На заре (Ивченко)/ДО
| На зарѣ : Разсказъ |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 451. |
Насъ было двое у бабушки.
Говорю: «у бабушки», потому что мы были круглыми сиротами — отецъ и мать давно померли. Бабушка, у которой было помѣстье въ Московской губерніи, «отобрала» насъ отъ родителей и воспитала «отъ своей руки». «Отъ своей руки», — мы понимали, конечно, по-своему, то-есть въ томъ смыслѣ, что она своей рукою часто давала намъ пинки и подзатыльники. Она же иначе понимала это своеобразное выраженіе, которое очень любила употреблять, когда разсказывала исторію «отобранія» отъ недостойныхъ родителей «двухъ сиротокъ».
Исторія эта была проста, но трагична.
Все дѣло заключалось въ томъ, что отецъ нашъ, сынъ бабушки, ослушался родительской воли и поступилъ «напротивъ ея приказа», женившись на «подлой обливанкѣ». «Подлой обливанкой» бабушка называла нашу мать, француженку, жившую у сосѣдей-помѣщиковъ Остужевыхъ, въ качествѣ гувернантки. «Обливанкой» же называла она ее потому, что крещена была гувернантка не троекратнымъ погруженіемъ въ воду, а по католическому обряду — обливаніемъ.
У бабушки были свои словечки и свой жаргонъ, необычный даже для того, далекаго уже теперь отъ насъ времени.
— Рѣшу тебя материнскаго благословенія и куска, — сказала она сыну, когда тотъ рѣшилъ жениться на гувернанткѣ.
— Видимое-ли дѣло, чтобы сынъ честнаго дворянскаго имени женился на сухопарой француженкѣ? — говорила бабушка, и когда сынъ, наконецъ, дѣйствительно, пошелъ «напротивъ ея воли», она прокляла его и рѣшила куска.
Отецъ нашъ обвѣнчался съ француженкой въ Москвѣ «тайнымъ бракомъ», дѣйствительности котораго бабушка долго не вѣрила, увѣряя всѣхъ, что «вѣнчалъ ихъ какой-нибудь запрещенный попъ вокругъ осиноваго кола». Узнавъ же, наконецъ, что бракъ былъ по всей формѣ, она объявила его недѣйствительнымъ, какъ совершенный безъ родительской воли, подыскала какого-то сутягу, для чего ѣздила въ Москву, а сутяга, въ свою очередь, подыскалъ какую-то статью закона, по которой вѣнчавшаго попа слѣдовало извергнуть изъ сана, заточить въ дальній «Суздаль-монастырь», а бракъ немедленно расторгнуть.
Не знаю ужъ, что это такое за Суздаль-монастырь и былъ-ли даже такой, но знаю, что при всемъ богатствѣ и при всѣхъ связяхъ бабушки, которыя играли въ то далекое время немалое значеніе во всевозможныхъ дѣлахъ, ей такъ и не удалось ни извергнуть изъ сана несчастнаго попа, ни расторгнуть совершоннаго брака. Однако, въ видѣ «компенсаціи за афронтъ», ей обѣщали перевести попа съ городского прихода въ село и даже, кажется, перевели. Но бракъ остался бракомъ.
Бабушка вернулась въ имѣнье лютѣе львицы и мрачнѣе тучи.
Когда же вскорѣ послѣ того появился на свѣтъ Божій я, а черезъ годъ братъ мой Василій, бабушка вдругъ смягчилась и вызвала «ослушника» въ Ольшанское.
«Пріѣзжай сюда немедленно, безпутный сынъ мой, — писала она ему, — и привези съ собой обоихъ твоихъ щенятъ. Францужа́нку же свою не вези, такъ какъ нѣтъ моей воли видѣть ее, а ежели и теперь ослушаешься, то быть тебѣ въ Сибири, яко непокорному и строптивому сыну. И знай, что по всѣмъ судамъ ходить буду, все имѣнье протрачу на сіе хожденіе, а своего добьюсь! Есть такая статья, чтобы непокорныхъ родительской волѣ дѣтей ссылали въ Сибирь. Впротчемъ пребываю къ тебѣ благосклонною матерью.»
Не знаю, испугался-ли отецъ упомянутой въ письмѣ грозной статьи закона или по какимъ другимъ причинамъ, но онъ пріѣхалъ въ Ольшанское съ обоими «щенятами», то-есть со мной и Васей, но безъ жены.
Свиданіе состоялось въ угловой, гдѣ бабушка имѣла свое главное мѣстопребываніе, возсѣдая въ глубокомъ вольтеровскомъ креслѣ и читая Библію.
Она встрѣтила сына молча и оглядѣла его внимательно. Сквозь стекла ея очковъ глаза ея казались громадными, и все ея мужское лицо было страшно своею суровостью.
— Поклонъ въ землю, — скомандовала она сыну, а насъ, оглядѣвъ уже безъ очковъ, которыя она сдвинула на лобъ, немедленно приказала Ефремычу, присутствовавшему при свиданіи, «убрать въ мезонинъ».
Когда сынъ совершилъ земной поклонъ, она приказала ему сѣсть, закрыла Библію и приготовилась говорить.
— Слушай и молчи, пока не спрошу, — приказала она. — Вытребовала я тебя по такому случаю: желательно мнѣ дѣтей твоихъ, носящихъ честное дворянское имя, которое носилъ твой отецъ, генералъ-аншефъ, и ношу я, твоя мать, оставить у себя и воспитывать ихъ отъ своей руки. Не желаю, чтобы воспитывала ихъ «обливанка», которая выучитъ ихъ еще всякимъ католицкимъ обрядамъ и заставитъ цѣловать папежскую туфлю…
— Маменька! — взмолился сынъ. — Мы живемъ въ Москвѣ, а папа — въ Римѣ. Какъ же они будутъ цѣловать папежскую туфлю?
— Молчи! — грозно сказала бабушка. — Такова моя непремѣнная воля. Согласишься — сниму проклятіе и дамъ кусокъ. Несогласенъ, все равно, дѣтей оставлю, а тебя пущу нищимъ. Статья такая есть, что можно отобрать дѣтей у безпутныхъ родителей. Такъ согласенъ?
— Нѣтъ, маменька.
Бабушка затряслась отъ гнѣва, приставила караулъ къ нашей комнатѣ, «дабы не могъ подлецъ дѣтей выкрасть», а «подлеца» въ тотъ же день выгнала изъ дому.
Финалъ этой исторіи былъ трагическій.
Отецъ поступилъ въ какой-то «повѣтовый судъ», чтобы имѣть кусокъ хлѣба. Мать заболѣла съ горя, что у нея отняли дѣтей, и умерла, послѣ чего отецъ началъ пить горькую, былъ выгнанъ со службы и долго нищимъ скитался по Москвѣ, затѣмъ умеръ въ «благочинной больницѣ», по выраженію бабушки, но была-ли такая благочинная больница — не знаю. Многія учрежденія бабушка называла по своему, какъ и «повѣтовый судъ», который, можетъ-быть, назывался и иначе.
Все это сильно повліяло на бабушку: она подалась и притихла.
Всю свою нѣжность, на которую она была только способна, перенесла бабушка на насъ, своихъ внуковъ.
Когда мы подросли, заботы о нашемъ воспитаніи она сдала упомянутому уже Ефремычу, судьба котораго была особенная.
Онъ состоялъ дворовымъ и довѣреннымъ лицомъ бабушки. Прежде онъ былъ кузнецомъ, а по воскресеньямъ и праздникамъ читалъ на клиросѣ сельской церкви. Голосъ его былъ зычный и звонкій, и читалъ онъ свободно, такъ же свободно, какъ владѣлъ кузнечнымъ молотомъ и мѣхами, выучившись обоимъ искусствамъ самостоятельно, самоучкой. Къ кузнечному ремеслу онъ питалъ настоящую страсть, обладая крѣпкимъ сложеніемъ и необыкновенной силой. И во все послѣдующее пребываніе свое въ домѣ бабушки, при несвойственныхъ ему занятіяхъ чтеца помѣщицы и воспитателя ея внучатъ, онъ тяжко вздыхалъ по навсегда покинутому ремеслу и жаловался дворовымъ, что вся сила его «ушла въ жиръ».
Всѣмъ было извѣстно: чего однажды захотѣла бабушка, того никому не измѣнить. Услыхавъ же чтеніе кузнеца на клиросѣ, она захотѣла сдѣлать его чтецомъ и немедленно перевела изъ кузницы въ дворовые. И сверхъ того считала, что на всю жизнь его облагодѣтельствовала. Никто, даже самъ Ефремычъ, — если бы осмѣлился — не разувѣрилъ бы ее въ обратномъ.
Сначала мы пугались этого высокаго, сильнаго мужика съ огромной бородой и сверкающими изъ-подъ нависшихъ бровей глазами. Потомъ не только привыкли, но и полюбили его. Онъ дѣлалъ намъ игрушечныя кузницы, пищали, свирѣли, кубари и еще Богъ-вѣсть что. Полюбилъ и онъ насъ — по крайней мѣрѣ, такъ намъ казалось. Что у него было на душѣ, я не знаю, но и къ бабушкѣ относился онъ съ подобострастнымъ почтеніемъ и видимымъ уваженіемъ, хотя она часто звала его «цыганомъ» за его черную бороду и бронзовый цвѣтъ лица, а иногда «Вулканомъ», чего онъ терпѣть не могъ, однако сносилъ эти «надругательства» молча.
Когда наступилъ памятный шестьдесятъ первый годъ, Ефремычу шелъ седьмой десятокъ. Мнѣ было десять лѣтъ, а Васѣ около девяти.
Нельзя сказать, чтобы суровая наша бабушка была жестокой помѣщицей въ тѣ печальныя времена крѣпостного права. Строга она была всегда, но къ людямъ, въ особенности дворовымъ, относилась, кажется, хорошо, хотя и не безъ причудъ.
Въ былыя времена, когда былъ живъ дѣдушка генералъ-аншефъ, въ помѣщичьемъ домѣ давались балы, для чего содержался оркестръ и хоръ пѣвчихъ. Но со смертью генералъ-аншефа балы прекратились, веселье исчезло, хоръ и оркестръ были распущены, а бабушкѣ, въ видѣ воспоминанія отъ тѣхъ счастливыхъ временъ, осталась генеральская шинель дѣдушки, которую она и надѣвала по утрамъ, обходя дозоромъ службы; да еще остался ящикъ сигаръ, которыхъ некуда было дѣвать за смертью владѣльца. Чтобы онѣ не пропадали зря, бабушка попробовала сама курить ихъ, да постепенно и втянулась. И на моей памяти она еще выкуривала по нѣсколько сигаръ въ день, садясь передъ открытою дверцею печки, «чтобы не было смраду» въ комнатѣ. Съ мужскимъ лицомъ, въ военной шинели, въ громадныхъ очкахъ, съ широко разставленными ногами и сигарой въ зубахъ, она, сидя на табуретѣ, имѣла видъ полководца, сосредоточившагося въ рѣшительную минуту передъ боемъ.
Ефремычъ игралъ при ней роль адъютанта, управителя, начальника штаба, воспитателя ея внуковъ, чтеца и штабъ-лѣкаря; послѣднее — потому, что въ рѣдкихъ случаяхъ нездоровья бабушки составлялъ для нея, по собственному ея рецепту, декоктъ[1], въ который входили: «трифоль, мильфоль и дикая рябинка». Декоктъ[1] этотъ «мягчилъ грудь» и обладалъ чудодѣйственными свойствами «отъ многихъ болѣзней».
Когда разнеслись первые слухи о радостной вѣсти освобожденія, бабушка совершенно растерялась.
— Какое это освобожденіе? — кричала она на гостей, — какое освобожденіе?! Ежели не мы, помѣщики, будемъ владѣть хамами, то будутъ владѣть ими приказные. Вѣдь кому-нибудь владѣть-то надо же? Не могутъ же хамы жить безъ владѣтелей? Вздоръ, вздоръ! Не вѣрю! Быть тому не можно… Экое вѣдь выдумаютъ злонамѣренные людишки! Да я вамъ вотъ что скажу: высвободи хамовъ изъ-подъ моей руки — никто не уйдетъ! Гнать развѣ надо будетъ силой. Ну ты, «цыганъ», уйдешь, что-ли?
— Куды? — мрачно спрашивалъ Ефремычъ.
— На волю.
Ефремычъ неопредѣленно мычалъ, изрѣдка говорилъ: «куды же!» съ такой интонаціей, въ которой не было ничего опредѣленнаго. Но въ глазахъ его загорался какой-то странный огонекъ.
Время шло. Наступилъ февраль памятнаго года. Февраль былъ очень сырой: снѣгъ, даже на поляхъ таялъ, дороги буквально стали непроѣзжими и покрылись зажорами.
На усадьбѣ и въ деревнѣ давно уже всѣ говорили о волѣ; говорили много пустяковъ, потому что слухи ходили самые разнорѣчивые; между крестьянами шатались какіе-то темные людишки, Богъ-вѣсть откуда бравшіеся и смущавшіе народъ. Полупьяные дьячки, полуграмотные отставные солдаты, сутяги-писаря толковали на тайныхъ сходахъ новую волю. Опасались бунтовъ, но ничего, однако, не произошло, и все было, повидимому, тихо.
Бабушка вскорѣ уже попривыкла къ слухамъ и, кажется, наконецъ, увѣрилась въ нихъ. Но она ни въ чемъ не измѣняла своего режима и отношенія къ дворовымъ; только иногда улыбалась двусмысленно и ворчала:
— Посмотрю, посмотрю, кто это изъ моихъ хамовъ на свободу уйдетъ отъ меня, на холодъ и голодъ! Никто не уйдетъ! Ты что морду воротишь, «Вулканъ», да глаза внизъ пялишь? Аль задумалъ уйти?
— Куды мнѣ! — отвѣчалъ Ефремычъ съ той же неопредѣленностью.
— Знаю, что некуды, — увѣренно говорила бабушка. — Тепло тебѣ у меня и сытно, да и дѣти любятъ тебя, какъ родного. А и все дѣло-то твое — кубари имъ катать, да мильфоль съ дикой рябинкой варить.
— Извѣстно!..
Но вотъ наступило 19-е февраля. Изъ губернскаго города пришла такъ давно жданная воля. Погода была скверная, «сквозная», какъ ее называла бабушка: не то снѣгъ, не то дождь, не то изморось какая-то, при рѣзкомъ, холодномъ вѣтрѣ.
Назначенъ былъ день для чтенія манифеста о волѣ. Бабушка приказала намъ изготовиться, чтобы съ ней вмѣстѣ отправиться въ ольшанскую церковь.
Священникъ послѣ службы сталъ читать манифестъ глухимъ, невнятнымъ голосомъ. Крестьяне слушали его внимательно, но тупо. Они имѣли видъ испуганный и растерянный. Кое-гдѣ говорили, что имъ прочитали подложную волю. Царь-де далъ настоящую, но помѣщики ее спрятали; попъ же читалъ помѣщичью волю, а не царскую.
Словомъ, сумбуръ былъ невѣроятный.
Дня черезъ два бабушка, по просьбѣ члена отъ правительства, устроила угощеніе для дворни и велѣла всѣмъ дворовымъ собраться.
Она вышла къ нимъ и довольно кисло поздравила ихъ со свободой.
— Царь такъ приказалъ, а мы — его слуги. Наслышана я, что у сосѣда-помѣщика Остужева прислуга вся разошлась уже, бросила домъ на волю Божію. Не жду отъ васъ такого поступка. Знаю и вѣрю, что вы всѣ останетесь у меня, пока не прогоню. А прогоню, тогда ступайте куда знаете — голодать и холодать. Остаетесь, что-ли?
Дворня переминалась съ ноги на ногу, переглядывалась и перешептывалась. Рабство крѣпко и цѣпко держало ихъ еще въ своихъ рукахъ, и «любезная» рѣчь бабушки смущала ихъ.
— Ну? — грозно крикнула бабушка.
— Мы тебя не покинемъ… Никуда не пойдемъ отъ вашей милости, — раздались голоса.
Лицо бабушки просвѣтлѣло.
— Я такъ и знала. Всѣ до единаго! — торжествующе заявила она правительственному члену.
Но на середину комнаты вдругъ выступилъ Ефремычъ.
— Что тебѣ? — спросила его бабушка.
Ефремычъ крякнулъ раза два, какъ бы пробуя голосъ, и затѣмъ, мрачно глядя на помѣщицу, глухо заявилъ:
— Меня-то увольте… такъ, что стало быть я хочу уйти.
— Куда? — не поняла она сразу.
— На всю вольную волю. На свободу, значитъ.
— Ты?!
— Я-съ.
Бабушка была поражена, какъ громомъ.
— Ты, Ефремычъ, ты хочешь уйти? — проговорила она растерянно. — Развѣ тебѣ не хорошо у меня?
— Чего лучше! — не то насмѣшливо, не то серьезно сказалъ онъ.
— Развѣ ты не сытъ, не одѣтъ, не обутъ?
— Много доволенъ.
— Такъ чего же тебѣ? Ну, я положу жалованье, коли что…
— Благодарствую, а только хочу на волю, — упорно сказалъ онъ и сдѣлалъ рукой движеніе, точно подымалъ молотъ.
— Ефремычъ, — заговорила бабушка, и голосъ ея дрогнулъ. — Ты — мой самый старый слуга, посѣдѣлъ на моей службѣ, стыдно тебѣ! Кто будетъ за дѣтьми ходить? Кто будетъ декоктъ[1] варить?
Братъ мой Вася вдругъ заплакалъ при одной мысли, что Ефремычъ уйдетъ отъ насъ.
— Видишь, дѣти даже плачутъ. Тебѣ развѣ не жаль ихъ?
Въ лицѣ Ефремыча что-то дрогнуло, но онъ продолжалъ выдерживать характеръ.
— Отпустите, — тупо уставившись въ землю, проговорилъ онъ. — Буде! До старости у васъ дожилъ, а свободы въ глаза не видывалъ. Что такое за свобода, хочу видѣть… Кузнецомъ былъ — въ няньку меня обратили. Буде! Всю жисть о кузнѣ думалъ, о молотѣ, да о мѣхахъ. Пойду въ городъ, поступлю на кузню. Э-эхъ! Лихо! — вдругъ радостно прибавилъ онъ.
Но бабушка уже вышла изъ себя.
— Молчи, хамъ! — свирѣпо крикнула она. — Коли ты такой хамъ неблагодарный, ступай изъ моего дому вонъ! А ежели осмѣлишься когда-нибудь переступить мой порогъ, прикажу заколотить тебя арапникомъ до смерти. Имѣнья рѣшусь, по судамъ ходить буду, въ Сибирь пойду, а не быть тогда тебѣ живому. Не смѣть ревѣть! — крикнула она въ вашу сторону. — Ступай! Нынче же чтобы духу твоего здѣсь не было.
Ефремычъ исчезъ отъ насъ въ тотъ же вечеръ, а бабушка стала хворать. Ея гордый, непокладливый нравъ пережилъ жестокое испытаніе. Менѣе всего ожидала она такой выходки отъ «цыгана». Въ первый разъ усомнилась она въ своей силѣ и власти.
Намъ жилось безъ Ефремыча плохо. Никто нами не занимался, и мы были предоставлены самимъ себѣ.
Между тѣмъ наступило начало марта, такого же сырого, холоднаго и мокраго, какъ февраль. Приближалась пасха. Намъ, дѣтямъ, было особенно грустно, потому что на Страстной недѣлѣ мы всегда говѣли: въ церковь ходилъ съ нами Ефремычъ, читалъ часы на клиросѣ, подпѣвалъ густымъ басомъ пѣвчимъ и дулъ въ кадило, точно мѣхами разжигая уголья. Все это насъ чрезвычайно занимало. Въ концѣ Страстной онъ красилъ съ нами яйца — лукомъ и листьями отъ вѣниковъ, а то еще разными цвѣтными бабушкиными тряпками.
Теперь никто не обращалъ на насъ вниманія, и мы тревожно задавались вопросомъ, кто же будетъ пѣть, читать, дуть въ церкви на кадило и кто будетъ красить яйца? Говѣть мы ходили уже одни, потому что бабушка хворала, а Ефремычъ унесъ съ собой секретъ варки «трифоля, мильфоля и дикой рябинки», и въ этомъ отношеніи никто уже не могъ угодить ей.
Въ церкви читали, пѣли и даже дули въ кадило попрежнему, но, конечно, уже не Ефремычъ, а какой-то желтоволосый парень съ бабьимъ голосомъ, котораго мы немедленно же возненавидѣли. Яицъ же, кажется, никто въ домѣ не красилъ, или ихъ красили на кухнѣ, но насъ не призывали къ участію въ этомъ занимательномъ дѣлѣ.
О Ефремычѣ стали забывать, потому что самое имя его было запрещено произносить подъ страхомъ смертной казни. Да и никакихъ слуховъ не доходило о немъ изъ города. А со дня его ухода прошло уже больше мѣсяца.
Наступила Страстная суббота; всю недѣлю въ домѣ чистили и убирали годовую грязь. Скверная мартовская погода смѣнилась теплой, почти весенней; пасха 1861 г. наступила веселая, съ яснымъ небомъ надъ полями и привѣтливымъ солнцемъ, которое не только свѣтило, но и начало уже грѣть.
Намъ пришло приказаніе одѣваться къ заутренѣ, и мы въ эту минуту опять вспомнили Ефремыча, который обыкновенно надѣвалъ на насъ гамаши, теплые пальтишки и башлыки, а самъ забиралъ куличи, пасхи и яйца для освященія ихъ въ церкви. Теперь мы одѣвались сами, а бабушка уже прикрикивала на насъ, стоя въ сѣняхъ, одѣтая во что-то воинственное — не то въ тогу, не то въ бедуинскій плащъ, который носилъ странное названіе «на песцахъ». Она такъ и говорила: «подай, дѣвка, мнѣ на песцахъ».
Послѣ заутрени мы разговѣлись вмѣстѣ съ бабушкой и ушли къ себѣ, похристосовавшись съ нею и приложившись къ ручкѣ. Она дала намъ по яйцу и велѣла идти раздѣваться и спать, пообѣщавъ заглянуть въ дѣтскую «время спустя».
Мы только что начали раздѣваться, какъ вдругъ дверь тихо скрипнула, и въ нашу комнату вошелъ… Ефремычъ. Мы дико вскрикнули отъ радости и бросились къ нему на шею.
— Экъ, экъ раскрякались! — ворчливо произнесъ онъ и сталъ насъ гладить по головѣ. — Небось безъ меня плохо? Въ церкву ходили?
— Ходили, Ефремычъ.
— Пасхи-то, небось, не святили? А кто на крылосѣ пѣлъ?
— Рыжій какой-то.
— Такъ. И въ кадило дулъ?
— Дулъ.
— А яйца красили?
— Н-нѣтъ… — отвѣтилъ Вася и расплакался.
— Ну-ну… Вотъ тутъ въ лукошкѣ принесъ я… да не простыя, сахарныя. Гляди! Херувимъ-то какой! Вона!
Херувимъ на яйцѣ былъ съ надутыми щеками, причемъ одна щека была больше, точно у херувима былъ флюсъ; но Ефремычъ насъ интересовалъ больше херувима. И мы глядѣли на него восторженно. Онъ похудѣлъ, осунулся, и борода его точно посѣдѣла и взлохматилась.
— А ты гдѣ былъ, Ефремычъ?
— Извѣстно гдѣ… въ городѣ. Гдѣ же быть-то?
— Ефремычъ уходи… — вдругъ испуганно зашепталъ я, — бабушка обѣщала зайти.
— Такъ что жъ, что бабушка? Боюсь я ее, что-ли? Слава Богу, не рабы мы теперь, а свободные. Эка невидаль — бабушка! Чихать мнѣ на бабушку!
И какъ разъ въ это время она появилась на порогѣ.
При видѣ Ефремыча, лицо ея грозно нахмурилось.
— А! Незваный гость… добро пожаловать… явился?
— Весь тутъ. Христосъ воскресе!
— Воистину, воистину… Я знала, я знала. Но вотъ что я тебѣ скажу… государь мой, — теперь вѣдь вы всѣ, чай, государи… — и она хотѣла что-то сказать, но вдругъ сдержалась. — А впрочемъ, — махнула она рукой, — ночь-то святая, великая: не гоже скверныя слова говорить. Ну что жъ, съ Богомъ, ничего, живи! — она это произнесла такимъ тономъ, точно освобождала его отъ смертной казни.
Мы видѣли, что въ глубинѣ души бабушка была рада приходу стараго слуги; смѣнивъ вдругъ гнѣвъ на милость, она не хотѣла, однако, показывать это «ослушнику».
— Что, — злорадно продолжала она, — погулялъ? Небось, на волѣ-то не сладко, коли въ родное гнѣздо вернулся?
— Какая ужъ воля, ежели крылья-то пообмяты, — грустно сказалъ Ефремычъ. — Кабы раньше… ино дѣло. А теперь, что бѣлкѣ на старости орѣхи.
— Въ кузницу, поди, нанимался?
Ефремычъ безнадежно махнулъ рукой.
— Извѣстно, нанимался. Молота не поднять, не то, чтобы вдарить. Говорю, вся сила въ жиръ ушла. Дѣло пропащее.
— Ну, что жъ, оставайся. Не гоню, ради великаго праздника. Живи. А то бы прогнала.
— Жить я стану, а вы, все-жъ-таки, какъ обѣщали, жалованье положите. По крайности буду чувствовать, что живу у васъ на свободѣ и за трудъ плату получаю. Безъ жалованья не хочу, — ломался онъ.
Бабушка усмѣхнулась.
— Сколько же тебѣ положить?
— Цѣлковый положите въ мѣсяцъ.
Не тѣмъ, такъ инымъ путемъ Ефремычъ хотѣлъ воспользоваться свободой и превратить крѣпостную службу въ свободный, оплачиваемый трудъ.
Бабушка кивнула головой и сказала:
— Положу, Богъ съ тобой.
Потомъ оглядѣвъ, все еще сурово, Ефремыча, проговорила:
— Глупъ ты, старый! И глупъ, и хамъ. Что ты мнѣ? Ну, что? Думаешь, больно нуженъ? Безъ тебя, молъ, весь домъ прахомъ пойдетъ? Анъ, нѣтъ же! Все въ порядкѣ, какъ и было. Да и декоктъ[1] Фроська варитъ не хуже твоего. Скажи, пожалуйста, свободы захотѣлъ на старости лѣтъ, всю жизнь проживъ рабомъ! Что, хороша свобода-то?
— Извѣстно, хороша. Какая ни на есть, а все свобода. Вотъ какой подарокъ-то сдѣлалъ намъ къ Пасхѣ царь-батюшка! Каково христово яичко? А намъ и не попользоваться? «И фараону Господь говорилъ», — вспомнилъ вдругъ Ефремычъ изъ бабушкиной Библіи, которую читалъ ей безъ малаго двадцать лѣтъ, — «Господь говорилъ: освободи народъ Мой, чтобы онъ совершилъ мнѣ служеніе, ибо, ежели не захочешь отпустить, то, вотъ, рука Господня будетъ на тебѣ». Оно и выходитъ, — заключилъ Ефремычъ, впадая въ учительное настроеніе, — Пасха нонѣшняя есть первая Пасха свободы…
— Ахъ ты, грубый мужикъ, хамъ ты нелѣпый! — вскипѣла бабушка, обозлившись. — Да какъ ты, иродъ, смѣешь меня фараономъ обзывать? Да кто тебя держитъ? Ступай на всѣ четыре стороны…
И, хлопнувъ дверью, она вышла.
Но Ефремычъ никуда не пошелъ, а остался навсегда въ нашемъ домѣ и аккуратно каждый мѣсяцъ требовалъ себѣ отъ бабушки цѣлковый за службу «по найму». Это давало ему иллюзію вольнаго труда.
Мы легли въ эту ночь радостные, взволнованные. Ко дню великаго праздника народъ уже успѣлъ вникнуть въ смыслъ совершившагося освобожденія, и мы своими чуткими, дѣтскими сердцами, если не понимали, то инстинктивно чувствовали, что та Пасха была особенная, свѣтлая, великая, — такая, какой еще никогда не бывало на Руси.
За окнами раздавался радостный пасхальный звонъ, гулко долетая до нашихъ ушей. Вмѣстѣ съ этимъ благовѣстомъ пасхальной ночи занималась надъ Россіей разгоравшаяся заря новой жизни.
Да, это была первая пасха освобожденія, какъ правильно сказалъ старый Ефремычъ, которому не нужна была уже свобода. Но она нужна была милліонамъ людей.