На отдых (Мошин)/ДО
| На отдыхъ |
| Источникъ: Мошинъ А. Н. Гашишъ и другіе новые разсказы. — СПб.: Изданіе Г. В. Малаховскаго, 1905. — С. 162. |
— Эй вы, дьяволы острожные!.. Смир-р-рно?.. Что бы ни гу-гу!.. Запорю!..
Трое людей, жавшихся къ углу бревенчатой просторной избы, сразу присмирѣли, начавшійся было между ними въ полголоса споръ оборвался. Все затихло въ канцеляріи N—скаго каторжнаго поста; слышно было только, какъ смотритель пыхтѣлъ коротенькой трубкой, да писарь шелестнулъ бумагой, перевертывая исписанную страницу. Еще слышно было, какъ въ трубѣ тоскливо гудѣлъ осенній вѣтеръ.
Смотритель важно сидѣлъ на креслѣ, посрединѣ стола, а писецъ — въ сторонкѣ, на концѣ этого длиннаго стола, накрытаго испятнаннымъ зеленымъ сукномъ.
Одинъ изъ каторжныхъ, бывшій мясникъ, убившій купца, здоровенный рыжій мужикъ въ рубищѣ — взглянулъ на смотрителя съ ненавистью; остальные двое — хлипкій, тщедушный малый, бывшій сапожникъ, зарѣзавшій жену изъ ревности и высокій худощавый парень, бывшій фальшивый монетчикъ — потупили головы и смотрѣли себѣ подъ ноги; на ихъ лицахъ застыло выраженіе тупой покорности судьбѣ-мачихѣ. Эти двое смотрителя боялись. Смотритель былъ жестокъ и грубъ съ каторжными.
— Ну ты, рыжій, — какъ тебя?.. Съ чѣмъ въ госпиталь просишься? Облѣнѣли, черти!.. Чтобы только отъ работы улизнуть!.. Ишь ты: въ госпиталь!..
Рыжій не успѣлъ отвѣтить, какъ открылась дверь и вошелъ еще одинъ каторжный. Одежда этого человѣка не была порвана и отличалась удивительной здѣсь опрятностью; лицо — молодое, блѣдное, изнуренное, съ довольно тонкими, хотя и неправильными чертами было по своему красиво. Онъ по привычкѣ брилъ усы и бороду и походилъ или на актера, или на ксендза. Этотъ каторжный не гнулъ спины, не опускалъ своихъ грустно смотрѣвшихъ карихъ глазъ и вошелъ къ смотрителю смѣло, какъ свободный и равный человѣкъ.
— Что вамъ?..
Смотритель задалъ вопросъ мягкимъ тономъ и на «вы», но каторжный, повидимому, не оцѣнилъ исключительное отношеніе, какое оказывалось ему, а, можетъ быть, ему было даже досадно, что съ нимъ обращались иначе, чѣмъ съ другими. Вѣдь его преступленье нисколько не меньше, чѣмъ преступленье каждаго изъ этихъ каторжныхъ; ему казалось, что съ нимъ обращаются вѣжливо только потому, что онъ человѣкъ образованный, а тѣ — люди простые, темные — чего съ ними стѣсняться? Онъ отвѣтилъ просто:
— Доктора нѣтъ… Я дежурство сдалъ… Иду… на отдыхъ.
— Идите, Грудзевскій… Навѣрное вы, по обыкновенію, измучились… Желаю вамъ отдохнуть.
Смотритель опять говорилъ мягкимъ, даже полнымъ участія тономъ, который страннымъ казался въ этомъ грубомъ человѣкѣ.
Грудзевскій вышелъ. Теперь онъ былъ свободенъ до утра. Это казалось ему ужаснымъ. Остаться одному, съ своей вѣчной тоской. Безпощадная память станетъ рисовать ту мучительную картину изъ прошлаго… Сердце будетъ нестерпимо ныть и рваться на куски… Вѣдь такъ бываетъ каждый день, когда онъ остается одинъ. Онъ почти спокоенъ, когда работаетъ въ госпиталѣ, то помогая доктору и фельдшеру, то ухаживая за больными, то дѣлая всякую черную работу, какъ сторожъ. А когда нужно итти на отдыхъ, — тогда бываютъ проклятые часы…
Грудзевскій шелъ въ свою коморку медленно, шагъ за шагомъ, словно боялся притти къ себѣ домой.
Онъ вошелъ въ маленькую жалкую комнатку, взглянулъ въ окно на то мѣсто надъ высокими палями — оградой, гдѣ виднѣлся клочекъ сѣраго теперь, холоднаго неба, вздохнулъ и, быстро раздѣвшись, легъ на свою жесткую постель.
Онъ былъ одинъ, далеко-далеко заброшенный отъ тѣхъ мѣстъ; гдѣ протекла его молодая жизнь. Но мысль не знаетъ разстояній, — и видитъ онъ ясно, — увы, слишкомъ ясно, — тѣ далекія мѣста и тѣхъ людей, которые еще живы, видитъ онъ ту, которая умерла… И видитъ онъ себя ксендзомъ, какимъ онъ былъ до каторги.
Вотъ онъ сидитъ въ исповѣдальнѣ, сквозь окошечко шепчетъ слова утѣшенія и молитвы раскаявшемуся грѣшнику. Вотъ онъ въ праздничныхъ ризахъ совершаетъ литургію подъ торжественные аккорды органа и благословляетъ народъ. Вотъ онъ идетъ по селу въ своей широкой шляпѣ — и ему кланяются прихожане, — и дѣти, и взрослые, и старики. И вотъ онъ у постели умирающей молодой дѣвушки. Она желаетъ исповѣдаться въ своихъ грѣхахъ передъ смертью. Ей жить остается только нѣсколько часовъ еще… Но она прекрасна, обольстительно хороша. Пылаютъ лихорадочнымъ румянцемъ ея щеки, разметались по бѣлоснѣжной подушкѣ ея черные волосы, полуоткрыты ея чудныя губы, а очи горятъ послѣднимъ огнемъ, что вотъ-вотъ сожжетъ ее всю.
Они одни въ этой богатой, роскошной комнатѣ, двери наглухо заперты; открыты лишь окна; изъ цвѣтущаго сада льется мягкое благоуханіе; слышатся издали грѣховные, какъ змѣя заползающіе въ душу звуки оркестра, который играетъ на эстрадѣ у берега моря. Эти звуки должны мѣшать исповѣди; ксендзъ хочетъ закрыть окна, но больная не позволяетъ: ей нужно воздуха, какъ можно больше воздуха.
Онъ прислушивается къ исповѣди, но мало понимаетъ. Демонъ мутитъ его разумъ и его кровь превращаетъ въ кипящую лаву. Темнѣетъ у него въ глазахъ.
Она въ религіозномъ экстазѣ говоритъ слова исповѣди и не замѣчаетъ, что сбросила съ себя одѣяло, что обнажились дивно очерченныя плечи и дѣвственная грудь и что она такъ опьяняюще-соблазнительна… Думаетъ она только о будущей жизни, въ которую перейдетъ скоро…
Ксендзъ, молодой, красивый беретъ ее за руку и шепчетъ безумныя слова соблазна и страсти. А въ окна льется ароматъ цвѣтущаго сада и слышится далекая, сладостно ласкающая слухъ грѣховная музыка.
Ксендзъ говоритъ:
— Сегодня ты умрешь… Ты это знаешь… Спасенья нѣтъ отъ смерти. Но ты — прекрасна… Ты сводишь меня съ ума… Послушай: я буду молиться за тебя, хотя, вѣдь, ты почти безгрѣшна… То, въ чемъ покаялась ты; дитя: твои мечты, желанья, — все это маленькій, ничтожный грѣхъ… А самый большой грѣхъ въ томъ; чего ты не знаешь… Слушай: грѣхъ уносить въ могилу эту дивную твою красоту, когда ты еще можешь дать счастье человѣку… Дай мнѣ это счастье, — мнѣ хватитъ его на всю мою жизнь… Я буду жить воспоминаніемъ о немъ, объ этомъ жгучемъ счастьи… Дай же мнѣ счастье, дитя мое!.. Ты должна это сдѣлать…
Она не отвѣчаетъ, — она поражена, старается что-то понять, въ чемъ-то разобраться, — на глазахъ ея слезы.
А онъ уже сжимаетъ ее въ трепетныхъ объятьяхъ, впивается поцѣлуемъ въ дѣвичьи уста и уже готовъ замереть въ безумномъ счастьи, — но раздается крикъ умирающей дѣвушки…
Врываются въ комнату люди… И позоръ… И ужасъ…
И вотъ — каторга.
И думаютъ, можетъ быть, тѣ люди, что каторга для него въ этихъ стѣнахъ, на этомъ далекомъ, суровомъ островѣ…
Нѣтъ, не въ этомъ, совсѣмъ не въ этомъ для него каторга… Ахъ, все это — такіе пустяки… И только лишь то, что творится въ больной душѣ человѣка, — только то можно назвать каторгой.