НА КУЛЕНБЕРГѢ.
править23 Іюня. Десять часовъ вечера. Канунъ Иванова дня. На Петровскомъ островѣ толпы народа. Публика самая разношерстная. Нѣмецкая рѣчь и чухонскій говоръ слились съ русскою руганью. Какой-то стонъ стоитъ въ воздухѣ. Звуки шарманокъ, музыка странствующихъ оркестровъ, выкрики разносчиковъ, женскій визгъ, наигрываніе на гармоніи — все перемѣшалось. Гулянье въ полномъ разгарѣ! Пьяные, буквально, на каждомъ шагу. Вездѣ горятъ костры. Около костровъ сидятъ, лежатъ и стоятъ русскіе и нѣмецкіе мастеровые, ихъ жены, дочери, любовницы. «Wacht am Rhein», распѣваемое пьяными голосами, слышно въ перемежку съ «Среди долины ровной», съ патріотическимъ «was ist das deutsche Vaterland» и неизбѣжной пѣснью всѣхъ пьяныхъ собраній «Въ темномъ лѣсѣ». Кой-гдѣ танцуютъ французскую кадриль подъ звуки шарманки и среди танцующихъ бродитъ на рукахъ и кувыркается странствующій акробатъ въ грязномъ трико. Воздухъ пропахъ дымомъ костровъ, водкой и пивомъ. На каждомъ шагу то ссорятся, то признаются въ любви.
— Марья Ивановна, протанцуемте польку трамбланъ. Ужъ очень мнѣ хочется этому нѣмцу съ цигаркой локтемъ въ ухо заѣхать, а такъ невозможно, — говоритъ писарь своей заматерѣлой подругѣ изъ генеральскихъ горничныхъ.
— Вотъ еще что выдумали! Достаточно конфуза, что я сюда пришла, — гордо отвѣчаетъ та. — Нѣтъ, Флегонтъ Михайлычъ, вы меня не знаете, я завсегда себя въ антересѣ держу и кабы я себя еще больше соблюдала, какъ для дѣвушковъ слѣдоваетъ, я-бы теперь въ каретахъ ѣздила.
— Да вѣдь собственно для скандалу. Вышибъ-бы у него изъ зубовъ цигарку, пардонъ, да и былъ таковъ. Что-жъ, это и офицеру не стыдно.
— Не говорите, пожалуйста, глупостевъ безъ авантажа, а лучше угостите мороженнымъ, либо апельсиномъ.
Проходятъ двое мастеровыхъ.
— А чудесно здѣсь! — говоритъ одинъ изъ нихъ. — Супротивъ этого гулянья лучше и мѣста нѣтъ, даромъ, что нѣмецкое. Ужъ какъ же мы лѣтось съ Федоромъ Ивановымъ веселились — бѣда! Вѣкъ не забуду! Съ супружницей онъ былъ, ребеночекъ махонькій съ ней тоже, свояченица его изъ папиросныхъ дѣвицъ съ Миллера фабрики… Вкупѣ значитъ. Онъ полштофикъ сначала, потомъ я. Вотъ тутъ подъ кустикомъ. Онъ пару пива, потомъ я. Воздухъ это легкій, сырость… Чудесно! Сложились на четверть… Охолостили. Опять за пиво. Дамы тоже съ нами. Ужъ мы пили, пили! Господи! Чудесно!
— Ну? И что-же дальше? — спрашиваетъ другой.
— Да ничего. Все пили. Только подъ конецъ ужъ карусель вышелъ: онъ супружницу въ ухо, а я его свояченицу. Тѣ, по своему женскому сословію визгъ, подняли…
— Ну?
— Ну, и ничего. Сейчасъ это городовой и повели насъ въ часть. Дамъ выпустили, а мы до утра… Вспомнимъ, Вася, Федора Иваныча! Вѣдь ужъ онъ теперь въ сырой землѣ. Помянемъ! А у меня кстати и косушечка есть. Травкой закусимъ. О, Господи! И сколько мила и прекрасна была эта папиросная дѣвица!
Пріятели садятся. Изъ кармана показывается стеклянная косушечка.
Вотъ компанія разряженныхъ и пьяныхъ купеческихъ сынковъ. Сцѣпившись другъ съ другомъ подъ руку, они съ пѣніемъ шествуютъ по травѣ, опрокидываютъ попадающіеся по дорогѣ кофейники, бутылки, разставленныя гуляющими. Купеческихъ сынковъ сопровождаютъ мастеровые. Нѣкоторые изъ нихъ несутъ четвертную бутыль, корзину съ виномъ. Мастеровые такъ пристали къ нимъ, изъ-за угощенія. Изъ-за угощенія-же они защищаютъ ихъ отъ могущей произойти драки съ нѣмцами и чухнами.
— Стой, машина! — кричитъ одинъ изъ купеческосыновней компаніи, облеченный въ яхтъ-клубскую фуражку. — Какая теперь станція?
— Валдайка, ваше степенство! — откликается мастеровой и при этомъ свиститъ, подражая паровозу.
— Коли такъ — накаливай намъ по коньяковой собачкѣ! Да пососите и сами изъ четвертной самоплясу купеческаго. Ну, живо! Лимонъ на заглотку ѣсть.
— Все въ маркитантскомъ порядкѣ обрѣтается, ваше степенство!
Компанія выпиваетъ.
— Захватывай плѣнныхъ! — командуетъ яхтъ-клубская фуражка.
Сопровождающіе мастеровые подводятъ двухъ разносчиковъ въ ситцевыхъ рубахахъ и передникахъ. Начинается допросъ:
— Какой губерніи?
— Тверской.
— А, значитъ козу сквозь заборъ пряникомъ кормили и рака съ колокольнымъ звономъ встрѣчали! Женатъ, вдовъ или холостъ? Какой вѣры?
— Русской.
— Коли такъ, подносите плѣннымъ по стаканчику! Кричите «ура»! Коли четвертная высохла — новую!
Раздается «ура».
У костра, около котораго разбросаны пивныя бутылки и жарится на сковородѣ яичница, сидятъ: пьяный нѣмецъ безъ сертука и жилетки и двѣ нѣмки среднихъ лѣтъ. Ихъ шляпки висятъ на воткнутыхъ палкахъ. Нѣмки и нѣмецъ поютъ: «Spitzen, Hacken, ein, zwei, drei! Spitzen, Hacken, ein, zwein, drei». Другой нѣмецъ совсѣмъ уже пьяный въ помятомъ цилиндрѣ пляшетъ подъ звуки этой пѣсни, выдѣлывая преуморительныя па. Дамы хохочутъ. Довольный успѣхомъ, онъ останавливается.
— Warten Sie, meine Damen! Ich werde mal ein Kunststück machen! — говоритъ онъ съ замѣтнымъ латышскимъ акцентомъ. — Маленьки фокусъ. Ich will mir Eierkuchen machen. Яишница…
Нѣмецъ снимаетъ съ головы свой цилиндръ, разбиваетъ туда два яйца и ставитъ его на костеръ.
— Браво! Браво, Шнауце! — кричитъ сидящій нѣмецъ.
Собравшаяся вокругъ публика тоже смѣется и апплодируетъ. Къ нѣмцу подступаетъ русскій мастеровой въ чуйкѣ и въ фуражкѣ съ надорваннымъ козырькомъ.
— Это что за мудрость! А коли ты хитрый нѣмецъ, ты самъ на уголья лягъ! — говоритъ онъ.
— Weg! — гонитъ его нѣмецъ и толкаетъ въ грудь.
— Что? Ты толкаешься? Нѣтъ, Карлъ Иванычъ, такъ не ходитъ, коли съ тобой по благороднымъ поступкамъ!..
Хлестъ въ ухо — и нѣмецъ валится.
Раздается визгъ нѣмокъ, сковорода съ яичницей опрокидывается. «Karl, Fritz, Нидерле! Шульце!» — сзываютъ нѣмцы своихъ собратьевъ. Сбѣгаются и русскіе охотники до дракъ, засучивая по дорогѣ рукава, и начинается свалка. Вдали показывается городовой. Толпа усиливается.
— Пойдемъ, сольемся съ народомъ, — говоритъ какой-то бакенбардистъ въ пенсне своему товарищу въ сѣрой пуховой шляпѣ и спѣшитъ на мѣсто происшествія.
Драка, благодаря городовому, прекращена. Двоихъ куда-то ведутъ. Нѣмцу обмываютъ пивомъ разбитый носъ. Въ толпѣ размахиваетъ руками только-что сейчасъ прибѣжавшій откуда-то купецъ,
— Эхъ, народишко! И подраться-то путемъ не умѣли! — кричитъ онъ. — Нешто это православная драка?