На поруках (Чириков)/ДО

На поруках
авторъ Евгений Николаевич Чириков

Опубл.: 1903. Источникъ: az.lib.ru • Неоконченная повесть.

E. Чириковъ. На порукахъ. Неоконченная повѣсть.

I.

Каждый вечеръ Марья Тимофеевна ходила на станцію желѣзной дороги къ пассажирскому поѣзду. Поѣздъ всегда подкатывался къ деревянной платформѣ какъ-то неожиданно для Марьи Тимофеевны и всегда заставалъ ее врасплохъ, на неотвязныхъ думахъ о томъ, что тамъ случилось съ Колей и что теперь будетъ… Ударъ сигнальнаго колокола и шипѣніе пара пробуждали ее, углубленную въ эти думы, и она опрометью кидалась на платформу и начинала метаться отъ вагона къ вагону, отыскивая Колю. Она жадно разсматривала толпившійся на платформѣ народъ, заглядывала въ окна вагоновъ, — и ея сердце вздрагивало всякій разъ, когда на глаза попадались золотыя пуговицы или фуражка съ синимъ околышемъ.

Такъ было уже нѣсколько дней: поѣздъ подползалъ къ станціи, выбрасывалъ маленькую кучку сѣренькихъ людей, торопливо отвѣчалъ станціонному колоколу визгливыми свистками и улеталъ въ даль, оставляя по себѣ клочки разорванной ленты сизаго дыма. Однажды пріѣхалъ мѣстный исправникъ, встрѣченный исправницею и кучею ребятишекъ; въ другой разъ пріѣхала докторша и настоятель мужского монастыря, о. Порфирій… А Коля не пріѣзжалъ… «Что-же это значитъ? Ахъ, дѣти, дѣти!» Марья Тимофеевна наскоро отпрала съ глазъ слезинки и продолжала блуждать взоромъ по платформѣ. Не довѣряя себѣ, она спрашивала мужика въ фартукѣ и съ бляхой на груди:

— Куда теперь этотъ поѣздъ отправился?

— Въ Москву, бабушка, въ бѣлокаменную, бабушка, — шутливо отвѣчалъ мужикъ, счищая метлою заслѣженную платформу.

— А приходилъ отъ изъ Кіева?

— Изъ Кіева, изъ Кіева, — уже сердито говорилъ мужикъ.

Марья Тимофеевна смотрѣла въ ту сторону, гдѣ по ея расчету долженъ былъ находиться Кіевъ, — и лицо старухи складывалось въ странную улыбку, грустную и нѣжную, потому что тамъ, далеко-далеко, въ туманѣ наступающихъ сумерекъ весенняго вечера, передъ ней вставалъ дорогой образъ смуглаго юноши въ студенческомъ мундирѣ.

— Постой-ка, старушка! Посторонись маленько! — говорилъ мужикъ съ бляхой, задѣвая метлою по ногамъ Марьи Тимофеевны.

Она отрывалась отъ Кіева, образъ смуглаго юноши исчезалъ, и, вздыхая, Марья Тимофеевна уходила прочь, полная тревоги и горечи, безпомощная и растерянная, дѣйствительно похожая теперь на одну изъ тѣхъ божьихъ старушекъ, которыхъ всякій считаетъ себя въ правѣ называть «бабушкой». Сперва она шла медленно, а потомъ торопилась: всякій разъ у ней появлялась надежда на то, что, быть можетъ, она проглядѣла Колю и, возвратившись, найдетъ его дома… Плохо стала видѣть, а въ сутолокѣ долго-ли проглядѣть? Надо завести очки… Чѣмъ ближе Марья Тимофеевна подходила къ дому, тѣмъ надежда застать тамъ Колю казалась ей правдоподобнѣе, и она съ бьющимся сердцемъ входила въ калитку маленькаго утопавшаго въ зелени домика, такого-же старенькаго, какъ сама Марья Тимофеевна. Навѣрное, Коля сидитъ, а отецъ бранитъ его… Что ужъ тутъ бранить? Не воротишь. Главное — былъ бы здоровъ. Не всѣ кончаютъ курсъ въ университетѣ, а живутъ себѣ… Съ тревогой Марья Тимофеевна бралась за скобку калитки, съ тревогой поднималась по ступенькамъ крыльца и съ замираніемъ духа отворяла дверь въ комнаты…

Нѣтъ! Не пріѣхалъ!

Старикъ ходилъ по комнатѣ въ стоптанныхъ туфляхъ, сердито откашливался, стараясь скрыть свое волненіе, — и, когда въ дверяхъ появлялась одна Марья Тимофеевна, безъ Коли, — отворачивался и ворчливо произносилъ:

— И нечего встрѣчать!..

Потомъ онъ оборачивался къ старухѣ, разводилъ руками и добавлялъ:

— И понятно!

Наступало продолжительное молчаніе. На душѣ у обоихъ было тяжело, оба думали объ одномъ и томъ-же, оба были готовы расплакаться, но крѣпились и упорно молчали, — и отъ этого молчанія въ комнатахъ становилось тоскливо и душно. Большіе стѣнные часы съ гирями протяжно стучали маятникомъ и, казалось, повторяли фразу Степана Никифоровича:

— Нечего ждать! нечего ждать!..

И старикамъ рисовались всякіе ужасы…

Иногда къ нимъ приходилъ мѣстный казначей Ардальонъ Михайлычъ. Они со Степаномъ Никифоровичемъ были большіе пріятели…

…Ардальонъ Михайлычъ разсказывалъ, что онъ читалъ; при этомъ онъ много фантазировалъ, путалъ «Русскую Старину» съ разными историческими романами, прочитанными имъ въ «Нивѣ», и наводилъ на стариковъ такой ужасъ, что они иногда всю ночь напролетъ не спали, ворочались и вздыхали…

И потому Степанъ Никифоровичъ всякій разъ, когда жена возвращалась со станціи одна, повторялъ:

— И нечего ждать!

Говорилъ онъ это довольно сурово, но потомъ шелъ на огородъ. Тамъ была у нихъ старая, обросшая травой баня съ однимъ квадратнымъ окошечкомъ. Старикъ потихоньку уходилъ въ эту баню, запирался тамъ и на свободѣ плакалъ, какъ маленькій ребенокъ, и съ отчаяніемъ причиталъ:

— Только бы остался живъ, Господи! Только! Больше ничего не надо!..

Однажды утромъ, когда Степанъ Никифоровичъ былъ на службѣ, а Марья Тимофеевна возилась на кухнѣ, — къ домику подъѣхалъ, дребезжа ржавыми крыльями, старомодный шарабанъ. Марья Тимофеевна посмотрѣла въ окно и выронила изъ рукъ тряпку: около шарабана стоялъ студентъ, тощій, долговязый, и ждалъ, когда возница взвалитъ себѣ на плечи старый чемоданъ. Студентъ стоялъ къ окнамъ спиною, но для Марьи Тимофеевны было достаточно этого стараго чемодана, чтобы кинуться на крыльцо.

— Коля! Колюша! — закричала она и со смѣхомъ сквозь слезы кинулась къ юношѣ и стала цѣловать его. Она просто не вѣрила своимъ глазамъ, что Коля вернулся, смотрѣла ему въ лицо и все спрашивала:

— Здоровъ-ли? Здоровъ-ли?

— Ничего…

— А мы просто измучились! Чего только не передумали! Простили, что-ли, тебя?! Господи!.. Живъ!..

Юноша, смуглый, съ худымъ нервнымъ лицомъ, отвѣчалъ грустной улыбкой и какъ-то конфузливо, словно чувствовалъ неловкость передъ этой задыхающейся отъ счастья старухой и ея чрезмѣрными ласками, отъ которыхъ онъ давно отвыкъ.

— Дай-ка мнѣ узелъ-то! Я — сама! Вотъ когда не ждешь-то… А я каждый день хожу тебя встрѣчать… Просто ума не приложимъ: что съ тобой случилось?!.

— Ничего особеннаго… Посидѣлъ маленько…

— Въ крѣпости?.. И Господь вынесъ?!. Я, Коленька, молилась. Совсѣмъ простили?..

— Не простили, а… прислали къ вамъ на поруки — конфузливо улыбаясь, сказалъ студентъ.

— А потомъ? Что съ тобой сдѣлаютъ?..

— Да ничего особеннаго… Черезъ два года опять поступлю…

— Я какъ-то разъ увидала студента: проѣзжалъ мимо нашей станціи, — спросила про тебя, а онъ ничего про тебя не зналъ…

— Гдѣ-же всѣхъ знать! Насъ много, мамаша…

— Ты, навѣрно, ѣсть хочешь?.. Какой ты худущій! Я — сейчасъ!..

II.

Вотъ онъ и дома!

Все по старому. Чисто прибраны маленькія комнаты; на окнахъ — занавѣски, чахлые цвѣты: герань, винная ягода, плющъ; на стѣнѣ — знакомые часы съ гирями и подковой для правильности хода; круглый столъ передъ вычурнымъ диваномъ покрытъ вязаной скатертью домашняго издѣлія съ узорами, напоминающими о чемъ-то далекомъ, минувшемъ… Кажется, съ самаго рожденія видѣлъ онъ эти узоры и вотъ это ржавое пятно отъ пролитыхъ чернилъ! Въ простѣнкѣ межъ окнами — гвоздикъ, и на немъ аккуратно висятъ номера газеты «Свѣтъ». Изъ оконъ видна широкая лужайка и улица, тихая, безлюдная… Все такъ-же торчитъ на угольномъ домѣ скворечница, а на воротахъ вертится игрушечная мельница… Гуси ходятъ по лужку съ желтыми пушистыми гусенятами, а въ крапивѣ подъ заборомъ спитъ, вздрагивая ушами, свинья…

Николай улыбнулся: словно только вчера онъ видѣлъ и этихъ гусей, и эту свинью!..

Голуоое, безоблачное небо опрокинулось надъ городкомъ, такое кроткое, ласковое и лѣнивое. Ласточки высоко-высоко вьются въ небѣ, а черная галка, раскрывъ клювъ и ослабивъ крылья, сидитъ на длинномъ заборѣ…. Собака плетется чрезъ лужокъ, высуня языкъ, апатичная, безучастная, съ опущеннымъ хвостомъ. А вотъ и человѣкъ идетъ!.. Не торопится — тоже: пылитъ сапогами, смотритъ въ землю и плюетъ шелухой подсолнечныхъ сѣмячекъ. Мальчишка съ большимъ животомъ и босыми ногами, подстегивая себя кнутикомъ, проскакалъ черезъ улицу верхомъ на палочкѣ, а другой, оставшійся у воротъ, заплакалъ. Должно быть, этотъ, съ большимъ животомъ, отнялъ у него лошадку… Воробьи шумятъ въ кустахъ сирени въ палисадникѣ, суетятся, дерутся, торопятся и кричатъ, какъ торговки на базарѣ… Одинъ воробей вскочилъ на вѣтку, около самаго окна, и бокомъ, съ осторожнымъ любопытствомъ посмотрѣлъ на Николая. Потомъ зачирикалъ и улетѣлъ, и сейчасъ-же прилетѣли и сѣли на туже вѣточку два воробья… На подоконникѣ — тарелка съ коричневой бумагой, на которой нарисована одна большая муха въ серединѣ и очень много маленькихъ — вокругъ. На этой бумагѣ лежитъ вверхъ ножками одна настоящая мертвая муха… Отецъ съ ранней весны принимается воевать съ мухами. Онъ любитъ это занятіе. Навѣрно, и хлопушка есть гдѣ-нибудь. Да вонъ она! на стѣнѣ, надъ ломбернымъ столомъ. Все на томъ-же мѣстѣ, гдѣ висѣла когда-то давно…

Николай присѣлъ къ окну и сталъ смотрѣть на улицу , — и радость, которая шевельнулась въ сердцѣ юноши въ тотъ моментъ, когда шарабанъ съ грохотомъ подкатилъ къ родному домику съ палисадникомъ, вдругъ потускнѣла, затуманилась и исчезла. И Николаю сдѣлалось скучно. При видѣ этой улицы со скворечницей, гусями на лужкѣ и свиньей подъ заборомъ, онъ почувствовалъ себя одинокимъ въ этихъ чистенькихъ уютныхъ комнаткахъ со «Свѣтомъ», вязаной скатертью и хлопушкой. Никому здѣсь не важно и даже не интересно, что дѣлается гдѣ-то тамъ, далеко, въ большихъ городахъ, гдѣ жизнь кипитъ, какъ вода въ котлѣ надъ огнемъ, и гдѣ казалось, что все, случившееся тамъ за послѣдніе мѣсяцы, полно глубокаго смысла и значенія для всѣхъ безъ исключенія людей… Теперь у Николая явилось такое ощущеніе, словно есть двѣ жизни, совершенно различныя, не имѣющія между собой ничего общаго и обреченныя на вѣчное непониманіе и разобщенность: одна тамъ, откуда онъ пріѣхалъ, а другая здѣсь, и та жизнь похожа на прочитанную сказку, а эта — самая настоящая, непреложная и неизмѣнная, какъ законъ природы.

— Ты вѣдь, Коленька, любишь рыбу?

Николай оглянулся: мать, полная хлопотливости и радости, стояла въ дверяхъ съ засученными рукавами.

— Рыбу?.. Ничего… все равно…

— Такъ я тебѣ рыбки обжарю… Карасей въ сметанѣ!..

Николай вспомнилъ сказку про «Золотую рыбку», вспомнилъ, какъ, вернувшись домой, старикъ нашелъ опять старое, худое корыто. Должно быть, старикъ испытывалъ тогда нѣчто подобное, что испытываетъ теперь онъ, Николай…

— А покуда иди-ка закуси! Ты раньше очень любилъ эту штуку! — сказала мать, ставя на столъ шипящую сковородку. — Бунтари вы этакіе! Изъ-за чего бунтуете? чего хотите?..

Марья Тимофеевна не дождалась, что отвѣтить сынъ и, видимо, не интересовалась тѣмъ, «чего они хотятъ», — она сейчасъ-же скрылась въ кухнѣ, гдѣ потрескивало на огнѣ кипящее масло… Потомъ она принесла тарелку съ цѣлой горой хлѣба и посовѣтовала:

— Не спорь только, Коленька, съ отцомъ: посердится и перестанетъ. Ты соглашайся съ нимъ, — онъ старикъ, прожилъ много, а ты только на ноги поднимаешься. Жизнь-то прожить — не поле перейти!..

— А отецъ когда приходитъ?

— Все по-старому: въ три.

— Гдѣ онъ теперь служитъ?

— Все тамъ-же, въ опекѣ, засѣдателемъ… И жалованье все тоже… Не прибавили! Да и то слава Богу: онъ вѣдь ужъ старъ, совсѣмъ писать не можетъ: рука у него трясется…

— Трясется? — тревожно спросилъ Николай.

— Трясется, Коленька! Я тебѣ писала вѣдь: вродѣ паралича съ нимъ было. Вотъ мы все надѣялись, что… Ну, да что ужъ! Не воротишь… Кушай, покуда не простыло!..

Николай ѣлъ вяло, по временамъ взглядывалъ на мать и думалъ о томъ, что она сильно постарѣла за эти два года, которые онъ пробылъ въ Кіевѣ: больше сѣдыхъ волосъ и углы рта опустились еще ниже, руки стали еще какъ будто костлявѣе, а спина согнулась еще больше.

Марья Тимофеевна тревожно посматривала на часы: она ждала Степана Никифоровича изъ опеки и волновалась отъ радости, страха и нетерпѣнія. Ей хотѣлось, чтобы Степанъ Никифоровичъ поскорѣе обрадовался пріѣзду сына, но она боялась, какъ-бы отецъ сгоряча не обидѣлъ сына, а сынъ не сказалъ-бы чего-нибудь лишняго отцу, — и Марья Тимофеевна трепетала и отъ радости и отъ страха за то, какъ все это обойдется…

— Еще отцу сидѣть два часа въ опекѣ. Очень ужъ у нихъ тамъ мухъ много. Раздражаютъ онѣ папашу, и онъ всегда приходитъ домой сердитый, — предупредила Марья Тимофеевна.

Николай тоже волновался. Онъ и желалъ поскорѣе увидѣть отца и тревожился, какъ-бы встрѣча съ нимъ не омрачилась упреками… А разговоръ неизбѣженъ. Николай все-таки тревожился, непріятная робость копошилась въ его душѣ, — и онъ тоже посматривалъ на часы, стрѣлка которыхъ медленно подползала къ тремъ.

— Папаша идетъ!

Медленно и чинно шагая по лужку, приближался къ дому Степанъ Никифоровичъ. Николай узналъ его издалека по походкѣ, которая была чрезвычайно величественна. Видимо, Степанъ Никифоровичъ чувствовалъ себя въ родномъ городкѣ не маловажной персоной. На немъ была широкая люстриновая крылатка стального цвѣта, на головѣ — фуражка съ кокардой, въ рукѣ — массивный дождевой зонтикъ, а подъ мышкой — портфель.

— Что-то несетъ отецъ…

— Это — портфель! — ласково замѣтила мать. — Онъ всегда его носитъ съ собой. Иногда — пустой, а носитъ. И зонтикъ тоже: и безъ дождя беретъ… на всякій случай…

Когда Степанъ Никифоровичъ поровнялся съ гусями, и гусыня, вытянувъ впередъ шею, устремилась съ явнымъ намѣреніемъ ущипнуть за ногу Степана Никифоровича, — онъ пріостановился, поднялъ высоко голову и погрозилъ пальцемъ. И гусыня сейчасъ-же опустила шею, подобрала ее и, вздрагивая хвостомъ, вернулась къ гусенятамъ, а Степанъ Никифоровичъ чинно и важно послѣдовалъ дальше, размахивая крыльями своей широкой накидки.

Николай вышелъ за ворота.

Степанъ Никифоровичъ не торопился: онъ уже зналъ, что Колька пріѣхалъ: ему сказали объ этомъ въ опекѣ.

— А-а! пожаловалъ! — произнесъ онъ, слегка улыбнулся, но не прибавилъ шагу, продолжая идти съ прежнимъ величіемъ. Степану Никифоровичу казалось, что неумѣстно обнаруживать передъ провинившимся молокососомъ ту радость, которая всколыхнулась въ родительскомъ сердцѣ при видѣ совершенно цѣлаго и невредимаго Кольки, того самаго Кольки, котораго онъ только наканунѣ видѣлъ во снѣ въ ужасномъ положеніи: будто-бы его приговорили къ разстрѣлу, и онъ прибѣжалъ домой проститься, растерзанный, блѣдный, съ запекшимися губами и почему-то босой…

— Здравствуй, отецъ!

— Здравствуй, братецъ!

Старикъ поцѣловалъ Кольку довольно холодно, крякнулъ и спросилъ:

— Давно пріѣхалъ?

— Сегодня утромъ.

— Очень радъ, очень радъ! — сказалъ Степанъ Никифоровичъ такимъ тономъ, какимъ онъ встрѣчалъ гостей.

На крыльцо выскочила Марья Тимофеевна. Она, по обыкновенію, пропустила важный моментъ: не видала, какъ произошла встрѣча отца съ сыномъ. Видя, что они идутъ молча, не глядя другъ на друга, Марья Тимофеевна начала смягчать положеніе дѣла:

— Слава Богу, папаша: вернулся-таки твой Колька! и напрасно ты испугался вчерашняго сна: живъ и здоровъ, а это — главное… Идите обѣдать! Что, мухи тебя тамъ, папаша, заѣли?

Степанъ Никифоровичъ не отвѣтилъ на вопросъ о мухахъ: онъ отлично понималъ, что мухи тутъ больше для отвода глазъ. Сѣли за обѣдъ. Папаша ѣлъ серьезно, словно священнодѣйствовалъ, ^;и съ какимъ-то благоговѣніемъ ломалъ хлѣбъ и опускалъ въ щи ложку. Только изрѣдка онъ задавалъ сыну краткіе вопросы:

— Выпустили?

— Да.

— Арестантомъ, значитъ, побылъ?

— Да.

— На поруки къ родителямъ, значитъ?

— Да.

Только послѣ щей старикъ началъ говорить пространнѣе.

— Что-же ты, братецъ, намѣренъ теперь дѣлать?

— Потомъ поступлю опять.

— Сначала, значитъ. Ну, а если опять выгонятъ? Опять сначала?

— Ну ужъ ты, папаша! Все сначала да сначала!.. Богъ дастъ, когда-нибудь и конецъ будетъ, — смягчила Марья Тимофеевна.

— Всему конецъ бываетъ: это, Марья Тимофеевна, законъ природы! — хмуро возразилъ Степанъ Никифоровичъ, отирая усы салфеткой. — Когда-нибудь и намъ съ тобой будетъ конецъ… Пожили, — умирать пора… За что-же, братецъ, тебя выгнали?

— За участіе въ безпорядкахъ.

— Такъ. Отмѣнно! Ну, а посадили за что?

— Такъ. Собственно, я и самъ не знаю…

— «Такъ»? Гм! Такъ ничего, братецъ, не бываетъ… Что имѣемъ, не хранимъ, потерявши, плачемъ! Вотъ уже никакъ не ожидалъ отъ тебя, братецъ, такихъ художествъ!

— Художествъ? Странное понятіе! — промычалъ Николай и сталъ ерошить на головѣ волосы.

— А то какъ-же? Восемь лѣтъ въ гимназію платилъ, репетитора нанималъ, ранцы, книги, пеналы тамъ разные, сюртучки да брючки… Разсчитывалъ, что когда-нибудь все это мнѣ зачтется, а выходитъ, — на томъ свѣтѣ, братецъ, угольками!..

— Это ужъ, папаша, ты напрасно высчитывать сталъ, — вмѣшалась Марья Тимофеевна, видя, что разговоръ принимаетъ жесткій характеръ. — У всѣхъ есть дѣти и всѣ на нихъ тратятся. Безъ этого ужъ нельзя. Мальчикъ не виноватъ, что ему нужны сюртучокъ да брючки… Да и нехорошо оно какъ-то выходитъ… считать-то! Грѣхъ это!…

— Я это такъ, къ слову пришлось… Какіе тамъ счеты! — смущенно откашливаясь, возразилъ Степанъ Никифоровичъ. — Намъ съ тобой ничего не надо. Намъ съ тобой не долго жить осталось, — все равно, для насъ никакой корысти тутъ быть не можетъ. Я это такъ, къ слову… Но только обидно, жалко и досадно! Хотѣлось поскорѣе на ноги поставить, въ люди вывести, хоть однимъ глазомъ увидѣть, что добился этого, а тамъ и лечь на покой… Ну, что-жъ… видно, всякъ самъ своего счастія кузнецъ!..

— Счастье счастью рознь, — тихо, съ хрипотой въ голосѣ произнесъ Николай. — Всякій понимаетъ счастье по своему и въ этомъ все несчастье… Другому честь дороже всякаго счастья…

— Велика честь, коли нечего ѣсть! — сердито, возвысивъ голосъ, отвѣтилъ Степанъ Никифоровичъ и началъ молиться послѣ обѣда.

— Гдѣ ужъ намъ понять? — сказалъ онъ, окончивъ молитву, — мы люди старые, отжившіе… На что мы годимся? Свалить насъ скорѣе въ могилу, какъ мусоръ — вотъ и все!

Марья Тимофеевна моргнула старыми глазами Степану Никифоровичу и съ досадой махнула рукой.

— Ты, Коля, ничего не ѣлъ… съ разговорами-то вашими! — сказала она.

— Благодарю васъ, — сказалъ Николай.

— Не стоитъ, братецъ! — со вздохомъ отвѣтилъ отецъ.

Николай взялъ фуражку.

— Ты куда-же, Коленька? — съ безпокойствомъ спросила мать.

— Пойду… пройдусь..

Когда Николай вышелъ на крыльцо, чрезъ раскрытыя окна слышался сердитый шопотъ объясняющихся стариковъ: Марья Тимофеевна говорила, что нельзя-же такъ сразу накидываться на мальчика, — какъ ни какъ, а единственный сынъ! Надо пожалѣть ребенка! Онъ и самъ не радъ… А Степанъ Никифоровичъ упавшимъ тономъ повторялъ:

— Но что особеннаго я, матушка, сказалъ? Что особеннаго?

III.

Николай ушелъ за городъ. Грустно посвистывая, онъ медленно шагалъ по дорогѣ, мимоходомъ срывалъ съ придорожныхъ березокъ молодые клейкіе листочки, мялъ ихъ въ рукѣ и о чемъ-то сосредоточенно думалъ. По временамъ онъ останавливался, окидывалъ взоромъ необъятное море зеленѣющихъ хлѣбовъ, синюю даль безконечной равнины, и опять въ душу его лилось безнадежное отчаяніе. Кругомъ было безмятежно тихо. Гдѣ-то въ поднебесьи заливался жаворонокъ. Бѣлыя тучки висѣли неподвижно въ недосягаемой высотѣ… Въ кустахъ, по овражку, грустно куковала кукушка. Все жило своей жизнью и все, чѣмъ онъ жилъ тамъ, въ большомъ городѣ, что считалъ самымъ важнымъ и значительнымъ въ жизни, здѣсь казалось случайнымъ, мимолетнымъ и непримѣнимымъ. Здѣсь главное — здоровье, и если здоровье въ порядкѣ, то задача жизни кажется вполнѣ разрѣшенной. Остается смотрѣть на эту благодатную мирную картину зеленѣющихъ равнинъ, утопать душой въ созерцаніи этихъ безконечныхъ полей и кроткихъ небесъ и успокоиться: ничего не ждать, какъ ничего не ждутъ эти поля, это безстрастное небо, эти неподвижныя бѣлыя тучки. Все будетъ по старому: будутъ приходить зима и лѣто, поля и луга будутъ въ свое время зеленѣть или покрываться бѣлой скатертью глубокихъ сугробовъ, будетъ пѣть жаворонокъ или каркать воронъ на сухой соснѣ, скрипѣть по извивающимся проселочнымъ дорогамъ крестьянскія телѣги, по понедѣльникамъ на городской площади будутъ происходить базары, съ крикомъ, скрипомъ немазанныхъ колесъ, съ пьяными мужиками и слѣпыми нищими… и больше ничего не будетъ…

Однажды Николай запутался въ незнакомомъ городѣ. Шелъ-шелъ и думалъ, что идетъ все впередъ и что ушелъ очень далеко… И вдругъ, совершенно неожиданно для себя, увидалъ, что пришелъ именно къ тому мѣсту, къ тому перекрестку, откуда вышелъ. Теперь случилось что-то похожее: какъ далека казалась эта безмятежная невозмутимая тишина! Николай даже сталъ забывать о ней, — воображая, что ушелъ навсегда. А теперь она вдругъ вернулась и молча смотритъ въ глаза и говоритъ:

— Ну, что-же теперь, братецъ, ты намѣренъ дѣлать?

Солнце садится… Кукуетъ въ лѣсу кукушка… Сколько тоски въ ея жалобной пѣснѣ! Она словно жалуется на то, что все идетъ, какъ шло сто лѣтъ тому назадъ и что не будетъ ничего новаго въ мірѣ…

«Буду ходить на рѣку, въ лѣсъ, въ луга… буду охотиться» — думалъ Николай, повертывая обратно, къ городу…

Заходящее солнышко умильно играло на стеклахъ оконъ обывательскихъ домиковъ. Ребятишки звонко, какъ птицы, щебетали своими голосами, поглощенные игрой «въ ловилышки», за воротами на лавочкѣ сидѣли, грызя сѣмячки, бабы, кормящія грудью младенцевъ. Чинно прошелъ черезъ дорогу, пыля массивными сапогами, хозяинъ мучной лавки въ длиннополомъ сюртукѣ съ засаленнымъ брюхомъ. Николай, вглядывался въ физіономію улицы и узнавалъ дома, переулки, лужаечки и грязныя болотца, — словно вчера только видѣлъ все это…

— Наше вамъ почтеньице!

Николай посмотрѣлъ на приподнявшаго картузъ парня въ жилеткѣ и вспомнилъ:

— Гаврила?

— Я! вспомнили?

— Какъ не вспомнить…

— Еще-бы! Поди вмѣстѣ когда-то въ лапту играли, на кулачкахъ дрались.

— Какъ поживаешь, Гаврила?

— Слава тебѣ, Господи! Дай Богъ всякому! Служу въ трахтерѣ, въ «Мадритѣ»! восемь цѣлковыхъ на всемъ на готовомъ! Какъ вы, Николай Степанычъ, свою жизнь устроили? Кончили ученье-то, али все еще маетесь?..

— Остановка вышла… на два года…

— Почему такое? — удивился Гаврила.

Николай хотѣлъ было разсказать, почему вышла остановка, но, взглянувъ на глуповато самодовольное лицо жирнаго парня, — не разсказалъ.

— До свиданья, Гаврила!

— Счастливо оставаться, Николай Степанычь! Можетъ, когда къ намъ заглянете? Пивка бутылочку выпить, шарики на белибердѣ покатать? Полюбопытствуйте: у насъ порядочные господа бываютъ.

Гаврила приподнялъ картузъ, улыбнулся во весь ротъ и довольно фамильярно раскланялся съ шагавшимъ на другой сторонѣ улицы господиномъ въ чечунчевомъ пиджакѣ и чиновничьей фуражкѣ.

— Это нашъ контролеръ, Иванъ Петровичъ… Хар-рошій господинъ! — отрекомендовалъ Гаврила и закричалъ черезъ улицу:

— За вами должокъ есть, Иванъ Петровичъ!

Николай посмотрѣлъ на этого господина внимательнѣе и спросилъ Гаврилу:

— Это не Карягинъ?

— Онъ! Карягинъ! — радостно подтвердилъ Гаврила.

Карягинъ шелъ по деревянному скрипучему тротуару такъ вяло и апатично, словно ему давно уже надоѣло ходить и если онъ двигаетъ теперь ногами, то исключительью для того, чтобы не упасть… Николай зналъ этого Карягина въ то время, когда былъ гимназистомъ шестого класса. Тогда Карягинъ былъ студентомъ и, пріѣхавъ лѣтомъ сюда на урокъ, служилъ предметомъ общаго вниманія и зависти молодыхъ людей. Карягинъ представлялся тогда Николаю счастливѣйшимъ человѣкомъ, самымъ умнымъ и интереснымъ въ городѣ. Онъ давалъ Николаю читать книжки и брошюрки и говорилъ, что думаетъ посвятить себя на служеніе какому-то святому дѣлу. Теперь Карягинъ обросъ бородой, ходилъ въ акцизной фуражкѣ, въ чечунчевомъ пиджакѣ и клѣтчатыхъ брюкахъ; растолстѣлъ и сдѣлался похожимъ на обыкновеннаго благодушнаго чиновника. Глаза его смотрѣли кротко и ласково, всѣ движенія округлились, плечи сдѣлались шире, и вся фигура получила законченность сытаго человѣка, которому некуда торопиться, который попалъ, наконецъ, на свою мертвую точку, любитъ поѣсть, крѣпко поспать послѣ обѣда, а потомъ за вечернимъ чаемъ почитать газетку и покалякать о конституціи…

— Иванъ Петровичъ!

Карягинъ посмотрѣлъ и привѣтливо улыбнулся Николаю, но съ тротуара не сошелъ, выжидая, когда молодой человѣкъ подойдетъ къ нему: онъ постарше…

— Пріѣхали? — спросилъ Карягинъ, подавая Николаю свою мягкую руку.

— Пріѣхалъ.

— Науку двигаете?

— Какое тамъ науку! не сошлись мы съ ней… характерами…

— Что такъ?

— У науки характеръ спокойный, а у меня…

— Сварливый, какъ у моей жены? — докончилъ Иванъ Петровичъ и засмѣялся добродушнымъ смѣхомъ надъ собственной остротою…

Николай объяснилъ, какъ онъ разошелся съ наукой, но никакого отклика со стороны Карягина не нашелъ.

— Напрасно, батенька! Ничего изъ этого не выйдетъ… Жаль молодежь… Что вы сдѣлаете съ нашимъ обществомъ? Его ничѣмъ, батенька, не прошибешь… Это — идіоты, эфіопы, микроцефалы! — пискливо говорилъ Карягинъ, — имъ бы только жрать, пить да спать!..

Карягинъ искренно возмущался обществомъ и находилъ, что для «такихъ свиней не стоитъ жертвовать худой подошвой, а не только карьерой».

— Я, батенька, тоже кое-чѣмъ пожертвовалъ и теперь каюсь… Мои товарищи — коллежскіе совѣтники, а я всего губернскій секретарь! Жарко сегодня!..

Карягинъ снялъ фуражку и погладилъ себя по гладкой головѣ. Потомъ онъ сообщилъ Николаю, что служитъ въ акцизѣ, по монополіи, что служить въ акцизѣ хорошо и что монополія имѣетъ громадную будущность. На прощанье онъ сказалъ: «захаживайте», но сказалъ такимъ тономъ, въ которомъ звучало недосказанное: «а еще лучше, если не будете захаживать».

— Вонъ красный домина!.. вродѣ университета! Это — наша монополія! — громко сказалъ Карягинъ, показывая пальцемъ куда-то черезъ улицу. — Всѣ тамъ будемъ! — сострилъ онъ и опять весело расхохотался надъ собственной остротою…

Они разошлись…

Стадо возвращалось съ пастбища; городокъ все болѣе наполнялся звуками: мычали коровы на разные голоса, блеяли овцы, телки кричали контральтомъ, а быкъ гудѣлъ октавой. Въ эти звѣриные голоса врѣзывались выкликанія женщинъ, протяжно и ласково призывавшихъ къ дому «красулекъ» и «пестравокъ»; иногда длинный кнутъ пастуха, какъ змѣя окручивавшійся въ воздухѣ, стрѣлялъ словно пистолетъ, и сердитый голосъ кричалъ: «тряхъ, проклятая!» «Куда, куда? али ослѣпла?» Надъ домиками висѣла золотая пыль… Если не считать базаровъ, это время было самымъ оживленнымъ въ городѣ…

IV.

Шли дни за днями. Прошла недѣля. Степана Никифоровича вызывали въ полицію и отобрали отъ него какую-то подписку. Велѣли еще, чтобы Николай тоже побывалъ здѣсь: «надо, чтобы онь тоже въ чемъ-то росписался». Степанъ Никифоровичъ былъ и у исправника. Это былъ полный добрый старикъ, который гордился тѣмъ, что его находили похожимъ на генерала Драгомірова. Исправникъ былъ крестнымъ отцомъ Николаю: онъ крестилъ его еще въ то время, когда былъ становымъ приставомъ. О чемъ говорилъ исправникъ со Степаномъ Никифоровичемъ, осталось тайной, — но съ этихъ поръ отецъ сдѣлался нѣсколько мягче и только время отъ времени повторялъ Николаю:

— Главное: веди себя поскромнѣе… Почему ты не сдѣлаешь визитъ крестному?.. Это — невѣжливо…

— Какъ-нибудь зайду, — говорилъ Николай и не шелъ ни къ крестному, ни въ полицію, куда его просили уже нѣсколько разъ. Николай любилъ уединяться и иногда весь день бродилъ съ ружьемъ на рѣкѣ, въ лугахъ, или въ лѣсу…

Однажды вечеромъ онъ вернулся съ такой прогулки. Старики сидѣли въ палисадникѣ за самоваромъ. Отецъ, прихлебывая чай съ лимономъ, читалъ «Свѣтъ», а мать штопала папашины носки. Лицо у отца было хмурое, недовольное, а у матери — виноватое, немного испуганное. Должно быть, опять они говорили о Николаѣ и поссорились. Мать налила стаканъ чаю и, подставляя его Николаю, участливо спросила:

— Гдѣ побывалъ?

— Шлялся, — отвѣтилъ Николай и, бросивъ фуражку на кустъ сирени, подсѣлъ къ столу.

— Отмѣнное занятіе! — промычалъ Степанъ Никифоровичъ, не отрывая глазъ отъ «Свѣта». Николай вспыхнулъ, но сдержался и на этотъ разъ, какъ онъ сдерживался очень часто. Они сидѣли за столомъ молча, и только Марья Тимофеевна обрывала томительное молчаніе отрывочными фразами: «не было бы дождя», «на ужинъ окрошку сдѣлаю»…

Послѣ продолжительнаго молчанія отецъ положилъ въ сторону газету и сказалъ:

— Повѣстка изъ полиціи пришла! Я тебѣ десять разъ говорилъ: сходи, сходи! Дождался! Въ какое положеніе ты ставишь меня?

Николай началъ было говорить, что ничего особенно дурного не случилось, что повѣстка — дѣло обыкновенное, но старикъ вспылилъ и оборвалъ:

— Не учи! Я самъ понимаю!.. На меня и безъ того указываютъ всѣ пальцемъ, а ты продолжаешь свои фокусы!… Почему ты не сходишь къ крестному? Мнѣ стыдно, мнѣ, отцу твоему!…

— Пріятнаго аппетита! — прозвучалъ скрипучій старческій голосъ.

Въ листвѣ зелени, за оградой, торчала голова въ соломенной шляпѣ: это былъ казначей, Ардальонъ Михайловичъ Самоквасовъ, закадычный пріятель Степана Никифоровича.

— Чаекъ попиваете? — спросилъ онъ сладкимъ голоскомъ.

— Заходите! заходите! — привѣтливо крикнула Марья Тимофеевна, обрадовавшись чужому человѣку, который былъ теперь, по ея мнѣнію, очень кстати.

Скрипнула калитка, и въ палисадникъ вошелъ низкорослый кургузый старичокъ въ соломенной шляпѣ, всей фигурой, голосомъ и ухватками напоминающій водевильнаго дядюшку. Поздоровались. Отецъ отрекомендовалъ Николая:

— Нашъ соціалистъ!

— Очень, очень пріятно, весьма радъ! — склонивъ голову, произнесъ Ардальонъ Михайлычъ. — Я васъ уже имѣлъ честь видѣть издали, но вблизи — въ первый разъ, въ первый!..

Подогрѣли самоваръ и снова начали пить чай. Начался обычный допросъ, какой дѣлалъ Николаю всякій приходившій къ старикамъ въ гости.

— На медицинскомъ, говорите?

— Да.

— На два года, говорите?

— Да.

— Жаль. Теперь, вѣроятно, каетесь?

На этотъ вопросъ обыкновенно отвѣчалъ за Николая отецъ:

— Конечно! Но, какъ говорится, близокъ локоть, да не укусишь!

— Прискорбно. Чѣмъ же, собственно, вы были не довольны?

Николай затруднялся отвѣчать на такіе вопросы обывателямъ, которые спрашивали объ этомъ съ искреннимъ недоумѣніемъ.

— Да такъ… вообще…

— Они и сами не знаютъ! — сказалъ Степанъ Никифоровичъ и со злостью добавилъ:

— Выдрать-бы хорошенько, основательно!

Между стариками начался разговоръ о безпорядкахъ. Ардальонъ Михайлычъ высказывалъ свои политическія соображенія. Онъ страшно не любилъ Англіи и готовъ былъ видѣть на каждомъ шагу ея «подлыя продѣлки»

Хотя прямо онъ не сказалъ, но косвенно намекнулъ на возможность участія и въ студенческихъ безпорядкахъ «иностраннаго вліянія». Это показалось парадоксальнымъ даже Степану Никифоровичу, который относился къ казначею съ большимъ уваженіемъ за его «начитанность».

— Это ужъ что-то того… мудрено, — замѣтилъ Степанъ Никифоровичъ.

— Черезъ жидовъ! Черезъ жидовъ она, подлая, дѣйствуетъ! — тоненькимъ голоскомъ воскликнулъ Ардальонъ Михайловичъ.

— Ага! — протянулъ Степанъ Никифоровичъ.

— А то какъ-же? Черезъ жидовъ!

— Ну, это — другое дѣло… Возможно, возможно! — согласился Степанъ Никифоровичъ.

Потомъ старики начали говорить, какъ поправить дѣло. Ардальонъ Михайлычъ и этотъ вопросъ разрѣшилъ очень просто:

— А исправникъ? Крестный онъ, или нѣтъ? Да ему стоитъ только захотѣть… Онъ — родственникъ генерала Драгомірова!

— Нѣтъ! Онъ похожъ на него только, но не родственникъ!

— А я вамъ говорю: родственникъ! Я это отлично знаю… Пусть сходитъ къ исправнику, попроситъ хорошенько… И самому тебѣ, Степанъ Никифоровичъ, надо сходить…

— Я ходилъ! Я ему сто разъ говорилъ: сходи къ крестному! Такъ гдѣ тутъ! Пойдетъ онъ просить… Гордости у него больше, чѣмъ у генерала!

Начался одинъ изъ обычныхъ монологовъ, которыхъ такъ боялись Николай и Марья Тимофеевна, потому что во время этихъ монологовъ чувствовалось невыносимо скверно и, казалось, что вотъ-вотъ что-то порвется и произойдетъ семейная катастрофа.

— Я старикъ… У меня трясется рука! Извольте взглянуть! Смотри и ты, герой! — крикнулъ Степанъ Никифоровичъ и протянулъ руку, которая дрожала, какъ въ лихорадкѣ. Но героя не было: онъ незамѣтно вышелъ изъ палисадника и отправился шляться. Онъ шлялся до самой ночи и ему не хотѣлось возвращаться домой. Замѣтивь чрезъ щель въ ставнѣ огонь въ «Мадритѣ», Николай постучалъ палкой въ окно. Дверь пріотворилась, и выглянула сонная физіономія Гаврилы.

— Пусти меня, Гаврила!

— Съ удовольствіемъ.

— Дай мнѣ пива!

— Пожалуйте!

Николай долго сидѣлъ въ «Мадритѣ» одинъ передъ бутылкой пива и, подперевъ рукой голову, думалъ о томъ, что ему теперь дѣлать… Отъ этихъ думъ дѣлалось тяжело и онъ потихоньку тоскливо вытягивалъ:

«Эхъ, тоска, братцы-товарищи, въ грудь запала глубоко»…

— Гаврила, дай-ка еще бутылочку!

Онъ пилъ, и тоскливыя думы сторонились и давали дорогу хорошимъ воспоминаніямъ. И эти воспоминанія все росли и росли, и боль на душѣ затихала. Исчезъ, позабылся родной городокъ, Николай пересталъ слышать сухой трескъ билліардныхъ шаровъ въ сосѣдней комнатѣ, пересталъ видѣть грязный полъ и стѣны трактира. Передъ Николаемъ вставалъ Кіевъ, блистающій электрическими огнями, кишащій народомъ, полный свѣта, шума, смѣха, музыки, пѣсенъ и нервныхъ звонковъ…

Лицо Николая просвѣтлѣло, по губамъ его скользнула улыбка, — и онъ спросилъ дремавшаго за стойкой Гаврилу:

— Ты никогда не бывалъ въ Кіевѣ?

— Не доводилось! — сонно отвѣтилъ Гаврила и послѣ нѣкотораго раздумья съ одушевленіемъ спросилъ:

— Чай, тамъ сколько этихъ трактеровъ, портерныхъ?!…

Николай громко расхохотался и, махнувъ рукой, взялся за фуражку.

— Получи за пиво!

Была ночь лунная, тихая, задумчивая. Городокъ, весь залитый луннымъ сіяніемъ, казался такимъ миніатюрнымъ, игрушечнымъ. На колокольнѣ били часы, и звукъ колокола, меланхоличный, задумчивый, падалъ сверху и медленно расплывался въ серебристыхъ лучахъ луннаго свѣта. Николай шелъ домой, не торопясь, — и шаги его по деревяннымъ тротуарамъ звучали громко и разносились по мертвой улицѣ. Николай шелъ-шелъ, потомъ пріостановился, посмотрѣлъ въ звѣздное небо и: вдругъ громко запѣлъ «Марсельезу». Изъ-подъ воротенъ хриплымъ басомъ залаяла простудившаяся собака, — и Николай оборвалъ пѣніе. Собака смолкла, и опять все стихло, — и только шаги Николая какъ-то дерзко врывались въ кроткую тишину задумчивой звѣздной ночи…

V.

Долго не спалось Николаю въ эту ночь. Онъ лежалъ въ залѣ на диванѣ и вспоминалъ все, что случилось съ нимъ въ Кіевѣ. Одно воспоминаніе особенно ярко вставало въ его душѣ и смутно тревожило тоской и радостью… Однажды, когда Николай сидѣлъ въ тюрьмѣ и дни казались ему цѣлыми годами, когда онъ долго, безконечно долго, видѣлъ только голыя сѣрыя стѣны своей одинокой камеры, кусочекъ тюремнаго двора, обнесеннаго высокой каменной оградой, да клочокъ синяго весенняго неба, когда онъ чувствовалъ себя всѣми забытымъ, одинокимъ, заживо похороненнымъ въ каменномъ гробу, — дверь камеры раскрылась, и надзиратель сказалъ:

— На свиданіе!

Сказалъ и ушелъ. Остался дядька съ шашкой и револьверомъ.

— Пожалуйте! — сказалъ дядька.

Николай накинулъ на плечи шинель, набросилъ на затылокъ фуражку и пошелъ слѣдомъ за дядькой. Они шли длиннымъ сумрачнымъ корридоромъ съ симметрично расположенными дверями камеръ, и Николай думалъ о томъ, что здѣсь похоже на звѣринецъ: двери занумерованы и за каждой дверью — клѣтка со звѣремъ… Кто-же могъ прійти къ Николаю? Неужели пріѣхала мать? Этого не можетъ быть: она до сихъ поръ не знаетъ, что его посадили. Кто-нибудь изъ товарищей? Нѣтъ. Товарищи либо тоже сидятъ, либо разосланы… да и не пустятъ товарища!.. Некому.

— Кто пришелъ? — спросилъ Николай дядьку.

Дядька пропустилъ Николая впередъ, а самъ пошелъ сзади и ничего не отвѣтилъ. Николай повторилъ вопросъ.

— Нельзя намъ говорить съ вами.

— Можетъ быть, это — ошибка? Не ко мнѣ?

Дядька осмотрѣлся вокругъ и тихо сказалъ:

— Невѣста ваша!

… Невѣста? Николай на мгновеніе пріостановился и глубоко вздохнулъ. Сердце у него сжалось и ему захотѣлось громко на всю тюрьму смѣяться…

— Идите, идите!

Николай зналъ, что только очень близкіе люди допускаются на свиданіе, а изъ «постороннихъ» одна невѣста можетъ повидаться иногда съ женихомъ. Стало-быть, онъ — женихъ… Женихъ! Какое это странное, смѣшное слово! Николай шелъ, улыбался, глаза его искрились отъ счастія и волненія, и сердце дрожало все сильнѣе. Кто-же она, моя невѣста? — думалъ Николай и быстро шагалъ впереди дядьки, который побрякивалъ за его спиной шашкою и револьверомъ. Николая ввелъ въ маленькій чуланчикъ; въ этомъ чуланчикѣ было одно квадратное окно, которое выходило въ мрачную желтую комнату. Въ этомъ окнѣ не было стеколъ; вмѣсто стеколъ была двойная мѣдная рѣшетка, частая, похожая на сито. И черезъ это сито Николай увидалъ дѣвушку въ весеннемъ костюмѣ, въ соломенной шляпкѣ съ васильками.

— Здравствуй! — сказала эта дѣвушка и, привѣтливо улыбаясь Николаю, закачала своей головой.

Около дѣвушки стоялъ усатый унтеръ-офицеръ и, переминаясь съ ноги на ногу, мелодично позванивалъ шпорами.

— Здравствуй, — отвѣтилъ Николай, и они уставились другъ на друга.

— Не хандришь?

— Ничего.

Николай вглядывался въ лицо дѣвушки и старался припомнить, не встрѣчался-ли когда-нибудь съ нею раньше. Лицо дѣвушки было закрыто легкой голубоватой вуалью, и частая рѣшетка пестрила его своей сѣткой. Можетъ быть, поэтому онъ не можетъ узнать…

— Сними вуаль! — потупившись, попросилъ Николай.

— Изволь!

Унтеръ-офицеръ насторожился. Онъ всякій разъ, когда дѣвушка шевелила руками, — брякалъ шпорами и кашлялъ, давая этимъ понять, что онъ все видитъ и все слышитъ. Дѣвушка подняла вуалетку, и Николая обожгли два веселыхъ карихъ глаза. Милое лицо! Николай вспыхнулъ и опять опустилъ глаза… Нѣтъ! Ея онъ никогда раньше не видалъ!..

— Ты, навѣрно, забылъ уже свою Галю!

— Нѣтъ, — глухо отвѣтилъ Николай и улыбнулся. Дѣвушка звонко расхохоталась; ея зубы сверкнули черезъ рѣшетку, и глаза сдѣлались такими большими и странными… Унтеръ-офицеръ звякнулъ шпорами и сказалъ:

— Позвольте просить потише!

— Вотъ тебѣ разъ! Неужели я не могу смѣяться!? — задорно спросила дѣвушка.

— Смѣяться здѣсь громко не дозволяется.

— А плакать? Ты никогда здѣсь не смѣешься? — обратилась она къ Николаю.

— Не хочется здѣсь ни смѣяться, ни плакать…

Они помолчали, потомъ Николай спросилъ:

— Должно быть, хорошо теперь на волѣ?

Галя заговорила быстро, торопливо о томъ, что весна пришла, Днѣпръ разлился широко-широко, прилетѣли аисты, распускается акація, звѣзды сдѣлались большими-большими и свѣтятъ такъ ярко, словно стали ближе къ землѣ, и все сильнѣе пахнетъ цвѣтами…

— Въ слѣдующій разъ я принесу тебѣ цвѣтовъ… Ты любишь фіалки?

— Я поставлю ихъ у себя въ камерѣ и буду вспоминать… васъ! — дрожащимъ голосомъ произнесъ Николай, посмотрѣлъ пристально въ лицо дѣвушки и покраснѣлъ… Милое лицо!..

— Ты не грусти! Я буду приходить къ тебѣ каждую субботу.

Они посмотрѣли другъ на друга и потупились. А потомъ часы пробили «два», — к свиданье [кончилось.

— Пожалуйте! — сказалъ дядька, отворяя дверь чуланчика.

— Прощай! не грусти! Гдѣ бы ты ни былъ, помни, что у тебя есть друзья! — звонко крикнула Галя и, привѣтливо улыбаясь, опять стала кивать ему головой часто-часто… Николай грустно улыбнулся, кивнулъ головою и пошелъ за дядькой. На рѣсницахъ Николая дрожали слезинки и на душѣ было такъ хорошо, что хотѣлось расплакаться отъ радости и счастія. И когда онъ вошелъ въ свою одинокую келью, а желѣзный засовъ лязгнулъ у него за спиной, — онъ громко запѣлъ хохлацкую пѣсню: «Буду до тебя ходити, буду тебя любити!»

— Пѣть и плясать здѣсь не дозволяется, — проговорилъ чей-то строгій голосъ. Этотъ голосъ проникъ въ камеру черезъ маленькое отверстіе въ двери, и казалось, что это дверь заговорила вдругъ человѣческимъ голосомъ. Николай оборвалъ пѣсню и спросилъ:

— А любить здѣсь дозволяется?

Отвѣта не было.

— А чувствовать я могу?

Отвѣта не было.

И весь этотъ день Николай былъ странно веселъ и, казалось, не хотѣлъ знать, что онъ въ тюрьмѣ. То онъ мурлыкалъ пѣсенку, то съ поднятой головою ходилъ, какъ звѣрь въ клѣткѣ, по камерѣ и кому-то грозилъ кулаками, то, какъ школьникъ, подпрыгивалъ на мѣстѣ; пробовалъ даже танцовать.

«Вотъ ты и погляди на него! словно именинникъ!» — думалъ дежурный по корридору, тайно заглядывая въ маленькую дырочку.

Наступилъ вечеръ. Была суббота. Загудѣли колокола далекихъ городскихъ церквей. Въ гулкомъ весеннемъ воздухѣ эта музыка перекликающихся колоколовъ звучала съ грустной торжественностью, навѣвая на дудіу тихое раздумье и тревожа смутныя позабытыя воспоминанія дѣтства. Николай притихъ, пропала веселость, и грусть полилась въ душу, тихая такая и сладкая… Онъ раскрылъ фортку и сталъ слушать звонъ колоколовъ и смотрѣть на клочокъ синяго неба. На тюремной стѣнѣ играли розоватые блики солнечнаго заката, а на синемъ небѣ изрѣдка вырисовывались и пропадали силуэты пролетавшихъ голубей: розоватые блики будили въ душѣ грусть, а пролетавшія птицы — щемили сердце, напоминая о волѣ…

Ночь была теплая, совсѣмъ весенняя. На клочкѣ синяго неба ярко горѣла звѣзда и, казалось, смотрѣла прямо въ окно камеры. Откуда-то, должно быть, изъ квартиры тюремнаго смотрителя, прилетали съ попутнымъ вѣтеркомъ обрывки музыки, и гдѣ-то совсѣмъ близко, за тюремной оградой, щелкалъ соловей… Тоска щемила сердце все сильнѣе и хотѣлось кому-нибудь разсказать про эту-тоску…

… Кто она, эта милая Галя?…

Захотѣлось писать стихи. Николай взялъ обожженую спичку и сталъ ею царапать на сѣрой стѣнѣ:

Ярко блещутъ звѣзды въ синевѣ небесной,

Чрезъ окно струится ароматъ весны,

Надъ землей, уснувшей роемъ безтѣлеснымъ

Носятся на крыльяхъ феи грезъ и сны…

Защелкалъ соловей, донесся чей-то задорный смѣхъ, пахнуло въ фортку распускающейся акаціей. Николай поспѣшно стеръ рукавомъ тужурки все, что написалъ, и, бросившись въ кровать, тихо заплакалъ горячими слезами…

… Кто она, эта милая Галя?…

Всю недѣлю Николай ждалъ субботы и ему казалось, что эта суббота никогда не придетъ. Теперь онъ жилъ этой субботой и съ утра до ночи думалъ о ней… По ночамъ онъ спалъ тревожно и, поминутно просыпаясь, вспоминалъ о субботѣ и соображалъ, сколько дней еще осталось ждать. Наконецъ, пришла эта суббота. День былъ пасмурный, небо сѣрое, моросилъ мелкій дождикъ.

Но Николай не замѣчалъ этого. Онъ то и дѣло настораживался и прислушивался къ каждому стуку, къ каждому шороху за дверью камеры. Принесли обѣдъ.

— А на свиданіе?

Ему не отвѣтили. Онъ не притронулся къ обѣду и все ждалъ, ждалъ… Онъ звонилъ, спрашивалъ дежурнаго по корридору: «что-же, на свиданіе?» но ему не отвѣчали. Уголовные арестанты запѣли хоромъ молитву передъ ужиномъ, — значитъ, не придетъ… Послѣ ужина надзиратель, дѣлая повѣрку, заглянулъ въ камеру Николая и подалъ ему растрепанный букетъ фіалокъ. Николай вздрогнулъ, покраснѣлъ, почти вырвалъ цвѣты изъ рукъ надзирателя и спросилъ съ ноткой отчаянія въ голосѣ:

— А свиданіе?

Надзиратель ухмыльнулся и вышелъ. И когда дверь камеры захлопнулась, Николай услыхалъ голосъ за дверью:

— Всѣ вы тутъ женихи!..

Николай смотрѣлъ на цвѣты и думалъ о томъ, что эти цвѣты были недавно въ рукахъ Гали, и отъ этого фіалки казались какими-то особенными, необыкновенными фіалками… Николай припадалъ лицомъ къ нѣжнымъ лепесткамъ и дышалъ ароматомъ, отъ котораго вѣяло весной и волей. Онъ, какъ ребенокъ, няньчился съ этими цвѣтами, стараясь поддерживать въ нихъ жизнь. Но цвѣты быстро тускнѣли и блекли, — смерть шла къ нимъ быстро и не было силъ остановить ее. Цвѣты погибли. Осталась только одна фіалка, которую Николай положилъ въ книгу. Раскрывая книгу, Николай вперялся взоромъ въ засохшій цвѣтокъ и думалъ: «кто она, моя милая Галя»?..

VI.

Николай проснулся отъ какого-то страннаго шопота. Этотъ шопотъ, казалось, наполнялъ собою весь маленькій домикъ и непріятно безпокоилъ тихое весеннее утро. Что это такое? Николай насторожился, прислушался и вспомнилъ: это отецъ молится Богу. Шопотъ то стихалъ, то усиливался и тогда становился какимъ-то сердитымъ; порой было слышно, какъ стучали старыя кости ногъ, сгибаемыхъ для колѣнопреклоненія, и какъ лысый лобъ старика касался пола. Степанъ Никифоровичъ молился объ упокоеніи и о здравіи безчисленныхъ родственниковъ.

— И заблудшаго сына ихъ, раба Твоего, Николая, — со вздохомъ прошепталъ старикъ и, вставъ съ полу, началъ отряхать рукою свои брюки.

— Вставай! сегодня тебѣ въ полицію! — строго сказалъ онъ, проходя мимо.

— Хорошо.

— Не «хорошо», а пора встать, умыться, помолиться Богу и идти въ полицію!

Старикъ поднялъ шторы съ буфами и отворилъ окно въ палисадникъ. Ласковое утро пахнуло въ комнату свѣжестью, зеленью, щебетаніемъ птицъ, солнечнымъ свѣтомъ. Слышно было, какъ мать въ палисадникѣ пугаетъ обступившихъ ее курицъ и какъ она брячитъ чайной посудой. Гдѣ-то глухо ворковали голуби, и шумно дрались воробьи. Николай не шевелился. Онъ закрылъ глаза и старался вспомнить, что онъ видѣлъ во снѣ. Что-то хорошее, яркое, какъ это раннее утро, отъ чего сердце пріятно сжималось и хотѣлось смѣяться. Ахъ, да! Приходила во снѣ Галя въ легкомъ бѣломъ платьѣ, въ соломенной шляпкѣ съ васильками и, наклонившись надъ изголовьемъ, о чемъ-то шептала ему на ухо… О чемъ она шептала? Забылось…

— Вставай! Тебѣ надо въ полицію! — ласково сказала Марья Тимофеевна въ раскрытое окно. Николай вздрогнулъ, и думы о Галѣ испугались и улетѣли, какъ птицы, которыхъ спугнула старуха, пролѣзая межъ кустовъ сирени къ окошку.

— Слышишь? тебѣ надо въ полицію!..

— Слышу! — раздраженно отвѣтилъ Николай.

Съ нѣкотораго времени самое слово «полиція» приводило Николая въ нервное возбужденіе; такое-же дѣйствіе производило на Николая теперь и слово «крестный», которое странно сплелось въ головѣ Николая съ «полиціей». Николай съ досадой одѣвался, съ досадой плескался около умывальника, съ досадой причесывался, безжалостно выдирая изъ головы упиравшіеся волоса, и вышелъ въ палисадникъ въ скверномъ расположеніи духа. Пили чай молча. Мать подставляла Николаю сливки, сдобныя лепешки, клала въ стаканъ очень много сахару, — вообще, проявляла особенное вниманіе. Старуха придавала очень большое значеніе тому, что Николай сейчасъ пойдетъ въ полицію; ей это дѣло представлялось очень большимъ и труднымъ, пугало и вмѣстѣ радовало, будя въ душѣ какія-то смутныя надежды. «Дай тебѣ Богъ»! — мысленно говорила старуха, подставляя сдобныя лепешки Николаю, и смотрѣла на сына съ такой любовью и жалостью, словно провожала его на опасный подвигъ… Степанъ Никифоровичъ не смотрѣлъ на сына и угрюмо морщился и покрякивалъ; раскалывая щипцами сахаръ, онъ собиралъ со скатерти сахарныя крошки себѣ въ ладонь и сыпалъ ихъ въ стаканъ, — и отъ этого Николаю было какъ-то неловко пить и ѣсть, словно его молча упрекалъ кто-то въ дармоѣдствѣ.

— Не мѣшало-бы обстричь пейсы, — съ помощникомъ исправника будешь говорить! И пожалуйста будь тамъ повѣжливѣе и не порти здѣсь моихъ отношеній съ порядочными людьми! — строго произнесъ старикъ, уходя на службу.

Когда онъ ушелъ, Марья Тимофеевна стала говорить громче, а у Николая увеличился аппетитъ.

— Гдѣ ты вчера пропадалъ? — спросила мать. — Ужъ мы ждали-ждали… Не знали, что и подумать… Хоть въ полицію заявляй!

Николай покраснѣлъ и бросилъ чай.

— Полиція, полиція… На каждомъ шагу у васъ полиція!.. Чаю не дадите напиться безъ полиціи!..

— Да вѣдь какъ-же, Коленька? Безпокоились: на поруки ты намъ отданъ. Не вышло бы непріятности для папаши…

— Хорошо! хорошо!

— Тебѣ никуда нельзя уходить надолго: подписку съ папаши взяли…

— Не уйду! Некуда тутъ уйти!

— То-то и есть! А вечеромъ за тобой отъ Карягина присылали… Переписка есть: отчеты какіе-то…

Николай молчалъ, а мать начала очень подробно говорить о Карягиныхъ.

— Кончилъ ученье, получилъ хорошее мѣсто, нашелъ невѣсту, женился, — все какъ слѣдуетъ, — со вздохомъ говорила она и грустно смотрѣла на сына.

— Я тоже нашелъ себѣ невѣсту! — съ иронической улыбкой сказалъ Николай.

— Кто-же она такая? — недовѣрчиво спросила мать.

— Не знаю…

— Вотъ тебѣ и разъ! Изъ дворянокъ или изъ купеческаго званія?..

— Не знаю…

— Фамилія-то какъ?

— Не знаю…

Марья Тимофеевна засмѣялась.

— Дѣвокъ-то много, всѣ онѣ невѣсты… Да теперь никто не пойдетъ за тебя, Коленька…

— Пойдетъ! Она — пойдетъ…

— Развѣ какая-нибудь отчаянная… Эхъ ты! Кончиль-бы курсъ, поступилъ-бы на хорошее мѣсто, ваялъ-бы приличную дѣвушку… Счастье-то свое потерялъ, Коленька!

— Будетъ вамъ причитать! И такъ тошно! — отмахиваясь отъ мухъ, сказалъ Николай.

— Не сердись, я правду говорю. Тебя жалко! — слезливо прошептала мать.

— Не жалѣйте… У меня своя правда…

Когда Николай шелъ въ полицію, мать стояла у калитки и крестила спину сына. «Помоги тебѣ Богъ!» — шептала она.

На соборной площади стоялъ старый, выкрашенный охрою домъ, надъ крышей котораго высилась несуразная каланча, увѣнчанная похожимъ на ухватъ шпилемъ; на широкомъ крыльцѣ этого дома всегда сидѣли мужики въ лаптяхъ и бабы въ платочкахъ, и позы этихъ людей напоминали о безконечномъ терпѣніи. Когда Николай увидалъ этотъ унылый домъ, — ему вспомнился «крестный», вспомнились всѣ монологи отца и вздохи и жалостливые взгляды матери, и вся тоска одиночества снова встала передъ юношей и, казалось, уперлась въ этотъ старый желтый домъ, къ которому со всѣхъ сторонъ бѣжали по лужку тропинки, и который казался Николаю какимъ-то роковымъ домомъ изъ страшной прочитанной когда-то въ дѣтствѣ сказки… Когда Николай входилъ на крыльцо, сидѣвшіе здѣсь крестьяне, изъ почтенія къ свѣтлымъ пуговицамъ студенческой тужурки, встали, мужики сняли шапки, а бабы начали кивать головами, послышался плачъ грудного ребенка и заунывный припѣвъ: «а-а-а!» кто-то прошепталъ «о Господи, милостивый!» и въ этомъ шопотѣ была цѣлая бездна тоски и смиренія… Въ широкихъ полутемныхъ сѣняхъ пахло плѣсенью и мышами; здѣсь на полу сидѣли бабы, а около бабъ вертѣлся будочникъ, молодцовато крутилъ усъ и шутилъ съ молодухами… Николай спросилъ, чего ждетъ весь этотъ народъ, и нѣсколько голосовъ, мужскихъ и женскихъ, съ тоской и мольбой отвѣтили ему:

— Свидѣтели мы, родимый! свидѣтели!

И въ этихъ торопливыхъ отвѣтахъ явно зазвучала надежда: быть можетъ, этотъ господинъ со свѣтлыми пуговицами можетъ что-нибудь сдѣлать для томящихся свидѣтелей.

Николай прошелъ наверхъ. Въ передней стоялъ будочникъ, который спросилъ: «кого надо»? Пришлось ждать въ пріемной для чистой публики. Николай сидѣлъ на желтомъ липовомъ диванѣ и прислушивался къ голосамъ жизни желтаго дома: доносился скрипъ перьевъ, изрѣдка слышались шаги на цыпочкахъ, перешоптываніе, шелестъ бумаги, — и все это вызывало потяготу, позѣвоту и сонливость… Николаю казалось, что жизнь изъ его тѣла постепенно уходить, тускнѣетъ мысль, исчезаетъ способность говорить и двигаться, и что съ нимъ совершается сказочное превращеніе въ какой-нибудь неодушевленный предметъ…

— Войдите!

Николай раскрылъ глаза: будочникъ трогалъ его за рукавъ и махалъ рукой на дверь, куда слѣдовало идти. Николай всталъ, но не сразу опомнился: въ головѣ гудѣлъ какой-то звонъ, одна нога одеревенѣла и отказывалась повиноваться…

— Отсидѣли ножку-то! — шопотомъ сказалъ будочникъ и еще разъ показалъ на дверь. Николай вошелъ въ большую сѣрую комнату съ нѣсколькими столами, за которыми сидѣли сѣрые люди и писали. Одинъ столъ былъ лучше другихъ, и человѣкъ за этимъ столомъ чувствовалъ себя непринужденнѣе, чѣмъ всѣ другіе. Очевидно, это и есть секретарь.

— Вы секретарь?

— Я! — съ гордостью подтвердилъ этотъ человѣкъ. — Пожалуйте! Прошу присѣсть… Вы — сынокъ Степана Никифоровича?

— Сынъ.

— Очень пріятно. На поруки, значитъ, къ родителямъ?.. Мы со Степаномъ Никифоровичемъ большіе пріятели. Не угодно-ли папиросочку?.. Проходное свидѣтельство останется у насъ, а вы потрудитесь прочитать вотъ эти узаконенія и дать намъ подписочку… Это такъ, для проформы…-- виновато улыбаясь, говорилъ секретарь.

Николай прочиталъ «правила»: воспрещается выѣзжать изъ города, воспрещается заниматься уроками, воспрещается состоять въ различныхъ обществахъ, участвовать въ спектакляхъ воспрещается… Было очень много параграфовъ и каждый начинался словомъ: «воспрещается»…

— Все это только на бумагѣ страшно, а въ жизни съ нами случается страшнѣе этого! — какъ бы извиняясь и успокоивая, сказалъ секретарь и предупредительно подалъ Николаю обмакнутое въ чернила перо. Николай подписалъ, а секретарь сейчасъ же пристукнулъ подпись прессомъ и облегченно сказалъ:

— Вотъ и все!

Позади Николая шептались и, когда онъ оглянулся, то увидалъ, что всѣ сѣрые люди смотрятъ на него любопытно-удивленными глазами…

— Если не ошибаюсь, нашъ исправникъ — вашъ крестный папаша?

— Папаша! папаша!

— Не были у нихъ?

— Нѣтъ…

— Вы попросите крестнаго, чтобы намъ не посылать къ вамъ на квартиру надзирателя… Лучше сами будете заходить къ намъ разъ въ недѣлю… Посидимъ, поболтаемъ, покуримъ… Все это такъ, для проформы…

Николай чувствовалъ, какъ въ его душѣ осѣдаетъ копоть отъ этихъ сѣрыхъ стѣнъ, шопота, шелеста и отъ этихъ людей, на лицахъ которыхъ застыла смѣсь угодливости со злостью. Ему было душно и хотѣлось поскорѣе выйти на свѣжій воздухъ. Но пришелъ какой-то прилизанный человѣкъ въ пиджачкѣ съ короткими рукавами и сообщилъ, что помощникъ исправника требуетъ студента въ кабинетъ. Николай вспыхнулъ: его непріятно кольнуло слово «требуетъ».

— Зачѣмъ ему?

— Приказали… Я не знаю…

— Надо зайти…-- вздохнувъ, прошепталъ секретарь, — порядокъ такой…

Николай закурилъ папиросу и пошелъ сердитой походкой слѣдомъ за прилизаннымъ господиномъ… Они шли длиннымъ корридоромъ, въ которомъ опять пахло мышами, а прилизанный человѣкъ говорилъ:

— У насъ очень много мышей… Въ прошломъ году послѣ масляницы мыши съѣли у насъ одно очень важное дѣло… Руки масляныя… Блины, конечно… бумаги пахнутъ масломъ… Все дѣло съѣли, остались только обложка и корешки…

— Должно быть, у васъ бываютъ очень вкусныя дѣла!.. — иронически бросилъ Николай.

Они вошли въ большой залъ, посреди котораго стоялъ длинный столъ, покрытый краснымъ, обшитымъ по краю золотою мишурой сукномъ.

— Присутствіе! — таинственно произнесъ прилизанный человѣкъ. — Папиросочку надо бросить…

— Сейчасъ докурю…

Николай пріостановился и изо всѣхъ силъ втягивалъ дымъ въ легкія и выпускалъ черезъ носъ, а прилизанный человѣкъ повторялъ: «нельзя здѣсь… неудобно», — и разгонялъ табачныя облака носовымъ платкомъ. Николай бросилъ окурокъ на полъ, прилизанный человѣкъ проворно подобралъ его и, затрудняясь куда дѣть, положилъ, наконецъ, въ карманъ своей жилетки; затѣмъ онъ подошелъ на цыпочкахъ къ двери, послушалъ ухомъ, робко пріоткрылъ дверь и ласково такъ сказалъ:

— Они пришли.

— Прошу! — пробасилъ голосъ за дверью.

— Пожалуйте! — ласково попросилъ прилизанный человѣкъ, раскрывъ пошире дверь и давая дорогу Николаю.

Николай вошелъ. Помощникъ исправника сидѣлъ за письменнымъ столомъ, углубленный въ чтеніе. Онъ молча показалъ Николаю на стулъ, а самъ продолжалъ читать, сопровождая чтеніе глубокомысленнымъ мычаніемъ. Помощникъ исправника мычалъ, а Николай злобно смотрѣлъ на него и сдерживался, чтобы не крикнуть: «что вамъ отъ меня надо»? Наконецъ, мычаніе кончилось, помощникъ исправника отложилъ въ сторону бумаги, погладилъ бакенбарды и спросилъ:

— Вы сынокъ Степана Никифоровича?

— Да.

— Ай-ай-ай! — помощникъ исправника укоризненно покачалъ головой. — Что вы тамъ натворили? — спросилъ онъ, потомъ всталъ, плотно притворилъ дверь и опять сѣлъ. Николай смотрѣлъ въ сторону и молчалъ.

— Чего вы собственно хотите? а? равенства? Но этого, молодой человѣкъ, не можетъ быть!.. Вы вотъ худой и тоненькій, а я плотный. Одинъ любитъ арбузъ, а другой свиной хрящикъ. Одинъ человѣкъ способенъ отъ природы, а другой бываетъ глупъ. Сама-съ природа, молодой человѣкъ, сама не хочетъ, а вы…

— Я ничего не хочу.

— Я вамъ долженъ сказать, что не слѣдовало слушать смутьяновъ, которые болтаютъ объ этомъ равенствѣ… Никакого равенства никогда на свѣтѣ не было, нѣтъ и не будетъ, молодой человѣкъ… Я очень люблю вашего батюшку и говорю все это вамъ не какъ помощникъ исправника, а какъ расположенный къ вамъ человѣкъ, пожившій, опытный человѣкъ. Вы думаете, что я никогда не мечталъ о равенствѣ? Боже мой!.. Всѣ мы, молодой человѣкъ, въ свое время мечтаемъ и заблуждаемся… Но наступаетъ время, когда здравый разсудокъ беретъ верхъ… Все можно поправить, все можно загладить… Теперь вы у насъ на порукахъ и, конечно…

— Извините, мнѣ некогда…

Николай всталъ и вышелъ. Лицо у него было блѣдное, безкровное и усталое; вѣко лѣваго глаза подергивалось, и дрожали смуглыя руки, а глаза сверкали холоднымъ блескомъ ненависти…

VII.

Цвѣла въ палисадникѣ сирень — бѣлая и лиловая. Рано по утру подъ окномъ ворковали голуби, а по вечерамъ въ липахъ, на огородѣ, пѣлъ соловей. Домикъ совсѣмъ спрятался въ зелени: даже на крышѣ, межъ полусгнившаго теса, выглядывала трава. Дни стояли жаркіе и тянуло къ водѣ. Какъ только дома начинали охать и жаловаться на судьбу, на недостатокъ средствъ, на трясущуюся руку и на то, что Николай не оправдалъ надеждъ, — онъ бралъ ружье и отправлялся за рѣку. Въ лугахъ за рѣкой были озера, такія глубокія, тихія и задумчивыя; въ рамкѣ ракитника и камышей, эти озера были похожи на большія зеркала, отражавшія синее небо и легкія облака, — и такъ хорошо было сидѣть здѣсь одному, слушать, какъ жужжатъ коромысла, какъ камыши говорятъ сказки, прислушиваться къ тому, какъ на душѣ дѣлается все спокойнѣе, ровнѣе, какъ затихаютъ всѣ огорченія жизни и начинаютъ отражаться, какъ синее небо въ озерѣ, тихая радость бытія и счастье юности… Иногда тихія думы и грезы нарушались опустившимся на воду селезнемъ: онъ красиво и гордо держался на водѣ и тихо звалъ утку, медленно оплывая зеленые камыши; его можно было убить очень легко, но Николай не бралъ ружья: затаивъ дыханіе, онъ весь уходилъ въ созерцаніе и ому чудилось, что онъ постигаетъ какія-то тайны жизни… Николай забывалъ о домѣ и о самомъ себѣ и отдыхалъ отъ упрековъ, жалобъ и совѣтовъ, которые давалъ ему всякій, съ кѣмъ онъ встрѣчался дома и на улицѣ.

А жалобы и упреки становились все болѣе частыми и рѣзкими. Мать больше вздыхала, но отецъ не могъ пройти мимо Николая, чтобы не сдѣлать какого-нибудь обиднаго для юноши замѣчанія. Если сынъ читалъ на огородѣ книгу, отецъ говорилъ: «и такъ ужъ зачитался»; если сынъ валялся на травѣ безъ дѣла, отецъ говорилъ: «мягко, привольно, сытно, а главное — нечего дѣлать»; если Николай уходилъ надолго изъ дому, старикъ говорилъ о подметкахъ, которыя тоже слѣдуетъ пожалѣть, какъ и родителей… Все это Степанъ Никифоровичъ говорилъ не потому, чтобы хотѣлъ оскорбить или упрекнуть сына, но потому, что этими замѣчаніями онъ надѣялся исправить «бѣднаго Кольку», надѣялся повліять на его «образъ мыслей», какъ сталъ выражаться Степанъ Никифоровичъ послѣ того, какъ помощникъ исправника разсказалъ ему, какъ Николай велъ себя въ присутствіи… Во всякой мелочи старикъ находилъ теперь скверный образъ мыслей. Поднимая съ пола брошенный Николаемъ окурокъ, старикъ ворчалъ:

— Гдѣ ни попало… Ничего не признаемъ!..

Замѣтивъ на ногахъ сына рыжіе носки давно нечищенныхъ сапогъ, старикъ вздыхалъ и говорилъ:

— Зачѣмъ ихъ чистить? При нашемъ образѣ мыслей можно ходить и въ опорышкахъ…

Однажды Степанъ Никифоровичъ встрѣтился на улицѣ съ исправникомъ и сконфузился. Теперь онъ боялся встрѣчаться со всѣми значительными въ городѣ лицами: ему казалось, что онъ въ чемъ-то провинился передъ ними, что онъ сдѣлалъ что-то очень скверное, чего никто изъ этихъ лицъ не ожидалъ отъ дворянина и такого почтеннаго чиновника, имѣющаго пряжку за тридцатилѣтнюю безпорочную службу.

— Что не заглядываете? — спросилъ исправникъ.

— Собираемся… да все какъ-то того, не выходитъ…-- опустивъ глаза, отвѣтилъ Степанъ Никифоровичъ и сослался на Марью Тимофеевну, которая будто-бы все прихварываетъ.

— Ну и крестничекъ мой хорошъ! Носу не покажетъ!…

Степану Никифоровичу сдѣлалось окончательно не но себѣ. Это, въ самомъ дѣлѣ, большое невѣжество со стороны Николая, которому онъ тысячу разъ говорилъ, указывалъ, настаивалъ… Вотъ — дождался!..

— Стѣсняется объ… Накуралесилъ тамъ и прячется теперь… Стыдно глаза показать! — покачавъ головой, отвѣтилъ Степанъ Никифоровичъ и глубоко такъ и кротко вздохнулъ.

— Ничего, ничего… Быль молодцу не укоръ! — сказалъ исправникъ.

— А онъ стѣсняется… Онъ думаетъ, что вы очень недовольны и, можетъ быть, не желаете… Вѣдь какъ знать?.. Съ одной стороны — крестный, а съ другой — что ни говорите, исправникъ…

Исправникъ добродушно расхохотался.

— Ничего! Что было, то прошло… И на старуху бываетъ проруха… Пусть зайдетъ. Я его пожурю, но не какъ исправникъ, а какъ крестный отецъ… Бѣдовая молодежь пошла: чуть-чуть усики прорѣжутся, сейчасъ-же начинаетъ требовать республику!..

Исправникъ смѣялся, и полная фигура его вся вздрагивала отъ этого добродушнаго смѣха. Степанъ Никифоровичъ былъ страшно обезкураженъ этой добротой и снисходительностью: у старика даже слезинки заискрились въ глазахъ, и трясущаяся рука запрыгала отъ радости. Надо было пользоваться случаемъ.

— Всѣ были молоды, всѣ глупили… Онъ вѣдь, въ сущности, хорошій у меня мальчикъ, добрый, смирный, почтительный, — и что съ нимъ вдругъ сдѣлалось — понять не могу!..

Исправникъ сочувственно кивалъ головой, и потому старикъ отважился и началъ просить: «нельзя ли какъ-нибудь исправить ошибку молодости — возвратиться къ наукамъ?»

— Поживемъ — увидимъ, авось, что-нибудь и придумаемъ, — сказалъ исправникъ, пожалъ трясущуюся руку старика, и они разстались. Степанъ Никифоровичъ раза два оглядывался, смотрѣлъ на медленно удалявшагося исправника и произносилъ:

— Удивительный человѣкъ!

Старикъ возвращался домой веселый, поматывалъ зонтикомъ и, шамкая беззубымъ ртомъ, напѣвалъ:

Фонарики — сударики

Горятъ себѣ, горятъ,

Что видѣли, что слышали,

Про то не говорятъ…

За обѣдомъ онъ ласково смотрѣлъ на сына, шутилъ съ Марьей Тимофеенной и ни разу не вспомнилъ, что у него трясется рука. На третье были блинчики съ молокомъ, и старикъ, пододвинувъ коробочку съ сахарнымъ пескомъ поближе къ Николаю, пошутилъ:

— Посолите, господинъ соціалистъ!..

А послѣ обѣда, помолившись съ особенной теплотой Богу, старикъ заложилъ обѣ руки за спину, ходилъ и опять пѣлъ:

Фонарики — сударики

Горятъ себѣ, горятъ…

— Что ты сегодня распѣлся? — удивленно спросила Марья Тимофеевна, но старикъ, вмѣсто отвѣта, остановился и, дирижируя трясущейся рукой передъ самымъ носомъ Марьи Тимофеевны, пѣлъ дальше:

Что видѣли, что слышали,

Про то не говорятъ…

Марья Тимофеевна тоже повеселѣла. Она приготовила въ палисадникѣ чай на новой скатерти, съ новымъ вареньемъ и хлопотливо суетилась въ кустахъ подъ сиренью около свѣтло начищеннаго самовара. Сѣли пить чай, — и Степанъ Никифоровичъ раскрылъ, наконецъ, свои карты:

— Соціалистъ! Пожалуйте-ка сюда! Есть кое-что утѣшительное… Поближе! Я тебя не укушу!…

Николай вздрогнулъ и поблѣднѣлъ. Непонятный страхъ овладѣлъ юношей отъ радостнаго настроенія отца, и онъ подсѣлъ на лавку и весь какъ-то сжался отъ охватившаго его предчувствія чего-то сквернаго, что должно сейчасъ случиться. Онъ насторожился, проникся оборонительнымъ самочувствіемъ и притихъ, ожидая неизбѣжнаго…

— Я тебѣ сто разъ говорилъ, что надо сходить къ крестному…

— Такъ и есть!.. Опять — крестный…

Старикъ разсказывалъ про свою встрѣчу съ исправникомъ, передалъ весь разговоръ, причемъ какъ-то невольно и безгрѣшно перевралъ слова исправника, который будто-бы пообѣщалъ непремѣнно выхлопотать возвращеніе къ наукамъ, если Николай опомнится и выкинетъ изъ головы «соціальную дурь»…

— Удиви-тельный человѣкъ! — нѣсколько разъ повторилъ Степанъ Никифоровичъ и категорически закончилъ:

— Въ воскресенье или къ обѣднѣ, а оттуда къ крестному! Зарекомендуй себя, какъ слѣдуетъ, и все уладится…

Николай сидѣлъ и молча разсматривалъ узоръ на скатерти, а отецъ говорилъ, что пора оставить эти глупости и понять, что «сама природа не терпитъ этого глупаго равенства и тому подобное»…

— Голова не отвалится, если ты лишній разъ поклонишься!..

— Случается, что и отваливается…

Старикъ покраснѣлъ отъ гнѣва. Онъ строго посмотрѣлъ на блѣднаго Николая и, бросивъ зазвенѣвшую чайную ложку, крикнулъ:

— Значитъ, — глупая это голова! дурацкая! Понялъ?

— Понялъ.

— Изволь сходить! Я далъ слово… Слышишь?

— Не пойду…-- глухо сказалъ Николай и всталъ.

— Что такое?..

Мать не знала, какъ остановить ссору. Она умоляюще смотрѣла на Степана Никифоровича, трогала его за рукавъ и шептала:

— Побойтесь вы Бога!

Николай схватилъ фуражку и быстро вышелъ изъ садика. Онъ ушелъ на рѣку. Тамъ онъ долго сидѣлъ на крутомъ берегу, неподвижный, молчаливый, и смотрѣлъ въ даль. Губы его дрожали и складывались въ улыбку, а глаза туманились отъ слезъ… Медленно уходилъ лѣтній день за горизонтъ, перспективы задергивались голубоватой дымкой сумерекъ, и тихій вечеръ съ грустной улыбкой смотрѣлъ на тускнѣющую природу. Тѣни начали ползти подъ гору и сгущались тамъ, надъ темно-зеленой водою. Задумались рѣка и лѣсъ, и луга и только далеко, въ рѣчномъ заливѣ, играли на тихой водѣ послѣдніе блики розоваго заката. Изъ овражка все сильнѣе тянуло сыростью, пахло сгнившей листвою и глиной. Небеса тускнѣли все больше, и фіолетовыя облака дѣлались тяжелѣе, рѣзче обрисовывались и принимали причудливыя формы чудовищъ. Становилось кругомъ все тише, спокойнѣе, и въ этой тишинѣ было что-то кроткое, ласковое и вдумчивое. Изрѣдка въ синихъ сумеркахъ слышался одинокій крикъ пролетавшаго кулика, или дикая утка, напуганная кѣмъ-то, проносилась съ зарѣчныхъ озеръ, тревожно свистя въ воздухѣ сильными крыльями… Теплый вѣтерокъ осторожно, украдкой прилеталъ къ березкамъ, подъ которыми сидѣлъ Николай, и таинственный шопотъ молодыхъ листочковъ перемѣшивался съ едва слышнымъ журчаніемъ ручейка, бѣгущаго по глинистому оврагу…

Николай смотрѣлъ, какъ медленно умиралъ лѣтній вечеръ и уносился мыслью далеко, за рѣку, за луга, за синѣвшій въ туманѣ лѣсъ… Куда? Онъ не зналъ. Куда-нибудь на Днѣпръ, въ глухой уголокъ старой усадьбы съ балконами, съ аистами на крышѣ, съ угрюмымъ паркомъ, съ купальней у зеленаго берега… Тамъ въ тихомъ вечернемъ воздухѣ раздается звонкій голосъ дѣвушки съ карими глазами, и въ густыхъ заросляхъ стараго парка мелькаетъ легкій силуэтъ въ бѣломъ платьѣ и coлoмeннoй шляпкѣ съ васильками…

Николай сидѣлъ и думалъ о Галѣ. Онъ былъ счастливъ, потому что никто не мѣшалъ ему думать, а тихая уснувшая рѣка и голубоватые туманы дали, казалось, разсказывали о томъ миломъ краѣ, гдѣ живетъ дѣвушка съ карими глазами… И, думая о ней, Николай съ сладкой томящей грустью тихо пѣлъ, смотря за рѣку: «Межъ горами вѣтеръ воетъ и въ лѣсахъ шумитъ». Кругомъ было тихо и безлюдно, и пѣсня уныло звучала на горѣ и, словно жалуясь кому-то, улетала съ вѣтеркомъ на рѣку и тамъ пропадала, расплываясь въ синихъ сумеркахъ… Быть можетъ, теперь и Галя сидитъ гдѣ-нибудь на берегу Днѣпра и вспоминаетъ о немъ… Николай вперялся грустными глазами въ синіе туманы зарѣчья, и еще тоскливѣе звучала его пѣсня:

«Ой, Галина, ой, дивчина, серденько мое!..

Какъ тоскую я!… Ты одна…»

Выплылъ двурогій мѣсяцъ, рѣка заискрилась, и серебристый туманъ заколыхался надъ водою. Полевщики зажгли въ лугахъ костры…

— Распѣваете въ уединеніи?..

Николай оборвалъ пѣсню и растерялся, словно его застали на мѣстѣ какого-нибудь преступленія. Оглянулся и увидѣлъ въ полутьмѣ фигуру въ соломенной шляпѣ съ зонтикомъ.

— Не узнаете?… Ардальонъ Михайловичъ Самоквасовъ, казначей мѣстнаго казначейства, другъ вашего папаши!..

— А-а…

— Чудесный вечеръ!.. Отмѣнная погода!.. Пойте, пойте! Я послушаю… Люблю пѣніе… Раньше дирижировалъ хоромъ въ соборѣ, а теперь не могу…

Ардальонъ Михайловичъ спустился съ горки и съ старческимъ кряхтѣніемъ опустился на травку, около Николая.

— Ходили къ крестному-то?..

Николай вскочилъ на ноги, нахлобучилъ фуражку и пошелъ прочь.

— Подите вы всѣ отъ меня къ чорту! — не оборачиваясь, сказалъ онъ со слезами въ голосѣ и исчезъ за кустами молодыхъ березокъ…

— Ого-го-го! — произнесъ ошарашенный Ардальонъ Михайловичъ и долго смотрѣлъ на кусты, за которыми исчезъ этотъ дерзкій молодой человѣкъ…

VIII.

Долго бродилъ Николай по берегу рѣки, а потомъ по окраинамъ города. Ночь была лунная. Лягушки звенѣли въ болотѣ, за околицей, и кто-то пѣлъ дребезжащимъ теноромъ въ полѣ тоскливую пѣсню. Кое-гдѣ въ домикахъ мигали огоньки, но было тихо, удивительно тихо и казалось, что мѣсяцъ остановился и думаетъ, почему это такъ тихо… Собака лаяла гдѣ-то на другомъ концѣ города, и ея лай разносился въ серебристыхъ сумеркахъ ночи, такой безстрастный и звонкій. Изрѣдка съ колокольни падали удары колокола и долго плавали въ воздухѣ, догоняя другъ друга и, казалось, не хотѣли затихать… Изъ-за длинныхъ утыканныхъ гвоздями заборовъ таинственно выглядывали деревья и, казалось, хотѣли узнать, что это за человѣкъ бродитъ ночью по глухимъ проулкамъ и что ему надо… Встрѣчный караульщикъ, завидя унылую фигуру Николая, сильнѣе ударилъ въ колотушку, и трескотня ея, отскакивая эхомъ отъ заборовъ, встревожила мирную ночь рѣзкими бьющими въ ухо стуками.

— Что за человѣкъ? — строго спросилъ онъ, поровнявшись съ Николаемъ, но сейчасъ-же разсмѣялся и тихо сказалъ:

— Не узналъ васъ, баринъ… Не спится?..

— Не спится…

— Ночка-то больно хорошая, а дѣло-то молодое… Одному-то и не спится!.. Охо-хо-хо!..

И старикъ пошелъ дальше, переваливаясь съ ноги на ногу. А въ полѣ за околицей, въ дрожащемъ серебристомъ туманѣ, все плавала тоскливая пѣсня, и лягушки дребезжали на болотѣ. Опять съ бѣлой колокольни сталъ падать звонъ отбивающаго часы колокола; Николай сталъ считать и, когда послѣдній ударъ замеръ въ тишинѣ, — направился къ дому. По пути онъ заглянулъ въ уютно свѣтящееся окошко небольшого домика: за столомъ сидѣлъ въ одной жилеткѣ человѣкъ и съ аппетитомъ ѣлъ изъ глубокой тарелки гречневую кашу съ масломъ: онъ широко раскрывалъ ротъ, давая мѣсто ложкѣ, и стриженные подъ гребенку волосы на его головѣ шевелились, когда онъ жевалъ кашу. А напротивъ стояла молодая, крѣпкая такая женщина и, подперевъ щеку рукою, съ удовольствіемъ смотрѣла, какъ ѣлъ этотъ человѣкъ кашу съ масломъ.

— Господь напиталъ, никто не видалъ, — сказалъ человѣкъ, положилъ ложку, всталъ и потянулся.

— А кто видѣлъ, тотъ не обидѣлъ, — сказала женщина, убирая тарелку.

Господинъ въ жилеткѣ крякнулъ, потянулся еще разъ и крѣпко шлепнулъ женщину. — Николай улыбнулся и пошелъ прочь. «Ничего имъ тутъ не надо и ни до чего на свѣтѣ нѣтъ дѣла»… Чѣмъ ближе Николай подходилъ къ родному домику, тѣмъ болѣе замедлялъ шаги: тамъ, въ этомъ уютномъ домикѣ съ палисадникомъ, гдѣ прошло беззаботное дѣтство и гдѣ его такъ долго и такъ много любили, теперь ему было тяжело и душно и туда не хотѣлось возвращаться, словно за зеленою рѣшеткою палисадника его сторожило теперь что-то страшное и неизбѣжное…

Степанъ Никифоровичъ сидѣлъ на лавочкѣ за воротами. Николай не сразу замѣтилъ отца, потому что тѣнь отъ наклонившихся надъ нимъ кустовъ сирени тушевала его темную неподвижную фигуру. Николай уже взялся за скобу калитки, когда старикъ кашлянулъ и спросилъ съ хрипотой въ голосѣ:

— Это ты, Николай?

Николай вздрогнулъ отъ неожиданности, растерялся и сказалъ:

— Сидишь?

— А ты все шляешься? Погоди-ка, другъ мой любезный!

— Ну!

— А ты не нукай… Былъ я сегодня у исправника… Удивительный человѣкъ!.. Хотя ты и невѣжда, но все-таки ты ему крестникъ… Понялъ?

— Понялъ.

— Онъ велѣлъ тебѣ написать прошеніе, что ты все это… по недоразумѣнію, что тебя смутили… Понялъ?

— Понялъ.

— Что ты во всемъ раскаялся и просишь простить тебѣ всѣ эти глупости… Что ты никогда не будешь… соваться… Слышишь?

— Слышу.

— А я въ свою очередь напишу прошеніе… Я — старикъ, у меня трясется рука… Я тридцать пять лѣтъ тяну лямку вѣрой и правдой… Слышишь?

— Слышу.

— И все уладится… Исправникъ въ свою очередь напишетъ…

Николай стоялъ у калитки, какъ приговоренный къ смерти. Онъ тупо смотрѣлъ въ землю, опустивъ руки, и молчалъ, повторяя «понялъ» и «слышу». Комаръ жалобно пищалъ, кружась у него надъ ухомъ, и его жалобный пискъ, протяжный, нудный и настойчивый, отдавался въ мозгу Николая, какъ чей-то безконечно-долгій жалобный стонъ. Тявкала гдѣ-то собака. Звѣзды ярко горѣли въ кроткихъ небесахъ, безстрастныя и холодныя. Кругомъ было тихо, напряженно тихо, словно ночь затаила дыханіе и слушала, что дѣлается на душѣ у Николая…

— Завтра сходи и поблагодари!

Николай безмолвствовалъ.

— И все уладится… Опять возвратишься къ наукамъ.

— Никуда я не пойду и ничего не буду писать! — задыхаясь, чуть слышно, сказалъ Николай и пошелъ прочь.

— Почему? — закричалъ старикъ, всталъ со скамейки и пошелъ слѣдомъ за сыномъ.

— Не могу…

— А жрать можешь?

— Оставьте меня! — дико закричалъ Николай и, ускоривъ шаги, пошелъ мимо крыльца на огородъ, въ баню, куда онъ переселился нѣсколько дней тому назадъ.

— Ахъ, подлецъ, подлецъ! — прошепталъ старикъ и, когда скрипнула калитка, ведущая на огородъ, громко закричалъ:

— Подлецъ!

И этотъ крикъ разбудилъ молчаливую ночь: она вздрогнула и звонкимъ эхомъ повторила: «подлецъ»…

Николай вошелъ въ баню и зажегъ огарокъ свѣчи. Тѣни побѣжали по полу, по чернымъ закоптѣлымъ бревнамъ стѣнъ и спрятались по угламъ. Красное пламя свѣчи заколыхалось во мракѣ этой черной комнаты, и сверчокъ, жившій на полатяхъ около печки, пересталъ верещать… Здѣсь было сыро и пахло печиной. На перевернутой вверхъ дномъ кадкѣ лежали въ безпорядкѣ книги и тетради; одинъ стулъ стоялъ около широкой лавки, и на его спинкѣ висѣла студенческая тужурка. Николай растворилъ маленькое окошко, долго ходилъ по черной комнатѣ, какъ звѣрь въ клѣткѣ, потомъ почувствовалъ вдругъ страшную усталость во всемъ тѣлѣ, погасилъ огонь и, повалившись на лавку, легъ вверхъ лицомъ и замеръ, прикрывъ глаза кистями рукъ. Когда онъ затихъ, въ окошечко бани стала смотрѣть лѣтняя ночь; за стѣной въ крапивѣ трещалъ кузнечикъ, гдѣ-то звенѣли колокольчики сперва все громче, а потомъ все тише… Кто-то куда-то ѣдетъ… Счастливый!.. Надо куда-нибудь уѣхать, непремѣнно уѣхать, скорѣе уѣхать… Господи, какъ онъ усталъ… невыносимо усталъ!.. Сверчокъ снова сталъ верещать, и какіе-то шорохи поползли и подъ окномъ, и въ банѣ… Гдѣ-то запѣлъ пѣтухъ, хлопая жесткими крыльями… Что такое? Николай испуганно приподнялся на локтѣ и замеръ отъ ужаса:

— Кто тутъ? — спросилъ онъ и схватился за ружье.

— Это Коленька! я, миленькій! — сквозь слезы зашепталъ подъ окномъ старческій голосъ, и на свѣтломъ фонѣ раскрытаго окошка обрисовалась голова матери.

— Это ты?..

— Не спишь? Тоскуешь? — съ безграничной нѣжностью и жалостью прошептала старуха и смолкла. И было слышно, какъ она потихоньку плачетъ, припавъ къ стеклу маленькаго окошка. Николай подошелъ къ матери.

— Перестаньте ради Бога, — умоляюще прошепталъ онъ, сдерживая давившія горло судороги…

— Милый ты мой! сердце у меня изболѣло за тебя, — нѣтъ силы не плакать…

Николай шарахнулся отъ окна и, уткнувшись лицомъ въ уголъ, зарыдалъ слезами безконечной тоски и отчаянія… Мать потихоньку ощупью прокралась въ баню, опустила свою голову на вздрагивающую спину сына и тоже заплакала… И долго они стояли такъ и рыдали въ темномъ углу; потомъ оба притихли, сѣли на лавкѣ и замолчали. Мать взяла руку Николая и не выпускала ее изъ своей, и Николай чувствовалъ, какъ старыя кости стараются покрѣпче сжать его руку…

— Я… не могу… у васъ… жить, — нервно всхлипывая, прошепталъ, наконецъ, Николай. — Я… долженъ куда-нибудь… уѣхать…

— Обидѣлъ тебя отецъ? сильно обидѣлъ?… За что онъ тебя обидѣлъ?..

Старуха припала къ сыну и стала гладить его по головѣ. Голова Николая покорно склонялась подъ этой лаской и ему казалось, что онъ дѣлается маленькимъ, маленькимъ, что онъ опять гимназистъ и что онъ по-прежнему любитъ мать, безконечно любитъ, и готовъ для нея отдать все, даже жизнь…

— Что мнѣ дѣлать… Я не знаю… Я не могу… Понимаете: не могу! — шепталъ онъ, прижимая къ сухимъ губамъ руку матери. — Я уѣхалъ бы куда-нибудь, убѣжалъ-бы…

— А папашу тебѣ не жалко? Онъ вонъ тоже плачетъ теперь. Ты думаешь, ему легко?.. Ты уважь его старость, послушайся, не гордись… Эхъ, вы!

Мать тихо и ласково говорила о жизни, о старости, о смерти, о родительскомъ сердцѣ. Смыслъ ея рѣчей не доходилъ до сознанія Николая, но его убаюкивала тихая, ласковая воркотня, въ которой было очень много любви и нѣжности…

— Напиши ты, чего онъ тамъ проситъ…

Николай вспомнилъ и отрицательно закачалъ головой.

— Не могу… Понимаешь: не могу!.. Если ты меня любишь, не проси объ этомъ… Я куда-нибудь уѣду…

— Куда-же, Коленька? Нельзя тебѣ никуда ѣхать… вѣдь папаша отвѣтитъ за тебя…

— Да, нельзя… — кротко согласился Николай и умолкъ…

И долго они сидѣли, думали о чемъ-то и молчали… Теплая ночь смотрѣла на нихъ чрезъ маленькое окошечко и слушала, что дѣлается на душѣ у этихъ спрятавшихся въ темнотѣ людей…

А въ комнатѣ маленькаго домика съ палисадникомъ свѣтился красноватый огонекъ: тамъ, предъ сіявшимъ отъ теплящейся лампады образомъ, валялся во прахѣ Степанъ Никифоровичъ и жарко молился Богу о томъ, чтобы Онъ, всемогущій, смирилъ и вразумилъ заблудшаго отрока…

Сборникъ Товарищества "Знаніе" за 1903 годъ. Книга вторая

---

Е. Н. Чириков. Повести и рассказы

М., ГИХЛ, 1961

IX

Небо было безоблачно и, пропитанное полдневным солнечным блеском, сияло так ярко, что на него нельзя было смотреть. Воробьи купались в пыли по дорогам, и вороны сидели на крышах, распустив крылья. Городок изнемогал от зноя, безмолвный, сонный и кротко-спокойный. Жители попрятались по своим норам, и, казалось, никому не было дела до того, что случилось в домике с палисадником. У калитки его стояла лошадь, запряженная в плетушку, и, понурив голову, лениво отмахивалась хвостом от надоедавших мух; мужик в пиджаке сидел на лавочке и кнутовищем, не спеша, ковырял грязь на своем сапоге. Из раскрытых окон домика доносился чей-то стон, протяжный и тяжелый, и чьи-то голоса тихо переговаривались в сенях, и чьи-то торопливые шаги тревожно стукали по лесенке… На мгновение затихало, словно в домике вдруг все засыпали, а потом опять слышался стон, точно кто-то задыхался от страдания, и опять слышались голоса, шаги и шорохи…

— Кто приехал? — шепотом спросил у мужика запыхавшийся Ардальон Михайлыч.

— Доктор!.. Илья Ефимыч…

Ардальон Михайлыч перевел дух, сложил распущенный зонтик и стал со страхом заглядывать чрез ограду в палисадник… Кого-то он поманил пальцем и отошел, отирая платком потное лицо. Калитка приотворилась, — выглянула баба Анисья; лицо у ней было ужасное, растерянное, и как только баба увидела Ардальона Михайлыча, так сейчас же у ней заморгали глаза и потекли слезы.

— Ну, как… у вас?

Баба Анисья махнула рукой и закрыла лицо передником; всхлипывая, она сообщила, что теперь отхаживают старого барина.

— Разбило его, совсем разбило!.. Ни рукой, ни ногой… И не говорит ничего, только смотрит жалобно так…-- всхлипывая, говорила она и сморкалась в фартук. — Зайдите!..

— Ну что тут?.. Не поможешь, — со вздохом прошептал Ардальон Михайлыч и сел на лавочку.

Мужик встал, считая невежливым сидеть рядом с барином.

— А молодого-то не видали? --спросила Анисья.

— Нет… Где он?..

— В бане лежит… Хорошенький, как живой!.. Словно спит, сердешный! — с жалобным умилением сказала Анисья, закрыла лицо фартуком и скрылась за калиткой… По лужку сюда шел еще какой-то старичок в синих очках и фуражке с кокардою. Он подошел к Ардальону Михайлычу, тихо спросил его о чем-то и стал смотреть чрез зеленую решетку.

— Зайти, что ли… Неудобно как-то…

Ардальон Михайлыч отрицательно покачал головой, и оба старика задумчиво пошли по широкой зеленой лужайке, прочь от домика с палисадником. Оба раскрыли зонтики и сделались похожими на два больших удалявшихся гриба…

Около старой, обросшей крапивой и репейником бани толпилась кучка баб и ребятишек. Они стояли около маленького квадратного окошка с выбитым стеклом и заглядывали туда страшными большими глазами… Дверь бани была запечатана, и у порога ее стоял караульный, с медной бляхой на груди… Чрез окна были видны ноги лежащего на лавке человека. Эти ноги, обутые в новые, только что связанные носки и как-то странно вытянувшиеся вдоль лавки, притягивали и пугали любопытных детей и женщин; они дергались, пугались и перешептывались:

— Его ноги-то?

— Его!

— Пусти, что ли!.. Поглядела, и будет!..

— Резать, дяденька, будут?

— А как же?

— О господи Иисусе!.,

Это Николай лежал на лавке, такой спокойный, словно он заснул сладким сном усталого человека и не хотел больше знать, что говорят, делают и думают живые люди… На полу, около лавки, валялась записная книжечка и синяя засохшая фиалка…

X

Во вторник хоронили Николая. На кладбище провожал его весь маленький городок, с хором соборных певчих. День был веселый, яркий, ликующий, и перезвон с соборной колокольни грустно и торжественно разносился в прозрачном утреннем воздухе… Пели певчие, а когда они замолкали, то в садах, за заборами, пели птицы… Гробовая крышка колыхалась над толпой, и солнце играло на позументе ослепительным блеском. Марья Тимофеевна шла за гробом, едва передвигая ноги: ее поддерживали с одной стороны крестный, а с другой — его помощник. Она не плакала. Впившись мутными глазами в уносимый гроб, она что-то шептала и качала головою. Ардальон Михайлыч шел с хором певчих и, вытягивая высоким разбитым тенорком «Святый боже», по старой привычке дирижировал рукою; лицо у него было озабоченное, деловое, и казалось, что для Ардальона Михайлыча было важно не то, что хоронят Николая, а то, как поют соборные пейчие: по временам он сердито оглядывался и делал глазами какие-то знаки певчим, но те смотрели на своего регента и не обращали внимания на эти знаки; тогда Ардальон Михайллыч пожимал плечами и переставал петь…

Все значительные лица города старались держаться поближе к исправнику и грустными глазами смотрели то на гроб, то на Марью Тимофеевну. Всем было жалко Николая и эту старушку.

На кладбище выдвинулся Карягин и, опустив низко свою стриженую голову, начал говорить Николаю прощальное слово. Это слово начиналось стихами: «Не рыдай так безумно над ним: хорошо умереть молодым…» Как только Карягин сказал, что хорошо умереть молодым, Марья Тимофеевна зарыдала и стала биться в руках крестного и его помощника. Крестный старался успокоить старуху; со слезами на глазах он кротко и очень жалобно говорил, наклоняясь над Марьей Тимофеевной:

— Что делать? Надо смириться… Плакать грех… Все в руках господа…

А с другой стороны наклонялся помощник крестного и шептал:

— Все умрем, все!

Но Марья Тимофеевна не слушала: она рыдала все сильнее и громче, и от этого не было слышно, что говорил Карягин, печально качавший головою в такт своей речи.

— Коля?! Что ты наделал? — закричала мать, когда гроб закачался над ямой и стал в ней прятаться.

Исправник вынул носовой платок и начал усиленно сморкаться. На глазах у стоявших вкруг ямы заблестели слезы… В зеленой листве берез, заглядывавших ветвями в могилу, пели птицы, а комья глины глухо стучали о гробовую крышку…

Когда Николая засыпали землей, то все тихо, задумчиво побрели прочь с кладбища, и оно скоро опустело. Остались только птицы да Марья Тимофеевна. Птицы пели, а старуха сидела на глинистом кургане, забросанном белой и лиловой сиренью, мутными глазами смотрела в землю и с укоризной шептала:

— Эх вы! Эх вы!..