С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
— Вы, баринъ, запишите меня безземельной. Такъ пишите: Боровичская, молъ, земли нѣту, міръ, молъ, надѣла не далъ… — подавая мнѣ въ передней пальто, не знаю ужъ въ который разъ, проситъ меня моя кухарка.
— Ужъ я записалъ, Аннушка, все записалъ, — успокоиваю я ее и спѣшу уѣхать.
Всѣмъ намъ, изъявившимъ желаніе принимать участіе въ переписи населенія Вяземской лавры и ночлежныхъ домовъ, велѣно было собраться въ 11 часовъ ночи въ мѣстный участокъ, съ тѣмъ, чтобы оттуда въ двѣнадцать начать обходъ.
Было ровно одиннадцать, когда я пріѣхалъ, но въ обширной комнатѣ участка было уже биткомъ набито. Всѣ были очень оживлены, толпа шумѣла, перекликалась и острила. Больше всего виднѣлось студентовъ высшихъ учебныхъ заведеній, много офицеровъ разныхъ родовъ оружія, было нѣсколько врачей, кое-кто изъ писателей.
Всѣхъ собравшихся въ участокъ для ночной переписи оказалось больше ста человѣкъ. Приходилось распредѣлять ихъ на группы соотвѣтственно отдѣльнымъ корпусамъ, изъ которыхъ состоитъ Вяземская лавра, и отдѣльнымъ этажамъ.
Шумъ и гамъ начались невообразимые.
— Николай Ѳедоровичъ! — насъ, пожалуйста, въ стеклянный корпусъ, — раздавалось изъ дальняго угла.
— И насъ, и насъ! — слышались голоса офицеровъ.
О томъ же просили студенты-технологи. Всѣ придвинулись къ рѣшеткѣ, за которой съ нѣсколько удивленными и недоумѣвающими лицами стояло полицейское начальство участка.
Запыхавшійся, красный, съ съѣхавшимъ на бокъ галстукомъ, завѣдующій переписью не успѣвалъ записывать и отвѣчать на вопросы и просьбы и принужденъ былъ обратиться къ публикѣ съ маленькимъ увѣщаніемъ.
— Нельзя же, господа, всѣмъ въ стеклянный корпусъ. Да и потомъ, увѣряю васъ, и въ другихъ корпусахъ интересно: вотъ въ четвертныхъ баняхъ, маломъ полторацкомъ[1].
Публика должна была подчиниться, стало немножко потише. Я обратился къ сосѣдямъ за разъясненіями: почему всѣ такъ стремятся въ стеклянный корпусъ?
— Самый интересный, — отвѣтилъ мнѣ сосѣдъ офицеръ, — въ немъ ютятся самые подонки общества, проститутки низшаго разбора и вообще отчаянная голытьба.
— И жулики всѣ тамъ… — вмѣшался студентъ съ веселымъ румянымъ лицомъ, — здѣсь нищіе и стрѣлки… — онъ назвалъ еще нѣсколько спеціальныхъ воровскихъ терминовъ, видимо щеголяя тѣмъ, что онъ вполнѣ въ курсѣ дѣла.
Изъ-подъ моего локтя вынырнулъ маленькаго роста совсѣмъ юный господинъ въ штатскомъ.
— Только въ немъ еще и убиваютъ… — торопливо говорилъ онъ. — Въ другихъ корпусахъ это давно вывелось. Я ужъ навѣрно знаю. Туда и ходить не стоитъ.
— Лейбъ-гвардіи… полкъ! — словно командуя отрядомъ войскъ громкимъ голосомъ кричитъ завѣдующій переписью.
Онъ начинаетъ перекликать по фамиліямъ, слышится нѣсколько громкихъ фамилій.
— Здѣсь! Здѣсь! — откликаются офицеры.
— Академія генеральнаго штаба!
— Саперный баталіонъ!
— Сборная офицерская группа!
— Группа технологовъ!
— Группа Иванцовскаго!
— Нижегородская группа!
По очереди вызываетъ и записываетъ распорядитель.
Почти всѣ оказались налицо и пришлось вписать еще нѣсколькихъ новыхъ добровольцевъ. Распредѣленіе послѣ долгихъ разговоровъ устроилось наконецъ.
Я вмѣстѣ съ гвардейскими офицерами и группой технологовъ попалъ въ нижній этажъ стекляннаго корпуса.
Суматоха усилилась. Зачисленные въ одинъ отрядъ собирались группами, завѣдующій переписью раздавалъ портфели, вопросные листы, карандаши, сторожъ разносилъ разрѣзанныя пополамъ стеариновыя свѣчи, другъ другу передавали спички.
Завѣдующій сказалъ нѣсколько словъ, видимо сильно повліявшихъ на публику, объ оскорбленіяхъ, съ которыми могутъ господа счетчики въ отдѣльныхъ случаяхъ встрѣтиться, о томъ тактѣ и деликатности, которые особенно нужны въ такихъ мѣстахъ, какъ Вяземская лавра, о томъ, что не слѣдуетъ требовать именъ и фамилій у тѣхъ, кто не хочетъ ихъ говорить; разъяснилъ тѣ неопредѣленно составленныя графы вопросныхъ листовъ, которыя допускали различныя толкованія, и закончилъ короткимъ напутствіемъ:
— Съ Богомъ, господа! Всякій отрядъ выбирайте старосту. Помните, входите по двое въ комнату — одинъ будетъ разспрашивать, а другой записывать.
На улицѣ было пусто и тихо. Наша группа выстроилась впереди, попарно. Съ городовыми по бокамъ, съ полицейскими офицерами на правомъ и лѣвомъ флангѣ, съ околоточными, составлявшими аріергардъ, мы представляли довольно странное сборище людей, въ полночь, чуть не крадучись, идущихъ походомъ на мирно спавшихъ обывателей, и вѣроятно немного похожи были на охотниковъ, идущихъ облавой и боящихся раньше времени разбудить обложеннаго звѣря. И настроеніе у многихъ было немножко охотницкое, настороженное, подтянутое.
— Тише, господа! — останавливали другъ друга, — не нужно шума, подойдемъ сразу…
Ночью темный узкій дворъ, въ который мы вступили, желѣзныя ворота, рядъ длинныхъ корпусовъ, темныхъ, угрюмыхъ и ободранныхъ, какое-то особенное тревожное молчаніе — все это имѣло очень внушительный видъ. Длинный, низкій, съ сводчатымъ потолкомъ, тонущій вдали во мракѣ корридоръ; каменный мокрый, скользкій полъ; глубокія ниши арокъ съ разбитыми стеклами, откуда дулъ холодный январскій петербургскій вѣтеръ; еле мерцающіе кое-гдѣ мутные фонари, толстыя грубыя двери съ неуклюже намалеванными цифрами номеровъ вверху — все это производило впечатлѣніе какой-то тюрьмы, можетъ быть, дѣйствительно, убогаго монастыря, гдѣ въ темнотѣ и холодѣ сидятъ запертые или запершіе самихъ себя люди, которые не нашли себѣ мѣста въ мірѣ, съ его свѣтомъ и весельемъ. Все молчало кругомъ. Было жутко и печально.
Вотъ загорѣлись свѣчки счетчиковъ и свѣтлыми точками разбѣжались по темному длинному корридору. Застучали въ двери кулаки городовыхъ и гулкое эхо понеслось по корридору.
Низкая небольшая комната; кругомъ, оставляя въ срединѣ узкій проходъ, идутъ деревянныя нары, на которыхъ плечо къ плечу лежатъ спящіе люди. Маленькая жестяная лампочка коптитъ и еле свѣтитъ. Крошечный деревянный столикъ и два табурета составляютъ всю мебель комнаты.
Было грязно, темно и душно, но кто бывалъ въ настоящихъ трущобахъ, сразу увидѣлъ бы, что насъ ждали, что все было немножко прибрано, чуть подчищено, насколько можно прибрать и подчистить это грязное логовище.
Въ перегородкѣ — дверь, ведущая въ маленькую комнатку, откуда выходитъ хозяйка квартиры, толстая баба съ жирнымъ заспаннымъ и, мнѣ показалось, полупьянымъ лицомъ. Я укрѣпляю свою свѣчку на столикѣ и усаживаюсь на прислоненный къ перегородкѣ кривоногій табуретъ. Начался опросъ.
— Вы хозяйка?
— Я.
Начинаю разносить по рубрикамъ разныя свѣдѣнія. Оказывается она «при мужѣ».
— Мужъ здѣсь? — спрашиваю я.
— Вонъ онъ тамъ, за перегородкой.
— Значитъ, онъ хозяинъ? — хочу исправить я запись.
— Ничего онъ не хозяинъ… Извѣстно, мужъ. Я хозяйка.
Проснувшіеся жильцы подтвердили.
— Вѣрно, баринъ. Она хозяйка, а мужъ такъ… при ней.
«Живетъ сдачей угловъ (30 копеекъ съ человѣка въ недѣлю) и приторговываетъ яйцами… Мужъ ходитъ въ поденщину, двое дѣтей».
— Дѣвчонкѣ тринадцать, все говорятъ къ портнихѣ отдай, а мнѣ жалко, пускай понѣжится, — грубое обрюзгшее лицо на минуту освѣтилось ласковымъ выраженіемъ.
Я обращаюсь къ крайнему отъ окна жильцу, уже проснувшемуся и съ папироской въ зубахъ разсматривавшему меня.
— Писарь… — отвѣчаетъ на вопросъ о занятіи старый человѣкъ съ великолѣпными пушистыми сѣдыми баками, — дворянинъ, петербуржецъ…
Я разспрашиваю, на мѣстѣ ли онъ, какія постороннія занятія. Онъ отвѣчаетъ уклончиво, въ общихъ выраженіяхъ.
— Вообще пишу… въ конторѣ, здѣсь же иногда занимаюсь, и такъ…
— Письма пишетъ, баринъ. Прошенія, по дѣламъ, бумаги всякія, — вмѣшивается кто-то изъ публики.
Старикъ не возражаетъ и величественно качаетъ головой въ знакъ согласія.
Я замѣтилъ, что онъ нарочно при мнѣ вынулъ мундштукъ и вставилъ въ него папироску.
Поджавши подъ себя одну ногу, въ синихъ пестрядинныхъ штанахъ и въ грязной разорванной ситцевой рубашкѣ, онъ сидѣлъ въ свободной, непринужденной позѣ, курилъ изъ мундштука и, вообще, былъ очень импозантенъ.
— Какъ писать? — допытываюсь я у слѣдующаго — землей вы главное-то занимаетесь или бетонными работами? Какъ вы себя почитаете — петербургскій вы человѣкъ или деревенскій?
— Вотъ ужъ и не знаю… — Лысый, съ коротко подстриженной бородой крестьянинъ сидѣлъ противъ меня и смотрѣлъ недоумѣвающими глазами, словно ему въ первый разъ въ такой рѣшительной формѣ всталъ вопросъ о своемъ мѣстѣ въ мірѣ и ему было такъ трудно разрѣшить его.
— Хожу въ деревню, — раздумчиво говорилъ онъ, — извѣстно, свое мѣсто, тоже родня. Иной разъ сестрѣ подсобишь въ сѣнокосъ. Только нѣтъ, землей-то не занимаюсь, сдаю надѣлъ пятый годъ. Да нѣтъ ужъ, баринъ, — рѣшительно говоритъ онъ: — видно, петербургскій. Пишите бетонщикъ.
— Какъ можно… отъ земли не отбиваюсь. Вотъ къ Христову празднику къ себѣ двинусь. Насчетъ заработковъ здѣсь… бьюсь около пустого мѣста, — медленно растягивая словъ, говоритъ другой крестьянинъ. — Земляки мы, тверскіе… — указалъ онъ на хозяйку и лысаго сосѣда.
И борода, по-деревенски не прибранная, и волосы расчесанные по тамошнему, и манера говорить, и подслѣповатые мягкіе глаза — все меня убѣждаетъ, что онъ деревенскій человѣкъ.
— Только насчетъ луговъ тѣсно. Кабы намъ луга… Какъ можно. Озими посѣяны, хозяйка въ деревнѣ, робята, скотина, — воодушевляется онъ, но я не слушаю и перехожу къ слѣдующему.
Изъ-за розовой полинялой занавѣски, отдѣляющей это ложе отъ другихъ, выглядываетъ бородатое лицо.
— Приторговываю, — говорить онъ. — Такъ вообще… на улицахъ.
— Рамочки жестяныя къ картинкамъ да патретамъ дѣлаетъ, — поясняетъ за него кто-то.
— А это жена ваша?
Изъ-за его спины выглядываетъ голое женское плечо и молодое пріятное лицо, съ любопытствомъ разсматривающее меня.
— Въ родѣ какъ жена… пишите какъ знаете, восемь лѣтъ живемъ.
— Гляди, Спиря, девять, — поправляетъ его женщина. — Папиросница я, — обращается она ко мнѣ, — на табачной фабрикѣ работаю. И отчество пишите Степанова и фамилія, — отвѣчаетъ она на мой повторенный объ отчествѣ вопросъ.
— Незаконнорожденная она. Какое у нея отчество? Ищи отца-то, вѣтра въ полѣ, — поясняетъ хозяйка.
Слѣдующаго жильца долго толкали, пока добудились. Съ наръ поднялось еще молодое и должно быть когда-то очень красивое лицо, бритое, съ черными усами, распухшее отъ перепоя.
— Ну мѣщанинъ, ну православный, ну петербургскій, — бросалъ онъ мнѣ сердитыя короткія реплики. — И кой чортъ ихъ носитъ! Чего-то тутъ пишутъ, только бумагу портятъ! — ни къ кому не обращаясь выговорилъ онъ.
Въ комнатѣ раздался сдержанный смѣхъ, лица оживились.
Я не отвѣчалъ и продолжалъ спрашивать тѣмъ же, какъ прежде, дѣловымъ тономъ.
— Ваше занятіе?
— Золотыхъ дѣлъ мастеръ, — неохотно буркнулъ онъ мнѣ.
— Отъ себя работаете или подмастерье?
— Подмастерье. Э, да все равно не поймете, — опять повышеннымъ тономъ заговорилъ онъ, — пишите: оптикъ. Прямо — оптикъ. Пенснэ, очки, все прочее… И чортъ ихъ дери, пишутъ, только зря ночью людей булгачутъ, — закончилъ онъ, поваливаясь на нары.
Въ комнатѣ опять засмѣялись, и только одинъ робкій деревенскій голосъ выговорилъ:
— Можетъ, къ примѣру сказать, что насчетъ земли касаемое, ну и пишутъ…
— Земли касаемое! — передразнилъ его снова сѣвшій оптикъ. — Дура! По сту цѣлковыхъ на брата и гармошка — вотъ что! Вѣрнѣе вѣрнаго… Только ходить-то не зачѣмъ, роздали бы на руки и конецъ.
Деревенскій человѣкъ недовѣрчиво смотритъ на оптика и слабо улыбается, когда взрывъ хохота разрѣшилъ его недоумѣнія.
Облокотившись на локоть и не застегивая спустившагося ворота ночной сорочки, отвѣчаетъ на мой вопросъ женщина, лежавшая рядомъ съ оптикомъ:
— По улицамъ шляюсь, вотъ мое и занятіе.
Мнѣ не хочется вѣрить, чтобы эта сорокадвухъ-лѣтняя женщина, выглядящая далеко за пятьдесятъ, старая и болѣзненная, придавала своимъ словамъ извѣстное значеніе, и я на минуту умолкаю, подыскивая наиболѣе деликатную форму вопроса.
— На небо смотритъ, дождикъ или ведро… — подсказываетъ мнѣ оптикъ.
Въ квартирѣ опять смѣются.
— Проститутка — по вашему, — спокойно разъясняетъ женщина. — По кухаркамъ раньше ходила.
Сосѣдомъ ея съ другой стороны оказался молоденькій безусый съ дѣвичьимъ лицомъ приказчикъ «по рыбной части», объяснившій, что онъ оплошалъ насчетъ одежды и теперь никуда съ предложеніемъ своихъ услугъ показаться не можетъ.
Послѣднимъ оказался вышедшій изъ-за занавѣски и вытянувшій руки по швамъ крѣпкій старикъ съ длинной сѣдой бородой.
— Въ портъ хожу. Работишку товарищи даютъ, — матросомъ я раньше служилъ. — Нѣтъ, не грузчикъ, — отвѣчаетъ онъ на мой вопросъ. — Шестьдесятъ восемь лѣтъ, баринъ, старой-то силы нѣту. А пока Богъ грѣхамъ терпитъ, кормимся со старухой.
Изъ-за занавѣски смотрѣло сухое морщинистое лицо жены его, польки, семидесяти двухъ лѣтъ, показавшей, что она ходитъ по домамъ стирать бѣлье.
Я окончилъ перепись, извинился, что обезпокоилъ ночью, и нарочно медленно укладывалъ свои письменныя принадлежности. Мнѣ хотѣлось выяснить одну подробность.
Надъ моимъ столикомъ къ перегородкѣ были прибиты шесть образовъ, — это были простыя лубочныя картинки Богородицы, Христа, святыхъ, оправленныя въ жестяныя рамочки со стеклами и увитыя вѣнками изъ грубыхъ яркихъ бумажныхъ цвѣтовъ. Предъ ними висѣло шесть лампадокъ разноцвѣтнаго стекла, одна изъ нихъ горѣла.
— Это общія лампадки, — спросилъ я, обращаясь къ хозяйкѣ, — или ваши?
— Нѣтъ, мои иконы у меня. Это всѣ стариковы.
— Ваши? — обратился я къ продолжавшему стоять на вытяжку старику-матросу.
— Такъ точно. Пока Господь пропитаніе даетъ, содержу. Мои, ваше благородіе, всѣ мои и лампадки, и иконы. А онъ вотъ, — старикъ указалъ глазами на жестянника, — рамочками порадѣлъ…
Перепись приблизительно вездѣ происходила такимъ же образомъ. Кромѣ сердитаго оптика, никто не выражалъ никакого неудовольствія, и всѣ охотно отвѣчали на предложенные вопросы, причемъ въ обсужденіи затруднительныхъ вопросовъ обыкновенно принимала участіе вся квартира.
Недостаточно опредѣленные вопросные пункты давали очень много широкихъ толкованій и очень часто создавали эти затруднительные случаи. Таковъ былъ вопросъ о родномъ языкѣ: какой считать таковымъ, тотъ ли воистину родной языкъ родины, національности и дѣтскихъ лѣтъ, или языкъ привычный для человѣка въ данное время, языкъ, на которомъ онъ говоритъ и думаетъ. Въ одномъ случаѣ я даже возбудилъ подозрѣніе.
Полька, уроженка Царства Польскаго, на вопросъ о родномъ языкѣ отвѣтила — русскій, а на вопросъ о вѣрѣ — католической.
Я не присутствовалъ на тѣхъ подробныхъ объясненіяхъ, которыя давались въ Думѣ, и толковалъ, какъ оказалось потомъ, параграфъ о языкѣ невѣрно, въ первомъ смыслѣ.
— Вѣдь вы до двѣнадцати лѣтъ жили въ Польшѣ и говорили, разумѣется, по-польски?
— По-польски
— Почему же теперь вы считаете роднымъ языкомъ русскій?
— Сорокъ лѣтъ живу въ Петербургѣ, забыла по-своему.
Я предложилъ ей еще нѣсколько вопросовъ и въ заключеніе еще разъ спросилъ:
— Но вѣры вы все-таки римско-католической?
Она разсердилась и подозрительно посмотрѣла на меня.
— Что вы все — вѣра да вѣра. Языкъ забыла, а вѣру не забыла… Нашей вѣры, польской вѣры.
Еще болѣе обширное толкованіе допускалъ вопросъ о положеніи по воинской повинности. Чрезвычайно трудно было выяснить — кто ратникъ перваго ополченія, кто второго, кто въ запасѣ, и впослѣдствіи мнѣ приходилось слышать, что многіе изъ офицеровъ занесли въ рубрику невѣрныя свѣдѣнія.
Было два-три случая побѣговъ и желанія скрыться изъ квартиры, какъ потомъ оказалось, изъ боязни вопроса о паспортѣ, но и съ ними — ихъ немедленно возвращали разставленные во всѣхъ выходахъ городовые — дѣло обходилось такъ же просто и полюбовно.
Въ темномъ корридорѣ снова замелькали свѣчки счетчиковъ, окончившихъ перепись и стягивавшихся въ средину корридора, къ фонарю, у котораго стояло мѣстное начальство, окруженное толпой студентовъ и офицеровъ. На ходу обмѣнивались наблюденіями, острили.
— Представьте, — говорилъ молодой студентъ товарищамъ, — мнѣ попались двѣ институтки, такъ онѣ особенно нахально-вызывающе отвѣтили: проститутки. А одна дѣвчонка, такъ лѣтъ тринадцати — четырнадцати, такъ та знаете что, отвѣтила: къ проституціи готовлюсь.
— Какъ «готовлюсь»? — раздались голоса.
— Вотъ спросите ее…
— Ну, а мнѣ, — вмѣшался какой-то юный штатскій, — одна хотѣла мнѣ очки втереть, ну да не на такого напала. «Я, говоритъ, папиросница»… а за занавѣской лежитъ съ какимъ-то оборванцемъ. Ну, я, конечно, и записалъ ее въ проститутки.
— И поступили совершенно неправильно, — вмѣшался проходившій мимо господинъ.
— То-есть какъ?
— Не имѣли права этого дѣлать и должны были записать ее папиросницей.
— Ну, ужъ это позвольте мнѣ рѣшать.
— Одного такъ и не допросили, — снова говоритъ студентъ, — лежитъ подъ нарами и мычитъ. Другіе жильцы пробовали его вытащить изъ-подъ наръ, только одну валенку стащили, а ноги тамъ остались.
Въ сосѣдней группѣ раздался хохотъ.
— Какъ вы говорите?
— Я спрашиваю, — повторяетъ разсказчикъ, — бабу одну: вы замужемъ? а она подперла голову рукой и говоритъ таково жалобно: есть старичокъ плохонькій.
Всѣ снова засмѣялись.
— А другую бабу спрашиваю, — продолжаетъ тотъ же разсказчикъ: — рваная такая, пьяная: ваше званіе? — А ужъ и не знаю… — отвѣчаетъ. — Какъ были мы дворяне, а потомъ я унизила себя, за слесаря вышла, теперь ужъ и не разсужу — въ какомъ смыслѣ мнѣ себя понимать.
— Что же вы отвѣтили?
— Говорю — понимайте себя въ дворянскомъ смыслѣ. Очень довольна осталась.
— Это что за трущоба, — вставляетъ свое замѣчаніе кто-то, — вотъ я у себя въ Сибири видѣлъ… лежатъ на полу, на старыхъ рогожахъ, въ грязи, голые. Два рваныхъ тулупа переходятъ по-очереди по голымъ тѣламъ, а волосы ночью примерзаютъ къ стѣнѣ… А здѣсь что! боярскіе хоромы…
— Я ученыя книги продаю, — говоритъ въ толпѣ засунувши руки въ штаны, въ грязной рубашкѣ, съ открытой шеей, одинъ изъ жильцовъ, съ короткими черными волосами и красиво подстриженной клинышкомъ бородкой. — Спенсера на-дняхъ продалъ…
«Я эксплуататоръ»… «фарисеи, гордые люди, развѣ я не понимаю»… «Мнѣ тридцать два года, я знаю, что знаю, но если мнѣ все знать, что нужно знать, еще два тридцать два года учиться»… — какъ выстрѣлы доносятся до меня странныя реплики странyаго эксплуататора.
— Отчего же вы не учитесь? — спрашиваtтъ кто-то.
— Я рьяный алкооль! — послѣдовалъ гордый отвѣтъ.
Толпа растетъ около полицейскаго офицера, прижатаго къ стѣнѣ и не успѣвающаго отвѣчать на всѣ вопросы, которыми его забрасывали со всѣхъ сторонъ.
Многіе были разочарованы, не только тѣ, которые возвращались изъ другихъ корпусовъ, но даже и счастливцы, попавшіе въ желанный — стеклянный.
— Мы думали — Богъ знаетъ что! Мнѣ разсказывали такія вещи.. — говорилъ тотъ юный господинъ, который интересовался убійствами въ стеклянномъ корпусѣ. — А тутъ что — обыкновенныя проститутки, которыхъ вездѣ сколько угодно.
— Да и воровъ нѣтъ… Мнѣ только одинъ стрѣлокъ попался.
— Ну да нищіе еще, — поддержалъ его кто-то.
— А мнѣ такъ, — отозвался одинъ изъ офицеровъ, — нѣсколько человѣкъ отвѣтило: «мозаичники», вѣдь, это — воровская кличка, неправда ли?
Полицейскій офицеръ долженъ былъ разочаровать его и пояснилъ, что мозаичниками называются рабочіе, укладывающіе особый видъ мостовой.
— Конечно, господа, — оправдывался онъ, — теперь ужъ нельзя встрѣтить въ лаврѣ того, что тридцать лѣтъ назадъ было. Мы вѣдь отлично знаемъ всѣхъ и все, что здѣсь происходитъ.
Но такъ какъ обвиненія въ неинтересности и малопреступности обитателей Вяземской лавры раздавались все настойчивѣе, то онъ, въ концѣ концовъ, счелъ нужнымъ заступиться за честь учрежденія.
— Нѣтъ, позвольте, господа, здѣсь есть весьма и весьма интересные типы. Вотъ, напримѣръ…
Я не слышалъ, какіе типы были выставлены для возстановленія репутаціи Вяземской лавры, такъ какъ мнѣ нужно было сходигь въ одну изъ квартиръ для дополнительныхъ свѣдѣній, и, когда я снова подошелъ къ толпѣ, изъ нея вышла молодая дѣвушка и съ дерзкимъ смѣхомъ сказала:
— Я думала, за путнымъ дѣломъ зовутъ, а они… — И снова затерялась въ темномъ корридорѣ.
Публика не расходилась и словно чего-то ждала. Мимо шныряли жильцы, просившіе разрѣшенія уйти; какая-то старуха въ истерзанномъ видѣ, съ сѣдыми всклокоченными волосами, вытянувши впередъ руки — я не знаю, слѣпая она была или пьяная, глаза были закрыты, — бродила взадъ и впередъ по корридору, безтолково натыкаясь на людей, словно вспугнутая яркимъ свѣтомъ ночная птица, безпорядочно мечущаяся изъ угла въ уголъ.
Гулко раздавались подъ сводами шаги расходившихся людей, темныя двери попрежнему были заперты, въ разбитыя окна мрачныхъ тяжелыхъ арокъ дулъ рѣзкій вѣтеръ, паръ отъ дыханія людей носился по корридору. На душѣ было пусто и печально и… немного стыдно.
Было три часа ночи. Невскій былъ безлюденъ и тянулся безконечно, — молчаливый и мрачный въ своемъ холодномъ величіи. Нѣсколько женскихъ фигуръ, очевидно, не зарегистрированныхъ, бродили по панелямъ.
Въ моей головѣ суммировались впечатлѣнія ночи. Какія простыя и славныя лица у этихъ студентовъ и офицеровъ, моихъ товарищей по переписи… Ихъ любопытство и исканіе типовъ такъ естественны и понятны… Съ какимъ увлеченіемъ эти добровольцы работали нѣсколько дней и какъ много помогли они дѣлу переписи въ Петербургѣ… Въ сущности, нашъ приходъ совсѣмъ не былъ неожиданностью для Вяземской лавры, такъ какъ завѣдующій переписью еще утромъ предупредилъ ея обитателей. Я мысленно поблагодарилъ его за этотъ тактъ. Мнѣ вспомнилось, что теперь переписывается вся Россія, и я сталъ думать, какіе она дастъ результаты… Я прибавилъ шагу и съ удовольствіемъ подумалъ, что скоро доберусь до постели и засну.
Окна домовъ были темны, и въ одномъ изъ нихъ горѣла красная лампадка, и сквозь занавѣску блестѣлъ золотой уголъ иконы. Всѣ спятъ, очевидно… Мнѣ вспомнились лампады старика-матроса. Тамъ тоже, должно быть, заснули…
А если не спятъ? Если…
Я невольно убавилъ шагу, и то настроеніе, съ которымъ я выходилъ изъ темнаго корридора съ арками, снова охватило меня.
Не спитъ и думаетъ свое «касаемое земли» тверской деревенскій человѣкъ. Подводитъ итоги своей жизни и ликвидируетъ «свое мѣсто» его сосѣдъ. Быть можетъ, тревожно ворочается на своемъ жесткомъ ложѣ та незаконнорожденная «въ родѣ какъ жена» и думаетъ о своемъ отцѣ-вѣтрѣ въ полѣ или глядитъ не спящими глазами въ будущее и спрашиваетъ его, когда придетъ ея время идти на улицу. Можетъ быть, и та равнодушная женщина теперь тоже неравнодушна и также неспящими глазами смотритъ въ тьму замолкшей низкой комнаты. И нахально ли вызывающе смотрятъ теперь лица тѣхъ двухъ институтокъ и не дрожатъ ли слезы на печальныхъ глазахъ?
А что, если мы своимъ приходомъ разбудили эти три тысячи полузаснувшихъ жизней, разбудили ихъ дремавшія думы, всколыхнули до дна ихъ души, заставили ихъ вспомнить то, что они, быть можетъ, съ такимъ трудомъ забыли, и своими разспросами освѣтили имъ ихъ несчастную, разбитую, отброшенную отъ міра, жизнь, — жизнь Вяземской лавры, съ которой, быть можетъ, они такъ трудно сживались.
Мнѣ вдругъ представилось, что тамъ все это теперь мечется, думаетъ, вспоминаетъ, дѣлаетъ подсчеты своей жизни, а мы уложили въ портфели ихъ ожившія воспоминанія, ихъ подсчеты своей жизни и ушли съ чувствомъ удовлетвореннаго любопытства и съ сознаніемъ сдѣланнаго общественнаго дѣла, — ушли, взявши у нихъ и ничего не давши имъ…
Какъ жутко ночью на потемнѣвшемъ и замолчавшемъ Невскомъ…
А набѣжавшія мысли все не уходятъ…
Мнѣ представились тѣ голые люди на драныхъ рогожахъ, съ примерзшими къ стѣнѣ волосами, которыхъ, быть можетъ, сію минуту такіе же, какъ мы, счетчики спрашиваютъ: гдѣ ваша родина, какой вашъ языкъ, ваша вѣра, какое главное ваше занятіе, то, чѣмъ вы живете, и какое вспомогательное?
— Ты, Иванъ Непомнящій, не вспомнишь ли свое имя, своихъ родителей, свое родное село?
— Ну что, баринъ, чай, много безземельныхъ переписали тамъ? — встрѣчаетъ меня кухарка.
Она стоитъ со свѣчкой въ дверяхъ и ждетъ, пока я зажигаю лампу.
— Своя-то, ежели, земля… развѣ можно сравнить! Огородомъ и то прокормишься…
— Ахъ, Аннушка, какая тамъ земля! — отмахнулся я и ушелъ въ свою комнату.
- ↑ Вяземская лавра состоитъ изъ пяти корпусовъ: «Четвертныя бани», «Столярный», «Обуховскій», «Малый Полторацкій», «Большой Полторацкій» или «Стеклянный», называемый такъ по стекляннымъ рамамъ, вставленнымъ въ низкія полукруглыя арки, изъ которыхъ состоитъ одна стѣна корридора.