НА ИЛЛЮМИНАЦІИ. править
Вечеръ. Вѣтеръ такъ и завываетъ. Скользко на тротуарахъ. На улицѣ толпы народа. Иллюминованъ не только Невскій проспектъ и Морскія, но даже и самыя отдаленныя улицы.
По Разъѣзжей, расталкивая народъ, идутъ купецъ и купчиха. Самъ въ енотѣ и воротникъ, какъ водится, поднятъ кибиткой; сама въ лисьемъ салопѣ и ковровый платокъ на головѣ. Идутъ гуськомъ.
— Я теперича какъ бы тумбѣ подобна. Совсѣмъ пужаюсь идти, — говоритъ купчиха. — Ноги такъ и разъѣзжаются.
— А ты трафь ногами-то какъ Блонденъ по канату, вотъ и не будешь тумбѣ подобна, — откликается купецъ. — Иди да приговаривай! «разъ, два, разъ, два». Помнить какъ простой русскій акробатъ Егоръ Васильевъ въ Зоологіи ходилъ?
— Все-таки пужаюсь. Ноги словно сани.
— Приговаривай, говорю: «разъ, два, разъ, два»! Что-жъ ты молчишь?
— Ну, вотъ! Стану я срамиться на улицѣ! Пожалуй еще за пьяную сочтутъ.
— А пущай ихъ почитаютъ хоть-бы и за пьяную. Мнѣ вотъ все равно.
— Тебѣ, конечно, все равно, коли ты дома этого самаго угару-то наглотался.
Купецъ оборачивается.
— Кто? Я наглотался? — спрашиваетъ онъ. — Ну, нѣтъ, братъ, шалишь! Насчетъ тверезости мы не въ одномъ глазѣ! Садись сейчасъ ко мнѣ на закорки, — какъ Блонденъ по канату по всей улицѣ пронесу.
— Гдѣ-жъ это видано, чтобъ купцы своихъ женъ носили! Что люди-то скажутъ?
— Ничего не скажутъ! Дѣло праздничное. Главное, чтобъ совѣсть была чиста у человѣка. Блонденъ носилъ-же свою жену.
— Такъ вѣдь то Блонденъ, а ты купецъ.
— Это разности не составляетъ. Можетъ и Блонденъ этотъ самый по второй гильдіи платилъ.
Жена останавливается.
— Ну, какъ хочешь, а я дальше идти не могу, — говоритъ она. — Устала. Постоимъ маленько. Вотъ и иллюминація въ калошѣ горитъ.
— Есть что смотрѣть! Важное кушанье калоша! Садись, говорю! Въ лучшемъ видѣ пронесу!
— Да что ты, въ самомъ дѣлѣ, бѣлены что-ли объѣлся! — сердится купчиха. — Я думала онъ шутитъ, а онъ и въ самомъ дѣлѣ. Не пространяй лапы-то! не пространяй!
— Что мнѣ распространять! Захотѣлъ-бы, такъ и силкомъ взялъ, потому ты мнѣ единоутробная жена. Ей-Богу, садись! Лучше всякой шведки прокачу! — восклицаетъ купецъ, но, поскользнувшись, падаетъ
— Эво, вѣтеръ-то какой! Даже купца сдунуло! — замѣчаетъ стоящій у воротъ дворникъ въ тулупѣ.
— Ничего, не разобьется. Купцы люди мягкіе! — откликается чуйка въ гарусномъ шарфѣ: — потому жиру этого самаго — страсть!
Купчиха поднимаетъ мужа.
— Эхъ, нетечко любезное! Самъ-то еле на ногахъ стоишь, а туда-же жену на себѣ тащить собираешься! — поддразниваетъ она его. — Вишь какъ сверзился!
— И вовсе даже не сверзился, а просто не той ногой ступилъ! — оправдывается мужъ, и остановившись около жены, начинаетъ смотрѣть на горящую на тумбѣ резиновую калошу съ саломъ.
Кромѣ ихъ на пылающую калошу смотрятъ: дворникъ, двое ребятишекъ, изъ коихъ одинъ въ отцовской шапкѣ, нахлобученной на глаза, и кухарка и баба, такъ закутанная въ байковый платокъ, что виднѣются только одни глаза.
— Зачѣмъ-же это калошу-то жгутъ? — спрашиваетъ у мужа купчиха.
— А чтобъ сало ярче горѣло, — отвѣчаетъ онъ. — Плошка совсѣмъ не тотъ вкусъ, а тутъ все-таки калоша.
Дворникъ подливаетъ въ калошу скипидаръ. Пламя вспыхиваетъ еще больше.
— Что-же это они льютъ-то? — допытывается купчиха.
— А кислоту! — откликается баба.
— Надо полагать, съ лѣвой ноги…-- бормочетъ купчиха, разсматривая калошу.
— Нѣтъ, сударыня, съ правой. Съ лѣвой ноги и горѣть не будетъ, а такъ только одна копоть.
— Пустое! — машетъ рукой дворникъ. — Жгли мы и съ лѣвой — все одно. Вотъ на взятіе Плевны шапку мы запалили, такъ совсѣмъ другой вкусъ былъ!
— А что?
— Да словно какъ-бы мингальскій огонь.
— Хозяинъ шапку-то прожертвовалъ? — задаетъ вопросъ купецъ.
— Нѣтъ, гдѣ ему Ироду! Мастеровой тутъ у насъ хмѣльной былъ. «Берите, говоритъ, ребята, для Плевны; все одно она мнѣ даромъ досталась: одинъ знакомый покойникъ подарилъ». На утро спрашиваетъ: «гдѣ шапка?» Что смѣху-то было!
Купецъ вздыхаетъ.
— Подишь ты, какая нонѣ мода выискалась: калоши и шапки на иллюминацію жечь! — говоритъ онъ. — Ну, а сапоги не жгли?
— Нѣтъ, не по нынѣшнимъ временамъ нонѣ сапоги-то жечь! — отвѣчаетъ дворникъ. — Голенищи татарину предложить, такъ и то полтину серебра дастъ.
— Коли ты русскій и патріотъ, человѣкъ, то что тебѣ полтина? Долженъ и сапоги жечь.
— А коли ты такъ разсуждаешь, то вотъ возьми и сожги свои. Ты все-таки купецъ, а я дворникъ.
— А думаешь не сожгу? Ей-ей, сожгу. Хочешь сожгу? — горячится купецъ и хочетъ садиться на тумбу, чтобъ разуваться.
— Иванъ Трофимычъ, да полно, что ты! — останавливаетъ его жена. — А тебѣ, землякъ, и не стыдно? Видишь, что человѣкъ пьянъ, а ты его подзадориваешь, — обращается она къ дворнику.
— Пойдемъ! — тащитъ она мужа.
— Чего пойдемъ? Я-бы ему показалъ, какъ сапоги-то жгутъ! — все еще не унимается мужъ. — Ахъ ты патріотъ, патріотъ! — добавляетъ онъ и отходитъ прочь.