НА ЗАРѢ.
правитьТрудно добраться до Трущобска. Все свѣжее — и капуста, и политическія новости, и интеллигентные люди — туда запаздываетъ. Не запаздываетъ только одно неумолимо аккуратное, какъ нѣмецкій полководецъ, время. Первые дни марта 1861 года забрались въ Трущобскъ тогда же, когда забрались они и въ Петербургъ. А вмѣстѣ съ этими томительными, для нѣкоторой части общества, днями, появились въ трущобской почтовой конторѣ большущіе, большущіе тюки. Почтмейстеръ самъ осторожно подпоролъ уголокъ одного тюка и прочелъ заголовокъ: «Положенія», приловчился прочесть еще нѣсколько строкъ, нѣсколько статей, и ничего не понялъ.
— Что-то будетъ! покачалъ онъ головой и, подвернувъ привычными пальцами распоротый уголокъ клеенки такъ, чтобы этотъ уголокъ не обнаруживалъ намѣреннаго вскрытія, кликнулъ сортировщика.
— Сію минуту къ Петру Степановичу Калинину, предводителю, на квартиру отнести, распорядился онъ. Голосъ его нѣсколько дрожалъ.
— Повѣстку прикажете послать?
— Какая повѣстка! раздраженно было крикнулъ почтмейстеръ и тотчасъ же боязливо оглянулся, устрашась, что выдалъ собственное волненіе. — Повѣстку напишете послѣ. А чтобы тюки сейчасъ отнести, сію минуту! предводитель просилъ немедленно! Онъ у Ананихи остановился.
Почтмейстеръ припомнилъ, что вчера за обѣдомъ дома онъ кушалъ жирнаго леща. Онъ былъ набожный православный и строго соблюдалъ посты. А записочка предводителя, заключавшая просьбу о доставленіи ему немедленно таинственныхъ тюкахъ, именно сопровождалась двумя корзинами, наполненными рыбою съ предводительскихъ озеръ.
Прослѣдивъ за почтальонами, которые, покряхтывая подъ тяжестью посылокъ, вынесли тюки изъ конторы, почтмейстеръ наскоро написалъ записочку Дворицыну, магнату помѣщику, съ самаго 19-го февраля проживавшему въ городѣ, и желтѣвшему день ото дня отъ непріятнаго ожиданія. Магнатъ аккуратно три раза въ годъ поставлялъ изъ усадьбы съѣстные припасы почтмейстеру, и послѣдній имѣлъ основаніе предполагать, что, извѣстивъ желтѣющаго магната о прибытіи въ Трущобскъ тюковъ, онъ, почтмейстеръ, обезпечиваетъ для себя обильный пасхальный столъ. Дворицынъ былъ человѣкъ великодушный и благодарный.
На нѣсколько секундъ, впрочемъ, сердце почтмейстера болѣзненно сжалось отъ страшной мысли: «а что если въ этихъ тюкахъ заключается такое, что нетолько воспрепятствуетъ Дворицыну доставить къ Пасхѣ экстраординарную провизію, но даже положитъ вообще предѣлъ правильному доставленію провизіи?»
При этой мысли сердце почтмейстера сжалось, брови сдвинулись. Но онъ махнулъ рукой, и отправилъ-таки посланіе.
Къ вечеру, весь Трущобскъ зналъ, что «воля» получена. Но никто не зналъ опредѣленно, что именно, при посредствѣ этой воли, было получено. Ни помѣщики, ни крестьяне не знали. Предводитель на весь день заперся съ тюками и съ своимъ письмоводителемъ, умѣвшимъ хранить государственныя и вообще до службы относящіяся тайны.
Прошелъ еще день, и прошла еще ночь. Предводитель почти никого не принималъ. А тѣмъ, кого принималъ, говорилъ, что самъ еще недостаточно ознакомился и, потому, ничего сообщить не можетъ. Магнатъ Дворицынъ побурѣлъ отъ досады. Остальные помѣщики раскаивались, что выбрали въ вожди столь коварно-скрытнаго человѣка. «Да вретъ онъ! какъ не знаетъ!» «Да что онъ дѣлаетъ?» «Да, можетъ, съ нами Богъ знаетъ что будетъ!» «Скотина, и больше ничего»! — повторяли на разные лады господа, съѣхавшіеся въ городъ. Но всѣ разные лады были налажены такъ, чтобы сіи выраженія справедливаго негодованія не доходили до ушей предмета онаго. Ибо, кто ихъ знаетъ, эти тюки! можетъ быть, онъ, этотъ недостойный избранникъ, еще понадобится негодующимъ…
Наступило утро третьяго дня. День былъ базарный. — Трущобскъ, по внѣшнимъ признакамъ, оставался тѣмъ безмятежнымъ Трущобскомъ, какимъ онъ былъ и жилъ со времени прекращенія удѣльныхъ распрей между Рюриковичами. Также безмолвно, холодно, не уютно, безжизненно глядѣли на городъ, пріютившійся въ котловинѣ, безбрежныя бѣлыя окрестныя пустыни, съ зарывшимися въ ихъ просторъ чуть замѣтными селами, и погребенными подъ снѣгомъ остатками казенныхъ лѣсовъ, расхищенныхъ ихъ охранителями. Такъ же тихо сползались къ городу, по чернѣвшимъ и корытившимся дорогамъ, убогія мужицкія дровешки, съ припасами, неимѣвшими повидимому никакой стоимости, а для мужика представлявшими источники существованія. Такъ же толклись эти дровешки и ихъ обладатели въ городѣ на базарѣ, удобряя безсознательно площадь; такъ же мужикъ наровилъ надуть купца; покупатель наровилъ надуть мужика. И такъ же, надувъ другъ друга, оба оставались взаимно недовольны…
Помѣщики избѣгали показываться на улицахъ. Бурый въ лицѣ, какъ мужицкое пиво, Дворицынъ, съ увѣренностью Кумской Сибиллы, предсказывалъ хриплымъ голосомъ своимъ знакомымъ помѣщикамъ, что если не они, помѣщики, то вотъ эти мужики, что толкутся на базарѣ, заставятъ, наконецъ, этого скота-предводителя высказать, въ чемъ дѣло; что эти мужики не потерпятъ, въ дреколья пойдутъ, чтобы узнать; что они не то, что помѣщики; что мужики спуску не дадутъ; что тогда и имъ, помѣщикамъ, придется скверно, и, наконецъ, что во всемъ виноватъ этотъ… этотъ… избранникъ.
Дворяне, окружавшіе магната, соглашались съ нимъ, хотя, не взирая на внимательное наблюденіе за базарною площадью изъ оконъ дворянскаго дома, ничего экстреннаго подмѣтить не могли. Все шло и двигалось по обычному, по старому.
Несмотря на безпокойство и страхъ, многіе были бы рады, чтобы хоть катастрофой да разрѣшился этотъ истомившій ихъ кризисъ, чтобы хоть мужицкій бунтъ въ городѣ доставилъ возможность узнать, въ чемъ суть. Въ городѣ, впрочемъ, не особенно боялись. Инвалидная команда хоть и инвалидная, но все-таки имѣетъ ружья; инвалидный начальникъ, ихъ же братъ-помѣщикъ, владѣетъ семнадцатью мужскаго пола душами и при себѣ, въ Трущобскѣ, держитъ крѣпостного повара. Наконецъ, между обозрѣвавшими изъ оконъ площадь помѣщиками было нѣсколько фигуръ въ сѣрыхъ ополченкахъ, которыя не износились еще со времени крымской войны, и, придавая воинственный видъ носившимъ ихъ, поддерживали въ сердцахъ рыцарскія доблести.
Но увы! никакой катастрофы не разыгрывалось. По старому, мужики снимаютъ шапки передъ барами; по старому, поторговали, погалдѣли и стали расползаться съ базара дровешки сначала къ лавкамъ, гдѣ соль продается, потомъ къ кабакамъ, потомъ по дорогамъ, чернѣющимъ на снѣговыхъ пустыняхъ, искрящихся твердымъ настомъ[1] на мартовскомъ солнцѣ.
Никто ничего не узналъ и какъ-будто не любопытствовалъ узнать. Только въ трехъ окнахъ исправническаго дома обывателями и помѣщаками, до тошноты изучившими тонкости мѣстныхъ нравовъ и привычекъ, было подмѣчено необычайное явленіе; а именно: въ трехъ окнахъ большой угловой гостинной исправника шторы оставались спущенными послѣ полдня, когда солнце не грозило уже обезцвѣтить голубую штофную мебель маркиза Бонтонова. Такъ звали начальника полиціи образованнѣйшіе изъ обитателей ввѣреннаго его попеченію уѣзда. Менѣе образованные звали его за глаза Василисой Петровной; но, въ сущности, онъ былъ отставной штабъ-ротмистръ Василій Петровичъ.
Смышленные горожане, знавшіе о прибытіи въ городъ таинственныхъ тюковъ, понимали, что между этими спущенными несвоевременно шторами и тюками существуетъ нѣкая связь, и, проходя мимо дома Василисы Петровны, внимательно вглядывались въ бѣлые четыреугольники коленкора, словно ожидая, что на нихъ выступятъ основанія «новыхъ положеній».
Между тюками и шторами дѣйствительно существовала связь. Какъ тѣ, такъ и другіе скрывали нѣкоторымъ образомъ лучи восходящаго свѣтила.
— Да оставьте вы, пожалуйста, сторы въ покоѣ, Пелагея Ѳедоровна! съ несвойственнымъ ему раздраженіемъ повелѣлъ маркизъ Понтоновъ своей старой экономкѣ, двадцать-пять лѣтъ завѣдывавшей его хозяйствомъ и явившейся собственноручно поднять сторы въ гостинной.
Василій Петровичъ былъ утонченно аккуратенъ. Онъ даже съ тѣми, кого необходимо было по закону вспрыснуть въ земскомъ судѣ, обращался утонченно. «Ты ужь не сердись, мой милый, говаривалъ онъ въ такихъ случаяхъ: — мнѣ будетъ больно, но я долженъ…» И маркизу, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ было больно. Иногда исправникъ опережалъ исторію и, вмѣсто обычнаго «ты», даже «милому другу», за котораго ему было больно, говорилъ «вы». Онъ былъ enfant de bonne famille и воспитывался тамъ же, гдѣ обыкновенно воспитываются эти «enfans». Носились слухи, что бурную юность свою онъ провелъ въ самыхъ что ни на есть аристократическихъ сферахъ, такъ что, обѣднѣвшій подъ старость и вынужденный питаться капитанъ-исправничествомъ, онъ утонченнымъ обращеніемъ старался какъ бы поддержать себя на прежней высотѣ.
Пелагея Ѳедоровна была какъ громомъ поражена рѣзкимъ тономъ ея благовоспитаннаго хозяина.
— Да вѣдь солнце-то ушло, попробовала было она протестовать.
— Ну, что же дѣлать, что ушло, опять съ несвойственнымъ ему раздраженіемъ оборвалъ хозяинъ: — развѣ не видите?
И Василій Петровичъ въ волненіи, залпомъ выпилъ большую кружку воды со льдомъ, никогда не сходившей съ его стола. «Свѣжая голова, теплыя ноги, легкій желудокъ, говаривалъ онъ, поглаживая себя по груди и брюшку: — вотъ что необходимо наблюдать, чтобы жить спокойно и долго. Вода со льдомъ освѣжаетъ кровь и голову. Voyez!» И онъ съ счастливой улыбкой приглашалъ обыкновенно слушающихъ любоваться его свѣжестью. «Мнѣ пятьдесятъ-пять лѣтъ, а я еще хоть куда». Василій Петровичъ при этомъ лукаво поводилъ глазами въ сторону дѣвичей, всегда украшенной «цвѣточками», какъ при жизни скончавшейся отъ чахотки, пятнадцать лѣтъ тому назадъ, хорошенькой его супруги, такъ и послѣ ея горько оплаканной кончины. «Цвѣточки» хранились и возобновлялись въ память дорогой подруги жизни. Нѣжный супругъ не хотѣлъ измѣнять въ домѣ ничего, что было заведено при покойницѣ.
— Велите мнѣ лучше воды подать, приказалъ онъ своей домоправительницѣ: — какіе тутъ шторы! Развѣ не видите?
Дѣйствительно, Пелагея Ѳедоровна, въ обыкновенно опрятной, чинной, почти цвѣтущей, такъ сказать, миромъ и порядкомъ гостиной, видѣла теперь какой-то сверхъестественный безпорядокъ-хаосъ, зародыши революціи. И всѣ эти ужасы вылезли изъ таинственныхъ тюковъ.
Простѣнки были пусты, лампы и канделябры составлены на окна и даже на полъ, три ломберныхъ стола сдвинуты на середину комнаты. На столахъ лежали косматыя груды большихъ печатныхъ листовъ, и стопы бумаги, исписанныя частію рукою самого предводителя. Печатныя большія пачки расползлись по мебели, по стульямъ, по диванамъ, забрались подъ кушетку, на окна, между горшками цвѣтовъ… На столѣ, передъ диваномъ, горѣла сальная свѣча и большущіе пакеты поспѣшно запечатывались письмоводителемъ. Пахло сюргучемъ, и капли этого сюргуча падали на изящную инкрустацію стола, на коврики, украшенные гирляндами кожаныхъ цвѣточковъ.
Хмурый и сосредоточенный, съ взъерошенными рѣдкими волосами, сидѣлъ во главѣ ломберныхъ столовъ, самъ предводитель, Петръ Степановичъ Калининъ, и что-то поспѣшно дописывалъ. За его спиной, немилосердно дымя трубкой Жукова, сидѣлъ помѣщикъ Окатовъ, длинный, изсохшій старикъ, съ горящими глазами, похожій на оживленнаго гальванизмомъ покойника. Онъ, не смолкая, бурчалъ что-то могильнымъ голосомъ въ самое предводительское ухо. Калининъ видимо начиналъ чувствовать приступы яростнаго съумасшествія; то, что онъ писалъ, требовало самаго усиленнаго вниманія, а могильный, однообразный голосъ сосѣда барабанилъ по его нервамъ, по его мозгу. Онъ вздрагивалъ и иногда, нетерпѣливо оборачиваясь, злобно взглядывалъ на своего мучителя.
На порогѣ зала, около побурѣвшаго магната Дворицына, стояла группа помѣщиковъ, внимавшая его безсвязнымъ, грознымъ рѣчамъ и пророчествамъ. Онъ сыпалъ проклятія и неброшюрованные листы положенія, которые онъ держалъ въ рукахъ, сами сыпались на полъ и частію на предстоящихъ присутствующихъ, почтительно ихъ подбиравшихъ.
На кушеткѣ два молодыхъ человѣка въ полголоса, но очень горячо и даже сердито спорили. Одинъ въ гвардейскомъ сюртукѣ съ звѣздочками поручика на погонахъ, съ румянцемъ на полныхъ щекахъ, съ дисциплиной, добродушіемъ и простоватостію въ большихъ сѣрыхъ глазахъ, старался доказать что-то вѣжливо. Его собесѣдникъ, недавно окончившій курсъ студентъ, небрежно одѣтый, худощавый и нѣсколько желтоватый съ лица, съ высокимъ, умнымъ лбомъ, вдумчивыми глазами, рѣзко небрежнымъ голосомъ, преисполненнымъ досады — выраженіями, преисполненными ядовитаго остроумія, опровергалъ доводы противника. Это были два крайніе представителя молодого поколѣнія въ Трущобскѣ.
Черенинъ Иванъ Николаевичъ, въ отставномъ гусарскомъ мундирѣ, ходилъ пѣтушкомъ по комнатамъ, поправляя передъ зеркаломъ курчавые волосы, прикрывавшіе круглую лысую головку, и съ видомъ счастливца взиралъ на волнующихся и спорящихъ. Старшій Черенинъ, братъ Ивана Николаевича, тоже въ гусарскомъ мундирѣ, прилежно лепился къ младшему и безсмысленно, запуганно глядѣлъ кругомъ; и ни съ того, ни съ сего иногда безсмысленно же хохоталъ.
Умная, сѣдая голова горделиваго помѣщика Завѣтнаго, закоренѣлаго крѣпостника, склонилась надъ раскрытымъ положеніемъ; онъ внимательно читалъ. На его красивомъ шестидесятилѣтнемъ лицѣ патріарха можно было прочесть борьбу, борьбу между старыми, вошедшими въ плоть и кровь убѣжденіями, привычками, и между необходимостію подчиниться новому порядку, подчиниться безъ смѣшного и безплоднаго ропота. Онъ внимательно читалъ, хмурилъ брови и трясъ густыми сѣдыми и еще вьющимися волосами.
Въ залѣ и гостинной собралось, по приглашенію Калинина, болѣе двадцати-пяти помѣщиковъ. Въ гостинной исправника предводитель на это утро раскинулъ свою штабъ-квартиру. Понятно, почему осторожный маркизъ Бонтоновъ не желалъ, чтобы любопытствующіе съ улицы видѣли, что тамъ происходитъ.
Если эти зловѣщіе тюки въ его собственномъ обиталищѣ, еще ничего не видя, уже произвели революцію, то чего-чего не надѣлаютъ они тамъ, за шторами, на улицѣ, на базарѣ, и дальше въ снѣговой пустынѣ, и въ зарывшихся въ снѣгу деревнюшкахъ…
Предводитель пригласилъ дворянъ въ городъ, нѣсколькими днями ранѣе, въ ожиданіи «Положенія».
Послѣ двухъ томительныхъ сутокъ, онъ, наконецъ, пригласилъ сихъ къ исправнику въ домъ, чтобы объявить о содержаніи «Положенія», посовѣтоваться о томъ, какъ будетъ удобнѣе объявить волю народу, и тутъ же сдѣлать надлежащія распоряженія.
— Позвольте, господа! воззвалъ Калининъ, стараясь преодолѣть общій говоръ, и заглушить терзавшее бурчаніе Окатова, словно ввинтившееся въ его мозги: — позвольте сказать вамъ слово…
— Чего позволить, дерзко отозвался Дворицынъ: — просимъ, ждемъ-съ!
Какой-то худенькій, бѣдноватенькій старичокъ перекрестился троекратно, пробираясь поближе къ предводителю. Исправникъ опять залпомъ выпилъ другую кружку со льдомъ воды; у него сперлось дыханіе.
Предводитель, уловивъ минуту молчанія, началъ. Онъ изложилъ основныя начала положенія. Магнатъ нетерпѣливо волновался.
— Да мы это и изъ газетъ знаемъ, это все извѣстно, нетерпѣливо перебилъ онъ Калинина: — все это прекрасно извѣстно… Ну, мужички милые, вотъ вамъ земля, вотъ вамъ права… ну, господа помѣщики, подъ какимъ соусомъ?.. Вы скажите лучше, какъ барщина устраивается?
— Нѣтъ, позвольте, нельзя ли о порядкѣ отвода надѣла, спрашивалъ другой. — Нѣтъ, это послѣ, перебивалъ третій. — А вотъ какъ: если я ранѣе запродалъ деревню… — Неужели лѣсъ имъ на дрова особо отъ полей и выгона? выкликалъ четвертый. — Какъ устраивается общественное самоуправленіе? спрашивалъ студентъ. — А тѣлесное наказаніе сохраняется? не утерпѣлъ гвардеецъ.
— А какъ на счетъ дворовыхъ? мягко подступивъ къ столу, вкрадчиво спросилъ исправникъ: — дворовые какъ-съ? сейчасъ же же они могутъ отойти, или, напримѣръ… напримѣръ… мужской полъ и женскій.
И маркизъ покосился на дверь, изъ которой черезъ залу была видна передняя, а въ переднюю выходила дверь «цвѣтника». Тамъ зрѣлъ, но еще не созрѣлъ, одинъ давно излюбленный цвѣточекъ — неужели онъ не дозрѣетъ?
Сдѣлавъ свой вопросъ, исправникъ прихлебнулъ воды изъ кружки и глубоко вздохнулъ. Что «цвѣтникъ» улыбнулся — это навѣрно. Но когда ему предстоитъ сказать прости? сейчасъ или еще можно побаловаться годикъ, другой? Въ этомъ вопросѣ для исправника лично сосредоточивались всѣ плоды реформы.
Всѣ спрашивали предводителя; болѣе смѣлые и болѣе многодушные обращались съ вопросами изустными; менѣе смѣлые, мелкопомѣстные спрашивали глазами, раскрытыми ртами, всей физіономіей, всей фигурой. Между этими лицами, молодыми и старыми, добрыми и не добрыми, умными и не умными, всѣ были преисполнены любопытства; одни были безпомощно запуганы, жались, съеживались и блѣднѣли, другіе плохо понимали и то, что спрашиваютъ и то, что имъ отвѣчаютъ; иные были безпощадно озлоблены и тоже какъ будто не понимали ни своихъ вопросовъ, ни отвѣтовъ на вопросы.
Одни, подобно побурѣвшему магнату, были безусловно озлоблены; этимъ людямъ разлившаяся желчь застилала глаза, и мутила умъ. Въ предводителѣ, который, по обязанности, возвѣщая реформу, являлся ея проводникомъ, они видѣли врага, тѣмъ болѣе ненавистнаго, что только за него они и могли ухватиться.
Когда, не имѣя возможности отвѣчать на всѣ вопросы, Калининъ объяснилъ, что отвѣты на нихъ дадутъ Положенія, и приказалъ письмоводителю раздать по экземпляру каждому изъ присутствующихъ, сѣдой, небритый, обрюзглый старикъ Посниковъ, явившійся на собраніе въ какомъ-то подобіи запятнаннаго трубочнымъ сокомъ халата (другого костюма у него не было, онъ двадцать два года не выѣзжалъ изъ своей усадьбы даже въ Трущобскъ, и двадцать два года не выпускалъ изъ рукъ чубука).
Посниковъ, впившись потухшими глазами въ письмоводителя, поднесшаго ему брошюру, взялъ ее обѣими руками, ухватилъ крѣпко, крѣпко пальцами за углы, и громогласно произнесъ: — пріемлю, повинуюсь, но читать не буду.
Немногіе, подобно старику Завѣтному, старались вдуматься и овладѣть вопросомъ: что же дѣлать? Вопросъ видимо не поддавался. Какъ ни силились установить его, но почва все-таки колебалась.
Самый подготовленный во всѣхъ отношеніяхъ, или вѣрнѣе, подготовлявшій себя долгіе годы Окатовъ былъ возбужденъ едва ли не болѣе другихъ.
Окатовъ, товарищъ Пушкина, въ юности пѣвшій пѣсни свободы около друга, оставался вѣренъ великой идеѣ тогда, когда нетолько Пушкина не стало, но когда не стало и кружка сороковыхъ годовъ. Окатовъ оставался вѣренъ великой идеѣ и любви къ ней теперь, когда она стала осуществляться. Отжившій свой вѣкъ, больной, замученный жизнью, онъ еще сохранилъ въ себѣ способность чувствовать, такъ что слезы идейнаго восторга подступали къ его горлу, и его душила идейная радость. Онъ видѣлъ и понималъ молодого чахоточнаго помѣщика Краснина, задумчиваго, тихаго, чуждающагося сосѣдей и читавшаго постоянно книги, все умныя и новыя книги, которыя старикъ Окатовъ уважалъ по наслышкѣ, но которыхъ уже не читалъ, забитый жизнью. Идеалы еще жили въ душѣ, но шестидесятилѣтняя голова, изнуренная житейскими заботами, отказывалась служить. Окатовъ, не переставая бурчать въ ухо Калинину, наблюдалъ. Онъ видѣлъ, какъ Краснинъ, читая и перечитывая манифестъ, былъ взволнованъ; онъ видѣлъ, что слезы выступали на его болѣзненно слабыхъ глазахъ, слезы восторга и радости: занималась, наконецъ, мирно и тихо заря, о которой въ юности мечталъ идеалистъ Краснинъ. Пусть эта заря еще несовсѣмъ ясна, пусть на востокѣ еще плаваютъ темныя пятна облаковъ. Пусть! День наступаетъ — облака разсѣются. Лишь бы наступилъ день, давно жданный день. Окатовъ видѣлъ, какъ молодой идеалистъ сдерживалъ волненіе въ своей впалой груди; онъ видѣлъ слезы, выступившія на глаза, и понималъ эти слезы. Двадцать, пятнадцать лѣтъ тому назадъ, самъ Окатовъ плакалъ бы такими слезами и благословлялъ бы силу, засвѣтившую зарю, и любилъ бы людей. Теперь онъ только бурчалъ, рычалъ, сверлилъ предводителя и всякаго, съ кѣмъ заводилъ разговоръ, ругался, и самого Краснина, которому завидовалъ въ глубинѣ очерствѣвшаго сердца, зачислялъ въ стадо барановъ, которое представляли для старика всѣ предстоящіе и предсѣдящіе помѣщики.
Бараны! Развѣ они готовы? Развѣ они приготовлялись? Окатовъ, хозяйничая неустанно двадцать лѣтъ, подготовлялъ, насколько разумѣлъ, и свое собственное хозяйство, и хозяйство мужиковъ, и свои поземельныя отношенія къ нимъ къ ожидаемой съ часу на часъ реформѣ. Сосѣди считали его сумасшедшимъ, крестьяне — блажнымъ бариномъ. Никто его не любилъ. А онъ любилъ одно — свою цѣль: онъ съ часу на часъ, изъ года въ годъ, ждалъ реформы, глубоко сознавая ея необходимость для блага родины и желая быть готовымъ. Но годы проходили — ожиданія не осуществлялись. И въ его душу стало закрадываться мучительное сомнѣніе: неужели никогда? И онъ постепенно озлоблялся. Онъ, Окатовъ, сталъ шутомъ, Донъ-Кихотомъ въ глазахъ сосѣдей. Вмѣсто того, чтобы попрародительски сбирать средства, для безмятежнаго дреманія въ усадьбѣ, съ трехъ полей, сгоняя туда поголовно всѣхъ, онъ сѣялъ клеверъ, разводилъ корнеплоды, чистилъ болота, дробилъ поля, безжалостно самъ себя подчинялъ имъ самимъ заведенному, строго опредѣленному уставу легкой барщины. Онъ убивался, уча крестьянъ правильно обработывать ихъ угодья, но трудъ крестьянскій берегъ. Даже его великій министръ, кривой староста Кирька, ни разу, въ теченіи многихъ лѣтъ, не могъ вырвать у барина разрѣшенія окликнуть поголовщину.
Шутъ гороховый! Такъ его и считали шутомъ. И самъ онъ, озлобляясь на промедленіе, сталъ-было считать себя шутомъ, Донъ-Кихотомъ. Потому что ничего изъ этого не выходило, т. е. выходили улучшенныя поля, улучшенный скотъ и, къ великому изумленію сосѣдей, улучшенный доходъ. Но къ чему все это? Онъ изсохъ на цифрахъ, разсчетахъ, мелочномъ наблюденіи, мелочной борьбѣ съ почвой и человѣкомъ, а ожидаемое не осязалось. Онъ чувствовалъ, что въ этой борьбѣ съ дѣйствительностію онъ начиналъ утрачивать способность порадоваться, когда наступитъ ожидаемая пора, что въ своемъ озлобленіи онъ начинаетъ самъ вырабатываться въ деспота, тяжелаго для окружающихъ.
И когда «совершилось», онъ уже дѣйствительно не чувствовалъ радости. Онъ, вопреки остаткамъ своего здраваго смысла, ощущалъ только озлобленіе, тождественное съ озлобленіемъ стада барановъ.
Оказывается, что и онъ самъ, Окатовъ, не готовъ, несмотря на свое двадцатилѣтнее приготовленіе. Ни будущій магнатъ, ни плачущій отъ радости Краснинъ не готовы пережить матеріальный кризисъ, не готовы раздѣлаться съ мужиками и землей. Озлобленные не готовы даже воспринять идею. Краснинъ ее воспринялъ, воспринялъ такъ глубоко, что она, можетъ быть, доканаетъ послѣдніе остатки его легкаго. Но ни Посниковъ, ни Краснинъ, наизусть выучившій манифестъ, ни онъ, Окатовъ, не съумѣютъ спокойно овладѣть, сознательно, практично и безобидно провести въ жизнь подробности той формулы, въ которую сложилась реформа.
А вотъ этотъ проведетъ. Этотъ румяный, здоровый гвардеецъ. Онъ не волнуется и не будетъ волноваться. Онъ добросовѣстно старается заучить букву, порядокъ и распорядокъ, диспозицію. Онъ выучитъ и будетъ спокойно командовать, не мудрствуя лукаво. Онъ не взволнованъ, не смущенъ. Но онъ доволенъ реформой, какъ былъ бы доволенъ новымъ знаменемъ, которое бы пожаловали его полку. Онъ весь — добродушіе и дисциплина. Прикажутъ ему крѣпость взять, онъ пойдетъ на приступъ. Прикажутъ надѣлить мужиковъ помѣщичьими домами — надѣлитъ. Прикажутъ идти на экзекуцію, онъ и туда пойдетъ. Ему будетъ жалко помѣщика, отъ котораго родительскій домъ отойдетъ; ему будетъ жалко мужика, котораго раззоритъ экзекуція. Сердце у него добрѣйшее, какъ и глаза. Но рука не дрогнетъ, и аппетита онъ не потеряетъ.
Неужели это будущій посредникъ?
Или вотъ этотъ, его ровесникъ, Полновъ, презрительно взирающій на гвардейца своими умными глазами. За его высокимъ лбомъ много ума и знаній. Онъ все анализируетъ, системы германскихъ философовъ, выводы англійскихъ историковъ, и отборнѣйшія ученія только-что прослушаннаго русскаго университетскаго ученаго, и свои собственныя думы, онъ все это приложитъ къ дѣлу; и душу свою туда же приложитъ. Но покуда онъ будетъ прикладывать, анализировать разсѣкать и любить, жизнь потечетъ, факты убѣгутъ изъ рукъ, и если ему удастся поймать ихъ и опутать сѣтями всесторонняго анализа, въ его душу закрадется жестокое сомнѣніе, ибо онъ знаетъ все, кромѣ существа факта, кромѣ земли и мужика, кромѣ помѣщика и человѣка. Постигнетъ ли онъ ихъ; усмотритъ ли онъ ихъ въ надлежащемъ видѣ сквозь свой телескопъ, или сложная система его оптическихъ стеколъ сфальшивитъ, исказитъ жизненные образы, и перевернетъ ихъ изображенія кверху ногами?
Какъ злобно, какъ недружелюбно взглядываютъ другъ на друга эти два представителя молодого поколѣнія; какими ѣдкими словами они обмѣниваются. Могутъ ли они работать надъ общимъ дѣломъ сознательно, дружно?
Или Завѣтновъ? Умный старикъ, движимый чувствомъ самосохраненія, старается примирить непримиримое: свои традиціонныя убѣжденія съ сознательнымъ отношеніемъ къ реформѣ. Въ немъ идетъ борьба, онъ не знаетъ ни дисциплины, ни анализа; онъ знаетъ жизнь, ту жизнь, которая окружала его доселѣ; онъ знаетъ факторовъ этой жизни: землю, мужика, помѣщика. Какъ воспользуется этимъ могучимъ знаніемъ онъ, непосредственно относящійся къ дѣйствительности? съумѣетъ ли онъ найти дорогу къ истинѣ, удержать равновѣсіе; создастъ ли свое благосостояніе на развалинахъ крѣпостного права или погибнетъ самъ подъ этими развалинами?
— Господа! взываетъ предводитель къ дворянамъ, неудовлетвореннымъ отвѣтами на вопросы: — господа! позвольте попросить васъ высказаться насчетъ моихъ предположеній, касательно порядка объявленія воли. Я сію минуту буду имѣть честь вамъ доложить…
И Калининъ докладываетъ, что имъ приготовлены краткія выписки изъ положенія; очень краткія, но заключающія всю суть, и ничего лишняго не затрогивающія, что эти краткія выписки будутъ прочитываемы крестьянамъ послѣ прочтенія манифеста.
— Одобряете ли, господа? спрашиваетъ предводитель. — Цѣль этихъ выписокъ — правильно ознакомить съ основною сутью дѣла, не давая пищи празднымъ и преждевременнымъ толкованіямъ.
Отвѣта нѣтъ. По собранію идетъ общій говоръ и гулъ. Но это не отвѣтъ…
— Господа! потрудитесь сказать, одобряете ли вы? заговорилъ опять Калининъ: — одобряете ли вы? Что это вы мнѣ все въ ухо, да въ ухо, укоризненно обратился онъ къ Окатову: — позвольте мнѣ говорить… Позвольте; не перебивайте, пожалуйста.
— Ужь вздуемъ мы тебя когда-нибудь, подойдя къ Окатову, и щипнувъ его, какъ мальчишку, за ухо, произнесъ мальчуганообразный старикъ, однокашникъ Окатова, оставшійся холостымъ школьникомъ по смерть. Онъ безпечно жилъ весь вѣкъ, никогда ни заботясь ни о мужикахъ, ни о хозяйствѣ, ни о срокахъ уплаты процентовъ въ опекунскій совѣтъ, ни о срокахъ полученія оброковъ и даней съ крестьянъ. Онъ такъ же безпечно взиралъ на освобожденіе, какъ безпечно взиралъ 25 лѣтъ на свое безпутное хозяйство. Онъ даже не говорилъ и не думалъ, подобно другимъ безпечнымъ людямъ: авось какъ-нибудь доживу вѣкъ. Онъ безсознательно, инстинктивно зналъ, что доживетъ какъ-нибудь, и на описываемомъ собраніи дворянъ изъ почтительно врученныхъ ему письмоводителемъ листовъ положенія дѣлалъ пѣтушковъ и кораблики. Ибо мальчуганообразный старикъ, будучи холостякомъ, до страсти любилъ забавлять дѣтей, конечно, чужихъ, за неимѣніемъ собственныхъ, и придумывать средства для ихъ развлеченія.
Замѣчательно, что сей вѣчно юный старецъ, дѣйствительно, кой-какъ дожилъ свой вѣкъ, не переставая школьничать, и пользуясь любовью своихъ бывшихъ крестьянъ и прислуги, которая отъ него не отошла по освобожденіи и продолжала его обирать по домоводству. Скончавшись черезъ нѣсколько лѣтъ, онъ оставилъ кучу долговъ, раззоренное имѣніе, которое ихъ покрывало, и никакихъ наслѣдниковъ. Прожилъ всласть и, зарытый въ могилу, разсчитался съ кредиторами, не обидѣвъ ни ихъ, ни себя.
Предводитель, оправясь и извинясь, повторилъ свой вопросъ: одобряютъ ли?
— Да намъ что! говорите мужикамъ что хотите. Вѣдь шила въ мѣшкѣ не утаишь; ужь теперь все равно! по привычкѣ, за всѣхъ отвѣчалъ магнатъ Дворицынъ.
— Да позвольте-съ! какъ же мы можемъ одобрять или не одобрять, когда не знаемъ предмета. Не потрудится ли г. предводитель дворянства прочесть то, что приглашаетъ насъ одобрить.
Эти слова формально почтительнымъ, но рѣзкимъ и требовательнымъ тономъ произнесъ молодой Полновъ. И предводитель и магнатъ взглянули на него молніями. Вотъ, дескать, оно начинается; вотъ она… эмансипація! Мальчишка!
— Читать. Зачѣмъ читать? раздаются вздохи начинающаго чувствовать позывъ къ водкѣ большинства.
Но предводитель, стиснувъ зубы и сверкнувъ еще разъ глазами на Полнова, приказалъ письмоводителю прочесть документъ. Но, несмотря на весь животрепещущій интересъ, который представляла эта выписка, мало кто внимательно ее выслушалъ до конца. Большинство предсѣдящихъ ерзало на стульяхъ, чувствуя возростающій позывъ къ водкѣ; двое-трое даже пріятно задремали. Магнатъ на самомъ интересномъ мѣстѣ воскликнулъ громко: «Это чортъ знаетъ, что такое!» Только четверо слушали внимательно: два представителя молодого поколѣнія, Полновъ и гвардеецъ, петербургскій чиновникъ, въ качествѣ трущобскаго помѣщика прибывшій на съѣздъ, и Крутовъ. Поручикъ Крутовъ, здоровый и крѣпкій, какъ изъ чугуна вылитый, вѣчно безпечный и веселый на видъ, и крѣпко себѣ на умѣ.
Трое первыхъ слушали чтеніе напряженно. Послѣдній, повидимому, небрежно, однимъ ухомъ, съ улыбочкой. Онъ пропускалъ шутки въ свои рыжеватые, нависшіе на губы усы, тихонько, но такъ, чтобы сосѣди слышали и развлекались.
— Это все? робко и глядя недоумѣвающими глазами на замолкшаго письмоводителя, спросилъ гвардеецъ.
— Все.
— Ну, а дальше? смѣлѣе спросилъ онъ.
— Дальше? что дальше? спросилъ его Калининъ.
— Да. Что дальше? Отчего же не сказали, что мужикамъ надо дѣлать. Имъ вѣдь эти правила читать будутъ?
— Да.
— Ну, а потомъ? Они не будутъ знать, что дѣлать. Надо приказать…
— Что дѣлать?!. выслушаютъ, да и по домамъ! объяснилъ Крутовъ.
— Нѣтъ, такъ нельзя, надо приказать что дѣлать, они ничего не знаютъ…
Полновъ презрительно, безъ церемоніи разсмѣялся; кой-кто изъ дремавшихъ и зѣвавшихъ тоже засмѣялся. Магнатъ опять замѣтилъ: «Что за вздоръ, что за вздоръ!»
Петербургскій чиновникъ сдѣлалъ видъ, какъ будто говорить хочетъ; даже жилы на лбу у него напряглись.
— Потуги начались; дай-то Господь разродиться! въ усы пропустилъ Крутовъ, и сосѣди померли со смѣху.
Петербургскій столоначальникъ, разыгрывавшій въ Трущобскѣ ролъ стоящаго нѣкоторымъ образомъ у кормила правленія въ столицѣ, разродился: онъ какъ-то умудрился заглянуть и запомнить нѣкоторыя части положеній, и, съ свойственной усердному столоначальнику юркостью, скомбинировалъ красиво разныя, по его мнѣнію, полезныя статьи.
— Съ новорожденнымъ имѣю честь, шепнулъ Крутовъ магнату.
— Отстаньте, пожалуйста, какой новорожденный…
— Мировой посредникъ-съ новорожденный, изволите видѣть, какъ натуживается отличиться. Въ посреднички хочется. Полторы тысячки-съ, дома, въ усадьбѣ, на подножномъ корму… Въ Питерѣ (даромъ, что онъ собирается въ министры), за столикомъ-то и тысячи не выдадутъ, да изъ нихъ за квартирку половина уйдетъ. Министерство-то когда еще Господь дастъ, а тутъ посредничекъ-съ испеченъ.
Чиновникъ доизложилъ свою комбинацію статей, упиваясь красотой собственнаго созданія и натуживаясь понравиться благородному собранію вообще и предводителю въ особенности. Три жилы на лбу сдѣлались въ мизинецъ толщиной, лицо налилось кровью, красивые пальцы съ обточенными, по столичному, ногтями, нервно вили жгутики изъ рыжеватыхъ котлетокъ-бакенбардъ.
— Па-а-звольте! запѣлъ, вскинувъ, по обычаю, къ потолку свои маленькіе глаза, младшій Черенинъ, въ гусарскомъ мундирѣ: — па-а-звольте, Сергій Андреичъ! Вы, замѣтили, что статья говоритъ… но вы извините меня, вы ошиблись… это не въ этой статьѣ сказано, а въ другой…
Сергій Андреевичъ побагровѣлъ сначала отъ досады, потомъ отъ конфузу, ибо, порывшись въ своихъ бумажкахъ съ цифрами, открылъ, что гусаръ былъ правъ. Петербургскій столоначальникъ и сконфузился, и изумился. Гусаръ, и вдругъ о статьяхъ закона разсуждаетъ! Столоначальникъ взглянулъ на гусара и, увы! почуялъ въ немъ соперника!
Прозорливый столоначальникъ не ошибался. Черенинъ, дѣйствительно, былъ его счастливымъ соперникомъ. Недальніе, какъ сегодня поутру, Черенину удалось проникнуть въ спальню къ предводителю Калинину. Калининъ только что спустилъ ноги съ постели, на которой провелъ безсонную ночь послѣ двухъсуточной работы надъ положеніемъ. Эту безсонную ночь наполняли думы о томъ, какъ онъ устроитъ персоналъ посредниковъ. Выбирать есть изъ кого; желающими хоть прудъ пруди. Всякому лестно 1500 р. въ годъ. Изъ Петербурга, и столоначальники и поручики ѣдутъ въ Трущобскъ, и ищутъ 1500 р. Словомъ, кого хочешь, того и возьмешь!
Но взять надо такихъ, кто бы могъ понимать законъ и исполнить его правильно, т. е. такъ, какъ понимаетъ его самъ Калининъ. Чтобы не мудрствовали, не углублялись.
Свѣсивъ ноги съ кровати и почесывая лысѣющую голову, сидѣлъ въ раздумьи предводитель, когда ему доложили:
— Иванъ Николаевичъ Черенинъ…
— Ба, онъ самый и есть! чуть не вскрикнулъ Калининъ.
И въ самомъ дѣлѣ «онъ». Чего лучше! Гусарскій мундиръ, зычный голосъ, никакихъ философствованій, никакой дисциплинарной преданности уставамъ, никакого надоѣдливаго знакомства съ цифрами законовъ; никакой общественной и матеріальной самостоятельности! Совсѣмъ напротивъ. Черенинъ еще щеголяетъ въ гусарскомъ мундирѣ, но когда этотъ мундиръ износится, тогда другого ему неначто будетъ и сшить, ибо его имѣньишко тоже износилось и будетъ неминуемо покончено эмансипаціею.
Итакъ Иванъ Николаевичъ Черенинъ — разъ, статскій совѣтникъ Кругъ, дослужившійся до двойного пенсіона въ качествѣ воспитателя юношества въ столичномъ аристократическомъ заведеніи, и переселившійся нынѣ на покой въ деревню, которой никогда ранѣе не видывалъ. А тамъ — ну, тамъ придумаемъ еще кого-нибудь.
Черенинъ стоялъ на порогѣ спальни. Онъ вошелъ къ предводителю, сіяющій только мундиромъ, а все остальное въ его существѣ и фигурѣ было нетолько тускло, но сумрачно. Даже глаза не бѣгали по потолку. Онъ смутно сознавалъ, что ему грозитъ раззоренье; горько ропталъ на реформу, его губившую, и, проведя въ хвостѣ побурѣвшаго магната два дня, считалъ Калинина чуть не измѣнникомъ. Однако, какъ благородный дворянинъ, счелъ долгомъ засвидѣтельствовать ему свое почтеніе.
Повторяю, когда онъ вошелъ къ Калинину, на немъ блестѣлъ только мундиръ, все остальное было мракъ. Но когда онъ вышелъ или, лучше сказать, выпихнулся на улицу, то сіяніе его физіономіи затмѣвало блескъ гусарскихъ жгутовъ. «Реформа, реформа! великое дѣло, великое дѣло! намъ надо служить ей! служить! Стыдно не служить ей. Сколько благъ! сколько благъ! Ну, конечно, жертвы… я первый. Но сколько благъ… И предводитель… ахъ, что это за благороднѣйшая, что за высокая личность!»
И все это Черенинъ младшій говорилъ искренно, весьма искренно, съ увлеченіемъ. И его старшій братъ искренно ржалъ при этомъ радостнымъ смѣхомъ.
Значитъ, Сергей Андреевичъ, петербургскій чиновникъ, не ошибся, заподозривъ счастливаго соперника въ гусарѣ; и, какъ благовоспитанный петербуржецъ, произнесъ съ кислосладкой улыбкой:
— Виноватъ, ошибся. Вы правы.
— Я… я, хе-хе-хе, опять закатилъ глазки, запѣлъ счастливчикъ, гусаръ: — я прочелъ ужь, запомнилъ; ужь что я запомню, того не забуду. Ночью разбудите!
И онъ многознаменательно взглянулъ на предводителя, а старшій Черенинъ опять заржалъ: «У брата память необыкновенная! въ дивизіи всѣхъ лошадей по имени зналъ. Хо!»
Столоначальникъ въ смущеніи оглянулъ собраніе, нѣтъ ли тамъ еще счастливыхъ соперниковъ. Что соперниками были почти всѣ присутствующіе — въ этомъ не было сомнѣнія. Но нѣтъ ли счастливыхъ?
Счастливѣе всѣхъ остальныхъ оказалось плоское лицо статскаго совѣтника Круга. Онъ тоже, чувствуя себя призываемымъ, ощутилъ призваніе сказать нѣчто нравоучительное.
— Нельзя ли, господинъ дворянскій предводитель, съ нѣмецкимъ акцентомъ, боязно, но стараясь бодриться, выразилъ онъ: — нельзя ли въ концѣ этого всего прибавить какое-нибудь нравоученіе, чтобы понимали…
— Какое нравоученіе?
— Да, напримѣръ, что новое дѣло, какъ новый путь… шоссе напримѣръ… устланный, напримѣръ, щебнемъ, устрашаетъ проходящихъ и проѣзжающихъ… но что это правильно, ибо… только укатывая щебень, можно достигнуть удобства дороги.
— Фу… Господи! воскликнулъ Дворицынъ: — и шоссе-то вашихъ здѣшній мужикъ не знаетъ. И никто этакого вздору не пойметъ.
Господину статскому совѣтнику Кругу слѣдовало бы обидѣться; но онъ догадался только сконфузиться, потому что былъ болѣзненно озабоченъ, какъ бы тысячу-пятьсотъ рублей не ускользнули. Тогда хоть за воспитаніе юношества принимайся, ибо усадьба, на пріобрѣтеніе которой онъ употребилъ скромныя сбереженія всей жизни, возведенная на величественномъ, но безплодномъ холмѣ, ничѣмъ, кромѣ горечи, не могла бы наполнить остатка его жизни. Даже величавый флагъ съ тевтонскимъ гербомъ и баронской короной не разсѣялъ бы этой горечи. Да къ тому же, Кругъ собственно не въ тысячи-пятистахъ рубляхъ нуждался и не ихъ въ глубинѣ души страшился потерять. Онъ, съ одной стороны, жаждалъ занять почетное мѣсто на реформенномъ пиршествѣ въ Трущобскѣ, а съ другой, истинно тяготился бездѣятельностію. Онъ всю жизнь воспитывалъ дѣтей; воспитывать мужичковъ, тоже настоящихъ дѣтей, было, по его мнѣнію, самымъ подходящимъ на старости лѣтъ занятіемъ. А лучшаго педагога, т. е. лучшаго посредника для мужиковъ, невозможно было отыскать во всей трущобской области, какъ онъ, Кругъ.
— Позвольте, мнѣ замѣтить, перебилъ почтеннаго педагога Полновъ: — что такая сжатая выдержка изъ закона, которымъ народъ интересуется горячо, который затрогиваетъ всѣ стороны его жизни и быта, который обусловливаетъ всю его будущность на долгіе годы, не можетъ его удовлетворить. Слѣдовало бы развить въ этой выпискѣ свѣдѣнія о формѣ, въ которую складывается община, о тѣхъ правахъ, которыя предоставляются народу по волостному и сельскому самоуправленію, о судѣ. Еслибы что-либо касающееся поземельнаго и матеріальнаго устройства его не удовлетворило сначала, то новыя общинныя права могли бы, мнѣ кажется, уравновѣсить его недовольство. Они, во всякомъ случаѣ, весьма широки. Эта добавка сгладила бы возможное непріятное впечатлѣніе… Мнѣ кажется, эти свѣдѣнія необходимо было бы развить для успѣха дѣла.
Предводитель хотѣлъ было отвѣчать, но за его спиной раздался хриплый басъ мучителя его ушей и мозговъ.
— Кажется! Это хорошо вы сказали: кажется… кажется! Только кажется… Только… Права, самоуправленіе! Да надавай такихъ политическихъ правъ нетолько мужикамъ, а вонъ и имъ, безцеремонно толкнулъ Окатовъ по направленію къ собранію, словно исключая себя изъ него: — такъ и они бы этихъ правъ не поняли. А мужики… Кажется!.. Да, это вы хорошо сказали — кажется!
И Окатовъ перешелъ въ свою воркотню, посасывая догорѣвшую и шипѣвшую трубку.
— Да вздоръ это все! желчно, почти выкрикнулъ опять побурѣвшій магнатъ, и не совсѣмъ послѣдовательно прибавилъ: — ну, одобряемъ!
— Одобряемъ! одобряемъ! раздалось съ разныхъ пунктовъ собранія, которому до смерти надоѣло высиживать что-то неизвѣстное.
Одобривъ «вздоръ», собраніе поспѣшило одобрить и предложенный предводителемъ порядокъ объявленія надлежащихъ документовъ. Въ разные пункты уѣзда поѣдутъ лица, занимающія нѣкоторыя болѣе или менѣе авторитетныя должности, и въ наиболѣе многолюдныхъ селахъ собравъ народъ къ церквамъ, послѣ богослуженія и слова мѣстнаго духовнаго пастыря, объявить все, что требуется. Поясненіе же герольды дадутъ въ тѣхъ самыхъ словахъ, которые въ видѣ извлеченія, начертаны предводителемъ, и которыя, подъ наименованіемъ «вздоръ», одобрены собраніемъ. Предводитель самъ бралъ на себя объѣздъ наиболѣе многолюдныхъ волостей. Въ городѣ, въ соборѣ, предложено было заняться дѣломъ городничему.
— Сколько угодно! храбро махая руками, отвѣтилъ почтенный инвалидъ, съ подстрѣленной подъ Инкерманомъ ногой: — сколько угодно! на англичанъ, французовъ, турокъ и итальянцевъ хаживали, учили уму разуму. Поучимъ и мужика-съ!
Остальные участки уѣзда были поручены разнымъ засѣдателямъ дворянства, которые приняли порученіе апатично, покорно, съ слабыми проблесками сознанія… Только одинъ молодой человѣкъ лѣтъ тридцати, подвижной, какъ ртуть, воспламеняющійся и впечатлительный кандидатъ правъ, слушавшій профессоровъ сороковыхъ годовъ въ университетѣ, и по разнымъ семейнымъ превратностямъ, забравшійся служить по выборамъ въ Трущобскъ, сіялъ, волновался и рвалъ изъ рукъ письмоводителя документы…
Оставался одинъ участокъ, пригородный, населенный густо бойкимъ народомъ. Этотъ участокъ Калининъ предложилъ исправнику. Василій Петровичъ поблѣднѣлъ, и рука, державшая хрустальную кружку съ холодной водой, задрожала. Приподнявшись со стола, съ граціей чистокровнаго маркиза временъ ренесанса, исправникъ произнесъ:
— Петръ Степанычъ! господа дворяне! всей душой радъ служить Государю, отечеству и вамъ, господа дворяне. Но именно потому, что я всей душой желаю вамъ быть полезнымъ на всѣхъ пунктахъ и во всякую минуту, я позволяю себѣ отказаться отъ чести, отъ высокой чести… Вы, Петръ Степанычъ, упустили изъ виду, что дѣло можетъ усложниться, и что въ нѣкоторыхъ пунктахъ можетъ встрѣтиться надобность въ появленіи власти, сильной власти… Если я приму высокое предложеніе, и поѣду въ уѣздъ, то, въ случаѣ таковаго усложненія, буду лишенъ возможности явиться туда, гдѣ требуется власть и сила. Позвольте мнѣ остаться въ резервѣ и охранять васъ. И когда я вамъ понадоблюсь, когда понадобится сила, я явлюсь и исполню свой долгъ.
Маркизъ сѣлъ, голосъ его окончательно дрожалъ. Не взирая на выпитую залпомъ тотчасъ же по произнесеніи спича кружку холодной воды, онъ былъ еще блѣднѣе. Собраніе подсмѣивалось. Смѣялись даже тѣ, кто раздѣлялъ опасенія почтеннаго маркиза, и помышлялъ о томъ, что сила можетъ понадобиться.
Въ сущности, большинство, огромное большинство чувствовало, что ему въ самомъ дѣлѣ нужна сила и подкрѣпленіе. Не маркизъ-исправникъ со своими разсыльными, и даже не инвалидный начальникъ со своими солдатами были нужны этому большинству, а та сила, которой ни исправникъ, ни кремневыя ружья трущобскато гарнизона не могли дать. Имъ нужна была сила понять, овладѣть, усвоить. Всякій понималъ, что то, что совершилось, необходимо должно было совершиться. Но мало кто понималъ, какъ должно ему самому поступать въ виду этой неизбѣжности. Теряясь мыслью въ неопредѣленности настоящаго, заинтересованныя лица были безсильны понять, что это настоящее только начало длиннаго сложнаго будущаго. Никто спокойно, практично не былъ подготовленъ къ дѣлу. И когда «дѣло» началось, они отнеслись къ нему съ непониманіемъ, неподготовленные и раздраженные своею собственною неумѣлостью.
Болѣе всѣхъ былъ подготовленъ Окатовъ; онъ давно ждалъ, давно сознавалъ необходимость. Но онъ такъ долго, такъ томительно ждалъ, такъ болѣзненно сознавалъ десятки лѣтъ весь вредъ промедленія, что когда, наконецъ, «совершилось», то Окатовъ ничего, кромѣ желчи и раздраженія, не нашелъ въ себѣ и, въ довершеніе, не нашелъ въ себѣ и силы, которую нужно было примѣнить къ окончательному закрѣпленію поземельныхъ отношеній съ крестьянами, къ веденію подготовленнаго къ свободному труду хозяйства. Эти силы ушли на необходимость пережить многіе годы мучительнаго ожиданія… То, что двадцать лѣтъ тому назадъ, онъ благословлялъ бы со слезами на глазахъ, теперь онъ «честилъ» вмѣстѣ со стадомъ барановъ…
- ↑ Настъ — подмерзающая за ночь поверхность снѣга, оттаявшаго слегка въ полдень.