На пути к известности (Шеллер-Михайлов)/ДО

На пути к известности
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. Томъ восьмой. Прил. къ журналу «Нива» за 1906 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА. 1905. НА ПУТИ КЪ ИЗВѢСТНОСТИ.
РАЗСКАЗЪ.

I.

По широкой парадной лѣстницѣ, устланной мягкимъ ковромъ, поднимался очень молодой человѣкъ. На немъ было рваное пальто; изъ пальто виднѣлись клочья грязной, свернувшейся въ комки ваты. Широкія порыжѣвшія панталоны напоминали своимъ покроемъ портныхъ провинціи и толкучки, они оканчивались внизу бахромками и были слишкомъ коротки, точно они съежились отъ старости или просто ихъ обладатель переросъ ихъ во время ихъ долголѣтняго служенія. Изъ-подъ нихъ виднѣлись давно нечищенные, расползшіеся въ стороны сапоги; одинъ сапогъ уже успѣлъ лопнуть въ двухъ мѣстахъ и нескромно показывалъ клочки далеко нечистаго носка.

Молодой человѣкъ шелъ нетвердою, робкою походкою, какъ подходятъ очень незначительные, пришибленные судьбою людишки къ высокопоставленнымъ лицамъ. Онъ какъ-то съежился и казался ниже своего роста, когда его рука несмѣло прикоснулась къ бронзовой ручкѣ колокольчика у дверей бель-этажа.

Была минута, когда онъ боялся, что его примутъ за нищаго, за бродягу, за вора и вытолкнутъ вонъ, или пригрозятъ полиціей. Подобные случаи нерѣдко бывали въ жизни даже очень геніальныхъ людей, еще не успѣвшихъ сшить себѣ порядочнаго платья.

Лакей отперъ передъ юношею-оборванцемъ дверь и пропустилъ его въ просторную, свѣтлую переднюю, не сказавъ ни слова. Повидимому, лакей не впервые видѣлъ подобныхъ оборванцевъ въ этой передней.

Едва ли когда-нибудь у этого молодого человѣка было такое платье, какое было надѣто на этомъ лакеѣ и, вѣроятно, онъ счелъ бы себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ, если бы ему отвели такое помѣщеніе, какъ эта передняя.

Посѣтитель торопливо и неуклюже, какъ человѣкъ, сильно сконфузившійся за себя, снялъ свое пальто, чтобы не дать времени лакею разсмотрѣть эти лохмотья, и поспѣшно прошелъ въ открытую дверь пріемной.

Этотъ молодой человѣкъ былъ я, Александръ Николаевичъ Аристидовъ. Я шелъ не за милостыней, я шелъ не съ просьбою о тепломъ мѣстечкѣ, я шелъ не къ какому-нибудь начальнику или высокопоставленному лицу. Я просто несъ въ редакцію первую часть написаннаго мною романа и входилъ въ квартиру такого же писателя, какъ я, Ивана Ивановича Терешина. Этотъ человѣкъ когда-то такъ же, какъ я, ходилъ съ прорванными локтями. Теперь у него были десятки тысячъ, модные экипажи, кровные рысаки, богатая мебель, дорогіе ковры. Быть-можетъ, это были плоды его трудовъ, его ловкости, его изворотливости, его плутовства. Быть-можетъ, это были плоды безсонныхъ ночей, плоды тяжелыхъ усилій сотенъ и тысячъ такихъ же оборванцевъ, какъ я, продавшихъ ему «на корню» свои произведенія, которыя онъ пускалъ потомъ въ оборотъ. Я понималъ все это и, повидимому, могъ бы войти съ поднятой головой, съ яснымъ взглядомъ въ эту пріемную, куда я несъ продать на выгодныхъ для покупщика условіяхъ свой трудъ. Но все же я ежился и робѣлъ: богатство, какимъ бы путемъ оно ни было пріобрѣтено, постоянно принижаетъ, подавляетъ бѣдняка.

Въ пріемной, когда я вошелъ въ нее, за столомъ, заваленнымъ рукописями, бумагами, газетами и счетными книгами, сидѣлъ какой-то господинъ, — очень жирное, красное, угреватое созданіе, съ самодовольнымъ и въ то же время озабоченнымъ выраженіемъ лица. Такое выраженіе нерѣдко встрѣчается у секретарей, адъютантовъ, управителей, чиновниковъ по особымъ порученіямъ и тому подобныхъ господъ, заполучившихъ хорошія мѣстечки подъ крыломъ какой-нибудь «особы» и дѣлающихъ видъ, что у нихъ «дѣлъ по горло». Должно-быть, онъ пилъ хорошее вино, былъ любителемъ сыровъ и устрицъ, имѣлъ даръ сальничать съ легкими барынями и гнуться въ дугу передъ своимъ патрономъ.

Передъ нимъ стоялъ хилый и дряблый старичокъ съ облѣзлыми сѣдыми волосами и растеряннымъ полупомѣшаанымъ взглядомъ. Старичокъ, весь красный, съ проступавшимъ потомъ на лбу, жалко улыбался, какъ улыбаются запуганныя дѣти передъ учителемъ, и поминутно засовывалъ дрожащую, костлявую и красную руку въ боковой карманъ своего лоснящагося отъ ветхости и частой чистки сюртука съ прорванными петлями. Онъ то вынималъ изъ кармана, то засовывалъ туда какія-то аккуратно сложенныя вчетверо бумаги и что-то усиленно и торопливо разжевывалъ, — должно-быть, свой послѣдній уже шатающійся зубъ.

— Вотъ еще-съ… Опера «Джальма или обращенный богоотступникъ» въ пяти дѣйствіяхъ съ прологомъ въ аду и эпилогомъ на небесахъ… На музыку хочу положить, если найдется композиторъ, — боязливой и просительной скороговоркой пояснилъ старичокъ.

— Мы оперъ не принимаемъ, — отвѣчалъ угреватый господинъ, озабоченно роясь въ бумагахъ и не глядя на старика, переминавшагося съ ноги на ногу.

Такъ всегда дѣлаютъ приказные, когда хотятъ показать, что у нихъ по горло работы, и что они маленькой взятки не берутъ.

— Такъ-съ, такъ-съ!.. А она и цензурой пропущена, только вотъ четыре стиха зачеркнуто. Я ихъ здѣсь карандашикомъ отмѣтилъ съ обоихъ сторонъ… Для наборщиковъ, знаете.

— Я вамъ говорю, что мы оперъ не принимаемъ, — сухо повторилъ угреватый господинъ.

— Жаль, жаль! — вздохнулъ старичокъ. — Прекрасная вещь. Многія вліятельныя особы одобряли… Это въ дидактическомъ духѣ-съ… Жаль!.. А вотъ… кажется, я захватилъ съ собою… «Ода на побѣды Александра Невскаго или размышленіе о премудрости Творца, проявляемой положеніемъ Невы». Это здѣсь, кажется… со мною…

Старичокъ началъ торопливо рыться въ своемъ карманѣ, еще усиленнѣе разжевывая свой зубъ.

— Господинъ Шванвичъ-Родзевичъ, вы напрасно, кажется, безпокоитесь, — рѣзко произнесъ угреватый господинъ, выходя изъ терпѣнія. — Мы завалены стихами и…

— У меня и проза, и проза есть!.. Прихватилъ съ собою, — поторопился перебить его старичокъ. — «Разоблаченный матеріализмъ» или…

— И вообще ваши произведенія не подходятъ подъ направленіе нашего журнала, — продолжалъ угреватый господинъ.

Старичокъ въ недоумѣніи взглянулъ на него своими выцвѣтшими, слезящимися глазами.

— Въ чемъ-съ?.. Вы, пожалуйста, объясните. Я могу во всѣхъ направленіяхъ изобразить… это не трудно-съ!.. Теперь я легко пишу, руку набилъ, знаете, — пояснялъ старичокъ.

— Извините, меня ждутъ, — отрѣзалъ угреватый господинъ, нетерпѣливо пожимая плечами, и обратился во мнѣ съ вопросомъ: — Что вамъ угодно?

Старичокъ тоскливо поникъ головой и остался ждать, кажется, рѣшившись въ эту свободную минуту покончить со своимъ зубомъ.

— Позвольте васъ спросить, — пробормоталъ я, конфузясь и путаясь: — не могу ли я видѣть редактора?

— Вамъ что? — оглядѣлъ меня съ ногъ до головы угреватый господинъ довольно нахальнымъ взглядомъ и снова принялся рыться въ бумагахъ.

Вопросъ былъ сдѣланъ такъ грубо, взглядъ, брошенный на меня, былъ такъ наглъ, что я невольно подумалъ: «Это, навѣрно, не геній, но ужъ во всякомъ случаѣ лицо, имѣющее немалый чинъ». Я подошелъ поближе къ столу, стараясь встать такъ, чтобы угреватый господинъ видѣлъ какъ можно менѣе мою одежду и совсѣмъ не видалъ носка моей лѣвой ноги, откуда совершенно некстати все болѣе и болѣе выглядывалъ большой палецъ.

— У меня рукопись, — промолвилъ я.

— Оставьте! Отвѣтъ черезъ двѣ недѣли, — коротко пробормоталъ угреватый господинъ, окончательно рѣшившійся переворотить всѣ до одной бумаги.

— Нельзя ли поскорѣй… Рукопись не велика, а мнѣ… — началъ я.

Я чуть-чуть не сказалъ, что мнѣ «нечего жрать».

— У насъ правило-съ! — рѣзко перебилъ меня угреватый господинъ внушительнымъ тономъ. — Мы не можемъ-съ дѣлать ни для кого исключеній!

Кровь бросилась мнѣ въ лицо отъ этого наглаго, канцелярскаго тона.

— А-а! у васъ, значить, насчетъ этого строго! — усмѣхнулся я. — Но мнѣ нужно бы поговорить съ редакторомъ.

— Редакторъ занятъ…

— Да вѣдь сегодня пріемный донь?

— Придите за отвѣтомъ черезъ двѣ недѣли, тогда и переговорите.

— Да тогда мнѣ и переговариваться будетъ не о чемъ…

— Это не мое дѣло.

Я начиналъ сердиться.

— А позвольте узнать, съ кѣмъ я имѣю-удовольствіе говорить? — спросилъ я довольно рѣзко.

— Я секретарь редакціи.

— А-а! протянулъ я, подумавъ: «не велика птичка, да ноготокъ востеръ, — далеко пойдетъ», и добавилъ вслухъ: — Я такъ и думалъ, что говорю не съ писателемъ, а съ служащимъ въ редакторской канцеляріи…

Угреватый господинъ побагровѣлъ и вскочилъ.

— Вы намѣрены дерзости дѣлать! — почти крикнулъ онъ. — Идите вонъ!

Кровь бросилась мнѣ въ голову, и на минуту я забылъ, что я нищій.

— Что это вы въ газетную замѣтку попасть хотите, что ли? — усмѣхнулся я, глядя на него въ упоръ.

Онъ мгновенно утихъ и перемѣнилъ тонъ. Онъ, вѣроятно, только теперь замѣтилъ и мой ростъ, и мои широкія плечи, и мои бурсацкіе кулаки.

— Но согласитесь сами, — началъ онъ гораздо тише.

— Ну, до соглашенія-то съ вами я, вѣрно, никогда не дойду, — сухо перебилъ я. — А вы будьте повѣжливѣе, вѣдь, можетъ-быть, еще встрѣчаться придется. Неловко будетъ…

Я повернулся къ нему спиною и пошелъ изъ пріемной, слыша, какъ старичокъ, все время заботливо снимавшій съ сюртука едва замѣтныя пушинки, снова заговорилъ съ секретаремъ редакціи.

— Вы мнѣ объясните только, въ какомъ духѣ нужно вамъ, а я ужъ постараюсь, — слышались его слова, произносимыя вкрадчивымъ, молящимъ тономъ.

— Да когда вы насъ оставите въ покоѣ.? — почти кричалъ секретарь редакціи. — Силу, что ли, съ вами употреблять.

Мнѣ стало жаль полупомѣшаннаго старика, и въ моей головѣ вдругъ промелькнула мысль: «а что если и я?..» Я не кончилъ фразы и торопливо сталъ натягивать на себя дырявое пальто. Рука же, какъ нарочно, попадала не въ рукавъ, а въ прорѣху между подкладкою и покрышкой пальто.

Возясь со своимъ несчастнымъ пальто, я случайно поднялъ глаза и увидалъ предъ собою отраженіе какой-то невообразимо-красной, покрытой потомъ физіономіи, какъ-то жалко и глупо улыбавшейся передо мною.

Я давно уже не любовался этою физіономіею за неимѣніемъ зеркала, но я тотчасъ же узналъ ее: это былъ мой большой открытый лобъ, мои добродушные, нѣсколько насмѣшливые голубые глаза, мои курчавые русые волосы, шапкой лежавшіе за большой головѣ. Три года тому назадъ на это лицо засматривались всѣ барышни, всѣ купчихи провинціальнаго города, когда оно появлялось за клиросѣ собора. Теперь самъ обладатель этого лица поспѣшно отвернулся отъ зеркала; чтобы не видать своей такъ жалко, такъ запуганно выглядѣвшей физіономіи.

Негодованіе на грубый пріемъ, страхъ за участь своего произведенія, стыдъ за свои лохмотья, все это перемѣшивалось вмѣстѣ и придавало мнѣ такой комически-жалкій видъ, что, глядя на меня, могъ не улыбнуться развѣ только какой-нибудь «видѣвшій виды» петербургскій лакей, въ родѣ лакея Терешина. Этотъ лакей холодно равнодушно выжидалъ, когда я справляюсь со своимъ пальто и не спѣшилъ облегчить мой трудъ. Онъ снималъ пальто и шубы только «съ господъ», а я былъ не болѣе, какъ «начинающій писатель». Но я не могъ справиться со своимъ пальто, я торопливо выдернулъ руку изъ прорѣхи и, накинувъ пальто на плечи, быстро скрылся за дверью.

А что Терешинъ, вспоминаетъ ли онъ когда-нибудь, что и онъ перешелъ по этому пути?..

II.

Я выбѣжалъ на улицу, точно за мной гнались въ погоню и хотѣли обыскать, не унесъ ли я чего-нибудь изъ этой роскошной квартиры.

«А вѣдь сробѣй я еще немного, и онъ обругалъ бы меня, — вертѣлось въ моей головѣ, при воспоминаніи о секретарѣ редакціи. — Онъ говоритъ, что у нихъ правило давать отвѣтъ черезъ двѣ недѣли. Но неужели у нихъ также принято за правило быть грубыми?.. Впрочемъ, это съ одной стороны и недурно… По виду я, пожалуй, принялъ бы и его за литературнаго дѣятеля и не подумалъ бы, что это одинъ изъ писцовъ издательской канцеляріи, одинъ изъ барскихъ холоповъ. Теперь хоть нѣтъ возможности ошибиться, съ кѣмъ имѣлъ несчастіе говорить. И чего я сробѣлъ сначала?.. Устыдился своего рубища, точно ребенокъ, не понимающій, что одежды смѣшно стыдиться… И вѣдь всему виною наша забитость, приниженность… Стоишь передъ раззолоченнымъ болваномъ и знаешь, что онъ болванъ, а все-таки краснѣешь за свои лохмотья… Еще хорошо, что онъ раззадорилъ меня своимъ наглымъ, писарскимъ тономъ, а то онъ такъ и остался бы въ полномъ убѣжденіи, что имѣлъ удовольствіе осадить своею наглостью глупенькаго простачка, не понимающаго сути вещей… Вѣдь онъ навѣрное смотритъ на приносящихъ рукописи, какъ на просителей, и до конца жизни не спроситъ себя, какую роль играли многіе изъ этихъ людей въ созданіи богатства его патрона, въ созданіи того положенія, при которомъ и онъ можетъ занимать мѣсто за этимъ канцелярскимъ столомъ… А вѣдь, должно-быть, ему нерѣдко достаются головомойки отъ патрона… Люди, не слышавшіе распеканій, рѣдко распекаютъ другихъ. Нужно быть самому чьимъ-нибудь холопомъ, чтобы считать своими холопами другихъ… А дорожку себѣ все-таки пробьетъ, такіе далеко идутъ».

Я начиналъ успокаиваться и шелъ болѣе ровнымъ, болѣе мѣрнымъ шагомъ. Я приходилъ постоянно въ веселое расположеніе духа, когда мнѣ удавалось уловить комическую сторону той или другой человѣческой личности, того или другого жизненнаго явленія. Я улыбался теперь даже при воспоминаніи о томъ, какъ я возился со своимъ пальто въ передней, краснѣя передъ лакеемъ.

«И вѣдь стоило только погрубѣе сказать: возьми-ка пальто, да подержи, я его надѣну, — и проходимецъ превратился бы въ барина въ лакейскихъ глазахъ», — думалось мнѣ.

И передо мною ярко нарисовалась смѣшная картина, какъ угрюмо сталъ бы мнѣ подавать мое рваное пальто этотъ нарядный лакей.

«Лоску нѣтъ, нахальства нѣтъ! — разсуждалъ я. — А безъ этого далеко не уйдешь… Въ свѣтѣ нужно кричать или выслушивать крики другихъ, грозить кулаками или подставлять свою спину подъ чужіе кулаки… Однако, что же я буду жрать въ теченіе этихъ двухъ недѣль?» — вдругъ промелькнуло въ моей головѣ (я чуть-чуть не написалъ: «въ моемъ желудкѣ», такъ какъ собственно голова старалась думать обо всемъ, но только не объ ѣдѣ, и послѣдней мыслью она была обязана единственно желудку, напомнившему ей о своемъ печальномъ существованіи).

Онъ былъ очень голоденъ…

Двѣ недѣли до славы — это очень недолго; двѣ недѣли безъ хлѣба — это цѣлая вѣчность. Можетъ-быть, черезъ двѣ недѣли плату за мой романъ можно будетъ употребить только на памятникъ умершаго съ голода автора этого романа.

А вѣдь это будетъ очень злая продѣлка со стороны судьбы, если я дѣйствительно умру въ эти двѣ недѣли, когда значительная часть романа кончена, переписана, сдана въ редакцію. Шутка будетъ тѣмъ злѣе, что прожилъ же я эти три года, когда обдумывался и писался романъ, когда плодъ моихъ думъ и трудовъ былъ еще такъ незрѣлъ, когда еще нельзя было опредѣлить дня жатвы…

А вопросъ: отчего бы судьбѣ и не подшутить въ послѣдній разъ надо мною? Вѣдь шутила же прежде!

III.

Когда я начинаю думать о моемъ прошломъ, то оно мнѣ представляется сплошной шуткой судьбы, точно она поймала, что я очень люблю шутки, и тѣшила своего баловня.

Мой отецъ былъ дьякономъ при церкви села «Холодные Ключи» и долженъ бы былъ по своему званію подавать примѣръ терпѣнія, смиренія, воздержанія и любви, а между тѣмъ, онъ проклиналъ судьбу за свое вдовство, дрался съ ближними, пилъ безъ просыпу и любилъ одно вино. Я самъ росъ сорванцомъ, головорѣзомъ, буяномъ, а между тѣмъ меня отдали въ старую дореформенную бурсу, чтобы приготовить изъ меня духовнаго пастыря. Меня сѣкли, сѣкли, сѣкли и именно въ то время, когда изъ меня подъ розгами начали исчезать послѣдніе остатки буйныхъ наклонностей, когда я стать дѣлаться «смиренъ сердцемъ и кротокъ духомъ», когда я научился трепетать и ежиться предъ каждымъ, кто считалъ себя выше меня, меня исключили за неуспѣхи въ латинскомъ языкѣ и, главнымъ образомъ, за излишнее пристрастіе къ свѣтскимъ книгамъ, не имѣвшимъ ничего общаго съ семинарскою наукою, да за одну безыменную газетную статейку, имѣвшую уже слишкомъ много общаго съ семинарскою жизнью.

Легко сказать: исключили. Но каково было мнѣ, семнадцатилѣтнему юношѣ, когда я очутился на улицѣ и вполнѣ понялъ, что на всемъ земномъ шарѣ, за исключеніемъ одной бѣдной старухи, приходившейся мнѣ теткой, нѣтъ ни одной души, которая почему бы то ни было могла подумать о судьбѣ Александра Николаевича Аристидова. И вѣдь, какъ нарочно, въ это время въ моей головѣ уже сидѣло столько географическихъ свѣдѣній, что я могъ сообразить всю необъятность земли, всю массу обитающихъ на ней людей и весь ужасъ положенія человѣка, который никому не нуженъ, который является не болѣе, какъ червякомъ, букашкой, тлею на громадномъ пространствѣ земного шара.

Но прежде всего мнѣ хотѣлось «жрать».

Я прежде никогда не думалъ объ этомъ вопросѣ и, вѣроятно, еще долго пребывалъ бы въ полнѣйшемъ невѣдѣніи за этотъ счетъ, если бы не было на свѣтѣ латинскаго языка, непризнанныхъ семинаріею свѣтскихъ книгъ и обличительной статейки, авторомъ которой признали меня. Безъ этихъ губителей я, вѣроятно, сдѣлался бы духовнымъ пастыремъ овецъ и пасъ бы, по мѣрѣ возможности, свое стадо. Латинскій языкъ, объявленный главною причиною моего исключенія, долженъ былъ познакомить меня съ чистѣйшею классическою поэзіей и безукоризненно возвышенными идеями, а между тѣмъ дѣло вышло иначе, и, по милости этого языка, я познакомился съ чистѣйшею прозою и очень невозвышенными идеями. Мнѣ пришлось гранить мостовую, жить въ грязи, думать только объ ѣдѣ и придти къ тому заключенію, что человѣкъ во всякомъ случаѣ долженъ самъ отыскивать себѣ хлѣбъ. Попробуйте поискать его съ волчьимъ билетомъ, зная очень хорошо богословіе, философію, творенія св. отцовъ, но совсѣмъ не зная твореній новѣйшихъ ученыхъ.

Въ батраки не берутъ, потому что не мужикъ и крестьянскаго дѣла не знаешь.

Въ сидѣльцы не принимаютъ, потому что къ торговлѣ нужно «съ измальства» понавыкнуть, да и своихъ «дармоѣдовъ и лоботрясовъ» не знаютъ куда дѣвать.

Въ лакеи не возьмутъ, потому что все же изъ духовныхъ и образованный, да и всѣ «бурсаки пьяницы».

Въ ремесленники нельзя идти, потому что никакому ремеслу не учили.

Въ писцы куда-нибудь можно было поступить, чтобы прослужить мѣсяцевъ пять на испытаніи, а потомъ спиться съ круга на пятирублевомъ жалованьи.

Въ служители на желѣзную дорогу было бы, пожалуй, можно попасть, если бы въ нашемъ городѣ была въ тѣ годы желѣзная дорога и если бы былъ кто-нибудь, кто бы оказалъ протекцію и далъ рекомендательное письмо къ ея властямъ.

Приходилось стать «вольнымъ художникомъ», — то-есть идти на большую дорогу или сдѣлаться наставникомъ людей, — идти въ учителя или въ писатели.

Мои воззрѣнія подъ вліяніемъ окружающей среды сложились именно такимъ образомъ, что я не могъ безъ ужаса думать о себѣ въ роли вора или разбойника, но въ то же время я, не безъ радостнаго волненія, думалъ о томъ, что мнѣ удастся сдѣлаться учителемъ или писателемъ, однимъ словомъ, наставлять людей въ томъ, чего я самъ не знаю, и такимъ образомъ, быть убійцей ихъ умовъ.

Очевидно, судьба шутила со мной…

IV.

Сначала я сдѣлался наставникомъ дѣтей, то-есть учителемъ. Это легче, чѣмъ сдѣлаться наставникомъ взрослыхъ, то-есть писателемъ, такъ какъ тутъ не нужно тратить времени на подготовку, на процессъ писанія статьи.

Правда, я писалъ съ большими ошибками, очень превратно зналъ исторію, почти совсѣмъ не понималъ литературы. Но родители моихъ учениковъ знали еще меньше, такъ какъ исторія, грамматика и литература не входила въ число «входящихъ» и «исходящихъ» бумагъ ихъ департаментовъ, въ число «приходныхъ» и «расходныхъ» книгъ ихъ лавочекъ. Родительницы же малютокъ подъ исторіей подразумевали исторіи съ кухарками, при словѣ грамматика только повторяли со смѣхомъ оставшуюся для меня тайною остроту, что это «два солдатика, а третій барабанщикъ», при словѣ же литература замѣчали съ гримасой: «ахъ, эти писатели такіе критиканы!» Вслѣдствіе этого они считали меня очень ученымъ человѣкомъ; когда же я съ голода согласился взять невообразимо малую плату за уроки, тогда они признали меня не только ученымъ человѣкомъ, но и рѣдкимъ педагогомъ. Самая лучшая рекомендація работника въ глазахъ нанимателя — это дешевыя условія.

Мои ученики были удивительныя дѣти, обѣщавшія очень много въ будущемъ. Когда я объяснялъ имъ склоненіе, они сидѣли, тупо тараща на меня глаза; когда я съ жаромъ разсказывалъ имъ исторію Спарты, они сидѣли, еще болѣе тараща на меня глаза; когда я имъ разсказывалъ, какъ Моисей превращалъ палки въ змѣй, они уже совсѣмъ превращались въ окаменѣвшія статуи. Собираясь отвѣчать урокъ, они прежде всего засовывали указательный палецъ въ ротъ и поднимали глаза къ потолку, надѣясь, что свыше имъ подскажутъ первое слово урока; обыкновенно оно подсказывалось не свыше, а снизу кѣмъ-нибудь изъ ихъ братьевъ и сестеръ, и затѣмъ урокъ лился, какъ вино изъ опрокинутой бутылки, если только я не прерывалъ ихъ на полусловѣ. За перерывомъ слѣдовало снова положеніе пальца въ ротъ и отыскиваніе перваго слова въ потолкѣ.

— Что это вы не пріучитесь своими словами говорить? — спрашивалъ я.

— Какими своими словами? — спрашивали геніальныя дѣти и послѣ долгихъ объясненій съ моей стороны, наконецъ, вполнѣ усваивали мое желаніе и… начинали попрежнему рапортовать урокъ въ зубрежку.

По окончаніи классовъ они проникались любовью ко мнѣ, вѣшались мнѣ на руки, кувыркались передо мной и наперерывъ спѣшили мнѣ повѣрять свои невинныя дѣтскія радости и надежды.

— Мамася сегодня за косу насу Акульку оттаскала и подбила ей глазъ! — въ восторгѣ разсказывать одинъ.

— Папаса пустяковское дѣло концилъ, и намъ сегодня култочки заказали, — съ оживленіемъ передавалъ другой. — Папаса говолитъ, что если бы падлецъ Пустяковъ заалтачился и денегъ не далъ, то ему и по глобъ не забыть бы того, какъ его объеголили бы…

Несмотря на то, что это были необыкновенныя дѣти, что они подавали блестящія надежды, что я могъ бы прославиться впослѣдствіи, какъ первый наставникъ этихъ геніевъ, — они мнѣ не нравились. Я чувствовалъ, что изъ этихъ дѣтей я ничего не сдѣлаю, что они такъ и останутся такими геніями, какими создала ихъ окружающая среда…

Эти ученики были не по мнѣ…

Наконецъ судьба послала мнѣ еще одного ученика. Это былъ девятилѣтній мальчикъ, съ большими черными, какъ бы бархатными глазами, задумчиво смотрѣвшими изъ-подъ рѣсницъ. Тонкій носикъ, мягкіе длинные волосы, бѣлизна и нѣжность кожи, прекрасно очерченный ротъ, ровные, ослѣпительно бѣлые зубы, меланхолическое выраженіе глазъ и ласковая улыбка, все это сразу привлекало къ ребенку. Я залюбовался имъ, какъ картиной. Я былъ въ восторгѣ, когда онъ слушалъ меня, впиваясь въ меня искрившимися въ эти минуты глазенками, когда онъ, по окончаніи урока, спрашивалъ съ удивленіемъ, почти съ сожалѣніемъ:

— Развѣ вы уже уходите?

«Вотъ этотъ ученикъ по мнѣ, — говорилъ я съ радостью, возвращаясь съ перваго урока. — Такого ребенка весело учить».

На второй урокъ я шелъ уже, какъ на праздникъ, какъ на свиданіе съ другомъ. Я даже не замѣчалъ, что накрапывалъ дождь, что въ воздухѣ сверкаетъ молнія, и слышится громъ. Я вошелъ въ комнату моего новаго ученика, онъ стоялъ у окна и бросился ко мнѣ навстрѣчу.

— А я все любовался тучами, — сказалъ онъ. — Отчего это бываетъ молнія, Александръ Николаевичъ?

— Это электричество накопляется, — отвѣтилъ я, почему-то смутившись.

— Э-ле-ктри-чество, — протяжно повторилъ онъ. — А что такое электричество?

— Это… это… сила, — отвѣтилъ я, окончательно растерявшись.

— Сила! — протянулъ онъ. — Сила — электричество, — какъ бы про себя разсуждалъ онъ въ недоумѣніи.

— Нѣтъ, Миша, началъ я въ смущеніи, не всякая сила электричество, но само оно есть сила…

Онъ посмотрѣлъ на меня своими большими выразительными глазами. Я былъ красенъ, какъ ракъ.

— Вы, вѣрно, не знаете этого, Александръ Николаевичъ? — ласковымъ и мягкимъ тономъ спросилъ онъ, какъ бы жалѣя меня.

— Нѣтъ, Миша, не то… — забормоталъ я. — Я-то знаю… Но видите ли… видите ли… вы не поймете этого.

Я лгалъ и чувствовалъ, что Миша, мой милый Миша понималъ, что я лгу. Я былъ готовъ расплакаться, провалиться сквозь землю, убѣжать, когда онъ молча взглянулъ на меня, вздохнулъ и пошелъ къ столу, за которымъ мы занимались. Но объяснить, ему понятнымъ для него образомъ заинтересовавшее его явленіе я не могъ, потому что объяснить ребенку можно только то, что самъ знаешь очень и очень хорошо. Я же не зналъ ничего…

«Такъ что же: это по тебѣ ученикъ? А? какъ ты думаешь, милѣйшій Александръ Николаевичъ? — спрашивалъ я себя, возвращаясь домой. — Ужъ гдѣ тебѣ, выгнанному семинаристу, учить подобныхъ дѣтей! Радовался бы, что есть еще на свѣтѣ непочатый уголъ дѣтей, „подающихъ большія надежды“, въ родѣ твоихъ остальныхъ учениковъ. Вѣдь этотъ Миша-то не только неучемъ, но и лгуномъ тебя считаетъ».

Я чувствовалъ, что судьба снова смѣется надо мной: я могъ учить только тѣхъ дѣтей, которыя дальше зубренья не шли.

Но эти дѣти были мнѣ гадки. Я обрадовался возможности учить ребенка, интересовавшагося всѣмъ, что происходитъ вокругъ него. Оказывалось, что я не могъ отвѣчать на его вопросы. Съ одними я не могъ быть товарищемъ по излишней ширинѣ своихъ стремленій; съ другимъ я не могъ быть товарищемъ по ограниченности своихъ знаній.

— Учиться! учиться! — говорилъ я себѣ. — Куплю книгъ, засяду дома…

Тьфу! Это чортъ знаетъ, что такое! Проклятый голодъ не далъ даже обдумать засѣвшаго въ головѣ плана: пришлось бѣжать на урокъ, выпросить впередъ два рубля серебромъ и купить чаю, сахару и колбасы. Покупку книгъ нужно было отложить до той поры, когда будетъ заплачено за квартиру, когда будутъ куплены сапоги и калоши, когда будетъ пріобрѣтено осеннее пальто… Сдѣлавъ все это, можно будетъ купить книги и засѣсть дома, если только что-нибудь останется изъ слѣдующихъ заработковъ, послѣ отдачи за квартиру и за столь.

Какая скверная это штука, что у человѣка два желудка: одинъ въ головѣ, другой въ брюхѣ. Въ этомъ отношеніи звѣри гораздо счастливѣе и думаютъ только объ одномъ желудкѣ, находящемся въ брюхѣ. Человѣку же приходится насыщать оба: чтобы быть сытымъ, нужно запастись знаніемъ; чтобы запастись знаніемъ, нужно быть сытымъ.

Порою мнѣ кажется, что судьба шутитъ не со мною однимъ, а со всѣмъ человѣчествомъ…

V.

Я купилъ сапоги, купилъ калоши, купилъ пальто, а на книги денегъ все еще не было. Миша же съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе осаждалъ меня вопросами изъ жизни, изъ химіи, изъ ботаники. Онъ все болѣе и болѣе убѣждался, что я ничего не знаю. Мнѣ было тяжело сознавать, что, наконецъ, онъ потеряетъ ко мнѣ всякое уваженіе, перестанетъ любить меня и станетъ, можетъ-быть, тупо и безучастно слушать, что я ему говорю о склоненіяхъ, спряженіяхъ и тому подобной сухой части первоначальныхъ знаній. Я рѣшился отказаться давать уроки единственному ученику, котораго я любилъ. Я не имѣлъ силы сказать объ эгомъ лично родителямъ Миши и написалъ имъ письмо. Я думалъ, что этимъ все и кончится, но я ошибся. Ко мнѣ пришелъ отецъ Миши. Это былъ уже немолодой человѣкъ, жившій не по своей охотѣ, а по необходимости, въ нашемъ захолустьѣ.

— Что это вы, Александръ Николаевичъ, съ нами дѣлаете? — довольно ласково проговорилъ онъ. — Вы вѣрно, чѣмъ-нибудь недовольны?

— Нѣтъ-съ, я очень, очень доволенъ вами, — началъ я въ смущеніи.

— Ну, ужъ вѣрно недовольны, если отказываетесь, — перебилъ меня отецъ Миши. — Если вамъ мала плата за уроки, я готовъ ее увеличить, хотя мнѣ это будетъ трудно…

— Зачѣмъ же. Плата достаточная-съ, — заговорилъ я. — Но я не могу-съ учить у васъ, у меня времени нѣтъ…

У меня языкъ не поворачивался сказать правду, и я лгалъ.

Отецъ Миши нахмурилъ брови.

— Эхъ, Александръ Николаевичъ, нехорошо вы поступаете, — сказалъ онъ, и въ тонѣ его упрека послышалось что-то задушевное. — Надо было сначала обдумать, будетъ ли у васъ время или не будетъ для занятій съ Мишей. Вы знаете, онъ у меня единственное сокровище. Приглашая васъ въ учителя, я надѣялся, что вы подготовите его въ гимназію, что потомъ вы будете помогать ему въ приготовленіи уроковъ. Мнѣ хотѣлось, чтобы онъ росъ подъ молодымъ, свѣжимъ вліяніемъ одного человѣка.

Я совсѣмъ растерялся. Этотъ человѣкъ высказалъ взгляды, которые еще такъ недавно лелѣялъ и я самъ.

— Вѣдь учителя не сапоги, не тряпки, которые можно мѣнять и бросать по прихоти, — продолжать онъ. — Если бы вы были отцомъ, то вы вѣрно серьезнѣе взглянули бы на дѣло и поняли бы, какое зло заключается въ смѣнѣ учителей. Ужъ я не говорю о томъ, что Мишѣ трудно будетъ подлаживаться подъ характеръ, подъ методу новаго учителя, привыкнувъ къ вашему характеру и къ вашей методѣ, — это еще пустяки! Сдѣлаетъ усиліе — привыкнетъ! Но какъ я объясню ему, почему вы отказываетесь отъ уроковъ? Потому что плата мала — это наброситъ тѣнь въ его взглядѣ на учителей; потому что вы недовольны нами — это заронитъ въ него сомнѣніе въ отношеніи къ намъ; потому что вы недовольны имъ — это заставитъ его упасть духомъ.

Его слова раздавались, какъ полновѣсные удары, сыпавшіеся на меня.

— Скажите… скажите, что я уѣзжаю, — пробормоталъ я, и мои глаза забѣгали въ стороны.

— А черезъ недѣлю онъ встрѣтитъ васъ на улицѣ, онъ узнаетъ, что вы учите дѣтей нашего сосѣда? — горько усмѣхнулся отецъ Миши. — Послушайте, — задушевно произнесъ онъ, взявъ меня за руку: — скажите откровенно, почему вы отказываетесь. Мнѣ не хочется думать, что вы рѣшаетесь на это по простому капризу, но вѣтрснности…

Я опустилъ глаза, я горѣлъ, какъ въ огнѣ; мнѣ было совѣстно сознаться въ честномъ поступкѣ и въ то же время мнѣ было тяжело, что меня будетъ подозрѣвать въ глупости или безчестности этотъ человѣкъ. Я колебался.

— Видите ли что, — почти шопотомъ началъ я, краснѣя до ушей. — Вашъ сынъ удивительно умное, удивительно любознательное дитя… Ему нуженъ учитель, который бы зналъ очень много… Я… я… мое образованіе слишкомъ ограничено.

Я чуть не расплакался, сдѣлавъ это признаніе. Я былъ еще очень молодъ. Отецъ Миши молчаливо слушалъ меня. Когда я кончилъ, онъ прошелся по моей комнатѣ, что-то обдумывая.

— Это ничего, что вы мало знаете, — остановился онъ, наконецъ, передо мною. — Продолжайте его учить. Лучше малознающій честный человѣкъ, чѣмъ глубокоученый подлецъ.

— Нѣтъ, я не могу, — горячо заговорилъ я. — Я не могу, потому что это пытка для меня. Вы поймите, что я каждый разъ горю со стыда, когда я не могу отвѣтить ему. Мнѣ тяжело, что онъ постепенно теряетъ довѣріе ко мнѣ. Я очень полюбилъ вашего сына…

Отецъ Миши опять походилъ по комнатѣ въ безмолвномъ раздумьѣ.

— Ну, прощайте, — со вздохомъ промолвилъ онъ. — Если вы когда-нибудь встрѣтите Мишу, скажите, что у васъ нѣтъ времени давать уроки, что вы только по необходимости оканчиваете подготовку дѣтей къ гимназіи въ домѣ нашего сосѣда.

Добрый человѣкъ протянулъ мнѣ руку.

— Вы, вѣрно, зайдете къ намъ? Не забудете насъ? Я хотѣлъ бы, чтобы Миша и вы остались попрежнему друзьями.

Онъ говорилъ тепло, онъ относился и ко мнѣ, какъ къ сыну. Я горячо сжалъ его руку, поблагодарилъ его за приглашеніе, за радушіе.

VI.

«Кто поступаетъ честно, тотъ спокоенъ», — сказалъ какой-то мудрствовавшій дуракъ, не знавшій ни жизни, ни человѣческаго сердца, а главное, никогда не голодавшій.

Я впервые сознавалъ ясно, что я поступилъ вполнѣ честно, а между тѣмъ никогда я не былъ въ такомъ тревожномъ состояніи, какъ теперь. Чтобы остаться честнымъ, мнѣ пришлось вырвать изъ своего сердца единственное утѣшеніе, пришлось отказаться отъ воспитанія единственнаго дорогого и милаго мнѣ маленькаго созданія.

На слѣдующій день у моего квартирнаго хозяина, портного «Трифонова изъ Парижа», была пирушка. Я былъ въ числѣ приглашенныхъ.

— Не побрезгайте нашей компаніей, выпейте, батюшка Александра Николаевичъ, — чопорно предлагала мнѣ супруга Трифонова рюмку поддѣльной мадеры.

Отказаться было нельзя.

— А махните-ка лучше съ нами, Александра Николаевичъ, нашего родного «ерофеича», — съ большею развязностью, чѣмъ жена, предложилъ Трифоновъ.

Отказаться было трудно.

Вдоль да по рѣчкѣ, вдоль да по Казанкѣ

Сизый селезень плыветъ…

Ишь ты, подишь ты.

Что-жъ ты говоришь ты,

Сизый селезень плыветъ.

Вдоль да по бережку, вдоль да по крутому

Добрый молодецъ идетъ.

Ишь ты, подишь ты,

Что-жъ ты говоришь ты,

Добрый молодецъ идетъ…

заливалось въ углу чье-то широко разстегнутое горло и гудѣла гармоника.

— Да что ты, Александра Николаевичъ, мракъ-то на себя нонѣ напустилъ? — уже совсѣмъ развязно говорилъ мнѣ Трифоновъ, переходя на «ты». — Ты вотъ все съ книгами возишься. А книга что? Отъ нея люди съ ума сходятъ, начитается это человѣкъ, зачитается, да и спятить съ ума-то, значитъ… Да, нѣтъ, ты прежде выпей. Это облегчаегь, форсу придаетъ!

Отказаться было совсѣмъ невозможно.

— Онъ со русыми, онъ со кудрями

Разговариваетъ.

Ишь ты, подишь ты,

Что-жъ ты говоришь ты.

Разговариваетъ.

Кому мои кудри, кому мои русы

Достанутся расчесать?

Ишь ты, подишь ты,

Что-жъ ты говоришь ты,

Достанутся расчесывать…

заливался пѣвецъ въ углу, неистово передергивая гармоникой и притопывая ногами.

— Ну, тоже самое и эти уроки, — продолжалъ Трифоновъ: къ чему они ведутъ-то? Ни самъ ты съ нихъ не разжирѣешь, ни путнаго ничего не сдѣлаешь. Только этихь приказныхъ крысъ, стрекулятниковъ расплодишь… И что это за народъ, братецъ ты мой, плодющій! Никакимъ зальемъ ты его не вытравишь…

— Извѣстно, крапивное сѣмя! — глубокомысленно вставилъ кто-то.

— Это ты правду! — согласился портной Трифоновъ. — Точно, что крапивное сѣмя! Да ты, Александра, пей! Что ты на штофъ-то смотришь? Ты думаешь, у насъ другого штофа нѣтъ? Отъ вина не отказывайся!

Я даже вовсе и не думалъ отказываться.

— Досталися кудри, досталися русы

Старой бабѣ расчесать.

Ишь ты, подишь ты,

Что-жъ ты говоришь ты,

Старой бабѣ расчесать.

Какъ она ни чешетъ, какъ она ни гладитъ,

Только волосы деретъ.

Ишь ты, подишь ты,

Что-жъ ты говоришь ты,

Только волосы деретъ…

продолжала изо всѣхъ силъ надсаживаться гармоника, заглушая всѣхъ и все своимъ воемъ и визгомъ.

— Ну тебя къ лѣшему съ кудрями твоими, — крикнулъ Трифоновъ. — Ишь у самого на головѣ плѣшина мѣсяцемъ свѣтится, а онъ о кудряхъ поетъ. Видно кудри-то твои старая баба расчесывала… Играй трепака! Плясать будемъ… Ты-то, братъ Сашка, пляшешь?

— Не умѣю, — отвѣтилъ я, дѣлая глупѣйшую улыбку.

— Ну плевать, и одни пропляшемъ. А ты пей!..

Въ комнатѣ начался плясъ, топотъ, подъ ногами пляшущихъ то и дѣло щелкала скорлупа отъ орѣховъ.

— Лихо! — закончилъ Трифоновъ. — Теперь выпить можно! А ты умѣешь пѣть, Сашутка?

— Умѣю, — безсознательно проговорилъ я.

— Ну, спой что-нибудь!

— Спѣ-ѣть, — промычалъ я, глупо усмѣхаясь.

— Да, чего ломаешься? Пой, коли велятъ, просфора желѣзная!

Я, совсѣмъ съежившись, сидѣлъ на стулѣ. Я не раздѣлялъ веселья портного, и въ моей головѣ гвоздемъ засѣла мысль о томъ, чти портной очень дурно обращается со мной, что онъ мною командуетъ.

— Ахъ, ты шутъ гороховой, чего осовѣлъ! — кричалъ портной. — Пей!

— Нѣтъ, ты… меня не смѣй… шутомъ называть. Я не шутъ, — началъ я заплетающимся языкомъ съ горькой обидой въ сердцѣ.

— А то кто же ты такой есть? — захохоталъ портной. — Какой такой націи? Шутъ ты, такъ шутъ и есть? Ишь какъ раскисъ!

— Нѣтъ, ты не смѣй… Это мнѣ больно… обидно… — бормоталъ я.

— Ну, и плевать!

— Нѣтъ, я не позволю… обидно!

— Такъ тебя и спросятъ о позволеніи!

— Нѣтъ… ты пойми, что мнѣ больно…. очень больно…

Я горько заплакалъ, свѣсивъ, какъ тряпку, свою львиную голову. Волоса свалились мнѣ на лицо.

— Баба ты! Вотъ ты что!

— Обидѣлъ ты меня, очень обидѣлъ! — бормоталъ я, всхлипывая.

— Плевать я хотѣлъ на твою обиду! Вотъ что!

Я плакалъ еще болѣе горько…

Потомъ я съ кѣмъ-то обнимался, кто-то цѣловалъ меня, потомъ меня свалили спать на какую-то кровать…

VII.

Говорятъ, «что у трезваго на умѣ, то у пьянаго на языкѣ», — думалъ я на другой день. Неужели же въ самомъ дѣлѣ въ моемъ характерѣ столько тряпичности, плаксивости, бабьяго безсилія? Неужели бурса, нищета и безпріютность успѣли уже убить во мнѣ весь буйный задоръ, все дикое своеволіе моего дѣтства, моего бурсачества? О, мое дѣтство, мое свободное, гдѣ твоя отвага, твоя непокорность, твоя удаль! Неужели все это прошло безвозвратно и осталась одна способность хныкать подъ ударами судьбы? Нѣтъ, нѣтъ, къ чорту покорность, къ чорту слезы! Буду твердъ, буду снова грызться съ людьми, воевать съ судьбою! А какъ голова-то трещитъ! Неужели послѣ каждой попойки люди находятся въ такомъ состояніи? Или и тутъ виновата моя разбитая, изморившаяся въ старой бурсѣ, въ нищетѣ натура?

Я лежалъ почти въ теченіе всего дня, страдая головною болью. Я уже не думалъ о Мишѣ, но думалъ о прошломъ, я только придумывалъ, какъ устроить своо будущее. Я размышлялъ о немъ, размышлялъ о томъ, какъ мнѣ трудно пробить себѣ дорогу, размышлялъ, какъ часто вообще гибнутъ безпомощные люди на первыхъ шагахъ по жизненному пути. Въ моей головѣ роились вопросы: можетъ ли быть иначе? виноваты ли эти бѣдняки? дѣйствительно ли общество теряетъ въ лицѣ ихъ полезныя силы? Въ коей головѣ замелькали образы видѣнныхъ мною людей.

Вотъ гигантская фигура моего отца, кажущаяся еще выше въ своей длиннополой одеждѣ, прошла передо мною: я увидалъ эти могучія руки, занятыя обработкой скупой земли, отдающія навозомъ, покрытыя мозолями; я видѣлъ это широкое лицо въ поту, загорѣлое, съ потрескавшеюся отъ лѣтняго зноя кожею.

— Это цѣлые романы? это цѣлыя драмы! — воскликнулъ я, и въ моемъ воображеніи, какъ молнія, промелькнула: «а что если я нарисую эту картину?»

— Что будетъ? — спрашивалъ я себя, но я не могъ ни отвѣчать на этотъ вопросъ, ни думать о немъ, потому что знакомые образы и картины уже охватили меня, оторвали отъ настоящаго, отъ будущаго, и унесли въ свое далекое, далекое прошлое…

Ярко озаренныя солнцемъ поля, мужики и бабы въ полѣ, полунагіе крестьянскіе ребятишки на пыльной дорогѣ, покосившіяся, крытыя соломой избы, возы съ сѣномъ, цѣлое море ржи, ветхая церковь съ кладбищемъ, гдѣ подъ низенькими убогими березами виднѣются покосившіеся кресты, все это разстилалось вокругъ меня и вѣяло свѣжимъ воздухомъ, тепломъ и миромъ. «Писать, писать! Схватить и передать на бумагу всю эту яркую въ своемъ убожествѣ жизнь!» — вихремъ неслась въ моей головѣ мысль.

Я, какъ пьяный, взялся за карандашъ и бумагу; я писалъ быстро, безостановочно; моя голова горѣла. Я не слышалъ ничего, ничего не видѣлъ, я писалъ какъ бы наобумъ.

Наконецъ физическія силы ослабѣли, я началъ писать тише, спокойнѣе. Я долженъ былъ остановиться. Когда я оглядѣлся кругомъ, было уже ясное утро. Я прописалъ всю ночь. Не поднимаясь съ постели, я уснулъ сладкимъ сномъ; во снѣ мнѣ снилось опять мое дѣтство.

Когда я проснулся, пообѣдалъ, сходилъ на уроки и вечеромъ пришелъ домой, — я вздумалъ прочитать написанное: это была яркая лирическая поэзія въ прозѣ, это были картины, образы, воплощенные въ яркихъ словахъ, въ мѣткихъ выраженіяхъ… Тутъ не было содержанія, того содержанія, которое выражается описаніемъ любви Ивана Ивановича къ Марьѣ Ивановнѣ или объясненіемъ, какъ Николай Николаевичъ затѣялъ облагодѣтельствовать родину своими либеральными проектами. Тутъ не было вовсе героевъ и героинь, завязки и развязки. Это была просто пѣсня о родномъ гнѣздѣ занесенной на чужбину птицы…

— Или у меня талантъ, или я потерялъ всякую способность отличать дурное отъ хорошаго, — говорилъ я. — Да нѣтъ, не можетъ быть, я еще не настолько испорченъ! Буду писать — что будетъ, то будетъ. Можетъ-быть, мнѣ удастся создать что-нибудь недюжинное. Тогда…

Въ моей головѣ зароились планы будущаго: дѣятельность, слава, богатство. Это были опьяняющія мечты.

Но къ дѣлу, къ дѣлу прежде всего! — говорилъ я себѣ и принялся снова за работу…

Это было самое счастливое время въ моей жизни. Я стоически переносилъ голодъ, я спокойно смотрѣлъ на вытаращенные глаза моихъ геніальныхъ учениковъ, я не обѣщалъ вниманія на свои продырявившіеся сапоги, на свое заплатанное платье, я жилъ весь въ прошломъ и постепенно рисовалъ одну за другою его картины, испытывая приливы любви и ненависти, умиленія и горечи.

Я помню живо тѣ минуты, когда, рисуя страданія маленькаго мальчика, дорогого мнѣ мальчика, я долженъ былъ останавливаться на нѣсколько минутъ и отирать тихія слезы, слезы объ этомъ маленькомъ, дорогомъ мнѣ дикарѣ…

Я не знаю, плакали ли потомъ читатели надъ этими страницами, но слѣды моихъ слезъ видны между строками этихъ страницъ.

Романъ зашелъ уже за половину, но конецъ былъ еще далекъ, а нужда, между тѣмъ, давала себя чувствовать все сильнѣе. Я начиналъ бояться, что она сломилъ меня окончательно, сломитъ въ то время, когда мой трудъ уже началъ обѣщать мнѣ счастливое будущее.

Однажды, настроенный на грустный ладъ, я задумался о судьбѣ многихъ изъ моихъ погибшихъ друзей, и передо мной ослѣпительно ярко воскресъ образъ одного крестьянскаго мальчугана, забитаго нуждой и родными.

— Это тоже цѣлый романъ, — подумать я. — Не написать ли маленькій разсказъ объ этой поэтической личности? Это можно скоро сдѣлать, а, между тѣмъ, плата за этотъ разсказъ дастъ мнѣ возможность пріѣхать въ Петербургъ и кончить мое большое произведеніе.

Я рѣшился привести въ исполненіе свой планъ и горячо принялся за разсказъ. Въ три недѣли онъ былъ конченъ, переписанъ, отосланъ въ Петербургъ. Я подписался подъ разсказомъ «Ѳемистокловымъ» и написалъ въ редакцію избраннаго мною журнала, что у меня есть еще романъ, который я передамъ къ редакцію тогда, когда увижу напечатаннымъ свой разсказъ! Я не написалъ ни своего адреса, ни своей настоящей фамилія, — я сдѣлалъ это изъ трусости, изъ стыдливости, изъ самолюбія: я боялся получить отказъ, боялся, что люди будутъ знать, что такой-то дрянной разсказъ принадлежитъ именно мнѣ, Александру Аристидову, боялся, что первая неудача можетъ повредить успѣху моего романа.

Съ стѣсненнымъ сердцемъ и лихорадочною дрожью взялъ я въ руки нумеръ журнала, полученный черезъ мѣсяцъ послѣ отсылки моего разсказа въ одномъ изъ домовъ, гдѣ я давалъ уроки. Я десять разъ прочелъ оглавленіе книжки. Просмотрѣлъ объявленія, какую-то замѣтку отъ редакціи, перечиталъ все это нѣсколько разъ и съ грустью отложилъ книгу. О моемъ разсказѣ не было нигдѣ и помину. Прошелъ еще мѣсяцъ; получилась еще одна книжка журнала, — о разсказѣ ни слуху, ни духу.

— Ну, и чортъ съ нимъ! — рѣшилъ я. — Буду дописывать романъ. Допишу, пѣшкомъ пойду въ Питеръ…

Время, между тѣмъ, подходило къ осени. Это была уже третья осень послѣ моего изгнанія изъ семинаріи. У меня уже окончились уроки, мои ученики поступили въ гимназію. Уроковъ болѣе не было. Приходилось снова искать работы. Но я уже не искалъ ея. Я рѣшился идти въ Петербургъ.

Легко сказать: «идти въ Петербургъ», а каково сдѣлать это. Я могъ идти на Москву и отсюда ѣхать по желѣзной дорогѣ, но за проѣздъ нужно было заплатить четыре рубля изъ скопленныхъ мною девятнадцати рублей. Это было невозможно. Мнѣ нужно было имѣть хоть что-нибудь на первое время пребыванія въ Петербургѣ. Я рѣшился идти пѣшкомъ, идти не по московскому тракту, не прямо, а по тѣмъ дорогамъ, гдѣ найдутся попутчики, обозы. Этотъ способъ путешествія былъ дешевле. Я шелъ отъ деревни до деревни; я присталъ къ обозамъ; я ночевалъ въ избахъ мужиковъ.

Да благословить небо всѣхъ этихъ темныхъ людей, давшихъ возможность будущему русскому «просвѣтителю» не погибнуть съ голоду и добраться до желанной цѣли. Я съ своей стороны, ничѣмъ не могъ и ничѣмъ не могу отплатить имъ за то, что они дѣлили со мною послѣдніе куски хлѣба, послѣдніе крынки молока, за то, что они позволяли мнѣ приваливаться на возъ, когда мои до крови истертыя ноги отказывались идти, за то, что они не считали меня, оборваннаго, выгнаннаго семинариста, за вора, за грабителя, и пускали въ свои избы въ темныя, ненастныя осеннія ночи.

Я пришелъ въ Петербургъ въ понедѣльникъ вечеромъ. Моя новая жизнь начиналась въ тяжелый день. Во вторникъ я сходилъ въ баню, купилъ сапоги на толкучемъ, купилъ бѣлую манишку, бѣлый воротничокъ и отправился въ редакцію съ первою частью моего романа. Лакей отворилъ передо мною дверь и грубо спросилъ меня.

— Что вамъ?

— Я рукопись принесъ.

— Сегодня нѣтъ пріема. По субботамъ принимаютъ.

Дверь захлопнулась, и я въ недоумѣніи стоялъ передъ нею, раздумывая, что дѣлать. Денегъ у меня почти уже не было, между тѣмъ нумеръ, гдѣ я остановился, стоилъ 50 коп. въ день; обѣдъ, который я ѣлъ, стоилъ 25 копеекъ. Это было по по карману… Я рѣшился идти искать другого помѣщенія…

Оно, наконецъ, нашлось.

Пять копеекъ за ночь — ночлегъ на нарахъ, три копейки за обѣдъ--щи пополамъ съ грязью… Кругомъ меня были оборванныя, грязныя, подозрительныя личности; онѣ говорили на совершенно непонятномъ мнѣ языкѣ, болѣе странномъ, чѣмъ языкъ бурсаковъ; онѣ, подзывая другъ друга, тихо посвистывали, какъ свищутъ лошадямъ, когда ихъ поятъ; онѣ смотрѣли на меня сыскоса, недовѣрчиво. Это были спившіеся съ круга, праздношатающіеся воры и мазурики. Что-жъ, отчего же и не жить съ ними будущему русскому писателю? Онъ безопасно можетъ спать здѣсь, такъ какъ у него нечего украсть.

Я былъ на своемъ мѣстѣ.

VIII.

Когда я возвратился въ ночлежный пріютъ послѣ разговора съ секретаремъ редакціи, у меня страшно трещала голова. Я былъ какъ изломанный.

До сихъ поръ я не чувствовалъ утомленія послѣ дороги, я былъ все это время въ возбужденномъ состоянія, жилъ надеждою. Теперь ко мнѣ вдругъ возвратилось то тряпичное настроеніе духа, которое я испыталъ на пирушкѣ портного. Я готовъ былъ плакать, готовъ былъ лечь, чтобы заснуть навсегда, не видать ничего, не слыхать ничего.

Когда я вошелъ въ вертепъ, служившій мнѣ пріютомъ, въ немъ раздавалось храпѣнье его погибшихъ дѣтей. Свалившись на нары и подъ нары, въ своихъ лохмотьяхъ, эти люди, — отребье столицы, — спали мертвымъ сномъ. Въ комнатѣ царилъ полусвѣтъ, атмосфера была тяжела, въ ней пахло плѣсенью, водкой, потомъ, грязью.

Я легъ на свое мѣсто, перешагнувъ черезъ нѣсколькихъ изъ своихъ собратьевъ но жилищу, по судьбѣ, можетъ-быть, по развитію, по уму, по характеру.

Я не могъ спать.

Я вынулъ лоскутки бумаги, находившіеся постоянно при мнѣ, и сталъ писать.

Я писалъ долго въ полутьмѣ, едва разбирая написанное. По мѣрѣ того, какъ я записывалъ пережитое, моя головная боль утихала, мои нервы успокаивались, или вѣрнѣе сказать, ослабѣвали. Воспоминанія о пережитомъ снова спасли меня отъ отчаянія.

Уже было совсѣмъ темно, когда мои собратья начали потягиваться и громко зѣвать. Я спряталъ свои бумаги и лежалъ, глядя безцѣльно на поднимавшійся людъ.

— Ну что, преподобный строчило-мученикъ, не выгорѣло? — спросилъ меня мой сосѣдъ, сынъ какой-то мѣщанки и какого-то… впрочемъ, онъ не могъ сказать навѣрное, кто былъ его отецъ. Онъ учился года два въ гимназіи, получилъ похвальный листъ за прилежаніе и потомъ остался между небомъ и землею, безъ крова, безъ родныхъ, безъ работы.

— Не знаю, — отвѣтилъ я.

— Видно дѣла, какъ сажа бѣла! — зѣвнулъ онъ, потягиваясь на нарахъ.

— Носикъ изволили повѣсить, господинъ писатель, — съ усмѣшкой замѣтилъ другой сосѣдъ, проклятый сынъ богатаго купца-раскольника.

— А знаешь что, Васька, выпить бы теперь не мѣшало, — рѣшилъ мѣщанинъ.

— За компанію не угодно ли? — предложилъ мнѣ купеческій сынокъ.

У мошенниковъ иногда бываютъ геніальныя мысли. Я, дѣйствительно, долженъ былъ выпить. У меня начинался ознобъ.

— А я тоже выпью, благодѣтели? — жалобнымъ и дребезжащимъ тономъ спросилъ какой-то спившійся съ круга старый чиновникъ, высовывая изъ-подъ наръ свою сѣдую и облѣзлую голову.

— Ишь ты, крыса приказная, слухъ-то какой тонкій! — засмѣялся молодой мѣщанинъ, котораго всѣ называли «гимназистомъ».

— Раздавлю! — грозно крикнулъ купчикъ, принимая тонъ буйствующаго коммерсанта и спустилъ ногу съ наръ надъ самой головой чиновника.

Сѣдая голова спряталась подъ нары. Въ вертепѣ раздался хохотъ.

— Шутники-съ, шутники-съ! — бормоталъ чиновникъ изъ-подъ наръ. — Мнѣ стакашикъ, одинъ стакашикъ!

— Изобразишь медвѣдя? — спросилъ купчикъ.

— Это отчего же не изобразить, это можно, — осклабляясь, опять высунулъ голову чиновникъ.

— Ишь ты — крыса, а медвѣдя изображать хочетъ!

— Хе-хе-хе! Все шутите-съ!

Мы отправились въ другое отдѣленіе вертепа въ подвалѣ.

Тамъ уже была въ сборѣ цѣлая коллекція самыхъ разнообразнѣйшихъ субъектовъ. Все это пило, ѣло, хохотало, перешептывалось. Полъ, столы и стулья, все было залито виномъ, чаемъ, запачкано огуречнымъ разсоломъ, селедками. Полъ былъ не виденъ подъ слоемъ грязи. Въ этой комнатѣ слабый человѣкъ могъ охмелѣть отъ спиртного запаху и угорѣть, ошалѣть отъ запаху махорки, турецкаго и Жуковскаго табаку. Здѣсь всѣ были пьяны безъ вина, безъ дурмана; здѣсь забывался весь остальной міръ, отъ котораго были плотно завѣшаны окна; здѣсь въ волнахъ дыма и чада люди походили на призраки, на выходцевъ изъ могилы. Ихъ лохмотья казались какими-то фантастическими нарядами. Ихъ лица казались сѣрыми, зеленоватыми.

Приказная крыса изображала медвѣдя. Купчикъ представлялъ кутящихъ батюшкиныхъ сынковъ. Отставной гимназистъ-мѣщанинъ отпускалъ французскія фразы. Я пилъ…

— Не забудь, братъ, и насъ, когда комедь какую напишешь, — говорилъ купчикъ. — Хлопать будемъ изъ рая.

— Мнѣ ста-ка-шикъ, одинъ ста-ка-шикъ, — жалобно просилъ чиновникъ.

Я обѣщалъ исполнить желаніе своихъ друзей.

IX.

«Что же это будетъ? Что будетъ? Неужели я такъ и погибну?» — спрашивалъ я себя, просыпаясь на слѣдующій день и мутными глазами осматривая спящую кругомъ меня компанію своихъ братьевъ но судьбѣ.

Я хотѣлъ подняться, голова была тяжела, во рту былъ скверный вкусъ. Надо выпить. Сошелъ въ подвалъ, выпилъ, съѣлъ огурецъ. Стало легче.

«По торной дорожкѣ пошелъ!» — скорбно мелькнуло въ моей головѣ.

Я пригорюнился, сѣлъ у грязнаго стола. Передо мной лежали два нумера газетъ. Это были запачканные, полуоборванные нумера, валявшіеся и ходившіе по рукамъ уже съ-недѣлю. Углы ихъ были оторваны, вѣроятно, для закуриванія папиросъ. Я начиналъ машинально перечитывать ихъ. Прочелъ о балѣ у Наполеона, о вѣчно продолжающейся печали овдовѣвшей королевы Викторіи, телеграмму о рожденіи седьмой дочери у какой-то нѣмецкой принцессы, перешелъ къ извѣстіямъ о грабежѣ въ Рязани, о диспутѣ въ московскомъ университетѣ, о доисторическихъ формахъ правленія въ Сиракузахъ, прочелъ полемику какого-то господина съ другимъ какимъ-то господиномъ о недоданныхъ трехъ рубляхъ за объявленія, перешелъ къ объявленіямъ Кача и вдругъ остановился.

Передъ моими глазами значилось крупное объявленіе о выходѣ новой книжки того журнала, куда я носилъ первую часть своего романа. Я читалъ и перечитывалъ это объявленіе и не вѣрилъ глазамъ. Мнѣ казалось, что у меня начинаются галлюцинаціи. Первая статья, помѣщенная въ этомъ нумерѣ журнала, какъ значилось въ объявленіи, называлась «Аксенъ, очеркъ А. Ѳемистоклова». Это мой Аксенъ, это я А. Ѳемистокловъ, то-есть не я, а мой псевдонимъ.

Я вскочилъ и, нахлобучивъ фуражку, бросился бѣжать.

X.

Я, не переводя духа, добрался до редакціи, подошелъ къ дверямъ и уже готовился позвонить, когда мнѣ бросилась въ глаза надпись:

«Лица, желающія объясняться съ редакціей, могутъ являться но субботамъ, отъ 11 до 3 часовъ».

Меня какъ водой облило. Я даже улыбнулся, какъ-то глупо, растерянно улыбнулся, какъ улыбался мой товарищъ по ночлежному пріюту, спившійся съ круга чиновникъ, когда у него отнимали поднесенную ко рту рюмку водки. Я постоялъ съ минуту въ раздумьи передъ этой надписью и побрелъ обратно.

Когда я пришелъ въ свой вертепъ и легъ на постель, — я былъ отчасти даже радъ, что мнѣ не удалось попасть въ редакцію. Я былъ слишкомъ растрепанъ, отъ меня пахло водкой. Я рѣшился выспаться и на слѣдующій день хоть нѣсколько обчистить свою покрытую пылью и грязью одежду. Болѣе всего меня безпокоили мои петербургскіе сапоги, лопнувшіе на другой же день послѣ покупки. Мнѣ было совѣстно опять показаться въ нихъ передъ этимъ самодовольнымъ секретаремъ, передъ своими, еще не знакомыми мнѣ, собратьями. Но дѣлать было нечего — нужно было предстать передъ ними во всей красотѣ нищеты.

Слѣдующіе дни прошли какъ-то лихорадочно. Я почти не могъ спать отъ внутренняго волненія и сильно обрадовался, когда, наконецъ, пробило одиннадцать часовъ утра въ пріемный день редакціи. Я пошелъ на свиданіе съ редакторомъ.

Входя въ пріемную редакціи, я увидѣлъ на вѣшалкѣ нѣсколько шубъ. Повидимому, редакція была въ полномъ сборѣ. Я вошелъ въ пріемную комнату, въ ней было довольно много народу. Какіе-то два господина съ бородами и съ pince-nez на носахъ громко спорили о политикѣ. Какой-то низенькій толстякъ читалъ газету. Еще нѣсколько личностей сгруппировались въ разныхъ углахъ комнаты. Я замѣтилъ, что всѣ они бросили на меня искоса любопытные взгляды, выражавшіе мысль: «что ему надо?» Я пробрался къ угреватому секретарю. Онъ взглянулъ на меня и нахмурился.

— Вѣдь я вамъ сказалъ-съ, что черезъ двѣ недѣли нужно придти, — грубо проговорилъ онъ.

— Мнѣ нужно редактора видѣть, — отвѣтилъ я уже безъ всякой робости и въ упоръ глядя на угри этой канцелярской душонки. — Я хочу деньги получить за разсказъ.

— За какой разсказъ? — съ удивленіемъ спросилъ секретарь.

— Мой разсказъ: «Аксенъ» помѣщенъ въ ны…

— Господинъ Ѳемистокловъ? — быстро перебилъ меня секретарь, вскакивая съ мѣста и улыбаясь любезною улыбкою гостинодворскаго приказчика.

Я утвердительно кивнулъ головой.

Секретарь ловко повернулся на каблукахъ, однимъ движеніемъ руки подвернулъ подъ меня свободный стулъ и съ предупредительностью барскаго лакея, принимающаго дорогого хозяйскаго гостя, промолвилъ:

— Садитесь, садитесь, пожалуйста! Иванъ Ивановичъ сейчасъ выйдетъ. Онъ такъ желалъ васъ видѣть… Иванъ Ивановичъ, Иванъ Ивановичъ, — крикнулъ онъ, просунувъ голову въ дверь, ведущую въ кабинетъ редактора. — Господинъ Ѳемистокловъ здѣсь!

Все общество смолкло и съ любопытствомъ устремило на меня глаза. Я былъ похожъ по одеждѣ на нищаго, попавшаго въ собраніе богачей. Но я не думаю, что я былъ похожъ на дурака со своею открытою физіономіей, со своими густыми русыми кудрями и своимъ большимъ лбомъ. И все-таки я былъ смущенъ, взволнованъ, красенъ и желалъ бы лучше провалиться подъ землю, чѣмъ чувствовать на себѣ эти взгляды.

«Вотъ вѣдь будь ловкость, — думалось мнѣ: — подошелъ бы къ нимъ развязною походкою и со смѣхомъ разсказалъ бы небывалую исторію, какъ меня обокрали въ Петербургѣ, или какъ на другой день послѣ моего пріѣзда сгорѣли мои деньги и мое платье. Можно бы прибавить, что на послѣднія деньги послалъ телеграмму о присылкѣ изъ дому капитала… Повѣрили бы и не стали бы обращать вниманія на мои заплаты… Только бы духу хватило врать и, смѣясь, указывать на свои прорѣхи и заплаты, прибавляя, что ужъ никакъ не думать явиться къ нимъ въ такомъ костюмѣ…»

Черезъ минуту изъ таинственной двери показалось обрюзглое, желтоватое лицо Ивана Ивановича Терешина. Онъ былъ одѣть въ утренній легкій нарядъ, на его шеѣ былъ небрежно повязанъ широкій черный галстукъ, но во всей его одеждѣ былъ замѣтенъ извѣстный шикъ — это была простота и небрежность богача, привыкшаго къ комфорту. Онъ немного прихрамывалъ на лѣвую ногу и шелъ, ковыляя, неторопливою походкою, точно выражая этимъ: «некуда торопиться, подождутъ».

— Наконецъ-то, батенька, явились, наконецъ-то! Очень радъ, очень радъ! — заговорилъ онъ такимъ тономъ, какъ будто онъ встрѣчалъ родного брата послѣ долгой разлуки. — И что это вы своего адреса не написали. Вѣдь я въ теченіе пяти мѣсяцевъ хлопоталъ о напечатаніи вашего разсказа, а вы, поди, думали, что я имъ давно каминъ подпалилъ.

Онъ покровительственно засмѣялся и поощрительно прикоснулся къ моему плечу. Его голосъ былъ сиплый, глухой, хотя Терешинъ и старался придать этому голосу мягкій и ласковый тонъ.

— Развѣ мой разсказъ такъ трудно было напечатать? — спросилъ я, не зная, что говорить.

— Да еще какъ трудно-то было! Ну, да все-таки удалось. А ужъ я было и носъ повѣсилъ. Вѣдь такіе разсказы, батенька, не часто появляются въ нашей распутной литературѣ. Нынѣшніе-съ литераторы, батенька, все дѣланное, все высиженное представляютъ въ печать. Свѣжести нѣтъ, искренности нѣтъ, взмаха широкаго нѣтъ. Петербуржцы все въ клубахъ нравы изучаютъ, во французскихъ романахъ интригу отыскиваютъ дли своихъ повѣстушекъ…

Я слушалъ эти рѣчи, и въ моей головѣ мелькала мысль:

«А, должно-быть, не очень пріятно слушать эти рѣчи тому изъ присутствующихъ господъ, кто пишетъ романы и повѣсти».

Впрочемъ, рѣчь Терешина польстила моему самолюбію. Еще болѣе былъ бы я польщенъ, если бы зналъ, что мой разсказъ не печатался не вслѣдствіе внѣшнихъ затрудненій, а вслѣдствіе желанія Терешина напечатать это произведеніе въ осенней книжкѣ, передъ подпиской на журналъ. Правда, это было невыгодно для моего желудка, но выгодно для моей славы. Въ лѣтнія книжки сбывается то, что плохо.

— Вы еще что-нибудь принесли? — спросилъ Терешинъ.

— Я еще въ субботу отдалъ въ редакцію первую часть романа.

— Ѳедоръ Степановичъ, что же это вы, батенька, мнѣ не сказали? — брюзгливо обратился Терешинъ къ секретарю, нахмуривъ брови. — Такъ-съ нельзя? Я ждалъ, ждалъ господина Ѳемистиклова, какъ свѣтлаго праздника, а вы мнѣ даже и не сказали, что онъ принесъ рукопись, приходилъ сюда.

Секретарь какъ-то испуганно заерзалъ на своемъ мѣстѣ, хлопая глазами и дѣлаясь еще болѣе краснымъ.

— Я не зналъ-съ, Иванъ Ивановичъ, началъ оправдываться онъ съ лакейскою трусостью. — Они не сказали своей…

Но Терешинъ уже не слушалъ его оправданій и смотрѣлъ съ выраженіемъ холоднаго пренебреженія какъ-то черезъ голову секретаря.

— Кому же вы отдали эту рукопись? — спросилъ онъ сухимъ тономъ.

— Я… я, — началъ окончательно растерявшійся секретарь: — не успѣлъ еще ее передать никому… Она здѣсь…

Я вспыхнулъ и зорко взглянулъ на секретаря, понимая, что онъ хотѣлъ отплатить мнѣ за мою дерзость и оставить рукопись безъ прочтенія.

— Подъ зеленое-съ сукно, — дрожащимъ отъ злобы голосомъ промолвилъ я и иронически усмѣхнулся.

Секретарь закусилъ губы и сталъ рыться въ бумагахъ. Онъ понялъ меня такъ же хорошо, какъ я его.

Иванъ Ивановичъ вдругъ измѣнился въ лицѣ: его губы отвисли, глаза, блестѣвшіе до. этой минуты нѣкоторымъ оживленіемъ, вдругъ потускнѣли, потухли, онъ весь какъ бы опустился.

— Я все боленъ, я все боленъ, — началъ онъ говорить мнѣ брюзжащимъ и сиплымъ голосомъ, поворачиваясь спиною къ секретарю: — не могу самъ слѣдить за всѣмъ. А положиться ни на кого нельзя. Еще хорошо, что не отдали вамъ назадъ романа. У насъ и это часто дѣлается: отдадутъ назадъ безъ прочтенія, а, глядишь, потомъ произведеніе и явится въ журналѣ нашихъ враговъ… Вы извините меня, батенька, что я не могъ васъ принять въ ту субботу; мнѣ даже и не сказали о васъ… Фу, какъ холодно здѣсь! — вдругъ вздрогнулъ Терешинъ. — Пойдемте-ка ко мнѣ въ кабинетъ, потолкуемъ по душѣ… Совсѣмъ ослабѣлъ я, совсѣмъ ослабѣлъ… Умирать, видно, пора…

Иванъ Ивановичъ взялъ меня подъ руку и уже совсѣмъ старческой, разслабленной походкой, сильнѣе прихрамывая на лѣвую ногу, поплелся въ кабинетъ.

Мы очутились въ погруженной въ мягкій полусвѣтъ, роскошно убранной комнатѣ съ коврами, турецкими диванами, каминомъ, бархатными подушками на полу для ногъ. Закрывъ за собою дверь, Иванъ Ивановичъ подошелъ къ камину и пригласилъ меня сѣсть на одно изъ стоявшихъ тутъ затѣйливыхъ креселъ.

— Это все, батенька, подлецы! Конкурентовъ боятся. Таланта нѣтъ, а писать хотятъ. Ну, имъ и страшно появленіе свѣжей силы, — брюзжалъ онъ, подавая мнѣ дорогую сигару. — Боленъ я, все боленъ, умру скоро, а то я очистилъ бы литературу отъ этой тли, отъ этихъ торгашей въ святомъ храмѣ искусства… Нѣтъ, видно, не намъ увидать лучшую пору въ русской литературѣ. Со стороны напираютъ, ногу подставляютъ, общество холодно относится, свои грызутся, какъ собаки, братъ брата съѣсть хочетъ, чинами литературными считаются, въ генералы отъ литературы лѣзутъ. А мысль, а искусство, все это попрано ногами, все это служитъ только маскою, подъ которою легко скрывать свою подлую душонку!

Въ его голосѣ слышалось какое-то дрожаніе, въ его глазахъ сверкали слезы. Онъ опустилъ голову на грудь и задумался. Быть-можетъ, онъ думалъ о своемъ прошломъ, думалъ о томъ, какъ и ему трудно было пробить себѣ путь въ литературу, когда онъ явился съ плохой повѣстушкой.

Незамѣченный почти никѣмъ, мало талантливый, мало образованный, онъ три года писалъ очерки, разсказы, компиляціи, и только упорная настойчивость дала ему возможность сдѣлаться сначала секретаремъ, потомъ помощникомъ, наконецъ, компаньономъ издателя и редакторомъ одного изъ тѣхъ изданій, гдѣ онъ былъ чернорабочимъ, послѣдней спицей въ колесницѣ. Много нужно было терпѣнія, ловкости, выносливости, быть-можетъ, пронырства и холопства, чтобы пройти этотъ путь и дойти до богатства, до благосостоянія. Конечно, двѣ незамѣченныя никѣмъ повѣстушки и три компилятивныя статейки были тутъ не при чемъ. Это былъ въ сущности не литераторъ, это былъ предприниматель, аферистъ, но онъ любилъ литературу, любилъ ее искренно и горячо, хотя по-своему, со своей точки зрѣнія. И какъ ему было не любить ее: съ ея легкой руки онъ жить пошелъ! Изъ недоучившагося, обнищавшаго барчонка, онъ превратился въ лицо, направляющее общественную мысль; изъ нищаго онъ превратился въ богача; изъ недалекаго, но смѣтливаго практика въ глубокомысленнаго мыслителя, молчаніе котораго заставляло многихъ думать, что онъ провидитъ въ томъ или другомъ явленіи такія стороны, которыя ускользаютъ отъ обыкновенныхъ смертныхъ.

— Вы о чемъ въ романѣ-то пишете? — спросилъ меня Терешинъ минутъ черезъ пять.

Я сказалъ.

— Такъ, такъ! Выводите на сцену эту бѣдноту, эту голь перекатную, эту черноземную силу земли русской, — задумчиво промолвилъ онъ. — Дай вамъ Богъ всякаго успѣха! Въ васъ, батенька, талантъ, громадный талантъ. Это не сахаръ, распущенный въ о-де-лавандѣ… Отъ него лѣсомъ пахнетъ, степью безграничною вѣетъ!.. Вы изъ бурсы?

— Да, былъ въ семинаріи.

— Такъ, такъ! Оттуда идутъ теперь силы. Прошла пора, когда почти одни дворяне-помѣщики захватывали въ свои руки литературу. Черноземная сила стала подниматься…

Терешинъ помолчалъ, опустивъ голову на грудь.

— Теперь вотъ хочу приготовиться въ университетъ, — промолвилъ я.

— Что вы, что вы, батенька! Да это значитъ убивать себя! Талантъ убивать! — воскликнулъ Терешинъ и снова оживился. — Ну, что вы тамъ дѣлать будете? Юристику изучать? Да знаете ли вы, что эта за наука? Она учитъ, какъ лишать человѣка по закону всѣхъ человѣческихъ правъ и жизни. Или станете надъ разными козявками, водородами и углеродами сохнуть, въ разной дряни копаться, чтобы новый родъ грибовъ отыскать? Много человѣчество выиграетъ!.. Или будете заниматься вопросомъ о значеніи юсовъ?.. Да вѣдь вы засохнете, зачерствѣете, какъ вотъ эти департаментскіе сторожа и архивныя крысы, — Терешинъ указалъ на дверь, которая вела въ пріемную комнату. — Таланту нужна живая почва, природа, живой человѣкъ. Идите по Руси, по деревнямъ и селамъ — вотъ наука, вотъ необъятный университетъ русскаго писателя!

Онъ иногда говорилъ красиво.

— Я это вполнѣ понимаю, но знанія, выработанныя западной Европой… — началъ я.

— Чепуха, батенька, чепуха! Западная Европа сгнила и допѣла свою пѣсню, — живо перебилъ меня Терешинъ. — Не ей учить насъ! Наша жизнь сложилась иначе; нашъ народъ не тупоумный нѣмецъ, не легкомысленный французъ, не кулакъ англичанинъ. Это сердечный, смѣтливый и великодушный народъ, геройски переносившій язву крѣпостного права, взяточничества, невѣжества и младенчески незлобиво прощавшій тѣмъ, кого онъ имѣлъ право проклинать. Герой и дитя — вотъ опредѣленіе нашего народа. Передъ нимъ долженъ до земли поклониться русскій романистъ и, но заражая своей души никакою грязью западно-европейскихъ измышленій, филистерскихъ взглядовъ, сервилизованныхъ махинацій, романистъ долженъ описывать этотъ народъ съ такимъ же непосредственнымъ чувствомъ, какъ непосредственно развитіе этой великой массы. Да благословитъ васъ Богъ на этотъ великій подвигъ!

Терешинъ говорилъ горячо и, кажется, искренно. Перекинувшись еще нѣсколькими словами съ нимъ, я всталъ.

— Да, тамъ вамъ надо получить гонораръ, — произнесъ Терешинъ, снова упавшимъ, разслабленнымъ голосомъ и съ мгновенно потухшими глазами. — Вотъ записка, пусть секретарь выдастъ…

Онъ написалъ записку. Я съ замираніемъ въ сердцѣ увидалъ цифру 120 рублей. Мой разсказъ былъ въ три листа. Я вышелъ изъ кабинета и подошелъ къ секретарю.

— А я вашъ романъ прочту сегодня же, — промолвилъ какой-то господинъ съ pince-nez на носу.

— Господинъ Шепелевъ! — поспѣшно отрекомендовалъ мнѣ его секретарь. Я поклонился.

— По сколько? — небрежно спросилъ Шепелевъ у секретаря, щуря глаза и заглядывая въ записку Терешина.

— По сорока, — отвѣтилъ секретарь.

— Не расщедрился за великое-то произведеніе! — насмѣшливо промолвилъ Шепелевъ. — Вы-съ торгуйтесь, — обратился онъ ко мнѣ съ ироніей въ голосѣ. — Эти эксплоататоры рады за грошъ купить цѣлый романъ, а сами загребаютъ тысячи… Онъ вѣдь у насъ до того скупъ, что…

Впрочемъ, нѣтъ, я не могу повторить остроты Шепелева насчетъ скупости Терешина, такъ какъ все остроуміе Шепелева выражалось постоянно въ такихъ словахъ, которыхъ нѣтъ въ лексиконѣ.

Получивъ деньги, пожавъ руки новымъ знакомымъ, я поспѣшно вышелъ изъ пріемной. Я вышелъ въ переднюю. Должно-быть, мое лицо очень сіяло, по крайней мѣрѣ, я замѣтилъ, что лакей посмотрѣлъ на меня очень недоброжелательно, какъ смотритъ обыкновенно прислуга на нищихъ, успѣвшихъ выпросить у ихъ господъ подачку. Онъ, вѣроятно, думалъ, смотря на меня, что вотъ еще явился одинъ голякъ, который будетъ обирать его барина. Нельзя же требовать, чтобы онъ понималъ, что все благосостояніе его барина и составлено именно такими голяками, какъ я. Онъ видѣлъ, что эти голяки послѣ нѣсколькихъ визитовъ къ его барину, пріодѣвались, и ненавидѣлъ ихъ, какъ прихлебателей его господина.

Надѣвая пальто, я замѣтилъ уже знакомаго мнѣ старичка Шванвича-Родзевича, Онъ стоялъ у зеркала и тщательно оправлялъ свой потертый сюртучокъ и свои коленкоровые воротнички. Замѣтивъ меня, онъ вѣжливо поклонился и съ участіемъ спросилъ:

— Ну, какъ ваши дѣла?

— Ничего, идутъ по-маленку, — весело замѣтилъ я. — За разсказъ деньги получилъ.

— Ска-ажите! — протянулъ старичокъ не то съ удивленіемъ, не то съ горечью. — Повезло вамъ… А вотъ я все еще не могу добиться… Двадцать лѣтъ вѣдь пишу… двадцать лѣтъ! Шутка ли!

— И ничего еще не напечатали? — спросилъ я.

— Ничего, ничего покуда, — горько произнесъ старикъ. — Не говорятъ, въ какомъ имъ духѣ надо. Вы въ какомъ изволили написать?

Я замялся.

— Такъ, очеркъ съ натуры, — отвѣтилъ я.

— Да вѣдь и я съ натуры… Вотъ величіе Невы, побѣды Александра Невскаго… Не подходитъ, говорятъ… Вотъ теперь несу размышленіе въ Лѣтнемъ саду о премудрости Петра Великаго… Тоже съ натуры написалъ…

— То-есть какъ же это съ натуры? — изумился я.

— Да такъ… Вѣдь это я свои собственныя размышленія описываю, ну, и Лѣтній садъ, — пояснилъ Шванвичъ-Родзевичъ.

Я не могъ удержаться отъ улыбки.

— А тоже, пожалуй, скажутъ не подходитъ… А вѣдь вотъ какъ тяжело, совѣстно это, знаете, при всѣхъ слышать, какъ говорятъ: не годится…

Онъ глубоко вздохнулъ.

— Вы бы бросили, если не удается, — посовѣтовалъ я.

Старичокъ оживился.

— Что вы! Да какъ же это можно, — началъ онъ скороговоркою. — Вѣдь я двадцать лѣтъ пишу! Тоже это не легко досталось… Прежде хатка у меня была около Чернигова… Служилъ я тогда… Глушь тамъ, невѣжество, безобразія, сплетни… Опостыло мнѣ это… Я все бросилъ, все продалъ для литературы… вѣдь это великое, святое дѣло! И вотъ двадцать лѣтъ бьюсь… Гдѣ день, гдѣ ночь, тоже не сладко… Обносился весь… Всѣ подозрительно смотрятъ… Тоже разъ къ допросу звали… Извѣстно, видятъ, что человѣкъ пріюта не имѣетъ, все съ бумагами возится, ну, и заподозрили, за кляузника-злоумышленника сочли… Да-съ, не легко мнѣ этотъ трудъ достался… А вы говорите: бросить! Да теперь это у меня единственная надежда… Я теперь руку набилъ, мнѣ легко достается… Мнѣ теперь только бы направленіе ихъ узнать, только бы сказали, въ какомъ духѣ надо… Я теперь могу… Какъ же можно бросить? Вѣдь мои произведенія самъ Василій Андреевичъ Жуковскій читалъ…

— И одобрилъ? — спроси ль я.

— Не могу сказать, — проговорилъ онъ въ смущеніи. — Не знаю… Я по почтѣ ему посылалъ… Не смѣлъ потомъ справиться о мнѣніи… Тогда еще не привыкъ мнѣнія выслушивать… Конфузно было… Оно, знаете, и теперь вотъ хожу, справляюсь, а вы не повѣрите, какъ больно, какъ больно, когда это говорить, что не подходитъ подъ направленіе, или…

Старичокъ опять усиленно зажевалъ свой зубъ.

— Или скажутъ, что… нехорошо, — шопотомъ добавилъ онъ, наклоняясь къ моему уху и искоса взглянувъ на лакея. — Вѣдь вы понимаете, это плоды ума, безсонныхъ ночей, долгаго труда… И если бы еще приговоръ-то произнесъ Державинъ, Пушкинъ, Жуковскій, а то вѣдь… Теперь что за литераторы! Возвышеннаго ничего у нихъ нѣтъ, простонародный духъ ихъ обуялъ. Для райка, для черни они пишутъ, низкихъ предметовъ все касаются… съ Гоголя… Оно, конечно, это легче, тутъ ни вдохновенія, ни глубокомыслія, ни чистоты душевной не нужно — увидалъ, какъ два мужика изъ кабака вышли и подрались — ну, и описывай… А какая же мораль? Все пьяницъ какихъ-то описываютъ, все какихъ-то подлецовъ изображаютъ — это безнравственно… Развѣ Россія какая-нибудь шайка пьяницъ и мошенниковъ? И чему научится юношество, читая эти сцены? Только тому, какъ въ кабакахъ пьютъ, да какъ ближнихъ грабятъ.

Старичокъ помолчалъ съ минуту, пожевавъ свой зубъ. Потомъ онъ началъ снова, нѣсколько понизивъ голосъ:

— Я и министру, знаете, проектъ представлялъ, чтобы цензура запретила всякія описанія кабачныхъ сценъ, мошенничества, взяточничества и разврата, такъ какъ въ этомъ-то и заключается первая школа, гдѣ портятся дѣти… Подобныхъ писателей я судить предлагалъ, какъ людей, оскорбляющихъ нравственность и развратителей…

— Ну, и что же? — полюбопытствовалъ я.

— Отвѣта не было, до сихъ поръ не было! — печально произнесъ Шванвичъ-Родзевичъ. — Извѣстно, у министра дѣлъ много… государственный человѣкъ…

— А давно вы послали свой проектъ?

— Вотъ уже девятый годъ пошелъ, — вздохнулъ старичокъ.

Онъ говорилъ объ этомъ незлобиво, просто, точно дѣло шло о какихъ-нибудь десяти дняхъ. Я поклонился ему и вышелъ изъ передней.

У меня впервые была въ рукахъ такая масса денегъ, какъ теперь. Я думалъ, что я богаче всѣхъ встрѣчавшихся мнѣ людей. Прежде всего я отправился на рынокъ купить себѣ пальто и прочую одежду. Потомъ пошелъ нанимать себѣ квартиру: я уже не довѣрялъ своимъ пріятелямъ…

Удивительно быстро портятъ человѣка деньги!

XI.

Я нанялъ себѣ комнату отъ жильцовъ, пообѣдалъ въ порядочномъ трактирѣ и впервые легъ спать въ какомъ-то блаженномъ состояніи благодушія, спокойствія и полной увѣренности, что мое будущее обезпечено, что мнѣ остается только работать и работать, чтобы стать въ лучшее положеніе, чѣмъ то, въ которомъ я находился до сихъ поръ.

Какъ сладко я спалъ, какъ радостно я осмотрѣлъ свою низенькую комнату, когда проснулся по утру. Я не сразу повѣрилъ, что я дѣйствительно не сплю, что эта комната не обманчивый сонъ, а дѣйствительность.

Я лежалъ и мечталъ, какъ я окончу вторую часть романа, напечатаю свое любимое произведеніе, заручусь деньгами и стану приготовляться въ университетъ. Я не раздѣлялъ мнѣнія Терешина о безплодности университетскаго образованія. Я видѣлъ, что мнѣ многое и многое нужно узнать, чтобы не хлопать безсмысленными глазами; когда люди толкуютъ о научныхъ предметахъ.

Мнѣ не сидѣлось дома, мнѣ хотѣлось ходить, говорить съ кѣмъ-нибудь. Я вспомнилъ, что у меня галстука нѣтъ и придрался къ случаю, вышелъ изъ дому. Я купилъ галстукъ, потомъ мнѣ очень понравились запонки — большія такія, въ видѣ колесъ. Я ихъ пристально разсматривалъ и думалъ, что онѣ рублей десять стоятъ, но лавочникъ вывелъ меня изъ недоумѣнія, предложивъ посмотрѣть ихъ поближе, и объяснилъ, что это «французское золото» и что онѣ стоятъ два рубля. Я совсѣмъ растаялъ и даже торговаться не могъ, а онъ сейчасъ же мнѣ предложилъ такія же запонки для манишки. Я и тѣ купилъ. Потомъ я вспомнилъ, что не худо бы мнѣ осмотрѣть достопримѣчательности Петербурга, и направился въ Исаакіевскій соборъ, затѣмъ прошелъ въ Эрмитажъ, потомъ пообѣдалъ и пришелъ домой.

Я тотчасъ же надѣлъ свои запонки и долго, долго поворачивалъ руку передъ зеркаломъ, любуясь, какъ блестятъ мои золотыя колеса.

«Не сѣсть ли за работу?» — подумалось мнѣ.

Но нѣтъ, я былъ не въ состояніи сосредоточиться, писать. Мнѣ нужно было движеніе.

— Эхъ, если бы теперь старые пріятели были! — почти вслухъ проговорилъ я. — Разсказалъ бы все…

Да, именно пріятелей недоставало мнѣ, недоставало ушей, которыя внимательно выслушали бы всю исторію моихъ похожденій, моей радости, моего счастья! Я еще понимаю, что горе можно выносить молча, одиноко, но выносить радость, счастіе безмолвно, въ пустомъ углѣ, — нѣтъ, это свыше силъ, тутъ человѣкъ готовъ броситься въ объятія первой торговкѣ печенкою, передать свои впечатлѣнія первому кабачному засѣдателю.

Я вдругъ вспомнилъ, что и въ этомъ городѣ были люди, принявшіе во мнѣ участіе, хотя и очень своеобразное, но все же участіе. Эти люди были мои пріятели по ночлежному вертепу. Я обѣщалъ имъ задать угощеніе въ случаѣ успѣха Надо было исполнить это. Къ этому побуждало меня и желаніе передать хоть кому-нибудь вѣсть о своемъ внезапномъ счастіи, и то непонятно сладкое чувство, которое заставляетъ узника, вырвавшагося на свободу, взглянуть снова на свою старую тюрьму… А впрочемъ, можетъ-быть, просто на радостяхъ хотѣлъ выпить. Побудительныя причины къ тѣмъ или другимъ дѣйствіямъ всегда такъ сложны, такъ запутаны. Я не хочу скрывать возможности существованія и этой причины, потому что я хочу рисовать себя не лучше, не хуже, чѣмъ я являюсь на самомъ дѣлѣ.

Я вошелъ въ вертепъ.

Компанія была въ полномъ сборѣ.

— Наше вамъ почтеніе! — закричалъ мнѣ навстрѣчу купчикъ. — Гдѣ пропадать изволили?

Я объяснилъ, что перебрался на новую квартиру.

— Ужъ не попалъ ли, въ самомъ дѣлѣ, въ писатели? — спросилъ съ недовѣріемъ отставной гимназистъ.

Я отвѣтилъ утвердительно.

— Что-жъ, это мѣсто доходное, — замѣтилъ старый чиновникъ. — Стакашикъ… вспрыснуть-съ, — жалобно говорилъ онъ.

— Я затѣмъ и пришелъ, — улыбнулся я.

— Это хорошо-съ, что старыхъ пріятелевъ не забыли-съ! — одобрилъ купчикъ.

Одинъ отставной гимназистъ хмурилъ брови.

Мы сошли въ подвалъ для выпивки. На столѣ появилось вино. Купчикъ расходился, «приказная крыса» потѣшала компанію, выдѣлывая различныя штуки, выпивая цѣлые стаканы вина, не прикоснувшись къ нимъ руками. Только отставной гимназистъ попрежнему смотрѣлъ угрюмо и пилъ стаканъ за стаканомъ, не произнося ни слова. Отъ времени до времени онъ ерошилъ свои густые, черные волосы.

— Чего ты бахвалишься-то! — вдругъ крикнулъ онъ мнѣ. — Удалось… Думаешь, — и важная птица! Писатель! Видали мы такихъ-то, въ однихъ кабакахъ пивали!

— Чего ты ругаешься-то! — спросилъ я уже нетвердымъ голосомъ.

— Чортъ побери! — крикнулъ онъ, стукнувъ по столу кулакомъ. — Мы сами писатели! Да!

— Ста-тей-ки тоже пописываетъ, — замѣтилъ шопотомъ чиновникъ, подло подмигивая мнѣ глазомъ.

— Да… статейки! Обличу… Хочешь, тебя сейчасъ обличу, какъ ты по кабакамъ шляешься? А! Струсилъ… Мы все можемъ!

— Это онъ на-дняхъ такъ отлупцовалъ трактиръ Антонова, что тотъ говоритъ, лучше ты у меня задаромъ пей, что хочешь, а только марали этой про меня не пущай, будто у меня грязь и вонь въ трактирѣ, — захохоталъ купчикъ.

Я съ удивленіемъ смотрѣлъ на новаго своего собрата по ремеслу.

— Да ты чего глаза-то на меня выпялилъ! — кричалъ расходившійся гимназистъ. — Узоры на мнѣ написаны, что ли? Ты думаешь, мы только и умѣемъ, что Антоновыхъ обличать… Врешь, братъ, врешь! Башка-то тоже у насъ не малая… Мозги-то есть! Умѣемъ ими ворочать! Можетъ-быть, почище тебя вышли бы… Эхъ, кабы не судьба!

— Ну, поѣхалъ, — безнадежно махнулъ рукой купчикъ. — А ты пей.

Онъ налилъ стаканъ и поднесъ его къ губамъ поникшаго головой гимназиста; тотъ оттолкнулъ стаканъ и пролилъ вино.

— Чего даръ-то Божій лить, — жалобно замѣтилъ чиновникъ. — Мнѣ бы лучше велѣли выпить.

— Судьба! — мрачно проговорилъ гимназистъ. — Судьба загубила… А знаешь ли ты судьбу-то мою? — вдругъ спросилъ онъ и заговорилъ съ оживленіемъ:

Въ смрадномъ омутѣ подвала

Въ міръ явился я, какъ тать,

И съ стыдомъ меня скрывала

Опозоренная мать.

Я былъ сытъ, но хлѣбъ мой черный

Мнѣ давался съ первыхъ дней

За развратъ, за трудъ упорный

Бѣдной матери моей.

Дорогой цѣной страданья

Пробивался мнѣ тогда

Путь для жизни, путь для знанья,

Путь для честнаго труда.

Каждый шагъ купился кровью

Этой женщины, — но ей

Отплатился не любовью

Страшный подвигъ жизни всей.

Помню я, въ предсмертной мукѣ,

Зная страшный жребій мой,

Мать въ слезахъ ломала руки,

Съ безнадежною мольбой.

Не услышались моленья:

Мать засыпали землей,

Сына предали забвенью

На холодной мостовой!

Шелъ я, выкидышъ подвала,

За работой…

Гимназистъ вдругъ махнулъ рукой и умолкъ. Я слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ, у меня словно замеръ духъ, по тѣлу пробѣжали мурашки.

— Ну, ну, дальше, дальше! — пробормоталъ я.

— Дальше нѣтъ, — мрачно отвѣтилъ гимназистъ.

— Потѣха, братъ, — захохоталъ купчикъ. — Началъ онъ писать эту стишину и плачетъ, ревмя реветъ… Въ подпитіи былъ наканунѣ, а опохмелиться-то было и не изъ чего… Ужъ потѣшились мы, глядя на него… Да ужъ жаль стало, дали выпить…

— Ну? — спросилъ я.

— Чего нукаешь — не запрягъ еще! — засмѣялся купчикъ. — Напоили, вотъ и все…

— А стиховъ-то такъ и не кончилъ? — спросилъ я у гимназиста.

— Когда-нибудь кончу, — угрюмо проговорилъ онъ.

— Да у него ихъ много-съ, — замѣтилъ чиновникъ.

— Что же, прочти, — попросилъ я.

— Ну, ихъ!..

— Да не ломайся! — толкнулъ его купчикъ.

Гимназистъ началъ неохотно.

Прошла камель!

О люди, люди-братья,

Ей вслѣдъ вы будете ужель,

Какъ прежде, посылать проклятья

И покупать, какъ дѣлали досель,

Ея продажныя объятья!

Прошла камель!.. Она…

Я не выдержалъ и невольно расхохотался. Гимназистъ умолкъ и сконфузился. Онъ быстро налилъ себѣ вина и выпилъ.

— Чего ты, читай дальше! — кричалъ купчикъ.

Гимназистъ махнулъ рукой.

— Необразованность ты! — пробормоталъ онъ.

— А у тебя талантъ есть, — замѣтилъ я въ утѣшеніе гимназисту.

— Свой-то талантъ въ здѣшнемъ кабакѣ въ закладъ не оставь! — угрюмо отвѣтилъ онъ. — Пой пѣтухомъ! — крикнулъ онъ чиновнику. — Скуку нагнали!.. Придутъ, да важничаютъ, словно безъ нихъ тутъ плакали!

Онъ, видимо, злился на меня. Я притихъ, мнѣ стало жаль его. Выпивъ еще немного вина, я простился съ пріятелями и ушелъ.

Мнѣ было тяжело и горько. Шванвичъ-Родзевичъ и отставной гимназистъ были мои первью литературные знакомые.

«Что же это — предостереженіе или предзнаменованіе?» — думалось мнѣ, и я опять упалъ духомъ, былъ такою же тряпкой, мокрою курицей, какъ на пирушкѣ портного.

«Спьяна вѣрно, — разсуждалъ я. — Подлая ужъ такая натуришка. А можетъ, и не спьяна… Можетъ, и есть отчего падать духомъ?.. Нѣтъ же, ты увидишь, ты увидишь… я не то, что онъ… не то, бра-тъ!»

Я силился и никакъ не могъ объяснить, что я. Впрочемъ, можетъ-быть, я и объяснилъ, но мой слушатель или ничего не понялъ, или не хотѣлъ отвѣчать. Это меня оскорбило, и я началъ плакать и обнимать своего слушателя, но онъ оставался холоденъ и къ моимъ объятіямъ. Тогда я рѣшился поколотить его и плюнуть на это безчувственное животное.

— Держи крѣпче, не то убѣжитъ! — кто-то насмѣшливо крикнулъ мнѣ.

Я отшатнулся и увидѣлъ, какъ сквозь какой-то туманъ, что я стою у уличнаго фонаря, съ которымъ я, должно-быть, бесѣдовалъ довольно долго о горькой участи русскаго писателя.

XII.

— Довольно, Александръ Николаевичъ, довольно. Пора тебѣ и остепениться, пора приняться за работу… Деньги уплываютъ, какъ вода, время летитъ стрѣлою, а ты еще и за перо не брался… Время успокоиться, засѣсть дома, засѣсть одному, въ тишинѣ… И тебѣ ли не работать теперь? У тебя тепло, свѣтло, ты сытъ, ты одѣтъ… Вспомни, удавалось ли тебѣ хоть когда-нибудь жить въ такомъ раю?.. При такихъ ли условіяхъ началъ ты работать?..

Такъ увѣщевалъ я себя, посѣтивъ и вертепъ, и галлерею Александринки, и галлереи Эрмитажа, и Эльдорадо и… Да мало ли какія мѣста посѣтилъ я, поддавшись массѣ новыхъ впечатлѣній и гонимый наплывомъ внутренняго блаженства въ объятія людей. А такъ какъ въ столицѣ у меня не было никого знакомыхъ, такъ какъ къ «порядочнымъ» людямъ, не войдешь прямо въ домъ и не скажешь, что, молъ, я счастливъ и хочу васъ обнять, расцѣловать, подѣлиться съ. вами своимъ блаженствомъ, то приходилось идти къ «непорядочнымъ» людямъ, а если нельзя было имъ разсказывать о своемъ счастьи, то можно было съ ними пить, обниматься и цѣловаться. Мы, бурсаки, вообще любимъ товарищество, любимъ быть съ людьми на распашку, любимъ дѣлиться съ ближнимъ горемъ, и радостью. Хороша или нѣтъ эта черта — не знаю, то она прививается къ намъ среди затворнической жизни, среди холодно относящагося къ намъ остального общества, среди бѣдъ и лишеній, испытываемыхъ нами, я такъ или иначе мы рвемся къ людямъ, съ которыми можно бы отвести душу. Одиночество, невозможность сообщить свои чувства ближнимъ нагоняетъ на нашего брата ту мертвящую тоску, то похоронное настроеніе, при которыхъ люди дѣлаются нерѣдко пьяницами, мрачными и неизлѣчимыми пьяницами; эти люди пьютъ, не развеселяясь, пьютъ, не останавливаясь, рюмку за рюмкой до безпамятства, послѣ котораго тотчасъ же начинаютъ снова нить.

Я боялся этого пьянства. Въ теченіе трехъ лѣтъ моей нищенской жизни, я уже два раза предавался подобному пьянству. Тогда я говорилъ: «Ну и пусть сопьюсь, пусть сопьюсь, однимъ будетъ меньше!» Теперь оно пугало меня, теперь мнѣ улыбалось будущее: я стоялъ «на пути къ извѣстности». Я зналъ, что трудъ, дорогой и любимый трудъ, спасетъ меня отъ этой щемящей тоски одиночества, а потомъ — потомъ обзаведусь близкими пріятелями, честными людьми-тружениками, и поплетемся мы вмѣстѣ впередъ, дѣлясь и надеждами, и печалями, и промелькнутъ мои студенческіе годы, какъ птицы, а можетъ-быть, еще попадется навстрѣчу женщина, молодая, добрая, умная… Да, да, мнѣ нужна хорошая и умная подруга. Я до сихъ поръ скитался среди погибшихъ людей, я только сталкивался съ неразвитыми, съ падшими, жалкими женщинами. Я не могъ ихъ любить, онѣ мнѣ были то жалки, то гадки. Иногда мнѣ было совѣстно, что и я иду къ нимъ, понимая всю гнусность этихъ отношеній, продажи и покупки человѣческой личности. Отбиться же отъ этихъ отношеній, столкнуться съ иными женщинами можно только при помощи упорнаго труда, когда моя жизнь пойдетъ правильнѣе, когда я буду въ состояніи, не краснѣя за себя, войти въ порядочныя семьи, въ честные дома.

За работу, за работу!..

XIII.

Я принялся за вторую часть моего романа…

Работа шла гораздо хуже, чѣмъ я ожидалъ. Что это? Неужели талантъ измѣняетъ? Или есть какія-нибудь постороннія причины.

Я началъ ихъ искать, онѣ нашлись…

Комната, нанятая мною, находилась между хозяйскимъ помѣщеніемъ и комнатою какой-то одинокой швеи. За комнатою швеи находилось помѣщеніе двухъ молоденькихъ братьевъ Сизовыхъ, мелкихъ чиновниковъ. Рано утромъ будили меня однообразные звуки машинки, на которой шила швея; этимъ звукамъ вторила голосистая канарейка. Ужъ въ первые дни работы меня очень сердило это обстоятельство, потому что приходилось вставать ранѣе обыкновеннаго, что было особенно непріятно, такъ какъ я въ эти дни возвращался довольно поздно домой или, сидя дома, засиживался за полночь надъ второй частью романа, которую безплодно торопился окончить. Но это было не одно неудобство моей комнаты. Въ первый же день изъ спокойныхъ дней, когда я не былъ ни въ вертепѣ, ни въ Эльдорадо, ни въ театрѣ, ни въ Эрмитажѣ, я познакомился и съ жизнью въ хозяйскомъ помѣщеніи. Около пятаго часа за стѣной въ хозяйской комнатѣ послышался дѣтскій голосокъ, торопливо и безостановочно повторявшій: «З’емъ, тю емъ, иль емъ, ну земонъ, ву земе, иль зомъ». Затѣмъ снова шло: «З’емъ, тю емъ, иль емъ» и т. д., не прерываясь, не останавливаясь. Это была своего рода машинка. Черезъ нѣсколько минутъ къ голосу дѣвочки присоединился голосъ мальчика.

— Ну, чего локти-то, сорока, распустила, весь столъ заняла! Пусти! Приготовлять уроки надо, — сердито проговорилъ онъ.

— Мало лазвѣ тебѣ мѣста, чего толкаешься, — обидчиво произнесла дѣвочка, на минуту переставъ спрягать несчастный глаголъ, и потомъ снова залепетала: «З’емъ, тю емъ».

Съ минуту было слышно, какъ шумно усаживался мальчикъ, швыряя на столъ книги.

— Mensa, mensae, mensae, mensam, — послышался его голосъ и слился съ голосомъ дѣвочки.

Раздался чей-то продолжительный зѣвокъ и заскрипѣла кровать.

— Очухался! — сердито проворчалъ грубый женскій голосъ.

— Славно соснулъ, — послышался мужской голосъ, сопровождаемый новымъ зѣвкомъ.

— Тебѣ бы только спать: и днемъ спишь, и ночь дрыхнешь…

— Поздно ложусь…

— Ну да, поздно ложишься, зато днемъ спишь!

Наступило молчаніе, прерываемое звуками: «з’емъ, тю емъ», «mensa, mensae»…

Вдругъ неожиданно за стѣной что-то взвизгнуло, точно пробкой провели по стеклу, потомъ пронеслось что-то похожее не то на плачъ грудного ребенка, не то на мяуканье кошки, и чрезъ минуту я уже ясно различалъ, что кто-то пробуетъ скрипку, скверную разбитую скрипку. Это были рѣжущіе ухо, доводящіе до нервнаго раздраженія дисгармоническіе звуки. Они раздавались медленно, изумляя неожиданностью. Дѣтскіе голоса сдѣлались громче: они, казалось, хотѣли заглушить эти звуки, вѣроятно, мѣшавшіе и имъ заниматься.

— Ты чего пилишь-то безъ нужды? Сыгралъ бы хоть что-нибудь, — промолвилъ женскій голосъ.

— Настроить надо, — отвѣтилъ мужской голосъ.

— Только и умѣешь, что настраивать…

Прошло нѣсколько мучительныхъ минутъ настраиванья скрипки, сопровождаемаго спряженіемъ французскаго глагола и склоненіемъ латинскаго имени существительнаго. Наконецъ, настраиванье кончилось и раздались звуки «Лучины». Дѣти уже не лепетали, а кричали свои «з’емъ» и «mensa». А «Лучинушка» все ныла и ныла, точно за душу тянула, наконецъ, она, должно-быть, окончательно растрогала женщину, и я ясно разслышалъ, какъ сиповатый женскій голосъ началъ подтягивать:

Бе-ре-зо-вая!

Квартетъ выходилъ убійственный. Вдругъ за стѣной, отдѣлявшей меня отъ швеи, раздавался знакомый мнѣ стукъ: «ту-ту-ту!», кто-то часто-часто и ровно колотилъ маленькимъ молоточкомъ по столу. Я вскочилъ съ мѣста и началъ ходить по комнатѣ.

«Это чортъ знаетъ, что такое!.. Какая же есть тутъ возможность работать, — думалъ я въ волненія. — Да тутъ никакой геній ни одной строки не напишетъ…»

А за стѣной все тукаетъ машинка, все слышится: «з’емъ» и «mensa», и все тянется!

Во-дой за-ли-ла…

— Нѣтъ! завтра же отыщу новую квартиру! Тутъ совсѣмъ пропадешь!.. Нужно выйти, провѣтриться!..

Я поспѣшно одѣлся и вышелъ. Въ театръ идти было уже поздно, и я началъ бродить по улицѣ. Тоска страшная. Ни одного лица знакомаго. Ни одного дома, съ которымъ были бы связаны воспоминанія, все чужое. И эти высокіе дома смотрятъ такъ важно и холодно, точно чиновныя лица. Нѣтъ ни одного какого-нибудь присѣвшаго на бокъ, словно подпившаго домишка, нѣтъ ни одного размалеваннаго по провинціальному дома, смѣшного, какъ разряженная купчиха. Все солидно, чинно, холодно, сухо.

— Мое почтенье-съ! — вдругъ раздалось надъ моимъ ухомъ. Я посмотрѣлъ на молодыхъ людей, стоявшихъ передо мною, и узналъ своихъ сосѣдей, братьевъ Сизовыхъ.

Я раскланялся.

— Прогуляться вышли-съ? — спросили они.

— Да, надоѣло дома сидѣть…

— Мы вотъ тоже-съ… на барышень вышли посмотрѣть… Это ужасть, сколько ихъ тутъ по Невскому вечеромъ шляется, — говорилъ старшій Сизовъ, Иванъ Ивановичъ.

— Иная ужъ пьяна совсѣмъ, а идетъ, — подхватилъ младшій Сизовъ, Николай Ивановичъ.

— Посмотрите, посмотрите, по холодку-то въ одномъ легонькомъ платьицѣ…

— Душка! — обернулся Иванъ Ивановичъ къ дамѣ въ «легонькомъ платьицѣ».

— Скажите, какіе комплименты разводитъ! — отозвался сиплый голосъ женщины.

— Статскій, дай папироску! — произнесла другая женская фигура, подходя ко мнѣ.

Я далъ ей папироску и обратился къ братьямъ:

— Я домой, до свиданья…

— Да что, и мы идемъ!.. Не стоитъ даромъ-то шляться…

Мы пошли.

— Мы теперь, знаете, не при деньгахъ… Конецъ мѣсяца… — объяснилъ младшій изъ братьевъ.

— А съ сосѣдкой нашей познакомились? — спросилъ Иванъ Ивановичъ.

Я отвѣчалъ отрицательно.

— Ничего, дѣвочка хорошенькая-съ! Вонъ братъ Иванъ съ нею ужъ близокъ, счастливецъ! — захлебываясь, проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Вольно же тебѣ робѣть, — презрительно отозвался Иванъ Ивановичъ. — Удивительно онъ, знаете, у меня робокъ. Его и въ Гатчинѣ у насъ дѣвочкой звали. Во время экзаменовъ у него всегда, бывало, лихорадка. Такъ отъ этой самой робости и не кончилъ ученья… А съ женщинами нужна смѣлость. Вѣдь только разъ побѣди, и конецъ, тамъ совсѣмъ ручная сдѣлается…

— А жаль, вчера васъ вечеромъ дома не было, вотъ-то потѣха-съ!.. Вора въ домѣ поймали!.. — замѣтилъ младшій братъ. — Весь домъ сбѣжался… зрѣлище, знаете…

— Гдѣ же его поймали? — спросилъ я.

— На лѣстницѣ у насъ тутъ чуланчикъ, знаете, такъ онъ въ этотъ самый чуланчикъ и забрался… Хозяйка туда зачѣмъ-то пошла и задѣла за его ноги. Огня-то не было, темно… Видитъ она, что дѣло плохо: она къ намъ. Вѣдь мужъ-то ея по вечерамъ у Берга и въ Эльдорадо на скрипкѣ играетъ. Только мы изъ мужчинъ и остаемся въ квартирѣ. Мы это вышли и сейчасъ же чуланчикъ на замокъ, а хозяйку откомандировали къ дворнику. Ну, конечно, она это покуда бѣжала да охала, — вся лѣстница узнала о ворѣ. Народу навалило страсть! Едва протискались дворники. И что-жъ вы думаете, онъ-то, воръ-то этотъ самый, притворился спящимъ. Храпитъ себѣ во весь носъ. Стали его будить, не могутъ добудиться. Наконецъ, ужъ дворникъ догадался, началъ его за волосы таскать, — тогда только очухался. Прикинулся пьянымъ; бормочетъ: «Не тронь, спать хочу!» Ужъ было же и смѣху. Дворникъ это его тащить, а онъ отбивается. «Пусти, спать хочу», вотъ и все.

— Братъ и гусара ему въ носъ запуталъ, — стерпѣлъ, не открылъ глазъ, — вставилъ младшій брать.

— Мы послѣ этого, знаете, всю ночь не спали. Всѣмъ это мерещится, что кто-то ходитъ у насъ въ коридорѣ. Никого нѣтъ, а мерещится..

— Да, а каково мнѣ-то было? Я одинъ остался, потому швея уснуть не могла. «Боюсь, говоритъ, одна въ комнатѣ быть», ну братъ и пошелъ къ ней. Я тоже хотѣлъ идти.

— Такъ бы я тебя и пустилъ къ ней! Такихъ-то случаевъ не скоро дождешься! Только ради этого случая я и познакомился, а то только вздыхаешь, какъ встрѣтишь ее, а она потупится, да на темъ и кончалось все…

Мы помолчали.

— А вы на службу опредѣлиться пріѣхали? — спросилъ Иванъ Ивановичъ.

— Нѣтъ, въ университетъ на будущій годъ поступаю.

— Такъ вы еще учиться будете?.. Да вамъ сколько же лѣтъ? — съ изумленіемъ спросилъ Николай Ивановичъ.

— Двадцать два.

— О! Ну я бы, кажется, если бы мнѣ денегъ дали теперь, не сталъ бы учиться, — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Отвѣчать это профессорамъ, экзамены держать, — а вдругъ нуль получишь или выговоръ какой дадутъ тамъ, со стыда сгоришь…

— Можно и не получать нулей и выговоровъ не заслуживать, — замѣтилъ я.

— Онъ, знаете, въ Гатчинѣ, бывало, чуть спросятъ его что, сейчасъ въ слезы… Такъ за него старшіе все и дѣлали… Любили его, замѣтилъ Иванъ Ивановичъ.

— Да вѣдь, пожалуй, вамъ въ гимназіи экзаменъ держать? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Да!

— Ну, нѣтъ! Ужъ я бы ни за что не сѣлъ за скамью съ мальчиками!.. Стыдно!

— Учиться никогда не стыдно, — отвѣтилъ я прописной истиной.

— Нѣтъ, ужъ какъ хотите, а стыдно, ей-Богу стыдно… Вѣдь въ наши лѣта иной своихъ дѣтей имѣетъ и вдругъ съ мальчиками сѣсть, отвѣчать, какъ это учитель спроситъ изъ ариѳметики тамъ или грамматики… Нѣтъ, право, это со стыда сгорѣть нужно!.. И что вамъ учиться, поступали бы на службу… Вотъ у насъ оклады хорошіе…

— Ну, взгляды у всѣхъ различные! Вамъ учиться стыдно, а мнѣ было бы невыносимо служить, переписывать бумаги и слушать выговоры какихъ-нибудь столоначальниковъ.

— Такъ этакъ и совсѣмъ жить нельзя: вѣдь старшіе-то вездѣ есть. Безъ выговоровъ не проживешь! А потомъ и самъ столоначальникомъ будешь, подчиненные будутъ… Нѣтъ, ужъ безъ начальства нельзя…

— Ну, а мнѣ хочется именно такъ прожить, независимо, идти тѣмъ путемъ, который мнѣ нравится…

— Да, оно, конечно, можно, если есть капиталъ, — согласился Николай Сизовъ. — Будь-ка у насъ капиталы, мы бы показали себя! Уѣхали бы за границу, въ Парижъ это, и въ усъ бы никому не дули!.. Мы и то иногда мечтаемъ съ братомъ… Знаете, когда денегъ это нѣтъ, поневолѣ сидишь дома, ну и придумываешь… Братъ вотъ разъ разсуждалъ, что бы было, если бы его главнокомандующимъ сдѣлали…

— Да и онъ тоже выдумалъ, — обратился ко мнѣ старшій братъ. — Что бы, говоритъ, было, если бы я былъ дѣвушкой?.. Самое лучшее, говоритъ, быть хорошенькой дѣвушкой, потому что ничего не дѣлай, а все тебѣ принесутъ…

Мы дошли до дому и приходилось взбираться на темную лѣстницу, отложивъ разговоръ о мечтахъ братьевъ Сизовыхъ. Въ квартирѣ царствовала мертвая тишина. Распростившись съ братьями Сизовыми, я прошелъ въ свою комнату и зажегъ свѣчу, чтобы работать.

«Да, — подумалось мнѣ: — эти господа отчасти правы: мнѣ тяжело будетъ держать экзаменъ въ гимназіи. Вѣдь понимаешь, что глупо стыдиться того, что учишься, а все-таки… Отвыкъ я отъ ученическихъ отношеній къ учителямъ… Ну, да надо, надо будетъ побѣдить, переломить этотъ ложный стыдъ… Только бы кончить романъ… И что это онъ какъ туго теперь пишется?.. Какъ легко писалась первая часть!.. Квартира здѣсь скверная! Шумятъ кругомъ…»

«Нѣтъ, здѣсь нельзя жить! Тутъ ничего не напишешь», — думалъ я.

XIV.

Я все ходилъ и ходилъ. Я старался думать о романѣ, а между тѣмъ, мои думы все вертѣлись около моей квартиры, я думалъ о судьбѣ этого трактирнаго музыканта, который цѣлыми днями спитъ, заработавъ вечеромъ и ночью своею игрою нѣсколько копеекъ, о хозяйкѣ, которая бьется, какъ рыба объ ледъ, содержа квартиру и отпуская столъ, о ея дѣтяхъ, которыхъ отдали въ гимназіи, и которыя или не доучатся потому, что у матери не хватитъ средствъ, или потому, что имъ трудно учиться подъ этотъ хаосъ, царствующій въ квартирѣ, о швеѣ, которая такъ неожиданно сошлась съ Иваномъ Ивановичемъ, по случаю забравшагося въ чуланъ вора, и такъ же неожиданно будетъ брошена своимъ обожателемъ, когда она ему надоѣстъ, или когда у нея будетъ ребенокъ, о глуповатыхъ братьяхъ Сизовыхъ, которые покуда не пьютъ и пробавляются легкимъ развратцомъ «подъ рукою» и которые послѣ будутъ и пить, и гулять напропалую — съ горя, со скуки, не дослужившись до 35 рублеваго жалованья.

«Все погибшіе люди, — думалъ я. — Неужели и меня ждетъ то же? Нужно писать и писать… Не должно зарывать своего таланта, онъ, и только онъ, можетъ еще спасти меня… Вотъ, только бы перемѣнить квартиру…»

И вдругъ въ моей головѣ промелькнулъ вопросъ:

"Да что же я все на квартиру сваливаю? Когда же я жилъ лучше? Не у портного ли? не въ семинаріи ли?.. Развѣ тамъ тише, спокойнѣй было, а вѣдь, писалъ же… Да, писалъ! Уже не началъ ли изсякать мой талантъ?.. Что это я! Да развѣ это возможно… Развѣ я не ловлю на лету смыслъ совершающихся передо мною явленій… Вотъ я могу, хоть сейчасъ, нѣсколькими штрихами, изобразить жизнь всѣхъ моихъ сосѣдей, передать всѣ ихъ характеры, уловить тонкіе оттѣнки ихъ рѣчи, складъ ихъ ума… Талантъ изсякъ! Глупости, глупости! Просто, я усталъ немного отъ новыхъ впечатлѣній, не осмотрѣлся въ новомъ положеніи… Нужно подкрѣпиться!… Нужно быть бодрѣе, смѣлѣе!..

Я подошелъ къ углу, гдѣ у меня стояла бутылка мадеры, и налилъ себѣ полстакана вина. Мои нервы нѣсколько возбудились, и я какъ будто сталъ спокойнѣе, сосредоточеннѣе. Я взялъ тетрадь и началъ писать. Писанье пошло довольно быстро. Мнѣ стало веселѣе. Рука едва успѣвала передавать мысли, образы и картины, мелькавшіе въ головѣ. Иногда я самъ такъ былъ доволенъ написаннымъ, что улыбался или потиралъ руки. Наконецъ, рука начала уставать, я съ трудомъ выводилъ буквы, глаза не видѣли, что я пишу.

Поздно утромъ проснулся я подъ звуки швейной машины. Я лежалъ въ одеждѣ на постели, съ карандашомъ въ рукѣ; около меня лежали листы исписанной бумаги, на столѣ стоялъ подсвѣчникъ съ догорѣвшей свѣчей и пустая бутылка.

"Фью! да я вчера, значитъ, порядочно подвыпилъ, — подумалъ я. — Въ писаньи-то и не замѣтилъ… Надо прочесть, что паписалъ-то…

Я умылся, велѣлъ подать самоваръ, собралъ исписанные листы и, прихлебывая чай, сталъ перечитывать написанное. Это были лихорадочныя, страстныя страницы, въ которыхъ мой герой, послѣ долгихъ скитаній, порывался къ честной и плодотворной дѣятельности, прибывъ изъ уѣзднаго города въ столицу. Романъ этого героя — былъ мой романъ. Вся первая часть была, въ сущности, моею автобіографіею. Начало второй было, пожалуй, тоже моей автобіографіей и состояло изъ описанія поисковъ работы. Я только прибавилъ, ради завязки, женскую, свѣтлую личность, которая, бѣжавъ отъ родственниковъ, тоже искала въ столицѣ труда. Написанныя мною вчера страницы заключали именно ту минуту, когда мой герой и моя героиня встрѣтились въ столичномъ омутѣ, въ жалкой квартиренкѣ, нанимаемой героинею отъ жильцовъ. Перечитывая сцену встрѣчи, я инстинктивно почувствовалъ фальшь въ рѣчахъ героя и героини. Это были страстныя, горячія рѣчи, — но, признаюсь, я не слыхалъ, чтобы такъ говорили люди въ жизни. До сихъ поръ, мой герой — это былъ я. Теперь я не узнавалъ въ немъ себя — это уже просто былъ «герой романа», дѣланный, фразистый. Героиня — это уже не была та свѣтлая личность, которую я, когда-то, мелькомъ, видѣлъ въ семьѣ моего любимаго ученика, нѣтъ, это была какая-то дѣва идеальная, какое-то неошибающееся созданіе, съ затверженными, возвышенными фразами. Въ ней недоставало того недомыслія, да, именно, того недомыслія, которое постоянно встрѣчается въ жизни у малоразвитыхъ и только еще стремящихся на лучшій путь людей: она была слишкомъ умна, она говорила такъ, какъ будто всю жизнь посвятила чтенію всеможныхъ тенденціозныхъ романовъ и популярныхъ трактатовъ научнаго содержанія. Это былъ, скорѣе, «критикъ жизни» въ юбкѣ, чѣмъ юная и неопытная провинціалка. Но рядомъ съ этими дѣланными героями стояли — хозяйка квартиры, братья Зайчиковы, сосѣди героини, скрипачъ изъ трактира и это были живыя, дышащія юморомъ, лица. Да, это были живые типы, это были живые люди, я въ нихъ тотчасъ же узналъ своихъ сожителей.

Но что же я буду дѣлать теперь? Мнѣ остается самая трудная часть работы, я долженъ пристроить своихъ — героя и героиню. Сначала, задумывая романъ, я хотѣлъ сдѣлать героя и героиню честными и свѣтлыми дѣятелями, мнѣ, правда, туманно, въ общихъ чертахъ представлялась картина ихъ честной, трудовой и плодотворной жизни. Теперь, когда я подошелъ поближе къ этой части романа, когда меня неотразимо преслѣдовалъ вопросъ: «что же дальше?» когда нужно было отвѣчать на этотъ вопросъ прямо, безъ уловокъ, безъ недомолвокъ, --я сталъ втупикъ. Гдѣ честная и плодотворная дѣятельность? Не сдѣлать ли героя писателемъ? Но гдѣ же, выходящіе изъ одной среды съ моимъ героемъ, писатели, которые могли бы быть названы вполнѣ дѣятелями, а не работниками — изъ-за куска хлѣба? Да, гдѣ же и типы, знакомые мнѣ, съ которыхъ я могъ бы нарисовать этотъ образъ? Я не зналъ еще литературной среды. Не заставить ли героя сдѣлаться новаторомъ, разочаровавшимся въ будничной дѣятельности? Но гдѣ эти новаторы? Каковы они? И какъ же мой герой сдѣлается дѣятелемъ-писателемъ или дѣятелемъ-новаторомъ, когда онъ въ первой части является неподготовленнымъ и только стремящимся къ чему-то лучшему юношей? У меня есть юмористическая жилка, и я сразу почувствовалъ весь комизмъ этого недоучившагося героя, въ качествѣ дѣятеля-писателя или дѣятеля-новатора. Я понялъ, что его «срѣжутъ» на первыхъ его словахъ, что онъ будетъ говорить сумбурныя фразы или, что еще хуже, совсѣмъ не будетъ ничего говорить, а я буду туманно разсказывать, что онъ написалъ великолѣпную статью или устроилъ какое-нибудь «общество, на новыхъ основаніяхъ», умалчивая о томъ, въ чемъ заключаюсь великолѣпіе его статьи и новость основаній его общества. Но что же дальше? дальше-то что? Ужъ не опредѣлить ли его чиновникомъ въ департаментъ, какъ карателя взяточниковъ… Нѣтъ, Львовъ и графъ Сологубъ предупредили меня.

— Къ вамъ письмо мужикъ принесъ, — послышался голосъ хозяйки.

Я ваялъ письмо и велѣлъ подождать посланному.

Письмо было отъ Шепелева. Онъ писалъ мнѣ:

"Многоуважаемый Александръ Николаевичъ!

"Безъ лести говоря, ваше новое произведеніе превосходно. Это не то, что мертвечина нашихъ разлагающихся мышиныхъ жеребчиковъ или потуги нашихъ недодѣланныхъ проповѣдниковъ-молокососовъ. Тутъ жизнь бьетъ въ глаза. Спѣшите представить вторую часть. Первая набрана. Торопимся выпускать слѣдующую книжку. Пришлите, если можно, хоть клочокъ второй части или завезите послѣзавтра свою вторую часть. Премного обяжете.

Преданный Вамъ
Шепелевъ".

— Что же я буду дѣлать? — взволновался я. — Что отвѣчать?.. Надо написать, что послѣзавтра доставлю, что еще не переписалъ, что прихворнулъ.

Я написалъ въ этомъ духѣ отвѣтъ.

Нужно было работать, не отдыхая работать. Я сѣлъ… Писалось вяло… Десять разъ я бросалъ перо, десять разъ передѣлывалъ сцены. Мой герой уже открывалъ третью школу, моя героиня уже проектировала пятую мастерскую, а романъ все не двигался впередъ. И школы, и мастерскія были разорваны и валялись на полу, какъ будто напоминая мнѣ о непрочности у насъ подобныхъ начинаній.

А машинка швеи все стучитъ и стучитъ.

— Хоть бы ушла куда-нибудь къ чертямъ! проворчалъ я. — Вѣдь этакъ совсѣмъ писать нельзя, мысли путаются… И вѣдь, поди, тоже довольна своей судьбою, ждетъ своего Ваню къ вечеру… Нѣтъ, нужно пройтись, освѣжиться…

Я схватилъ фуражку и выбѣжалъ изъ дому. На углу у насъ въ улицѣ винный погребокъ. Я зашелъ въ него, выпилъ рюмку водки и захватилъ двѣ бутылки мадеры.

Теперь за работу… И чего я напрягаюсь представить героя и героиню! Какіе они герои? Да и гдѣ эти герои? Гдѣ я ихъ видѣлъ? Просто двумъ молодымъ людямъ побаловаться захотѣлось, ну, и поѣхали въ Питеръ безъ всякое основательной подготовки… Свести ихъ вмѣстѣ, заставить до «любвѣ» пройтись, а затѣмъ и показать, какъ они хнычутъ среди голода и холода, неспособные ни къ какой серьезной дѣятельности. Пусть онъ тише воды, ниже травы сдѣлается, а она дѣтей рожать начнетъ незаконнымъ образомъ… Теперь и нужны не описанія героевъ, а отрицательное отношеніе къ людямъ. Нужно тряпку-человѣка изобразить тряпкой, пусть видятъ, въ какомъ омутѣ стоять подобные люди. Пусть они ни на что не надѣются, пусть до отчаянія дойдутъ, глядя на всю пошлость и тряпичность свою, — тогда, авось, что-нибудь и выйдетъ. Съ отчаянія или въ воду бросаются, или героями дѣлаются. Чѣмъ хуже, тѣмъ лучше, это великая истина.

Предо мной вдругъ воскресъ цѣлый рядъ погибшихъ личностей, стремившихся когда-то къ чему-то и потомъ тихо спившихся съ круга, отупѣвшихъ въ затхлой атмосферѣ мелкихъ семейныхъ драмъ, исподличившихся подъ гнетомъ грошовыхъ нуждъ, очерствѣвшихъ среди голода и холода, среди ежедневныхъ слезъ и криковъ.

— Прочь старое названіе: «На зарѣ!» — мысленно говорилъ я. — Назову свой романъ: «На погостѣ». Это вѣрнѣе… Это мрачнѣе… И какой смыслъ получатъ тогда моя смѣхотворныя сцены! Это будетъ не праздный смѣхъ зубоскала, это будетъ демоническій хохотъ, за которымъ слышны слезы и стоны!.. Но, такова жизнь, будемъ же ее изображать такою.

Я нервно, болѣзненно принялся писать. Я со смѣхомъ, съ болѣзненнымъ смѣхомъ писалъ, какъ герой высокопарно говоритъ героинѣ:

— Будемъ трудиться! Наша жизнь вся въ будущемъ! Мы будемъ сильнѣе вдвоемъ! Мы пойдемъ рука объ руку честнымъ, тернистымъ путемъ и не уступимъ врагамъ ни пяди…

И въ то же время я заставлялъ братьевъ Зайчиковыхъ, съ затаеннымъ дыханіемъ и съ сальными намеками, подсматривать въ щелку на объясненія героя и героини.

— Наша-то неприступная! — хохочетъ одинъ братъ Зайчиковъ.

— Да пусти, ты мѣшаешь! — толкаетъ его другой братъ. — Насмотрѣлся ужъ!..

А герой продолжалъ въ томъ же высокопарномъ тонѣ, все съ восклицательными знаками:

— Не бойся, милая! Мы сумѣемъ отдать не даромъ свою жизнь, мы сумѣемъ выйти изъ этой тины раззолоченныхъ тунеядцевъ, непойманныхъ воровъ, забитыхъ тружениковъ и безмолвныхъ рабынь! Выйдемъ побѣдителями, или умремъ честно, не наложивъ на себя ни одного пятна!

— Цѣлуются! — шепчетъ съ сердечнымъ замираніемъ одинъ изъ братьевъ Зайчиковыхъ.

Да, да, нужно обличить это фразерство, нужно свести съ пьедестала и опошлить этихъ недозрѣлыхъ болтуновъ, считающихъ волненія своего девятнадцатилѣтняго сердчишка, сводящіяся на амурныя сцены, за какія-то высшія стремленія! Я писалъ и жадно глоталъ стаканъ за стаканомъ. Я былъ веселъ, счастливъ, золъ, — да, радостно золъ: я топталъ въ грязь и героя, и героиню, какъ будто это были мои личные враги… А что же: развѣ и не такъ? Развѣ этотъ герой не я? Развѣ я безсознательно и смутно не ненавидѣлъ себя за неумѣнье иначе развязать свой романъ, развѣ я не проклиналъ еще вчера узкость своего кругозора? Да, я бичевалъ въ своемъ героѣ себя…

А тамъ — какъ мнѣ казалось, гдѣ-то далеко, далеко — ныла скрипка, кто-то сиплымъ женскимъ голосомъ завывалъ: «не брани ме-ня, ро-дна-я», гдѣ-то дѣтскіе голоса зубрили, «з’емъ, тю емъ»… кто-то постучалъ машинкою, тутъ же слышался мужской голосъ, навѣвавшій: «обойми, поцѣлуй». Да, все это было далеко, далеко, дальше той шарманки, которая наигрывала на концѣ двора: «подъ вечеръ осени ненастной», дальше той собаки, которая жалобно и уныло подвывала подъ музыку разбитой шарманки…

Я заканчивалъ вторую часть моего романа.

— За что я любить-то тебя буду? — говорила моя героиня герою. — Другія женщины, какъ сыръ въ маслѣ катаются, въ бархатѣ ходятъ, а я… У насъ жрать нечего!

— Погоди, нельзя же вдругъ, — отвѣчалъ ей мой герой. — Вотъ вчера хотѣлъ сорвать взятку съ купца Синегубова, такъ говорить: «Еще мелко плаваете, не по чину брать хотите»… Потерпи, настанетъ и на нашей улицѣ праздникъ!..

Я дописывалъ эти строки и плакалъ, плакалъ неудержимыми слезами, точно въ это мгновенье я самъ, своими собственными руками, срывалъ чистыя, свѣтлыя одежды съ своихъ лучшихъ друзей, забрасывалъ ихъ грязью, оплевывалъ, топталъ ихъ ногами.

А впрочемъ, можетъ-быть, а плакалъ потому, что я подвыпилъ…

XV.

Но безъ волненія понесъ я оконченную мною вторую часть романа въ редакцію, точно я боялся, что ее станутъ тутъ же при мнѣ читать и возвратятъ назадъ, какъ вещь никуда негодную. Шепелевъ и Терешинъ, сидѣвшіе въ пріемной, встрѣтили меня очень радостно. Я пожималъ ихъ руки, какъ напроказничавшій школьникъ, и поспѣшилъ заявить, что я все хворалъ, что Петербургъ скверно отозвался на моемъ здоровья. Я вралъ для того, чтобы оправдать себя за пять дней, просроченныхъ мною въ дѣлѣ доставленія рукописи. Отчасти этою ложью я надѣялся оправдать себя впослѣдствіи, если найдутъ рукопись плохою. «Въ вгомъ случаѣ, — думалъ я: — можно будетъ сослаться на болѣзнь, сказать, что не могъ отдѣлать своего произведенія, какъ слѣдуетъ». Не знаю, замѣтили ли Терешинъ и Шепелевъ мое смущеніе, замѣтили ли они, что я слишкомъ усердно смѣялся при ихъ остротахъ, замѣтили ли они, что я самъ напускалъ на себя веселость и старался смѣшить ихъ, но я самъ чувствовалъ, что въ этотъ разъ, несмотря на свою франтоватость и развязность, я выглядѣлъ гораздо фатальнѣе, чѣмъ тогда, когда я стоялъ впервые въ лохмотьяхъ въ этой самой пріемной комнатѣ.

— А о вашемъ разсказѣ есть уже замѣтка, — замѣтилъ мнѣ Терешинъ. — Ловчинскій погладилъ по головкѣ!..

Я покраснѣлъ, точно меня дѣйствительно но головѣ погладили.

— Гдѣ это? — спросилъ я, не зная, кто такой Ловчинскій, и гдѣ онъ пишетъ.

— Въ «Трутнѣ», онъ тамъ подъ именемъ «Новаго критика» пишетъ.

— А вы еще не знаете этого господина? — спросилъ Шепелевъ. — Этотъ человѣкъ философскій камень открылъ. Изъ ничего золото дѣлаетъ.

Шепелевъ не сказалъ изъ ничего, а выразился, по своему обыкновенію, болѣе сильно, хотя и менѣе прилично.

— Да, батюшка, вся-то цѣна человѣку грошъ, — съ пренебреженіемъ, почти съ омерзеніемъ замѣтилъ Терешинъ: а онъ деньгу зашибаетъ и капиталы наживетъ, помяните мое слово, наживетъ!

— Еще бы! Ему это всего доходъ, — замѣтилъ съ ядовитой усмѣшкой Шепелевъ. — Въ театръ жену и ребятишекъ свозитъ — сейчасъ статья о театрѣ, актеровъ разругаетъ, автора отхлещетъ — глядишь, ложа и окупилась. На дачу переѣдетъ — сейчасъ фельетонъ о дачѣ, дачниковъ продернетъ, владѣльцамъ дачъ нотацію прочтетъ, смотришь, за дачу деньги и добыты. Книжка журнала выйдетъ, и то хлѣбъ: лѣнь ему ее читать всю, прочтетъ одинъ романъ, разскажетъ его своими словами, ругнетъ въ концѣ автора, и гонораръ получитъ; не хочется романа читать, разворотитъ каждую статью, гдѣ попало, выудитъ нѣсколько фразъ отовсюду, приправитъ выписки поученіями или шуточками, и опять за гонораромъ руку протягиваетъ.

— А вѣдь смотрѣть не на что, — замѣтилъ Терешинъ: лбишка сплюснутый, узенькій, пошлая рожица такая, ни одной мыслишки въ головѣ нѣтъ…

— Да на что ему умъ, онъ по трафарету пишетъ, — съ комической серьезностью замѣтилъ Шепелевъ. — У него ужъ на пять мѣсяцевъ, говорятъ, статей заготовлено, только пустыя мѣста оставлены для вставокъ. Вставки-то ужъ безъ него дѣти дѣлаютъ. Вырѣжутъ эти разныя мѣста изъ журналовъ и вставляютъ. Ничего, забавно выходитъ…

Всѣ засмѣялись, и угреватый секретарь редакціи громче всѣхъ.

— Да, батенька, это совсѣмъ новый сортъ честныхъ дѣятелей, мрачно и не безъ злобы произнесъ Терешинъ. Это не Булгарины, это не Воейковы, это не Сонковскіе, это литературные жиды. Дала имъ мать-природа крохотный умишка и сказала: будь на этотъ умишка и сытъ, и одѣть, и богатъ, и дѣтямъ состояніе составь. Ну, они и пускаютъ въ оборотъ этотъ умишко, ловко пускаютъ, не обременяя его ничѣмъ: ни злостью, ни любовью, ни сомнѣніями, ни надеждами. Онъ у нихъ вѣчно ясенъ, вѣчно спокоенъ. Сегодня онъ можетъ за прогрессистовъ стоять, завтра за ретроградовъ. Все это для него только денежные обороты. И вѣдь эти люди не разбойники, которые рѣзать пойдутъ на большую дорогу, это не подлецы, которые такъ прямо продадутъ себя за деньга, нѣтъ, это честные оборотливые жиды. Обругаютъ васъ, и вамъ же жмутъ потомъ руку: вѣдь мы не васъ ругали, а ваше произведеніе, мы не человѣка порицали, а литератора это просто дѣло коммерческое.

— У него вонъ и дѣти ужъ знаютъ, что папаша живетъ журналами и газетами, — съ обычной ѣдкой серьезностью замѣтилъ Шепелевъ. — Былъ я какъ-то у него, слышу, маленьхая его дочь говоритъ брату: «Ты что газеты лвешь, папаша ихъ прочитаетъ и сляпку мнѣ новую купитъ».

Я смѣялся.

— Сплетникъ онъ, хуже всякой черносалопницы, — вскользь замѣтилъ, нахмуривъ брови, Терешинъ и всталъ. — Вамъ, батенька, деньги не нужны ли? — спросилъ онъ болѣзненнымъ тономъ.

— Нѣтъ, я подожду до выхода книги, — въ смущеніи отвѣтилъ я.

— Чего ждать-то? Книга не завтра, такъ послѣзавтра выйдетъ, а вамъ только лишній разъ идти за деньгами придется. Получайте-ка!

Мнѣ выдали около 160 рублей. Эти деньги были кстати, такъ какъ мнѣ нужно было теплое пальто, нужно было отдать за квартиру, нужно было добавить бѣлья, а денегъ уже не было. Я вышелъ изъ редакціи въ веселомъ настроеніи: у меня были деньги, обо мнѣ написали похвальную замѣтку. Я уже почти пересталъ бояться даже за вторую часть романа. Закупивъ, что было нужно, я поспѣшилъ обзавестись и необходимыми книгами; заглянувъ въ эти книги, я увидалъ, что я порядкомъ таки перезабылъ даже и то немногое, чему учился въ семинаріи. Нужно было порядочно приналечь на ученье. Дня четыре я провелъ дома, только по вечерамъ иногда посѣщая галлерею Александринки. На пятый день я получилъ коротенькое письмо отъ Терешина, приглашавшаго меня къ себѣ на обѣдъ. Я отвѣтилъ, что буду. На слѣдующій день, прифрантившись, то-есть, напомадивъ волосы сильно пахучей помадой, надѣвъ свои «колеса французскаго золота», нѣсколько уже полинявшія, и повязавъ на шею купленный въ Пассажѣ пестрый галстукъ, я отправился къ Терешину. Мнѣ казалось, что одѣтъ щегольски. У Терешина еще никого не было. Я не зналъ, что въ Петербургѣ порядочные люди обѣдаютъ поздно, и что гости, приглашенные на обѣдъ, не забираются слишкомъ рано туда, куда ихъ приглашаютъ, а стараются какъ можно позже доставить хозяевамъ неудовольствіе своимъ присутствіемъ. Терешинъ принялъ меня радушно и весело. Онъ былъ въ ударѣ, какъ это всегда бывало въ тѣ дни, когда у него были гости. Онъ словно помолодѣлъ на десятокъ лѣтъ. Онъ отрекомендовалъ меня своей женѣ, хорошенькой молоденькой институткѣ, походившей на фарфоровую куклу, на этажерочное украшеніе. Она замѣтила, что она читала исторію de ce pauvre Аксенъ и даже плакала.

— Но зачѣнъ у васъ такъ любви нѣтъ? — наивно спросила она.

— А потому же, матушка, почему у тебя сѣдыхъ волосъ нѣтъ, — довольно грубо отвѣтилъ за меня Терешинъ. — Она у меня все французскіе романы изучаетъ, — махнулъ онъ рукою, и заговорилъ со мною о новыхъ литературныхъ явленіяхъ, не обращая никакого вниманія на жену.

Черезъ нѣсколько минутъ вошелъ своею твердою, деревянною походкою Шепелевъ, закинулъ назадъ голову, съ pince-nez на носу, глядя на всѣхъ какъ-то черезъ голову, и за нимъ сѣменила ногами какая-то мизерная фигурка не то съ злою, но то съ холопскою улыбкой. Фигурка что-то съ жаромъ объясняла Шепелеву; онъ слушалъ ее, поднявъ высоко брови. Съ перваго раза можно было подумать, что эти были директоръ департамента и его секретаришка.

— Левчинскій, — тихо шепнулъ мнѣ Терешинъ и, переваливаясь, заковылялъ навстрѣчу пришедшимъ.

Онъ пожалъ руку Шепелеву и проговорилъ Левчинскому:

— А, батенька, здравствуйте! Какъ живете-можете?

— Ничего-съ, понемногу!.. Вотъ мы сейчасъ разговаривали съ Василіемъ Ѳедоровичемъ…

— То-есть, это онъ разговаривалъ, а я слушалъ, — грубо вставилъ Шепелевъ.

Левчинскій усмѣхнулся.

— Точность любитъ, — не безъ ядовитости замѣтилъ онъ, дѣлая какой-то жестъ красивой, тонкой рукой.

Онъ постоянно называлъ Шепелева въ глаза «директоромъ литературнаго департамента».

— Объ чемъ вы это разсказывали? — спросилъ Терешинъ.

— О новомъ романѣ Зимина. Это Богъ знаетъ, что такое! Развѣ это люди? Гдѣ онъ такихъ людей видѣлъ? Гдѣ такъ говоритъ?

Левчинскій пожималъ плечами и возводилъ своими красивыми руками, сильно рисуясь и горяча себя.

— Да, насиженное, — замѣтилъ Терешинъ. — А вѣдь талантъ былъ, большой талантъ былъ. И какой честный человѣкъ! Исковеркали только его, — обратился ко мнѣ Терешинъ и отрекомендовалъ меня Левчинскому.

Левчинскій небрежно пожалъ мнѣ руку и промолвилъ:

— Мы уже отчасти знакомы: я писалъ о господинѣ Аристидовѣ. Вы очень недурно очертили типъ деревенскаго мальчугана, — замѣтилъ онъ мнѣ совсѣмъ не тѣмъ заискивающимъ тономъ, какимъ говорилъ съ Щепеловымъ и Терешинымъ. — Даже лиризмъ у васъ тутъ вышелъ кстати, — закончилъ онъ съ нѣсколько презрительною усмѣшкою.

Онъ поощрялъ меня нѣсколько свысока, и я совсѣмъ сконфузился.

— Вы читали произведенія-то Зимина? — спросилъ меня Терешинъ, кажется, замѣтивъ, что мнѣ неловко слушать покровительственныя похвалы Левчинскаго.

— Да, читалъ, — отвѣтилъ я. — Есть мѣста, выхваченныя изъ жизни, есть страницы, написанныя искренно и задушевно…

— Все это надуманное, --вставилъ небрежно Левчинскій, готовый всегда ругать Зимина у Терешина въ домѣ, такъ какъ Зиминъ не работалъ у Терешина въ журналѣ.

Но Терешинъ не обращалъ вниманія на замѣчанія Левчинскаго и продолжалъ говорить со мною.

— Да, да, есть искры таланта и теперь, — говорилъ онъ. — А что могло бы выйти, если бы онъ велъ иную жизнь! Что могло бы выйти!.. Вѣдь вы только то подумайте, батенька, что этотъ человѣкъ пять лѣтъ изъ своего угла не выходитъ. Заперся со своею женою, никого не видитъ, ничего не читаетъ, никуда не выѣзжаетъ.

— На свѣтъ сердится, — вставилъ съ ядовитой усмѣшкой Левчинскій, вздергивая плечами.

— Непосредственная натура, — замѣтилъ угрюмо Шепелевъ. — Сердится и сидитъ дома, а тутъ-то бы и нужно идти лизать руки у свѣта, или въ его карманъ грабительскую лапу запускать. Чувствуй, молъ, я сердить на тебя.

— Это положительно идеалистъ новаго рода, — продолжалъ Терешинъ объяснять мнѣ. — Онъ ясно видитъ пороки людей, ясно сознаетъ нелѣпость, глупость существующихъ отношеній, и хочетъ нарисовать картину лучшей жизни, сидя въ своей кельѣ на Гороховой улицѣ. Ну, конечно, пороки-то, которые онъ описываетъ на память, выходятъ у него такіе мелкіе да жалкіе, что его злодѣи скорѣе смѣшны, чѣмъ страшны, а новая-то жизнь, нарисованная въ отшельничествѣ, происходитъ какъ будто внѣ времени и пространства, между добродѣтельными героями, на которыхъ не вліяютъ ни голодъ, ни холодъ, ни будочники, ни исправники, ни охраняющіе порядокъ законы. Ему ничего не значитъ устроить разводъ жены съ мужемъ, заставить жену жить своимъ трудомъ, да еще помогать изъ трудовыхъ денегъ ближнимъ, устраивать великія предпріятія, никогда не родятся у нея дѣти, покуда она не сочетается вторымъ законнымъ бракомъ, или покуда не будетъ въ состояніи содержать и воспитать ихъ.

— Это просто подло поощрять людей къ борьбѣ, рисуя борьбу такой легкой, — началъ, сильно жестикулируя, Левчинскій.

— Ну, батенька, загорячились вы. Кто говорить искренно, тотъ не подлецъ! Онъ, можетъ-быть, ошибается, — перебилъ его Терешинъ.

— Вотъ вы и объяснили бы его ошибку, — замѣтилъ пасмурно Шепелевъ: — вмѣсто того, чтобы ругать его.

— Блудному сыну не въ пользу богатство: сколько ни объясняй — не пойметъ, — пренебрежительно пожалъ плечами Левчинскій.

— Да развѣ вы лично для него пишете? — спросилъ Терешинъ. — Кто желаетъ бороться противъ извѣстныхъ идей, тотъ долженъ противопоставлять имъ свои идеи, которыя онъ считаетъ болѣе вѣрными, болѣе полезными.

— Не выгодно, труда много, — замѣтилъ Шепелевъ: — да еще и впросакъ попасть можно, какъ вдругъ станешь спорить, что Рейнъ течетъ не въ Африкѣ, и укажешь, что онъ протекаетъ въ южной Америкѣ.

— Это выйдетъ въ родѣ того, — вставилъ я: — какъ при мнѣ франтоватая писарьша спрашивала солдатика, гдѣ онъ стоитъ. Въ Рамбовѣ, — отвѣтилъ солдатикъ. — А-а! въ Арембамѣ, — поправила писарьша.

Всѣ усмѣхнулись. Въ это время начали прибывать другіе гости, и скоро всѣ усѣлись за столъ. Общество состояло изъ литераторовъ и нѣсколькихъ постороннихъ лицъ, знакомыхъ хозяина. Повидимому, связи между этими людьми не было никакой, и обѣдъ походилъ сначала на какіе-то поминки. Всѣ говорили шопотомъ съ своими сосѣдями, общей темы разговора не было. Только послѣ третьяго блюда, когда было выпито изрядное количество вина, Шепелевъ и Терешинъ начали разсказывать разные анекдоты, вызывавшіе смѣхъ присутствующихъ, а Левчинскій сталъ сообщать какую-то ходившую по городу сплетню объ одномъ отсутствующемъ лицѣ — это заняло общество еще болѣе, и каждый спѣшилъ вставить свое замѣчаніе насчетъ того, какъ и почему случился грязненькій фактъ съ тѣмъ лицомъ, о которомъ говорили. Потомъ истощилась и эта тема, и гости опять начали разговаривать съ своими сосѣдями, но уже не шопотомъ, а вслухъ, шумно споря и жестикулируя руками. Я искренно скучалъ, такъ какъ у меня не было знакомыхъ, и ко мнѣ, собственно, никто не обращался съ разговорами. Изъ всѣхъ гостей со иной перебросился нѣсколькими фразами только Аркадій Ѳедоровичъ Ивановъ, занимавшійся библіографическими замѣтками въ журналѣ Терешина. Это былъ тучный, обрюзгшій господинъ, державшій себя очень сдержанно и холодно въ началѣ обѣда и говорившій почти исключительно со мною. Его большая и красивая голова, съ остатками вьющихся волосъ, блестѣвшихъ легкой просѣдью, сразу остановила мое вниманіе. Въ ней было что-то патріархальное. Большой открытый лобъ, губокая морщина между сдвинунутымя густыми бровями, отечески строгое и въ то же время добродушное выраженіе уже потускнѣвшихъ глазъ, все въ этомъ крупномъ лицѣ было крайне симпатично. Мнѣ сразу понравилось въ Ивановѣ даже и то, что по его лицу не проскользнуло ни одной улыбки, когда Терешинъ и Шепелевъ вызывали всеобщій смѣхъ своими остротами. Къ концу обѣда онъ началъ все чаще и чаще подливать себѣ и мнѣ вина и, между прочимъ, замѣтилъ:

— Не люблю я этихъ офиціальныхъ обѣдовъ. Всѣ враждебно смотрятъ другъ на друга, всѣ скучаютъ, а между тѣмъ всѣ стараются казаться веселыми и поддѣлываются къ хозяину.

Какъ только кончился обѣдъ, я поспѣшилъ уйти, мнѣ было несносно среди этого чуждаго мнѣ общества. Ивановъ тоже взялся за свою широкополую, измятую шляпу, напоминавшую фасономъ шляпы итальянскихъ бандитовъ. Онъ немного пошатывался въ стороны.

— Намъ по дорогѣ, — сказалъ онъ мнѣ.

— Я живу въ Николаевской, — замѣтилъ я

— Все равно, по дорогѣ, — отвѣтилъ онъ нетвердо, но настойчиво. — Мнѣ теперь вездѣ по дорогѣ.

Онъ махнулъ рукой и усмѣхнулся какой-то добродушной, но невеселой улыбкой. Мы пошли.

XVI.

— Заѣдемте, — промолвилъ Ивановъ, указывая на трактиръ, мимо котораго мы шли. — Въ горлѣ что-то пересохло… Вѣчно на этихъ обѣдахъ выпьешь столько, что потомъ нужно допить гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ… И зачѣмъ это насъ-то приглашаютъ, развѣ мы имъ нужны?..

Я машинально послѣдовалъ за нимъ. Трактирная прислуга низко раскланялась съ Ивановымъ.

— Меня здѣсь всѣ знаютъ… Какъ дома тутъ, — не безъ грустной ироніи замѣтилъ онъ, сбрасывая пальто. — Митя, шартрезки, — обратился онъ къ половому.

— Бутылочку-сэ? — спросилъ половой.

— А ты думалъ: наперсточекъ? — усмѣхнулся Ивановъ и, пошатываясь, прошелъ со мною въ комнату, гдѣ былъ органъ. Тамъ было совершенно пусто. Мы сѣли на диванъ и закурили папиросы. Намъ подали шартрезъ.

Братья-писатели, въ вашей судьбѣ

Что-то лежитъ роковое!

продекламировалъ Ивановъ, наливая рюмки. — Это, братъ, нашъ великій Некрасовъ сказалъ! — промолвилъ онъ торжественно.

Его начиналъ-въ теплѣ, послѣ мороза, разбирать хмель.

— Только вретъ онъ. Политической экономіи онъ не знаетъ — вотъ что! Не въ нашей судьбѣ лежитъ что-то роковое, а въ судьбѣ каждаго неподготовленнаго къ дѣлу труженика, — проговорилъ онъ. — Да, писатель — это тоже работникъ, но самый несчастный работникъ, не прошедшій школы у мастера, и пьетъ онъ, подлецъ, какъ бочка, пьетъ съ горя…

Онъ помолчалъ и дотянулъ рюмку.

— Пей! Еще налью! — обратился онъ ко мнѣ, вдругъ перешедши со мною на «ты». — Затрудненія, нападки общества. Да это что! Внутри разладъ — вотъ что скверно. Литература — это фабрики, лавочки… Хозяева конкурируютъ, работники конкурируютъ… Перешелъ ты къ новому хозяину — старый тебя марать начинаетъ, его холопы-работники косятся на тебя. Въ своемъ кружкѣ подкапываются подъ тебя, если ты много занимаешь мѣста своими статьями, если ты болѣе искусный работникъ и грозишь сдѣлаться руководителемъ… Не сошелся ты съ кѣмъ-нибудь изъ собратьевъ, онъ на тебя клевещетъ, онъ тебя хочетъ съ лица земли стерегъ… И вѣдь это не за кулисами гдѣ-нибудь, не въ своемъ муравейникѣ, а публично… Другіе работники поѣдаютъ другъ друга, въ своемъ кружкѣ, а тутъ несется все въ публику, на всю Россію… Читалъ ты, какъ Некрасова и Тургенева ругали когда-то? И кто ругалъ?.. Не враги, нѣтъ, тѣ, которые долго съ ними работали… И за что? За перемѣну убѣжденій въ ихъ статьяхъ? Нѣтъ, изъ-за личныхъ дрязгъ… А Гоголя-то, Гоголя-то нашего въ грязь какъ топтали!.. Или возьми ты Бѣлинскаго, плакали о немъ потомъ, а кто плакалъ? Тѣ самые негодяи, которые мѣшали его съ грязью… И не стыдятся, не краснѣютъ — изъ-за куска хлѣба все, ради мелкаго самолюбьишка все… Это взяточники и кулаки въ области мысли… Выпьемъ!

Выпили.

— И какіе мы работники, — продолжалъ онъ. — Слесарь, сапожникъ, столяръ — мальчишками обучаются своему мастерству, а какъ мы подготовляемся къ дѣятельности? Не кончилъ курса гдѣ-нибудь въ низшемъ училищѣ, остался за штатомъ въ департаментѣ, случайно нацарапалъ три стишины — ну, и вали въ литературу — и литераторъ, и писатель, и проповѣдникъ!.. Вѣдь иные правильно писать не умѣютъ, иные ни одного языка не знаютъ, кромѣ русскаго, иные изъ Питера не выѣзжали и не знаютъ Россіи, иные книгъ даже не читаютъ… Вотъ причины внутренней неурядицы… Невѣжество всегда самонадѣянно, невѣжество всегда интригуетъ, боясь за свою участь… Только Фаустъ могъ откровенно сознаться, что онъ не знаетъ ничего, потому что онъ изучилъ все, потому что онъ прошелъ тяжелую школу науки… Зато онъ и не станетъ обрывать Вагнера, онъ видитъ въ немъ труженика, онъ понимаетъ, какъ тяжело этому труженику добиваться истины… Онъ и не боится этого труженика, потому что Фаусту вездѣ будетъ мѣсто… Да… Ты посмотри, съ какимъ уваженіемъ смотритъ спеціалистъ на своихъ начинающихъ собратьевъ, ты посмотри, какъ онъ старается ободрять ихъ въ ихъ первыхъ попыткахъ чему-нибудь научиться, сдѣлать новый шагъ въ ихъ спеціальности… Вотъ отчего между учеными меньше раздоровъ, чѣмъ у насъ… Они коли спорятъ, то спорятъ объ идеяхъ, объ убѣжденіяхъ, а не ругаются другъ съ другомъ изъ-за личностей… Развѣ какой-нибудь Брока отнесется съ бранью къ Дарвину, или какой-нибудь Гексли обругалъ Ляйелля? А ты посмотри на плохого работника, на плохого мастерового, не знающаго ничего, — онъ первый интригуетъ, онъ первый кляузничаетъ, потому что боится потерять мѣсто. Умѣлый работникъ найдетъ мѣсто, ты, брать, не безпокойся, онъ найдетъ мѣсто, это ужъ помяни мое слово, а неумѣлый, неучъ не найдетъ — нѣтъ, не найдетъ… Да пей, чего ты не пьешь!..

Выпили еще.

— А въ литературу-то и идутъ неумѣлые. Ты думаешь, какой-нибудь фельетонистъ строчилъ бы фельетоны, если бы у него была возможность сдѣлаться директоромъ акціонерной компаніи, съ шести-тысячнымъ жалованьемъ, или жениться на богатой купчихѣ, или получить концессію, или… Ну, понимаешь, если бы у него было умѣнье получать шесть, семь тысячъ въ годъ дохода? Фью, шутишь!.. Пятки бы онъ показалъ литературѣ, а нѣтъ этого умѣнья, ну, и литераторствуетъ… Поучаетъ людей… А чему поучаетъ? Подготовился ли онъ къ этому? Умнѣе ли онъ, чѣмъ другіе? Читать ли онъ больше, чѣмъ поучаемые?

Ивановъ выпилъ, уже не приглашая меня.

— Вотъ и ты… Вѣдь ты ничего не знаешь, — вдругъ произнесъ онъ, безцеремонно ударивъ меня по плечу, такъ что я вздрогнулъ. — Талантъ у тебя, талантъ… А на что его станетъ… Сценки подсмотрѣнныя описывать можешь… Слова подслушанныя изображать умѣешь… А дальше-то что? Много ли этихъ сценокъ-то, этихъ словъ-то ты подслушаешь? Кругъ-то наблюденій твоихъ широкъ ли?.. Ну, кого ты знаешь? Поповъ своихъ сельскихъ, мелкихъ чиновниковъ уѣзднаго городишка, купечество провинціальное… Да еще знаешь ли? Можетъ, такъ на улицахъ ихъ видѣлъ… Нѣтъ, чтобы описать ихъ, нужно въ ихъ спальнѣ пожить, въ ихъ кухнѣ потереться, въ ихъ дѣтскихъ присутствовать, съ ними дѣло дѣлать… А вѣдь ты бобыль? А? Бобыль?

Мнѣ вдругъ стало очень грустно, должно-быть, отъ монашескаго напитка.

— Бобыль! — слезливо отвѣтилъ я.

— Ну, вотъ видишь ли! Бобыль!.. И бѣденъ ты… Не отвѣчай! Вижу, что бѣденъ… Ну, такъ гдѣ же ты могъ бывать, гдѣ могъ быть своимъ человѣкомъ, кто могъ пустить тебя залѣзть въ его душу… Не душу ты людей знаешь, а тѣлеса ихъ описывать можешь, одежду ихъ смѣхотворно изобразить можешь, рѣчи ихъ коверканныя передать на потѣху можешь… Смѣяться будутъ! Дураковъ много! «Ишь, забавно какъ пишетъ», — скажутъ. Шутъ гороховый!.. Ну, а толку-то что? Глубь-то, причины-то безобразій понялъ ли ты?.. Безъ науки-то, безъ знанія-то чужой души могъ ли понять ты эти причины? Нѣтъ, другъ ты мой, не понялъ ты ихъ и не поймешь ихъ… Это ужъ ты такъ и знай, что не поймешь!.. Ты, пожалуй, и смѣшнѣе Гоголя что-нибудь напишешь и Островскаго за поясъ заткнешь звукоподражаніями… А что толку? Тебя-то будутъ читать твои герои и надрывать животики будутъ… А Чичиковы, читая Гоголя, скрежетали зубами… Титъ Титычи изъ смышленыхъ злились на Островскаго. Потому, что эти люди въ душу Чичиковыхъ и Титъ Титычей залѣзли, все смердящее ихъ нутро наружу выворотили… А ты только такъ, поверхность схватилъ, да и глумишься надъ нею…

Онъ неожиданно обернулся ко мнѣ и, толкнувъ меня въ плечо, спросилъ:

— Ты отчего литераторствовать началъ? Потому что тебѣ жрать нечего? Да? ХорошоІ Что же тебѣ дастъ литература? Ну, напишешь ты повѣсть, двѣ повѣсти, а дальше-то что? Гдѣ у тебя матеріалъ для писанія, матеріалъ гдѣ? Нѣтъ его у тебя, и не будетъ его у тебя. Чтобы заработать на хлѣбъ, долженъ ты будешь сидѣть въ своемъ углу, да строчить безъ отдыха повѣстушки, а на наблюденія, на развитіе у тебя и времени не будетъ. Да и что ты можешь наблюдать? Куда тебя, отставного бурсака, примутъ? Въ высшее общество, въ кругъ биржевыхъ тузовъ, въ высшія административныя сферы? Шалишь! Мы не въ Англіи, не во Франціи, гдѣ титулъ писателя — высокій чинъ, у насъ писатель не въ авантажѣ обрѣтается, если онъ не богатъ, не аристократъ, не чиновное лицо, а нищій семинаръ, вонъ въ такомъ пестромъ галстукѣ, въ какой ты нарядился. Ты вѣдь и сѣсть-то въ высшемъ обществѣ не сумѣешь, съежишься, а не то, что наблюдать будешь. Открыты тебѣ только двери разной мелкоты, которую и описывать-то нечего, потому что и весь смыслъ ея жизни — бѣдность да невѣжество. Немного она дастъ тебѣ матеріала для писанья. Ну, а когда исчерпаешь ты этотъ матеріалъ, что тогда? Избирать другую дорогу будетъ поздно, добиваться успѣховъ на другомъ поприщѣ будетъ трудно, и сдѣлаешься ты презрѣнной литературной богемой…

Послѣдній эпитетъ задѣлъ меня за живое, и я чуть не расплакался, подозрѣвая, что «богема» что-то такое очень оскорбительное.

— Богемой? — повторилъ я слезливо.

— Ну да, богемой, — произнесъ Ивановъ, допивая рюмку шартреза. — Ты, поди, и не знаешь, что такое значить литературная богема? А литературная богема значитъ литературное цыганство. Чтобы избѣжать его, нужно стать твердо на ноги, прежде, чѣмъ сдѣлаться писателемъ, нужно всесторонне подготовиться къ усиленной литературной дѣятельности, нужно сдѣлаться литературнымъ работникомъ съ спеціальнымъ образованіемъ. Что ждетъ того человѣка, который, никогда не бралъ кисти въ руки, никогда не учившись рисованію, принесъ бы на выставку свою картину и вздумалъ бы жить этимъ трудомъ? Гибель! Что ждетъ того, кто вздумалъ бы, для пріобрѣтенія хлѣба, заняться постройкой домовъ, не имѣя никакого понятія объ архитектурѣ? Гибель! Да что я говорю о высшихъ сферахъ дѣятельности! Возьми ты человѣка, который вздумалъ бы жить сапожнымъ мастерствомъ, не бракъ никогда въ руки шила, не бывши въ ученикахъ у сапожника, не зная ни достоинства кожи, ни цѣнъ на нее, — до чего онъ добился бы? До того, что ему никто не сталъ бы заказывать сапогъ, и погибъ бы онъ съ голоду. А ты писателемъ хочешь быть, литературой хочешь жить, едва научившись грамотѣ! Малаго захотѣлъ! Это не только глупо, это подло, подло!

Я опустилъ въ отчаяніи голову на руки.

— Да ты не сердись, что я тебя ругаю, — сказалъ Ивановъ, толкнувъ меня. — Не ты первый, не ты послѣдній такъ смотришь на писательство, что, молъ, захотѣлъ сдѣлаться писателемъ и пиши. Всѣ и всегда, и вездѣ такъ смотрѣли, только теперь у насъ положеніе-то дѣла измѣнилось. Кто прежде шелъ въ писатели? Богатые дворяне, крупные землевладѣльцы. Такъ они могли идти въ писатели на двадцатомъ году жизни, потому что они и образованы европейски были, и въ дѣдовскихъ библіотекахъ дѣтьми прочли и Вольтеровъ, и энциклопедистовъ, и Байроновъ. Пушкины, Жуковскіе, Лермонтовы, Тургеневы, Герцены, — всѣ эти люди на пятнадцатомъ году знали больше, чѣмъ ты будешь знать на тридцатомъ. У нихъ была подготовительная школа. Да и ремесла они изъ литературы не дѣлали, не для хлѣба насущнаго работали. А теперь не то, теперь идетъ въ литературу ваша братья, голь перекатная, идетъ, чтобы жить литературой, и плохо ей придется безъ всесторонняго образованія, да съ необходимостью писать, писать и писать безъ устали, чтобы не сдохнуть съ голоду. И въ европейской литературѣ голь разная лѣзетъ въ писатели, такъ тамъ другое дѣло. Тамъ образованность — достояніе всѣхъ, тамъ на мѣдные гроши можно всесторонне развиться, потому что тамъ и школа, и книга дешевы. Да что я говорю: тамъ каждая улица, каждая площадь — школа. Тамъ ты въ каждомъ соборѣ исторіи учишься, тамъ каждое историческое зданіе служитъ тебѣ школою искусства, тамъ каждая библіотека — открытая всѣмъ сокровищница знанія. А у насъ? Мы народъ молодой, мы еще не обстроились. Что ты видѣлъ въ своей трущобѣ? Знаешь ты, что значитъ готическая архитектура? что создали въ искусствѣ вѣка Возрожденія? что внесли великіе геніи музыки? что создали Рафаэли, Рембрандты, Теньеры? Ничего ты не видалъ, не слыхалъ, ни надъ чѣмъ ты не задумывался изъ того, что создали вѣка исторической жизни, что было дѣломъ человѣчества. Вотъ, братъ, почему говорю я, что ваша братія, голь перекатная, проторяющая по грязи изъ какого-нибудь Царевококшайска путь къ извѣстности, проторяетъ путь къ своей гибели и, что еще хуже, къ униженію литературы, къ развращенію общества. Да ты съ твоимъ развитіемъ, съ твоей подготовкой, будь хоть семи пядей во лбу, будешь только лгать обществу, будешь запутывать его понятія, будешь прививать къ нему ложные взгляды. Возьми нашего великаго генія — Бѣлинскаго. Не тебѣ чета человѣкъ былъ, а въ чемъ состояла вся его дѣятельность? Въ отрицаніи того, что онъ говорилъ вчера. Вотъ что сгубило, сожгло его! Началъ съ того, что называлъ Жоржъ-Зандъ вредной писательницей, а кончилъ тѣмъ, что призналъ ее геніальной проповѣдницей великихъ идей; началъ онъ Бородинской годовщиной, а потомъ съ омерзеніемъ открещивался отъ этой статьи. Жизнь человѣкъ провелъ въ томъ, что отрицалъ то, что самъ же прививалъ къ обществу. Этого одного достаточно, чтобы извелся преждевременно человѣкъ. А какой вредъ можетъ принести онъ обществу, отрицая сегодня то, что проповѣдывалъ вчера! Писатель — это духовный врачъ, а врачъ имѣетъ право приняться за свое дѣло, когда онъ знаетъ организмъ человѣка и силу тѣхъ или другихъ медицинскихъ средствъ, если онъ начнетъ свою практику безъ этихъ знаній — онъ будетъ знахаремъ, грабителемъ, отравителемъ, убійцей, чѣмъ угодно, но не врачомъ.

Долго еще говорилъ Ивановъ въ этомъ духѣ, въ его голосѣ слышались и желчь, и слезы. Я уже не слышалъ половины его рѣчей, я уже отчасти не понималъ ихъ смысла. Но я плакалъ, и, Богъ знаетъ, были ли это слезы подвыпившаго человѣка, или слезы человѣка, передъ которымъ открыли страшную картину его будущаго. Я только сознавалъ, что я вдругъ проникся уваженіемъ къ Иванову, полюбилъ его за его страстную преданность литературѣ. Я понималъ, или, лучше сказать, угадывалъ, что онъ говорить такъ не спьяна, а что эта горячая любовь къ литературѣ одушевляетъ его всегда и во всемъ, и что самъ онъ тяжелымъ опытомъ дошелъ до сознанія, какая участь ждетъ такихъ писателей, какъ я. И какъ же мрачно, какъ тяжело отозвались въ моемъ сердцѣ его послѣднія слова, сказанныя мнѣ имъ, когда мы прощались:

— Смотри же, подумай хорошенько, прежде чѣмъ сдѣлаться цеховымъ писателемъ, и горе тебѣ, если ты сдѣлаешься литературнымъ цыганомъ!

Такъ вступилъ я на путъ къ извѣстности…