На крайнем Северо-Востоке Сибири (Шкловский)/ДО

На крайнем Северо-Востоке Сибири
авторъ Исаак Владимирович Шкловский

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru

ДІОНЕО.

НА КРАЙНЕМЪ СѢВЕРО-ВОСТОКѢ СИБИРИ.

«Здѣсь жизнь есть горестное бореніе со всѣми ужасами холода и голода, съ недостаткомъ первыхъ, самыхъ обыкновенныхъ потребностей и наслажденій».

Баронъ Врангель.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Л. Ф. Пантелѣева

1895.

ОГЛАВЛЕНІЕ

ГЛАВА I.
Колымскій округъ.

Алазейскій хребетъ. — Бадараны. — Оторванный край. — Купцы. — Анюйская крѣпость. — Средневцы и низовики. — Вырожденіе. — Какъ колымчане коптили рыбу. — Улу-тоёнъ. — Сказочный край. — Гижигинскій трактъ

Приложеніе

ГЛАВА II.
На якутской свадьбѣ.

Спиридонъ. — Бырдахъ-ые. — Каменные люди. — Легенда о происхожденіи болотной травы. — Въ лѣтнемъ чумѣ. — Якуты. — Тоёны, итимнитъ и хамначытъ. — Нравственныя качества якутовъ. — Свадьба. — Сватанье. — Введеніе жены въ домъ мужа. — Банкетъ у Моксогола

ГЛАВА III.
Внизъ по Колымѣ.

Приглашеніе чукчей. — Сборы, — Дорожныя невзгоды. — Кресты. — Казакъ Луповцевъ. — Хайлаки. — Омолонъ. — Крѣпость

ГЛАВА IV.
Нижне-Колымскъ и Сухарное.

Опустѣвшая крѣпость. — Сельдядка. — Промыслы низовиковъ. — Пріѣздъ Петрухи. — Вечерка. — Къ устью Колымы. — Сухарное. — Эмирячки. — Маякъ лейтенанта Лаптева. — Солонникъ

ГЛАВА V.
Къ чукчамъ.

Пріѣздъ новыхъ гостей. — Козелъ. — Холуи. — Погода на мороку. — Въ чукотскомъ лагерѣ. — «Natio feroeissimer et bellicosa». — Онкилоны и чукчи. — Чукотскія похороны. — Игры.

ГЛАВА VI.
Конецъ Кангіениси.

ГЛАВА VII.
Отъ Средне-Колымска до Якутска

Послѣднія минуты въ Средне-Колымскѣ. — Поварня. — У якутовъ. — Полярные французы. — Удивительная честность ламутовъ. — На берегахъ Индигирки, — Встрѣча Рождества. — Хребетъ Тасъ. — Хаята. — Тарыны. — Метисъ Мартьянъ. — Якутское лѣченіе. — Верхоянскъ. — Мѣстное творчество. — Перевалъ черезъ Верхоянскій хребетъ. — Новый Робинзонъ въ долинѣ Тумуркана. — Гмелинъ о жителяхъ Якутска

ГЛАВА VIII
По Ленѣ.

Якутскъ. — Первые дни въ большомъ городѣ. — При какихъ обстоятельствахъ мы бывали вегетеріанцами въ Средне-Колымскѣ. — Якутское реальное училище. — Лена. — Легенда о происхожденіи горъ. — Затрудненія туриста. — Вѣчная мерзлота и Гмелинъ. — Кабацкіе короли. — Величіе и упадокъ «Дворянской волости». — Золотые пріиски. — Киренскій округъ. — «Бѣлые якуты». — Поселенцы. — Первая встрѣча съ новоселами. — Усть — Кутъ. — Хабаровъ. — Братская степь. — Буряты. — Шаманство и ламаизмъ

Приложенія

ГЛАВА I.
Колымскій округъ.

Алазейскій хребетъ. — Бадараны. — Оторванный край. — Купцы. — Анюйская крѣпость. — Средневцы и низовики. — Вырожденіе. — Какъ колымчане коптили рыбу. — Улу-тоенъ. — Сказочный край. — Гижигинскій трактъ.

I.

— Вотъ колымская сторона калябасничаетъ (мелькаетъ)! Мольчъ веселое мѣсто!

Такъ съ гордостью, смѣшанной съ умиленіемъ, скажетъ вамъ колымчанинъ, когда вы, по пути изъ Якутска въ Средне-Колымскъ, взберетесь на вершину Алазейскаго хребта, составляющаго естественную границу двухъ округовъ Верхоянскаго и Колымскаго.

Какъ бы сильно ни было въ васъ желаніе скорѣе добраться до Средне-Колымска, вы, однако, должны будете согласиться, что обыватель въ своемъ патріотизмѣ хватилъ нѣсколько черезъ край.

Трудно представить что-нибудь болѣе печальное, чѣмъ видъ «колымской стороны» съ Алазейскаго хребта. Сами горы не высоки (около 3-хъ тысячъ футовъ), но лютые холода пресѣкаютъ растительность далеко ниже вершинъ. "При подъемѣ вамъ каждый разъ встрѣчаются тонкія, чахлыя лиственницы, странно скрученныя спиралью. Это все дѣйствіе стужи, достигающей, здѣсь страшной цифры: — 60° и даже нѣсколько ниже по Ц. Вершина хребта — обнаженная. Одиноко вырѣзывается на сѣромъ небѣ покачнувшійся крестъ, обвѣшанный крылышками куропатокъ, пучками конскаго волоса, тряпочками и т. д. Это — все жертвы «хозяину мѣста», духу горы — Дайды-Ичите. Сбейте рукавомъ вашей мѣховой кухлянки толстый слой инея, покрывшій крестъ. Вы прочтете тогда рядъ грустныхъ надписей, сдѣланныхъ невольными туристами, посылающими послѣдній привѣтъ дорогой далекой родинѣ. Бѣлесые сумерки полярнаго зимняго безсолнечнаго «дня» скрадываютъ горизонтъ, сгущая такимъ образомъ и безъ того уже мрачныя краски. Куда глазомъ ни кинешь — безконечная снѣжная равнина. Легкой волной убѣгаетъ лишь на сѣверъ, къ берегу Ледовитаго океана, гряда невысокихъ холмовъ.

Лѣтомъ край врядъ ли веселѣе. На вершинѣ хребта, какъ на всѣхъ горахъ крайняго сѣверовостока, вы находите болото. Такое же болото у подножья горы.. Ближайшее жилье — въ разстояніи трехсотъ верстъ. Лѣсъ крайне рѣдокъ. Всюду — безконечные «бадараны». Нужно себѣ представить безконечную равнину, на которой, на общемъ ровномъ мшистомъ фонѣ, наляпаны громадныя бѣлесыя пятна ягеля. Нога, какъ въ губку, уходитъ въ толстый слой моха. Слѣдъ тотчасъ же наполняется водою. Въ началѣ конь (единственное возможное здѣсь сообщеніе лѣтомъ — верхомъ) ступаетъ по сравнительно твердому грунту, затѣмъ нога лошади все глубже и глубже уходитъ въ толстый слой моха. На рыжемъ фонѣ бѣлѣютъ въ изобиліи оленьи рога. Но вотъ все чаще и чаще слышится глухое чвоканье и хлопанье подъ ногами. Вмѣсто почвы, теперь уже какая-то каша изъ грязи и моха, въ которой конь вязнетъ по брюхо. Почва еще болѣе понизилась. Мохъ исчезъ. Всюду, куда глазомъ ни окинете, ярко-зеленый лугъ. Вы рады, что кони, наконецъ, пойдутъ по твердому грунту. Разочарованіе наступаетъ быстро. Ступивъ на этотъ лугъ, кони уходятъ выше брюха въ ржавую воду, подъ которой чвокаетъ та же грязь. Проводникъ васъ предупреждаетъ, чтобы вы слѣдовали шагъ за шагомъ за его конемъ, иначе вы рискуете попасть въ какую-нибудь болотистую рѣчку и окунуться съ годовою. Кони тяжело дышатъ и съ трудомъ выволакиваютъ ноги; вотъ одинъ зашатался и валится на бокъ. Скорѣе высвобождайте ноги изъ стремянъ. Въ лучшемъ случаѣ, отдѣлаетесь тѣмъ, что съ полчаса продрогнете по поясъ въ болотѣ, пока спѣшившіяся проводники не поднимутъ коня…

Чѣмъ жарче лѣто, тѣмъ глубже оттаиваютъ бадараны, тѣмъ мучительнѣе и опаснѣе переѣздъ.

Только отъ Андылаха начинаютъ встрѣчаться рѣдкія одинокія юрты. Характеръ мѣстности мѣняется. По мѣрѣ приближенія къ извилистой «земляной» (т. е. болотистой) рѣкѣ Алазея, впадающей въ океанъ, почва становится холмистѣе, встрѣчаются многочисленныя озера, изъ которыхъ на иныхъ ледъ держится круглый годъ. Въ жаркое лѣто образуются на нихъ лишь «забереги», на которыя выплываютъ поиграть на солнцѣ, «capдонки» (щуки).

Такъ до самаго берега Колымы, составляющей боевую артерію огромнаго края, территорія котораго равна 604,756 кв. в., т. е. въ нѣсколько разъ больше Франціи. Десять мѣсяцевъ почти въ году край скованъ холодомъ. Близъ Средне-Колымска рѣка вскрывается въ серединѣ мая, а становится въ концѣ сентября; у устьевъ же, подъ 70° с. ш., часто въ серединѣ августа можно уже ѣздить по льду.

Амплитуда температуры лѣтней и зимней около 100 градусовъ —62,8 +28). Вслѣдствіе жестокихъ холодовъ, почва промерзла значительно глубже, чѣмъ на 100 саж. Лѣтомъ она оттаиваетъ, близъ Средне-Колымска, вершковъ на 6, близъ Нижне Колымска же — вершка на два, на три.

Вѣчная мерзлота не позволяетъ корнямъ деревьевъ, углубляться: они стелятся почти на поверхности земли.. Вслѣдствіе этого, жестокіе осенніе и весенніе вѣтры вырываютъ съ корнями массу деревьевъ и дѣлаютъ тайгу непроходимой. Рѣдкимъ проѣзжимъ приходится часто подвигаться впередъ съ топоромъ въ рукахъ.

Жестокіе холода дѣлаютъ немыслимой какую бы то ни было культуру растеній.

Большинство жителей должны вести ту же жизнь, какую вели таинственные кангіяниси, быть можетъ, современники мамонта: рыба, да иногда оленина, вотъ, — единственные продукты. Рогатый скотъ разводится лишь близъ Средне Колымска, да близъ Верхне-Колымска. Его очень мало. На 6,000 жителей (т. е.) 1 человѣкъ на 99,79 кв. в.) округа имѣется всего 597 головъ рогатаго, скота.

Здѣсь «жизнь есть лишь горестное бореніе со всѣми ужасами холода и голода, съ недостаткомъ первыхъ, самыхъ обыкновенныхъ потребностей и наслажденій»^[1].

Въ концѣ XIX вѣка тысячи людей. ведутъ жизнь троглодитовъ: не знаютъ хдѣба, вынуждены обходиться безъ соли, добываютъ огонь первобытнымъ способомъ, треніемъ, не знаютъ употребленія мыла, обходятся безъ бѣлья, надѣвая мѣховую одежду прямо на голое тѣло.

И такъ живутъ не только дикари, но и, русскіе. Всѣ живутъ въ вѣчномъ трепетѣ, что поздно вскроется рѣка или же затопитъ вода тони, и тогда, наступитъ голодъ, со всѣми ужасами его, не исключая смерти.

А впереди что? Неизбѣжное угасаніе. Всѣхъ ждетъ участь. племени кангіениси. Полное исчезновеніе людей въ округѣ лишь вопросъ времени.

По даннымъ 1889 г., въ округѣ родилось 194 ч., а умерло 456 чел. Черезъ 50 лѣтъ въ округѣ не останется ни одного человѣка, если положеніе вещей останется то же. Тогда край будетъ напоминать страшную картину, нарисованную Байрономъ въ его поэмѣ. «Darkness»:

«Herbless, treeless, manless, lifeless

А lump of death».

Русскіе занесли сюда двѣ страшныя болѣзни: оспу и сифилисъ. Оспа выкосила въ 1889 г. въ Колымскомъ округѣ до одного человѣка племя коряковъ, которые до сихъ поръ еще существуютъ… въ курсахъ антропологіи и этнографіи; отъ племени чуванцевъ остался лишь одинъ человѣкъ. Въ ноябрѣ 1891 г. я видѣлъ этого послѣдняго изъ могиканъ на Сухарномъ, въ поселкѣ, лежащемъ въ устьѣ Колымы, въ 130 верстахъ сѣвернѣе Нижне-Колымска. Отъ племени юкагиръ, которыхъ въ прошломъ столѣтіи было нѣсколько тысячъ человѣкъ, теперь осталось лишь нѣсколько человѣкъ. Еще Врангель разсказываетъ о трехъ большихъ юкагирскихъ деревняхъ, лежащихъ на р. Омолонѣ. Въ іюлѣ 1891 г. я посѣтилъ эти деревни; одна исчезла безслѣдно, въ другой — одинъ дымъ, въ третьей — два. Вотъ что осталось отъ этихъ аборигеновъ р. Колымы. Обыватели далеко объѣзжаютъ теперь юкагирскія «деревни», потому что все населеніе ихъ буквально заживо сгнило отъ сифилиса и цынги, составившихъ страшную смѣсь. Въ оспенную эпидемію 1885 г. погибло около 1000 носовыхъ чукчей, т. е. почти половина этого живучаго, энергичнаго племени.

Край оторванъ отъ остального міра безконечнымъ кольцомъ болотъ и горныхъ хребтовъ. До ближайшаго «культурнаго» центра, до Якутска, около трехъ тысячъ верстъ. И какихъ! Приходится перевалить черезъ два горныхъ хребта, переправиться черезъ двѣ громадныя рѣки и безчисленное количество мелкихъ. Дороги нѣтъ. Въ этой пустынѣ можетъ лишь оріентироваться проводникъ дикарь. Въ лучшемъ случаѣ, путь отъ Якутска до Средне-Колымска продолжается 50 дней, въ худшемъ — 4 мѣсяца и даже болѣе.

Поддерживаютъ связь между Колымскимъ краемъ и Якутскимъ рѣдкія почты (разъ въ четыре мѣсяца), да купцы.

Колымскій купецъ — это особое существо, всю свою жизнь проводящій въ полярной пустынѣ. Въ началѣ октября, какъ только замерзнутъ «бадараны» (болота), — изъ Якутска отправляются вьючнымъ порядкомъ транспорты купеческой клади. Главный грузъ состоитъ изъ кирпичнаго чая, листового табаку, бракованныхъ ситцевъ и водки. Якутскіе кони очень выносливы; во все время пути они довольствуются подножнымъ кормомъ, который выбиваютъ изъ подъ снѣга. Въ мартѣ кладь прибываетъ въ Колымскъ. Часть ея продается тутъ же, но большая часть на собакахъ отправляется на Анюй, на чукотскую ярмарку. Она происходитъ въ Анюйской «крѣпости», въ 250 верстахъ на востокъ отъ Нижне-Колымска, на нейтральной почвѣ между землями русскихъ и независимыхъ чукчей. Пусть грозное слово «крѣпость» не введетъ никого въ заблужденіе. «Крѣпость» — нѣсколько пустыхъ срубовъ, обнесенныхъ рубленнымъ заборомъ изъ «плавника». Когда какой-то проказникъ-чукча, напившись пьянымъ, вздумалъ перелѣзть черезъ крѣпостную стѣну, — она рухнула. Сюду-то въ апрѣлѣ съѣзжаются чукчи, русскіе и ламуты, которымъ поручается держать посты въ крѣпости. Въ данномъ случаѣ исправникъ пользуется вѣковою ненавистью, которая существуетъ между чукчами и ламутами. Купцы вымѣниваютъ пушнину и мамонтовые клыки на чай, табакъ и, самое главное, на акамимель (водку), которая, хотя оффиціально запрещена для привоза, но доставляется цѣлыми флягами. За полторы-бутылки разведенной водой водки, настоенной для крѣпости на махоркѣ и на мѣдномъ купоросѣ, — купецъ беретъ у чукчи бобровую шкуру. Обыкновенный способъ торговли такой. Какъ только открывается ярмарка, чукчи бросаются разыскивать своихъ «друзей» -купцовъ и требуютъ водки. Купецъ говоритъ, что водка у него есть, но не для продажи; друга, пожалуй, онъ угоститъ, но даромъ. Тутъ онъ подноситъ чукчѣ чашку «сладкой», т. е. не настоенной на купоросѣ водки. Чукча начинаетъ умолять дать ему столько «акамимель», чтобы свалиться на землю (единственная мѣра, признаваемая чукчами при покупкѣ спиртныхъ напитковъ); купецъ отказываетъ, прогоняетъ дикаря, который чмокаетъ губами, щелкаетъ языкомъ и качается, какъ мертвецки пьяный, чтобы нагляднѣе объяснить, сколько «веселой воды» ему нужно. А тутъ еще купецъ, какъ бы нечаянно, толкнетъ флягу, такъ что въ ней начинаетъ хлюпать жидкость. Въ эту минуту чукча готовъ отдать все, что у него имѣется, лишь бы напиться. И купецъ пользуется моментомъ…

Въ началѣ мая купцы отправляются изъ Средне-Колымска въ Якутскъ съ грузомъ пушнины и клыковъ, да еще нѣсколькихъ красивыхъ дикарокъ, которыхъ покупаютъ у клана. Цѣна дѣвушки на крайнемъ сѣверо-востокѣ — кирпичъ чая и чашка водки, т. е. нѣсколько меньше, чѣмъ стоитъ олень. Въ дорогѣ дѣвушки составляютъ гаремъ купца, а въ Якутскѣ онъ ихъ сбываетъ либо въ мѣстные публичные дома, либо въ Витимъ и Киренскъ, гдѣ женское тѣло въ цѣнѣ, такъ какъ это первые этапы золотопріискателей при выходѣ изъ тайги. Если путь въ Средне-Колымскъ труденъ, за то барыши, получаемые купцами, — громадны. Одна поѣздка на крайній сѣверо-востокъ приноситъ тысячъ 10—15 чистыхъ. Все населеніе береговъ Колымы — вѣковѣчные рабы купцовъ; обыватели и дикари въ вѣчныхъ долгахъ, которые, какъ мертвая петля, все болѣе и болѣе захватываютъ шею. Купцы подряжаются доставлять въ Средне-Колымскъ муку для казеннаго магазина и соль; за доставку они берутъ отъ казны по 12 р. за пудъ; но, вмѣсто муки, въ магазинъ доставляются квитанціи, которыя купцы покупаютъ за гроши у казаковъ. Купцу квитанція стоитъ 3 р., а въ магазинѣ онъ беретъ за нее 12 р. Соль доставляется въ гораздо меньшемъ количествѣ, чѣмъ берется подрядъ. Вслѣдствіе этого, все населеніе низовьевъ рѣки почти круглый годъ сидитъ безъ соли. Такъ какъ мука въ казенномъ магазинѣ стоитъ 14 р. за пудъ, то ее никто не покупаетъ. Со времени существованія магазина въ Средне-Колымскѣ не продано ни одного фунта. Въ низовьяхъ Колымы кирпичъ чая стоитъ до 8 руб., 1 ф. табаку-махорки до 3 руб., аршинъ самаго плохаго ситца — до 1 р.; такихъ денегъ обывателю, а тѣмъ болѣе дикарю, взять негдѣ; вслѣдствіе этого, населеніе живетъ лишь сырою, мерзлою рыбою (строганиной), безъ соли; вмѣсто чая, пьетъ брусничные листья и куритъ крошеную ровдугу (замшу). Бѣлья не носятъ, а мѣховое платье одѣваютъ прямо на голое тѣло.

Таково вліяніе «связи», соединяющей заброшенный край съ культурнымъ міромъ.

Посмотримъ же на населеніе округа.

«Когда-то, — говоритъ легенда, на берегахъ Колымы было огней болѣе, чѣмъ звѣздъ на ясномъ небѣ». Это было, вѣроятно, очень давно. Съ XVI в. округъ сталъ ареной борьбы. Вначалѣ явились ламуты, затѣмъ прибѣжали остатки разбитыхъ якутовъ, возставшихъ подъ предводительствомъ Дженника (см. дальше). Они принесли вѣсть о новыхъ страшныхъ завоевателяхъ. Скоро явились и послѣдніе. Въ главѣ «конецъ кангіениси» я прилагаю легенду, рисующую тревожное состояніе края наканунѣ появленія русскихъ.

II.

Завоеваніе Сибири не даромъ признается фактомъ, не имѣющимъ себѣ подобнаго въ исторіи: 23-го октября 1581 г. былъ взятъ Ермакомъ Искеръ, а въ 1648 г. казакъ Семенъ Дешневъ, да промышленники Ѳедотъ Колмогорецъ и Анкудиновъ огибали уже Чукотскій носъ. Въ 60 лѣтъ русскіе прошли весь громадный материкъ отъ Урала до Бернигова или, точнѣе, до Дежневскаго пролива по діагонали слишкомъ въ 10 тысячъ верстъ; въ сѣверной Америкѣ же въ 2 ¹/₂ вѣка завоеватели едва изслѣдовали окраины. Мы знаемъ, что гнало русскихъ на крайній сѣверо-востокъ: соболь и смутные толки о «кильбягиряхъ юряхъ» (буквально: блестящія рѣчки), о которыхъ разсказываютъ столь много чудесъ полярные дикари. Промышленники принимали эти «блестящіе рѣчки» за золотыя розсыпи, и немало жизней погублено въ поискахъ за ними. Въ общемъ, покореніе Сибири была затянувшаяся на 60 лѣтъ охота на соболя. Въ погонѣ за нимъ, охотники не щадили ни себя, ни тѣмъ болѣе инородцевъ, съ которыми приходилось сталкиваться. Эти шестьдесятъ лѣтъ — страницы, писанныя кровью и слезами. Каждый шагъ на сѣверо-востокъ велъ за собою отчаянье и мученическую смерть побѣжденныхъ. Чѣмъ меньше сопротивленія встрѣчали завоеватели, тѣмъ большія мученія переносили побѣжденные^[2]. Но въ то же время насъ поражаетъ этотъ удивительный походъ горсти людей. Крайній сѣверъ и востокъ Сибири былъ пораженъ не сплоченнымъ отрядомъ войскъ, а десяткомъ промышленниковъ, этими «courreurs des bo’s» и «beaver trappers» Сибири. Въ 1628 г. казакъ Василій Бугоръ съ шестью товарищами на лыжахъ перебрался съ Енисея на Лену и утвердился на этой исполинской рѣкѣ. Черезъ 10 лѣтъ казакъ Василій Бузыгъ (пьяница?) съ десятью товарищами пробрался на кочѣ (лодкѣ) Ледовитымъ океаномъ въ устьѣ Яны и заложилъ тамъ острожекъ Усть-Янскъ. Въ то же время 11 казаковъ подъ предводительствомъ Михаила Стадухина свершили Ледовитымъ океаномъ, въ небольшой лодкѣ, около 2-хъ тысячъ верстъ и появились въ устьяхъ р. Колымы. Безъ карты, безъ компаса, на неуклюжей кочѣ, почти безъ запасовъ, горсть людей свершила подвигъ, который 250 лѣтъ потомъ напрасно старался повторить рядъ прекрасно снаряженныхъ полярныхъ экспедицій въ поискахъ за такъ называемымъ сѣверо-восточнымъ проходомъ, пока задача не была разрѣшена Норденшильдомъ. Какъ видите, въ личной храбрости и въ нечеловѣческой энергіи завоевателямъ крайняго сѣверовостока отказать ни въ коемъ случаѣ нельзя.

Посмотримъ же на потомковъ этихъ завоевателей теперь; во что они превратились на крайнемъ сѣверовостокѣ черезъ 2 ¹/₂ вѣка? Они выродились совершенно. Наблюдателя прежде всего поразитъ явленіе, которое можно формулировать такъ: чѣмъ меньше сопротивленія встрѣтили русскіе со стороны инородцевъ, тѣмъ больше они потеряли свою національность. Въ самомъ дѣлѣ въ Якутскѣ, въ Верхоянскѣ и въ Средне-Колымскѣ, гдѣ противниками завоевателей были якуты, которые почти не сопротивлялись, — русскіе объякутились совершенно, какъ увидимъ дальше; въ Нижне-Колымскѣ, дальше къ сѣверу на 550 верстъ, гдѣ русскіе встрѣтились съ мужественнымъ врагомъ, съ чукчами, которые всего только нѣсколько десятковъ лѣтъ какъ перестали тревожить русскіе поселки, — потомки завоевателей сохранили въ полной чистотѣ русскій языкъ. Въ устьяхъ Колымы вы услышите вышедшія уже изъ употребленія русскія слова, былины, которыя поются на голосъ. Тамъ вы можете слышать варіанты, забытые уже въ Европейской Россіи, слова и выраженія, которыя встрѣтите развѣ въ «Словѣ, о полку Игоревѣ»

По берегамъ Колымы русскіе живутъ въ трехъ «городахъ»: Верхне-Колымскѣ, Средне-Колымскѣ и Нижне-Колымскѣ, да въ нѣсколькихъ поселкахъ, лежащихъ между послѣднимъ «городомъ» и Ледовитымъ океаномъ. Врядъ ли ошибусь, сказавъ, что каждое изъ этихъ поселеній составляетъ какъ-бы особый кланъ, со своими обычаями и своимъ особымъ говоромъ, иногда даже языкомъ (въ Средне-Колымскѣ, напримѣръ, обыватели плохо понимаютъ по-русски и всегда говорятъ между собою по-якутски, а низовики не понимаютъ ни слова по-якутски). О Верхне-Колымскѣ мнѣ долго говорить не приходится: тамъ всего девять жителей. Около сотни якутовъ и ламутовъ живутъ разбросанно верстахъ въ 20—180 отъ этого «города». Здѣсь оффиціально числится русское мѣщанское общество въ 40 человѣкъ; но его давнымъ давно нѣтъ уже. Скажу невѣроятную вещь: это общество совсѣмъ одичало и ушло «въ ламуты», т. е., какъ и эти дикари, бродятъ съ оленями въ гольцахъ. Повторенія этого явленія мы увидимъ еще въ Нижне-Колымскѣ, хотя въ нѣсколько другой формѣ.

Средне-Колымскъ или «Средно», какъ говорятъ здѣсь, — царица края. Тутъ цѣлыхъ два три десятка избушекъ, безъ крышъ, разбросанныхъ безъ всякаго порядка на лѣвомъ берегу Колымы, по обѣимъ сторонамъ узкой, но глубокой рѣчки Анкудинъ. Въ Средне-Колымскѣ вся администрація края: исправникъ, который въ тоже время высшій судья, комендантъ Анюйской «крѣпости», начальникъ всего войска округа (послѣднее состоитъ изъ 11 казаковъ, не имѣющихъ ни ружей, ни знаменъ, ни мундировъ) и т. д. и т. д.

Средневецъ очень гордится своимъ городомъ и пренебрежительно смотритъ на низовика, какъ губернскій франтъ на жителя мѣстечка.

Населеніе Средне-Колымска состоитъ изъ мѣщанъ и казаковъ. Вторые составляютъ аристократическій элементъ города. Матеріальное положеніе ихъ, сравнительно, должно было бы быть недурно. Каждый казакъ съ самаго рожденія получаетъ «Полъ-пайка», т. е. 1 п. ржаной муки въ мѣсяцъ, а съ семи лѣтъ — 2 п., т. е. полный паекъ. Къ сожалѣнію, на муку эту является много охотниковъ, въ лицѣ купцовъ. Пользуясь страстью колымчанъ къ водкѣ и тою дѣтскою чертою беззаботности, которою отличаются всѣ дикари, — купцы закупаютъ впередъ за цѣлый годъ пайки по 3 руб. за пудъ (уплата — водкою, по 3 руб. за бутылку, или кирпичнымъ чаемъ и табакомъ) и сдаютъ пайки въ казенный магазинъ по 12 рублей за пудъ.

Рожденіе каждаго казаченка — ведетъ за собою увеличеніе благосостоянія семьи. Вслѣдствіе этого «паекъ» породилъ въ Средне-Колымскѣ удивительное явленіе. Забеременѣвшая дѣвушка-казачка не имѣетъ отбоя отъ жениховъ; тутъ своего рода лотерея, до которой такъ падки колымчане: можетъ родиться паекъ^[3]. Если супруги-казаки дѣтей не имѣютъ, мужъ отдаетъ свою жену казаку, у котораго родилось нѣсколько пайковъ. Въ случаѣ, если родится мальчикъ, счастливый мужъ отдаетъ сотруднику полпайка за цѣлый годъ. Это явленіе до того заурядно на всей Колымѣ и, если не ошибаюсь, въ Верхоянскѣ, что на него смотрятъ какъ на подрядъ. Меня увѣряли, что иногда заключаются письменныя условія; говорилъ мнѣ это человѣкъ вполнѣ компетентный; но подобнаго условія я ни разу не видалъ.

Жизнь мѣщанъ вполнѣ зависитъ отъ улова рыбы. Впрочемъ, какъ бы хорошъ послѣдній ни былъ, къ концу весны обыкновенно запасовъ не хватаетъ. Рѣка очищается совершенно отъ льда очень поздно, — лишь въ началѣ іюня. Неводить же начинаютъ около Петрова дня; до тѣхъ поръ тони залиты водою или попорчены кляпинами и корягами, принесенными въ изобиліи во время водополья. Въ мартѣ мѣсяцѣ кончаются уже запасы рыбы. Жители начинаютъ ѣсть собачій кормъ: рыбьи кости, потроха и прочую полусгнившую мерзость. Въ это время въ избу колымчанина нельзя войти: тяжелый одуряющій запахъ гнилой рыбы захватываетъ дыханіе и вызываетъ тошноту. Чѣмъ ближе къ веснѣ, тѣмъ положеніе дѣлъ становится все хуже, да хуже. Въ маѣ обыватели съѣдаютъ кожаные обутки, ремни, налимьи кожи, которыми лѣтомъ, вмѣсто стеколъ, затянуты рамы и т. д. Жить тогда въ Средне-Колымскѣ — пытка. Желтыя, опухшія лица, горящія голоднымъ блескомъ глаза — буквально могутъ обезумить. Тощія, едва живыя собаки, шатаясь, бродятъ по городу, разыскиваютъ трупы своихъ околѣвшихъ товарищей и жадно пожираютъ. Но вотъ конецъ мая. Колыма почернѣла. Зеленыя наледи разлились на ней повсюду. Наконецъ съ оглушительнымъ трескомъ ломается ледъ и рѣка трогается. Все населеніе Колымска высыпаетъ на берегъ.

— Пошья, пошья, матушка-Коима! — говорятъ обыватели. Рѣку они олицетворяютъ въ видѣ женщины. Такъ какъ за городомъ рѣка дѣлаетъ крутой поворотъ, то огромныя 1 ¹/₂ саженной толщины льдины спираются тамъ и образуютъ громадную запруду версты 1 ¹/₂ въ длину. На рѣку тогда страшно взглянуть. Льдины напираютъ другъ на друга, становятся торцемъ, трещатъ; въ воздухѣ стоитъ глухой гулъ, заглушающій голоса. Выше ледяной плотины вода подымается и заливаетъ городъ. Но обывателей нисколько не тревожитъ вода, залившая ихъ избы до самыхъ оконъ: это пустяки, вольная вода, которая только рыбу принесетъ. Колымчане только болѣютъ сердцемъ за свою рѣку.

— Муцится, Коима-матушка! — тоскливо говорятъ обыватели, какъ о женщинѣ, которая мучится въ потугахъ. Но вотъ съ оглушительнымъ трескомъ рухнулъ ледяной барьеръ. Льдины быстро несутся внизъ по рѣкѣ уже не сплошнымъ полемъ, видны уже «талыя мѣста».

Обыватели пляшутъ на берегу, стрѣляютъ изъ ружей и кричатъ:

— Пошья, пошья! (пошла!).

Беременныя женщины и дѣвушки выходятъ на берегъ:

— Это шибко намъ помагатъ: легче рожать! — говорятъ онѣ.

Въ избахъ готовятся къ неводьбѣ: снаряжаютъ карбасы, сшитые тальникомъ, безъ единаго гвоздя, ладятъ сѣти, невода. Скоро весь Средне-Колымскъ пустѣетъ: обыватели разъѣзжаются по заимкамъ. Имущество оставляется въ незапертыхъ избахъ; двери приперты лишь палочкой, чтобы показать, что хозяевъ нѣтъ. Воровство въ Среднемъ Колымскѣ неизвѣстно. Необходимаго спутника культуры — тюрьмы въ этомъ городѣ еще нѣтъ. Язва Якутской области — хайлаки (уголовные ссыльно-поселенцы) здѣсь мало извѣстны. Уголовныхъ на крайній сѣверо-востокъ ссылаютъ лишь въ рѣдкихъ случаяхъ; да и то поселенцы живутъ не въ Среднемъ Колымскѣ, а въ округѣ. А на крайнемъ сѣверѣ лишь хайлаки являются носителями острожной культуры.

На неводьбѣ забываются въ одинъ день всѣ невзгоды зимы. Сыты люди, сыты собаки. Промышленники брезгаютъ плохою рыбою, какъ сардожа (щука) или же налимъ, отъ котораго берутъ лишь максу (печень); все же остальное выбрасывается. На неводьбѣ колымчанинъ щедръ, какъ дикарь. Если пріѣдетъ гость, онъ его безъ гостинца не опуститъ. Гостинецъ состоитъ изъ 3—4 пудовыхъ нельмъ. Этимъ обстоятельствомъ пользуются кулаки помельче. Лѣтомъ они объѣзжаютъ заимки, угощаютъ промышленниковъ водкою и за это набираютъ полные карбасы рыбы и юкалы. Громадное количество рыбы подряжается по ничтожной цѣнѣ въ 50—65 копѣекъ за пудъ. Эту же самую рыбу кулакъ продаетъ весною промышленнику по 2—2 ¹/₂ руб. за пудъ. На неводьбѣ средневецъ совершенно преобразовывается. Обыкновенно флегматичный, вялый, молчаливый и напоминающій свою любимую рыбу — нельму, лѣтомъ обыватель становится другимъ. Тогда неводятъ «въ круговую» цѣлыя сутки. Каждый неводъ заметывается три раза. Круглыя сутки надъ пустынной рѣкой раздаются смѣхъ, шутки, пѣсни. Правда, пѣсни средневца совсѣмъ неудачныя; вотъ для примѣра одна:

Прошлогодня ачилинка *)

Ходитъ безъ оборныхъ торбаса **),

Совогодня ачилинка

Въ раскобыльихъ торбаса.

Про тебя-то, ачилинка.

Дурна славушка прошла.

Неужель ты, ачилинка,

До дурной славы дошла?

Измѣнила ачилинка

На послѣдняго якута.

Завладѣлъ-то ачилинкой

Распослѣдній разъякутъ.

• ) ачилинка — любовница.

• • ) оборные торбаса — торбаса (т. е. мокасины) съ ремнями, которыми обувь эта привязывается у ступни.

Чаще всего раздаются пѣсни на якутскомъ языкѣ. Рѣдкія русскія пѣсни и сказки сильно «околымились» и на нихъ легъ отпечатокъ мѣстнаго творчества^[4].

На неводьбѣ завязываются всѣ романы. Нужно сказать, что отношеніе колымчанъ къ женской невѣрности или къ дѣвичьей чести тоже, какъ у якутовъ или же у чукчей, т. е. безразличное. Дѣвушка, имѣющая дѣтей, выходитъ легко замужъ; если же она казачка, то дѣти — ея приданое. Помню такой фактъ. Обыватель жалуется, что у него дѣтей нѣтъ.

— Какъ, — говорю я, — развѣ Ванька не твой сынъ?

— Нѣтъ, женинъ: она его въ дѣвкахъ привела.

— Отъ кого?

Мой вопросъ сильно удивилъ обывателя. Онъ прожилъ съ женою 10 лѣтъ и до сихъ поръ не поинтересовался узнать, отъ кого она имѣла сына, который живетъ вмѣстѣ съ ними.

Къ Ильину дню уже на заимкахъ ночью зажигается «лейка», т. е. плошка, налитая рыбьимъ жиромъ. Солнце начинаетъ закатываться; лѣто близится къ концу; но уловъ становится все богаче да богаче. Колымчане знаютъ только два способа сохраненія рыбы въ прокъ: юколу и соленіе. Соль — въ рѣдкость; такъ-что на 1 п. рыбы кладутъ лишь 1 фун. соли. Вслѣдствіе этого, уже въ концѣ лѣта рыба начинаетъ портиться, киснуть, какъ говорятъ здѣсь. Чего не сдѣлаетъ вѣковая привычка: колымчане такъ привыкли къ кислой рыбѣ, что предпочитаютъ ее свѣжей, находя, что послѣдняя «молчь жидкая». Нѣсколько лѣтъ тому назадъ пробовали-было ввести копченіе рыбы, но это время напоминаетъ «войны за просвѣщеніе», воспѣтыя покойнымъ сатирикомъ.

Былъ тогда въ Средне-Колымскѣ исправникомъ В. (онъ потомъ за лихоимство подъ судъ попалъ). О немъ обыватели говорятъ:

— Ужь если мы послѣ В. живы остались, такъ насъ теперь хоть въ котлѣ вари.

Получилъ разъ В. изъ Якутска копченую рыбу и бумагу: «въ виду недостатка въ соли, не найдетъ ли возможнымъ исправникъ привить копченіе рыбы».

Сейчасъ же были собраны обыватели.

— Эй, вы, ханъ ытъ харахъ!^[5] Не смѣть больше солить рыбу! Коптите ее, — объявилъ В.

Обыватели выдвинули самое вѣрное свое возраженіе:

— Наши дѣды рыбы не коптили, а живы были; почто же мы дѣлать станемъ?

В. прогналъ ихъ, пригрозивъ караульной и розгами.

Начался промыселъ. Весь уловъ сволокли на берегъ, гдѣ были устроены коптильни. Такъ какъ никто не зналъ, какъ приняться за дѣло, то рыбу попекли, но не прокоптили. Рыба попортилась; уже съ осени ѣли какую-то гниль. Чѣмъ дальше къ веснѣ, тѣмъ дѣла становились все хуже да хуже.

— Чуть мы не пропали тогда! — разсказываютъ обыватели.

А В. грозится, что и въ будущемъ году не позволитъ солить рыбу. Уныніе взяло средневцевъ. Къ счастью, В. былъ вытребованъ въ Якутскъ. Вмѣсто него прибылъ новый исправникъ. Не успѣлъ онъ еще вылѣзъ изъ нартъ, какъ къ нему явилась депутація.

— Ваше высокородіе, а мы рыбу коптить станемъ? — робко спросила она.

— Это ваше дѣло.

— Значитъ, можно солить? — еще не вѣря себѣ отъ радости крикнули депутаты.

— Какъ хотите! Это не дѣло исправника.

— Тусъ, доготоръ! тусъ! тусъ! (т. е. солите! ребята, солите! солите!) — стала, какъ сумасшедшая, кричать депутація, размахивая руками. Это былъ, безъ сомнѣнія, самый радостный день въ Колымскѣ за все столѣтіе. Батюшку попросили отслужить благодарственный молебенъ. Цѣлый день звонили въ колокола и палили изъ ружей.

Коптильни остались, чтобы потомство знало, какія напасти бывали въ старые годы. Теперь, когда колымчанинъ желаетъ датировать какое-нибудь событіе, онъ говоритъ: «это было столько-то лѣтъ до или послѣ того какъ мы рыбу коптили».

Въ первыхъ числахъ сентября кончается промыселъ, а вмѣстѣ съ нимъ и оживленіе средневца.

III.

Средневецъ — средняго или маленькаго роста, съ плохо развитою мускулатурою. Голова у него якутскаго типа, съ сильно скошеннымъ лбомъ, косыми прорѣзами глазъ, большими скулами и такою же нижнею челюстью. Растительности на лицѣ почти нѣтъ. Пушокъ высыпаетъ лишь въ глубокой старости. Насъ за наши бороды иначе не называли, какъ «кырджагасъ», т. е. старички, хотя самому старшему «кырджагасу» было лишь тридцать лѣтъ. Вообще, хотя, въ европейскомъ смыслѣ, нѣкоторые мои товарищи могли быть названы идеаломъ мужеской красоты, но колымчанки считали ихъ уродами, во-первыхъ, за ихъ бороды («на лицѣ, волосы какъ у собаки»), во-вторыхъ, за то, что нѣкоторые имѣли «бусъ харахъ» (буквально, «ледяные глаза»), т. е. голубые или сѣрые глаза; въ-третьихъ, были великаны, хотя ни одинъ не былъ выше 2 арш. 9 верш. Красавецъ долженъ, по колымскимъ понятіямъ, непремѣнно имѣть «глаза какъ у теленка» (каріе).

Умственныя способности средневца очень невысоки. Памяти у него почти нѣтъ. Онъ съ трудомъ повторитъ три слова подъ-рядъ. Чтобы поучиться грамотѣ, онъ бьется нѣсколько лѣтъ подъ-рядъ и, въ концѣ-концовъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ окончанія ученья забываетъ рѣшительно все. Нѣкоторые взрослые колымчане безошибочно считаютъ лишь до 39; дальше они говорятъ «тридцать десять, тридцать одинадцать и т. д.». Кругозоръ обывателя, очень узокъ. Сидятъ у меня два моихъ пріятеля средневца, изъ мѣстныхъ сливокъ. Я предлагаю одному пересчитать всѣ города, которые онъ знаетъ.

— Верхно, Средно, Нижно, Верхояншко^[6], — бойко сталъ онъ считать, потомъ остановился немного и прибавилъ: Якучко (Якутскъ), — и уже окончательно замолчалъ.

Вижу, другой смѣется.

— Чего это вы? — спрашиваю я.

— Анперія, — важно прибавилъ спрошенный, — экъ ты, акары (дуралей), самый-то важный городъ забылъ.

Колымчанинъ считаетъ, что за «Верхояншко», начинается Россія, т. е. Бѣлая Арапія. Себя средневцы не считаютъ русскими: «мы люди коимскіе» (т. е. колымскіе). Болѣе просвѣщенные, побывавшіе въ Якутскѣ, увѣрены, что «Россія» лежитъ за Иркутскомъ.

Я говорилъ уже, что средневцы по русски изъясняются совсѣмъ плохо. Ихъ обиходный языкъ — якутскій. Якутскій пантеонъ оставилъ сильное впечатлѣніе на религіи обывателя. Средневцы увѣрены, что боговъ четыре и что всѣ они живутъ въ четырехъ углахъ неба: св. Никола на югѣ, два Спаса на западѣ и на востокѣ и Матерь Божія — на сѣверѣ. Богоматерь смѣшивается иногда съ единственнымъ добрымъ божествомъ якутскаго пантеона Асынылахъ Аисьттъ Хатынъ (т. е. соболѣзнующая мать, создательница). Какъ и якуты, среднёвецъ убѣжденъ, что каждая болѣзнь происходитъ отъ того, что въ тѣло вселяется какой-нибудь абаіы (злой духъ). Все лѣченіе должно состоять въ томъ, чтобы поставить правильный діагнозъ, т. е. опредѣлить, какой именно абаіы сидитъ въ больномъ. Сдѣлать можетъ это лишь шаманъ.

Можетъ быть, ни въ чемъ такъ сильно не видно вліяніе якутской миѳологіи, какъ въ отношеніи къ бурому медвѣдю, который на Колымѣ водится въ громадномъ количествѣ. Якуты считаютъ, что этотъ звѣрь — олицетвореніе ихъ самаго страшнаго бога Улу-Тойона. Идетъ, напримѣръ, длинный караванъ купеческой клади лѣсомъ. Вдругъ остановка.

— Тугуй маня? (что такое?) — раздаются тревожные голоса.

— Улу-Тойонъ! (медвѣдь) — отвѣчаютъ испуганно проводники. Дѣйствительно, громадный звѣрь вышелъ изъ лѣсу, сидитъ на тропѣ да щелкаетъ зубами. Нападать боится, потому что людей много, а уйдти тоже не хочется.

Всѣ спѣшиваются. Выходитъ самый рѣчистый якутъ, снимаетъ шапку и говоритъ:

— Улу-Тойонъ! мы знаемъ, что ты единственный владѣтель этихъ мѣстъ; но мы зашли въ твои владѣнія не потому, что желали нанести тебѣ оскорбленіе, а потому, что нашъ путь лежитъ черезъ нихъ. Уважь же намъ, о Улу-Тойонъ! ты же вѣдь знаешь, что у насъ нѣтъ дѣтей-промышленниковъ, которые бы тебя искали, почто же ты насъ ищешь?

Пока продолжается рѣчь, иные якуты лежатъ ничкомъ и голосятъ: Абра ани, Улу-Тойонъ, абра! (т. е. помилуй насъ, медвѣдь, помилуй); другіе же дрожащими руками разводятъ громадные костры. Случается, медвѣдь цѣлыя сутки держитъ проѣзжихъ.

Колымчане также «отчитываютъ» медвѣдя. Русскіе считаютъ даже, грѣхомъ называть его по имени: о медвѣдѣ говорятъ «огонеръ» (т. е. дѣдушка) или же, еще чаще, просто «кини», онъ.

Средневцы не сохранили никакихъ преданій о старинѣ, о томъ, какъ появились ихъ предки на Колымѣ. Изъ завоевателей Сибири помнятъ лишь Ермака, да его эсаула Ивана Кольцо. Въ мѣстномъ архивѣ хранились драгоцѣнные документы и договоры съ княжнами, писанные на берестѣ. При исправникѣ В. большая часть архива была продана на вѣсъ. Въ горницахъ мѣстныхъ обывателей можно часто видѣть, какъ въ переднемъ углу, изъ подъ куска грошевыхъ обоевъ, выглядываетъ писанный документъ начала XVIII вѣка. Всѣ же расписки и договоры на берестѣ, какъ негодные на оклейку стѣнъ, пошли на растопку камельковъ.

Отъ Средне-Колымска до Нижне-Колымска водой около 550 верстъ; зимою же около 500. Вы пріѣзжаете туда и вамъ кажется, что очутились совсѣмъ въ другой сторонѣ. Нижне-Колымскъ — около 10 избушекъ, безъ крышъ, расположенныхъ на лѣвомъ берегу р. Колымы, которая въ этомъ мѣстѣ имѣетъ около пяти верстъ въ ширину. На другомъ берегу, какъ разъ противъ «города» или, еще.лучше, крѣпости, говорятъ здѣсь — бѣлѣютъ устья двухъ Анюевъ: Сухаго и Быстраго. На первомъ Анюѣ, какъ говоритъ преданіе, есть гора, а на ней — араншсы (особый видъ могилъ) изчезнувшаго таинственнаго племени катіениси.

Въ Средне-Колымскѣ вы видите всюду смуглыя лица, тогда какъ въ Нижнемъ много свѣтловолосыхъ, бѣлокожихъ лицъ. Низовики всѣ маленькаго роста, безбородые; среди женщинъ встрѣчаются недурныя лица если не принять въ счетъ толстаго слоя грязи.

Это — прямые потомки спутниковъ Михаила Стадухина, въ память котораго названъ одинъ изъ рукавовъ рѣки. Чукчи не только храбро отстаивали свою территорію, но и сами переходили въ наступательное дѣйствіе. Вслѣдствіе этого почти два вѣка въ устьяхъ Колымы лицомъ къ лицу постоянно стояли два военныхъ лагеря, всегда готовыхъ къ бою. На Корытовѣ, въ поселкѣ сѣвернѣе Нижне-Колымска, я видѣлъ 95-лѣтнюю старуху, которая помнила еще послѣднее чукотское нападеніе. Въ низовьяхъ Колымы мы встрѣчаемъ то же явленіе, что въ 50-хъ годахъ на Кавказѣ: русскіе относятся съ большимъ уваженіемъ къ своимъ недавнимъ врагамъ — чукчамъ. Нѣтъ того презрительнаго отношенія «къ распослѣднему разъякуту», какое мы видимъ у средневца. Во время праздниковъ въ чукотскомъ лагерѣ, когда дикари празднуютъ появленіе солнца или же обрядъ «вуегрыгинъ»^[7], устраиваются военныя игры: молодежь бѣгаетъ въ запуски, стрѣляетъ изъ ружей, борется и т. д. На эти игры всегда является русская молодежь съ низовьевъ рѣки. Русскіе участвуютъ вмѣстѣ съ чукчами во всѣхъ состязаніяхъ и очень гордятся, если получатъ почетную кличку, какъ напримѣръ: Мундуканъ (силачъ), Амчатъ (царь тундры), Кеты (медвѣдь) и т. д. Клички эти, какъ гербы, передаются отъ отца къ сыну. Болѣе того. Очень часто русскій парень, которому надоѣстъ жить въ «крѣпости», запрягаетъ собакъ и уѣзжаетъ «въ чукчи», т. е. въ чукотскій лагерь. Иногда онъ забирается даже на чукотскую территорію. Дикари радушно встрѣчаютъ пришельца. Полярный Рене беретъ себѣ въ жены одну, двѣ и больше дикарокъ и заживаетъ первобытною жизнью. Иногда это продолжается годъ, два и больше. Извѣстно, что у чукчей существуетъ гостепріимная проституція. Дикари, пріѣзжая въ «крѣпость», требуютъ отъ своихъ «друзей» исполненія того же обряда. Такъ какъ взглядъ низовика на женскую вѣрность тотъ же (или, пожалуй, еще болѣе первобытный) какъ у средневца, то чукчи рѣдко встрѣчаютъ отказъ. Низовики охотно отдаютъ своихъ дочерей чукчамъ въ жёны. Русскія легко примиряются съ первобытною жизнью въ на янг'ѣ и съ тѣмъ, что супружеское ложе имъ приходится дѣлить еще съ нѣсколькими женами. Черезъ годъ онѣ совершенно очукочиваются до такой степени, что, если имъ приходится быть въ «крѣпости», то, какъ заправскія дикарки, не могутъ ночевать болѣе въ избѣ: ихъ «давитъ крыша».

Низовики говорятъ другъ съ другомъ только по-русски; но этотъ языкъ — кокой-то дѣткій лепетъ. Они не выговариваютъ буквы л (вмѣсто нее произносятъ я или и), мѣшаютъ многія согласныя. Этика нижнеколымскихъ дамъ формулируётся тезисомъ:

— Вѣнчаясь — не продаясь (т. е. вѣнчалась, а не продалась), а мужчинъ:

— Баба не каяцъ (т. е. калачъ), одинъ не съѣсь.

Умственныя способности низовика выше, чѣмъ у средневца, по крайней мѣрѣ низовикъ энергичнѣе, бодрѣе, подвижнѣе увальня-колымчанина. Низовикъ чаще поетъ, у него есть даже мѣстные барды, произведенія которыхъ исключительно сатирическаго содержанія. Онъ создалъ своеобразную мелодію — «гондыщину», слова для которой постоянно импровизируются. Низовикъ отличный охотникъ и, взглянувъ на слѣдъ, сразу опредѣлитъ не только какой звѣрь ходилъ, но и зачѣмъ ходилъ: просто ли гулялъ, или же на добычу.

Матеріальныя условія жизни низовика невозможныя. Въ Средне-Колымскѣ есть еще рогатый скотъ, обыватель иногда ѣстъ «бѣлое» (т. е. молочные продукты), тогда какъ въ Нижне-Колымскѣ единственное домашнее животное собака. Лѣто продолжается лишь два мѣсяца. Въ августѣ уже выпадаетъ снѣгъ, да и лѣтомъ земля оттаиваетъ лишь на 3—4 вершка. Въ началѣ ноября начинается безконечная полярная ночь. Единственная пища — рыба безъ соли. Жалкій край, жалкая природа, жалкіе люди!

Какъ и въ Средне-Колымскѣ, въ низовьяхъ Колымы русское населеніе быстро вымираетъ. Среди низовиковъ, кажется, нѣтъ семьи, гдѣ бы не было сифилитиковъ. Но есть врагъ еще болѣе опасный, чѣмъ сифилисъ, — оспа. Низовики говорятъ, что когда-то близъ «крѣпости» былъ убитъ русскими великій шаманъ и святой племени кангіениси Елхалксикъ, который передъ смертью проклялъ край. Разъ въ пять лѣтъ разверзается земля, выходитъ шаманъ, взбирается на вершину колокольни. Тамъ онъ стоитъ, касаясь головой неба, и во всѣ стороны развѣваются сѣдые волосы, къ которымъ пристали мерзлые комки. У стирика только одна нога; во лбу горитъ, какъ уголь, красный глазъ. Елхалксикъ вытягиваетъ свою единственную руку, выросшую изъ середины груди. Куда махнетъ рукой, туда скачетъ оспа-старуха въ красной паркѣ (мѣховая одежда), въ нартахъ, запряженныхъ собаками съ кроваво-красной шерстью. Въ рукахъ оспы — головня. Кого она припалитъ, тотъ умираетъ. То старикъ Елхалксикъ мститъ за смерть свою и всего своего рода.

Такова легенда низовиковъ объ оспѣ. Страшная старуха истребила въ 1889 г. цѣлые русскіе поселки: Бодягино, Ямки, Кабачково, половину Сухарнаго. Нѣсколько поселковъ совершенно брошены; за недостаткомъ могилъ, погреба тамъ биткомъ набиты мертвецами.

IV.

Чтобы продолжить жизнь несчастнаго края, требуется влить въ его жилы новую кровь: требуется найти такой путь, который далъ бы возможность ввозить въ округъ предметы первой необходимости и сбывать ихъ по дешевой цѣнѣ. Требуется связать Колымскій округъ съ Гижигинскимъ, который сравнительно еще недавно былъ сказочнымъ краемъ чудесъ.

Было время, когда гижигинцы еще не видали морскаго судна. Сообщеніе поддерживалось берегомъ моря, горными хребтами, черезъ Олы и Таяханъ, о существованіи которыхъ большинство читателей слышитъ, вѣроятно, въ первый разъ. Ближайшій «культурный центръ» отъ Гижигинска былъ Охотскъ, который тоже большую часть года совершенно изолированъ, отъ всего міра. Сухопутное сообщеніе было такъ затруднительно, что почта въ Гижигинскъ отправлялась иногда разъ въ два — три года, благо и возить-то, нечего было. Жители, состоящіе изъ русскихъ и ламутовъ, находились чуть-ли не въ каменномъ періодѣ развитія: мука была имъ неизвѣстна, звѣря били стрѣлами или же брали въ «кляпсо» (самодѣльный капканъ), огонь добывали посредствомъ туамули, т. е. посредствомъ тренія о чурку особой палочки, приводимой въ движеніе лучкомъ. Даже столь популярная на крайнемъ сѣверо-востокѣ акамимель (водка) была почти неизвѣстна гижигинцамъ, а услаждали они себя, какъ до сихъ поръ чукчи, отваромъ мухомора. Единственная пища гижигинцевъ состояла изъ оленины да изъ рыбы кыта (изъ сем. семговыхъ), изъ которой обыватели стряпали юкалу для себя и юхалу для упряжныхъ собакъ^[8]. Честь открытія этихъ троглодитовъ XIX столѣтія принадлежитъ извѣстному пароходчику Филипеусу, имя котораго у дикарей сѣверо-востока Азіи стало синонимомъ богатства: «бай киси Билинеусъ» (богатъ, какъ Филипеусъ), говорятъ всѣ якуты береговъ Колымы. Можно представить ужасъ, а потомъ восторгъ обывателей, когда лѣтъ сорокъ тому назадъ на рейдѣ передъ Гижигийскомъ задымился первый пароходъ. Море у береговъ тамъ очень мелко, богато мелями и рифами, такъ что пароходу приходится останавливаться верстахъ въ 8 отъ берега и посылать карбасъ, что не всегда удобно. Нѣтъ сомнѣнія, основатели Гижигинскаго острожка (въ 1638 г.) не имѣли въ виду, что къ нимъ станутъ приходить большія суда, иначе для постройки города было бы выбрано мѣсто на 20 верстъ южнѣе, на берегу глубокой, прекрасно защищенной бухты.

Первый пароходъ привезъ, такъ сказать, культуру обывателямъ. Появилась мука по общедоступной цѣнѣ (около 1 р. 50 к. за пудъ); жители стали умываться иногда и мыломъ, а не на чукотскій ладъ — мочею; появилось бѣлье, тогда какъ прежде жители замѣняли рубашки, по ламутской модѣ, налыкынгомъ, т. е. родомъ передника съ нагрудникомъ изъ ровдуги (замши). Кирпичный чай и табакъ, которые прежде ламуты доставляли верхомъ на оленяхъ изъ Ср. Колымска, — сразу понизились въ цѣнѣ. Появилась и другая вѣрная спутница культуры — водка. Пароходъ приходилъ р.азъ въ году, снабжалъ жителей всѣмъ необходимымъ, забиралъ грузъ лисицъ, бѣлокъ, сиводушекъ и песцовъ и отправлялся на югъ. И тогда случились въ Гижигинскѣ удивительныя событія, которыя, если расказывать о нихъ, покажутся фарсами, вырванными изъ «La vie de Gargantua et de Pantagruel». Разскажу объ одномъ. Въ Гижигинскъ былъ посланъ исправникъ. Полное ли одиночество, оторванность ли отъ всего міра или какая другая причина, но исправникъ скоро сошелъ съ ума и провозгласилъ себя Юрюнгъ-Аи-тойонъомъ (главнымъ богомъ ламутскаго и якутскаго пантеона). Жители увѣровали въ него. Увѣровалъ и, одичавшій діаконъ мѣстной церкви. Батюшка держался въ сторонѣ во все время, пока разыгрывалась эта удивительная исторія. Юрюнгъ-Тойону стали воздавать божескія почести. Каждый день его съ большою торжественностью носили по городу при безпрерывномъ колокольномъ звонѣ. Прошолъ годъ. Во Владивостокъ не прибываютъ никакія вѣсти отъ гижигинскаго исправника, и капитану парохода поручается узнать въ чемъ дѣло. Когда лѣтомъ «филипеусъ» прибылъ въ Гижигинскъ, спрошенъ былъ исправникъ. — Тойонъ округа бард''а; суохъ ман''а (исправникъ уѣхалъ въ округъ; его здѣсь нѣтъ), — былъ отвѣтъ. Такъ какъ задерживаться на рейдѣ капитанъ не могъ долго, то пароходъ ушелъ. На слѣдующій годъ капитанъ получилъ тотъ же отвѣтъ, что исправникъ въ округѣ. На третій годъ капитанъ получилъ спеціальныя инструкціи узнать во что бы то ни стало, что стало съ исправникомъ. — Тойонъ округа бард''а; суохъ мана, — услышалъ капитанъ обычный отвѣтъ отъ обывателей. Онъ показалъ видъ, будто удовлетворился отвѣтомъ, и пароходъ ушелъ. Въ нѣсколькихъ верстахъ отъ города онъ, однако, спрятался въ бухтѣ; ночью спустили баркасъ, въ который сѣли докторъ, морской офицеръ и нѣсколько матросовъ. Къ утру они тихо причалили къ городу. Еще издали до нихъ долетѣлъ гулъ колоколовъ, ружейные выстрѣлы, радостные крики обывателей и пронзительные звуки бубновъ оюновъ (шамановъ). Вдоль берега всюду пылали громадные костры. Прибывшихъ встрѣтила удивительная процессія. На высокихъ носилкахъ, обвѣшанный крылышками куропатокъ, лентами, пучками волосъ, бубенчиками и т. д., важно возсѣдалъ гижигинскій богъ. Носилки таскали на плечахъ восемь разряженныхъ ламутовъ, а вокругъ носилокъ съ визгомъ вертѣлись всѣ обыватели города; впереди отплясывали оюны (шаманы), колотя изо всѣхъ силъ въ плоскіе, гулкіе бубны. То населеніе праздновало избавленіе своего бога отъ великой опасности. Нужно себѣ представить то оцѣпенѣніе, которое охватило кортежъ, когда вдругъ передъ нимъ выросъ вооруженный экипажъ, о которомъ думали, что онъ далеко уже на морѣ. Бога забрали въ баркасъ, пересадили на пароходъ и отвезли во Владивостокъ… въ сумасшедшій домъ.

Это было, такъ сказать, на зарѣ «европейской» жизни Гижигинска. Теперь это городъ съ 200 жителей, 40 домами и 1 церковью.

Для Колымскаго края крайне важно найти путь на востокъ, къ Гижигинску.

Пространство между рѣками Коркодономъ_і (притокомъ Колымы) и Гижигой совершенно неизвѣстно. Обозначено оно на картѣ крайне произвольно. Тутъ-то и пролегаетъ путь, извѣстный лишь однимъ инородцамъ.

Ламуты пріѣзжаютъ каждый годъ верхомъ на оленяхъ изъ Гижигинска въ Ср. Колымскъ. Такъ какъ у нихъ есть основанія относиться не съ особеннымъ довѣріемъ къ русскимъ, то дикари упорно отказывались сообщить какія бы то ни было подробности объ этомъ пути. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ колымскій исправникъ Варрава первый сдѣлалъ попытку разслѣдовать этотъ путь на Гижигу; но попытка окончилась неудачно. Въ 1889 г. исправникъ Вл. Гав. Карзинъ, по порученію генерала Свѣтлицкаго, который, къ великому сожалѣнію всего края, въ февралѣ того же года былъ переведенъ губернаторомъ въ Иркутскъ, г. Карзинъ повторилъ попытку. Онъ поднялся вверхъ по р. Колымѣ до притока Теплыя воды (У Сыласъ по-якутски), а оттуда пошелъ волокомъ на востокъ. Къ сожалѣнію, г. Карзинъ дошелъ только до перевала, составляющаго границу Гижигинскаго округа. Волокъ очень невысокъ и удобенъ для перевозки клади. Тянется онъ верстъ на 400. Весь онъ покрытъ роскошною травою, а на гольцахъ въ изобиліи растетъ бѣлый мохъ; такимъ образомъ, кладь можно было бы везти лѣтомъ на коняхъ вьюками, а зимою — на оленяхъ. По дорогѣ г. Карзинъ открылъ два неизвѣстныхъ до тѣхъ поръ клана якутовъ и стойбища ихъ окрестилъ Игнатьевской (въ честь тогдашняго иркутскаго генералъ-губернатора) и Константиновской (въ честь генерала Свѣтлицкаго). Такимъ образомъ, кладь, доставленная добровольнымъ флотомъ въ Гижигинскъ, черезъ 28 дней была бы въ Ср. Колымскѣ, причемъ только 400 верстъ кладь возилась бы волокомъ, а все остальное пространство — на карбасахъ, внизъ по Колымѣ. Если бы путь этотъ былъ открытъ, въ Колымскомъ округѣ мука стоила бы не дорожѣ 2 р. за пудъ; въ такой же пропорціи подешевѣли бы и всѣ другіе продукты. Нужно только, чтобы путь не былъ монополизированъ тѣми же купцами, какъ объ этомъ ведутся переговоры, потому что тогда всѣ выгоды достанутся не краю, а эксплоататорамъ, высосавшимъ уже всѣ здоровые соки изъ населенія.

Къ сожалѣнію, съ отъѣздомъ генерала Свѣтлицкаго, затормозилось дѣло о Гижигинскомъ пути.

ПРИЛОЖЕНІЕ.

(См. стр. 18).

Приведу одну русскую сказку колымчанъ.

"Жій — бій огонёръ (старикъ). Онъ рыбу промышьяй. У него два ябазя (лабаза): шухари да каяци (калачи). Онъ говоритъ: «эмяксинъ! (старуха) поди, говоритъ, шухари да каяци на дворъ выброси. Теперь іѣто (лѣто) стайе: на цто шухари да каяци?» Пошья эмяксинъ. Бросатъ. Рыбу букотынъ (совсѣмъ) не могутъ промышьить. «Поди, эмяксинъ, кайемъ (кайлой) греби ябазы: каяцикъ остайся-ду, нѣтъ-ду?» (остался-ли, нѣтъ-ли). Пошья эмяксинъ. Гребетъ такъ. Шухарикъ да каяцикъ доспѣйся (добыла). Одинъ шухарь съѣй; она каяцикъ съѣйя.

Говоритъ: «поди, эмяксинъ, греби другой ябазъ. Однако, тутко остайесь».

Оттуль церире шухаря доспѣйя. Суохъ (т. е. нѣтъ уже, съѣли). Мойчь сидятъ. Пошей огонёръ штанами неводить. Штанамъ чаво доспѣйетъ? Хайлака (т. е. поселенца; такъ колымчане презрительно называютъ налима) доспѣй. Стайи исти. Эмяксинъ стайя голову исти. Подавійясь. Огонёръ опять пошей штанами неводить. Опять доспѣй хайлака. Кайбыть (хорошо). Стай исти. Гоевой подавійся. Померъ. Тойки.

ГЛАВА II.
На якутской свадьбѣ.

Спиридонъ. — «Бырдахъ-ые». — «Каменные люди». — Легенда о происхожденіи болотной травы. — Въ лѣтнемъ чумѣ. — Якуты. — Тоёны, ытымнытъ и хамначытъ.-- Нравственныя качества якутовъ. — Сватьба. — Сватанье. — Введеніе жены въ домъ мужа. — Банкетъ у Моксогола.

I.

Въ Средне-Колымскѣ былъ лѣтній мунняхъ^[9]. На сходку съѣхались якуты изъ самыхъ дальнихъ угловъ округа: изъ Верхне Колымска, съ Алазеи и т. д. На «улицѣ», если только это слово примѣнимо здѣсь, было людно, и шумно. Якуты безпрестанно подъѣзжали верхомъ къ дому улуснаго суруксута (писаря), гдѣ происходилъ мунняхъ. Княжцы отдѣльныхъ наслеговъ (клановъ) важно глядѣли на своихъ не «чиновныхъ» роговицей, безпрерывно поправляя бисерные пояса, на которыхъ висѣли старинные кортики, пожалованные ихъ предкамъ еще Екатериной II. У дома писаря возлѣ каждой коновязи было привязано по нѣскольку коней. Необыкновенно высокія сѣдла съ широчайшими подушками, украшенными мѣдными и даже серебряными бляхами, привели бы, безъ сомнѣнія, въ немалое изумленіе всякаго кавалериста, привыкшаго къ нашимъ казацкимъ или англійскимъ сѣдламъ. Подъ, окнами слышался несмолкаемый гомонъ-гортаннаго якутскаго языка, который Гильдеръ нашелъ такимъ же звучнымъ и мягкимъ, какъ «смѣсь итальянскаго съ ирландскимъ». Въ эти дни намъ жестоко надоѣдали. Якуты страшно любопытны, и каждый пріѣзжій считалъ своимъ долгомъ заглянуть къ намъ, чтобы посмотрѣть на «далекихъ людей». Потомъ долго еще въ отдаленныхъ наслегахъ (кланахъ) онъ станетъ разсказывать про наши книги, про «каменные глаза» (очки), про «волосы, которые ростутъ на лицѣ, какъ у собаки», и про другія чудеса, вызывая въ слушателяхъ восклицанія крайняго изумленія: «оксе, догоръ!» Не говоря уже о томъ, что такая популярность нѣсколько двусмысленнаго характера, — принять въ день 10—12 визитирующихъ якутовъ, одного за другимъ, дѣло нелегкое. Для каждаго гостя нужно было взбираться на крышу, открывать трубу (несмотря на лѣто, она была заткнута, чтобы въ избу не забрались комары), потомъ затопить камелекъ и вскипятить чайникъ: якутъ не уйдетъ, пока вы не напоите его чаемъ. Зато занимать гостя не приходится: ваше дѣло наготовить ему чай, хаякъ, молоко; гость уберетъ все это, потомъ встанетъ, перекрестится, поклонится, скажетъ: «бабыхо» (т. е. спасибо) и визиту конецъ.

Такъ какъ моя изба была какъ разъ напротивъ дома суруксута, то я не могъ пожаловаться, что визитеры забываютъ меня; якуты быстро провѣдали, что у насъ имъ никогда не скажутъ «бара туръ» (убирайся вонъ!), потому дверь не успѣвала захлопнуться за однимъ, какъ являлся другой. Нѣкоторые придумали довольно остроумный способъ выпрашивать: явится совершенно незнакомый якутъ, станетъ у дверей и поклонится.

— Туохъ надо, догоръ? (что тебѣ нужно, пріятель?).

«Догоръ» вытаскиваетъ изъ-за пазухи обгрызанный кусокъ юкалы или же полусгнившую хачирку^[10]. Это онъ гостинецъ привезъ. Выходило, что онъ пятьсотъ верстъ проѣздилъ, лишь бы эту хачирку вручить. Послѣ этого догоръ чувствуетъ уже себя не только какъ дома, но какъ у людей ему обязанныхъ; сниметъ малахай, распояшется, усядется и, когда вы ему даете чай, заявляетъ, что онъ очень любитъ хлѣбъ и аргы (водку). Онъ молча подсунетъ вамъ кисетъ, намекая, что его нужно наполнить; возьмемъ вашъ ножъ и предлагаетъ обмѣняться (сдѣлка крайне выгодная… для оогора); причешетъ свои жесткіе, крайне подозрительные волосы вашимъ гребешкомъ; выпроситъ двадцать мелочей и крайне неохотно уйдетъ, высматривая все., что можно было бы еще выпросить. Мы, какъ огня, боялись якутовъ, являвшихся съ подарками. Но что съ гостями подѣлаешь! Указать безъ церемоніи на дверь — духа не хватало. Я сидѣлъ и читалъ. Вдругъ, слышу, отворяется дверь. Это было уже послѣ пятаго или шестого визита въ тотъ день, поэтому я былъ не особенно въ духѣ и не спѣшилъ полюбопытствовать, кого мнѣ Богъ послалъ.

— Б-б-б-ы! — выпалилъ кто-то сзади меня, и грязный, корявый палецъ черезъ мою голову ткнулся въ страницу, въ букву б, затѣмъ раздалось самодовольное гоготанье.

Я быстро обернулся: широе, ухмыляющееся, жирное лицо, узкіе, косые глазки, теперь совсѣмъ исчезнувшіе въ блаженной улыбкѣ, крутые лоснящіяся скулы — все это не могло принадлежать никому другому, какъ Спиридону, знакомому якуту, съ которымъ мы завтра должны были вмѣстѣ уѣхать въ улусъ. Спиридона открылъ въ улусѣ одинъ изъ моихъ товарищей и ввелъ его къ намъ. Въ улусѣ онъ попробовалъ-было выучить Спиридона даже грамотѣ, но такъ какъ якутъ не понималъ ни слова по-русски, то дѣло ограничилось тѣмъ, что догоръ научился узнавать три — четыре буквы Заставъ меня за книгой, Спиридонъ не могъ устоять противъ искушенія поискать знакомыхъ буквъ и страшно возликовалъ, найдя извѣстную ему букву б. Онъ частенько пріѣзжалъ къ намъ и внимательно прислушивался къ нашимъ разговорамъ, все допытываясь, о чемъ это мы говоримъ такъ много. Велико было изумленіе нашего товарища, жившаго въ улусѣ, когда возвратившійся изъ города Спиридонъ вдругъ разъ выпалилъ цѣлый рядъ словъ: «эквилибристика… сакъ-вояжъ… приготовленіе» и залился радостнымъ, самодовольнымъ смѣхомъ. Какъ у всѣхъ якутовъ, память у Спиридона была прекрасная. Родовичи подивились необыкновенной мудрости его. Но, увы! великихъ талантовъ Спиридона никакъ не хотѣло признавать одно лицо: жена его Учапынъ, во крещеніи Аксинья. Она была очень невысокаго мнѣнія о своемъ мужѣ и иначе не. называла его, какъ «акары» (дуралей).

— Ну, куда тебѣ, дуралей, су’рукъ (грамотѣ) учиться? Твоего ли это ума дѣло? — язвила она мужа, когда товарищъ посвящалъ его въ таинства а и б.

Настала, однако, скоро пора ликовать и Спиридону. Онъ выучилъ нѣсколько буквъ.

— Что, Учапынъ, я дуралей? Ну, ладно. Пусть такъ. Скажи же ты, умница, что это такое? А, не знаешь? Ха-ха-ха! А я знаю. Это — а.

Тутъ Спиридонъ раскрылъ ротъ, какъ акула. Но жену было не такъ-то легко поразить.

— Дуралей ты и есть. Нашелъ, чѣмъ хвастать? А, ну, пусть будетъ а. Вотъ и я знаю это.

Такимъ образомъ послѣднее слово осталось за ней.

— Скажи, ты всѣ эти книги умѣешь читать? — допытывался Спиридонъ, усѣвшись за чаемъ. — Ты умѣешь читать и эту маленькую, и эту большую? (онъ указалъ на увѣсистый томъ словаря). — Скажи же, что тамъ говорится? А у васъ, въ вашихъ мѣстахъ, якуты есть? Нѣтъ? Оксе, догоръ! Кто же вамъ дрова рубитъ и хаякъ доставляетъ? Сколько у тебя бумаги? Ты умѣешь такъ писать, какъ Цыпандинъ? (улусный писарь). Оксе, догоръ! Кому же это ты все прошенія пишешь?

Я сказалъ ему, что это не прошенія, а письма ко мнѣ изъ «моихъ мѣстъ». Въ отвѣтъ на это Спиридонъ замоталъ головой и сказалъ якутскую сентенцію: «быкъ знакомится съ быкомъ мычаніемъ, жеребецъ съ жеребцомъ-ржаніемъ, лебедь съ лебедемъ — курлыканьемъ, якутъ съ якутомъ — разговоромъ, а русскій человѣкъ знакомится со своимъ товарищемъ при помощи сурукъ (письма)». Тотъ же Спиридонъ, который былъ такого, повидимому, высокаго мнѣнія о русскихъ, честилъ ихъ, когда напивался пьянымъ, самымъ обиднымъ, по мнѣнію якутовъ, ругательствомъ: «бусъ хорахъ» (т. е. ледяные глаза).

На другое утро мы отправились «въ якуты», въ далекій наслегъ на свадьбу къ знакомому княжцу. Сейчасъ же за городомъ начинаются бадараны (болота), охватившіе его тѣснымъ кольцомъ.

Каждая лужица на болотѣ кипитъ жизнью. Десятки породъ утокъ, сѣрые суколени безпрерывно снимались изъ-подъ самыхъ копытъ нашихъ корей. Порой пролетала болотная сова съ фантастически красивымъ полетомъ. Щеголеватые плавунчики, кокетливо поматывая головками, стаями плавали на каждомъ озеркѣ. Вотъ гдѣ-то жалобно плачетъ какая-то пичуга, совсѣмъ какъ ребенокъ, который куксится; на рѣдкихъ кочкахъ верезжитъ козленкомъ куличекъ-воробей, который, по мѣстному, передъ дождемъ «кричитъ на двѣнадцати языкахъ». Наши южныя степи кажутся мертвыми въ сравненіи съ этими полярными бадаранами, гдѣ жизнь бьетъ ключемъ.

Мы выѣхали изъ Ср. Колымска 13-го іюня, какъ разъ въ день Акулины-комарницы, когда «комаръ начинаетъ садиться на человѣка». Въ силу этого ли, или же потому, что начинался якутскій мѣсяцъ бырдахъ-ыя (комариный), но намъ эти мучители тундры не дали ни минуты покоя во все время путешествія. Бѣлый крупъ нашихъ коней скоро сталъ чернымъ отъ облѣпившихъ насѣкомыхъ. Надъ нами комары висѣли буквально черною тучею. Вначалѣ наши кони лягались, становились на дыбы, валились на землю, стараясь избавиться отъ мучителей; но затѣмъ, убѣдившихъ, что все напрасно, покорились участи. Понуренныя головы и глаза бѣдныхъ животныхъ выражали тупое отчаяніе. Сѣтки, перчатки, толстое пальто, все это лишь временная защита отъ комаровъ. На стоянкахъ мы раскладывали громадные дымокуры, отъ которыхъ кони не отходили все время. Но дымокуры только временно защищаютъ васъ. Лишь только вѣтеръ слегла отклонитъ столбъ густаго, бѣлаго дыма, который деретъ вамъ горло и захватываетъ дыханье, какъ комары уже мгновенно облѣпятъ васъ.

— Посмотри, — сказалъ мнѣ разъ Спиридонъ, указавъ на горный хребетъ, который на горизонтѣ пересѣкалъ тундру, — видишь, вонъ тамъ на горѣ чернѣетъ что-то. Это — Киси-Хаята (каменные люди). Ихъ тамъ сидятъ четверо. Они совсѣмъ черные и одѣты въ черное. Киси-Хаята ничего не ѣдятъ; ни разу губы ихъ не раскрывались для слова. Порой только они шипятъ; тогда налетаетъ вѣтеръ, и мы ждемъ сильной бури. Никто туда къ нимъ не смѣетъ заходить. Давно, давно, разсказываютъ дѣды, гнался за оленями омукъ (ламутъ), взобрался къ нимъ и семь дней просидѣлъ на горѣ, — все дожидался: не заговорятъ ли Киси-Хаята, не тронутся ли съ мѣста, но напрасно. Тогда онъ отправился домой. Въ своемъ урасѣ (палаткѣ) онъ разсказалъ все, что видѣлъ, женѣ, и въ тотъ же день умеръ.

Аналогичныя легенды разсказываютъ чуть ли не про каждый горный хребетъ, на вершинѣ котораго находятся одинокія скалы. На третій день нашего путешествія почва стала повышаться. Исчезли бадараны, пошли густые тальники, осыпавшіе насъ при проѣздѣ ливнемъ желтой цвѣточной пыли. Такъ какъ я пріѣхалъ въ Средне-Колымскъ лѣтомъ, т. е. сдѣлалъ болѣе 2 тысячъ верстъ верхомъ, то меня не могли утомить два дня, проведенныхъ въ сѣдлѣ; но меня измучили комары. Они не дали намъ ни минуты покоя, поэтому я мечталъ о юртѣ, у порога которой можно разложить дымокуръ, какъ древній германецъ о Валгаллѣ. Каждую минуту я приставалъ къ Спиридону съ вопросомъ: «Хасъ кёсь халла?», т. е. сколько кёсевъ осталось еще. Кёсь — это якутская мѣра длины, крайне растяжимая, потому что обозначаетъ пространство, которое можно пройти, пока растаетъ ледъ въ котлѣ, вскипитъ вода и сварится кусокъ мяса. Такъ какъ котлы бываютъ большіе и маленькіе, то кёсы, тоже бываютъ двоякаго рода. Не знаю, въ силу какихъ соображеній, мѣстные русскіе рѣшили, что кёсъ равенъ десяти верстамъ. Примѣняясь однако къ якутской метрологіи, т. е. имѣя въ виду, что котлы бываютъ большіе и маленькіе, здѣсь считаютъ: «большія десять верстъ» и «маленькія десять верстъ».

Не говоря уже о томъ, что я не зналъ, какимъ котломъ Спиридонъ мѣряетъ остающееся разстояніе, я убѣдился еще, что мой гидъ имѣетъ довольно своеобразное представленіе о числахъ.

— Алтара (т. е. полтора) кёсей осталось, — утѣшалъ меня онъ. Ѣдемъ еще часъ, кончились тальники, пошла тайга, проѣхали тайгу, окружили озеро, — я опять спрашиваю:

— Хасъ холла? (сколько осталось?)

— Икки кёсъ (два кіося), — рѣшилъ Спиридонъ.

Наконецъ между деревьями блеснула полоса воды. Мы подъѣхали къ высокому коническому чуму, обсыпанному землёй, лѣтнему жилищу якутовъ. Нѣсколько лохматыхъ собакъ съ острыми, волчьими мордами издали протяжно завыли на коней. На берегу громаднаго озера, залитаго бронзовымъ свѣтомъ полуночнаго солнца, лежала громадная куча рыбы. Тутъ были жирные, толстобрюхіе миры, красноглазыя пельдядки, узкоголовыя щуки. На серединѣ озера бѣлѣла еще сплошная масса льда, который лежитъ все лѣто. Возлѣ улова гомозились двѣ якутки, залитыя рыбьей кровью. Онѣ отрѣзывали рыбамъ головы и хвосты и снимали съ костяка пластъ мяса, который вялится на солнцѣ, затѣмъ дымится надъ костромъ. Съ чира получается, такимъ образомъ, юкала, съ пельдядки-- хачаики, а со щуки — кичимасъ. Потроха складывались въ отдѣльный котелокъ. Мальчикъ лѣтъ 10 безпрерывно наполнялъ маленькій черпакъ потрохами и жарилъ тутъ же на кострѣ, приготовляя саламатъ. Для якутятъ время промысла то же, что для нашихъ дѣтей сезонъ приготовленія варенія. Потроха замѣняютъ имъ пѣнки. Въ чумъ вели маленькія низкія двери. Середину пола занимало громадное огнище; дымъ выходилъ въ отверстіе на вершинѣ конуса, но изрядная часть его доставалась также на долю жителей; онъ ѣлъ немилосердно глаза. Въ чумѣ пребывать можно было, лишь лежа на полу. За то тотъ же дымъ избавлялъ отъ комаровъ. Рои ихъ вились возлѣ дверей, пытаясь забраться въ юрту, какъ только дымъ уменьшался. Въ углу, на веревочкѣ, свитой изъ конскаго волоса, привязанъ былъ толстый мальчуганъ лѣтъ четырехъ, который испуганно пялилъ глазки при нашемъ входѣ. Онъ мѣшалъ матери при работѣ и его такимъ образомъ изъяли изъ обращенія. Темой для разговора была свадьба у богача Мохсогола. Я уже въ двадцатый разъ, слышалъ, какой калымъ уплатилъ онъ за невѣсту. Дѣтей сговорили, когда имъ было всего лишь 13 лѣтъ, это было 5 лѣтъ тому назадъ. Съ тѣхъ поръ Мохсоголъ, отецъ жениха, все выплачивалъ калымъ, а невѣста жила у родителей. Женихъ, точнѣе мужъ, навѣшалъ ее, какъ требовалъ якутскій этикетъ, лишь крадучись. Теперь — предстояла свадьба: мужъ долженъ былъ перевести жену вмѣстѣ съ ребенкомъ въ юрту, которую только-что выстроилъ.

— Баранигеръ! баранигёръ эльбя-ихъ! (ѣдутъ, ѣдутъ мно-огіе!) — сообщала мнѣ хозяйка, приготовляя завтракъ. Она достала изъ подъ кучи оленьихъ постелей (шкуръ) деревянную чашечку съ рыбьимъ жиромъ, выбросила пальцемъ предварительно оттуда комаровъ и соръ, достала вязку юкалы и сложила все на деревянной флягѣ, замѣнявшей столь. Юкалу можно было макать въ рыбій жиръ. Это — легкій якутскій lunch во время промысла. Вспомнивъ, вѣроятно, что русскіе народъ привередливый, она достала еще плоскую ложку изъ рога чубука^[11], которую тщательно вычистила, т. е., напросто, облизала. Завтракъ прошелъ не безъ приключеній. Лишь только дымъ уменьшался, юрта мгновенно наполнялась комарами, которые сразу облѣпятъ пространство за ушами, виски, мѣтятъ усѣсться на вѣкахъ, словомъ, выбираютъ мѣсто, гдѣ кожа понѣжнѣе.

Отъ чума до юрты Мохсогола было всего лишь три версты. Дорога шла салгытеромъ, т. е. поемнымъ лугомъ, заросшимъ, роскошною, выше пояса, травою бердегесомъ. Она даетъ великолѣпное сѣно. Бѣда лишь та, что сѣнокосъ можно начать только съ Ильина дня (20-го іюля), когда лугъ хоть нѣсколько подсохнетъ. Скошенное сѣно приходится складывать не на землѣ, а на колкахъ, что бы оно могло подсохнуть. Такимъ образомъ, сѣнокосъ покрывается какъ бы исполинскими грибами, ножка котораго состоитъ изъ кола, а шляпка изъ охапки бердегеса. Стога сметываютъ лишь въ началѣ сентября, когда болото уже подмерзаетъ. Скотъ очень любитъ бердегесъ и быстро «входитъ въ тѣло» отъ него. Якуты даютъ этой травѣ божественное происхожденіе. Вотъ эта легенда.

У Джясагай-тоенъ’а, младшаго брата «бѣлаго бога» (Юрюнгь-Аи-тоенъ) было семь дочерей. Джясягай-тоенъ собираетъ осенью всѣхъ перелетныхъ птицъ и указываетъ имъ путь на югъ. Дочери его часто обращались въ бѣлыхъ стерховъ (кытылыкъ, священная птица якутовъ, gras leucogeranas) и спускались на землю, чтобы поплясать на лугу. Добрая покровительница якутовъ, божество Нехситъ-хатынъ подкараулила эту пляску и схватила самаго красиваго стерха.

— Твое назначеніе — быть на «среднемъ мѣстѣ»^[12], служить на пользу якутамъ, — сказало божество. Заплакала дѣвица и стала просить отпустить на свободу.

— Не брезгай этой поганой средней землей! Превратись въ бердегесъ траву и «вгоняй въ тѣло» скотъ якутовъ.

Тутъ Нехсытъ-хатынъ обрѣзала дѣвушкѣ крылья, и она вытянулась въ колѣнчатый стебель.

Такова вводная легенда, входящая въ сказку «Біесъ мнахтахъ бяйбяриканъ эмяксинъ», т. е. «Низенькая старушка съ пятью коровами».

Лугъ сталъ все болѣе и болѣе повышаться. Пошли бютяи, т. е. обнесенные заборомъ скотные дворы. Громадное количество коровъ, коней, быковъ съ тальниковыми кольцами въ ноздряхъ показывало, что мы приближаемся къ юртѣ богатѣя. Около сотни жизнерадостныхъ телятъ съ хитрыми деревянными намордниками, не позволявшими имъ сосать матокъ, задравъ хвосты, выкидывали курбеты возлѣ бютяевъ. Гомонъ голосовъ слышенъ былъ далеко еще издали. Наконецъ на юру показалась большая юрта въ видѣ усѣченной четырехгранной пирамиды. Въ сторонѣ отъ нея виднѣлись еще двѣ юрты: хотонъ (хлѣвъ) и жилище для хамна читавъ " (работниковъ). Возлѣ дверей княжескаго «дворца» были врыты около десяти столбовъ и къ каждому привязано не менѣе двухъ осѣдланныхъ коней. Гости были, какъ видно, въ полномъ сборѣ. Подъѣхавъ ближе, я открылъ еще юрту, маленькую, очевидно только-что выстроенную. Какъ видно, тамъ еще никто не жилъ, но возлѣ нея шли какія-то спѣшныя преперативы. Едва мы успѣли спѣшиться, какъ къ намъ вышелъ на встрѣчу княжецъ Мохсоголъ (христіанское имя его было Иннокентій, самое популярное имя во всей Сибири), безъ шапки, въ плисовомъ кафтанѣ съ широчайшими буфами, перехваченномъ великолѣпнымъ серебрянымъ поясомъ. Княжецъ пожалъ мнѣ руку, затѣмъ повелъ въ юрту, откуда волной неслись веселые голоса.

II.

Якуты появились на Ленѣ, тѣснимые на берегахъ Байкала бурятами, и на Колымѣ, — спасаясь послѣ разгрома, послѣдовавшаго за усмиреніемъ возстанія Дженника (XVII в.). Якуты принесли съ собою въ этотъ пустынный край слѣды болѣе высокой культуры: въ якутскомъ языкѣ есть слово желѣзо (тимиръ), хотя на берегахъ Колымы бѣглецамъ пришлось взяться за орудія изъ мамонтовой кости и камней. Якуты знаютъ слова: земледѣлецъ (басамнай), читать (асабынъ), писать (суруй), письмо (сурукъ); даже понятіе «ученый» весьма удовлетворительно можно перевести юерэхтэхъ. На крайнемъ сѣверо-востокѣ всѣ эти понятія остались въ видѣ простого рудимента въ языкѣ. Якуты въ теченіе шести вѣковъ безпрерывно были кѣмъ нибудь побѣждаемы. Удивительная живучесть этого племени сохранила его отъ истребленія; больше того, якуты — единственные инородцы на сѣверѣ, которые увеличиваются численно. За то историческія условія не особенно выгодно отразились на нравственныхъ качествахъ, этихъ дикарей. Реклю, такъ удачно характеризовавшій полярныхъ инородцевъ, — выдалъ якутамъ волчій билетъ. Знаменитый географъ былъ правъ лишь отчасти: его нелестная аттестація всецѣло относится лишь къ якутамъ Олекминскаго округа, безпрестанно находящимся въ соприкосновеніи съ русскими. То же можно сказать о взглядѣ г. Вруцевича, высказанномъ имъ въ его интересной статьѣ «Обитатели, культура и жизнь въ Якутсксй области»^[13]. Судите сами о психикѣ людей, къ которымъ относятся такимъ образомъ: «изъ якутовъ только при помощи ударовъ можно сдѣлать себѣ друзей», «кто съ ними обращается презрительно и грубо, пользуется полнымъ ихъ уваженіемъ». Эти тезисы мордобойной философіи высказываетъ американскій гражданинъ Гильдеръ со словъ бывшаго колымскаго исправника, г. Варравы. Дальше Гильдеръ разсказываетъ, что исправникъ захотѣлъ взять чужихъ оленей, чтобы доѣхать быстрѣе до станка, отстоящаго на разстояніи 250 верстъ. Якуты на законномъ основаніи не захотѣли дать ихъ (владѣльцамъ пришлось бы потерять pour beaux yeux г. Варравы 8 дней). «Поднялся громкій и оживленный разговоръ, — пишетъ Гильдеръ, — изъ котораго, къ сожалѣнію, я не понялъ ни одного слова, но такъ какъ я увидалъ, что исправникъ сталъ вдругъ подчивать одного изъ якутовъ кулаками, а нашъ казакъ въ то-же время набросилъ на другого, пытавшагося было бѣжать, свой арканъ, то я счелъ долгомъ спросить г. Варраву (исправника), не время ли и мнѣ начать колотить кого-нибудь и кого именно. Онъ отвѣчалъ мнѣ, что теперь все благополучно устроилось и люди стали вполнѣ послушны и добродушны (?)». Къ сожалѣнію, это единственный методъ, практикуемый здѣсь, чтобы сдѣлать якутовъ «добродушными». Проѣзды начальства якуты долго, помнятъ! Вотъ маленькая выдержка, изъ путевого журнала епископа Якутска: «Ямщики (якуты), ждали владыку 14 сутокъ! и гдѣ же? Въ лѣсу, подъ открытымъ небомъ, въ ноябрѣ, при 46° мороза. Вырывъ яму въ снѣгу и сваливъ въ нее срубленное дерево, зажигали и грѣлись у огня» («Замѣтки о плодахъ пастырской дѣятельности», «Якутскія Епархіальныя Вѣдом.», 1889 г., № 6, стр. 89). Хитрость, лживость, даже вороватость, всѣ несимпатичныя черты якутскаго характера находятся въ прямой зависимости отъ того, какъ часто сталкиваются эти дикари со своими побѣдителями. Якуты глухихъ наслеговъ и якуты подгородные, тронутые острожной культурой, носителями, которой являются хайлаки (уголовные ссыльно-поселенцы), это — два различныхъ племени, до того отличаются нравственныя качества ихъ. Къ хорошимъ качествамъ этого народа относится гостепріимство. Всякій проѣзжій заходитъ въ какое угодно время въ первую встрѣчную юрту благо онѣ никогда не запираются. Въ юртахъ лучшее мѣсто на оронахъ (нарахъ вдоль стѣнъ) оставляется свободнымъ для гостей. Пріѣзжаго хозяева угощаютъ всѣмъ, что только имѣется лучшаго. Бѣдный якутъ питается иногда самъ вивражками (полевыми мышами) а для гостей ужъ непремѣнно припрячетъ кусокъ кобылятины или же убитаго ушкана. Случается, что якуты, живущіе на тракту, раззоряются совершенно, принимая у себя всѣхъ проѣзжающихъ.

Характеръ якутовъ нужно наблюдать гдѣ-нибудь въ глухомъ наслегѣ, куда не заглядываетъ никогда ни купецъ, ни хайлакъ, ни исповѣдующій принципы, изложенные Гильдеромъ, администраторъ.

Когда-то власть княжца, родоначальника клана, была наслѣдственна. Княжецъ пользовался, неограниченною властью, могъ пытать и даже казнить своего родовича. Княжцы (тоёны) продавали рабовъ, забирали ихъ имущество и т. д. Въ настоящее время должность, княжца — выборная. Власти у него юридически, ровно столько, сколько у сельскаго старосты. Отъ прежняго величія у княжцовъ остались лишь кортики.

Интересна система разверстки податей между родичами клана. На муняхахъ (сходкахъ) они, какъ плательщики, раздѣляются на три группы. Первая группа не несетъ никакихъ обязательствъ. Сюда относятся совершенно бѣдные якуты, незаконныя дѣти, а также хайлаки, приписанные къ наслегу. Эта группа называется итимнитъ, т. е. призрѣваемые. Вторая группа плательщиковъ не вноситъ ничего деньгами, за то кормитъ опредѣленное количество итимнитовъ (отъ одного до пяти). Наконецъ, послѣдняя группа кормитъ извѣстное число итимнитовъ и, кромѣ того, взноситъ еще деньги, при чемъ въ бѣдныхъ наслегахъ на долю послѣднихъ плательщиковъ приходится порою по 50 руб. на душу. Въ силу подобной организаціи, у якутовъ (я говорю собственно о двухъ сѣверныхъ округахъ Якутской области) нѣтъ нищихъ. Нужно сознаться, что положеніе итимнитовъ крайне плачевно. Кромѣ хайлаковъ, они всѣ являются рабами тоёновъ. Наслегъ (кланъ) имѣлъ неограниченную власть надъ родовичемъ. Въ сущности, власть эта осталась до сихъ поръ, потому-что кланъ можетъ закабалить «итимнита» въ вѣковѣчные батраки и даже продаетъ охотникамъ молоденькихъ дѣвушекъ. Въ первой главѣ я уже говорилъ объ этомъ.

Якуты, несомнѣнно, очень способное племя. Память у нихъ великолѣпная. Въ Якутскѣ во всѣхъ учебныхъ заведеніяхъ якуты составляютъ около 45 % (368 на 828). Учащіеся якуты очень высокаго мнѣнія о своемъ племени и называютъ себя, не совсѣмъ скромно, «греками сѣвера», хотя Реклю даетъ имъ гораздо менѣе почетную кличку. Мнѣ пришлось въ Нижне-Колымскѣ встрѣтиться съ первымъ якутомъ, окончившимъ якутскую семинарію — священникомъ Василіемъ Карякинымъ, любознательнымъ, способнымъ молодымъ человѣкомъ. Къ сожалѣнію, объ ученіи якутовъ въ дальнихъ округахъ нельзя сказать ничего хорошаго. Улусъ ежегодно долженъ доставить въ Средне-Колымскъ нѣсколько якутятъ «на выучку». Мѣстная «аристократія» не хочетъ отдавать своихъ ребятъ въ то же училище, гдѣ учится «распослѣдній разъякутъ», поэтому якутята одолѣваютъ школьную премудрость не у батюшки, а у діакона. Ахъ, это ученіе! Якутята послѣ многолѣтнихъ усилій одолѣть таинства «бра» и «гра» возвращаются въ улусъ не только не научившись читать, но даже и понимать по-русски. Предо мною встаетъ одинъ изъ подобныхъ своеобразныхъ мучениковъ науки — Лахашка.. Онъ возненавидѣлъ науку всѣми силами своей дикой души. Учитель вообще не жалѣлъ лозы, тѣмъ болѣе, по отношенію къ Лахашкѣ. Его выпороли жестоко въ первый же день: «такъ ты понятливѣе станешь», — рѣшилъ педагогъ. Сунутъ Лахашкѣ азбуку и говорятъ: «складывай!» Но онъ стиснетъ зубы и молчитъ. Якутенка выпорютъ; «говори бра, вра!» Лахашка молчитъ, только глазенки сверкаютъ ненавистью. Учитель приходилъ въ изступленіе. «Бейте его, якутишку поганаго, сколько влѣзетъ!» — крикнетъ онъ. Ребятишки схватятъ кто линейку, кто лозу, кто палку и принимаются вколачивать «бра» и «гра» въ маленькаго дикари. Лахашка не издавалъ ни звука; закуситъ лишь до крови губу и стоически терпитъ, пока маленькіе мучители не устанутъ. Богъ знаетъ, чѣмъ кончилось бы это своеобразное ученіе, еслибы Лахашка не умеръ во время оспенной эпидеміи въ 1889 г.

III.

Въ юртѣ у Мохсогола было людно. Ярко пылалъ огонь въ громадномъ чувалѣ. Весь шестокъ былъ уставленъ огромными мѣдными котлами съ кобылятиной. Разряженные гости сидѣли не только подъ «билерикомъ» (въ почетномъ углу), но даже въ самыхъ отдаленныхъ углахъ юрты, гдѣ-то за чуваломъ, который раскинулся посреди, по якутскому сравненію, «подобно важной госпожѣ, накинувшей на распашку доху изъ полосатыхъ соболей». На одной изъ наръ, какъ разъ противъ огня, на бѣлой кобыльей шкурѣ, лежалъ оюнъ (шаманъ), котораго можно было бы узнать по длиннымъ волосамъ до плечъ, тогда какъ всѣ якуты стригутся коротко. У якутовъ глаза масляные, каріе, безъ всякаго выраженія, тогда какъ у шамана они горѣли страннымъ болѣзненнымъ огнемъ. Зрачки, окруженные радужнымъ вѣнчикомъ, были необыкновенно расширены и производили тягостное впечатлѣніе. Желтое лицо оюна безпрерывно подергивалось нервною дрожью. Его синеватыя сморщенныя губы (шаману было подъ шестьдесятъ) что-то беззвучно шептали. Старикъ не сводилъ глазъ съ пылающихъ языковъ, которые гулко охватывали лиственичныя полѣнья. Быть можетъ, теперь онъ велъ бесѣду съ Am-Улаханы, духомъ огня, болтливымъ старичкомъ «въ кухлянкѣ изъ ярко-красныхъ лисьихъ шкуръ», котораго бѣлый богъ, Юрюнгъ-Аи-Тоенъ, помѣстилъ въ каждой юртѣ для защиты якутовъ отъ всего недобраго… Шаману предстояло въ тотъ же день свершить мистерію, и вотъ онъ подготовлялся къ ней, стараясь по возможности сосредоточиться. Я быстро сталъ au courant; молодой мужъ поѣхалъ за женой, которая жила верстахъ въ десяти, въ другомъ наслегѣ.

Якуты крещены уже давно, лѣтъ восемьдесятъ тому назадъ, тѣмъ не менѣе язычество еще въ полной силѣ. Мало того, богами своего многочисленнаго пантеона они надѣлили, какъ мы видѣли, потомковъ своихъ побѣдителей. Нѣтъ сомнѣнія, что когда-то, собственно говоря, свадьба не сопровождалась никакими обрядами. Якутскія олонгхо (былины) отличаются необыкновенною детальностью описаній, между тѣмъ свадьба богатыря описывается всегда лаконически; герой заходитъ въ юрту, видитъ, тамъ красавица сидитъ. Не теряя времени, богатырь «схватилъ ее, нагнулъ, какъ свѣжую талину, поцѣловалъ — понюхалъ^[14]. Живутъ». Такова, древняя форма брака. Собственно говоря, и теперь обрядами сопровождается лишь вводъ жены въ новую юрту, а не самый бракъ. Якутъ сватаетъ себѣ невѣсту всегда изъ другого клана. «Дѣвушка, живущая на родинѣ, не бываетъ счастлива», — говоритъ якутская пословица. «Счастливая дочь выходитъ замужъ далеко отъ родной юрты». Къ родителямъ невѣсты снаряжаются сваты, съ которыми ѣдетъ вмѣстѣ и женихъ. Предварительные переговоры о количествѣ калыма уже заключены. Лишь только кавалькада подъѣдетъ къ юртѣ, какъ сваты спѣшиваются и входятъ въ домъ, тогда какъ женихъ остается на улицѣ. На встрѣчу пріѣзжимъ выступаютъ мать и старшія сестры или же родственицы невѣсты съ пороками (чашами), наполненными кумысомъ, и чыбычахами (бураками изъ бересты) со сливками.

— Хотя мы и знали, что вы везете такъ много провизіи, что не могли проголодаться; но узнавъ, что вы ѣдете, мы не позволяли никому дотронуться до этихъ пороковъ. Нашихъ кобылицъ держали семь чистыхъ юношей; доили кобылъ семь непорочныхъ дѣвочекъ. Мы сбирали для васъ лучшую пищу. Всколебните же поверхность этихъ чороновъ, — такъ говоритъ мать.

Сваты выпиваютъ, затѣмъ, не садясь, повторяютъ всѣ пункты брачнаго договора. Когда условія приняты, входитъ женихъ; зачастую это мальчикъ 13 лѣтъ. Онъ снимаетъ съ себя поясъ, на которомъ висятъ ножъ, кремень и огниво да гамза (трубка), и подаетъ все это невѣстѣ, которая сидитъ возлѣ чувала. Если женихъ не нравится ей, тогда она отказывается принять его поясъ, и пріѣзжіе сейчасъ же удаляются. У якутовъ, да и вообще у полярныхъ дикарей, положеніе женщины гораздо лучше, чѣмъ у многихъ крестьянъ. Но невѣста согласилась. Бракъ заключенъ. Гостямъ подаютъ обыкновенный обѣдъ, послѣ котораго жениха и невѣсту укладываютъ въ той же юртѣ. Этикетъ, какъ я говорилъ уже, требуетъ, чтобы мужъ на другой же день уѣхалъ и навѣщалъ жену лишь украдкою.

Та же самая процедура была пять лѣтъ тому назадъ у сына Мохсогола. Теперь онъ выплатилъ весь калымъ и еще съ утра осѣдлалъ лучшаго коня и снарядился въ путь.

Ребята, лихаго коня мнѣ сѣдлайте,

Кладите рѣзное сѣдло;

Въ симиры *) хмѣльной вы кумысъ наливайте; —

Поскачу сейчасъ далеко **).

• ) Симиръ — переметы, сдѣланные изъ тюленьихъ пузырей. Въ дорогѣ якуты возятъ въ нихъ кумысъ и сливки.

• • ) Перевожу, какъ умѣю, якутскую пѣсню, стараясь держаться возможно ближе подлинника.

Такъ описываетъ такую поѣздку за женой начало якутской пѣсни: «Юрюнгъ атанъ минъ ирбинъ».

— Келе! келе! (ѣдутъ! ѣдутъ!) — раздались на дворѣ веселые голоса. Дѣйствительно, послышался частый топотъ скачущаго въ галопъ (по мѣстному въ махъ) коня. Всѣ выбѣжали изъ юрты. Къ коновязямъ подъѣхалъ взадникъ, впереди котораго сидѣла верхомъ помужски молодая женщина. Мтыняхъ (такъ звали сына Мохсогола), какъ оказалось, подъѣхалъ къ озерку, лежащему возлѣ юрты его жены. Она вышла туда, какъ бы случайно, набрать воды въ берестяныя ведра. Мтыняхъ гикнулъ, подхватилъ жену, посадилъ ее впереди себя и пустилъ коня въ махъ. Отецъ и братья жены ждали этотъ гикъ въ юртѣ. Они быстро выскочили, заметались въ тревогѣ, затѣмъ пали на неосѣдланныхъ коней и помчались въ погоню. Скачка продолжалась минутъ пять, пока не пошли бадауаны (болота). Тогда преслѣдователи спокойно повернули коней, а черезъ полчаса пріѣхали къ Мохсоголу, чтобы принять участіе въ пирѣ. На встрѣчу молодоженамъ вышли двѣ дѣвочки лѣтъ 12; онѣ взяли коня подъ уздцы и помогли спуститься Кычипиръ, (имя молодой женщины). Отъ коновязи до дверей новой юрты настлали свѣжей травы. По ней пошла Кычипиръ присѣдая, какъ требовалъ этикетъ, каждые два — три шага. Двери новой юрты распахнули широко, но входъ преградили двумя накрестъ положенными тонкими, сухими, лиственичными жердями, которыя придерживались двумя дѣвочками. Кычипиръ грудью разломала эти жерди, подобрала сухіе обломки и развела ими въ чувалѣ огонь. Такимъ образомъ обрядъ сводился къ тому, что духу огня была дана новая жрица.

У якутовъ огонь въ камелькѣ никогда не угасаетъ. Всегда тамъ тлѣютъ угли, которые легко раздуть въ пламя, подставивъ свѣжія дрова. Величайшій стыдъ для женщины, у которой огонь погасъ окончательно. Такую женщину сживутъ насмѣшками. Стыдъ падаетъ и на мужа. Я помню единственный примѣръ въ такомъ родѣ. Мужъ и жена перекочевали въ дальній наслегъ, не будучи въ силахъ выноситъ насмѣшки.

Какъ только запылалъ огонь въ чувалѣ, Кычипиръ посадили на орочи (лавки подъ наклономъ стѣнъ) и завѣсили ровдужной занавѣсью. У самаго порога юрты убили жеребенка; хлынувшую изъ перерѣзанной, сонной артеріи кровь собрали въ большой котелъ, и шаманъ вылилъ ковшикъ ея у дверей, чтобы страшное божество Улусъ-Ханнахъ-Тоёнъ съ женою своею Ханъ-хатынъ, да еще «начальникъ надъ всѣми злыми духами (абагы)» Арсынъ Долай, у котораго «ротъ на темени, а глаза на вискахъ», чтобы эти божества не пускали въ юрту болѣзней. Другой ковшикъ крови шаманъ вылилъ въ огонь, затѣмъ послѣдовала такая же жертва «духу юрты», крошечной старушкѣ Няха Харахсынъ^[15], живущей подъ столбомъ, поддерживающимъ потолокъ, да «Воспитательницѣ и матери-хранительницѣ, соболѣзнующей госпожѣ» Аисытъ-Хатынъ. Это доброе божество покровительствуетъ якутамъ вообще, но въ частности она патронесса женщинъ. Она назначаетъ пары, опредѣляетъ, какая доля имъ будетъ, помогаетъ роженицамъ, въ безконечной сказкѣ «Ханъ Джаргыстай», въ которой излагается чуть-ли не вся якутская космогонія, — говорится, какъ Аисытъ-хатынъ спустилась къ первой рожавшей женщинѣ Кюнь Туналыкса, пробыла три дня возлѣ нея, затѣмъ удалилась, наказавъ: «пусть, пока существуютъ якуты, женщина черезъ три дня послѣ родовъ встанетъ, умоется и сама дастъ своимъ коровамъ сѣна».

Пока приносилась жертва пенатамъ, всю юрту обхватили громаднымъ ремнемъ, къ которому привязали весь скотъ молодоженовъ. Шаманъ одѣлъ жертвенный кафтанъ, вышелъ во дворъ и сталъ въ серединѣ этого живого кольца. Подробно мистерію я описываю въ главѣ «Конецъ Кангіениси». Всѣмъ божествамъ злымъ были сдѣланы возліянія (ысыэхъ) изъ кумыса. Добрыхъ — не просили: вѣдь они и такъ добры. Характерная особенность якутской теологіи — верховному божеству надъ божествами, «духу восьмигранной вселенной», Ан-іе-дайдынъ — никогда не приносится жертва. Это божество имѣетъ поразительное сходство съ пассивнымъ Брамой, въ бурятскихъ передѣлкахъ его. Какъ бы для довершенія сходства, божество носитъ титулъ дремлющій (Ангарыхса).

«Собрались всѣ родовичи. Убили много скота. бли и пили три дня и три ночи безъ отдыха. Веселились… Икали отъ твердой пищи. Голодные насытились. Отощавшіе потолстѣли». Такъ описываетъ олотхо (былина) свадьбу прежняго времени. Почти то же повторилось и теперь. Въ теченіе сутокъ было уничтожено такое громадное количество кобылятины, сыраго кобыльяго жира, сливокъ, хаяку, что вѣсъ каждаго якута несомнѣнно прибавился на много фунтовъ. Одна перемѣна ѣды слѣдовала безпрерывно за другой. Каждый разъ раздавались пожеланія молодоженамъ: «пусть въ вашихъ зубахъ всегда торчитъ вкусный костный мозгъ; прочищайте ваше горло лучшимъ выбродившимъ кумысомъ; полощите ротъ топленымъ масломъ; пусть съ вашего стола никогда не сходитъ жиръ, срѣзанный съ шеи кобылицъ». Такіе деликатесы сулили гости тароватымъ хозяевамъ.

Всему бываетъ конецъ, даже аппетиту якута. Насталъ такой моментъ, когда даже «отощавшіе» отказывались отъ пищи. Старики тутъ же свалились, подкошенные сномъ и переполненнымъ желудкомъ. Молодежь давно дожидалась этого момента. Она вышла на лугъ передъ юртой и раздѣлилась на двѣ группы, парни отдѣльно, дѣвушки отдѣльно. Составились двѣ живыя стѣны, которыя медленно стали сходиться. Молодежь чинно и дробно перебирала ногами.

— Ягай, ноколоръ! (ребята!) ягай! повеселимся, пока молоды! — затянулъ одинъ парень.

— Ягай! пѣсенку погромче выведи моя гортань! — отвѣтила одна изъ дѣвушекъ.

— Ноколоръ, попляшемъ, посмѣемся, пока не женаты, пока бабій язычекъ не вымоталъ изъ насъ всѣхъ жилъ.

— Подруженьки, поиграемъ, пока не вышли замужъ, пока не попались въ жесткія руки мужчины.

Это была все импровизація. Шутки, подчасъ крайне откровенныя, сыпались съ обѣихъ сторонъ. На веселые голоса выползли на солнышко и старухи, большею частью слѣпыя. Необычайная худоба, растрепанные сѣдые волосы, слѣпые глаза, странный костюмъ, — все это придавало имъ крайне фантастическій видъ. Онѣ напоминали тѣхъ страшныхъ помощницъ друидовъ, о которыхъ говоритъ Мишле въ первомъ томѣ своей «Histoiare de France». Старухи чутко прислушивались къ шуткамъ молодежи и тоже импровизировали пѣсни, въ которыхъ говорилось про утраченную молодость, про сладость мужскихъ объятій и про горечь немощи. Приведу одну такую импровизацію, записанную не мною, чтобы показать, какою дикою поэзіею дышатъ эти пѣсни.

"Славно грѣетъ солнце мои старыя кости. Весело мнѣ плясать съ вами, дѣтушки!

"Можетъ быть, послѣдній разъ пою я свою пѣсню. Земля скоро закроетъ мои слѣпые глаза.

"На будущій годъ вы опять придете сюда порѣзвиться. А на моей могилѣ будетъ зеленѣть свѣжая трава.

"Холодно мнѣ будетъ тамъ, и огонь камелька не согрѣетъ мое старое тѣло.

"Пляши же и пой, молодость, — съ дикой энергіей зазвучалъ ея голосъ. И я попляшу съ вами въ послѣдній разъ.

"И въ послѣдній разъ кумысу напьюсь. А будущей весной вы опять сойдетесь тутъ при солнечномъ свѣтѣ.

"И вспомните тогда о старухѣ, и будетъ ей весело въ своей холодной могилѣ.

"И услышитъ она ваши пѣсни, а ея темные глаза изъ могилы увидятъ, какъ вы пьете весенній кумысъ.

«И запляшутъ ея веселыя кости подъ вашу веселую пѣсню» (Сибирь, № 14, 1877 года).

Кромѣ импровизацій, затягивались и постоянныя пѣсни. Однѣ изъ нихъ выражали грубую, разнузданную чувственность, при чемъ всѣ предметы назывались своими именами; другія, напротивъ, были нѣжныя и грустныя. Постараюсь дать одну изъ нихъ въ посильномъ переводѣ. Если она оставляетъ жёлать многаго въ литературномъ отношеніи, за то она почти дословный переводъ. Поетъ дѣвушка:

У пестрой стародойки

Не стало молока;

Желтымъ бердегесомъ

Одѣлись толока.

Шапочки пушистой

Нѣтъ у кытынга *),

На сердитой рѣчкѣ

Тронулась шуга.

Осень не по силамъ

Задала намъ трудъ;

Голода и муки

Мѣсяцы идутъ.

• ) Кытынга — видъ полярнаго цвѣтка.

— Ноколоръ (ребята), ну-ка, угадайте загадку, — предложила старуха. — Ну, что это такое: «на потолкѣ юрты четыре торбаса (мокасины) висятъ?» Разгадка была — сосцы у коровы. «Нѣтъ, мою загадку отгадайте: — каждое утро выходитъ шаманить дочь, царя Сырадъ Омукъ». Отгадка была — разсвѣтъ. Нѣкоторыя загадки носили ужъ слишкомъ якутскій характеръ; напримѣръ: «ребята, говорятъ, родился въ юртѣ, гдѣ лежалъ тихо, а выйдетъ на свѣтъ — пурга завоетъ». — Знаемъ, знаемъ, крикнули многіе: это — сата^[16]. Въ угоду мнѣ, какъ видно, были заданы загадки, восхваляющія русскихъ: "Говорятъ, таёнъ получаетъ щепки, которыя рубятся въ «его мѣстѣ». Идите догадывайтесь, что это означаетъ сурукъ (письмо). Порой, съ гомерической простотой задавались дѣвушками такія загадки, отгадать которыя рѣшились бы развѣ тѣ разсказчики Людовика XI, которые, составили сборникъ «Cent novveiles nouvelles», если бы, конечно, понимали по якутски. На подобныхъ игрищахъ знакомится молодежь изъ различныхъ наслеговъ, будущіе мужья и жены.

Чистотою нравовъ якуты похвалиться не могутъ. «Одного жеребенка кобыла гдѣ не выкинетъ; одно яичко гдѣ не гніетъ; одного ребенка дѣвушка гдѣ не рожаетъ». Такъ формулируется взглядъ якутовъ на цѣломудріе дѣвушки. Супружеская невѣрность встрѣчается очень часто. Мужъ бываетъ огорченъ лишь тогда, когда любовникъ захватитъ самъ юрту. «Чужой человѣкъ взялъ мой огонь и пользуется имъ», жалуется онъ тогда. Къ сожалѣнію, и кровосмѣшеніе очень частое явленіе среди якутовъ.

Банкетъ продолжался три дня. Подобные пиры стоятъ якутамъ половины ихъ всего состоянія; но не дать банкета считается позорною скупостью. Кое-кто остался еще у Мохсогола; но мнѣ нужно было спѣшить въ Ср. Колымскъ. Въ концѣ декабря я оставлялъ край, а передъ отъѣздомъ мнѣ хотѣлось еще сдержать слово, данное пріятелю чукчѣ, и побывать у него въ гостяхъ.

ГЛАВА III.
Внизъ по Колымѣ.

Приглашеніе чукчей. — Сборы. — Дорожныя невзгоды. — Кресты. — Казакъ Луповцевъ. — Хайлаки. — Омолонъ. — Крѣпость.

Инагля, калкгетъ наянгъ Эрмиченъ! пынтъ ыпычкынъ култынъ, — т. е. «Другъ, пріѣзжай въ палатку къ Эрмичену; станемъ пынтъ-ыпычкынъ^[17] ѣсть». Такъ уговаривалъ меня мой другъ, чукча Эрмиченъ. Познакомились мы съ нимъ въ первую же зиму моего пребыванія въ Средне-Колымскѣ. Каждый годъ къ городу прикочевываютъ чукчи со стадами оленей и располагаются лагеремъ верстахъ въ десяти, за рѣкой, гдѣ въ изобиліи находится отава (ягель, cladonia rangifarina). Какъ только получится извѣстіе, что дикари прибыли, изъ Средне-Колымска въ лагерь устремляются въ запуски всѣ мѣстные кулаки. Каждый старается выбраться тайкомъ, чтобы первымъ явиться къ чукчамъ. За чай, табакъ, а, главное, за акамимель (водку) пріобрѣтаются олени, оленьи языки и «бока», т. е. части оленины, покрытыя пальца на два жиромъ, до котораго тутъ всѣ такіе охотники.

Черезъ день, по проложенной кулаками дорожкѣ тянется въ городъ изъ лагеря вереница дикарей, издали поразительно похожихъ въ своихъ широкихъ, ханба (верхняя одежда) на медвѣдей, въ особенности женщины. Сходство увеличивается еще походкой съ развальцемъ. Чукчи не любятъ пріѣзжать въ городъ. Только тогда, когда въ лагерѣ бываетъ самъ эрема (царекъ, въ Средне-Колымскъ является разъ въ 6—10 лѣтъ), онъ прибываетъ въ городъ не пѣшкомъ, а въ нартахъ, да и то въ санки запряжены не олени, а двѣнадцать… чукчей, среди которыхъ двѣ женщины, любимыя жены его величества.

Въ городѣ чукчи заходятъ въ каждую избу поприличнѣе. Эти дѣти тундры не имѣютъ ни малѣйшаго представленія объ этикетѣ. Въ домѣ они осматриваютъ все, щупаютъ каждый незнакомый предметъ, лижутъ его, щелкаютъ языкомъ и, если вещь понравится, говорятъ: «дай» и безъ церемонія кладутъ вещь за пазуху, прежде чѣмъ ваше согласіе послѣдовало. Обыватели съ дикарями не церемонятся и просто выталкиваютъ ихъ за порогъ, если только не имѣютъ какихъ-нибудь нарочитыхъ видовъ. Особенно сильно надоѣдали дикари намъ, яукуня карлъ, т. е. людямъ изъ далека, какъ они насъ окрестили, въ отличіе отъ колымчанъ и хайлаковъ. Вытолкать за порогъ — духа не хватало, совѣстно, а между тѣмъ гость сидитъ чуть-ли не сутки, да- еще приведетъ съ полдюжины пріятелей.

Эрмиченъ былъ такимъ гостемъ. Регулярно каждый день онъ приходилъ ко мнѣ и сидѣлъ цѣлыми часами. У меня не осталось ни одной пуговицы, ни одного осколка отъ той единственной оконной шибки, которую я такъ бережно привезъ изъ Якутска, за 2,500 верстъ, радуясь заранѣе, что лѣтомъ въ окнахъ будетъ у меня, кромѣ бумаги, влѣплено по стеклянному глазку. Первое слово по-чукотски, которое я узналъ, было: «хылгинъ» (дай!). Нужно-ли мнѣ прибавить, что научился я ему отъ Эрмичена? Разъ тридцать въ день я слышалъ это проклятое слово. Много разъ я собирался съ духомъ, чтобы сказать уинга (нѣтъ): но Эрмиченъ требовалъ съ такимъ сознаніемъ правоты, что, вмѣсто уинга, я постоянно говорилъ і (да).

Наконецъ, наступилъ тотъ блаженный день, когда дикари снимались лагеремъ. Эрмиченъ пришелъ ко мнѣ въ послѣдній разъ. И вотъ тогда-то онъ и передалъ мнѣ любезный зазывъ посѣтить его ыаянъ (палатку).

Цѣлыхъ три года я откладывалъ поѣздку на сѣверъ. Наконецъ, въ іюлѣ 1891 г. снарядился въ путь. Маршрутъ у меня былъ таковъ: въ Нижне-Колымскъ (500 верстъ) — водой, тамъ дождаться рѣкостава и по льду поѣхать въ Сухарное, къ устью Колымы, посмотрѣть «маякъ лейтенанта Лаптева» какъ онъ громко значится на картѣ генеральнаго штаба, а на обратномъ пути завернуть къ чукчамъ, которые въ это время кочевали за Егорючемъ (сопка на сѣверъ отъ Нижне-Колымска).

На «разсвѣтѣ» 19-го іюля, т. е. тогда, когда солнце стояло какъ разъ на сѣверо-востокѣ, я да два спутника выбрались изъ Средне-Колымска. Лодка, или, какъ здѣсь называютъ, карбасъ, въ которой мы плыли, достойна описанія. Ладятъ ихъ ламуты, живущіе по рѣкѣ Ясачной, впадающей въ Колыму верстахъ въ 500 выше Средне-Колымска, такъ какъ только тамъ ростетъ осина. Карбасы сдѣланы изъ тонкихъ осиновыхъ досокъ, сшитыхъ межъ собою скрученнымъ тальникомъ; щели законопачены мхомъ, а трещины залиты «сѣрной», т. е. листвиничной живицей. Такимъ образомъ, во всемъ карбасѣ нѣтъ ни одной частицы желѣза. Стѣнки карбаса до того тонки, дерево, изъ котораго онъ слаженъ, до того жидко, — что, если на распруги лодки не положенъ жердинникъ (подтоварни, по мѣстному), — по карбасу нужно ступать съ опаской, да и то въ сарахъ, въ мѣстной обуви безъ каблуковъ и съ мягкими подошвами, иначе можно продавить днище. Не смотря на скудельный характеръ судна, посудины, по мѣстному, оно очень устойчиво во время погоды; низовики въ такихъ лодкахъ выплываютъ даже въ океанъ.

Нашъ карбасъ былъ порядочно нагруженъ. Тутъ были фляги съ солью для нижне-колымскихъ товарищей, которые съ весны не видали ее, и наши пожитки, и постели, и «мѣсто» чая (т. е. 50 кирпичей), частью для личнаго употребленія, частью какъ деньги. Обыкновенныя деньги въ Колымскомъ краѣ не имѣютъ никакого значенія. Ходячая монета — кирпичный чай. Въ трехъ главныхъ пунктахъ края: Верхне-Колымскѣ, Средне-Колымскѣ и Нижне-Колымскѣ кирпичъ имѣетъ опредѣленную цѣну въ каждое время года. За рыбу, юкалу, за оленей, мѣховую одежду, за молочные продукты и даже за личный трудъ — расплата производится этою своеобразною монетою. Въ Колымскомъ краѣ, въ особенности же на сѣверѣ, приходится вымѣнивать свои деньги на чай, какъ обмѣниваетъ туристъ свои россійскіе рублевики на гульдены, какъ только переѣзжаетъ австрійскую границу.

Если чай можно сравнить съ ходячими бумажными деньгами, то въ Колымскомъ краѣ есть еще монета, которая такъ же рѣдка, такъ же высоко цѣнится и ходитъ съ такимъ же большимъ лажемъ, какъ золотая, — водка.

Клади, такимъ образомъ, въ нашей, лодкѣ набралось пудовъ тридцать. Въ карбасѣ былъ еще пассажиръ: ѣздовая собака Кылыкъ, которая съиграла съ нами въ дорогѣ злую шутку, какъ увидите далѣе.

Въ первые дни плаваніе наше было прекрасно. Рѣка — какъ зеркальная; небо — чистое и ясное; теченіе быстро, такъ что на веслахъ надсаживаться особенно нечего было; фарватеръ почти чистъ: безъ мелей, подводныхъ косъ, осередышей (высокій, заливной песчаный островокъ), стрѣлокъ, перекатныхъ мелей и тому подобныхъ напастей. Мы дѣлали въ день 75—80 верстъ. Останавливались на заимкахъ, лежащихъ въ разстояніи 25—50 верстъ другъ отъ друга. Близъ самаго Средне-Колымска тоней нѣтъ, поэтому жители лѣтомъ укочевываютъ изъ города. На каждой тонѣ находятся три-четыре избушки безъ крышъ. Это и есть заимка. Трудно придумать болѣе первобытное жилище. Огонь раскладывается прямо на полу, дымъ выходитъ въ широкое отверстіе въ потолкѣ. Какъ только затопятъ, приходится сидѣть на полу, потому что дымъ ѣстъ глаза и захватываетъ дыханіе. Въ каждой избѣ — по двѣ и по три семьи. Всего собирается на заимкѣ неводовъ 5—6. Пріѣхать промышлять можетъ каждый, кто хочетъ «мѣсто — Божье». Выстроившій самъ себѣ избушку на тонѣ будетъ жить въ ней лишь три лѣта, на четвертое — изба становится Божьей, а пріѣзжій промышленникъ завладѣваетъ ею по праву перваго захвата. Интересно то, что у колымчанъ, кромѣ этого, нѣтъ и намека на артельную неводьбу, если не считать рѣдкобывающую «черезовую ловлю».

На заимкахъ насъ всюду закармливали мѣстными лакомствами: юкалой, варкой^[18], толкушей^[19], барабанами^[20], хачиркой^[21]. Какъ любознательные туристы, мы рѣшились пробовать все, но тѣмъ не менѣе у насъ не хватило мужества прикоснуться къ своеобразному мѣстному варенью, которое состоитъ изъ ягодъ шиповника, сваренныхъ… «въ сахарѣ, конечно», — догадываетесь вы; нѣтъ, въ рыбьемъ жиру.

На заимкахъ мы едва могли отдѣлаться отъ настоятельныхъ желаній гостепріимныхъ хозяевъ «отпустить насъ съ промысломъ», т. е. нагрузить лодку нашу рыбой. Съ большимъ трудомъ удавалось убѣдить ихъ принять отъ насъ гостинцы — муку, табакъ, потому что брать плату за угощеніе считается грѣхомъ.

Иногда заимки совершенно своеобразны. Такъ какъ вода была спокойна, то мы плыли по серединѣ рѣки, гдѣ теченіе быстрѣе. По обѣимъ берегамъ зеленые тальники и лиственницы отражались въ водѣ, чистой, какъ зеркало. Только порой вскинется рыба или съ клекотомъ поднимется стая холостыхъ, т. е. только что оперившихся дикихъ гусей. Кругомъ — полная пустыня. Но вотъ одинъ берегъ становится все болѣе и болѣе отлогимъ: начинается, очевидно, тоня, хотя, по нашимъ соображеніямъ, до заимки еще верстъ 20. Избъ не видно. Только бѣленькими полосками выдѣляются вѣшала съ мокрымъ неводомъ, да опрокинутый вверхъ килемъ карбасъ. Мы соображаемъ, что тутъ можетъ быть. Вдругъ надъ заснувшей рѣкою раздаются крики

— Доготоръ! каль, каль мана! (т. е. друзья, плывите, плывите сюда!)

Всматриваемся: на берегу суетится якутъ; онъ поднялъ высоко руки надъ головой, повязанной, какъ чалмой, ситцевымъ платкомъ. Такъ какъ вся рѣка уже бронзовая, а солнце переходитъ на сѣверъ и, по мѣстному измѣренію, всего «на аршинъ» надъ зубчатой линіей лѣса (значитъ, начинается новый день), — мы рѣшаемъ пристать. Кормчій круто всаживаетъ весло, и карбасъ грузно поворачиваетъ носомъ къ берегу. Подъѣзжаемъ ближе и видимъ, что якутъ надъ головой держитъ громаднаго осетра, только-что вынутаго изъ невода… Еще нѣсколько сильныхъ взмаховъ веслами, и подъ килемъ тихо скрипитъ песокъ. Осетръ опускается въ пестярь, въ компанію съ жирными нельмами и широкими, брюхатыми чирами. Къ намъ бѣгутъ якутъ эмяксинъ (т. е. баба), почти голые ребятишки, вся одежда которыхъ состоитъ изъ засаленной камлеи, т. е. кожанаго балахона. Нашъ карбасъ выволакиваютъ за шкармы на берегъ, а насъ съ почетомъ ведутъ къ костру, гдѣ уже весело бульбулькаетъ чайникъ. Начинаются разспросы: куда плывемъ? Какія новости въ Среднемъ? Каковъ тамъ промыселъ? Эмяксинъ въ это время изъ живаго, бьющагося осетра вырѣзываетъ спину съ визигой, крошитъ на кусочки и подаетъ на дощечкѣ, на которой на палецъ лежитъ вонючая грязь. А въ воздухѣ тучей виситъ комаръ. Мы не рѣшаемся поднять сѣтокъ, сидимъ въ толстыхъ замшевыхъ перчаткахъ; даже якутъ, и тотъ мотаетъ головой, прячетъ вспухшее лицо въ дымъ костра. Не даромъ инородцы говорятъ, что комаръ — дѣтище абагы (дьявола).

Когда всѣ новости сообщены, мы отчаливаемъ. Но намъ плыть сегодня не долго. По рѣкѣ легкой дымкой застелился туманъ. Полуночное солнце красно, какъ кровь. Замолкли крикливыя чайки, и только гдѣ-то далеко въ притокѣ урчитъ какая-то болотная птица. Мы устали. Пора спать. Легкій утренній вѣтерокъ прогналъ комаровъ. Такъ какъ жилья нѣтъ, то пристаемъ къ правому нагорному берегу Колымы. Прямо, въ воду круто спускается отвѣсная гора съ рыжими, каменными боками. Кривыя лиственницы прицѣпились тамъ и сямъ и обхватили скалы корнями, какъ когтями. У подошвы горы цѣлыя горы плавника, принесеннаго во время водополья. Этотъ лѣсъ сухой, какъ порохъ. Черезъ минуту на берегу пылаетъ громадный костеръ. Надъ огнемъ мгновенно сооружается таганъ. Вокругъ костра, на оленьихъ шкурахъ, располагаемся мы. Въ данную минуту намъ уютно и хорошо, хотя на нашемъ берегу начинается великая «каменная» пустыня, гдѣ, вплоть до Великаго океана, не былъ никогда ни одинъ европеецъ; сюда заглядываетъ лишь порой звѣроловъ, ламутъ; какъ дома, чувствуетъ себя здѣсь одинъ лѣсной бояринъ, косматый улу-тоенъ (медвѣдь). Тутъ же у костра такъ сладко спится подъ заячьимъ одѣяломъ, пока наступитъ пора тронуться въ дальнѣйшій путь.

Порой дорога доставляла иного рода развлеченія, которыя насъ, людей взрослыхъ и довольно угрюмыхъ, тѣшили, какъ дѣтей. На Колымѣ безчисленное количество большихъ и малыхъ острововъ. Иные — меньше версты, другіе острова тянутся верстъ на 10, 20 и больше. Острова эти раздѣлены извилистыми запутанными протоками; въ нѣкоторыхъ изъ нихъ эхо — изумительное. Крикъ повторяется 5, 6 и больше разъ и каждый разъ становится все глуше и грознѣе. Есть и такіе протоки, въ которыхъ эхо повторяется только одинъ разъ: но за то изумительной отчетливостью передаются даже длинныя фразы.

Маленькимъ веселымъ духамъ лѣса — Барылахъ, которыхъ покрытыя шерстью плечи (Баттахъ сарынъ Барылахъ батыръ) едва видны надъ кучами прошлогоднихъ хвоеръ, — въ тотъ вечеръ было много работы повторять крики трехъ бородатыхъ туча, съ «тасъ харахъ», т. е. каменными глазами (такъ якуты называютъ носящихъ очки)^[22]

Иногда въ кустахъ на берегу промелькнетъ спина дикаго оленя или покажется громадная рогатая голова сахатаго, задумчиво смотрящаго на нашу лодку. Дикихъ оленей и лосей (сахатыхъ) здѣсь видимо-невидимо. Въ комарное время они часто ищутъ спасенія отъ крылатыхъ мучителей въ водѣ и переплываютъ съ землянаго берега на каменный, чтобы укрыться въ горахъ. Горе сахатому или оленю, если онъ вздумаетъ переправляться возлѣ заимки, гдѣ его замѣтятъ рыбаки. Сейчасъ же все населеніе садится въ вѣтки (узенькіе челноки для одного человѣка, сшитые оленьими жилами изъ тонкой, лиственичной драницы). Черезъ нѣсколько минутъ промышленники догоняютъ и окружаютъ, тихо плывущее животное, которое на водѣ почти безпомощно. Сахатый плаваетъ такъ тяжело, что поверхъ спины проходитъ вѣтка. Звѣря закалываютъ поколюгой, родомъ копья съ очень короткимъ ратовищемъ.

Олень даетъ пуда четыре, а лось иногда пудовъ 18 мяса. Вся добыча дѣлится тогда на столько частей, сколько неводовъ въ заимкѣ. Даже если бы звѣря примѣтилъ и убилъ одинъ человѣкъ, добыча все таки дѣлится на число неводовъ.

На третій день плаванья, однако, декорація измѣнилась. Подулъ низовой вѣтеръ. Колыма стала «дурѣть», по мѣстному выраженію. Вся она покрылась громадными волнами, цвѣта кремня, съ острыми бѣлыми гребешками. Карбасъ качало отчаянно. Лопасти веселъ то и дѣло не захватывали воды. Валы глухо хлюпали въ носъ лодки, обдавая насъ брызгами. Бѣда, если кормчій, по близорукости, не доглядитъ, если рука у него зацѣпенѣетъ на правильномъ веслѣ и карбасъ повернетъ бокомъ къ волнамъ.

Вода начинала хлестать черезъ бортъ. Нужно было скорѣе спѣшить съ середины рѣки къ берегу, что не совсѣмъ-то было легко, такъ какъ рѣка имѣла болѣе двухъ верстъ ширины. На весла садятся два человѣка и налегаютъ изо всѣхъ силъ; но волны и вѣтеръ до того сильны, что лодка почти стоитъ неподвижно. Наконецъ, добрались кое-какъ до берега или, точнѣе, до лайды, по мѣстному, т. е. до громадной отмели, тянувшейся почти на версту. Къ довершенію благополучія, полилъ сильный дождь. Черезъ минуту наши блузы промокли насквозь. Такъ какъ въ большей степени значитъ вымокнуть уже нельзя было, то мы помирились съ участью. Подъ угоромъ мы нашли сухое мѣсто для огнища, плавникъ, разбили палатку, развели громадный костеръ, и скоро всѣ невзгоды были забыты за кружкой горячаго кирпичнаго чая съ юкалой. Вдругъ, черезъ насъ, черезъ огонь, изъ угора выскочилъ какой-то бурый звѣрь, шлепнулся о землю, какъ видно, страшно испугался, повернулся къ намъ въ пол-оборота, оскалилъ зубы и зацыркалъ. Въ ходъ было пущено совершенно первобытное оружіе: дубина, вытащенная изъ костра. Сильный ударъ по черепу оглушилъ незваннаго гостя. Цѣлый рядъ повторныхъ ударовъ доканалъ его. Это была сѣверная рассомаха (Gulo borealis), которую, должно быть, дымъ отъ нашего костра потревожилъ въ норѣ. Это былъ единственный звѣрь, котораго мы встрѣтили за двѣнадцать дней плаванія, хотя на берегу часто видѣли отпечатки громадной лапы улу-тайона (медвѣдя).

Верстахъ въ 230 отъ Средне-Колымска находится громадный голецъ — Помазкинскій. На вершинѣ его, среди кустовъ шиповника, голубики и смородины, — около двадцати полусравнявшихся, съ землей могилъ, среди которыхъ одна обозначена громаднымъ покачнувшимся столбомъ, полуистлѣвшимъ отъ времени. Это — знаменитыя «сюрьбэ ньюча — арангасъ» (двадцать русскихъ могилъ), о которыхъ я слышалъ еще, когда ѣхалъ изъ Якутска.

— Что это такое? — спросилъ я старика-якута Мохсогола (русское его имя Николай), который жилъ съ двумя сыновьями у подошвы камня.

— Много разъ уже падалъ снѣгъ, какъ это было, — началъ Николай. — Русскіе солдаты пришли сюда и хотѣли городъ строить на горѣ. Стали промышлять — вытащили осетра. Вотъ, догорумъ (пріятель), чудной осетръ: одинъ только глазъ у него былъ, да и тотъ во лбу. «Ой, не ѣшьте, ноколоръ (ребята), осетра: худо будетъ! это — не рыба!» — говоритъ имъ одинъ старикъ; но посмѣялись всѣ, сварили осетра, поѣли и легли. Лечь-то легли, да всталъ только старикъ, потому не ѣлъ онъ рыбы. Остальные всѣ померли. Тутъ на камнѣ они всѣ и похоронены. Столбъ — надъ начальникомъ поставленъ.,

Что это за могилы, какъ такое количество мертвецовъ очутилось въ наиболѣе пустынной части дороги, какъ якутъ знаетъ слово солдатъ, когда во всемъ округѣ нѣтъ такого войска? — на всѣ эти вопросы могу отвѣтить лишь одно — не знаю.

На шестой день плаванія мы добрались до Крестовъ. Это — самая большая деревня между Средне-Колымскомъ и Нижне-Колымскомъ. Здѣсь цѣлыхъ пять дымовъ. Населеніе — якуты и помѣсь этого племени съ русскими.

— Въ Нижно пьивесь (плывешь)-ду, на Омойонъ (Омолонъ)-ду?--^[23] вдругъ раздается знакомый старческій голосъ на берегу. Смотрю и глазамъ своимъ не вѣрю: Луковцевъ, или Юковцевъ, какъ онъ себя называетъ, беззубый семидесятипятилѣтній казакъ, вѣковѣчный часовой возлѣ хлѣбнаго магазина (единственный постъ въ Средне-Колымскѣ). Казаки нанимаютъ другъ-друга стоять на посту, въ особенности лѣтомъ, когда неводьба. За всѣхъ нанимался Луковцевъ. О, постъ въ Средне-Колымскѣ нѣчто совершенно своеобразное! Всѣ знаютъ, что въ амбаръ никто не пойдетъ, даже если бы на дверяхъ не было такого страшнаго по размѣрамъ замка, который привелъ въ ужасъ американца Гильдера, поэтому нѣтъ ни разводовъ, ни паролей, ни провѣрокъ и т. д. «Часовой» стоитъ въ своемъ, платьѣ, съ громадною кремневою, Екатерининскихъ временъ, «фузеей» въ рукахъ. Изъ этого ружья не палили лѣтъ 100; не только оно не заряжено, но даже и кремень не ввинченъ.

Такъ какъ Луковцевъ на неводьбу не ѣздилъ, то онъ нанимался держать постъ за всю «казачью команду» Лѣтомъ, когда солнышко пригрѣвало старческія кости, Луковцевъ отправлялся спать на вышку того, амбара возлѣ котораго стоялъ на часахъ. Съ гомерической простотой онъ снималъ съ себя рубаху, штаны (амбаръ въ самомъ людномъ мѣстѣ города), торбаса и совершенно голый, по якутскому обычаю, забирался подъ заячье одѣяло. Внизу держала постъ старая фузея, прислоненная къ лѣстницѣ.

— Куда попый (поплылъ), огонёръ (дѣдушка)! — между тѣмъ привѣтствовалъ Луковцевъ; съ нимъ мы были такіе большіе пріятели, что даже онъ не разъ предлагалъ мнѣ любезно пожевать «сѣрку»^[24], которую тутъ же вынималъ изо рта. Старикъ за мою бороду звалъ меня всегда огонеръ (дѣдушка) и кырджагасъ (старичекъ), хотя онъ смѣло, годился мнѣ въ дѣды, такъ какъ былъ въ три раза старше меня.

— Братъ, кто же караулъ вмѣсто тебя держитъ? Аль нанялъ кого-нибудь?

— Кава (зачѣмъ) нанять? баба моя держитъ, — флегматично отвѣтилъ старикъ и сосредоточенно сталъ жевать сѣрку. Дѣйствительно, какъ это я не сообразилъ на первыхъ порахъ? Луковцевъ, кромѣ поста, въ городѣ имѣлъ еще одну работу: онъ доилъ у насъ коровъ. Въ это время караулъ всегда держала жена его, старуха-ажирячка^[25] лѣтъ 70, замѣчательно похожая на мужа. Спокойно сидѣла она съ кремневой фузеей, устремивъ свои рачьи глаза съ радужными ободками вокругъ зрачка въ одну точку, чавкая сѣрку, пока мужъ не выдоитъ всѣхъ коровъ, что продолжалось часа два. Съ отъѣздомъ мужа баба стала заправскимъ казакомъ. Кажется, врядъ ли гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ въ Россіи можно еще найдти подобныя эпическія картинки!

На Крестахъ неводьба шла прекрасно, но жизнь всей «деревни» была отравлена хацлахомъ (ссыльнопоселенцемъ) Титовымъ, котораго недавно прислали сюда. Арестантъ долженъ много натворить, чтобы попасть на крайній сѣверо-востокъ, въ Колымскій округъ, носящій оффиціально почетный титулъ: «мѣста, для жительства неудобныя». Только послѣ цѣлаго ряда преступленій и осужденій поселенецъ попадаетъ послѣдовательно въ Иркутскую губ. на Лену, потомъ въ Олекминскій округъ, потомъ въ одинъ изъ улусовъ Якутскаго округа, потомъ въ Верхоянскій край, на Индигирку и, въ концѣ-концовъ, на Колыму, гдѣ онъ и остается, потому что дальше ссылать некуда. Какъ видите, на крайній сѣверо-востокъ попадаютъ подонки острога, самые закоренѣлые и неисправимые преступники. Хайлахъ знаетъ, что въ Колымѣ для него все кончено. Уйдти некуда. Самый прыткій бродяга знаетъ, что полярную тундру человѣку не пройдти. Къ запасу озлобленности арестанта прибавляется еще мрачное отчаяніе. «Хайлаха» отправляютъ въ улусъ къ якутамъ, которые должны кормить его. «Хайлаху» строятъ юрту, даютъ корову, коня, ему доставляютъ мясо, рыбу, хаяхъ, кирпичный чай, словомъ, все. По мѣстнымъ цѣнамъ, содержаніе хайлаха обходится улусу въ мѣсяцъ рублей въ 11—12. И это тогда, когда сами якуты цѣлыя сутки живутъ корой, въ которую для вкуса брошена ложка тара (кислаго молока), когда въ Верхоянскомъ округѣ, чтобы не умереть съ голоду, большинство якутовъ питается полевыми мышами (овражками). Чтобы хайлахъ не обижалъ женъ и дочерей инородцевъ, якуты обыкновенно даютъ ему въ сожительницы какую-нибудь дѣвушку итимнитъ, т. е. сиротку. Жалко положеніе этихъ несчастныхъ! Синія пятна не сходятъ съ ея лица; страшный сожитель командуетъ ею кулаками или дубиной. Хайлахъ до того презираетъ якутовъ, что живетъ среди нихъ годы и научается лишь одному слову: «агалъ!» (дай). Жизнь не выносима, въ сущности, для обѣихъ сторонъ. Якутъ смотритъ на хайлаха, какъ на гадину, какъ на дикаго и лютаго звѣря, который высасываетъ весь его заработокъ; какъ на грубаго сатира, который можетъ изнасиловать дочь или жену дикаря въ его же присутствіи.

Съ другой стороны, поселенецъ среди не понимающихъ его якутовъ чувствуетъ себя хуже, чѣмъ въ столь страшномъ для арестанта «секретѣ» (одиночной камерѣ).

Въ концѣ-концовъ, хайлахъ совершаетъ нѣчто ужасное, чтобы вырваться изъ проклятаго края. Когда я былъ въ Колымскомъ краѣ, одинъ поселенецъ бросилъ безъ всякаго повода ребенка «княжца» въ топящійся камелекъ и придерживалъ его тамъ клюкой, пока малютка. не сгорѣлъ. Отчаяніе придало храбрости якутамъ: они разомъ накинулись на хайлаха, связали его и привезли въ Средне-Колымскъ, а оттуда его отправили въ Якутскъ, гдѣ убійца былъ присужденъ къ 12-ти годамъ каторги. Близъ Нижне-Колымска есть кланъ якутовъ, состоящій изъ 18 человѣкъ, а между тѣмъ кланъ этотъ кормитъ 14 поселенцевъ. Трудно повѣрить, а между тѣмъ это такъ: весь кланъ — крѣпостные рабы хайлаховъ. Якуты снабдили каждаго изъ поселенцевъ полнымъ заводомъ (т. е. неводомъ, сѣтями, собаками, нартами), тогда какъ сами дикари работаютъ «съ трети» на чужихъ неводахъ. Большею частью бываетъ такъ: хайлахъ пропьетъ часть «завода» и требуетъ новаго.

На Кресты былъ присланъ одинъ поселенецъ — Титовъ. О немъ я слышалъ еще по дорогѣ. Якуты и якутки дрожали всѣмъ тѣломъ, когда произносили его имя. Титову около 50 лѣтъ. Это — крѣпкій, здоровый мужчина. Какъ только онъ прибылъ на Кресты, такъ потребовалъ юрту, коня, собакъ (коровъ здѣсь уже нѣтъ), сѣтной заводъ и бабу. Въ противномъ случаѣ грозилъ сжечь поселокъ. Ему дали все. Тогда онъ сталъ требовать ежемѣсячной доставки мяса, рыбы и чая. И это ему дали. Титову все мало. Самъ онъ не неводилъ. «Я-то почто стану ноги студить да сѣти квасить? — говорилъ онъ. — Развѣ, меня на то прислали, чтобы я здѣсь работалъ?» Озлобленіе противъ несчастныхъ дикарей и претензіи хайлаховъ порой бываютъ поразительны. «Да что съ ними, собаками, нужно дѣлать только за то, что они насъ кирпичнымъ чаемъ поятъ? Въ Рассеѣ я и не зналъ, что за кирпичный чай такой бываетъ, а здѣсь подлецы-якуты показали», — жаловался, мнѣ одинъ поселенецъ.

Все необходимое ему количество юкалы и рыбы онъ на глазахъ у владѣльцевъ бралъ изъ ихъ амбаровъ. Своихъ собакъ онъ кормилъ отборною чужою нельмою. Въ концѣ-концовъ продалъ свои сѣти и потребовалъ новыя.

— Да хоть бы онъ говорилъ, какъ человѣкъ, — жаловался метиссъ Иванъ (якутъ по отцу, русскій по матери), у котораго мы остановились, — а то съ собакой такъ не говорятъ, какъ онъ съ нами.

Вся деревня рѣшилась отправить депутацію въ Средне-Колымскъ, къ исправнику, просить, чтобы онъ убралъ куда-нибудь хайлаха; въ противномъ случаѣ, все населеніе собиралось перекочевать на другое мѣсто^[26]. Чѣмъ же вызвана эта страшная боязнь, это полное подчиненіе хайлахамъ? спросятъ меня. Съ одной стороны, происхожденіе этой, боязни историческое. Предки колымскихъ якутовъ это — бѣглецы разбитыхъ, отрядовъ повстанца Дженника. Эти якуты прибѣжали на Колыму, пораженные видомъ страшнаго укрощенія бунтовщиковъ. Воспоминанія о лютыхъ казняхъ и жестокихъ пыткахъ до сихъ поръ передаются еще изъ рода въ родъ въ пѣсняхъ и «олонхо» (былинахъ). Якуты дрожатъ при одномъ имени «ніуча» (русскаго). И «хайлахъ» для нихъ, поэтому, олицетвореніе тѣхъ, о которыхъ онъ слышалъ съ дѣтства столь много ужасовъ. Якутъ иначе не величаетъ его, какъ «таёнъ» (господинъ). «Хайлахъ» въ наслегѣ дѣлаетъ лишь часть того, что дѣлали его предки предкамъ родовичей. И якутъ терпитъ. Онъ тоже убѣжденъ, что на «то хайлаха и прислали», чтобы онъ сдѣлалъ всѣмъ жизнь горькой.

Это — одна сторона дѣла. Другая сторона — полная беззащитность якутовъ. Округъ такъ великъ, что, при всемъ желаніи, единственный представитель администраціи не можетъ ничего сдѣлать для дикарей.

Страшно становится подумать, что станетъ съ несчастными дикарями, когда реформирована будетъ, какъ говорятъ, ссылка, т. е. когда начнутъ ссылать только въ отдаленнѣйшія мѣста Сибири.

Тогда сѣверо востокъ Сибири превратится въ кругъ ада, гдѣ вѣчно будетъ стонъ и скрежетъ зубовный несчастныхъ дикарей.

Послѣ поѣздки миссъ Мареденъ, великодушные люди промышляютъ средства, какъ помочь нѣсколькимъ десяткамъ прокаженныхъ. Это — хорошо, но не найдутъ-ли также великодушные люди способъ, какимъ образомъ избавить не нѣсколько десятковъ, а поголовно все якутское населеніе области отъ не менѣе страшной проказы, подтачивающей экономическое положеніе и нравственность края? Этой проказѣ имя хайлахъ.

Все мужское населеніе Крестовъ собиралось «гусевать», т. е. бить линялую птицу. Гусей загоняютъ въ притокъ и бьютъ палками, веслами, прикладами ружей, чѣмъ попало.

Было время, когда птицу наколачивали тысячами. Теперь результаты охоты значительно скромнѣе, хотя все еще громадны. Такъ какъ гусеваніе продолжается нѣсколько дней, въ самое жаркое время года, то убитая дичь страшно портится. Но обыватели такъ неприхотливы, что ѣдятъ такого «гуська», присутствіе котораго даетъ себя чувствовать за много саженей.

На другой день мы поплыли дальше. Намъ хотѣлось достать еще гребца, такъ какъ за крестами Колыма становится все шире да шире, но это намъ не удалось. Иные были на гусеваніи, другіе неводили, третьи, наконецъ, дожидались исправника, который долженъ былъ проѣхать черезъ нѣсколько дней. За то Иванъ, у котораго мы гостили, снабдилъ насъ двумя собаками, чтобы во время низоваго вѣтра запречь ихъ въ лямку, вмѣстѣ съ Кылыкомъ, собакой, которую мы возили съ собой. За чай и табакъ Иванъ далъ намъ длинный ремень изъ лосьей шкуры, вмѣсто бичевы. Какъ мы радовались, что теперь не придется болѣе надсаживаться на веслахъ при противномъ вѣтрѣ! И какъ же скоро наступило разочарованье! Вѣтеръ не заставилъ себя долго ждать. Мы впрягли собакъ. Вначалѣ дѣло шло совсѣмъ ладно; мы проѣхали уже верстъ 20. Вдругъ собаки «взяли духъ», т. е. почуяли гдѣ-то звѣря, рванулись изо всѣхъ силъ; непрочный ремень лопнулъ; получивъ свободу, собаки прижали уши и помчались. Собаки Ивана должны были побѣжать назадъ, на Кресты. Нашъ Калыкъ, волей-неволей, долженъ былъ слѣдовать за ними, впряженный въ общій алыкъ (лямку). Дѣло наше выходило совсѣмъ плохо.

Начиналась самая пустынная часть рѣки. До перваго поселенія, до Омолона, было еще около 130 верстъ; между тѣмъ, рѣка все болѣе и болѣе расширялась. Чѣмъ ближе мы подъѣзжали къ океану, тѣмъ чаще дулъ низовой вѣтеръ, а насъ было три человѣка. Въ концѣ-концовъ рѣшили такъ: въ то время, какъ одинъ держитъ корму, а другой гребетъ, — третій отдыхаетъ. Грести каждый долженъ былъ по часу.

Въ 60-ти верстахъ отъ Крестовъ горный кряжъ на правомъ берегу рѣки, тянущійся на протяженіи болѣе тысячи верстъ, — заканчивается громаднымъ, крутымъ, крайне угрюмымъ «камнемъ» (горой) Канджибоемъ. Горы поворачиваютъ на востокъ, въ Чукотскую землю. Канджибой воспѣтъ въ чукотскомъ и ламутскомъ эпосѣ. Возлѣ этой горы жилъ великанъ Сана, — Гаявати чукотскаго эпоса. Когда я, лежа въ чукотскомъ ыраянгѣ, слушалъ разсказы о подвигахъ этого великана, мнѣ казалось, что мнѣ передаютъ эпизодъ изъ удивительной поэмы Лонгфелло, но передаютъ на языкѣ первобытномъ, какъ тѣ дѣянія, о которыхъ поэтъ говоритъ.

Сана вылѣпилъ изъ снѣга перваго чукчу и первую чукчанку. Такъ какъ эти люди ничего не знали, то Сана научилъ ихъ, какъ добывать огонь при помощи лучка, какъ запрягать оленей, какъ шить одежду, научилъ всѣмъ обиходнымъ вещамъ. Вѣчно онъ думалъ, какъ бы сдѣлать что хорошее для людей. Злой духъ. Чапакъ вѣчно старался мѣшать хорошимъ дѣламъ. Разъ онъ спустился съ Канджибоя, видитъ — Сана спитъ. Чапакъ убилъ добраго великана и сталъ ѣсть его. Добрался до черепа. Какъ только разгрызъ кости, такъ всѣ добрыя мысли Сана разлетѣлись въ видѣ бабочекъ. Съ тѣхъ поръ, когда чукча лѣтомъ поймаетъ бабочку, онъ третъ ею себѣ по лбу и говоритъ: — Хылчинъ, Сана, милгимиль! (т. е. дай свѣта (ума), Сана).

Въ настоящее время Канджибой въ большомъ почетѣ не только у дикарей, но и у русскихъ. Эта гора служитъ маякомъ въ тундрѣ.. По ней оріентируются при поѣздкахъ «въ чукчи.», т. е. въ чукотскіе лагери, такъ какъ, разумѣется, никакихъ дорогъ тамъ нѣтъ.

Сѣвернѣе Канджибоя оба берега рѣки совершенно отлоги. За рядомъ невысокихъ прибрежныхъ тальниковъ начинается безконечная тундра, которую не даромъ низовики называютъ моремъ. Кое-гдѣ тундру, какъ застывшія волны, пересѣкаютъ невысокія «іедомы», однообразные песчаные бугры, поросшіе низенькимъ ерникомъ, морошкой и «вороньимъ окомъ». Остальное пространство сплошь покрыто ржавымъ мохомъ, на которомъ тамъ и сямъ выдѣляется бѣлыми пятнами ягель. Трудно представить. что-нибудь болѣе печальное и болѣе однообразное, чѣмъ берега Колымы за Канджибоемъ. Громадныя кучи побѣлѣвшаго отъ солнца плавника кажутся костями какихъ-то чудовищъ. Гдѣ нѣтъ барьера изъ плавника, тамъ видъ еще печальнѣе: отлогій берегъ усѣянъ круглыми кочками, покрытыми чернымъ мохомъ. Кочки эти такой странной формы, что кажется, будто весь берегъ усѣянъ головами утопленниковъ со сбившимися волосами, забитыми пескомъ. Линія противоположнаго берега уже не вырѣзывается, а стушевывается разстояніемъ.

Былъ уже конецъ іюля. Солнце стало закатываться. Вечерами пробиралъ сильный холодъ. Въ этомъ году лѣто было необыкновенно жаркое, а то иногда въ это время, подъ такой широтой, сыплетъ порой снѣжокъ, который, впрочемъ, не долго держится. Въ 1888 г. въ Средне-Колымскѣ 11-го іюня выпалъ глубокій снѣгъ, который пролежалъ цѣлыя сутки. Въ 1890 г. въ іюлѣ термометръ не разъ опускался на нѣсколько десятыхъ градуса ниже 0. Какъ видите, насъ неособенно удивило бы, еслибы насъ засыпало снѣгомъ.

На восьмой день плаванія, въ полночь, разбитые, усталые и продрогшіе, мы добрались до Омолона.

Въ прошломъ столѣтіи на этой рѣкѣ жили три громадныхъ юкагирскихъ рода. Врангель разсказываетъ о громадныхъ охотахъ, усваиваемыхъ на оленей, осенью, когда эти животныя переплывали стадами р. Омолонъ. Въ охотѣ участвовали сотни дикарей. Увы, отъ трехъ клановъ осталось теперь всего 18 человѣкъ!

На берегу не было никого. Вытащивъ карбасы, мы отправились разыскивать уриса (палатки) дикарей. Кабы мы не такъ устали, если бы впереди не было еще 150 верстъ до перваго поселка, — мы, какъ всѣ русскіе, предпочли бы лучше миновать это несчастное племя.

Кругомъ насъ были высокіе густые тальники, изъ-за которыхъ ничего не было видно. Вдругъ къ намъ навстрѣчу съ радостными криками выбѣжало человѣкъ 12, подростковъ, стариковъ, дѣтей. Иные схватили насъ подъ-руки, другіе помогали понести вещи. На интернаціональномъ мѣстномъ языкѣ, якутскомъ, они твердили все:

— Пойдемте, пойдемте, друзья, отдохните!

Вотъ въ тальникахъ показались коническіе урасы, изъ вершинъ которыхъ валилъ дымъ. Насъ съ почетомъ ввели въ чумъ получше и побольше. Полетѣли на полъ медвѣжьи и оленьи шкуры, чтобы намъ мягче было сидѣть. Женщины, звеня громадными панцырями, изъ выпуклыхъ бляхъ, ставили нашъ чайникъ къ огню.

Вокругъ насъ усѣлись всѣ.

— Капсё, догаторъ (сказывайте новости, друзья)! — спросилъ по-якутски самый пожилой среди нихъ.

— Мы такъ рѣдко видимъ пріѣзжихъ, — прибавилъ другой.

О, да, несчастные, вы рѣдко видите проѣзжихъ! Почему же отъ этого сердечнаго пріема у насъ болѣзненной жалостью сжимается сердце, страшное чувство сдавливаетъ горло и мы употребляемъ усиліе, чтобы не проявить того отвращенія, которое зародилось въ насъ, какъ только увидѣли этихъ добродушныхъ дикарей? Эти несчастные — ходячіе трупы. У одного вмѣсто носа гнилая яма, у другаго глаза въ страшныхъ, гнойныхъ, красныхъ орбитахъ, у третьяго отвалились губы и желтые, гнилые зубы напоминаютъ черепъ. Побѣдители не только истребили кроткое, добродушное племя: они завезли къ нимъ двѣ страшныя болѣзни: оспу и сифилисъ. Поголовно всѣ «омолонщики», какъ говорятъ низовики, — сифилитики. Очевидно, сифилисъ соединился у нихъ съ еще болѣе ужасною болѣзнью — «улаханъ-эллеръ» (великой хворостью), т. е. проказой, потому что иначе нельзя себѣ объяснить это страшное разлаганіе заживо. Вѣдь въ низовьяхъ Колымы почти всѣ сифилитики; но нигдѣ не видать такихъ ходячихъ труповъ, какъ на Омолонѣ. Вотъ почему русскіе далеко объѣзжаютъ несчастные остатки великаго племени, вотъ почему проѣзжіе такъ рѣдки у этихъ дикарей.

Живя безпрерывно среди сифилитиковъ, удалось выработать извѣстный рядъ предохранительныхъ мѣръ. Въ силу этого, личной безопасности не угрожало ничего. Мучительная жалость все болѣе и болѣе сжимала сердце, чѣмъ радушнѣе были дикари.

Обрадовало насъ страшно то, что дикари сообщили намъ, что на другомъ берегу, въ поселкѣ Колымская тоня, живетъ теперь якутъ, который съ удовольствіемъ наймется въ гребцы до слѣдующаго поселка Тимкино, въ 50 верстахъ отъ Нижне-Колымска, откуда заимки идутъ уже густо.

Правда, якутъ воспользовался тѣмъ, что онъ былъ намъ необходимъ, и взялъ ровно въ четыре раза больше, чѣмъ слѣдовало; но мы были необычайно рады новому гребцу. За Омолономъ Колыму имѣетъ отъ 4—5 верстъ въ ширину, теченіе тихо, вѣтры часты, и безъ помощника, — хорошо знающаго рѣку, мы никогда не добрались бы до Тимкина. Тутъ пошло ужь исключительно русское населеніе. Знанія якутскаго языка мы могли и не обнаруживать, потому что низовики ни слова не понимаютъ на этомъ языкѣ. Хотя они всѣ почти говорятъ или понимаютъ по-чукотски, но, не въ примѣръ средневцамъ, всегда говорятъ между собою по-русски.

На каждой заимкѣ насъ встрѣчали какъ дорогихъ гостей: все населеніе почти 8 мѣсяцевъ сидѣло уже безъ соли, а мы везли ее съ собою. Когда мы оставляли въ гостинецъ двѣ чашки соли, насъ благодарили такъ, какъ будто бы это была не соль, а золото.

Послѣднія десять верстъ подъ «крѣпостью» дали себя знать. Мы попали на мели и часа три бродили по поясъ въ холодной водѣ, перетаскивая нашъ нагруженный карбасъ на «вольную воду».

Наконецъ, пошло глубокое мѣсто, но мы такъ измучились, что не было силъ уже грести. Напала какая то прострація. Это былъ двѣнадцатый день путешествія. Мы чувствовали, что взяли подвигъ не по плечу — самимъ доплыть. Карбасъ нашъ тихо нѣсколько бокомъ сносило теченіемъ. Мы сидѣли безсильно опустивъ руки. Вдругъ кормчій крикнулъ: «Вѣшала! вѣшала!» Врядъ ли Колумба обрадовалъ такъ крикъ: «земля!» Дѣйствительно, кончился плёсъ, рѣка сдѣлала изгибъ и на берегу показался рядъ карбасовъ. Мы — въ Нижне-Колымскѣ или въ крѣпости, какъ хотите. Зданій не видать: они за тальниками. Насъ уже замѣтили. Маленькіе человѣчки, которыхъ я по близорукости принимаю за ребятъ (на самомъ дѣлѣ, это взрослые, даже старики), бѣгутъ съ угора къ рѣкѣ; женщины машутъ руками, визжатъ и кричатъ что-то.

Мы — первые пріѣзжіе «съ верху» (т. е. изъ Средне-Колымска), въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ, и первые вѣстовщики изъ культурнаго міра, изъ столицы, потому что «Среднэ» для низовика; — столица. Вотъ съ крутаго берега, спѣшитъ нашъ дорогой знакомый, добрѣйшій іеромонахъ о. Викторъ, настоятель чукотской миссіи, а вонъ дальше бѣгутъ и наши товарищи, которыхъ уже предупредили.

— У, ребята, какой бойсей (большой)! — раздается испуганный женскій голосъ, когда я выскакиваю изъ карбаса въ воду, чтобы за шкармы вытащить лодку на берегъ. Дѣйствительно, среди этихъ лиллипутовъ я кажусь великаномъ, хотя мнѣ никогда не приходило въ голову, что придетъ время, когда я стану живымъ пугаломъ.

Конецъ дорожнымъ невзгодамъ; мы — въ объятіяхъ товарищей; торопливо сообщаемъ имъ новости и передаемъ письма, прибывшія въ Средне-Колымскъ лѣтней почтой (она приходитъ изъ Якутска разъ въ четыре мѣсяца). Съ нами тюкъ русскихъ и иностранныхъ газетъ. Теперь 1-е августа 1891 г., а самый «свѣжій» нумеръ «Русскихъ Вѣдомостей», изъ привезенныхъ нами, помѣченъ 3-мъ января. Есть послѣднія газеты и отъ ноября, даже сентября 1890 г.

Мы поднялись на крутой берегъ. Передъ нами громадная курья, черезъ которую переброшены грубые, кривые мостки, а за курьей — нѣсколько избушекъ-коробочекъ, безъ крышъ. Вотъ и вся крѣпость. Фономъ служитъ громадная двуглавая сопка Пантелеиха, въ 40 верстахъ отъ города. На сопкѣ уже лежитъ снѣгъ, и теперь, при заходящемъ солнцѣ, гора кажется бронзовой.

Въ сторонѣ стоитъ полуразвалившаяся бревенчатая башенка, безъ крыши, безъ дверей. Это — остатки острожка.

Наконецъ, мы въ чистой избѣ у товарища. Женскія руки даже далеко за полярнымъ кругомъ съумѣли придать жалкой курьѣ уютный видъ.

Первая часть моего плана исполнена; теперь до поѣздки на берегъ океана мнѣ предстоитъ отдыхъ до рѣкостава, т. е. почти два мѣсяца.

ПРИМѢЧАНІЕ.

(о поселенцахъ)

Почти всѣ арестанты, какъ подсудимые, такъ и срочные, въ якутскомъ тюремномъ замкѣ, за исключеніемъ небольшаго числа якутовъ, принадлежатъ къ сыльному элементу.

Ссыльныхъ въ области 5155 м и 935 ж. По округамъ они распредѣляются въ такомъ числѣ:

Въ Якутскомъ — 3805 м. 693 ж.

" Олекминскомъ — 740 " 122 ".

" Вилюйскомъ — 471 " 114 "

" Верхоянскомъ — 76 " 2 "

" Колымскомъ 63 " 4 "

---

5155 м. 935 ж.

Выбросивъ изъ этого числа 154 государственныхъ преступниковъ (132 м и 22 ж.), и 1233 скопца (754 м, 479 ж.), окажется, что хайлацкая армія, лежащая на плечахъ якутовъ, состоитъ изъ 4703 чел.

(Цифры взяты изъ обзора Якутской области за 1889 г., Якутскъ, 1890 г.).

ГЛАВА IV.
Нижне-Колымскть и Сухарное.

Опустѣвшая крѣпость. — Сельдядка. — Промыслы низовиковъ. — Пріѣздъ Петрухи. — «Вечерка». — Къ устью Колымы. — Сухарное. — Эмирячки. — Маякъ лейтенанта Лаптева. — «Солонникъ».

Въ 1891 году лѣто въ низовьяхъ Колымы было «мольчь тёпьёе» (очень теплое), наступилъ уже третій Спасъ, а снѣга еще не было. Только двуглавая сопка Пантелеиха бѣлѣла на горизонтѣ. Но на ея вершинѣ выпалъ снѣгъ еще въ іюлѣ. «Крѣпость», т. е. Нижне-Колымскъ, совершенно опустѣла. Во всемъ городѣ не набралось бы и пяти жителей. Всѣ были на заимкахъ, на неводьбѣ. Всюду виднѣлись лишь окна, заставленныя, вмѣсто ставень, столешницами, да запертыя на замокъ двери. Въ этомъ отношеніи, Нижно отличалось отъ Средне-Колымска, гдѣ уѣзжающіе просто припираютъ двери избы колышкомъ. Въ «крѣпости» нужны были болѣе солидные запоры: здѣсь жили хайлахи (ссыльно-поселенцы), которыхъ въ Среднемъ нѣтъ.

Въ «крѣпости» я остался, наконецъ, совершенно одинъ. Даже хайлахи соскучились и поѣхали по замкамъ. Товарищи мои поѣхали плотить плавникъ и запасать топливо на зиму. Такъ какъ кому-нибудь нужно было остаться «домовничать», ладить избу на зиму и т. д., то выбрали меня. Скучно и тоскливо было. Бродишь, бывало, какъ по сонному царству. Нигдѣ ни звука. Всѣ собаки были на заимкахъ, а другія домашнія животныя здѣсь неизвѣстны. Въ особенности непріятно было ночами, которыя пошли ужъ темныя. Плошка, налитая рыбьимъ жиромъ, коптитъ и трещитъ. Пламя едва мерцаетъ. Черныя стѣны избы уходятъ куда-то. Кругомъ ни звука. Начинаешь чувствовать себя совсѣмъ, какъ въ гробу. Еще болѣе тяжелое чувство охватывало, какъ вспыхнетъ внезапно свѣтильня, и тогда по неровнымъ бревенчатымъ стѣнамъ забѣгаютъ черныя тѣни, какъ будто какое-то чудище бьетъ мохнатыми крыльями… Когда пріѣзжалъ какой-нибудь обыватель съ заимки, — для меня былъ настоящій праздникъ. Быть полярнымъ Робинзономъ, да еще безъ всякаго живого существа вблизи, даже безъ собаки, крайне тяжело.

Обыватель каждый разъ не преминетъ въ такомъ случаѣ спросить: «какъ это русскіе іюди (люди) цудинокъ^[27] не боятся, а мольчь въ избахъ сами спятъ!» Странное дѣло, низовики — народъ безстрашный; природа пріучила ихъ ко всякимъ опасностямъ. Одинъ на одинъ, съ плохой пальмой^[28]въ рукахъ, идетъ низовикъ на страшнаго ошкуя (бѣлаго медвѣдя); цѣлыми недѣлями проводитъ совершенно одинъ въ тундрѣ, на берегу океана, вообще на сѣндухѣ (открытомъ мѣстѣ); но ни за что не останется одинъ въ избѣ. Однообразіе полярной природы, плохая пища, безпрерывныя лишенія сдѣлали ихъ крайне нервными. Очень многіе страдаютъ въ долгую зиму зрительными галлюцинаціями. Быть можетъ, этимъ объясняется боязнь чудинокъ, которыхъ видѣли чуть-ли не всѣ.

«Чудинки» эти являются или же въ видѣ женщины съ огнемъ въ рукахъ, или же въ видѣ мертвыхъ тѣлъ.

Уѣдетъ случайный гость — и снова я въ мертвомъ царствѣ. «Съ верху», т. е. изъ Средне Колымска, не пріѣзжалъ никто. Никогда за всѣ четыре года моего пребыванія въ Колымскомъ краѣ мнѣ не приходилось испытывать, такого чувства оторванности отъ всего міра, какъ въ тѣ дни, когда я былъ единственнымъ жителемъ Нижне-Колымска.

18-го августа выпалъ снѣгъ въ четверть. Онъ уже больше не сходилъ. Вмѣстѣ съ снѣгомъ явился и мой Пятница, въ видѣ моего пріятеля, обывателя Петрухи, извѣстнаго у низовиковъ подъ приватной кличкой — Лепешка. Дѣйствительно, взглянувъ на плоское, круглое лицо Петрухи, нельзя было не согласиться, что кличка подобрана замѣчательно удачно.

— Братъ, — обрадовалъ онъ меня, — «сейдяка пашья»! (сельди пошли).

Это было крайне важное сообщеніе. Въ послѣдніе дни промыселъ шелъ крайне плохо, близилась зима, а между тѣмъ не появлялась рыба, служащая главной пищей какъ для людей, такъ и для собакъ въ низовьяхъ Колымы, — сельдь. Это грозило краю лютымъ голодомъ. Понятно, какъ должно было обрадовать сообщеніе Петрухи; не говоря уже о томъ, что сельдядка ловилась у крѣпости же, такъ что половина населенія должна была пріѣхать. Дѣйствительно, на другой же день перекочевали три невода. Низовики рѣзко отличаются отъ средневцевъ въ одномъ отношеніи: работы въ «крѣпости» никто не стыдится. Въ Средне Колымскѣ вы нанесете величайшее оскорбленіе человѣку, если спросите, не дѣлаетъ ли онъ себѣ самъ чего-нибудь.

— Пошто дѣять сами станемъ, — обиженно говоритъ онъ, — ми іюди пойномошные (богатые), а мы работника нанимамъ!

Мѣстный купецъ ни за что не пойдетъ пѣшкомъ въ гости къ сосѣду, хотя бы онъ жилъ въ пяти шагахъ; непремѣнно прикажетъ запрягать собачью нарту. Средневецъ «аристократъ» знаетъ только одно: надувать чукчу или ламута, сбывать ему сивуху, настоенную на махоркѣ, и брать за это «пышное» (пушнину). Совсѣмъ не то въ Нижне-Колымскѣ. Работы здѣсь никто не стыдится. Даже священники и тѣ выѣзжаютъ на рыбные промыслы. Съ особымъ удовольствіемъ вспоминаю я знакомство съ нижне-колымскими священниками: іеромонахомъ о. Викторомъ и о. Іоанномъ Петелинымъ, побывавшемъ уже и въ Америкѣ, и на Хатангѣ. Во время неводьбы о. Іоаннъ подтыкаетъ полы подрясника за кожаный кушакъ и тянетъ бичеву, въ то время, какъ сынъ его, діаконъ, выгребаетъ въ лодкѣ. На меня пахнуло библейской жизнью тѣхъ временъ, когда и апостолы неводили. Какая разница между духовенствомъ въ Нижне-Колымскѣ и Средне-Колымскѣ!

Черезъ день берегъ Колымы возлѣ крѣпости закипѣлъ лихорадочной жизнью. Дулъ сильный, холодный верховой вѣтеръ. Температура была — 1° С., а въ холодной водѣ по колѣни и по поясъ копошились обыватели, выволакивая невода. Одинъ неводъ въ одну тоню даетъ 5—6 тысячъ сельдядокъ. Конечно рыбы было бы гораздо больше, но невода низовиковъ маленькіе. Кромѣ того, какъ всѣ колымчане, низовики боятся или же не умѣютъ заметывать невода по серединѣ рѣки, гдѣ рыба идетъ гуще, а лишь у берега. Самое трудное не выволакивать неводъ, а чистить его: сельдь «ячеится», т. е. застряваетъ въ ячеяхъ, откуда вытаскивать ее требуется особое искусство: «Чистятъ» голыми пальцами. Представьте, что значитъ вытащить нѣсколько тысячъ сельдей, когда стоишь въ ледяной водѣ, когда мокрые пальцы костенѣютъ отъ стужи и обмерзаютъ льдомъ. Ночью и еще хуже. «Водящій карбасъ», т. е. гребецъ, не видитъ бережничихъ, тянущихъ бичеву. Руководиться онъ можетъ лишь кострами, разложенными тамъ и сямъ. Пойманная сельдядка сваливается тутъ же на берегу въ высокіе срубы — сайбы, нарочно сложенные для этого случая. Черезъ три-четыре дня большинство низовиковъ набрали въ сайбы по 18—20 тысячъ сельдей и бросили неводьбу. По рѣкѣ пошла уже шуга. Вдоль береговъ неровной волной лежалъ смерзшійся молодой ледокъ, прибитый волнами — приплесъ. Тогда сельдядку пошли ловить другіе промышленники — довѣренные различныхъ купцовъ. За тысячу сельдей они платили рубль, за пять тысячъ — бутылку настойки на махоркѣ и на купоросѣ. Эту же самую рыбу весною довѣренные продадутъ промышленникамъ по 10 рублей за тысячу.

Днемъ было еще тепло. Возлѣ сайбъ тогда проходить нельзя было, въ особенности, когда потянетъ вѣтерокъ: сельдядка «выкисла», т. е. провонялась и давала себя чувствовать далеко. Когда ожидать оттепелей больше уже нельзя было, въ началѣ сентября сайбы раскрыли, а сельдядку разметали по берегу, на снѣгу, заморозили ее и свезли въ амбары. На сельдядку существуетъ здѣсь особая мѣра — калимсо, т. е. 250 сложенныхъ вмѣстѣ рыбъ, залитыхъ водою, такъ что онѣ смерзлись.,

Въ началѣ сентября Колыма стала. Въ Средне-Колымскѣ въ это время, если рѣкоставъ былъ ранній, устраивается единственная извѣстная здѣсь форма артельной неводьбы — черезовая ловля. За четыре года я всего лишь разъ былъ свидѣтелемъ такой неводьбы. Для черезовой ловли выбирается мѣсто, гдѣ рѣка поуже и гдѣ она образуетъ крутой поворотъ. Тамъ почти вся рѣка перегораживается всѣми сѣтями, какія только имѣются въ распоряженіи жителей. На черезовую ловлю, какъ на праздникъ, идетъ все населеніе: взрослые, женщины, дѣти. Особый выбранный черезовой староста распоряжается всѣмъ. Въ помощь ему назначаются дуванщики, обязанность которыхъ — дѣлить (дуванить) равномѣрно промыселъ. Работа продолжается два дня: нужно прорубить поперекъ льда лунки и загрузить сѣти. Взрослые долбятъ ледъ, бабы и дѣвушки рубятъ жерди, которыя ребятишки волокутъ на плечахъ или на собакахъ. Шумъ, гамъ, шутки, смѣхъ, протяжные звуки гондыщины^[29] волной переносятся по льду. Дуванщики дѣлятъ весь уловъ на «номера», т. е. на паи. Каждый участвующій получаетъ одинъ номеръ, все равно, взрослый-ли это работникъ, или же восьмилѣтній малышъ, вся дѣятельность котораго ограничивалась тѣмъ, что онъ приволокъ 2—3 жерди. За каждыя три сѣти и на каждую собачью упряжку полагается тоже номеръ. Черезовая ловля все болѣе и болѣе выходитъ изъ употребленія, о чемъ сильно сокрушаются старики, увѣряя, что въ ихъ время было не такъ.

Въ концѣ сентября пошли ужъ настоящіе морозы, хотя меня все увѣряли, что на дворѣ «тепьё». Низовики вырядились по-чукотски: въ пестрые, торбаса (мокасины), камусовыя шаровары и коротенькія кукашки^[30] и снаряжались въ путь къ устью Колымы, на подледные промыслы. Другіе подготовляли три продукта мѣстной отпускной торговли: мамонтовую кость, ровдугу и пушину, чтобы сдать это все «кладьевщикамъ» купцовъ, которыхъ ждали изъ Средне-Колымска по первому пути.

II.

Благодаря изслѣдованіямъ Палласа, фонъ-Бера, Брандта, Миддендорфа, Фр. Шмидта, Ив. Дем. Черскаго и др., мы знаемъ, что мамонтъ былъ родъ сѣвернаго слона, который жилъ (по крайней мѣрѣ, извѣстную часть года) въ полярныхъ странахъ Сибири при условіяхъ, мало отличающихся отъ условій настоящаго времени. По безконечнымъ бадаранамъ (болотамъ) и по тайгѣ мамонтъ бродилъ громадными стадами, какъ мы это увидимъ далѣе. Выражаясь геологически, мамонтъ вымеръ не очень давно: въ обрывахъ рѣкъ были найдены не только цѣлые остовы, но полныя тѣла, съ кожею и шерстью, съ замороженной кровью въ артеріяхъ. Если вѣрно толкованіе одного темнаго мѣста у Плинія, мамонтовая кость съ древнихъ временъ составляла предметъ торговли, при чемъ, однако, смѣшивалась со слоновой костью и моржевыми клыками. Первый мамонтовый клыкъ былъ привезенъ въ Англію въ 1611 г. Josias Logan’омъ. Клыкъ былъ найденъ въ бассейнѣ р. Печоры и надѣлалъ заграницей много шума. Логанъ писалъ тогда пріятелю: «никому не могло придти въ голову, что въ Московіи есть такіе товары». Русскіе тоже узнали о существованіи мамонтовой кости незадолго передъ тѣмъ, вѣроятно, послѣ 1582 г.

Части скелета мамонта были въ первый разъ описаны Витзеномъ, который во время своего пребыванія въ Россіи въ 1686 г. собралъ много разсказовъ о мамонтѣ. Въ 1692 г. русскій посолъ, голландецъ родомъ, Евертъ Исбрантъ Идесъ, проѣзжалъ черезъ Сибирь въ Китай. Со словъ своего проводника, онъ первый упомянулъ объ открытіи тѣла животнаго на Енисеѣ, близъ Туруханска. Инородцы увѣрены, что мамонтъ жилъ подъ землей, что бивни — это рога животнаго, которыми оно себѣ прокладывало дорогу въ илѣ и глинѣ. Какъ только животное докапывалось до песчанаго слоя, то песокъ засыпалъ мамонта и онъ задыхался. Преданія инородцевъ, объ этомъ животномъ собраны въ трудѣ Мюллера: «Leben und Gewonheiten der Ostiaken unter dem Polo arctico wohnende etc.», Berlin, 1720. Авторъ былъ сосланъ въ Сибирь, какъ плѣнникъ во время шведской войны. Мюллеръ, какъ видно, самъ вѣрилъ многимъ разсказамъ остяковъ.

Въ 1771 г. въ обвалѣ берега р. Вилюя, подъ 64° с. ш. былъ найденъ цѣлый мамонтъ, съ мясомъ и костями. Голова и ноги этого животнаго до сихъ поръ сохраняются въ Петербуртѣ. Остальныя части животнаго были съѣдены якутами и собаками ихъ. Въ 1843 г. на берегу рѣки Таймуръ, подъ 75° с. ш., Миддендорфомъ былъ найденъ прекрасно сохранившійся трупъ мамонта, а затѣмъ Шмидтомъ въ тундрѣ, на западъ отъ Енисея, подъ 70° 13' с. ш. была сдѣлана такая же находка. По мнѣнію Миддендорфа, найденный имъ трупъ былъ принесенъ теченіемъ изъ болѣе южной мѣстности. Съ другой стороны, Шмидтъ нашелъ, что слой, въ которомъ былъ найденъ мамонтъ, лежалъ на пластѣ морской глины, содержавшей раковины сѣверныхъ породъ скорлупняковъ, которые до сихъ поръ живутъ въ Ледовитомъ океанѣ. Слой этотъ былъ покрытъ пластомъ песка, чередовавшагося съ тонкими пластами, содержавшими перегнившія растенія. Пласты эти вполнѣ походили на тотъ торфъ, который до сихъ поръ образуется на днѣ озеръ тундры. Въ глыбѣ, въ которой найденъ мамонтъ, находились куски лиственницы, вѣтки и листья карликовой березы (Betula nana) и двухъ сѣверныхъ породъ ивы (Salix glauca и herbacea)^[31] — растеній, встрѣчающихся и до сихъ поръ. Припомнимъ еще, что Брандтъ, Шмальгаузенъ и др. доказали, что остатки пищи, найденные въ извилинахъ зубовъ вилюйскаго мамонта, состоятъ изъ частей листьевъ и иглъ деревьевъ, которыя до сихъ поръ растутъ въ Сибири^[32]. Отсюда можно заключить, что въ то время, когда мамонтъ жилъ, климатъ Сибири былъ тотъ же, какъ и теперь^[33]. Нужно имѣть въ виду, что находка была сдѣлана вблизи небольшой тундровой рѣчки, истоки которой находятся сѣвернѣе «края лѣсовъ». Такимъ образомъ, нельзя допустить, какъ Миддендорфъ, что мамонтъ былъ принесенъ льдомъ съ юга, изъ лѣсистыхъ мѣстъ, во время водополья. Шмидтъ, нисколько не колеблясь, говоритъ, что мамонтъ если не постоянно жилъ въ самыхъ сѣверныхъ мѣстахъ Сибири, то, во всякомъ случаѣ, порой заходилъ туда, какъ это дѣлаетъ теперь сѣверный олень.

Въ 1877 г. на одномъ изъ притоковъ Лены, подъ 69° с. ш., была найдена прекрасно сохранившаяся разновидность мамонта (Rhinoceras Tcherckii)^[34]. Шренкъ говоритъ, что этотъ мамонтъ былъ вполнѣ приспособленъ для жизни подъ высокими широтами. Зимою, въ томъ мѣстѣ, гдѣ былъ найденъ мамонтъ, холода доходятъ до 67,5° С.; зато короткое лѣто необыкновенно жарко, такъ что бадараны (болота) покрываются роскошною травою.

«Кромѣ обширныхъ пастбищъ, которыя животное находило на сѣверѣ, не слѣдуетъ забывать, что въ мѣстахъ, защищенныхъ отъ вѣтра, заливаемыхъ во время водополья, растутъ роскошные кустарники. Послѣдніе заходятъ далеко за предѣлъ „края лѣсовъ“. Ихъ нѣжные, сочные листья, быть можетъ, составляютъ особенно лакомую пищу для травоядныхъ животныхъ. Наконецъ, даже наиболѣе печальныя мѣста крайняго сѣверо-востока Сибири могутъ быть названы богатыми растительностью, въ сравненіи съ нѣкоторыми опаленными солнцемъ мѣстами юга, гдѣ одинъ лишь верблюдъ находитъ себѣ пищу. Таковъ, напр., восточный берегъ. Краснаго моря^[35].» Послѣдній по времени мамонтъ найденъ въ февралѣ 1889 г. между р. Балахной и Хатангинскимъ заливомъ, въ 15 верстахъ отъ берега Ледовитаго океана. Мамонтъ лежалъ на спинѣ, головою внизъ въ глубь земли. Почва, въ которой находился остовъ, глинистая. Мамонтъ былъ покрытъ кожей, но инородцы, желая добыть клыки, животнаго, разрыли землю вокругъ, такъ что, вслѣдствіе доступа воздуха, трупъ разложился (онъ лежалъ 2 года, пока явились осмотрѣть его). Сохранилась въ цѣлости одна лишь задняя нога. (См. «Извѣстія В.-Спб. отд. Имп. Р. Геогр. Об.», т. XX, № 3, 1889 г., стр. 67).

По исчисленію Миддендорфа, за послѣднія 100 лѣтъ вывезено съ крайняго сѣверо-востока не меньше 40 тысячъ клыковъ, — можно судить о количествѣ мамонтовъ, водившихся на сѣверѣ. Чѣмъ ближе къ берегу Ледовитаго океана, тѣмъ клыки попадаются все въ большемъ количествѣ.

На самомъ берегу попадаются клыки меньшихъ размѣровъ, чѣмъ въ глубинѣ материка. Это обстоятельство можно объяснить тѣмъ, что молодыя особи, какъ наиболѣе рѣзвыя, экспансивныя и подвижныя, забирались дальше стариковъ, консервативныхъ по натурѣ своей. Цѣлыя залежи клыковъ находятся на Ляховскихъ островахъ. Во время бури волнами вымываетъ клыки изъ песчанныхъ дюнъ цѣлыми сотнями. На материкѣ больше всего находятъ «кость» на берегахъ земляныхъ рѣчекъ, весною, во время водополья, когда «вольная вода» подмываетъ берега и случаются большіе обвалы.

Мамонтовые клыки, или рога, какъ ихъ здѣсь называютъ, съ незапамятныхъ временъ служатъ инородцамъ вмѣсто желѣза. На днѣ спущенныхъ озеръ въ колымскомъ округѣ были найдены грубо обдѣланные наконечники стрѣлъ изъ мамонтовой кости, рядомъ съ такими же примитивными не полированными каменными топорами. Дикари и до сихъ поръ приготовляютъ изъ того же матеріала наконечники для стрѣлъ, родъ копій и т. д. Эти издѣлія прекрасно отполированы. У чукчей я видалъ прекрасныя брони, цѣликомъ сдѣланныя изъ пластинокъ кости.

Какъ промыселъ, мамонтовая кость даетъ прекрасные барыши… только не охотникамъ, а купцамъ.

Лѣтомъ, когда спадетъ вода, искатели «роговъ» отправляются на поиски. Внимательно изслѣдуютъ они каждый обвалъ земляной рѣчки^[36], не торчитъ-ли гдѣ клыкъ. Если промышленникъ не можетъ забрать съ собою найденную кость, онъ оставляетъ ее на мѣстѣ до зимняго пути, а на клыкъ кладетъ накрестъ двѣ вѣтки въ знакъ того, что находка имѣетъ уже хозяина. Больше всѣхъ «доспѣваютъ» клыковъ — ламуты, потому что имъ вѣдомы не только всѣ рѣчушки, но они могутъ предсказать, въ какомъ мѣстѣ весною обрушится берегъ. За пару клыковъ вѣсомъ въ 1 ¹/₂-- 2 пуда купецъ платитъ на мѣстѣ 12—15 руб. (товарами).

Попадаются клыки вѣсомъ пуда въ 3 каждый и болѣе сажени въ длину.

Съ каждымъ годомъ количество добытой мамонтовой кости уменьшается, хотя она все еще громадна. Пудъ кости въ Якутскѣ стоитъ 60 р. Въ 1889 г. купцы продали партію кости за 57,600 руб. и получили чистаго барыша не меньше 40 тыс. руб. Такимъ образомъ, обывателямъ «мамонтовый промыселъ» приноситъ гроши. Круглымъ числомъ, при лучшихъ условіяхъ, на семью приходится рублей 5 въ годъ доходовъ, да и то не деньгами, а чаемъ (3—5 руб. за кирпичъ) или водкой.

Другой промыселъ низовиковъ — выдѣлка ровдуги (оленьей замши) — замѣчателенъ, главнымъ образомъ, курьезно-микроскопическимъ заработкомъ, который онъ даетъ. Въ IV-й главѣ моей книжки: Очерки крайняго сѣверо-востока^[37], я далъ подробное описаніе этого промысла, перенятаго цѣликомъ у чукчей, съ сохраненіемъ даже названія инструментовъ (аутъ, хайбай и т. д.). Затрачивая ежедневно часовъ 6—7 на выдѣлку, мастерица зарабатываетъ на ровдугахъ, въ лучшемъ случаѣ 4 к., а въ худшемъ — 1 коп. въ день. Купецъ беретъ ровдугу за 15—20 к. (товарами, цѣня кирпичъ, который ему стоитъ 85 к., въ 3, 4 и даже 5 р.), а въ Якутскѣ продаетъ ее за 2 ¹/₂ р.

III.

Прошло еще недѣли двѣ. Зима установилась уже форменная, хотя низовики продолжали увѣрять, что «тепьё». Съ «верху» никого не было. Жители «крѣпости» глаза проглядѣли, высматривая «кладьевщиковъ» изъ Средне-Колымска. Въ городѣ вышелъ уже весь чай, табакъ: питухи жестоко страдали, такъ какъ не было водки. Небольшое количество ея, которое имѣлось у «довѣренныхъ», послѣдніе закопали тайно въ снѣгъ, чтобы никто не видалъ, до тѣхъ поръ, пока наступитъ время ѣздить «въ чукчи». Выработался своеобразный спортъ у низовиковъ: выслѣживать купца, зарывающаго водку, и выкрасть флягу. Похищеніе денегъ или вещей считается крайне зазорнымъ, но утащить запрятанную водку — своего рода подвигъ, которымъ гордятся. Не менѣе страстно, чѣмъ низовики, выглядывали средневцевъ и мы. Каждый разъ, какъ полѣзешь на плоскую крышу закрывать трубу, — долго стоишь и глядишь на-рѣку, не потянется ли рядъ нартъ. «Кладьевщики» должны были привезти съ собою осеннюю почту, которая въ Средній Колымскъ прибываетъ въ первыхъ числахъ октября. «Что она везетъ съ собою? Что дѣлается теперь въ другомъ мірѣ, лежащемъ за тысячи верстъ, за этимъ ледянымъ кольцомъ». Такіе вопросы роились въ головѣ. Страстное нетерпѣніе смѣшивалось съ боязнью невѣдомаго несчастья, которое можетъ принести эта такъ ожидаемая почта. Невольно припоминались слова Шекспира:

«Methinks

Somo unborn sorrow, ripe in fortune’s womb

Is coming towards me; and my inward soul

With nothing trembles».

Никакъ не можешь допустить, что и тамъ все сѣро, все буднично по прежнему.

Верховики, не пріѣзжали. Говорили, что Омолонъ никакъ не «хочетъ установиться», что тамъ громадныя полыньи во всю ширину рѣки. Между тѣмъ наступилъ и Михайловъ день (8-го ноября). Красный дискъ солнца въ послѣдній разъ показался надъ горизонтомъ и скрылся надолго. Наступила почти двухмѣсячная полярная ночь. Только отъ 12 до 1 ¹/₂ дня на дворѣ стояли бѣлесыя сумерки, entre chien et loup. «Крѣпость» приняла еще болѣе печальный видъ: для тепла, обыватели обледенили свои избушки-коробочки, засыпали ихъ снѣгомъ, такъ что видны были одни лишь бѣлые холмики съ торчащими наверху широкими трубами, сложенными изъ жердей, обмазанныхъ глиной. Какъ бѣльмами, избушки глядѣли своими ледяными окнами.

А нартовщики все еще не пріѣзжали. Наконецъ, когда нетерпѣніе низовиковъ достигло крайнихъ предѣловъ, такъ что собирались даже выѣзжать навстрѣчу, — раздался радостный крикъ по всей крѣпости: — «ѣдутъ! ѣдутъ!». Дѣйствительно, на курьѣ^[38], отдѣляющей Нижне-Колымскъ отъ рѣки, показался рядъ нартъ, запряженныхъ собаками; послышались отчаянные крики собачьей команды: «нахъ! нахъ!»

Посыпался рядъ ироническихъ замѣчаній со стороны выбѣжавшихъ низовиковъ. Средневцы, считаютъ себя неизмѣримо выше ихъ, уже хотя потому, что въ городѣ стыдятся носить кукашку, а непремѣнно заводятъ себѣ «пайто» (пальто), родъ кургузой мѣховой курточки, покрытой варваретомъ (плисомъ) или молюскиномъ. Въ «пайто» средневецъ щеголяетъ по улицѣ, въ немъ же сидитъ на балу, куда онъ вхожъ уже по тому, что одѣтъ не «какъ якутишко», т. е. не какъ плебей. Въ высшій же кругъ средневцу двери отворяютъ… сапоги. Пока онъ щеголяетъ въ сарахъ (мѣстная обувь), — онъ лишь skip-jack; когда же средневецъ обзавелся сапогами, — онъ становится аристократомъ. Сапоги, это — дворянскій патентъ средневца. Ихъ приходится выписывать съ большимъ трудомъ изъ Якутска и, обходятся они очень дорого и передаются, какъ своего рода майоратъ, старшему въ родѣ. Какъ не вспомнить тутъ слова лѣтописца, совѣтовавшаго князю искать лапотниковъ, п. ч. муромцы народъ гордый, ибо ходятъ всегда въ сапогахъ. Низовикъ презираетъ средневца, какъ ограниченнаго, ни на что не способнаго человѣка; но относится къ нему съ извѣстной долей зависти, признавая за нимъ неоспоримое знаніе «высшаго обращенія».

— Правь, правь, братъ! вжаболь (въ самомъ дѣлѣ) тебя шобаки въ Средно назадъ попрутъ!. — глумились парни надъ пріѣзжими, которые изо всѣхъ силъ прудили желѣзными приколами ледъ, чтобы помѣшать своимъ собакамъ броситься въ другую сторону, какъ имъ хотѣлось, погрызться съ собаками низовиковъ. Между упряжками средневцевъ и низовиковъ такой же антагонизмъ, какъ и между хозяевами ихъ.

— Скойко бутіекъ (бутыломъ) шпирту привезьи? — раздались нетерпѣливые голоса.

— Букатынъ суохъ! (рѣшительно ничего) — отвѣтили по-якутски кладьевщики, какъ и всѣ средневцы, съ трудомъ объяснявшіеся по-русски.

— Кава буйташь? (что такое лопочешь?) — раздраженно переспросили низовики.

Кто-то перевелъ имъ печальную для нихъ новость.

— А во флягахъ-то что везете?

— Рыбій жиръ.

Восклицанія сожалѣнія, досады, разочарованія раздались повсюду. Дѣйствительно, огорченіе было велико: ждать нѣсколько мѣсяцевъ водку и быть такъ обманутымъ въ надеждахъ!..

Вечеромъ того дня я разбирался у себя въ избѣ въ полученныхъ письмахъ. Картины далекаго міра возставали одна за другою, по мѣрѣ того, какъ я читалъ привезенныя вѣсти. Въ крѣпости было шумно: отчаянно выли около сотни собакъ пріѣзжихъ, а имъ такимъ же воемъ отвѣчали сотни четыре обывательскихъ собакъ. Ахъ, этотъ собачій вой! Ко всему можно привыкнуть: къ лютому 60° морозу, къ долгой полярной ночи, къ отсутствію хлѣба, — но только не. къ вою. На разстроенные безсолнечными днями нервы онъ дѣйствуетъ совершенно, особо, доводитъ до изступленія, до галлюцинацій…

Вдругъ у меня подъ окномъ заскрипѣлъ снѣгъ, раздалась собачья команда — не средневская, а похотская^[39], — очевидно, кто-то пріѣхалъ ко мнѣ. Это могъ быть только Петруха Лепешка, лютый пьяница, котораго вѣсть о пріѣздѣ кладьевщиковъ должна была вызвать съ заимки, гдѣ онъ жилъ. Дѣйствительно, я не ошибся. Когда онъ размоталъ свой длинный «ошейникъ» изъ бѣличьихъ хвостовъ и откинулъ кокуль, я замѣтилъ, что выраженіе лица Петрухи было необыкновенно таинственно.

— За средневцами пріѣхалъ, — шепнулъ онъ, — 1 ¹/₂ ведра водки привезли. Они у насъ на заимкѣ ночевали. Какъ узналъ, что спиртъ везутъ, ночь не спалъ. Съ какими глазами вчера легъ, съ тѣми сегодня всталъ.

— Да что ты, Петруха, это не водка, а жиръ,

— Вжаболь жиръ? — сказалъ онъ презрительно, — я многеро возлѣ водки вожусь, какъ отъ жира не отличу? Ты мнѣ вотъ что скажи: холодно теперь на дворѣ? Ну, вотъ и выходитъ: налей теперь жиръ во флягу: станетъ онъ колыхаться? Нѣтъ, застынетъ. А во флягѣ, что довѣренному привезли, — оно такъ, гулко хлюпаетъ… Скрываетъ довѣренный: хочетъ въ чукчи спиртъ везти. Мнѣ-то онъ дастъ; — полбутылка за нимъ. Сейчасъ же иду.

Какъ я ни уговаривалъ Петруху хоть чаю напиться, — онъ убѣжалъ.

— Ужо потомъ тебѣ скажу, что надумалъ, — крикнулъ онъ мнѣ уже за дверьми.

Скоро ко мнѣ явилась депутація изъ нѣсколькихъ молодыхъ парней.

— Братъ, а ты намъ избу свою дай: мы вечерку ладить станемъ, — сказали они.

Такъ какъ моя изба была самая просторная въ крѣпости, то ко мнѣ съ наступленіемъ зимы часто обращались съ такою просьбою.

Явились парни, дѣвушки, молодухи, явился мѣстный бардъ Кулдаренокъ съ самодѣльной балалайкой въ рукахъ. За низовиками «щепетко» съ презрительно-снисходительнымъ выступали средневцы, ради которыхъ вечерка собственно и устраивалась. Пріѣзжіе львы уже нарядились въ «пайто» и покровительственно бесѣдовали съ низовиками. Моя изба превратилась въ танцовальный залъ. Въ щель между бревнами воткнули палочку, къ которой привязали плошку съ рыбьимъ жиромъ. Это было единственное освѣщеніе. Парни, которымъ я предоставилъ мою квартиру въ полное распоряженіе, мигомъ вытащили столъ, постель, книги, оставили только длинныя скамьи вдоль стѣнъ. Вначалѣ пошло угощенье: внесли большую доску, на которой настругана была цѣлая гора мерзлой свѣжей рыбы. Нѣсколько минутъ слышно было только усиленное чавканье, иканье и чмоканье. Когда былъ выпитъ и чай, Кулдаренокъ защипалъ свитыя изъ оленьихъ жилъ струны. Раздался сдержанный смѣхъ, вызванный сатирической пѣсенкой самого же барда:

Сидоръ ѣхай по нарядъ *)

Утопій чужихъ шобакъ;

Варваретовы **) штаны

На заплатку убраны.

На погребѣ на угорѣ

Опростайи всѣ оборы.

На Тимкиномъ на мишу (мысу)

Тащій нарту на боку,

До того онъ съ нартой бійся (бился),

Ззздить въ Нижно побожійся.

Дука, Дука, Дука сохъ ***),

Пошовѣтися со мной.

Пошлемъ Сидору Хохья (собака)

На Дуванскія пыса *****).

Хохой до Тимкиной (заимка) дойдетъ —

На угорѣ пропадетъ.

Сидоръ съ умочки кидайся *****),

Хохай съ думеньки спускайся ******)

Тутъ запроданный Хохой

За березовый прикой

Чухча Валипъ *******) перебій,

Етайихѣ подарій.

• ) Съ чужой кладью.

• • ) Плисовые.

• • • ) Дука — уменьшительное отъ Авдоть, стихъ этотъ значитъ «худо дѣло, Дуня».

• • • • ) Дуванскій плесъ, волокъ близъ Н.-Колымска.

• • • • • ) Сошелъ съ ума.

• • • • • • ) Околѣлъ.

• • • • • • • ) Валипъ, нарицательное имя всѣхъ чукчей. Послѣднія четыре строчки значатъ, что чукча убилъ приколомъ собаку Хохла, котораго Сидоръ, одолжилъ, а шкуру подарилъ бабѣ.

Спѣта она была, очевидно, въ пику средневцамъ и должна была осмѣивать неспособность ихъ, какъ каюровъ (управляющихъ собачей нартой). Кулдаренокъ — авторъ многочисленныхъ сатирическихъ пѣсенъ, очень популярныхъ по низовью Колымы. Чуть только-что случится, бардъ уже щиплетъ струны и подбираетъ слова. Въ особенности богатый матеріалъ даетъ ему скандальная chronique d’alcôve.

Я помню, мой пріятель Яковъ, недавно женившійся поѣхалъ въ чукчи покупать оленей. Пришелъ назначенный день, — Яковъ не пріѣзжаетъ. Молодая бабенка (изъ мѣстной аристократіи) совсѣмъ голову потеряла и побѣжала къ командиру просить, чтобы снарядилъ гонцовъ разыскивать мужа. Чуть только гонцы тронулись изъ «крѣпости», а тутъ на угоръ поднимается Яковъ: онъ остановился поболтать съ пріятелемъ на Погромной, въ трехъ верстахъ отъ Н.-Колымска. Случай этотъ не мало развеселилъ обывателей. Захожу черезъ часъ къ Кулдаренку, а онъ уже щиплетъ струны и поетъ парнямъ только-что сложенную пѣсенку о женѣ Якова:

«Замутилось сердце въ бабы

Въ одиночку ночку спать,

Да наказала командеру

Въ тундрѣ Якова искать».

Зато средневцы были отомщены, какъ только стали плясать: ихъ «пайто» произвели неотразимое впечатлѣніе на мѣстныхъ дамъ. Подъ звуки единственной плясовой пѣсни «анадырской барыни», гости плясали трепака. Танцоры были въ полномъ парадѣ: въ мѣховыхъ сапогахъ, въ такихъ же шароварахъ и кухлянкахъ. Потъ катился ручьями, но это нисколько не препятствовало плясать цѣлыми часами.,

Товарищи, явившіеся посмотрѣть на вечерку, и я забились за камелекъ, чтобы не мѣшать и не стѣснять нашихъ гостей. Въ концѣ-концовъ общее настроеніе низовиковъ попортилъ Петруха. Онъ явился совершенно пьяный. Отравленная, водка одурманила его. Онъ былъ блѣденъ, какъ снѣгъ. Оказалось, на вечеркѣ была и «чурпашечка» (возлюбленная) его, Мокришка, веселая, разбитная дѣвушка-метиска. Теперь, однако, ей было не до Петрухи: Ѳедоръ Дичковъ, средневецъ не только въ «пайто» (роскошномъ, крытомъ варваретомъ), но даже въ сапогахъ все время плясалъ съ ней.

— Попадись онъ мнѣ: не дамъ ему гадьищъся (гадлиться, насмѣхаться); я ему покажу: даромъ, что я въ кукашкѣ, а онъ въ пайтѣ!-- бурлилъ Петруха въ своемъ углу; но его никто не слушалъ.

— Братъ, — подошелъ онъ ко мнѣ, — поѣдемъ завтра въ чукчи. Что здѣсь сидѣть станемъ? Меня Эрмиченъ давно звалъ.

Петруха давно подбивалъ меня на такую поѣздку. Кстати, и Эрмиченъ былъ мой старый знакомый, чукча, который много разъ звалъ меня къ себѣ въ ыаянгъ (чумъ).

Я рѣшилъ завтра же, когда Петруха вытрезвится, поговорить съ нимъ обстоятельно. Вечерка окончилась часовъ въ 5 утра. Низовики устраиваютъ ихъ чуть-ли не еженедѣльно зимой, благо онѣ ничего не стоятъ.

На другое утро дѣло у насъ устроилось очень быстро: за нѣсколько кирпичей чая Петруха взялся меня доставить въ Сухарное, а оттуда въ чукотскій лагерь. Въ тотъ-же день мы тронулись въ путь.

IV.

Собаки запряжены, но онѣ всѣ сбились въ кучу. Бочихару вдругъ представилась настоятельная необходимость почесать лапой за ухомъ и онъ немедленно присѣлъ и сосредоточенно сталъ скрести задней лапой, поглядывая на Петруху, какъ бы говоря: «видишь, некогда». Щепеткой вспомнилъ вчерашнюю обиду, нанесенную ему Погудаемъ, и вцѣпился ему въ катахъ, (глотку). Амерышнъ просто находилъ, что кувыркаться въ снѣгу гораздо веселѣе, чѣмъ тащить нарту. Но крикъ Петрухи, сопровождаемый ударами прикола, привелъ собакъ въ порядокъ. Теперь онѣ уже нетерпѣливо воютъ, машутъ хвостами и рвутся впередъ. Петруха гикнулъ, мы едва успѣли вскочить на нарту; собаки подхватили и понеслись во весь опоръ. Я держался крѣпко за вардину^[40] нартъ, чтобы не вылетѣть въ снѣгъ. Петруха все время бороздилъ ледъ острымъ шипомъ прикола, пока собаки нѣсколько замедлили бѣгъ.

Вотъ на берегу забѣлѣли три юрты, куда собаки норовятъ повернуть. Это Погромное, заимка въ трехъ верстахъ отъ крѣпости. Здѣсь сто лѣтъ тому назадъ русскіе потерпѣли жестокое пораженіе отъ чукчей, явившихся внезапно мстить за разгромъ ихъ лагеря. Молодые русскіе промышленники были тутъ заколоты почти всѣ, молодыхъ женщинъ побѣдители увели въ плѣнъ. Это пораженіе повело за собою учрежденіе извѣстнаго компромисса: русскіе отказались завоевать чукчей, дикари перестали нападать на сосѣдей. Два народа зажили мирной жизнью, взаимно уважая другъ друга^[41].

Погасли сумерки. Наступила глубокая ночь. Ярко заблестѣла почти надъ головой полярная звѣзда, которая, по словамъ инородцевъ, есть глазъ небеснаго пастуха. Далѣе виднѣлись «три оленя, за которыми гонится ламутъ» (Оріонъ). На сѣверо-востокѣ показалось слабое, блѣдное сверканіе — и черезъ мгновеніе надъ горизонтомъ вспыхнула свѣтовая арка, какъ будто кто-то тамъ по черному небу провелъ громаднымъ кускомъ фосфора. По аркѣ, изъ одного конца въ другой, забѣгали огни; но цвѣтъ ихъ былъ неуловимъ и призраченъ, какъ сонъ. Вотъ хлынула исполинская, волнующаяся рѣка разноцвѣтнаго огня; арка загорѣлась зеленоватымъ свѣтомъ и брызнули далеко по небу снопы кровавыхъ лучей, долетавшихъ до «рѣшета красавицы Юргяль» (плеяды). Казалось, на небѣ отражается отблескъ громадныхъ костровъ, разведенныхъ великанами-чудовищами Улаханъ-киси, которыми инородцы населяютъ берегъ Ледовитаго океана… Арка сразу потухла. Только въ различныхъ мѣстахъ горизонта вспыхивали зеленоватыя пятна свѣта… Видъ сѣвернаго сіянія до того величественъ, что становятся понятными слова дикарей: «на таншрахтахъ уотъ (небесные огни) долго смотрѣть нельзя, не то сойдешь съ ума»… Пятидесятиградусный морозъ беретъ свое: несмотря на цѣлую груду мѣховой одежды, ноги закоченѣли, кисти рукъ ломитъ, спину колетъ, какъ иглами. Я еще не приспособился соскакивать на ходу нарты и бѣжать рядомъ съ ней, чтобы согрѣться. Каждый разъ подобная попытка кончается тѣмъ, что я лечу въ снѣгъ и отчаянно кричу каюру, чтобы онъ остановился. Наконецъ, на берегу показался снопъ искръ; мы въ Корытовѣ, на ночлегѣ. Тутъ одинокая нарта казака Ивана (по мѣстному Ванчурки) Селиванова. Насъ радушно встрѣчаютъ, помогаютъ оторвать примерзшую къ мѣховому «ошейнику» бороду да вылѣзть изъ кухлянки, чего я пока одинъ никакъ еще не приспособился сдѣлать. Яркій огонь въ камелькѣ манитъ къ себѣ; на шесткѣ весело бурлитъ чайникъ. Хозяйка ладитъ ужинъ: строганину. Одна бѣда: я забылъ захватить съ собою соль и теперь долженъ на цѣлыхъ двѣ недѣли отказаться отъ нея. Свифтъ говоритъ, что мы стали потреблять соль, чтобы вызвать въ себѣ потребность пьянствовать (the frequent use of salt among us is an effect of luxury, and was firs introduced only as а provocative to drink), но, право, положительно не могу представить, какъ обыватели привыкаютъ ѣсть рыбу безъ соли. Трудно придумать что-нибудь болѣе отвратительное. Даже обывателей тошнитъ послѣ вареной прѣсной рыбы. Поэтому-то низовики предпочитаютъ ее въ сыромъ, мерзломъ видѣ. Въ «Nordische Reisen» Кастренъ съ отвращеніемъ и ужасомъ говоритъ о жителяхъ Обдорска, что «они погрязли въ животную грубость» и «ѣдятъ сырую рыбу, считая лишнимъ ее варить». Вѣроятно, несчастные обдорцы тогда тоже сидѣли безъ соли.

По полу избы ползалъ грудной ребенокъ. Въ рученкѣ онъ тоже держалъ громадный кусище строганины. Здѣсь матери ничего другаго не могутъ дать ребятамъ.

Рано утромъ мы оставили за собою «край лѣсовъ». Вначалѣ лиственницы попадаются все тоньше и тоньше, не выше аршина, не толще пальца. Онѣ вѣтвятся отъ самой земли. Наконецъ и эти деревца исчезли; только направо виднѣлись невысокіе бугры, поворачивающіе на востокъ, въ чукотскую землю. Самая высокая среди нихъ сопка — Егорычъ. Замѣчательна легенда, связываемая чукчами съ этимъ камнемъ. На вершинѣ его есть падь (ее мнѣ осмотрѣть не удалось). Чукчи говорятъ, что въ этомъ углубленіи — гнѣздо нагой-птицы. Она спитъ глубокимъ сномъ. Снѣгомъ занесло бока, ея; но когда она поднимется, вмѣстѣ съ нею пойдетъ огонь и дымъ. Вѣроятно, эти сопки представили бы много любопытнаго для геологовъ.

Въ тотъ вечеръ мы еще разъ ночевали на заимкѣ, — на Кабачковомъ. Здѣсь до 1882 г. было 8 дымовъ, но теперь остался лишь одинъ. Жители вымерли всѣ отъ оспы. Погреба заимки набиты трупами, похороненными въ нихъ за неимѣніемъ могилъ.

На третій день нашего путешествія показалось Сухарное, послѣднее русское поселеніе на крайнемъ сѣверовостокѣ.

Печаленъ видъ этого поселка! На правомъ берегу Колымы разбросаны пять, шесть избушекъ, сложенныхъ изъ плавника. За избушками — рядъ обнаженныхъ камней. Прямо на сѣверъ — лиловая туча, поясомъ охватившая горизонтъ. Тамъ — океанъ. Избушки на Сухарномъ маленькія, не больше 4-хъ аршинъ, низенькія до того, что человѣкъ выше средняго роста не можетъ въ нихъ выпрямиться. Въ избу ведетъ такая маленькая дверь, что европейцу, у котораго спина не такъ гибка, какъ у обывателей, пробраться можно только на четверенькахъ. Въ избушкахъ шагу ступить нельзя отъ тѣсноты.

Сухарновецъ почти весь годъ оторванъ отъ всего міра. Для него Нижно — уже «теплое мѣсто». Когда я пріѣхалъ, въ Сухарномъ вышелъ давно уже весь табакъ и чай, не говоря уже о соли. Сухарновцы курили крошеную ровдугу (замшу) и пили брусничные листья. Настоящая жизнь троглодитовъ! Да и одежда, какъ у троглодитовъ: бѣлья нѣтъ ни на комъ: мѣховое платье одѣто прямо на голое тѣло. Языкъ состоитъ изъ какихъ-нибудь двухъ сотенъ словъ. Считать почти всѣ умѣютъ лишь до десяти, а женщины и того меньше. Мнѣ казалось, что я какимъ-то чудомъ перенесенъ за много тысячъ лѣтъ тому назадъ, въ берлоги тѣхъ таинственныхъ кангіяниси, мамонтовыя стрѣлы которыхъ найдены на днѣ озера. Навѣрное, и тогда.жилья были сложены изъ того же плавника; навѣрное и тогда огонь добывали такимъ же самымъ лучкомъ (диндель), какой я вижу тамъ на стѣнѣ. Вотъ цѣлая коллекція копій, кайлъ, рыболовныхъ снарядовъ, сдѣланныхъ изъ мамонтовой кости. Рѣшительно тысячелѣтія не свершили никакой перемѣны. Больше этого: эти троглодиты XIX столѣтія вѣдь принесли 200 лѣтъ тому назадъ сюда какую-то культуру. Гдѣ же она? Они ее забыли совершенно… А вотъ еще страшное memento для этихъ несчастныхъ. Ко мнѣ является Ѳедоръ Личкинъ, послѣдній представитель чувашскаго племени, жившаго на Большой рѣкѣ. Страшно сказать, исчезло племя съ лица земли, не оставивъ никакого слѣда. Мы о немъ рѣшительно ничего не знаемъ. Ликчинъ былъ проводникомъ въ экспедиціи бар. Майделя. Онъ. прекрасно говоритъ по-чукотски, но своего языка уже не знаетъ.

Сухарное находится въ 10-ти верстахъ отъ океана. Однако, во время прилива «разсолъ» доходитъ до поселка и рѣчную воду пить нельзя. Въ сѣти тогда попадаетъ громадное количество медузъ (пузырей, по мѣстному) и особый видъ морскихъ рыбъ — девятиперокъ, съ громаднымъ зубастымъ ртомъ.

На другой день я добрался до самаго устья до 70° с. ш. На высокомъ аспидномъ мысу стоитъ покачнувшаяся отъ времени пирамида, сложенная изъ плавника. Это и есть знаменитый «маякъ лейтенанта Лаптева», какъ онъ значится на картѣ генеральнаго штаба. Прямо передъ глазами — безконечный, суровый океанъ, поглотившій столько смѣльчаковъ, желавшихъ вырвать его тайны. Океанъ застылъ. Громадными хребтами избороздили его угрюмые торосы (ледяныя горы). Подъ угоромъ — нѣсколько развалившихся избъ. Горемъ и отчаяніемъ вѣетъ отъ этихъ занесенныхъ снѣгомъ руинъ!

Въ 1733 г. Витусъ Берингъ составилъ градіозный планъ ряда экспедицій для рѣшенія такъ-называемаго «сѣверо-восточнаго» вопроса. Изъ пяти различныхъ мѣстъ, преимущественно изъ устьевъ большихъ рѣкъ Европейской и Азіатской Россіи выходили по два судна, чтобы въ случаѣ надобности оказать другъ-другу обоюдную поддержку и помошь. Одинъ изъ участниковъ этой экспедиціи въ 1740 году былъ прибитъ льдами къ устью Колымы и зазимовалъ здѣсь. Жестокая цынга посѣтила его экипажъ, часть котораго умерла. У нихъ окончилась провизія. Тогда-то Лаптевъ и велѣлъ сложить маякъ, чтобы дать знать другому судну, зимовавшему въ устьяхъ Алазеи, гдѣ они находятся. Въ устьяхъ Колымы погибъ и другой «землепроходецъ» устюжскій купецъ Аѳанасій Баховъ. Въ 1755 г. онъ да якутскій купецъ Шалауровъ получили дозволеніе предпринять путешествіе для отысканія по сѣверному морю пути въ Камчатку. Поѣздка осуществилась лишь въ 1760 г. изъ устьевъ Лены. Въ 1763 г. изслѣдователей прибило льдами къ устью Колымы, гдѣ они зазимовали въ избѣ, сохранившейся до сихъ поръ и носящей названіе «шалауровская казарма». Голодъ, цынга, болѣзни истребили половину экипажа и унесли Аѳанасія Бахова. Но лишенія не обезкуражили Шалаурова: въ 1764 году онъ отправился дальше на востокъ и пропалъ безъ вѣсти; вѣрнѣе всего — погибъ на берегу Чаунской губы, если вѣрить разсказамъ чукчей.

Какъ видите, устье Колымы имѣетъ свой мартирологъ славныхъ смертей… Недалеко отсюда погибла несчастная «Жанетта», затѣмъ «Роджерсъ». Теперь на сѣверъ прошелъ пароходъ «Frara».

Что теченіе вдоль береговъ Чукотской земли существуетъ, — это не подлежитъ сомнѣнію. Куро-Сиво заходитъ въ Беринговъ проливъ, затѣмъ идетъ на западъ, вдоль береговъ Сибири. На Сухарномъ я видѣлъ бамбукъ, принесенный этимъ, совершенно неизслѣдованнымъ, теченіемъ. Приблизительно между рр. Колымой и Б. Чукочьей это теченіе поворачиваетъ на сѣверъ. Какъ извѣстно, Нансенъ полагаетъ, что это теченіе должно быть трансполярнымъ^[42]. Если вѣрить инородцамъ, то на сѣверѣ есть какая-то населенная земля. Въ 1764 г. сержантъ Андреевъ доносилъ, что на сѣверъ отъ Медвѣжьихъ острововъ «усмотрѣлъ въ великой отдаленности, полагаемой имъ величайшимъ, островъ» и поѣхалъ туда льдомъ; но не добрался: его испугали многочисленные свѣжіе слѣды «превосходнаго числа, на оленяхъ, въ саняхъ, неизвѣстныхъ народовъ и будучи малолюдны, возвратились на Колыму^[43]». Существованіе этой земли многіе потомъ отрицали, хотя Врангель допускалъ возможность ея. Чукчи, каргаули, если вѣрить Лирчкау, вымершіе чуванпы, — всѣ вѣрили въ существованіе населеннаго острова на крайнемъ сѣверѣ, въ «таломъ морѣ» (т. е. открытомъ, не замерзающемъ). Мнѣ кажется, что если земля эта и существуетъ (въ чемъ нѣтъ ничего невозможнаго), — она не можетъ быть велика, иначе, она отразилась бы на климатѣ на берегу моря. Между тѣмъ, на берегу океана въ Сухарномъ, напр., подъ 70° почти сѣверной широты теплѣе, чѣмъ въ Средне-Колымскѣ. Зимою сѣверный вѣтеръ приноситъ всегда тепло, — признакъ, что онъ дуетъ съ открытаго моря…

Внизу подъ угоромъ нетерпѣливо выли собаки, дожидаясь отъѣзда. Я спустился съ мыса, на который взобрался, чтобы осмотрѣть маякъ или маяку, какъ говорятъ обыватели, и мы помчались обратно въ Сухарное. Нигдѣ не приходилось мнѣ видѣть столько эмирячекъ, какъ въ этомъ поселкѣ. Я говорилъ уже, что населеніе, въ особенности женщины, крайне нервны. У послѣднихъ нервныя болѣзни выражаются въ двухъ формахъ: мэнерикъ и эмерякъ. Метрикъ это то же, что наши кликуши. Что же касается эмиряченья, то оно проявляется въ различныхъ формахъ. Въ болѣе слабой формѣ больная вскрикиваетъ при внезапномъ стукѣ, при появленіи страннаго предмета и т. д. Кричатъ, обыкновенно женщины: «абасъ!» или «бабатъ!». При болѣе сильной степени эмиряченья, больная повторяетъ поразившую ее фразу, иногда цѣлое стихотвореніе, на языкѣ, котораго не знаетъ; повторяетъ, какъ фонографъ, съ тою же интонаціею, какъ она слышала. Я помню такой случай: возвращались мы изъ Нижне-Колымска и остановились ночевать въ юртѣ якутовъ. Когда мы раздѣлились, вошелъ необыкновенно высокій, высохшій, какъ мумія, старикъ якутъ съ застывшими, какъ изъ бронзы вылитыми, чертами лица. Онъ возвратился съ озера, гдѣ ставилъ сѣти. Кривыми, крючковатыми пальцами онъ доставалъ изъ пестеря бьющихся еще чировъ и пельдядокъ. Мнѣ припомнился старикъ изъ поэмы Лонгфело и я прочелъ товарищу:

«with hooked fingers

Iron-pointed hooked fingers

Went to drauv is nets at morning

Salmon-trout he fond а hundred»

и т. д.

Велико было мое удивленіе, когда я услышалъ въ углу тѣ же стихи. Это была эмирячка. Здоровая якутка не повторитъ вамъ двухъ словъ на какомъ либо другомъ языкѣ.

Та же якутка бросилась съ полѣномъ въ рукахъ, какъ только увидала моего товарища въ первый разъ; ее испугали его очки. Больная кричитъ: «абасъ!» и повторяетъ всякое движеніе, которое она видитъ. Внушить ей что-нибудь, не продѣлавъ самому внушенія, — нельзя. Эмирячекъ парни заставляютъ плясать до упада, становиться на голову и т. д., продѣлывая передъ больной всѣ эти движенія. Чѣмъ женщина старѣе, тѣмъ сильнѣе она эмирячитъ. Эмиряковъ-мужчинъ я не видалъ. Буйныя эмирячки кидаются иногда на поразившій ихъ предметъ съ ножемъ въ рукахъ. Эмирячекъ я видѣлъ только среди русскихъ и якутовъ. Съ чукчами я кочевалъ двѣ недѣли; но видѣть больныхъ въ ыаянгахъ мнѣ не привелось. Быть можетъ, эта нервная болѣзнь имѣетъ вліяніе лишь на жителей, сравнительно, теплыхъ краевъ: русскихъ и якутовъ, но не на аборигеновъ полярныхъ странъ, какъ чукчи.

Я сказалъ Петрухѣ, что на другой день ѣдемъ къ чукчамъ.

— Братъ, однако ѣхать не станешь.

— Почто?

— Хіуситъ: живо начальникъ тянуть стянетъ. Я зналъ уже, что «начальникомъ» или солонникомъ сухарновцы называютъ страшный сѣверо-западный вѣтеръ. Мнѣ разсказывали много ужасовъ про захваченныхъ начальникомъ, но, признаться, я не вѣрилъ этому.

Къ вечеру вдругъ избушка задрожала отъ сильнаго порыва вѣтра.

— Начайникъ потянуй! (начальникъ потянулъ!) — со страхомъ зашептали сухарновцы и стали поспѣшно втаскивать въ сѣни дрова, рыбу и глыбы льда. За первымъ порывомъ, солонникъ загудѣлъ безъ интерваловъ, замѣчательно однообразно. Казалось, что на дворѣ милліоны паровозовъ мчатся на всѣхъ парахъ. Изба ходила ходуномъ. Вѣтеръ, какъ конопатками, выпиралъ мохъ изъ стѣнъ и леденящіе языки со свистомъ врывались въ избу. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть, каковъ вѣтеръ на дворѣ — Не ходи, — уговаривали хозяева. — Начайникъ не любитъ этого!

Когда же я заявилъ, что пойду, они обвязали меня вокругъ таліи ремнемъ, конецъ котораго взяли въ руки. Едва лишь я отворилъ дверь, какъ былъ опрокинутъ на землю. Убой, т. е. скованный шестидесятиградусными морозами снѣгъ, теперь былъ взрытъ вѣтромъ. Воздухъ былъ наполненъ ледяными кристалликами, которые жгли лицо, какъ расплавленный металлъ.. Кругомъ меня былъ абсолютный мракъ. Я рѣшительно былъ какъ слѣпой. Всюду — черно. Слышенъ лишь грозный, побѣдный гулъ начальника. Куда идти? Гдѣ двери? Въ одно мгновеніе у меня были отхвачены скулы. Кабы не ремень, мнѣ бы худо было: ни за что не нашелъ бы я дверей. По ремню, на четверенькахъ вползъ я въ сѣни.

— Что, братъ, тебѣ начайникъ сказай? — острили хозяева, когда я полузамершій вползъ въ теплую избу. У меня на нѣсколько недѣлъ остались на лицѣ слѣды ледяныхъ поцѣлуевъ солонника.

Потянулось однообразное, скучное сидѣніе. Скоро и вѣтеръ какъ будто сталъ глуше: насъ заносило снѣгомъ. Въ камелькѣ безпрерывно поддерживали огонь, чтобы не дать снѣгу забить трубу и чтобы вентилировать избу, гдѣ насъ было 10 человѣкъ да 12 собакъ. Тяжелый, спертый воздухъ сжималъ горло, какъ свинцовыя гири давилъ виски.

Весною, когда сухарновцы отправляются на океанъ бить тюленей, солонникъ причиняетъ промышленникамъ много горя. Тогда они сидятъ безвыходно въ единственной поварнѣ^[44], имѣющейся на берегу океана, въ Медвѣжьей. Случается, «начальникъ» тянетъ дней 8, поварню заноситъ совершенно, провизія кончается. Тогда съѣдаютъ обутки, ремни, сумы и т. д. Бываетъ, что солонникъ прекращается тогда, когда изъ промышленниковъ не останется ни одного въ живыхъ. Иногда во время солонника вдругъ раздается въ трубѣ зычный окликъ: то бѣлые медвѣди приходятъ провѣдать, что дѣлаютъ промышленники.

Черезъ три дня, судя по часамъ, солонникъ прекратился. Сквозь особые люки, приспособленные для этого случая въ потолкахъ сѣней, мы выбрались на крыши. Гдѣ же поселокъ? Всюду гладкая снѣжная поверхность, ярко залитая луннымъ свѣтомъ: всѣ избы были занесены. Случается во время солонника каюръ проѣзжаетъ по крышамъ, не замѣчая, что внизу жилье. Обыватели стали копать въ снѣгу траншеи и откапывать другъ друга. У каждаго былъ запасъ разсказовъ, что онъ переиспыталъ въ то время, какъ лютовалъ начальникъ.,

Петруха смачивалъ широкіе полозья нартъ теплою водою, леденилъ ихъ, по мѣстному, войдалъ, чтобы сани пляхче, т. е. плавнѣе шли по снѣгу. Завтра отъѣздъ вечеромъ; мнѣ придется превратиться на двѣ недѣли въ полярнаго Рене, кочевать съ чукчами, знакомиться съ почти неизвѣстнымъ племенемъ. Да для этого я бы не прочь еще хоть пять дней высидѣть подъ снѣгомъ, пережидая солонникъ.

ГЛАВА V.
Къ чукчамъ.

Пріѣздъ новыхъ гостей. — «Козелъ». — «Холуи». — Погода «на мороку». — Въ чукотскомъ лагерѣ. — «Natio ferocissimer et bellicosa». — Онкилоны и чукчи. — Чукотскія похороны. — Игры.

I.

Яркій лунный свѣтъ залилъ всю снѣжную равнину. Свѣтло такъ, что замѣтны даже смутныя очертанія засыпанныхъ снѣгомъ «холуевъ»^[45], которые въ видѣ холмовъ виднѣются на осередышахъ на рѣкѣ. Однако дискъ луны нѣсколько тускнѣетъ. «Дѣвушка съ ведромъ и талиной въ рукахъ», подруга мѣсяца, которую онъ, по сказанію инородцевъ, похитилъ съ земли, чтобы не скучно было ночью ходить, — едва теперь видна на поверхности луны. Причина объясняется цѣлымъ рядомъ прихотливыхъ вѣнцовъ и ложныхъ лунъ, окружившихъ мѣсяцъ. На берегъ близъ Сухарнаго высьѣ пало все населеніе. Чуткое ухо обывателей уловило издали слова собачьей команды. Кто-то очевидно ѣхалъ.

— Многеро, многеро ѣдутъ! — крикнулъ кто-то.

Дѣйствительно, издалека донеслись слабые крики: «кух-х-хъ! кух-х-хъ!». Скоро на угоръ стали подниматься четыре нарты. Первыя три были нагружены чѣмъ-то, прикрыты ровдужнымъ «чумомъ»^[46] и крѣпко увязаны моржевыми ремнями. Нa послѣдней, какъ видно, клади не было или, во всякомъ случаѣ, было ея очень мало; за-то тамъ, кромѣ каюра (ямщика), былъ еще пассажиръ. Громадная до земли парка, опушенная бобромъ, кокуль (мѣховой капюшонъ), отдѣланный лосьими хвостами, показывали, что этотъ пріѣзжій «байкиси» (богачъ, купецъ). Остальныхъ быстро признали. Ихъ имена я часто слыхалъ въ низовьяхъ Колымы; это были все лучшіе удальцы «крѣпости» и Похотска: братья Шкулята, Амчатъ и Мундуканъ. Про послѣдняго до самаго «Средно» дѣвушки пѣли:

"Мундуканъ парень

На тундру выѣзжай(лъ),

Да такихъ жирныхъ

Все оленей убивай (лъ),

Всѣмъ по кусочкамъ раздавай(лъ)!

— Почто гадлишься? (насмѣхаешься) Я была чурпашечкой (возлюбленной) Мундукана! — часто можно было слышать гордый отвѣтъ дѣвушки парню.

Брови пріѣзжихъ закуржавѣли отъ мороза, ошейники «нальдули», т. е. намерзли; кухлянки покрылись инеемъ, какъ шкура у медвѣдя шатуна^[47].

Когда пріѣзжимъ помогли убрать собакъ, они разсказали, что солонникъ захватилъ ихъ верстахъ въ 25, подъ поселкомъ Кабачково. Собаки сами добрались до жилья, гдѣ и пережидали непогоду.

— Куда ѣдете, парни? — спросили ихъ сухарновцы.

— Въ чукчи. Къ шелацкимъ!^[48].

Выходило, намъ по дорогѣ. Всѣ они должны были вначалѣ заѣхать къ чукчѣ Эрмичену, кочевавшему гдѣ-то вблизи Сухарнаго, а оттуда уже тронуться въ дальній путь. Пріѣзжій въ бобровой кухлянкѣ оказался «довѣреннымъ» купца, извѣстнымъ въ низовьяхъ Колымы подъ именемъ «Слѣпая Комуха». Онъ тоже ѣхалъ «въ чукчи». Признаться, я почувствовалъ значительное облегченіе, когда узналъ, что Слѣпая Комуха собирается совсѣмъ въ другой лагерь, къ «Горламъ», на лѣвый берегъ Колымы. Картина, сопровождающая пріѣздъ купца въ лагерь инородцевъ, слишкомъ тяжела и неприглядна. Черезъ пять минутъ уже по всему поселку разнеслось, что Комуха привезъ «бутійку» (бутылку), которую хочетъ пустить «на козла», т. е. разъиграть въ карты. «Козелъ» — это своеобразное изобрѣтеніе полярныхъ торгашей по мельче, изобрѣтеніе, крѣпко привившееся отъ береговъ Ледовитаго океана до самаго Верхоянска. Если мелкій торговецъ желаетъ сбыть какой-нибудь предметъ въ 2—3 раза дороже и безъ того уже высокой цѣны, онъ «козлитъ» его: ставитъ на конъ, напр., кирпичъ чаю и приглашаетъ 12 играющихъ, изъ которыхъ каждый вноситъ по рублю. Кирпичъ получаетъ тотъ, кто раньше всѣхъ возьметъ 21і взятку въ карты. Такимъ образомъ, ничѣмъ не рискуя, купецъ сбываетъ товаръ за необычайно громадную сумму. Такъ какъ денегъ у обывателей нѣтъ, то на конъ ставится рыба или же «пышное» (пушнина). Козлитъ всегда найдутся охотники, потому что колымчане и дикари такіе же страстные картежники, какъ и охотники до водки. «Аристократія» играетъ въ «любишь не любишь» (штосъ). Та же страсть къ игрѣ создала здѣсь лотереи. Всякій, кто желаетъ сбыть какую нибудь вещь, — разыгрываетъ ее. Самый бѣдный обыватель, не имѣющій даже «кислой» рыбы, даетъ рубль за билетъ. Разыгрываются самыя разнообразныя вещи: мѣдный чайникъ, старое ружье, какой-нибудь «дамскій дипломатъ», странствовавшій лѣтъ тридцать, пока очутился въ Средне-Колымскѣ, на все находятся охотники. Чтобы выиграть вѣрнѣе, колымчане записываютъ нумера на животныхъ, даже на неодушевленные предметы. «Собака Америшнъ № 15», «Нѣкая старая чашка № 28», — читаемъ мы въ лотерейныхъ спискахъ. Якуты складываются по 6—8 человѣкъ вмѣстѣ и берутъ одинъ «лотъ». И велико бываетъ ликованіе ихъ, когда сообща выигрываютъ горсточку крахмала или же «дамскій дипломатъ», съ которыми не знаютъ что и дѣлать.

«Козелъ» проникъ къ чукчамъ, которые такъ же увлекаются этой игрой, какъ и низовики.

Можно представить, какъ вочновалось все Сухарное, когда услышали, что затѣвается «козелъ», да еще какой? — цѣлая «бутійка». Безъ сомнѣнія, Слѣпая Комуха въ тонкости изучилъ психологію низовика, желающаго выпить. «Довѣренный» спокойно курилъ трубку у огня, въ то время, какъ безпрерывно забѣгали нетерпѣливые обыватели справиться, скоро-ли станутъ «козлить». А Комуха, какъ бы ничего не замѣчая, велъ какой-то дипломатичный разговоръ объ омуляхъ и муксунахъ, въ то же время небрежно качая въ рукахъ деревянную баклажку, въ которой хлюпала божественная жидкость. Наконецъ, когда истома обывателей достигла крайней степени, онъ поднялся и какъ бы нехотя сказалъ: «Аль козлить? Да подымете-ли? У меня бутылка идетъ въ 240 омулей».

По мѣстнымъ цѣнамъ, это выходило рублей 12, т. е. ровно вдвое противъ того, какъ обыкновенно продается здѣсь водка. Сейчасъ же нашлись 12 игроковъ, которые поставили на конъ по 20 омулей. За карты (старыя, замасленныя до такой степени, что крапъ слился, а фигуры едва можно было разобрать), Комуха взялъ, кромѣ того, отдѣльно. Играть перешли въ другую, болѣе просторную избу. На полу разостлали нѣсколько оленьихъ шкуръ, и «козелъ» начался. Играющіе волновались, были блѣдны, руки дрожали.

Спокоенъ былъ лишь Комуха, который, сидя на оронѣ (нарахъ), продолжалъ сосать свою трубку.

— Каво скупилъ?

— Всѣ карты мойчь скормій? (всѣ карты маленькія). Одного щенка бубки (т. е. валета бубенъ) доспѣй, да и тотъ ничего не взяй!

Такіе разговоры слышались между играющими и окружившими ихъ тѣснымъ кольцомъ зрителями. Тяжело было смотрѣть на «козлящихъ», тѣмъ болѣе, что игра должна была закончиться тяжелымъ, мрачнымъ пьянствомъ, потому что Комуха, конечно, не пожалѣлъ махорки и купороса, чтобы сдобрить свою «бутійку». Въ избѣ, гдѣ я, остановился, было тоже людно. Сюда собрались старики, не игравшіе больше потому, что дѣти ихъ не давали имъ ставки, а сами «доспѣть» 20 рыбъ они уже не могли. Натаха, бойкая, шустрая бабенка, жена хозяина, подмазывала камелекъ и тоненькимъ голоскомъ импровизировала на звуки «гондыщины»: «Навязался на Натаху да несчастный болитокъ». Натаха сегодня цѣлый день жаловалась, что у ней «такая кашель, такая кашель, мольчь тебѣ все сердце заливаетъ». «Болитокъ» ея теперь прошелъ, и вотъ она душу отводила пѣніемъ.

— Почему про Мундукана такая пѣсня сложена? — спросилъ я. Отвѣтъ показался мнѣ очень интереснымъ. Мундуканъ былъ удалецъ, которому часто надоѣдало жить въ «крѣпости». Онъ тогда запрягалъ собакъ и забирался въ самые дальніе лагери, въ Чукотскую землю. Тамъ у него всюду были инаіля (друзья). Разъ онъ да еще другой парень попали въ лагерь, гдѣ еще никогда не бывали. Чукчи окружили со всѣхъ сторонъ пріѣзжихъ и стали безцеремонно осматривать ихъ вещи, платье. Наконецъ, подходитъ настаршой въ кланѣ чукча, начинаетъ щупать мускулы у пріѣзжихъ и предлагаетъ имъ подраться. Эти дикари страстные охотники бороться; только тутъ дѣло могло кончиться худо: чукчей много, все незнакомые, а у пріѣзжихъ, кромѣ ножей, ничего нѣтъ.

— Ты только страхъ не показывай! — шепнулъ Мундуканъ товарищу. А настаршой все задираетъ его, наконецъ ударилъ. Тутъ Мундуканъ схватилъ его «подъ микитки» и бросилъ на землю, а тамъ голова оленья съ рогами лежала; чукча напоролся и сильно расшибся. Товарищъ подумалъ, что тутъ имъ и конецъ. Однако начальникъ клана поднялся, вытеръ рукавомъ кровь и говоритъ: «я силачъ, а ты еще сильнѣе, будемъ друзьями» — и подарилъ ему двухъ жирныхъ оленей. А остальные чукчи продали ему почти задаромъ много жирныхъ оленьихъ боковъ. Три недѣли прогостилъ въ лагерѣ Мундуканъ; чукча далъ ему дочь свою въ жены. А когда пришла пора уѣхать, справилъ ему такую кухлянку, какую въ «крѣпости» никто не носилъ. Мундуканъ весь свой грузъ оленьихъ боковъ раздарилъ въ Нижнемъ; вотъ про него и пѣсню сложили.

— Братъ, скажи, чего это люди въ нашемъ морѣ все ищутъ? — спросилъ меня старикъ. Я имъ разсказалъ про новую экспедицію, которая снаряжалась тогда къ сѣверному полюсу.

— Аль не знаешь? У нашего царя, сказываютъ, треть державы въ морѣ пропала; вотъ ее-то и ищутъ, — отвѣтилъ старый казакъ, побывавшій въ молодости въ Якутскѣ и участвовавшій нѣкогда въ экспедиціи барона Майделя.

— Ну нѣтъ, — отвѣтилъ другой старикъ, тоже участвовавшій въ экспедиціи гг. Августиновича и Неймана, — кабы-бъ треть державы искали, такъ бы все русскіе шли. А то чего жъ американцы идутъ?

Я сказалъ, что люди хотятъ теперь на другой берегъ студенаго моря перебраться.

— Ну, значитъ, безпремѣнно къ людямъ, что въ домахъ съ золотыми крышами живутъ, заѣдутъ, — увѣренно сказалъ старикъ, намекая на таинственныхъ островитянъ, о которыхъ согласно говорятъ, легенды русскаго и инородческаго населенія прибрежья Ледовитаго океана.

Въ избу вбѣжала маленькая дѣвочка. Это была дочь нашего сосѣда. Дука (т. е. Дуня), хотя называли ее Анюркой. Такая перемѣна именъ очень часта въ Низовьяхъ Колымы. Дѣлается это «отъ шамана», который можетъ «испортить» дѣвочку, если узнаетъ ея настоящее имя.

— Сестра, гдѣ была? — спросила ее Натаха.

— Сколько въ матушкѣ Сухарной есъ домовъ, — всѣ тебѣ чисто обошла, — тоненькимъ голоскомъ заговорила дѣвочка.

— Что въ людяхъ слышно?

— У Ванчурки чайники кипятятъ. Когда-а еще поставили; все не закипаютъ.

— Бѣдня-яжка! А «козелъ» какъ?

— Рязыграли. «Шпиртъ сосутъ». — Вѣстовщица передала, такимъ образомъ, всѣ новости и побѣжала съ рапортомъ въ другую из$у. Скоро возвратились хозяева, взволнованные, опечаленные: двадцать омулей зимой — крупный проигрышъ для сухарновца; это — пять дней харчей. Такъ какъ завтра нужно было ѣхать пораньше, то всѣ улеглись спать… Мнѣ казалось, что кто-то, тяжелый какъ свинецъ, наступилъ мнѣ на грудь. Я задыхался и не имѣлъ силъ подняться; мнѣ казалось, что я кричу громко, а между тѣмъ, какъ видно, изъ воспаленнаго, горла вылетало лишь слабое хрипѣніе. Я сознавалъ, что въ избѣ творится неладное: всюду раздавалось тяжелое хрипѣніе, но не хватило силъ не только подняться, но даже отдать.себѣ ясной отчетъ, въ чемъ дѣло. Но вотъ дико заголосилъ во снѣ на полу юкагиръ Никушка и проснулся самый здоровый среди насъ, хозяинъ. Онъ соскочилъ съ орона и сейчасъ же упалъ.

— Братъ, — окликнулъ онъ меня, — спишь? Ужъ не угаръ ли тутъ? — Хозяинъ выбрался за порогъ, вскарабкался на крышу и открылъ трубу. Свѣжій воздухъ одурманилъ его окончательно, и онъ скатился съ крыши. Въ широко раскрытую дверь хлынули сѣдыми волнами ледяныя суруи мороза. Кое-кто поднялся со стономъ. Хозяинъ вползъ въ избу, поставилъ въ камелекъ нѣсколько полѣньевъ, и вспыхнуло яркое пламя. Съ нами случилась обыкновенная вещь на Сухарномъ, — всѣ угорѣли; однако, еще нѣсколько часовъ, и изъ ночевавшихъ врядъ ли половина осталась бы въ живыхъ. Всѣхъ насъ было 13 человѣкъ; шесть очнулись сами, съ остальными было много хлопотъ. Они закатились подъ «ороны» (нары) и тамъ лежали безъ чувствъ. Сухарновцы пустили въ ходъ самое энергичное средство: они стали «вымораживать. угаръ». Больныхъ выносили на дворъ и раздѣтыми сажали минуты на три въ снѣгъ. Близилось «утро» полярнаго дня. «Сохатый», (созвѣздіе Большой Медвѣдицы) перевернулся хвостомъ почти перпендикулярно къ землѣ, «Три короля» почти скрылись. Холодъ совсѣмъ спалъ. Дулъ легкій, чуть замѣтный вѣтерокъ, приносившій съ собою волны тепла.

— Хоть и безъ вина, а похмѣлье въ головѣ есть, — шутили уже нѣсколько оправившіеся больные.

Еще черезъ часъ мы тронулись въ путь. Теперь ѣхать было весело: насъ было четыре нарты. Верстъ черезъ двадцать мы остановились «побердовать», т. е. дать передышку собакамъ. Мы были на осередышѣ, у подножья громаднаго «холуя». Изъ-подъ снѣга торчали громадные стволы лиственицъ, вцѣпившихся, какъ искривленными руками, обломанными корнями въ песчаный грунтъ осередыша. На такихъ островкахъ въ концѣ іюня можно наблюдать интересное явленіе. Въ верховьяхъ рѣки, во время водополья, громадныя льдины, уносятъ съ собою обрушившіяся глыбы берега, вмѣстѣ съ кустарниками и деревьями. Этотъ грузъ несется до тѣхъ поръ, пока льдина не сядетъ на мель на осередышѣ въ устьяхъ Колымы. Наступаетъ лѣто; на глыбѣ распускаются хвои на лиственицахъ, зацвѣтаетъ шиповникъ, зеленѣетъ трава, а ниже — вѣчно мерзлая почва, тающая подъ лучами незаходящаго солнца; все это лежитъ на громадной льдинѣ, которая вся разрыхлилась и разсыпается отъ удара. Еще нѣсколько дней, ледяной фундаментъ таетъ и дерево въ полной зелени падаетъ на песокъ, откуда «вольная вода» занесетъ лиственицу къ устью Чукочьей рѣки, а то и на Медвѣжьи острова. Любопытно видѣть такія зеленѣющія деревья и цвѣтущіе кустарники, заѣхавшіе на льдинахъ далеко за границу «края лѣсовъ».

Въ нѣсколько минутъ у «холуя» мы развели громадный костеръ. Завтракъ пришлось не долго стряпать: это та же струганина. Подхваченный. вѣтромъ огонь охватилъ весь «холуй», и долго, послѣ того какъ мы уѣхали виднѣлся намъ пылающій костеръ, который могъ горѣть дня два.

Между тѣмъ вѣтеръ все усиливался да усиливался. Онъ «затянулъ на мороку», т. е. посыпалъ мелкій снѣжокъ, слѣпившій глаза.

— Далеко ли до чукчей? — спросилъ я у Петрухи.

— Въ другое время, не знаю, верстъ пять будетъ-ли, нѣтъ-ли; а теперь, можетъ и всѣ двадцать.

Отвѣтъ былъ темноватъ и вовсе не утѣшителенъ. Правда, было тепло, но темень увеличивалась ежеминутно. Нужно было прятать лицо, потому что снѣгъ сыпалъ почти сплошной массой. На наше счатье, вѣтеръ еще былъ попутный. При боковомъ вѣтрѣ въ такую погоду можетъ случится такое же насчастіе, какъ съ несчастнымъ Путнэмомъ, старшимъ лейтенантомъ парохода «Роджерсъ», отправленнаго на поиски «Жанеты». Почти у устьевъ Колымы Путнэма захватила такая же снѣжная буря, въ пяти минутахъ ѣзды отъ чукотскаго становья. Путнэма, съ нартой его, загнало далеко на ледъ, въ открытый океанъ. Видя, что заблудился, лейтенантъ рѣшился дождаться утра; но ночью взломало ледъ и несчастнаго унесло на льдинѣ. Нѣсколько дней видѣли его въ открытомъ океанѣ, но подать помощь было невозможно, и несчастный погибъ отъ голода.

Скоро стало такъ темно, что я не могъ уже видѣть Петрухи, сидѣвшаго впереди меня. Собаки, тихо брели куда-то. Нарту поворачивало, то въ одну, то въ другую сторону, то вовсе опрокидывало и тогда я старался не выпускать изъ рукъ верхняго нащепа нартъ (вардины), потому что сдѣлать въ такую погоду одинъ шагъ отъ нартъ, — значило потерять ихъ. Вотъ вѣтеръ сталъ завывать; очевидно, мы уже были не на рѣкѣ. Петруха тормошилъ меня и кричалъ что-то, но нельзя ничего было слышать: хозяинъ вылъ и заглушалъ всякій голосъ. Вотъ мы полземъ куда-то въ гору; собаки, какъ видно, повернули, потому что вѣтеръ сразу прекратился. Что же это? Гдѣ мы? Мы стоимъ.

— Нахъ! нахъ! — кричалъ Петруха на собакъ, но тѣ не трогались.

Держась за потягъ, за ремень, къ которому припрягаютъ собакъ, мы отправились къ передовымъ собакамъ, посмотрѣть, въ чемъ дѣло. Было убродно; я уходилъ въ рыхлый снѣгъ почти по поясъ. Наконецъ, вытянутая впередъ рука нащупала что-то плотное упругое.

— Наянгъ! (палатка) — радостно крикнулъ Петруха. Собаки привезли насъ въ лагерь и теперь лежали, свернувшись, у самой палатки. Чукотскій чумъ состоитъ изъ двухъ палатокъ: наружной, ровдужной (замшевой) — яру и внутренняго глухаго полога, изъ оленьихъ шкуръ, шерстью во внутрь — рыльку. Не безъ труда пробрались мы въ наружную палатку, гдѣ сбили снѣгъ съ кухлянокъ и торбасовъ (мокасинъ).

— Яво, инагля! (вставай, пріятель!) — крикнулъ Петруха.

Во внутреннемъ пологѣ кто-то завозился, замычалъ, и минутъ черезъ пять золотая полоска свѣта блеснула изъ-подъ поднятой полы внутренняго полога. Показалась знакомая голова, съ заспанными щурящимися глазами и прихваченными скулами. Это былъ мой старый пріятель Эрмиченъ, такъ жестоко надоѣдавшій мнѣ во время своихъ пріѣздовъ въ Средне-Колымскъ. Эрмиченъ, какъ видно, былъ радъ нашему пріѣзду, по крайней мѣрѣ онъ такъ усердно потеръ поочередно своею правою и лѣвою щекою мои щеки (это онъ цаловался или продѣлывалъ обрядъ ура-мана), что не подлежало ни малѣйшему сомнѣнію, что мы желанные гости. Эрмиченъ пропустилъ насъ во внутренній пологъ и наглухо закрылъ рыльку. Насъ охватила спертая атмосфера, пропитанная человѣческими испареніями. На устланномъ оленьими шкурами полу, закутанные съ головой въ мѣховыя одѣяла, спали человѣкъ шесть. Громадная плошка, налитая тюленьимъ жиромъ, съ горстью моха вмѣсто свѣтильни, — освѣщала и согрѣвала палатку. Какою удобною показалась она мнѣ послѣ путешествія въ метель! Эрмиченъ сдернулъ одѣяло съ какой-то женщины, которая спала совершенно раздѣтая. Она поднялась и принялась стряпатьужинъ, но я не сталъ дожидаться его. Какъ подстрѣленный, упалъ я на указанное мнѣ мѣсто и сейчасъ же заснулъ.

II.

Нѣтъ, кажется, на земномъ шарѣ ни одной пяди земли, которая не была бы ареной борьбы между племенами, вытѣснявшими одно другое. Нѣкогда боролись и изъ-за холодной Чукотской земли, лежащей между 64 и 71 градусами сѣверной широты, — изъ-за территоріи, про которую одинъ изъ первыхъ изслѣдователей сказалъ: «вся Чукоція есть не что иное, какъ громада голыхъ камней; климатъ же самой несносной»^[49]. Вдоль берега Ледовитаго океана, вплоть до Берингова пролива, тамъ и сямъ виднѣются слѣды старинныхъ жилищъ. Чукчи говорятъ, что тутъ жило племя онкилонъ, которое они побѣдили и прогнали на острова Ледовитаго океана. Приведу описаніе этихъ жилищъ, сдѣланное d-r Алмквистомъ и лейтенантомъ Нордквистомъ, спутниками Норденшильда.

«На перешейкѣ, соединяющемъ мысъ Иркаипи^[50] съ материкомъ, мы нашли чукотскую деревню, состоявшую изъ 16 палатокъ. Тутъ же мы нашли также многочисленные остатки древнихъ жилищъ племени онкилонъ. Раскопки обнаружили, что жилища были построены изъ китовыхъ реберъ. Въ „кухонныхъ отбросахъ“, образовавшихъ цѣлые холмы, мы нашли кости различныхъ породъ кита, между прочимъ, бѣлаго, моржей, тюленей, оленей, медвѣдей, собакъ, лисицъ и различныхъ породъ птицъ. Кромѣ остатковъ результатовъ охоты, мы нашли каменныя и костяныя орудія, между ними нѣсколько топоровъ, которые, хотя, повидимому, пролежали не меньше 250 лѣтъ въ землѣ, тѣмъ не менѣе были еще прикрѣплены къ деревяннымъ или же къ костянымъ топорищамъ. Уцѣлѣли даже ремни, которыми топоры были привязаны или же вклинены въ рукоятки… Остатки старинныхъ жилищъ мы нашли также на наиболѣе высокихъ пунктахъ мыса Иркаипи. Здѣсь жилища были окружены искусственной каменной насыпью, ничѣмъ не скрѣпленной. Вѣроятно, это было послѣднее убѣжище племени онкилонъ» («The voyage of the Vega», chap. VII, p. 181—183). Въ XIII вѣкѣ, вѣроятно, на крайнемъ сѣверо-востокѣ явилось новое племя — чукчи. Они пришли изъ-за Берингова пролива. Штабъ-лѣкарь Робекъ, участвовавшій въ 1791 г. въ экспедиціи капитана Галла, составилъ словарь 12 языковъ инородцевъ, изъ которыхъ нѣкоторые уже вымерли. Сравнивая, чукотскій языкъ со словами дикарей, жившихъ на островѣ Кадьякъ (у американскаго материка), мы будемъ поражены сходствомъ.

Безъ сомнѣнія, это — два тождественныхъ языка {Вотъ маленькая табличка словъ для сравненія:

	На языкѣ кадьякскихъ островитянъ.	По-чукотски.
Отецъ	атаго	атака.
Мать	анага	анакъ.
Дочь	панигага	понника.
Мужъ	уинга	уика.
Жена	нулига	нулліякъ.
Небо	киллакъ	кэйлакъ.

}.

Какъ видно, пришедшіе побѣдители привыкли къ морскимъ промысламъ: тѣ изъ чукчей, которые осѣлись на берегу океана, сразу почувствовали себя хорошо, Тѣ же, которые очутились въ глубинѣ полуострова, были на первыхъ порахъ въ страшно бѣдственномъ положеніи, — пока не свыклись съ оленеводствомъ, о которомъ, вѣроятно, прежде не имѣли и представленія на островахъ. Вотъ характерная чукотская легенда, записанная мною.

— Пришли изъ-за моря чукча и чукчанка Оемтивеланъ и Неувганъ. Постановили наянгъ, легли тамъ. Худо имъ было: чѣмъ жить — не знаютъ. Совсѣмъ собрались помирать. Такъ худо было. Вдругъ поднимается пола палатки и всовывается голова бѣлаго медвѣдя. Шибко испугались Оемтивелань и Неувганъ, а медвѣдь имъ говоритъ: Вы не бойтесь — я Кытъ Олгынъ, «хозяинъ мѣста». Не помрете вы, только сдружитесь съ моимъ сыномъ Ирльвиль (дикимъ оленемъ). Вышли чукчи изъ палатки, а тамъ ирль-виль стоитъ и бѣлая важенка (оленица). Съ тѣхъ поръ и стали чукчи оленей водить.

Въ честь же ирль-виль правятся праздники, о которыхъ дальше. Чукотскимъ благодѣтелемъ считается также великанъ Сана, о которомъ я говорилъ уже въ третьей главѣ.

Между пришельцами и аборигенами завязалась ожесточенная борьба; но силы были не равны. Аборигены были маленькаго роста, тогда какъ чукчи выше средняго. Чукотскія преданія говорятъ, что онкилоны двумя партіями отправились на ту землю, которая видна съ мыса Якань. Если дѣйствительно вѣрны предположенія извѣстнаго географа Маркгама, что онкилонъ и эскимосы одно и то же, то насъ невольно поразитъ чудовищное разстояніе, которое этимъ полярнымъ эмигрантамъ пришлось сдѣлать. Они искали обѣтованную землю подъ 83° с. ш., а можетъ быть и выше. На островахъ Парри, по проливу Баррова, въ послѣднее время неоднократно были найдены остатки хижинъ, саней и др. вещей, тождественныхъ со скарбомъ, найденнымъ въ жилищахъ онкилонъ. Дальнѣйшій путь сибирскихъ скитальцевъ еще не прослѣженъ. Фактъ тотъ, что въ XIV вѣкѣ они спустились уже въ Гренландіи съ сѣвера; другими словами, онкилоны (если только они то же, что эскимосы) пересѣкли Ледовитый океанъ. Въ XIV именно вѣкѣ «карликовые люди» — скрэлитеры появились въ Гренландіи, гдѣ истребили исландцевъ, появившихся тамъ пять вѣковъ назадъ, подъ предводительствомъ Эрика Рыжаго. Какъ бы то ни было, чукчи въ XV вѣкѣ остались полными властелинами территоріи. Ближайшіе сосѣди ихъ были миролюбивые катіэниси и ламуты, съ которыми приходилось не разъ воевать. Между этими двумя племенами загорѣлась непримиримая вражда, которою потомъ воспользовались, да пользуются и до сихъ поръ русскіе^[51]. Въ 1646 г. русскіе столкнулись въ первый разъ съ чукчами. Спустившись по Колымѣ къ океану, русскіе удальцы замѣтили на берегу рядъ палатокъ и возлѣ нихъ какихъ-то инородцевъ, не похожихъ ни на одно племя, съ которымъ приходилось, сталкиваться. Русскіе пристали къ берегу и сложили у воды ножи, котлы, топоры и т. д. и отплыли. Чукчи замѣнили ихъ мѣхами, моржовыми клыками и издѣліями изъ нихъ. Промышленники предположили, что невѣдомое племя и есть обитатели той страны, гдѣ въ изобиліи водится соболь, и попытались покорить дикарей. Но велико было изумленіе удальцовъ, когда чукчи, вмѣсто того, чтобы броситься въ разсыпную послѣ перваго же залпа, какъ это дѣлали всегда дикари, храбро кинулись, на русскихъ. Въ предъидущихъ очеркахъ я уже говорилъ объ этой полуторавѣковой борьбѣ, тянувшейся съ перемѣннымъ счастьемъ, упоминалъ также о полярномъ Роландѣ — Павлуцкомъ, преданномъ Ганелономъ съ Сухарнаго — Кривогорницынымъ. Слухъ о воинственномъ племени прошелъ по всей Сибири и проникъ за границу. Въ западно-европейской литературѣ о чукчахъ, упоминаетъ въ первый разъ Витсенъ (Witsen), который во второмъ изданіи своего сочиненія (1705 г.), ссылаясь на разсказъ Владиміра Атласова, говоритъ, что обитатели сѣверо-восточной Азіи называются Tsjuktsi, однако не даетъ никакихъ подробностей о нихъ. Шведскими плѣнниками въ Тобольскѣ была переведена татарская рукопись Абумази Баядуръ Хана. Вотъ что говоритъ эта рукопись о чукчахъ:

«Сѣверо-восточная Азія населена двумя родственными племенами: чукчами (tzuktzchi) и шелачскими (?) (tzchalatzki), а на югъ отъ нихъ, на Восточномъ океанѣ, живетъ еще третье племя, именуемое олюторскіе. Это — самыя дикія племена на всемъ сѣверѣ Азіи, которыя не хотятъ вступать ни въ какія сношенія съ русскими, которыхъ безжалостно убиваютъ, если встрѣтятъ. А когда кто-нибудь изъ чукчей попадется русскимъ, они его тоже убиваютъ».

На картѣ Lotterus’а (1765 г.) Чукотскій полуостровъ окрашенъ въ особую краску, чѣмъ владѣнія русскихъ въ Сибири, и подписанъ такъ: «Tjuktzchi natio ferocissima et belllcosa Russorum inimica, qui capti же invicem interficiunt». Въ 1777 г. Георги, авторъ труда: «Beschteibung aller Nationen des Russischen Recbs», во II томѣ своей книги, на 350 страницѣ, такъ аттестуетъ чукчей:

«Они болѣе дики, свирѣпы, горды, непокорны, вороваты (?), вѣроломны и мстительны, чѣмъ ссюѣдніе имъ номады коряки. Они настолько же злы и опасны, насколько тунгусы дружелюбны. Двадцать чукчей побѣждаютъ 50 коряковъ. Остроги, лежащіе по сосѣдству съ ихъ страной, пребываютъ въ безпрерывномъ страхѣ нападенія, и содержаніе ихъ обходится такъ дорого, что правительство недавно упразднило самый старый изъ нихъ — Анадырскій».

Такую-то нелестную репутацію пріобрѣли далеко за предѣлами «Чукоціи» обитатели ея. Русскіе все перепробовали для смиренія этого племени: ходили на нихъ казаки, потомъ ламуты, затѣмъ посылали отрядъ солдатъ — все было напрасно. Наконецъ, какъ я говорилъ уже, попытались помириться. Результаты получились блестящіе и совершенно неожиданные: «natio ferocissima et beilicosa». оказалась замѣчательно добродушнымъ и миролюбивымъ сосѣдомъ; тѣ, которыхъ обвиняли въ «свирѣпости и вѣроломствѣ», во время голодовокъ не разъ спасали низовиковъ щедрыми подарками въ видѣ десятка оленей. Въ настоящее время чукчи дѣлятся на два племени по роду занятій: на олейныхъ и собачьихъ. Разница въ языкѣ между ними незначительная. Оленные чукчи не знаютъ никакого языка, кромѣ родного; изъ собачьихъ — рѣдко кто не знаетъ самыя обыкновенныя англійскія слова: «ship», «rum», «gun», «shirt» и т. д. Самый безтолковый умѣетъ считать на этомъ языкѣ до десяти, хотя не знаетъ ни слова по-русски. Это — все слѣды сношеній съ американскими китобоями. Чукчи — торговое племя. Оленные — вымѣниваютъ у русскихъ табакъ и кирпичный чай и обмѣниваютъ все это собачьимъ на ножи, ружья, иногда ромъ, которые они достаютъ у островитянъ Берингова пролива — каргаулей; каргаули же добываютъ товары у американцевъ. У чукчей, вслѣдствіе этого, можно встрѣтить великолѣпный винчестеръ, тогда какъ казаки вооружены кремневыми ружьями.

Я говорилъ уже, что каждый годъ, весною, русскіе и чукчи сходятся на нейтральной территоріи, въ Анюйской «крѣпости». Караулъ держатъ въ ней ламуты. Ежегодно русскій миссіонеръ пробуетъ обратить въ христіанство нѣсколькихъ язычниковъ. Проповѣдь ведется черезъ переводчика, который знаетъ по-чукотски ровно столько, чтобы спросить: «почемъ песецъ?» «Сколько водки за бобра?» «Много». «Мало» и т. д. Переводчикъ этотъ — низовикъ, слѣдовательно, кругозоръ его измѣряется сантиметромъ. Отвлеченныя понятія ему совершенно недоступны. Можно себѣ представить, какъ успѣшно идетъ обращеніе!… Приведу два примѣра. Первый случился лѣтъ шестьдесятъ тому назадъ, второй — въ послѣднее время. О первомъ упоминаетъ Врангель въ нѣмецкомъ изданіи своей книги. Не имѣя ея подъ рукой, я пользуюсь англійскимъ текстомъ, какъ онъ приведенъ у Норденшильда:

«На ярмаркѣ убѣдили молодаго чукчу при помощи подарка въ нѣсколько фунтовъ табаку — дозволить себя окрестить. Обрядъ начался въ присутствіи многочисленныхъ зрителей. Новообращенный стоялъ тихо и спокойно до тѣхъ поръ, пока пришла пора окунуться трижды въ купели, въ громадномъ корытѣ, наполненномъ ледяной водой. Но на это чукча никакъ не хотѣлъ согласиться. Онъ энергично замоталъ головой и привелъ цѣлый рядъ аргументовъ, почему не хочетъ окунуться, аргументовъ, которыхъ никто не понялъ. Наконецъ, послѣ долгихъ убѣжденій со стороны переводчика, послѣ новыхъ посуловъ табаку, чукча согласился и храбро бросился въ холодную, какъ ледъ, воду; но тотчасъ же выскочилъ, дрожа отъ холода, съ крикомъ: „мой табакъ мой табакъ“ Не смотря на всѣ старанія, не удалось убѣдить чукчу окунуться еще два раза, и обрядъ остался неоконченнымъ» («The voyage of the Vega», chap. IX, V, 245).

А вотъ другой примѣръ, взятый изъ статьи г Рябкова, изъ газеты Сибирь за 1885 г. «У одного крещенаго чукчи начинали сильно падать олени. У другихъ же, некрещеныхъ, олени цѣлы и здоровы. Чукча помолился русскому Богу, образъ котораго у него имѣлся въ палаткѣ (Богомъ чукча называетъ образъ, подаренный ему миссіонеромъ, крестившимъ его); но олени все дохли и дохли. Отъ громаднаго стада у чукчи остается уже не болѣе четверти. Что дѣлать? Въ одно утро запрягъ онъ оленей, взялъ рускаго Бога за пазуху и поѣхалъ въ тайгу. Выбралъ большое дерево, взялъ ремень, досталъ образъ и привязалъ его къ лѣсинѣ повыше, снялъ шапку, помолился ему и сказалъ: „ты, русскій Богъ, не сердись, не вспоминай меня зломъ, не дѣлай мнѣ худа, какъ я тебѣ не дѣлаю этого, — вѣдь я тебя не бросилъ въ тундрѣ зря, — будетъ ѣхать русскій, возметъ тебя“. И чукча зажилъ по-старому, какъ жили его дѣды и отцы и какъ живутъ всѣ прочіе, чукчи, держащіе старую вѣру». Окрещенные чукчи приходятъ на слѣдующій годъ креститься опять, если это имъ выгодно; но въ палаткахъ держатъ своихъ божковъ, по нѣскольку женъ и т. д. Это все оленные чукчи, живущіе о бокъ съ русскими. Объ обращеніи же собачьихъ чукчей не можетъ быть и рѣчи.

Какъ у оленныхъ, такъ и собачьихъ чукчей есть, свои царьки — эрема, хотя никакимъ особымъ почетомъ сряди своихъ подданныхъ не пользующіеся. Если не ошибаюсь, царьки эти имѣли значеніе лишь какъ вожди во время войнъ. Собачьи чукчи раздѣляются на нѣсколько клановъ, живущихъ деревнями вдоль береговъ Ледовитаго океана, отъ мыса Шелагскаго до Берингова пролива. Въ каждой такой деревнѣ отъ 3 до 25 палатокъ, такъ что бываютъ деревни съ населеніемъ въ 125—130 человѣкъ, т. е. больше, чѣмъ въ Н. Колымскѣ. Между собой кланы живутъ вообще довольно мирно, хотя иногда происходятъ кровавыя драки. При мнѣ, въ 1891 г., въ маѣ мѣсяцѣ, получено было въ Средне-Колымскѣ извѣстіе, что весь чукотскій кланъ на Шелагскомъ мысу вырѣзанъ. Русскіе, случайно пріѣхавшіе туда, нашли 18 труповъ. Нѣкоторые были почти съѣдены собаками; всюду валялись сломанныя копья, ножи да нѣсколько винчестровъ. Конечно, произвести слѣдствіе нечего было и думать, потому что катастрофа случилась на чукотской территоріи.

Сколько всѣхъ чукчей теперь? Вопросъ затруднительный. Я задалъ его знакомому чукчѣ. Онъ посмотрѣлъ на меня, затѣмъ взялъ горсть песку и сказалъ: «сочти!». Въ дикарѣ говорила, конечно, національная гордость, та самая, въ силу которой они только себя называютъ «люди» (ороули). Въ дѣйствительности ихъ всѣхъ тысячи три, самое большее. Главный промыселъ собачьихъ чукчей — рыбная ловля, тюленьи и моржевые промыслы. Иногда убиваютъ также и китовъ, хотя большей частью такихъ; которые попали на мель во время отлива. Бываетъ, что, не смотря на многочисленные гарпуны, киту удается «сняться» и отправиться околѣвать гдѣ-нибудь дальше; если его прибьетъ куда-нибудь къ берегу, чукчи сейчасъ же даютъ знать тому клану, чьи гарпуны торчатъ въ бокахъ добычи. Начинается пиршество. Дикари и собаки ихъ отъѣдаются китовиной до самаго нельзя. У всѣхъ лица и платье перепачканы жиромъ. Запахъ ворвани слышенъ тогда далеко отъ деревни. Ѣдятъ цѣлый день; наконецъ сонъ смыкаетъ очи, переполненный желудокъ требуетъ отдыха. Чукча засыпаетъ, держа въ зубахъ кусокъ китовины, которую медленно жуетъ, а вѣрная жена садится рядомъ и пальцемъ старается впихнуть мужу въ ротъ жирный кусокъ. Такъ продолжается пиръ до тѣхъ поръ, пока волны не уберутъ остатковъ добычи; тогда опять начинается голодъ.

Какъ у всѣхъ полярныхъ дикарей, гостепріимство у чукчей развито очень сильно. Чукчи, русскіе, даже ламуты, которыхъ эти дикари ненавидятъ, заѣзжаютъ въ любую палатку и тамъ живутъ, сколько хотятъ. Лейтенантъ Воме такъ формулировалъ чукотское гостепріимство: «То-day I eat and sleep in your tent, to morrow you eat and sleep in mine». Больше того, гостепріимство доходитъ до «гостепріимной проституціи», которая еще въ полной силѣ у этого народа. Объ этомъ я говорилъ уже въ предъидущихъ очеркахъ. Чукчи пріютили сердечно экипажъ погибшаго «Роджерса», кормили и поили его, отдали свою одежду, доставили до русскихъ поселковъ, тогда какъ первый русскій, съ которыми американцы встрѣтились, — обошелся съ ними грубо и забралъ съ собою Гильдера и товарищей его, разсчитывая прокормить ихъ до лѣта, а тамъ, какъ людей дюжихъ, взять работниками на неводъ. Этому русскому Ватеру, какъ называетъ его Гильдеръ въ своей книгѣ (Ивану Кудрину), только въ Н. Колымскѣ разстолковали, что это не такіе люди, которыхъ на неводъ берутъ, а которые сами въ работники берутъ.

III.

Когда я открылъ глаза, мнѣ представилась довольно любопытная картина. «Изображу-ль въ картинѣ вѣрной» внутренность рыльку? Когда-то въ дѣтствѣ я, бывало, накрывалъ жуковъ картонными коробками изъ-подъ табаку. Теперь я самъ былъ накрытъ такой коробкой, только мѣховой, аршина 3 ¹/₂ въ длину, 2 ¹/₂ въ ширину и столько же въ вышину. Коробка поддерживалась частымъ переплетомъ изъ китовыхъ реберъ. Посреди рыльку горѣла лампа, точнѣе, плошка, наполненная ворванью; другая плошка стояла въ противоположномъ углу. Маленькій чукченокъ, голый, какъ амуръ, и грязный, какъ чумичка, подползъ ко мнѣ и удивленно таращилъ свои узенькіе, блестящіе глазки. Другой чукченокъ отчаянно заливался гдѣ-то, но гдѣ именно, — я опредѣлить не могъ. «Не на крышѣ же они держатъ ребятъ?» — мелькнуло у меня, потому что крикъ доносился откуда-то сверху. По угламъ валялись вороха оленьихъ шкуръ, камусовъ, виднѣлись нѣсколько копій съ короткими ратовищами, обмотанными ремешками. Въ углу, гдѣ было почище, лежали три чурбанчика, въ футъ длиною, съ закругленными головками. Вдоль чурокъ былъ рядъ черныхъ дырочекъ. Рядомъ съ чурбанчиками виднѣлись громадныя рогатыя головы ирльвиль (дикихъ оленей). Вокругъ плошки сидѣло нѣсколько чукотскихъ дамъ. Онѣ спустили съ тѣла широкія ханбо (мѣховую одежду) и были обнажены до пояса. У всѣхъ ихъ грудь была татуирована полосками и кружечками. Дамы обшивали бѣлую, какъ снѣгъ, кухлянку полосками мѣха россомахи. Одна старуха, костлявая и сморщенная, съ оттопыренной нижней губой, расправлялась съ паразитами, кишѣвшими въ ханба, перекусывая ихъ зубами. Первымъ замѣтилъ мое пробужденіе чукченокъ, онъ завизжалъ отъ страха, подползъ къ одной изъ женщинъ и оттуда сталъ коситься на меня, совсѣмъ какъ волченокъ. Когда дамы замѣтили, что я проснулся, одна изъ нихъ повѣсила надъ плошкой чайникъ, вскипятила его, затѣмъ внесла оленьи языки, вареное мясо, да цѣлую груду мерзлыхъ лепешечекъ пынтъ-ыжгчкинъ, состоявшихъ изъ сыряго оленьяго мяса, сбитаго вмѣстѣ съ сырымъ же оленьимъ жиромъ. Вмѣсто скатерти, все это наставили на разостланной оленьей шкурѣ, мездрой вверхъ.

— Инагля, куицикъ гыръ (Другъ, вотъ я сварила тебѣ), — сказала она.

Кокетство, которое извѣстно даже подъ этой широтой, подсказало ей замѣнить во всѣхъ словахъ грубое ч мягкимъ ц. Это было своего рода чукотское грасированіе.

Но вотъ дамы всѣ поднялись съ мѣста. Въ рыльку вошли, точнѣе, вползли Петруха и Эрмиченъ. Онъ теперь сіялъ, какъ всегда. Мохнатый кокуль изъ волчьихъ лапъ съ нашитыми волчьими ушами вовсе не шелъ къ его добродушной физіономіи, которую морозъ цѣловалъ такъ, что видны были язвы на обѣихъ скулахъ. Мы обмѣнялись рукопожатіями. Всѣ усѣлись. Къ великому моему утѣшенію, затихъ и невидимый чукченокъ, который такъ интриговалъ меня. Бѣдняжка, его тоже сунули въ особую мѣховую коробочку, которая висѣла въ углу, подъ самымъ потолкомъ. Сзади этой коробочки былъ маленькій люкъ, заткнутый пучкомъ сухаго моха. Началась трапеза. Я прошелъ длинный искусъ неприхотливости, былъ и у якутовъ, и у юкагиръ, и у ламутовъ; но, признаться, полнѣйшій нигилизмъ чукчей въ области брезгливости приводилъ меня порой въ нѣкоторое смущеніе. Мнѣ, напримѣръ, послѣ ѣды приходилось отворачиваться, потому что всѣхъ обходила своеобразная посудина, тюленій пузырь, наполненный человѣческой уриной, которою чукчи мыли себѣ руки. Урина эта собирается для оленей, которые страшно падки до нея. Свифтъ описалъ бы подробно, почему этотъ пузырь къ концу трапезы опять сдѣлался полнымъ, но мнѣ приходится пожалѣть читателей. Немало смущала меня и старуха, которую я недавно видѣлъ занятою своеобразнымъ промысломъ; теперь она пальцами брала куски съ общей шкуры. Дружеская бесѣда, тѣмъ не менѣе, не прекращалась во все время ѣды. Обращеніе мужа съ дамами (они оказались женами и матерью Эрмичена) было простое. Очень понравилось мнѣ и ласковое обращеніе съ ребятами. Голенькій чукченокъ сталъ совсѣмъ ручнымъ и даже рѣшился взобраться ко мнѣ на колѣни, когда я поманилъ его кусочкомъ сахара.

— Что это? — спросилъ я у Петрухи, показывая на чурочки.

— Это? Иконы ихъ, — серьезно отвѣтилъ онъ, — изъ нихъ чукчи живой огонь себѣ доспѣваютъ. Братъ, а тутъ праздникъ будетъ. Первымъ дѣломъ, у нихъ старуха померла. Потомъ ирлъ-вилъ (дикій олень) въ табунъ забрелъ.

Я слышалъ еще въ Средне-Колымскѣ, что когда дикій олень заходитъ въ стадо ручныхъ, — чукча призываетъ шамана и стадо «заговариваютъ» на три недѣли. До истеченія этого срока хозяинъ не продаетъ ни одного выпоротка, хотя бы ему предложили за него цѣлую бутылку акамимель (водки). Когда срокъ «заговариванія» кончается, дикаго оленя ловятъ мамуномъ (лассо) и торжественно убиваютъ, а голову ставятъ среди боговъ. Эрмиченъ, между тѣмъ, добивался все узнать, есть ли у меня акамимель. Онъ никакъ не могъ понять, какъ это можно ѣхать къ чукчѣ безъ «горькой воды». Мнѣ хотѣлось не пропустить ничего, изъ готовящейся церемоніи, поэтому мы отправились въ другую палатку, гдѣ сбирались всѣ. Этотъ рыльку былъ въ нѣсколько разъ больше того полога, въ которомъ остановились мы. На полу сидѣло много чукчей, да Мундуканъ и братья Шкулята, отставшіе отъ насъ во время метели. Лица у всѣхъ были такія спокойныя, разговоръ былъ такъ непринужденъ и веселъ, что трудно было предположить присутствіе покойницы тутъ же. Старуха лежала въ углу, обряженная въ парадное платье, сшитое изъ бѣлыхъ пыжиковъ. Она была покрыта только-что спущенной громадною шкурою ирль-виль’я. Оленя убили, когда я еще спалъ. Стали пить чай. Хозяйка выплеснула первую чашку покойницѣ подъ шкуру. Во время ѣды, умершей подсунули лучшій кусокъ жира… Затѣмъ приступили къ началу мистеріи. Сыновья покойницы достали ту посудину, которая привела меня въ такое смущеніе у Эрмичена, вышли изъ палатки и протяжно затянули:

— Тирахъ! тирахъ!..

На этотъ крикъ тотчасъ же сбѣжалось много ручныхъ оленей, которые бродили возлѣ. Чукчи плеснули имъ содержаніе пузыря, и животныя стали съ боя отнимать другъ у друга облитый снѣгъ. Чукчи ловко накинули мамунъ на рога двумъ совершенно бѣлымъ важенкамъ и повели ихъ на западную сторону лагеря, тогда какъ на востокъ отъ него положили голову ирль-виль, на сѣверъ — волка, а на югъ — голову собаки.

— Талямъ! (готово), — крикнули парни. Приподнялись полы палатки и оттуда медленно вышли три старика. У каждаго въ рукахъ было по громадному бубну, состоявшему изъ тальниковаго кольца, съ рукояткой, обтянутаго ровдугой (замшей). Старики медленно стали обходить вокругъ лагеря, останавливаясь возлѣ каждой головы. Вотъ они забили палочкой изъ китоваго уса по ободу, такъ что кончикъ ея, отъ сотрясенія, нѣсколько разъ дробно ударялъ по кожѣ. Послышалось тихое, протяжное гортанное пѣніе. Старики говорили, что теперь Галга (имя умершей) поѣдетъ «на гору». Пусть же она скажетъ тамъ Кытъ Омынъ (верховному божеству), чтобы онъ былъ добръ къ чукчамъ, не давалъ Чапану (злому духу) мучить оленей, а пуще всего — не пускалъ бы «красной старухи» (оспы), которая три года тому назадъ прижгла своею головней полъ-лагеря. Трижды старики обошли лагерь, потомъ пѣніе прекратилось, и послышался дробный бой бубенъ. Это былъ, вѣроятно, сигналъ. Тотчасъ же подвели оленицъ и ударили ихъ ножемъ возлѣ самаго сердца. Бѣдныя животныя, шатаясь, сдѣлали нѣсколько невѣрныхъ шаговъ, затѣмъ упали и нѣсколько разъ конвульсивно ударили своими граціозными ногами, какъ бы стараясь отогнать смерть. Чукчи внимательно слѣдили, какъ умирали важенки. По этимъ признакамъ, какъ я узналъ, составлялись предсказанія. Всѣ присутствующіе намазали себѣ кровью руки и лица. Добродушныя физіономіи приняли дикій, свирѣпый видъ. Женщины проворно свѣжевали важенокъ и всю кровь перелили въ желудокъ, который на половину былъ наполненъ полуперевареннымъ мохомъ, любимымъ чукотскимъ блюдомъ. Кусочки этого лакомства сунули въ пасти головы собаки, чтобы она защищала хозяйку, когда та поѣдетъ «на гору», и волку, изображенію Чапана, чтобы онъ не тревожилъ оленей ея во время длиннаго пути. Меня интересовало, какъ чукчи и пріѣжіе низовики дробили, берцовыя кости оленей и жадно высасывали оттуда дымящійся мозгъ. Губы и щеки чурмановъ покрылись кровью, какъ у «вовкулаковъ», которыми когда-то меня такъ пугала няня. Какъ, въ сушности, устойчивы и унитарны нравы въ различныхъ вѣкахъ, подъ различными широтами! Точно такимъ-же образомъ, какъ теперь чукчи, лакомился въ сѣдую старину палеолитическій человѣкъ въ Европѣ, что доказывается костями, найденными въ пещерахъ: Kems’hole въ Англіи, въ Галиціи и въ Еѣлецкой губерніи.

Между тѣмъ на полдень отъ лагеря старухи добыли изъ принесенныхъ чурокъ сверлами огонь. Каждый чукча подкинулъ по полѣну изъ плавника; запылалъ громадный костеръ, куда одинъ изъ стариковъ, плясавшій съ бубномъ, сунулъ вычищенную оленью лопатку. Каждый присутствующій кинулъ туда по куску жира. Поднялся густой дымъ: когда онъ разсѣялся, старикъ вытащилъ лопатку, внимательно изслѣдовалъ образовавшіяся на ней трещины и заявилъ, что Кытъ Олгынъ хорошо приметъ старуху.

Потухли короткія сумерки полярнаго «дня»; по всему небу протянулись «алыя косы красавицы Юргяль», которыя она «чешетъ, намотавъ на серебряный колъ» (заря). Церемоніи этого дня кончились. Женщины всего лагеря жарко работали, стряпая мясо, горы пынтъ-ыпычкынъ, похлебку изъ оленьей крови и тюленьяго жира и другіе чукотскіе деликатесы, которые должны были быть уничтожены завтра.

IV.

Во всемъ лагерѣ поднялись спозаранку. Между палатками слышны были оживленные голоса. Мнѣ казалось, что народа, какъ будто, прибавилось. Дѣйствительно, ночью пріѣхало еще нѣсколько нартъ изъ сосѣднихъ лагерей. Молодежь весело суетилась около легкихъ бѣговыхъ нартъ, на которыхъ ѣздятъ, сидя верхомъ. Около палатки, гдѣ лежала покойница, стояли уже запряженныя санки. Въ нартахъ лежали различныя принадлежности хозяйства: мѣдный котелъ, топоръ, любимый бубенчикъ старухи и т. д. Тѣло все еще лежало, прикрытое шкурой ирль-виль. Тѣ же три старика мѣрно вертѣлись вокругъ огня и каждый разъ спрашивали, обращаясь къ трупу: «Гыръ керкилле?» (хочешь ѣхать) — на что другія женщины всякій разъ отвѣчали: «сшейоа льюномъ!» (хорошо… мимо). Послѣ троекратнаго опроса старуху вынесли, взвалили на нарты и крѣпко увязали моржевымъ ремнемъ. Любопытно было видѣть, съ какимъ серьезнымъ видомъ наблюдали мистерію русскіе парни. Не было сомнѣнія, что чукотское таинство было таинствомъ и для нихъ.

Трупъ повезли на западъ отъ лагеря, гдѣ верстахъ въ двухъ виднѣлся громадный «холуй» Въ это время примчался на легкихъ нартахъ чукча. Какъ видно, оленей не жалѣли, потому что красивые черные глаза ихъ помутились и тонкія ноги дрожали. Чукча на ходу соскочилъ, подалъ что-то сыну покойницы и сказалъ нѣсколько словъ, которыхъ я не разслышалъ. Оказалось, чукча этотъ взялъ въ долгъ папуху табаку у своего пріятеля, который померъ, не успѣвъ получить долга. Теперь должникъ, пользуясь оказіей «на гору», пересылалъ со старухой табакъ. Къ костру я не пошелъ: картина была слишкомъ тяжелая для меня. По разсказамъ Петрухи, у «холуя» закололи оленей, на которыхъ привезли покойницу, ихъ кровью всѣ снова вымазались, затѣмъ взвалили туши, нарту и покойницу на костеръ и зажгли его. Сухое дерево вспыхнуло, какъ порохъ. Чукчи плясали вокругъ огня, пока шипѣли и корчились тѣла. Очевидно, не дожидались, пока выгоритъ костеръ, потому что часа черезъ два всѣ возвратились. Нужно сказать, что это не единственный способъ погребенія у чукчей. Иногда своихъ покойниковъ, въ полномъ костюмѣ, со всею утварью, съ копьемъ въ рукахъ, они оставляютъ въ тундрѣ на снѣгу, гдѣ волки и песцы быстро справляются съ трупомъ. Погребаютъ въ землю лишь великихъ шамановъ. У чукчей еще и до сихъ поръ сохранился обрядъ вуегрегыинъ, т. е. убійства дѣтьми стариковъ. Насколько мнѣ извѣстно, старики всегда сами являются иниціаторами въ подобныхъ случаяхъ; на обрядъ вуегрегыинъ смотрятъ какъ на угодный божествамъ поступокъ, доставляющій славу охотнику и воину. Подобный обрядъ, происходившій близъ Нижне-Колымска, былъ описанъ недавно въ «Якут. Епарх. Вѣд.» и перепечатанъ всѣми газетами.

Началось пиршество. Женщины приготовили въ самой большой палаткѣ цѣлыя груды яствъ, возлѣ которыхъ началась настоящая потасовка. Чукчи рвали другъ у друга куски вареной оленины, комки жира, копченые языки и т. д. Черезъ нѣсколько минутъ отъ массы провизіи не осталось ничего. Тогда наступила самая интересная часть праздника для молодежи — игры. Въ концѣ озера, длиною верстъ въ шесть, къ обрубленной кочкѣ привязали пыжика, а рядомъ съ нимъ, къ воткнутому въ снѣгъ шесту, — папуху табаку. Это были призы. Нѣсколько чукчей, верхомъ на нартахъ, выстроились рядомъ, затѣмъ по командѣ: «талямъ!» погнали изо всѣхъ силъ оленей. Пріѣхавшему первымъ достался главный призъ: пыжикъ. За бѣгами на оленяхъ устроился бѣгъ въ запуски. Чукчи не старались обогнать другъ-друга. Они составили кругъ и побѣжали гуськомъ. Кто уставалъ, выходилъ изъ круга. Призъ (папуху) получилъ оставшійся дольше всѣхъ. До сихъ поръ русскіе не участвовали, но вотъ вышелъ чукотскій удалецъ и сталъ вызывать на единоборство. Совсѣмъ знакомая картина. Недоставало только, чтобы чукча началъ декламировать:

«Присмирѣли, небойсь, призадумались!

Такъ и быть, обѣщаюсь, для праздника —

Отпущу живаго», —

такъ вызываюше глядѣлъ онъ на всѣхъ. Выступилъ Мундуканъ. Способъ чукотской борьбы нѣсколько другой, чѣмъ у русскихъ; борцы берутся не подъ мышки, а хватаютъ другъ друга за плечи, и стараются повалить противника. Долго пыхтѣли и вертѣлись чукча и Мундуканъ; наконецъ послѣдній дернулъ дикаря такъ, что у того лишь черные торбаса въ воздухѣ мелькнули, къ великому ликованію окружающихъ. По правиламъ, побѣжденный самъ даетъ призъ побѣдителю изъ собственнаго добра. Заключительная игра — самая любимая у чукчей. Восемь дюжихъ молодцовъ уложили на громадную шкуру лахтака (бородатаго моржа) чукчу; молодцы размахнулись, шкура щелкнула, и парень полетѣлъ высоко вверхъ, растопыривъ руки и ноги. Въ это время лахтакъ былъ убранъ. Искусство состояло въ томъ, чтобы, падая, стать на ноги.

Уже было совсѣмъ темно (луна была на ущербѣ), а удальцы еще не расходились, но составили еще «пляску оленей», подражая разыгравшимся животнымъ на пастбищѣ…

Поздно ночью мы выбрались съ Петрухой изъ лагеря. Отъѣздъ вызвалъ маленькій разладъ между мною и моимъ каюромъ. Я вымѣнялъ за два кирпича у Эрмичена плоскій шаманскій бубенъ и собирался сунуть его въ нарты. Петруха рѣшительно запротестовалъ противъ этого. Онъ заявилъ, что такую вещь и собаки не поднимутъ, что онѣ совершенно «обезножатся», что насъ неминуемо ждутъ впереди «солонникъ» или же, по крайней мѣрѣ, неожиданныя наледи. Видя мое твердое рѣшеніе везти чертовъ гостинецъ, Петруха предложилъ, было, наконецъ, компромиссъ: мы повеземъ бубенъ, но не въ нартахъ, а пусть онъ волочится за санями на длинномъ ремнѣ. Но на подобный компромиссъ не могъ согласиться я. Бубенъ мы, наконецъ, уложили на самое дно саней. Всю дорогу Петруха дулся на меня. Чуть случится напасть, во всемъ виновна чертова поклажа. Это еще не все. Нужно было видѣть, что дѣлалось на ночевкахъ. Опасаясь, что морозъ повредитъ кожу, я вносилъ бубенъ на ночь. Но чуть только онъ немного отогрѣвался, какъ принимался гудѣть. И нужно было видѣть ужасъ обывателей. На меня бросались свирѣпые взгляды. Мои близкіе пріятели и тѣ глядѣли на меня, какъ на святотатца. Признаться, когда одинъ изъ промышленниковъ прокололъ (будто нечаянно) проклятый инструментъ пальмой, я вздохнулъ облегченно. Бубенъ былъ брошенъ, и сейчасъ же мы помирились съ Петрухой, мои друзья низовики мнѣ опять улыбались привѣтливо: мой тяжкій грѣхъ былъ мнѣ ими великодушно прощенъ.

ГЛАВА VI.
Конецъ Кангіениси *).

(Полярная легенда).

• ) Кангіениси — вымершее племя, жившее когда-то по Анюю и, кажется, по Колымѣ. Если, не ошибаюсь, этотъ очеркъ — первое печатное свѣдѣніе, хотя, конечно, не очень опредѣленное — объ исчезнувшемъ народѣ. Секретарь Биллингса, Соуэръ, только упоминаетъ о Кангіениси.

Вмѣстѣ съ моимъ другомъ, чукчей Нута Нухва, мы поднимались въ вѣткахъ^[52] вверхъ по правому Анюю, славящемуся пустынностью даже въ Колымскомъ краѣ. Уже почти недѣлю мы не встрѣчали и признаковъ жилья. Мой спутникъ былъ гораздо сильнѣе, а, главное, гораздо привычнѣе меня къ ѣздѣ въ туземномъ узенькомъ челночкѣ, въ которомъ нужно сидѣть вытянувшись на днѣ, такъ какъ малѣйшаго движенія достаточно, чтобы очутиться въ водѣ. На придачу, я жестоко усталъ и все болѣе и болѣе сталъ отставать отъ спутника. Онъ нѣсколько разъ поворачивалъ свой челнокъ (повернуться самому въ немъ было бы рискованно), чтобы крикнуть мнѣ:

— Иня калкитъ! (плыви скорѣе).

Наконецъ, какъ видно, ему стало, жаль меня. Онъ направилъ челнокъ къ берегу и сказалъ:

— Миндшиликай! (спать станемъ).

Ничего болѣе пріятнаго для меня тогда не могло быть. Кисти рукъ ныли отъ длиннаго двулопастнаго весла, спину свело, ноги затекли. Мѣсто было гористое. Прямо отъ берега поднимался высокій камень, по рыжимъ бокамъ котораго кое-гдѣ. цѣплялись жидкіе кусты ерника и голубики. У воды бѣлѣлъ громадный холуй, т. е. гора плавниковаго лѣса, принесеннаго во время водополья. Пока мой спутникъ раскладывалъ костеръ и прилаживалъ таганъ, я пошелъ берегомъ небольшой виськи, т. е. ручья, поискать красной смородины. Чукча никакъ не могъ понять моего пристрастія къ «кислой травѣ», какъ онъ выражался. Порядочный человѣкъ, по мнѣнію Нуты, долженъ любить оленину, рыбу, юкалу, пожалуй, мясо молодыхъ тюленей. Какъ можно «сосать траву, какъ медвѣдь», — этого мой другъ никакъ не могъ взять въ толкъ. Рѣка вилась частыми плесами межъ крутыхъ береговъ. Эхо было такое гулкое, что слова, сказанныя шепотомъ, повторялись басомъ Стентора. Виська, по которой пошелъ я, тоже сильно, змѣилась. Берега были топкіе. Я прыгалъ по кочкамъ, хватаясь за тальники, но раза два обрывался въ ржавую воду, къ немалому испугу молодыхъ гагаръ, которыя съ пронзительнымъ крикомъ хлопали своими короткими, еще не оперившимися, крыльями.

Вотъ «виська» сдѣлала крутой поворотъ за «камень»; предо мной открылась картина, которая заставила меня невольно вскрикнуть. Весь склонъ горы, до самаго гребня, былъ покрытъ арангасами^[53]. Поддерживавшіе столбы посѣрѣли отъ времени и покачнулись.

— Неужели это арангасы племени кангіенисй? Неужели мы теперь у «горы мертвыхъ», о которой я слышалъ такъ много разсказовъ въ Нижне-Колымскѣ, но всегда считалъ ихъ сказкой? Было что-то особо торжественно-мрачное въ этихъ забытыхъ своеобразныхъ могилахъ, залитыхъ кровавымъ свѣтомъ полуночнаго солнца. Рѣзкій крикъ гагары, раздавшійся въ какомъ-то притонѣ и повторенный эхомъ, заставилъ меня вздрогнуть. Казалось, съ вершинъ столбовъ раздался призывный крикъ, предупреждающій охотниковъ о появленіи ніуча, явившагося тревожить ихъ покой. Когда я возвратился къ тому мѣсту, гдѣ мы причалили, тамъ уже пылалъ громадный костеръ, весело кипѣлъ чайникъ и пеклась на рашперѣ юкала. Долго въ тотъ день разсказывалъ мнѣ Нута о томъ, какъ перевелись кангіениси, которые «растаяли» при появленіи русскихъ.

---

Это было давно, такъ давно, что не было на свѣтѣ еще дѣдовъ тѣхъ стариковъ, у которыхъ отъ ветхости на лицѣ борода высыпалась. Тогда по Колымѣ куда люднѣе было, потому что не было еще «ніучалы эллеръ», русскихъ болѣзней^[54], съ которыми не могутъ бороться даже самые сильные шаманы. По берегамъ обоихъ Анюевъ тогда жили семь родовъ кангіениси. Славные удальцы были среди нихъ! Весною выѣзжали на промыселъ въ океанъ, схватывались тамъ одинъ на одинъ съ лохматымъ ошкуемъ; но съ сосѣдями они никогда не ссорились. Зачѣмъ же лѣзть съ ножемъ другъ на друга, если въ рѣкѣ и озерахъ сколько хочешь рыбы, а въ гольцахъ звѣрья хватитъ про всѣхъ? Каждый годъ, когда красный глазъ солнца послѣ двухмѣсячнаго сна выглядывалъ въ первый разъ изъ-за горы, — сходились кангіениси изъ самыхъ далекихъ юртъ въ одно мѣсто, вотъ за этой горой. Здѣсь жилъ самый старый оюнъ (шаманъ) Иллигинъ. Больше, чѣмъ кто бы то ни было изъ его родовичей, онъ видѣлъ на своемъ вѣку, какъ осенью падаетъ снѣгъ и какъ идетъ по рѣкѣ первая шуга. Слово его для всѣхъ было законъ. Во время сбора Иллигинъ правилъ ысыэхъ (возліяніе) всѣмъ божествамъ и предсказывалъ, будетъ-ли хорошій уловъ сельдядки въ этомъ году, много ли промыслятъ дикихъ оленей, не нападетъ ли болѣзнь копытецъ на ручныхъ оленей, не захватитъ ли охотниковъ на океанѣ во время промысла лютый вѣтеръ-солонникъ и т. д.

---

Начало января. Загорѣлся короткій полярный день. Солнце, которое такъ долго не показывалось, выглянуло и залило снѣжную тундру снопами лучей. Оно появилось какъ божество, окруженное радостнымъ вѣнцомъ, на которомъ, какъ алмазы, сверкали ложныя солнца. Возлѣ юрты стараго Иллигина были разбиты сотни коническихъ кожаныхъ палатокъ. Въ каждой изъ нихъ, для тепла, стоялъ еще глухой пологъ, сшитый изъ оленьихъ, шкуръ, шерстью внутрь. То кангіениси собрались со всѣхъ сторонъ на праздникъ мсыэхъ. Прибыли даже охотники съ крайняго востока, съ береговъ Великаго океана.

Дѣвушки разрядились по-праздничному: одѣли громадные панцыри изъ круглыхъ выпуклыхъ бляхъ поверхъ расшитыхъ раскрашенными оленьими жилами пынтыховъ (казакиновъ), взялись за руки и ходили вмѣстѣ, сообщая другъ-другу замѣчанія о молодыхъ охотникахъ. Старухи (большею частью слѣпыя, потому что у нихъ «злой духъ выѣдаетъ глаза») импровизировали пѣсни. Въ нихъ говорилось, что черезъ годъ молодежь опять увидитъ солнце, опять соберется на ысыэхъ, а онѣ, старухи, быть можетъ, будутъ, лежать тамъ, на горѣ, на двухъ столбахъ, въ аратасѣ. Нѣсколько молодыхъ охотниковъ натирали старательно медвѣжьимъ жиромъ громадную толстую шкуру лахтака (бородатаго моржа), чтобы придать ей большую гибкость и эластичность. То готовились къ любимой игрѣ кангіениси, къ главному увеселенію, праздника. На шкуру ложился удалецъ, котораго восемь охотниковъ подбрасывали высоко. Искусство состояло въ томъ, чтобы перевернуться въ воздухѣ и, стать на ноги. Солнце уже взошло, но мистерія еще не начиналась. Ждали внуковъ самого Иллигина, лихихъ охотниковъ, которые сегодня должны были возвратиться изъ-далека, съ верховьевъ Колымы, куда отправились они еще по послѣднему льду весною.

— Они! они! Ждутъ, ѣдутъ! — раздались со всѣхъ сторонъ радостные голоса.

Изъ-подъ угора показался рядъ узкихъ, гнутыхъ санокъ, на которыхъ ѣдутъ, сидя верхомъ. Упряжныя собаки радостнымъ лаемъ привѣтствовали родныя мѣста. Пріѣзжихъ окружили со всѣхъ сторонъ. Они, вѣдь знаютъ такъ много, они видали и юкагиръ, и ламутовъ. Но печальны и озабочены прихваченныя морозомъ лица охотниковъ. «Почему же ихъ такъ мало: уѣхало семь, а возвратились лишь трое. Гдѣ же остальные?» — раздаются тревожные вопросы. Молча, не отвѣчая на разспросы, отпрягли пріѣхавшіе собакъ, привязали ихъ къ вбитымъ приколамъ, сняли съ саней переметы и вошли въ юрту, гдѣ уже ярко пылалъ въ каминѣ огонь.

— Сказывайте! — сказалъ имъ старый Иллигинъ.

— Ничего;

— Что слышали?

— Ничего не слышали.

— Что видѣли?

— Ничего не видѣли.

Это была обычная форма привѣтствія. Послѣ этого молодые охотники сняли дорожныя мѣховыя кухлянки и усѣлись противъ огня.

— Не хорошо мы ѣздили, огонёръ (дѣдъ), — началъ старшій внукъ. — У ламутовъ теперь болѣзнь, новад. О такой никто никогда не слыхалъ: отъ нея все тѣло покрывается пузырями, а человѣкъ сгниваетъ и сгораетъ въ одно и то же время въ три дня. Прибѣжало съ запада какое-то невѣдомое племя: его не понимаютъ ни ламуты, ни чукчи, ни юкагиры. Называютъ себя саха (якуты). Они-то и принесли болѣзнь. Что за племя саха, — мы не знаемъ, только напугано оно сильно. Отъ людей мы слышали, что прибѣжавшіе разсказываютъ ужасы про то, что дѣлается на западѣ, за горами Тасъ-Хаята. Отъ новой болѣзни сгорѣли и четыре нашихъ товарища. Еще, огонёръ (дѣдъ), въ горахъ чудное дерево показалось. Такого никто изъ насъ никогда не видалъ: съ сизой корой, горькой, какъ оленья желчь, съ листьями, которые постоянно дрожатъ, какъ прибѣжавшіе саха. Вотъ попробуй, огонёръ. Мы нарочно для тебя надрали^[55].

Иллигинъ озабоченно слушалъ разсказъ. Старикъ внимательно, изслѣдовалъ кору неизвѣстнаго дерева, затѣмъ глубоко задумался. Новая, страшная болѣзнь, отъ которой человѣкъ сгораетъ въ три дня; невѣдомое племя, напуганное какимъ-то страшнымъ побѣдителемъ: наконецъ, горькая странная кора, — конечно, все это были знаки воли духовъ горы. Но что же все это предвѣщаетъ? Тихо стало въ юртѣ. Даже грудные ребятишки, которые ползали по полу съ громадными кусками мерзлой рыбы въ кулачкахъ, — и тѣ притихли. Слышно было лишь, какъ трещалъ въ камелькѣ огонь.

— Доготоръ! (друзья), — сказалъ, наконецъ, Иллигинъ, — какая-то великая перемѣна должна произойти въ нашемъ краѣ. Къ лучшему ли, или къ худшему это будетъ — не знаю. Позову моего духа-покровителя эмягять, пусть сведетъ онъ меня на «верхнее мѣсто», на западное небо, спросить боговъ.

Иллигинъ сказалъ это и легъ въ углу на шкурѣ, бѣлаго медвѣдя и больше уже ничего не сказалъ до самаго вечера.

Всѣ пріуныли. Дѣвушкамъ больше всего досадно было, что тревожная вѣсть пришла какъ разъ въ день ыссыэха, такъ что, пожалуй, можетъ разстроиться веселье.

Самыя пожилыя старухи, всегдашнія кутуруксутъ (помощницы) шамана, стали подготовлять все для предстоящей мистеріи: вынули овальный тютюръ (бубенъ) и разложили священный кафтанъ — сагыняхъ, унизанный символическими знаками. Среди нихъ наиболѣе важными были — кюнъятя, круглая бляха изъ мамонтовой кости на груди, абагытэ эмягять, изображеніе со сросшимися руками и ногами, и костяная рыба, балыкъ тимиръ, привязанная на длинномъ ремнѣ сзади кафтана. Она должна была служить приманкой для духа-покровителя.

На дворѣ угасали между тѣмъ послѣдніе лучи двухчасоваго полярнаго дня. Дѣвушки и молодые охотники бродили печальные: прощай ысыэхъ, прощай веселыя пѣсни, бѣгъ въ запуски, подбрасываніе на шкурѣ лахтака! Все прощай! Что-то еще скажетъ сегодня Иллигинъ?

---

Огонь въ чувалѣ все болѣе и болѣе, замиралъ. Вотъ вспыхнули на мгновенье полѣна, затѣмъ разсыпались кучей углей, по которымъ забѣгали синіе огоньки. Тьма, выступившая изъ-подъ наклонныхъ стѣнъ юрты — все болѣе и болѣе тѣснымъ кольцомъ сжимала каминъ. Но вотъ и угли догорѣли. Ихъ сгребли и засыпали пепломъ. Темное кольцо слилось, и въ юртѣ стало совершенно черно. Такъ темнѣетъ небо, когда съ океана начинаетъ тянуть солонникъ. По шороху слышно было, что Иллигинъ усѣлся на срединѣ пола. Во тьмѣ раздался отрывистый, рѣдкій тревожный клекотъ горнаго сокола и сейчасъ же замолкъ. Жалобно застонала чайка. Какая-то невѣдомая птица безпокойно заурчала хриплымъ, сдавленнымъ крикомъ. Какъ молнія, прорѣзывающая черныя тучи, пронесся острый звукъ бубна. Казалось, наступала буря. Юрта наполнилась волнами звуковъ. Въ нихъ слышались испуганные голоса тысячи;, птицъ, мечущихся подъ чернымъ небомъ, предчувствуя бѣду. Чаще и чаще раздавались, какъ раскаты грома, гулкіе удары колотушки, оплетенной ремнями. По нервамъ слушателей пробѣгалъ судорожный трепетъ. Сквозь шумъ грозы, сквозь сборный испуганный птичій клекотъ, раздался звукъ заклинаній:

— Могучій господинъ! всѣ мои думы исполни! На всѣ желанія согласись… такъ пѣлъ шаманъ. И звуки долетали едва слышные, откуда-то издалека. Вѣдь только тѣло оюна было въ юртѣ, а іе-кыла^[56] его носился теперь на бубнѣ «на западномъ небѣ», «на горѣ», гдѣ «нѣтъ дня, а все темная ночь, гдѣ все мутно, какъ рыбья уха, гдѣ свѣтитъ лишь мѣсяцъ на ущербѣ». Тамъ живетъ грозное божество, "начальникъ всѣхъ болѣзней? Чапакъ.

Вдругъ острый, страшный звукъ, какъ ножемъ, ударилъ въ грудь всѣхъ. Раздался лязгъ желѣза и паденіе тѣла на полъ. Помощницы шамана, кутуруксутъ, быстро поставили новыя полѣна на шестокъ. Черезъ минуту огненная рѣка съ гуломъ и трескомъ полилась въ низкую, широкую трубу чувала. Въ юртѣ стало свѣтло. Шаманъ безъ чувствъ лежалъ на полу. Это былъ дурной знакъ. У всѣхъ оборвалось сердце. Старухи забили надъ обмершимъ аюномъ въ костяныя клепала и произнесли священную формулу:

« — Вьется косматая туча; Чапакъ идетъ, грозный, какъ медвѣдь-шатунъ^[57]. Аюнъ, проснись! — Иллигинъ поднялся. Онъ былъ блѣденъ. Глаза совсѣмъ стали тусклы. Оюнъ медленно завертѣлся передъ огнемъ. Спутанные длинные волосы разсыпались по плечамъ. Чѣмъ дальше, тѣмъ движенія стали все быстрѣе, да быстрѣе. У присутствующихъ захватывало дыханіе, кружились головы отъ этого бѣшенаго верченія. У старика глаза налились кровью, на губахъ выступила и заклубилась пѣна; съ изумительной для преклоннаго возраста легкостью оюнъ подпрыгивалъ на цѣлый аршинъ отъ пола. Костяныя бляхи кафтана издавали короткій, тупой, но частый звукъ. Наконецъ, наступила та степень экзальтаціи, когда шаманъ начинаетъ произносить непонятныя слова, „говорить на языкѣ хоро“, какъ говорятъ дикари. Съ ужасомъ прислушивались присутствующіе къ этимъ рѣзкимъ звукамъ, которые, казалось, вылетали, царапая гортань старику. Но вотъ оюнъ сразу затихъ, остановился неподвижно и приложилъ ладонь къ уху, какъ бы прислушиваясь къ чему-то, затѣмъ, опустился на полъ. У присутствующихъ оборвалось сердце. Иллигинъ горько плакалъ.

— О, доготоръ (друзья)! — сказалъ, наконецъ, онъ, — неволя и смерть ждутъ насъ въ будущемъ. Скоро, скоро къ берегамъ нашей рѣки съ запада придетъ могучій побѣдитель. И онъ намъ сдѣлаетъ жизнь постылой и горькой, какъ кора того дерева, которую, привезли сегодня охотники. Не будетъ никому пощады. Тѣхъ, кто не падетъ отъ руки побѣдителя, поразитъ та страшная болѣзнь, отъ которой горятъ теперь люди на Колымѣ.

Даже самые смѣлые охотники поблѣднѣли и низко опустили головы. Женщины заплакали навзрыдъ и отчаяніе, зародившисъ въ юртѣ, широкимъ потокомъ разлилось по всѣмъ чумамъ.

Прошла зима. Солнце перестало закатываться. Тальники зазеленѣли. Комары погнали оленей съ землянаго берега на каменный. Обыкновенно въ это время берега Анюя кипѣли жизнью; съ шитыхъ оленьими жилами челноковъ раздавались протяжныя, гортанныя скрипучія пѣсни промышленниковъ; у дымокуровъ, разложенныхъ для защиты отъ комаровъ, гудѣли хумусы^[58], и молодые охотники плясали попарно, показывая, какъ вертятся весною олени-самцы. Теперь не слышно было ни пѣсенъ, ни смѣха, ни веселыхъ голосовъ дѣвушекъ. Да и неводьба была совершенно брошена: къ чему же думать о будущей зимѣ, если не знаешь, что будетъ завтра! Опять къ юртѣ стараго Иллигина собрались со всѣхъ сторонъ кангіениси, но только ужъ не для веселаго праздника ысыгинъ. Побѣдители явились. Они уже были на Колымѣ. Каждый день доходили про нихъ новыя вѣсти, одна страшнѣе другой. „Ихъ лица заросли волосами“… „Люди съ запада“ имѣютъ въ рукахъ дубины, посылающія издалека громъ и смерть»… «Ихъ ножи изъ какого-то неизвѣстнаго твердаго блестящаго, вещества, которое само впивается въ тѣло»…. «Сердца побѣдителей крѣпки, какъ лезвія ихъ ножей: никому нѣтъ пощады; лютымъ пыткамъ предаются побѣжденные, выпытываемые, гдѣ у. нихъ схоронены рѣдкіе мѣха, да желтый песокъ, о которомъ кангіениси и не слыхали». Такъ говорили бѣжавшіе съ береговъ Колымы. И несчастные охотники хотѣли узнать, что посовѣтуетъ имъ сдѣлать Иллигинъ.

— Доготоръ (друзья)! — началъ старый оюнъ (шаманъ), когда всѣ собрались (онъ былъ въ своемъ жертвенномъ кафтанѣ, съ бубномъ въ рукахъ), — доготоръ, наши боги теперь намъ помочь не могутъ: побѣдители пришли съ запада къ намъ искать своего бога, котораго они чтутъ больше всего. Изъ-за него они примутъ всякое мученіе. И, горе намъ! этотъ богъ среди насъ. Вотъ онъ.

И старикъ вытащилъ изъ-подъ полы сагыняхо,^[59] драгоцѣнную шкуру бобра. Сквозь рѣдкіе, длинные;, еще не выстриженные волосы ея блеснула, какъ куржа на льдинахъ, сѣдина.

— Станемъ же, доготоръ, просить божество побѣдителей, чтобы оно не позволяло «людямъ съ запада» убивать нашихъ охотниковъ и пытать стариковъ и дѣтей. Несите же всѣ сюда, у кого только божество побѣдителей имѣется въ юртѣ. Не думайте, что его можно спрятать гдѣ-нибудь среди людей: «люда съ запада» такъ преданы своему божеству, что они найдутъ его, даже если-бы мы могли спрятать его въ своихъ внутренностяхъ.

Со всѣхъ сторонъ стали кангіениси сносить соболей, сѣдыхъ бобровъ и черныхъ, какъ уголь, лисицъ. Была тутъ и шкурка лисицы-огневки, отъ которой въ темнотѣ, если встряхнуть ее, сыплется снопъ искръ. За такую одну шкурку можно было бы отдать нѣсколько сотенъ лучшихъ бобровъ, потому что огневка попадается лишь разъ въ сто лѣтъ. Пушнину уложили въ переметы, поставили на холмъ — и начался праздникъ въ честь божества побѣдителей. Переметы обмазали кровью только-что убитой важенки^[60], бѣлой; какъ песецъ въ декабрѣ, женщины положили на нихъ лепешки изъ мясной мязги, вмѣстѣ съ оленьимъ жиромъ. Кагіениси мѣшали радостный смѣхъ съ потоками слезъ. Голоса охотниковъ то выводили, веселыя пѣсни, то вдругъ начинали дрожать отъ рыданій. Уже солнце перешло съ сѣвера на востокъ; уже «дочь его Юрюнгь Удаганъ перестала чесать-рѣзнымъ гребнемъ изъ мамонтовой кости свои алыя косы въ двадцать пять шаговъ длины»^[61], ужъ надъ рѣкою заметались чайки, — когда печальный праздникъ прекратился.

— Уготовимъ же богу побѣдителей почетное мѣсто, — сказалъ Иллигинъ. На востокъ отъ юртъ было большое озеро. Никогда не сходилъ съ него ледъ. Даже въ самые жаркіе годы образовывались лишь забереги, куда выходили играть на солнцѣ громадныя щуки. Въ этомъ озерѣ жила Аисытъ, «мать-покровительница», самое доброе божество кангіениси. «Въ богатой кухлянкѣ изъ полосатаго соболя, отороченной россомахой, въ волчьихъ наколѣнникахъ, въ бобровомъ малахаѣ съ заломленнымъ верхомъ» Аисытъ часто выходила изъ озера, чтобы помочь трудно рожавшей женщинѣ, чтобы погнать оленей черезъ рѣку и дать охотникамъ богатую добычу и т. д.

Въ гости къ Аисытъ, въ прорубь, опустили перемёты съ мѣхами. Рядомъ съ добрымъ божествомъ богъ побѣдителей, конечно, станетъ добрѣе…

Что это? Всѣ вздрогнули отъ ужаса. Ужь не громъ ли грянулъ? Нѣтъ, гдѣ же грому: вѣдь небо совершенно ясно… неужели же?..

Вопль смертельнаго ужаса донесся изъ лагеря, гдѣ оставались женщины и дѣти. Не было сомнѣнія: неопредѣленное, страшное наступило… Никто и не думалъ о сопротивленіи. Развѣ есть возможность остановить порывы солонника, когда онъ затянетъ осенью? Началось дикое, безумное бѣгство. Такъ мчится прямо въ полынью стадо оленей, когда за нимъ несутся волки…

---

Сбылось предсказаніе Иллигина. На Анюѣ теперь нѣтъ жилья. Смерть царитъ тамъ гдѣ прежде жизнь кипѣла ключемъ. Отъ кангіениси остались лишь высокіе аратасы (могилы). Тѣхъ, кого пощадила рука побѣдителя, тѣхъ сожгла «красная старуха»^[62], которую привели съ собою побѣдители. И старуха эта опьянѣла отъ крови, и каждыя пять лѣтъ ищетъ, какъ бы опять напиться ею. Теперь она принялась за самихъ побѣдителей. Иллигинъ встаетъ порой изъ-подъ земли и указываетъ старухѣ тотъ поселокъ, гдѣ она найдетъ много крови. И будетъ «красная старуха» мчаться по краю въ своей нартѣ, запряженной кроваво-шерстыми собаками, пока на Колымѣ не будетъ такъ же пустынно, какъ и на Анюѣ.

Такъ разсказалъ мнѣ Нута Нухва.

ГЛАВА VII.

Отъ Ср. Колымска до Якутска. — Послѣднія минуты въ Ср. Колымскѣ. — Поварня. — У якутовъ. — Полярные французы. — Удивительная честность ламутовъ. — На берегахъ Индигирки. — Встрѣча Рождества. — Хребетъ Тасъ. — Хаята. — Тарины. — Метисъ Мартьянъ. — Якутское лѣченіе. — Верхоянскъ. — Мѣстное творчество. — Перевалъ черезъ Верхоянскій хребетъ. — Новый Робинзонъ въ долинѣ Тумуркана. — Гмелинъ о жителяхъ Якутска.

I.

— Братъ, куда ѣдетъ Яковъ? — спросилъ меня старый колымчанинъ, никуда не выѣзжавшій изъ «Средно».

— Въ Одессу.

Старикъ изумленно и быстро взглянулъ на меня.

— А Михана гдѣ жить станетъ, какъ отсюда уѣдетъ?

— Въ Тулѣ. — На лицѣ старика выразилось еще больше изумленія.

— А ты куда поѣдешь?

— Въ Елисаветградъ.

На этотъ разъ лицо собесѣдника выразило изумленіе, смѣшанное съ недовѣріемъ. Онъ пожевалъ губами; трудно разрѣшимый вопросъ, какъ видно, не давалъ ему покоя, потому что, въ виду важности момента, старикъ вынулъ даже изо рта «сѣрку», которую жевалъ до сихъ поръ.

— Значитъ, сколько васъ ни есть здѣсь, ни одинъ въ Россію не ѣдетъ? А все куда-то возлѣ, — наконецъ сказалъ онъ. Съ моей стороны послѣдовало длинное объясненіе, что за «Якучко» есть еще много, много городовъ и всѣ эти города находятся «въ Россіи».

Лицо старика выражало полное недовѣріе; казалось, онъ собирался сказать «буйташь!» (т. е. болтаешь), да не рѣшался.

Этотъ разговоръ припомнилъ я теперь, когда и мнѣ пришло время ѣхать въ «Россію», какъ мы, перенявъ колымскую терминологію, называли далекій міръ, лежащій за этимъ поясомъ болотъ и горныхъ хребтовъ. «Una earom veniet, quae dicet tibi abie» — сказалъ мнѣ остающійся товарищъ, присутствовавшій въ «комнатѣ», гдѣ я съ моимъ спутникомъ облачались въ дорожныя аммуниціи. Да, четыре года приходилъ этотъ часъ, и теперь, когда онъ наступилъ, щемящее, тоскливое чувство сжимало сердце, и хотѣлось, чтобы наступленіе его замедлилось. А между тѣмъ послѣдніе полтора года, когда я узналъ, что уѣду навѣрное, я высчитывалъ дни… Быстро припомнились теперь отдѣльные моменты этихъ четырехъ лѣтъ. Мы пріѣхали лѣтомъ и очутились въ такомъ же положеніи, какъ Робинзонъ послѣ крушенія. Не было у насъ ни квартиръ, ни запасовъ на зиму, ни дровъ; все это надо было «доспѣвать», выражаясь, по-мѣстному, во-первыхъ, самому, потому что лѣтомъ все населеніе было на промыслахъ, и, во-вторыхъ, въ самое короткое время, потому что была уже середина іюля, такъ что черезъ мѣсяцъ могли хватить морозы. Одинъ изъ модныхъ теперь парадоксальныхъ нѣмецкихъ публицистовъ говоритъ, что въ каждомъ изъ насъ есть зародышъ изобрѣтателя; но условія современной жизни атрофируютъ этотъ эмбріонъ въ большинствѣ. Публицистъ былъ, пожалуй, правъ. Прежде всего мы принялись за сѣнокосъ для будущихъ коней, которые должны будутъ намъ доставлять дрова изъ лѣса. Выбрали мы для сѣнокоса громадный салгытеръ (поемный лугъ), на наиболѣе возвышенномъ мѣстѣ его соорудили шалашъ, возлѣ котораго было огнище. Въ пять часовъ утра всѣ, кромѣ одного, уходили на работу. Наши костюмы были смѣсью европейскихъ съ азіатскимъ. Косить приходилось въ нѣкоторыхъ мѣстахъ между кочками, по колѣна въ ржавой, холодной водѣ. Наши косари были на славу: атлеты, деревенскіе жители, которые на каникулахъ, для отдыха отъ университетскихъ лекцій, принимались за косу и ходили съ ней съ заправскими косцами «въ первой рукѣ». За то «громадильщики» были типичные представители города: слабосильные, нервные, никогда не державшіе грабель въ рукахъ. Во второй главѣ я говорилъ уже, что сгребать сѣно на. колымскомъ лугу не то, что сгребать его въ «Россіи». Громадильщикъ долженъ каждый разъ вколачивать на кочкахъ колъ около аршина въ вышину и на него надѣвать охапку скошенной травы. Иначе она сгніетъ въ водѣ. Работающему приходится все время стоять почти по поясъ въ водѣ. И несмотря на тяжелыя условія, работа шла весело, съ пѣснями и шутками. Къ двѣнадцати часамъ дня всѣ начинаютъ поглядывать на «штабъ-квартиру», т. е. на шалашъ, который отстоялъ отъ мѣста работы на версту. Вотъ наконецъ показался дымокъ и глухо перекатился по лугу звукъ выстрѣла, возбуждая необыкновенную суматоху среди чаекъ, вившихся надъ озеромъ. За выстрѣломъ послѣдовалъ «флагъ», т. е. громадный цвѣтной шарфъ, привязанный къ шесту. Это «кашеваръ» зоветъ обѣдать. Меню обѣда очень несложно: это — вареная рыба, безъ соли и безъ хлѣба, и кирпичный чай безъ сахара. Такъ какъ своихъ неводовъ у насъ еще тогда не было, то рыба, большею частью, была «духовитая». Еще хуже бывало, когда и такой рыбы не удавалось купить (всѣ въ городѣ были на заимкахъ); когда приходилось довольствоваться олениной, которую мы брали «подъ натуру»^[63] у одного обывателя. Боже, что это была за оленина! Когда ее вытаскивали изъ карбаса, всѣ отворачивали носы. Она вся ослизла и покрыта плѣсенью пальца на полтора. Прежде, чѣмъ сунуть ее въ котелъ, кашеваръ полоскалъ ее въ озерѣ около получаса. Вода на далекомъ пространствѣ покрывалась тогда отвратительною мутью. Но работа заставляла ѣсть и такое мясо. Послѣ обѣда «побердка» (т. е. отдыхъ) въ часъ, а тамъ — опять на работу до поздняго «вечера», пока надъ озеромъ заволнуется туманъ молочнымъ покрываломъ и смолкнутъ крикливыя гагары. Тогда выстрѣлъ опять сзывалъ всѣхъ къ ужину, т. е. къ той же рыбѣ и оленинѣ и къ тому же кирпичному чаю. На этотъ разъ «побердка» продолжается дольше. Курящіе дымятъ своими трубками, набитыми махоркой съ корой, остальные задумчиво глядятъ на огонь, на какую нибудь чудную пичугу съ рыжими боками, которая усядется на гребень шалаша и удивленно смотритъ своими блестящими глазками на невиданныхъ людей. А потомъ сонъ, глубокій, охватывающій мгновенно, такъ что падаешь на оленью шкуру, какъ подстрѣленный. За сѣнокосомъ — кладка печей. Былъ въ Средне-Колымскъ когда-то сосланъ скопецъ, который смастерилъ около двухъ тысячъ кирпичей сырца (глина здѣсь плохая, смѣшана съ иломъ, такъ что кирпичи не выдерживаютъ обжиганья). Потомъ скопца перевели въ Олекминскъ, а кирпичи лежали безъ употребленія. Мы ихъ скупили и затѣяли сложить изъ нихъ печки, вмѣсто деревянныхъ камельковъ, которыми отопляются обыватели. Нашъ товарищъ, которому предложили «быть печникомъ», никогда, не видалъ даже, какъ ихъ кладутъ. До всего нужно было доходить своимъ умомъ. Руководствомъ служили чертежи въ физикѣ Гано. «Печникъ» остался въ городѣ, а остальные уѣхали въ лѣсъ, запасаться дровами на зиму. Съ одной печкой «мастеръ» провозился двѣ недѣли. Ему нужно было самому и воду таскать, мѣсить глину, таскать на плечахъ кирпичи и т. д. Если можно такъ выразиться, это была «теоретическая» печка, правда, нѣсколько кривобокая, съ брюхатыми стѣнками; но печка, которую не только можно было топить, но которая еще давала много тепла. «Печникъ» сталъ потомъ «спеціалистомъ», сформировалъ на будущій годъ артель, лѣпившую кирпичи, изъ которыхъ «мастеръ» ставилъ у насъ у всѣхъ камины, русскія печки, «голландки» и т. д. Всѣ онѣ были на одинъ ладъ: неуклюжія, нѣсколько кривобокія, но грѣли хорошо. Ахъ, гдѣ тотъ бардъ, который воспоетъ «кирпичную» артель. Нужно себѣ представить громадную яму, въ которой мѣсятъ глину босыми ногами четыре «артельщика», какъ ихъ называли. Такъ какъ среди нихъ два метафизика, то они ведутъ горячій споръ о томъ, какимъ образомъ переходятъ въ «міръ» первообразы «воли», «существующія подобно кантовскимъ Dingen для себя и въ себѣ». Вдругъ, цитировавшій на память для доказательства своего мнѣнія «Трансцендентальную логику» въ подлинникѣ, въ буквальномъ смыслѣ опускается въ грязъ изъ эмпиреевъ и говоритъ:

— А что, господа, глина готова?

Забыта метафизика и начинается формировка кирпичей, прерываемая иногда горькой жалобой одного изъ диспутантовъ: ,

— Господа, у меня форма кирпичемъ подавилась! то есть, кирпичъ не выходитъ. Всѣ эти то грустныя, то веселыя картины, проходили теперь передо мною.

…Уже глубокая осень. А между тѣмъ работы еще много; нужно обмазать избы, вставить въ окна льдины, обледенить домики и наколоть дровъ. Наконецъ все кое-какъ слажено. Теперь есть надежда, что зимою не замерзнешь и не станешь голодать. Съ какою «бѣшеною любовью», выражаясь терминомъ уважаемаго Льва Николаевича, накидываешься на книгу, отъ которой былъ оторванъ нѣсколько мѣсяцевъ. Огрубѣлые, покрытые мозолями пальцы отвыкли отъ пера и плохо держатъ его. Книгъ много. Каждая почта привозитъ вновь выходящія въ Россіи и за границей книги по различнымъ отраслямъ. Родные и друзья не забываютъ. Все это хочется прочесть, усвоить. Настала полярная ночь, не хватаетъ свѣчей; что же, плошка, налитая рыбьимъ жиромъ, служитъ такъ же хорошо, какъ и свѣча. Эта «бѣшеная любовь» къ книгѣ у самыхъ ретивыхъ работниковъ, лѣпившихъ кирпичи или же ставившихъ печи все лѣто, работавшихъ по 14—15 часовѣ въ день, — принимала зимою порой даже болѣзненныя формы. Какъ, будто боялись потерять минуту. Это была потребность забыть дѣйствительность, перенестись хоть мысленно въ такой міръ, гдѣ нѣтъ мертвящей тоски безотраднаго настоящаго. Въ самый развалъ зимы, для разнообразія, устраивается «балъ». Мнѣ припоминается наиболѣе торжественный, — спектакль, устроенный на Рождество 1890 г. То было первое театральное представленіе подъ этой широтою во всей Сибири. Но Боже! какія трудности пришлось преодолѣть! Въ довольно обширной библіотекѣ нашей не было драматическихъ произведеній на русскомъ языкѣ. Нашъ «печникъ», оказавшійся и самымъ рьянымъ театраломъ, вызвался даже, въ компаніи съ другимъ, перевести нарочито для этой цѣли «Le médecin malgré lui» или же. «Le Bourgeois gentilhomme»; но кто-то указалъ на пьесу Щедрина «Просители», помѣщенную въ одномъ томѣ съ «Губернскими очерками». Мигомъ разобрали и переписали роли, и «декораторы» (тотъ же «печникъ» и другой, котораго звали поэтомъ) принялись за устройство сцены. Шесты, потребные для нея, росли еще въ лѣсу, костыли и кольца нужно было выковать; нужно было придумать, изъ чего смастерить занавѣсъ, декораціи, костюмы, гримировку и, самое, важное, какъ выжить изъ будущей «театральной залы» «ночлежниковъ». Нужно сказать, что мы устроили большую избу для спеціальныхъ цѣлей. Она всегда была полна. Вывалится ли у кого изъ товарищей зимою въ окнѣ льдина, загорится ли камелекъ, или же просто стоскуется и захочетъ быть на міру, — онъ забираетъ свою оленью шкуру и заячье одѣяло и переселяется въ «Павловскій домъ», какъ называли общую избу. Въ моментъ, когда затѣялся спектакль, такихъ ночлежниковъ набралось человѣкъ девять. Нужно было пустить въ ходъ просьбы, наконецъ угрозы вылить на полъ ушатъ воды, чтобы убѣдить постояльцевъ выбраться. Закипѣла работа. Занавѣсъ сшитъ былъ изъ пледовъ, декораціи — изъ простынь, цвѣтной бумаги, полосъ синей дабы и коленкора. Много хлопотъ было съ мундирами. Одинъ смастерили изъ остатковъ мундира «лѣсника»; но изъ-за другаго чуть спектакль не разстроился. Наконецъ придумали: бумагу пропитали полуторахлористымъ желѣзомъ, намазали стеариномъ и выгладили утюгомъ; получилась золотистая бумага, которою обвернули пуговицы длиннаго сѣраго пальто, обшивъ предварительно, рукава кумачемъ. Получилась шинель, правда, неопредѣленнаго полка, но несомнѣнно военная. Кто не захотѣлъ бы признавать ее таковою, былъ бы отчаяннымъ привередникомъ и скептикомъ, но такихъ не было. Три человѣка день и ночь работали на «сценѣ», тамъ же и ночуя. Наконецъ, всѣ приготовленія были готовы. Слухъ о спектаклѣ произвелъ потрясающую сенсацію во всемъ Колымскѣ. Болѣе непосредственные обыватели справлялись, позовутъ ли ихъ. Видавшіе же виды, побывавшіе въ Якутскѣ, допытывались, есть ли среди насъ такіе, которые умѣютъ «огонь глотать и по канату ходить». Къ сожалѣнію, мы не могли пригласить обывателей къ себѣ на спектакль. Настало Рождество. Еще съ самаго кануна его къ намъ заходили ряженые, по мѣстному, «муштрованные». Тутъ были или нехитрые мѣстные костюмы: ламута, чукчи, или же нѣчто неопредѣленное, напримѣръ: одинъ закутается въ мѣховое одѣяло, шерстью вверхъ, другой одѣнетъ женскую юбку, а на голову тарелку, поверхъ которой намотаетъ платокъ. Мы всегда принимали, всѣхъ «муштрованныхъ», даже ребятишекъ, угощали ихъ, играли для нихъ на скрипкѣ, пока гости плясали. Теперь ряженные особенно добивались попасть къ намъ, чтобы посмотрѣть на «домикъ» (т. е. сцену), о которомъ уже ходили самые фантастическіе разсказы среди обывателей. Посмотрѣть на «домикъ» являлись какъ плебсъ, такъ и представители мѣстныхъ сливокъ. Вотъ и вечеръ спектакля. «Зала» парадно освѣщена десяткомъ стеариновыхъ свѣчей, которыя распорядитель съ величайшимъ трудомъ досталъ въ мѣстной лавкѣ. Собрались зрители, одѣтые «парадно». Какая смѣсь костюмовъ! На одномъ великолѣпный черный сюртукъ, мѣховые шаровары шерстью вверхъ и чукотскіе торбаса (мокасины); на другомъ-- мѣховая кукашка, но остальныя части туалета европейскія. Только дамы одѣты изящно, по-европейски. Богъ знаетъ, какъ ухитрились онѣ сохранить европейское платье, какъ умудрились здѣсь въ Колымскѣ быть изящными и еще больше выдѣлять азіатчину нашихъ костюмовъ. А за сценой — суматоха ужасная. Для грима одинъ изъ зрителей, пламенный поклонникъ сцены, пожертвовалъ своею великолѣпною черною бородою. Теперь «печникъ», на этотъ разъ гримировщикъ, изъ этой бороды наклеиваетъ столярнымъ клеемъ усики Налетову, усищи — «сантиментальному буяну», клочкомъ той же бороды скрываетъ почтенную лысину у играющаго доктора Шифеля, бѣлитъ Хоробыткину зубнымъ порошкомъ, тѣмъ же матеріаломъ усердно пудритъ волосы князю, нацѣпившему уже звѣзду на черный сюртукъ. А въ перспективѣ стоитъ Петръ Долгій, которому нужно свѣтлыя брови Намазать пробкой и подвести подъ глазами синяки толченымъ синимъ карандашемъ. За «Петромъ Долгимъ» — Малявка, дальше — «капитанъ Пафнутьевъ» въ сѣрой шинели неопредѣленнаго вѣдомства, просящій «печника» «сдѣлать его непохожимъ». Суфлеръ поправляетъ синіе очки и заявляетъ, что сегодня у него «глаза рогомъ на лобъ вылѣзутъ», такъ какъ свѣта мало, а еще свѣчу взять нельзя, потому что можно надѣлать пожаръ. Раздается третій звонокъ (для торжественнаго случая, его сняли съ собачьей упряжи) и крикъ режиссера: «подай занавѣсъ!» Спектакль начался. А послѣ него «балъ» съ танцами и параднымъ угощеніемъ изъ ржанаго пирога съ жирной кониной и чаемъ съ сахаромъ. Кончился вечеръ. Опять потянулись безконечные зимніе мѣсяцы и суровая работа лѣтомъ…

И вотъ теперь, незамѣтно какъ-то (такъ теперь мнѣ кажется) наступилъ часъ отъѣзда… Я задыхаюсь въ мѣховомъ жилетѣ, мѣховой курткѣ, кухлянкѣ^[64], двойномъ малахаѣ, мѣховыхъ шароварахъ, двойной парѣ мѣховыхъ чулковъ и такихъ мокасинахъ. Одежда легка и удобна, но я обливаюсь потомъ, такъ паритъ она. Наступилъ торжественный моментъ прощанья. Лица, которыхъ я видалъ двадцать разъ въ день, люди, съ которыми много лѣтъ у меня были общіе интересы, — станутъ черезъ часъ для меня чуждыми. Быть можетъ, я ихъ никогда больше не увижу.

— Сообщите, смотрите же, что дѣлается на свѣтѣ, — говоритъ одинъ. «Поэтъ» читаетъ отрывокъ своего стихотворенія, которое только-что написалъ мнѣ на дорогу:

«Мысль его летитъ, какъ птица,

Но видѣній караванъ

Впереди далеко мчится,

Колыхаясь, какъ туманъ.

И за ними вслѣдъ примчалась

На родимый край она:

Все ли тамъ еще осталось,

Какъ въ былыя времена?

Такъ ли утро, пламенѣетъ,

Такъ ли блещетъ сводъ небесъ.

Такъ ли поле зеленѣетъ

И шумитъ дремучій лѣсъ?»

Эти стихи выражаютъ мнѣ чувство, которое теперь тоскливо роится въ груди у всѣхъ остающихся. Мой товарищъ, уѣзжающій со мною, взволнованъ; мнѣ кажется даже, что слеза катится у него по щекѣ изъ-подъ очковъ. Хлопотливо суетится Митрофанъ Дауровъ, обыватель, нашъ попутчикъ до самаго Якутска. У избы нѣсколько нартъ, запряженныхъ конями. На нартахъ сложены сумы съ сухарями и замороженными кусками мяса, — запасъ на 50 дней пути. Вѣдь это настоящая полярная экспедиція. Теперь какъ разъ декабрь и сегодня термометръ показывалъ —52° Ц.

— Прощайте! прощайте!

Нарты тронулись. На дворѣ уже глухая ночь. Отчаянно заливаются собаки, какъ бы желая провыть намъ прощальный суровый полярный гимнъ страданія и холода.

— Прощайте! — издали донеслось до насъ. У меня, къ щемящему чувству разлуки съ близкими людьми, присоединяется еще что-то другое. Съ стѣсненнымъ сердцемъ оставляю я городъ, гдѣ я провелъ лучшіе годы жизни. Такъ бываетъ жалко покинуть мѣсто, гдѣ остались могилы самыхъ дорогихъ существъ. И у меня, въ Средне-Колымскѣ. остались дорогія могилы, потому что тамъ похоронены моя юность и свѣжесть моя. Прощай навсегда край холода и голода, край вырожденія; но вмѣстѣ съ тѣмъ край, въ угрюмой природѣ котораго есть своеобразная, дикая красота, которую никогда, никогда не забудетъ тотъ, кто хоть разъ ее видѣлъ. — Мы ѣдемъ уже узкой лѣсной тропой, и нарты подпрыгиваютъ на замерзшихъ кочкахъ. Въ ту ночь намъ, предстояло сдѣлать. немного: всего лишь десять верстъ, до «калтуса» (болота), возлѣ котораго стоитъ юрта знакомаго якута Михайлы. Уже таковъ обычай въ Колымскѣ, что всѣ уѣзжающіе оттуда: купцы, исправникъ или же другіе, ночуютъ здѣсь. Намъ ли было мѣнять это, въ особенности, если на завтра, на тѣхъ же коняхъ, предстоялъ намъ громадный переѣздъ до «поварни»?

II.

Бѣлесыя сумерки полярнаго дня. Въ воздухѣ сильный туманъ, выжатый лютымъ холодомъ. Съ ранняго «утра», т. е. съ того времени, какъ «потухъ огненный глазъ небеснаго пастуха Чолбона» (утренняя звѣзда), мы плетемся гуськомъ по цѣльному снѣгу, на которомъ не только не видать никакихъ слѣдовъ, но даже недавній вѣтеръ покрылъ его на озерахъ и открытыхъ мѣстахъ правильными «застругами»^[65]. На нихъ нарту укачиваетъ какъ на волнахъ. Запряжка стоитъ того, чтобы ее описать. Головки полозьевъ, соединены «бараномъ», т. е. тальниковымъ обручемъ, къ которому на ремнѣ привязанъ конь. На немъ верхомъ сидитъ проводникъ. Пока ѣдемъ по ровному мѣсту, неудобна лишь медленная ѣзда; но вотъ пошелъ крутой косогоръ. Проводникъ погналъ коня во весь опоръ. Сзади прыгаетъ по кочкамъ, задѣваетъ за кусты, сгибаетъ тонкія деревца ваша нарта. Держитесь крѣпче. На иномъ камнѣ нарта подпрыгнетъ на полъ-аршина; дальше тальникъ хлестнетъ по лицу, а конь мчится во весь опоръ, потому что если онъ остановится хоть на мгновеніе — нарта ударитъ его по ногамъ, онъ начнетъ лягать, и тогда живѣе прыгайте изъ саней, не разбирая, что покатитесь по откосу въ нѣсколько саженей. Наконецъ нарты «благополучно» спустились на озеро, при этомъ онѣ обязательно переворачиваются, и конь нѣкоторое время еще тащитъ васъ по снѣгу. Но это пустяки. Худо то, что до поварни 45 верстъ, а кони плетутся «ступью», т. е. дѣлаютъ лишь по пяти верстъ въ часъ. Морозъ за 9—10 часовъ проберетъ всякую кухлянку, всякіе торбаса и чулки. Единственное спасеніе — соскакивать съ нартъ и идти пѣшкомъ. Мы, вѣроятно, страшно надоѣли въ тотъ день проводникамъ, допытываясь все: «хасъ хала?» (сколько осталось). А задавать этотъ вопросъ мы начали чуть ли не черезъ часъ послѣ выѣзда изъ юрты Михаилы. Уже сгустилась ночь; уже сквозь морозную мглу показались на небѣ «семь старцевъ, вышедшихъ ковать серебряную чашу для красавицы Кюнь-кысъ, дочери солнца» (Большая медвѣдица), а поварня Эселяхъ все не показывалась. На наши вопросы мы получали однообразный отвѣтъ: «ыряхъ» (далеко!). Оставалось покориться, т. е. лечь на нарту, закутаться въ мѣховое одѣяло и ждать. Я никогда не забуду этей ночи, проведенной въ дорогѣ. Мы ѣхали безконечной тайгой. Она то разступалась, давъ мѣсто «бадарану» (болоту), полузанесенныя кочки котораго ежеминутно грозили опрокинуть нарты, или же круглому озеру, съ почти отвѣсными берегами. То ряды деревьевъ плотно сближались, оставивъ мѣсто для тропы, едва достаточной для проѣзда. Въ иныхъ мѣстахъ тайга неожиданно переходила въ густой подлѣсокъ. Вѣтви тальника плотно сплелись и часто больно ударяли по лицу, когда мы ихъ отводили въ сторону нашимъ проѣздомъ. Подвигаться впередъ становилось все труднѣе да труднѣе. Усталые кони съ трудомъ выволакивали нарты, не смотря на поощрительные крики проводниковъ: «этъ! этъ!» Подулъ откуда-то сорвавшійся вѣтеръ. Стало очень холодно. Ночь сгущалась; только на юго-западѣ бѣлѣлъ еще кусокъ неба, пропитанный зеленоватымъ свѣтомъ. Тайга принимала сказочную обстановку. Куски потемнѣвшаго неба, проглядывавшіе сквозь вѣтки, казались арками, а очерчивавшіе ихъ высокіе, стройные стволы лиственицъ — колоннами исполинскихъ зданій. Слабый свѣтъ безлунной ночи, сконденсированный снѣгомъ, Казался значительно ярче и поэтому земля, казалось, была залита луннымъ свѣтомъ, который игралъ на стѣнахъ призрачныхъ дворцовъ. Нужно было долго и внимательно всматриваться, чтобы на мигъ нарушилась иллюзія. Черезъ минуту опять съ боку высятся исполинскіе дворцы со стройными арками, высокими колоннами съ хитрьрви капителями. Опять кажется, что на бѣлыхъ стѣнахъ этихъ громадныхъ палаццо играютъ блѣдные отраженные лучи луннаго свѣта… И не стараешься разрушать иллюзію, а, напротивъ, даешь широкій просторъ фантазіи, которая услужливо переноситъ сейчасъ впередъ изъ этой пустыни за многія тысячи верстъ. Тропа становилась все болѣе и болѣе извилистой. Она змѣилась, продираясь между тѣсныхъ рядовъ деревьевъ. Проводники безпрерывно перекликались между собою, и имъ таинственно отвѣчало гдѣ-то далеко въ тайгѣ сухое, отрывистое эхо… Кони остановились перевести духъ… Наступила тишина. Напряженное ухо чутко ловило раздававшіеся порой таинственные «лѣсные звуки». Вотъ что то завыло въ тайгѣ; гдѣ-то слышенъ трескъ кустарниковъ, черезъ которые продирается «что-то». Чудится, будто «оно» подкрадывается и гдѣ-то совсѣмъ близко…

Черные пни вырванныхъ съ корнями деревьевъ приняли фантастическія очертанія. То они казались сидящимъ медвѣдемъ, то Суодалба Аттахтахъ, уродливымъ чудовищемъ изъ якутской «олонхо» (былины), «съ тремя ногами на пупѣ», — тѣмъ чудовищемъ, что зорко хранитъ волшебный камень «Сата», «могущій дряхлаго старика обратить въ крѣпкаго юношу»… Жутко… Мысль цѣпенѣетъ; нападаетъ полулетаргическое состояніе. Теряется способность оріентироваться, гдѣ находишься.

— Дже мана! (вотъ поварня!) — раздается веселый голосъ проводника. Мы на ночлегѣ въ «медвѣжьей» поварнѣ, гдѣ, какъ меня увѣряли въ Колымскѣ, «прежде шибко чудило» (было неладно). Поварня — это, низкій срубъ, съ плохо притворяющеюся дверью, плохо обмазаннымъ деревяннымъ камелькомъ, грозящимъ пожаромъ. Поварня пустуетъ отъ одного до другаго проѣзда рѣдкихъ путешественниковъ. Какъ ни неприглядна поварня, — она единственный пріютъ въ этой полярной пустынѣ. И какъ страстно выглядываешь это жилье троглодита послѣ долгихъ часовъ, проведенныхъ на морозѣ. Ямщики быстро накололи дровъ (высохшихъ на корню деревьевъ возлѣ поварни цѣлый лѣсъ), развели огонь въ каминѣ, притащили съ сосѣдняго ручья глыбу льда, набили имъ чайникъ. Черезъ полчаса температура въ поварнѣ поднялась настолько, что можно было рискнуть снять кухлянку и мѣховой «ошейникъ» (боа), отъ котораго предварительно нужно было отрывать примерзшую бороду. Распакована «расходная» сума съ провизіей, изъ которой валитъ морозная струя, добыть кусокъ хаяка^[66], къ которому прилипаютъ пальцы, до такой степени онъ холоденъ; но чего не дѣлаетъ привычка! Не щадя зубовъ, грызешь хаякъ, запивая его горячимъ чаемъ, и «блаженная» теплота разливается по всему тѣлу. Пока пылаетъ въ каминѣ огонь, въ поварнѣ «тепло», т. е. передъ огнемъ градусовъ 8 тепла, а на нарахъ вдоль стѣнъ столько же градусовъ мороза. Но лишь только огонь упалъ, температура въ поварнѣ падаетъ градусовъ до 12—15 ниже нуля. Въ силу этого, огонь приходится поддерживать цѣлую ночь… Выпитъ чай. Въ это время подоспѣлъ ужинъ, кусокъ жирнѣйшей кобылятины; проводники отпустили коней, которые уже прекрасно приспособились къ мѣстному климату и не знаютъ никакого другаго корма, кромѣ подножнаго. Подъ заячьимъ одѣяломъ тепло, и сонъ не заставляетъ себя ждать. Бѣда лишь одна. Зная, что европейцы болѣе чувствительны къ холоду, якуты засыпаютъ, какъ зарѣзанные, разсчитывая совершенно вѣрно, что не имъ придется вставать, чтобъ поддержать огонь. Проснешься ночью отъ лютаго холода градусовъ въ 18. Все одѣяло, «закуржавѣло»^[67], а уголъ, покрывавшій голову, даже обледенѣлъ. Огонь въ каминѣ совсѣмъ замеръ и едва тлѣютъ нѣсколько искръ, покрытыхъ сизымъ пепломъ. Приходится выбраться изъ-подъ одѣяла, подложить дровъ и раздуть огонь. При этомъ проводники-якуты такъ подозрительно храпятъ, что не остается почти сомнѣнія, что хитрецы не спали и ждали терпѣливо, пока холодъ заставитъ другихъ сдѣлать работу. На утро опять такой же безконечный переѣздъ до слѣдующей поварни. Утомленные кони плетутся еще медленнѣе и дѣлаютъ уже лишь по четыре версты въ часъ. «Станки» по якутскому тракту отстоятъ другъ отъ друга на разстояніи 150—300 верстъ. Держатъ ихъ обыкновенно богатые купцы, живущіе сами въ городѣ; «станціей», т. е. одинокой юртой, закинутой въ тайгѣ, заправляетъ «джагабулъ» — якутъ или же ламутъ. Состояніе «станковъ» крайне жалкое. «Кочта», т. е. средствъ передвиженія, очень мало, а какой имѣется, обрѣтается въ плохомъ состояніи. Кони и олени заморены, потому что содержатель возитъ на нихъ свою кладь. На многихъ «станкахъ» приходится дожидаться 2—3 дня, пока скотина «поправится». Въ 1888 г., когда я ѣхалъ въ Ср. Колымскъ, на ст. Тастахъ, я просидѣлъ въ глухой тайгѣ 22 дня. Путешественнику рекомендуется забирать провизіи какъ можно больше, потому что, по милости содержателей станковъ, онъ можетъ очутиться совершенно безъ всякихъ запасовъ въ 20 дняхъ разстоянія отъ жилья, какъ и было со мною въ 1888 г. Къ концу года, за маленькое вознагражденіе, содержатель станковъ получаетъ изъ окружныхъ правленій удостовѣреніе, что станціи содержались въ идеальномъ порядкѣ, и опять начинается пытка для ѣдущихъ съ почтой и для рѣдкихъ туристовъ. Купцы оттираютъ своими «связями» въ окружныхъ правленіяхъ инородцевъ отъ содержанія станковъ. Тамъ, гдѣ станція принадлежитъ якуту, тамъ порядокъ дѣйствительно идеальный: кони крѣпкіе, олени жирные и въ достаточномъ количествѣ.

Лишь на четвертый день мы добрались до «Малой», первой станціи отъ Ср. Колымска. Какъ жадно выглядывали мы юрту послѣ трехъ ночлеговъ въ поварняхъ! Я и товарищъ мой глаза проглядѣли, высматривая, не покажется ли надъ деревьями снопъ искръ. Сотни разъ мы принимали за нихъ какую-нибудь звѣзду, загоравшуюся краснымъ пламенемъ. Наконецъ въ темнотѣ смутно вырисовались формы юрты, похожей на снѣжный бугоръ. Заслышавъ пріѣзжихъ, якуты выбѣжали, дружелюбно помогли вылѣзть изъ саней и оказали еще большую услугу, втолкнувъ въ широко приподнятую дверь. Это нужно понимать буквально. Полный полярный костюмъ дѣлалъ насъ необыкновенно широкими, и безъ подталкиванія сзади намъ нечего было и думать пролѣзть въ двери. Мы въ юртѣ. Насъ охватываетъ острый запахъ коровника. Гдѣ-то изъ-за камина глухо и флегматично мычитъ корова. Два пестренькихъ теленка положили головы на хребты другъ другу и изумленно смотрятъ на насъ. По юртѣ суетятся женщины, спѣшащія увеличить огонь и вскипятить наши чайники. Послѣ холода и поваренъ, — юрта кажется намъ идеальнѣйшимъ жилищемъ въ мірѣ. Хозяева помогаютъ отодрать примерзшую къ «ошейнику» бороду и вылѣзти изъ кухлянки. О, это операція нелегкая съ непривычки! Потомъ надо перемѣнить обувь, стащить верхніе мѣховые шаровары и лишь послѣ этого подходишь къ камину, въ которомъ гудитъ и волнуется огромный огненный потокъ, убѣгающій въ низкую и широкую трубу. Подоспѣлъ чай. Мы зовемъ всю публику, ставимъ тарелку съ ржаными сухарями и кусочками сахара. Любопытна коллекція посудинъ, являющаяся тутъ на сцену. Иной, якутъ пьетъ изъ деревянной чашки, другой изъ тарелки, изъ черпака, изъ обломка помадной банки, Богъ вѣсть какимъ чудомъ очутившейся здѣсь, наконецъ изъ сковороды, не стѣсняясь нисколько тѣмъ, что на ней слѣды рыбьяго жира. Нашъ попутчикъ, Митрофанъ Дауровъ, въ концѣ-концовъ выработалъ стереотипную фразу приглашеній, которую, какъ видно, ему доставляло величайшее удовольствіе произносить громогласно: Чашка турорумъ, чай кутомъ! (Ставьте чашки и наливайте чай). Брезгливому туристу нужно посовѣтовать отвернуться послѣ обѣда, чтобы не видѣть, какъ якуты вычищаютъ его котелъ. Хозяйка вначалѣ выбираетъ всѣ кости, которыя раздаетъ дѣтямъ, затѣмъ выгребетъ плоской, роговой ложкой остатки, насколько это возможно. Но на стѣнкахъ котелка и на днѣ его остались еще слѣды пищи, слѣды, не поддающіеся дѣйствію никакой ложки. Этому горю легко помочь; въ дѣло пускаются пальцы, чистотой которыхъ якуты похвастаться не могутъ. Наконецъ и палецъ пересталъ уже захватывать что нибудь, но якутъ подозрѣваетъ еще существованіе питательныхъ частицъ на стѣнкахъ. Настаетъ очередь дѣйствовать языку. Это — дѣло, дѣтей. Какой-нибудь краснощекій, косоглазый Буксанъ или Омукчанъ, или же мтынякъ, подъ коротенькимъ плоскимъ носикомъ которыхъ хоть рѣпку сѣй, всовываетъ свою лохматую головку въ котелъ и принимается добросовѣстно вылизывать его. Послѣ этой послѣдней операціи, можно идти на пари, что въ котелкѣ нѣтъ болѣе и признаковъ пищи. Эта не совсѣмъ пріятная операція продѣлывается всегда, даже тогда, когда вы накормили якутовъ и дали имъ еще маленькій запасъ.

Съ томительнымъ однообразіемъ тянулись первые тринадцать дней путешествія. Та же мучительная «ступъ» коней, тотъ же бѣшеный галопъ подъ гору, тѣ же поварни или юрты. На четырнадцатый день мы перевалили черезъ Алазейскій хребетъ, границу Колымскаго округа. Подъемъ на хребетъ отлогій, да и сами горы ничего любопытнаго не представляютъ, — это скорѣе рядъ холмовъ. Слѣдуя мѣстному обычаю, мы навязали по тряпочкѣ на шестѣ, стоявшемъ на вершинѣ. Тутъ были привязаны бѣлоснѣжныя крылышки куропатокъ, цвѣтныя ленточки, пучки конскихъ волосъ. Это были все жертвы Дайдынъ Ичите, «Хозяину мѣста», т. е. духу горъ. Такъ какъ подъемъ на хребетъ легкій, то якуты не находятъ нужнымъ слишкомъ баловать жертвоприношеніями здѣшняго «духа горъ», находя, что онъ и безъ того добръ. То ли на страшномъ Верхоянскомъ хребтѣ, гдѣ купцы, какъ и дикари, бросаютъ Дайдынъ Ичите деньги, куски топленаго масла и жира и т. д. До станка оставалось еще 70 верстъ. Тамъ должны были кончиться наши мученія, потому-что вмѣсто коней всюду дальше передвиженіе производится на оленяхъ. Чтобы скорѣе добраться до станка, мы рѣшили выбрать трехъ лучшихъ коней и поскакать верхомъ, а кладь оставить плестись на остальныхъ коняхъ. Митрофанъ, не разъ проѣзжавшій этою дорогою, вызвался быть нашимъ проводникомъ. Вѣроятно, въ нашемъ полярномъ мундирѣ, на высокихъ якутскихъ сѣдлахъ, на косматыхъ, уродливыхъ коняхъ, мы были не особенно граціозными кавалеристами. Но кони были крѣпкіе и шли хорошей рысью. Большаго мы не требовали. Уже на небѣ показался и исчезъ серебряный рогъ молодика, уже высоко поднялись «три короля» (Оріонъ), когда наконецъ мы добрались до юрты. Оттуда выбѣжало нѣсколько ламутовъ, въ ихъ граціозныхъ, шитыхъ бисеромъ костюмахъ. Послышались ритмическіе звуки ламутскаго языка, прерываемые иногда гортанными, рѣзкими словами якутскаго. Конецъ мученіямъ! Завтра мы ѣдемъ на оленяхъ, на которыхъ намъ предстоитъ сдѣлать 2 тысячи верстъ. Съ трудомъ спускаюсь я съ коня, такъ какъ спина застыла, а ноги затекли. «Джагабылъ» -ламутъ, безъ малахая, не смотря на морозъ, съ разсыпаными до плечъ черными волосами, скрестивъ на груди руки, кланяется и приглашаетъ войти въ широко распахнутую дверь…

III.

Покойный Ив. Дем. Черскій называлъ ламутовъ «французами сѣвера». Дѣйствительно, кличка эта очень удачна. Ламуты любятъ и умѣютъ наряжаться; въ то время, какъ якутскій «кергемсяхъ» (щеголь) очень неуклюжъ въ своемъ національномъ кафтанѣ съ широчайшими буфами, — костюмъ ламута эффектенъ и носитъ театральный характеръ. Верхній мѣховой кафтанъ — кынтыкъ — сшитъ въ талію и отороченъ, бахрамой изъ разноцвѣтнаго мѣха. Изъ-подъ кынтыка видѣнъ родъ передника, налекынъ, — наиболѣе характерная часть ламутскаго туалета. Налекынъ сдѣланъ изъ шкурокъ выпоротка и расшитъ узорами изъ бисера и окрашенныхъ оленьихъ жилъ. Хитрымъ бисернымъ узоромъ расшитъ ою (мѣховой колпакъ) и унта, высокіе мокасины до пояса. Талія стянута наборнымъ поясомъ, на которомъ виситъ охотничій ножъ, пороховница и мѣшокъ съ пулями и искяхъ, щипчики для выдиранія волосъ, если покажутся на бородѣ. Ламутъ всегда веселъ, готовъ плясать, подражая разыгравшимся оленямъ. Съ однимъ ножемъ идетъ онъ на медвѣдя, котораго якуты признаютъ божествомъ. Лицо, ламута, темно-кирпичнаго цвѣта, открыто и выражаетъ сознаніе собственнаго достоинства. Честность этого народа поразительна. Колымскіе купцы вѣрятъ на-слово совершенно незнакомому ламуту и знаютъ, что слово его крѣпче всякихъ документовъ. Если ламутъ сказалъ да, то нѣтъ такихъ причинъ, которыя заставили бы его сказать нѣтъ. Я приведу одинъ изъ многочисленныхъ примѣровъ. Колымскій купецъ Б. ведетъ исключительно торговлю съ ламутами. Они ежегодно являются къ нему даже съ береговъ Охотскаго моря и забираютъ порохъ, свинецъ, чай и табакъ. Такъ какъ ламуты считать не умѣютъ, то Б. на лоскуткѣ бумаги отмѣчаетъ на какую, сумму забралъ дикарь. Лоскутокъ хранится у ламута. Этимъ дѣло кончается. Черезъ годъ дикарь привозитъ Б. бѣлокъ, лисицъ и медвѣдей, показываетъ записку купцу, который и отбираетъ себѣ шкуры за долгъ. Случается, что на другой годъ ламутъ не является, но купецъ спокоенъ: онъ знаетъ, что неаккуратность объясняется двумя причинами: или ламутъ забрался въ такія дебри, куда еще никогда не заглядывалъ европеецъ, или же промыселъ былъ плохъ. Черезъ два, черезъ три года ламутъ опять является, приноситъ самъ свой вексель и съ лихвою вознаграждаетъ купца. Былъ такой случай. Ламутъ взялъ товаръ у дѣда Б. Прошло много лѣтъ, ламутъ не показывался. Черезъ 35 лѣтъ внукъ должника явился къ внуку кредитора съ полуистлѣвшимъ лоскуткомъ въ рукахъ, на которомъ съ большимъ трудомъ можно было разобрать полуистлѣвшія чернила. Оказалось, что кланъ, къ которому принадлежалъ должникъ, бѣжалъ отъ оспы въ самый глухой уголъ края. Въ живыхъ осталось всего 2—3 человѣка. Терпя страшную нужду, они перебивались безъ пороха и свинца въ какихъ-то неизвѣстныхъ горахъ. Черезъ много лѣтъ внукъ должника наконецъ добылъ столько мѣховъ, что, по его мнѣнію, могъ уплатить купцу. Тогда, частью пѣшкомъ, частью верхомъ на оленѣ, онъ пространствовалъ много недѣль, пока добрался до Средне-Колымска съ пожелтѣвшимъ лоскуткомъ бумаги, который поручилъ ему передъ смертью дѣдъ. Къ сожалѣнію, оспа и водка быстро истребляютъ этихъ аборигеновъ края. Рядомъ съ истребленіемъ идетъ быстрое обнищаніе ихъ. Теперь почти перевелись богачи, имѣющіе стада въ тысячу оленей. Нужда заставляетъ этихъ вольныхъ дѣтей горъ идти въ «джагабылы» на станки, хотя дѣлаютъ они это съ крайнею неохотою.

Клапротъ въ своемъ сочиненіи «Asia polyglotta» говоритъ о китайскомъ происхожденіи ламутовъ. Онъ говоритъ, что самое слово «ламутъ» происходитъ отъ китайскаго слова «ламъ» (море) и означаетъ народъ, живущій у моря (Охотскаго). Во многихъ курсахъ этнографіи ламуты, тунгусы и юкагиры подводятся подъ одну группу. Это ужь совсѣмъ не вѣрно. Трудно найти на земномъ шарѣ еще два такихъ народа, которые бы жили рядомъ другъ съ другомъ и въ то же время представляли бы такую рѣзкую разницу въ языкѣ, преданіяхъ, нравахъ и т. д. А между тѣмъ причисленіе ламутовъ и юкагировъ къ вымершему «омокскому» племени дѣлается до сихъ поръ {Приведу маленькую сравнительную таблицу языковъ трехъ племенъ, живущихъ рядомъ: якутовъ, ламутовъ и юкагировъ. Между самыми обыкновенными словами нѣтъ никакого сходства:

	По-якутски:	По-ламутски:	По-юкагирски:
Богъ:	тангара	сеауке	хаилъ.
Отецъ:	ага	амбанъ	этая.
Мать:	іе	пни	амя.
Сынъ:	уола	яренута	анту.
Человѣкъ:	киси	бэ	торомма.
Женщина:	джахтаръ	ашиву	алвалей.
Солнце:	кюнь	нюлтанъ	элонта.
Луна:	ый	біайге	кининта.
Звѣзда:	сулусъ	осіякатъ	мрунгунгя.

}. Сами себя ламуты называютъ «ывынъ», а якуты ихъ именуютъ «омукъ», т. е. чужеземецъ, хотя послѣдніе съ большимъ правомъ могли бы примѣнить это названіе къ первымъ.

Однообразная снѣжная равнина. Кое-гдѣ виднѣются вѣхи, т. е. побѣлѣвшіе оленьи рога, привязанные къ кусту тальника, или же покачнувшійся крестъ. Мы мчимся гуськомъ на нартахъ, запряженныхъ оленями. Ламутъ, сидя бокомъ на санкахъ, спустивъ ноги на полозъ, управляетъ длиннымъ караваномъ, погоняя оленей особымъ свистомъ. Какъ измѣнилось здѣсь мѣсто! Я проѣзжалъ здѣсь четыре года назадъ лѣтомъ, и тогда это было громадное болото, на которомъ, Богъ вѣсть по какимъ примѣтамъ, проводникъ опредѣлялъ дорогу и мѣста, гдѣ можно проѣхать, не рискуя утонуть. Онъ всегда предупреждалъ не отставать отъ него ни на шагъ. Предупрежденіе необходимое, потому что мой товарищъ отсталъ и три дня блуждалъ, пока его не нашли проводники, истомленнаго голодомъ, искусаннаго комарами, потому что возлѣ костра товарищъ спалилъ нечаянно шапку и сѣтку. Вотъ и рѣчка Элёгъ-Нёхъ, въ которой четыре года тому назадъ я чуть не утонулъ: теперь, зимою, лишь крутые берега обозначаютъ ее. А лѣтомъ!.. И я вспомнилъ эту памятную для меня переправу. Какъ всѣ горныя рѣчки, Элёгъ-Нёхъ стремительно быстра. Въ двадцати саженяхъ ниже она впадаетъ въ широкую рѣку Селеняхъ. Бродъ былъ глубокій. Вода доходила до сѣдла. Нѣкоторые кони были уже на берегу, другіе — карабкались на обрывъ. Я стоялъ въ водѣ. Нужно сказать, что при переправѣ черезъ стремительно-быстрыя горныя рѣки, нужно держать коня такъ, чтобы теченіе ударяло ему грудь. Въ эту минуту лошадь впереди меня сорвалась съ обрыва и упала. Грузъ, бывшій въ переметахъ, полетѣлъ въ воду. Одна сума, со всею провизіей, пошла ко дну; другая, легкая, съ нашею аптекой, понеслась по теченію мимо меня. Я нагнулся, что-бы схватить ее. Но при этомъ нечаянно потянулъ за поводъ. Теченіе подхватило меня и понесло внизъ, гдѣ былъ глубокій обрывъ. Измученный конь сталъ тонуть. Оставалось спуститься съ сѣдла и пуститься самому вплавь. Сапоги налитые водою, тянули, какъ гири, ко дну. Къ счастью для меня, берегъ былъ близокъ… За то съ какимъ удобствомъ переѣзжали мы рѣку теперь! Да, если путешествовать по полярной тундрѣ, то только зимою. Холодъ, ночлеги въ поварняхъ, утомительные переѣзды — все это пустяки въ сравненіи съ разлившимися рѣками, съ комарами да съ глубокими болотами. На пятнадцатый день пути мы прибыли на берегъ Индигирки. Въ одинокой юртѣ, дожидаясь, пока передохнутъ олени, мы встрѣтили Рождество. Якутки надѣли поверхъ обыкновенныхъ кожанныхъ балахоновъ — длинныя рубахи изъ пестраго ситца, внесли охапки сѣна, которое разостлали по полу. Самый старый якутъ прилѣпилъ къ «билерику» (почетному углу) тоненькій огарокъ восковой свѣчки. Въ «билерикѣ» на задымленномъ кускѣ бѣлой бумаги прикрѣпленъ былъ самодѣльный крестикъ. Всѣ въ юртѣ, старики, старухи, взрослые, подростки и малыя дѣти, стали въ рядъ передъ «билерикомъ». Старикъ перекрестился и сталъ неподвижно. За нимъ перекрестились остальные и тоже остановились. Пототъ старикъ опять перекрестился и сказалъ: «Кристосъ!» То-же повторили остальные. Вотъ, всѣ молитвы, которыя знаютъ эти дикари. Постоявъ, неподвижно, старикъ потушилъ свѣчку, затѣмъ дикари пожали намъ и другъ-другу руки и начался банкетъ; хозяйка сварила нѣсколько зайцевъ и куропатокъ. «Sol novus oritur!» — напомнилъ я товарищу первую строфу гимна, распѣваемаго теперь во всѣхъ католическихъ странахъ. Когда же это солнце правды и любви засіяетъ надъ холоднымъ краемъ и обогрѣетъ этихъ жалкихъ дикарей? Неужели же тогда, когда весь край превратится въ могилу!

Митрофанъ размякъ. Онъ вспомнилъ родной Колымскъ, какъ теперь тамъ встрѣчаютъ праздникъ, какъ ходятъ «мушкированные».,

— Вотъ теперь приложи ухо къ амбару, — сказалъ онъ, — и услышишь, какъ рыба, что тамъ запасена, между собою разговариваетъ. Отъ нея свою судьбу услышишь. А то ступай въ «бютяй» (ограду), ложись тамъ подъ коня и слушай. Гаврила Мартьяновъ (молодой колымчанинъ, слѣпецъ) легъ объ Рождество подъ коня и слышитъ, какъ тотъ говоритъ другому коню:

" — Братъ, а знаешь, что будетъ съ человѣкомъ, что лежитъ подо мною?

" — А что?

« — Ослѣпнуть ему черезъ годъ».

«Черезъ годъ ребятишки играли и засыпали Гаврилѣ глаза пескомъ. Тогда и темнота на него пала. Только дослушать надо до конца; хоть пріятное, хоть непріятное, а лежи. Коли встанешь раньше, — помрешь».

Старикъ якутъ прислушивался къ непонятныхъ для него звукамъ.,

— Тохдиръ? (О чемъ разсказываешь?) — спросилъ онъ наконецъ Даурова. Тотъ сказалъ.

— Да, въ этотъ вечеръ и не то узнаешь! — зашамкалъ онъ. — Если у тебя есть косточка изъ медвѣжьей плюсны, ступай съ нею въ тальники. Тамъ найдешь торбаса (мокасины). «Талахъ Срья» (буквально — лѣсное пугало). Коли надѣть эти обутки, — тебя никто не увидитъ. Можешь снять тогда даже блестящія штуки, что у исправника на. плечахъ, и то не замѣтятъ.

Въ разговоръ вмѣшались другіе якуты, и онъ принялъ болѣе реальный характеръ. Тутъ мы узнали, что изъ Якутска ѣдетъ теперь «джахтаръ нючалы», т. е. русская женщина, что у ней «тылъ тонъ», мерзлый языкъ, т. е. она не понимаетъ ни слова по-якутски.. Какъ оказалось, дѣло шло объ акушеркѣ, ѣхавшей изъ Петербурга на службу въ Средній Колымскъ. Богъ знаетъ, кто передаетъ якутамъ вѣсти, но они знаютъ, что дѣлается на трактѣ за двѣ тысячи верстъ отъ ихъ юрты. Лишь только кто-нибудь выѣдетъ изъ Верхоянска, объ этомъ черезъ недѣлю знаютъ уже въ Средне-Колымскѣ.

IV.

Станокъ Кюреляхъ. Дальше начинаются горы Тасѣхаята, наиболѣе дикое мѣсто по всему тракту; предстоитъ до станціи Тастахъ громадный переѣздъ въ 300 верстъ. Утѣшеніе то, что «кочтъ» здѣсь прекрасный, такъ какъ станокъ содержитъ не купецъ, а якутъ или, вѣрнѣе метисъ Заморщиковъ. Откуда бы у якута такая широкая борода лопатой! Сегодня канунъ новаго года; по этому случаю «джагабылъ» пилъ съ Митрофаномъ цѣлую ночь (здѣсь недавно проѣзжали купцы, такъ что водка имѣется). Утромъ Дауровъ въ блаженнѣйшемъ расположеніи духа поздравилъ насъ съ новымъ годомъ. Однако, передъ отъѣздомъ нужно было принять нѣкоторыя предохранительныя мѣры, чтобы не потерять Митрофана въ дорогѣ. Заморщиковъ оказалъ ему послѣднюю дружескую услугу, привязавъ ремнями къ нартѣ. Вскорѣ за станкомъ показались горы. Онѣ какъ бы обѣгали проѣзжихъ, чтобы лучше окружить ихъ. Вначалѣ въѣздъ былъ широкъ, потомъ ущелье становилось все уже да уже. Сзади горы какъ бы сомкнулись. Кругомъ — абсолютная тишина… Теперь долго мы не встрѣтимъ жилья. Во всѣ стороны открываются узкія ущелья. Тамъ никто изъ европейцевъ еще никогда не былъ. Въ 1889 г. явилась въ Нижне-Колымскъ дѣвушка-чукчанка съ цѣлымъ табуномъ оленей. Оказалось, она принадлежала къ клану, кочевавшему въ горахъ Тасъ-Хаята, который весь вымеръ отъ оспы. До сихъ поръ, горы эти считались безлюдными. Такимъ образомъ узнали одновременно о неизвѣстномъ чукотскомъ кланѣ и о гибели его. Дорога становилась все болѣе и болѣе затруднительною: всюду громадные камни, да головоломные подъемы и спуски и наконецъ тарыны. Тарынъ — это характерное явленіе полярныхъ странъ. Мѣстныя рѣки въ котловинахъ отъ лютой стужи промерзаютъ до дна; кругомъ же съ горъ сбѣгаютъ стремительные горные ключи, подчасъ съ очень высокою температурою. Дойдя до рѣки и встрѣтивъ сплошной ледъ, такой ручей разливается по поверхности рѣки. Отъ холода вода быстро замерзаетъ, но новые потоки воды разливаются по холодному льду. Это и есть тарыны. Ихъ можно узнать издали, такъ какъ надъ ними стоитъ густой паръ. По тарынамъ приходится переѣзжать, такъ какъ другой дороги нѣтъ. Олени скользятъ и падаютъ по зеркальной поверхности, кверху летятъ брызги воды, которыя замерзаютъ отъ 60° мороза и падаютъ на лицо, какъ расплавленный металъ. Еще хуже, если тарынъ разольется подъ снѣгомъ, на который въѣзжаешь, ничего не подозрѣвая. Вдругъ проваливаешься въ воду, въ аршинъ иногда глубиною. Подобная ледяная ванна, когда нѣтъ возможности до ночи переодѣться, можетъ иногда кончиться очень печально. А горы все болѣе и болѣе тѣснымъ кольцомъ охватываютъ васъ. Гранитныя скалы стоятъ отвѣсно, въ видѣ исполинскихъ стѣнъ. А на вершинѣ ихъ, въ видѣ зубцовъ, грозно наклонились громадные камни и, кажется, вотъ-вотъ грозятъ обрушиться. На вершинѣ одной изъ такихъ стѣнъ проводникъ, метисъ Мартьянъ, указалъ намъ на двухъ чубука (видъ дикихъ барановъ), которые, по его словамъ, стояли тамъ. Но ихъ могъ замѣтить лишь острый глазъ дикаря. Въ эту минуту я былъ занятъ рѣшеніемъ вопроса, гдѣ я видѣлъ уже Мартьяна. Положительно мнѣ знакомы и эти сѣрые наглые глаза на выкатѣ, и эти отвислыя губы, и хриплый голосъ. Но гдѣ мнѣ пришлось съ нимъ столкнуться, я не могъ никакъ припомнить. Уже лишь подъ станкомъ я припомнилъ. Это было четыре года назадъ, послѣ того, какъ мы утопили провизію въ Элегъ-Нехѣ. Мы два дня ѣхали безъ пищи. Всѣ до такой степени ослабѣли отъ голода, что едва сидѣли на коняхъ. Въ двадцати верстахъ отъ жилья мы встрѣтили Мартьяна; узнавъ объ отчаянномъ положеніи, въ которомъ мы находились, онъ продалъ намъ нѣсколько гнилыхъ щукъ по рублю за штуку (мѣстная цѣна щуки — 1 к.).

Въ наиболѣе пустынномъ мѣстѣ горъ стоитъ поварня Эллёръ-сибитъ (т. е. убіенная). Расположеніе горъ и тальниковъ тамъ такое, что въ котловинѣ вѣчный шумъ, похожій на жалобный стонъ. Здѣсь двѣсти-тридцать лѣтъ тому назадъ ламуты устроили засаду и перебили соединенный отрядъ русскихъ и якутовъ, которыхъ захватили врасплохъ. Инородцы объясняютъ шумъ тѣмъ, что это души убитыхъ мечутся по долинѣ, ища выхода. По долинѣ протекаетъ рѣка Догдо, о которой ламуты говорятъ, что въ ней есть золото. Насколько это вѣрно, не могу сказать. Вся рѣка покрыта тарынами. Теперь мы пробирались по нимъ довольно благополучно; но какіе адскія мученія пришлось здѣсь перетерпѣть весною 1888 г., когда мы странствовали въ Ср. Колымскъ! Ледъ на рѣкѣ вздуло буграми. Неподкованныя кони (мы ѣхали верхомъ) скользили и падали. Пришлось спѣшиться и балансировать на гладкомъ, какъ зеркало, льду. На придачу, сильный противный вѣтеръ валилъ съ ногъ. Стоять не было возможности, и послѣднюю версту мы проползли тогда на четверенькахъ, держа поводъ въ зубахъ.

На пятый день горы кончились. Еще одинъ огромный подъемъ на Туму-Тыллахъ (мысъ вѣтровъ), и сзади горы Тасъ-Хаята сомкнулись тѣсной стѣной. Впереди еще лишь страшный Верхоянскій хребетъ, — и конецъ полярному steeplechase. За станкомъ Тастахъ началась сказываться близость «города»: юрты пошли чаще, мы теперь не только ночевали, но и привалъ дѣлали у жителей. Подъ самымъ Верхоянскомъ мы ночевали у «русскихъ», если только это имя приложимо къ людямъ, которые ни лицомъ, ни обычаями, ни языкомъ не отличались отъ якутовъ. Какъ оказалось, они не отличались отъ дикарей и вѣрованіями. Старикъ-хозяинъ разсказалъ мнѣ, какъ онъ недавно потерялъ двухъ коровъ. Заболѣлъ у него мальчикъ. Призвали шамана, который потребовалъ за работу корову. Не смотря однако на высокій докторскій гонораръ, мальчикъ умеръ. Старикъ встрѣтилъ шамана и обозвалъ его мошенникомъ.

— А, такъ ты ругаешься! Ладно, я за то тебѣ двухъ абагы (нечистыхъ) въ животъ всажу, — сказалъ шаманъ. Испугался старикъ и насилу умолилъ еще за корову не сажать ему абагы.

— Ты почто же коровъ-то отдалъ? Вѣдь шаманъ тебя пугалъ только, — сказалъ мой товарищъ.

— Пугалъ? Ты спроси у Уйбана (Ивана), какъ шаманъ шутки шутитъ.

— Нѣтъ, тойонъ, съ шаманомъ шутить нельзя, — подалъ реплику Уйбанъ, здоровый, скуластый метисъ. — Лѣтомъ я посмѣялся надъ шаманомъ, а онъ разсердился и говоритъ: «пусть же заберется абагы къ тебѣ. въ животъ». Пришелъ я въ юрту, легъ на оронъ (нары), — слышу, онъ ужь царапается. Я терплю, закрылъ глаза, а онъ какъ задеретъ лапой, да какъ защелкаетъ зубами… Два дня куска рыбы видѣть не могъ. Тогда я скорѣе къ шаману, насилу упросилъ его. Вотъ какъ они шутятъ!

На небѣ сіялъ полный мѣсяцъ, окруженный радужными вѣнцами и ложными лунами. Вдругъ въ юртѣ поднялась необыкновенная суматоха. Старики, дѣти — всѣ высыпали на дворъ.

— Что тамъ такое? — спросилъ я.

— Мѣсяцъ замираетъ, — былъ отвѣтъ. Начиналось лунное затменіе. Явленіе это, какъ видно, ни въ комъ не возбудило страха. Раздавались лишь жалостливые возгласы дѣвушекъ и женщинъ:

— Барагсанъ! (Бѣдняжечка!).

Якутская легенда, объясняющая это явленіе, довольно интересна. Дѣвушку-сиротку улусъ отдалъ, въ работницы къ богатому тойону. Золъ былъ онъ и мучилъ бѣдняжку работой. Разъ ночью послалъ ее къ ойбону (проруби) за водой съ берестянымъ турсукомъ. Поскользнулась дѣвушка, пролила воду и разбила турсукъ. Стоить она и плачетъ. «Никто, никто меня не пожалѣетъ!» — крикнула она. Жалко стало Кюньтоёну (господину солнцу) — и упалъ онъ на землю. Жалко стало и ми-тоёну (господину мѣсяцу), и онъ тоже опустился возлѣ дѣвушки.

— Моя кысъ (дѣвушка), — сказалъ Кюнь-тоенъ, — я старше.

— Моя кысъ, — сказалъ ми-тоёнъ, — тебѣ днемъ и безъ того весело, а мнѣ ночью скучно ходить. И рѣшили, что быть кысъ у ми-тоёна. Подхватилъ онъ ее и понесъ на «верхнее мѣсто». Испугалась дѣвушка, схватилась за талину, да такъ вмѣстѣ съ ней и попала на небо. Ее и до сихъ поръ можно видѣть на мѣсяцѣ. Порой кысъ стоскуется по землѣ и замираетъ, тогда ми-тоёнъ отъ горя «чернѣетъ», пока кысъ не оживетъ.

Ровно черезъ мѣсяцъ послѣ выѣзда изъ Средне-Колымска, мы пріѣхали въ Верхоянскъ. «Городъ» этотъ — два-три десятка юртъ, расположенныхъ по берегу не Яны, какъ можно было бы заключить по названію, а двухъ огромныхъ лужъ, носящихъ далеко не поэтическое названіе Сахъ-байхалъ и Икъ-байхалъ, т. е. озера кала и мочи. Лѣтомъ эти «озера» вполнѣ оправдываютъ свое названіе. У Верхоянска своя гордость: здѣсь находится «полюсъ холода», здѣсь готовятся климаты стараго Свѣта и зарождаются тѣ «циклоны» и «антициклоны», за поступательнымъ шествіемъ которыхъ внимательно слѣдятъ тысячи метеорологическихъ. станцій. Это ли не гордость! Впрочемъ, верхоянцы гордятся гораздо больше тѣмъ, что въ ихъ долинѣ зарождаются пѣсни, которыя потомъ распѣваются:

«По дебрямъ, гдѣ Лена шумитъ:

Въ Нохтуйскѣ, въ Олекмѣ, въ Якутскѣ, въ Амгѣ,

Вездѣ гдѣ мой слѣдъ выступалъ —

Вдоль Яны унылой, въ полярной тайгѣ», —

какъ горделиво говоритъ о себѣ мѣстный поэтъ С. Несчастный, полуинтеллигентъ, въ юности сосланный судомъ на житье въ одинъ изъ южныхъ городовъ Иркутской губерніи, — онъ тамъ спился совсѣмъ и въ пьяномъ видѣ учинялъ буйства, за которыя послѣдовательно пересылался «въ Нохтуйскъ, въ Олекминскъ, въ Якутскъ, въ Амгу», какъ поетъ про себя, и наконецъ въ Верхоянскъ, гдѣ совсѣмъ пропалъ. Пропился до такой степени, что потерялъ образъ человѣческій. Вотъ этимъ-то С. написаны многочисленныя пѣсни, очень популярныя въ Якутской области среди казаковъ и купцовъ. Наиболѣе популярны двѣ. Въ одной описывается прогулка по Янѣ и начинается она такъ:

«Былъ августъ первое число,

Когда я взялся за весло

И внизъ по Янѣ по рѣкѣ

Помчался въ легкомъ челнокѣ».

Далѣе говорится, что «мой путь лежалъ въ тотъ край далекій, въ тотъ край, гдѣ царствуетъ Борей» (верхоянцы произносятъ «Бурей»). Другой популярной пѣсни С. я знаю тоже лишь начало:

«Верхоянскій край унылый,

Край морозныхъ дней —

Ты назначенъ мнѣ могилой

Волей злыхъ людей.

Я умру, въ долинѣ Яны

Трупъ зароютъ мой;

Будутъ пурги, ураганы

Мой будить покой.

Но напрасно: тамъ, въ могилѣ

Смерть и тишина;

Никакой въ семъ мірѣ силѣ

Не встревожить сна».

Если не ошибаюсь, стиховъ у С. великое множество. Всѣ они въ одномъ и томъ же духѣ.

Въ Верхоянскѣ мы пробыли недѣлю. Нашъ выѣздъ былъ крайне несчастливъ. Проводникъ напился, завезъ насъ въ тайгу, пошелъ разыскивать дорогу и забылъ про насъ, добрался до какихъ-то жителей и завалился тамъ спать. Все это происходило въ 12 часовъ ночи, при морозѣ въ 60°. При помощи Митрофана мы кое-какъ выбрались по слѣдамъ изъ тайги и возвратились въ Верхоянскъ. Только къ вечеру слѣдующаго дня мы окончательно уже уѣхали оттуда.

V.

Вотъ уже пять дней, какъ мы въ дорогѣ. Въ юртѣ, гдѣ мы остановились, застаемъ необыкновенное сборище. Тутъ якуты всѣхъ возрастовъ, но больше всего дѣтей отъ десятилѣтняго возраста до грудныхъ. Оказалось, ждали проѣзда агабыта (батюшки). Въ глухихъ мѣстахъ области якуты рождаются, вступаютъ въ бракъ и умираютъ, не видя священника. При проѣздѣ батюшки, онъ разомъ креститъ дѣтей, вѣнчаетъ ихъ родителей и отпѣваетъ нѣсколько десятковъ покойниковъ.

Близился страшный Верхоянскій хребетъ. Опять пошла адская дорога по камнямъ и тарынамъ. Южный склонъ хребта отлогъ, такъ что можно въѣхать почти на самую вершину его. За то сѣверный склонъ — это нѣчто невѣроятное. Спускъ падаетъ почти по отвѣсной стѣнѣ. Это — оленья дорога. А въ сторонѣ вьется узкая тропа на краю пропасти; это — дорога конская. Высота хребта на перевалѣ около 4 тысячъ футовъ. Внизу небо было совершенно ясное. Солнце ослѣпительно свѣтило. А на вершинѣ хребта загудѣла такая метель, что мы другъ-друга не слышали. Яростные порывы вѣтра валили съ ногъ, грозили смести въ пропасть, какъ легкое перышко.. Нарты связали вмѣстѣ, образовавъ громадный плотъ. Полозья перевязали ремнями, чтобы они прудили снѣгъ. Всѣхъ упряжныхъ оленей подвязали сзади этого плота. Ламуты стали осторожно спускать его съ горы. Онъ помчался съ бѣшенной силой.. Если бы не привязанные сзади олени, плотъ, разбился бы въ дребезги. А мы въ это время ползли внизъ по «конской» дорогѣ. Каждую минуту приходилось опускаться на четвереньки или же катиться комкомъ, благо теплая одежда смягчала удары. Да, Дайды Ичете, грозный хозяинъ мѣста, былъ не милостивъ къ намъ. Спускъ продолжался около трехъ часовъ. А подъ хребтомъ новое мученіе. Правда, метели тамъ не было; но долина р. Тукулана, по которой идетъ дорога, усѣяна камнями, не засыпанными снѣгомъ. По нимъ нарты прыгали, какъ лодка въ бурю по волнамъ. Разъ двадцать я вылеталъ изъ саней со стремительностью камня изъ праща. И такая адская дорога тянется 20 верстъ, вплоть до поварни. Верхоянскій хребетъ любопытенъ во многихъ отношеніяхъ. Онъ представляетъ рѣзкій раздѣлъ между растительностями. На южномъ склонѣ встрѣчаются березы, осины, сосны, тогда какъ за сѣвернымъ склономъ единственное дерево — лиственница. На одной изъ террасъ этого хребта беретъ начало р. Яна. Врангель, потомъ Августиновичъ и Черскій нашли въ Верхоянскомъ хребтѣ раковины Monotis Salinaria, тождественныя тріасу о. Шпицбергена. Эти ископаемыя относятся къ области, такъ называемаго, мезозійскаго отложенія. На вершинѣ хребта, какъ на вершинахъ всѣхъ полярныхъ горъ крайняго сѣверо-востока, теплѣе, чѣмъ въ долинахъ. Это любопытное явленіе зависитъ отъ полной тишины воздуха на равнинахъ въ этихъ широтахъ. Болѣе теплые слои поднимаются вверхъ, тогда какъ съ горъ, «какъ каскады», льются на равнины холодные воздушные потоки. Этимъ же объясняется отсутствіе ледниковъ на вершинахъ полярныхъ горъ, гдѣ можно было бы ожидать, что снѣжная линія начинается очень низко. Въ Чукотской землѣ есть гора. Фантазія первыхъ путешественниковъ окрестила ее «Сѣверный Парнасъ». Высота ея около 7 тысячъ футовъ, но снѣжной линіи на этой горѣ не существуетъ.

Каждый годъ этотъ перевалъ черезъ Верхоянскій, хребетъ губитъ десятки купеческихъ коней. Есть другой путь. Рѣка Тумурканъ прорѣзываетъ хребетъ и долины ея могли бы служить прекрасной дорогой. Она еще совершенно не изслѣдована, хотя иные купцы рѣшаются посылать свои товары черезъ Тумурканъ. До какой степени путь этотъ пустыненъ, можно видѣть изъ слѣдующаго.

Верхоянскій купецъ г. Ш--въ отправилъ свою кладь новой дорогой и самъ поѣхалъ вмѣстѣ съ нею. Дѣло было осенью, сыпалъ снѣжокъ. Ш--въ задремалъ и отсталъ отъ проводниковъ. Просыпается, — онъ одинъ съ нѣсколькими нагруженными конями. Слѣдъ занесло. Поѣхалъ онъ наугадъ въ одно ущелье и забрался, наконецъ, въ такую глушь, что ему стало ясно, что онъ сбился съ дороги. А снѣгъ все сыпалъ и сыпалъ. Проходитъ день-два, — никто не является. При Ш--въ была провизія и тюкъ оленьихъ шкуръ, изъ которыхъ купецъ смастерилъ себѣ шалашъ. Здѣсь тумурканскій Робинзонъ прожилъ 40 дней, пока его наконецъ нашли. «Чуть я не одичалъ тогда отъ страха», — разсказывалъ онъ потомъ.

Наконецъ, послѣдняя поварня передъ Алданомъ — Ана-Суохъ, т. е. «Безъ дверей». Ее выстроили лѣтъ восемьдесятъ тому назадъ и забыли прикрѣпить двери; такою ее видѣлъ Врангель въ двадцатыхъ годахъ, такою ее мы застали въ девяностыхъ годахъ. Какъ видите, обычай держится здѣсь крѣпко. Съ одинаковымъ правомъ эта поварня можетъ быть названа также «безкаминной», потому что въ ней нѣтъ чувала. Огонь раскладывается прямо на полу, угрожая стѣнамъ пожаромъ. Дымъ выходитъ въ широкое отверстіе въ потолкѣ. Можно представить, что въ такой поварнѣ согрѣться не совсѣмъ легко.

Алданъ. Теперь мы въ «культурныхъ» мѣстахъ: олени исчезли, вмѣсто нихъ — кони. Станціи маленькія — 20—25 верстъ. По обѣимъ сторонамъ дороги безпрерывно встрѣчаются признаки жилья: «бютяи» (ограды) и загороженныя пашни. Въ юртахъ всюду встрѣчаются первобытныя ручныя мельницы (къ такому именно жернову, вѣроятно, Самсона привязывали), на которыхъ перемалывается ячмень для лепешекъ. Намъ, жителямъ полярнаго края, все это кажется несомнѣнными признаками близости «Европы». Цѣлыхъ четыре года далекій Якутскъ былъ для насъ важнѣйшимъ культурнымъ центромъ. Правда, суровый Гмелинъ очень не высокаго мнѣнія объ этомъ «центрѣ». Позволю себѣ перевести 173-ю стр. изъ II тома библіографической рѣдкости «Reisen» Гмелина, о честности и безпристрастности котораго такого высокаго мнѣнія всѣ сибирскіе изслѣдователи.

«Поистинѣ можно сказать, что всѣ праздники посвящаются скорѣе дьяволу, чѣмъ Богу, и такое разгульное поведеніе служитъ весьма дурнымъ примѣромъ для многочисленныхъ здѣшнихъ язычниковъ, которые видятъ, что высшее благо обывателей состоитъ въ пьянствѣ. Но пьянство, которымъ заражаются люди въ эти дни, состоитъ не только въ томъ, чтобы напиваться, напримѣръ, вечеромъ. Ни одинъ астрологъ не могъ бы указать имъ счастливый часъ, въ который они не должны были бы пьянствовать; всѣ часы для нихъ въ этомъ отношеніи равны. Съ первымъ днемъ Рождества Христова у нихъ начинается заразительная горячка, отъ которой, на второй и третій день, люди впадаютъ въ бѣшенство. Болѣзнь прорывается наконецъ на четырнадцатый день въ формѣ всеобщаго бѣшенства, которое проходитъ только въ теченіе 5—6 недѣль. Съ недѣлю передъ великимъ постомъ они испытываютъ новый припадокъ бѣшенства, отъ котораго оправляются въ теченіе восьми дней. Весною, во время Пасхи, болѣзнь возвращается снова, съ тѣмъ только отличіемъ, что вслѣдствіе предшествовавшаго поста она бываетъ болѣе-злокачественною и оканчивается раньше, именно на седьмой день. Подобно тому какъ люди, перенесшіе тяжкую болѣзнь, нуждаются въ продолжительномъ отдыхѣ для поправленія силъ, такъ точно и жители послѣ праздниковъ лишь постепенно возвращаются къ своему прежнему образу жизни, который состоитъ въ томъ, чтобы пьянствовать только четыре дня въ недѣлю. Иногда болѣзненные припадки возвращаются съ удвоенною силою, и тогда люди пьянствуютъ ужь 8 дней подъ-рядъ. Я нахожу, что это пьянство есть своего рода горячка, выражающаяся въ частыхъ припадкахъ, какъ падучая болѣзнь, и прекращающаяся, подобно падучей, только со смертью».

Такъ аттестуетъ жителей Якутска старикъ Гмелинъ. По поварнѣ Ана-Суохъ можно видѣть, что въ Якутскѣ строго держатся старины. Но «у насъ теперь не то въ предметѣ»: сегодня мы ночуемъ на послѣдней станціи Турулуяхъ, на берегу Лены. Завтра намъ лишь переѣхать рѣку, и мы въ Якутскѣ, послѣ 50 дней, проведенныхъ въ пути. Самая трудная часть дороги, ведущей «на югъ», такимъ образомъ, сдѣлана.

ГЛАВА VIII.
По Ленѣ.

Якутскъ. — Первые дни въ «большомъ городѣ». — При какихъ обстоятельствахъ мы бывали вегетеріанцами въ Средне-Колымскѣ. — Якутское реальное училище. — Лена. — Легенда о происхожденіи горъ. — Затрудненія туриста. — Вѣчная мерзлота и Гмелинъ. — Кабацкіе короли. — Величіе и упадокъ «Дворянской волости». — Золотые пріиски. — Киренскій округъ. — «Бѣлые якуты». — Поселенцы. — Первая встрѣча съ новоселами. — Усть Кутъ. — Хабаровъ. — Братская степь. — Буряты. — Шаманство и ламаизмъ.

I.

Я четыре года не былъ въ Якутскѣ. Проживъ все это время «за предѣлами культуры», я горѣлъ желаніемъ увидѣть скорѣе «городъ», къ которому можно приложить это названіе.

Послѣдній переѣздъ отъ станціи Турулуяхъ идетъ все Леной и низкими островами, затопляемыми во время водополья.

— Хасъ хала дайдынъ? (сколько осталось до города) — безпрерывно спрашивалъ я у проводника-якута.

— Чугасъ (близко!) — неизмѣнно отвѣчалъ онъ.

Пробовалъ я было нѣсколько разъ откидывать мохнатый кокуль моей кухлянки^[68], чтобы посмотрѣть, не видать ли города, но 45° морозъ заставлялъ быстро надвигать капюшонъ пониже. Но вотъ нарты запрыгали по громаднымъ кучамъ навоза. Городъ близокъ. Чѣмъ ближе, тѣмъ больше навоза. Наконецъ льда совсѣмъ, не видно — одинъ лишь навозъ. Вотъ рядъ полуразобранныхъ барокъ-павозокъ, а выше, на угорѣ ярко сверкаютъ на солнцѣ стекла въ окнахъ чистенькихъ деревянныхъ домовъ. «Стекла!» — это мнѣ казалось верхомъ роскоши: уже четыре года какъ я ихъ не видалъ. Въ Средне-Колымскѣ зимой вставляются въ окна льдины, а лѣтомъ — кожа налима. А вотъ и обыватели: якутъ рядомъ съ быкомъ, якутъ позади быковъ, якутъ верхомъ на быкѣ; кажется, въ Якутскѣ и нѣтъ другихъ обывателей, кромѣ быковъ да якутовъ. Къ намъ поворачиваются смуглыя лица съ узенькими жирными глазами. Мой костюмъ (я одѣтъ по послѣднему журналу чукотѣской моды: въ шитой кухлянкѣ, въ мѣховыхъ штанахъ, въ отороченныхъ бобромъ тарбасахъ, Подарокъ моего друга-чукчи Нута Нухва, въ чукотскомъ малахаѣ, отороченномъ лисьими лапами, и въ песцовыхъ рукавицахъ), — мой костюмъ, который приводилъ въ восторгъ щеголей на берегу Ледовитаго океана, здѣсь уже обращаетъ на себя вниманіе.ъ

— Хана барда, тоенумъ? (Откуда ѣдешь, господинъ?) — безпрерывно окликаютъ меня.

— Колымага, доюрумъ! (Изъ Колымска, пріятель)..

— Ырахъ! (Далеко!)

Якутъ хочетъ сказать обычное: «кяпсе!» (т. е. сказывай новости), но я обѣщаю ямщику хорошо на водку и велю гнать во всѣ лопатки.

Потянулись кривыя, запутанныя клубкомъ улицы, безконечно широкія, обстроенныя одноэтажными домиками. Но какимъ роскошнымъ показался мнѣ этотъ городъ послѣ полярныхъ пустынь! Опять навстрѣчу быки и якуты;. но теперь уже въ перемежку съ другими элементами. Вотъ хитрое лицо, съ рыжей бородою; на встрѣчномъ бараній тулупъ, крытый сѣрымъ сукномъ. Это — хайлахъ (поселенецъ); еще и еще хайлахи. Вотъ, безбородое, бабье лицо; на владѣльцѣ его — богатая бобровая шуба; это сконецъ, то-же подневольный житель. Изрѣдка, встрѣчалась особа, одѣтая по-граждански. Въ Якутскѣ нѣтъ гостинницъ. Пріѣзжихъ здѣсь почти нѣтъ. А кто и пріѣзжаетъ, тотъ имѣетъ знакомыхъ, у которыхъ, останавливается. Былъ и у меня такой пріятель. Черезъ полчаса уже весь городъ зналъ, что пріѣхалъ человѣкъ изъ Колымска, и ко мнѣ стали являться совершенно незнакомые господа справляться, что слышно на сѣверѣ, допытываться, нѣтъ ли у меня пышнаго (т. е. пушнины) или юколы, до которой въ Якутскѣ падки всѣ. Я удивлялся на первыхъ порахъ, зачѣмъ у меня спрашиваютъ пышное, коли знаютъ, что я не купецъ. Но потомъ мнѣ объяснили, что это только предлогъ, чтобы посмотрѣть на новаго человѣка.

Я засталъ весь Якутскъ въ необыкновенной ажитаціи. Нѣсколько дней тому назадъ случилось одно казусное дѣло. Въ Якутскѣ на святкахъ ходятъ ряженые, «мушкированные», по-здѣшнему. Молодежь и даже пожилые люди, принадлежащіе ко всѣмъ слоямъ общества, отдѣльными группами, со своею музыкою, ходятъ изъ дома въ домъ, танцуютъ, дурачатся. Во время праздниковъ во всѣхъ тѣхъ домахъ, гдѣ принимаютъ ряженыхъ, вывѣшиваютъ надъ воротами фонарь. Всѣ мѣстные крупные чиновники считаютъ своимъ долгомъ принимать «мушкированныхъ». Въ томъ году, когда я пріѣхалъ, случился скандалъ. Нѣсколько масокъ вошли къ вице-губернатору, который радушно встрѣтилъ ихъ. Маски разыграли цѣлую интермедію. Каждая изъ нихъ называлась какимъ-нибудь учрежденіемъ: «областная полиція», «областное правленіе», «казначейство» и т. д. Одна изъ масокъ была одѣта генераломъ; къ нему адресовались всѣ остальныя маски, и каждое учрежденіе въ стихахъ излагало тѣ реформы, которыя нужно было бы сдѣлать. Рѣчи были сдержанны и остроумны. Вице-губернаторъ апплодировалъ, чокался съ гостями, благодарилъ ихъ. Маски отправились къ слѣдующему чиновнику; тамъ повторили интермедію и были опять встрѣчены съ восторгомъ; съ ними опять чокались. Потомъ слѣдовалъ третій, четвертый, десятый домъ. Всюду чоканье и апплодисменты. Однако чоканья начинали сказываться. Чѣмъ дальше, тѣмъ маски становились все веселѣе и веселѣе, языки развязывались, прибавлялись новые куплеты, которыхъ прежде не было; маска, изображавшая генерала, заговорила, произнесла рѣчь, замѣчательно напоминавшую рѣчь, сказанную однимъ крупнымъ мѣстнымъ чиновникомъ, но окаррикатуренную. Скандалъ вышелъ форменный. На другой день стали разыскивать масокъ. Говорили о томъ, что ихъ пошлютъ путешествовать въ Колымскій округъ; но маски какъ въ воду провалились. Наконецъ онѣ сами явились съ повинной. Это были молодые чиновники областнаго правленія и нѣсколько учителей. Отдѣлались они дешево, сравнительно, конечно съ тѣмъ, чѣмъ имъ грозили: посидѣли нѣсколько дней на гауптвахтѣ.

Когда я пріѣхалъ, эта исторія только-что закончилась, но народилась новая, поразительная даже въ Якутскѣ.

Въ день моего пріѣзда я засидѣлся часовъ до 9 вечера у знакомыхъ. Собираюсь домой, а хозяйка меня спрашиваетъ:

— И. В., револьверъ при васъ?

Я удивленно посмотрѣлъ, не понимая въ чемъ дѣло.

Не только въ Средне-Колымскѣ, но и въ Чукотской землѣ я путешествовалъ безъ револьвера: оружіе нужно тамъ только лѣтомъ, когда, можно встрѣтиться съ Улу-Тойономъ (медвѣдемъ).

— Викторъ, проводи гостя, — сказала хозяйка мужу своему. Тотъ одѣлся, взялъ револьверъ, отстегнулъ кабуръ, попробовалъ хорошо ли вынимается оружіе и мы отправились. На улицахъ была мертвая тишина, всѣ ворота и ставни наглухо забаррикадированы. Гдѣ-то далеко, далеко мерцалъ одинокій огонекъ. Фонарей — ни одного. Вдругъ хозяинъ мой остановился. Двѣ какія-то фигуры вырисовались во тьмѣ.

— Кимъ кале? (кто идетъ?)

— Бисиги, сахаларъ (мы, якуты!) — отвѣтили незнакомцы. Мы пошли дальше. Одинъ изъ якутовъ былъ вооруженъ громадной дубиной, другой — чѣмъ-то очень похожимъ на ухватъ.

Когда наконецъ съ большимъ трудомъ удалось мнѣ достучаться дома, когда наконецъ послѣ цѣлаго ряда опросовъ меня впустили въ квартиру, — я узналъ въ чемъ дѣло.

Оказалось, что въ послѣднее время цѣлый рядъ убійствъ и грабежей встревожили весь, городъ. Подъ самымъ Якутскомъ, подъ знаменитыми тремя соснами, среди, бѣла дня были убиты и ограблены скопцы и кое-кто изъ невольныхъ жителей Якутска. Такъ какъ подъ Якутскомъ много хайлаховъ (уголовныхъ ссыльно-поселелцевъ), то убійства здѣсь не рѣдки; но теперь испугало всѣхъ то обстоятельство, что блатную контору (разбойничью шайку) содержалъ нѣкій довольно извѣстный въ городѣ человѣкъ, устраивавшій вечера, на которыхъ собирались многіе, пили шампанское, рѣзались въ карты, а въ то время молодцы К. оперировали надъ проѣзжими. Открылось дѣло случайно, при чемъ оказалось, что не малое содѣйствіе ворамъ оказывалъ квартальный, извѣстный подъ именемъ Никитки. Многіе усиленно старались замять дѣло. Я уѣхалъ прежде, чѣмъ эта исторія закончилась, такъ что не знаю дальнѣйшихъ перипетій ея.

Рядъ разоблаченій навелъ ужасъ на обывателей. Довѣрялись лишь собственной силѣ. Изъ города выѣзжали лишь группами, да и то сильно вооруженными.

Какъ видите, не мало матеріаловъ для захватывающаго уголовнаго романа могъ бы дать городъ, который, вопреки увѣренію Герцена, что нѣтъ мѣста, которое бы не было откуда-нибудь близко, — далеко отстоитъ отовсюду.

II.

Какъ извѣстно, русскіе открыли Лену въ 1628 г. Десять удальцовъ, подъ предводительствомъ Василія Бугра, на лыжахъ перебрались съ Енисея на эту величайшую сѣверную рѣку, на берегахъ которой жило около 150 тысячъ якутовъ. Дикари дѣлились на девять колѣнъ (улусовъ), каждый улусъ — на нѣсколько наслеговъ (клановъ). Нужно знать, что якуты принесли съ юга, съ Байкала, откуда ихъ вытѣснили буряты, слѣды кое-какой культуры. И все-таки десять удальцовъ справились съ цѣлымъ громаднымъ племенемъ. Всѣ эти завоеватели, были, промышленники. Званіе это приводило въ сильное смущеніе иностранныхъ писателей, въ сочиненіяхъ которыхъ, по этоту поводу, можно встрѣтить немало курьезовъ^[69].

Въ 1636 г. явился на Лену сотникъ Бекетовъ и заложилъ Якутскій острогъ. Въ высшей степени интересна легенда о завоеваніи края, сложенная якутами. Она существуетъ и у якутовъ, и у русскихъ съ незначительными варіаціями. Въ легендѣ, центральнымъ свѣтиломъ является богатырь Дыгынъ, одинъ изъ якутскихъ ырахтахъ (царьковъ). Вотъ этотъ разсказъ въ такомъ видѣ, какъ сообщилъ его мнѣ старый казакъ.

"Это было послѣ того, какъ Ермакъ Тимоѳеевичъ забралъ Сибирь и утонулъ въ Иртышѣ. Эсаулъ его Иванъ Кольцо и говоритъ тогда^[70]: «коли онъ померъ, такъ и мнѣ мою голову почто жалѣть; пойду воевать дальше. Доспѣли казаки карбасы да поплыли пусто (исключительно) по рѣкамъ: одна рѣка кончится, — казаки карбасы на плечи и идутъ напроходъ пока пойдетъ другая. Посерединѣ зимовье построятъ. Немало рѣкъ такъ они проплыли, много инородцевъ, побѣдили, но и самимъ мольчъ страсть какъ худо бывало; приходилось и такъ, что своихъ же ѣли. Пришли наконецъ въ якутскую землю. Собралось якутишекъ видимо-невидимо и лопочутъ по-своему: „кяпся, догоръ!“ — сказывайте, значитъ, ребята, что хорошаго.

— Я съ вами торгъ завести хочу, — говоритъ Иванъ Кольцо, — продайте мнѣ столько земли, сколько захватитъ бычья шкура. Якуты продали. Извѣстно, что и говоритъ: звѣрье-звѣрьемъ были, звѣрьемъ и остались.

Только Иванъ Кольцо обманулъ ихъ: шкуру разрѣзалъ на тонкіе ремни, оцѣпилъ большое поле^[71], настроилъ башни и говоритъ: теперь стану войновать съ вами. Стали войновать. У якутовъ былъ тогда улаханъ (большой) богатырь Дыгынъ. Сказываютъ, въ крыльцахъ (плечахъ) въ емъ печатная сажень была. Засѣли казаки въ башни и палятъ оттуда изъ ружей, а якуты въ нихъ стрѣлки пущаютъ. Дался диву Дыгынъ. Кончилась у казаковъ ѣда, и вышли изъ башни доспѣвать ее. Хорынъ (худо) стало имъ тутъ. Дыгынъ былъ большой богатырь, храбрый, многихъ казаковъ перебилъ, а его самого убить никакъ нельзя. Въ тѣ поры пустился Иванъ Кольцо на хитрости. Въ башнѣ подвѣсили большую и тяжелую плашку, а подъ нею нацѣпили корольковъ разныхъ и ленточекъ. Послалъ потомъ Иванъ Кольцо къ якутамъ и наказываетъ: „давайте мириться, приходите къ намъ въ гости“. Дкутишки съ дуру и пошли. Пришелъ и Дыгынъ. Зашли это, значитъ, въ башню, засмотрѣлись на корольки да на ленточки, а Иванъ Кольцо велѣлъ казакамъ подрубить веревки, на которыхъ держалась плашка. Упала она и придавила всѣхъ. Тутъ они всѣ и подохли. Иванъ Кольцо вырвалъ у Дыгына глазъ, заспиртовалъ да отправилъ къ самому царю. Вотъ такъ глазъ былъ! тридцать фунтовъ вѣсилъ. Посмотрѣлъ царь на подарокъ, подивился и говоритъ: „почто живьемъ мнѣ богатыря не доставили?“ Съ тѣхъ поръ и стала область нашей, — закончилъ казакъ свой разсказъ, — а якутишки разбѣжались по тайгѣ, да по бадаранамъ (болотамъ), по гольцамъ да по салгытерамъ (поемнымъ лугамъ), такъ что насилу потомъ ихъ начальство и нашло».

Однако «якутишки» разбѣжались не непостредственно послѣ смерти Дыгына^[72]. Въ 1638 г. назначенъ былъ въ Якутскъ первый воевода, стольникъ Петръ Петровичъ Головинъ: въ товарищи данъ ему былъ столрникъ же Матвѣй Богдановичъ Глѣбовъ, да въ дѣльцы дьякъ Ефимъ Филатовъ. Всѣ они пріѣхали въ Якутскъ 6-го іюня 1640 г., въ сопровожденіи нѣсколькихъ стрѣльцовъ, казаковъ, людей служилыхъ и торговыхъ гостей-устюжанъ.

«Началось управленіе, а съ нимъ отягченія и огромные налоги, не для правительства однакожъ, а для собственныхъ корыстныхъ видовъ укрывателей», — говоритъ У. С. Москвинъ, якутскій купецъ, оставившій послѣ смерти своей рукопись-лѣтопись: «Воеводы и начальники города Якутска и ихъ дѣянія», доведенную до 1821 г.

«Покоренныхъ тѣснили, тиранили и пытали, подъ предлогомъ неуплаты будто бы ясака; но сколько таковаго требовалось, — не сказывали». Доведенные до отчаянія страшными пытками, казнями и грабежемъ, якуты возстали. Но имъ не подъ силу было тягаться съ вооруженнымъ огненнымъ боемъ «ніуча»^[73]. Возстаніе было усмирено. Послѣдовалъ рядъ лютыхъ казней. По приказанію Головина, рѣзали у якутовъ носы и уши, выкалывали глаза, вѣшали за ребра, закапывали живыхъ въ землю по горло и по глаза. Въ крѣпости въ Якутскѣ имѣлся особый застѣнокъ, гдѣ съ утра до поздней ночи заплечные мастера были завалены спѣшной работой.

Но къ счастью для края, при первой же дѣлежкѣ стольники не поладили между собою, и Глѣбовъ, который считалъ себя обиженнымъ, послалъ въ Москву громовый доносъ. Онъ былъ настолько убѣдителенъ, что въ 1645 г. пріѣхалъ въ Якутскъ дьякъ Сушелевъ для производства слѣдствія, а въ 1646 г. Головинъ былъ смѣненъ. Его отвезли въ Тобольскъ, гдѣ онъ былъ «подымавъ на козелъ» и битъ нещадно батогами. Дѣло о немъ заключалось въ двухъ громадныхъ свиткахъ, по нѣсколько пудовъ въ каждомъ. Послѣдовалъ цѣлый рядъ стольниковъ, которые долго не засиживались. Большая часть ихъ попадала подъ судъ; но якутамъ отъ этого было не легче. Положеніе ихъ стало невыносимо, когда 5-го іюля 1675 г. назначенъ былъ якутскимъ воеводою Андрей Аѳанасьевичъ Барнышевъ.

«По вступленіи своемъ на воеводство, — говоритъ лѣтопись Москвина, — онъ принялъ строгія мѣры, по обстоятельствамъ ли, или по собственной прихоти, — неизвѣстно; только при немъ Якутскъ увидѣлъ чуть ли не каждодневныя смертныя казни, въ различныхъ жестокихъ видахъ, надъ раскольниками и якутскими родоначальниками». Нужно сказать, что съ первыхъ же лѣтъ своего существованія Якутскъ сталъ мѣстомъ изгнанія для раскольниковъ и государственныхъ преступниковъ; послѣдніе прибывали часто съ урѣзанными языками.

Воевода Барнышевъ не садился и за столъ, не предавъ кого нибудь самой лютой казни, которая налагалась за ничтожные проступки. Осужденныхъ четвертовали, сажали на колъ, варили живыхъ въ котлахъ и т. д. Въ видѣ только особой милости, когда воевода былъ въ хорошемъ расположеніи духа, онъ замѣнялъ лютыя казни — простымъ повѣшеніемъ. Но Барнышевъ почти никогда не былъ въ духѣ. 3-го іюля 1678 г. воевода за лихоимство былъ отправленъ въ тобольскій приказъ. При воеводѣ Приклонскомъ, 27-го сентября 1682 г., якуты сдѣлали послѣднюю попытку къ возстанію. Къ нимъ пристали раскольники и нѣсколько казаковъ, женатыхъ на якуткахъ. Возстаніе кончилось полнымъ пораженіемъ инсургентовъ. Вождь Дженникъ, родоначальникѣ Кан-Талахскаго улуса, былъ взятъ раненымъ въ плѣнъ и отправленъ въ Якутскъ, гдѣ и умеръ въ застѣнкѣ. Съ него содрали съ живаго кожу и въ нее обернули младенца, котрраго родила жена Дженника, когда ее подняли на дыбу.

Остатки разбитыхъ якутовъ бѣжали на Вилюй, на Яну, на Колыму и заселили эти мѣста. Бѣглецы приносили въ далекіе края страшную вѣсть про завоевателей, и страхъ былъ до того великъ, что русскіе дошли до береговъ Колымы, встрѣтивъ на пространствѣтпочти въ три тысячи верстъ только одно сопротивленіе со стороны ламутовъ, въ ущельѣ Эллеръ Сибитъ^[74].

До сихъ поръ на крайнемъ сѣверо-востокѣ Сибири вы можете слышать, какъ слѣпая старуха въ темной тортѣ, освѣщенной лишь огнемъ въ чувалѣ, монотонно, речитативомъ сказываетъ олото (былину) про страшную смерть Дженника. Якутскій эпосъ отличается замѣчательнымъ богатствомъ образовъ и описаній. Старуха детально описываетъ, какъ свершалась ужасная операція сдиранія кожи, какіе именно «бысахъ» (ножи) употреблялись; а на огонахъ (нары подъ уклономъ стѣнъ въ юртѣ), блѣдные отъ страха, сидятъ якуты и боятся проронить хоть бы слово.

Начался XVIII вѣкъ. Въ Европейской Россіи шла радикальная ломка стараго общественнаго строя; но до Якутска не доходилъ даже далекій отзвонъ реформъ. Гуще стали прибывать лишь подневольные люди, не удержавшіеся при частой смѣнѣ правительствъ послѣ смерти Петра Великаго. Много знатныхъ вельможъ покончили дни свои въ полярной тундрѣ. Такъ, въ Средпе-Колымскѣ страдалъ и умеръ, въ царствованіе Елисаветы, графъ Головкинъ, бывшій кабинетъ-министръ, за которымъ послѣдовала жена. По праздничнымъ днямъ его, больного, силой приводили въ церковь, чтобы тамъ терпѣть поруганіе и слушать, какъ священникъ, по окончаніи литургіи, читаетъ обвинительный актъ и приговоръ его враговъ.

Воеводы были по-прежнему царьками въ Якутскѣ; слѣдственной коммиссіи было не безопасно являться къ нимъ. Часто воеводы велѣли заковывать ревизоровъ, въ кандалы, стегать кнутомъ и отправляли назадъ въ Иркутскъ. Вотъ картинка изъ этого времени.

28-го іюня 1730 г. вступилъ на воеводство камергеръ Ѳаддей Ивановичъ Жадовскій. По аттестаціи лѣтописца, это былъ «отъявленный грабитель». Наконецъ онъ крупно проворовался: въ 1732 г. Жадовскій присвоилъ себѣ грузъ въ 11,670 пуд. хлѣба, крупы и желѣзныхъ издѣлій, который долженъ былъ отправить въ Охотскъ. Командиръ этого края Скорняковъ-Писаревъ донесъ объ этомъ иркутской провинціальной коммиссіи. Нарядили слѣдственную коммиссію, или «канцелярію якутскихъ слѣдственныхъ дѣлъ», которая состояла изъ того же Скорнякова-Писарева^[75], поручика Шнадера и канцелериста Портнягина. Въ началѣ февраля 1733 г. ревизія прибыла въ Якутскъ, 7-го февраля открылись засѣданія, 9-го февраля отдали приказаніе посадить Жадовскаго подъ арестъ: на слѣдующій же день воеводу заковали, привели въ канцелярію и прочитали ему распоряженіе иркутской провинціальной канцеляріи.

Стали разбираться въ дѣлахъ; но они были до такой степени запутаны, что коммиссія отчаялась добиться чего нибудь. Вдругъ ее осѣнила геніальная мысль. «Жадовскаго нужно наказать. Онъ запуталъ дѣла. Что же можетъ быть ужаснѣе, чѣмъ заставить его самого разобраться въ этомъ канцелярскомъ кавардакѣ?» Жадовскаго въ цѣпяхъ повели въ воеводскій приказъ, который былъ въ крѣпости, посадили за судейскій столъ, приставили крѣпкій караулъ изъ 24 человѣкъ и приказали «разбирать дѣла».

Но тутъ вышелъ совершенно неожиданный скандалъ. Казачій голова Алексѣй Аргуновъ, протоіерей Тарылковъ и какой-то «попъ Григорій», вмѣстѣ съ казаками, «дѣтьми боярскими и людьми служилыми» разбили караулъ, расковали Жадовскаго, заперли ворота въ крѣпости, завалили ихъ колодами и торжественно отслужили молебенъ на площади за избавленіе отъ нашествія враговъ.

Слѣдователи, оставшіеся внѣ крѣпости, обложили ее со всѣхъ сторонъ войсками, не впускали никого въ крѣпость, а выходящихъ оттуда схватывали, пытали и казнили. Прибыла денежная почта изъ Иркутска, слѣдователи деньги забрали себѣ, а въ Иркутскъ отписали о казусѣ и просили секурса у вице-губернатора Жолобова въ видѣ роты солдатъ. Пошла правильная осада. Такъ какъ сидѣть было скучно, то слѣдователи «стали брать обывательскихъ женъ и дѣвокъ себѣ на постелю». Способъ былъ примитивный: за намѣченной жертвой присылали двухъ солдатъ. Такъ, между прочимъ, послали за красавицей-женою капитана Дмитрія Павлуцкаго. Когда онъ вздумалъ-было защищать свою жену, Скорнякрвъ-Писаревъ приказалъ его «за явное сопротивленіе военному караулу» отбить батогами. Къ слову скажу, что это тотъ самый Павлуцкій, полярный Роландъ, гроза чукчей, погибшій въ 1742 г. въ битвѣ съ этимъ народомъ. Именемъ Павлуцкаго чукчанки до сихъ поръ пугаютъ своихъ дѣтей. «Дюрандель» его, шпага, передается до сихъ поръ изъ рода въ родъ у чукотскихъ эрем''а (царьковъ).

Между тѣмъ, осажденнымъ надоѣло сидѣть въ крѣпости. Въ ночь на 18 е февраля осажденные сдѣлали вылазку, окончившуюся блестящей викторіей. Непріятель былъ разбитъ, предводители — взяты въ плѣнъ. Жадовскій приказалъ заковать въ цѣпи всю коммиссію и заточить ее въ темницу. Черезъ два дня поручикъ Шнадеръ запросилъ пардону и написалъ на имя Жадовскаго «униженную промеморію». Воевода смиловался, выпустилъ на волю и дозволилъ ему быть слѣдователемъ, не надъ собою, конечно, а надъ прибывшей коммиссіей. Девятнадцатаго февраля Жадовскій отписалъ о случившемся. Какой характеръ онъ придалъ дѣлу, видно, отчасти, изъ того, что при реляціи было приложено прошеніе Павлуцкой. Заключеніе доклада было таково: Жадовскій предлагалъ отправить Скорнякова-Писарева въ Жиганскъ, гдѣ тогда было 6 жителей, безъ суда и слѣдствія.

Отвѣтъ изъ иркутской канцеляріи не менѣе замѣчателенъ, чѣмъ докладъ. Тамъ уже забыли, зачѣмъ слѣдователи были посланы. Жадовскаго благодарили и приказывали ему описать имѣніе Скорнякова-Писарева и сослать его, но только не въ Жиганскъ, а въ другое мѣсто, потому-что въ Жиганскъ отправляли въ ссылку вице-президента коммерцъ-коллегіи Фика, относительно котораго предписывалось не давать ему ни бумаги, ни чернилъ и запретить разговаривать^[76].

Такъ кончилось это казусное дѣло.

III.

При чтеніи «Gulliver’s travels» мнѣ никогда не приходило въ голову, что, пожалуй, самъ когда-нибудь окажусь въ положеніи доктора Лимуэля Гулливера, возвратившагося изъ путешествія въ далекія страны. А вѣдь вышло именно такъ. Привыкнувъ къ извѣстнымъ первобытнымъ мѣркамъ жизни въ Колымскомъ краѣ, мнѣ крайне трудно было сразу отрѣшиться отъ нихъ, когда я пріѣхалъ въ Якутскъ. Обыватель-колымчанинъ, въ первый разъ выѣхавшій изъ своей глуши въ «Якучко», о которомъ слышитъ массу чудесъ съ дѣтскихъ лѣтъ, совершенно тамъ теряется. Первый мѣсяцъ его нельзя никуда выпускать одного, потому что онъ заблудится. За нимъ нужно зорко смотрѣть, иначе онъ объѣстся хлѣбомъ, который до сихъ поръ былъ для него величайшимъ и рѣдкимъ лакомствомъ. Первое время колымчанинъ безъ просыпа пьетъ, потому что водка стоитъ не три рубля, а лишь 40 копѣекъ за бутылку. Правда, не смотря на то, что отвыкъ отъ улицъ, я не блуждалъ въ Якутскѣ, но тѣмъ не менѣе доставлялъ не мало темъ для шутокъ мѣстнымъ товарищамъ. Они все предостерегали, меня не набрасываться такъ на хлѣбъ, приводя въ примѣръ плачевную участь моего попутчика, Митрофана Даурова, который отпраздновалъ день пріѣзда тѣмъ, что съѣлъ фунтовъ 8 ржанаго хлѣба. Въ самомъ дѣлѣ, въ шуткахъ товарищей была извѣстная доля правды. Съ первыхъ же дней прибытія въ Средне-Колымскъ мы убѣдились, что мѣстныя условія, волей неволей, дѣлаютъ изъ человѣка такое существо, о которомъ говоритъ Байронъ въ «Донъ-Жуанѣ»:

«But man is а carnivorous production

And must have meals, at least, one meal а day.

He cannot live, like Voodcoks, upon suction,

But, like the zharc and tiger, must have prey».

Какъ мы ни ухитрялись разнообразить столъ «of а carnivorous production», — это намъ не удалось; пришлось отказаться совершенно отъ хлѣба, не смотря на то, что нужда сдѣлала насъ необыкновенно изобрѣтательными: для экономіи муки у насъ изобрѣли хлѣбъ съ рыбой. Мука замѣшивалась съ размятой въ ухѣ вареной рыбой, изъ которой предварительно были вынуты всѣ кости. Потомъ хлѣбъ формировали обыкновеннымъ образомъ. На 25 фун. муки мы клали 15 фун. рыбы. Но и такой хлѣбъ былъ слишкомъ дорогъ. Бывали кратковременные періоды, однако, когда мы изъ «carnivorous productions» превращались въ строгихъ вегетаріанцевъ. Это бывало весною, между 15-го мая и 1-го іюня, когда всѣ зимніе продукты кончались, а тони бывали еще залиты водой или же покрыты льдинами и плавникомъ, принесеннымъ съ верховьевъ рѣкъ. Тяжело въ такое время жить въ Средне-Колымскѣ! Куда ни глянешь; — опухшія отъ голода мертвенно желтыя лица и горящіе глаза, въ которыхъ отражается отчаяніе. Обыватели перебиваются вареными ремнями, обглоданными костями, выброшенными еще осенью, налимьими кожами, которыми затянуты окна и т. д. Тощія до невѣроятности собаки, шатаясь отъ голода, тихо бродятъ по берегу. Въ эту пору на нихъ нападаетъ особенная болѣзнь, которая выражается въ параличѣ заднихъ ногъ и распуханіи головы. Отъ этой болѣзни собаки околѣваютъ черезъ 3—4 дня, а живые товарищи ихъ пожираютъ трупы. Даже за деньги въ городѣ ничего, кромѣ муки изъ запаснаго магазина, купить невозможно. Я писалъ уже, что цѣна муки, 14 руб. за пудъ, совершенно недоступна для обывателей. Вотъ въ эти-то періоды мы превращались въ вегетаріанцевъ. Чтобы муки хватило до тѣхъ поръ, пока отойдутъ тони, — мы ее раздѣляли на строгіе раціоны: по ³/₄ ф. въ день и… ничего больше. Обладавшіе хорошимъ аппетитомъ становились изобрѣтателями. Одинъ изъ нихъ открылъ «декоктъ», какъ назвала публика новое блюдо. Оно состояло изъ громаднаго количества дикаго щавеля, свареннаго въ водѣ съ солью. Для «вкуса», на громадный котелъ клались еще ложки двѣ-три соры (родъ кислаго молока), если она оставалась отъ зимнихъ запасовъ. Изобрѣтатель питалъ слабость къ своему дѣтищу и великодушно жертвовалъ своимъ временемъ. Съ ранняго утра онъ отправлялся съ большимъ мѣшкомъ за «городъ» собирать щавель, приводя въ немалое изумленіе обывателей. Они ломали головы и никакъ не могли придумать, зачѣмъ намъ понадобилась «трава». Къ обѣду мѣшокъ бывалъ наполненъ. Изобрѣтатель, набивалъ щавелемъ котелъ и варилъ «декоктъ». Къ великому огорченію товарища, среди насъ было мало охотниковъ пробовать варево, не смотря даже на такіе сильные аргументы, какъ: «ѣшьте, господа, вѣдь, это не по бюджету».

Гораздо удачнѣе принялась выдумка другаго изобрѣтателя. Нужно сказать, что мука въ Средне-Колымскъ доставляется въ сыромятныхъ сумахъ. Такъ какъ конямъ часто приходится переходить въ бродъ рѣчки или же дорога идетъ по глубокимъ бадаранамъ (болотамъ), то мука всегда подмокаетъ. На днѣ каждой сумы лежатъ нѣсколько большихъ твердыхъ желтыхъ комьевъ перепрѣлой муки. Эти комья мы собирали, дробили ихъ молотомъ и варили клейстеръ для переплета книгъ и для оклейки нашихъ избъ старыми газетами. Эти-то комья обратили вниманіе другаго изобрѣтателя. Разъ, въ концѣ мая, публика, заглянувъ въ нашу штабъ-квартиру, такъ-называемый «павловскій домъ», была крайне изумлена, заставъ изобрѣтателя съ большимъ кузнечнымъ молотомъ въ рукахъ. Онъ дробилъ на полу нѣсколько громадныхъ комьевъ.

— Что вы дѣлаете?

— А вотъ помогите, увидите, — загадочно сказалъ, изобрѣтатель. Охотники помочь нашлись. Комья были измельчены старательно, просѣяны сквозь сито, и, къ общему изумленію, изобрѣтатель замѣсилъ изъ нихъ лепешку. Новое открытіе произвело настоящій фурроръ. Въ ту весну уже никто не оклеивалъ своей избы. Изобрѣтатель пробовалъ даже убѣдить публику жарить лепешку на «свѣчкахъ», оставшихся отъ зимнихъ запасовъ. Свѣчи отливались нами же изъ совершенно свѣжаго оленьяго жира, такъ что употребить такую свѣчу въ пищу можно было, не рискуя прослыть пошехонцемъ. Проектъ изобрѣтателя, однако, не принялся, но только потому, что жаль было свѣчей.

Какъ видите, въ предостереженіяхъ якутскихъ знакомыхъ съ указаніемъ на судьбу Митрофана была извѣстная доля истины. Въ первые дни пребыванія въ Якутскѣ мнѣ казалось также страннымъ, что извѣстіе о прибытіи почты не производитъ никакой особенной сенсаціи. То ли дѣло въ Колымскѣ! Ждешь почту четыре мѣсяца. Послѣдніе дни только и разговора, что о ней. Наконецъ, она прибыла. Объ этомъ, запыхавшись, сообщаетъ какой-нибудь якутъ, который сейчасъ же, стремглавъ, мчится въ полицейское правленіе, хотя почта, конечно, ему ничего не везетъ. За якутомъ по одному и тому же направленію мчится весь городъ. Мальчишки кричатъ: «почта кале!» (прибыла). Вотъ, обгоняя обывателей, спѣшатъ товарищи. Впереди всѣхъ, конечно, «печникъ». Онъ рѣшается разстаться лѣтомъ со своими печками и кирпичами, а зимой съ книгами, только когда почта прибываетъ. «Поэтъ» написалъ цѣлую шуточную поэму, въ которой воспѣвается «печникъ», мчащійся въ полицейское правленіе, путаясь въ полахъ длиннѣйшей шубы. А послѣ полученія писемъ! Безконечные разговоры; обсужденіе новостей, перечитываніе «новыхъ» журналовъ, вышедшихъ годъ тому назадъ!.. И мнѣ странно слышать въ Якутскѣ жалобы на оторванность, когда письмо изъ «Россіи», изъ Москвы, прибываетъ на 45-й день. На 45-й день! А лѣтняя почта идетъ изъ Якутска въ Средне-Колымскъ четыре мѣсяца.

…Когда-то Якутскъ выдѣлилъ цѣлую фалангу отважныхъ изслѣдователей, которые съ небольшими средствами сдѣлали больше, чѣмъ нѣкоторыя экспедиціи, снаряженныя съ большими затратами. Изъ Якутска вышли Михайло Стадухинъ, Дежневъ, открывшій проливъ, между двумя материками, Никита Шалауровъ, Ляховъ, Баховъ, Лаптевъ, Павлуцкій, пятидесятникъ Андреевъ, первый принесшій вѣсть о землѣ, «усмотрѣнной имъ съ Медвѣжьихъ, острововъ въ великой отдаленности», и др. Тогда Якутскъ былъ центромъ, куда стремились энергичные, предпріимчивые искатели приключеній и дорогихъ мѣховъ. Любителей «пышнаго» и теперь здѣсь не мало, но они предпочитаютъ брать его при помощи водки. Все, кромѣ пушнины, ихъ нисколько не интересуетъ. Возлѣ Якутска, по Алдану, въ громадномъ количествѣ выступаетъ желѣзная руда. Въ самомъ городѣ, на базарѣ за безцѣнокъ продаются громадныя глыбы ея, взятыя прямо съ поверхности земли. Якуты обрабатываютъ ее такъ же, какъ древніе греки. Они обкладываютъ кусокъ руды въ комелькѣ углями, поддерживая жаръ маленькими ручными мѣхами; когда углеродъ выгоритъ, кузнецы обламываютъ шлакъ и полученную, ноздреватую массу обрабатываютъ мологами. Изъ мѣстнаго желѣза якуты выковываютъ охотничьи ножи, славящіеся во всей области. Несмотря на то, что мѣстныя залежи желѣзной руды совсѣмъ не трудно изслѣдовать, — въ этомъ отношеніи не сдѣлано почти ничего. Предки нынѣшнихъ ловцевъ «пышнаго» при помощи бутылки, первые изслѣдователи, которыми могъ бы гордиться Якутскъ, если бы зналъ что-нибудь о нихъ, погибли безслѣдно, какъ древніе богатыри. Въ послѣднее время стало хоть увеличиваться число учащихся, а то большинство купечества было не такъ давно поголовно безграмотно. Тогда на самыхъ аристократическихъ вечерахъ иначе не говорили, какъ по-якутски. Въ настоящее время въ Якутскѣ — духовная семинарія, реальное училище, женская прогимназія, якутское миссіонерское училище и 5 городскихъ начальныхъ школъ. Всѣхъ учащихся въ учебныхъ заведеніяхъ, среднихъ и низшихъ, 488. Это на 6,499 человѣкъ населенія. Реальное училище существуетъ съ 1892 г. Исторія его довольно интересна. Лѣтъ 13 тому назадъ городъ ходатайствовалъ объ открытіи реальнаго училища. Разрѣшеніе пришло лишь на открытіе шестиклассной классической прогимназіи. Якутятамъ, плохо понимавшимъ по-русски, вколачивались въ голову тонкости латинской грамматики, съ помощью которой они должны были насаждать потомъ культуру въ родныхъ улусахъ. И теперь еще, педагогическій персоналъ въ Сибири оставляетъ желать многого, въ особенности на окраинахъ. Я приведу характеристику, сдѣланную г. Чудновскимъ въ книгѣ его «Енисейская губернія къ трехсотлѣтнему юбилею Сибири». Книга эта удостоена преміи красноярской городской думы, такъ что сомнѣваться въ вѣрности характеристики нѣтъ основаній.

«На страницахъ сибирскихъ органовъ печати неоднократно изображался служебный персоналъ, нашихъ среднихъ учебныхъ заведеній: кутежи, скандалы, взаимные раздоры, интриги за мелкіе интересишки — вотъ къ чему сводится вся жизнь насаждателей нашего просвѣщенія. Въ большинствѣ своемъ педагогическій персоналъ состоитъ изъ людей пришлыхъ, стекающихся сюда изъ разныхъ уголковъ Россіи ради карьеры и увеличеннаго оклада жалованья. Образовательный цензъ этихъ людей, въ большинствѣ случаевъ, крайне сомнительнаго свойства: люди съ университетскимъ образованіемъ составляютъ между ними рѣдкое явленіе! Мы знавали преподавателей математики, затрудняющихся при рѣшеніи самыхъ незамысловатыхъ ариѳметическихъ задачъ, преподавателей русской словесности, плохо знакомыхъ, съ основными правилами русской грамматики и закончившихъ свое образованіе на 3-мъ классѣ духовной семинаріи и т. д.»^[77]. Н. М. Ядринцевъ, въ своей книгѣ «Сибирь, какъ колонія», приводитъ разсказъ одного сибиряка про свою гимназію. «Я помню свою гимназію, какъ собраніе монстровъ-преподавателей, которые ежедневно передъ нами не столько излагали познанія, сколько давали разныя комическія и эквилибристическія представленія: одинъ разсказывалъ избитые анекдоты; надъ другимъ, нѣмцемъ, глумились и хохотали до упаду; третій гонялся за нами съ костылемъ; въ корридорахъ и на окнахъ артель учениковъ ставила часовыхъ, чтобы предупреждать пьющихъ въ корридорѣ водку учителей о появленіи инспектора. Тутъ было не до науки». «Въ обозрѣваемомъ нами районѣ (т. е. въ Енисейской губерніи), — говоритъ г. Чудновскій, — не всегда предстоитъ необходимость сторожить появленіе начальства, такъ какъ у насъ бываютъ „директоры“, предсѣдательствующіе на всѣхъ кутежахъ и пирушкахъ» (ib., стр. 169). Такую мрачную картину набрасываетъ изслѣдователь. И это въ Енисейской губерніи, не особенно далеко отъ «Россіи». Можно представить, что творилось въ Якутскѣ и какіе тамъ педагоги насаждали плоды классической литературы въ умахъ якутятъ! Черезъ 13 лѣтъ пришло разрѣшеніе преобразовать классическую прогимназію въ шестиклассное реальное училище.

Въ послѣднее время просвѣщеніе въ Якутскѣ сдѣлало значительные успѣхи. Я даже знаю якутовъ, которые съ величайшимъ трудомъ, съ медленнымъ обозомъ, добрались до Томска (4 500 вер. отъ Якутска) и которые, послѣ блистательно выдержаннаго экзамена на аттестатъ зрѣлости, поступили въ университетъ.

Особенно тепло относился къ учащимся бывшій губернаторъ ген. Свѣтлицкій, который потомъ былъ переведенъ на такой же постъ въ Иркутскъ. О немъ долго и искренно сожалѣло все населеніе области… «Улаханъ-тоёна Константина» знаетъ всякій якутъ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ высоко-гуманныхъ, просвѣщенныхъ людей, которые дѣйствуютъ облагораживающимъ образомъ даже на такую грубую среду, съ какою туристъ встрѣчается въ Якутскѣ.

Я прибылъ въ Якутскъ въ началѣ февраля. Въ это время городъ совершенно замираетъ до начала іюня, когда съ верховьевъ рѣки прибываютъ пловучіе магазины — павозки. Тогда городъ кишитъ жизнью. Къ этому же времени являются изъ сѣверныхъ округовъ караваны съ пушниной, мамонтовой костью и кабарговой струей^[78]. Черезъ недѣлю товаръ на павозкахъ раскупленъ, пріѣхавшіе разъѣзжаются, и городъ опять замираетъ на годъ, пробуждаемый порой на мгновеніе крупнымъ скандаломъ или же изъ ряда вонъ выходящимъ преступленіемъ.

IV.

— Да, годика два еще прослужу здѣсь, а потомъ уѣду, гдѣ потеплѣе, на югъ! — такъ говорилъ мнѣ верхоянскій исправникъ. Я тогда уже зналъ мѣстную терминологію и зналъ, что «уѣхать на югъ» совсѣмъ не значитъ отправиться въ Италію, или же хотя бы въ Крымъ, а всего лишь въ Олекминскъ. Какъ же мнѣ формулировать мою поѣздку, если до перваго привала, до Иркутска, мнѣ нужно сдѣлать 2,813 верстъ? Свершить этотъ переѣздъ мнѣ нужно какъ можно скорѣе, потому-что я выѣхалъ изъ Якутска 6-го марта, такъ-что весна была уже совсѣмъ близко. Изъ этихъ 2,813 вер., отдѣляющихъ Якутскъ отъ Иркутска, 2,600 приходится сдѣлать все по одной и той же рѣкѣ, по Ленѣ. Больше въ поварняхъ, въ привалахъ на открытомъ воздухѣ не представляется надобности. Станціи отстоятъ другъ отъ друга на разстояніи 13—20 верстъ, къ немалому огорченію, ѣдущихъ въ почтовомъ возкѣ, такъ какъ къ громадной поверстной платѣ (4 ¹/₂ к. съ коня) прибавляется еще частый расходъ на экипажъ, ямщикамъ на водку и государственный сборъ (вмѣсто прежнихъ подорожныхъ). Если принять въ соображеніе, что до Иркутска 170 станцій, то путь до Иркутска стоитъ около 350 р. (за прогоны 253 р., государственнаго сбора 34 р., за экипажъ — 20 р. и ямщикамъ «на водку» 30 р.). «На водку» является необходимой контрибуціей. Хотя на каждой станціи виситъ таблица, гласящая, что ямщикамъ строго воспрещается просить на водку. Но пусть пассажиръ попробуетъ не давать денегъ! Его повезутъ шагомъ, вывернутъ двадцать разъ и хоть два раза искупаютъ въ наледи. Станція стоитъ всегда на высокомъ, крутомъ берегу рѣки. Кони запряжены. Два человѣка съ трудомъ держатъ горячихъ коней подъуздцы и осторожно сводятъ ихъ съ наиболѣе крутаго обрыва. Вотъ ведущіе отскочили въ сторону, и кони помчались бѣшенымъ галопомъ, осыпая ваше лицо цѣлой тучей морозной пыли. Такъ мчатся они версты три, пока ямщику удастся удержать ихъ, а передъ новой станціей такимъ же аллюромъ кони взбираются на косогоръ. Станціи всѣ на одинъ ладъ. Это — рубленная изба о двухъ свѣтлицахъ: одна — для проѣзжающихъ, другая — ямщичья. Въ чистой комнатѣ на стѣнахъ всегда одно и то же. Тѣ же часы съ кукушкой, слегка попорченной, такъ-что птичка только кукуетъ, но тщетно старается выбраться изъ окошечка. Подъ часами — описаніе пути до слѣдующей станціи. Изъ него вы узнаете, что лѣтомъ здѣсь пассажиры перевозятся въ лодкахъ, которыя тянутъ бичевой кони; весною же и осенью дороги нѣтъ, есть лишь тропа для верховыхъ коней черезъ горные кряжи. Остальныя стѣны облѣплены лубочными картинками. Тутъ — «Какъ мыши кота хоронятъ» и иллюстраціи къ народнымъ пѣснямъ (чаще всего встрѣчается пляшущая дѣвица съ надписью: «Ахъ, ты, парень-паренекъ, не кричи во весь ротокъ! Мой батюшка у воротъ, зоветъ меня да въ огородъ, полоть лукъ то и чеснокъ»). Очень часто встрѣчаются картинки вольнаго содержанія: солдатъ, катящій въ телѣгѣ, обнявшись съ двумя бабами, съ подписью: «Катай по всѣмъ по тремъ, Ивановна», а то «Кузница для передѣлки стариковъ въ молодыхъ» и т. д. Очевидно, вкусы всѣхъ приленсскихъ почтарей замѣчательно тождественны, потому что однѣ и тѣ же картинки попадаются отъ Якутска до Жигалова. Иногда на столѣ лежитъ еще книжка въ старинномъ кожанномъ переплетѣ. Разверните ее: это — «Новости русской литературы» за… 1804 г., отпечатанныя въ типографіи Любія, Гарпія и Попова. Анонимный авторъ доказываетъ проѣзжимъ въ статьѣ «Мысли уединеннаго мудреца» суету міра и прелести наслажденія добродѣтелью на лонѣ природы. Ахъ, какъ видно, «уединенный мудрецъ» напрасно потратилъ всѣ перлы своего краснорѣчія! Въ чемъ ужь другомъ, а въ излишней «добродѣтели» приленскихъ крестьянъ заподозрить нельзя. Я странствовалъ долго на крайнемъ сѣверо-востокѣ, но тамъ, въ пустынѣ, рѣдкій встрѣчный дикарь непремѣнно другъ. Я братался и спалъ въ одной палаткѣ съ чукчами, которыхъ Лотерусъ называетъ «natio ferocissima et bellicosa», а Георги въ своемъ трудѣ «Beschreibung aller Nationen des Russischen Reichs» аттестуетъ такъ: «Чукчи болѣе дики, грубы, упрямы, свирѣпы, вороваты, вѣролонны и мстительны, чѣмъ всѣ окружающіе ихъ дикари» (цитир. сочиненіе, стр. 350). А между тѣмъ, у «вороватаго племени» у меня ничего никогда не пропало; у «свирѣпыхъ дикарей» мнѣ никогда не приходило на мысль, что я забылъ дома мой револьверъ, который лежалъ тамъ заржавленный и разряженный, потому что въ Колымскомъ краѣ въ немъ не представлялось никакой надобности. А тутъ, на Ленѣ, гдѣ деревни отстоятъ такъ близко другъ отъ друга, мнѣ не одинъ разъ давали совѣтъ держать револьверъ въ исправности, а на слова мои, что мой багажъ слишкомъ скуденъ, чтобы прельстить кого-нибудь, мнѣ отвѣчали: «у насъ пришьютъ (т. е. убьютъ) и сдилаютъ крышку за цѣлковый». Такъ какъ мнѣ приходилось ѣхать день и ночь, то, признаться, порой, какъ выѣдешь въ глухую полночь со станціи, невольно станетъ жутко. А тутъ еще ямщикъ погоняетъ коней самымъ распространеннымъ здѣсь образомъ, т. е. свиснетъ «разбойничьимъ посвистомъ» и гаркнетъ: «сокольники, гррабятъ!» Конямъ знакомъ этотъ крикъ. Они сейчасъ же прижмутъ уши и мчатся во весь опоръ. А то ямщикъ, замѣтивъ, что вы не спите, станетъ «забавлять васъ», т. е. разскажетъ, какъ «иногдысь» на этомъ самомъ мѣстѣ богатаго пріискателя «за машинку» (т. е. за глотку) схватили, отобрали у него деньги, «сдѣлали ему крышку» и бросили въ прорубь…

Первые дни пути мы ѣхали все якутскими мѣстами. На короткихъ долинахъ всюду виднѣлись разбросанныя юрты съ огромными «бютяями» (оградами) возлѣ нихъ. Ямщину правили либо якуты, либо объякутившіеся крестьяне. Якуты здѣсь разсказываютъ смутную легенду, что въ давнія времена они жили на югѣ «у.моря», рядомъ съ племенемъ хоро^[79]. При богатыряхъ Сахсаргана-Бьярьгянь и Батабатырѣ якуты пошли дальше на сѣверъ, на Лену. Хоро преслѣдовали ихъ и хотѣли всѣхъ перебить, да, на счастье, луна пошла на ущербъ. А хоро имѣли обыкновеніе не предпринимать никакого похода между полнолуніемъ и новолуніемъ. Этимъ временемъ воспользовался Сахсаргана-Бьяргянь и спѣшно повелъ свой народъ впередъ по Ленѣ до того мѣста, гдѣ они живутъ теперь. Эти якуты гораздо энергичнѣе, здоровѣе и менѣе забиты, чѣмъ ихъ собратья на крайнемъ сѣверо-востокѣ. «Хайлакамъ» (уголовнымъ ссыльнопоселенцамъ) здѣсь не живется такъ привольно, какъ на дальнемъ сѣверѣ. Прежде всего, улусъ старается сбыть поселенца: ему даютъ кругъ масла, мѣшокъ ячменной муки, рублей 5 деньгами, лишь бы онъ уходилъ куда хочетъ и больше не возвращался. Возвратившихся ждутъ иногда крупныя непріятности. Не рѣдки даже страшныя драмы: якуты бросаютъ возвратившагося поселенца въ прорубь; благо хайлакъ существо совершенно безправное, за которое заступиться некому.

На тѣхъ станціяхъ, гдѣ ямщики — якуты, туристы, не говорящіе по-якутски, бываютъ поставлены въ критическое положеніе. Объясняйтесь съ человѣкомъ, который на всѣ ваши вопросы отвѣчаетъ «кулганъ суохъ!» (т. е. уха нp3;тъ, не понимаю). Можно наблюдать такую сценку:

— Принеси соломы въ сани! — кричитъ проѣзжій.

— Бу баръ! (вотъ оно), — отвѣчаетъ ямщикъ и подаетъ подушку.

— Соломы, говорятъ тебѣ, идолъ поганый!

— Бу баръ! — недоумѣвающимъ голосомъ отвѣчаетъ «идолъ», всовывая кошму.

Проѣзжій приходитъ въ бѣшество. Онъ показываетъ, растопыривъ руки, что ему нужна охапка соломы. А якутъ понимаетъ своеобразно: онъ вталкиваетъ пассажира въ возокъ и пробуетъ опоясать его доху.

— Толмача! Толмача сюда! — кипятится несчастный. Является толмачъ, объякутившійся крестьянинъ, которому, наконецъ, удается втолковать, что требуется; большею частью при помощи такого пріема: пріѣзжій беретъ одну соломинку, показываетъ ее переводчику, и говоритъ: «много надо!»

Въ иной деревнѣ на козлы взберется ямщикъ, по типу совсѣмъ якутъ: глаза косые, бороды нѣтъ, скулы выдаются; по-русски знаетъ лишь нѣсколько словъ. Попробуйте, однако, спросить его:

— Ты якутъ?

— Мы кристьянъ! — обидчиво отвѣтитъ онъ.

У поселенцевъ дѣти уже всегда объякутѣли.

Лена — боевая артерія всего края, единственная дорога по немъ. Деревни ютятся у самаго берега рѣки. Это все невольные засельщики: предковъ ихъ пригнали сюда, чтобы было кому править ямщину. Далѣе, по обѣ стороны рѣки, полная пустыня. Изъ всѣхъ сибирскихъ рѣкъ Лена самая живописная. Дикая красота ея поражаетъ своею причудливостью. Оба берега гористы. Они то круты и обрывисты и состоятъ изъ краснаго песчаника, то волнисты. Песчаникъ кажется сложеннымъ рукою человѣка, до того кладка плитъ правильна. Въ иномъ мѣстѣ обрывы нависли надъ рѣкою и, кажется, обрушились бы, если бы ихъ не подпирали исполинскія естественныя колонны изъ того же плитняка. Подъ обрывомъ, надъ самой рѣкой, по узкому карнизу, вьется бичевникъ. Далѣе берега тянутся въ видѣ исполинскихъ стѣнъ, сложенныхъ руками циклоповъ. Ряды стройныхъ лиственницъ и пихтъ, лѣпящихся по обрывамъ, кажутся воинами, лѣзущими на приступъ на эти бастіоны. А тамъ далѣе, на самомъ гребнѣ, какъ первые солдаты, взобравшіеся на крѣпость, высится нѣсколько отдѣльныхъ пихтъ. Стѣны изъ краснаго плитняка чередуются съ волнистыми сѣрыми гранитными массами. Грозно торчатъ отдѣльные острыя глыбы, наклонившіяся надъ самой рѣкой. А далѣе слѣдуютъ пласты разноцвѣтнаго шифера и зеленаго порфира, придающіе берегу сказочно-фантастическій характеръ. Берегъ изрытъ глубокими пещерами. Въ одной изъ, нихъ, въ 150 верстахъ отъ Якутска, д-ръ Киберъ натолкнулся на странное явленіе: посреди пещеры, на каменистой почвѣ, не смотря на мракъ, господствующій тамъ, растутъ нѣсколько лиственницъ. Съ горъ во многихъ мѣстахъ сбѣгаютъ на рѣку теплые минеральные ключи, изъ которыхъ нѣкоторые далеко распространяютъ вокругъ запахъ сѣрнистаго водорода. Направо и налѣво отъ береговъ — сплошныя гряды горъ, кое-гдѣ разрываемыхъ многочисленными притоками Лены, бассейнъ которой занимаетъ 925,000 квадр. миль. Въ этихъ горахъ, въ особенности въ лежащихъ на востокъ, много такихъ мѣстъ, гдѣ еще никогда не бывалъ европеецъ. Двѣсти сорокъ лѣтъ тому назадъ, казачій атаманъ Поярковъ едва не погибъ, пробираясь съ своими удальцами по Алдану и Тюмтену на Зею и Амуръ. Лишь ламутъ чувствуетъ тамъ себя вполнѣ какъ дома. Очевидно, на правый берегъ Лены больше всего упало крупицъ земли изо рта злаго духа во время его спора съ Юрюнгь-Аи-Тоёномъ, о чемъ разсказываютъ якуты. Прежде земля была покрыта водою. Злой духъ заспорилъ съ Юрюнгь-Аи-Тоёномъ, кто сильнѣе.

— Ты что умѣешь дѣлать, — спросилъ «бѣлый богъ»?

— Я могу нырнуть въ воду и достать со дна комокъ глины, — отвѣтилъ злой духъ. И сдѣлалъ такъ, и вынесъ во рту глину. Юрюнгь-Аи-Тоёнъ взялъ ее и вылѣпилъ изъ нея землю. Она была совсѣмъ плоская. Только злой духъ не всю глину отдалъ: часть ея онъ спряталъ въ глоткѣ. Замѣтилъ это «бѣлый богъ» и ударилъ злаго духа по шеѣ. Глина выскочила и разсыпалась крупицами по землѣ. Гдѣ упала крупица, тамъ появились горы.

На четвертый день путешествія я уже ѣхалъ по маленькому, но щеголеватому Олекминску, отстоящему отъ Якутска на разстояніи 600 верстъ. Городокъ состоитъ изъ двухъ частей: собственно Олекминска и смежнаго съ нимъ скопческаго селенія Спасскаго. Спасское гораздо красивѣе и богаче города. Въ рукахъ скопцовъ находятся почти всѣ ремесла, требующія искусства, кромѣ того, ихъ деревня снабжаетъ не только городъ молочными продуктами, огородиной и, отчасти, хлѣбомъ, но доставляетъ эти продукты въ значительномъ количествѣ на пріиски.

«Вѣчная мерзлость», залегающая подъ почвой всей Якутской области, начинается въ Олекминскѣ лишь на глубинѣ отъ 1 ¹/₂ аршинъ. Глубина этого мерзлаго пласта неизвѣстна. Какъ извѣстно, въ Якутскѣ рыли колодезь и на глубинѣ 55 саженей все еще была та же мерзлота. Температура почвы тамъ на глубинѣ сажени — 11,25, на глубинѣ же 55 саж. — 3,12°. Первый о вѣчно мерзлой почвѣ оповѣстилъ старикъ Гмелинъ. Ему никто не повѣрилъ. Ученые поднимали его на смѣхъ, потому что сообщеніе Гмелина противорѣчило всѣмъ теоріямъ о внутренней теплотѣ. Лишь въ сороковыхъ годахъ настоящаго столѣтія Миддендорфъ подтвердилъ наблюденія, сдѣланныя еще въ прошломъ столѣтіи, и убѣдилъ міръ въ существованіи явленія, извѣстнаго въ цѣлой странѣ всякому.

III.

Вотъ уже десятый день, какъ я въ дорогѣ. Рѣка, которая подъ Якутскомъ имѣла около 15 верстъ въ ширину, теперь значительно съузилась. Деревни пошли все больше да больше. Мы проѣхали уже первый «золотой центръ» олекминской системы, «разведенцы» (т. е. резиденцію) Мачу, и близимся къ знаменитой «Дворянской волости», разсказы о которой можете услышать даже въ Пермской губерніи. Первыми провозвѣстниками близости «золотой волости» являются капища приленскихъ «кабацкихъ королей» — подвалы со спиртомъ. Въ видѣ сторожевой цѣпи «подвалы» эти охватили кольцомъ «тайгу»^[80] и какъ бы сторожатъ, чтобы ни одинъ пріискатель не ушелъ, не оставивъ въ капищахъ «кабацкихъ королей» весь результатъ своей каторжной работы. Короли эти — настоящіе потентаты. Благодаря деньгамъ, въ ихъ рукахъ огромная округа, съ мѣстнымъ начальствомъ вмѣстѣ. Помимо эксплоатаціи населенія, закабаливанія на вѣковѣчныя времена инородцевъ и т. д., короли эти творятъ вещи, совершенно невѣроятныя. Въ своей прекрасной статьѣ «По Ленѣ», помѣщенной въ лѣтнихъ книжкахъ «Вѣст. Европы» за 1893 г., г. Птицынъ сообщаетъ фактъ, какъ эти короли совершили нѣсколько убійствъ. О захолустныхъ дореформенныхъ судахъ Сибири населеніе говоритъ: «набей возъ людей, да привези возъ золота судьямъ — чистымъ выйдешь». Судъ два раза оправдывалъ кабацкихъ королей (дѣло поднялъ генералъ-губернаторъ). Тогда генералъ-губернаторъ переслалъ дѣло въ сенатъ. Улики были слишкомъ ясны и рѣшеніе было постановлено: «королей», разгуливавшихъ на свободѣ, заковали и отвезли на каторгу. Къ этому примѣру. можно было бы прибавить десятокъ другихъ: «Кабацкій король» — обыкновенно грубое, невѣжественное существо, вѣчно полупьяное, наглое и самодовольное. Доходъ нѣкоторыхъ среди нихъ достигаетъ даже тысячъ до тридцати въ годъ; тѣмъ не менѣе, «кабацкій король» живетъ въ грязи, выгадывая даже на хлѣбѣ, который съѣдаютъ батраки. Въ работники онъ всегда старается залучить «варнака» (поселенца), потому что его выгоднѣе нанять и легче обсчитать, чѣмъ «чалдона» (крестьянина). Дать кому-нибудь «варнацкій разсчетъ» значитъ на Ленѣ сильно обманутъ работника. Сибирскія газеты наполнены подвигами этихъ «королей». Главнымъ центромъ ихъ дѣятельности, почти до послѣдняго времени, былъ Витимъ, резиденція «Дворянской волости».

— Почто вы ее прозвали такъ? — спросилъ.я ямщика.

— Да какъ не «Дворянская волость», коли тамъ крестьяне не пашутъ, работы не любятъ, а ѣдятъ сытно и живутъ, какъ господа?

Такъ оно и было до самаго послѣдняго времени. Недалеко отъ Витима находятся знаменитые Витимскіе золотые пріиски. На одномъ изъ нихъ, Успенскомъ, добыто въ 1892 г. 110 п. 32 ф. 54 зол. золота, Богатство процентнаго содержанія золота можно видѣть изъ слѣдующаго: въ 100 пуд. песка находится 5 з. 1 ¹/₄ д. золота. Такихъ богатыхъ розсыпей на всемъ земномъ шарѣ не особенно много. На всѣхъ Витимскихъ пріискахъ было намыто въ 1892 г. 290 п. 25 ф. 93 з. 42 д.^[81]; но это далеко не самая большая добыча. Годами на Витимской системѣ работаетъ въ «операцію» до 7,500 чел. Работы вообще на пріискахъ крайне тяжелы, тѣмъ болѣе въ Якутской области, гдѣ залегаетъ такъ называемая «вѣчная мерзлота». Тяжелы открытыя работы, еще труднѣе, «ортовыя» или шахтовыя. Въ «ортахъ», т. е. подземныхъ галлереяхъ, пріискатели нерѣдко работаютъ по колѣно въ ледяной водѣ. Послѣ утомительнаго каторжнаго труда сомнительный отдыхъ въ общихъ баракахъ, которые даже по оффиціальному отчету аттестуются такъ: «помѣщенія для рабочихъ въ гигіеническомъ отношеніи заставляютъ желать многаго». Точно такъ же должно быть и продукты не всегда важные, если на пріискахъ иногда поголовно болѣютъ гастрическими болѣзнями. Въ 1892 г. весною на пріискахъ было около сотни умершихъ въ нѣсколько дней отъ кроваваго поноса. Въ сибирскую печать объ этомъ проникъ смутный слухъ; газеты же Европейской Россіи объ этомъ не узнали ничего. Цынга — заурядная болѣзнь на пріискахъ. Впрочемъ, тамъ же въ тайгѣ растетъ и специфическое лѣкарство — черемша^[82]. И вотъ, рабочій, назябшійся, наголодавшійся на каторжной работѣ въ теченіе цѣлой «операціи», 10-го сентября получаетъ разсчетъ. До сихъ поръ въ его карманѣ не было ни копѣйки; все забиралось въ компанейскихъ магазинахъ «на книжку». Теперь у него сразу оказался цѣлый капиталъ. Правда, далеко не весь заработокъ достается рабочему^[83], но все же оставшаяся сумма значительна для поселенца, напримѣръ, для котораго и гривенникъ — капиталъ. Въ тайгѣ пріискатель былъ безсловеснымъ животнымъ въ рукахъ компаніи. Теперь представьте, что вся эта тысячная толпа въ одинъ и тотъ же день (10-го сентября) вдругъ оказывается на свободѣ. Въ первой же деревнѣ она старается наверстать все за годъ. Такимъ мѣстомъ являлся Витимъ. Село становилось мѣстомъ дикаго, сумасшедшаго разгула. Многочисленные магазины, кабаки, трактиры, все населеніе поголовно — только и ждали этого дня. Пріискатель начнетъ съ того, что сброситъ съ себя рваную «лопать» (одежду), взятую за дорогую цѣну «на книжку» изъ компанейскихъ магазиновъ, и нарядится въ сапоги бутылками, въ бархатные шаровары и поддевку, въ бобровую шапку. Онъ надѣваетъ нѣсколько шелковыхъ рубахъ одну на другую, одна короче другой и различныхъ цвѣтовъ, чтобы видно было. Въ магазинѣ купитъ часы, да не одни, а пару. Послѣ этого пріискатель принимается «гулять». Найметъ трехъ бабъ, запряжетъ ихъ въ телѣгу и съ гикомъ разъѣзжаетъ по селу; а то купитъ дорогую шаль, сядетъ на нее и четыре нанятыхъ «чалдона» (крестьянина) несутъ его изъ кабака въ кабакъ. Другой еще изобрѣтательнѣе. Купитъ въ магазинѣ нѣсколько кусковъ ситца и разстелетъ ихъ по грязи. Впереди пляшетъ по нимъ пріискатель со штофомъ въ рукахъ, а сзади его ведутъ по ситцу спеціально нанятаго коня (это въ знакъ презрѣнія къ деньгамъ) и идутъ музыканты. Пріискателю хочется хоть минуту видѣть себя въ положеніи хозяина, который можетъ быть. И вотъ онъ нанимаетъ крестьянина, которому даетъ пощечины, по 5 руб. за каждую. Что касается разврата, то онъ достигаетъ чудовищныхъ, животныхъ размѣровъ. Къ услугамъ пріискателя не только поголовно все молодое женское населеніе, но и масса проститутокъ, спеціально къ этому дню прибывшихъ изъ Якутска и Иркутска. Нужно имѣть въ виду, что иные пріискатели выносятъ изъ тайги двѣ и даже три тысячи рублей, считая съ платой за «подъемное» и «старательское» золото, за которыя компанія выдаетъ рабочему отъ 2 р. 50 к. до 3 р. 50 к. за золотникъ^[84]. Кромѣ того, многіе ухитряются выносить еще «пшеничку» (краденое долото). Все это оставлялось въ Витимѣ. Въ пьяномъ видѣ надъ пріискателями учинялись преступленія. Обобрать рабочаго было самымъ невиннымъ дѣломъ. Каждый годъ послѣ 10-го сентября въ Ленѣ, на берегу въ кустахъ и т. д. находили десятка два мертвыхъ тѣлъ. Многіе пріискатели пропадали безслѣдно, потому что въ нѣкоторыхъ витимскихъ вертепахъ имѣются подполья, умѣющія хранить тайны. Факты эти я передаю со словъ оффиціальнаго лица, близко знавшаго мѣстные нравы, много разъ бывавшаго тамъ на слѣдствіяхъ. Убійства эти совершались, большею частью, совершенно безнаказанно, потому что среди рабочихъ масса поселенцевъ, о которыхъ вспомнить некому^[85]. Черезъ 2—3 дня сумасшедшаго разгула пріискатель пропивалъ все; тогда въ кабакъ и въ руки бабъ шла нарядная «лопать» (одежда), часы; золотыя массивныя самодѣльныя кольца, похожія на звенья отъ кандаловъ. Тогда пріискатель опять записывается на новую операцію или же идетъ, по найму витимскаго крестьянина, въ «спиртоносы», т. е. берется доставлять контрабандой водку на пріиски. На это идутъ лишь люди отважные, потому что отвѣтственность громадная. Большею частью, объѣздъ, захвативъ спиртоноса, отбираетъ у него все и избиваетъ нагайками до полусмерти, а то совсѣмъ забиваютъ на смерть. Такимъ образомъ, витимцы въ нѣсколько дней добывали легкимъ путемъ средства, чтобы жить «по дворянски» цѣлый годъ. Такъ было до 1890 г. Съ этого года компаніи не выпускаютъ болѣе рабочихъ въ Витимѣ, а, давъ имъ разсчетъ, препровождаютъ ихъ на пароходѣ до Киренска. Что же вышло? Прекратился ли дикій разгулъ? Конечно, нѣтъ. Мѣсто, это лишь перенесено болѣе на югъ.

Вотъ я и въ Витимѣ. Село это напоминаетъ настоящій уѣздный городъ. Всюду красивые дома, большіе магазины; но на всемъ печать захудалости и поблеклости минувшаго счастья. «Дворянская волость» отвыкла отъ работы. Она ничего не умѣетъ дѣлать, а источникъ дохода, пріискатель, ушелъ отъ нихъ. Наиболѣе молодые и энергичные принялись за ремесло спиртоноса, благо капищъ «кабацкихъ королей» въ округѣ цѣлая уйма.

Въ Витимѣ есть даже и клубъ. Но и на немъ лежитъ та же печать захудалости, какъ на магазинахъ и трактирахъ. Я поинтересовался осмотрѣть этотъ «клубъ». Онъ помѣщается во второмъ этажѣ деревяннаго дома. Главная «зала» шаговъ 30 въ длину, но такая низкая, что высокій человѣкъ можетъ достать рукой потолокъ. Стѣны оклеены грошевыми обоями съ изображеніями пастушковъ, овечекъ и коровокъ. Вдоль стѣнъ — ряды сборныхъ стульевъ. Въ углу табличка съ надписью: «расписанье танцевъ». Тутъ и «кадрель», и «ланцье» и, въ концѣ-концовъ, «русская». Къ «залу» прилегаютъ еще четыре комнаты. Въ нихъ на полу громадныя кучи винныхъ пробокъ и смятыхъ картъ, но ни клочка газетной бумаги. Здѣсь проигрывались «хозяевами» громадныя состоянія. «Клубъ» былъ не топленъ давно, потому на стѣнахъ и потолкѣ лежалъ слой инея. Если я не ошибаюсь, теперь это зданіе сгорѣло. Да и на что оно теперь въ упраздненной «дворянской волости»?

Принципъ древнихъ философовъ, что смерть одного вызываетъ къ жизни другого, оправдывается и тутъ. Гибель Витима создала благоденствіе Киренска, который въ два-три года увеличился вдвое и изъ захудалаго географическаго термина сталъ бойкимъ городкомъ.

IV.

На пятнадцатый день путешествія я переѣхалъ наконецъ границу Якутской области. Считая со времени выѣзда изъ Сухарнаго, на берегу Ледовитаго океана, я ѣхалъ все по ней около 3 мѣсяцевъ и сдѣлалъ болѣе 5 тысячъ верстъ, не выѣзжая изъ раіона, находящагося подъ вѣдѣніемъ одного и того же губернатора. Здѣсь всегда мѣряютъ разстояніе тысячами верстъ, а время путешествія — мѣсяцами. Рѣка была уже тутъ не шире версты; но виды стали еще живописнѣе. Не доѣзжая верстъ трехсотъ до Киренска, за станціей Частые Острова, находятся знаменитыя Щеки. Рѣка сперта громадными, совершенно отвѣсными скалами около 600 футовъ вышины. Исполинскія каменныя стѣны стоятъ параллельными рядами, образуя родъ гигантскихъ кулисъ. Расположеніе скалъ таково, что стоитъ выстрѣлить изъ ружья, какъ эхо устроитъ настоящую канонаду, такъ какъ звукъ повторяется разъ сто, съ силою пушечнаго выстрѣла. Эти «Щеки» лѣтомъ губятъ не одно судно, такъ какъ при малѣйшемъ вѣтрѣ возлѣ нихъ образуются настоящіе буруны. Стремительное теченіе бросаетъ «павозокъ» прямо на скалы, гдѣ онъ и разбивается. Спертая отвѣсными стѣнами, вода здѣсь быстро поднимается на нѣсколько саженей при таяніи снѣговъ и такъ же быстро падаетъ.

Скоро окончательно исчезли якуты; но «русское» населеніе Киренскаго округа такое странное, что не даромъ мѣстныхъ крестьянъ прозвали «бѣлыми якутами». Нужно сознаться, что кличка не совсѣмъ несправедлива. Киренцы такъ сюсюкаютъ, пришепетываютъ и картавятъ, что, на первыхъ порахъ, трудно догадаться, что разговоръ идетъ по-русски. Наблюдается еще такого рода странность: въ одной деревнѣ всѣ поголовно сюсюкаютъ, въ другой — картавятъ или же мѣшаютъ согласныя, въ третьей — у всѣхъ зобы и т. д. Послѣднее явленіе очень часто.

«Зобъ не увѣцье, а краса целовѣцья», — говоритъ мѣстная пословица. Тѣмъ не менѣе несчастные тщательно прячутъ свою «красу целовѣцью» въ широкихъ шарфахъ. Крестьяне объясняютъ зобатость употребленіемъ сырой ленской воды. Волей-неволей киренцы живутъ лишь исключительно «съ кнута», т. е. почтовой гоньбой. Земля здѣсь значительно хуже, чѣмъ въ Якутской области. Почва — камениста и слегка лишь покрыта тонкимъ слоемъ глины и песка. Открытыя мѣста, заросшія ельникомъ, тоже не удается превращать въ пашни. Почва покрыта тамъ толстымъ слоемъ моха. «Пробовали выжигать этотъ мохъ, въ надеждѣ добраться до почвы, но подъ мохомъ всегда оказывался толстый слой торфы, который загорался, тлѣлъ безконечно долгое время и въ результатѣ на расчищенной площади образовались лишь громадныя ямы и бугры, а „почвы“ все-таки не находилось»^[86]. Наиболѣе удобныя пахатныя мѣста лежатъ близь устья р. Черепанихи, притока Лены; но тутъ, во время водополья, вода заливаетъ пашни и оставляетъ на нихъ громадныя саженныя льдины, которыя крестьянамъ приходится дробить кайлами. Озимь пропадаетъ чуть-ли не ежегодно. Какъ высока бываетъ вода на пашняхъ, можно видѣть изъ той же статьи г. Чмырова. «Въ 1889 г. — говоритъ онъ, — барки и Минѣевскіе пароходы проплывали черезъ луга и поля „на прямики“, а земля такъ напиталась влагою, что только къ концу мая можно было приступить къ пахотѣ; посѣвы же хлѣбовъ могли быть закончены лишь во второй половинѣ іюня». Работы на неблагодарной нивѣ столько, что лѣтомъ ямщину правятъ мальчики, да неспособные къ крестьянскому труду зобатые уроды. Жаль смотрѣть на этихъ несчастныхъ, когда они практически изучаютъ ленскіе «мысы», «носы», «кулиги» и знакомятся съ ямщицкими терминами: «зарачило», «отсаривай», «ближе къ водѣ», означающіе, что бичева почтовой лодки зацѣпилась за камень, что лодка сѣла на мель или же, что правящему конями, которые тащатъ бичеву, предстоитъ переправа черезъ длинную заводь. На придачу почтовая гоньба, несмотря на 1,300—1,500 руб., получаемые въ годъ крестьянами отъ казны за пару, — превращается иногда въ тяжелую барщину. Дѣло въ томъ, что- крестьяне должны «гонять почту», доставлять коней для земской службы и, главное, возить поселенцевъ. Это все натуральныя повинности. Поселенцевъ возятъ взадъ и впередъ. Изъ Иркутска они слѣдуютъ въ Якутскую область на поселеніе. Въ такихъ случаяхъ, ихъ сопровождаютъ казаки. Изъ Якутска въ Иркутскъ они слѣдуютъ или же на катогру, или въ видѣ смягченія наказанія. Въ первомъ случаѣ они закованы, во второмъ — конвоируются совершенно особымъ образомъ. Пріѣхали мы въ какую-то маленькую деревню, кажется, Банную. Въ то время, какъ я на станціи дожидался, пока перепрягутъ коней, — въ избу вошелъ мальчуганъ лѣтъ 11, закутанный шалью такъ, что виднѣлся лишь кончикъ покраснѣвшаго носа. Черезъ плечо у мальчика висѣла огромнѣйшая сумка изъ юфти.

— Что, паря, скажешь? — спросилъ станціонный писарь.

— Расписку давай: я тѣ двухъ поселенцевъ привезъ, — важно сказалъ мальчуганъ и досталъ изъ сумки «открытый листъ» и книжку. Это былъ «конвоиръ» и ямщикъ въ одно и то же время.

— Опять варначье привезли! — крикнулъ писарь. — Все везутъ да везутъ. И гдѣ они, черту подобные, берутся? Изъ глины ихъ лѣпятъ, что-ли? Сегодня ужь троихъ провезли!

Черезъ нѣсколько минутъ въ избу вошло еще нѣсколько крестьянъ и заспорили, кому очередь теперь возить. Я вошелъ въ ямщицкую половину, чтобы взглянуть на «варначье». Одинъ былъ горскій татаринъ, лѣтъ шестидесяти, высокаго роста, съ искривленными ногами отъ верховой ѣзды. Достаточно было взглянуть, чтобы убѣдиться, что татаринъ находится въ послѣднемъ фазисѣ чахотки. Печальные, большіе глаза его горѣли лихорадочнымъ огнемъ. Онъ каждый разъ хватался за грудь, когда заливался мучительнымъ, хриплымъ кашлемъ. Больной съ трудомъ двигался. Онъ не говорилъ почти ни слова по-русски, поэтому я не могъ ничего у, него узнать. Вошелъ ямщикъ. Лицо его было озлобленное: ему была очередь везти. Онъ сердито толкнулъ ногой больнаго, усѣвшагося на полу, на сбруѣ, и обругалъ его. Татаринъ не понялъ, чего отъ него хотятъ, и лишь печально взглянулъ на ямщика. Это взорвало крестьянина. Онъ ударилъ кулакомъ старика, и брань посыпалась градомъ. Татаринъ поднялъ съ пола горсть сора, бросилъ себѣ на голову, затѣмъ поднялъ глаза и руки кверху и прошепталъ: «Алла! Алла!» Приступъ мучительнаго кашля, казалось, готовъ былъ разорвать его больную грудь. Въ жестѣ и въ глазахъ старика было столько трагизма, что крестьянинъ сейчасъ же замолкъ.

— Почто ты, чалпанъ косопузый, старика обижаешь! — вступились другіе ямщики. — Не видишь, больной? Онъ виноватъ, что ли?

Какая-то добрая душа бросила старику соломенную подушку; другой сунулъ ему за пазуху краюху хлѣба и нѣсколько печеныхъ картофелинъ. Самъ обидчикъ, какъ видно, старался придумать, чѣмъ бы загладить свой проступокъ. Въ это время другой поселенецъ сидѣлъ неподвижно на нарахъ, обхвативъ руками острыя колѣна, торчавшія изъ прорѣхъ казенныхъ портовъ. Онъ не спускалъ круглыхъ, какъ луковица, глазъ съ новыхъ сапогъ одного изъ ямщиковъ. Поселенцу было лѣтъ подъ пятьдесятъ.

— Гарный у тебе чобітъ, москалю! — наконецъ сказалъ онъ.

— Вы полтавецъ? — спросилъ я его, обрадовавшись земляку.

Поселенецъ взглянулъ на меня, потомъ на «чобітъ», о которомъ онъ только-что сказалъ свою резолюцію, потомъ подумалъ немного и отвѣтилъ:

— Эге-жъ!

Оказалось, это — старый бродяга, уже много разъ ходившій «за границу за шаньгами» (техническое названіе у бродягъ похода въ Россію). Теперь его везли изъ села въ Верхоленскъ для какой-то справки.

— Якъ тилько ослобонять, заразъ визьму торбу и знову гайда «за шаньгами». Що-жъ мени и робить? Работать я не здужаю: грудь болыть. Тілько то и остается, що «бродяжеской смертью» у тайгі вмерти.

Это былъ бродяга-фаталистъ, признававшій бродяжество, какъ цѣль, безъ дальнѣйшихъ задачъ. Его, какъ и громадное большинство бродягъ, ловили на самой же «границѣ», въ Пермской губерніи; но тѣмъ не менѣе, какая-то сила, противъ его воли, влекла его въ безцѣльное шатанье.

V.

Мнѣ нужно было торопиться. Былъ уже конецъ марта. Весна быстро наступала. Вершины прибрежныхъ горъ обнажились. Съ горъ бѣжали ручьи. На льду появились «проталины» въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ снизу бурлили «шиверы» (пороги). Часто сани попадали въ глубокую наледь. У береговъ кое-гдѣ показались забереги. Нужно было во что бы то ни стало добраться скорѣе до радуги, до послѣдняго села по приленскому тракту, лежащаго на рѣкѣ. Погода была капризная: въ одинъ и тотъ же день то ослѣпительно сіяло солнце, то начиналъ лить дождь, то сыпала «путерга»^[87]. Разъ она насъ захватила на рѣкѣ. До станціи оставалось еще верстъ десять. «Крупа» сыпала такъ густо, что не видать было ничего. Вдругъ мой возокъ остановился. — «Что такое?» — спросилъ я. — «Вишь, новоселы стали. Другого мѣста не нашли!» Я вылѣзъ изъ возка. Поперекъ дороги стояли крытыя рогожей сани. Отпряженная лошадка покорно опустила голову и, казалось, покорилась участи: она не старалась даже отвернуться отъ «путерги», залѣпившей ей всю морду. У дороги, прямо на снѣгу, сидѣлъ высокій крестьянинъ, въ разорванномъ до невѣроятности полушубкѣ, въ лаптяхъ. Лицо и поза «новосела» выражали полное отчаяніе.

— Вишь, изъ голодныхъ мѣстовъ на пріиски идутъ! Сколько ихъ туда прошло — страсть одна. А тамъ не принимаютъ россійскаго человѣка: извѣстно, куды же частоковырчатому лаптю супротивъ бродня устоять! — горделиво сказалъ ямщикъ. Мѣста пошли ужь сытыя, такъ что крестьяне нѣсколько свысока относились къ «новоселамъ» изъ «голодныхъ мѣстъ».

— Си-и-доръ! — раздался больной голосъ изъ-подъ рогожнаго верха. Я заглянулъ туда. Подъ какими-то тряпками лежали нѣсколько ребятишекъ и простоволосая женщина, очевидно, въ лихорадкѣ.

Это были первые «новоселы», которыхъ я встрѣтилъ, выгнанные изъ родной деревни, Пензенской губерніи, голодомъ. Они пробирались на пріиски, не подозрѣвая, что тамъ не принимаютъ слабосильныхъ, да на придачу еще семейныхъ. Потомъ, по дорогѣ отъ Иркутска до Томска, я встрѣчалъ цѣлые караваны по нѣскольку разъ въ день. Это было ужъ настоящее бѣгство деревни въ Сибирь, на «вольныя земли и чистыя воды»…

Усть-Кутъ. Отсюда начинаются уже первые признаки европейской культуры: по дикимъ горнымъ прибрежнымъ кряжамъ отъ этого села ползетъ уже телеграфъ въ одну проволоку. Усть-Кутъ связанъ съ исторіей наиболѣе предпріимчиваго и отважнаго русскаго искателя приключеній XVII в., Ерофея Павловича Хабарова. Богато одаренный природою beaver trapper, которому было тѣсно не только въ родномъ Великомъ Устюгѣ, но и въ Енисейскѣ, куда поѣхалъ искать счастья, онъ долго жилъ и умеръ въ Усть-Кутѣ. Здѣсь онъ занимался то земледѣліемъ, то заводилъ солеварни; но мирныя занятія были ему не по душѣ. Какъ только въ 1649 г. прошелъ слухъ про невѣдомую большую рѣку на востокѣ, про Амуръ, Хабаровъ сталъ ходатайствовать у якутскаго воеводы «позволить ему, Ерофею, идти на своемъ коштѣ, съ охочими людьми, и государевымъ счастьемъ тамошніе народы покорять и ясаки съ нихъ брать».

Въ Усть-Кутѣ былъ сформированъ почти весь тотъ отрядъ «покрученниковъ» (140 ч.), который покорилъ верхній Амуръ и побѣдилъ не только ачанъ и дучеровъ, но даже полки китайскихъ солдатъ, вооруженныхъ пушками, ружьями и «пилартами». Нѣкоторое время Хабаровъ былъ потентатомъ всего Амура. Имя его наводило, ужасъ на добродушныхъ манджуровъ и монголовъ до самаго Калгана. Но и у Хабарова былъ свой Бобадилья, какой-то «боярскій сынъ Зиновьевъ», посланный на Амуръ для слѣдствія. Онъ повезъ отважнаго авантюриста въ Москву. Оттуда хотя Хабаровъ и вернулся въ тотъ же Усть-Кутъ, но уже лишь въ скромной роли «государева приказчика». На Амуръ посылать его опасались, не смотря на всѣ просьбы Хабарова и посулы покорить Манджурію^[88].

Сидя въ Усть-Кутѣ, Хабаровъ долженъ былъ видѣть, какъ пропадаютъ результаты его завоеваній: вскорѣ по нерчинскому трактату русскій посолъ уступилъ Китаю обратно весь Амуръ.

Быстро промчались мы по «городу» Верхоленску, едва заслуживающему названіе даже села, и въ тотъ же день переправились по Ленѣ, не шире здѣсь 100 саженей, въ Качугу. Ледъ глухо трещалъ. По немъ, во всю ширину рѣки, разлилась громадная глубокая наледь, черезъ которую меня переправили въ лодкѣ. Десятокъ павозковъ спѣшно строились, чтобы поспѣть и спустить ихъ при «первой водѣ». Если отъ будущей транссибирской желѣзной дороги будетъ проведена короткая питательная вѣтвь (Иркутскъ — Качуга), она соединитъ далекій Якутскъ съ остальнымъ міромъ. Хотя пароходы доходили лишь до Усть-Кута, но плоскодонныя паровыя суда могли бы подниматься гораздо выше.

Отъ Качуги лѣса исчезли окончательно. Пошла слегка волнистая, но совершенно обнаженная «Братская степь».

Странно было послѣ долгаго путешествія по краямъ, гдѣ горизонтъ скрытъ лѣсами или же хребтами, очутиться на открытой равнинѣ. Всюду вдали, въ сторонѣ отъ дороги, виднѣлись разбросанные бурятскіе улусы. Они рѣзко отличаются отъ якутскихъ. Якутскій улусъ разбросанъ на громадной территоріи. Это — цѣлое колѣно, которое раздѣляется на нѣсколько клановъ (наслеговъ). Бурятскій же улусъ это — отдѣльный родъ (аймакъ). Всѣ юрты (аилъ) родовичей стоятъ другъ возлѣ друга и обнесены общимъ огородомъ изъ жердей. Въ сторонѣ отъ юртъ тянутся «утуги», огороженныя громадныя пространства, на которыхъ зимой кормится скотъ. Лѣтомъ буряты снимаютъ здѣсь великолѣпное сѣно. Но что прежде всего бросается въ глаза туристу при проѣздѣ черезъ Братскую степь, — это шкуры «ямановъ» (козловъ), вмѣстѣ съ головой и рогами, надѣтыя на высокіе шесты и выставленныя у аиловъ (юртъ). Это — все жертвоприношенія многочисленнымъ божествамъ бурятъ.

Буряты или братскіе, какъ ихъ называютъ русскіе, раздѣляются на живущихъ въ Иркутской губ. (баргабуряты) и забайкальскихъ или же монголо-бурятъ. И тѣ, и другіе вышли изъ Монголіи, тѣснимые какой-то бродячей ордой «ніуча». Бурятскія легенды говорятъ, что батырь Бахакъ Ирбанъ служилъ при дворѣ Сянъ-Хана, который приревновалъ его къ своей женѣ и намѣренъ былъ подвергнуть его жестокому наказанію. А Бахакъ Ирбанъ собралъ бурятъ и повелъ ихъ на сѣверъ въ страну Аганъ-цаганъ-хана. Здѣсь они встрѣтились съ якутами, которыхъ вытѣснили на сѣверъ. Было это, вѣроятно, около XIII вѣка. Тогда у нихъ существовалъ еще обычай убивать стариковъ, достигшихъ 70 лѣтъ, обычай, извѣстный подъ названіемъ ухэ-унгулхэ, т. е. глотаніе жира.

Онъ состоялъ въ слѣдующемъ. Когда старику исполнялось 70 лѣтъ, онъ устраивалъ пиръ для всѣхъ родовичей. По окончаніи банкета, старика или старуху заставляли проглотить пучокъ жира, вырѣзанный въ видѣ длинной ленты. Нѣкоторая часть этой ленты проглатывалась благополучно, а остальная, задерживая притокъ воздуха, душила глотавшаго.

Объ исчезновеніи этого обычая буряты сложили нѣсколько легендъ. Всѣ онѣ сводятся къ тому, что старикъ, котораго сынъ пожалѣлъ убивать и пряталъ отъ родовичей въ хобто (ящикѣ), подалъ мудрый совѣтъ сыну и спасъ его, такимъ образомъ, отъ смерти.

Всѣ убѣдились, что и старики на что-нибудь нужны и уничтожили обычай ухэ-утулхэ^[89].

Когда русскіе явились, буряты были уже вполнѣ аборигенами края. Жестокости воеводы Перфильева заставили массу бурятъ убѣжать назадъ въ Монголію, но они должны были вскорѣ возвратиться, такъ какъ изъ огня попали въ полымя: въ Монголіи свирѣпствовалъ тогда ханъ Галданъ.

Въ настоящее время буряты раздѣляются на отдѣльные роды (аймаки), носящіе названіе древнихъ клановъ (яіанъ, т. е. костей, по-бурятски). До 1886 года извѣстная группа аймаковъ составляла «степную Думу», во главѣ которой стоялъ наслѣдственный тайша. Юрисдикція его была очень обширна. Въ 1887 г. начались реформы. Степныя Думы остались лишь въ Забайкальской области. Бурятъ же Иркутской губ. раздѣлили на управы и родовыя управленія, соотвѣтствующія нашимъ волостямъ и сельскимъ правленіямъ. Родовой судъ хотя оставленъ, но объемъ его юрисдикціи значительно сокращенъ и приравненъ къ волостному крестьянскому. Покойный Щаповъ, который по матери былъ самъ бурятъ, говоритъ, что изъ всѣхъ сибирскихъ туземцевъ буряты всего лучше сохранили формы древней общины. Бѣдный бурятъ считаетъ себя въ правѣ требовать пищи и пріюта у богатаго; когда убиваютъ животное, всѣ приходятъ взять себѣ за трапезою равную долю, и хозяинъ между ними тотъ, кто послѣдній прикладывается къ яствамъ; даже желѣзныя украшенія, которыя молодыя дѣвушки заплетаютъ себѣ въ волосы, берутся безъ церемоніи и безъ всякаго вознагражденія у кузнеца общины, который продаетъ свои издѣлія только постороннимъ лицамъ. Сборъ хлѣба на поляхъ производится въ пользу всѣхъ, и каждый беретъ, сколько ему надо, изъ общественнаго амбара.

Общинныя формы жизни выражаются не только въ праздникахъ бурятъ (тайлаганъ), но и въ общихъ охотахъ на звѣрей (зэгэтэ-аба), которыя еще недавно устраивались каждыя 8—12 лѣтъ. Охотой завѣдывалъ наслѣдственный атаманъ (галша или губучи), пользовавшійся диктаторской властью. Всѣ результаты общинной охоты дѣлились потомъ поровну между всѣми участвовавшими, какъ между взрослыми, такъ и дѣтьми^[90]. Любопытно то, что на крайнемъ сѣверо-востокѣ, въ Колымскомъ округѣ, сохранился обычай, аналогичный бурятской зэгэтэ-аба, именно, черезовая ловля, о которой я говорилъ уже. При «черезовой ловлѣ» добыча тоже дѣлится между всѣми участвующими поровну, несмотря на возрастъ. Въ настоящее время обычай зэгэтэ-аба, если я не ошибаюсь, выходитъ изъ употребленія.

На Братской степи снѣга уже не было. Пришлось изъ спокойныхъ саней пересѣсть въ тряскую повозку. Такъ какъ я былъ уже въ дорогѣ 19 дней, не зная другой постели, кромѣ саней, то я стремился скорѣе попасть въ Иркутскъ… Мои интересы въ этомъ отношеніи не вездѣ совпадали съ желаніями бурятъ-ямщиковъ. У нихъ былъ. какой-то праздникъ, или же просто имъ не хотѣлось, подниматься съ постели и запрягать коней, въ глухую полночь. На каждой станціи мнѣ предлагали заночевать. Приходилось быть краснорѣчивымъ, чтобы убѣдить инородца, почему хочется скорѣе попасть въ городъ. Трудъ этотъ немалый, если принять въ соображеніе, что я. не понимаю ни слова по-бурятски, а инородецъ, — по-русски. Напрасно толковалъ я ему по-русски, потомъ по-якутски (въ смутной надеждѣ, авось пойметъ языкъ того племени, которое предки его побѣдили шестьсотъ лѣтъ тому назадъ); бурятъ махалъ руками и говорилъ «завтра». Въ отчаяніи я крикнулъ: «дамъ хорошо на водку!». Фраза эта была волшебной: вмигъ явились, кони. Правда, повозки были, въ разгонѣ, такъ что пришлось удовольствоваться «кабріолетомъ», но все-же я ликовалъ, потому что на другой день я долженъ былъ быть въ Иркутскѣ. Бурятскій «кабріолетъ» это нѣчто особенное. Представьте два громаднѣйшихъ колеса, соединенныхъ осью, на которой прикрѣплена деревянная рѣшетка въ видѣ лѣстницы. Вотъ и весь «кабріолетъ». Трясетъ онъ ужасно. Каждый комъ, каждая рытвина отзываются во всемъ вашемъ организмѣ, какъ будто кто обрываетъ вамъ внутренности. Ночь была необыкновенно тихая и ясная. По всему небу протянулся «тэнгэринъ-оёдолъ», т. е. «путь бурхановъ» (боговъ)^[91]. Гдѣ-то далеко вдали, въ какомъ-то улусѣ заливались собаки… Мой бурятъ задремалъ, какъ видно. По крайней мѣрѣ, лишь изрѣдка раздавался его окрикъ на коней, а потомъ онъ склонялъ голову на бокъ, и слышался странный звукъ. И я никакъ не могъ рѣшить: храпитъ ли мой ямщикъ или же напѣваетъ свой національный «ёхоръ». При слабомъ свѣтѣ ночи выдѣлилась въ сторонѣ странная форма «Шаманской горы», святыни бурятъ-шаманистовъ, къ которой еще не такъ давно водили. присягать инородцевъ, когда желали у нихъ выпытать какое-нибудь важное показаніе…

До начала XVIII вѣка буряты, какъ и другія Тюркско-монгольскія племена, придерживались вѣры хоро, извѣстной у насъ подъ названіемъ шаманизма. Ее исповѣдуютъ, кромѣ бурятъ, остяки, самоѣды, юраки, якуты, ламуты, тунгусы и пр. Со вступленіемъ на престолъ династіи Дай-Цинъ, шаманизмъ былъ введенъ въ Китаѣ подъ названіемъ «тяо-шень». Онъ тамъ не имѣлъ успѣха; но упомянуть объ этомъ важно потому, что въ 1747 г. тамъ былъ изданъ на манджурскомъ языкѣ уставъ обрядовъ шаманской религіи, являющійся единственнымъ печатнымъ катехизисомъ древней религіи монголовъ (катехизисъ этотъ есть въ англійскомъ переводѣ). Постараюсь изложить вкратцѣ сущность этой вѣры^[92]. Міромъ управляетъ безстрастное божество, «Дремлющій духъ восьмигранной вселенной» по якутской терминологіи (Анъ-ія дайдынъ-аналлахъ-иччитя-алтанъ-торосколахъ-ангарыхся-тоёнъ). Онъ не имѣетъ никакого образа. Это — не жизнь и не смерть. Точныхъ свѣдѣній о «дремлющемъ. духѣ» мнѣ не могъ дать даже знаменитый шаманъ. Невольно приходитъ въ голову, что это первые смутные абрисы абстрактнаго «Брамы», котораго не можетъ еще постичь темная мысль дикаря. Собственно міромъ управляетъ Эсэгэмаланъ-тенгри (плѣшивый отецъ) въ бурятской терминологіи или Юрюнгь-Аи-Тоёнъ Тангара въ якутской^[93]. Его нельзя ни прогнѣвить, ни умолить, такъ какъ рѣшенія его непреложны. Обращаться, поэтому, къ нему съ жертвоприношеніями и молитвами совершенно безполезно (остяки называютъ это божество Торэмъ, самоѣды — Нумъ, камчадалы — Кутка). Главнѣйшее божество, близко принимающее участіе въ судьбѣ человѣка, это — злой или, точнѣе, могущественный (древніе монголы знали лишь поступки полезные и безполезные, но не злые или добрые) духъ. Якутское названіе его Улусъ-Ханнахъ-Улу-Тоёнъ (могущественный, всесильный Богъ) вполнѣ показываетъ это понятіе. Вмѣстѣ съ товарищемъ своимъ Арсынъ-Долай, родоначальникомъ «семи улусовъ злыхъ духовъ абагы» (шулмусъ по бурятски), они насылаютъ на человѣка и на скотъ его различныя напасти и болѣзни. Вся суть религіи «хоро» сводится къ тому, чтобы найти средства, какъ бы умилостивить это грозное божество, причиняющее зло не потому, что мститъ за дурныя дѣла, а потому, что оно могущественно. Понятія о жизни послѣ смерти очень своеобразны. Къ каждому человѣку приставлены двѣ «тѣни» (кюлюкъ). У обманщиковъ ихъ три. Послѣ смерти человѣка эти «кюлюкъ» отправляются въ «улусы абагы». Тамъ на нихъ возлагаются иногда обязанности конвойной команды: караулить какого-нибудь провинившагося абагы, котораго Арсынъ Долай сажаетъ «въ желѣзный амбаръ». Самъ же духъ человѣка превращается въ странствующее существо — «ёръ», невидимое никому, кромѣ шамана.

Въ «среднемъ мѣстѣ», т. е. на землѣ, этихъ «еръ» видимо-невидимо. Можно было бы сказать словами Мильтона:

«Millions of spiritual creatures walk the earth,

Unseen, both when we wake and when we sleep.»

Эти «ёръ» являются вѣрными помощниками злыхъ духовъ. Они забираются въ тѣло и внутренности людей и причиняютъ ревматизмы, гастрическія и нервныя разстройства и т. д. Кромѣ «ёровъ», въ мірѣ еще много злыхъ, т. е. могущественныхъ, божествъ, которымъ доставляетъ высшее удовольствіе мучить человѣка, портить его скотъ, рвать сѣти и снасти промышленниковъ и т. д.

Умолять божества могутъ лишь люди, отмѣченные съ самаго рожденія печатью особаго духа-покровитедя — шаманы и шаманки. Въ сборникѣ бурятскихъ сказокъ, собранныхъ г. Хангаловымъ, въ сказкѣ «Гургульдаинъ гурбунъ сысынъ», т. е. «Трое Гургульдаевыхъ мудрецовъ», — шаманы говорятъ: «мы узнаемъ, что скрыто отъ всѣхъ людей; все, что спрятано, мы находимъ» (бутуйэ тахимда бурхэйэ намнахимда"^[94].

Если среди нихъ встрѣчаются иногда сознательные обманщики, за то большинство ихъ глубоко вѣритъ въ свои силы и за свои труды не беретъ много. Духи очень недовольны властью, которою пользуются надъ ними шаманы, и всячески мстятъ имъ. «Наши господа (духи) сердятся всякій разъ на насъ, и плохо намъ впослѣдствіи приходится, но мы не можемъ оставить этого, не можемъ не шаманить», — такъ говорилъ г. Сѣрошевскому одинъ шаманъ («Какъ и во что вѣруютъ якуты», стр. 129). Всякій шаманъ обладаетъ способностью принимать опредѣленный «звѣриный образъ» (іэ кэла) и въ такомъ видѣ рыскать по свѣту. Этотъ «звѣриный образъ» дается шаману его духомъ-покровителемъ (эмэхэтъ)", который водитъ жреца во время мистерій по всей вселенной. Какъ происходитъ мистерія, я писалъ уже въ другихъ очеркахъ. Свѣтлымъ лучемъ въ мрачномъ взглядѣ шаманизма на враждебную природу является единственное активное доброе женское божество, дѣйствующее безъ всякихъ корыстныхъ цѣлей. Якутскій титулъ этого божества — «Воспитательница и мать-хранительница, соболѣзнующая госпожа создательница» (Итимьежиляхъ-Аехсить іямь асынылахъ аисытъ хатынымъ). Въ 1727 г. въ Монголію явились буддійскіе миссіонеры и обратили въ буддизмъ забайкальскихъ, бурятъ и инородцевъ Тункинской долины. Буддизмъ смѣшался со старой вѣрой. Было время, когда число буддійскихъ монастырей (дацановъ) достигало въ Забайкальской области и на югѣ Иркутской губ. нѣсколькихъ сотенъ. Теперь число ихъ ограничено. Миссіонеры ввели письменность среди бурятъ и перевели на монгольскій языкъ съ тибетскаго богослужебныя книги. Въ настоящее время одинъ изъ важнѣйшихъ монастырей это — гусиноозерскій, гдѣ живетъ и глаза буддійской или ламайской вѣры въ Сибири — бандидо-хамбо-лама. Тамъ же находится громадная библіотека на монгольскомъ и Тибетскомъ языкахъ. Каждый годъ на праздникъ Шайдери въ монастырь собирается громадное число вѣрующихъ. Богослуженіе производится съ необыкновенною помпою.

Якуты и буряты единственные инородцы въ Сибири, которые не только не вымираютъ, но даже быстро увеличиваются въ числѣ. Бурятамъ, однако, предстоитъ болѣе свѣтлое будущее, чѣмъ ихъ давнишнимъ непріятелямъ. Это даровитое и живучее племя охотно учится и выдѣлило уже нѣсколько крупныхъ ученыхъ. Во главѣ ихъ, конечно, стоитъ гордость всѣхъ бурятъ — Дорджи Банзаровъ, который, не смотря на университетское образованіе, остался и умеръ буддистомъ и былъ похороненъ со всею помпою ламайской вѣры. Трудолюбіе, способность, національное самосознаніе будятъ оставляютъ самое выгодное впечатлѣніе у туриста.

На двадцатый день пути я былъ въ Иркутскѣ. Я отвыкъ отъ вполнѣ европейскаго города, поэтому красивая Большая улица, по которой мчался я, произвела на меня поражающее впечатлѣніе. Былъ прелестный весенній день. Я чувствовалъ, что мое обвѣтренное, коричневое отъ дѣйствія погоды лицо, мой уродливый малахай и чукотская кухлянка составляютъ дикій контрастъ съ разряженной по послѣдней модѣ публикой, толпившейся по деревяннымъ троттуарамъ. На меня оглядывались и долго провожали взглядами. Я со страхомъ ожидалъ, что вотъ-вотъ мальчишки съ гикомъ помчатся за мной. Къ моему счастью, мнѣ не приходилось заѣзжать въ гостинницу, а прямо въ квартиру знакомаго. Въ моемъ костюмѣ дикаря меня, пожалуй, и не впустили бы въ гостинницу. Ахъ, вотъ наконецъ домъ, гдѣ живетъ мой знакомый! Меня увидали изъ окна и бѣгутъ навстрѣчу. Ну, скорѣе, надо сбросить азіатчину и принимать европейскій образъ!

ПРИЛОЖЕНІЯ.

А) Общинная охота у бурятъ.

(Зэгэтэ-аба).

Судя по буквальному смыслу (зэгэтэ, россомаха, аба, облава), зэгэтэ-аба была вначалѣ общинной облавой на россомахъ, которымъ, быть можетъ, буряты придавали такое же значеніе, какое придаютъ имъ теперь чукчи.

Вскорѣ, однако, зэгэтэ-аба превратилась въ общинную охоту на всякаго звѣря. Она продолжалась 40 дней. На зэгэтэ-аба собирались буряты нѣсколькихъ родовъ. Мѣткіе стрѣлки, руководившіе облавами, воспѣты въ народномъ эпосѣ.

«Гурбанъ голи толгоеръ

Гурбанъ баринъ хатарлабъ».

(«Онъ былъ великій охотникъ, руководившій стрѣлками въ трехъ глубокихъ долинахъ») говорится о любимомъ бурятскомъ богатырѣ въ одной изъ героическихъ былинъ.

Въ зэгэтэ-аба участвовали иногда нѣсколько тысячъ человѣкъ, мужчинъ и женщинъ, взрослыхъ и дѣтей.

Охотой руководили нѣсколько распорядителей, «должности которыхъ, говоритъ г. Хангаловъ, — будучи сначала выборными, потомъ, можно думать, превратились въ наслѣдственныя»^[95]. Главный распорядитель назывался галша. Его власть была, наслѣдственная. Галшѣ безпрекословно покорялись всѣ охотники не только пока продолжалась облава. Въ числѣ главныхъ лицъ были также проводники (газарша). Отдѣльными частями зэгэтэ-аба руководили надсмотрщики (захулы).

Въ опредѣленное время всѣ охотники сходились на извѣстное мѣсто (тобша), газарши дѣлили ихъ на два отряда, выстраивали ихъ длинной цѣпью, которая вытягивалась, охватывала кольцомъ лѣсъ, затѣмъ смыкалась.

Выборные отвозили всю добычу къ тобши, гдѣ происходилъ раздѣлъ. Здѣсь же правили судъ надъ провинившимися охотниками. Въ видѣ наказанія ихъ лишали добычи или же переламывали надъ преступникомъ стрѣлу, что считалось величайшимъ позоромъ. Случалось, что сходились два зэгэтэ-аба; тогда дѣло часто заканчивалось кровавой схваткой, и побѣдители возвращались не только съ трофеями охоты, но и съ плѣнниками.

Во время зэгэтэ-аба молодые охотники знакомились съ дѣвушками и, съ разрѣшенія талши, заключались браки.

Теперь общинныя облавы, собственно говоря, уже не имѣютъ прежняго значенія, хотя, какъ говорятъ, кое гдѣ онѣ еще сохранились. Онѣ уже не привлекаютъ, во всякомъ случаѣ, такого громаднаго числа охотниковъ, какъ коі'да-то. Въ этихъ облавахъ принимаютъ участіе нѣсколько родовъ, которые съ давнихъ временъ дѣлали ихъ вмѣстѣ. День сбора на облаву назначается на сугланѣ (сходкѣ). Начало облавы совпадаетъ, обыкновенно, съ новолуньемъ, такъ какъ предпринимать что-нибудь раньше у бурятъ считается грѣхомъ.

На томъ же сугланѣ, на которомъ назначается день сбора на облаву, выбираются также и распорядители зэгэтэ-аба: галша, газарша, захулы, лица, назначаемые для храненія и раздачи съѣстныхъ припасовъ и т. д.

При распредѣленіи добычи всѣ участвующіе получаютъ одинаковую долю. Затравленнаго волка, напр., покупаетъ одинъ изъ участвующихъ, а деньги распредѣляются потомъ между всѣми.

У бурятъ бываетъ еще весною общинная охота на козуль (хашанга), которая мало чѣмъ отличается отъ зэгэтэ-аба.

«Почти полное паденіе зэгэтэ-аба имѣло не маловажныя послѣдствія для бурятъ, — говоритъ г. Хангаловъ. — Во время прихода русскихъ они уже не представляли изъ себя многочисленныхъ, крѣпко организованныхъ обществъ. Сравнительная рѣдкость зэгэтэ-аба не могла не ослаблять ихъ отваги и мужества, — качествъ, воспитываемыхъ въ ихъ предкахъ съ ранняго дѣтства жизнью въ лѣсахъ, борьбою со звѣрями, иноплеменниками и разными невзгодами охотничьей жизни

Этимъ, между прочимъ, объясняется легкость ихъ покоренія казаками». («Извѣстія», стр. 23).

В) Торговля рогами изюбря.
(см. стр. 246).

Главная ярмарка бываетъ въ Гуй-хуа-ченѣ (въ Монголіи). Сюда приходятъ караваны съ рогомъ изъ Нинъ-ея (туркестанскій), изъ Калгана и Долонъ-нора (манджурскій и изъ Урги, Улясутая и Хобдо. Высшимъ сортомъ считается манджурскій рогъ; но его очень мало. Сѣверный, т. е. сибирскій средняго достоинства съ шерстью пепельнаго цвѣта; туркестанскій или нимъ-сяскій считается самимъ плохимъ.

Пара роговъ лучшаго качества (тишоу, по китайски) продается рублей за 1000. Богатые люди въ Китаѣ даютъ въ приданое за дочерью пару, роговъ, оправленныхъ въ серебро, (см. Г. Потанинъ, «Ярмарка изюбр. роговъ въ Гуй-хуа-ченѣ». Извѣстія В.-С. отд. Имп. Р. Г. Общ., т. XX, № 4). Должно сознаться, что подарокъ крайне двусмысленнаго характера, на европейскій взглядъ, по крайней мѣрѣ. Изъ роговъ, какъ я говорилъ уже, китайцы приготовляютъ однимъ имъ извѣстнымъ способомъ возбуждающее лѣкарство.

«Въ провинціяхъ Гуанъ-тунъ (Кантонъ) и Гуанъси, — говоритъ г. Потанинъ, — гдѣ населеніе живетъ въ болотистыхъ сырыхъ мѣстахъ, по словамъ китайскихъ торговцевъ рогами, женщины не могутъ обходиться безъ этого средства; ихъ организмъ разстраивается, появляются женскія болѣзни».

Въ китайскихъ аптекахъ рогъ продается въ видѣ порошка.

Въ Гуй-хуа-ченѣ, на главной ярмаркѣ, продажа рогощь изюбря обставлена многими, крайне любопытными подробностями. Тамъ существуютъ при этомъ опредѣленные обычаи (напр. аукціонъ), которымъ купецъ, какой бы онъ ни былъ національности, долженъ подчиниться.

Оптовымъ торговцамъ въ Сибири фунтъ роговъ обходится въ 8—9 р.

Уменьшеніе количества изюбрей въ лѣсахъ и большой спросъ на нихъ вызвалъ своеобразный промыселъ въ Сибири: прирученіе этихъ животныхъ. Этимъ занимаются крестьяне въ Верхнеудинскомъ округѣ, забайкальской области.

Въ настоящее время (1894 г.) въ двухъ волостяхъ Верхнеудинскаго округа насчитываютъ до 600 полудомашнихъ изюбрей, приносящихъ валового доходу около 25—30 тысячъ рублей.

Рога домашнихъ изюбрей въ продажѣ цѣнятся процентовъ на 30 дешевле «столбовыхъ», т. е. снятыхъ съ животныхъ, убитыхъ на охотѣ. Все же промыселъ этотъ крайне выгодный. Пара роговъ бываетъ вѣсомъ фунтовъ въ 60 (maximum) и стоитъ рублей 400.

Сбываются эти рога («панты») китайцамъ, которые уже съ весны задаютъ крестьянамъ товарами по 4 р. за фунтъ. Выше всего цѣнятся сочные рога съ легкимъ нѣжнымъ пушкомъ, еще мягкіе, съ неповрежденной кожицей; для сохраненія рога отвариваютъ въ соленомъ кирпичномъ чаѣ и сушатъ ихъ потомъ въ тѣни. Отваръ пользуется у сибиряковъ большою славою. Они его пьютъ отъ всѣхъ болѣзней^[96].

---

1. Врангель, «Путешеств. по сѣвер. бер. Сибири», т. I, стр. 2З4.
2. Стоитъ лишь вспомнить участь якутовъ, ламутовъ, юкагировъ и др. инородцевъ, почти не сопротивлявшихся русскимъ.
3. По здкону, незаконнорожденные приписываются тоже къ казачьему сословію, если къ нему принадлежитъ мать.
4. См. приложеніе, на стр. 35.
5. Самое жестокое якутское ругательство; буквально: «кровь черной собаки».
6. Верхне-Колымскъ, Средне-Колымскъ, Нижне-Колымскъ Верхоянскъ.
7. У чукчей существуетъ до сихъ поръ обычай, по которому стариковъ, по ихъ просьбѣ, убиваютъ. Этотъ-обрядъ называется вуегрыгинъ.
8. Юкала — вяленая и продымленная распластанная рыба, изъ которой вынунъ весь костякъ, съ приставшимъ къ нему мясомъ. Послѣдній сушится особо и называется юхалой.
9. Мунняхъ — съѣздъ якутовъ цѣлаго улуса для рѣшена общественныхъ дѣлъ. Въ Колымскомъ округѣ «муняхъ» бываетъ два раза въ году: лѣтомъ и зимою.
10. Хачирка — вяленая мелкая рыба, изъ которой вынутъ весь костякъ.
11. Чубуку, крайне интересное животное, видъ дикаго барана, почти неизвѣстное въ зоологіи. Водится въ горахъ Тасъ Хаята. Крайне пугливо. Длинное пушистое руно его голубоватаго цвѣта. Ламуты иногда убиваютъ его пулей. Плоскіе витые рога животнаго идутъ на выдѣлку ложекъ у дикарей.
12. Якуты дѣлятъ вселенную на три части: «верхнее мѣсто», «среднее мѣсто» (земля) и «нижнее мѣсто». Божества живутъ во всѣхъ трехъ мѣстахъ.
13. «Записки Им. Р. Геогр. Общ. по отдѣленію этнографіи», т. XVII, вып. II, СПБ. 1891.
14. Якутскій глаголъ сыларъ значитъ и цѣловать и нюхать. Интересно наблюдать, какъ матери ласкаютъ ребятишекъ: онѣ прижимаютъ свои носы къ пухлому тѣльцу ребенка, выходитъ именно, что нюхаютъ.
15. Якутскія божества носятъ необыкновенно длинныя имена. Вотъ полный титулъ этой старухи: Няха Харахсынъ Нирылынъ Кочямчяй Няджимъ.
16. Сата — камень якутской миѳологіи. Онъ, по повѣрію, находится иногда во внутренностяхъ орла или же въ почкахъ чернаго быка съ бѣлой лысиной на лбу. Камень этотъ, положенный на ладонь, производитъ жестокую бурю; брошенный въ воду, сата начинаетъ вертѣться тамъ и потомъ замираетъ.
17. Національное блюдо чукчей; оно состоитъ изъ замороженныхъ комковъ жира и оленьяго мяса, при помощи колотушки приведенныхъ въ состояніе мязги.
18. Рыба, свареная въ рыбьемъ же жиру.
19. Рыба безъ костей, сваренная и мятая съ кислицей (красной смородиной).
20. Родъ лепешекъ изъ рыбьей икры, конечно безъ муки.
21. Вяленая особымъ образомъ мелкая рыба.
22. Якуты говорятъ, что эхо происходитъ отъ того, что духи лѣса Барылахъ передразниваютъ людей.
23. Ду — частица, посредствомъ которой въ якутскомъ языкѣ образуется вопросительная форма. Средневцы, говоря по-русски, употребляютъ всегда эту частицу вмѣсто русской — ли. Вмѣсто говоришь ли, они говорятъ: «говоришь ду». Это значитъ, якутизмъ.
24. Сѣрка, вываренная бальзамическая смола лиственницы, которую жуетъ чуть-ли не поголовно вся Сибирь отъ Тюмени до Колымы.
25. Особая женская нервная болѣзнь, о которой подробно — дальше.
26. Въ сибирской печати часто появлялись указанія на ту страшную тяготу, какою для инородцевъ крайняго сѣверо-востока являются хайлахи. Польскій писатель г. Вацлавъ Сирко, прекрасно знакомый съ условіями жизни якутскаго края, недавно выпустилъ въ свѣтъ въ русскомъ изданіи собраніе своихъ якутскихъ разсказовъ, въ числѣ ихъ есть «Хайлахъ», который производитъ очень сильное впечатлѣніе. Странное дѣло, желаютъ наказать премтупника, а между тѣмъ жестоко караютъ ни въ чемъ неповинныхъ дикарей.
27. Цудинка, т. е. чудинка, привидѣніе.
28. Пальма, родъ копья.
29. Гондыщина, своеобразный протяжный напѣвъ, слова для котораго импровизируются.
30. Родъ мѣховой рубахи, съ капюшономъ (кокулемъ).
31. Friedrich Schmidt. Wissenschaftliche Resultate der zur Aufsuchung eines Mammnthcadavers ausgesandten Expedition.
32. Nordensgiöld. The voyage of the Vega, chap. VII, p. 154.
33. Смѣлое, но мало обоснованное противоположное мнѣніе было высказано H. Howorth’омъ въ англійскомъ журналѣ «Nature» (№ 1004, 1889). Онъ отрицаетъ существованіе въ Сибири ледниковаго періода и говоритъ, что въ ту эпоху, когда жилъ мамонтъ, климатъ въ Сибири былъ значительно мягче, а «край лѣсовъ» достигалъ океана и Медвѣжьихъ острововъ.
34. Находка описана И. Д. Черскимъ въ В. С. отдѣл. Импер. геогр. Общ. за 1877 г. и д-ромъ Ниенкомъ въ «Зап. спб. академіи наукъ», стр. VII. T. XXVII, № 7. 1880.
35. The voyage of the Vega, p. 155
36. Земляными рѣчками, въ отличіе отъ каменныхъ, называются такія, у которыхъ оба берега состоятъ изъ няса (ила).
37. Записки. В. Спб. отдѣла Импер. русск. географ. Общества, т. ІІ-ой, вып. І-й Иркутскъ, 1892 г.
38. Курья — длинный, узкій заливъ, остающійся послѣ какого-нибудь необыкновенно большаго разлива рѣки.
39. Каждый поселокъ на Колымѣ имѣетъ свои крики команды. Наиболѣе извѣстны три; средневская, низовая и похотская. Похотники командуютъ на собакъ такъ: «тайнъ!» (налѣво), «кухххъ!» (направо).
40. Верхній нащепъ нартъ.
41. Въ послѣднее время въ газетахъ заговорили о чукчахъ. Количество ихъ исчисляется печатью въ 150 тысячъ человѣкъ. Это число страшно преувеличенное. Вотъ доказательства. Капитанъ Павлуцкій прошелъ въ прошломъ столѣтіи всю Чукотскую землю. Противъ него ополчились всѣ чукчи, даже женщины, однако, большаго отряда, чѣмъ въ 3 тысячи человѣкъ, онъ никогда не встрѣчалъ. Павлуцкій считалъ, что всѣхъ чукчей вмѣстѣ не болѣе 10 тыс. человѣкъ. Биллингсъ считаетъ это число преувеличеннымъ и гововитъ, что «чукчей очень умалилось». Норденшильдъ считаетъ, что этихъ дикарей не болѣе 3 тыс. человѣкъ. По личнымъ наблюденіямъ, мнѣ кажется, что знаменитый изслѣдователь правъ.
42. Послѣднія извѣстія о смѣломъ изслѣдователѣ относятся къ 189З г. Въ іюнѣ 189З г. изъ Тобольска къ Югорскому шару выѣхалъ норвежецъ А. И. Тронтгеймъ съ 33 собаками и Зоо пудовъ собачьяго корма для Нансена. 18 іюля грузъ былъ переданъ капитану «Fram». Тогда вся экспедиція была въ превосходномъ состояніи. Съ тѣхъ поръ о пароходѣ нѣтъ никакихъ вѣстей. Теперь въ Норвегіи и въ С. Ам. Штатахъ проектируются экспедиціи для розысковъ Нансена.
43. Путешествіе капитана Биллингса etc.. Спб. 1811 г., стр. 190.
44. Поварня, зимовье, низенькій деревянный срубъ, съ очагомъ на полу.
45. Холуй — гора плавниковаго лѣса, прибиваемаго въ низовьяхъ Колымы къ отмелямъ (осередышамъ).
46. Чумомъ въ низовьяхъ Колымы называются сшитыя вмѣстѣ ровдуги, которыми покрывается кладь на нартахъ.
47. Шатунъ — медвѣдь, не успѣвшій залечь въ берлогу. Низовики говорятъ, что «онъ съ бабой своей подрался». Отъ мороза шерсть у такого медвѣдя вся покрывается льдомъ. Шатунъ страшно золъ и первый бросается на людей.
48. Отъ мыса Шелагскаго (у Чаунской бухты) начинаются поселки собачьихъ чукчей, о которыхъ дальше. Шелагскіе чукчи извѣстны у низовиковъ подъ названіемъ шелацк'ихъ.
49. Путешествіе капитана Биллингса, etc. Спб., 1811, стр. 57.
50. Мысъ, лежащій между Чаунской бухтой и Беринговымъ проливомъ подъ 180° в. д. (отъ Гринвича). Въ 1778 г. Кукъ видѣлъ его издали и принялъ, совершенно неосновательно, за наиболѣе сѣверный пунктъ Азіи и назвалъ Cape North, какъ онъ именуется и до сихъ поръ на многихъ картахъ.
51. Я позволяю себѣ говорить обстоятельно о чукчахъ, потому, что свѣдѣнія въ литературѣ объ этомъ племени крайне скудны. Въ интересной статьѣ Г. Вруцевича «Обитатели, культура и жизнь въ Якутской области» («Записки Имп. русск. геогр. Общ. по Отдѣл. этнографіи», т. XVII, вып. II, Спб., 1891 г.) объ этомъ племени говорится лишь мимоходомъ. А между тѣмъ это послѣдняя, по времени, работа о крайнемъ сѣверо-востокѣ. Рядъ статей г. Костюрина, напечатанныхъ въ Сибирскомъ Листкѣ за 189З г. («Экономич. положеніе чукчей»), хотя интересны, но исключительно компилятивнаго характера.
52. Родъ легкаго челнока, сшитаго изъ драницъ.
53. Аратасъ — старинныя могилы полярныхъ инородцевъ. Могила состоитъ изъ двухъ столбовъ, на хоторыхъ лежитъ мертвецъ въ выдолбленной лодочкѣ.
54. Русскими болѣзнями полярные дикари называютъ оспу и сифилисъ
55. Среди полярныхъ дикарей есть легенда, что осина въ краѣ появилась лишь предъ самымъ прибытіемъ русскихъ.
56. По мнѣнію всѣхъ полярныхъ дикарей, въ тѣлѣ шамана живетъ особое существо іе-кыла. Во время мистерій, оно уходитъ и странствуетъ по всѣмъ мѣстамъ, гдѣ живутъ божества. Іе-кыла въ этихъ странствованіяхъ руководитъ духъ-покровитель шамана — эмягять.
57. Мѣдвѣдь-шатунъ — звѣръ, котораго осенью выгнала изъ берлоги медвѣдица. Онъ отличается своею лютостью.
58. Родъ примитивнаго музыкальнаго инструмента, Очень распространеннаго среди полярныхъ дикарей и, судя по находкамъ, вѣроятно, извѣстнаго кангіениси.
59. Жертвенный кафтанъ.
60. Оленья самка.
61. Такъ полярные дикари объясняютъ происхожденіе зари.
62. Оспа.
63. Т. е. съ тѣмъ, чтобы зимою отдать оленя же.
64. Мѣховая рубаха, шерстью внутрь, съ капюшономъ.
65. Заструги — волнообразныя выбоины, образуемыя на снѣгу полярными вѣтрами. Такъ какъ теченіе ихъ необыкновенно правильно, то на тундрѣ, какъ по компасу, по застругамъ опредѣляютъ страны свѣта.
66. Хаякъ — замороженныя сбитыя сливки, вмѣстѣ съ пахтаньемъ.
67. Куржа — иней.
68. Кухлянка — длинная рубаха изъ шкуръ пыжика, шерстью внутрь. Чтобы мездра не портилась, поверхъ кухлянки одѣвается еще рубаха изъ оленьей замши (ровдуги) — комлея.
69. Самуилъ Энгель, напримѣръ, писатель XVII вѣка, говоритъ, что слово «промышленникъ» привело его въ немалое смущеніе «Je me suis informé auprès des plusieures personnes que je croyois à même de m’expliquer ce nom de Promyschleni, ce que c'étoil; l’un voulut que c'étoit une secte; un antre des rebelles, un troisième des gens qui levaient le tribut».
70. Мнѣ приходилось уже замѣтить, что такъ называемую историческую память у русскихъ крайняго сѣверо-востока Сибири совсѣмъ отшибло. Изъ завоевателей они помнятъ лишь Ермака и Кольцо.
71. Эпизодъ съ бычачьей шкурой буквально взятъ съ якутскаго. Интересно слышать легенду о постройкѣ Карѳагена на крайнемъ сѣверо-востокѣ.
72. Царекъ этотъ — историческое лицо.
73. Ніуча, такъ якуты называютъ русскихъ. Интересно слѣдующее. Я уже говорилъ, что якутовъ вытѣснили съ береговъ Байкала буряты, которыхъ, въ XII в., въ свою очередь, вытѣснила изъ Сѣвернаго Китая могучая монгольская орда Нгуча (см. Всеобщ. исторію Вебера, т. VII, стр. 303). Замѣчательно, что якуты окрестили этимъ именемъ своихъ завоевателей въ позднѣйшее время.
74. Котловина въ горахъ Тасъ-Ханяхтахъ, между рѣками Яной и Индигиркой.
75. Это былъ тотъ самый Григорій Григорьевичъ Скорняковъ-Писаревъ, который въ молодости былъ посланъ Петромъ В. за. границу для образованія. Онъ учился въ Берлинѣ математикѣ. Въ 1715 г. былъ назначенъ преподавателемъ математики въ морской академіи, а въ 1722 г. за ссору съ Шафировымъ лишенъ чиновъ, но скоро прощенъ. Въ 1726 г. онъ очутился въ Камчаткѣ за заговоръ противъ Меньшикова. Командиромъ Охотска его назначили въ 17З1 г.
76. Скорняковъ-Писаревъ былъ скоро прощенъ, но въ 1740 г. былъ снова арестованъ за притѣсненія подчиненныхъ и за ссору съ Берингомъ, однако черезъ годъ Елизаветой былъ опять прощенъ. Послѣ этого строптивый комендантъ, кажется, успокоился.
77. С. Чудновскій, «Енисейская губернія» (статистико-публицистическіе этюды), Томскъ, 1885 г., стр. 168.
78. Въ 1887 г., привезено было изъ сѣверныхъ округовъ мамонтовой кости на 29,700 р., кабарговой струи на 15,000 р., пушнины на 189,700 р. Въ 1888 г. мамонтовой кости привезено на 55,500 р., кабарговой струи на 15,000 р., пушнины на 183,020. Въ 1889 г. привозъ на Якутскую ярмарку изъ сѣверныхъ округовъ выражался въ слѣдующихъ цыфрахъ: мамонтовыхъ клыковъ на 57,600 р., кабарговой струи на 22,200 р., пушнины на 250,170 р.
79. Хоро значитъ монголы; вѣроятно, тутъ рѣчь идетъ о бурятахъ.
80. Кромѣ общеизвѣстнаго смысла, maйгa означаетъ также совокупность золотыхъ пріисковъ въ данномъ районѣ.
81. Всего въ Якутской области, на двухъ системахъ Олекминской и Витимской, добывается въ годъ 485 п. 9 ф. 58 з. 52 д. (1890 г.); для этого было промыто 84.752,013 пуд. золотосодержащихъ песковъ.
82. Черемша, Allium ursinum, видъ дикаго чеснока. Отъ корня идетъ малиноваго цвѣта перо, длиною около полуаришна, съ половины расширяющееся въ зеленое, полосатое, шириною въ вершокъ перо. Молодыми листьями этого растенія въ самое короткое время радикально излѣчивается цынга въ самой злой формѣ.
83. Въ операцію 1891 г. рабочимъ причиталось 2.483,757 руб. 45 коп., но получили они лишь 660,496 р. 7З к. По «книжкамъ» компанія высчитала у нихъ 1.431,272 р. З7 к. Кромѣ того, штрафовъ 8,830 р. 65 к. («Отчетъ Якуг. обл.», 1891 г.).
84. Наибольшій годовой заработокъ рабочаго 1,240 р. въ годъ, а средній — 550 р.
85. Ссыльные на пріискахъ составляютъ около 40 %.
86. И. Чмыровъ, «Земледѣліе въ приленской долинѣ Киренскаго округа», Сибир. Сборникъ, вып. II за 1890 г., cтp. 90.
87. Метель, во время которой сыплется снѣжная «крупа».
88. Хабаровъ имѣлъ основаніе давать такія обѣщанія. Въ Китаѣ тогда происходила ломка государственнаго строя. Войска самозванца Ли-Цзы были разбиты близъ Бей-цзина (Пекина) и въ странѣ воцарилась новая манджурская династія Дай-Динъ, которая увела почти все регулярное войско изъ Манджуріи въ Китай.
89. См. Хаталовъ, «Легенда о прекращеніи обычая умерщвлять стариковъ», «Извѣст. Вост.-Сиб. Отд. Имп. Р. Геогр. Общ.», т. XIX, стр. 226.
90. См. «примѣчанія» на стр. 282.
91. Млечный путь.
92. О шаманизмѣ среди бурятъ существуютъ такія капитальныя работы, какъ Дорджи Банзарова, Потанина, Хангалова, Клеменца и др. Что касается шаманизма у якутовъ, то объ этомъ имѣются весьма цѣнныя работы гг. Приклонскаго, Сѣрошевскаго и др.
93. Вотъ полный якутскій титулъ этого божества; Юрюнгь-Аи-Тоенъ-Тангара-Югъ-Тасъ-Олбохтохъ юсь юрюнгь кемюсь октялляхъ (т. е. Бѣлый богъ, сидящій на тронѣ изъ бѣлаго камня, съ тремя серебряными ступенями).
94. «Записки В.-Сиб. отд. р. геогр. Общ.» т. I, вып. I, Иркутскъ, 1889 г., стр. 104.
95. "Извѣстія Вост.-Сиб. Огд. Имп. Р. Геогр. Общ., т. XIX, № 3, стр. 6.
96. См. H. В. Кириловъ, «Полуодомашненные изюбри въ Верхнеудинскомъ округѣ». «Извѣстія», № 4. Иркутскъ, 1889 г.).