія насчетъ Домгофа. Тоже безъ жены-то, вѣрно, погуливаетъ. Какую-нибудь содержанку, должно-быть, имѣетъ. Что-жъ не кутить, когда деньги есть. Тепловъ отвѣчалъ разсѣянно, отрывисто, смотря на проходившихъ людей. Мало-по-малу, онъ почти забылъ о присутствіи Ольги Дмитріевны. Къ ней подходили двѣ-три знакомыя личности, перекидывались парой фразъ, отходили прочь. Наконецъ она быстро встала. Борисъ очнулся.

— Что ты? Домой?

— Нѣтъ!.. Сейчасъ!

Она отошла на два шага и съ кѣмъ-то заговорила. Это былъ маленькій толстый человѣкъ съ головой, ушедшей въ плечи, съ черными, сильно посѣдѣвшими волосами. Узкіе глаза въ красныхъ вѣкахъ, широкій носъ съ краснымъ оттѣнкомъ, ротъ акулы, съ вывороченными губами, доходившій чуть не до ушей, подбородокъ, словно замаранный давно небритой бородой, все отталкивало въ этомъ человѣкѣ, пробуждая какое-то брезгливое ощущеніе. Это былъ не только безобразный старикъ, это былъ вдобавокъ неряшливый человѣкъ. Діодатова говорила съ нимъ быстро, отрывисто. Онъ улыбался скверной улыбкой, выставляя напоказъ черные остатки сгнившихъ зубовъ.

— Кто это? — спросилъ Тепловъ, когда Ольга Дмитріевна вернулась.

— Фрисбергъ…

— Жидъ?

— Да.

Оба замолчали. Этотъ человѣкъ вдругъ точно всталъ между ними и заслонилъ ихъ другъ отъ друга. «И это одинъ изъ моихъ конкурентовъ», — думалъ съ омерзѣніемъ Тепловъ. «Вотъ, бы и поправились дѣла къ завтрашнему дню, если бы онъ могъ пріѣхать ко мнѣ», — съ горечью соображала она. Оба они разомъ протянули руки къ бутылкѣ: она была пуста. Борисъ крикнулъ слугу, спросилъ, сколько слѣдуетъ ему получить.

— Ты домой? — спросила Діодатова.

— Да, пора… къ себѣ!.. Усталъ я! — отвѣтилъ онъ.

Они поднялись, пошли въ выходу. Ольга Дмитріевна была, какъ на иголкахъ. Остаться здѣсь? — Ей было стыдно передъ Борисомъ. Выйти съ нимъ и вернуться? — У нея не было денегъ заплатить опять за входъ. Уже въ дверяхъ, переступая порогъ сада, она тихо спросила:

— Нѣтъ ли у тебя мелочи… Я не захватила… на извозчика…

Онъ пошарилъ въ карманѣ, далъ ей деньги. Онъ хотѣлъ нанять ей извозчика, она сказала, что извозчики у сада дороги, что она найметъ дальше. Онъ подозрительно взглянулъ на нее. Нанялъ извозчика себѣ, простился съ ней, поѣхалъ, приказавъ ѣхать тише. Онъ невольно оборачивался, смотря на нее. Едва онъ отъѣхалъ немного, какъ она быстро повернула назадъ въ саду. Онъ видѣлъ это и сдѣлалъ гримасу. Передъ нимъ уже стоялъ не образъ Діодатовой, а образъ этого неряшливаго, уродливаго человѣка. Онъ сознавалъ, что теперь уже никогда Діодатова не сумѣетъ заслонить этого образа, вставшаго между ними..

Разрывъ былъ рѣшенъ…

Часть вторая.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

I.

Прошло два года…

Въ одной изъ небольшихъ, но удобныхъ квартиръ дона господина Домгофа было свито уютное гнѣздышко, очевидно принадлежавшее молодой четѣ. Все здѣсь было ново, свѣтло, блестяще, какъ новенькая игрушка, съ которой еще несошелъ лакъ, не слиняли краски. Это была квартира Клары и Бориса, съ сіяющими лицами переживавшихъ медовые мѣсяцы своего супружества и не видавшихъ конца своему счастію. Она съ страстностью дочери Востока отдалась своей любви, охватившей все ея существо, всѣ ея помыслы; онъ испытывалъ сладкое чувство человѣка, сознающаго, что его боготворятъ, не останавливаясь надъ вопросомъ, такъ ли онъ любитъ ее, какъ она его. Оба они сознавали, что имъ болѣе нечего желать, что они готовы бы прожить цѣлые вѣка именно такъ, какъ они жили теперь. Ни нужды, ни лишеній, ни раздоровъ, ни опасеній, ни угрызеній совѣсти не было у нихъ. Въ будущемъ они видѣли прибавленіе жалованья въ банкѣ, гдѣ служилъ уже Борисъ, прибавленіе семьи въ ихъ гнѣздышкѣ, гдѣ, къ ихъ голосамъ, присоединится еще дѣтскій лепетъ, прибавленіе средствъ, удобствъ, наслажденій въ жизни, которая шла по гладкой, ровной дорогѣ — безъ сучка, безъ задоринки.

Въ ихъ уголкѣ было столько свѣта, тепла, счастья и радости, что иногда изъ бель-этажа, изъ квартиры Домгофовъ, кто-нибудь забѣгалъ къ нимъ на минуту съ цѣлью «полюбоваться на нихъ», «отдохнуть у нихъ», «отвести душу съ ними». Госпожу Домгофъ стѣсняли иногда визиты чопорныхъ баръ; Tante Мальхенъ иногда уставала отъ мелочныхъ невзгодъ и дрязгъ хозяйства; mademoiselle Дюмонъ иногда чувствовала приливы невыносимой скуки среди стариковъ и старухъ, собиравшихся «винтить» у Домгофовъ, — а у Клары и Бориса были вѣчно смѣхъ, веселье, поцѣлуи, музыка, точно черезъ порогъ ихъ гнѣздышка не смѣли переступать тревоги и непріятности жизни. Сюда можно было приходить отдохнуть.

Это былъ чудовищный эгоизмъ личнаго счастія, только-что взятаго съ боя у жизни. Въ частной жизни, какъ и въ жизни общественной, эти моменты повторяются нерѣдко. Вотъ матери вынесли ребенка, спасеннаго изъ огня во время пожара, — она схватила его, прижала къ груди, бѣжитъ съ нимъ, а позади ея огонь съ яростью пожираетъ благосостояніе ея ближнихъ, кто-то выноситъ убитаго головней человѣка, какіе-то люди рыдаютъ, сидя на обгорѣломъ скарбѣ, — ей, матери, нѣтъ дѣла до чужого горя, у нея на рукахъ ея дитя! Вотъ непріятель взялъ приступомъ городъ, кругомъ все горитъ, сотни, тысячи жертвъ лежатъ на землѣ, вездѣ слышатся вопли и стоны, — а онъ, побѣдитель, шагая черезъ трупы, не слыша стоновъ, потрясающимъ голосомъ, ликуя, кричитъ: «побѣда! побѣда!..»

Клара и Борисъ достигли всего, чего желали: испытавъ всѣ бѣдствія бѣдности, они достигли благосостоянія; трепетавшіе за будущее въ качествѣ бѣдныхъ сиротъ, они обезпечили себѣ это будущее; одинокіе въ чужомъ домѣ, они соединились вмѣстѣ въ своемъ углу. Другіе люди достигаютъ всего этого упорной борьбой, въ теченіе долгихъ лѣтъ, только подъ старость; имъ все даюсь легко, быстро, въ лучшіе годы жизни. Тутъ было отъ чего ликовать…

Возвращаясь съ прогулки, они подъ руку проходили мимо швейцара, распахивавшаго передъ ними дверь параднаго подъѣзда, и такъ же подъ руку поднимались по лѣстницѣ, не наговорившись еще до-сыта, чувствуя еще потребность быть рука объ руку другъ съ другомъ. Въ дверяхъ швейцарской конуры приподнималась занавѣсочка, и два любопытные женскіе глаза слѣдили за ними. Когда швейцаръ подходилъ къ этой двери, жена говорила ему:

— Наши голуби еще наворковаться но могутъ!

— Чего имъ больше и дѣлать? Сыты, въ теплѣ, обуты, одѣты: ну, и воркуй, сколько хочешь, — отвѣчалъ мужъ. — Посадилъ бы ихъ къ намъ; можетъ, на другой голосъ запѣли бы.

Жена швейцара задумывалась.

— Что говорить, что говорить, не жизнь, а рай имъ. Правда говорится: кому что на роду написано…

Имъ на роду написано было: «счастіе»…

II.

Въ раю этой жизни молодой четы не было ни одного облачка.

Мелкія семейныя непріятности, раздраженія, нерасположенія духа нерѣдко являются слѣдствіемъ дрязгъ жены съ прислугой и столкновеній мужа на службѣ… Тепловы были застрахованы и отъ этого. Служанки ихъ — горничная и кухарка — были испытанныя женщины, рекомендованныя старыми слугами Домгофовъ; ихъ не чувствовалось въ домъ, за ними не приходилось слѣдить, имъ не было надобности давать наставленія и дѣлать выговоры. Клара за ихъ спиной могла жить, какъ она жила у тетки, не думая о томъ, какъ готовится обѣдъ, сколько нужно труда для содержанія въ чистотѣ разныхъ бездѣлушекъ въ комнатахъ, когда успѣваютъ выспаться и отдохнуть слуги, вставая раньше и ложась позже господъ. Самый складъ характера Клары способствовалъ тому, чтобы всякіе вопросы о служащихъ не поднимались вовсе: ее не занимали ни ихъ радости, ни ихъ печали; она не думала о нихъ вовсе, покуда все дѣлалось въ свое время; если бы онѣ оказались неисправными, она, вѣроятно, даже не взволновалась бы, а просто удалила бы ихъ и замѣнила бы другими, какъ замѣняютъ разбитую тарелку новою. Борисъ никогда не рисковалъ, возвращаясь со службы, услышать отъ Клары жалобы на то, что кухарка провинилась въ томъ-то, а горничная не доглядѣла того-то. Въ свою очередь Клара ни разу не видѣла мужа хмурымъ и раздражительнымъ при возвращеніи его со службы. Ему не на что было хмуриться, сердиться и раздражаться. Персоналъ банка, какъ во всѣхъ подобныхъ учрежденіяхъ, состоялъ изъ людей, стоящихъ на очень низкой ступени по развитію, по положенію въ обществѣ: не доучившіеся нигдѣ молодые люди, не способные сдать гдѣ бы то ни было экзамена, шли на службу въ банкъ, потому что тутъ не требовалось никакихъ дипломовъ. Поступивъ сюда на службу, Теиловъ сразу могъ стать выше ихъ, какъ человѣкъ съ хорошей подготовкой, какъ развитая личность.. Быть-можетъ, это обстоятельство могло бы послужить причиной къ косымъ взглядамъ, въ походамъ противъ «выскочки», къ стремленію ошибить крылья «умнику»; но Тепловъ являлся въ банкъ прямо подъ защитой одного изъ воротить, Домгофа, и многихъ второстепенныхъ служащихъ — родственниковъ Домгофа. Онъ попалъ въ банкъ, какъ въ дружескій кружокъ, гдѣ уже давно ждали его появленія, давно говорили:

— Когда же поступитъ къ намъ Борисъ Михайловичъ?

На первыхъ же порахъ онъ вызвалъ чуть не удивленіе въ нѣкоторыхъ изъ незнакомыхъ съ нимъ служащихъ: къ чему они привыкали чуть не въ годъ, то ему давалось въ какую-нибудь недѣлю; надъ чѣмъ они работали по нѣсколько часовъ, то онъ дѣлалъ въ нѣсколько минуть. Онъ этимъ людямъ казался чуть не геніемъ; онъ же былъ просто образованнымъ человѣкомъ. Особеннымъ уваженіемъ проникся къ нему одинъ длинненькій, худенькій конторщикъ, съ лицомъ и прической: воскового болванчика съ окна французской парикмахерской, хранившій у себя въ конторкѣ образцы разныхъ дѣловыхъ писемъ и извѣщеній, докладовъ и отношеній. Это уваженіе было вызвано прежде всего тѣмъ, что Тепловъ написалъ одно изъ такихъ дѣловыхъ писемъ, не попросивъ образца у этого конторщика.

— Какъ же вы это такъ, Борисъ Михайловичъ, безъ всякаго образца, сами написали? — недоумѣвалъ онъ, выражая удивленіе на глупенькомъ лицѣ.

— Мнѣ же сказано было, что нужно было сообщить въ письмѣ, — замѣтилъ Тепловъ.

— Да, но все же, сочинять… Сочинять очень трудно! Вы, если вамъ понадобится, спросите у меня образцы. Я храню образцы всякихъ писемъ — къ частнымъ или офиціальнымъ лицамъ, къ дамамъ или мужчинамъ. Знаете, тутъ всегда разно надо писать.

Тепловъ разсмѣялся.

— Ну, я ужъ лучше безъ трафарета буду писать!

— Ну да, а вотъ вамъ когда-нибудь и вернутъ бумагу! Тоже напишете: «извѣщаю Васъ», а надо писать: «честь имѣю извѣстить Ваше Превосходительство».

— Я такъ и напишу, — сказалъ Тепловъ.

— Да это не всегда такъ надо!

— А когда не такъ надо, я не такъ и напишу.

— А какъ же вы узнаете, когда какъ надо пнеать? Безъ образцовъ не узнаете.

Тепловъ не выдержалъ и расхохотался. Этотъ простоватый человѣчекъ, носившій въ банкѣ кличку Ганьки, — его звали Геннадіемъ Ивановичемъ Паровымъ, — показался ему чуть не идіотомъ.

Присматриваясь къ другимъ сослуживцамъ, Борисъ Михайловичъ убѣдился, что этотъ франтикъ былъ еще изъ шустрыхъ; другіе были еще болѣе неразвитыми, невѣжественными, отупѣвшими. Это была масса неудачниковъ; не имѣвшихъ обезпеченнаго состоянія, выдающихся способностей, опредѣленныхъ призваній, какихъ бы то ни было талантовъ, — масса, служившая здѣсь и тянувшая свою лямку ради того, чтобы не погибнуть на мостовой. Всѣ эти люди не были связаны между собою ничѣмъ — одни были изъ мѣщанъ, другіе изъ дворянъ; у однихъ были родные чуть не дворники, другіе были дѣтьми довольно значительныхъ чиновниковъ. Общими были у нихъ только невѣжество и бездарность, лишавшія ихъ возможности сдѣлаться карьеристами. Они отсиживали въ банкѣ извѣстное количество часовъ, потомъ проводили вечера за игрой въ карты, въ попойкахъ, въ кафе-шантанахъ. Ихъ разговоры вертѣлись только на этихъ предметахъ, да смѣнялись толками о прибавкѣ жалованья, о наградахъ, о займахъ. Въ ихъ средѣ только тогда и чувствовалось оживленіе, когда рѣчь шла о развратныхъ похожденіяхъ и о денежныхъ расчетахъ. Быть первымъ въ этой средѣ, забрать ее въ руки, сдѣлаться чуть не благодѣтелемъ ея, ссужая въ долгъ, иногда, или вѣрнѣе всегда, безъ отдачи, десятокъ рублей въ мѣсяцъ, было далеко не трудно для человѣка, стоявшаго хотя немного выше этихъ личностей. Борисъ, по своему матеріальному положенію, по своимъ способностямъ, по своему образованію былъ головой выше ихъ. Вслѣдствіе этого онъ почти съ первыхъ же дней занялъ видное положеніе въ банкѣ и не имѣлъ причины жаловаться на свою судьбу.

— Лучше быть первымъ въ деревнѣ, чѣмъ послѣднимъ въ городѣ, — говорилъ онъ.

И точно, въ этой деревнѣ онъ былъ первымъ.

III.

— Надо Бориса Михайловича спросить, онъ все знаетъ!

Эта фраза повторялась ежедневно то въ томъ, то въ другомъ кружкѣ служащихъ въ банкѣ. Спрашивали его совѣтовъ обо всемъ: о дѣловыхъ затрудненіяхъ, о достоинствѣ той или другой книги, о политическихъ новостяхъ, объ интимныхъ дѣлахъ. Тощенькій Ганька совѣтовался съ Тепловымъ даже, о томъ, идетъ ли къ нему галстукъ голубого цвѣта или зеленаго. Рѣшеніе подобныхъ вопросовъ для этого человѣчка имѣло большое значеніе: онъ получалъ небольшое содержаніе, былъ скупъ отъ природы, мечталъ скопить капиталъ по грошамъ, — какъ же тутъ не задумываться, какой галстукъ лучше купить, чтобы потомъ не раскаиваться. Разъ Ганька сдѣлалъ себѣ рыжаго цвѣта лѣтнюю пару, и Тепловъ замѣтилъ ему:

— Что это вамъ вздумалось сдѣлать такое платье, подъ цвѣтъ вашихъ волосъ; оно не идетъ къ вамъ!

Рыженькій конторщикъ опечалился и все лѣто былъ не въ духѣ: второй пары онъ не могъ сдѣлать, а, надѣвая на себя рыжую пару платья, онъ каждый разъ вспоминалъ, что она къ нему не идетъ. При этой мысли у него болѣзненно сжималось сердце: онъ вѣчно надѣялся кому-нибудь понравиться и жениться за свою красоту на богатой; а тутъ вдругъ платье, которое ему не къ лицу! Съ этой минуты онъ ничего не покупалъ себѣ безъ совѣта Теплова.

Борисъ такъ привыкъ къ своей роли оракула, что въ какіе-нибудь полгода пріучился говорить безапелляціонныхъ тономъ всерѣшающаго судьи. Какъ бы ни были смѣшны и странны вопросы, предлагавшіеся ему, онъ выслушивалъ ихъ серьезно и отвѣчалъ на нихъ съ видомъ рѣшающаго государственныя дѣла человѣка.

— Я все жениться думаю, — говорилъ Борису Ганька.

— Что это вамъ, батенька, вздумалось, при вашихъ-то средствахъ?

— Говорятъ, это здоровѣе, — замѣтилъ серьезно конторщикъ. — Я недавно въ одной книгѣ читалъ, что холостые рано умираютъ.

— Вы и испугались? Полноте, стоитъ только вести правильную жизнь, вотъ и все.

— Вы думаете? А въ книгѣ эта самая статистика приведена…

— Ну да, это потому, что холостые ведутъ чаще всего неправильную жизнь. Но кто ведетъ правильную жизнь, тотъ можетъ и холостымъ прожить долго. Женитесь, хуже будетъ. Пойдутъ дѣти, не станетъ хватать средствъ, начнутся лишенія и заботы, тогда такъ затянетесь въ работѣ, что изведете себя.

— Да-съ, это такъ. Только вотъ эта статистика меня испугала, — со вздохомъ произнесъ Ганька. — А что вы говорите о средствахъ, такъ я на бѣдной не женюсь… Я, конечно, полнотой не вышелъ, веснушки тоже вредятъ… но все же… пока свѣжъ и молодъ, всегда можно надѣяться…

— Что-жъ, давай Богъ вамъ невѣсту съ милліономъ приданаго!

Борисъ съ невозмутимой серьезностью велъ эту бесѣду съ Ганькой. Простодушный конторщикъ горячо благодарилъ его:

— Вы не можете себѣ представить, какъ я вамъ признателенъ. У меня не съ кѣмъ посовѣтоваться. Съ дѣтства одинъ росъ. А я мнительный. На меня сейчасъ все дѣйствуетъ. Прочелъ вотъ эту статистику и, вѣрите ли, всю ночь не спалъ. У меня ужъ такой характеръ. Всякая малость можетъ меланхолію нагнать. Я вотъ, когда вы сказали мнѣ, помните, весною, что эта проклятая лѣтняя пара не къ лицу мнѣ — все лѣто промучился. Право! Взгляну, бывало, на себя и чуть не заплачу. У меня такой характеръ и притомъ мнѣ во всемъ не везетъ…

Борисъ ободрялъ его, тотъ пожималъ ему руку, и Тепловъ ощущалъ что-то въ родѣ сознанія, что онъ является опорой и благодѣтелемъ ближнихъ. Онъ такъ и говорилъ сослуживцамъ:

— Вы знаете, я всегда готовъ сдѣлать для каждаго все, что могу…

IV.

Теплову казалось, что онъ переросъ всѣхъ окружающихъ людей. Онъ ни разу не останавливался надъ той мыслью, что онъ просто попалъ въ среду нравственныхъ и умственныхъ лилипутовъ. Онъ не останавливался и надъ вопросомъ: не понижается ли онъ самъ, стоя среди этихъ людей, глупыхъ, пошлыхъ, невѣжественныхъ, гдѣ ничто не подталкиваетъ его впередъ, не наводитъ на новыя мысли, не заставляетъ «подтянуться». Имъ были довольны всѣ, и потому онъ былъ тоже доволенъ собою. Приходя домой со службы, онъ разсказывалъ Кларѣ о томъ, что произошло утромъ — о мелкихъ случайностяхъ, о будничныхъ разговорахъ, о смѣшныхъ выходкахъ сослуживцевъ. Она слушала его, глядя на него съ обожаніемъ, и вставляла въ его рѣчь замѣчанія:

— Какой ты умный! Какой ты добрый! Какъ они должны тебя уважать! Какъ они должны тебя любить!

Онъ уже принималъ эти похвалы, какъ нѣчто должное, заслуженное, не стыдясь, не смущаясь, не краснѣя, какъ не смущаются молоденькіе властители и властительницы, когда престарѣлыя и заслуженныя личности цѣлуютъ юсъ руки или нагибаются до земли, чтобы имѣть честь пронести за ними ихъ шлейфы.

Только разъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ супружеской жизни онъ испыталъ тяжелое сознаніе, что на свѣтѣ есть хоть одинъ человѣкъ, не уважающій его и могущій надѣлать ему непріятностей, тревогъ, оскорбленій. Это было въ театрѣ. Онъ сидѣлъ въ ложѣ съ семьей Домгофа, съ женою, веселый, безпечный, счастливый. Во второмъ антрактѣ онъ не пошелъ курить и остался въ ложѣ. Онъ всталъ за креслами дамъ и сталъ смотрѣть въ партеръ, дѣлая шутливыя замѣчанія, подтрунивая надъ публикой. Вдругъ какая-то пестро одѣтая женщина, въ ухарски надѣтой на бокъ шляпѣ съ большими полями, съ перомъ, висѣвшимъ чуть не до спины, встрѣтилась съ нимъ глазами и развязно кивнула ему головой. Онъ такъ испугался, что внезапно, какъ подкошенный, опустился на стулъ, точно желая скрыться отъ нея за спинами сидѣвшихъ въ ложѣ женщинъ. Это была Діодатова. Она сидѣла съ двумя мужчинами и, раскланявшись съ Тепловымъ, начала быстро говорить со своими сосѣдями, смѣясь довольно шумно, съ развязностью и наглостью женщины, давно забывшей, что значитъ стыдъ. Они, ея сосѣди, какіе-то франтики изъ купчиковъ съ напомаженными головами — навели бинокли на ложу Домгофовъ, отыскивая глазами Бориса. Онъ сидѣлъ съежившись, притаившись, спрятавшись за спинами своихъ родственницъ.

— Пройдемъ въ фойэ, — сказала ему Клара.

— Нѣтъ, нѣтъ! — быстро проговорилъ онъ. — Что тамъ толкаться… Сегодня здѣсь какая-то воскресная публика… сбродъ всякій…

Клара не настаивала и стала смотрѣть безцѣльно на ложи, на кресла. Наконецъ, ея вниманіе было привлечено тремя личностями, безцеремонно, нагло разглядывавшими ложу Домгофовъ. Всѣ трое стояли и не спускали биноклей съ семьи Домгофовъ.

— Чего эти господа смотрятъ такъ на насъ? — спросила Клара у Tante Мальхенъ.

Tante Мальхенъ взглянула на указанныхъ Кларою людей.

— Очень безцеремонные господа! — проговорила она. — Смотрятъ и смѣются…

— Можетъ-быть, не на насъ, — сказала госпожа Домгофъ, но, взглянувъ по указанному направленію, прибавила: — Нѣтъ, точно на насъ…

— Ты видишь? — спросила Клара у мужа и отодвинулась въ сторону, чтобы ему было удобнѣе взглянуть въ партеръ.

Онъ пугливо отшатнулся въ сторону.

— Ахъ, не обращай вниманія! Какая-нибудь пьяная компанія! — проговорилъ онъ. — И съ чего мы поѣхали въ русскій театръ въ воскресный день! Пришла же охота! Тутъ всегда можно ждать какого-нибудь скандала…

И видя, что Tante Мальхенъ, госпожа Домгофъ и Клара все еще смотритъ на нахаловъ, онъ прибавилъ не безъ раздраженія:

— Не смотрите же сами-то на нихъ, а то еще Богъ знаетъ что выйдетъ. Отъ пьяныхъ шалопаевъ всего можно ждать!..

Весь спектакль онъ просидѣлъ, какъ на иголкахъ. Пьеса еще не кончилась, когда онъ заторопился ѣхать домой. Онъ боялся встрѣтиться лицомъ къ лицу съ Ольгой Дмитріевной…

Этотъ вечеръ не остался безслѣднымъ, и нѣсколько дней Борисъ не могъ освободиться отъ одной мысли: «эта женщина еще можетъ надѣлать мнѣ непріятностей». При мысли о ней въ его душѣ поднималось брезгливое чувство отвращенія къ этой падшей, къ этой развратницѣ, къ этому безстыдному созданію. Онъ ясно сознавалъ, какой дорогой идетъ она, до какого нравственнаго паденія дошла она, въ какой грязи проводитъ она время. Эти мысли вызывали только омерзѣніе. Ни на одну минуту не задумался онъ надъ вопросомъ, почему она стала такою…

Но воспоминаніе о Діодатовой отступило скоро на послѣдній планъ, вытѣснилось изъ головы совершенно неожиданнымъ извѣстіемъ. Изъ деревни получилось письмо отъ тетки. Въ этомъ письмѣ коротко, между прочими новостями, говорилось: «А Варя уѣхала въ Петербургъ на курсы». Къ этой фразѣ не прибавлялось ничего — ни намековъ на то, что нужно помочь молодой дѣвушкѣ, ни просьбъ пріютить ее, ни объясненій, какъ она устроится въ Петербургѣ. Извѣстіе было обронено какъ бы случайно. Этотъ лаконизмъ смутилъ Бориса. Онъ почти забылъ о Варѣ, иногда даже забывалъ послать ей поклонъ въ письмахъ къ теткѣ. Его даже точно удивило, что Варя стала такою взрослою, что поѣхала на курсы, точно онъ воображалъ, что она во всѣ эти годы оставалась попрежнему дѣвочкой. Теперь волей-неволей пришлось вспомнить о ней. Что если она вздумаетъ поселиться у него, просить его помощи, навязываться ему и Кларѣ? Провинція развиваетъ эту привычку «гостить» въ чужихъ домахъ; къ тому же Варя и безъ того привыкла жить на чужихъ хлѣбахъ… Какою она вышла, кто ее знаетъ! О ней онъ почти не имѣлъ свѣдѣній. Во всякомъ случаѣ особенно пріятнаго въ ней нечего ждать: воспитывалась подъ вліяніемъ брата Александра — этого довольно! Наконецъ, можно думать, каковы ея направленіе и взгляды, если она одна рѣшается ѣхать въ Петербургъ въ ея годы!.. Впрочемъ, что-жъ! онъ сразу выскажетъ ей, что на житье у него въ квартирѣ ей нечего разсчитывать, что часто бывать, у него ей не для чего, что матеріальную помощь онъ, пожалуй, окажетъ ей по мѣрѣ силъ. Рѣшивъ это, онъ все же волновался. И когда она пріѣдетъ? Почему она такъ долго не ѣдетъ? Отчего письмо пришло раньше ея пріѣзда? Гдѣ она запропала? Ужъ не заболѣла ли въ дорогѣ? Эти вопросы не давали покоя Борису; онъ старался не думать о ней и думалъ наперекоръ своему желанію. А Варя все не ѣхала…

— Ужъ не умерла ли она, чего добраго, въ дорогѣ? — говорилъ онъ не разъ Кларѣ.

— Да что ты волнуешься? — замѣтила она, наконецъ, глядя на него страннымъ взглядомъ. — Ну, умерла… вѣдь вы же не родные… мало ли умираетъ людей…

Въ ея тонѣ было что-то жесткое, чуть не злобное.

— Все же, — началъ онъ въ замѣшательствѣ: — нужно же узнать… Справиться, сообщить теткѣ… Варю держала тетка, какъ дочь… Я долженъ ради тетки…

Клара пожала плечами.

— Она и справится!..

И, подходя къ мужу, обнявъ его, она проговорила:

— Милый, ты-то только не заботься, не волнуйся! Я ненавижу, ненавижу эту дѣвчонку уже за то, что ты цѣлый мѣсяцъ только о ней и вспоминаешь… каждый день… каждый день.

Онъ даже удивился:

— Съ чего ты взяла, что каждый день.

— Да, да, вспоминаешь каждый день! — страстно заговорила она. — Не захворала ли, не умерла ли? Что скажетъ тетка, узнавъ, что ты не справлялся? Не упрекнетъ ли?

Онъ засмѣялся, перебивая ее:

— О, да ты ревнуешь!

Она опомнилась, покачала головой.

— Ревновать? Я даже не знаю ее! Но я не хочу, чтобы что-нибудь тревожило тебя! Я могу возненавидѣть каждаго, изъ-за кого ты встревожишься хоть на минуту…

V.

Борисъ, по обыкновенію, по утрамъ ходилъ въ должность пѣшкомъ, боясь, что недостатокъ движенія вредно отзовется на его здоровьѣ. Покуда этотъ недостатокъ движенія отразился только на томъ, что молодой человѣкъ сталъ замѣтно полнѣть, сдѣлался лѣнивѣе въ своихъ движеніяхъ. Въ одну изъ такихъ прогулокъ на службу, въ ясное сентябрьское утро, когда въ небѣ не было ни тучки, а воздухъ точно замеръ въ сладкой дремотѣ, Тепловъ переходилъ отъ зданія университета къ Невѣ и почти столкнулся на тротуарѣ съ молоденькой дѣвушкой. Онъ уступилъ ей дорогу, окинулъ взглядомъ ея граціозную фигуру, въ скромномъ черномъ нарядѣ, ея миловидное, полное свѣжести и здоровья лицо, и невольно вскрикнулъ:

— Варя!

Длинныя рѣсницы дѣвушки быстро поднялись, темно-сѣрые большіе глаза сдѣлались еще темнѣе, сверкнувъ гнѣвомъ, тонкія брови сдвинулись. Казалось, она сейчасъ скажетъ: «Какъ вы смѣете!» Но вмѣсто этого она, мгновенно узнавъ Бориса, уже съ улыбающимся, веселымъ лицомъ, проговорила:

— Это ты, Борисъ?

И, не въ силахъ преодолѣть своей веселости, едва сдерживая смѣхъ, прибавила:

— И что мнѣ пришло въ голову! Кто же, кромѣ тебя, могъ меня такъ назвать здѣсь? Вотъ было бы хорошо, если бы я разсердилась…

Они протянули другъ другу руки.

— Ты здѣсь? Когда пріѣхала? Гдѣ остановилась? — забрасывалъ онъ ее вопросами.

— Тебѣ же, вѣрно, тетя писала, что я поѣхала въ Петербургъ. Я здѣсь давно. Едва поспѣла къ пріему на курсы. Живу на квартирѣ; комнату нанимаю…

Онъ упрекнулъ ее.

— И не была у меня!

— Я же не знакома съ твоей женой…

— А меня не стоило и видѣть?..

— Судя по твоимъ письмамъ къ тетѣ, я даже не могла и думать, что ты сколько-нибудь интересуешься мною…

— Ахъ, значить, ты сердишься на меня…

Она засмѣялась.

— Какой ты смѣшной! Почему я должна сердиться на всѣхъ тѣхъ, кто не интересуется мной? Этакъ чуть не на весь міръ пришлось бы сердиться…

Онъ раздражился.

— Ахъ, что ты мнѣ говоришь: на весь міръ! на весь міръ! Я думаю, наши отношенія…

Она подняла на него вопросительно ясные, спокойные глаза.

— Какія отношенія? То, что ты видѣлъ меня въ квартиркѣ тети, то, что мы съ тѣхъ поръ говоримъ другъ другу «ты», а не «вы»?

Она покачала, головой.

— Этого, Борисъ, очень мало, чтобы навязываться человѣку, не зная даже, осталось ли между нами что-нибудь общее…

— Да, такъ ты вотъ какъ на меня смотришь, какъ на чужого, какъ на человѣка, съ которымъ нѣтъ ничего общаго…

— Ты самъ пріучилъ меня такъ смотрѣть на тебя… Въ эти годы я не получала отъ тебя ни строки… Зачѣмъ же было навязываться?..

Онъ хотѣлъ сказать, что она уѣхала ребенкомъ, что онъ писалъ же обо всемъ теткѣ, что онъ не думалъ забывать ее, Варю, и не сказалъ ничего, точно смущенный тѣмъ, что Варя изъ ребенка превратилась въ молодую дѣвушку, какъ будто онъ не могъ этого предвидѣть, какъ будто онъ представлялъ ее себѣ вѣчно дѣвочкою. Онъ шелъ теперь рядомъ съ нею, не сводя съ нея глазъ, пораженный ея свѣжестью, ея оживленнымъ лицомъ, ея красотою. Въ его воспоминанія воскресло помимо его воли все прошлое: шутки этой дѣвочки надъ нимъ, ея безпечный звонкій смѣхъ, ея задорные споры съ нимъ, ихъ ссоры и примиренія, ея обвивавшіяся вокругъ его шеи ручонки. У него точно кружилась немного голова. Онъ тряхнулъ ею, поднялъ ее и увидалъ озаренныя солнцемъ гладкую ленту Невы, деревья Александровскаго парка на противоположной сторонѣ рѣки, крѣпость съ блестящимъ шпилемъ.

— Вонъ и наша родная Петербургская сторона, — невольно проговорилъ онъ, охваченный воспоминаніями.

Дѣвушка подняла голову, и на мгновенье ему показалось, что ея большіе сѣрые глаза подернулись слезами.

— Да, — тихо сказала она: — родная… тамъ я узнала впервые, что значитъ любовь…

— Любовь? — воскликнулъ онъ, думая о чемъ-то другомъ.

Она взглянула на него яснымъ, ласковымъ взглядомъ

— Какъ же, безъ любви тети я, вѣрно, погибла бы на мостовой… Она заставила меня забыть и лишенія, и потери, замѣнявъ мнѣ мать…

— Да, да, тетя! — проговорилъ онъ, словно очнувшись. — И все же даже во имя этой связи между нами ты не захотѣла видѣть меня, — закончилъ онъ съ упрекомъ: — не захотѣла поговорить объ этомъ прошломъ, воскресить его въ памяти, поразсказать о теткѣ…

— А все это еще дорого тебѣ? — спросила она.

Его точно что-то кольнуло, задѣло за живое.

— Нѣтъ, что мнѣ все это! Я воплощенная неблагодарность, я негодяй, который плюетъ на все, что окружало и согрѣвало его въ дѣтствѣ!..

Она съ удивленіемъ взглянула на него, какъ бы спрашивая, за что онъ сердится, изъ-за чего волнуется. Онъ вдругъ оборвалъ рѣчь подъ этимъ недоумѣвающимъ взглядомъ. Они перешли Дворцовый мостъ, дошли до Мошкова переулка.

— Мнѣ сюда. Я живу въ Милліонной, — сказала Варя.

— Позволь проводить тебя хоть до дома, чтобы, по крайней мѣрѣ, знать, гдѣ ты живешь, — замѣтилъ онъ.

— Пожалуйста! Я тутъ недалеко…

Они дошли до большого каменнаго дома, выходившаго на Милліонную и на набережную Невы.

— Вотъ здѣсь, парадный подъѣздъ во дворѣ, квартира № 51, — сказала Варя, протягивая руку Борису.

— И даже не зовешь меня къ себѣ? — сказалъ онъ.

— Теперь? Но ты же идешь, вѣроятно, въ должность? Впрочемъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, не теперь, но, если позволишь, когда-нибудь…

Она пожала плечами.

— Если позволю! Съ чего мнѣ не позволять? Я буду очень рада, если ты захочешь зайти…

Она пожала ему руку и хотѣла идти; онъ удержатъ ея руку въ своей рукѣ и спросилъ:

— А когда можно? Когда я не стѣсню тебя?

— Когда хочешь. Я всегда по вечерамъ дома.

— Народъ, можетъ-быть, какой-нибудь толчется…

— У меня никого нѣтъ знакомыхъ…

— Такъ хоть завтра, хоть сегодня можно?

— Разумѣется…

Онъ выпустилъ ея руку, постоялъ у воротъ, глядя еі вслѣдъ, медленно повернулъ назадъ, когда она скрылась въ подъѣздѣ, пошелъ тихими шагами, въ раздумья. Когда онъ поднялъ голову, онъ былъ опять на набережной Невы, опять солнце озаряло ея гладкую поверхность, деревья Александровскаго парка, крѣпость съ блестящимъ шпилемъ. Опять какой-то внутренній голосъ говорилъ ему: «а ты все это забылъ, — забылъ, что пережилъ тамъ, на этой Петербургской сторонѣ: сотни разъ ходилъ здѣсь и никогда не вспоминать прошлаго, согрѣтаго лаской и любовью». «Какъ она расцвѣла, похорошѣла! — промелькнуло въ его головѣ. — И все такая же, какъ кажется, живая, бойкая, веселая… съ задоромъ и насмѣшкой на устахъ». Въ его головѣ прошла мысть, что не одни задоръ и насмѣшка являются на этихъ устахъ, что эти уста умѣютъ говорить слова любви и ласки. Опять его голова точно кружилась — въ воспоминаніи вставали поцѣлуи, ласки, объятія Вари, и ему казалось, что Варя ласкала такъ его не ребенкомъ, а взрослой дѣвушкой. Какой-то смѣхъ и говоръ вывели его изъ раздумья, онъ повернулъ голову и увидалъ на плоту у Дворцоваго моста около лодокъ толпу молодыхъ людей и дѣвушекъ. Въ его головѣ молніей пронеслось воспоминаніе о томъ днѣ, когда и онъ съ компаніей знакомыхъ садился для прогулки въ лодку. Какъ закончился этотъ день! И вдругъ, самъ не понимая съ чего, онъ проговорилъ:

— И для чего я обѣщался придти къ ней? Ужъ не хочется ли и съ этой долюбезничать до того, до чего долюбезничалъ съ Діодатовой? Своей жены, что ли, мало? Поцѣлуи и объятія новые понадобились?

Онъ пожалъ плечами и быстрыми шагами пошелъ впередъ, стараясь думать о службѣ, о дѣлахъ, браня себя за то, что придетъ поздно въ банкъ, принимая озабоченное выраженіе лица человѣка, занятаго только мыслью о службѣ. Съ него можно было въ эту минуту сфотографировать портретъ съ надписью: «ревностный чиновникъ на дорогѣ къ мѣсту служенія»…

VI.

Въ банкѣ, среди занятій, воспоминаніе объ утренней встрѣчѣ не давало покоя Борису. Образъ Вари стоялъ передъ его глазами. За этимъ образомъ вставали образы тети, брата. Такъ вотъ какъ они относятся къ нему, къ Борису, чуждаются его, сторонятся отъ него, не желаютъ поддерживатъ съ нимъ сношеній. Что-жъ, это ихъ воля. Онъ имъ, значитъ, не нуженъ, а они ему нужны еще того менѣе. Прожилъ онъ безъ нихъ эти годы, проживетъ и дальше. И съ чего онъ разсентиментальничался утромъ, для чего поддался глупымъ воспоминаніямъ о жизни на Петербургской сторонѣ, для чего обѣщалъ зайти къ Варѣ? Должно-быть, она посмѣялась въ душѣ надъ нимъ, надъ его желаніемъ возобновить порванную связь, надъ стремленіемъ завязать сношенія, которыхъ она старалась избѣжать, не заявивъ ему ни словомъ о своемъ прибытіи въ Петербургъ. Хотѣла бы видѣться съ нимъ — давно бы увидалась, нашла бы его, написала бы ему. Онъ старался думать въ этомъ направленіи, обвиняя молодую дѣвушку, а вмѣстѣ съ нею и брата, и тетку, въ нежеланіи поддерживать съ нимъ сношенія, но помимо его воли ему вспомнились отрывочныя фразы Вари, какъ бы говорившія ему: «ты первый позабылъ насъ». Забылъ! Забылъ! Какія глупости! Хорошо имъ въ деревнѣ сидѣть сложа руки, а тутъ, въ столицѣ, заваленный работой человѣкъ иногда не имѣетъ минуты свободной, чтобы написать письмо. Это такъ ясно. И не до сентиментальничаній въ письмахъ, когда бьешься изъ-за гроша, раздражаешься, живешь прозой жизни. Они въ провинціи напускаютъ на себя маниловщину, а тутъ, въ столицѣ, не до того. Въ немъ поднималось чувство досады на то, что всѣ эти его оправданія чистая ложь. Внутренній голосъ подсказывалъ, что было и время для болѣе частой переписки, что при извѣстной симпатіи къ ближнимъ и письма выходили бы болѣе мягкими, болѣе искренними. И вдругъ ему вспомнилась одна фраза изъ писемъ тетки. Онъ писалъ старушкѣ о своихъ успѣхахъ, о томъ, какъ имъ дорожатъ Домгофы, о томъ, что его ждетъ хорошая карьера, старушка отвѣтила просто: «Ты меня утѣшилъ своимъ письмомъ, милый Боря. Зная о твоихъ успѣхахъ, я, по крайней мѣрѣ, могу умереть съ спокойной совѣстью, не боясь, что дамъ отчетъ Богу и твоимъ отцу и матери за то, что дала заглохнуть твоимъ способностямъ, что не сумѣла тебя поставить на прямую дорогу». Тогда, при полученіи этого письма, онъ въ этой фразѣ увидалъ только констатированіе существующаго факта, теперь внезапно онъ почувствовалъ въ ней затаенный, можетъ-быть, безсознательный упрекъ. «Я сдѣлала изъ тебя человѣка, а что сдѣлалъ ты для меня?» слышалось ему въ этой фразѣ. «Что же я могъ сдѣлать?» — почти вслухъ проговорилъ онъ и точно испугался, смутился. По его лицу пробѣжала тѣнь, его охватило чувство досады. «Я еще не могъ, не успѣлъ ничего сдѣлать, а они уже рѣшили, что я не сдѣлаю ничего, не захочу ничего сдѣлать! — съ горечью подумалъ онъ. — Не испытавъ меня, рѣшили уже заранѣе, что я неблагодаренъ! Еще бы! я вѣдь не краснобай-Александръ! Я не умѣю мягко стлать! Я не человѣкъ фразъ, а человѣкъ дѣла!» Въ немъ явилось желаніе оправдаться въ глазахъ близкихъ, — нѣтъ, болѣе того, — пристыдить этихъ близкихъ за ихъ несправедливость къ нему, уязвить ихъ до боли за это, выказать потомъ свое великодушіе: они его считаютъ эгоистомъ, сухимъ, неблагодарнымъ, а онъ, несмотря на это, въ отплату за это, сдѣлаетъ для нихъ все, что въ его силахъ. Но что же сдѣлать? Они ничего не просятъ. Онъ передернулъ плечами. Ему стоитъ похлопотать, напримѣръ, о снятіи опалы съ Александра, вотъ и благодѣяніе, вотъ и отплата. У него есть связи, онъ это можетъ сдѣлать. Потомъ мѣсто найти Александру. Онъ и это можетъ. Надо только пощупать почву, поговорить съ Варей о ихъ дѣлахъ…

Онъ рѣшился, не откладывая, въ тотъ же день идти къ Варѣ. Отобѣдавъ дома, онъ въ семь часовъ сталъ собираться идти. Клара спросила его, куда онъ идетъ. Онъ отвѣтилъ, что нужно зайти къ одному изъ товарищей, и тотчасъ же подумалъ: «съ чего это я лгу». Но это была мимолетная мысль. Онъ рѣшилъ, что говорить Кларѣ правду объ этомъ визитѣ не слѣдуетъ. Для чего и какъ объяснять ей причины, по которымъ Варя не пришла къ нимъ, не дала знать о своемъ пріѣздѣ? Это сразу вызоветъ нерасположеніе Клары къ Варѣ, и потомъ имъ трудно будетъ сойтись. Нужно сперва все переговорить, все выяснить съ Варей съ глазу на глазъ. Этотъ визитъ, можетъ-быть, кончится полнымъ разрывомъ или возстановить дружескія отношенія, тогда станетъ ясно, нужно ли говорить Кларѣ о пріѣздѣ. Вари или нѣтъ…

«А что если бы Клара узнала, что я тайкомъ отъ нея иду къ Варѣ? — съ улыбкой подумалъ онъ. — Вотъ-то поднялась бы буря. Клара ревнива. Она и такъ, какъ кажется, приревновала меня къ Варѣ, безъ всякаго повода, а теперь… еще бы! иду на тайное свиданіе, да еще съ такой красавицей изъ эмансипированныхъ. Тоже вѣдь за такигь ручаться нельзя: живутъ однѣ, якшаются со студентами, нахватались либеральныхъ фразъ…»

Онъ сдвинулъ брови, досадуя на себя за промелькнувшую въ его головѣ мысль не совсѣмъ чистаго свойства. Съ чего это онъ? Какое онъ имѣетъ право? А впрочемъ, кто-жъ ее знаетъ, что изъ нея вышло? И какъ съ ней держать себя? Какъ брату или какъ чужому? Оправдывать себя передъ нею за свои отношенія къ ней и роднымъ или напасть на нее и на родныхъ за ихъ отношенія къ нему? О чемъ говорить съ ней: о будничныхъ дѣлишкахъ или матеріяхъ важныхъ, Спенсерахъ и Дарвинахъ? Помимо своей воли, онъ волновался и злился на себя за это.

— Да что я въ самомъ дѣлѣ, государынѣ, что ли, представляться иду! Какая-то дѣвчонка изъ деревни смущаетъ!..

Онъ порывисто дернулъ звонокъ.

VII.

Молоденькая горничная отперла дверь и впустила его въ переднюю. Изъ передней была открыта дверь въ большую гостиную, гдѣ на полу на коврѣ сидѣла цѣлая группа людей — трое ребятишекъ, дѣвочка-нянька лѣтъ четырнадцати и Варя. Входя въ переднюю, Борисъ уловилъ слова Вари: «Покатаюся, поваляйся на Ивашкиныхъ косточкахъ»… Потомъ всѣ обернулись къ дверямъ, когда горничная доложила:

— Барышня, васъ спрашиваютъ…

Варя поднялась съ ковра, сказала на ходу дѣтямъ:

— Послѣ доскажу!

И вышла въ переднюю къ Борису.

— А это ты! Вотъ сюда ко мнѣ…

Она отворила дверь и вошла съ Борисомъ въ небольшую комнату, чистенькую, уютную, съ массой цвѣтовъ, съ свѣтлыми ширмами, скрывавшими кровать.

— Я тебя оторвалъ отъ занятій, — проговорилъ Борисъ.

— Отъ какихъ занятій? Я просто дѣтямъ сказки разсказываю. Въ деревнѣ такъ много узнала ихъ. Ребятишекъ это очень занимаетъ.

— Это чьи же дѣти?

— Моихъ квартирныхъ хозяевъ…

— А! а то я думалъ, что ты по обязанности занимаешься съ ними…

— Нѣтъ! Я живу здѣсь у знакомыхъ..

— То-то; ты со мной не стѣсняйся, если я помѣшалъ…

Она засмѣялась.

— Какой ты церемонный сталъ, Боря!

Она взяла изъ его рукъ шляпу, положила ее за этажерку и проговорила:

— Садись, кури… да стяни свои перчатки, а то точно съ визитомъ пришелъ…

Онъ сѣлъ на маленькій диванчикъ, сталъ снимать перчатки, осматривая комнату, еще не зная, съ чего начать разговоръ, почему-то чувствуя смущеніе. Она сѣла въ кресло, смотря на него добрыми глазами.

— Какъ тетя была бы рада, если бы увидала теперь тебя, возмужавшимъ, здоровымъ, — сказала она. — Ты не знаешь, какъ она любитъ всѣхъ насъ. Истинно святая душа.

— Меня менѣе всѣхъ, — замѣтилъ онъ.

— Не грѣши! не грѣши! — загорячилась Варя. — Ты самъ всегда напускалъ на себя: «не прошу ничьей помощи!» «не нуждаюсь въ чужихъ заботахъ!» Ну, тебя и тѣшили, дѣлали видъ, что ты стоишь на своихъ ногахъ. А платки, бѣлье, носки, все это само у тебя являлось цѣлое, починенное, новое, чистое? Ахъ, вы, мужчины! Вы и не видите часто, что за вами, какъ за дѣтьми, ухаживаютъ ваши няньки — любящія женщины!

— Я не отрицаю ея заботъ обо мнѣ! — отвѣтилъ онъ. — Но все же Александръ занималъ первое мѣсто въ ея заботахъ.

— Еще бы! Ты въ гимназіи былъ, а онъ въ тюрьмѣ! Это такъ понятно!.. Тетя тоже человѣкъ, а люди всегда особенно трогаются несчастьемъ ближняго, если они вообще добрые люди.

— Вѣрно, вотъ и ты пришла бы ко мнѣ, если бы знала, что я несчастливъ, — шутливо замѣтилъ онъ.

— Конечно! На что я тебѣ счастливому? Былъ бы несчастливъ, хоть поплакала бы вмѣстѣ, если не могла бы помочь…

— Съ такими взглядами на отношенія къ людямъ вы, должно-быть, окончательно испортили Александра.

— Это почему?

— Да какъ же: онъ несчастненькій, вы и ухаживаете за нимъ.

Варя вспыхнула, на минуту нахмурилась, потомъ расхохоталась.

— Нѣтъ, за это даже сердиться нельзя! Несчастненькій онъ, Саша! Косая сажень въ плечахъ, одной рукой тебя подниметъ! Несчастненькій!

Она залилась смѣхомъ, молодымъ, звонкимъ. Бориса передернуло.

— Такъ вы, значитъ, счастьемъ считаете только здоровье и силу, только…

Она перебила его задорнымъ тономъ:

— А что же есть выше этого? Здоровье, сила, спокойная совѣсть — да это такія блага, которыхъ за милліоны не купишь!

Онъ уже совсѣмъ раздражился.

— Ахъ, что ты мнѣ говоришь! Здоровье празднаго человѣка, сила лежащаго безъ дѣла человѣка, спокойная совѣсть отрѣзаннаго отъ дѣятельности человѣка! Нашла счастье. Я сломаннаго гроша не дамъ за такое счастье! Если брату нужно о чемъ позаботиться прежде всего, такъ именно объ освобожденіи отъ этого счастья. Въ его лѣта пора встать на свои ноги, приняться за дѣло, а не сидѣть праздно въ деревенской глуши…

Она слушала его, качая отрицательно годовой, не прерывая его. Наконецъ, когда онъ кончилъ, она сказала:

— Ты совсѣмъ не знаешь, какъ мы живемъ тамъ…

И спокойнымъ, ровнымъ тономъ она начала разсказывать. Съ Александра давно снята опала; онъ не подъ надзоромъ, онъ можетъ уѣхать, куда ему угодно. Но они устроились въ деревнѣ, привыкли и потому едва ли выѣдутъ оттуда куда бы то ни было. Она, Варя, кончитъ здѣсь курсъ и вернется туда же. У нихъ тамъ живется тихо и мирно. Дѣло тоже есть. Около нихъ по деревнямъ все кустари, занимаются производствомъ деревянныхъ издѣлій. Александръ тоже занялся этимъ дѣломъ. Лѣтомъ хозяйство, зимой домашняя работа. Александръ стремится внести нѣкоторыя усовершенствованія въ это производство, открыть способъ для болѣе выгоднаго сбыта издѣлій. Онъ въ перепискѣ по этому поводу со многими офиціальными лицами. Кромѣ того, его занимаютъ изслѣдованія кустарнаго производства вообще, а также вопросы объ артеляхъ. Онъ пишетъ объ этомъ въ нѣкоторыхъ спеціальныхъ изданіяхъ. У тетки на рукахъ молочное хозяйство. Спросъ на продукты сносный, хотя дѣло еще далеко не такъ поставлено, какъ слѣдуетъ. Привычка покупается годами; ошибки сознаются не сразу, практическимъ путемъ. Лѣчитъ она тоже, какъ умѣетъ, крестьянъ, что стяжало ей не малое уваженіе. Кромѣ того и она, и Варя учатъ крестьянскихъ дѣвочекъ и дѣвушекъ рукодѣльямъ, шитью, вязанью. Вообще время все какъ-то занято то тѣмъ, то другимъ, и живется такъ полно, что и скучать некогда. И то сказать, если бы у нихъ были большія средства; они, вѣрно, облѣнились бы, а то волей-неволей приходится работать.

— Да что вы къ партіи опростѣлыхъ, какъ ихъ называетъ Тургеневъ, причислились, что ли? — спросилъ Борисъ съ насмѣшкой, нетерпѣливо перебивая Варю.

Ее немного удивилъ его тонъ.

— Ни къ какой партіи мы не причислялись, — отвѣтила она: — а просто приходится приноровляться къ средѣ, обстоятельствамъ и условіямъ, которыя окружаютъ насъ. Жизнь, Борисъ, величайшій тиранъ и деспотъ.

Ему показалось, что она повторяетъ слова Александра, любящаго разныя сентенціи, и это его разозлило.

— Это тебѣ Александръ сказалъ, должно-быть? — съ ироніей спросилъ онъ.

— А ты думаешь, я сама такъ-таки ни до чего и не способна додуматься? — смѣясь, сказала она. — Ахъ, Боря, Боря, какой ты смѣшной! Ты все думаешь, что я еще ребенокъ! Нѣтъ, милый, мнѣ много пришлось и видѣть, и передумать. Годы прошли не надъ однимъ тобой.

Въ это время дверь отворилась, и горничная подала самоваръ. Варя захлопотала надъ приготовленіемъ чая; легкая, граціозная, раскраснѣвшаяся, она остановила на себѣ взглядъ Бориса, и въ его головѣ мелькнула мысль, что она дѣйствительно не ребенокъ, а роскошно развившаяся дѣвушка.

— Мнѣ сейчасъ вспомнилось, какъ мы дѣтьми спорили съ тобою, — сказала она. — Помнишь? Чуть не до слезъ.

— Хуже, Варя, до драки! — отвѣчалъ онъ уже весело.

— Ну, ужъ и до драки! Вотъ выдумалъ!

— Да, право же; ты разъ чуть не расцарапала мнѣ лицо!

Она засмѣялась звонкимъ смѣхомъ.

— А помнишь, какъ ты дулся на меня по цѣлымъ днямъ? — спросила она.

— И кончалось это тѣмъ, что ты лисичкой старалась умаслить меня, — закончилъ онъ. — Ты вѣдь умѣла, когда надо, подъѣхать со своими: «Боря, ты что такой скучный?», «Боря, ты не сердись; я не буду больше». А глядишь, пройдетъ полчаса, и опять вышучиваешь меня и травишь. А тамъ опять миримся… А, право, хорошее было это время!..

Онъ всталъ и заходилъ по комнатѣ, весь охваченный воспоминаніями.

Она задумалась и сидѣла молча. Онъ подошелъ къ ней и взялъ ее за руки.

— Теперь бы не кончилось этимъ, если бы разссорились? — спросилъ онъ пытливо.

Она подняла на него влажные отъ слезъ глаза.

— Теперь ты надулся бы, такъ и не пришелъ бы, значитъ и умасливать нельзя бы было, — тихо отвѣтила она.

— Да, да, сама бы ты не пришла! — грустно сказалъ онъ.

И, перемѣняя тонъ, онъ спросилъ:

— Такъ ты такъ рѣшительно и не намѣрена бывать у меня?

— Видишь ли что, Борисъ, — нерѣшительно и мягко начала она. — Я здѣсь живу очень скромно, нанимаю комнату у знакомыхъ людей, стараюсь тратить какъ можно меньше. У тебя теперь и жена, и родня — люди богатые. Ходить къ вамъ въ моемъ черномъ мундирѣ, ходить только когда никого нѣтъ постороннихъ, отказываться отъ всякихъ собраній, спектаклей…

Она оборвала и закончила:

— Нѣтъ, Борисъ, я не пойду къ тебѣ.

— А! такъ вотъ главный мотивъ, ради котораго порываются и не поддерживаются отношенія, съ близкимъ человѣкомъ! Женское тщеславіе, недостатокъ модныхъ туалетовъ, невозможности щегольнуть нарядами!

Она прервала его тихо:

— Боря, ты самъ писалъ тетѣ, что Клара прежде всего обращаетъ вниманіе на внѣшность, что бѣдный человѣкъ для нея ничто.

Онъ весь вспыхнулъ, нахмурился. Это не ускользнуло отъ ея вниманія.

— Ты, конечно, успѣлъ перевоспитать ее, — поторопилась она прибавить: — но все же… если это въ ея натурѣ, то это не легко было истребить въ ней вовсе…

Онъ вступился за Клару. Онъ оклеветалъ ее по легкомыслію въ первые дни знакомства. Онъ просто судилъ по внѣшнимъ признакамъ. Она совсѣмъ иная, — добрая, нѣжная, мягкая, любящая. Онъ съ нею такъ счастливъ, что онъ не смѣлъ и мечтать о подобномъ счастіи. Она живетъ его жизнью, смотритъ его глазами. И, внезапно оборвавъ рѣчь, жъ закончилъ:

— Впрочемъ, если ты не считаешь возможнымъ бывать у насъ — это твое дѣло. Вы, женщины, хоть сто Дарвиновъ и двѣсти Спенсеровъ прочтете, — остаетесь все тѣми же дочерями Евы, больше всего заботящимися о тряпкахъ, о нарядахъ, о внѣшности. Стѣсняетъ тебя быть одѣтой хуже другихъ — ну, и конецъ… Но я надѣюсь, что ты позволишь мнѣ бывать у тебя…

— О, Боря, я всегда буду рада тебѣ. Я здѣсь совершенно одна среди чужихъ. Иногда бываетъ очень, очень тяжело…

Въ ея голосѣ послышалось что-то дѣтское, ея глаза наполнились слезами. Онъ невольно взялъ опять ее за руки и поцѣловалъ. Она не смутилась, не сконфузилась. Съ дѣтства она привыкла видѣть въ немъ брата; братомъ казался онъ ей и теперь…

Былъ первый часъ ночи, когда Борисъ вспомнилъ, что пора идти домой. Выходя отъ Вари, онъ сказалъ ей, что будетъ часто дѣлать къ ней нашествія. Ему такъ хотѣлось теперь какъ можно чаще видѣть ее. Отъ нея вѣяло свѣжестью молодости, порывистостью молодости, возбуждавшей, волновавшей его. Какъ въ былые годы, Варя то дразнила его, то приголубливала, безъ умысла, безъ какой-нибудь цѣли, просто потому, что она была подвижнымъ, увлекающимся, живущимъ всѣми нервами существомъ. Въ ея присутствіи онъ испытывалъ цѣлый рядъ ощущеній, то раздраженіе въ спорѣ, то сладость вспоминаній, то потребность защититься отъ насмѣшки, то тихое спокойствіе подъ вліяніемъ женственной мягкости, ласки. Онъ шелъ домой тихо, не спѣша, наслаждаясь ясною осеннею ночью, опять глядя на очертаніе берега Петербургской стороны, родныхъ мѣстъ, гдѣ пережились и радости, и огорченія ранней юности. Только дойдя до дому, онъ вдругъ остановился на мысли:

— А какъ же Клара?.. Сказать ей или не говорить?.. Зачѣмъ же лгать… Но?..

Онъ не остановился еще ни на какомъ рѣшенія, когда швейцаръ уже распахнулъ передъ нимъ дверь параднаго подъѣзда…

ГЛАВА ВТОРАЯ.

I.

Борисъ ничего не сказалъ Кларѣ про Варю. Зачѣмъ, если Варя не хочетъ знакомиться? Кромѣ того, Варя пробудетъ не долго въ Петербургѣ и знакомить молодыхъ женщинъ между собою не для чего. Наконецъ, Клара не пойметъ его отношеній къ Варѣ, станетъ ревновать. Да и вообще онъ самъ посѣтитъ Варю пять-шесть разъ и, можетъ-быть, не станетъ дальше поддерживать сношеній. Когда теперь онъ еще соберется къ ней! Такъ думалъ Борисъ, а черезъ недѣлю былъ уже снова у Вари. Уходя отъ нея, онъ сказалъ, что у него много дѣла, что онъ но знаетъ, когда опять завернетъ къ ней, и черезъ недѣлю былъ опять у нея. Его тянуло къ ней. Что? — онъ самъ не могъ отдать себѣ въ этомъ отчета. Воспоминанія дѣтства? Привѣтливость молодой дѣвушки? Ея бесѣды и споры, шевелившіе мозгъ, возбуждавшіе нервы? Онъ не могъ уяснить себѣ ничего, но шелъ къ ней. Опять въ его головѣ мелькнула мысль, не познакомить ли жену съ Варей? И опять явились предлоги не знакомить. Онъ точно боялся этого знакомства, все болѣе и болѣе сознавая, что это два совершенно различныхъ характера, не имѣющіе ничего общаго…

Въ половинѣ ноября одинъ изъ директоровъ банка, Иванъ Александровичъ Антоновъ, давалъ балъ. Въ числѣ приглашенныхъ была и семья Домгофовъ, и Борисъ съ женой. Клара говорила ежедневно въ теченіе трехъ недѣль объ этомъ балѣ. Это былъ первый балъ, на которомъ она должна была явиться не дѣвушкой, а уже замужней женщиной. Борисъ зналъ всѣ подробности ея туалета, цвѣтъ платья, цвѣтъ украшеній; жена совѣщалась объ этомъ съ нимъ по цѣлымъ часамъ. Въ теченіе нѣкотораго времени только и говорилось объ этомъ. Наконецъ, насталъ желанный вечеръ. Въ десять часовъ вечера она вышла въ гостиную, готовая къ балу. Борисъ чуть не ахнулъ: Клара была удивительно хороша, и въ то же время Борису стало какъ-то не по себѣ отъ ея наряда. Свѣтло-палевое узкое, съ длиннымъ шлейфомъ платье съ гладкимъ лифомъ обтягивало ея тонкія формы слишкомъ плотно, слишкомъ откровенно, оставляя обнаженныя руки и плечи. Уборъ изъ свѣтлыхъ гранатъ и букеты изъ темныхъ гераній, похожихъ цвѣтомъ на гранаты, казалось, лежали прямо на тѣлѣ. Сложная отдѣлка изъ буффъ и кружевъ была только сзади на шлейфѣ, украшенномъ букетомъ цвѣтовъ и оттягивающемъ еще болѣе назадъ юбку.

— Хорошо? — спросила Клара, стоя передъ зеркаломъ и любуясь собой.

— Какъ тебѣ сказать… Это идетъ къ тебѣ… но… чортъ знаетъ, что за моды нынче… Ты мнѣ кажешься безъ одежды…

Она засмѣялась.

— Это послѣдняя мода! Это хорошо. Я же стройна, и это ко мнѣ идетъ… Кто дурно сложенъ, для тѣхъ эти обтянутыя платья дѣйствительно мука…

Онъ пожалъ плечами…

— Ужъ лучше бы просто въ трико придумали одѣвать женщинъ, — проговорилъ онъ.

— Какой ты смѣшной! Нельзя же кринолинъ надѣть, когда его никто не носитъ.

— Ну, разумѣется, — отвѣтилъ онъ разсѣянно.

И прибавилъ въ раздумьи:

— Странно, въ этомъ нарядѣ ты мнѣ напоминаешь кого-то…

— Кого?

— Право, не знаю… Но мнѣ такъ и кажется, что я тебя ужъ видѣлъ…

— На модной картинкѣ! — засмѣялась она.

— Можетъ быть, можетъ быть…

И помимо его воли, въ головѣ его мелькнула мысль: «Да, Варя правду говоритъ, что ей у меня не мѣсто въ ея черномъ мундирѣ». Мысль о Варѣ почти постоянно невольно приходила ему въ голову, когда Клара говорила о нарядахъ, о развлеченіяхъ, о балахъ. Онъ даже сердился на себя за это. Съ чего онъ вѣчно приплетаетъ ее, говоря теперь съ Кларой? Было бы странно, если бы Клара походила на Варю. Варя бѣдная дѣвушка, ей придется жить трудомъ; она должна лишать себя многаго, ограничивать свои потребности, быть скромной. Клара — ребенокъ, любящій, чтобы его баловали, и слава Богу, что ее можно баловать…

На минуту онъ забылъ о балѣ и залюбовался женою; но когда онъ входилъ съ Кларою въ ярко освѣщенныя, полныя нарядными дамами и кавалерами залы, онъ какъ-то случайно уловилъ нѣсколько нахальныхъ взглядовъ молодыхъ мужчинъ, осматривавшихъ его жену, и ему опять стало не по себѣ, въ душѣ поднялось чувство досады на туалетъ жены. Ему казалось, что онъ ведетъ ее обнаженную напоказъ толпѣ. Онъ самъ не разъ бросалъ нескромные взгляды на слишкомъ декольтированныхъ дамъ, дѣлать вольныя замѣчанія о ихъ формахъ, подшучивалъ надъ ихъ «откровенностью». Но то были чужія жены, а это была ему жена. Ему казалось почему-то, что ея нарядъ самый нескромный, хотя въ дѣйствительности всѣ женщины были одѣты не лучше. Ужъ не потому ли и окружаетъ ее такая толпа молодежи? Кажется, всѣ стремятся къ ней. Ему казалось такъ, потому что его вниманіе было сосредоточено только на ней. Онъ мелькомъ сказать ей, что первую кадриль онъ танцуетъ съ ней, вторую тоже. Но послѣ первой кадрили къ Кларѣ подошелъ какой-то офицеръ и пригласилъ ее за вальсъ. Борисъ чуть-чуть не отвѣтилъ за нее, что она танцуетъ съ нимъ, но Клара уже клала на плечо офицера свою руку, а онъ ловко обвилъ рукою ея талью, и они понеслись, кружась, по залѣ. Въ душѣ Бориса поднялось никогда еще неизвѣданное имъ чувство. Это была не ревность, но ему было какъ будто стыдно, что чужой мужчина обнимаетъ талью его жены, пожираетъ глазами ея голыя шею, плечи, руки, грудь…

— Каковъ балъ-то задалъ нашъ Иванъ Александровичъ? И не повѣришь, что банкъ трещитъ отъ векселей его семьи, — тихо шепнулъ ему кто-то на ухо.

Онъ обернулся и увидалъ одного изъ родственниковъ Домгофа, Карла Карловича Герца, длиннаго и серьезнаго нѣмца.

— При чемъ же тутъ векселя его семьи? — спросилъ Борисъ, пожимая руку Герца.

— Извѣстно: рука руку моетъ! Плохо только все это можетъ кончиться. Вѣдь ни для кого не тайна, что отецъ вашего почтеннаго Ивана Александровича не сегодня, такъ завтра можетъ объявить себя несостоятельнымъ. Отецъ и шуринъ его давно летягъ въ пропасть.

И, принявъ болѣе серьезный видъ, разговаривающій замѣтилъ:

— Да, не доведетъ это до добра. Банку придется понести большіе убытки, да еще, можетъ-быть, и лично многимъ придется отвѣтить. Антонъ очень озабоченъ этимъ обстоятельствомъ. Всѣ вѣдь отвѣчать могутъ…

Офицеръ, танцовавшій съ Кларой, подвелъ ее къ мѣсту, но въ ту же минуту къ ней подошелъ какой-то статскій. Не слушая своего собесѣдника, Борисъ шагнулъ, чтобы остановить ее, но она уже была въ объятіяхъ новаго кавалера. Борисъ отступилъ съ злобнымъ выраженіемъ лица и замѣтилъ говорившему съ нимъ Герцу:

— Еще бы не дѣлать всякихъ подлостей, когда деньги нужны на эти распутныя собраніи, на эти выставки голыхъ женщинъ.

Нѣмецъ сдѣлалъ серьезную мину.

— Да, нынѣшнія моды ужасны. Это все изъ Парижа идетъ, съ кокотокъ берутся примѣры. И ничего забавнаго нѣтъ тутъ. Я не вожу свою жену на эти балы. Я понимаю собраніе въ своемъ кружкѣ, гдѣ дышится легко, гдѣ знаешь, что все будетъ такъ… такъ… anstaendig und gemuethlich… Французы этого не понимаютъ, у нихъ давно нѣтъ семьи… у русскихъ ея и не было никогда, и потому они легко…

Борисъ уже не слушалъ и стоялъ около Клары, обмахивавшейся большимъ вѣеромъ, сдѣланнымъ изъ матеріи подъ цвѣтъ платья, съ бѣлыми перьями на краю.

— Ты слишкомъ много танцуешь, — замѣтилъ онъ.

— Ахъ, мнѣ такъ весело!.. Этотъ Горевъ… вотъ тотъ офицеръ, что танцовалъ со мной… говоритъ, что я первая на балу…

— Дуракъ! — сорвалось съ языка Бориса.

Клара съ удивленіемъ подняла на него глаза.

— А ты находишь, что кто-нибудь одѣтъ эффектнѣе меня? Мой костюмъ самый оригинальный и вполнѣ къ лицу мнѣ…

Опять кто-то увлекъ ее и закружилъ по комнатѣ. Борисъ, разсѣянно слушая новые разсказы Герца о злоупотребленіяхъ въ банкѣ, совершаемыхъ Антоновымъ и его партіей, слѣдилъ глазами за женою, потомъ вдругъ какъ-то потерялъ ее изъ виду и не безъ тревоги сталъ осматривать залъ, отыскивая глазами Клару. Музыка смолкла, и по залѣ задвигались во всѣхъ направленіяхъ пары. Клары не было между ними. Борисъ пошелъ въ другія комнаты. Въ одной былъ устроенъ буфетъ съ фруктами, мороженымъ, конфетами, прохладительными напитками, заставленный весь цвѣтами, точно зимній садъ. Борисъ чувствовалъ, что у него пересохло въ горлѣ; онъ машинально подошелъ къ одному изъ столиковъ и взялъ стаканъ лимонаду. За его спиной, гдѣ-то среди цвѣтовъ шелъ разговоръ.

— Неужели ты не находишь сходства съ Бэка?

— По фигурѣ, по характеру костюма — да, но она красивѣе Бэка во сто разъ.

— Ну, носъ-то тоже такой же длинный… и ноги длинныя, какъ у мужчины… Это, впрочемъ, красиво…

— А Бэка дѣвчонка съ темпераментомъ. Эта, я думаю, тоже маху не дастъ…

Борисъ поставилъ стаканъ, прошелъ нѣсколько шаговъ и незамѣтно заглянулъ за группу растеній, чтобы увидать, чей разговоръ онъ слышалъ. Говорили двое мужчинъ, въ одномъ изъ нихъ Борисъ узналъ Горева. Онъ закусилъ губы. Теперь онъ уже не сомнѣвался, что говорили о его женѣ. Бэка! Да, теперь онъ самъ находилъ въ ней поразительное сходство но фигурѣ, отчасти по лицу съ этой каскадной пѣвицей разнузданныхъ площадныхъ кафе-шантановъ. Такъ вотъ почему такъ поразилъ его туалетъ жены, вотъ чей образъ вертѣлся въ его головѣ при видѣ ея. Бэка, Бэка — женщина публичныхъ подмостокъ, дѣвчонка съ темпераментомъ! Съ ней сравниваютъ его жену! Онъ шелъ, желая отыскать скорѣе Клару, не зная для чего, думая увезти ее скорѣе домой. Въ то же время онъ думалъ: «и что еще о ней говорятъ? Какіе планы строятъ? Что за предположенія дѣлаютъ?» А кругомъ него слышались отрывочныя фразы молодежи: "Вотъ такъ вырѣзала лифъ! Хоть вывѣску привѣсь съ надписью: «у меня секретовъ нѣтъ». «А что ни говори, формы соблазнительныя; ты замѣтилъ, когда идетъ — ноги такъ и вырисовываются». «Лакомый кусочекъ, нечего сказать, и глаза такъ и маслятся». Борисъ ловилъ эти фразы, и ему казалось, что все это говорится о Кларѣ. Онъ точно забылъ, что и другія женщины были одѣты такъ же неприлично, какъ она, что и онъ произносилъ подобныя фразы на другихъ балахъ. Въ одномъ уголкѣ онъ уловилъ опять разговоръ. Одинъ голосъ говорилъ: «А балъ устроенъ на славу!» Другой замѣтилъ: «А хочешь я разскажу тебѣ сказку о мошенникахъ и ворахъ? Она коротка: жили да были на свѣтѣ банковскіе дѣльцы — вотъ и все». Первый голосъ шутливо спросилъ: «это ты изъ „Разбойниковъ“ Оффенбаха перефразировалъ?» Второй голосъ отвѣтилъ тѣмъ же тономъ: «нѣтъ, изъ Вольтера».

— Подлецы, — проговорилъ Борисъ. — Пришли сюда пить, ѣсть, плясать и называютъ здѣшнихъ женщинъ кокотками, мужчинъ мошенниками!..

Онъ отыскалъ Клару.

— Куда ты исчезла? Я искалъ, искалъ…

— Воланъ оборвали на шлейфѣ, пришлось подшить въ уборной, — отвѣтила она. — Я тоже тебя искала. Вообрази, кто здѣсь? Шабадзіевъ. Осмѣлился подойти во мнѣ, пригласить на кадриль. «Вы, говоритъ, распустились, какъ роза. Я страдаю по васъ».

— Что ты мнѣ передаешь всякія мерзости, какія здѣсь услышала, на этой выставкѣ продажнаго тѣла, — перебилъ онъ ее строптиво.

Она съ удивленіемъ взглянула на него.

— Вы своими нарядами даете только право всякимъ наглецамъ сравнивать васъ съ кокотками, — сказалъ онъ. — Намъ пора ѣхать…

— Борисъ! мнѣ такъ весело, — отвѣтила она. — Еще рано. Останься!

Онъ передернулъ плечами.

Она взяла его подъ руку, почти припала головкой къ его плечу и тихо шепнула:

— Вотъ ты говорилъ, что я ревную тебя къ этой… Варѣ, а ты тоже…

Она кокетливо улыбнулась:

— Ко всѣмъ? Да?.. Милый!..

Его вдругъ опять смутило воспоминаніе о Варѣ. «Что сказала бы она, если бы она видѣла здѣсь Клару? если бы она видѣла этотъ балъ? если бы она слышала то, что слышать онъ?» А Клара? Она ничего не понимаетъ. Она говорить: ревнуешь! Да развѣ это ревность? Это стыдъ за жену въ нарядѣ кокотки, это стыдъ за жену, которую сравнивать съ кокоткой! Неужели у нея нѣтъ того нравственнаго цѣломудрія, которое заставляетъ женщину угадывать чутьемъ подобныя вещи?..

II.

На другой день послѣ бала Борисъ проснулся поздно, усталый, не въ духѣ, съ тяжелой головой, и поѣхалъ на службу съ Домгофомъ, не будучи въ состояніи идти пѣшкомъ. Дорогой онъ спросилъ Домгофа:

— Что мнѣ говорилъ вчера Карлъ Карловичъ о векселяхъ семьи нашего Антонова, это правда?

Домгофъ сдвинулъ брови.

— Да, это меня очень заботитъ съ нѣкотораго времени. Антоновъ дѣлаетъ невозможныя вещи. Ни для кого не тайна, что фабрика его отца идетъ отвратительно и доведетъ старика не сегодня-завтра къ несостоятельности, а между тѣмъ банкъ трещитъ отъ его векселей. Шуринъ Антонова не въ лучшемъ положеніи, а банкъ и съ нимъ имѣетъ большіе счеты. Къ несчастію, Антоновъ за послѣдніе годы забралъ въ руки власть и подкопаться подъ него теперь очень трудно.

Домгофъ озабоченно началъ разсказывать о цѣлой массѣ продѣлокъ и злоупотребленій въ банкѣ. Борисъ точно упалъ съ неба на землю: до этой минуты онъ никогда не входить въ сущность того, что дѣлалось въ банкѣ. Онъ служить, дѣлалъ свое дѣло, не интересуясь закулисной стороной учрежденія, гдѣ занималъ мѣсто. Невеселая картина, открывавшаяся передъ нимъ теперь, испугала его, такъ она была нова для него. Онъ тревожно спросилъ Домгофа:

— Значитъ, мы наканунѣ краха?

Домгофъ пожалъ плечами, иронически усмѣхаясь.

— Вовсе нѣтъ! Злоупотребленія были у насъ и, вѣроятно, будутъ всегда, теперь они только больше стали, чѣмъ, были прежде. Это очень непріятно, но опасаться краха — это было бы просто смѣшно!

Онъ говорилъ о злоупотребленіяхъ, какъ говорятъ о вчерашней погодѣ, не волнуясь, не сердясь. Для него это было такимъ обыкновеннымъ дѣломъ. Онъ уже давно привыкъ къ тому, что онъ имѣетъ дѣло съ мошенниками, за которыми нужно слѣдить зорко и которымъ въ то же время нужно пожимать руки. Борисъ еще былъ новичокъ въ подобномъ положеніи, и его возмутило сдѣланное имъ открытіе. Такъ вотъ какіе люди окружаютъ его: внизу полуидіоты и невѣжды, вверху мошенники и ловкіе дѣльцы. И тѣмъ, и другимъ нужно улыбаться, пожимать руки, быть пріятелемъ, чтобы не очутиться одному среди враговъ. Пріѣхавъ въ банкъ, онъ впервые чувствовалъ себя здѣсь не до себѣ, не на своемъ мѣстѣ. Онъ раздражался отъ глупости Ганьки, онъ смотрѣлъ подозрительно на проходившихъ мимо него воротилъ банка. Онъ вдругъ возненавидѣлъ ихъ за то, что онъ связанъ съ ними навсегда цѣпью каторжника. Вздумай онъ брезгливо сторониться отъ идіотовъ, подобныхъ Ганькѣ, и они отравятъ ему каждый день мелкими, комариными уколами, отъ которыхъ съ ума сойдешь; вздумай онъ не быть любезнымъ съ воротилами банка, ласкающими его покуда, какъ разумнаго работника, и его не подвинутъ ни на шагъ впередъ, можетъ-быть, даже просто вышвырнутъ вонъ. Но что значитъ подвинуться впередъ? Покуда онъ дѣлаетъ безразличное дѣло: онъ только исполнитель, онъ только машина. Подвинуться впередъ — значитъ сдѣлаться дѣятелемъ и сообщникомъ этихъ воротилъ «съ пушкомъ на рыльцѣ», съ девизомъ «рука руку моетъ», съ заповѣдью «не зѣвай и бери, что плохо лежитъ, что плыветъ въ руки». На него напало тоскливое настроеніе, усиливавшееся еще болѣе отъ физической усталости послѣ бала.

Возвратившись домой, онъ засталъ Клару нездоровою. У нея разболѣлась голова, и она лежала.

— Усну и пройдетъ, — сказала она въ отвѣтъ на его тревожные вопросы. — Это просто мигрень.

— Не послать ли за докторомъ? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ! высплюсь и конецъ!

Онъ ушелъ въ свою комнату, прилегъ на диванъ. Но ему не спалось. Онъ всталъ, побродилъ по кабинету, прошелъ опять къ женѣ. Она спала. Онъ вышелъ изъ ея спальни, постоялъ у окна, смотря во тьму зимняго вечера. У него явилась потребность пройтись, освѣжиться. Онъ надѣлъ теплое пальто, вышелъ на улицу. Вечеръ былъ слегка морозный, темный, но ясный, съ звѣзднымъ небомъ, съ прозрачнымъ воздухомъ. Борисъ пошелъ безъ цѣли, погруженный въ думы, переходя изъ улицы въ улицу, и очутился передъ домомъ, гдѣ жила Варя. Онъ какъ бы очнулся и подумалъ, съ усиліемъ стараясь что-то вспомнить:

— Развѣ я собирался къ ней? Нѣтъ! Какъ это странно!

Онъ грустно усмѣхнулся, пожавъ плечами:

— Ноги привели къ ней!..

Онъ позвонилъ у ея дверей. Горничная отворила ихъ, онъ вошелъ въ переднюю и увидалъ въ гостиной Варю, сидѣвшую за роялемъ. Замѣтивъ Бориса, она встала и пошла къ нему навстрѣчу. Только снявъ пальто, онъ увидалъ, что пришелъ въ ней въ сѣрой домашней визиткѣ.

— Извини, Варя, я по-домашнему одѣтъ… шелъ не къ тебѣ… гулять… и завернулъ случайно… — пояснилъ онъ въ смущеніи.

Она ласково улыбнулась.

— Когда ты перестанешь церемониться.'

Онъ сжалъ ея руку.

— Тошно на душѣ сегодня, потому и пришелъ именно къ тебѣ, — сказалъ онъ мягко.

— За это большое спасибо, — отвѣтила она.

Они вошли въ ея комнату.

— А я сегодня совершенно одна. Хозяева мои съ дѣтьми на именинахъ…

— То-то ты и занималась музыкой!

— О, я и при нихъ играю…

— Ну, а при мнѣ можно?

— Если это тебѣ доставитъ удовольствіе…

Онъ отвѣтилъ утвердительно. У него расходились нервы. Музыка, можетъ-быть, успокоитъ ихъ. Они перешли въ гостиную, Варя сѣла за рояль. Борисъ сѣлъ на диванъ, закуривъ папиросу, и заслушался. Варя играла очень не дурно, со смысломъ. Онъ давно не слыхалъ ея игры; она сдѣлала большіе успѣхи. И то сказать: тогда она была почти ребенкомъ, теперь она взрослая дѣвушка. Окончивъ первую пьесу, она спросила шутливо Бориса:

— Не заснулъ?

— Нѣтъ.

— А я нарочно выбрала «Berceuse»… Ужъ не спѣть ли тебѣ, какъ ребенку.

— А ты поешь?

— Немного…

Она запѣла: «Auf Fluegel des Gesanges»…

Борисъ пересталъ курить, опустилъ на руки голову и точно перенесся куда-то въ другой міръ. Не туда ли на этотъ Гангъ, гдѣ цвѣтутъ лотусы, гдѣ мигаютъ южныя звѣзды, гдѣ среди вѣтвей притаились газели? Варя спѣла еще какую-то русскую пѣсню. Потомъ встала, сказавъ:

— Ну, довольно!

Онъ очнулся, всталъ, сжалъ ея руку. Они прошли опять въ ея комнату.

— Боря, что съ тобой сегодня? — тихо спросила она его, озабоченно смотря въ его глаза. — Надѣюсь, не семейныя непріятности?

— Нѣтъ, нѣтъ!

— Слава Богу! — горячо воскликнула она. — А то ужъ я испугалась.

Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее.

— Почему именно этого испугалась? — спросилъ онъ.

— Это все, что у тебя есть! — сказала она просто. — Общественное твое положеніе далеко не завидно; я думаю, столько мелкихъ обидъ и непріятностей перенесешь за день, что только и отдохнешь въ своемъ гнѣздѣ…

— Такъ ты думаешь, что мнѣ не легко служить? — съ любопытствомъ спросилъ онъ.

— Еще бы! Мы не разъ говорили о томъ, что въ банкѣ ты будешь чувствовать себя неловко среди дѣльцовъ, аферистовъ, даже прямо нечестныхъ людей. Это такъ понятно!

Понятно! Ей понятно, а вотъ Клара — та ни разу даже не задумалась надъ этимъ вопросомъ.

— А потомъ, когда ты мнѣ разсказывалъ о разныхъ этихъ Ганькахъ, я поняла, что тебѣ еще тяжелѣе, чѣмъ мы думали. Мы боялись, что твое положеніе будетъ непріятно отъ ежедневныхъ столкновеній съ дурными личностями, а тебѣ приходится еще имѣть дѣло и съ глупцами… Знаешь, когда ты со смѣхомъ передавалъ мнѣ комическія сцены изъ жизни этихъ Ганекъ, мнѣ было просто жутко. Вѣдь такая среда можетъ принизить, опошлить человѣка. Я понимала, что твой смѣхъ надъ нею — нервный смѣхъ, хватающій за сердце.

Она поняла даже то, чего до сегодняшняго дня не угадывалъ онъ самъ. Онъ глубоко задумался. Она говорила. Вѣрно у него и сегодня непріятности по службѣ были? Опять какіе-нибудь негодяи или глупцы досадили? Нужно стараться не обращать на нихъ вниманія, идти по возможности въ сторонѣ отъ нихъ, создать себѣ кружокъ и интересы внѣ службы и сослуживцевъ. Иначе будетъ слишкомъ тяжело. Впрочемъ, жизнь не сладка вообще для большинства. Хорошо еще, что у него, у Бориса, есть полное домашнее счастіе.

— А если и оно не полно? — неожиданно, спросилъ онъ.

У нея опустились на минуту руки, оборвался голосъ.

Но тотчасъ же она добралась съ силами, быстро заговорила:

— Не грѣши, не грѣши! Ты самъ говорилъ, что жена тебя страстно любитъ, что для нея весь міръ въ тебѣ одномъ. Чего же тебѣ еще? Мелочи какія-нибудь смутили? Черная кошка пробѣжала? Такъ развѣ это несчастіе? Развѣ это значитъ, что, счастіе не полно? Вы оба молоды, у васъ могутъ еще быть острые углы, которые нужно сгладить, которые сгладятся. О, да въ самомъ этомъ сглаживаніи такъ много прелести. Знать, что ты уничтожилъ, поборолъ въ себѣ все несимпатичное любимому человѣку, видѣть, что онъ дѣлаетъ уступки тебѣ въ своихъ привычкахъ, въ своихъ недостаткахъ… о, что можетъ быть выше этого счастія въ любви!..

Она вся разгорѣлась, ея щеки покрылись густымъ румянцемъ, ея глаза блестѣли. Онъ грустно думалъ: «если бы у Клары была способность быть такой». Онъ тихо сказалъ ей:

— Добрая, ты за всѣхъ готова заступаться…

Онъ не понялъ даже, не угадалъ, что воспламениться такъ, заступаясь за незнакомую женщину, трудно, что говорить такъ страстно о прелестяхъ уступокъ и перерожденія подъ вліяніемъ любви нельзя съ чужого голоса, что въ этихъ восторженныхъ рѣчахъ слышался радостный крикъ:

— Пойми, что все это испытала я сама.

Онъ видѣлъ въ ней только милую сестру старающуюся успокоить его; онъ жалѣлъ только о томъ, что у его Клары нѣтъ ни ея ума, ни ея чувства, ни ея сердца…

III.

Сравненіе любимаго существа съ другими — пробный камень для прочности любви. Со дня перваго свиданія съ Варей, Борисъ сравнивалъ съ нею Клару. Онъ не желалъ этого, — но старался объ этомъ, но думалъ объ этомъ: это являлось само собою, инстинктивно, безсознательно. Образъ Вари во всемъ заслонялъ передъ нимъ образъ Клары. Онъ, Борисъ, не желалъ этого, сердился на себя, но все-таки не могъ истребить это въ своемъ сознаніи.

Какъ-то онъ пришелъ изъ должности не въ духѣ и сталъ жаловаться Кларѣ, что тамъ, въ банкѣ, его окружаютъ одни дураки и мошенники.

— Милый мой, ты одинъ у меня умный и хорошій! — нѣжно сказала Клара.

Это она повторяла ему и прежде. Это успокаивало его прежде, теперь онъ разсердился.

— Да, а каково мнѣ быть среди нихъ! — воскликнулъ онъ, точно она была виновницей его положенія.

— Не обращай на нихъ вниманія, — сказала она. — Что тебѣ до нихъ за дѣло?

— Какъ, что за дѣло, когда это мои товарищи, начальники! Мнѣ весь вѣкъ придется жить съ ними!

Онъ началъ говорить, что съ каждымъ днемъ яснѣе видитъ глупость и пошлость однихъ, мошенничество и продѣлки другихъ. Обрывать первыхъ или бороться со вторыми нельзя. Надѣлаешь только враговъ. Нужно имъ улыбаться, пожимать руки, стоять на одной доскѣ съ ними. У Клары разгорѣлись глаза гнѣвомъ.

— О, какое проклятіе не имѣть денегъ! — страстно заговорила она. — Если бы мы были богаты, плюнули бы на всѣхъ, уѣхали бы и стали бы жить въ свое удовольствіе. О! чего бы я ни сдѣлала, если бы у меня были деньги! Отъ зависти всѣ лопнули бы.

Въ головѣ Бориса мелькнула мысль: «такъ вотъ въ чемъ твое счастіе». И точно ему хотѣлось глубже заглянуть въ ея мелкую душу, онъ спросилъ ее:

— И это доставило бы тебѣ удовольствіе?

— О, ты меня еще не знаешь! — воскликнула она въ волненіи. — Ты думаешь, что я не умѣю, какъ ты, презирать и ненавидѣть всѣхъ этихъ нищихъ, идіотовъ, всѣхъ этихъ разбогатѣвшихъ мошенниковъ! Нѣтъ, я тоже пережила много въ дѣтствѣ. Бывало, отецъ, пріѣдетъ изъ Петербурга, разсказываетъ, какъ здѣсь живутъ Домгофы, другіе родственники. Какъ сыръ въ маслѣ катаются; дома свои, лошади, экипажи. А мы — у насъ иногда хлѣба не было. Мама, бывало, слушаетъ разсказы отца и клянетъ родныхъ: «будь они прокляты! не могутъ удѣлить отъ своего обильнаго стола куска хлѣба бѣдному Лазарю». Потомъ накинется на отца: «грабить не умѣешь, воровать не умѣешь; не будь я женщина, я бы тебѣ показала, какъ нужно наживать, а я женщина, бѣдная женщина и ничего не могу подѣлать». Отецъ старался оправдывать родныхъ: «у насъ, скажетъ, большая семья; всѣхъ не накормишь». Мать раскричится: «семья большая! такъ развѣ мы виноваты, что мы евреи и что у евреевъ дѣтей много?» А потомъ плачетъ, плачетъ «проклялъ насъ Господь, отвратилъ глаза отъ своего народа!..» Богатые родные не помогали, потому что насъ много было, а бѣдные… О, это волки, готовые загрызть другъ другъ изъ-за добычи. Отецъ ихъ ненавидѣлъ, мама ихъ очень боялась. Помню разъ, она прибѣжала домой вся въ крови и упала на стулъ, еле переводя духъ. «Что съ тобой?» — спросилъ отецъ. «Вырвали, вырвали изъ рукъ вещи, ограбили!» — зарыдала она. Она на одномъ аукціонѣ присмотрѣла вещи, она давно уже намѣтила ихъ, она разсчитала, какъ это поправитъ наши дѣла, дастъ возможность пріодѣть насъ. Намъ разсказывала, какія вещи намъ достанутся. Только объ этомъ и говорила въ теченіе нѣсколькихъ дней. И вообрази, другія женщины, такія же, какъ она, не только перебили у нея покупку, но расцарапали ей лицо, когда она вздумала протестовать и спорить. Чуть не избили ее совсѣмъ. О, съ тѣхъ поръ я возненавидѣла ихъ, этихъ собакъ, этихъ волчицъ…

Клара никогда еще не являлась передъ Борисомъ такою возбужденною. Вспоминанія унесли ее далеко отъ окружающей дѣйствительности. Она не только забыла о присутствіи Бориса, но даже забыла о томъ, что она теперь далеко не нищая, что она не нуждается ни въ чемъ. Она сидѣла съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, по которому катились горькія слезы изъ горящихъ глазъ, и какъ бы въ полуснѣ, тихо и протяжно шептала:

— Тамъ было голубое шелковое платье; мама цѣлую недѣлю говорила, что она перешьетъ его мнѣ, что я буду одѣта, какъ полицеймейстерская дочь. И это платье, и все, все отняли онѣ…

Борису стало жутко, онъ подошелъ къ женѣ и ласково сказалъ ей:

— Полно, Клара, вѣдь у тебя же теперь есть все…

Она, всхлипывая, прошептала:

— Да, да, теперь все есть, а тогда ничего не было, ничего, все отнимали, что могло бы быть…

И вдругъ порывисто воскликнула:

— A y Домгофовъ? Ты думаешь, мнѣ сладко было, когда Александринѣ и Гретхенъ дѣлали новыя платья, а мнѣ перешивали изъ платьевъ тети наряды, у меня глаза разгорались при видѣ ихъ обновъ, а эти обноски я швыряла ночью на полъ, топтала ихъ ногами. Развѣ я хуже Александрины и Гретхенъ? Развѣ меня Богъ не такой же создалъ?

Борисъ тихо и ласково сказалъ:

— Бѣдная моя дѣвочка! Но, надѣюсь, теперь ты счастлива!

— О, да, да!..

Она молча страстно прижалась къ нему. Ея краснорѣчіе вдругъ упало; она говорила горячо о ненависти, любовь ея выражалась страстными ласками и безцвѣтными фразами: «какъ я тебя люблю», «ты моя жизнь», «ты мой умный и хорошій». Борисъ, возбужденный ея горькими жалобами, весь еще проникнутый сожалѣніемъ къ ней, былъ теперь опьяненъ страстностью ея ласкъ.

IV.

Этотъ день, когда Теплову случайно удалось заглянуть въ мрачную душу жены, оставилъ въ молодомъ человѣкѣ глубокій слѣдъ. У него явилась жалость къ любимой женщинѣ, явилось раскаяніе за то, что онъ иногда обвинялъ ее въ душѣ, мысленно упрекать за то или другое. Еще недавно, сравнивая ее съ Варей, онъ иногда думалъ о томъ, что у Клары нѣтъ никакихъ выдающихся достинствъ и способностей. Варя была мягка въ отношеніи къ ближнимъ, она была серьезно образована, у нея былъ быстрый умъ, она даже обладала такими талантами, какъ музыка и пѣніе. Ничего этого не было у Клары. Теперь Борисъ понялъ вдругъ, что все это, можетъ-быть, и было у Клары, но все это заглохло среди нищеты, во время пребыванія въ чужомъ домѣ. Бѣдную дѣвушку плохо воспитали, лишили возможности развить природныя способности, не дали ей всего того, что нужно дать человѣку для его всесторонняго развитія. Ей и въ дѣлѣ воспитанія и развитія давали только «обноски». За это нужно было винить другихъ, а ее только сожалѣть. Онъ, подъ вліяніемъ сожалѣнія къ ней и, можетъ-быть, отчасти подъ вліяніемъ бурно высказавшейся ея страсти къ нему, вдругъ проникся къ Кларѣ большей любовью; онъ не любилъ Клару такъ сильно даже въ первые дни супружества, какъ теперь; если она переживала медовый мѣсяцъ тотчасъ послѣ брака, то онъ переживалъ этотъ мѣсяцъ теперь, и эта вспышка страсти поддерживаюсь тѣмъ сильнѣе, что Клара всегда была готова отвѣчать на порывы мужа. Въ эти дни Бориса ивогда мучила мысль, что онъ обманываетъ Клару, не говоря ей о пребыванія въ Петербургѣ Вари. Это недостойно съ его стороны. Онъ долженъ или сказать женѣ о Варѣ, или перестать ходить къ послѣдней. И зачѣмъ онъ ходитъ къ ней? Что его тянетъ туда? До чего это можетъ довести? Нѣтъ, надо сказать Варѣ, что такъ нельзя долѣе встрѣчаться: или нужно не встрѣчаться вовсе, или надо чтобы Варя познакомилась съ Кларой.

Какъ-то онъ завернулъ снова къ Варѣ и сообщалъ ей осторожно свою мысль. Варя взглянула на него озабоченнымъ взглядомъ.

— Да, такъ ты думаешь, что намъ надо познакомиться, — сказала она. — Какъ это странно! Я сегодня хотѣла сказать тебѣ то же самое.

Онъ обрадовался.

— Такъ ты хочешь познакомиться съ Кларой?

Она покачала головой.

— Нѣтъ! — отвѣтила она.

Онъ вскочилъ съ мѣста и заходилъ по комнатѣ.

— А, такъ ты вотъ какъ относишься ко мнѣ! Лучше не встрѣчаться, чѣмъ идти знакомиться съ моей женой — и все изъ-за того, что она, можетъ-быть, будетъ лучше тебя одѣта, что она, можетъ-быть, случайно броситъ косой взглядъ на твое черное платье! Хороша привязанность ко мнѣ, хороша симпатія!

Варя смотрѣла на него растеряннымъ взглядомъ, не имѣя силъ высказать ему вдругъ, прямо все то, что было у нея на душѣ. Онъ продолжалъ горячиться:

— Значитъ, ты уже думала, что намъ надо не встрѣчаться? Ты вѣдь сказала, что ты хотѣла поговорить со ивой объ этомъ же сегодня? Ужъ не мѣшаю ли я кому-нибудь своими посѣщеніями безъ предупрежденій?..

— Борисъ! — съ упрекомъ сказала Варя. — Мы можемъ не видѣться, но зачѣмъ же ссориться? Ты знаешь, что твои приходы не могутъ помѣшать никому.

И, тоже поднявшись съ мѣста, какъ бы собравшись съ силами, она заговорила коротко, сдержанно:

— И ты, и я, мы оба неопытны, легко смотримъ еще на отношенія. Я получила письмо отъ тети, открывшее мнѣ глаза. Она журить меня за то, что я позволила тебѣ ходить ко мнѣ тайкомъ отъ своей жены. Клара, не зная меня, можетъ сдѣлать Богъ знаетъ какіе выводы. Тетя: прямо пишетъ: «вы играете съ огнемъ и можете довести до семейнаго разлада своимъ поведеніемъ». Клара должна узнать меня, или мы не должны видѣться.

— Да вѣдь и я то же говорю и потому приглашаю тебя къ себѣ, — перебилъ ее Борисъ.

— Я сказала, что я не пойду, — твердо отвѣтила Варя.

И, уже волнуясь, прибавила:

— Ты увѣренъ, что я буду встрѣчена ласково и привѣтливо? Ты увѣренъ, что мнѣ не сдѣлаютъ какой-нибудь сцены съ первой встрѣчи? Ты увѣренъ, что первая наша встрѣча не поведетъ къ разрыву?

— А, — загорячился онъ: — такъ ты считаешь мою жену дурной, злой женщиной, безтактной барыней, какой-то…

Она остановила его:

— Я знаю, что твоя жена, обвѣнчавшись съ тобою, не написала ни строки даже тетѣ, а не только что мнѣ. Значить, мы для нея не существуемъ.

— Это моя ошибка, а не ея, это…

— Все равно, Борисъ, но это такъ было. Какъ же я приду къ ней? Приду и скажу: «я такая-то, можетъ-быть, вы обо мнѣ слышали»…

— То-есть ты хочешь, чтобы Клара пришла первая къ тебѣ, — спросилъ онъ съ какой-то горечью.

Она не отвѣтила ничего. Она сама не понимала теперь, желаетъ ли она даже этого. Нѣтъ, лучше вовсе не встрѣчаться, лучше порвать отношенія съ Борисомъ. Еще недавно ей и въ голову не приходила эта мысль. Теперь же письмо тетки открыло ей глаза. Тетка писала:

«Опрометчиво поступила ты, Варюша, позволивъ Борису посѣщать тебя безъ вѣдома жены. Вы играете съ огнемъ и можете довести до семейнаго разлада своимъ поведеніемъ. Не зная тебя, Клара легко можетъ приревновать къ тебѣ Бориса. Да, можетъ-быть, и не безъ основанія. Я знаю, что тебѣ не могло и придти это въ голову, такъ какъ для тебя теперь не существуетъ мужчинъ, ты теперь не можешь увлечься, а Борисъ — развѣ мы знаемъ, насколько прочна и глубока его любовь, насколько его бракъ былъ бракомъ по страсти, а не по расчету? Ты молода, хороша собою, умна, связана съ Борей общими воспоминаніями, слишкомъ близка къ нему, какъ подруга дѣтства, — тутъ, маточка, одинъ шагъ до любви. Ты не сердись на меня, старуху: знаю я, что ты не кокетка, не вѣтреница, что не подашь ты повода къиухаживаніямъ, да вѣдь любить-то не запретишь. Мое мнѣніе, Варюша, такое, что лучше огорчить Борю, запретивъ ему ходить къ тебѣ, чѣмъ поддерживать ваши теперешнія отношенія, если ужъ ты не хочешь идти къ Кларѣ первая. Ты спрашиваешь меня, права ли ты въ своемъ нежеланіи идти къ ней безъ зова, безъ приглашенія. Насчетъ этого я скажу тебѣ вотъ что: теперь такою, какою я стала, я пошла бы — не къ такимъ людямъ я ходила и друзьями ихъ своими дѣлала, и уважать себя заставляла, — а въ твои годы я, можетъ-быть, тоже не пошла бы и больше скажу, Варюша: не пошла бы, можетъ статься, и послѣ ея визита. Сердцемъ я чую, что разные вы люди, на разныхъ языкахъ говорите, и никогда вамъ другъ съ другомъ не сойтись, а въ молодости столкновенія такія только къ раздорамъ ведутъ; терпимости годы тяжелые научаютъ, да и то сказать: легко терпимымъ сдѣлаться, когда въ жилахъ не кровь течетъ, а такъ вода какая-то. Пишу я это тебѣ, а у самой на душѣ точно бремя тяжелое — и тебя мнѣ жаль, и Борю, и ее, хоть и не знаю я, что она за человѣкъ, а знаю только, что человѣкъ».

Это письмо не выходило теперь изъ головы Вари, не знавшей, чего ей желать — разрыва ли съ Борисомъ, знакомства ли съ его женой. Она и Борисъ нѣсколько минутъ ходили но комнатѣ, не нарушая молчанія. Обоимъ было тяжело. Оба вдругъ поняли, что Клара не придетъ первая, что ей въ сущности не слѣдуетъ приходить, что это поведетъ скорѣе къ полному разрыву, чѣмъ къ сближенію. Борисъ первый прервалъ тяжелое молчаніе.

— Да, я сдѣлалъ ошибку, не сказавъ Кларѣ о твоемъ пріѣздѣ сюда, — сказалъ онъ. — Но это можно поправить. Я скажу, что ты пріѣхала, что я встрѣтилъ тебя. Не знаю, захочетъ ли она посѣтить тебя первая. Васъ, женщинъ, иногда не поймешь, почему вы дѣлаете то или другое. Но, во всякомъ случаѣ, тогда мы можемъ видѣться не тайкомъ…

У Вари замеръ духъ. Ей было грустно не видѣть Бориса, и въ то же время у нея въ головѣ проносились опасенія, высказанныя теткой. Она хотѣла-было сказать, Борису: «не приходи ко мнѣ», но у нея не хватило на это духу. Она рѣшила быть съ нимъ осторожнѣе, не подавать ему повода думать, что онъ можетъ найти въ ней взаимность, всячески дать ему понять, что ея сердце уже занято. Когда онъ ушелъ отъ нея, она вынула чей-то портретъ и долго смотрѣла на него:

— Милый, зачѣмъ ты сказалъ мнѣ: «не торопись, не считай меня своимъ женихомъ, не говори объ этомъ», — проговорила она въ раздумьи. — Боишься, что ты слишкомъ старъ для меня. Да ты моложе всѣхъ молодыхъ.

Она съ любовью прижала къ губамъ портретъ.

V.

Борисъ не безъ страха думалъ о томъ, къ какому результату приведетъ его рѣшеніе сказать женѣ о пріѣздѣ Вари. Но онъ чувствовалъ, что это нужно сдѣлать. Видѣться съ Варей сдѣлалось для него насущною потребностью, и въ то же время ему почему-то становилось все стыднѣе обманывать жену. Заговорилъ онъ о Варѣ самымъ равнодушнымъ тономъ:

— Знаешь, Клара, кого я встрѣтилъ? Варю! Она давно въ Петербургѣ на курсахъ.

— Вотъ какъ! И не явилась къ намъ? — сказала Клара.

— Тебя, кажется, боится. Ужъ очень много я писалъ имъ, какая ты у меня нарядная куколка. Она вѣдь дѣвушка бѣдная, ну, вѣрно, и стѣснилась явиться къ намъ.

Клара пожала плечами.

— Вѣдь не въ рубищѣ же она ходитъ.

— Нѣтъ, но все же… Я, впрочемъ, не разспрашивалъ подробностей. Понялъ только, что она не знаетъ, насколько будетъ пріятно тебѣ знакомство съ нею…

Видя, что Клара не говоритъ ничего, онъ замѣтилъ, что, конечно, ради тетки было бы недурно изрѣдка видѣться съ Варей. Тетка ее любить, какъ родную дочь; старухѣ было бы пріятно, если бы ея любимицу обласкали. Впрочемъ, онъ какъ-нибудь завернетъ къ ней.

— Что-жъ, если хочешь, съѣздимъ вмѣстѣ, — сказала Клара.

Онъ чуть по вскрикнулъ отъ радости, но тотчасъ же опомнился и замѣтилъ равнодушно:

— Отлично, моя крошка, если это тебя не стѣснитъ…

Онъ подошелъ къ ней и поцѣловалъ ее.

— Я тебѣ очень благодаренъ; потому что я, какъ ты знаешь, очень много обязанъ теткѣ, и мнѣ всегда пріятно угодить ей…

И чтобы не возбуждать и тѣни подозрѣній, онъ заговорилъ о другомъ. Дня два вопросъ о Варѣ не поднимался, и Борисъ былъ, какъ на иголкахъ. Наконецъ, онъ получилъ какое-то письмо и, распечатавъ его, замѣтилъ:

— А я думалъ, что отъ тетки… Что-то давно она не писала… Ужъ не расхворалась ли…

Затѣмъ онъ сталъ читать письмо.

— А когда же мы къ ея Варѣ? — спросила Клара.

— Когда вздумаешь, милочка. Это отъ тебя зависитъ, — отвѣтилъ онъ, продолжая читать.

— Мнѣ все равно…

— Хочешь, завтра, послѣзавтра…

— Хорошо…

И опять въ его душѣ пробудился страхъ: какъ встрѣтятся молодыя женщины? не порвется ли все при первомъ свиданіи? между ними нѣтъ ничего общаго…

У него сильно билось сердце, когда онъ дернулъ за звонокъ у дверей Вари. Эти двери отворились, и на порогѣ своей комнаты появилась Варя. Увидавъ Бориса съ молодой, стройной, черноволосой дамой, Варя сразу угадала, кто былъ передъ нею. Она, подавляя свое смущеніе, протянула обѣ руки молодой женщинѣ.

— О, какая вы добрая! — сказала она привѣтливымъ голосомъ. — Какъ рада будетъ тетя, когда я напишу ей, что я видѣла жену Бориса.

— Отъ васъ зависѣло увидать меня гораздо раньше, — не безъ ироніи замѣтила Клара, входя въ комнату Вари.

Варя покачала отрицательно головой.

— О, нѣтъ; вы это знаете, потому что вы сами стояли въ такомъ положеніи, въ какомъ нахожусь я. Вы болѣе чѣмъ кто-нибудь поймете меня, поймете боязнь быть незваной и лишней въ чужомъ домѣ…

И, перемѣняя тонъ, Варя замѣтила:

— А знаете, я, кажется, узнала бы васъ, если бы встрѣтила на улицѣ, такъ вѣрно Борисъ описывалъ васъ въ своихъ письмахъ къ тетѣ. Впрочемъ, кому же лучше и описать любимую женщину, какъ не влюбленному въ нее человѣку.

Клара улыбнулась и взглянула на Бориса влюбленными глазами.

— Да, онъ меня страстно любитъ, до сихъ поръ любить, — сказала она, точно желая подчеркнуть свои слова.

— До сихъ поръ! — воскликнула Варя. — Вѣчно будетъ любить и долженъ любить, потому что въ этомъ все его, все ваше счастіе. Да иначе и не можетъ случиться, истинная любовь только крѣпнетъ съ годами, дѣлается прочнѣе, когда люди примѣняются другъ къ другу характерами, привычками, убѣжденіями, находятъ новыя и новыя достоинства одинъ въ другомъ.

Клара смотрѣла на Варю такими глазами, какъ будто спрашивала: «да развѣ ты уже любила?» Вара инстинктивно угадала это и замѣтила улыбаясь:

— Когда меня взяла тетя, я привязалась, къ ней, а теперь — это уже не простая привязанность, нѣтъ, я смотрю ея глазами на все, я люблю то, что она любитъ, ненавижу то…

И уже совсѣмъ весело, со смѣхомъ, она оборвала на полусловѣ:

— Нѣтъ, я ничего и никого не ненавижу, потому что именно это чувство совсѣмъ отсутствуетъ у тети.

И она начала говорить о теткѣ, о деревнѣ, и братѣ Александрѣ…

Когда за чаемъ взглянули на часы, всѣ изумились: собесѣдники проболтали до часу ночи.

— Мы къ вамъ на полчаса ѣхали, милочка, — сказала Клара, цѣлуя Варю.

— И раскаиваетесь, что просидѣли пять часовъ? — смѣясь спросила Варя.

— Нѣтъ, нѣтъ! — поспѣшила замѣтить Клара.

Спускаясь по лѣстницѣ, Клара замѣтила Борису:

— Зачѣмъ ты мнѣ не сказалъ раньше, какая она?

— То-есть какая? — спросилъ онъ.

Клара точно но вдругъ нашла, какъ объяснить свою мысль.

— Такая… что вотъ если бы ты сказалъ, что ты влюбился въ нее, я не испугалась бы.

— Это почему? — спросилъ онъ. — Развѣ она такъ некрасива или…

Клара покачала отрицательно головой.

— Она удалила бы тебя или пришла бы ко мнѣ и сказала бы: «не пускайте его ко мнѣ».

И, задумавшись на минуту, она спросила:

— Ты не знаешь, въ кого она влюблена, кого она любитъ?

— Нѣтъ, я даже не думаю, — началъ онъ.

— Ахъ, что вы, мужчины, понимаете! — воскликнула Клара. — Она любитъ, страстно любитъ кого-то…

Потомъ, припоминая мелочи разговора, она замѣтила:

— Счастливая она, ее всегда любили. Я только сегодня узнала, что у тебя за тетка.

— Я же говорилъ…

— Что ты говорилъ! Я только сегодня узнала ее вполнѣ. Вотъ, если бы у меня такая была тетка или кто-нибудь…

— А Tante Мальхенъ? Развѣ она не добра?

Клара махнула рукой.

— Нѣтъ, нѣтъ, это не то… Какъ это могутъ такіе люди быть. Ходила по тюрьмамъ, больныхъ и бѣдныхъ спасала, не спала ночей за работой для другихъ, не боялась никого, когда нужно было заступиться за кого-нибудь и въ то же время научила вотъ ее, Варю, не одной грамотѣ или шитью, а музыкѣ, пѣнію…

Она опять стала припоминать слова Вари:

— Какъ это она сказала: «знать музыку и пѣніе — это большое счастіе; устанешь за работой — сядешь за фортепіано, играешь, поешь и никуда не тянетъ, ни на балы, ни въ театры, а на душѣ становится тихо и легко!»

Она смолкла и задумалась.

— Наши и этого не понимали, не хотѣли понять, — заговорила она снова. — Думали, что бѣдную дѣвушку достаточно сдѣлать грамотной и хозяйкой… Нѣтъ, я непремѣнно стану учиться музыкѣ. Что-жъ, еще не поздно. Я молода.

Она обернулась къ Борису.

— Ты хотѣлъ бы, чтобы я выучилась играть?

— Милая, что ты спрашиваешь! Я былъ бы такъ счастливъ…

Они проѣхали опять нѣсколько минутъ молча.

— Боря, ты думаешь, она станетъ теперь ходить къ намъ? — спросила Клара.

— Отчего же нѣтъ? — сказалъ онъ.

— Можетъ-быть, я ей не понравилась… Но я… я была бы очень счастлива, если бы она бывала у насъ…

Борисъ изумился. Въ Кларѣ было что-то новое для него. Онъ не понималъ еще вполнѣ ее, не зналъ, что у нея была неудовлетворенная потребность имѣть около себя подругу, добрую, мягкую, немного няньку-подругу. Варя сразу встала съ нею именно въ такія отношенія, и ея слова о томъ, что Борисъ долженъ любить жену, что онъ будетъ всегда ее любить, пробудили въ сердцѣ Клары какія-то новыя чувства. Она страстно любила Бориса, теперь явился человѣкъ, который говорилъ ей, что и Борисъ ее такъ же любитъ, что онъ долженъ ее любить, что онъ будетъ ее любить. Кромѣ того, этотъ человѣкъ навелъ се на многія мысли, на которыя но успѣлъ ее навести никто, даже Борисъ. Вотъ она вдругъ поняла значеніе въ ихъ будничной семейной жизни музыки. Борисъ не разъ сожалѣлъ, что его жена не играетъ на фортепіано, но онъ не умѣлъ подсказать ей, что учиться еще не поздно; Варя, подошла къ этому вопросу просто и естественно, навела Клару на эту мысль, сказавъ между прочимъ, что она, Варя кажется, китайскому языку выучилась бы, если бы это доставило удовольствіе любимому человѣку.

«И какъ я рада, что она уже любитъ!» — мысленно закончила Клара.

Она чутьемъ влюбленной женщины угадала правду…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

I.

— Что это не идетъ наша Варя?

Эта фраза повторялась въ квартирахъ Домгофовъ и Тепловыхъ, если Варя не приходила дня три-четыре. Она сдѣлалась необходимымъ членомъ этихъ семействъ. Безъ нея имъ было точно скучно. Въ сущности они не видѣли въ ней никакихъ изъ ряду вонъ выходящихъ достоинствъ, по она была совершенно новымъ человѣкомъ въ ихъ кружкѣ и возбуждала во всѣхъ членахъ семьи Домгофа живѣйшій интересъ.

Когда она разсказывала, какъ живутъ она, тетка Теплова и его братъ Александръ, тихо, трудолюбиво, безъ пріемовъ и визитовъ, не нуждаясь въ шумныхъ собраніяхъ и развлеченіяхъ, — госпожа Домгофъ вздыхала:

— Вотъ моя вѣчная мечта — пожить такъ, не имѣя надобности умильно улыбаться людямъ, на которыхъ и смотрѣть-то не хотѣлось бы.

Когда Варя переходила къ разсказамъ о предметахъ въ родѣ молочнаго хозяйства старушки Тепловой, о трудностяхъ выдѣлки хорошаго масла, — у Tante Мальхенъ разгорались глаза и она восклицала, обращаясь къ госпожѣ Домгофъ:

— Siehst du, siehst du, wie man die Butter vorbereiten muss!

Когда она пояснила, почему она пріѣхала въ Петербургъ учиться, надѣясь получить здѣсь дипломы и обезпечить себѣ самостоятельное, если это будетъ нужно, существованіе учительницы, классной дамы, гувернантки, — mademoiselle Дюмонъ крѣпко пожимала ей руку, говоря:

— Я вамъ вполнѣ сочувствую! Это тяжелый хлѣбъ, но это свой заработанный хлѣбъ!

Когда же Варя, на разспросы окружающихъ о курсахъ, о курсисткахъ, о нравахъ студентокъ, говорила, что она очень довольна преподаваніемъ, что съ учащейся молодежью она мало знакома, пріѣхавъ сюда не знакомиться, а учиться, что нравовъ ихъ она не наблюдаетъ, хотя и думаетъ, что нравы не особенно дурны, а скорѣе хороши у тѣхъ, кто хочетъ дѣйствительно учиться, а не слыть учащимися, и прибавляла, наконецъ, что человѣкъ нравственный вездѣ и всегда можетъ остаться нравственнымъ, если захочетъ, даже въ свѣтѣ, гдѣ, конечно, нравы во сто, въ тысячу разъ хуже, чѣмъ на курсахъ, — тогда у Гретхенъ и Александрины разгорались глазки, и молоденькія дѣвушки шептали Варѣ:

— Милочка, спасибо вамъ! Мама очень предубѣждена противъ всякихъ курсовъ, но, видя васъ, слыша васъ, она измѣнитъ свое мнѣніе!

По уходѣ Вари всегда слышались похвалы ей. Эпитеты: «anstaendig», «praktisch», «gut erzogen», «gemuethlich», такъ и сыпались въ разговорахъ о ней. Клара не безъ гордости думала въ эти минуты: «А любитъ она болѣе всѣхъ меня!» И она имѣла основаніе это думать. Варѣ почти сразу удалось заглянуть въ ея душу, и сердце молодой дѣвушки сжалось болѣзненно, наполнилось сожалѣніемъ къ этой молодой и, повидимому, счастливой женщинѣ. Клара какъ-то чутьемъ угадала въ Варѣ добраго человѣка, преданную душу и, не стѣсняясь, передавала ей все, что было у нея на душѣ. Что же было въ ея душѣ? Ненависть и проклятія всему прошлому: нищетѣ въ родной семьѣ, чужимъ людямъ, окружавшимъ эту семью и грызшимся съ нею изъ-за куска хлѣба; роднымъ, не помогавшимъ этой семьѣ и взявшимъ потомъ изъ жалости ее, Клару; жизни у этихъ родныхъ, гдѣ для Гретхенъ и Александрины не жалѣли ничего, а ее, Клару, водили въ перешитыхъ платьяхъ; молодымъ людямъ, не обращавшимъ на нее вниманія, какъ на бѣдную невѣсту, и даже отвязывавшимся отъ нея тогда, когда она, по ихъ же словамъ, нравилась имъ. Отъ страстности этой ненависти и этихъ проклятій Варѣ становилось жутко. Но едва ли не болѣе жутко стало ей, когда Клара съ обожаніемъ говорила ей о Борисѣ: онъ для нея все, онъ спасъ ее отъ ложнаго положенія въ семьѣ, онъ далъ ей возможность испытать сладкое чувство любви. Въ рѣчахъ молодой женщины было столько беззавѣтной преданности, столько страсти въ отношеніи къ Борису, а Варя со страхомъ думала: «Несчастная, если бы ты знала, что онъ тебя въ сущности не любитъ, не можетъ любить». Она сразу угадала, что между Кларой и Борисомъ нѣтъ никакой духовной связи, общихъ интересовъ, одинаковости развитія, ничего, что можетъ сдѣлать прочнымъ супружескій союзъ, что спасаетъ отъ разлада въ тѣ дни, когда проходитъ простая животная страсть. Изъ разговоровъ съ Кларой Варя поняла, что Борисъ даже не говоритъ съ женой, что они только цѣлуются. Клара не знала вкусовъ Бориса — она даже не интересовалась ими. Клара не знала — сочувствуетъ ли онъ ея стремленіямъ и привычкамъ, такъ какъ и онъ не высказывалъ ей ничего объ этомъ. Варѣ не разъ хотѣлось сказать молодой женщинѣ:

— Клара, да вѣдь ты стоишь надъ пропастью!

Но она воздержалась: ей было бы тяжело развѣять свѣтлыя сновидѣнія о счастіи этой безпомощной женщины-ребенка. Она избрала другой путь, — она осторожно стала наводить Клару на новыя мысли. Зачѣмъ она, Клара, заботится такъ много о нарядахъ? Она такъ хороша и безъ нихъ, а между тѣмъ Борису, можетъ-быть, не по средствамъ тратиться на тряпки. Выѣзды на балы — развѣ этого требуетъ Борисъ? Если нѣтъ, то не лучше ли лишній часъ провести вдвоемъ съ мужемъ, сдѣлать ему еще дороже его уголокъ? Что дѣлаетъ Клара утромъ? Ничего, скучаетъ, читаетъ отъ скуки романы, ѣздитъ отъ скуки по магазинамъ?. Не лучше ли учиться? Чему? Всему, что можетъ доставить удовольствіе Борису, — музыкѣ, пѣнію, какому-нибудь серьезному предмету. Нужно хоть какой-нибудь спеціальный предметъ избрать, попросить Бориса помочь въ изученіи, возбудить даже въ немъ интересъ къ этому дѣлу, вѣдь его служба не наполняетъ его души, не занимаетъ его мысли, дома у него тоже все сосредоточено только на ласкахъ, ну, а когда страсть утомитъ, надоѣстъ, когда настанетъ пресыщеніе, что тогда? Иногда Варѣ становилось крайне тяжело выяснять все это Кларѣ — маленькій и совершенно неразвитый умъ молодой женщины работалъ плохо, усвоивалъ съ трудомъ понятія, какъ бы протестовалъ противъ будившей его къ бодрствованію и дѣятельности чужой мысли. Иногда эти бесѣды утомляли Варю, какъ, утомляютъ взрослыхъ слишкомъ долгія бесѣды съ дѣтьми.. Объяснять, что дважды два четыре, отвѣчать на ребяческіе «отчего» и «почему», доказывать давно доказанное — это и скучно, и тяжело. Порой Варя даже думала; «а нужно ли это? можетъ-быть, я ошибаюсь? можетъ-быть, Борису такая жена и нужна?» Тогда Варя давала себѣ отдыхъ дня на три, на четыре и оставалась дома. Но къ ней являлся Борисъ, странный, не то озабоченный, не то печальный, и нѣжно говорилъ ей:

— А я ужъ испугался, не захворала ли ты? Слава Богу, что нѣтъ!

— Я же у васъ была недавно, вотъ и теперь собиралась, — лгала она и торопливо бралась за картонку съ шляпой.

— Нѣтъ, останься. Хоть поговоримъ. Тебя и такъ совсѣмъ отняли у меня, — тихо говорилъ онъ, останавливая ее.

Она насильно старалась смѣяться.

— Точно я тамъ не говорю съ тобою! У насъ же нѣтъ секретовъ! Смѣшной ты, Боря!

Онъ опускался на маленькій диванчикъ, закрывъ лицо руками, и тоскливо говорилъ:

— Не смѣйся, Варя, ты знаешь, что мнѣ не легко живется…

Она горячо протестовала:

— Полно, не грѣши! Деньги есть, семейное счастіе есть, молодъ еще, будущее въ твоихъ рукахъ, а ты жалуешься! Стыдись! Распустилъ ты свои нервы, вотъ и все! Я на твоемъ мѣстѣ — да я не знаю, чего бы я ни надѣлала. Примись за серьезное занятіе по душѣ въ свободные часы, отдайся ему всей душой, втяни въ него и Клару, и ты…

Онъ поднималъ голову и съ горечью спрашивалъ:

— И ты убѣждена, что Клара способна на что-нибудь кромѣ поцѣлуевъ?

Тогда у Вари окончательно поднималась въ груди злость.

— А! такъ Клара ни на что не способна? Ты это теперь только увидалъ? Или и прежде видѣлъ и все-таки женился на ней? Что же, это честно? О, если бы тетя тебя слышала! Заставила бы она тебя покраснѣть!

И ходя въ волненіи по комнатѣ, возбужденная, негодующая, она продолжала говорить страстнымъ тономъ:

— Возьмутъ замужъ ребенка, ласкаютъ его, балуютъ, обращаются, какъ съ игрушкой, а потомъ жалуются, что онъ неразвитъ, неспособенъ, глупъ! Ты пробовалъ ее развить, поднять до себя, ввести въ свои интересы? Нѣтъ, ты шагу для этого не сдѣлалъ, пальца о палецъ не стукнулъ? Какъ же ты можешь жаловаться. Вонъ она теперь музыкѣ учится, цѣлые часы проводитъ за роялемъ, дѣлаетъ успѣхи. Значитъ, желаніе есть. Ну, хочется тебѣ чего-нибудь другого — натолкни ее на это, подскажи ей это, научи ее этому.

— Легко сказать, — начиналъ онъ.

Она перебивала его:

— Не возражай, не возражай, если не хочешь нажить во мнѣ врага! Я перестану тебя уважать, если ты не сумѣешь ничего сдѣлать изъ этого милаго ребенка. Это низко, недостойно, взять въ жены такую малютку и загубить ее, не умѣя воспитать изъ нея хорошей подруги жизни, хорошей матери…

У него готовы были сорваться съ языка слова:

— Да неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя, одну тебя!

И ему самому становилось и страшно, и стыдно за себя. Передъ нимъ возставалъ образъ другой дѣвушки, уже загубленной имъ.

II.

Послѣ каждаго посѣщенія Бориса Варя въ теченіе нѣкотораго времени старалась не пропускать ни одного дня безъ того, чтобы не зайти въ домъ Домгофовъ. Но эти посѣщенія были далеко не легки: она сама все болѣе и болѣе убѣждалась, что Клара не способна къ развитію, что ея воспитаніе было слишкомъ запущено, что ея мозгъ какъ бы атрофировался и способенъ былъ воспринимать очень ограниченное число идей, понятій, взглядовъ. Тяжелѣе всего для молодой дѣвушки было то, что она начала уже подмѣчать въ супружеской жизни Тепловыхъ легкія облачка, нерѣдко омрачавшія согласіе молодыхъ супруговъ. Клара жаловалась: «Борисъ все не въ духѣ; въ должности его сердятъ; но развѣ я виновата?» Борисъ раздражительнымъ тономъ мелькомъ замѣчалъ: «Бросилъ бы все, если бы былъ свободенъ; теперь же не бросишь, когда не одинъ; съ женой голодать не приходится». Клара въ такія минуты пробовала ласками успокоить Бориса, онъ сухо и рѣзко отстранялъ ее, замѣчая нетерпѣливо: «Ахъ, Клара, отъ поцѣлуевъ легче не станетъ!» Она недоумѣвала: отъ чего же можетъ сдѣлаться легче?..

Какъ-то разъ Борисъ пришелъ къ Домгофамъ и засталъ Варю, поющую за роялемъ. Онъ остановился въ дверяхъ залы и заслушался ею. Когда она кончила, ее стали просить спѣтъ еще что-нибудь; она обернулась, чтобы отвѣтить, увидала Бориса, впившагося въ нее горящими глазами, и быстро встала изъ-за рояля.

— Нѣтъ, довольно! — сказала она.

Борисъ сдвинулъ брови.

— Я, кажется, помѣшалъ? — замѣтилъ онъ съ худо скрытой досадой.

— Ты? — спросила Варя. — Чѣмъ же? Просто и устала.

Клара, слѣдившая за этой коротенькой нѣмой сценой, вдругъ поблѣднѣла и закусила губы.. Во весь вечеръ она не сказала ни слова съ Варей. Это не ускользнуло отъ вниманія молодой дѣвушки. Когда она уходила, Клара простилась съ ней очень сухо и не спросила ее, какъ дѣлала обыкновенно, когда она зайдетъ. Варя вышла на улицу въ смущеніи. Ужъ не начала ли Клара ревновать? Этого только недоставало! Нѣтъ, надо какъ-нибудь все его кончить. Надо перестать ходить къ нимъ, перестать принимать Бориса. Вотъ самое лучшее. Богъ съ ними! Ихъ семейной жизни не уладишь, а себя измучаешь. Да, можетъ-быть, и они станутъ жить счастливѣе, не видя ее. Варя пришла домой и на другой день сказала горничной, что у нея теперь будетъ много занятій, что она проситъ отказывать всѣмъ, кто бы ни пришелъ. Съ этого дня она стала замыкать свои двери на ключъ. Черезъ два дня она услыхала звонокъ въ передней и знакомый голосъ, спрашивавшій о ней. Служанка отвѣтила, что барышни нѣтъ дома. Посѣтитель ушелъ.. Это былъ Борисъ. Прошло около часу. Въ передней опять раздался звонокъ и послышался голосъ Клары. Служанка дала заученный отвѣтъ.

— Неправда, неправда, она никуда не выходитъ вечеромъ кромѣ насъ, — горячо заговорила Клара.

— Право, сударыня, барышни нѣтъ! — увѣряла горничная.

— Ну, такъ я напишу ей, пусти меня въ ея комнату!

— Барышня ключъ взяли съ собой!

— Лжешь, лжешь! она никогда не замыкаетъ своей комнаты! — крикнула Клара и быстро подошла къ двери.

Варя услыхала, что Клара схватилась за ручку двери и начала кричать:

— Отвори! отвори! Я знаю, что ты дома! Сейчасъ отвори!

Варя подошла къ двери, ключъ щелкнулъ, дверь распахнулась, и въ комнату быстро влетѣла Клара, блѣдная, съ сверкающими глазами, осматривая комнату.

— А, такъ ты запираешься отъ меня! Прячешься отъ меня! — крикнула она.

— Я готовлюсь къ экзаменамъ, — спокойно отвѣтила Варя, смотря недоумѣвающими глазами на Клару.

Та, не слушая ее, быстро отдернула половину шярмы и, какъ вкопанная, остановилась на мѣстѣ: за ширмой не было никого. Варя слѣдила за ней тѣмъ же недоумѣвающимъ взглядомъ, не говоря ни слова. Наконецъ, Клара повернулась къ ней лицомъ и рѣзко спросила:

— Гдѣ же онъ?

— Кто?

— Борисъ! Про кого я могу спрашивать, какъ не про него? У меня одинъ мужъ! Я не завожу любовниковъ! Не отбиваю чужихъ мужей!

Варя смотрѣла на нее съ состраданіемъ, не прерывая ее, давая ей высказаться.

— Что-жъ ты молчишь? Борисъ былъ у тебя!

— Да, былъ, но такъ какъ дверь была заперта, то онъ и ушелъ, — отвѣтила Варя.

— Какъ ушелъ? какъ ушелъ?

— Вѣдь и ты ушла бы, если бы я не побоялась, что ты выломаешь дверь, — отвѣтила Варя.

И тѣмъ же спокойнымъ тономъ, дѣлая усиліе надъ собой, она сказала:

— И ты, Клара, другой разъ не ломай такъ дверей. Это же совсѣмъ неприлично. Что бы ты сказала, если бы къ тебѣ такъ вломилась я?

— Ахъ, нечего тебѣ прикидываться! Тебѣ не для чего, вламываться ко мнѣ!

— А у тебя-то есть на это причины!

Варя съ сожалѣніемъ покачала головой.

— Сядь, успокойся, приди въ себя. Я увѣрена, что тебѣ уже очень стыдно за себя…

И, неторопливо подойдя къ письменному столу, Варя палила въ стаканъ воды.

— На, выпей! — сказала она Кларѣ, какъ мать ребенку.

Потомъ развязала ленты ея шляпы, сняла съ нея шляпу, положила на комодъ и сѣла возлѣ Клары на диванъ. Та уже плакала навзрыдъ по-дѣтски, безпомощно. Варя нѣсколько минутъ молчаливо гладила ея руку, не прерывая ея рыданій. Потомъ ласково сказала ей:

— Ну, полно!,

— Ты… ты… должна меня презирать! — воскликнула Клара прерывающимся голосомъ.

— За что? Ревность побѣдить трудно…

— Я никогда… никогда не думала… Это вдругъ пришло… помимо воли… Помнишь тогда, ты пѣла… онъ не спускалъ съ тебя глазъ… весь разгорѣлся… потомъ ты перестала… тебя просили, но ты отказалась пѣть… Мнѣ показалось, что ты это изъ кокетства… и онъ омрачился, когда ты перестала… А я точно вдругъ прозрѣла… И сегодня, когда онъ пошелъ, я вышла тоже… узнала, куда онъ нанялъ извозчика… я пошла… съ лѣстницы уже хотѣла вернуться… Не выдержала… позвонила… А у тебя дверь затворена…

Варя взяла стаканъ и, прерывая отрывистую и безсвязную рѣчь Клары, сказала снова:

— На, выпей еще!

Клара глотала воду, какъ послушное дитя. Теперь она чувствовала себя безсильной, безпомощной, больной.

— Ты ждешь отъ меня оправданій, — начала Варя…

— Нѣтъ, нѣтъ! Ради Бога! — воскликнула Клара молящимъ тономъ и припала къ ея груди.

Варя спокойно продолжала:

— Они нужны, Клара, — если не оправданія, то объясненія. Любовь не спрашиваетъ позволеній и часто не видитъ преградъ. Это невольное чувство, подавить которое не легко. Но ты должна быть спокойна за меня. Я тебѣ не разъ намекала, что мое сердце не свободно, что для меня нѣтъ мужчинъ, на которыхъ я могла бы заглядываться. Я не называла прямо тебѣ, кого я люблю, потому что онъ, любимый мною человѣкъ, просилъ не говорить объ этомъ до поры, до времени. Мнѣ самой такъ дорого мое чувство, что я не хотѣла посвящать въ эту тайну другихъ… Но теперь я не могу скрывать этого ради твоего спокойствія. Я люблю Александра, я его невѣста.

Клара отшатнулась.

— Александра? Брата Бориса? Да онъ на десять нѣтъ старше Бориса? Онъ…

Варя усмѣхнулась.

— Онъ для меня все, Клара: мой духовный отецъ, мой лучшій другъ, мой будущій любимый мужъ…

Ея лицо теперь все освѣтилось счастіемъ. Клара взглянула на нее и бросилась ее цѣловать. Она цѣловала ея лицо, ея руки, вполнѣ счастливая тѣмъ, что Варя любитъ, страстно любить не Бориса, а другого.

— О, я скажу Борису. Я скажу! — говорила она, не сознавая, что она говоритъ. — Пусть онъ знаетъ, пусть не надѣется ни на что…

Варя горько усмѣхнулась.

— Да, ты хорошо сдѣлаешь… это насъ разведетъ навсегда съ Борисомъ.

— То-есть какъ? — спросила Клара.

— Борисъ не любитъ Александра. Узнавъ, что я его невѣста, онъ станетъ мнѣ говорить про брата такія вещи, что ему уже не будетъ у меня мѣста. Я вѣдь знаю хорошо Бориса. Это непремѣнно приведетъ къ разрыву.

Клара испугалась.

— Совсѣмъ разссоритесь? Не будете видѣться?

— Мой другъ, ты будешь покойнѣе!

— Нѣтъ, нѣтъ! Какъ же ты?.. Какъ же?.. ты одна любишь меня… одна…

Она заплакала снова.

— Господи, за что же я должна лишиться единственнаго человѣка, который меня любитъ!.. Никогда, никогда не скажу я этого Борису…

— Успокойся… подумай… Теперь мы и такъ будемъ рѣдко видѣться, у меня занятія… А потомъ, лѣтомъ, скажи все Борису… Авось, онъ къ осени примирится съ этою мыслью и не станетъ меня злить, говоря объ Александрѣ…

III.

Клара искренно убѣдилась, что никогда Варя не только не полюбитъ Бориса, но даже не позволить ему заикнуться о своей любви къ ней. Но это была только одна сторона, дѣла: Борисъ могъ любить Варю, не встрѣчая даже взаимности, а если онъ любитъ Варю, значитъ онъ пересталъ любить ее, Клару. Разъ пробудившаяся ревность не могла, уже пройти безслѣдно, и Клара теперь прислушивалась къ звукамъ голоса Бориса, когда онъ говорилъ о Варѣ; она пожирала его глазами, когда онъ встрѣчался съ Варей или говорилъ съ нею. Иногда Клара не воздерживалась и замѣчала:

— Ты, кажется, нынче жить не можешь безъ Вари. Напрасно ты такъ ухаживаешь за Варей, она и не думаетъ о тебѣ, потому что ея сердце занято… Какое счастье, что Варя такая честная дѣвушка, а то она могла бы вскружить тебѣ голову…

Борисъ пожималъ плечами, говорилъ:

— Что ты выдумываешь?.. Что съ тобой дѣлается?.. Ты, кажется, если бы у меня были мать или сестра, стала бы и къ нимъ ревновать…

Иногда онъ просто обрывать ее:

— Перестань говорить глупости!

Тогда начинались слезы.

Разъ дѣло дошло до того, что онъ вышелъ изъ терпѣнія и прикрикнулъ:

— Замолчи! Ты бы лучше поучилась у Вари серьезности и разсудительности, тогда бы дурь и не лезла въ голову отъ праздности. Очень весело: все утро работать рядомъ съ разными подлецами а идіотами, а дома слушать безсмысленное шипѣнье… Поневолѣ тутъ убѣжишь изъ дому. Тебѣ этого, что ли, хочется?..

Онъ всталъ изъ-за стола, отодвинувъ свой приборъ. Клара испугалась и бросилась къ нему.

— Борисъ, милый, прости! — воскликнула она. — Пойми, что я люблю тебя… Я иногда сама не понимаю, что со мною дѣлается…

— Ахъ, оставь! Ты только и умѣешь, что обниматься! — нетерпѣливо сказалъ онъ. — Одного умѣнья цѣловаться для супружескаго счастія мало…

— Прежде ты этого не говорилъ. Теперь сталъ говорить, когда она пріѣхала.

— Ну да, когда она пріѣхала!

— Проклятая! — сорвалось съ языка Клары.

— Безсовѣстная ты женщина, вотъ что! — внѣ себя воскликнулъ Борисъ, крѣпко стиснувъ руку женѣ. — Дѣвушка любитъ тебя всей душой, добра тебѣ желаетъ, а ты клянешь ее. И то сказать, кого ты не клянешь? Кому ты благодарна? Ты только себя и умѣешь любить! Стыдилась бы хоть высказывать это…

Онъ оттолкнулъ ее и вышелъ изъ комнаты.

Она разрыдалась. Она дѣйствительно и проклинала теперь Варю, а стыдилась сама этихъ проклятій, сознавая, что Варя ни въ чемъ не виновата. Ей хотѣлось, чтобы Варя была теперь далеко, далеко, и въ то же время она чувствовала, что только Варѣ она можетъ повѣрять свое горе, что только Варя приласкаетъ и ободритъ ее. Эта двойственность чувства страшно мучила ее, тѣнь болѣе, что неразвитый умъ не могъ подсказать ей ничего. Она не умѣла думать, а только поддавалась минутнымъ вспышкамъ, минутнымъ впечатлѣніямъ. Если бы она была въ состояніи разсуждать, она, можетъ-быть, не высказала бы своей ревности, не подливала бы масла въ огонь. Она даже не сознавала, что она первая заставила своего мужа уяснить передъ самимъ собою свое чувство въ Варѣ. До вспышки ревности жены онъ не задумывался о томъ, какое чувство онъ питаетъ въ Варѣ. Теперь онъ ясно увидалъ, что онъ любитъ, и любитъ впервые безумною любовью. И какъ это онъ раньше не уяснилъ себѣ этого? Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ онъ жилъ только мыслью о Варѣ. Въ головѣ были вѣчно одни и тѣ же вопросы: что она дѣлаетъ? когда онъ ее увидитъ? какъ бы остаться съ нею наединѣ? зачѣмъ онъ свелъ ее съ женою и съ родными, лишивъ себя возможности бытъ часто съ нею вдвоемъ? Онъ не задавалъ себѣ вопроса, что въ ней нравится ему? Ему нравилось все — ея лицо, ея голосъ, ея споры съ нимъ, ея смѣхъ, ея печаль. Ему было одинаково отрадно съ нею и тогда, когда она ободряла его, подзадоривала его самолюбіе, и тогда, когда она журила его, доходила до рѣзкихъ выговоровъ и упрековъ. Иногда, думая о ней, онъ забывалъ, что онъ женатъ, и строилъ планы, какъ бы онъ жилъ съ нею. Она вырвала бы его изъ этого банка, заставила бы приняться за другое дѣло, требующее большихъ умственныхъ способностей, превратила бы его изъ машины въ человѣка, изъ чернорабочаго въ умственнаго дѣятеля; она осмыслила бы его жизнь, создала бы ему гнѣздо, изъ котораго не потянуло бы никуда, куда стремились бы другіе, чувствуя здѣсь сердечную теплоту и умственный подъемъ; никогда бы она не допустила его до пустоты, скуки, апатія, умственной спячки. И среди этимъ думъ передъ нимъ носился ея образъ, полный жизни, веселости, бодрости, привѣтливости. Появленіе Клары заставляло его падать съ неба на землю, и онъ готовъ былъ оттолкнуть жену, когда она повторяла ему:

— Ты мой умный и хорошій!

— А ты? — чуть не срывалось съ его языка. — Какова ты?

И онъ негодовалъ на нее, на себя, когда въ его головѣ вдругъ проходили воспоминанія слышанныхъ имъ фразъ: «Похожа на Века, такой же длинный носъ… Та дѣвчонка съ темпераментомъ… Эта, вѣроятно, тоже»… Да, да, темпераментъ и больше ничего. Узенькая фигурка, узенькій умъ. Кокоткой бы ей быть… Онъ самъ стыдился этихъ мыслей и не могъ отдѣлаться отъ нихъ. Это уже была не простая холодность; начиналась несправедливость, враждебность…

IV.

Борисъ истомился, измучился отъ происходившей въ немъ борьбы и чувствовалъ, что не нынче, такъ завтра онъ у ногъ Вари признается ей въ любви. Зачѣмъ? что изъ этого выйдетъ? Развѣ эти вопросы приходятъ въ голову, когда безумная любовь охватываетъ всего человѣка, лишаетъ его сна, заставляетъ бредить наяву. Совершенно неожиданное событіе внезапно разсѣяло этотъ бредъ, эти грезы, это безуміе и возвратило Бориса къ горькой дѣйствительности.

Извѣстные кружки Петербурга, ищущіе отъ скуки пикантныхъ новостей, были взволнованы одной изъ мошенническихъ продѣлокъ. Въ руки правосудія попалась цѣлая шайка мошенниковъ, не брезгавшихъ ничѣмъ; тутъ было все: обираніе молодыхъ кутилъ, поддѣльные векселя, шулерство, вымогательство и шантажъ. Замѣшаны въ дѣло были и старики, и молодые, и мужчины, и женщины. Объ этомъ дѣлѣ говорили много, преувеличивали его размѣры, передавали цѣлыя легенды о дѣйствующихъ лицахъ, обрадовавшись новому развлеченію, новой темѣ для разговоровъ. Борисъ слышалъ о немъ тоже не мало толковъ въ банкѣ и относился къ этимъ толкамъ съ нѣкоторымъ раздраженіемъ, замѣчая:

— Мошенники радуются, что не ихъ, а другихъ мошенниковъ судить будутъ!..

Ганька, услыхавъ разъ подобное замѣчаніе Бориса, сказалъ ему:

— Да тамъ не все мошенники были, а тоже несчастные люди: вотъ тамъ одинъ Петровъ, молодой человѣкъ, судиться будетъ, такъ онъ отъ любви попалъ въ шайку, запутался въ дѣлахъ, а содержалъ дѣвочку, ну, и пошелъ для нея на все. Я его встрѣчалъ въ Зимнемъ саду…

— Охота шляться по этимъ вертепамъ! — съ пренебреженіемъ сказалъ Борисъ. — Благодарите Бога, что еще сами не впутались въ такую же исторію.

— Что-жъ, отъ любви все можетъ случиться.

— Отъ любви! отъ любви! Какъ вамъ не стыдно называть любовью эти отношенія какого-то гуляки Петрова къ какой-нибудь героинѣ Зимняго сада.

— Нѣтъ-съ, Діодатова красавица.

— Что? — почти крикнулъ Тепловъ. — Какая Діодатова? Что вы мелете?

— Эта-съ… любовница Петрова… Діодатова ее зовутъ по фамиліи… Ольга Діодатова… ее тоже графиней въ шутку звали, потому что она хвалилась, что ея отецъ графъ… Петровъ сперва самъ впутался въ это дѣло, а потомъ и ее впуталъ. Теперь и ее судить будутъ…

Ганька говорилъ безъ умолку, какъ человѣкъ, гордящійся тѣмъ, что онъ знаетъ всѣ подробности интересующаго всѣхъ дѣла. Борисъ сидѣлъ, блѣдный, какъ полотно, и ничего не понималъ. Онъ ощущалъ не жалость къ Діодатовой, но безотчетный страхъ, точно готовились судить не ее, а его.

— Вы ее не знали-съ? — спросилъ неожиданно Ганька.

Борисъ очнулся.

— Что вы глупости городите.

— Нѣтъ-съ, я потому, что она разъ спрашивала…

— Что? что?

— Спрашивала, говорю я, про Домгофа и про васъ…

— Что спрашивала? Что?

Борисъ, кажется, готовъ былъ схватить Ганьку за шиворотъ.

— Такъ, просто. «Что, говоритъ, вы у Домгофа служите?» — Да, говорю. — «А Тепловъ тамъ же служитъ?» — У насъ, говорю. — «Кланяйтесь имъ», говоритъ. — Я не посмѣлъ тогда…

— Да что вы пристали ко мнѣ съ этими разсказами! — разозлился Борисъ. — Тутъ дѣла ждутъ, а мы толкуемъ битый часъ о какой-то проституткѣ…

Онъ уткнулся въ бумаги, а въ головѣ, точно молотъ, звучали слова: «кланяйтесь имъ». Hq говорила ли она еще чего-нибудь? Не знаетъ ли этотъ Ганька самой сущности дѣла? Съ чего онъ завелъ этотъ разговоръ? Работа валилась изъ рукъ Бориса. Онъ машинально отложилъ бумаги и взялъ газету. «Діодатова, молоденькая дѣвушка, очень красивая собою», читалъ онъ безсознательно. Съ чего это о ней пишутъ? Ахъ, да! вѣдь она судиться будетъ. Онъ отбросилъ газету, всталъ съ мѣста, пошелъ по банку. «Да, вѣдь это та, что графинюшкой называли, это и есть она, Діодатова», — говорилъ кто-то въ одной изъ группъ конторщиковъ. Черти, черти, далась имъ эта Діодатова! Ужъ не знаютъ ли они правды? Ганька не разсказалъ ли чего-нибудь? Съ чего бы имъ такъ смотрѣть на него, на Бориса? Онъ далъ себѣ слово оборвать перваго изъ нихъ, кто заговоритъ при немъ о Діодатовой. Онъ далъ себѣ слово не заглядывать въ газеты, чтобы не натолкнуться на воспоминанія о ней. Забыть ее — это самое лучшее. Тѣмъ не менѣе на слѣдующій день онъ лихорадочно искалъ въ газетахъ ея имя и при встрѣчѣ съ Ганькой спросилъ его:

— Ну, опять пишутъ гдѣ-нибудь объ этой… какъ ее?.. Діодатова, что ли!

Ганька услужливо началъ сообщать все, что вычиталъ въ листкахъ мелкой прессы.

«И зачѣмъ я разспрашиваю? Изъ-за чего волнуюсь? Мало ли съ кѣмъ приходится сталкиваться холостымъ мужчинамъ! — мысленно повторялъ Борисъ. — Скорѣй бы кончилось это дѣло! Хоть говорить о ней перестанутъ»…

Наконецъ, желанный день насталъ. Борисъ бродилъ весь этотъ день въ страшномъ волненіи и злился на газеты уже за то, что онѣ ничего не сообщили въ первый день судебнаго разбирательства о дѣлѣ. Онъ даже пожалѣлъ, что не попалъ самъ въ судъ. Сѣлъ бы гдѣ-нибудь въ тѣни, никто не замѣтилъ бы его, а все же зналъ бы все, что тамъ происходитъ. Но что же тамъ происходитъ? Вѣдь онъ ни при чемъ въ этомъ дѣлѣ? Что ему-то до всего этого?.. На слѣдующій день появились газетныя извѣстія о процессѣ. Говорилось о составѣ судей, о физіономіяхъ подсудимыхъ и свидѣтелей, о поведеніи публики. Борисъ швырнулъ газеты, точно онъ ждалъ прочесть въ нихъ что-то другое. Что? — Онъ самъ не зналъ. На третій день появилась рѣчь прокурора. Онъ громилъ подсудимыхъ, и Борисъ почти обрадовался, прочитавъ всю грязь, вылившуюся на Діодатову, на эту дѣвушку, отдающуюся за деньги сегодня одному, завтра другому, не имѣющую ничего святого, дошедшую до послѣднихъ ступеней паденія, пользовавшуюся своею красотой для вовлеченія въ свою шайку молодыхъ людей. Да, да, она именно и была всегда такою. Его только кольнуло замѣчаніе прокурора насчетъ того, что она стоила тѣхъ мужчинъ, которые сближались съ нею. Дуракъ, самъ развѣ не сходился съ этими женщинами. Развѣ безъ нихъ можно обойтись. Это горько, но это неизбѣжно. За это нельзя бросать грязью въ мужчинъ. Во всякомъ случаѣ Борису стало точно легче послѣ прокурорской рѣчи… На слѣдующій день появились рѣчи защитниковъ. Борисъ сталъ лихорадочно читать. «Она на скамьѣ подсудимыхъ, а тотъ негодяй, который соблазнилъ ее и толкнулъ на путь разврата…» — эти слова защитника Діодатовой Борисъ читалъ и перечитывалъ съ блѣднымъ, похолодѣвшимъ лицомъ. Ему давали публично пощечину, и онъ не могъ отвѣтилъ на все, не могъ зажатъ рта оскорбителю. Цѣлые ушаты грязи выливалъ на него защитникъ Діодатовой, а ее изображалъ жертвой, мученицей, беззавѣтно отдавшейся любимому ею человѣку, опозорившему ее, бросившему безъ куска хлѣба. Раннее дѣтство, годы плохого воспитанія и ученья, тяжелый трудъ швеи, скромная доля неустанной труженицы, помощь семьѣ, обольщеніе гнуснымъ развратникомъ, не знающимъ ничего святого, все это всплыло наружу, разукрасилось цвѣтами краснорѣчія, подняло на пьедесталъ Ольгу Дмитріевну, а у этого пьедестала былъ затоптанъ въ грязь, оплеванъ Тепловъ. «Онъ не стыдился даже брать у нея трудовые гроши», — между прочимъ, замѣтилъ адвокатъ.

— Подлещъ, подлецъ! — шепталъ Борисъ, сжимая кулаки.

«Въ публикѣ слышались рыданія», писалось въ газетѣ.

— Идіоты! — прибавлялъ Борисъ.

«Когда былъ вынесенъ оправдательный вердиктъ Діодатовой — въ публикѣ раздались рукоплесканія», — говорилъ далѣе отчетъ.

— Въ балаганъ пріѣхали! — замѣтилъ Борисъ. «Въ пользу Діодатоаой собрали значительную сумму денегъ; говорятъ, кто-то взялъ ее на свое попеченіе», — продолжалъ разсказывать репортеръ.

— А, въ моду теперь войдетъ. Героиня дня! Что-жъ, поклоняйтесь проституткамъ, воровкамъ, вы стоите ихъ! — въ бѣшенствѣ шепталъ Борисъ.

Онъ словно осунулся и пожелтѣлъ за это время.

А вечеромъ это дѣло послужило темою для разговоровъ у Домгофовъ. Всѣ вкривь и вкось толковали о подсудимыхъ, о рѣчахъ прокурора и защитниковъ, о вердиктѣ присяжныхъ, о поведеніи публики. Борисъ не выдержалъ и разразился гнѣвною рѣчью противъ снисходительности присяжныхъ, противъ развратной публики, готовой покровительствовать подобнымъ женщинамъ, противъ адвокатовъ, дѣлающихъ изъ этихъ женщинъ мученицъ.

— Да, но послѣ рѣчи адвоката не сладко и тому, кто довелъ эту дѣвушку до этого паденія, — замѣтилъ кто-то.

— Довелъ! довелъ! — загорячился Борисъ въ какомъ-то бѣшеномъ порывѣ. — Никто не довелъ ее, сама дошла до этого, всегда была такою! Сваливаютъ вѣчно на мужчинъ, а посмотрѣли бы, что такое эти женщины сами по себѣ. До мозга костей была испорчена, съ колыбели была испорчена, потому и пала…

Никто не возражалъ ему, не останавливалъ его, какъ вдругъ послышался голосъ Вари, сидѣвшей въ глубокой задумчивости:

— Ты зналъ ее?

Бориса точно холодной водой облило.

— Я?.. Съ чего ты взяла?

— Я думала, что видѣлъ… ты такъ безапелляціонно обвиняешь именно ее, а не того, кто первый толкнулъ ее на этотъ путь… Такъ судить нельзя: надо знать обѣ стороны, чтобы осуждать…

И, опять задумавшись, она добавила:

— Мнѣ вотъ страннымъ образомъ знакома эта фамилія… Я все вспоминала, гдѣ я ее слышала, читала… Рѣшительно не могу вспомнить, но я ее знаю… навѣрное знаю хоть по слухамъ…

Борись пробормоталъ:

— Фамилья сотенъ незаконнорожденныхъ… Діодатова, значитъ: Богомъ данная…

Варя вдругъ какъ-то вздрогнула, услышавъ произнесенную Борисомъ фамилію Діодатовой; она подняла голову и широкими глазами взглянула на него. Ей внезапно съ поразительною ясностью припомнилось теперь, когда эту фамилію произнесъ именно онъ, что она въ былые дни слышала ее отъ Бориса, — слышала, что съ нимъ рядомъ живетъ швея Діодатова. Она почти со страхомъ, боясь повѣрить уже мелькавшей въ ея головѣ мысли, смотрѣла на Бориса, какъ бы спрашивая его: «да скажи же что-нибудь! опровергни мои подозрѣнія, очисти себя отъ нихъ».

Онъ почувствовалъ на себѣ этотъ пристальный, испытующій взглядъ и какъ-то невольно затихъ, низко опустивъ на грудь голову.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Дѣло Діодатовой надолго испортило настроеніе Бориса и, къ величайшей его досадѣ, оно перешло въ высшую инстанцію, суля ему въ будущемъ еще по мало тревогъ и досадъ. Впереди ожидались дни, когда газеты опять, за недостаткомъ другого матеріала, заговорятъ объ этомъ дѣлѣ, а вслѣдъ за газетами заговорятъ о немъ и разные праздные люди, радующіеся всякому новому скандалу, чтобы разѣять свою скуку. Волнуемый этимъ дѣломъ, Борисъ тосковалъ и о Варѣ, уѣхавшей на лѣто въ провинцію. Молодому человѣку казалось, что ему было бы легче, если бы Варя была въ Петербургъ: онъ излилъ бы передъ нею свою душу, сознался бы ей во всемъ, нашелъ бы въ ней участіе, сочувствіе, прощеніе. Безъ нея ему некому было повѣрить своихъ душевныхъ тайнъ. Въ тревожномъ состояніи духа человѣкъ всегда находитъ новыя и новыя причины для волненій, и Борисъ былъ именно въ такомъ положеніи. Почти каждый день въ газетахъ появлялись извѣстія о крахахъ банковъ, о кражахъ, совершенныхъ кассирами, о банковскихъ безпорядкахъ и злоупотребленіяхъ въ Петербургѣ и въ провинціи. О банковскихъ дѣльцахъ говорилось во всѣхъ газетахъ, во всѣхъ сатирическихъ листкахъ то съ презрѣніемъ, то съ негодованіемъ. Лучше ли было то учрежденіе, гдѣ онъ служилъ? Могъ ли онъ сказать, что это учрежденіе стоитъ выше нареканій? Онъ сдѣлалъ еще шагъ впередъ на служебной лѣстницѣ и волей-неволей ближе ознакомился съ порядками, окружавшими его. Эти порядки были неприглядны. Заправилы банка были тѣми щуками, которыя сторожатъ дремлющаго карася-акціонера. Не нынче, такъ завтра, ему, Борису, придется дѣятельно помогать этимъ щукамъ, принимать участіе въ ихъ продѣікахъ, исполнять лхъ распоряженія, зная хорошо нечистыя цѣли этихъ распоряженій и не смѣя отвѣтить отказомъ повиноваться. Онъ, можетъ-быть, очень легко бы примирился съ своимъ положеніемъ, если бы его нервы не были разстроены, если бы онъ не ощущалъ какой-то неудовлетворенности, если бы онъ не находился въ томъ положеніи, когда человѣкъ готовъ плакаться и на зной, и на холодъ, и на дождь, и на вѣтеръ, какъ разблажившійся ребенокъ.

Это настроеніе, конечно, не могла измѣнить Клара, особенно теперь; она была въ интересномъ положеніи и сама начинала испытывать тяжелыя душевныя муки, являвшіяся слѣдствіемъ физическихъ немощей. Головныя боли, тошнота, одышка, все это отражалось на расположеніи духа. Иногда ой приходилось лежать по цѣіымъ днямъ, иногда ей точно что-то щемило сердце и захватывало духъ, иногда она капризно жаловалась на свое состояніе, смотря на чудные лѣтніе дни. Лѣто стояло теплое, сухое. Острова сверкали яркою изумрудною зеленью. Опоясывающія ить широкія ленты воды были гладки и блестящи, какъ зеркало. Въ воздухѣ пахло цвѣтущими липами, розами, левкоями. Въ комнатахъ дата было жарко и душно, невольно хотѣлось выйти на воздухъ, прокатиться въ лодкѣ, выкупаться въ холодной водѣ. Ничѣмъ этимъ не могла пользоваться молодая женщина — докторъ предписывалъ ей полнѣйшее спокойствіе, съ сомнѣніемъ смотря на ея худенькую, узенькую, хрупкую фигурку.

Сначала жалобы Клары раздражали Бориса: онъ не понималъ, что она, переживаетъ страшно мучительное время первой беременности, и думалъ, что она просто блажитъ и капризничаетъ, такъ какъ выносятъ же другія женщины бодро подобное положеніе. Но когда докторъ замѣтилъ ему однажды, что Кларѣ нужно быть очень осторожной. Борись сказалъ:

— Но вѣдь, докторъ, ея беременность еще въ началѣ…

— Я знаю, но ей нужно набраться силъ, не повредить какъ-нибудь себѣ, — отвѣтилъ докторъ.

И какъ бы про себя замѣтилъ:

— Есть женщины, которымъ просто не слѣдовало бы выходить замужъ.

Борисъ встревожился.

— Что вы хотите этимъ сказать, докторъ?

— Хрупкое она существо, узкія формы. Впрочемъ, вы не волнуйтесь заранѣе, а только берегите ее, старайтесь о соблюденіи всѣхъ моихъ предписаній. Барыни вѣдь въ ея положеніи обыкновенно привередничаютъ и часто дѣлаютъ глупости, отзывающіяся на нихъ потомъ.

И докторъ началъ приводить разные примѣры, разсказывать о томъ, что дѣлала та или другая изъ его паціентокъ, несмотря на его предостереженія. Борисъ почти не слушалъ его, весь охваченный тревогою за жену. До этой минуты онъ точно и не подозрѣвалъ, что она можетъ страдать; теперь онъ даже преувеличивалъ въ своемъ воображеніи эти страданія и ощущалъ въ душѣ что-то въ родѣ упрековъ себѣ за то, что онъ виновникъ этихъ страданій.

«Есть женщины, которымъ не слѣдовало бы выходить замужъ» — эти слова доктора засѣли въ его головѣ. Бѣдная малютка! развѣ она знала это? А онъ, Борисъ, вѣдь онъ тоже не зналъ этого. Что если она умретъ? Въ его душѣ пробудилась особенная нѣжность въ Кларѣ: она казалась ему умирающимъ ребенкомъ. Онъ сталъ чаще и дольше просиживать съ нею у ея кушетки, болтая съ нею, читая ей книги, развлекая ее. Порой она тоскливо говорила, что ей хотѣлось бы теперь покататься, погулять, повеселиться. Иногда она жаловалась, что ей досаждаютъ разносчики, кричащіе около дачи, экипажи, проносящіеся мимо дома по дорогѣ «на Стрѣлку».

— Въ деревнѣ бы теперь укрыться, въ глуши, — говорила она. — Вотъ счастливая Варя, она ничего этого не слышитъ.

И, вспомнивъ о Варѣ, она разъ замѣтила:

— И какое блаженство испытываетъ она, увидавъ опять своего Александра…

Борисъ насмѣшливо улыбнулся.

— Ну, онъ-то особеннаго блаженства не можетъ доставить. Говоритъ, я думаю, теперь съ нею о великихъ міровыхъ вопросахъ скучно и назидательно…

Клара отрицательно покачала головой.

— Нѣтъ, нѣтъ… Впрочемъ, я вѣдь еще не говорила тебѣ… Варя невѣста Александра.

Борисъ широко открылъ глаза и слегка поблѣднѣлъ.

— Съ чего ты взяла, — началъ онъ. — Александръ на десятокъ лѣтъ старше меня; онъ сухой теоретикъ, фразеръ…

— Она его страстно любитъ, — сказала Клара, зорко слѣдя за Борисомъ. — Она сама сказала мнѣ это.

Онъ въ волненіи всталъ съ мѣста и заходилъ по комнатѣ ошеломленный этою новостью. У Клары уже блестѣли глаза, лицо покрылось пятнами отъ волненія.

— Это сумасшествіе! Это сумасшествіе! — говорилъ Борисъ. — Зачѣмъ ты мнѣ не сказала этого раньше? Я бы поговорилъ съ ней, постарался бы ее образумить. Какая же онъ ей пара?..

— А кто же ей пара? — спросила Клара и уже съ горечью прибавила: — Если бы она стала слушать тебя, то ей пришлось бы остаться дѣвушкой…

Онъ ничего не отвѣтилъ, занятый мыслью о судьбѣ Вари.

— Ты бы отсовѣтовалъ ей вообще выходить замужъ, — продолжала Клара, тяжело дыша: — я вѣдь могу умереть…

Онъ очнулся при этомъ напоминаніи о смерти.

— Клара, зачѣмъ ты сама портишь себѣ жизнь? — сказалъ онъ съ упрекомъ.

Она заплакала. Неужели онъ думаетъ, что она не видѣла, не понимала? Да, онъ влюбленъ въ Варю. Нечего возражать: это ясно, какъ день. Варя не любитъ его, но онъ все же влюбленъ въ нее. Но напрасно, напрасно! Если даже умретъ она, Клара, то Варя все же не выйдетъ за него замужъ. Она честная дѣвушка и не измѣнитъ своему жениху. Встревоженный слезами жены, боясь за ея здоровье, Борисъ успокаивалъ ее, какъ умѣлъ, увѣрялъ въ своей любви, цѣлуя ея руки и лицо. Мало-по-малу, она успокоилась и, утомленная волненіемъ и слезами, задремала. Борись остался сидѣть у ея кушетки и задумчиво смотрѣлъ на эту худенькую, узенькую фигурку, обезображенную теперь беременностью. Въ его головѣ проносились отрывочныя фразы доктора: «есть женщины, которымъ не слѣдуетъ выходить замужъ», «хрупкое она существо, узкія формы»…

«Узкія формы — узкій умъ, — мелькнуло въ головѣ Бориса, и о чемъ онъ ни старался теперь думать — эта мысль стучала, какъ молотъ, въ его мозгу. — Не способна сдѣлаться матерью, не способна быть женою. Неужели же онъ прежде-то не могъ сообразить хоть того, что этотъ узкій умъ не способенъ ни къ какому развитію? Неужели онъ не могъ разсудить прежде, что съ такой подругой жизни тяжело прожить всю жизнь? Чѣмъ она увлекла? Ужъ не тѣмъ ли, что за ней дали кое-какія деньжонки, что его пристроили на хорошее мѣсто за женитьбу на ней? Нѣтъ, нѣтъ, просто она пробудила въ немъ жалость, онъ позволилъ ей любитъ его изъ сожалѣнія къ ней, онъ изъ состраданія приласкалъ ее, оскорбленную и униженную негодяемъ, и вотъ плоды… или умретъ, не выдержавъ родовъ, или будетъ весь вѣкъ несчастною женою, мучимой ревностью и… что тутъ хитрить!.. нелюбимой мужемъ!.. Да, да, онъ ее не любитъ, онъ жалѣетъ ее, онъ сочувствуетъ ея страданіямъ, онъ готовъ плакать съ нею о ней, но любить — нѣтъ, онъ не въ силахъ любить ее!..»

II.

Каменный и Елагинъ острова, утонувшіе въ зелени, прорѣзанные то тутъ, то тамъ прудами и рѣчками, окаймленные рукавами многоводной Невы, утромъ, и въ полдень точно дремлютъ, отдыхая въ безлюдьи отъ сутолоки, наполняющей ихъ по вечерамъ. Тишина, особенно на Елагиномъ, въ утренніе часы, нарушается только пѣніемъ и чириканьемъ птицъ, да голосами играющихъ въ укромныхъ уголкахъ дѣтей. Десятки аллей остаются совершенно пустынными и вплоть до вечера здѣсь не встрѣтишь на пескѣ слѣда человѣческаго. Въ этихъ глухихъ уголкахъ, окаймленныхъ кустарниками, любилъ бродить Борисъ въ свободныя минуты, отдавшись своимъ думамъ. Въ немъ шла какая-то внутренняя работа, какая-то мимовольная борьба. Пѣсня птицы, запахъ скошеннаго сѣна, мычаніе коровъ, все уносило его мысли въ деревню, и передъ нимъ возставали однѣ и тѣ же картины: Александръ и Варя идутъ рука объ руку лѣсной опушкой или межою въ полѣ, и тихо ведугь разговоръ о счастіи, о любви, о будущей жизни, а кругомъ нихъ просторъ, тишина, безлюдье, все пространство утонуло въ зелени, надъ ними бездонное глубокое небо, надъ ними свѣтъ солнца, и въ воздухѣ звенить, дрожа крыльями, жаворонокъ; у нихъ, у Александра и Вари, нѣтъ ни страха, ни сомнѣній, ни угрызеній совѣсти, ни несбыточныхъ надеждъ, въ ихъ душахъ все спокойно, ясно, уравновѣшено. А у него, Бориса? Зависть, злоба, недовольство собою, все это поднялось въ душѣ, и ему хотѣлось, чтобы сдѣлалось что-то такое, что перевернуло бы вдругъ весь строй его жизни. Тогда мелькала мысль: «вотъ умретъ Клара», и ему становилось и жутко, и стыдно за самого себя, точно это была не простая мысль, а желаніе. «Но что же, если умретъ, — продолжало мелькать въ головѣ. — Развѣ тогда лучше будетъ?» И вдругъ являлось страстное желаніе убѣдить себя, что Варя не любитъ Александра, что ее нужно отговорить, что этотъ бракъ нужно разстроить. Отговорить? Какъ? Писать объ этомъ письма, которыя будетъ читать онъ, Александръ? Борисъ сжималъ кулаки, стискивалъ зубы въ безсильной злобѣ. И опять его охватывалъ стыдъ: «Клара еще жива, а я уже хочу переступить черезъ ея трупъ». Нѣтъ, нѣтъ, это низко, подло! Онъ не желаетъ ея смерти, онъ сдѣлаетъ все для ея спасенія, онъ постарается примириться со своею участью. А если она все же умретъ? Что тогда? Онъ останется одинъ, безъ любви, безъ поддержки? Онъ — слабый человѣкъ, ему нужна поддержка умной любящей женщины. Такъ-то, самъ по себѣ, одинъ, до чего онъ дошелъ? Погубилъ Діодатову, погубилъ Клару, пошелъ служить въ томъ мѣстѣ, куда не влекло его призваніе, гдѣ онъ сдѣлается или машиной, или мошенникомъ. Чтобы выбиться изъ этого омута, ему нужна опора любящей женщины, умной, твердой, развитой… Вари! Онъ и нашелъ бы эту опору, если бы не Александръ. Этотъ человѣкъ опять является причиной его несчастія. Враждебное чувство противъ брата снова поднималось въ душѣ, и оно было тѣмъ мучительнѣе, что Борисъ уже не могъ теперь, какъ онъ дѣлывалъ въ годы дѣтства, обвинять, бранить, топтать въ грязь брата…

III.

Въ концѣ августа, когда Тепловы уже перебралась на свою городскую квартиру, въ Петербургъ, вернулась Варя и посѣтила Клару. Она застала молодую женщину въ постели. Увидѣвъ Варю, Клара очень, обрадовалась ей въ первую минуту, но радость быстро смѣнилась чувствомъ тревоги, зависти, ревности. Вари, за лѣтніе мѣсяцы еще болѣе поздоровѣла, расцвѣла; она вся сіяла счастіемъ и съ первыхъ же словъ объявила Кларѣ, что она теперь можетъ говорить всѣмъ, что она невѣста Александра; они обручились и повѣнчаются будущимъ лѣтомъ. Молодая дѣвушка говорила съ увлеченіемъ, горячо, страстно. Клара на полусловѣ прервала ея разсказъ.

— Не вѣрю я, что ты выйдешь, за него замужъ, — проговорила она. — Ждать еще годъ — какая же это любовь?

— Да какъ же быть? — замѣтила Варя. — Мнѣ еще два года нужно пробыть здѣсь на курсахъ. Я даже не знаю, можно ли будетъ повѣнчаться будущимъ лѣтомъ И объ этомъ нужно справиться. Бросать же курсы не приходится, дипломъ нуженъ непремѣнно. Безъ соблюденія этихъ формальностей…

— Ахъ, если, любишь, о дипломахъ не станешь думать! — воскликнула Клара, опять перебивая ее.

Варя улыбнулась, хотѣла что-то сказать, но Клара продолжала горячо:

— Нѣтъ, это ужъ какая любовь, если свадьбу откладывать изъ-за пустяковъ, изъ-за дипломовъ можете. Можетъ-быть, еще и передумаешь не разъ… Ты молода, здорова, хороша собою, еще много ухаживателей найдется…

Лицо Клары совершенно омрачилось; она стала капризнымъ тономъ обижаемаго человѣка жаловаться на свое здоровье, на свои опасенія.

— Вотъ умру, — вдругъ замѣтила она. — Борисъ будетъ свободенъ.

Варя молчала; Клара зорко всматривалась въ нее, точно ожидая, что она скажетъ.

— Вотъ онъ тогда за тебя свататься станетъ, — задыхающимся голосомъ закончила она, не дождавшись отвѣта Вара.

Варя пожала плечами.

— Скажи, зачѣмъ ты сама тревожишь себя этими мыслями? — спросила она. — Ты не умрешь, ему не придется свататься за меня, я…

— А если, а если умру, — горячо перебила Клара: — ты не пойдешь за него? Не пойдешь?

— Ахъ, перестань! — нетерпѣливо сказала Варя. — Ты же слышала, что я невѣста…

— Нѣтъ, нѣтъ, ты поклянись, что но пойдешь за Бориса…

Варю начинала раздражать эта сцена.

— У тебя страшно разстроены нервы! — проговорила она. — Тебѣ нужно…

— Нѣтъ, нѣтъ, ты не отклоняйся! Поклянись! — горячо повторяла Клара. — Поклянись! Это меня успокоитъ!

Варя передернула плечами и, не скрывая своей досады, проговорила:

— Клянусь тебѣ, что не пойду за него… Хотя, право, это такой ребяческій капризъ съ твоей стороны…

— Нѣтъ, нѣтъ, я буду спокойнѣе! Я и ему скажу, чтобъ онъ не желалъ напрасно моей смерти, чтобъ онъ не надѣялся…

И, почти не сознавая того, что она говорить, она продолжала:

— Вотъ ты теперь пріѣхала, я больна, и онъ станетъ бѣгать къ тебѣ, станетъ говорить о любви. Его вѣдь не удержишь, если онъ будетъ надѣяться… Я ему скажу, что все это напрасно, что ты дала мнѣ клятву, что если ты ее нарушишь — я явлюсь къ вамъ изъ гроба…

Варя съ состраданіемъ улыбнулась. Ей было и досадно, и смѣшно, и грустно. Клара подмѣтила ея улыбку и опять заволновалась.

— Ты не вѣришь развѣ въ загробную жизнь? — съ ужасомъ воскликнула она. — Ты думаешь, что мертвые ничего не знаютъ? Ты думаешь, что я не могу придти, если ты нарушишь клятву?..

Варя поднялась съ серьезнымъ, почти строгимъ выраженіемъ лица и взялась за шляпку.

— Клара, не профанируй святыхъ понятій… Если загробная жизнь есть, то, вѣрно, это не такая пошлая жизнь, какая идетъ здѣсь. Если ты вѣришь въ Бога, то ты должна вѣрить и въ то, что передъ лицомъ Его ты не станешь думать о любовныхъ похожденіяхъ Бориса.

Клара не поняла ее и продолжала настойчиво, капризно:

— Нѣтъ, нѣтъ, ты не утѣшай себя тѣмъ, что можно обмануть мертвую, что клятва, данная теперь, ничего не будетъ значить послѣ моей смерти. Ты, можетъ-быть, потому такъ легко и поклялась? Но мертвую не обманешь. Я приду. Помнишь, въ Терезѣ Ракэнъ у Золя… Ты вѣдь читала этотъ романъ… Утопленный-то любовниками мужъ покоя имъ не далъ, довелъ до самоубійства… О, покойники мстятъ!..

Варя стала прощаться съ нею. Клара вдругъ испугалась. Ея лицо измѣнилось, приняло молящее выраженіе, губы бормотали:

— Ты не сердись на меня, ради Бога! Что-жъ дѣлать, если я страдаю. Я тебя люблю, видитъ Богъ, люблю, но я не хочу, чтобъ онъ желалъ моей смерти, надѣясь на твою любовь. И послѣ смерти не хочу, чтобы вы насмѣхались надо мною, топтали меня…

Варя поспѣшила уйти. Клара смотрѣла ей вслѣдъ какими-то безумными глазами. А что если Варя возненавидитъ ее, Клару? Вдругъ она станетъ мстить? Въ отплату ей, Кларѣ, отобьетъ Бориса? Господи, что же это будетъ? Иногда бывали случаи, что изъ ненависти любовники убивали мѣшавшую имъ жену. Передъ глазами Клары прошли какія-то сцены убійствъ, отравленій, задушеній, вычитанныя въ газетахъ, въ романахъ, въ драмахъ. Ее охватила дрожь. Въ послѣднее время съ ея головой дѣлалось что-то странное — являлись какія-то галлюцинаціи, сновидѣнія наяву, легкій бредъ…

IV.

Въ день посѣщенія Вари Клара чувствовала себя очень худо. Борисъ провелъ весь вечеръ около ея постели. Докторъ подробно разспросилъ его, не было ли какихъ-нибудь непріятностей и, получивъ отрицательный отвѣтъ, прочелъ Теплову цѣлую лекцію о томъ, какъ нужно беречь беременную женщину, при чемъ привелъ нѣсколько поразительныхъ примѣровъ изъ своей практики, — примѣровъ того, какъ ради неосторожности мужей жены платились жизнью. Уходя, онъ запретилъ Борису читать женѣ вслухъ, такъ какъ ея нервы и безъ романовъ были достаточно сильно разстроены. Но за отсутствіемъ чтенія разговоръ между мужемъ и женою тянулся вяло и скучно.

— Что это изъ нашихъ никто сегодня не заглядываетъ, — замѣтилъ Борисъ.

— Сегодня они всѣ въ театрѣ, — отвѣтила Клара. — А тебѣ скучно?

— Нисколько, но тебѣ веселѣе, когда кто-нибудь посторонній есть, — сказалъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я знаю, что тебѣ скучно! — проговорила Клара. — Ахъ, какое страшное положеніе эта беременность. Я понимаю, каково тебѣ, здоровому, смотрѣть на меня больную… сидѣть дома, у моей постели… Но все же потерпи, не оставляй меня… Ты вѣдь никуда не собираешься сегодня?

— Нѣтъ, никуда…

— Если у тебя есть дѣло, работай, читай, только не оставляй меня одну… Мнѣ легче, когда ты тутъ… Страхъ на меня какой-то нападаетъ… Вдругъ станегь страшно, а чего боюсь — и сама не знаю…

Борисъ привѣтливо улыбнулся ей.

— Ты теперь точно разблажившійся ребенокъ, а я твоя нянька, — сказалъ онъ.

Онъ поцѣловалъ ее, усѣлся въ кресло и сталъ читать. Чтеніе не шло, въ головѣ проносились мысли: «Неужели всѣ женщины въ этомъ положеніи таковы? Нѣтъ, не можетъ быть. Это только она, Клара, такъ переживаетъ свою беременность. Узкія формы, узкій умъ». Онъ почти разсердился на себя при этой мысли и сдѣлалъ усиліе, чтобы не думать, чтобы читать. Но, стараясь углубиться въ чтеніе, онъ чувствовалъ на себѣ взглядъ жены и невольно думалъ о ней. Что за мать изъ нея выйдетъ? Какъ она будетъ воспитывать ребенка? Чему будетъ учить его? Хватитъ ли у нея терпѣнія, умѣнья, ума? Узкія формы, узкій умъ. Борисъ невольно опустилъ книгу, раздраженный собственными своими думами.

— Скучаешь ты? — сказала Клара.

— Нѣтъ, дочиталъ… Пора, кажется, и чай пить?.. Завтра мнѣ надо рано въ должность… Дѣла пропасть…

Борисъ, зѣвая и потягиваясь, пошелъ распоряжаться насчетъ чая, только бы скорѣй закончить вечеръ. За чаемъ онъ такъ много говорилъ о массѣ работы, что самъ сталъ вѣрить въ то, что онъ долженъ скорѣе лечь спать, чтобы завтра пораньше встать…

На слѣдующій день Кларѣ стало лучше, вечеромъ зашли Tante Мальхенъ и госпожа Домгофъ съ работой, значитъ, надолго. Борисъ обрадовался возможности вырваться изъ дома. Онъ ощущалъ потребность провѣтриться, освѣжиться.

— Ты идешь? — спросила его съ испугомъ Клара, увидѣвъ его въ сюртукѣ, а не въ домашней визиткѣ.

— Да, надо по дѣлу, — отвѣтилъ онъ и обратился къ госпожѣ Домгофъ и Tante Мальхенъ: — Вы вѣдь посидите?

Онѣ отвѣтили утвердительно.

— Не уходи… Боря, я не могу безъ тебя, — сказала Клара. — Мнѣ скучно.

— Ты же не одна, голубка? — проговорилъ Борисъ.

— И какія у тебя дѣла? Куда ты пойдешь?

— Къ одному изъ сослуживцевъ…

Она чуть не сказала ему, что онъ лжетъ, что отъ пойдетъ къ Варѣ. Впрочемъ, онъ, можетъ-былъ, и не знаетъ о ея пріѣздѣ? Она всматривалась въ его лицо тревожнымъ, пытливымъ взглядомъ.

— Не будь долго тамъ, скорѣе приходи, — проговорила она, дѣлая надъ собой усиліе.

— Скоро, скоро вернусь! А у тебя посидятъ.

Госпожа Домгофъ и Tante Мальхенъ въ одинъ голосъ перебили его:

— Мы не уйдемъ до вашего возвращенія!

— Да еще, можетъ-быть, и Варя заглянетъ опять? — прибавила Tante Мальхенъ.

Клара измѣнилась въ лицѣ. Борисъ быстро обернулся съ Tante Мальхенъ:

— Варя? Да развѣ она уже здѣсь?

— А вы и не знали? Она же вчера заходила и къ вамъ, и къ намъ… Поздоровѣла, такая свѣжая и розовая стала…

Борисъ перевелъ взглядъ на Клару; Клара отвернулась. Онъ сразу все понялъ, въ душѣ поднялось злое чувство противъ жены. Но онъ овладѣлъ собою и равнодушно сказалъ:

— Ну, до свиданья!

Едва затворилась за нимъ дверь, какъ Клара разразилась рѣзкими упреками.

— Зачѣмъ вы сказали ему о ней? Пустъ бы не зналъ, что она здѣсь? Теперь я минуты не буду имѣть спокойно!!

Tante Мальхенъ и госпожа Домгофъ удивились. Онѣ до этой минуты ничего не подозрѣвали. Клара, плача, начала жаловаться на свою судьбу. Борисъ ее не любитъ, онъ любитъ Варю. Теперь онъ будетъ еще сильнѣе любить Варю, такъ сакъ она, Клара, больна. Онъ тяготится ей, онх былъ бы радъ, если бы она умерла. Онъ сейчасъ же женился бы на Варѣ. Еще бы! она здорова и толста, какъ деревенская дѣвка. У него глаза горятъ, когда онъ ее видитъ. Клару онъ взялъ только потому, что ему мѣсто было нужно, деньги были нужны…

— О, о, это низко! — воскликнула Tante Мальхенъ. — Опомнясь, въ чемъ ты обвиняешь мужа! И ты еще говоришь, что любишь его!

Клара вдругъ точно очнулась отъ сна и испугалась сама того, что высказала какъ бы въ бреду. Она заплакала еще сильнѣе безпомощными слезами. Да, да, она низкая женщина, она сама не знаетъ, что говоритъ, она приписываетъ всѣмъ то, чего у нихъ и на умѣ нѣтъ. Варю считаетъ способной на обманъ, Бориса обвиняетъ въ корыстолюбіи. Лучше бы ужъ ей умереть, одинъ бы конецъ.

Ея маленькій умъ былъ совершенно сбитъ съ толку, отуманенъ, подавленъ страшнымъ чувствомъ ревности. Старыя родственницы цѣлый вечеръ уговаривали ее, разъясняли ей нелѣпость ея подозрѣній и добились, наконецъ, того, что выяснили все, успокоили ее, вызвали на ея лицо улыбку…

V.

Въ двѣнадцать часовъ явился домой Борисъ…

Когда онъ вышелъ изъ дому — онъ самъ не зналъ, куда онъ пойдетъ. Ему просто хотѣлось провѣтриться. Онъ перешелъ Неву, свернулъ на набережную къ Зимнему дворцу, дошелъ до Мошкова переулка, завернулъ въ него, еще сдѣлалъ поворотъ и очутился у дома, гдѣ жила Варя. Нѣсколько минутъ онъ колебался: идти къ ней или вернуться? Что скажетъ она? Какъ сказать объ этомъ визитѣ Кларѣ? Опять обманывать? На минуту ему стало точно стыдно передъ самимъ собою. Потомъ онъ нетерпѣливо пожалъ плечами, зашагалъ по лѣстницѣ, позвонилъ.

— Барышни нѣтъ дома, — послышалось ему.

Онъ точно во снѣ сталъ спускаться съ лѣстницы, вышелъ на улицу, пошелъ безъ цѣли и вышелъ на Невскій, шагая все дальше и дальше впередъ. Въ его головѣ мелькала мысль, зачѣмъ онъ заходилъ къ Варѣ? Да, зачѣмъ? Это подло, такъ какъ это значитъ обманывалъ жену, больную, слабую, добиваться гибели молодой дѣвушки. Нѣтъ, онъ долженъ забыть о Варѣ! А на душѣ было страшно тяжело, пусто. На углу Конюшенной онъ увидалъ Ганьку. Молодой человѣкъ шелъ неторопливой походкой съ развальцемъ, посвистывая и помахивая тросточкой, какъ тамбуръ-мажоръ своимъ жезломъ.

— Вы куда? — окликнулъ его Тепломъ.

— Такъ… прогуливаюсь, — отвѣтилъ Ганька, торопливо пожавъ протянутую руку. — Замѣтили, какъ нынче на Невскомъ — барышень совсѣмъ нѣтъ. Говорятъ, запретили имъ ходить. Это только напрасно, холостые люди все равно безъ этого сословія не могутъ обойтись.

Борисъ улыбнулся какой-то странной усмѣшкой.

— А вамъ жаль, что имъ запретили ходить здѣсь? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ-съ, мнѣ что, я вездѣ найду, когда надо, а я только къ тому, что напрасно это совсѣмъ. Вотъ только жить имъ въ центрѣ города запретили. Что-жъ, одинъ расходъ на извозчиковъ теперь лишній. Говорятъ тоже, что за заставы ихъ выселять. Вы не слыхали? Дилижансы будто бы будутъ туда ходить отъ Гостинаго двора и съ угла Владимірской. Пустяки только это, должно-быть…

Онъ захохоталъ.

— А это занятно будетъ, когда придется садиться въ дилижансъ. То-то будетъ шутокъ и смѣху. Мальчишки, знаете, бѣгать будутъ сзади, помяните мое слово! Начнутъ кричать: «ату, ату!»

— Ахъ, вы, шутникъ! — проговорилъ Борисъ, нерввотсмѣясь.

И вдругъ остановилъ Ганьку.

— Хотите выпить?

— Что-съ… Я-съ…

Онъ совершенно растерялся и замялся.

— Я, Борисъ Михайловичъ, не захватилъ денегъ съ собою…

— Ахъ, вы, чудакъ, не со своей же бутылкой вы будете сидѣть, когда я васъ приглашаю, — сказалъ Борисъ, потрепавъ его по плечу. — Только куда же завернуть?

— Къ Доминику-съ?

— Грязь тамъ…

— Нѣтъ-съ, отчего же… Тамъ наши бываютъ… На бильярдѣ дуются… Ужасно я люблю смотрѣть, какъ играютъ на бильярдѣ. Тоже вотъ въ Пассажъ можно, тамъ семь бильярдовъ.

— Ну, вы только трущобы и знаете…

Они все же зашли къ Доминику…

Среди атмосферы, пропитанной запахомъ кухни, табачнаго дыма, съѣстныхъ припасовъ, пива и водки, среди сутолоки пьющихъ и закусывающихъ, слоняющихся изъ угла въ уголъ и играющихъ на бильярдахъ, громко ссорящихся и таинственно совѣщающихся, то ярко нарядныхъ, то сильно потасканныхъ посѣтителей неряшливыхъ помѣщеній Доминика, Ганька совершенно ожилъ, очутившись въ своей сферѣ. Онъ тотчасъ же разыскалъ еще двухъ сослуживцевъ, и вся компанія, помѣстившись за однимъ изъ столиковъ, смежныхъ съ бильярдной комнатой, принялась пить вино. Начались холостые разговоры, шутки, смѣхъ. Послѣ третьяго стакана вина, Ганька, красный, какъ вареный ракъ, съ блестящимъ лбомъ, оросившимся, точно росою, мелкими капельками поту, вдругъ расчувствовался.

— Спасибо вамъ, Борисъ Михайловичъ, спасибо за сегодняшній вечеръ! — заговорилъ онъ тѣмъ тономъ, какимъ говорятъ обыкновенно рѣчи за обѣдами въ честь начальствующихъ лицъ.; — Сегодня я понялъ, что вы намъ товарищъ. Мы всѣ смотрѣли-съ на васъ всегда немного косо. Вы-съ, конечно, образованный человѣкъ, вы положеніе другое имѣете, вамъ нельзя со всякимъ за панибрата… А теперь мы видимъ, что вы не гнушаетесь нами. Мы-съ это понимаемъ… мы-съ…

Онъ еще болѣе вспотѣлъ, запутался и полѣзъ цѣловаться съ Борисомъ.

— Я теперь все, что вы хотите, сдѣлаю для васъ. Скажите: Ганька, полѣзай въ воду за меня — полѣзу! Ей-Богу! Я сердечный человѣкъ.

Онъ захихикалъ какимъ-то подобострастнымъ тономъ, точно прося разрѣшенья на право похолопствовать, и еще разъ поцѣловалъ Бориса. Два другихъ собесѣдника послѣдовали его примѣру. Борисъ началъ оправдываться и разъяснять имъ, что они вовсе напрасно считали его задирающимъ носъ. Онъ всѣхъ ихъ любитъ и считаетъ равными себѣ. Онъ женатъ, потому онъ и не можетъ вести ихъ жизнь, но онъ всегда готовъ быть въ ихъ компаніи, заступаться за нихъ, защищать ихъ интересы. Они думаютъ, онъ не вступается за нихъ? Ошибаются. Онъ стоитъ за нихъ горой передъ правленіемъ. Конечно, онъ получилъ высшее образованіе, у него связи черезъ жену, но онъ все же привязанъ къ сослуживцамъ, къ товарищамъ… Онъ говорилъ безсознательно, подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, громко, съ бахвальствомъ. Кто-то изъ присутствующихъ поднялъ стаканъ, крикнувъ:

— Брудершафтъ!

Выпили брудершафтъ и опять облобызались. Опять начались шутки, смѣхъ. Товарищи сами уже требовали вина и ликеровъ на счетъ Бориса…

Когда Борисъ ѣхалъ домой, провожаемый Ганькой, приставшимъ къ нему, какъ пристаютъ собачонки, онъ и Ганька всю дорогу изливались въ нѣжностяхъ другъ и другу. Борисъ громко и покровительственно говорилъ Ганькѣ:

— Я тебя за уши вытяну въ банкѣ, будешь ты у меня получать старшій окладъ.

Ганька умильно и нѣжно лепеталъ:

— Я за тебя въ огонь и въ воду, потому ты мнѣ старшій братъ, отецъ, все!..

Ганькѣ все казалось, что онъ недостаточно выказалъ свое холопство, и онъ всплакнулъ немножко:

— Несчастный я человѣкъ! Говорить я не умѣю! На сердцѣ много, а словъ нѣтъ. Иной подумаетъ: «вотъ безчувственная свинья». А я всей душой.

Борисъ его ободрялъ:

— Я понимаю… я вижу сейчасъ человѣка…

Подъѣхавъ къ дому Домгофа, они опять облобызались.

— Спасибо! спасибо! — взвизгивалъ Ганька, колотя себя въ грудь, точно это былъ пустой барабанъ.

— Милый ты, сердечный человѣкъ! — кричалъ Борисъ.

Онъ поднимался къ своей квартирѣ въ самомъ свѣтломъ настроеніи. Вино разогнало всѣ черныя мысли, отшибло сознаніе и произвело въ головѣ какой-то хаосъ глупаго, безотчетнаго довольства. Только когда горничная сказала Борису, что у нихъ сидятъ еще Tante Мальхенъ и госпожа Домгофъ, онъ поморщился. Тѣмъ не менѣе, онъ прошелъ въ комнату жены.

— А, вся компанія еще въ сборѣ, — сказалъ онъ шутливо, не своимъ голосомъ. — Теперь я могу смѣнить караулъ…

Клара увидала его сіяющее лицо, раскраснѣвшееся отъ вина и отъ воздуха, услышала его шутливый тонъ, и все, что говорили тетки, мгновенно исчезло изъ ея головы; она взволновалась, лицо опять покрылось пятнами, и изъ ея груди вырвалось восклицаніе:

— Ты отъ нея?..

Борисъ посмотрѣлъ на нее насмѣшливыми глазами, кривя ротъ не то въ улыбку, не то въ гримасу.

— Да, отъ нея… сидѣли съ ней въ трактирѣ и пили вино и пиво…

Онъ обернулся къ теткамъ и проговорилъ уже плохо повиновавшимся ему языкомъ:

— Увѣрьте ее хоть въ томъ, что съ Варей нельзя пьянствовать… а то… чортъ знаетъ, что ей лѣзетъ въ голову.

И вышелъ изъ комнаты.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

I.

Надъ Петербургомъ занимался мутный сентябрьскій день. Все небо было задернуто тяжелыми свинцовыми тучами. Моросилъ, какъ изъ сита, безшумный мелкій дождь. На улицахъ и въ домахъ царила еще полная тишина, точно весь городъ вымеръ. Тепловъ еще крѣпко спалъ въ своемъ кабинетѣ, когда его разбудилъ стукъ вй двери. Онъ лѣниво открылъ глаза, осмотрѣлся, не сразу понявъ, гдѣ стучатъ. Изъ-за двери послышался тихій женскій голосъ:

— Баринъ, баринъ, Борисъ Михайловичъ, вставайте!

— А что!.. Что тебѣ? — отозвался онъ, поворачиваясь на бокъ.

— Вставайте! Барынѣ худо.

Онъ сразу сорвался съ постели и, не одѣваясь, подбѣжалъ къ дверямъ.

— Что случилось?.. Какъ худо? — допрашивалъ онъ горничную, пріотворивъ дверь.

— Очень худо-съ! Доктора просятъ! — отвѣтила горничная.

— Ахъ, Господи!.. сейчасъ!.. Господи!..

Онъ засовался по комнатѣ, охваченный чувствомъ страха, потомъ что-то вспомнилъ, опять подбѣжалъ къ двери.

— Маша, Маша! — позвалъ онъ обратно горничную. — Дайте знать госпожѣ Домгофъ… Кому-нибудь тамъ… Пусть придутъ скорѣе… Я сейчасъ одѣнусь, поѣду за докторомъ… Ахъ, Господи!..

Онъ опять сталъ метаться по комнатѣ, одѣваясь неловко, торопливо, роняя вещи изъ рукъ. Минутъ черезъ десять онъ выбѣжалъ въ переднюю, натянулъ пальто и вернулся, пробѣжавъ въ спальню жены. Клара металась на постели и стонала. Ея лицо осунулось, глаза точно провалились, всѣ черты лица обострились. Увидавъ Бориса, она простонала:

— Акушерку… доктора…

Онъ хотѣлъ что-то спросить. Она не дала ему сказать ни слова и застонала опять:

— Скорѣе! скорѣе!

Онъ выбѣжалъ изъ комнаты и въ дверяхъ столкнулся съ госпожею Домгофъ, едва накинувшей утренній капотъ.

— Господи! что будетъ! — воскликнулъ онъ.

— Успокойся, вѣдь это всегда такъ бываетъ, — сказала она спокойно. — Не у васъ у первыхъ родятся дѣти!..

— Ахъ, что вы говорите! Она умираетъ!

Госпожа Домгофъ иронически усмѣхнулась.

— Я десять разъ такъ умирала!

Онъ, не слушая ее, выбѣжалъ изъ дома, на ходу застегивая пальто. Улица была пуста, у воротъ еще лежали на скамьяхъ дворники, закутавшись въ шубы и почивая безмятежнымъ сномъ праведниковъ. Борисъ почти бѣжалъ, проклиная извозчиковъ, которыхъ не найдешь, когда нужно. Гдѣ-то на поворотѣ улицы онъ увидалъ извозчика, завернувшагося въ кожу, скрываясь отъ дождя, и сладко спавшаго, уткнувшись лицомъ въ подушку сидѣнья. Тепловъ растолкалъ его, крича ему:

— Садись, садись! Вези! вези!

Извозчикъ проснулся, протеръ глаза, потянулся, очевидно, еще не вполнѣ создавая, гдѣ онъ и зачѣмъ его будить.

— Куда?

— Садись, садись! Ахъ, чортъ, тутъ умираютъ, а онъ торгуется! Садись!

Извозчикъ сѣлъ на козлы, начать подбирать вожжи и шарить позади себя, отыскивая кнутъ.

— Проворнѣй, проворнѣй! Гони въ хвостъ и гриву!

Извозчикъ задергалъ вожжами, приговаривая: «ну, ну, пошевеливайся!» Дрожки задребезжали всѣми колесами, гайками и винтами, дрожа и подпрыгивая на мостовой, точно онѣ сейчасъ должны были развалиться.

— Уфъ! — отдувался Борисъ, теперь только почувствовавшій, что онъ запыхался и усталъ.

Онъ вынулъ платокъ и сталъ отирать мокрое отъ пота и дождя лицо. Въ его головѣ была одна мысль: «скорѣе бы доѣхать, найти бы доктора дома, поспѣть бы во-время». Слово «скорѣе» не сходило съ его языка. Онъ кричалъ это извозчику, толкая его въ спину. То же повторялъ онъ доктору, то же повторялъ онъ акушеркѣ. «Скорѣе, скорѣе!» Кажется, у него не было болѣе никакихъ другихъ словъ, и его бѣсило, что люди недостаточно торопятся, не вполнѣ сознаютъ необходимость спѣшить. Казалось, никто не входилъ въ его положеніе, не сознавалъ, что нужно спѣшить. Онъ бѣсновался и посылалъ всѣхъ къ чорту. «Скорѣе, скорѣе!» кричалъ онъ новому нанятому извозчику, возвращаясь домой, и ему казалось, что онъ не поспѣетъ во-время, что дома все кончилось…

Добравшись до своей квартиры, онъ быстро вбѣжалъ въ переднюю, встрѣтилъ тамъ кого-то, крикнулъ:

— Ну, что, что?

— Ничего-съ, докторъ пріѣхалъ, — отвѣтила горничная.

Онъ сбросилъ пальто на полъ, побѣжалъ въ гостиную.

Тамъ была госпожа Домгофъ.

— Ну, что, что?

— Ничего, докторъ пріѣхалъ, — отвѣтили она.

Борисъ, выведенный изъ терпѣнія, вскричалъ:

— Знаю, знаю! Я спрашиваю, что Клара?

— Докторъ у нея!

Онъ безсильно опустился на стулъ.

— Господи! Господи, что будетъ!

Госпожа Домгофъ оставила на секунду вязанье, улыбнулась и сказала:

— Будетъ или мальчикъ, или дѣвочка…

Борисъ поднялъ на нее удивленные глаза, точно она сказала что-то чудовищное.

— Какъ вы можете шутить, какъ вы…

Она покачала головой и сказала своимъ обычнымъ тономъ:

— Развѣ непремѣнно всѣмъ нужно терять голову въ этихъ случаяхъ?.. Это такое обыкновенное дѣло. У меня было десять человѣкъ дѣтей, и я знаю, что это дѣлается очень просто…

Потомъ, взявшись опять за крючокъ, она проговорила:

— Ты бы снялъ шляпу, а то голова разболится.

Борисъ теперь только вспомнилъ, что онъ сидитъ въ шляпѣ.

— Но кто же тамъ? кто тамъ? — воскликнулъ онъ. — Какъ вы не поможете?..

— Тамъ довольно народу и безъ меня, — отвѣтила госпожа Домгофъ. — Я вотъ жду, когда подадутъ самоваръ…

— Ахъ, до самоваровъ ли теперь!

— А ты думаешь, что всѣ будутъ и безъ чаю, и безъ ѣды ради того, что у тебя прибавляется семейство?..

Она опять усмѣхнулась.

— Какъ посмотрю я на васъ, на нынѣшнюю молодежь, всѣ-то вы никуда не годитесь… Вамъ все бы должно идти, какъ по маслу… Поженитесь, такъ чтобы мучительныхъ родовъ не было… Дѣти будутъ, такъ чтобы они лбовъ не квасили, да не плакали… Все бы шло безъ сучка…

— Чай поданъ, — доложила горничная.

— Сейчасъ, сейчасъ! — отозвалась госпожа Домгофъ, отложивъ работу и поднимаясь съ мѣста.

II.

Госпожа Домгофъ заставила Бориса усѣсться въ столовой и пить чай. Что, онъ тоже слечь хочетъ, что ли? Это было бы мило: жена хочетъ лежать оттого, что у нея родится ребенокъ, а мужъ сляжетъ оттого, что онъ во время ея родовъ не будетъ ни пить, ни ѣсть. Онъ сдѣлалъ бы отлично, если бы поѣлъ и пошелъ бы на службу. Здѣсь онъ вовсе не нуженъ.

— И вы думаете, что я буду покоенъ? — воскликнуть Борисъ.

— Но мы будемъ покойнѣе, когда ты не будешь здѣсь охать и вздыхать, — резонно отвѣтила госпожа Домгофъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не могу, я съ ума сойду!

Она пожала плечами.

— Антонъ всегда уходилъ въ этихъ случаяхъ, чтобы никому не мѣшать…

Въ столовую вошелъ маленькій, пухленькій старичокъ докторъ, отирая свое круглое розовое лицо пестрымъ шелковымъ платкомъ. Борисъ бросился къ нему съ вопросами: что? какъ?

— Боли довольно сильны, — отвѣтилъ докторъ.

— А терпѣнія очень мало, — добавила госпожа Домгофъ.

— О, это у барынь нынче всегда такъ, — отвѣтилъ докторъ, вынувъ табакерку и съ наслажденіемъ нюхая табакъ — Никакъ не хотятъ понять, что это неизбѣжно… У меня была недавно одна паціентка…

Докторъ началъ разсказывать одну исторію изъ своей практики, входя въ мелкія подробности, характеризующія нетерпѣливость и невыносливость нашихъ молодыхъ женщинъ. Онъ говорилъ степенно, медленно, поучительно.

— Вы бы пошли опять къ ней, взглянули бы, — нетерпѣливо сказалъ Борисъ, перебивая его.

Докторъ посмотрѣлъ на него недоумѣвающими глазам.

— Зачѣмъ? все будетъ въ свое время.

Потомъ онъ опять обратился къ госпожѣ Домгофъ.

— Но меня удивляетъ этотъ случай… Я не ждалъ такъ скоро. Я предполагаю, что были какія-нибудь волненія, непріятности…

Госпожа Домгофъ усмѣхнулась, пожимая презрительно плечами.

— О, если бы и не было волненій и непріятностей, то нынѣшняя молодежь ихъ создастъ сама, — замѣтила она. — Солнце свѣтитъ — жалуются, что жарко; дождь пойдетъ — ноютъ, что выйти нельзя… Ничѣмъ не угодишь!.. И люди, и обстоятельства, и природа, все и всѣ должны плясать по ихъ дудкѣ…

— Жалкое поколѣніе. Малокровіе, нервы, худосочіе, — хмуро проговорилъ докторъ. — Недавно меня позвали къ одной паціенткѣ… Боже мой, что за комплекція, что за строеніе!..

Онъ опять началъ разсказывать одну изъ поучительныхъ исторій. На половинѣ разсказа его прервала горничная, доложивъ, что его просятъ къ барынѣ. Борисъ вскочилъ, хотѣлъ бѣжать.

— Куда вы? Это меня, а не васъ зовутъ! — сказалъ докторъ, не спѣша поднявшись изъ-за стола.

Борисъ опять опустился на стулъ.

— Это она вчера своими глупыми выходками уходила себя, — замѣтила госпожа Домгофъ, когда докторъ вышелъ.

— Какими выходками? — спросилъ Борисъ.

— Да вотъ… ревностью… Давно это она тебя ревнуетъ къ Варѣ?..

Борисъ вдругъ вспомнилъ все происшедшее вчера. Да этой минуты онъ не останавливался мыслью на событіяхъ минувшаго дня, точно этого дня и не существовало. Теперь все вчерашнее ожило передъ нимъ. Ревнивыя подозрѣнія Клары, его уходъ, его кутежъ, его возвращеніе домой подъ хмелькомъ. Онъ даже поблѣднѣлъ при мысли, что все это было, можетъ-быть, причиною внезапно ухудшившагося положенія жены.

— Я и Мальхенъ весь вечеръ вразумляли ее вчера; — продолжала госпожа Домгофъ. — Это вѣдь нелѣпо ревновать къ Варѣ! Да и вообще развѣ можно требовать, чтобы мужъ ни на кого не смотрѣлъ, особенно въ такое время, когда жена больна. Все это эгоизмъ доводитъ до такихъ несчастныхъ исторій. Только о себѣ люди и думаютъ…

Борисъ уже не слушалъ ее. Онъ весь былъ охваченъ мыслью, что онъ причина болѣзни жены. Не слѣдовало уходить вчера, когда она просила остаться. Тоже, въ какомъ видѣ явился домой! Пьянствовать вздумалъ съ какими-то пошляками. И ради чего онъ ставилъ на карту жизнь жены? Ради Вари, которая не хочетъ и смотрѣть на него, которая любитъ другого? А вотъ теперь умретъ Клара, останется онъ одинъ. Гдѣ онъ найдетъ такое преданное существа? Выдумалъ тоже, что она не развита, что она узкая натура. Ну да, узкая, узкая, но преданная ему вполнѣ… Теперь онъ весь былъ погруженъ въ эти мысли, весь былъ охваченъ раскаяніемъ передъ женою и любовью къ ней… Улучивъ свободную минутку, онъ тайкомъ пробрался въ ея спальню, несмотря на всѣ запрещенія… Она лежала, какъ мертвая, неподвижно, то стискивая зубы, то протяжно охая… Онъ въ полумракѣ съ трудомъ разглядѣлъ черты ея осунувшагося лица и пришелъ въ ужасъ: она казалась трупомъ… Она не обратила на него вниманія при его приходѣ, смотря въ одну точку, куда-то впередъ, вся охваченная физическими страданіями.

— Ты очень страдаешь? — спросилъ онъ ее тихо.

Она едва замѣтно пошевелила головой, боясь вообще двигаться, перемѣнить позу.

— Клара, Клара, ты страдаешь? — спросилъ онъ опять, добиваясь отвѣта.

— Оставь, — медленно проговорила она.

Она пошевелилась и застонала:

— Ахъ, ахъ… уведите!..

Борисъ расплакался. Ему казалось, что она гонитъ его, возненавидѣвъ его. Онъ не понималъ, что она теперь во думала ни о чемъ, ни о комъ, кромѣ себя, кромѣ своихъ физическихъ болей, что она дорожила только полнымъ покоемъ и неподвижностью, такъ какъ это умѣряло муки.

III.

Особенно ярко высказываются узкія эгоистическія натуры во время житейскихъ передрягъ и невзгодъ. При обыкновенномъ ровномъ теченіи жизни онѣ не особенно мозолятъ людямъ глаза своимъ «я», но случись бѣда, и это «я» не даетъ никому покоя, мучитъ и терзаетъ всѣхъ. Болѣзнь Клары была именно такимъ моментомъ, когда сказывались вполнѣ натура этой женщины и натура ея мужа. Молодая женщина не думала ни о чемъ, кромѣ своихъ страданій; Тепловъ тоже не думалъ ни о чемъ, кромѣ того, «каково ему?» Всѣ должны были цѣлыми днями быть на ногахъ ради нихъ, всѣ должны были думать только о нихъ. У Клары даже точно исчезла любовь къ мужу: она ни разу не справилась о немъ, и когда онъ приходилъ къ ней она сама говорила «уйди», потому что ея страданія, какъ ей казалось, усиливались въ его присутствіи. Онъ тоже не столько уже думалъ о ней, сколько о томъ, каково ему; эту фразу: «поймите, каково мнѣ» — онъ повторялъ сто разъ въ день всѣмъ и каждому. Даже госпожа Домгофъ, бывшая матерью десять разъ въ жизни, въ концѣ-концовъ, сбилась съ толку и, кажется, пришла къ убѣжденію, что здѣсь роды являлись не обыкновеннымъ будничнымъ дѣломъ, а чѣмъ-то выходящимъ изъ ряду вонъ, и начала вмѣстѣ съ Кларой сердиться, что по улицѣ ѣздятъ извозчики, и вмѣстѣ съ Борисомъ ругать доктора за то, что онъ въ свободныя минуты разсказываетъ длинныя исторіи про своихъ паціентокъ, когда нужно думать о больной…

Тяжелое настроеніе въ домѣ все росло и росло, и когда докторъ объявилъ, что не ручается за исходъ, всѣ окончательно потеряли головы. Борисъ дошелъ до полной потери сознанія, хваталъ себя за волосы, бился головой о столъ, кричалъ, что пусть пожертвуютъ ребенкомъ, только бы спасти Клару. Докторъ, вспотѣвшій, растерявшійся, бормоталъ, что все будетъ сдѣлано, что возможно, но что на все воля Бога. Борисъ понялъ, что дѣло безнадежно, услышавъ ссылку доктора не на науку, а на Бога. Цѣлую ночь въ квартирѣ, во всѣхъ комнатахъ горѣлъ огонь, всѣ ходили на цыпочкахъ, всѣ говорили шопотомъ. Борису все казалось, что онъ слышитъ стоны и крики, онъ зарывалъ голову въ подушки, чтобы ничего не слыхать, или напрягалъ свой слухъ, чтобы услышать хоть что-нибудь. «Господи, что со мною будетъ, что будетъ!» повторялъ онъ ежеминутно и не могъ додуматься ни до чего, — хуже даже, — не могъ вовсе думать.

И вдругъ въ домѣ началась бѣготня, въ комнатѣ Клары раздавались раздирающіе душу крики, потомъ внезапно всѣ точно замерли, точно у всѣхъ перехватило дыханіе. Борисъ какъ-то инстинктивно почувствовалъ эту зловѣщую тишину, выбѣжалъ въ столовую, увидалъ доктора съ багровымъ отъ усталости лицомъ, обмахивавшагося платкомъ и пившаго большими глотками воду.

— Что? что? — крикнулъ Борисъ.

Докторъ махнулъ рукою.

— Ребенка не могли спасти, — коротко отвѣтилъ онъ. — Мы въ крайнихъ случаяхъ очень часто…

Борисъ перебилъ его:

— Она, она что?

— Надо надѣяться на Бога, — отвѣтилъ докторъ, поднимая глаза къ потолку. — Организмъ хрупкій, эти узкія формы… Случай былъ очень трудный…

Борисъ упалъ на стулъ и закрылъ лицо руками, рыдая навзрыдъ.

— Конечно, молодость можетъ взять свое, — продолжать докторъ раздумчиво, какъ человѣкъ, уже потерявшій всякую надежду. — У меня былъ случай… правда, только одинъ случай…

— Я хочу ее видѣть, хочу ее видѣть! — крикнулъ Борисъ, срываясь съ мѣста.

Докторъ удержалъ его.

— Вы ее убьете!.. Теперь ей нуженъ полный покой. Ни разговоровъ, ни шума, ни народа, ни движенія…

— Голубчикъ, на одну минуту, на минуту! Я вѣдь мужъ! Она у меня одна, все…

— Нельзя, нельзя!

Борисъ попробовалъ вырваться. Онъ началъ бороться, крича:

— Вы не смѣете, я ея мужъ!… Пустите!..

Докторъ на минуту измѣнилъ своей сдержанности и уже совсѣмъ сердито, сказалъ:

— Такъ вы хотите ея смерти? Это Богъ знаетъ что. Садитесь!

Докторъ почти толкнулъ Бориса. Борисъ опять упалъ на стулъ, опять зарыдалъ:

— Вы поймите, каково мнѣ, каково мнѣ не видѣть ее, не знать навѣрное, что будетъ… О, какая эта пытка!

— А лучше будетъ, если вы своимъ появленіемъ убьете ее окончательно? — сказалъ докторъ, впадая снова въ свой степенный и сдержанный тонъ. — Вотъ у меня недавно одна паціентка начала почти поправляться…

У доктора было столько практики, что на всякій случай у него были свои примѣры…

Настали самые страшные дни. Изъ словъ акушерки, изъ словъ доктора можно было понять, что Клара находится между жизнью и смертью, что если она и выздоровѣетъ, то очень не скоро, что едва ли когда-нибудь она будетъ матерью, что вообще подобнымъ женщинамъ лучше никогда не выходитъ замужъ, что при самыхъ счастливыхъ обстоятельствахъ теперь, въ будущемъ вторая беременность убьетъ ее окончательно. Борисъ ловилъ всѣ эти намеки, всѣ эти опасенія, и его охватывалъ ужасъ. Острое горе притупилось отъ времени, почти прошло; началось какое-то томительное ожиданіе чего-то неизвѣстнаго: или вдовство, или жена-калѣка. Оба исхода страшили, подавляли. Ему черезъ нѣсколько дней позволили входить въ Кларѣ, взявъ съ него слово, что онъ не будетъ говорить, двигаться, шумѣть. Онъ видѣлъ теперь жену, просиживалъ около ней по цѣлымъ часамъ. Это былъ какой-то остовъ человѣка съ обострившимся подбородкомъ, съ обострившимся носомъ, съ ввалившимися глазами, съ головой, лишенной волосъ, остриженныхъ на-скоро, кое-какъ. Въ этой головѣ было теперь сходство съ некрасивой головой тощаго птенца галки. Борисъ всматривался въ нее въ полутьмѣ и не находилъ ни одной дорогой, милой черты. Вообще, были ли когда-нибудь эти черты на этомъ лицѣ, — были ли на немъ черты, милыя и дорогія для него, для Бориса? Иногда ему снова вспоминались слова доктора объ узкихъ формахъ и рядомъ съ этимъ являлось представленіе объ узкомъ умѣ. Борисъ сердился на себя за это и не могъ отдѣлаться отъ, этого. Иногда ему приходило на мысль, что эта женщина никогда уже не будетъ матерью и, можетъ-быть, даже женою, изъ его умѣ мелькала мысль, что это хуже смерти. Какъ быть навсегда связаннымъ съ этой женщиной, не будучи даже ея мужемъ. Такъ что же, желать ея смерти? Его охватывалъ стыдъ за самого себя, онъ старался напомнить себѣ, что онъ сидитъ у постели страдающей женщины, онъ пробовалъ настроить себя на грустный ладъ, а эти мысли не покидали его. Онъ сжималъ кулаки, стискивалъ зубы, сдвигалъ брови въ бѣшенствѣ на самого себя. Его лицо принимало страшное выраженіе злобы и точно застывало съ этимъ выраженіемъ на долгое время.

— Уйди! — слышался тихій глухой голосъ.

Борисъ не слышалъ, продолжалъ сидѣть все въ томъ же положеніи.

— Уйди! — повторялось снова. — Страшно!

Онъ приходилъ въ себя, теръ себѣ лобъ, не понимая, что было съ нимъ, почему Клара, приходившая иногда въ себя, велитъ ему уйти? Ему хотѣлось броситься передъ ней на колѣни, покрыть поцѣлуями ея руки, спросить ее нѣжно, почему она его гонитъ. Онъ не смѣлъ этого сдѣлать, такъ какъ все это было запрещено. Онъ не могъ бы этого сдѣлать, такъ какъ она уже не внушала ему ничего, кромѣ ужаса. Онъ вставалъ и тихо удалялся. Она смотрѣла ему вслѣдъ почти съ ненавистью. Ей казалось, что онъ ждётъ ея смерти, что онъ злится на нее за то, что она не умираетъ. Еще бы! Иначе съ чего бы онъ дѣлалъ такое страшное лицо? Почему онъ не приласкаетъ ее? Почему какъ только она скажетъ «уйди» — онъ спѣшитъ убѣжать! Никогда онъ ея не любилъ, за деньги и за мѣсто женился, теперь радуется близости ея смерти, женится на другой. Ея лицо кривилось въ улыбку. Женится! Нѣтъ, на комъ хочетъ жениться, та не пойдетъ за него. Побоится. Она, Клара, не дастъ ей покоя и за гробомъ. Она еще разъ призоветъ ее и возьметъ съ нея еще разъ клятву. Эти мысли развивались то въ горячечномъ бреду быстро и ярко, то медленно и постепенно тянулись въ ослабѣвшемъ мозгу, какъ безконечная нить съ распущеннаго клубка. Любви къ мужу въ этомъ никогда не знавшемъ истинной любви, а теперь подавленномъ физическими страданіями сердцѣ, казалось, не осталось вовсе: было только одно желаніе, чтобы онъ, Борисъ, не любилъ другую…

IV.

Почти цѣлые дни Клара лежала совершенно неподвижно и безмолвно, только изрѣдка начиная метаться и говорить глухимъ, едва внятнымъ шопотомъ. Дежурившіе около ея постели люди, утомленные, измученные, ждавшіе въ глуби нѣ души какого-нибудь «конца», давно уже утратили способность различать, говоритъ ли она въ полномъ сознаніи или въ бреду. Они уже потеряли способность замѣчать, какъ она медленно гаснетъ, утрачиваетъ пониманіе окружающаго, дѣлается чѣмъ-то въ родѣ живого трупа. Иногда они слышали, какъ она произносила по нѣсколько разъ одно и то же слово, такъ что, въ концѣ-концовъ, становилось жутко. Болѣе всѣхъ страдалъ Борисъ. Какъ только онъ заходилъ въ комнату жены, его встрѣчала Tante Мальхенъ или госпожа Домгофъ словами: «А, это ты, посиди здѣсь немного. Я отдохну». Онъ садился въ кресло, дежурилъ, иногда вмѣстѣ съ акушеркой, иногда одинъ. Читать въ полутьмѣ было невозможно. Приходилось сидѣть безъ дѣла, отдаваться думамъ. Полумракъ, тяжелая атмосфера, страшный видъ живого трупа, однообразный, едва внятный бредъ больной, физическая усталость, все это мутило умъ, внушало какія-то болѣзненныя думы. Ужъ лучше бы одинъ конецъ. Всѣхъ измучила. И сама такъ страдаетъ, что тяжело смотрѣть. А какъ измѣнилась! Неужели она останется такой, если выздоровѣетъ? Что за жизнь будетъ тогда? Онъ вглядывался въ нее, искалъ какихъ-то милыхъ чертъ, не находилъ ничего и, самъ не замѣчая того, принималъ выраженіе ея лица, осклабившагося, съ какой-то болѣзненной гримасой; онъ двигалъ и перебиралъ конвульсивно пальцами, какъ она. Потомъ, вдругъ очнувшись, онъ стыдился за себя, начиналъ навинчивать себя на тонъ отчаянія, хватался за голову, закрывъ лицо руками, восклицалъ: «Господи, если бы я могъ ее спасти!» какъ бы боясь кого-то, какъ бы стараясь обмануть кого-то — кого? онъ и самъ не зналъ — и разыгрывалъ роль человѣка, теряющаго все. Чаще всего больная повторяла имя Вари; тогда всѣ переговаривались между собою, не позвать ли Варю, и въ то же время боялись, что появленіе Вари взволнуетъ Клару, повредитъ ей. Они все еще думали, что она понимаетъ что-нибудь, чѣмъ-нибудь интересуется, по поводу чего-нибудь волнуется. Они не могли понять, что для нея уже не существовало ни Бориса, ни Вари, никого, что ея губы чисто механически повторяли какое-нибудь слово, какъ механически раскрывались онѣ, когда до нихъ касалась ложка — съ чѣмъ? для больной было все равно. Наконецъ, послѣ долгихъ совѣщаній, рѣшились послать за Варей. Варя явилась. Tante Мальхенъ и госпожа Домгофъ, точно сконфуженныя, стали ее просить быть осторожной съ Кларой, ни за что не сердиться, не возражать. Варя сначала удивилась этимъ предостереженіямъ, потомъ сообразила, что, вѣроятно, эти старухи все знаютъ, и успокоила ихъ. У нея сжалось болѣзненно сердце при видѣ всѣхъ этихъ измучившихся, утомленныхъ людей. Но ее охватилъ почти ужасъ, когда ее ввели въ комнату больной. Она не ожидала, что найдетъ здѣсь то, что нашла. Здѣсь царствовала полутьма, воздухъ былъ пропитанъ лѣкарственнымъ запахомъ, вездѣ виднѣлись аптекарскія склянки, какіе-то пузыри и компрессы, все было въ безпорядкѣ, точно всѣмъ было не до уборки комнатъ. Варя подошла къ постели Клары и присѣла, не рѣшаясь тревожить больную. На постели лежалъ, казалось, не человѣкъ, а трупъ, отталкивающій своимъ безобразіемъ. Ни одной черты прежней красоты не сохранилось на этомъ лицѣ. Ввалившіеся большіе глаза смотрѣли безсмысленно въ пространство и, очевидно, не видѣли ничего. Губы какъ бы прилипли къ деснамъ, и изъ-за нихъ выставлялись стиснутые зубы, казавшіеся теперь слишкомъ крупными, выдающимися. Царившую въ комнатѣ тишину нарушало только безсвязное бормотанье больной, лежавшей неподвижно и шевелившей только пальцами исхудалой руки, лежавшей, какъ плеть, на одѣялѣ. Прислушиваясь къ бреду, Варя услыхала нѣсколько разъ названное свое имя, — названное тѣмъ безсмысленнымъ тономъ, какимъ иногда повторяютъ попугаи одно и то же затверженное слово. Варѣ становилось жутко. Въ головѣ начинали хаотически бродить мысли о томъ, что эта женщина считала ее виновницей своего несчастья, что въ этой душѣ была только ненависть къ ней, что въ жизни такъ трудно прожить, не разбивъ чьего-нибудь счастья, не раздавивъ кого-нибудь на дорогѣ. А что будетъ дальше, если Клара выздоровѣетъ, или если Клара умретъ? По тѣлу молодой дѣвушки прошла дрожь. Но, можетъ-быть, Клара уже ничего не сознаетъ? Видитъ ли она ее, Варю? Она поднялась съ мѣста, подошла ближе къ больной, прошептала тихо: «я здѣсь». Больная оставалась все въ томъ же положеніи, теперь она могла видѣть Варю, но ея глаза смотрѣли такъ же безсмысленно и неподвижно, губы же повторяли одно и то же имя. Варя попробовала взять ее за руку, рука была тяжела, и больная, повидимому, не сознавала, что кто-то взялъ ее за руку, и продолжала конвульсивно двигать пальцами, потирая большой палецъ указательнымъ. Варя осторожно оставила опять эту руку и тихо пошла къ дверямъ. Сзади ея раздавалось быстро:

— Варя! Варя! Варя!

Она невольно обернулась — больная лежала все въ томъ же положеніи. Опять какой-то непонятный страхъ охватилъ молодую дѣвушку, и она ускорила шаги. Когда она вышла изъ спальни, она была блѣдна, на ея лбу проступилъ потъ, голова кружилась, ноги подкашивались.

— Вамъ дурно? — спросила Tante Мальхенъ.

— Нѣтъ, такъ… воздухъ тамъ тяжелый, — сказала Варя.

— Да, да, это ужасно дѣйствуетъ. Мы всѣ истомились… Сами какъ помѣшанныя ходимъ… Что, она узнала васъ?

Варя пожала плечами.

— Она совсѣмъ утратила сознаніе…

Tante Мальхенъ вздохнула.

— Ужасное положеніе… между жизнью и смертью. Если бы вы знали, какъ всѣ мы измучились. Просто головы потеряли. Иногда думаешь: когда же конецъ? Это грѣшно, дурно, но мы же люди…

Въ эту минуту вернулся Борись; увидавъ Варю, онъ радостно бросился къ ней.

— Спасибо, спасибо, что навѣстила, — проговорилъ онъ, горячо сжимая ея руки. — Видѣла Клару? Какое несчастіе, какое несчастіе! Я не знаю, какъ у меня хватаетъ силъ все это видѣть… и не имѣть возможности помочь…

Онъ сѣлъ и закрылъ лицо руками. Варя не находила словъ, чтобы ободрить или утѣшить его. И что можно было сказать? Она сразу поняла, что здѣсь всѣ уже только тяготятся больною, что всѣ не ждутъ ничего, кромѣ ея смерти. И никто не смѣетъ высказать этого вслухъ, стараясь скрыть даже отъ себя эти чувства, повторяя на всѣ лады, что нужно молиться о ея концѣ ради нея самой. Tante Мальхенъ вышла изъ комнаты взглянуть на больную.

— И какое страшное чувство одиночества гнететъ меня, — заговорилъ Борисъ. — Только теперь я сознаю, что я одинъ, одинъ, что я чужой и дома, и въ должности, вездѣ… Некому открыть душу, излить горе…

Онъ началъ жаловаться. Всѣ домашніе устали, всѣ они спѣшатъ, какъ только онъ приходитъ домой, усадить его къ больной, чтобы освободиться самимъ. Еще бы! они Клару никогда не любили, имъ тяжело ухаживать за ней. Это же длится такъ долго! Ихъ винить нельзя, потому что такіе подвиги можетъ совершить только страстная любовь. А каково ему? Онъ чувствуетъ свою безпомощность. Онъ вообще не умѣетъ ходить за больными. Гдѣ же ему — онъ мужчина! Онъ утомленъ, разбитъ. Въ должности тяжело среди чуждыхъ ему людей, дома еще тяжелѣе при видѣ единственнаго существа, горячо любившаго его и теперь обреченнаго на смерть. А впереди что? Умретъ она, и тогда онъ останется совершенно одинъ, одинъ. Кому онъ нуженъ, кому онъ близокъ?

— Дорогая моя, не оставляй хоть ты меня въ это тяжелое время, — воскликнулъ онъ и взялъ за руки Варю, всматриваясь въ ея глаза.

Она вздрогнула, какъ бы очнувшись отъ думъ.

— Полно, не заглядывай впередъ, — тихо сказала она, почти не сознавая, что говоритъ, и такъ же безсознательно освободивъ свои руки изъ его рукъ. — Твоя жизнь еще впереди!

— Нѣтъ, нѣтъ, все искалѣчено, все испорчено! — воскликнулъ онъ. — О, если бы ты знала все, что я пережилъ! Я вѣчно былъ несчастнымъ неудачникомъ. Я только бодрился, обманывалъ себя и другихъ…

Варя хотѣла что-то сказать, но въ комнату вошла Tante Мальхенъ, блѣдная, подавленная, тихо, съ растеряннымъ видомъ проговорила:

— Борисъ Михайловичъ, идите… Я не знаю… кажется…

Онъ рванулся со стула.

— Что? что? Умираетъ?

Варю точно рѣзнуло по уху; въ этомъ крикѣ ей послышалась надежда, чуть не радость. Безсознательно Борисъ санъ почувствовалъ это и съ отчаяніемъ крикнулъ:

— Господи, что же это такое!

— Она, кажется, скончалась! — тихо закончила Tante Мальхенъ.

Борисъ бросился въ спальню жены я тотчасъ же оттуда пронесся страшный вопль. Tante Мальхенъ и Варя поспѣшили туда. Клара лежала неподвижно, все въ томъ же положеніи, какъ ее оставила Варя. У постели ея на коврѣ бился и хватался за волосы Борисъ. Женщины попробовали успокоить его, поднять, увести, но онъ, не слушая ихъ, продолжалъ метаться и кричать на полу, какъ женщина въ истерическомъ припадкѣ.

Это не было притворство, это не была комедія. Онъ готовъ бы былъ, кажется, пустить въ эту минуту себѣ пулю въ лобъ, чтобы доказать всѣмъ и прежде всего себѣ, своей совѣсти, что онъ былъ и остался страстно любящимъ мужемъ…

V.

Въ небольшой гостиной гнѣздышка Тепловыхъ шли по два раза панихиды…

Завѣшанныя картины, зеркала, окна, гробъ съ покойницей подъ парчевымъ покровомъ, запахъ ладана и копоть отъ восковыхъ свѣчей, удушливая атмосфера теплой комнаты, гнусливое чтеніе дьячка, дребезжащее пѣніе священника, дьякона и дьячка, старающихся попасть въ тонъ, опереживающихъ другъ друга, или старающихся догнать одинъ другого, — пѣніе нестройное, но протяжное и заунывное, все это наводило тоску, мутило голову. Слезы лились сами собою, безъ сознанія того, о чемъ плачется. И среди этой обстановки, у стѣны, Борисъ, рыдающій, какъ женщина, закрывъ лицо платкомъ, вздрагивающій, съ трепещущей въ рукахъ зажженной свѣчой. Разстроенные событіями послѣднихъ дней нервы, раскаянье передъ трупомъ жены, сознаніе потери любящаго существа, опасенія за одинокое будущее, подсказываемыя какимъ-то смутнымъ внутреннимъ голосомъ, все сказалось въ этихъ слезахъ. У него не хватало воли сдержать ихъ; онъ безсознательно вызывалъ ихъ, повторяя про себя и вслухъ умиляющія, жалкія, надрывающія душу слова о томъ, какъ любила его Клара, какъ они мечтали о ребенкѣ, какъ онъ надѣялся на прочность своего гнѣздышка. Онъ говорилъ даже то, чего не было, но что могло бы быть при болѣе согласномъ супружествѣ. Онъ былъ точно въ бреду, не стыдился своей слабости, не слушалъ утѣшеній. Подобныя мужскія слезы страшно дѣйствуютъ на женщинъ. Госпожа Домгофъ, Tante Мальхенъ, mademoiselle Дюмонъ плакали, смотря на Бориса. Глубокое горе охватило и Варю отъ этихъ сценъ, и въ ея сердце проникла щемящая жалость къ нему, къ ея названному брату, къ другу ея дѣтства. Она совершенно забыла, что онъ любитъ ее не братскою любовью, и тихо утѣшала его, какъ мать, когда онъ падалъ головой на ея плечо, обливаясь слезами.

— Если бы тетя знала, какъ страдаетъ ея Боря, — шепталъ онъ чисто по-дѣтски: — она поплакала бы вмѣстѣ со мною, пожалѣла бы меня. Одинъ я здѣсь, одинъ, Варя!..

— Полно, Борисъ, будь мужественнѣе, — шептала Варя, глотая слезы.

— Не могу я, не могу! Голову я потерялъ! — плакалъ онъ.

Когда прошли эти три мучительные дня, когда кончилась церемонія погребенія, и Варя осталась вечеромъ одна въ своей комнаткѣ, она чувствовала себя усталою, измученною, разбитою, съ тяжелой, точно налитой свинцомъ головою, какъ будто она сама перенесла тяжелую утрату. Всѣ мысли вертѣлись около событій послѣднихъ дней. Несчастный Борисъ, какъ онъ потрясенъ! И то сказать, онъ только устроился, только началъ входить въ извѣстную колею, какъ вдругъ судьба выбила его изъ нея. Какъ онъ устроится? Опять начнется холостая, бездомная жизнь. И хоть бы дѣло было по душѣ, придающее бодрость духу, пробуждающее интересъ къ жизни. Теперь бы любящая, развитая, энергичная женщина могла его направить на новую дорогу. Теперь это еще возможно, послѣ будетъ поздно, затянется онъ въ свое нелюбимое дѣло, измельчаетъ, опошлится. Да, теперь онъ переживаетъ роковой моментъ жизни: или можетъ сдѣлаться лучшимъ, болѣе полезнымъ человѣкомъ, или на него придется окончательно махнуть рукою. Бѣдный, бѣдный Борисъ! Привыкнувъ съ дѣтства дѣлиться своими чувствами и мыслями съ старушкой Тепловой, Варя написала ей длинное, страстное письмо, наполненное почти исключительно горькими размышленіями о судьбѣ Бориса, о томъ, что онъ погибнетъ безъ поддержки.

Еще болѣе убѣдилась Варя въ этомъ, когда, черезъ два дня послѣ похоронъ Клары, Тепловъ зашелъ къ Варѣ. Онъ былъ уже не въ томъ возбужденномъ истерическомъ состояніи, какъ во время смерти Клары, какъ во время панихидъ и похоронъ; онъ былъ теперь настроенъ на элегическій ладъ, вздыхалъ, смотрѣлъ грустными глазами, уныло жаловался на судьбу.

— Моя пѣсенка спѣта, — съ грустной задумчивостью говорилъ онъ. — Въ душѣ не только нѣтъ надеждъ, но даже нѣтъ потребности, чтобы онѣ явились. Для чего тѣшить себя ребяческими мечтами, когда умъ подсказываетъ, что это мечты, мечты и только мечты!

— Полно, Борисъ! Можно ли въ твои годы такъ падать духомъ! — протестовала Варя.

— Въ мои годы! Что значатъ годы! Ты не знаешь, сколько я пережилъ, и что я переживаю…

Онъ съ горечью началъ ей разсказывать о своей сердечной жизни. Съ самаго дѣтства онъ былъ выбитъ изъ колеи и поставленъ въ ложныя отношенія къ близкимъ ему людямъ. Онъ когда-то почти возненавидѣлъ брата, приписывая ему причины обѣднѣнія семьи, необходимости покинуть родное гнѣздо, жизни среди чуждой обстановки и чужихъ людей въ гимназіи. Онъ тогда заподозрилъ тетку — этого ангела! — въ нелюбви къ нему, Борису. Въ душѣ явилось упорное желаніе выбиться на путь самому, безъ чужой помощи, на зло людямъ, которыхъ онъ считалъ чуть не своими врагами, не подозрѣвая даже, что онъ жестоко ошибается. Но ему пришлось идти ощупью, безъ указаній, безъ поддержки, безъ совѣтовъ; если бы ему и вздумали тогда дать совѣты братъ и тетка, онъ сдѣлалъ бы наперекоръ имъ, потому что онъ не вѣрилъ въ нихъ и враждовать въ душѣ противъ нихъ. Но у него недоставало ни практичности, ни знанія жизни, ни способностей бороться съ случайностями, которыя и вовлекли его въ цѣлый омутъ ошибокъ.

— Въ меня недавно публично бросили грязью, не называя моего имени, — сказалъ онъ. — А между тѣмъ я не былъ ни преступникомъ, ни злодѣемъ, совершивъ тотъ проступокъ, за который меня марали грязью.

Онъ съ горечью въ голосѣ разсказалъ свои отношенія къ Діодатовой, къ этой развращенной съ колыбели дочери подваловъ, къ этой животной натурѣ, способной затянуть человѣка въ тину разврата и неспособной ни понять высшихъ стремленій, ни подняться изъ грязи.

— Прости, что я говорю тебѣ объ этой грязи, но съ кѣмъ же я могу быть откровеннымъ кромѣ тебя, — закончилъ онъ. — Притомъ же ты, кажется, чутьемъ угадала то, чего не поняли другіе.

Варя сказала:

— Да.

— Я такъ и зналъ, — со вздохомъ произнесъ Борисъ, задумавшись о чемъ-то.

Потомъ онъ продолжалъ:

— Я точно изъ тюрьмы вырвался, когда я попалъ въ домъ Домгофовъ. «Свободенъ, свободенъ?» повторялъ я, и мнѣ казалось, что надо мной занялась заря новой жизни… Тебѣ трудно понять эти чувства, Варя. Это надо пережить, чтобы понять это…

Но что же ждало его у Домгофовъ? Чисто буржуазная, правильная, узкая жизнь съ задними мыслями о томъ, что онъ могъ бы сдѣлаться хорошимъ банковскимъ дѣльцомъ, выгоднымъ женихомъ для Клары. Онъ и не подозрѣвалъ, что его вытягивали на этотъ путь, что его отвлекали отъ болѣе широкой дѣятельности. Онъ поддался этому складу жмзни, такъ калъ былъ измученъ предшествующею жизнью. Онъ видѣлъ здѣсь только хорошія стороны, упуская изъ виду оборотную сторону медали. Можетъ-быть, онъ отрезвился бы потомъ. Можетъ-быть, всѣ попытки Домгофовъ остались бы тщетными, если-бъ съ Кларой не случилось несчастія — ее глубоко оскорбилъ князь Шабадзіевъ, и Борисъ явился ея опорой, заступникомъ, защитникомъ. Она отдала ему за это свое сердце, свою душу. Онъ не могъ противустоять этой любви, этому обожанію; онъ изъ жалости снизошелъ до этой дѣвушки, женился на ней, думая, что онъ ее перевоспитаетъ, подниметъ до себя. Женитьба заставила его взятъ предложенное ему мѣсто, хотя онъ не чувствовалъ призванія къ банковской дѣятельности.

— Я все еще считалъ себя призваннымъ для чего-нибудь болѣе полезнаго, болѣе высокаго, — съ горечью замѣтилъ онъ. — Настолько-то ума осталось во мнѣ. чтобы понять, что никому не будетъ ни тепло, ни холодно отъ того, какъ я напишу ту или другую бумагу о закладѣ или выкупѣ, покупкѣ или продажѣ бумагъ. Учитель, профессоръ, докторъ, литераторъ, люди умственнаго труда, представители широкой общественной дѣятельности могутъ хоть обманывать себя, представляя себѣ, что они вліяютъ на людей, на общество, на событія. Я даже этого утѣшеніи не имѣю и знаю, что я и какой-нибудь Ганька, я и какой-нибудь писарь одно и то же, — руки, машины — и больше ничего…

Варя почти обрадовалась, что онъ думалъ то же о себѣ, что думала о немъ она. Она горячо начала говорить ему, что именно теперь ему легко перейти на новый путы

— Легко! — съ усмѣшкой отвѣтилъ онъ. — Легко, когда я уже втянулся въ эту колею, когда потрачено уже много энергіи, когда…

Онъ махнулъ рукой.

— Нѣтъ, не для чего и не для кого мѣнять дорогу. Доживу кое-какъ вѣкъ и такъ…

И, горько усмѣхаясь, онъ прибавилъ:

— Я ужъ теперь, Варя, не тотъ самонадѣянный Борисъ, который протестовалъ противъ всякихъ опоръ и поддержекъ. Я теперь знаю себя: мнѣ нужны руководители, поддержки, няньки…

Такіе разговоры стали повторяться, не приводя ни къ какимъ результатамъ. Потомъ какъ-то самъ собою разговоръ обрывался среди тоскливаго молчанія. Борисъ уходилъ отъ Вари грустный, подавленный, крѣпко пожавъ ей руку, поблагодаривъ за ея участіе къ нему. Онъ медленно возвращался въ свою пустую квартиру, входилъ въ шляпѣ въ переднюю, на минуту, зажигая свѣчу, останавливался передъ висѣвшимъ здѣсь зеркаломъ и смотрѣлъ на себя: блѣдный, похудѣвшій, весь въ черномъ, съ красивымъ бантомъ изъ крепа на рукѣ, съ крепомъ на высокой шляпѣ, онъ былъ интересенъ. Потомъ онъ отворачивался отъ зеркала съ тяжелымъ вздохомъ.

— Александръ… какъ онъ смотритъ теперь? Вѣдь онъ уже далеко не юноша, — задумчиво шепталъ онъ.

И онъ дѣлалъ усилія, чтобы представить себѣ физіономію и фигуру брата — этого возлюбленнаго жениха Варя. Память не повиновалась, и Борисъ создавалъ въ воображеніи какой-то некрасивый образъ почти старика.

— И все же она его любитъ! — заканчивалъ онъ и опять со вздохомъ шелъ въ свой кабинетъ.

Въ его головѣ вертѣлась фраза Жадова: «брошусь на холодную постель». Остраго горя уже не было, начиналась рисовка горемъ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ И ПОСЛѢДНЯЯ.

I.

Вѣнки не успѣвали увядать на могилѣ Клары, какъ Борисъ смѣнялъ ихъ уже новыми. Но если бы онъ заглянулъ въ себя поглубже, онъ увидалъ бы, что отъ печали о женѣ осталась въ душѣ едва замѣтная тѣнь. Въ сущности, онъ думалъ теперь только о себѣ, о своемъ положеніи, о пустотѣ въ квартирѣ, о необходимости избѣжать скуки жизни одинокаго вдовца. Объ этой скукѣ, объ этомъ одиночествѣ онъ говорилъ всѣмъ и каждому, точно внѣ этого разговора ни у кого не было никакихъ интересовъ. Это было не слѣдствіе рисовки своимъ горемъ, а слѣдствіе преобладающей черты характера — того эгоизма, который и въ горѣ, и въ радости заставлялъ Бориса думать только о себѣ. Люди, мало говорящіе сами о себѣ, почти не возбуждаютъ къ себѣ участія ближнихъ; эти ближніе проходятъ мимо нихъ, не справляясь, страдаютъ ли они, или нѣтъ; напротивъ того, человѣкъ, вѣчно толкующій о себѣ, о своихъ горестяхъ и невзгодахъ, заинтересовываетъ собою окружающихъ, находитъ сочувствующихъ; съ нимъ няньчатся всѣ, очень часто даже не замѣчая того, что въ сущности онъ счастливѣе тысячъ и тысячъ молчаливыхъ страдальцевъ, счастливѣе даже тѣхъ, кто жалѣетъ его и няньчится съ нимъ. Человѣчество всегда таково: чтобы тронуть его сердце, нужно кричать отъ боли; кто не кричитъ, на того валятъ все, какъ на лошадь, того готовы бить, какъ бьютъ ее, благо она безмолвно выноситъ все… Няньчились окружающіе и съ Борисомъ. Семья Домгофовъ уговаривала его развлекаться, не сидѣть одиноко, ѣздить въ театръ, и Борисъ, съ выраженіемъ неохоты, съ тяжелыми вздохами, развлекался. Ганька, узнавъ о постигшемъ Теплова несчастіи, сталъ смотрѣть ему въ глаза, какъ ласковая собачонка, понимающая печаль своего господина, и тоже предлагалъ Борису развлекаться, разсѣиваться, на что Борисъ съ скучающимъ видомъ замѣчалъ:

— Что-жъ, вези, пожалуй, въ какой-нибудь кабакъ!

И они отправлялись куда-нибудь въ оперетку, потомъ ѣхали въ ресторанъ, слушали каскадное пѣніе, пили много вина за ужиномъ, и, когда возвращались домой, Тепловъ говорилъ:

— Ну, вотъ и убитъ еще одинъ вечеръ, а легче не стало!..

Несмотря на то, что легче не становилось, Борисъ уже самъ началъ говорить Ганькѣ:

— Поѣдемъ куда-нибудь, а то хоть повѣситься отъ скуки готовъ…

И они опять ѣхали убивать вечеръ. Ганька выбивался изъ силъ, чтобы развлечь, развеселить, разсмѣшить Бориса, играя роль шута передъ Тепловымъ. Эта простая и добрая Богомъ обиженная душа гордилась тѣмъ, что самъ Борисъ Михайловичъ снизошелъ до дружбы съ нею. Правда, Борисъ возилъ Ганьку на свой счетъ, но, къ чести Ганьки этотъ добрый малый ни на минуту не задумывался о выгодахъ своего положенія. Борисъ понималъ эту безкорыстную преданность и послѣ многихъ стакановъ вина приходилъ въ умиленіе и говорилъ Галькѣ:

— Я тебя только въ горѣ понялъ! У тебя душа — золото. Ты мнѣ помогъ пережить его время…

Ганька бросался обнимать Бориса. Потомъ умиленіе Бориса стало распространяться и на другихъ сослуживцевъ, принимавшихъ участіе въ горѣ и развлеченіяхъ Теплова.

— Вообще у насъ все простой и добрый народъ! Пороха они не выдумывали, а сердца золотыя. И что выдумывать порохъ — онъ и безъ нихъ выдуманъ, а сердце — сердце главное…

Каждый разъ, когда Борисъ былъ навеселѣ, онъ толковалъ о ненужности изобрѣтать порохъ и о необходимости имѣть сердце. Онъ не отдавалъ себѣ отчета, почему и какъ онъ сводилъ всѣ разговоры къ этой мысли, но тѣмъ не менѣе не могъ отъ нея отдѣлаться.

Поѣздки въ оперетку, за городъ, на пикники, въ рестораны принимали характеръ хронической болѣзни. И что же дѣлать иначе? Утро проходило въ работѣ; затѣмъ Тепловъ шелъ обѣдать въ ресторанъ; ресторанный обѣдъ не могъ обойтись безъ рюмки водки, безъ бутылки пива; изъ ресторана приходилось идти въ пустую квартиру, имѣя въ перспективѣ одиночество на цѣлый вечеръ или поѣздку куда-нибудь къ пріятелямъ, гдѣ ждали карты, вино, кутежъ. Чувствуя усталость, Тепловъ порой давалъ себѣ слово провести вечеръ дома; но какой-нибудь часъ, проведенный въ пустой квартирѣ, казался цѣлой вѣчностью; тутъ бралась книга — серьезная нагоняла скуку, утомляла отвыкшую отъ подобнаго занятія голову, — романъ казался или бездарнымъ, пустымъ, глупымъ, или злилъ моралью, тенденціею, стремленіемъ показать общественные пороки и указать на пустоту современной общественной жизни. Книга отбрасывалась, начиналось куренье папиросъ до одурѣнія съ отрывками думъ: гдѣ-то теперь тотъ или другой пріятель, куда это тройка пронеслась по улицѣ, какъ славно бы въ морозъ прокатиться за городъ… И отъ чего отказывался за часъ, за два, то дѣлалось теперь: начиналось торопливое одѣванье, приготовленье къ поѣздкѣ куда бы то ни было, лишь бы не быть одному дома.

Одинъ изъ такихъ кутежей превратился въ оргію, и Борисъ самъ не зналъ, какъ онъ вернулся домой. На другой день, проснувшись довольно поздно, онъ осмотрѣлся, гдѣ онъ, не зная навѣрное, довезли ли его до дома. Первою его мыслью было воспоминаніе о вчерашней попойкѣ. Его голова была тяжела и точно стянута обручемъ; въ груди била изжога, а во рту ощущались горечь и кислота. Онъ вспомнилъ, что наканунѣ съ нимъ сдѣлалось дурно, поднялась тошнота. Онъ впервые былъ въ такомъ состояніи и какъ будто испугался ея послѣдствія.

— Съ чего это я? — проговорилъ онъ хмуро.

И чтобы отдѣлаться отъ воспоминаній, сталъ быстро одѣваться, насвистывая что-то. Его вниманіе остановилось на пятнахъ, покрывавшихъ его англійскій сюртукъ и брюки. По лицу скользнула гримаса отвращенія и брезгливости.

— Хорошую жизнь начинаю вести, — мелькнуло въ головѣ.

И тотчасъ же онъ нетерпѣливо, почти со злостью перебилъ себя:

— Да что я, въ самомъ дѣлѣ, красная дѣвушка, что ли? Кутнуть съ пріятелями нельзя. Чортъ знаетъ о чемъ сокрушаюсь.

Онъ опять началъ насвистывать, шумно умываясь надъ рукомойникомъ. Въ головѣ же опять мелькали мимовольныя мысли:

— Съ пріятелями! хороши пріятели!

Онъ окончательно обозлился на самого себя.

— Да, хороши! Недалекій, забитый, униженный народъ, но люди съ сердцемъ и душою, не пустые фразеры, живущіе однимъ разсудкомъ, черствой и холодной логикой!.. И всегда буду съ ними, буду ихъ защитникомъ, помощникомъ… По крайней мѣрѣ, найду преданныхъ друзей…

Въ его головѣ мелькнуло воспоминаніе о словахъ Ганьки, что тотъ готовъ въ огонь и въ воду за Бориса.

— Точно собачонка, — пробормоталъ Тепловъ.

II.

Когда Борисъ говорилъ о людяхъ, не выдумавшихъ пороха, но имѣющихъ сердце, когда онъ думалъ о простыхъ и не хитрыхъ пріятеляхъ, живущихъ сердцемъ, а не однимъ разсудкомъ и черствой холодной логикой, въ его душѣ поднималась злоба противъ кого-то. Уже нѣсколько мѣсяцевъ этотъ кто-то выслушивалъ его сѣтованія и жалобы, давалъ ему благіе совѣты, старался пробудить въ немъ рѣшимость идти на новую дорогу, — но и только. Борисъ ждалъ не того, онъ хотѣлъ, чтобы этотъ кто-то просто бросился ему на шею съ словами страстной любви. Этотъ кто-то — была Варя. Каждый разъ, приходя къ ней, онъ впадалъ въ тонъ жалующагося, несчастнаго человѣка, не имѣющаго никакихъ надеждъ впереди; каждый разъ она старалась пробудить въ немъ энергію, мужество, то горячо споря съ нимъ, то строптиво упрекая его за малодушіе, каждый разъ онъ готовъ былъ упасть передъ нею на колѣни и признаться ей въ любви, но она какъ-то быстро и ловко, хотя почти безсознательно ускальзывала отъ этого объясненія. Она знала, что онъ влюбленъ въ нее, она знала, что нужно быть всегда насторожѣ, чтобъ дѣло не дошло до признанія. Но она не могла дать себѣ яснаго отчета въ томъ, насколько дѣйствительно могла бы поднять Бориса ея любовь, и ей казалось, что стоитъ ей, Варѣ, сказать ему: «я твоя», чтобы онъ пошелъ на новый путь болѣе плодотворной дѣятельности, болѣе осмысленнаго существованія. Когда ей приходили въ голову эти мысли, она вздрагивала, и въ ея душѣ поднималось болѣзненное чувство. Около нея стоитъ страстно влюбленный въ нее человѣкъ — племянникъ, почти сынъ ея второй матери, это братъ любимаго ею человѣка, это другъ ея дѣтства. Онъ, умный, способный, воспріимчивый, стоить на краю пропасти — ей стоитъ сказать только слово, и онъ спасенъ. Что же она не говоритъ этого слова? Да развѣ она можетъ? Она любитъ Александра; Александръ любить ее. Сказать Борису: «я твоя», значитъ, разбить свое счастіе и счастіе Александра. А такъ что будетъ? Она и Александръ будутъ наслаждаться счастіемъ, а онъ, Борисъ, затянется въ тину, въ омутъ, пропадетъ безъ пользы для общества. Ей вспоминался одинъ случай изъ жизни тетки. Разъ они страшно нуждались, а къ нимъ пришла за помощью бѣдная женщина, у которой умеръ мужъ; тетка отдала, ей послѣднія деньги и по уходѣ ея замѣтила: «мы кое-какъ перебьемся, а ей хоть въ воду безъ денегъ». «Да, и мы съ Александромъ перебились бы порознь, а Борисъ — ему хоть въ воду безъ посторонней поддержки»… Но это говорилъ разсудокъ, на эти мысли наводили разстроенные жалобами и нытьемъ Бориса нервы, а сердце и чувство, охваченныя страстною любовью къ Александру, протестовали противъ доводовъ ума, и впервые въ сознаніи молодой дѣвушки было что-то такое, что подсказывало ей, что если бы весь міръ долженъ былъ погибнуть, то и тогда она не отказалась бы добровольно отъ своего счастья быть женою Александра. При этой мысли ея щеки покрывались румянцемъ, ей было стыдно за себя, она задавала себѣ вопросъ: «ну, а если бы точно спасеніе не одного, а нѣсколькихъ человѣкъ зависѣло отъ этой жертвы — неужели я не принесла бы ее?»

— Господи, что со мной дѣлается! — восклицала она. — Ну да, я не могу, не могу поступиться своимъ счастіемъ, счастіемъ Александра, хотя бы… хотя бы Борисъ долженъ былъ погибнуть…

И стараясь успокоить себя, она начинала думать о томъ, что она все преувеличиваетъ, что Борисъ, въ сущности, въ концѣ-концовъ, успокоится, освоится съ своимъ положеніемъ. Правда, онъ втянется въ пустую, пошлую жизнь. Но вѣдь этого ужъ не передѣлать; его жаль будетъ со стороны, какъ человѣка, зарывшаго въ землю свои способности и не приносящаго пользы обществу, самъ же онъ не будетъ чувствовать этого, привыкнетъ къ этой жизни, находя въ ней удовольствіе. Тысячи коптителей неба живутъ такъ и считаютъ себя счастливыми; другая жизнь требуетъ и жертвъ, и подвиговъ, и лишеній, эта же доставляетъ только наслажденія. Такихъ людей можно жалѣть, но они-то вполнѣ счастливы съ своей точки зрѣнія, они даже смѣются надъ тѣми, которые живутъ иначе. Но, разсуждая такъ, она встрѣчалась съ Борисомъ, онъ снова нылъ и жаловался, и ей становилось стыдно за себя. Она опять повторяла: «Бѣдный, бѣдный Борисъ!» не сознавая, что подъ его жалобами скрывается одно желаніе переломить ее, растрогать ее, поставить на своемъ. Упорный, какъ всегда, онъ видѣлъ теперь желанный призъ въ ея любви, не думая вовсе о томъ, какою жизнью онъ начнетъ жить съ нею. Можно сказать даже болѣе: эта какая-то иная жизнь представлялась ему одною пустою фразою; съ этимъ понятіемъ у него въ представленіи не соединялось никакого опредѣленнаго образа. Мечтая о Варѣ, онъ представлялъ себѣ просто красавицу-жену, съ которой не скучно говорить, съ которой можно даже горячо спорить, при которой едва ли возможно будетъ скучать. Въ ней молодая жизнь била ключомъ, полная надеждъ, веселья, порывовъ, свѣта. Онъ хотѣлъ обладать ею, настойчиво рисуя въ своихъ грезахъ ея образъ, и въ этомъ не было ни цѣломудрія, ни чистоты, не идеализма: онъ представлялъ себѣ ея тѣло, не думая о ея душѣ. И что такое для него ея душа? это воскъ, изъ котораго можно вылѣпить все, что угодно. Какіе могутъ быть у дѣвушка твердые взгляды и убѣжденія? Все это красивыя слова а только. Бояться этихъ словъ нечего, когда ихъ произносить такая молоденькая рѣзвушка. Потомъ она сама будетъ смѣяться надъ всѣми этими «общими мѣстами». Лишь бы полюбила, а изъ влюбленной женщины веревки можно вить. Да она и полюбитъ. Вѣдь не можетъ же, въ самомъ дѣлѣ, она любить Александра, почти старика.

— Любила бы, не ждала бы спокойно окончанія курса, — повторялъ онъ слова Клары.

III.

Борисъ не на шутку испугался, послѣ попойки, что онъ захвораетъ, и преувеличивалъ свое легкое нездоровье, какъ человѣкъ, не привыкшій переносилъ ничего: ни нравственныхъ, ни физическихъ страданій. Къ легкой простудѣ присоединилось еще чувство гадливости, при воспоминанія о нѣкоторыхъ подробностяхъ кутежа наканунѣ. Онъ ощущалъ теперь почти то же, что ощущалъ на другой день послѣ прогулки съ Діодатовой на Крестовскій: какъ тогда его болѣе всего смущала неприглядность обстановки, а не мысль о загубленной дѣвушкѣ, такъ теперь его смущало не то. что онъ безпутно провелъ вечеръ, а то, что его товарищи дошли до грязной разнузданности пьяныхъ людей. Совѣсть свою онъ попрежнему успокоивалъ мыслью, что всѣ такъ живутъ; брезгливости онъ не могъ побѣдить ничѣмъ. Охваченный весь самымъ отвратительнымъ настроеніемъ, онъ направился къ Варѣ. Въ его душѣ созрѣло рѣшеніе объясниться съ ней въ этотъ день, взять ее, такъ сказать, съ бою. «Да, это надо кончить, надо завоевать ее». Семейная жизнь спасаетъ отъ многаго. И онъ размечтался объ этой семейной жизни съ хорошенькой и умной женой, думая только о себѣ, и о себѣ…

Когда онъ вошелъ къ ней, ему сразу бросились въ глаза ея блѣдность, ея красныя отъ слезъ вѣки. Что съ ней? — спрашивалъ онъ себя мысленно. Она постаралась оправиться, но ей не удаюсь скрыть слѣдовъ смущенія. Она только-что получила взволновавшій ее отвѣть тетки на ея письмо. Старушка Теплова писала:

«Получила я, дорогая Варюга, твое письмо о несчастіи, постигшемъ Бориса, и совсѣмъ оно меня разстроило. Не столько то разстроило меня, что случилось, сколько то, что еще можетъ случиться. Ты вполнѣ права, Варюша, что эта смерть отзовется на жизни Бориса самымъ роковымъ образомъ, и хуже всего то, что помочь тутъ ничѣмъ нельзя. Горько мнѣ думать о томъ, что ждетъ нашего бѣднаго мальчика. Ты пишешь, что его могла бы спасти отъ пустой и безполезной жизни любящая умная женщина. Правда, маточка, правда, только этихъ умныхъ и любящихъ женщинъ на каждомъ шагу не встрѣтишь, а и встрѣтишь, то еще вопросъ — полюбитъ ли такая женщина Борю. Очень ужъ втянулся онъ въ пустую жизнь, какъ я вижу изъ твоихъ писемъ, и умной, хорошей женщинѣ трудно найти въ немъ что-нибудь могущее пробудить горячую любовь. Вѣдь это мы только его и черненькимъ можемъ любить, потому что онъ нашъ Боря. А для другихъ онъ что? Безъ любви же тутъ ничего не подѣлать, потому что пересоздать человѣка не легко, много самоотверженія, много терпѣнія нужно. Грустно мнѣ, маточка, что именно тебѣ приходится переживать съ нимъ, видѣть его горе, слышать его жалобы и, въ сущности, не имѣть возможности помочь ему, спасти его. Береги, голубчикъ мой, себя, не волнуйся такъ, не тревожься, хоть я и знаю, что не легко видѣть горе близкаго человѣка. Я вѣдь вѣрю, что Боря дѣйствительно страдаетъ. Не все же хорошее въ немъ замерло. Это только нашъ Саша не вѣритъ этому, ну, да оно и понятно: прочитавъ письмо твое, онъ прежде всего не о Борѣ подумалъ, а о тебѣ. Къ Борѣ онъ даже несправедливъ, говоритъ: „интересничаетъ, такъ какъ этимъ путемъ сѣтованій легче всего прельщать женщинъ“. Я разсердилась даже, говорю: „какъ тебѣ не стыдно такъ думать о Борисѣ“. А онъ мнѣ въ отвѣтъ: „да неужели вы еще его не узнали, не поняли вполнѣ! ему нужно сладко пить и ѣсть, какъ сыру въ маслѣ кататься, вотъ и все“. И потомъ махнулъ рукою, да говоритъ, „а впрочемъ, можетъ-быть, такъ и нужно жить, если хочешь быть покоенъ, съ такимъ-то и жена будетъ счастлива — громкихъ фразъ онъ ей не запретитъ говорить, а отъ лишеній и самопожертвованій избавитъ“. И такъ меня огорчили слова Саши о Борѣ, что я даже попрекнула его. „Вотъ, говорю, толкуешь о снисхожденіи къ людямъ, а брата Богъ знаетъ въ какомъ свѣтѣ представляешь себѣ. Человѣкъ никакихъ подлостей въ жизни не сдѣлалъ, вполнѣ честно живетъ, а ты на него нападаешь. Не всѣмъ же подвижниками быть. Ну, живетъ труженикомъ, надо и за то сказать спасибо, что честнымъ остается, подлостей не дѣлаетъ“. Разворчалась я, а Саша только рукой махнулъ и вотъ два дня ходитъ, какъ ночь, мрачный. Должно-быть, самъ сердится на себя за свою несправедливость къ брату. И зачѣмъ я ему твое письмо показала, это его твой тревожный тонъ такъ взбудоражилъ. Кажется, все бы онъ отдалъ, маточка, чтобы отстранить отъ тебя всякія печали и тревоги. Господи, хоть бы скорѣе твое ученье кончилось. Саша самъ позволилъ тебѣ ѣхать учиться и даже самъ навелъ тебя на эту мысль, но вѣдь я-то знаю, каково ему безъ тебя, Варюша. Каждый день разлуки для него годъ жизни».

Варя расплакалась надъ этимъ письмомъ и поняла то, чего не поняла старушка Теплова.

— Милый, дорогой, ты боишься потерять меня! — шептала она сквозь слезы. — Да развѣ я могу, развѣ я могу измѣнить тебѣ!

И когда къ ней вошелъ Борисъ, она вдругъ почувствовала, что этотъ человѣкъ ей чужой. Онъ спросилъ ее:

— Ты плакала?

— Да, — отвѣтила Варя: — взгрустнулось о домѣ.

Онъ вздохнулъ.

— Счастливая, у тебя есть домъ, а я… Вотъ ты уѣдешь, я совсѣмъ одинъ останусь… И теперь, въ сущности, одинъ… но все же легче, покуда ты здѣсь… покуда хоть на минуту можно отдохнуть умомъ и сердцемъ… А тамъ начнется пустая, безсодержательная жизнь…

Варя пожала плечами.

— Кто же мѣшаетъ сдѣлать жизнь не пустою и ее безсодержательною?

— Ахъ, что ты говоришь! Все это пустыя слова! Жить разумною, полезною жизнью легко тогда, когда есть личное счастье, когда есть тотъ уголокъ, гдѣ найдешь и поддержку, и поощреніе, и участіе. А когда домъ пустъ, когда нѣтъ надеждъ на личное счастіе, ну, и бѣжишь изъ этого дома въ пріятельскіе кружки, на кутежи, на попойки… Вонъ вчера, я не помню, какъ пріѣхалъ домой, хотѣлось забыться отъ этой пустоты, отъ этого одиночества…

— Странный способъ спасенія! — сказала Варя, пожимая плечами. — Этакъ только можно пропить умъ и…

Борисъ вспылилъ.

— А что же прикажешь дѣлать? Умныя книжки читать въ своемъ углу, что ли? Ученые трактаты штудировать, зная, что они ни на что не пригодятся? Или читать тенденціозные романы, сознавая, что никакими этими поученіями не измѣнить жизни, что все это одни слова, слова, слова… Я вѣдь уже не мальчикъ, который можетъ тѣшиться сказками…

Она не возражала; это раздражало его еще болѣе.

— Да и читать-то нечего нынче. Въ наукѣ перетряхается все старое, Дарвина и Бокля переполаскиваютъ въ сотой водѣ, съ эволюціями и альтруизмомъ носятся, доказываютъ въ сущности, что, какъ ни повернись, все клинъ выходитъ, что и теперешній порядокъ гадокъ, да и всякіе другіе придуманные теоретически порядки не лучше будутъ, что если и все пойдетъ хорошо, то… вверхъ ногами все перевернется черезъ 21.000 лѣтъ, — добавилъ онъ саркастическимъ тономъ… — Нѣтъ, да хранитъ меня Богъ отъ этихъ мудрецовъ, разсуждающихъ серьезно, что дѣлается съ землей черезъ каждыя 21.000 лѣтъ. Нужно быть юношей, наивной институткой, чтобы вѣрить теперь во что-нибудь твердо и горячо, ну, а безъ вѣры все это только скуку нагоняетъ. Но если такова наука, то беллетристика еще хуже — или грязь натуралистовъ, или глупости тенденціозныхъ писателей. Одни только сало выставляютъ напоказъ, другіе плачутся надъ участью эксплуатируемаго мужика или громятъ всѣхъ, кто сытъ, обутъ и одѣта, обличаютъ чуть ли не за то, что люди ѣдятъ…

Варя тихо замѣтила:

— Да, если такъ смотрѣть, то только и остается, что закутиться до бѣлой горячки или пустить пулю въ лобъ…

Борисъ остановился передъ нею.

— Да, да, только это и остается. А каково это сознавать, когда мучительно хочется жить, быть счастливымъ, когда знаешь, что счастіе возможно!

Варя точно замерла и молчала. Онъ дрогнувшимъ голосомъ проговорилъ:

— Варя, милая, если бы ты знала, какъ я изстрадался…

Онъ взялъ ее за обѣ руки.

— Неужели ты не поняла, не угадала до сихъ поръ, что я люблю, безумно люблю тебя…

Она поднялась съ мѣста встревоженная, волнующаяся. Онъ силой удержалъ ея руки.

— Выслушай, не прерывай меня, не отталкивай! Я знаю, что ты хочешь сказать! Ты хочешь сказать, что ты любишь Александра! Да! Онъ вѣдь всегда стоитъ на моемъ пути! Но ты сама не понимаешь своихъ чувствъ. Александръ тебѣ чуть не въ отцы годится, если не по лѣтамъ, то по тому, что онъ пережилъ. Скитанья въ народѣ, тюрьма, ссылка, все это не могло пройти безслѣдно — онъ сдѣлался теоретикамъ, мечтателемъ, фантазеромъ. Онъ готовъ замучить человѣка только за то, что тотъ не по теоріямъ, не но книжкамъ живетъ. Онъ любить не человѣка, а книжку. И ты ему не нужна, потому что онъ даже неспособенъ любить ничего, кромѣ идеи. О, если бы онъ былъ способенъ страстно любить, не отпустилъ бы онъ тебя сюда на цѣлые годы! Любовь не можетъ подчиняться теоріямъ, разсудку, расчетамъ. Ты молода и тебѣ нужна не такая любовь.

Она хотѣла протестовать — онъ не далъ ей говорить. Порывистый, возбужденный, страстный, онъ говорилъ, не слушая возраженій, не давая имъ мѣста.

— А знаешь ли ты, какъ я любилъ и люблю тебя? Знаешь ли ты, что я готовъ идти на все, чтобы ты была моею? Я живу только мыслью о тебѣ, въ тебѣ я вижу все свое спасенье. Да, безъ тебя жизнь не имѣетъ для меня смысла, съ тобою она будетъ полна содержанія. Я знаю, что я перерожусь, что для меня все получитъ новое значеніе, что уснувшее во мнѣ самолюбіе проснется, что я буду стараться сдѣлаться лучшимъ человѣкомъ, чтобы заслужить твой привѣтъ, твое одобреніе. Варя, Варя, будь моею…

Онъ хотѣлъ привлечь ее къ себѣ; она отшатнулась.

— Оставь, Борисъ! — тихо сказала она. — Двоихъ любить нельзя…

Онъ, не помня себя, заговорилъ:

— А, такъ ты не хочешь! Ты перешла бы, если бы это было нужно, черезъ мой трупъ, ради воображаемой любви къ Александру! Ты вѣришь въ его фразы, но не вѣрить въ меня; ты боишься сдѣлать его нечастнымъ, а я — что тебѣ за дѣло, если я погибну!

Варя, взволнованная и блѣдная, но старавшаяся овладѣть собой, отвѣтила:

— Къ несчастію, ты правъ, Борисъ! Если я видѣла бы тебя на краю пропасти, я и тогда не сказала бы тебѣ: «я твоя», потому что я люблю другого.

Эти слова привели Бориса въ бѣшенство.

— А, такъ вотъ каковы вы, проповѣдники любви къ ближнему, пожертвованія собою для ближняго! Вы все готовы отдать ему, только не то, что вамъ самимъ нужно, что вамъ самимъ дорого. Какое же право имѣете вы требовать жертвъ на пользу ближнихъ, отъ насъ, сытыхъ мѣщанъ? У насъ только и есть, что наше потомъ купленное довольство, ну, мы и не дѣлимся имъ съ ближними, не отдаемъ его никому. Мы въ своемъ правѣ, какъ и вы, сказать молящему насъ о спасеніи ближнему: «погибай, а мы все же не поступимся своимъ сокровищемъ!»

На минуту лицо Вари вспыхнуло, и она хотѣла что-то сказать, но сдержалась и только замѣтила:

— Ты самъ не знаешь, что говоришь!

Онъ, не слушая ее, продолжалъ уже саркастическимъ, злымъ тономъ:

— Но ты горько заплатишь въ будущемъ за сегодняшній день. Ты молода, тебѣ недостаточно жить однѣми громкими фразами, однѣми грезами о пользѣ ближнихъ. Ты идешь за Александра, потому что тебѣ прожужжали уши о немъ. Тетка сдѣлала все, чтобы онъ сталъ твоимъ идоломъ. Что же, или за него, губи себя! Когда ты не найдешь въ семейной жизни ничего, кромѣ громкихъ фразъ, когда ты разочаруешься въ своей муравьиной дѣятельности на пользу другимъ, когда ты поймешь, что это — пустая игра въ слова, когда въ сердцѣ проснется жажда личнаго счастья, страстной любви, ты раскаешься за сегодняшній день! О, ты узнаешь Александра, какъ я узналъ его. Это эгоистъ, въ сравненіи съ которымъ мы — дѣти! Когда ему захотѣлось удовлетворить свои сумасбродныя фантазіи, онъ поставилъ ради нихъ на карту благосостояніе всей семьи и разорилъ ее, не сдѣлавъ ничего для общества. Когда его посадили въ тюрьму, онъ не вспомнилъ, что помощь тетки нужнѣе была его маленькому брату, безпомощному ребенку, чѣмъ ему, и не сказалъ теткѣ: «ваше мѣсто не при мнѣ, а при немъ». Ему было бы тяжело одному въ ссылкѣ, и онъ позволилъ теткѣ и тебѣ ѣхать за нимъ, хотя здѣсь всѣмъ намъ было бы лучше, здѣсь вы были нужнѣе для меня. Потомъ онъ увидалъ, что ты пышно расцвѣла, и онъ, почти старикъ, обольстилъ…

Варя, не въ силахъ болѣе переносить его словъ, разрыдалась безпомощными слезами оскорбленной женщины. Борисъ испугался, остановился, протянулъ къ ней руки.

— Варя, Варя, — тихо произнесъ онъ.

— О, какъ это низко! какъ низко! — всхлипывая, проговорила она. — Уйди! Уйди!

Онъ пробовалъ оправдаться, просить прощенія, она только твердила:

— Уйди! Уйди!

У нея не было ни силъ, ни желанія защищать и оправдывалъ любимаго человѣка; ей казалось это ненужнымъ; ея душу наполняла только обида за этого человѣка. Борисъ долженъ былъ взяться за шляпу.

Его лицо покрылось смертельною блѣдностью; онъ только теперь понялъ, что онъ погубилъ окончательно свое дѣло…

Когда ушелъ Борисъ, когда высохли на глазахъ Вари слезы, на душѣ молодой дѣвушки стало, мало-по-малу, легко и свѣтло. Казалось, она вырвалась на свѣжій воздухъ изъ удушливой атмосферы. Только теперь она вспомнила всѣ ощущенія, чувства, мысли, пережитыя ею за время вдовства Бориса. Ей стало почти жутко. Ей показалось, что она была близка къ тому, чтобы сказать ему: «я твоя». Да. вѣдь приходила же ей въ голову мысль о томъ, честно ли отказать Борису, зная, что онъ погибнетъ. Разстроенные имъ нервы, чисто женская жалость къ плачущему человѣку, умъ, создавшій извѣстныя правила и теряющійся, когда представляются исключенія изъ этихъ правилъ, все это могло сдѣлать свое дѣло. На минуту ей показалось, что ее спасло отъ ложнаго шага только письмо тетки. Но она, волнуясь, заторопилась опровергнуть это предположеніе передъ самой собою.

— Нѣтъ, нѣтъ, меня спасла любовь къ Александру! — проговорила она. — Никогда, никогда я не вышла бы за Бориса ради его спасенія…

И по ея лицу скользнула улыбка при промелькнувшей въ головѣ мысли. Спасеніе! Какъ сталъ бы онъ самъ смѣяться надъ нею, если бы ему сказать, что она хотѣла идти за него ради его спасенія. Спасеніе — отъ чего? Отъ привольнаго житья, отъ безмятежнаго спокойствія, отъ возможности стоять передъ толпою олимпійцемъ, котораго не трогаютъ ни ея вопли, ни ея надежды, ни ея попытки спастись. Развѣ отъ этого проситъ кто-нибудь серьезно спасти его? Это тотъ призъ на житейской аренѣ, изъ-за котораго бьются всѣ, и тѣ, которые бьются не изъ-за этого, являются чѣмъ-то въ родѣ юродивыхъ, поврежденныхъ, во всякомъ случаѣ «недалекихъ» людей… Да, Борисъ много бы смѣялся надъ нею, когда она стала бы его женою…

IV.

Борисъ не застрѣлился, не запилъ, не захворалъ послѣ отказа Вари и перенесъ его гораздо спокойнѣе, чѣмъ онъ ожидалъ самъ. Упрямое желаніе обладать этой дѣвушкой руководило имъ гораздо больше, чѣмъ болѣе глубокое и болѣе чистое увлеченіе ею. Отказъ вызвалъ не безумное горе, не щемящую тоску, а злобное чувство противъ этой дѣвушки и, мало-по-малу, безсознательно это чувство перенеслось на всѣхъ «начитанныхъ фантазерокъ», на «педагоговъ въ юбкахъ», на «эмансипированныхъ дѣвицъ». Этими эпитетами онъ надѣлялъ теперь Варю и всякихъ учащихся дѣвушекъ, сдѣлавшихся на нѣкоторое время мишенью для его болѣе или менѣе злыхъ и остроумныхъ выходокъ. Рѣзкое озлобленье, впрочемъ, длилось недолго, и осталось только презрительное отношеніе свысока ко всѣмъ этимъ личностямъ, которыя, по его выраженію, «куска хлѣба не съѣдятъ безъ мысли, что они служатъ человѣчеству и спасаютъ ближнихъ».

Впрочемъ, долго останавливаться на этихъ чувствахъ ему не пришлось: въ банкѣ въ это время случились событія, заставившія его много поработать. Давно ожидаемое объявленіе несостоятельности отца и шурина Ивана Александровича Антонова сдѣлалось совершившимся фактомъ и тяжело отозвалось на банкѣ. Всѣ споспѣшники Антонова струсили, и Домгофъ внезапно увидалъ себя во главѣ цѣлой партіи недовольныхъ, примкнувшихъ къ нему въ минуту паники. Онъ сразу сообразилъ выгоды своего положенія и необходимость распутать дѣло келейно, безъ огласки, спрятать концы неблаговидныхъ сдѣлокъ, выгородить виноватыхъ и, такимъ образомъ, во-первыхъ, явиться благодѣтелемъ цѣлой массы нужныхъ лицъ, а во-вторыхъ, сразу встать на степень перваго воротилы въ банкѣ, не подорвавъ въ то же время ни на минуту его кредита. Всѣ усилія были употреблены на то, чтобы дѣло не получило огласки. По цѣлымъ днямъ Домгофъ и примкнувшіе къ нему люди совѣщались между собою, спрашивая въ то же время мнѣнія Бориса, какъ признаннаго ловкаго дѣльца и вполнѣ «своего» человѣка, который не вынесетъ сора изъ избы. Иногда приходилось работать по двѣнадцати часовъ въ день, придумывая комбинаціи и сдѣлки для покрытія оказавшихся прорѣхъ, для починки дыръ. Дѣло было далеко не легкое и каждый неосторожный шагъ могъ все испортить. Борисъ показалъ себя не только смѣтливымъ, но и упорнымъ работникомъ. Только порою, уставъ отъ работы, онъ ѣхалъ куда-нибудь кутнуть съ пріятелями на скорую руку, чтобы подбодрить себя, встряхнуться.

— Да, Ганька, — говорилъ онъ въ этихъ случаяхъ: — поработали бы другіе съ мое, такъ увидалъ бы я, что они запѣли бы!

— Скажи, голубчикъ, правда это, что проскальзываетъ въ газетахъ, будто у насъ крахъ будетъ? — спросилъ разъ у него Ганька.

Борисъ обозлился.

— Какъ, развѣ въ газетахъ писали что-нибудь?

— Да, вчера была статейка!

— Пачкуны поганые! Врутъ, что въ голову взбредетъ, благо имъ за строчки платятъ! Всѣмъ бы я имъ запретилъ писать, только кредитъ солидныхъ учрежденій подрываютъ.

— А я ужъ, признаюсь, трусить началъ! Тоже лопнетъ банкъ — хоть по-міру иди!

— Ахъ, ты, трусъ! Да мнѣ, хоть десять банковъ лопни, все равно! Сейчасъ съ руками возьмутъ меня вездѣ…

— Да, тебѣ хорошо!

— Ну, а буду я при мѣстѣ, не будешь и ты безъ мѣста!

Ганька разсыпался въ благодарности.

— Но желалъ бы я узнать, не изъ нашихъ ли кто сообщаетъ эти свѣдѣнія? — раздумчиво говорилъ Борисъ. — Я бы ему показалъ, что значитъ писать! Ты разузнай какъ-нибудь подъ рукой. Мы ему покажемъ, какъ у насъ двери отворяются. Тутъ ночей не спишь, чтобы спасти солидное учрежденіе, чтобы комаръ носа не подточилъ, а они слухи распускаютъ… Мерзавцы!.. Я это еще выведу на свѣжую воду…

И уже совсѣмъ серьезнымъ тономъ онъ продолжалъ:

— Эта наша язва — обличенія и слухи. Ко всему подрываютъ довѣріе, подо все подкапываются. Какая-нибудь сволочь, ничего не смыслящая, ни до чего не добившаяся ради своей неспособности и потому озлоблившаяся якобы на несправедливости, лѣзетъ въ печать съ темными инсинуаціями и доносами, сѣетъ недовольство, волнуетъ общество. Вотъ тутъ и изволь работать, проводить свои идеи, осуществлять свои планы. А общество всегда — стадо барановъ, оно готово все принимать на вѣру: явится одинъ Юханцевъ — оно готово вопіять объ уничтоженіи банковъ; попалась Гулакъ-Артемовская — оно кричитъ: «вотъ черезъ кого у насъ всѣ протекціи оказываются»; обвинили мать Митрофанію — оно кричитъ, что всѣ монахини и всѣ благотворительницы мошенницы.

Борисъ сильно пристрастился къ этимъ разговорамъ съ Ганькой, встрѣчая не противорѣчія и возраженія, а умиленіе и благоговѣніе. Онъ росъ въ своихъ собственныхъ глазахъ послѣ этихъ бесѣдъ, сознавая, что онъ умнѣе и развитѣе окружающихъ его. Ганька только багровѣлъ отъ удовольствія, слушая эти рѣчи: онъ хорошо не понималъ ихъ смысла, но хорошо понималъ то, что самъ Борисъ Михайловичъ съ нимъ разговариваетъ, какъ съ пріятелемъ, какъ равный. А вѣдь теперь Борисъ Михайловичъ съ самими членами правленія свой человѣкъ. Не шутка! Иногда, возвращаясь домой, Ганька даже впадалъ въ фантастическія мечтанія. Что, если Бориса Михайловича сдѣлаютъ директоромъ банка или… вѣдь, пожалуй, онъ до министра финансовъ дойдетъ. Каково тогда, — онъ, Ганька, будетъ «на ты» съ министромъ! И Ганька проникался еще большей собачьей преданностью къ Борису, къ будущему министру финансовъ, не брезгающему имъ, Ганькой.

Антонъ Ѳедоровичъ Домгофъ не заходилъ такъ далеко, думая о будущности Бориса; но онъ видѣлъ необходимость привязать его неразрывными узами къ себѣ, къ своей семьѣ, чтобы Борисъ былъ вполнѣ его правою рукою. Впервые Домгофъ пожалѣлъ, что умерла Клара — все же связующее звено было. Онъ говорилъ объ этомъ не разъ съ женою и съ Tante Мальхенъ, посматривая на Гретхенъ и Александрину. Которая изъ нихъ болѣе нравится Борису? Кажется, онъ съ младшей любезнѣе? Не пустить ли на рекогносцировку mademoiselle Дюмонъ? Она разомъ все оборудуетъ. Француженки на эти дѣла мастерицы.

— Неужели вы такъ и думаете остаться вдовцомъ? — говорила mademoiselle Дюмонъ Борису. — Въ ваши годы это невозможно.

— Что дѣлать, — вздыхалъ Борисъ. — Я еще не могу забыть Клару… И притомъ въ мои годы дѣлаешься разборчивѣе… На бѣдной я уже не могу жениться; богатую не скоро найдешь. И какую найдешь: неотесанную купеческую дочку, съ которой языкъ проглотишь, или эмансипированную барышню, которая рога приставитъ… Нынче, право, съ каждымъ годомъ все труднѣе найти подходящую невѣсту: недаромъ же женскій вопросъ кутерьму произвелъ.

И, мечтая о женитьбѣ, онъ задумчиво говорилъ:

— Я теперь, кажется, могъ бы полюбить только наивную дѣвочку, очень, очень юную, еще не испорченную свѣтомъ. Мнѣ нужна жена, которая щебетала бы, какъ птичка, говоря о любви, о юности, о чистотѣ…

Mademoiselle Дюмонъ замѣтила:

— Въ родѣ Гретхенъ?

Борисъ вздохнулъ.

— И вы думаете, ее отдали бы за меня? У меня еще ничего нѣтъ, кромѣ жалованья…

— О, васъ такъ любятъ въ семьѣ!

Борисъ взглянулъ на нее пытливо, спрашивая мысленно: «отъ себя это ты сватаешь, или по инструкціи?» и прибавилъ:

— Я еще молодъ, но горькій опытъ сдѣлалъ меня осторожнымъ. Я никогда не рискну идти на отказъ.

— Вамъ не откажутъ, — сказала mademoiselle Дюмонъ.

Борисъ сдѣлалъ видъ, что онъ не понялъ.

— Это говорите вы, по своей добротѣ, а у нихъ, у богатыхъ людей, на первомъ планѣ не доброта, а расчетъ… Притомъ Гретхенъ совсѣмъ ребенокъ…

Но слова mademoiselle Дюмонъ не пропали даромъ. Борисъ сталъ заглядываться на Гретхенъ, смотрѣвшую совсѣмъ ребенкомъ; ему улыбалась мысль взять въ жены это дитя, почти несформировавшееся и притомъ такое богатое дитя.

Онъ былъ почти увѣренъ, что это дѣло уладится, что оно затѣяно самими Домгофами; тѣмъ не менѣе онъ напустилъ на себя грустное настроеніе, а грустное настроеніе всегда служило предлогомъ покутить. Впрочемъ, теперь уже все дѣлалось предлогомъ для кутежа: усталость и бездѣлье, скука и веселье, радость и горе. На одномъ изъ такихъ кутежей, но уже не съ Ганькой, а съ воротилами общества и съ Домгофомъ во главѣ, Борисъ случайно столкнулся съ «извѣстностью дня» изъ міра полусвѣта. Этихъ извѣстностей Борисъ встрѣчалъ не мало, встрѣчалъ чуть не каждый день, не придавая имъ особеннаго значенія. Но теперь онъ былъ сильно взволнованъ неожиданностью. Эта извѣстность, стоявшая теперь передъ нимъ, была Діодатова.

Послѣ процесса Діодатова быстро пошла въ ходъ. Адвокатъ и прокуроръ постарались настолько раздѣть ее передъ публикою, что у цѣлыхъ десятковъ людей разгорѣлись глаза на лакомый кусокъ, на женщину изъ романа. Теперь она была на содержаніи у какого-то старика-банкира. Борисъ не сразу узналъ ее въ ломающейся, важничающей, роскошно-одѣтой кокоткѣ. Когда онъ узналъ, что это она, онъ на минуту сконфузился и смѣшался. Она, напротивъ того, развязно и почти радостно подошла къ нему и протянула руки.

— Вотъ-то неожиданная встрѣча! — воскликнула она.

— А вы знакомы? — удивился кто-то изъ компаніи.

— Еще бы! И еще въ какіе годы были знакомы! — сказала она. — Я рада, что вижу васъ, что могу поболтать съ вами.

И, усѣвшись въ сторонѣ съ Борисомъ, она быстро начала говорить объ отцѣ, о мачихѣ, о сестрахъ и братьяхъ. Послѣ многихъ мѣсяцевъ и даже лѣтъ, она могла говорить съ мужчиной объ этихъ вещахъ. Съ другими вовсе не приходилось говорить, а нужно было пить, ѣсть, пѣть, плясать, сальничать. Ея лицо разгорѣлось отъ волненія, потому что вопросы, о которыхъ она говорила, были дѣйствительно близки ей. Она увлеклась и кончила тѣмъ, что сказала Борису:

— Нѣтъ, вы пріѣзжайте ко мнѣ! Я не все вамъ разсказала. Ахъ, если бы вы знали, какъ сладко вспомнить старину! Они вотъ не понимаютъ, что я пережила и переживаю, когда братъ или сестра зайдутъ. Что имъ?

Борисъ, не безъ сластолюбивыхъ ощущеній любовавшійся ею, тоже тихо замѣтилъ:

— А вы не сердитесь на меня?

— За что это?

— Какъ же, вонъ вашъ адвокатъ меня чуть не злодѣемъ назвалъ.

— Дуракъ! Завидно было, что не онъ былъ на вашемъ мѣстѣ! Ахъ, все это глупости. Не вы, такъ другой, все равно то же вышло бы!

И вдругъ, перемѣняя тонъ на интимный, она сказала:

— А это дѣло мнѣ помогло! Я вѣдь совсѣмъ запуталась-было; совсѣмъ зарѣзъ былъ; ну, а потомъ одинъ генералъ, а затѣмъ старикашка этотъ — вонъ тотъ, большеротый, — приняли участіе, и продохнула.

— Вы съ нимъ живете? — указалъ Борисъ глазами на старика-банкира.

— То-есть деньги онъ даетъ. Такъ, съ дуру. Ему не любовница нужна, а гробъ нуженъ. Ну, да мнѣ что! Я теперь остепенилась, разсчетливѣе стала, коплю деньги. Нѣтъ, шалишь, меня теперь на кривой не объѣхать. Надо и о будущемъ думать. Можетъ-быть, еще пригодятся деньги-то!

— Деньги всегда пригодятся, — съ улыбкой сказалъ Борисъ.

— Да, да… Я когда-нибудь замужъ выйду, если найду подходящую партію… Надоѣло такъ жить…

И, принимая видъ честной женщины, она добавила:

— Все это въ молодости тѣшитъ, сумасбродства эти, а потомъ устанешь, надоѣстъ все, нужно же и семью имѣть. Я и теперь воспитываю сынишку сестры. У меня совсѣмъ какъ семейный домъ, няня, ключница. Вотъ пріѣзжайте, увидите!

Къ концу вечера, послѣ ужина, она опять шепнула Борису, переходя уже по-старому на ты:

— Пріѣзжай же!

— Старину вспомнить? — спросилъ онъ.

Она вздохнула:

— Ахъ, я никого кромѣ тебя никогда не любила!.. Когда же?… Сегодня?.. Пріѣзжай… благо ужъ настроились…

Борисъ далъ ей слово заѣхать. Когда онъ возвращался домой съ Домгофомъ, послѣдній замѣтилъ ему:

— Женить васъ надо, а то васъ эти барыни похитятъ…

— Жените! За чѣмъ же дѣло стало? — сказалъ Борисъ.

— А невѣсту нашли?

— Нашелъ, да боюсь, что откажутъ.

— А вы не бойтесь!

— Вы это серьезно говорите?

— Еще бы!

Борисъ протянулъ руку.

— Я васъ ловлю на словѣ!

Домгофъ пожалъ его руку. Онъ былъ очень радъ, что дѣло улажено. Борисъ былъ тоже вполнѣ доволенъ. Онъ довезъ до дома Домгофа, хотѣлъ проѣхать къ себѣ. Къ себѣ въ пустую квартиру? Отчего бы не заѣхать, въ самомъ дѣлѣ, въ Діодатовой? Вѣдь она же звала сегодня. Онъ приказалъ извозчику везти себя въ Большую Морскую. Удивительно сохранилась эта Ольга Дмитріевна. Съ ней можно покуролесить пару дней. Кстати, потомъ придется остепениться. Отъ молодой жены къ этимъ дамамъ не зачѣмъ ѣздить. Особенно, когда жена будетъ такой цвѣтокъ, какъ Гретхенъ. Совсѣмъ дитя, даже странно какъ-то, что это дитя вдругъ сдѣлается женою…

И онъ прокуролесилъ съ Діодатовой цѣлую недѣлю, приготовляясь къ жизни съ женою-ребенкомъ.