На Невѣ, по гладко-расчищенному льду, мужики перевозятъ публику съ одного берега на другой на креслахъ, поставленныхъ на полозья. Зрителей больше, чѣмъ переѣзжающихъ. Разумѣется, у глазѣющихъ толки и разговоры. Каждый молодецъ толкуетъ на свой образецъ.
— Харчи-то свои или хозяйскіе? спрашиваетъ перевозчика баранья чуйка, крытая сукномъ.
— Свои нонѣ. А харчь-то почемъ? Купишь вонъ хлѣба, да трески… Да что! Только что лишнее отъ публики перепадетъ тѣмъ и живы. Не ожирѣешь.
— Это вѣрно, а только ужъ такое и рукомесло, чтобъ отощавши. Напрешься щей съ кашей до икоты, такъ много не набѣгаешь. Ну-ко, сытый-то. Сытаго сейчасъ сонъ клонить начнетъ. Поди вѣдь и у васъ больше рысистые цѣнятся?
— Что говорить? Особливо, ежели хмѣльной переѣзжаетъ. Онъ сейчасъ требуетъ, чтобъ съ градомъ… Я вотъ на рысяхъ скоръ, такъ меня позапримѣтили и любятъ. Все ко мнѣ супротивъ другихъ…
— Коли такъ, то капиталы наживешь, ввязывается лисья шуба, носъ луковицей.
— Еще-бы. Домъ каменный сколочу и тебя управляющимъ поставлю. Нѣтъ, купецъ, только ужъ изъ-за бѣдности и пошелъ я въ эти самыя лошади. Бѣдность одолѣла.
— А ты уповай, утѣшала перевозчика лисья шуба. — За то тамъ будетъ хорошо. Богатому не внити въ Царство-Небесное. Даже такъ сказано: лучше верблюду въ игольныя уши… Святыню-то помнишь?
— Святыню-то мы помнимъ чудесно, а только трудно. Вонъ какъ упарившись! Рубашка-то смокла и даже къ тѣлу прилипши. Къ вечеру-то руки-ноги что твои песты, во всемъ ломота.
— А ты кровь жильную пущай. Дрянь всякая печенками выдетъ и легче будетъ.
— И пущалъ-бы, да скупятся нонѣ доктора-то насчетъ крови. Записки не даютъ, а цирульникъ безъ записки и шкуру не сѣчетъ. Подай, говоритъ, записку отъ доктора, тогда и кровь пущу. Я вонъ и то тутъ какъ-то скубента перевозилъ, такъ говорилъ: и съ чего это вамъ чужой крови жаль? А онъ мнѣ: я, говоритъ, тебя машинами вылѣчу да спиртомъ, приходи ко мнѣ.
— Да скубентъ не лѣчитъ. Скубентъ для того, чтобъ ребятишекъ обучать, замѣчаетъ чуйка.
— Который ежели изъ акабеніи, тотъ лѣчитъ, а который изъ нитриситета, тотъ обучаетъ. Жилъ я на Петербургской въ фонарщикахъ, такъ разговоры-то эти самые съ ними производилъ. Вѣдь на Петербургской ихъ какъ таракановъ во всѣхъ щеляхъ понапихано. И барышни-скубентки лѣчатъ. Лѣтось мнѣ одна глазъ выворачивала и соръ оттедева выгребала.
— Да бабенки-то онѣ къ лѣченью способнѣе, согласилась лисья шуба. — По настоящему это ихъ настоящая статья и есть. Ты возьми въ деревнѣ… Нешто мужики лѣчатъ? На рѣдкость. А все больше бабы, потому имъ и съ нечистой-то силой знаться легче.
— Ну, и чтожъ, помогла скубентка тебѣ? спросила чуйка.
— Въ самомъ лучшемъ видѣ помогла. Сначала соръ выворотила, а потомъ снадобье дала. И такой, братецъ ты мой, у насъ тутъ манеръ вышелъ, что уму помраченье! Я думалъ, что снадобье-то пить надо. Взялъ да и выпилъ банку, а нужно было примачивать. Встрѣчается она со мной: «ну что, говоритъ, примачивалъ?» — «Нѣтъ, говорю, выпилъ». Такъ даже съ диву далась: «какъ, говоритъ, ты не умеръ, вѣдь это ядъ былъ!» — «Живъ, говорю, извольте посмотрѣть. Кому ядъ, а намъ во спасенье». И дѣйствительно, братцы, щемило у меня нутро, а какъ выпилъ, такъ словно рукой сняло!
Лисья шуба вздохнула.
— Это господамъ ядъ-то, а простому человѣку всякая снѣдь Божій даръ, сказала она.
Подошла еще шуба енотовая.
— Опять начали прошлому году подражать! кивнулъ енотъ на перевощиковъ. — Я думалъ, что хозяинъ ихній прогорѣлъ давно и въ трубу вылетѣлъ съ этими санями. Анъ нѣтъ, живъ курилка!
— Съ чего прогорать-то? замѣтила лисья шуба. — Человѣкъ не лошадь, его прокормить дешево стоитъ. Вотъ лошадь по нынѣшнимъ кормамъ — бѣда. Лошади подавай овесъ да сѣно, она другого ѣсть не будетъ, а человѣкъ всякую дрянь ѣстъ.
— Что вѣрно, то вѣрно, а только я такъ полагалъ, что ужъ даже и запретъ на эту музыку положенъ, чтобъ на людяхъ ѣзда.
— Да вѣдь хлѣбъ рабочему человѣку, такъ какъ-же тутъ запретить, милый человѣкъ? — возразилъ перевозчикъ.
— Мало-ли что хлѣбъ, а все-таки по писанію грѣхъ. Нешто по писанію человѣкъ на ѣзду положенъ? Ты прочти-ка въ книгахъ-то. На то скотъ есть. Да и скотъ-то не всякій показанъ. Конечно, эта самая людская акварель съ заграничныхъ земель взята, но намъ-то не слѣдъ подъ нихъ подражать. У нихъ невѣрность въ религіи, а у насъ сила. Они вонъ ладонью молятся, а то такъ и не крестясь, такъ неужто и намъ то-же самое? У насъ на ѣзду лошадь да волъ предназначенъ, а у нихъ и на слонахъ, и на козлахъ, и на ослахъ, и на верблюдахъ…
— Намъ странникъ одинъ разсказывалъ, что на Аѳонскую гору онъ даже на собакахъ ѣздилъ, — поддакнула чуйка.
— Вретъ твой странникъ. Ну, статочное-ли дѣло, чтобъ монахи къ своей святой горѣ псовъ подпустили? На собакахъ ѣздятъ, это точно, но только не на Аѳонской горѣ, а въ жаркихъ странахъ. Въ холодныхъ на оленѣ, а въ жаркихъ на собакѣ. Жарко, ни одной скотинѣ не вынести, а собакъ впрягутъ и онѣ бѣгутъ. Потому собака бѣжитъ языкъ выставя и у ней жаръ и потъ на языкѣ. Съ языка онъ исходитъ, а тѣла не соприкасается.
— Этотъ-же странникъ сказывалъ, что онъ по Капказу на птицахъ леталъ. «Впрягутъ, говоритъ, намъ, богомольцамъ, въ тележку десятокъ орловъ, — они насъ и везутъ».
— Еще того чище! На тараканахъ твой странникъ не ѣздилъ-ли?
— Мнѣ что! Люди ложь и я тожь, — согласилась чуйка.
— А ты облыжныя свѣдѣнія не распространяй. За это отвѣтишь!
— Не тебѣ-ли толстопузому отвѣчу! — пятится чуйка.
— Нѣтъ, не мнѣ, а кому нибудь другому. Въ бараній-то рогъ согнутъ! Ты зачѣмъ вѣру колеблешь?
— Ну тя въ болото! Вотъ присталъ-то, словно банный листъ!
Чуйка поспѣшно начала отходить. Ей смотрѣли вслѣдъ и хохотали.
— Не перевезти-ли, господа купцы, на ту-то сторону? спросилъ перевозчикъ лисью и енотовыя шубы.
— Чтобъ я на человѣкѣ да поѣхалъ? Сшутилъ тоже! — отвѣчалъ енотъ. — А кто мои грѣхи потомъ замаливать будетъ за ѣзду на людяхъ? Берешься полъ-пуда свѣчей разставить, такъ, пожалуй, подавай сюда свою коляску, закончилъ онъ. — А на пропой тебѣ надо, такъ мы и такъ пяточекъ прожертвуемъ. На, бери на стаканчикъ. Насъ съ этого не убудетъ.
И енотъ подалъ перевозчику пятакъ.