СТЕПАНЪ БРУСКОВЪ
правитьНА ПОЛОСѢ.
правитьНа полосѣ.
правитьМатвѣй все утро кричалъ на кобылу, что она плохо ходитъ по бороздѣ, и даже нѣсколько разъ ударилъ ее по ребрамъ, которыя, какъ обручи на плохой бочкѣ, выпукло торчали и мозолили глаза пахарю.
Солнце взошло уже высоко надъ Матвѣемъ, а онъ не вспахалъ и полосы. Нѣсколько разъ поправлялъ онъ палицу, очищалъ сошники и гладилъ тощую шею кобылы, чтобы она была добрѣе, но дѣло не клеилось: кобыла стояла, какъ пень, на одномъ мѣстѣ. Несчетное число разъ Игнашка, сынишка Матвѣя, принесшій завтракъ отцу, принимался водить ее подъ уздцы, но она, измаявшись въ конецъ, остановилась вовсе.
— Ты, тятька, кнутомъ ее, кнутомъ! — крикнулъ Игнашка отцу. — Тогда и пойдетъ она!
— Эхъ, дурашка! — отозвался тотъ, — небось если и тебя не кормить, то ты тоже пересталъ бы бѣгать. Покормить ее слѣдуетъ хорошенько, вотъ что! А покормить нечѣмъ, траву не ѣстъ, овса и сѣна въ завѣтахъ не осталось, еще осенью продали, а съ травы ее все больше несетъ и пучитъ, что хошь то и дѣлай, хоть въ петлю полѣзай!
Мальчикъ вздохнулъ.
Матвѣй стоялъ возлѣ кобылы и смотрѣлъ на нее, а та въ свою очередь тоже смотрѣла на хозяина и, точно хотѣла ему что-то сказать, а изъ глазъ ея сочились крупныя капли слезъ.
Матвѣй погладилъ кобылѣ переносицу и пощекоталъ въ ноздряхъ. Лошадь слабо фыркнула, опустила мохнатую голову и стала ею качать, какъ бы выражая свое удивленіе, что хозяинъ не можетъ понять, какъ она сильно больна и какъ все время голодаетъ и мучается.
— Эхъ-ма! жизнь, жизнь! Тяжело вздохнувъ, сказалъ Матвѣй, — если бъ не оброкъ, рази ты была бъ голодная, тощая? Рази я душегубъ какой? Эхъ, милая лошадушка! — заключилъ Матвѣй, проснись что-ли, будетъ тебѣ спать-то.! Надо кончать, не ночевать же намъ здѣсь, дорогая!
Игнашка сбѣгалъ на непаханныя полосы, нарвалъ былиннику и принесъ кобылѣ.
— На, ѣшь что-ли, ѣшь! — Тыча въ ротъ ей, приговаривалъ мальчикъ.
Кобыла стояла, не подымая морды и смотрѣла осовѣлыми глазами на изборожденную землю, точно что въ ней отыскивая.
Крупныя слезы, какъ горохъ, катились по впадинамъ изсохшей морды.
— Смотри, тятька, — плачетъ! И взаправду ей худо, — крикнулъ мальчикъ отцу. — Выпряги ее, да и пойдемъ домой! Я сбѣгаю на околицу за травой и покормлю ее, дома-то она скорѣй отдышится.
— Полно тебѣ, дурашка, отозвался отецъ. — а кто же запахивать станетъ остальныя полосы?
— Пока я буду ее кормить, ты сходи къ земскому, у него много лошадей, онъ тебѣ дастъ одну изъ нихъ. Онъ тутъ какъ-то проѣзжалъ нашей деревней на парѣ вороныхъ, на нашу ни одна не похожа: красивыя, большія, гладкія; только пыль столбомъ за нимъ осталась, а лошади пронеслись какъ стрѣла.
— Полно тебѣ, дурашка, развѣ онъ дастъ мнѣ? — сказалъ отецъ.
— Да почему же не дастъ? — не унимался Игнашка.
— Ну, тогда къ царю ступай: тотъ добрый, хорошій; бабушка, чай, мнѣ сказывала про него: онъ, Иванушкѣ дурачку отдалъ свою дочь красавицу, много денегъ и всего прочаго далъ, — сходи къ нему, онъ дастъ.
И, взглянувъ задумчивымъ взоромъ на отца, добавилъ:
— Бабушка сказывала, другого такого человѣка въ мірѣ нѣтъ; такой только одинъ человѣкъ, который любитъ бѣдныхъ людей и даетъ имъ все, что они у него попросятъ. Его зовутъ царемъ…
Матвѣя сильно удивило, откуда мальчикъ могъ набраться этого. Но такъ увѣренно выраженная мысль все-таки всколыхнула Матвѣя и онъ, собравшись съ духомъ, сказалъ:
— Нѣтъ, Игнаша, милый! нѣтъ, родной мой, это только въ сказкахъ такъ разсказывается, а на дѣлѣ-то не бываетъ, а что насчетъ сказокъ, то мало ли въ нихъ о чемъ разсказываютъ! Жизнь-то не сказка; въ сказкѣ и о земскомъ говорится, что онъ добрѣющій такой, что и блохи не убьетъ, а на дѣлѣ другое… Пріѣхалъ намедни со старшиною къ Антипу описалъ корову, да телку и продалъ, а денежки въ оброкъ, вотъ те и сказка, — заключилъ Матвѣй.
И, взявшись за соху, Матвѣй поправилъ ее.
— Ну, милая, — дернулъ онъ возжей кобылу, — иди съ Богомъ!
— Ну… Ну… еще, еще, ну, разокъ! — понукалъ Матвѣй. Кобыла согнулась и, сдѣлавъ шага два, остановилась. Сошники глубоко врѣзались въ землю такъ, что трудно было дальше пахать.
Кобыла вытянулась въ оглобляхъ, натянула хомутишко и, опустивъ отъ усталости голову, точно замерла.
— Ишь, милая, — столбнякъ напалъ, — проскрипѣлъ Матвѣй.
— Ну… Ну, выворачивай… я пособлю, ну, трогай что-ли! — лошадь снова съ силою рванулась, едва стащивъ съ мѣста соху; пошла пошатываясь, и мотая понурой головой. Солнце нестерпимо пекло; въ воздухѣ, надъ пашней кружились жаворонки, заливаясь своею безпечной, свободной пѣсней.
— Ну, милая, ползи, ползи, — уговаривалъ Матвѣй лошадку.
— Игнаша, Игнаша! поводи за поводья, — позвалъ Матвѣй сынишку.
Игнашка шелъ въ отдаленіи, срывая свѣжіе зеленые листья травы для кобылы.
— Сейчасъ — отозвался тотъ и, подбѣжавъ къ лошади, потянулъ за поводья.
— Ну, ну, милая, хорошая, еще немножко, еще! — упрашивалъ Матвѣй лошадь.
Та, вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ, рванулась изъ послѣднихъ силъ и упала на борозду…
— О, Господи, Боже мой! — вскрикнулъ Матвѣй и упалъ передъ кобылой. Соха накренилась, оглобли нагнулись, одна изъ нихъ лопнула.
— О Боже мой, праведный! Что приключилось!! — приникнувъ къ головѣ кобылы, завопилъ Матвѣй.
Игнашка тоже наклонился. Напрасно онъ совалъ въ морду лошади траву, напрасно гладилъ ее по холкѣ, кобыла не открывала глазъ, у рта появилась пѣна.
— Вставай, матушка, моя кормилица… Вставай! что буду теперь дѣлать, родная моя… Вставай же говорю, вставай! — Долго и безсвязно, убитый горемъ, бормоталъ Матвѣй.
Лошадь, откинувъ хвостъ и выпрямивъ ноги, вытянулась и издала послѣдній вздохъ!