На ночлеге (Гарин-Михайловский)/ДО
| На ночлегѣ |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ VI. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 179. |
Короткій зимній день подходилъ къ концу. Потянулись темныя тѣни, выросъ точно оголенный лѣсъ, бѣлымъ снѣгомъ занесенныя поля стали еще сиротливѣе, еще неуютнѣе.
Я въ послѣдній разъ пригнулся къ трубѣ теодолита, но уже ничего не было видно. Рабочіе лѣниво ждали обычнаго приказанія:
— Баста.
Складываютъ геодезическіе инструменты, топоры, побѣжали за санями.
Я и мой помощникъ совѣщаемся, гдѣ ночевать намъ. Рѣшаемъ ночевать въ только что пройденномъ поселкѣ.
Въ Ярославской губерніи почти въ каждой деревнѣ вы встрѣтите нѣсколько богатыхъ домовъ, владѣльцы которыхъ разнаго рода подрядчики (маляры, столяры) живутъ сами съ семьей въ Питерѣ, а дома оставляютъ на какую-нибудь старую родственницу.
Дома хорошіе, двухъэтажные, родственница живетъ гдѣ-нибудь въ подвалѣ, въ кануркѣ и на совѣсть стережетъ хозяйское добро. Добро оригинальное и разностороннее: какой-нибудь старинный подсвѣчникъ или рѣдкіе бронзовые часы рядомъ съ самодѣльнымъ диваномъ; какая-нибудь ненужная здѣсь изъ богатаго дома бездѣлушка и громадная, половину комнаты занимающая, печь. Все это достаточно некрасиво, безвкусно, ярко и неуютно. И все напоказъ.
На ночевку впускаютъ охотно, не хотятъ рядиться съ вечера, а утромъ требуютъ столько, сколько стѣснились бы попросить даже въ столичной гостиницѣ.
Но въ выбранномъ нами поселкѣ ни одного такого дома не оказалось.
Мы за день достаточно продрогли и потому, не теряя времени, остановились передъ первой ничѣмъ не лучше, не хуже другихъ старенькой избой.
Мы вошли въ нее. Посреди избы стоялъ прядильный станокъ, — онъ работалъ, шумѣлъ и во всѣ стороны разлеталась отъ него пыль. Крупныя частицы ея тутъ же опускались на полъ, на столъ и скамьи, на платье, а мелкая такъ и стояла въ воздухѣ, погружая избу, не смотря на горѣвшую лампочку, въ удушливый полумракъ.
Казалось сперва, что въ избѣ никого не было.
Но на вопросъ:
— А что, можно у васъ переночевать?
Поднялись сразу нѣсколько фигуръ и маленькій корявый крестьянинъ спросилъ, бодрясь:
— А вы чьи?
— Мы изысканія дѣлаемъ: линію наводимъ.
Этого было достаточно.
Крестьянинъ, успокоенный, скрывая даже удовольствіе, отвѣтилъ съ напускнымъ равнодушіемъ:
— Что жъ?.. Милости просимъ… Самовара только нѣтъ… Окромя писаря и во всей деревнѣ нѣтъ.
— А попросить у писаря?
Крестьянинъ почесалъ затылокъ, подумалъ, опять почесалъ и рѣшительно проговорилъ:
— Не пойду!
— Чего не пойдешь? — спросила спокойно, въ упоръ, пожилая, изможденная высокая женщина, оставляя работу у станка.
И, помолчавъ немного, она бросила мужу укоризненное восклицаніе и начала торопливо натягивать на себя тулупъ.
Въ дверяхъ, накидывая уже платокъ, она сказала намъ:
— Будетъ самоваръ! — и исчезла.
Мы раздѣлись, внесли наши вещи, достали свѣчи, хлѣбъ, закуски и, присѣвъ за столъ, принялись за свой обѣдъ.
За день ходьбы аппетитъ нагуливается хорошій и, хотя и мерзлое, мы ѣдимъ усердно, жуемъ, глотаемъ и въ то же время знакомимся съ окружающимъ.
Корявый крестьянинъ, — глава, — оставался и при болѣе яркомъ освѣщеніи все такимъ же корявымъ.
Всклокоченный и напряженный онъ напоминалъ собой загнаннаго пѣтуха, совершенно помятаго, но готоваго, несмотря на это, отстаивать и дальше свою позицію.
Эта взвинченность — явленіе заурядное въ теперешней обстановкѣ деревни: нужда лѣзетъ во всѣ щели и въ конецъ обезцѣненной работой не заткнуть этихъ щелей.
Старшая дочь сѣла за станокъ. Такое же испитое, зелено-желтое лицо.
Остальные обитатели, одинъ другого меньше, до пятилѣтняго и у всѣхъ тотъ же болѣзненный, изнуренный видъ.
Впечатлѣніе какого-то походнаго, гдѣ-нибудь на войнѣ, лазарета выздоравливающихъ тифозныхъ.
Еще бы: такой ужасный воздухъ!
— Зачѣмъ вы этотъ станокъ въ избѣ держите?
— А куда же его?
— Въ пристрой.
— Пристрой — построй, — обидчиво бросилъ крестьянинъ и завозился съ такимъ рѣшительнымъ видомъ надъ кускомъ кожи, что я на время оставилъ его въ покоѣ.
Онъ заговорилъ самъ нехотя и раздраженно:
— Въ этой не знаю, какъ усидѣть, — того и гляди свалить велятъ…
— Кто?
— Кто?.. Міръ… Вишь, не по планту изба, а что такое не по планту? Только и всего, что мѣсто приглянулось у кого мошна потуже… Тебѣ ни строить, ни чинить не даютъ: какъ развалится — уходи…
Хозяинъ нервно хватаетъ руками и опять складываетъ ихъ.
— Да… вотъ такъ и уйду: ночью и выхожу на починку… такъ и тянемъ. Да, вотъ такъ и ушелъ тебѣ: небойсь.
Хозяинъ жаловался на міръ, порядки, а я слушалъ.
Кто знакомъ съ деревней, тотъ знакомъ съ такого рода жалобами. И нельзя не признать основательности такихъ жалобъ, конечно.
Я сижу и вспоминаю…
Человѣкъ двадцать лѣтъ платилъ выкупные за надѣлъ: умеръ — и семья его нищая. Съ вдовы міръ торопится сорвать все, что можетъ и пускаетъ по міру ее и дѣтей. Когда дѣти вырастутъ (только мальчики), они сядутъ опять на землю, но до тѣхъ поръ они могутъ и умереть съ голоду…
Страховку фабричнаго получитъ семья, состояніе въ остальныхъ сословіяхъ частная собственность; только крестьяне лишены ее. Неравенство въ сравненіи съ другими, говорящее громко за себя. Игнорировать его грѣхъ и тяжелый.
Это примѣръ изъ имущественныхъ отношеній. Я не говорю уже о круговой порукѣ. Не лучше живется въ деревнѣ и въ другихъ отношеніяхъ.
Мальчикъ-пастухъ научился грамотѣ, сдѣлался миссіонеромъ и сдалъ, наконецъ, экзаменъ на священника.
Кто знаетъ деревню, знаетъ какую страшную волю нужно, чтобы въ глухой, безъ школы, деревушкѣ продѣлать все это…
Трудъ Ломоносова блѣднѣетъ передъ этимъ трудомъ.
Я зналъ этого человѣка. Сколько стадной ненависти встрѣтилъ онъ на своемъ пути.
— А ты умнѣе отцовъ хочешь быть?! Врешь, не будешь!
И добились своего: не пустили въ попы. Шестьсотъ рублей недоимки насчитали на его семью.
— Уплатишь, — иди.
Уплатить было нечѣмъ и теперь этотъ выдержавшій на попа пьетъ горькую, валяется по кабакамъ, а деревенская мораль, въ лицѣ своихъ представителей, показываетъ на негоднаго пьяницу:
— Хотѣлъ умнѣе насъ быть!
Станокъ стучитъ однообразно и мѣрно, летитъ пыль, дѣвушка раскорякой сидитъ, работаетъ ногами, высоко поднявъ ихъ и перегибаясь то въ ту, то въ другую сторону, то и дѣло бросая челнокъ. Сколько быстрыхъ движеній и какихъ разнообразныхъ и неудобныхъ: одна нога такъ, другая иначе, перегнулась въ одну сторону, что то дѣлаетъ рукой, а другой, неудобно занесенной, ловитъ челнокъ.
И все это быстро, быстро.
— И дѣти работаютъ?
— Какъ же можно дѣтямъ? Только эти трое.
Хозяинъ показалъ на трехъ дѣвушекъ.
— Этой сколько? — спросилъ я, указывая на младшую.
— Тлинадцатый, — бойко отвѣтила бѣлокурая съ рыбьимъ некрасивымъ лицомъ дѣвочка.
— Такъ что жъ, — огрызнулся хозяинъ, — въ невѣсты глядитъ.
Стукъ утомлялъ, пыль раздражала.
— А когда вы кончаете работу?
— Никогда и не кончаемъ.
— Какъ! День и ночь?
— Вѣдь дежурятъ: ихъ съ матерью четыре смѣны.
Дверь отворилась, клубы морознаго пара задвигались по избѣ, а за ними показалась и хозяйка съ самоваромъ подъ мышкой.
— Дали?! — усмѣхнулся вдругъ повеселѣвшій хозяинъ.
— Ну, вотъ и чайку напьемся, — сказалъ я.
Хозяйка принялась ставить самоваръ, а хозяинъ вышелъ во дворъ.
— Для кого вы ткете?
— На фабрику, купцу, — отвѣтила хозяйка.
— Много зарабатываете?
Хозяйка не сразу отвѣтила.
— Полтора рубля въ недѣлю.
— Это сколько же въ день? Въ воскресенье не работаете?
— Въ праздникъ дѣвушки на себя работаютъ.
— Въ сутки, значитъ, двадцать пять копѣекъ, по копѣйкѣ за часъ.
— Этакъ.
— На работника по шести копѣекъ.
— А привезти, да отвезти пряжу? еще два дня съ мужикомъ, да съ лошадью прикинь.
— И тяжелая работа?
— Нѣтъ ея тяжелѣе.
— А воздухъ какой? Отъ него вѣдь не долго проживешь на бѣломъ свѣтѣ.
— Вотъ въ Абрамовскомъ самъ купецъ особый домъ выстроилъ, — у всякаго свой станокъ… Тамъ хорошо… И челночекъ самолетъ устроилъ: самъ челночекъ перепрыгиваетъ, а здѣсь видишь какъ — изломаться пять разъ на минуту всѣмъ тѣломъ надо… И проворная работа: въ три раза скорѣе противъ нашей.
— Что жъ у себя не заведете такого самолета?
— Гдѣ завести? Десять рублей такой челнокъ стоитъ — гдѣ ихъ взять?
— Десять рублей? А сколько лѣтъ уже работаетъ самолетъ?
— Лѣтъ сорокъ работаетъ.
— А вы давно работаете?
— Я-то?
У нея умное длинное бѣлобрысое лицо. Она поднялась отъ самовара, спрятала руки подъ мышки и съ удовольствіемъ вспоминаетъ.
— Тридцать второй годъ.
Она опять быстро наклоняется къ самовару и я снова вижу только ея костлявую длинную спину въ грязномъ сарафанѣ.
Я начинаю подсчитывать.
Челнокъ-самолетъ въ три раза быстрѣе: въ недѣлю на три рубля больше… въ мѣсяцъ двѣнадцать рублей, въ годъ сто сорокъ четыре. Въ тридцать лѣтъ 4.500 рублей. Въ пятнадцать лѣтъ капиталъ удваивается — итого до девяти тысячъ рублей сбереженія.
Я совершенно ошеломленъ и дѣлюсь впечатлѣніемъ съ хозяйкой.
Она бросила совсѣмъ самоваръ, подсаживается ко мнѣ и начинается провѣрка моихъ вычисленій. Мы по нѣсколько разъ возвращались назадъ, она впилась въ меня и когда, наконецъ, снова получается девять тысячъ сбереженія, она замираетъ и такъ и сидитъ недоумѣвающая, огорченная.
— У васъ была бы такая пенсія, такое состояніе…
Она напряженно думала и вдругъ, вставъ, равнодушно сказала:
— Суета безкорыстная…
— Какъ вы сказали?
— Говорю: суета безкорыстная вся наша работа.
Она отошла къ самовару и то разсѣянно, то убѣжденно все повторяла:
— Суета безкорыстная.
Хорошее выраженіе.
А отъ станка все такъ же несется пыль, забиваясь плотнѣе въ углы старой избы и въ грохотѣ и стукѣ его, точно эхо, по слогамъ, кто-то повторяетъ въ душной, смрадной избѣ:
— Суета, суета, суета.
Съ разсвѣтомъ мы покинули избу въ тотъ моментъ, когда за станокъ усаживалась новая заспанная очередная и, уже за окнами, я все слышалъ еще знакомое:
— Суета, суета, суета…
И долго еще я не могъ отдѣлаться отъ мысли и объ этомъ станкѣ, сорокъ лѣтъ тому назадъ выдуманномъ, съ его стоимостью въ десять рублей, и объ этой семьѣ, пристегнутой еще къ деревнѣ и уже тяжело и грубо отрываемой отъ нея иной жизнью.