На перепутьи къ новой жизни.
правитьI.
правитьЛѣтомъ 1850 г., послѣ окончанія университетскаго курса, Н. Г. Чернышевскій навѣстилъ родныхъ въ Саратовѣ, около мѣсяца погостилъ у нихъ и собрался снова въ Петербургъ. Тамъ предстояло ему найти примѣненіе своимъ силамъ въ сферѣ общественной и научной работы, испытать себя въ суровой борьбѣ за существованіе и въ то же время помочь устроить домашній и университетскій бытъ юному А. Н. Пыпину, котораго, уступая горячимъ убѣжденіямъ Николая Гавриловича, родные согласились, наконецъ, перевести, изъ казанскаго университета въ петербургскій.
Путь въ Саратовъ и обратно лежалъ черезъ Москву. Здѣсь Чернышевскій проводилъ, въ состояніи вынужденнаго отдыха, день-два-три, ожидая мѣста въ дилижансѣ, и обыкновенно время это проходило у него то за чтеніемъ на постояломъ дворѣ, то въ исполненіи порученій родныхъ, которые наказывали ему — посѣтить того-то и того-то, передать поклонъ, спросить о здоровьи, разсказать саратовскія новости. Лица, которыхъ онъ посѣщалъ здѣсь, были большею частью земляки, переселившіеся въ Москву, люди духовнаго званія, мелкіе чиновники, либо «знакомые знакомыхъ», къ которымъ провинціалы-путники добраго стараго времени заѣзжали по рекомендаціи, привозили привѣты и гостинцы.
Одной изъ такихъ семей, у которыхъ Евгенія Егоровна (мать Н. Г-ча) нашла привѣтъ въ первую свою поѣздку съ сыномъ, въ 1848 г., была семья священника Григорія Степановича Кліентова, настоятеля церкви Воскресенія Словущихъ, что на Бронной. Не будучи съ ними знакомой ранѣе, Евгенія Егоровна зашла къ нимъ, какъ къ землякамъ — саратовцамъ, конечно была радушно принята, — и знакомство образовалось, по старому обычаю, прочное. Въ каждую побывку свою въ Москвѣ Чернышевскій посѣщалъ Кліентовыхъ, находилъ здѣсь ласковый пріемъ и вниманіе, но до лѣта 1850 г. знакомство это не вносило никакого замѣтнаго оживленія въ сферу его московскихъ впечатлѣній. Теперь въ семьѣ Кліентова онъ нашелъ, какъ ему показалось, не одно простое гостепріимство, но и ту отзывчивость на волновавшіе его вопросы, которая сразу покорила его сердце и въ Дневникѣ его отразилась эпизодомъ, во многихъ отношеніяхъ замѣчательнымъ.
Университетскія заботы съ окончаніемъ курса смѣнились обострившимися для Чернышевскаго настроеніями внутренней борьбы, тревоги и восторженной мечтательности въ одно и то же время. Внутренняя борьба переживала свой послѣдній этапъ и потому была особенно болѣзненна. Она характеризировалась мучительнымъ разрывомъ кипучей критической мысли съ обаяніемъ стараго преданія, въ которое вѣрили, которымъ жили, которымъ опредѣляли весь строй своихъ мыслей и оправдывали смыслъ своего существованія наиболѣе близкія и дорогія Чернышевскому лица — его отецъ и мать, его родные и знакомые, образы которыхъ неотступно вставали передъ нимъ при каждомъ воспоминаніи саратовской жизни. Для Чернышевскаго это старое преданіе, проникнутое нѣжной поэзіей дѣтскихъ воспоминаній, къ концу пребыванія его въ университетѣ растворилось въ обобщаюющихъ размышленіяхъ надъ укладомъ всей русской жизни и приняло въ себя такія черты, которыя превращали его въ символъ ужасающаго безправія и мрака, окутавшаго сонную и косную Русь съ ея милліонами рабовъ, изнемогавшихъ въ невѣжествѣ и подневольномъ трудѣ. Съ укладомъ жизни, основаннымъ на рабствѣ и тиранніи, уже задолго передъ тѣмъ не мирилось нравственное чувство Чернышевскаго, и въ то время, какъ міросозерцаніе, лежавшее въ основѣ стараго преданія, говорило: «такъ установлено Богомъ, всякій же, отвращающій лицо свое отъ творимаго міромъ зла, да соблюдетъ себя въ кротости и чистотѣ», — юный Чернышевскій, по натурѣ тихій и кроткій, весь преображался, загорался пыломъ борьбы, кричалъ: «да погибнетъ!» и звалъ на поединокъ съ собою весь отживающій міръ, не щадя ни родныхъ ни близкихъ. Но по временамъ было больно отрывать горячее сердце отъ кровныхъ узъ, тянувшихся отъ сердецъ, столь же горячо и беззавѣтно его любившихъ, и ему нужна была великая закаленность воли и рѣшимость, не знавшая предѣловъ, чтобы оторваться отъ нихъ и пойти навстрѣчу захватившимъ его душу образамъ новаго міра.
Къ этому новому міру уносились отъ него безконечной вереницей мечты, откалывавшіяся отъ искушенной знаніемъ мысли, которая рождала ихъ, какъ молотъ рождаетъ миріады искръ надъ наковальней. Онѣ были ярки и влекли за собой душу Чернышевскаго той могучей силой вѣры въ достижимость идеала, какая дается только экстазу и жаждѣ самоотреченнаго подвига. Холоднымъ, трезвымъ разсудкомъ Чернышевскій любилъ реальную жизнь, но любовь эта была требовательной любовью неисправимаго идеалиста, для котораго цѣнности жизни получали свое значеніе лишь въ своемъ преображенномъ видѣ. Преображенная жизнь будетъ покоиться на моральныхъ устояхъ высшаго порядка, устояхъ, которые будутъ созданы людьми, среди неизбѣжностей соціальной борьбы, путемъ неустаннаго труда и побѣды разума и свѣта надъ мглой невѣжества и суевѣрій. Преображенная жизнь будетъ чиста и свѣтла, какъ то царство мечты, о которомъ пѣла Вѣра Павловна въ «Что дѣлать?»:
«Будемъ учиться и трудиться, будемъ пѣть и любить, будетъ рай на землѣ. Будемъ же веселы жизнью…
Donc, vivons,
Ça bien vite ira.
Ça viendra,
Nous tous le verrons».
«Будетъ рай на землѣ!» — таковъ былъ основной мотивъ всѣхъ пѣсенъ, которыя пѣла въ душѣ Чернышевскаго восторженная молодость, кипѣвшая жаждой борьбы за прекрасную и свободную жизнь, когда въ одинъ изъ послѣднихъ іюньскихъ дней 1850 года, мечтательно настроенный, онъ направлялся, улица за улицей, отъ Шуйскаго подворья къ домику священника Кліентова у церкви Воскресенія Словущихъ.
Скромная обстановка, въ общемъ знакомая ему съ дѣтства, встрѣчала Чернышевскаго на порогѣ Григорія Степановича Кліентова. Зажженныя лампады у почернѣвшихъ иконъ, цвѣты на окнахъ, запахъ хлѣба, книги въ красномъ углу… Все это было обычно и знакомо, отзывалось уголкомъ саратовской провинціи, затаившимся здѣсь среди шумнаго размаха широкой московской жизни. О такихъ уголкахъ какъ много еще теперь могла бы разсказать понынѣ здравствующая М. К. Рейхель, другъ семьи А. И. Герцена!.. Она смутно вспоминала, въ разговорѣ, священника Кліентова, съ Бронной, и упоминала о немъ такъ же, какъ говорила обо всѣхъ давно ушедшихъ, съ такой дивной непосредственностью и живостью, какъ будто ея бесѣда съ ними только что кончилась, оборвалась на полусловѣ, и образы ихъ, вырванные творческой интуиціей воспоминанія, еще живы, еще ощутительно теплы, словно и рѣчи нѣтъ объ ихъ окончательномъ уходѣ, словно вотъ-вотъ передъ вами раскроется дверь, и они войдутъ и снова поднимутъ нить прерванной бесѣды…
«Пьяненькій, помнится, былъ человѣкъ», — вспоминала старушка о Кліентовѣ. Только и всего, и ничего больше не могла она разсказать о немъ. Пожалуй, и разсказывать было нечего. Да, Григорій Степановичъ былъ подверженъ тяжкой слабости человѣческой, и одна эта черта уже бросаетъ яркій лучъ на внутренній характеръ его семейнаго быта. Дѣйствительно, въ атмосферѣ «пьяненькаго» священника дышалось не легко. Онъ былъ вдовъ, имѣлъ обширную семью, о которой заботился, въ мѣру своихъ скудныхъ средствъ, старался дать, какое могъ, воспитаніе дѣтямъ. Трудно судить о томъ, чѣмъ въ этомъ отношеніи дѣти были обязаны отцу и что падало на долю ихъ личной самодѣятельности, потому что ко времени знакомства Чернышевскаго съ ними всѣ они были уже взрослые люди. Но несомнѣнно одно, что интересъ къ книгѣ вообще, къ литературѣ въ частности, игралъ очень видную роль въ семьѣ Кліентовыхъ.
Литературу любили по преимуществу дочери Григорія Степановича — Александра, привлекавшая особенное вниманіе Чернышевскаго, и Антонина, писавшая красивые и грустные стихи, до слезъ трогавшіе Николая Гавриловича. «Пьяненькій» и безпокойный отецъ, поэтически настроенныя дѣвушки, неудачники — братья, гнетъ нужды и жажда красивой жизни — вся умственная и нравственная атмосфера этой семьи представляется намъ столь типичной и по отношенію къ Чернышевскому, и сама по себѣ, что на ней нельзя не остановиться, нельзя не отмѣтить въ ней того синкретизма бытовыхъ и психологическихъ чертъ, изъ котораго вытекали всѣ противоположенія, дѣлавшіяся Николаемъ Гавриловичемъ, отъ міра отрицавшихся имъ цѣнностей реальной жизни къ образамъ, внушавшимся свѣтлой идеализаціей энтузіаста-мечтателя.
II.
правитьВъ печати есть нѣсколько страницъ, посвященныхъ разсказу о Кліентовыхъ, — небольшой очеркъ Е. С. Некрасовой[1], проливающій нѣкоторый свѣтъ на эту семью, и то, что относится въ этомъ очеркѣ къ сестрамъ Кліентовымъ, Антонинѣ и особенно Александрѣ, даетъ любопытный матеріалъ для характеристики ихъ и служитъ прекраснымъ введеніемъ къ разсказанной въ Дневникѣ Чернышевскаго встрѣчѣ его съ Александрой Григорьевной.
"Антонина Григорьевна, — сообщаетъ Некрасова, — была натура поэтическая, полная добрыхъ и благородныхъ стремленій, тонкая, изящная. Она страстно любила поэзію и, какъ современница Лермонтова, не только восхищалась и зачитывалась его произведеніями, но и, вдохновляемая его поэзіею, сама писала стихи. Писала, разумѣется, для себя, складывая все въ завѣтную шкатулку или раздавая написанное сестрамъ, двоюроднымъ братьямъ. Такъ разошлись по рукамъ и исчезли навсегда эти юношескія пѣсни, полныя искренняго чувства и музыкальной гармоніи. Только одно изъ стихотвореній уцѣлѣло, напечатанное когда-то давно, не то въ «Современникѣ», не то въ «Отечественныхъ Запискахъ». Я, будучи ребенкомъ, помню, сочла его за Лермонтовское и выучила наизустъ. Вотъ оно, воспроизведенное по памяти:
А годы проходятъ, а годы летятъ —
И вотъ ужъ полжизни осталось за мною.
И страшно, и грустно взглянуть мнѣ назадъ:
Тамъ споръ безнадежный съ людьми и съ судьбою;
Тамъ рядъ безуспѣшныхъ усилій ума,
Ошибокъ, утратъ, огорченій;
Тамъ все, что постигла минувшаго тьма,
Что сгибло въ туманѣ сомнѣній.
Найдите, кому бы я могъ уступить
Мой вѣкъ молодой, своевольный.
Вѣдь, многимъ же весело, радостно жить,
И многіе жизнью довольны.
А мнѣ въ мірѣ скучно, мнѣ жизнь не нужна.
Ее я отдамъ, не жалѣя.
Чѣмъ свѣтитъ, чѣмъ блещетъ, чѣмъ грѣетъ она,
Возьмите, возьмите скорѣе —
И мѣсто на солнцѣ, и радостный день,
И нѣгу вечерней прохлады…
Хотите страданья? и ихъ вамъ отдамъ,
Отдамъ вамъ и слезы и стоны.
А дайте взамѣнъ мнѣ, взамѣнъ лишь одно: Забвенье, забвенье, забвенье…
«Дальше не припомню, — говоритъ Некрасова. Но и приведенныхъ строкъ, — продолжаетъ она, — совершенно достаточно, чтобы убѣдиться въ несомнѣнно большомъ дарованіи рано погибшей молодой дѣвушки. Она умерла не старше двадцати лѣтъ, и никто не зналъ, что вмѣстѣ съ нею погибъ недюжинный талантъ».
Александра Григорьевна, старшая, должна была взять на себя, вслѣдствіе ранней смерти матери, всѣ семейныя заботы, и жизнь ея, полная тягостныхъ и мелочныхъ хлопотъ въ мало обезпеченной семьѣ, далеко не была счастливой. Нужда, заботы, огорченія, семейныя несчастія, въ связи съ пристрастіемъ отца къ спиртнымъ напиткамъ, наполняли все ея существованіе и, повидимому, помѣшали развернуться незауряднымъ способностямъ ея натуры. Въ очень раннемъ дѣтствѣ она познакомилась съ Натальей Александровной Захарьиной, впослѣдствіи Герценъ, которая была года на три старше ея и съ которой она встрѣчалась въ церкви. Дѣвочки очень подружились, особенно послѣ того, какъ Наталія Александровна пригласила Сашеньку Кліентову учиться съ ней вмѣстѣ за класснымъ столомъ и сдѣлала ее повѣренной всѣхъ своихъ завѣтныхъ думъ и желаній.
Дружба ихъ началась въ 1834 году, когда Наталья Александровна воспитывалась въ домѣ княгини Хованской, а Александрѣ Григорьевнѣ было всего десять лѣтъ, и продолжалась до 1840 года. Эта дружба съ такой вдумчивой, пытливой и чуткой дѣвушкой, какой была Наталья Александровна, не могла не имѣть самаго благотворнаго вліянія на образованіе тѣхъ чертъ въ личности Александры Григорьевны, которыя впослѣдствіи такъ привлекали Чернышевскаго. Въ эти же годы познакомилась и часто видала она Александра Ивановича Герцена.
Со словъ самой Александры Григорьевны, Некрасова такъ разсказываетъ о томъ, какъ совершалось вліяніе Наталіи Александровны на свою юную подругу. «Сашенька Кліентова съ первыхъ же дней привязывается всею силой своей дѣтской любящей души къ Натальѣ Александровнѣ, во всемъ покоряется ей, слушаетъ ее, какъ оракула. Наталья Александровна, чѣмъ, дальше, тѣмъ больше наставляетъ пріятельницу, совѣтуетъ больше думать, трудиться, любить всѣхъ, а прежде всего Бога, на Него во всемъ полагаться и уповать… И такія рѣчи, случается, ведутся далеко за полночь, — дочь священника часто остается ночевать въ домѣ княгини».
«Молодая дѣвушка, видимо, обожала Наталью Александровну, жила ея радостями и тосковала ея горемъ. Она принимала горячее участіе въ положеніи своей подруги у княгини Хованской. Глазами своего друга смотрѣла на многое. Подъ ея вліяніемъ привыкла уважать и чуть не благоговѣть передъ умомъ и нравственною силою ея двоюроднаго брата, Александра Ивановича. Послѣ этого вполнѣ понятно, что зародившуюся любовь къ нему Наталья Александровнане скрыла отъ своего юнаго друга. Она, повѣрявшая ей все, повѣрила и это. И разъ, вмѣстѣ съ нею, подъ неизбѣжнымъ присмотромъ княгининой компаньонки, Марьи Степановны, черезъ которую Натальѣ Александровнѣ въ юности пришлось вытерпѣть много непріятностей, она ѣздила съ нею на скачки, гдѣ, встрѣтившись съ Александромъ Ивановичемъ, всѣ вмѣстѣ пошли погулять на Ваганьково кладбище. Это было послѣднее свиданіе брата и сестры на волѣ. Александра Григорьевна была свидѣтельницею этого свиданія. Оно происходило 21-го іюня 1834 г.».
Александра Ивановича Сашенька Кліентова боялась, и онъ однажды написалъ ей по этому поводу нѣсколько строкъ, гдѣ говорилъ: «Помилуйте, Александра Григорьевна, да что я за цѣпная собака, что вы боитесь меня; нѣтъ, Александръ Наташинъ не страшенъ для той, которая такъ пламенно ее любила, и какъ же вамъ бояться моего суда, суда земного человѣка, когда вы не боялись приблизиться къ ней, къ ангелу небесному? Ну, дайте же ручку и прощайте, я вѣдь, право, не кусаюсь»… Ангелъ-небесный — конечно Наталья Александровна, которая называла Сашеньку «своей душой», «своимъ ребенкомъ».
Александра Григорьевна аккуратно отвѣчала на ея письма, но извѣстія шли отъ нея большую часть грустныя: то ее непремѣнно хотятъ выдать замужъ, сватаютъ за какого-нибудь «урода», то сообщаютъ о болѣзняхъ, о смерти своей матери, о своихъ заботахъ. Замужъ ее все-таки выдали за семинариста-учителя въ школѣ при Донскомъ монастырѣ, Лаврова, получившаго вслѣдъ затѣмъ мѣсто діакона при одной изъ московскихъ церквей. Положеніе Александры Григорьевны стало еще тяжелѣе, и оттого ли, что ей трудно было скрывать свою переписку со ссыльною подругою, отъ другихъ ли какихъ-либо причинъ, но съ этого времени переписка подругъ прекращается. «Затронутая въ юности идеями добра и гуманности, — пишетъ Некрасова, — Александра Григорьевна на своемъ вѣку много поработала и пожила для другихъ. Сперва заботилась о сестрахъ, потомъ ходила за больнымъ мужемъ, который черезъ годъ послѣ женитьбы умеръ отъ чахотки. Вернувшись вдовою въ родную семью, она отдала всю себя заботѣ объ отцѣ и сестрахъ, изъ которыхъ самую младшую выдала замужъ, похоронивъ двухъ остальныхъ, въ томъ числѣ и поэтессу Антонину Григорьевну. А по смерти младшей замужной сестры, взяла къ себѣ ея дочь сироту и всею силою своей любящей души привязалась къ племянницѣ, замѣнила ей и мать, и умную воспитательницу; сама репетировала съ ней всѣ предметы, когда та по вечерамъ возвращалась домой изъ гимназіи».
Съ тѣхъ поръ прошло много лѣтъ. Александрѣ Григорьевнѣ судьба послала долгіе годы жизни. Она умерла сравнительно недавно, когда друзей ея молодости никого уже не осталось въ живыхъ…
Некрасова навѣстила ее въ той же Москвѣ въ началѣ 90-хъ годовъ. Въ свои преклонные годы, — разсказываетъ Некрасова, — она не утратила интереса къ литературѣ. «Имена Герцена, его жены, ихъ друга Огарева, до сихъ поръ звучатъ для нея, какъ дорогое прошлое, милы ей, близки ея сердцу, какъ свѣтлые дни невозвратной юности»…
Не говори съ тоской: ихъ нѣтъ,
Но съ благодарностію: были.
III.
правитьНе забыла Александра Григорьевна и Чернышевскаго, — разсказывала нѣкоторые эпизоды изъ его юношеской жизни, вспоминала о немъ сочувственно и сердечно. Многое, очевидно, изгладилось изъ ея памяти, но одно его обѣщаніе она запомнила крѣпко, запомнила точно, и то обстоятельство, что это обѣщаніе осталось неисполненнымъ, вызывало въ ней грусть. "Прощаясь и уѣзжая въ Петербургъ, — такъ передаетъ Некрасова ея подлинныя слова, — онъ (Чернышевскій) сказалъ: — первую книгу, которую напишу — посвящу непремѣнно вамъ… «да такъ и не посвятилъ… забылъ»… — грустно закончила свой разсказъ семидесятилѣтняя старушка.
Да, Чернышевскій сказалъ ей эти слова, и сказалъ ихъ именно такъ, какъ запомнила ихъ Александра Григорьевна. Только сказаны они были не въ 1846 г., а во время одного изъ слѣдующихъ свиданій, и на основаніи Дневника мы можемъ установить, когда именно. Это было 20 іюня 1850 г. Чернышевскій былъ въ Москвѣ, какъ мы упомянули, тотчасъ по окончаніи университета. Дневникъ шагъ за шагомъ разсказываетъ всѣ его дѣйствія въ этотъ день. Ему, по обыкновенію, предстояло навѣстить нѣкоторыхъ знакомыхъ, въ томъ числѣ мать И. И. Срезневскаго. Побывалъ, побесѣдовалъ. И все-таки оставалось время… Онъ занялся своею наружностью — обрился здѣсь «первый разъ въ жизни» — и навѣдался въ кондитерскія, «чтобы посмотрѣть, какія тамъ были газеты»: столько же какъ въ Петербургѣ, или меньше? Затѣмъ отправился отыскивать Григорія Степановича Кліентова, но это оказалось при московскихъ названіяхъ не особенно легко. Онъ все искалъ церковь Воскресенія, безъ присоединенія — «Словущихъ», и получалъ указанія — то «на Арбатѣ», то «на Овражкахъ». Однако, продолжалъ искать, пока не нашелъ. Александра Григорьевна встрѣтила его очень привѣтливо, и Чернышевскій «съ чувствомъ» поцѣловалъ у нея руку. Прежде всего она сообщила ему о смерти трехъ своихъ сестеръ, Антонины (поэтессы), Серафимы, Марѳы.
Любопытно, что Чернышевскій отнесся къ этому сообщенію какъ къ чему-то вполнѣ понятному и естественному въ кліентовской обстановкѣ. Онъ не только не выразилъ соболѣзнованія, но — такой тяжелой показалась ему участь Александры Григорьевны — что онъ подумалъ: «Ну, теперь осталась ты почти одна, и отецъ долженъ будетъ обращать на тебя больше вниманія и любви». — «Такъ великъ эгоизмъ»! — восклицаетъ Чернышевскій, отмѣчая вслѣдъ за этимъ, что его собесѣдница похорошѣла и пополнѣла, такъ что показалась ему красавицей.
Молодые люди отправились гулять вдоль безконечныхъ московскихъ бульваровъ — Александра Григорьевна, ея братъ и Чернышевскій. Онъ тотчасъ же увлекся и сталъ развивать «свои идеи» передъ Александрой Григорьевной и ея братомъ, котораго тоже надѣялся увлечь въ міръ Жоржъ-Зандъ и Фейербаха. Разговоръ шелъ, повидимому, на религіозныя темы. На одно изъ рѣзкихъ выраженій Чернышевскаго, Александра Григорьевна замѣтила: «мнѣ будетъ любопытно, будутъ ли измѣняться ваши взгляды на жизнь».
На слѣдующій день Чернышевскій былъ у Кліентовыхъ снова. Едва началъ говорить, какъ вошелъ въ комнату Григорій Степановичъ. Бесѣда расклеилась. Чернышевскій началъ «отъ нечего дѣлать» перебирать въ рукахъ «Кто виноватъ?» Искандера. Кліентовъ замѣтилъ: «Вотъ какъ Сашенька была рада, что нашла эту книгу, которая пропадала два-три года. Ей она была подарена ея пріятельницей, женой Искандера».
— Такъ вы ее знали? — спросилъ Чернышевскій.
— Какъ же, знала… — и она разсказала, что Герценъ и Наталья Александровна — дѣти двухъ братьевъ — Яковлевыхъ, она была самымъ лучшимъ другомъ его, онъ увезъ ее и женился на ней.
Чернышевскій былъ очень пораженъ этимъ неожиданнымъ открытіемъ.
— Такъ вы его знаете? — спросила Александра Григорьевна.
— Какъ не знать! — воскликнулъ Чернышевскій со своимъ «обыкновеннымъ энтузіазмомъ» и продолжалъ: — я его такъ уважаю, какъ не уважаю никого изъ русскихъ, и нѣтъ вещи, которой я не былъ бы готовъ сдѣлать для него.
— Такъ разскажите что-нибудь о немъ.
Чернышевскій съ радостью сталъ говорить о сочиненіяхъ Герцена — «что зналъ»…
Вечеромъ того же дня Александра Григорьевна показала Чернышевскому письма къ ней Натальи Александровны съ приписками Герцена. И снова между ними произошелъ разговоръ, заслуживающій вниманія по тому культу Герцена, который роднилъ ихъ обоихъ.
— Я хотѣла показать вамъ, что она достойна его.
— Помилуйте, для того, чтобы въ этомъ быть увѣрену, довольно будетъ знать, что она — вашъ другъ.
Александра Григорьевна не сумѣла отразить этихъ словъ, — что отмѣтилъ Николай Гавриловичъ, — и только сказала:
— Ахъ, вотъ вы говорите комплименты!
— Нѣтъ, не комплименты…
Чернышевскій говорилъ «въ самомъ дѣлѣ отъ души», и на глазахъ у него «даже навертывались слезы».
Не разъ заходилъ разговоръ объ Искандерѣ и позже, и всякій разъ Чернышевскій отмѣчалъ энтузіазмъ своихъ рѣчей. Однако, энтузіазмъ этотъ возбуждала въ немъ, какъ начинало казаться Николаю Гавриловичу, уже сама Александра Григорьевна, — «главнымъ образомъ ея несчастная участь, которую хочу теперь описать въ повѣсти».
Ты не должна любить другого,
Нѣтъ, не должна,
Ты мертвецу святыней слова
Обручена…
«Вотъ что! — восклицаетъ Чернышевскій, выписавъ лермонтовскія строки, — Это доходитъ до того, — продолжаетъ онъ, — что я, пожалуй, готовъ былъ жениться самъ на ней, лишь бы избавить ее отъ этого положенія».
Заговорила важная психологическая черта натуры Чернышевскаго: отдать себя, чтобы спасти другого — во имя любви къ человѣчеству, чрезъ любовь къ женщинѣ. Мотивъ этотъ намъ ужъ знакомъ изъ эпизодовъ его любви къ H. Е. Лободовской[2]. Позже онъ послужитъ Чернышевскому одной изъ основныхъ психологическихъ темъ его позднѣйшихъ замысловъ. Въ жизни мотивъ этотъ будетъ играть, какъ увидимъ, большую роль въ исторіи его женитьбы…
Припомнимъ, что когда В. П. Лободовскій былъ боленъ, Чернышевскій представлялъ его въ своемъ воображеніи уже мертвымъ, налагая на себя нѣчто въ родѣ обязанности жениться на Надеждѣ Егоровнѣ. И здѣсь, образъ покойнаго мужа Александры Григорьевны носится передъ Чернышевымъ, ассоціируясь то съ мечтами о личномъ счастьи, то съ творческими предвосхищеніями, можетъ быть какъ мотивъ борьбы между старымъ и новымъ, между жизнью и смертью, съ побѣдой новаго чувства, новой, свободой расцвѣтающей любви.
20-го іюня Чернышевскій имѣлъ возможность поговорить съ Александрой Григорьевной «отъ души». Молодые люди были одни, и никто не мѣшалъ ихъ бесѣдѣ. Она много разсказывала о своемъ братѣ, который въ это время былъ во Владимірѣ и доставлялъ ей много огорченій своимъ поведеніемъ.
Чернышевскій замѣтилъ:
— Но что же, Александра Григорьевна, вы только о другихъ, а ничего не говорите о себѣ?
— Ахъ, Николай Гавриловичъ, это слишкомъ щекотливо…
Онъ ушелъ отъ нея въ восторженномъ состояніи духа, какъ и прежде. Прощаясь, онъ сказалъ: — «Конечно, я, можетъ быть, никогда не буду имѣть случая доказать на дѣлѣ то, что я говорю вамъ, Александра Григорьевна, но вы всегда можете требовать отъ меня всего, я все готовъ для васъ сдѣлать. Я не знаю, почему это, но ни къ кому никогда не чувствовалъ я такого сильнаго расположенія, какъ къ вамъ».
Записывая эти слова, Чернышевскій не забылъ, однако, отмѣтить, что на него «непріятно подѣйствовало», когда онъ замѣтилъ, при всей своей близорукости, что зубы у его собесѣдницы оказались «не бѣлые и не хороши». Анализъ своего впечатлѣнія далъ ему тутъ же поводъ сдѣлать тотъ выводъ, что въ основѣ всего лежитъ матеріальное начало: «не будь она хороша собою, несчастная участь ея не подѣйствовала бы на меня».
Такъ или иначе, но молодость брала свое. Жажда любви вплетала и свою нить въ сложную сѣть душевныхъ переживаній Чернышевскаго. Онъ не скрывалъ и того, что въ это время его сильно влекло къ Александрѣ Григорьевнѣ вообще. Въ его чувствѣ играла, какъ ему казалось, по преимуществу сила воображенія: повышенныя ощущенія ему нужны были, чтобы скрасить сѣрый фонъ его будней — «для драпировки жизни», по его выраженію. И уѣзжая изъ Москвы, подъ впечатлѣніемъ Александры Григорьевны, онъ обдумывалъ повѣсть изъ ея жизни, которую обѣщалъ посвятить ей. Въ посвященіи предполагалось разсказать о томъ, какъ онъ разспрашивалъ ее, почему она ничего не хотѣла говорить о себѣ. Повѣсть должна была показать Александрѣ Григорьевнѣ, что автору ея были извѣстны всѣ затаенныя причины ея страданій, ея самоотверженіе и благородство. «Да, почти всю дорогу до Пензы думалъ объ Александрѣ Григорьевнѣ съ энтузіазмомъ»… Энтузіазмъ этотъ нѣсколько нарушался, впрочемъ, тревожными мыслями о томъ, хватитъ ли денегъ до Саратова…
Съ такими думами и чувствами въѣзжалъ онъ въ Пензу, но здѣсь неожиданно, повинуясь инстинктивному движенію души, забылъ на минуту все — и Александру Григорьевну, и свое безденежье, и свои «крайнія мнѣнія»: «при взглядѣ на Пензу — перекрестился и былъ въ умиленіи, потому что это родной папенькѣ городъ».
Нѣсколько раньше, во Владимірѣ, Чернышевскій навѣстилъ брата Александры Григорьевны, Петра Григорьевича Кліентова, которому онъ долженъ былъ доставить письмо и просфору. "Вышелъ онъ (Петръ Григорьевичъ) вялый, глаза оловянные, языкъ «гугнивый». «Что это за братъ Александрѣ Григорьевнѣ! Нѣтъ, женщины несравненно выше мужчинъ»…
Въ Саратовѣ Чернышевскій, дѣйствительно, какъ увидимъ ниже, собирался начать повѣсть объ Александрѣ, Григорьевнѣ, но пребываніе его тамъ было такъ кратковременно, а впечатлѣнія такъ мало влекли къ творчеству, что приступить къ повѣсти ему такъ и не пришлось. Можно думать, однако, что складывавшійся у него въ головѣ замыселъ разсказа о женской долѣ въ современномъ обществѣ, остался въ его душѣ, подобно эпизоду съ Надеждой Егоровной (Лободовской), какъ одна изъ предпосылокъ къ той общей темѣ, которая была разработана имъ впослѣдствіи въ романѣ «Что дѣлать?»
IV.
правитьЗаписи Дневника о пребываніи Чернышевскаго въ Саратовѣ кратки и отрывочны. Но они — единственный матеріалъ, по которому мы можемъ составить себѣ нѣкоторое представленіе о томъ, какъ Чернышевскій воспринималъ впечатлѣнія родительскаго дома въ тотъ наиболѣе критическій періодъ его жизни, когда у него порывались послѣднія душевныя связи со старымъ преданіемъ, когда въ немъ завершался сложный процессъ окончательнаго отказа отъ примиренія съ дѣйствительностью и поворотъ къ тому преображенному міру, которому онъ посвящалъ отнынѣ всю свою жизнь, весь огонь своей души и кипучую стремительность своей мысли.
Мы приведемъ эти записи полностью: бросая косвенный свѣтъ на то, что творилось въ душѣ Чернышевскаго, онѣ мелкими, но типичными чертами отражаютъ бытовую обстановку родительскаго дома, — въ немъ теперь становилось уже тѣсно возросшему въ наукахъ сыну соборнаго протоіерея.
"Итакъ, я подъѣхалъ къ дому, — читаемъ мы въ Дневникѣ. — Вхожу. Меня встрѣчаетъ Варенька[3]. Она весьма перемѣнилась и не такъ хороша, какъ я думалъ.
"Варенька разбудила Сашеньку[4]. Этотъ выросъ такъ, какъ я никогда не могъ ожидать, и голосъ его весьма погрубѣлъ, такъ что онъ говоритъ ужаснымъ басомъ. Черезъ нѣсколько времени входитъ маменька, которая была на базарѣ. На меня произвели онѣ весьма неблагопріятное впечатлѣніе: потолстѣли и взошли въ комнату такъ, какъ ходитъ Райковскій. И тотчасъ же началось цѣлованіе, но не такъ много, какъ я думалъ; однако, въ первый день маменька были слишкомъ рады, такъ что какъ будто бы были нѣсколько въ восторженномъ состояніи. Я смотрѣлъ на нихъ, по ихъ полнотѣ, съ непріятностью, которая теперь однако, почти рѣшительно прошла и остается только тогда, когда она идетъ по улицѣ…
"Около перваго числа (іюля) пріѣхалъ папенька. Сначала сдѣлалъ на меня нѣкоторое непріятное впечатлѣніе тѣмъ, что мнѣ показался пополнѣвшимъ до неловкости и тѣмъ, что говоритъ ужъ нечисто, потому что повыпадали зубы; послѣ — рѣшительно ничего, такъ что сталъ смотрѣть лучше прежняго… Но какая доброта! до невозможности. Напримѣръ: сколько я противорѣчилъ, чтобы не дѣлалъ мнѣ въ Саратовѣ платья, наконецъ, согласился на это, но накупилъ таки мнѣ всего, чтобы я тутъ сшилъ и даже хотѣлъ купить гораздо болѣе, чѣмъ было нужно…
"Когда я ѣхалъ, опасайся разговоровъ о деликатныхъ предметахъ (религіи, правительствѣ и т. д.), но, во-первыхъ, онъ ничего не говорилъ первый объ этомъ, такъ что, когда говорили, то начиналъ я, а разспросовъ не было, которыхъ я боялся; во-вторыхъ, я могъ высказать довольно много, и по неопытности (ихъ) въ этихъ мысляхъ, не произвели онѣ на нихъ такого впечатлѣнія, какъ бы можно было ждать.
"Съ Варенькой иногда говорю, раскрываю ей различныя вещи, напр., и нынѣ о слав[янствѣ], Гриммѣ, политикѣ.
"Фед. Уст. [Палимисестова] видѣлъ довольно часто и сначала, по общему правилу, съ благоговѣніемъ передъ его умомъ и познаніями; теперь — болѣе или менѣе, особенно, когда вчера увидѣлъ Гусева, котораго онъ весьма хвалилъ и который довольно пустъ, ограниченный человѣкъ.
"Разъ былъ у меня племянникъ Иринарха Ивановича.
"Распространяю здѣсь довольно много свои мысли.
"Разъ купался, когда не засталъ Фед. Устин. и потерялъ очки въ водѣ, дома ничего не сказалъ и купилъ тотчасъ, однако гораздо хуже тѣхъ.
"Время проходитъ довольно скучно, потому что нечего читать и нельзя почти писать, всѣ сидятъ вмѣстѣ съ маменькою. Все собираюсь писать повѣсть объ Александрѣ] Григ[орьевнѣ] и начну въ самомъ дѣлѣ.
"Саша, должно быть, ѣдетъ со мною.
"Меня отпускаютъ, въ самомъ дѣлѣ, въ Петербургъ.
"Папенька ни о чемъ не заговариваетъ, что мнѣ весьма, весьма нравится, весьма, весьма.
«Дочиталъ de l’Esprit, весьма много мыслей, до которыхъ я дошелъ „своимъ умомъ“. [Авторъ] человѣкъ весьма умный, но, конечно, для нашего времени слишкомъ поверхностный и односторонній, и многія изъ основныхъ мыслей принадлежатъ къ этому числу, т. е. особенно тѣ, которыя противорѣчатъ соціалистическимъ идеямъ о естественной привязанности человѣка къ человѣку, т. е. одна сторона эгоизма только выставлена — свое счастіе, а не то, что для этого счастія необходимо обыкновенно человѣку, чтобы и окружающіе его не страдали, — это выпущено изъ виду».
Подъѣзжая къ родительскому дому, Чернышевскій былъ настроенъ весьма рѣшительно. Выработавъ заранѣе планъ возвращенія въ Петербургъ, онъ, естественно, могъ ожидать сопротивленія со стороны родныхъ. Отойдя на далекое разстояніе отъ образовъ прошлаго, въ мечтахъ о будущемъ, онъ несъ съ собою подъ кровлю родительскаго дома нѣкоторую долю предубѣжденія, затаенное сложное чувство протеста и готовности отстаивать свои права въ случаѣ нападенія на нихъ. Ему трудно было разобраться въ этомъ чувствѣ, и онъ направилъ его прежде всего на внѣшніе признаки тѣхъ перемѣнъ, которыя совершились въ семьѣ. Онъ такъ отвыкъ отъ своихъ, такъ заслонила его отъ нихъ мучительно сложная и страстная работа мысли и мечтательнаго воображенія, и такъ былъ онъ захваченъ и утомленъ этой работой, что встрѣча съ родными, послѣ долгой, двухлѣтней разлуки, даже не произвела на него особеннаго впечатлѣнія, онъ даже испыталъ нѣкоторое разочарованіе, замѣтивъ, что отецъ и мать постарѣли и внѣшнимъ видомъ своимъ измѣнились къ худшему…
Въ теченіе нѣсколькихъ дней Чернышевскій все ждалъ отъ нихъ какихъ-либо вторженій въ его такъ исключительно сложившуюся духовную жизнь, какихъ-либо непріятныхъ разспросовъ, убѣжденій, требованій. И не дождался. Защищаться было не отъ кого, для борьбы не было повода, такъ какъ никто не посягалъ на его внутреннюю свободу, никто не дѣлалъ попытки подчинить себѣ его волю.
Неподдѣльное удивленіе прокрадывается въ лаконическія строки Дневника Чернышевскаго. Испытывая разочарованія, онъ изъ оборонительной позиціи пробуетъ перейти въ наступленіе. Не стѣсняясь, онъ выражаетъ свои крайнія мнѣнія не только среди знакомыхъ, но и въ присутствіи отца. Свободныя, полныя рѣзкой критики мнѣнія о такихъ предметахъ, о которыхъ никто никогда до него не высказывался въ чинныхъ стѣнахъ протоіерейскаго дома. И что же? Его отецъ, тотъ самый отецъ, взгляды и убѣжденія котораго ему были такъ хорошо извѣстны, не только не принималъ вызова, но и вообще не вступалъ съ нимъ ни въ какія сужденія о предметахъ, грубое прикосновеніе къ которымъ должно было вызывать въ немъ, въ старомъ священнослужителѣ и отцѣ, чувство острой и незаслуженной горечи. Былъ ли Гавріилъ Ивановичъ, по природѣ своей, глубокимъ сердцевѣдомъ, подсказало ли ему умѣющее прощать любящее сердце, но его тонкая и нѣжная деликатность покорила сына, то, что было надумано у Николая Гавриловича, что было выстрадано разъѣдающимъ анализомъ мысли и трезваго теоретическаго наблюденія, смягчилось, временно отошло на второй планъ, дало овладѣть собой простому, доброму чувству, согрѣвшему его душу и вызвавшему у него горячія слезы раскаянія и любви. Въ этомъ чувствѣ Чернышевскій не могъ разобраться среди живой непосредственности впечатлѣній. Его саратовскія записи становились все короче и короче и, наконецъ, прекратились. О совершившейся перемѣнѣ, только что отмѣченной нами, мы узнаемъ изъ строкъ его позднѣйшаго Дневника, которыя онъ написалъ уже въ августѣ, по возвращеніи въ Петербургъ, когда сталъ разбираться въ своихъ саратовскихъ впечатлѣніяхъ. При чтеніи этихъ строкъ не слѣдуетъ забывать только, что Дневникъ Чернышевскаго даетъ здѣсь лишь рядъ намековъ, — при всей своей точности онъ далеко не отражаетъ всей глубины и сложности его переживаній.
V.
правитьЧернышевскій начинаетъ съ воспоминанія о томъ, какъ онъ передъ отъѣздомъ изъ Саратова ожидалъ прибытія изъ Аткарска Пыпиныхъ. Онъ ждалъ ихъ съ большимъ нетерпѣніемъ, потому что боялся, какъ бы родные не передумали относительно «Сашеньки» [Пыпина] и не отказались въ послѣднюю минуту отъ рѣшенія отпустить его въ Петербургъ; но затѣмъ онъ переходитъ къ себѣ и характеризуетъ свои чувства къ матери. Онъ вспоминаетъ свое настроеніе при разставаніи съ ней: когда онъ прощался, она показалась ему въ высшей степени привлекательной и произвела на него «глубокое впечатлѣніе».
"Мнѣ было жаль, — замѣчаетъ Чернышевскій при этомъ, — что маменька заставляетъ скучать Вареньку, не вывозя ее никуда, и сама отъ этого предается еще болѣе горести и тоскѣ, и поэтому я все уговаривалъ ихъ выѣзжать и все тоскливо говорилъ имъ о томъ, что не слѣдуетъ столько тосковать, что это не хорошо.
"Послѣ, когда я разстался съ ними, — продолжаетъ онъ, — я такъ жалѣлъ о томъ, что придалъ такой мрачно-тоскливый колоритъ своему пребыванію у нихъ и такъ все дѣлалъ имъ выговоры; — весьма жалѣлъ объ этомъ и теперь жалѣю.
"Въ послѣдніе дни былъ у меня Промптовъ[5], котораго уволили изъ академіи за болѣзнью; такіе мерзавцы! Но мнѣ вообще было скучновато его общество; былъ за два дня до моего отъѣзда и Голубинскій, который разсказывалъ о своей женитьбѣ и службѣ и тоже довольно наскучилъ, особенно потому, что хотѣлось посидѣть это время со своими вмѣстѣ.
"На другой день были Палимисестовы — то же.
"Теперь объ отъѣздѣ. Мы хотѣли ѣхать на пароходѣ и тогда бы можетъ быть взяли одну изъ сестеръ.
"На одномъ пароходѣ не могли мы ѣхать, потому что онъ не останавливался почти въ Саратовѣ, пришелъ поздно вечеромъ и ночью ушелъ, на другомъ — потому что тамъ свободныхъ мѣстъ только одна каюта, которая стоитъ 50 р. сер. Папенька самъ туда ѣздилъ, чтобы узнать это. Наконецъ положили выѣхать 25 числа поутру.
"25 іюля встали рано, стали убираться; мы съ маменькой довольно плакали, т. е. онѣ много, я — болѣе, чѣмъ думалъ, что буду.
"Такъ мы собирались и плакали. Наконецъ, въ 8 часовъ поѣхали. Намъ надавали на дорогу съѣстныхъ припасовъ (варенья, грецкихъ орѣховъ), которыхъ я не хотѣлъ брать, а которые между тѣмъ доставили намъ развлеченіе въ дорогѣ. Однако, я въ дорогѣ, чтобы поддержать свой характеръ, сначала не хотѣлъ ѣсть ихъ, послѣ, конечно, ѣлъ и съ большимъ удовольствіемъ, однако думая о томъ, что всегда эти и другія (въ болѣе важныхъ вещахъ) противорѣчія съ моей стороны желанію моихъ родителей были неосновательны и только клонились къ моей же невыгодѣ и огорченію ихъ.
"Наконецъ, поѣхали изъ дому въ 8 часовъ, Маменька сѣли съ нами на телѣгу. «Вотъ какъ прекрасно, — говорила она, — такъ бы и поѣхала съ вами до Москвы, ничего, ничего, рѣшительно ничего, прекрасно и спокойно». И вообще въ ней было такъ много грусти, сожалѣнія, что и мнѣ стало жалко, и я самъ сидѣлъ въ какомъ-то онѣмѣніи, такъ что почти ничего и не чувствовалъ, и мало думалъ отъ избытка чувства. И тутъ мнѣ, дураку, не пришло въ голову сказать рѣшительно, что я остаюсь въ Саратовѣ!
«Наконецъ, разстались, со слезами на глазахъ. Едва отъѣхали отъ того мѣста, гдѣ разстались, на второй верстѣ (это было за мужскимъ монастыремъ), и мнѣ стало болѣе не видно нашихъ, на которыхъ я постоянно смотрѣлъ, пока было видно, какъ я понялъ свою подлость, безчувственность, что оставляю своихъ въ Саратовѣ въ одиночествѣ, что, какъ негодяй, покидаю маменьку въ жертву тоскѣ! И я раскаялся, и мнѣ стало такъ, что хоть бы сейчасъ воротиться назадъ. Я думалъ, думалъ объ этомъ двѣ первыя станціи, и въ моей головѣ созрѣла мысль хлопотать въ Казани о назначеніи меня учителемъ въ саратовскую гимназію, какъ это я сдѣлалъ раньше въ Петербургѣ, и это меня успокоило, какъ будто я получилъ уже это мѣсто. Но пока я дошелъ до этого рѣшенія, я былъ грустенъ, сердце мое сжималось; теперь я успокоился. „Что можно будетъ сдѣлать, — сказалъ я, — я сдѣлаю, и если не ворочусь въ Саратовъ, это будетъ уже не моя вина, а вина невозможности“. И чтобы еще болѣе утвердиться въ этой мысли, я на другой день разсказалъ ее Сашенькѣ, который сказалъ, что это дурно, что этимъ я не успокою маменьку, которая безпокоится главнымъ образомъ не обо мнѣ, а о Любинькѣ, и которая станетъ мучиться тѣмъ, что отняла у меня карьеру (я это и самъ такъ думалъ, и это меня утинало на тотъ случай, если я не ворочусь въ Саратовъ, какъ я и думалъ). Все-таки, для очищенія совѣсти, рѣшился хлопотать въ Казани объ этомъ»…
Все смѣшалось и перепуталось въ душѣ Чернышевскаго! И нѣжная сыновняя любовь, и жалость къ роднымъ, при разлукѣ съ ними, и страстные зовы, манившіе издалека призраками свѣтлаго будущаго, и минутныя вспышки слабости, и сомнѣнія, — всѣ чувства, всѣ мысли, изъ которыхъ складывалась сложная ткань духовной жизни Чернышевскаго, пришли въ движеніе, потеряли присущую имъ устойчивость и ясность. Остановившись на грани двухъ міровъ, онъ чувствовалъ невозможность сліянія ихъ въ себѣ, юнъ зналъ, что съ однимъ изъ нихъ, онъ, не способный ни къ какимъ компромиссамъ и уступкамъ, долженъ порвать навсегда. Онъ горячо любилъ отца, плѣнявшаго его своей добротой и красотой духовнаго облика, но тѣ тончайшія узы, которыя соединяли прежде ихъ души въ единомъ пониманіи сущаго и въ единомъ, цѣльномъ и гармоничномъ сочувствіи къ нему, оборвались — но можно ли было возобновить ихъ снова однимъ усиліемъ воли? Онъ горячо любилъ мать; ея любовь, слѣпая и нѣжная, рвала его сердце на части, но развѣ онъ не пересталъ быть прежнимъ «Николей»? Останься онъ, тепло материнской заботы и ласки могло ли бы исчерпать глубину его жизненныхъ интересовъ и стремленій? Не она ли, четыре года тому назадъ, сама подвела его къ бурному океану человѣческой мысли, и не она ли напутствовала его горячей молитвой, когда онъ отважно направилъ свой челнъ навстрѣчу стихіямъ и солнцу? И, если бы онъ остался у тихой пристани, составилъ ли бы онъ счастье тѣхъ, кого любилъ? И не обнаружилось ли бы между нимъ, противъ воли вынужденнымъ приносить жертвы во храмѣ, гдѣ у него уже не было боговъ, и ими, беззавѣтно вѣрившими, безпредѣльно чтившими божественный пламень отчей вѣры, отблескъ которой они съ благоговѣніемъ носили въ своей душѣ, — не обнаружилось ли бы между ними глубокой пропасти, розни, которая была бы горше разлуки?
Подъ бременемъ этихъ вопросовъ и сомнѣній изнемогала юная душа Чернышевскаго, захваченная горькими печалями послѣднихъ дней. Немудрено, что въ минуту подавленности и унынія онъ искалъ разрѣшенія своимъ сомнѣніямъ у еще болѣе юнаго Пыпина, который отвѣчалъ положительно, по совѣсти и здравому смыслу: если итти, то итти къ будущему, а не къ прошлому.
Почтовый тарантасъ увозилъ его все дальше и дальше отъ родительскаго дома по знакомой уже ему дорогѣ къ Москвѣ…
Рубиконъ былъ уже позади! Изъ-за грустныхъ размышленій и нѣжныхъ воспоминаній поднимались въ душѣ юноши другія чувства, — чувства, обращавшія его мысль къ новому міру, міру свободы, труда и счастья. Эти чувства окончательно возобладали въ немъ надъ грустной поэзіей домашнихъ впечатлѣній, когда онъ подъѣзжалъ къ Москвѣ, гдѣ снова ждала его встрѣча съ Александрой Григорьевной.
VI.
правитьМало пришлось побесѣдовать Чернышевскому съ Александрой Григорьевной въ этотъ разъ, т. е. побесѣдовать по душѣ, не за общимъ разговоромъ, потому что онъ бывалъ у Кліентовыхъ теперь не одинъ, но съ Пыпинымъ. Но одна прогулка по Тверскому бульвару удалась въ этомъ отношеніи, и онъ могъ завязать съ ней и съ братомъ ея разговоръ «въ духѣ Жоржъ Зандъ, Гейне („Мы дадимъ тебѣ рай на землѣ“) и Фейербаха».
Съ нескрываемой цѣлью выказать свое глубокое сочувствіе Александрѣ Григорьевнѣ, Чернышевскій сталъ говорить, что онъ не признаетъ Провидѣнія, допускающаго такъ много несчастія. Александра Григорьевна поняла, что намекъ относился къ ней, и сама заключила изъ его словъ, что Чернышевскій далеко не почитаетъ себя счастливымъ. «Братъ нѣсколько возражалъ мнѣ, она тоже. Я говорилъ, что не хотѣлъ вѣрить, чтобы былъ Богъ, когда мы видимъ, что такъ несчастны самые лучшіе между нами». Однако, на него произвело особое впечатлѣніе, когда въ отвѣтъ на отрицаніе съ его стороны Провидѣнія, — «если оно есть, зачѣмъ ниспосылаются такія несчастія на лучшихъ изъ насъ?» — она сказала: «затѣмъ, чтобы люди, не имѣя собственныхъ радостей, жили радостями другихъ».
— Хорошо, — сказалъ я, — плохо дѣло быть сыту оттого, что видишь, какъ ѣдятъ другіе.
— И для того, — сказала она, — чтобы они въ борьбѣ и страданіи лучше узнавали цѣну себѣ, сознавали свое достоинство и наслаждались этимъ чувствомъ.
— Хорошо, если такъ, — сказалъ я, потому что не нашелся, что сказать противъ этого. А все-таки я успѣлъ сказать ей, что посвящу ей первое, что напечатаю.
Очевидно, Александра Григорьевна, защищая свою точку зрѣнія, коснулась самой чувствительной струны въ душѣ Чернышевскаго, которая обезоружила всѣ его дальнѣйшіе доводы.
Чернышевскій между прочимъ просилъ стиховъ ея сестры, Антонины, но братъ, бывшій съ ними на прогулкѣ, не согласился: «узнаетъ отецъ»… Эти два слова показываютъ, что среди тяжелыхъ обстоятельствъ жизни Александры Григорьевны были еще и тиски родительскаго гнета, стѣснявшіе молодыхъ людей въ ихъ любви къ литературѣ.
"Я-таки укралъ одни (стихи), списалъ, и когда на другой день утромъ пришелъ проститься, возвратилъ. Они этому подивились. Да, оба раза, когда въ первый разъ я одинъ, въ другой съ Сашею, сидѣли у нихъ, онѣ съ сестрой пѣли («Черный цвѣтъ» и «Ты-ль, душа моя, красна дѣвица»). Стихи Антонины Григорьевны врѣзались Чернышевскому въ память, особенно одна изъ пѣсенъ — «Тамъ, гдѣ вишня моя», призналъ ее замѣчательной — «я плакалъ почти каждый разъ, какъ читалъ ихъ». Болѣзненное состояніе Антонины Григорьевны возбуждало въ немъ чувство глубокой жалости, — онъ предвидѣлъ ея близкую кончину. «Въ самомъ дѣлѣ, страшно для молодого существа, желающаго жизни и любви, чувствовать, что умираетъ, и присужденнаго къ смерти, не испытавши ни жизни, ни любви». Грустныя слова пѣсни, сочиненной Антониной Григорьевной, томили его сердце до самаго Петербурга.
Прошелъ годъ… Весной 1851 г. Чернышевскій снова ѣздилъ къ родителямъ въ Саратовъ и въ Москвѣ видѣлся съ Александрой Григорьевной въ послѣдній разъ, отмѣченный въ Дневникѣ. У Кліентовыхъ онъ засталъ семейную перемѣну: одну изъ сестеръ выдали замужъ, отчего Александрѣ Григорьевнѣ стало еще тоскливѣе въ домѣ. Она попрежнему показалась Чернышевскому чрезвычайно привлекательной, хотя онъ замѣтилъ, что она стала полнѣть въ лицѣ, что произвело на него «нѣкотораго рода непріятное ощущеніе». Разговоръ шелъ объ обстоятельствахъ ихъ взаимной личной жизни и о братѣ ея, который жилъ во Владимірѣ, рѣдко писалъ и отличался какими-то странностями, сильно пилъ. Александра Григорьевна просила навѣстить его по пути. Въ отвѣтъ на ея жалобы на свою жизнь, Чернышевскій утѣшалъ ее, призывалъ къ надеждамъ на будущее. «Отъ этого посѣщенія осталось у меня чувство такое же, какъ оставалось раньше: я глубоко расположенъ къ ней… Жать, что я могъ провести съ ней только менѣе часа».
Во Владимірѣ онъ снова побывалъ у Петра Григорьевича. Послѣдній показался ему въ высшей степени страннымъ; хмель держалъ его въ своей власти и долго не давалъ ему притти въ себя. «Я просидѣлъ съ нимъ съ полтора часа и осыпалъ хулами Провидѣніе, отрицалъ будущую жизнь. Онъ защищался отъ меня обыкновенными богословскими мѣстами». Однако двѣ фразы, сказанныя Петромъ Григорьевичемъ, произвели сильное впечатлѣніе на Чернышевскаго. Оказалось, что разсужденія его о Богѣ и религіи, во время прошлогодней прогулки съ Александрой Григорьевной по бульварамъ, оказали свое дѣйствіе. «Вѣдь вы возбудили-было въ сестрѣ сомнѣнія», — сказалъ Петръ Григорьевичъ и спустя нѣкоторое время добавилъ: «ну, что, рада ли была вамъ сестра? Вѣдь она васъ весьма любитъ». — «И я ее также весьма люблю, чрезвычайно люблю», — отвѣчалъ Чернышевскій, думая въ то же время о Петрѣ Григорьевичѣ, о томъ, какимъ бы образомъ вернуть его на путь трезвой и сознательной жизни. «Мнѣ кажется, не иначе, какъ разрушеніемъ его аскетическихъ и ведущихъ къ пьянству изъ отчаянія убѣжденій, т. е. академическихъ лекцій».
Глубокое состраданіе къ людямъ служило у Чернышевскаго основнымъ источникомъ симпатіи къ нимъ. Онъ любилъ тѣхъ, кого жалѣлъ, кому хотѣлъ или могъ помочь. «Вотъ уже сколько людей, — писалъ онъ въ мартѣ 1851 г., — привлекали меня къ себѣ грустностью, томительностью своего положенія: Василій Петровичъ, Александра Григорьевна, — два человѣка, къ которымъ я чувствовалъ истинную привязанность. Конечно, эта привязанность обусловливалась ихъ положеніемъ, а не одними ихъ личными достоинствами». Эта привязанность, такимъ образомъ, возникла чисто платонически, изъ сочувствія къ людскому страданію, не дѣлающаго различія между женщиной и мужчиной. Элементъ красоты, пріятно поражавшій его въ Александрѣ Григорьевнѣ, не игралъ, однако, значительной роли. Можетъ быть, этимъ слѣдуетъ объяснить то обстоятельство, что чувство Чернышевскаго къ Александрѣ Григорьевнѣ не перешло даже въ ту полу-любовь, полу-дружбу, которой окрашивалось его отношеніе къ Надеждѣ Егоровнѣ Лободовской.
Подобныя чувства нѣжны, но непрочны, даже у привязчивыхъ натуръ. Новыя впечатлѣнія, новые люди, заботы и трудъ быстро заслоняютъ ихъ и отодвигаютъ далеко-далеко въ глубь воспоминаній. Не устояло, повидимому, противъ волны новыхъ ощущеній, пережитыхъ Чернышевскимъ послѣ разсказанной послѣдней встрѣчи съ Александрой Григорьевной, и то поэтическое и грустное очарованіе, которое вызвала въ немъ эта кроткая и симпатичная женщина. По крайней мѣрѣ, ни въ Дневникѣ, ни въ перепискѣ послѣдующаго времени — нигдѣ не встрѣчается имени той, которой Чернышевскій хотѣлъ посвятить свою первую повѣсть.
- ↑ «Наталія Александровна Герценъ въ перепискѣ съ Александрой Григорьевной Кліентовой». Русская Старина. 1892, № 3.
- ↑ См. статью автора — «Юношеская любовь Николая Гавриловича Чернышевскаго» въ «Познаніи Россіи», 1909 г., № 1.
- ↑ Одна изъ сестеръ А. Н. Пыпина.
- ↑ А. Н. Пыпинъ, которому тогда минуло семнадцать лѣтъ.
- ↑ Одинъ изъ товарищей Чернышевскаго по семинаріи.