На заре (Бенсон)/ДО

На заре
авторъ Эдвард Фредерик Бенсон, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. The Vintage, опубл.: 1898. — Источникъ: az.lib.ru • Роман из истории борьбы греков за независимость.
Текст издания: Приложение к журналу «Историческій Вѣстникъ», тт. 73-74, 1898.

НА ЗАРѢ

РОМАНЪ ИЗЪ ИСТОРІИ БОРЬБЫ ГРЕКОВЪ ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ

Е. БЕНСОНА.

ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО (The Vintage) С.-ПЕТЕРБУРГЪ ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., д. 13 1898

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

На краю золотистой бухты безмолвно гнѣздилась Навплія, словно мертвый городъ. Жгучее южное солнце заливало своими лучами главную улицу, тянувшуюся съ набережной до площади, и только мѣстами виднѣлась узкая полоса синеватой тѣни.

Вдоль одной стороны площади возвышались казармы турецкаго гарнизона — двухъэтажное, бурое, каменное зданіе, солидное, но душное, и украшенное съ фасада длинною аркадой. Здѣсь помѣщались три роты, собственно занимавшія городъ и поневолѣ завидовавшія остальному гарнизону, занимавшему Паламедскую крѣпость, которая царила надъ равниной, на высотѣ пятисотъ футовъ. Въ западномъ флигелѣ казармъ жили офицеры, а въ противоположномъ — находилась тюрьма, переполненная, по обыкновенію, мѣстными греками, отбывавшими наказаніе за неплатежъ турецкимъ ростовщикамъ, которые давали имъ деньги въ займы подъ сорокъ и пятьдесятъ процентовъ. Противъ казармъ рядъ лавокъ и кофеенъ придавалъ общему виду мирный оттѣнокъ.

На восточной сторонѣ площади начиналась узенькая улица и, пройдя чрезъ всю длину города, она прокладывала себѣ дорогу далѣе, чрезъ старыя венеціанскія укрѣпленія, образовавшія нѣчто въ родѣ туннеля. Направо, отвѣсно, подымалась сѣрая крѣпостная гора, мѣстами испещренная выгорѣвшею на солнцѣ травой. У подножія этой горы, за городомъ, ютились двѣ или три бѣлыя виллы среди кипарисовыхъ и гранатовыхъ деревьевъ, а дорога, пройдя мимо нихъ, выходила на открытую равнину, гдѣ съ одной стороны разстилались маисовыя поля и виноградники, а съ другой — открывалось болото, покрытое тростникомъ и оканчивавшееся на берегу бухты. Весна была очень сухая, и въ эти ранніе іюньскіе дни вся страна уже представляла пожелтѣвшій, засохшій видъ.

Полуденный жаръ еще усиливался поднявшимся съ юга удушливымъ сирокко, который засыпалъ тонкою бѣлою пылью всѣхъ прохожихъ.

На дорогѣ, въ милѣ отъ города, стояла маленькая Винница, выдающійся портикъ которой былъ украшенъ олеандрами, образовавшими нѣчто въ родѣ навѣса. Нѣсколько деревянныхъ стульевъ и еле державшійся на своихъ ножкахъ столъ приглашали путниковъ отдохнуть и выпить вина. Но, очевидно, гостей бывало немного, такъ какъ хозяинъ лежалъ на скамьѣ, подъ тѣнью стѣны, и спалъ, широко открывъ рогъ. Большая, некрасивая собака охраняла его сонъ и безнадежно ловила мухъ.

Прямо противъ Винницы виднѣлся чисто выбѣленный домъ, обнаруживавшій большія притязанія на удобства, чѣмъ обыкновенное пепелище греческихъ поселянъ. Передъ нимъ красовался садъ съ серебристыми тополями, а съ двухъ сторонъ его окружала веранда, по деревяннымъ колонкамъ которой ползли цвѣтущія розы. Въ одномъ концѣ веранды стоялъ низкій диванъ, на которомъ сидѣло два человѣка. Они оба молчали; на одномъ изъ нихъ была священническая ряса.

Царившая повсюду тишина неожиданно была нарушена мяуканьемъ кошки, которая выбѣжала изъ-за угла веранды, и громкимъ смѣхомъ преслѣдовавшаго ее длинновязаго юноши. На немъ была бѣлая полотняная, короткая юбка и такіе же узкіе панталоны; онъ былъ босой и съ непокрытою головой. Увидавъ сидѣвшихъ на диванѣ, онъ, не останавливаясь, пробѣжалъ мимо съ крикомъ:

— Кошка хотѣла схватить рыбу. Вотъ я ей задамъ!

Одинъ изъ сидѣвшихъ посмотрѣлъ на юношу и улыбнулся.

— Ты дойдешь до грѣха, если будешь бѣгать по солнцу съ непокрытою головой. Посиди съ нами. У тебя нѣтъ никакихъ манеръ, Митсосъ. Развѣ ты не видишь отца Андрея?

Митсосъ подошелъ къ священнику и преклонилъ одно колѣно.

— Да благословитъ тебя Господь! — сказалъ отецъ Андрей, положивъ руку на его голову.

— Ну, садись, Митсосъ, и разскажи, чѣмъ провинилась передъ тобой кошка, — произнесъ отецъ.

При этихъ словахъ лице юноши, принявшее серіозное выраженіе подъ благословеніемъ священника, снова просіяло.

— Гадкая кошка пробралась въ кладовую, куда я положилъ рыбу, и я едва успѣлъ схватить ее за хвостъ; но она такъ меня оцарапала, что я выпустилъ ее. Но погоди! Я тебя еще догоню и задамъ тебѣ по-турецки двойную порку.

— Полно, Митсосъ, — отвѣчалъ отецъ: — пора тебѣ перестать гоняться за кошками: вѣдь тебѣ уже восемнадцать лѣтъ, и ты знаешь, что сегодня вечеромъ прибудетъ твой дядя.

— Дядя Николай?

— Да. Поди-ка, вымой руки и накрой столъ, а потомъ свари яицъ, принеси хлѣба, сыра, да набери вишенъ.

— А отецъ Андрей будетъ кушать?

— Конечно. Да не забудь надѣть башмаки къ обѣду.

Митсосъ удалился въ домъ.

— Онъ совершенный ребенокъ, — замѣтилъ отецъ Андрей.

— И мнѣ такъ кажется, — отвѣчалъ хозяинъ, — но вотъ увидимъ, что скажетъ Николай. Впрочемъ Митсосъ здоровый, крѣпкій дѣтина и сумѣетъ сохранить тайну.

Священникъ всталъ и, бросивъ злобный взглядъ по направленію къ крѣпости, сказалъ:

— Справедливый Боже! Когда Ты воздашь туркамъ по ихъ заслугамъ? Они не знаютъ милосердія, и имъ не будетъ оказано пощады! Смерть и гибель врагамъ Греціи! Да будутъ они прокляты!

Одиннадцать лѣтъ передъ тѣмъ отецъ Андрей былъ вынужденъ отправиться въ Аѳины, чтобы продать участокъ земли, принадлежавшій его недавно умершей женѣ, такъ какъ, при существованіи турецкихъ налоговъ, земля скорѣе приносила убытокъ, чѣмъ доходъ. Онъ взялъ съ собою маленькую шестилѣтнюю дочь, которая уже тогда обѣщала развиться въ несравненную красавицу. На возвратномъ пути, въ недалекомъ разстояніи отъ Аѳинъ, на него напала шайка турокъ и, оставивъ его на дорогѣ окровавленнымъ, похитила его дочь съ цѣлью, вѣроятно, продать ее въ какой нибудь гаремъ. Нѣсколько часовъ бѣдный отецъ Андрей лежалъ безъ чувствъ, а когда очнулся, то едва добрался обратно до Аѳинъ, гдѣ провелъ двѣ недѣли въ тщетныхъ поискахъ за исчезнувшей дочерью. Власти не хотѣли и слушать его жалобъ о похищеніи турками денегъ и дочери. Въ то время турецкія власти обходились съ греками, какъ съ собаками. Жестокость, грабежъ и казнь составляли единственныя орудія ихъ управленія.

Съ тѣхъ поръ одна мысль денно и нощно преслѣдовала отца Андрея — месть туркамъ, не только тѣмъ, которые украли его дочь, по всей расѣ этихъ дьяволовъ. Одиннадцать лѣтъ онъ не разставался съ этою мыслью и сначала выражалъ ее только гнѣвными словами, а въ послѣднее время сталъ уже принимать участіе въ организаціи общаго возстанія, которое тайно, но вѣрно подготовлялось клубомъ патріотовъ.

Отецъ Андрей былъ человѣкъ высокаго роста, хорошо сложенный и, судя по его внѣшности, онъ дѣйствительно, какъ всегда увѣрялъ, былъ чисто греческаго происхожденія. Онъ былъ уроженцемъ юго-западной Арголиды, отдаленной горной страны, которую турки никогда себѣ не подчинили. Отецъ его умеръ пять лѣтъ передъ тѣмъ, но когда Андрей вернулся изъ Аѳинъ безъ дочери, то старикъ прогналъ его изъ дому.

— Ребенокъ — Божье благословеніе, — сказалъ онъ: — и отецъ долженъ скорѣе отдать свою жизнь, чѣмъ лишиться Божьяго благословенія! Ты обезчестилъ меня, отдавъ мою внучку проклятымъ туркамъ. Я не хочу болѣе тебя видѣть.

— Да что же я могъ сдѣлать? — отвѣчалъ Андрей: — ихъ было шестеро, а я одинъ. Я боролся съ ними сколько могъ, и они бросили меня на дорогѣ замертво.

— Жаль, что они не убили тебя и твоей дочери!

— Я съ тобой согласенъ, но вѣдь въ этомъ я не виноватъ. Неужели ты мнѣ никогда не простишь!

— Не прежде, чѣмъ узнаю о смерти Ѳедоры.

— Какъ Ѳедоры! Зачѣмъ ты теперь желаешь ея смерти?

— Потоку что она выростетъ среди позора и выйдетъ замужъ за окаяннаго турку, а этого еще не было въ нашемъ роду. Ступай и не возвращайся никогда.

Пять лѣтъ они не видались, но наконецъ старикъ, чувствуя, что дни его сочтены, отправился въ Навплію, гдѣ поселился Андрей. Послѣдній былъ внѣ себя отъ радости, увидѣвъ отца.

— Я пришелъ къ тебѣ, сынъ, — сказалъ старикъ: — потому что я старъ, и мнѣ надоѣло быть одному.

День за днемъ сидѣлъ старикъ дома и смотрѣлъ на пыльную дорогу, поджидая Ѳедору. Но она не возвращалась, и однажды вечеромъ старикъ, вернувшись въ комнату, сказалъ торжественно:

— Я умираю и теперь не время болтать попустому. Когда вернется Ѳедора, то скажи ей, что я ее очень любилъ и ждалъ день за днемъ. А если тебѣ, Андрей, не будетъ подъ силу ей простить, то прости ее ради меня, вѣдь она была очень молода и ни въ чемъ не виновна. И ты не виноватъ, такъ что я напрасно накинулся на тебя. Но если бы я не питалъ къ тебѣ горячей любви, то и не сердился бы на тебя. Только помни, Андрей, что если ты не отомстишь туркамъ, когда настанетъ день возмездія, то я явлюсь и не дамъ тебѣ покоя. Месть! — прибавилъ старикъ, вставая съ мѣста: — месть всѣмъ проклятымъ изувѣрамъ. Убивай безпощадно мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Не жалѣй никого. Ты христіанинъ, а они окаянные язычники. Месть! Месть! Месть!

Онъ тяжело опустился въ свое кресло. Голова его поникла, руки опустились, какъ плети. Спустя нѣсколько минутъ, онъ умеръ съ местью на устахъ, съ местью въ сердцѣ.

Съ того печальнаго дня отецъ Андрей сталъ вдвойнѣ ненавидѣть турокъ и мечтать о мести. Онъ желалъ одного, чтобы принять личное участіе въ очищеніи Греціи отъ нечестивыхъ мусульманъ. Но, несмотря на пламя мести, овладѣвшее его сердцемъ, онъ сдерживалъ себя и терпѣливо ждалъ, пока не наступитъ день общаго возстанія. Уже болѣе года въ сѣверной Греціи дружно работали два тайныхъ комитета, собирая деньги посредствомъ секретныхъ агентовъ и всячески разжигая пламя патріотизма. Теперь было недолго ждать: сѣть, окружавшая враговъ, быстро затягивалась, и вскорѣ долженъ былъ настать великій день освобожденія.

Но вернемся къ Митсосу. Онъ поспѣшилъ исполнить приказаніе отца: развелъ огонь, согрѣлъ воду и, отобравъ изъ корзины восемь яицъ, положилъ ихъ вариться, а самъ пошелъ набирать вишни.

Впродолженіе прошедшаго года Константинъ, отецъ Матсоса, обработывалъ вмѣстѣ съ юношей свой участокъ земли, какъ простой рабочій; два года передъ тѣмъ проѣзжавшій мимо турецкій паша, Абдулъ-Ахметъ, плѣнился климатомъ Навпліи и построилъ себѣ домъ на берегу бухты, на землѣ, принадлежавшей Константину. Онъ обѣщалъ щедро заплатить за нее, и Константинъ согласился уступить свою землю, такъ какъ хорошо зналъ, что въ противномъ случаѣ паша отниметъ ее насильно. Конечно, онъ до сихъ поръ не получилъ ни гроша, и домъ знатнаго турка мозолилъ ему глаза тѣмъ болѣе, что возвышался на мѣстѣ его стараго виноградника.

Абдулъ-Ахметь былъ губернаторомъ Аргоса и, пользуясь тѣмъ, что Навплія находилась недалеко отъ его мѣста должности, онъ поселился тутъ со своимъ гаремомъ. Въ теплые лѣтніе вечера можно было видѣть, какъ женщины этого гарема смотрѣли чрезъ высокую стѣну, которая отдѣляла ихъ садъ отъ берега. Самъ Абдулъ былъ дородный турокъ среднихъ лѣтъ, очень лѣнивый и молчаливый. Если онъ не платилъ Константину свой долгъ, то это объяснялось столько же неаккуратностью, сколько и турецкой привычкою никогда ничего не платить грекамъ.

Константинъ нѣсколько разъ спрашивалъ его о деньгахъ, но потомъ махнулъ рукой. Онъ принадлежалъ къ высшему классу земледѣльцевъ, которые были собственниками земли, обработываемой не только собственными руками, но и наемнымъ трудомъ. Итого рода люди были въ то время солью греческой земли. Подобно всѣмъ своимъ соотечественникамъ, онъ былъ трудолюбивъ и бережливъ, но въ настоящее время, лишившись своего виноградника и обязанный платить громадныя подати, онъ нашелъ нужнымъ болѣе не нанимать рабочихъ, а воздѣлывать землю самому съ сыномъ. Они работали безъ устали на оставшемся у нихъ участкѣ земли, развели новый виноградникъ и, собравъ виноградъ, приготовляли изъ него вино. Даже въ свободное время они за деньги помогали сосѣдямъ на ихъ виноградникахъ.

Но, несмотря на это, Константинъ ощущалъ перемѣну въ своемъ положеніи. Вмѣсто того, чтобы распоряжаться нанятыми рабочими, ему приходилось работать самому и не только у себя, но и на чужой землѣ; при этомъ онъ чувствовалъ всю несправедливость своего униженія, такъ какъ онъ былъ ни въ чемъ не виноватъ. Кромѣ недобросовѣстнаго поступка Абдула, его тяготили вѣчно увеличивающіеся подати и налоги. Полгода передъ тѣмъ онъ вынужденъ былъ продать хорошую лошадь, такъ какъ турки ввели новый налогъ на лошадей, и теперь у него оставались только плохая, маленькая лошаденка, старый домъ и лодка. Однако, онъ все-таки переносилъ все терпѣливо и даже удивлялъ своимъ хладнокровіемъ сосѣдей при встрѣчѣ съ ними въ кофейнѣ: въ то время, когда они ворчали и шопотомъ проклинали турокъ, Константинъ молчалъ и спокойно улыбался. Дня за два передъ началомъ нашего разсказа, одинъ изъ сосѣдей прямо спросилъ его:

— Послушай, Константинъ, ты пострадалъ болѣе насъ всѣхъ, за исключеніемъ тѣхъ, у кого взрослыя дочери. Отчего ты все молчишь и улыбаешься? Развѣ, у тебя идутъ такъ хорошо дѣла?

Очевидно, этотъ вопросъ былъ заранѣе подготовленъ, и двое другихъ грековъ подошли къ Константину, ожидая съ нетерпѣніемъ его отвѣта.

Онъ медленно вынулъ изо рта чубукъ и хладнокровно произнесъ:

— Нѣтъ, у меня дѣла идутъ плохо, но я умѣю держать языкъ за зубами. Впрочемъ, я вамъ скажу кое-что: Николай Видалисъ пріѣдетъ сюда черезъ три дня.

— Ну, такъ чгожъ?

— Николай посовѣтуетъ вамъ держать языкъ за зубами, подобно мнѣ, а, быть можетъ, онъ скажетъ вамъ и что нибудь другое. Ну, мнѣ пора домой. Доброй ночи, друзья!

И теперь, когда отецъ Андрей громко проклиналъ турокъ, Константинъ съ улыбкой сказалъ:

— Прости, отецъ Андрей, но Николай не любитъ, когда много болтаютъ. Ты знаешь его: онъ никогда не скажетъ лишняго слова.

— Ты правъ и не правъ, — отвѣчалъ священникъ, — Николай человѣкъ добросовѣстный и молчаливый, но я далъ клятву: каждый день три раза проклинать турокъ — на разсвѣтѣ, въ полдень и при закатѣ солнца. Мнѣ все равно, что бы тамъ ни говорилъ Николай, но я буду свято исполнять свою клятву.

— Вотъ идетъ Митсосъ, пожимая плечами: ты хоть при немъ удержись. Митсосъ, обѣдъ готовъ?

— Обѣдъ-то готовъ, — отвѣчалъ юноша, — но я не могу найти второго башмака, а ты не велѣлъ мнѣ обѣдать безъ башмаковъ.

— Ну, такъ поищи хорошенько.

— Я вездѣ искалъ и нигдѣ его нѣтъ, а если бы ты зналъ, отецъ, какъ я голоденъ!

Но Константинъ не уступилъ.

— Какъ хочешь, а найди прежде башмакъ, а потомъ приходи обѣдать, — сказалъ онъ, — ну, отецъ Андрей, пойдемъ.

И они оба усѣлись за столъ, а бѣдный Митсосъ остался безъ башмака и безъ обѣда.

II.

Черезъ часъ Митсосъ, найдя свой второй башмакъ и пообѣдавъ, спокойно спалъ на верандѣ. Большую часть предыдущей ночи онъ ловилъ рыбу, а такъ какъ жатва окончилась, то и ему не было срочной работы, кромѣ поливки виноградныхъ лозъ, по удаленіи солнца изъ виноградника, что не могло быть ранѣе 4-хъ часовъ. Онъ спалъ, какъ собака, по выраженію его отца, потому что онъ лежалъ, свернувшись въ клубокъ, и сонъ его былъ такой легкій что онъ открывалъ глаза отъ малѣйшаго шороха.

Митсосъ былъ громаднымъ юношей обычнаго греческаго типа, съ кудрявыми, черными волосами, ниспадавшими на плеча, прямыми также черными бровями и большими глазами одинаковаго цвѣта. Носъ у него былъ короткій, толстый, а прекрасныя очертанія рта обнаруживали всѣ самыя мельчайшія тѣни душевнаго настроенія. Его лице и руки не знали никакихъ косметическихъ средствъ, кромѣ солнца, вѣтра и дождя, а потому отличались бурымъ цвѣтомъ, принимавшимъ болѣе темный оттѣнокъ подъ глазами и волосами. Его руки и ноги, съ которыхъ онъ сбросилъ башмаки, были поразительно чисты, что составляетъ характеристичную особенность греческаго поселянина.

Проспавъ часа два, онъ проснулся, благодаря тому, что солнце изъ-за угла веранды уже свѣтило ему прямо въ лице. Сна чала онъ повернулся къ стѣнѣ, но черезъ минуту вскочилъ и лѣниво потянулся. Затѣмъ онъ пошелъ къ каменному колодцу, находившемуся за домомъ, и окунулъ голову въ свѣжую воду. Когда же сонъ совершенно прошелъ, Митсосъ посмотрѣлъ на большой тополь, бросавшій тѣнь поперекъ всего виноградника, взялъ лопату и пошелъ на работу.

Небольшой ручей, протекавшій черезъ садъ и терявшійся внизу въ бухтѣ, былъ на протяженіи полумили покрытъ каменными, сводомъ, изъ-подъ котораго можно было отвести воду на лозы, окопанныя вокругъ.

Митсосъ прежде всего очистилъ отъ всякой налетѣвшей дряни резервуарчики у каждой лозы и затѣмъ пустилъ воду, быстро разлившуюся. Убѣдившись, что вода всюду проникла, онъ заткнулъ землей отверстіе каменнаго свода, и быстрый источникъ вернулся въ свое русло. Наконецъ, подойдя къ лозамъ, онъ сталъ копать вокругъ нихъ съ тою цѣлью, чтобъ вода могла омыть всѣ корни, очень засохшіе во время продолжительной засухи.

Хотя солнце прямо не свѣтило на землю, но было очень жарко, такъ какъ сирокко еще усилился и жегъ, словно выходя изъ горящей печи. Темнозеленые листья виноградныхъ лозъ съ подвѣтренной стороны были покрыты мелкою бѣлою пылью, принесенною съ обнаженныхъ послѣ жатвы полей. По временамъ Митсосъ прерывалъ свою работу и отиралъ рукой потъ со лба, а затѣмъ снова принимался за лопату, напѣвая вполголоса крестьянскія пѣсни. Онъ уже почти покончилъ свою работу, какъ увидала, отца, подходившаго къ нему.

— Что, Митсосъ, — сказалъ Константинъ, — тебѣ сегодня пришлось одному работать? Мнѣ надо было сходить въ Навплію. Ты хорошо полилъ всѣ лозы?

— Нѣтъ, еще осталось три.

— Поди, отдохни, а я кончу за тебя.

Митсосъ съ удовольствіемъ бросилъ на землю лопату.

— Врядъ ли въ аду такъ жарко! Бѣдный дядя Николай совсѣмъ изжарится, направляясь сюда чрезъ равнину.

— Онъ, конечно, потребуетъ ванну, и тебѣ придется принести воду изъ колодца.

— Это ничего, — замѣтилъ Митсосъ и, бросившись на землю, сталъ смотрѣть, какъ работалъ отецъ.

— Ну, вотъ и кончено, — произнесъ Константинъ, спустя полчаса, — ты отправишься снова ловить рыбу сегодня ночью? Вѣтеръ что-то великъ.

— Можетъ быть, онъ спадетъ послѣ заката. Во всякомъ случаѣ, я вчера наловилъ довольно рыбы на два дня, положилъ ее въ воду и вынесъ на ледникъ; надѣюсь, что она не испортится.

Они оба пошли домой и, увидавъ, что передъ дверью стоятъ три мула, Константинъ ускорилъ шаги.

— Вѣроятно, прибылъ Николай, — сказалъ онъ, — его никогда не приходится ждать. Ну, пойдемъ, Митсосъ.

Вся веранда была заставлена ящиками и узлами, а въ комнатѣ, на низенькомъ стулѣ, сидѣлъ Николай.

— Ну, Константинъ, — произнесъ онъ, вставая, — какъ ты поживаешь? А ты, Митсосъ, все растешь. Когда ты будешь такимъ же высокимъ, какъ отецъ, то я дамъ тебѣ сто піастровъ. Ну, ужъ, Константинъ, какая сегодня проклятая погода! Я просто не зналъ, куда дѣться отъ вѣтра и ныли. Митсосъ, въ порядкѣ ванна, которую мы съ тобой сколотили изъ досокъ? Погонщики муловъ помогутъ тебѣ наполнить ее водой, а если она протекаетъ, то это не бѣда. Ты просто молодецъ, — прибавилъ онъ, потрепавъ юношу но плечу, — достань мнѣ побольше воды, дай мнѣ помыться десять минутъ, а когда я буду одѣваться, мы съ тобой поговоримъ.

Митсосъ вышелъ изъ комнаты, а Константинъ, обернувшсь къ зятю, спросилъ:

— Ну, что ты скажешь?

— Онъ славный мальчуганъ, — отвѣчалъ Николай, — только можно ли на него надѣяться?

— Въ немъ не обманется и турокъ.

— Ну, это излишне! А какъ онъ насчетъ трусости?

— Онъ не знаетъ, что такое страхъ.

— Это напрасно. Нельзя быть храбрымъ, не испытавъ страха. Ну, да мы это увидимъ.

Николай такъ же, какъ Константинъ, былъ одѣть по-албански: на немъ была открытая, красная, вышитая куртка, рубашка, короткая юбка и узкіе бѣлые штаны, завязанные внизу. Онъ былъ высокаго роста, худощавый, и на взглядъ ему было или сорокъ лѣтъ, если онъ жилъ шибко, или пятьдесятъ, если онъ велъ спокойную жизнь. Въ сущности же ему было подъ шестьдесятъ лѣтъ. Чисто выбритый и очень блѣдный, онъ, повидимому, никогда не выходилъ на воздухъ, но подобное предположеніе нельзя было сдѣлать, при видѣ его свѣжей кожи. Его большіе, темно-сѣрые глаза были полускрыты густыми черными бровями. У него былъ тонкій, почти орлиный носъ съ точеными ноздрями, которыя вѣчно были въ движеніи и нюхали воздухъ, какъ кровный конь. Его тонкія губы имѣли аскетическій оттѣнокъ, а волоса, очень густые и длинные, едва обнаруживали сѣдину на вискахъ. Голова гордо и прямо сидѣла на мощныхъ плечахъ, а шея его была слишкомъ длинна, но безупречно прямая. При его высокомъ ростѣ и необыкновенной худобѣ онъ казался гигантомъ.

— Я пріѣхалъ изъ Коринѳа и многое имѣю тебѣ разсказать, — произнесъ Николай, — наконецъ, клубъ патріотовъ отдалъ въ мои руки всю Морею. Мнѣ предоставлено употреблять фонды, какъ я найду нужнымъ, и подать сигналъ къ борьбѣ съ турками. А что, здѣсь есть люди, на которыхъ можно падѣяться, или они всѣ погонщики муловъ и болтуны?

— Твоя правда: всѣ они еще тупѣе погонщиковъ муловъ и умѣютъ только болтать.

— Чтожъ, и ихъ можно будетъ запрячь въ дѣло, но кому поручить предводительствовать ими? Тутъ, кажется, былъ священникъ отецъ Андрей. Мнѣ хотѣлось бы его видѣть. Я помню, что онъ много болталъ, но это ничего. Его можно сдержать.

— Онъ далъ клятву три раза въ день проклинать турокъ, и свято ее держитъ.

— Ну, отъ этого туркамъ не будетъ хуже! Лучше бы онъ поучился благословлять ихъ, тогда, по крайней мѣрѣ, ихъ можно было бы обойти. Ну, да все равно. А! Митсосъ, ну, готова ванна? Прости, Константинъ, но я не свой человѣкъ, когда чувствую на себѣ грязь. Приходи ко мнѣ, Митсосъ, черезъ десять минутъ, и тогда ты разскажешь мнѣ о себѣ.

— Да мнѣ нечего разсказывать.

— Это очень хорошо; значитъ, все благополучно. Ахъ, да, Константинъ, я привезъ вина, но прикажи Митсосу опустить его въ колодезь. Человѣкъ, себя уважающій, не можетъ пить теплаго вина.

Митсосъ не спускалъ глазъ съ Николая, пока тотъ не исчезъ за дверью, а затѣмъ шепотомъ сказалъ отцу:

— У меня очень грязныя руки отъ работы, и я боюсь, что это замѣтитъ дядя Николай.

— Вѣроятно, замѣтилъ: онъ все видитъ; такъ вымой руки, прежде чѣмъ пойти къ нему.

Митсосъ обожалъ дядю Николая, и въ его глазахъ это былъ лучшій человѣкъ, какого онъ когда либо видѣлъ. Николай ходилъ не разъ по морю въ большихъ судахъ и видывалъ заграничныя страны. Однажды, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, онъ говорилъ пофранцузски съ матросами, выброшенными бурей на берегъ съ погибшаго корабля, и на это не былъ никто способенъ въ ихъ околоткѣ, даже городской голова, который, слушая непонятный ему языкъ матросовъ, увѣрилъ, что это птичій. Николай постоянно предпринималъ таинственныя поѣздки, изъ которыхъ возвращался всегда неожиданно; онъ отличался удивительно мелодичнымъ голосомъ, длинными мускулистыми руками, умѣньемъ стрѣлять голубей на лету и почти всезнаніемъ. Ему были извѣстны названія всѣхъ птицъ и растеній, а когда Митсосъ какъ-то серіозно занемогъ, то онъ набралъ листьевъ невѣдомаго растенія и сварилъ настой, отъ котораго мальчикъ выздоровѣлъ на другой же день. Но всего болѣе Митсосу нравилось въ Николаѣ умѣнье разсказывать интересныя исторіи о всемъ видѣнномъ въ различныхъ странахъ.

Умывъ руки, юноша поспѣшилъ въ комнату Николая, и уже засталъ его полуодѣтымъ. Грязное бѣлье лежало на полу, и, указывая на него, онъ сказалъ:

— Я останусь здѣсь, по крайней мѣрѣ, на четыре дня, и, пожалуйста, Митсосъ, распорядись, чтобы это все вымыли. Всего важнѣе на свѣтѣ — быть чистымъ.

— А вотъ отецъ Андрей говорить, что всего важнѣе — любить Бога и ненавидѣть чорта, то-есть турокъ.

— Конечно, онъ правъ, но и я не ошибаюсь. Ну, Митсосъ, садись къ окну и разскажи мнѣ, что ты дѣлалъ съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались.

— Я ухаживаю за виноградными лозами съ тѣхъ поръ, какъ кончилась жатва, и почти каждую ночь ловлю рыбу.

— Хорошо. Завтра мы отправимся съ тобой вмѣстѣ на рыбную ловлю, а сегодня мнѣ надо о многомъ поговорить съ твоимъ отцомъ.

— Какъ я буду радъ поѣхать въ лодкѣ съ тобой, и ты мнѣ разскажешь новыя исторіи!

— Да и совершенно особаго рода. Меня очень интересуетъ узнать, какъ онѣ тебѣ понравятся. А сколько тебѣ лѣтъ?

— Въ ноябрѣ будетъ девятнадцать, и у меня уже пробиваются усы.

— Да, пушекъ виденъ. Ну, а къ чему тебѣ усы?

— У всѣхъ мужчинъ усы.

— А ты хочешь быть мужчиной? Такъ помни, что не усы дѣлаютъ юношу человѣкомъ, а храбрость и добродѣтель. Прежде чѣмъ мы выйдемъ изъ этой комнаты, я долженъ тебѣ сказать, что если бы у тебя какой нибудь турокъ спросилъ обо мнѣ: гдѣ я и куда отправляюсь, то ты всегда отвѣчай — не знаю, я не видалъ его съ годъ.

— Да, я такъ всегда и скажу.

— А если ты отвѣтишь туркамъ иначе и выдашь меня, то я могу поплатиться за это жизнью. Дай мнѣ слово, что этого никогда не сдѣлаешь.

— Обѣщаю.

— А если тебѣ пригрозятъ смертью?

— Ну, такъ чтожъ: я вѣдь обѣщалъ!

Николай положилъ руку на плечо юноши и со сверкающими глазами произнесъ:

— Слава Богу! Я нашолъ того, кого мнѣ нужно.

Во время наступившей ночи сирокко стихъ, выпала роса, и на слѣдующее утро весь міръ проснулся съ улыбкою, послѣ миновавшей непогоды.

Почти съ разсвѣта Митсосъ постоянно варилъ кофе, такъ какъ именитые греки всего околотка, узнавъ о прибытіи Николая, посѣтили его, и каждому изъ нихъ онъ обязательно предлагалъ чашку турецкаго кофе. Сидя на верандѣ и почти не выпуская изо рта трубки, онъ, повидимому, давалъ инструкціи своимъ посѣтителямъ.

Однимъ изъ первыхъ пришолъ отецъ Андрей, къ которому Николай отнесся съ особымъ уваженіемъ. А по окончаніи визита проводилъ его до задней калитки сада, которая выходила въ поле, и Митсосъ, мывшій чашки у колодца, слышалъ, какъ онъ сказалъ, прощаясь съ отцемъ Андреемъ:

— Главное молчи. Впослѣдствіи твой зычный голосъ намъ потребуется, но теперь одно лишнее слово можетъ все погубить. Вотъ ты ничего не замѣчаешь, а я знаю, что Митсосъ насъ подслушиваетъ. Эй, Митсосъ! Поди сюда.

Юноша подошолъ къ нему, покраснѣвъ, какъ ракъ.

— Ты несправедливъ ко мнѣ, дядя Николай; я не подслушивалъ, но не могъ не слышать твоихъ словъ, когда ты говорилъ громко рядомъ со мной, хотя меня и скрывали кусты.

— Полно, голубчикъ, я и не думалъ тебя осуждать, — отвѣчалъ Николай, — я только хотѣлъ доказать отцу Андрею, какъ неосторожно болтать. Ну, теперь прощай, отецъ Андрей. Вотъ воньми мою лепту Господу Богу за мое счастливое прибытіе сюда.

Николай сдержалъ свое обѣщаніе, и, какъ только сѣло солнце, онъ отправился съ племянникомъ къ лодкѣ. Митсосъ несъ мѣшокъ съ факелами, корзинку для рыбы и двѣ остроги, а Николай слѣдовалъ за нимъ съ сѣтью на плечахъ. Они рѣшили начать съ ловли острогами, а когда взойдетъ луна, то пробраться на противоположный берегъ бухты, гдѣ мелкая вода, и тамъ пустить въ ходъ сѣти. Николай, однако, сѣлъ въ лодку съ сѣтью, а предоставилъ Митсосу одному работать острогой.

Юноша снялъ съ себя полотняные штаны и башмаки, закрѣпили, свою рубашку вокругъ пояса, закинулъ за плечи мѣшокъ и, взявъ въ лѣвую руку зажженный факелъ, а въ правую острогу, вошелъ но колѣно въ воду. Онъ держалъ огонь низко къ поверхности воды, чтобы рыба могла его видѣть, а острога была у него наготовѣ, чтобы не дать промаха при появленіи рыбы.

Это была сцена, которую Рембрандъ изобразилъ бы съ любовью на полотнѣ. Луна еще не взошла, но небо было свѣтлое, звѣздное, а по поверхности бухты пробѣгала лишь легкая зыбь, терявшаяся въ тѣни противоположнаго берега. При слабомъ мерцаніи факела едва можно было отличить очертаніе лодки, въ которой Николай приготовлялъ сѣть, а среди окружающаго мрака только свѣтлѣли юная фигура Митсоса и маленькое пространство воды вокругъ него. По временамъ онъ быстро опускалъ острогу и чрезъ мгновеніе вытаскивалъ ее изъ воды среди тысячи брызгъ съ той или другой рыбы на остріяхъ. Очень рѣдко онъ давалъ промахъ и тогда съ улыбкой показывалъ Николаю пустую острогу.

Прошло полчаса, зыбь посвѣжѣла, и стало трудно видѣть въ водѣ рыбу, а потому Митсосъ направился къ лодкѣ, вскочилъ въ нее, поднялъ парусъ, и лодка понеслась по мрачной поверхности бухты. Николай сѣлъ на руль, а Митсосъ помѣстился рядомъ съ нимъ.

— Ну, что, дядя, — сказалъ юноша: — у насъ двадцать рыбъ. Вѣдь это не дурно для получасовой ловли. Держи вонъ на тотъ домъ, окна котораго свѣтятся на берегу.

— Хорошо, но вѣдь туда далеко. Раньше часа мы не дойдемъ.

— Ну, такъ что же, ты мнѣ разскажешь пока твои новыя исторіи.

— Нѣтъ, каждая изъ этихъ исторій очень длинная, и мы лучше займемся ими на возвратномъ пути, такъ какъ противъ вѣтра намъ придется еще дольше идти.

Болѣе часа они плыли, почти не прерывая молчанія. Вѣтеръ еще болѣе посвѣжѣлъ, и на вершинахъ горъ, по направленію къ Триполи, по временамъ сверкала молнія. Свѣтъ въ томъ домѣ, на который указывалъ Митсосъ, погасъ, но коса, на которой онъ стоялъ, рельефно выдавалась въ темнотѣ.

— Ну, Митсосъ, опустимъ теперь сѣть, — сказалъ Николай, когда они приблизились къ берегу: — можно пристать къ этой косѣ?

— Да, тамъ глубоко.

Спустя нѣсколько минуть, лодка остановилась, и Митсосъ привязалъ ее къ скалѣ, а потомъ вмѣстѣ съ Николаемъ перетащилъ на берегъ сѣть, такъ какъ они должны были ловить рыбу по другую сторону косы, гдѣ водилось болѣе рыбы. Выходя изъ лодки, Николай надѣлъ высокіе сапоги Константина, а Митсосъ, по обыкновенію, разулся.

Сѣть имѣла въ длину двадцать пять ярдовъ, и Митсосъ, взявъ ее за одинъ конецъ, пошолъ по водѣ, а когда она вся вытянулась, то Николай послѣдовалъ за нимъ. Въ короткое время они укрѣпили сѣть поперегъ теченія и стали ждать рыбу. Луна уже взошла, и при ея свѣтѣ можно было легко различить серебристую камбалу, которая одна за другой запутывалась въ петляхъ сѣти.

Прошло часа полтора, но ловля не оказалась успѣшной, и Митсосъ предложилъ пойти подальше, гдѣ водилась мелкая рыба. Но тамъ было глубже, и Митсосъ раздѣлся догола. Тутъ имъ повезло, и въ короткое время они наловили много рыбы.

— Теперь надо поскорѣе достичь берега! — воскликнулъ юноша: — потому что рыбы такъ много, что она молилъ прорвать петли и уйти.

Дѣйствительно, не успѣли они сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ сѣть лопнула, и при лунномъ свѣтѣ заблестѣла масса серебристой чешуи.

— Проклятые турки! — произнесъ Митсосъ, — всѣ улизнули.

— Погоди, — отвѣчалъ Николай: — надо вытянуть сѣть, можетъ быть, что нибудь осталось.

— Нѣтъ, — промолвилъ Митсосъ: — если они уйдутъ, то всѣ разомъ.

Такъ дѣйствительно и оказалось: въ глубинѣ сѣти было двѣ или три рыбки, которыхъ не стоило брать.

— Ну, теперь не довольно ли, дядя? — сказалъ юноша: — мы побывали во всѣхъ лучшихъ мѣстахъ для ловли.

Николай согласился, и, пока Митсосъ одѣвался, онъ сложилъ сѣть, а затѣмъ они оба вернулись къ лодкѣ.

III.

Вѣтеръ между тѣмъ усилился и дулъ прямо противъ нихъ, такъ что лодкѣ пришлось лавировать.

— Ну, теперь время и для твоихъ разсказовъ, дядя, — произнесъ Митсосъ, закрѣпивъ парусъ.

— Хорошо, — отвѣчалъ Николай: — я теперь разскажу тебѣ истинную исторію, случившуюся со мной. До сихъ поръ я баловалъ тебя, какъ ребенка, сказками, а пришло время разсказать тебѣ исторію для взрослыхъ. Все, что ты услышишь, произошло двадцать лѣтъ тому назадъ, когда ты еще не родился, а я былъ разбойникомъ.

— Ты, дядя Николай, разбойникомъ! — воскликнулъ съ удивленіемъ Митсосъ.

— Да, я былъ тогда разбойникомъ, отщепенцомъ, внѣ закона, клефтомъ, какъ хочешь! Голова моя была оцѣнена, и у меня не было ни крова, ни пріюта, кромѣ горныхъ ущелій. Но бываетъ жизнь и похуже этого, когда попадешь въ руки турокъ. А сдѣлался я разбойникомъ въ ту ночь, какъ у меня умерла жена. Мы жили въ то время въ Демицанѣ, въ Аркадіи, а какъ случилась смерть моей жены, ты узнаешь потомъ. Сдѣлавшись разбойникомъ, я дни и ночи скитался въ горахъ, поджидая турокъ, на которыхъ я охотился, какъ на дикаго звѣря. Спустя мѣсяцъ или два, ко мнѣ присоединилось нѣсколько человѣкъ такихъ же отверженцевъ, какъ я. Тогда у насъ пошла игра на большую ногу. Мы хватали турокъ, и когда попадались богатые, то брали за нихъ большой выкупъ, но никогда мы не трогали грековч, или женщинъ, все равно, греческихъ или турецкихъ. Мы вели дѣло счастливо, и ни одинъ изъ насъ не попалъ въ руки турокъ, а если двое или трое были ранены, то мы сами, похристіански облобызавшись съ ними, отправили ихъ на тотъ свѣтъ, чтобы не отдать на посрамленіе мусульманамъ.

Николай замолчалъ, но черезъ нѣсколько минутъ продолжалъ съ улыбкой:

— Никогда я не забуду, какъ мы взяли въ плѣнъ Магомета-бея. Это былъ толстый, жирный дьяволъ, съ нѣжнымъ цвѣтомъ лица, какъ у женщины. Попавъ къ намъ въ руки, онъ кричалъ и ревѣлъ безъ устали, несмотря на мои слова, что мы задержимъ его дня на два, пока родственники или друзья не пришлютъ выкупъ за него. Я отъ души смѣялся надъ его страхомъ и до сихъ поръ не могу вспомнить объ этомъ безъ улыбки. Но въ разбойничьемъ существованіи не всегда весело, а часто приходится цѣлыми сутками оставаться безъ ѣды и питья. Большею частью мы скитались на сѣверѣ Аркадіи, но однажды лѣтомъ я почувствовалъ непреодолимое желаніе вернуться на родину. Товарищи согласились со мной, и мы отправились въ Демицану. Не желая подвергать ихъ опасности, я одинъ пошолъ въ селеніе. По дорогѣ мнѣ попалось нѣсколько знакомыхъ грековъ, но я знаками просилъ, чтобы они не выдавали меня, а турецкій гарнизонъ перемѣнился, и никто изъ солдатъ меня не зналъ. Приблизившись къ моему дому, я увидѣлъ, что онъ былъ безъ оконъ и дверей, которыя турки сорвали въ досадѣ, что не нашли меня въ моемъ жилищѣ. На порогѣ сидѣлъ мой старикъ отецъ, которому было уже за восемьдесятъ лѣтъ, и безсознательно укачивалъ куклу, когда-то принадлежавшую моей дочери. Я не вытерпѣлъ, бросился къ нему, покрылъ его поцѣлуями и воскликнулъ: «неужели, отецъ, ты меня не узнаешь?». Онъ ничего не отвѣчалъ, какъ-то странно посмотрѣлъ на меня и продолжалъ укачивать куклу. Я остался въ своемъ родномъ селеніи около часа и, прежде чѣмъ уйти оттуда, произнесъ клятву, исполнить которую ты можешь мнѣ теперь помочь, Митсосъ.

— А въ чемъ заключалась эта клятва, и какъ я могу тебѣ, дядя Николай, помочь ее исполнить?

— Узнаешь въ свое время, а теперь пора тебѣ объяснить, почему я сдѣлался разбойникомъ. Ты никогда не видалъ моей жены по той простой причинѣ, что она умерла прежде твоего рожденія. Она была лучшая и прекраснѣйшая изъ женщинъ, а ея дочь Елена походила бы во всемъ на нее, если бы осталась въ живыхъ. По несчастью, въ Делицану прибылъ новый начальникъ гарнизона. Этотъ офицеръ былъ очень пріятный человѣкъ и обращалъ на меня большое вниманіе, такъ какъ я былъ тогда старостой селенія. Онъ часто обѣдалъ у насъ, и я иногда посѣщалъ его, но Катеринѣ онъ не нравился, и она очень мало говорила съ нимъ. Прошло не болѣе двухъ недѣль послѣ его прибытія къ намъ, какъ я былъ вынужденъ отправиться на два дня въ селеніе Андрисену, гдѣ у меня была земля, и мнѣ приходилось принять участіе въ выборахъ старосты. Но по дорогѣ я встрѣтилъ знакомаго поселянина, который сказалъ мнѣ, что выборы отложены. Я, конечно, вернулся домой, но достигъ Делицаны только поздно вечеромъ. Окна моего дома не были освѣщены, и войдя я не нашелъ ни жены, ни ребенка. Я прождалъ ее нѣсколько времёни, думая, что она у кого нибудь изъ знакомыхъ. Но время шло, а она не возвращалась. Тогда я обѣгалъ всѣхъ знакомыхъ, и нигдѣ ея не оказалось. Наконецъ, я направился къ офицеру, чтобы спросить у него, не видѣлъ ли онъ моихъ. Дверь его дома была заперта, но въ окнѣ верхняго этажа виднѣлся свѣтъ. Не успѣлъ я подойти къ дому, какъ услышалъ женскій вопль. Сердце у меня ёкнуло, и я зарядилъ пистолетъ, никогда меня не покидавшій. Однимъ ударомъ я выломалъ дверь и очутился въ темной комнатѣ, изъ которой вела лѣстница на верхъ. Я бросился туда, и въ ту же минуту по лѣстницѣ сбѣжала ко мнѣ моя маленькая Елена, которой было тогда семь лѣтъ, съ крикомъ: «папа! папа!» Не успѣла она приблизиться ко мнѣ, какъ на верху лѣстницы показался офицеръ и выстрѣлилъ. Онъ не попалъ въ меня, но убилъ мою дочь. Я спустилъ курокъ, и онъ грянулся на полъ мертвымъ. Между тѣмъ ко мнѣ тихо подошла Катерина и сказала: «ты опоздалъ! Мнѣ остается только одно»… она выхватила у меня двухствольный пистолетъ и выстрѣлила себѣ въ голову. Я не успѣлъ еще опомниться отъ ужаса, какъ на меня накинулись два солдата, разбуженные выстрѣлами. Я оттолкнулъ ихъ отъ себя и выскочилъ въ окно. Милосердный Боже! Пресвятая Богородица и святой Николай! помогите мнѣ исполнить мою клятву!..

— Я знаю твою клятву! — воскликнулъ Митсосъ: — ты поклялся извести всѣхъ турокъ въ нашей странѣ. Я завтра пойду въ церковь и дамъ ту же клятву. Да помогутъ мнѣ всѣ святые и всѣ черти исполнить ее! Но ты только, дядя, научи меня, что дѣлать.

— Конечно. Но теперь довольно.

Въ это время лодка проходила мимо садовой стѣны у дома Абдула-Ахмета.

— Что это! Новый домъ? — спросилъ Николай.

— Да, это жилище свиньи Ахмета.

— Почему онъ свинья болѣе другихъ турокъ?

— Потому, что онъ отнялъ отъ насъ виноградникъ, и хотя обѣщалъ за него заплатить, но не далъ до сихъ поръ ни піастра. Посмотри, дядя, на террасѣ двѣ женщины.

Дѣйствительно двѣ женщины стояли, облокотись на стѣну. Въ эту минуту къ нимъ подошелъ какой-то мужчина, вѣроятно, евнухъ, и ударилъ одну изъ нихъ.

— Зачѣмъ ты меня бьешь? — промолвила она со слезами.

Николай вздрогнулъ и съ удивленіемъ произнесъ:

— Ты слышалъ, Митсосъ? Она говорила погречески.

— Ну, такъ чтожъ!

— Какъ чтожъ? Откуда она знаетъ погречески?

— Да, твоя правда. Это странно.

IV.

Слѣдующіе два дня Николай посвятилъ обученію Митсоса. Онъ взялъ его съ собой на охоту. Въ горахъ, за Навпліей, по направленію къ Эпидавру, водилось много зайцевъ и оленей. Къ концу второго дня они возвратились домой съ порядочной добычей: на спинѣ лошаденки Константина висѣли два оленя и нѣсколько зайцевъ, а Митсосъ, который самъ убилъ одного оленя, скорѣе тянулъ ее за уздцы, чѣмъ велъ за собою.

— Ну, Митсосъ, я доволенъ тобой, — сказалъ Николай: — если ты умѣешь подкараулить и напасть невзначай на оленя, то ты можешь сдѣлать то же съ человѣкомъ, который въ сущности самое глупое животное въ свѣтѣ. А въ охотѣ за человѣкомъ, или, что гораздо хуже, во время охоты человѣка за тобой, главное дѣло — незамѣтно приближаться и скрываться. Черезъ два дня я уѣду, но оставлю тебѣ ружье.

— Неужели, дядя!? -воскликнулъ Митсосъ внѣ себя отъ радости.

— Да, но это не игрушка, и я дамъ тебѣ ружье не для забавы. Ходи съ нимъ ежедневно на охоту, но веди себя въ отношеніи оленя, какъ будто онъ человѣкъ, и да будетъ тебѣ стыдно, если онъ когда нибудь увернется отъ твоего выстрѣла. Точно также лови рыбу каждую ночь, но не для удовольствія, а старайся набить себѣ руку въ управленіи лодкой и парусомъ.

— Никто лучше меня въ Навпліи не управляетъ лодкой! — воскликнулъ гордо Митсосъ.

— Но вѣдь Навплія маленькій городокъ, а тебѣ надо заткнуть за поясъ всѣхъ въ этомъ отношеніи. Изучи хорошенько всѣ перемѣны вѣтра, и въ какое время дня и ночи онѣ чаще случаются, а также изучи внѣшніе берега бухты, со всѣми ихъ заводями и косами.

— Но, какъ же я могу днемъ охотиться, а ночью ловить рыбу? Кто же будетъ работать въ нашемъ и сосѣднихъ виноградникахъ?

— Не безпокойся объ этомъ. Я говорилъ съ твоимъ отцомъ, и все устроится. Потомъ не сиди дома по вечерамъ, а посѣщай кофейни и играй въ карты или шашки; но не для забавы, а держи ухо востро и запомни все, что будутъ говорить при тебѣ о туркахъ. Когда я вернусь, то ты мнѣ укажешь на добрыхъ грековъ, готовыхъ на все для родины, и на негодяевъ, думающихъ только о пьянствѣ и животныхъ удовольствіяхъ. Главное же не забудь, что ты меня не видалъ годъ или два.

— Только бы ты вернулся назадъ скорѣе этого срока, — со смѣхомъ замѣтилъ Митсосъ.

— Почемъ знать? Ты теперь вполнѣ взрослый молодецъ… Ну, да мы поговоримъ обо всемъ по моемъ возвращеніи. Дай мнѣ поводъ лошади. Ты, кажется, очень усталъ?

— Не усталъ, а голоденъ.

— И я также, но я привыкъ къ голоду и усталости. Погоди, и тебѣ они будутъ ни почемъ. Но довольно на сегодня. Прибавимъ шагу. Пора намъ отдохнуть.

На слѣдующій день Николай отправился въ Навплію и взялъ съ собою Митсоса, которому приказалъ одѣться почище.

Они прямо отправились къ городскому головѣ, который принялъ Николая очень почтительно и приказалъ женѣ подать кофе. Потомъ онъ съ любопытствомъ посмотрѣлъ на Митсоса, и юношѣ показалось, что они перемигнулись съ Николаемъ.

— Такъ это твой волчонокъ? — произнесъ голова, котораго звали Димитріемъ: — что же онъ началъ скалить зубы?

— Еще бы, онъ только ждетъ добычи, — произнесъ Николай и прибавилъ: — а знаешь что, другъ Димитрій, завтра я уѣзжаю, и во время моего отсутствія, сдѣлай милость, держи языкъ за зубами. Я здѣсь сдѣлалъ все, что надо, и желалъ бы, чтобы вы молча ждали сигнала. Вонъ въ Аѳинахъ много надѣлала зла глупая болтовня. Тамошніе патріоты собрали много людей и денегъ, но все выболтали. Пожалуйста, не сдѣлайте вы здѣсь того же. Когда настанетъ минута разговора, то за насъ за всѣхъ будетъ говорить отецъ Андрей. Съ какимъ бы удовольствіемъ я отдалъ пять лѣтъ моей жизни, чтобы у меня былъ такой языкъ, какъ у него.

— Ты отдалъ бы за это слѣдующія пять лѣтъ твоей жизни? — переспросилъ съ улыбкой Димитрій.

— Нѣтъ, эти пять лѣтъ я не отдамъ за пять тысячъ лѣтъ въ царствіи небесномъ. Ну, Димитрій, есть у тебя зерно?

— Черное, для турокъ?

— Конечно!

— И теперь мельницы работаютъ его, — произнесъ Димитрій, искоса поглядывая на Митсоса.

Юноша ничего не понялъ изъ этихъ словъ, и Николай нашелъ нужнымъ только сказать ему:

— Ты потомъ узнаешь, что это за зерно, изъ котораго мы спечемъ славные хлѣба. А теперь забудь, что ты слышалъ отъ насъ. А что же, Димитрій, ты приготовилъ мнѣ людей?

— Да. Нужно тебѣ прислать ихъ сегодня?

— Нѣтъ, Митсосъ проводитъ меня до Навпліи, а ты пришли ихъ туда къ завтрашнему вечеру. Имъ безопаснѣе быть въ турецкой одеждѣ.

Съ этими словами Николай всталъ.

— Куда ты торопишься? Выпей водки.

— Нѣтъ, спасибо. Ты знаешь, что я не пью.

На закатѣ слѣдующаго дня Николай отправился въ путь, такъ какъ въ тѣ времена для грековъ было безопаснѣе путешествовать по ночамъ. Турки начинали подозрѣвать, что готовится какое-то народное движеніе, и часто солдаты останавливали мирныхъ путниковъ въ горныхъ проходахъ и подвергали допросу. Въ сущности большинство простолюдиновъ не знало о планѣ дѣйствія, подготовленномъ вожаками, а потому и пойманные турками греки ничего не могли имъ сказать; но они принимали это незнаніе за упорство, и нерѣдко дѣло кончалось пулей, или висѣлицей. Но по обыкновенію турки были такъ лѣнивы и безпечны, что по ночамъ спали и некараулили дорогъ, а также не увеличивали своихъ гарнизоновъ. Поэтому Николай, отправлявшійся въ такую часть страны, гдѣ особенно сильно развилось недовольство, предпочиталъ путешествовать по ночамъ, а дни проводить въ селеніяхъ.

Онъ и Митсосъ поѣхали верхами по равнинѣ, направляясь къ Коринѳу. Дорога вела чрезъ Аргосъ, но они миновали этотъ городъ и взяли направо, вдоль рѣки. Около десяти часовъ вечера, при лунномъ свѣтѣ, они увидали бѣлые дома Фактіи. Ко и тутъ они уклонились съ большой дороги, чтобы избѣгнуть вниманія турецкаго гарнизона. Проѣзжая мимо стѣнъ древней Микены, Николай остановилъ лошадь и, указывая на нихъ, сказалъ Митсосу:

— Тутъ, говорятъ, похоронены греческіе цари и, быть можетъ, прежде чѣмъ у тебя выростетъ борода, снова въ Греціи будутъ цари.

Отъ Микенъ горная тропинка вывела ихъ на большую дорогу между Коринѳомъ и Аргосомъ; но въ ту самую минуту, какъ они очутились на этой дорогѣ, лошади наострили уши и задрожали всѣмъ тѣломъ.

— Что съ ними? — воскликнулъ Митсосъ, соскакивая на землю.

Но онъ самъ вздрогнулъ, увидавъ на сосѣднемъ деревѣ висѣвшаго человѣка. На Николая это зрѣлище не произвело сильнаго впечатлѣнія, и онъ спокойно, сойдя съ лошади, вынулъ изъ кармана ножъ и перерѣзалъ веревку, на которой висѣлъ человѣкъ.

— Мы опоздали! — сказалъ онъ. — Онъ давно умеръ.

Неожиданно этотъ мужественный, хладнокровный человѣкъ, ничего не боявшійся и смѣло встрѣчавшій всякую опасность, горько зарыдалъ.

— Ты его зналъ, дядя Николай? — спросилъ Митсосъ, растроганный до глубины сердца.

— Нѣтъ, но онъ принадлежитъ къ греческой расѣ, которую черти-турки всячески притѣсняютъ, обращаясь съ нами, какъ съ собаками. Митсосъ, поклянись что ты никогда не забудешь этого зрѣлища! Оки убили его только потому, что онъ грекъ, и съ тобой сдѣлаютъ то же, если поймаютъ тебя въ уединенномъ мѣстѣ. Ты слыхалъ, какъ они убили Казантона и его брата? Они колотили ихъ до смерти деревянными молотками, и, чтобы они дольше жили, не дотрагивались до головы, но Георгій, здоровый молодой парень, съ перебитыми руками и ногами, громко издѣвался надъ своими палачами.

— Довольно! Довольно! Пойдемъ отсюда! Я не могу болѣе смотрѣть на ужасный трупъ.

— Нѣтъ! смотри, — продолжалъ Николай въ дикомъ изступленіи: — смотри и поклянись именемъ Бога, что ты въ минуту расчета не пожалѣешь ни старика, ни женщины, ни ребенка!

Юноша повиновался и, мужественно взглянувъ на повѣшеннаго, произнесъ требуемую клятву.

— А теперь бери его за ноги, и похоронимъ его.

Но прежде онъ оторвалъ кусокъ отъ одежды несчастнаго и, написавъ на ней его кровью, сочившеюся изъ плеча, слово — «месть», привязалъ его къ веревкѣ, на которой только что висѣлъ грекъ. Затѣмъ онъ вмѣстѣ съ Митсосомъ отнесли трупъ за кусты и навалили на него нѣсколько большихъ камней, такъ что его нельзя было видѣть. Когда все было окончено, Николай обнажилъ голову и торжественно произнесъ:

— Боже Милостивый, прости ему всѣ его согрѣшенія и покарай вдвое его убійцъ! Боже справедливый, даруй мнѣ возможность во Имя Твое убивать безъ конца и безъ устали враговъ христіанства.

Они вернулись къ лошадямъ, но одна изъ нихъ убѣжала, и Николай настоялъ, чтобы Митсосъ сѣлъ на оставшуюся лошадь, такъ какъ ему приходилось вернуться домой пѣшкомъ, а самъ пошелъ рядомъ. Они продолжали путь молча и черезъ часъ достигли перекрестка двухъ дорогъ: изъ Немеи и Коринѳа.

— Здѣсь мы разстанемся, — сказалъ Николай, — мнѣ безопаснѣе ѣхать далѣе одному, а тебѣ пора идти домой. Да, смотри, торопись — ночи вѣдь коротки. Ну, прощай, да помни, что многое можетъ зависѣть отъ тебя. Я давно слѣдилъ, какъ ты развивался, и, признаюсь, ты превзошелъ всѣ мои надежды. Не бойся ничего, вѣрь только отцу и мнѣ, а подозрѣвай всѣхъ и каждаго. Береги себя: ты нуженъ мнѣ и нашему святому дѣлу. Я вернусь черезъ годъ, полгода, можетъ быть, завтра или никогда. Если меня не будетъ, то отецъ скажетъ тебѣ, что дѣлать. Прощай, Митсосъ!

Онъ поцѣловалъ его въ обѣ щеки и, вскочивъ на лошадь, ускакалъ.

Юноша долго смотрѣлъ ему вслѣдъ, а потомъ быстро пошелъ домой.

Спустя йять минутъ, Николай достигъ селенія, куда онъ приказалъ Димитрію прислать трехъ человѣкъ. Всѣ они были греки, но одинъ слуга, а двое другихъ мѣстные вожаки народнаго движенія противъ турокъ. Они были одѣты іютурецки, и слуга подалъ Николаю турецкую одежду, которую онъ быстро надѣлъ.

— Веди лошадь подъ уздцы, а я пойду пѣшкомъ.

Между тѣмъ Митсосъ быстро направлялся по дорогѣ къ Аргосу. Онъ находился въ мрачномъ настроеніи, и ему было непріятно думать, что придется пройти мимо того дерева, на которомъ онъ видѣлъ повѣшеннаго, но, мужественно поборовъ свое волненіе, онъ смѣло повернулъ на тропинку и рѣшительными шагами направился къ роковому мѣсту. Однако прошло немного времени, какъ онъ услыхалъ за собою поспѣшные шаги. Онъ бросился въ кусты, чтобы скрыться отъ преслѣдователей, и, спрятавшись за груду валежника, сталъ поджидать, что будетъ.

Спустя нѣсколько минутъ, на тропинкѣ показалось двое людей, въ которыхъ онъ тотчасъ узналъ турокъ. Они тихо о чемъ-то говорили между собой, и одинъ изъ нихъ, какъ бы сговорившись, убѣжалъ въ противоположную сторону, съ цѣлью, какъ онъ полагалъ, розыскать его.

Видя, что остался только одинъ врагъ, Митсосъ вспомнилъ слова Николая и сталъ тихо, какъ кошка, пробираться къ туркѣ. Но неожиданно подъ его ногами затрещали сухіе сучья, и въ ту же минуту турокъ, стоявшіе на тропинкѣ, громко крикнулъ, призывая на помощь товарища. Митсосъ пустился бѣжать, слыша за собой погоню, и инстинктивно сунулъ руку за поясъ, чтобы выхватить ножъ, но, къ его изумленію, его тамъ не оказалось. Это было очень странно, такъ какъ онъ никогда не выходилъ изъ дому безъ ножа, но теперь не было времени разсуждать о странности, а надо было искать способа къ спасенію.

Онъ ускорилъ шаги, но наткнулся на какіе-то корни и упалъ. Впервые въ жизни имъ овладѣлъ страхъ.

Въ ту же минуту на него набросились турки и, связавъ его по рукамъ и по ногамъ, понесли къ тому самому дереву, на которомъ онъ недавно видѣлъ повѣшеннаго грека.

Тамъ уже сидѣлъ третій турокъ и хладнокровно курилъ трубку. Увидавъ товарищей, онъ что-то сказалъ имъ потурецки, чего не повялъ Митсосъ.

Черезъ минуту одинъ изъ захватившихъ его людей сказалъ погречески:

— Скажи намъ, гдѣ Николай Видалисъ, и мы тебя отпустимъ.

Митсосъ ничего не отвѣтилъ.

— Мы знаемъ, кто ты такой. Ты Митсосъ Кодонесъ, сынъ Константина изъ Навпліи и племянникъ Николая.

— Это вѣрно, — отвѣчалъ юноша, поднявъ голову, — но я не видалъ дядю Николая болѣе года.

— Пустяки, — произнесъ турокъ со смѣхомъ, — тебя видѣли вчера съ нимъ въ Навпліи! Скажи намъ, гдѣ онъ, и ты получишь горсть піастровъ.

Митсосъ также засмѣялся, но какимъ-то неестественнымъ смѣхомъ, который показался страннымъ даже ему самому.

— Это ложь, — сказалъ онъ, — дядя Николай не бывалъ въ Навпліи уже болѣе года. А если бы дѣйствительно я лгалъ, а не вы, то неужели вы думаете, что меня можно купить деньгами? Убирайтесь къ чорту со своими піастрами!

И онъ снова захохоталъ.

— Даю тебѣ минуту на размышленіе. Если ты не исполнишь нашего требованія, то мы тебя повѣсимъ на деревѣ. Я вижу, что кто-то снялъ висѣвшаго на немъ негодяя, но оставшейся веревки довольно, чтобы тебя повѣсить.

И они оба направились къ третьему туркѣ.

— Не пустить ли сейчасъ же въ дѣло конецъ этой веревки? — сказалъ одинъ изъ нихъ, — быть можетъ, онъ тогда открылъ бы намъ всю правду?

Но сидѣвшій турокъ молча покачалъ головой.

Митсосъ безпомощно смотрѣлъ вокругъ себя: онъ видѣлъ луну, медленно выходившую изъ-за тучъ, онъ чувствовалъ дуновеніе восточнаго вѣтра, колыхавшаго веревку на деревѣ, и слышалъ щебетаніе птицы, вылетѣвшей изъ куста.

Наконецъ палачи приблизились къ нему, завязали петлю на веревкѣ и накинули ее на его шею.

— Ну, молодецъ, говори! Еще не поздно! — произнесъ одинъ изъ нихъ.

Митсосъ закрылъ глаза и стиснулъ зубы. Прошло мгновеніе томительнаго ожиданія.

— Ну! Подтягивай! — послышалось ему.

Сердце его екнуло, и онъ ждалъ, что веревка стянетъ его шею, но его кто-то обнялъ и тихо произнесъ:

— Митсосъ! Мой славный, храбрый Митсосъ!

Онъ открылъ глаза: передъ нимъ стоялъ Николай.

— Ты здѣсь? — промолвилъ онъ.

— Да, я. Прости меня, Митсосъ! Я самъ тебѣ вполнѣ вѣрю, но для другихъ было необходимо доказательство твоего мужества. Ну, полно дрожать. Теперь все прошло. Скажи же мнѣ что нибудь, дитя мое.

Но Митсосъ опустился на землю блѣдный, дрожащій.

— Выпей водки, — прибавилъ Николай, поднося фляжку къ губамъ юноши.

Митсосъ никогда не пилъ крѣпкихъ напитковъ, и водка подѣйствовала на него живительно. Онъ быстро оправился и съ дѣтскою улыбкой спросилъ:

— Такъ я хорошо велъ себя, дядя Николай?

— Еще бы. Твой отецъ былъ правъ, говоря, что ты умѣешь держать тайны.

— Въ такомъ случаѣ я ни о чемъ не сожалѣю. Вотъ только досадно, что у меня пропалъ ножъ.

— Вотъ онъ, — отвѣчалъ Николай со смѣхомъ, — я вынулъ его у тебя изъ-за пояса, когда ты дремалъ, сидя на лошади. Я боялся, чтобы ты безъ всякой причины не отправилъ на тотъ свѣтъ мирнаго грека.

— Ну, что жъ! Мнѣ пора идти, — произнесъ юноша, засовывая ножъ за поясъ.

— Я провожу тебя немного, а потомъ мы разстанемся.

Дѣйствительно, пройдя нѣсколько шаговъ, Николай остановился и сказалъ на прощаніе:

— Ну, или съ Богомъ! Ты молодцемъ вышелъ изъ тяжелаго искуса. Я былъ въ тебѣ увѣренъ, и очень радъ, что ты оправдалъ мое довѣріе. Греція отомстить своимъ врагамъ, и ты будешь въ первомъ ряду ея мстителей!

Они разстались, и при первыхъ лучахъ утренняго солнца Митсосъ былъ уже дома.

V.

Мирно прошло лѣто въ Навпліи, хотя изъ другихъ частей страны получались извѣстія о нестерпимыхъ жестокостяхъ турокъ, о новыхъ тяжелыхъ налогахъ и всякаго рода притѣсненіяхъ. Но спокойствіе сохранилось въ этомъ округѣ, благодаря съ одной стороны здравому смыслу губернатора, который чувствовалъ, что не надо переходить границъ даже въ отношеніи невѣрныхъ собакъ, а также совѣтамъ Николая и отца Андрея, чтобы греки молчали въ ожиданіи дня мести.

Въ іюлѣ и августѣ было очень жарко, но отъ жары спѣлъ виноградъ, и на это нельзя было жаловаться, тѣмъ болѣе, что въ половинѣ сентября уже можно было его собирать, тогда какъ въ другіе годы приходилось иногда ждать этого радостнаго событія до конца октября.

Между тѣмъ Митсосъ со времени отъѣзда Николая совершенно перемѣнился. Онъ неожиданно созналъ свою возмужалость и пересталъ гоняться за кошкой, а все свое свободное время проводилъ, по совѣту дяди, въ охотѣ и катаньѣ на лодкѣ въ бухтѣ и внѣ ея. Такъ такъ на сушѣ и на водѣ онъ всегда былъ одинъ, то на свободѣ обдумывалъ то, что слышалъ отъ Николая и отъ сосѣдей объ ужасномъ положеніи родины. Но съ особой силой вліяли на него слова дяди, которому онъ всецѣло подчинялся.

Что касается до Константина, то онъ не мѣшалъ ему исполнять совѣтовъ дяди, тѣмъ болѣе, что Николай просилъ его не занимать юноши слишкомъ много ручнымъ трудомъ, что могло бы его отвлечь отъ подготовки служенію родинѣ. Онъ даже обѣщалъ заплатить ему изъ денегъ, отпущенныхъ аѳинскимъ комитетомъ, за наемъ рабочаго въ случаѣ надобности. Впрочемъ въ продолженіе этихъ мѣсяцевъ было мало работы въ виноградникѣ, такъ что и самъ Митсосъ, видя, что отецъ не нуждается въ его трудѣ, спокойно проводилъ свое время въ охотѣ и на лодкѣ, а также по вечерамъ ходилъ въ кофейню, гдѣ слушалъ разговоры и игралъ въ карты или шашки. Въ послѣдней игрѣ онъ сдѣлался такъ искусенъ, что могъ вести три игры за разъ.

Однажды вечеромъ, незадолго до сбора винограда, Митсосъ вернулся домой ранѣе обыкновеннаго и съ недовольнымъ лицомъ.

— Ты слышалъ, что турки придумали на счетъ сбора винограда? — воскликнулъ онъ, входя на веранду, гдѣ сидѣлъ отецъ.

— Что такое?

— Вмѣсто платежа десятины намъ придется вносить сборщикамъ податей седьмую часть сбора и то виномъ.

— Это невозможно! Отъ кого ты это слышалъ?

— Объ этомъ всѣ говорятъ въ кофейнѣ на площади. Всѣ тамъ кричатъ и бранятся, а солдаты ходятъ по улицамъ.

— Мнѣ надо пойти туда, — произнесъ Константинъ, вскакивая съ мѣста: — вотъ этого-то и боялся Николай! А, что? Еще не было драки между греками и солдатами?

— Какъ же. Янко выбилъ всѣ зубы у турецкаго солдата, который назвалъ его собакой, и его повели въ тюрьму.

— А когда его выпустятъ оттуда, то я задамъ ему взбучку. Онъ вѣрно былъ пьянъ, по обыкновенію. Вотъ дуракъ-то! Развѣ, выбивъ зубы у солдата, можно отмѣнить новый налогъ? А отецъ Андрей тамъ?

— Я его встрѣтилъ на дорогѣ: онъ отправлялся въ городъ.

— Останься дома, Митсосъ, а я догоню отца Андрея и заставлю его убѣдить народъ успокоиться. Съ его краснорѣчіемъ можно все сдѣлать.

— А развѣ я не могу идти съ тобою? — спросилъ Митсосъ, не желая, чтобы безъ него обошлась свалка.

— Тебѣ хочется, чтобы помяли тебѣ ребра. Погоди! Не уйдетъ отъ тебя драка, но за лучшее дѣло.

Константинъ пошелъ быстрыми шагами и настигъ отца Андрея, прежде чѣмъ тотъ вошолъ въ городъ.

— Отецъ Андрей, — сказалъ онъ, — угомони дураковъ; они тебя послушаются. Помнишь, что тебѣ говорилъ Николай?

— Я затѣмъ и иду въ городъ, — отвѣчалъ священникъ, — до меня дошли слухи о ссорѣ грековъ съ турками. Николай правъ. Мы должны платить все, что съ насъ потребуютъ, но за каждое ведро излишняго сплоченнаго вина мы впослѣдствіи возьмемъ бочку турецкой крови.

— Тише! тише! Вонъ турецкіе солдаты.

Часовые сначала не хотѣли ихъ пропустить въ городъ, но Андрей, не задумавшись ни на минуту, сказалъ, что онъ идетъ исповѣдывать умирающаго, а Константинъ его прислужникъ. Турки повѣрили и пропустили обоихъ.

— Богъ мнѣ проститъ эту ложь, — сказалъ отецъ Андрей, очутившись на пустынной улицѣ, — вѣдь я лгу для торжества его святого дѣла.

Послѣ ухода Митсоса безпорядокъ все увеличивался. Около пятидесяти грековъ собралось на площади, а турецкіе солдаты сбѣгались со всѣхъ сторонъ. У грековъ всегда были ножи за поясомъ, но больше ничего, а турки были вооружены пистолетами и ружьями. Въ народной толпѣ слышался грозный ропотъ, и дѣло кончилось бы кровопролитіемъ, если бы не подоспѣлъ отецъ Андрей.

Сказавъ Константину, чтобы онъ не входилъ въ толпу, онъ сталъ быстро пробираться сквозь ея ряды, громко говоря:

— Пропустите! Я служитель алтаря.

Греки почтительно разступались передъ нимъ, и хотя нѣкоторые турецкіе солдаты хотѣли преградить ему дорогу, но онъ остановилъ ихъ такимъ повелительнымъ жестомъ, что и они отступили. Онъ уже достигъ центра толпы, какъ неожиданно, передъ самымъ его лицемъ произошла грубая перебранка между грекомъ и туркомъ, а вслѣдъ затѣмъ грекъ нанесъ ножемъ ударъ въ плечо своего противника. Тотъ выстрѣлилъ изъ пистолета, и грекъ упалъ мертвыми, на землю.

Толпа взволновалась, и послышались дикіе крики, но Андрей поднялъ руку кверху и громко воскликнулъ:

— Я отецъ Андрей! Вѣдь вы всѣ меня знаете. Заклинаю васъ именемъ Бога! Выслушайте, что я вамъ скажу.

Наступило молчаніе, и Андрей продолжалъ:

— Да будетъ проклятъ тотъ грекъ, который станетъ продолжать эту кровопролитную стычку! Кто здѣсь старшій офицеръ?

— Я, — отвѣчалъ молодой турецкій офицеръ, подходя къ священнику, — и я тебѣ приказываю уйдти, а то мы тебя арестуемъ вмѣстѣ съ другими зачинщиками.

— Я не уйду. Здѣсь мое мѣсто.

— Смотри! Я тебѣ говорю въ послѣдній разъ. Уходи!

— Я готовъ служить заложникомъ, что греки болѣе не нарушатъ порядка, — спокойно произнесъ отецъ Андрей, — къ сожалѣнію, кровь пролита, но я для того и пришелъ сюда, чтобы этого болѣе не повторилось. Дозволь мнѣ обратиться къ нимъ съ нѣсколькими словами, а потомъ арестуй меня, и даже убей, если безпорядки возобновятся.

— Хорошо, — отвѣчалъ офицеръ, — я объ тебѣ слышалъ и готовъ доставить тебѣ случай усмирить толпу. Я такъ же, какъ ты, нимало не желаю дальнѣйшаго кровопролитія.

Толпа съ лихорадочнымъ любопытствомъ ждала, чѣмъ кончится разговоръ отца Андрея съ турецкимъ офицеромъ.

— Глупыя дѣти! — воскликнулъ священникъ, — что вы дѣлаете? Правда, султанъ прибавилъ ко всѣмъ налогамъ еще новый, но вѣдь вамъ будетъ не легче, если васъ перебьютъ, какъ собакъ. У васъ только ножи, а у турокъ — ружья. Умершій бѣднякъ понялъ это различіе, но уже поздно. Какую пользу принесетъ ему тотъ фактъ, что онъ поранилъ своего противника. А васъ всѣхъ повѣсятъ, если вы не прекратите безпорядковъ. Я ничѣмъ не вооруженъ, что и слѣдуетъ, какъ служителю алтаря, и если вы не разойдетесь мирно по домамъ, то меня также повѣсятъ, такъ какъ я ручался за васъ. Ну, ступайте по домамъ!

Толпа внимательно выслушала священника, и нѣкоторые заткнули за поясъ ножи, но все-таки никто не тронулся съ мѣста.

— Ступайте по домамъ! — повторилъ отецъ Андрей, — и если кто изъ васъ содержитъ Винницу, то закройте ее, такъ какъ сегодня пролита христіанская кровь.

Но толпа попрежнему стояла на мѣстѣ, и даже послышался среди нея ропотъ. Тогда отецъ Андрей схватилъ перваго попавшагося ему человѣка и сказалъ:

— Ну, вотъ ты, Христофоръ, что же ты не идешь домой? Вѣдь ты живешь близко, и тебя ждетъ жена, лучше ты или самъ домой, а то тебя отнесутъ, да еще ногами впередъ.

Слова отца Андрея наконецъ подѣйствовали, и толпа медленно разошлась.

Когда на площади остался только отецъ Андрей и турецкіе солдаты съ офицеромъ, то онъ обратился къ послѣднему:

— Я въ твоемъ распоряженіи. Дѣлай со мной, что хочешь, пока вполнѣ не убѣдишься, что порядокъ водворенъ.

— Я не желалъ бы поступить съ тобой нелюбезно, — отвѣчалъ офицеръ послѣ минутнаго молчанія, — но для общаго спокойствія я полагаю, что ты не прочь посидѣть въ нашей офицерской дежурной комнатѣ часа два. Если позволишь, то я прикажу отвести тебя туда.

Онъ махнулъ рукой двумъ солдатамъ, и они повели отца Андрея. Самъ же офицеръ остался на площади еще съ часъ времени и только когда совершенно убѣдился, что безпорядки не возобновятся, то пошелъ въ казармы къ отцу Андрею.

— Что ты хочешь: курить или пить? — спросилъ онъ у священника, снявъ свою саблю и положивъ ее на столъ.

— Я не курю и не пью, — отвѣчалъ отецъ Андрей.

— Ты долженъ насъ ненавидѣть — сказалъ офицеръ, смотря на него пристально, — а если бы не твое вмѣшательство, то была бы пролита кровь и не однихъ грековъ. Я бы желалъ знать, почему ты прекратилъ бунтъ.

— Развѣ недостаточна та причина, которую я объяснилъ толпѣ? — замѣтилъ съ улыбкой Андрей.

— Конечно, достаточна, но только я думалъ, что у тебя есть и другая причина. Ну, все равно. Я не стану тебя больше задерживать, такъ какъ безпорядки сегодня болѣе не возобновятся.

Отецъ Андрей всталъ, и они оба гордо посмотрѣли другъ другу въ лице. Каждый изъ нихъ былъ типомъ своей расы: грекъ — смѣлый и вспыльчивый, а турокъ — смѣлый, но флегматичный.

— Доброй ночи! — произнесъ офицеръ, — можетъ быть, мы еще разъ встрѣтимся когда нибудь. Меня зовутъ Магометъ-Саликъ. Мы другъ другу ничѣмъ не обязаны: ты прекратилъ мятежъ и избавилъ меня отъ непріятностей. Я удержалъ тебя подъ арестомъ, пока не убѣдился, что не будетъ болѣе безпорядковъ. Поэтому, если мы встрѣтимся когда нибудь, то врагами и не будемъ жалѣть другъ друга.

— При такой встрѣчѣ я никого не пожалѣю и не попрошу ничьей жалости, — отвѣчалъ отецъ Андрей.

На слѣдующей недѣлѣ начался сборъ винограда и приготовленіе вина. Митсосу пришлось на это время отказаться отъ прогулокъ въ лодкѣ, такъ какъ онъ одинъ зналъ до тонкости всѣ пріемы Константина въ винодѣліи. Такъ какъ дѣло было трудное, то Константинъ пригласилъ себѣ въ помощь нѣсколько сосѣднихъ молодыхъ дѣвушекъ и мальчика Сперо, который въ послѣдніе дни отгонялъ птицъ отъ виноградника. Они начали со сбора винограда, и когда наполнились двѣ большія корзины спѣлыми, сочными кистями, то приступили къ выжимкѣ сока. Эту обязанность принялъ на себя одинъ Митсосъ, и когда Сперо предложилъ помочь ему въ этомъ, то онъ презрительно воскликнулъ:

— Мы дѣлаемъ вино не для того, чтобы ты мылъ въ немъ ноги! Иди собирать виноградъ.

Самъ же Митсосъ засучилъ штаны по колѣно, старательно вымылъ ноги горячей водой и, прыгнувъ въ чанъ, наполненный сочнымъ виноградомъ, началъ безъ устали мять его. По мѣрѣ того какъ увеличивалось количество темнаго сока, сборщики всыпали въ чанъ новыя корзины. Такъ работалъ Митсосъ до девяти часовъ. Константинъ тогда подошелъ къ нему и сказалъ:

— Кажется, достаточно для одного боченка? Но хотя мы и выпустимъ вино, тебѣ все-таки одному не поспѣть. Собираютъ виноградъ скорѣе, чѣмъ ты его мнешь.

— Я и то умаялся, — отвѣчалъ юноша, отирая рукой потъ съ лица, — если ты полагаешь, что я не справлюсь одинъ, то пришли дѣвушку, но вели ей прежде хорошенько вымыть ноги.

Константинъ засмѣялся.

Черезъ нѣсколько минутъ Марія явилась на помощь Митсосу. Это была хорошенькая семнадцатилѣтняя дѣвушка, съ большими глазами и матовымъ цвѣтомъ лица. Когда она подошла къ чану, приподняла свою юбку и обнажила свои розовыя ноги, то Митсосъ не могъ не замѣтить ихъ красиваго очертанія. Онъ протянулъ ей руку, чтобы помочь ей вскочить въ чанъ, и глаза ихъ встрѣтились.

— Ну, теперь у насъ пойдетъ дѣло отлично! — сказалъ онъ.

Дѣйствительно они стали такъ дружно работать, что когда черезъ короткое время явился съ боченкомъ Константинъ, то уже не осталось не размятой ни одной виноградины.

— Открой втулку! — сказалъ Константинъ.

Митсосъ и Марія бросились исполнить его приказанія, но они не сразу ее нашли и, шаря руками, ненарочно или нарочно, постоянно дотрогивались другъ до друга. Наконецъ Марія нашла втулку, но она такъ забухла, что даже Митсосъ съ трудомъ ее вытащилъ.

Между тѣмъ Константинъ подставилъ къ отверстію боченокъ, куда шумно полился пурпурный сокъ съ примѣсью зернышекъ и кожицы. Митсосъ зорко слѣдилъ за выливавшейся массой, и, какъ только она наполнила три четверти боченка, закрылъ втулку, потому что при броженіи жидкость подымается до самаго верха. Затѣмъ Константинъ и Сперо отнесли боченокъ на веранду и накрыли его полотномъ.

Въ полдень наступилъ общій отдыхъ, и всѣ работники пообѣдали подъ тѣнью тополя у колодезя. Они принесли съ собою обѣдъ, кромѣ Маріи, которая увѣряла, что она не голодна; но Митсосъ, подлѣ котораго она сидѣла, замѣтилъ ея утомленный видъ и, молча вставъ, принесъ ей хлѣба и сыра, при видѣ чего апетитъ у молодой дѣвушки вернулся, и она поѣла съ удовольствіемъ.

Послѣ обѣда всѣ улеглись спать: кто на верандѣ, кто подъ деревьями. По прошествіи часа Митсосъ первый проснулся и пошелъ будить остальныхъ. Марія лежала подъ отдаленнымъ тополемъ, и изъ-подъ ея короткой юбки выглядывали обнаженныя выше колѣнъ ноги. Митсосъ снова замѣтилъ ихъ красоту и вообще удивился, что ранѣе онъ не обращалъ вниманія на такую хорошенькую дѣвушку.

Пока онъ молча любовался на нее, она открыла глаза и покраснѣла, спрятавъ обнаженныя ноги.

— Пора работать! — сказала она: — а я тутъ сплю, какъ противная соня.

— Помочь тебѣ встать? — спросилъ юноша, протягивая руку.

Но она потянулась и вскочила безъ всякой помощи.

Работа возобновилась, и ее прекратили только при закатѣ солнца, такъ какъ еще два боченка были наполнены виномъ, а четвертаго нельзя было докончить до наступленія сумерекъ.

Митсосъ и Константинъ отужинали вдвоемъ, и юноша въ этотъ день не пошолъ въ кофейню, а растянулся на полу веранды, чтобы отдохнуть отъ тяжелаго труда.

Въ девять часовъ онъ всталъ и произнесъ зѣвая:

— Я пойду спать. Но, отецъ, ты замѣтилъ, какая хорошенькая Марія! Странно, что я этого не находилъ до сегодняшняго дня.

— Всякій находитъ въ свое время, что есть на свѣтѣ хорошенькая дѣвушка, — отвѣчалъ съ улыбкой Константинъ: — я также пришелъ къ этому сознанію въ твои лѣта.

— А что ты тогда сдѣлалъ?

— По Божьей милости я женился на той, которую нашелъ красивѣе всѣхъ!

— На моей матери. Я едва ее помню. Но я не намѣренъ жениться на Маріи, а все-таки она очень, очень хорошенькая!

На слѣдующій день продолжался сборъ винограда, а Митсосъ и Марія попрежнему работали ногами въ чану; но теперь Митсосъ не спускалъ глазъ съ молодой дѣвушки, разсказывалъ ей исторіи о своихъ подвигахъ на охотѣ и вообще велъ себя, какъ молодой пѣтухъ передъ курицей.

Такъ какъ для третьяго дня сбора винограда не было нужды въ дѣвушкахъ, то вечеромъ второго дня Константинъ ихъ разсчиталъ. Такимъ образомъ Митсосу пришлось разстаться съ красивой Маріей, и онъ на прощанье повелъ ее къ вишневому дереву, ловко взлѣзъ на него и сталъ бросать ей внизъ самыя спѣлыя ягоды. Затѣмъ онъ слѣзъ и, проводивъ ее до калитки, съ удивленіемъ увидѣлъ, что она чему-то смѣялась.

— Прощай, маленькій Митсосъ! — сказала она, какъ бы издѣваясь надъ нимъ: — приходи на мою свадьбу.

Митсосъ вздрогнулъ отъ этихъ словъ, несмотря на то, что наканунѣ говорилъ отцу о своемъ нежеланіи жениться на Маріи.

— Ты выходишь замужъ! А за кого?

— За Янко Влахоса. По крайней мѣрѣ онъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе, и я не отказала ему.

— За Янко? Да онъ грубый уродъ!

— Я не нахожу его уродомъ.

— Но хотя онъ уродъ, — поправился Митсосъ: — я его очень люблю, и онъ храбрый человѣкъ. На прошлой недѣлѣ онъ нанесъ такой ударъ одному туркѣ, что тотъ долго не опомнится.

— Да, онъ очень хорошій человѣкъ, — прибавила Марія и удалилась, но съ прежнимъ страннымъ смѣхомъ.

Третій день сбора былъ посвященъ приготовленію вина изъ отборнаго сорта винограда, и теперь Митсосу показалось, что одному работать ногами гораздо скучнѣе, чѣмъ когда рядомъ съ нимъ находилась хорошенькая дѣвушка. Когда боченокъ былъ наполненъ этимъ отборнымъ сокомъ, то наступилъ послѣдній актъ сбора винограда, напоминавшій языческіе обычаи. Митсосъ вынесъ изъ дома большой сосудъ, а Константинъ наполнилъ его оставшимся на лозахъ виноградомъ. Затѣмъ они поставили его посрединѣ виноградника на съѣденіе птицамъ.

Послѣ сбора винограда и приготовленія вина наступилъ отдыхъ для Митсоса, и онъ сталъ попрежнему ловить рыбу по вечерамъ и ночамъ.

Однажды, на закатѣ солнца онъ сѣлъ въ лодку и поплылъ по бухтѣ къ противоположному берегу. Сумерки быстро смѣнились ночной темнотой, и когда онъ приблизился къ своей цѣли, то едва могъ разглядѣть возвышавшуюся прямо передъ нимъ бѣлую стѣну жилища Абдула-Ахмета. Къ этому времени вѣтеръ совершенно спалъ, и онъ только что хотѣлъ взяться за весло, чтобы обогнуть садовую стѣну, прямо опускавшуюся въ воду, какъ неожиданно услыхалъ женскій голосъ, пѣвшій погречески народную пѣсню винодѣловъ.

Онъ не могъ видѣть пѣвицы, но ея пріятный мелодичный голосъ какъ-то странно взволновалъ его сердце. Неподвижно, какъ бы очарованный, онъ слушалъ это пѣніе, а когда голосъ невидимой пѣвицы умолкъ, онъ всталъ на кормѣ своей лодки и громко запѣлъ второй куплетъ пѣсни. Затѣмъ наступила безмолвная тишина, и Митсосъ сталъ съ удивленіемъ спрашивать себя, кто могла быть эта женщина, пѣвшая погречески въ турецкомъ гаремѣ. Вдругъ онъ вспомнилъ, что во время прогулки на лодкѣ съ Николаемъ, онъ былъ свидѣтелемъ того, какъ злой турокъ ударилъ женщину на этой самой террасѣ, а она вскрикнула погречески: «за что?».

Эти мысли такъ всецѣло заняли Митсоса, что онъ совершенно забылъ о ловлѣ рыбы, а лодка, предоставленная судьбѣ, медленно вышла въ открытое море. Когда онъ созналъ это обстоятельство, то нимало не испугался, а, воспользовавшись поднявшимся вѣтромъ, поставилъ парусъ, какъ слѣдовало, и лодка быстро понеслась обратно къ бухтѣ. Вдали, надъ горами, блеснула, молнія и пошелъ крупный дождь. Но юноша думалъ только о томъ, какъ бы вернуться къ бѣлой стѣнѣ и снова услышать пѣснь невидимой женщины.

Вскорѣ онъ достигъ этой стѣны, но, конечно, на террасѣ никого не было, и ему пришлось среди грозной непогоды возвращаться домой чрезъ всю бухту, по которой бѣгали сѣдые валы. Много труда стоило ему, чтобы направить свою лодку мимо всѣхъ опасныхъ мѣстъ бухты къ жилищу отца, и только поздно ночью онъ вышелъ на берегъ, гдѣ его ждалъ отецъ.

— Ты напрасно, Митсосъ, плаваешь въ лодкѣ въ такую бурную ночь, — сказалъ онъ, — самый лучшій морякъ съ трудомъ справился бы съ непогодой.

— Я люблю бороться съ вѣтромъ и волнами, — отвѣчалъ Митсосъ, напѣвая въ полголоса пѣснь винодѣловъ.

Константинъ не сталъ его разспрашивать и, напоивъ горячимъ кофе, отпустилъ спать.

Два дня Митсосъ былъ занятъ дальнѣйшимъ процессомъ винодѣлія, но на третій вечеромъ Константинъ отправился въ Навплію, а юноша бросился въ лодку и полетѣлъ къ бѣлой стѣнѣ, которая во все это время не выходила у него изъ головы. Къ его неописанному блаженству онъ издали увидѣлъ на террасѣ ее. Онъ былъ убѣжденъ, что — это именно та очаровательная пѣвица, голосъ которой все еще плѣнительно раздавался въ его ушахъ.

Яри видѣ этого юноши, сидѣвшаго на кормѣ лодки, она также поняла, что онъ пѣлъ второй куплетъ пѣсни винодѣловъ среди окружавшей его ночной темноты. Глаза ихъ встрѣтились и образовали въ прозрачномъ, насыщенномъ солнечными лучами воздухѣ золотой мостъ для соединенія ихъ сердецъ.

Однако, когда лодка подошла къ самой стѣнѣ, то она опустила голову, оторвала нѣсколько розъ, вившихся по стѣнѣ и стала медленно отрывать ихъ лепестки и тихо, въ полголоса пѣть первый куплетъ пѣсни винодѣла. Потомъ она перешла ко второму, но на третьей строфѣ остановилась, какъ бы забывъ слова, и Митсосъ, не спуская съ нея главъ, спѣлъ конецъ. Не поднимая головы, она повторила за нимъ пропущенныя ею строфы, а затѣмъ снова спѣла весь второй куплетъ.

Солнце уже сѣло, но вершины горъ еще алѣли на востокѣ. Но Митсосъ видѣлъ только молодую дѣвушку въ бѣломъ платьѣ, съ золотымъ кушакомъ, бѣлую руку, державшую розы и лице, закрытое фатой до самыхъ глазъ.

— Есть еще третій куплетъ, — произнесъ онъ.

Она подняла голову, и ея черные глаза весело улыбались.

— Ты научишь меня третьему куплету въ другой разъ, — произнесла она. — Вотъ тебѣ награда за урокъ. А теперь удались, идутъ.

Она бросила собранныя розы въ лодку и отошла отъ стѣны.

По близости послышались голоса, и Митсосъ налегъ на весла.

Сердце его было полно блаженства. Онъ впервые позналъ, что такое любовь.

На слѣдующее утро произошло вѣнчаніе Маріи, и юноша пошелъ на свадьбу безъ малѣйшаго непріязненнаго чувства. Онъ даже нашелъ, что молодые составляли прекрасную парочку.

Въ 4 часа онъ уже собирался на береіъ къ лодкѣ, какъ отецъ остановилъ его словами:

— Мы сегодня кончимъ вино. Помоги мнѣ, Митсосъ.

— Я только что хотѣлъ покататься въ лодкѣ, — отвѣчалъ юноша, — развѣ нельзя подождать съ виномъ дозавтра?

— Нѣтъ, да мы скоро кончимъ. Ты еще успѣешь покататься.

— Дядя Николай велѣлъ мнѣ каждый день… — началъ Митсосъ, но отецъ перебилъ его:

— Онъ также велѣлъ тебѣ слушаться меня.

Митсосъ съ минуту колебался, но потомъ покорно произнесъ:

— Да, отецъ. Мнѣ очень жаль, но пойдемъ.

Какъ только работа была окончена, юноша, не прикасаясь къ ужину, вскочилъ въ лодку и сталъ грести изо всѣхъ силъ.

Вскорѣ забѣлѣла стѣна, и снова въ темнотѣ раздался чудный голосъ.

VI.

Николай благополучно добрался до Кориноа рано утромъ послѣ того, какъ разстался съ Митсосомъ, но вынужденъ былъ ждать два дня каика для переправы въ Патрасъ. Подготовлявшаяся революція на Пелопонезѣ была сосредоточена въ рукахъ архіепископа Германа. Подобно Николаю, онъ жестоко потерпѣлъ отъ турокъ и согласенъ былъ отложить свою месть до той поры, пока назрѣетъ общее дѣло возмездія. Его гонецъ встрѣтилъ Николая въ Коринѳѣ и передалъ ему желаніе архіепископа видѣть его, какъ можно скорѣе. Но Николай намѣревался прямо отправиться въ Патрасъ и приказалъ гонцу сказать архіепископу, что онъ скоро будетъ, но предпочитаетъ, для большей безопасности, путь по морю. Онъ хорошо зналъ, что турки подозрѣвали его въ заговорѣ противъ нихъ, а такъ какъ его планъ возстанія уже мало-по-малу приводился въ исполненіе, и онъ состоялъ главнымъ представителемъ революціоннаго клуба въ Мореѣ, то онъ не желалъ рисковать, проѣзжая чрезъ гарнизонные города на берегу залива.

Однако на второй день, нагруженный смоквой, каикъ вышелъ изъ Коринѳа, и на его палубѣ находился Николай, перебравшійся туда въ сумерки.

Они пустились въ путь около полуночи. Сначала дулъ небольшой вѣтерокъ, но часамъ къ четыремъ утра онъ совершенно стихъ, и поверхность моря стала стеклянной. На сѣверѣ въ утренней варѣ виднѣлся Парнасъ, а прямо передъ ними была Итея, на противоположномъ же берегу бѣлѣли на горныхъ вершинахъ остатки прошлогодняго снѣга, ослѣпительно блестѣвшіе при первыхъ лучахъ солнца.

Эти лучи разбудили Николая, и онъ увидалъ, что рядомъ съ нимъ шкиперъ.

— Совсѣмъ нѣтъ вѣтра, — сказалъ онъ: — и мы можемъ промаяться здѣсь нѣсколько часовъ. Ты очень торопишься?

— Я никогда не тороплюсь, — отвѣчалъ Николай, старательно наполняя табакомъ трубку: — и нечего торопиться, когда нельзя ускорить каика. Я не могу создать вѣтеръ: значить надо ждать. А что у тебя тяжелый грузъ?

— Да, и онъ былъ бы еще больше, если бы проклятые дьяволы не захватили въ Кориноѣ шести кратъ смоквы.

— Кто, турки?

— Кто же другой? Они увѣряли, что это портовый налогъ. Хорошъ портъ Корписъ: навалена груда каменьевъ въ воду и сдѣлано пять ступеней, вотъ и все!

— Портовый налогъ? Это что-то новое! Давно онъ заведенъ?

— Съ мѣсяцъ, но я полагаю, что онъ недолго продержится.

— Отчего?

— Отъ того, что скоро будутъ рѣзать свиней. Я всю жизнь провожу на морѣ и рѣдко слышу новости. Но вѣдь ты былъ въ Коринѳѣ. Развѣ ты не слышалъ тамошніе толки, что не пройдетъ и года, какъ греки освободятся отъ своихъ тирановъ?

Произнося эти слова, шкиперъ махнулъ рукой близъ стоявшему матросу, чтобы онъ удалился.

— Я не люблю говорить объ этомъ при своихъ людяхъ, но тебѣ отчего не сказать. Ты высадишься въ Патрасѣ, а я пойду далѣе. Къ тому же, хотя на тебѣ турецкая одежда, но ты не турокъ; у нихъ короткія ноги, а у тебя длинныя. Вчера вечеромъ въ кофейнѣ я слышалъ эти толки: четыре турка говорили, что поселяне припасаютъ оружіе. Кромѣ того, они упоминали о какомъ-то Николаѣ Видалисѣ, котораго они хотѣли арестовать при его появленіи въ Кориноѣ, такъ какъ онъ былъ одинъ изъ вождей.

— Что же, имъ не удалось поймать? А кто этотъ Николай?

— Я его не знаю. Я съ острововъ, и думалъ, что, можетъ быть, ты скажешь мнѣ, что это за человѣкъ.

— А ты съ какого острова?

— Съ острова Псары.

Николай затянулся, пристально посмотрѣлъ на собесѣдника и спокойно сказалъ:

— Я Николай Видалисъ, тотъ самый человѣкъ, котораго турки такъ желаютъ поймать. Теперь ты можешь сдѣлать одно изъ двухъ: или выдать меня туркамъ въ Патрасѣ, или помочь мнѣ въ нашемъ святомъ дѣлѣ. Въ такомъ дѣлѣ нельзя говорить: моя хата съ краю. Ты долженъ принять ту или другую сторону. Я тебѣ довѣрился, потому что ты можешь быть намъ полезенъ. Ты уроженецъ Псары, и, вѣроятно, тебѣ берегъ Греціи также хорошо извѣстенъ, какъ свой сапогъ. У насъ довольно людей для борьбы на сухомъ пути и довольно денегъ, но намъ нужны маленькія суда, для преслѣдованія турокъ, если они вздумаютъ искать спасенія на морѣ.

При этихъ словахъ глаза Николая засверкали, какъ угли.

— Я отъ тебя не скрою! — воскликнулъ онъ громко: — что близка заря, которая освѣтитъ гибель этихъ проклятыхъ дьяволовъ. Ты знаешь, какая человѣческая страсть всего сильнѣе овладѣваетъ сердцемъ? Это — ни любовь, ни страхъ, а месть. А если бы ты выстрадалъ столько же, сколько я, то понялъ бы, какъ страшно вѣчно думать только объ однихъ ненавистныхъ врагахъ. Я вижу кровь и въ восходѣ солнца и въ закатѣ; я пересталъ быть человѣкомъ, а сдѣлался огненнымъ мечемъ, которымъ руководитъ десница Божія. Я только тогда стану снова человѣкомъ, когда не останется болѣе турокъ на нашей землѣ, и когда эта земля сдѣлается жилищемъ свободнаго народа. Ну, отвѣчай, чью сторону ты берешь?

Николай всталъ, и его собесѣдникъ послѣдовалъ его примѣру. Глаза ихъ встрѣтились. Все существо Николая горѣло патріотическимъ энтузіазмомъ, которымъ невольно заразился шкиперъ.

— Скажи мнѣ еще объ этомъ святомъ дѣлѣ! — произнесъ онъ съ оживленіемъ: — но погоди: вѣтеръ поднимается.

Онъ поспѣшилъ къ матросамъ, и раздалась его громкая команда. Хотя море представляло гладкую равнину, но вдали показалась легкая зыбь, которая стала быстро приближаться и принимать видъ прежде волнъ, а потомъ серебристыхъ валовъ. Матросы быстро закрѣпили паруса и взялись за весла, поставивъ каикъ прямо противъ вѣтра. Они быстро понеслись, разрѣзая волны.

Николай зорко слѣдилъ за всѣми движеніями матросовъ и съ удовольствіемъ замѣтилъ, что они прекрасно знали свое дѣло. Онъ никогда не пропускалъ случая отмѣтить въ своей памяти то или другое обстоятельство, которое могло быть полезно въ день расчета съ турками. Какъ онъ сказалъ шкиперу, Николай предчувствовалъ, что суда и моряки потребуются для освобожденія родины. Возстаніе должно было начаться въ Пелопонезѣ, а оттуда распространиться на сѣверъ. Патрасъ и Мисалонги отстояли другъ отъ друга по морю только на нѣсколько миль, но для того, чтобы они могли подать другъ другу помощь, слѣдовало между ними обезпечить водяное сообщеніе.

Спустя полчаса, Николай и Канарисъ, какъ звали шкипера, сидѣли за завтракомъ. Николай объяснилъ своему новому пріятелю всю подноготную народнаго движенія и необходимость дружнаго дѣйствія на сушѣ и на водѣ. Онъ выразилъ желаніе, чтобы Канарисъ продолжалъ для вида заниматься торговлей, но всегда былъ бы готовъ для дѣйствія. Когда вспыхнетъ возстаніе, то, вѣроятно, турки, особенно живущіе на морскомъ берегу, станутъ искать спасенія въ морѣ, но этого не должно имъ дозволить, такъ какъ война съ ними не будетъ имѣть дипломатическаго характера, а сдѣлается съ самаго начала безжалостной кровавой рѣзней. Николай подробно развилъ планъ военныхъ дѣйствій, отраслью которыхъ было пресѣченіе бѣгства турокъ и на водѣ. Канарисъ слушалъ его съ пылающимъ сердцемъ и поклялся именемъ Бога сдѣлать все для успѣха святаго дѣла.

Около полудня вѣтеръ снова спалъ, и каикъ сталъ лѣниво колыхаться на гладкой поверхности. Николай съ пользой употребилъ это время и подробно разспросилъ Канариса о его прошедшемъ. Онъ, оказалось, происходилъ изъ многочисленной семьи моряковъ, которые изъ поколѣнія въ поколѣнія всю жизнь ходили по морю и знали море, какъ свои пять пальцевъ. Николай обѣщалъ въ концѣ года посѣтить Псару, если у него на это хватитъ времени.

Спустя три часа, вѣтеръ посвѣжѣлъ, и Канарисъ приказалъ поставить паруса, а самъ продолжалъ бесѣду съ Николаемъ, который дѣйствовалъ на него какимъ-то плѣняющимъ образомъ.

На слѣдующее утро не успѣлъ встать съ кровати патрасскій епископъ Германъ, какъ къ нему явился гонецъ съ извѣстіемъ, что Николай скоро прибудетъ. Кромѣ того, онъ сообщилъ и о тѣхъ толкахъ въ кофейняхъ, о которыхъ говорилъ Канарисъ. Епископъ улыбнулся и приказалъ гонцу распространять слухъ, что Николай былъ взять турками и убитъ.

— Турки съ удовольствіемъ повѣрять тому, чего желаютъ, — прибавилъ онъ: — а греки знаютъ, что съ Николаемъ теперь ничего не случится: онъ слишкомъ нуженъ для святого дѣла. Приготовь комнату для моего умершаго друга, а также ванну, чтобы обмыть его мертвое тѣло.

Германъ былъ прекраснымъ типомъ грека, чистой, не смѣшанной крови. Его семья происходила съ острова Делоса, и изъ поколѣнія въ поколѣніе члены ея родились только обитателями острова. Самъ Германъ былъ выше средняго роста, а, благодаря своему черному клобуку, казался выше. Согласно церковному уставу, онъ носилъ длинные волосы, ниспадавшіе черными кудрями на его плечи, а такая же черная борода покрывала волной его грудь. Хотя въ продолженіе трехъ или четырехъ послѣднихъ лѣтъ онъ энергично организовалъ предстоящее возстаніе своихъ соотечественниковъ, турки не подозрѣвали его сообщничества и оказывали ему полное довѣріе, что, конечно, много содѣйствовало успѣху его пропаганды. Несмотря на то, что Германъ далеко не зналъ свѣта такъ хорошо, какъ Николай, онъ все-таки былъ человѣкъ культурный, воспитанный, уже не говоря объ его умѣ и ловкости. Поэтому Николай всегда съ удовольствіемъ встрѣчался съ нимъ послѣ постоянныхъ сношеній съ необразованными поселянами.

Прибывъ къ Герману передъ самымъ обѣдомъ, Николай былъ встрѣченъ очень радушно, и, садясь за столъ, сказалъ:

— Я познакомился съ хорошимъ человѣкомъ. Нго шкиперъ судна, на которомъ я прибылъ. Я хотѣлъ привести его къ тебѣ, но онъ занятъ выгрузкой своего товара и обѣщалъ зайти къ намъ завтра утромъ.

— Ты неутомимъ, другъ Николай, — отвѣчалъ Германъ: — я думаю, никто на свѣтѣ не сталъ бы думать объ обращеніи грубаго моряка въ горячаго патріота. Жаль, что ты не священникъ. Но почему ты догадался, что изъ него можетъ выйти сторонникъ нашего святого дѣла?

— Я дошелъ до этого убѣжденія мало-по-малу. Онъ очень рѣзко выражался о портовомъ налогѣ въ Коринѳѣ, и я тогда рискнулъ объяснить ему все.

— Какой тамъ портовый налогъ, когда нѣтъ еще порта!

— Онъ такъ и говорилъ. Но все-таки у него взяли шесть кратъ смоквы.

— Хотя Богъ велитъ любить всѣхъ людей, я ненавижу турокъ и каждый день молюсь, чтобы какъ можно большее ихъ число было прибрано въ царствіе небесное, или въ какое другое мѣсто.

Николай улыбнулся:

— Ты настоящій христіанинъ! Ты молишься не о погибели, а о спасеніи своихъ враговъ.

— Я не могу любить турокъ, хотя Богъ и повелѣваетъ, потому что люблю свою родину, а удаленіе изъ нея турокъ будетъ величайшимъ благомъ. Къ тому же святой пѣснопѣвецъ, хотя и не знавшій турокъ, говоритъ: «я умою свои ступни въ крови безбожниковъ».

— Насколько мнѣ извѣстно, турки добивались моей крови въ Кориноѣ, — сказали, Николай: -но они прозѣвали меня. Они ждали моего прибытія въ Коринѳъ, когда я уже уѣхалъ оттуда.

— А какъ дѣла въ Навпліи?

— Лучше, чѣмъ я ожидалъ. Я нашелъ въ моемъ юномъ племянникѣ именно такого человѣка, какого мнѣ нужно.

— Ты говоришь о Митсосѣ? А сколько ему лѣтъ?

— Восемнадцать, но онъ высокаго роста, очень силенъ, и я могу положиться на него.

— Восемнадцать лѣтъ немного мало. Относительно же довѣрія къ кому бы то ни было будь всегда остороженъ.

Въ отвѣтъ на это замѣчаніе Николай разсказалъ о томъ искусѣ, которому онъ подвергнулъ Митсоса.

— Вѣроятно, ты правъ, — замѣтилъ Германъ: — и во всякомъ случаѣ юноша менѣе возбудитъ подозрѣнія, чѣмъ взрослый человѣкъ. Но какъ ты могъ поступить столь жестоко съ нимъ?

— Правда, это было дѣло жестокое, но мнѣ нужны люди желѣзные, и я хотѣлъ убѣдиться, можно ли на него надѣяться.

— А что ты хочешь съ нимъ дѣлать?

— Вотъ за этимъ-то я пришелъ къ тебѣ. Пора приниматься за дѣло! Ты знаешь, что клубъ патріотовъ даетъ мнѣ самыя широкія полномочія и открылъ неограниченный кредитъ. Митсосъ обойдетъ всѣ селенія, особенно вокругъ Спарты, и скажетъ всюду, что надо быть готовымъ для дѣла. Турки меня караулятъ, и я не могу безопасно разъѣзжать по странѣ.

— Съ чего ты велишь начинать?

— Ты еще спрашиваешь! Конечно, я велю имъ молоть черное зерно для турокъ. Это должно быть сдѣлано быстро и въ тайнѣ, преимущественно въ селеніяхъ Майны. Ну, а здѣсь, ты собираешь оружіе?

— Не здѣсь, а въ Мегаспелайонской обители. Значительная часть оружія куплена у турокъ, а монахи возятъ его скрытымъ подъ маисомъ и тростникомъ. Отца настоятеля надняхъ встрѣтили турецкіе солдаты и спросили, зачѣмъ монахи возятъ столько тростника, а онъ отвѣчалъ, что для покрытія монастырской крыши.

— И они ничего не подозрѣваютъ?

— Нѣтъ, они подозрѣваютъ, но не могутъ ничего открыть. Я съ удовольствіемъ дозволю имъ произвести обыскъ во всей обители. Ты помнишь тамошнюю часовню?

— Конечно.

— Подъ алтаремъ монахи вынули одну плиту пола и продѣлали отверстіе въ склепъ, а дверь туда заложили камнемъ и забѣлили ее, такъ что въ стѣнѣ не видно ничего. На прошлой недѣлѣ былъ тамъ новый губернаторъ Триполи, Магометъ-Саликъ. Хотя онъ очень недовѣрчивый человѣкъ для своего молодого возраста, но онъ осмотрѣлъ всю обитель и ничего не нашелъ.

— Это хорошо! А сколько у васъ ружей?

— Около тысячи и вдвое болѣе сабель. Черезъ мѣсяцъ у насъ все будетъ готово. Мегаспелайонъ гораздо лучшій центръ, чѣмъ Патрасъ, такъ какъ онъ ближе къ Триполи. Тамъ слѣдуетъ начать борьбу.

— Кто знаетъ? Когда все будетъ готово, то мы начнемъ, гдѣ будетъ удобно. Лично я бы предпочелъ, чтобы первый ударъ былъ нанесенъ въ Каламатѣ и въ Навпліи. Мы вѣдь хотимъ не войны по правиламъ международнаго права, а кровавой рѣзни.

— Кровавая рѣзня не христіанское дѣло! Подумай о женщинахъ и дѣтяхъ.

— Какое мнѣ дѣло до турецкихъ женщинъ и дѣтей! — воскликнулъ Николай, вскакивая и шагая въ сильномъ волненіи взадъ и впередъ по комнатѣ: — я когда-то ихъ жалѣлъ, а турки пожалѣли мою жену и дочь? Если Богъ справедливъ, то онъ поможетъ мнѣ оказать имъ такое же сожалѣніе, какое они оказали мнѣ.

Германъ ничего не отвѣчалъ и послѣ нѣкотораго молчанія произнесъ:

— Хочешь еще вина? Если нѣтъ, то пойдемъ на балконъ. Вечеръ теплый. Я думаю, что ты правъ, и дѣйствительно лучше нанести первый ударъ туркамъ гдѣ нибудь на югѣ, такъ какъ они тогда бросились бы искать спасенія въ Триполи, самой сильной ихъ твердыни. Я прежде думалъ, что удобнѣе начать дѣло въ центрѣ, но теперь вижу, что твой планъ практичнѣе. Пойдемъ на воздухъ, Николай.

Домъ Германа стоялъ на границѣ города, высоко на горѣ, и съ его балкона виднѣлись свѣтъ въ фортѣ, гнѣздившемся внизу, водяная равнина, залитая серебристыми лучами мѣсяца, и потивоположный берегъ, гдѣ вдали чернѣлъ Мисалонги.

Мальчикъ подалъ имъ кофе, сваренный потурецки, и двѣ трубки. Николай и Германъ закурили и долго молчали.

— Повторяю, — сказалъ Николай, первый нарушая безмолвіе: — что когда настанетъ день возмездія, то отъ меня не будетъ никому пощады.

— А я, — отвѣчалъ Германъ: — не приму участія ни въ какой рѣзнѣ беззащитныхъ. Конечно, кровь пролить надо, безъ этого не обойдешься, но и, кромѣ меня, много палачей, я же не изъ ихъ числа. Во время боя не жалѣй никого, Николай, но когда дѣло будетъ кончено, то пусть турки мирно удалятся со своими семьями изъ нашей страны.

Они снова замолчали, и когда Германъ вторично заговорилъ, то произнесъ со смѣхомъ:

— Однако молодцы турки! Они думаютъ, что ты умеръ. Я приказалъ моему мальчику распространить вѣсть о томъ, что тебя убили въ Коринѳѣ. Пусть они вѣрятъ этому вздору. Сегодня здѣсь былъ Махмедъ-Ахмедъ и выражалъ свое сожалѣніе о твоей смерти, хотя глаза его говорили другое. Они тебя всѣ здѣсь знаютъ?

— Нѣтъ! Никто. Это мнѣ на руку. А что ты намѣренъ дѣлать завтра?

— Что хочешь. Намъ бы хорошо съѣздить съ тобою въ Мегаспелайонъ. Мы бы туда достигли въ одинъ день, если вѣтеръ будетъ попутный. Я тебѣ уже говорилъ, что у монаховъ преинтересный склепъ, и тебѣ не мѣшало бы на него взглянуть.

Николай улыбнулся.

— Чѣмъ больше человѣкъ видитъ, тѣмъ лучше, — отвѣчалъ онъ: — но пора тебѣ сказать о моихъ дальнѣйшихъ планахъ. Я думаю къ ноябрѣ быть въ Навпліи, а до того времени я отправлюсь въ Майну къ моему двоюродному брату, Петросу Мавромихали, чтобы разузнать, готовъ ли онъ присоединиться къ общему возстанію со всѣмъ своимъ родомъ. Потомъ мнѣ снова надо повидать Канариса; онъ очень ловко управлялъ своимъ судномъ, хотя я увѣренъ, что Митсосъ заткнетъ его за поясъ.

— Твоя мысль объ устройствѣ брандера, для поджега турецкихъ кораблей, мнѣ не нравится, Николай. Она слишкомъ ужасна.

— Это правда, но зато она необходима. Мы не можемъ дозволить, чтобы турки безпрепятственно получали моремъ оружіе и снаряды. Такъ какъ мы, по всей вѣроятности, не увидимся съ тобой ранѣе дня расчета, то выслушай меня внимательно, я тебѣ повѣдаю всѣ мои планы.

И цѣлый часъ Николай оживленно разсказывалъ о своихъ намѣреніяхъ Герману, который внимательно его слушалъ, и хотя возражалъ, но большею частью одобрялъ его. Изъ словъ Николая оказывалось, что клубъ патріотовъ въ сѣверной Греціи далъ ему безграничное полномочіе дѣйствовать его именемъ до того времени, когда придется клубу послать своего офиціальнаго представителя, такъ какъ если бы теперь турки узнали о всѣхъ подготовленіяхъ къ возстанію, то дѣло не удалось бы. Затѣмъ Николай подробно объяснилъ о распространеніи патріотическаго движенія среди поселянъ, которые должны были составить основу возстанія.

Окончивъ свой разсказъ, Николай пристально взглянулъ на Германа. Глаза ихъ встрѣтились и засверкали одинаковымъ блескомъ.

VII.

Канарисъ къ вечеру кончилъ свою выгрузку и предложилъ отвезти Николая и Германа на другой день на зарѣ въ Остицу, маленькое рыбачье селеніе, отстоявшее на четыре мили отъ ущелья, надъ которымъ возвышался Мегаспелайонъ. Тамъ они могли достать муловъ и доѣхать къ вечеру до монастыря.

Они охотно согласились и, благодаря попутному вѣтру, прибыли черезъ четыре часа въ Остицу, гдѣ Германъ прямо пошолъ въ домъ турецкаго губернатора съ Николаемъ, котораго выдалъ за своего родственника. Они втроемъ роспили кофе, и въ разговорѣ всѣ единогласно признали нелѣпымъ слухъ о какомъ-то подготовлявшемся возстаніи грековъ, а также выразили удовольствіе, что Николай былъ убитъ въ Коринѳѣ. По словамъ епископа, это былъ безпокойный человѣкъ, не понимавшій всей прелести мирнаго спокойствія, а его родственникъ также подтвердилъ, что Николай постоянно возбуждалъ ссоры въ кофейняхъ.

Видя, что его собесѣдники разсуждаютъ такъ благоразумно, губернаторъ, Саидъ-Ага, приказалъ уважить ихъ просьбу о доставленіи имъ двухъ муловъ для дальнѣйшаго путешествія. Прежде чѣмъ разстаться съ ними, онъ сообщилъ, что въ Діакоптонѣ, въ трехъ миляхъ отъ Остицы, надняхъ были безпорядки, и убитъ турецкій сборщикъ податей.

— Охъ, ужъ этотъ строптивый народъ! — замѣтилъ Германъ: — а изъ-за чего вышла исторія?

— Изъ-за пустяка, — отвѣчалъ Саидъ-Ага: — турокъ взялъ у грека жену, а тотъ его убилъ. Хотя грекъ и бѣжалъ, но его поймаютъ и предадутъ казни. По-моему это все пустяки. Если мы, турки, владѣемъ страной, и ваісонъ дозволяетъ намъ имѣть много женъ, то всѣ должны намъ повиноваться.

— Еще бы, — отвѣчалъ Николай, — Богу не угодно, чтобы всѣ люди были равны.

— Я очень радъ, что вы не вѣрите въ возможность возстанія грековъ: это было бы слишкомъ глупо съ ихъ стороны. Но, право, не знаю почему, а слухи о возстаніи все болѣе и болѣе распространяются. Вотъ недавно говорили, что у монаховъ въ мегаспелайонѣ складъ оружія, и мой товарищъ Магометъ-Саликъ, очень энергичный молодой человѣкъ, недавно назначенный губернаторомъ Триполи, сдѣлалъ тамъ обыскъ; но, конечно, ничего не оказалось.

Германъ весело засмѣялся.

— Мы, служители Бога, люди мирные, — произнесъ онъ: — но наши мулы, вѣроятно, готовы, и намъ пора ѣхать. Благодарю ваше превосходительство за вашу любезность.

Спустя нѣсколько минутъ, они уже ѣхали по улицѣ селенія, которая была замощена крупными, неровными камнями. Всѣ жители были заняты сборомъ плодовъ, и въ домахъ никого не оставалось, кромѣ собакъ, которыя громко лаяли на проѣзжихъ и юныхъ погонщиковъ муловъ.

Солнце уже садилось, когда они выбрались на большую дорогу, которая вела гізъ глубины долины къ монастырю. Передъ ними тянулся рядъ нагруженныхъ муловъ, рядомъ съ которыми шли два монаха. Увидавъ архіепископа, они подошли къ нему подъ благословеніе.

— Вы везете тростникъ? — спросилъ онъ: — откуда вы его взяли и для чего?

— Изъ Коловраты, — отвѣчалъ одинъ изъ монаховъ: — мы нагрузили тростникомъ шесть муловъ, а нуженъ онъ намъ для покрытія монастырской крыши.

Младшій монахъ улыбнулся.

— Многое, что требуетъ починки, отецъ, — произнесъ онъ: — вотъ мы и готовимся къ этому.

Николай осадилъ мула.

— А у васъ есть черное зерно? — спросилъ онъ: — хорошее черное зерно для турокъ?

— Я не понимаю, — отвѣчалъ монахъ, качая головою.

— Прежде надо починить крышу, Николай, — замѣтилъ съ улыбкой Германъ: — а потомъ придетъ время и для чернаго зерна. Ну, сынъ мой, — прибавилъ онъ, обращаясь къ младшему монаху: — или скорѣе въ обитель и скажи отцу настоятелю, что я съ моимъ двоюроднымъ братомъ скоро буду къ нему. Мы останемся у него дня на два, такъ какъ я хочу осмотрѣть починку вашей крыши, дабы все было сдѣлано во славу Божію.

Спустя полчаса, среди наступившихъ сумерекъ, путешественники приблизились къ монастырю. Въ узенькихъ, маленькихъ окнахъ, гнѣздившихся другъ надъ другомъ, виднѣлся свѣтъ, а направо, въ большихъ воротахъ, мелькали фонари, доказывая, что братья приготовили встрѣчу своему владыкѣ. Дѣйствительно, у самыхъ воротъ на террасѣ монахи выстроились въ два ряда съ юными послушниками впереди. Подъ сводами же воротъ стоялъ отецъ-настоятель, красивый старикъ, высокаго роста, съ длинною сѣдою бородой. Онъ помогъ архіепископу сойти съ мула и, опустившись на колѣни, принялъ его благословеніе. Германъ остановился на порогѣ обители и громко сказалъ, обращаясь ко всей братіи:

— Да будетъ благословеніе Божіе на эту обитель и на всѣхъ, живущихъ въ ней, а также на то святое дѣло, которому они служатъ.

Увидавъ Николая, котораго онъ давно зналъ, настоятель вздрогнулъ, словно ему явился призракъ.

— А мы слышали, что ты умеръ, — сказалъ онъ.

— Я очень радъ, что ты это слышалъ, — отвѣчалъ Николай съ улыбкой: — и прошу тебя, не распространяй вѣсти, что я живъ.

Они втроемъ пришли въ келью настоятеля, и когда остались наединѣ, то Германъ произнесъ:

— Я вижу, поправка крыши идетъ хорошо. Мы встрѣтили по дорогѣ нѣсколько нагруженныхъ муловъ. Николай хотѣлъ лично убѣдиться въ томъ, что тутъ дѣлается. Онъ нашъ… ну, какъ это сказать? — распорядитель, а мы работники. Онъ намъ скажетъ, къ какому времени кончить дѣло. Ну, теперь пойдемъ въ церковь и поблагодаримъ св. Луку, основателя вашей обители, и пресвятую Богородицу за наше благополучное прибытіе. Таковъ долгъ всѣхъ истинныхъ слугъ Божіихъ.

Настоятель пошелъ впередъ и, отворивъ тяжелую бронзовую дверь въ церковь, пропустилъ Германа. Архіепископъ пошолъ къ алтарю и опустился на колѣни передъ образомъ Богородицы, написаннымъ, по преданію, евангелистомъ Лукой, и произнесъ благодарственную молитву за себя и Николая. Затѣмъ они вернулись въ келью настоятеля и вторично пошли въ церковь.

На этотъ разъ настоятель заперъ за собою дверь, такъ какъ еще не многимъ изъ братьевъ была извѣстна тайна склепа. Онъ зажегъ фонарь, потому что въ церкви было темно, и только кое-гдѣ мерцали лампады. Пройдя въ восточный уголъ церкви, онъ вошолъ въ алтарь и, вынувъ изъ-подъ престола ломъ, приподнялъ четыреугольную плиту, подъ которой было отверстіе достаточно большое, чтобы пролѣзъ одинъ человѣкъ. Деревянныя ступени вели внизъ, и они опустились по нимъ одинъ за другимъ. Склепъ имѣлъ въ длину сорокъ футовъ, а въ ширину двадцать, и при свѣтѣ фонаря всѣ стѣны блестѣли отраженіемъ стали. Со времени послѣдняго посѣщенія Германа, число ружей, развѣшанныхъ по стѣнамъ, значительно увеличилось, и Николаю показалось съ перваго взгляда, что тамъ ихъ было не менѣе тысячи пятисотъ. Его глаза засверкали, и онъ живо сталъ обходить всѣ стѣны, высоко поднимая фонарь.

— Ну, вы собрали достаточно, — сказалъ онъ: — только теперь этотъ тростникъ станетъ требовать пищи, и надо смолоть большое количество чернаго зерна.

— Уже? — спросилъ настоятель.

— Уже. Теперь августъ, а весной настанетъ жатва, жатва кровавая. Гдѣ ты помѣстишь пищу для этихъ голодныхъ глотокъ?

— Тугъ мѣста довольно, но не слѣдуетъ здѣсь сохранять черное зерно. Сюда нельзя ходить иначе, какъ съ фонаремъ, а, Боже избави, можетъ случиться бѣда. Мы лучше пойдемъ, Николай, завтра утромъ и осмотримъ всю обитель. Ну, а теперь-то ты доволенъ?

— Мнѣ всегда мало! Если бы всѣ ангелы небесные спустились на землю съ огненными слезами, то и ихъ мнѣ показалось бы мало. Но полно говорить о пустякахъ. Сколько ты можешь поднять людей?

— Пятьсотъ въ одну минуту и двѣ тысячи въ то время, какое понадобится, чтобы достигнуть отсюда Калавриты.

— Вотъ это хорошо! Ну, слушай меня. Мы, можетъ быть, не увидимся до славной минуты. Черезъ четыре мѣсяца, но дня назначить нельзя, начнется славное дѣло, и ты будь готовъ. Слушайся во всемъ архіепископа, какъ меня самаго. Мы съ нимъ дѣйствуемъ заодно. Главное, смотри, отецъ-настоятель, за тѣмъ, чтобы въ этотъ славный день никто не думалъ о самомъ себѣ. Кому бы ни досталась честь и слава, все равно — только бы Греція была свободна! Если ты, напримѣръ, отецъ-настоятель, желаешь почестей и богатствъ, то я тебѣ уступлю все, что можетъ прійтись на мою долю. Прости, что я такъ говорю, но наше дѣло можетъ пострадать только отъ личнаго самолюбія, и я этого боюсь болѣе десяти султановъ. Я объ этомъ твержу всѣмъ и напоминаю себѣ ежедневно. Мнѣ поручено вести дѣло въ Мореѣ, и я отдалъ этому святому дѣлу свою жизнь и все, что имѣю. Вмѣстѣ со мной работаютъ архіепископъ, Петросъ Мавромихади изъ Майны и другіе. Я даю клятву, что съ Божьею помощью честно исполню свой долгъ и не буду добиваться ничего для себя. Мы сообща будемъ рѣшать планъ дѣйствій, но когда настанетъ время его исполнить, то если одинъ голосъ возвысится противъ меня, то я откажусь отъ предводительства и займу мѣсто простого солдата. Повторяю, пока борьба не началась, будемъ разсуждать и сбираться, но какъ только грянетъ громъ, то всѣ должны повиноваться одному. Нашъ успѣхъ зависитъ отъ быстроты и единства, а этого нельзя добиться безъ должнаго повиновенія.

— Но какъ мы узнаемъ о твоемъ распоряженіи, когда начинать дѣло? — спросилъ настоятель: — ужъ не лучше ли мнѣ дѣйствовать самостоятельно, если тебя здѣсь не будетъ?

— Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! — отвѣчалъ Николай: — по всему, что я вижу здѣсь въ Мегаспелайонѣ и Патрасѣ, надо заключить, что первый ударъ и первый успѣхъ будутъ здѣсь. Какъ потомъ пойдетъ война — извѣстно одному Богу, но, во всякомъ случаѣ, я требую безусловнаго повиновенія. Ты получишь отъ меня вѣсть и повинуйся. Вотъ и все.

— Но какъ я узнаю, что вѣсть отъ тебя?

— Очень просто: когда нибудь въ теплый лѣтній день или въ холодную зимнюю ночь къ тебѣ явится монахъ и скажетъ: тебя, настоятель, желаетъ видѣть какой-то человѣкъ или мальчикъ, или даже дѣвочка. Ты выйди къ посланному, и онъ тебѣ скажетъ: «мнѣ поручено спросить, есть ли у тебя зерно для тѣхъ, кто въ немъ нуждается?.. А ты отвѣчай: тебѣ надо черное зерно и для кого, для голодныхъ или для турокъ? Тогда посланный произнесетъ: пошли черное зерно къ туркамъ въ Каламату или Калавриту, или въ какое другое мѣсто, и пусть его понесутъ двѣсти, или пятьсотъ, или тысяча человѣкъ». Ты можешь получить и другія распоряженія, но всегда въ этой формѣ, и если ты свято ихъ исполнишь, то Господь уготовитъ тебѣ мѣсто на небѣ, среди его святыхъ угодниковъ.

— Ты правъ, Николай, — отвѣчалъ настоятель: — и клянусь Пресвятой Богородицей, что буду слѣпо тебѣ повиноваться. Ну, пойдемъ снова на верхъ.

Они опять пошли въ церковь, опустились по лѣстницѣ въ нижній этажъ, гдѣ чисто выбѣленный коридоръ велъ въ монастырскую библіотеку и въ келью отца настоятеля. По дорогѣ Николай постукивалъ своей палкой по стѣнамъ:

— Здѣсь, кажется, стѣна потоньше, чѣмъ въ остальныхъ мѣстахъ, — произнесъ онъ съ улыбкой и, остановившись, пристально взглянулъ на настоятеля: — однако Магометъ-Саликъ слишкомъ хитеръ, чтобы обратить вниманіе на такую простую вещь.

— Слава Богу, что наши враги такіе умные, — замѣтилъ Германъ, сопровождавшій Николая.

Вернувшись въ келью настоятеля, Николай закурилъ трубку и сказалъ, что съ позволенія настоятеля ляжетъ спать, такъ какъ на другое утро ему надо встать рано и отправиться далѣе.

— А ты куда?

— На югъ. мнѣ надо посѣтить много мѣстъ въ Мессеніи и повидать моего родственника Петровія. Онъ взялся поднять округъ Майны. Все дѣло въ томъ, чтобы начало грянуло, какъ громъ, а потомъ все пойдетъ хорошо.

Дѣйствительно на слѣдующій день Николай всталъ при первомъ звонѣ колоколовъ, призывавшихъ къ заутрени. Онъ прямо пошелъ въ церковь, а послѣ службы вышелъ на террасу вмѣстѣ съ настоятелемъ и Германомъ. Издали за ними слѣдили съ любопытствомъ монахи, среди которыхъ распространился слухъ, кто такой Николай, и зачѣмъ онъ пріѣхалъ въ ихъ мирную обитель. Наговорившись досыта и выпивъ кофе, Николай сталъ прощаться.

— Благослови меня, отецъ настоятель, — сказала, онъ: — мы, можетъ быть, увидимся до начала дѣла, а, можетъ быть, и нѣтъ. Во всякомъ случаѣ мы съ тобой работники на одномъ полѣ, хотя это поле очень большое, и тебѣ придется работать на сѣверѣ, а мнѣ, можетъ быть, на югѣ.

VIII.

Кончался ноябрь среди холодныхъ дождей и буйныхъ вѣтровъ. Стаи глухарей налетѣли на равнину вокругъ Навпліи. Вдали, на вершинахъ горы Иліасъ виднѣлись снѣга, а туманъ и дождь заволакивали неприглядною мглой всю окрестную страну.

Митсосъ безъ умолка проклиналъ непогоду, которая не позволяла ему кататься въ лодкѣ по заливу. Если же онъ иногда выходилъ изъ терпѣнія и садился въ лодку, то въ концѣ концовъ онъ возвращался домой мокрый, не достигнувъ своей цѣли. Въ послѣднее время Константинъ удивлялся поведенію сына, но объяснялъ его непонятнымъ для самого юноши физическимъ развитіемъ и, предоставляя все волѣ Божіей, не тревожилъ его вопросами, зная, что онъ, при своей скрытной натурѣ, ничего не скажетъ. При этомъ (`то утѣшала мысль, что Митсосъ во всѣхъ отношеніяхъ развивался, и что Николай, о которомъ не было ни слуху, ни духу, по своемъ возвращеніи будетъ очень доволенъ, найдя въ немъ возмужалаго юношу.

Но отецъ не зналъ, что дѣлалось къ душѣ Митсоса. Его знакомство съ Зюлеймой, молодой гречанкой изъ гарема богатаго турка, продолжалось такъ же странно, какъ началось. Ночь за ночью онъ подъѣзжалъ въ лодкѣ къ бѣлой стѣнѣ и цѣлыми часами разговаривалъ съ нею до той минуты, когда она махала ему рукой, чтобы онъ удалился, въ виду приближенія другой дѣвушки гарема или прислуги.

Такъ дѣло шло до одного вечера, передъ самымъ началомъ непогоды, когда Митсосъ захватилъ съ собою веревочную лѣстницу. Зюлейма обѣщала прійти на террасу попозже, но зато спуститься къ нему въ лодку и покататься по бухтѣ.

Этотъ вечеръ, или, лучше сказать, ночь, остался памятнымъ на вѣки имъ обоимъ. Несмотря на страхъ, чтобы ея не поймали, Зюлейма была очень рада быть на свободѣ хотя часа дна. Она весело приподняла съ лица покрывало, по просьбѣ юноши, и обнаружила прелестныя черты этого лица. Потомъ она разсказала свою исторію, какъ много лѣтъ тому назадъ ее похитили турки, и какъ она помнила изъ своего дѣтства только то, что отецъ ея былъ высокаго роста и въ черной одеждѣ. Она очень мило, но съ затрудненіемъ говорила погречески и презабавно обращалась съ Митсосомъ, какъ съ мальчикомъ, хотя сама была моложе его на годъ. Вообще для нея эта прогулка была дѣтской забавой, хотя ему казалось, что онъ былъ на седьмомъ небѣ.

На возвратномъ пути онъ сталъ разспрашивать ее объ ея несчастной жизни, но она отвѣчала, что была очень довольна своимъ положеніемъ, хотя старый Абдулъ-Ахметъ былъ порядочной свиньей; но она жила спокойно, ничего не дѣлала, хорошо ѣла, и только изрѣдка Абдулъ сердился, а евнухъ наносилъ ей удары. Къ тому же въ гаремѣ Абдула жизнь не была такая строгая, какъ въ другихъ. Абдулъ былъ очень старъ и только хороводился съ одной изъ нихъ. Что касается Зюлеймы, то она въ сущности не принадлежала къ гарему, а была любимой служанкой главной жены Абдула. Вообще ей недурно жилось, а если бы Митсосъ по временамъ каталъ ее въ лодкѣ, то она была бы совершенно счастлива, тѣмъ болѣе, что онъ ей нравился. Въ дурную погоду ему не стоило являться, такъ какъ гаремъ былъ тогда запертъ, и она не могла выйти тогда въ садъ.

Послѣ этой очаровательной прогулки наступила непогода, продолжавшаяся двѣ недѣли. Въ это унылое время Митсосъ съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда разгуляется погода настолько, чтобы можно было кататься въ лодкѣ. Поэтому при первой улыбкѣ природы онъ послѣ обѣда рѣшился попробовать счастья и отправиться въ лодкѣ къ бѣлой стѣнѣ. Но теперь впервые онъ сталъ заботиться о своей внѣшности. Ему было стыдно за свою старую заштопанную одежду, и онъ надѣлъ свое праздничное платье, старательно причесалъ себѣ волосы, завязалъ свои сандаліи до самаго верха и молодцевато надѣлъ на бокъ феску.

Было уже девять съ половиною часовъ, когда онъ отправился въ путь, и луна поднялась высоко. Около часа ему понадобилось для того, чтобы добраться до бѣлой стѣны. Увидавъ ее издали, онъ почувствовалъ, что его сердце сильно забилось, и онъ напрягъ свое зрѣніе, чтобы поскорѣе убѣдиться въ присутствіи любимаго созданія. Дѣйствительно, что-то бѣлѣло на стѣнѣ, и онъ живо подвелъ лодку въ каменнымъ устоямъ.

Въ ту же минуту раздался веселый голосъ:

— Я была увѣрена, что ты явишься, такъ какъ сегодня первая звѣздная ночь. У насъ всѣ спятъ. Я подслушивала у двери Магомета и ушла только тогда, когда раздался его громкій храпъ.

Митсосъ ничего не отвѣчалъ, вскочилъ въ лодкѣ и ловко забросилъ веревку съ лѣстницей за стѣну.

— Да, я явился сюда при первой возможности, — сказалъ онъ, — а все это время я проклиналъ дождь, да проститъ мнѣ Господь!

— Какой ты сегодня нарядный, — замѣтила Зюлейма, пристально смотря на него, — развѣ греки всегда ловятъ рыбу въ своей лучшей одеждѣ?

Митсосъ улыбнулся и, очень довольный тѣмъ, что принарядился, отвѣтилъ:

— Мы объ этомъ поговоримъ въ лодкѣ. Спускайся внизъ.

Когда они благополучно очутились въ лодкѣ, то Митсосъ спросилъ:

— Куда мы поѣдемъ сегодня?

— Въ море, открытое море, подальше отъ этого проклятаго мѣста! — воскликнула Зюлейма со смѣхомъ, — а гдѣ мнѣ сѣсть?

Митсосъ вынулъ изъ сѣти захваченную имъ изъ дому подушку и положилъ ее на скамейку въ кормѣ.

— Вотъ видишь, — продолжалъ онъ, — я вспомнилъ, что, сидя прошлый разъ на моей сѣти, ты сказала, что она сильно пахнетъ рыбой, поэтому я и захватилъ для тебя свою подушку. Теперь ты будешь сидѣть, какъ царица.

Она молча усѣлась, а Митсосъ сдѣлалъ нѣсколько взмаховъ веслами, чтобы отойти отъ стѣны, и потомъ поднялъ парусъ. Лодка быстро понеслась къ выходу изъ бухты.

— Что же, ты кончилъ свою работу? — спросила Зюлейма.

— Да. Теперь мы можемъ кататься по морю, сколько тебѣ угодно.

— Ну, такъ садись рядомъ со мной, — отвѣчала молодая дѣвушка.

Впродолженіе нѣсколькихъ минутъ они хранили молчаніе. Она весело улыбалась, а онъ серьезно, пристально смотрѣлъ на нее. Наконецъ она вынула изъ кармана маленькій ящикъ и открыла его.

— Я принесла тебѣ сладкаго, — сказала она наконецъ: — это рахатъ-лукумъ. Я не знаю, какъ его называютъ у васъ, въ Греціи. Ты любишь сладкое?

Она отломила пальцами кусочекъ вязкой ароматной сладости и подала ему съ наивной улыбкой ребенка, угощающаго своего товарища.

— Что же, тебѣ нравится? — спросила, она, — Абдулъ далъ мнѣ этотъ ящикъ вчера вечеромъ, по я, признаюсь, испугалась его любезности. Я вѣдь тебѣ говорила, что я не принадлежу къ гарему.

Митсосъ покраснѣлъ. Ему была не выносима мысль, что старый турокъ могъ дѣлать подарки Зюлеймѣ.

— Что это ты молчишь, Митсосъ? — продолжала молодая дѣвушка, — разскажи мнѣ, что ты дѣлалъ все это время. Я же ничего не дѣлала, ничего, ничего. Право, мнѣ никогда не было такъ скучно.

Юноша быстро взглянулъ на нее.

— А теперь тебѣ не скучно? — спросилъ онъ, — ты любишь кататься со мной?

— Конечно, — отвѣчала она: — иначе я не выходила бы къ тебѣ. Я просто скучала по тебѣ, что очень странно, такъ какъ прежде я никогда ни о комъ не скучала. Я никого не люблю въ домѣ, а нѣкоторыхъ ненавижу.

— Обѣщай мнѣ, что никогда не будешь ненавидѣть меня, — произнесъ Митсосъ, взявъ ее за руку.

— Это трудно обѣщать, — отвѣчала она со смѣхомъ, — никогдавеличайшее изъ словъ, оно больше, чѣмъ всегда, но врядъ ли я когда буду тебя ненавидѣть. Ты мнѣ понравился сразу, даже прежде, чѣмъ я тебя увидѣла, а именно когда я слышала только твой голосъ въ темнотѣ. Но пѣть подъ нашей стѣной было очень неосторожно, такъ какъ, еслибъ объ этомъ узналъ Абдулъ, то онъ незадумавшись приказалъ бы застрѣлить тебя. Вотъ еслибъ я была не я и сказала бы ему о твоемъ пѣніи, такъ тебѣ бы болѣе не пѣть.

— Но ты этого не сдѣлала, потому что ты — ты, — отвѣчалъ Митсосъ, — да и еслибъ ты была не ты, я не пѣлъ бы.

— Ты говоришь пустяки. Но вотъ Зулейка.

— Кто это Зулейка?

— Это женщина, которая караулитъ, чтобъ никто не замѣтилъ нашихъ свиданій. Она старая, хотя помоложе Абдула, и ждетъ уплаты съ твоей стороны. Ты знаешь, она поставила условіемъ, чтобъ ты поцѣловалъ ее за каждое наше свиданіе. Она уже считаетъ, что мы видались съ тобой четыре раза, хотя по-моему теперь только третій. Когда же ты расквитаешься съ ней?

Митсосъ вскочилъ.

— Что мнѣ Зулейка! — воскликнулъ онъ гнѣвно.

Молодая дѣвушка пристально посмотрѣла на него.

— Зачѣмъ ты сердишься, Митсосъ? — сказала она. — Нечего сердиться. Зулейка говоритъ, что ты красивѣе всѣхъ людей, такъ зачѣмъ же ты выходишь изъ себя?

— Бросимъ Зулейку, — отвѣчалъ юноша: — говори мнѣ лучше о себѣ. Я такъ люблю слушать твой голосъ. И дай мнѣ свою руку. Я никогда не видалъ такой бѣлой и гладкой руки.

Зюлейма разсмѣялась.

— Пустяки. Да не сжимай мнѣ такъ руки, больно. Что же мнѣ говорить о себѣ? Право, не знаю. Ничего со мной не случилось за это время. Зулейка…

— Не говори о ней.

— Да я и не хочу говорить о ней. Но смотри, Митсосъ, какъ мы далеко въ морѣ. Навплія осталась за нами. Вернемся.

— Нѣтъ, еще рано.

— Пора, пора. Понадобится добрый часъ на возвращеніе. Пожалуйста, Митсосъ, поѣдемъ назадъ.

Юноша ничего не отвѣтилъ, а послѣ минутнаго молчанія произнесъ шепотомъ:

— Скажи, что не хочешь вернуться.

— Конечно, не хочу. Я желала бы вѣчно быть такъ съ тобой, съ тобой однимъ.

Митсосъ вскочилъ.

— Хорошо, — сказалъ онъ: — теперь мы вернемся.

Онъ повернулъ парусъ, и когда лодка быстро понеслась назадъ, то Митсосъ попрежнему сѣлъ рядомъ съ Зюлеймой.

— Теперь пойдетъ хорошая погода, — сказалъ онъ: — и ты будешь выходить ко мнѣ? Ты вѣдь сказала, что тебѣ нравятся эти прогулки.

— Да, онѣ мнѣ очень нравятся, но намъ не надо слишкомъ ихъ учащать, — отвѣчала молодая дѣвушка, прижимаясь къ нему: — но ты можешь ежедневно приближаться къ стѣнѣ, и я скажу тебѣ, можно ли намъ покататься. А въ будущій разъ, Митсосъ, захвати свои орудія рыбной ловли. Я хочу посмотрѣть, какъ ты ловишь рыбу.

— Къ чорту рыбу! Я предпочитаю разговаривать съ тобою.

— Какъ смѣшно! А мнѣ бы лучше хотѣлось смотрѣть, какъ ты ловишь рыбу; впрочемъ это не мѣшало бы намъ разговаривать. И ты позволишь мнѣ помогать?

— Ты бы не совладала съ полной сѣтью, — сказалъ онъ, снова взявъ ея руку: — ты не знаешь, какъ это тяжело.

— А сколько рыбъ въ полной сѣти?

— По пятидесяти на каждый твой палецъ, да еще сотня на прибавку, — сказалъ со смѣхомъ Митсосъ: — я разъ порѣзалъ себѣ палецъ до кости веревкой отъ сѣти.

Онъ поднялъ свою загорѣлую большую руку, и Зюлейма провела своимъ маленькимъ пальчикомъ по шраму на указательномъ пальцѣ.

— Какъ ужасно! — воскликнула она: — много шло крови?

— Полъ-ведра.

Въ это время вѣтеръ посвѣжѣлъ, и Зюлейма, завернувшись въ свой бурнусъ, еще крѣпче прежняго прижалась къ Митсосу.

— Тебѣ холодно? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, если ты будешь сидѣть смирно. Хочешь еще кусочекъ рахатъ-лукума?

— Да, только положи мнѣ сама въ ротъ.

Спустя десять минуть, они пристали къ бѣлой стѣнѣ, и поставивъ уже одну ногу на веревочную лѣстницу, Зюлейма наклонила голову и быстро поцѣловала въ лобъ юношу.

— Доброй ночи, милый Митсосъ, — прошептала она и, вся вспыхнувъ, прибавила: — не цѣлуй Зулейки: она гадкая старуха.

И, не дожидаясь его отвѣта, она взобралась по лѣстницѣ и исчезла въ темнотѣ.

Долго Митсосъ сидѣлъ неподвижно въ лодкѣ; кровь прилила къ его вискамъ. Онъ чувствовалъ, что пересталъ быть ребенкомъ, и что неожиданно въ немъ проснулся человѣкъ, съ пламенными страстями. Наконецъ онъ очнулся и съ улыбкой счастья на лицѣ отправился домой.

Но Зюлеймѣ эта прогулка обошлась недешево. Въ саду ее поймалъ евнухъ, и хотя она объяснила свой выходъ въ садъ ночью головною болью, и Зулейка не проболталась, а Митсоса никто не видалъ, ей все-таки досталось порядочная встрепка, и она рѣшила болѣе не имѣть хоть на время головныхъ болей. Такимъ образомъ въ продолженіе двухъ недѣль она не выходила на террасу. Но, благодаря счастливой звѣздѣ влюбленныхъ, старый евнухъ напился пьянъ, и Абдулъ его немедленно прогналъ. Зюлейма стала старательно присматриваться къ привычкамъ его преемника и съ удовольствіемъ замѣтила, что онъ рано ложился и спалъ крѣпко. Поэтому она рѣшила возобновить прогулки въ лодкѣ и снова вышла на террасу 1 января 1821 г.

Но она такъ же, какъ Митсосъ, за это время совершенно перемѣнилась; со времени послѣдней прогулки и поцѣлуя она сознавала, что ощущаетъ къ юношѣ какое-то особое чувство, и понимала, что онъ чувствуетъ относительно ея то же.

Выйдя на террасу за полчаса до условленнаго времени, она съ нетерпѣніемъ ждала его и даже заплакала при мысли, что онъ можетъ не явиться. Нѣтъ, онъ долженъ былъ прійти; она не могла жить безъ него. Что значило ему двѣ недѣли являться безуспѣшно; вѣдь онъ долженъ былъ понять, что она не выходила, потому что не могла. Наконецъ въ темнотѣ показался бѣлый парусъ, и лодка пристала къ стѣнѣ.

— Это ты, Митсосъ? — произнесла она шепотомъ, и въ ту же минуту онъ бросилъ на террасу веревку, а затѣмъ и самъ стоялъ рядомъ съ ней.

Они молча опустились въ лодку, но какъ только она сѣла на заднюю скамью, онъ подошелъ къ ней и сказалъ тихо:

— Ты, Зюлейма, поцѣловала меня въ прошедшій разъ; могу я теперь отдать тебѣ этотъ поцѣлуй?

— Да, — отвѣчала она, и сердце ее переполнилось радостью.

Онъ хотѣлъ поцѣловать ее также въ лобъ, но они уже не были болѣе дѣти, и ихъ уста встрѣтились въ первомъ поцѣлуѣ влюбленныхъ.

На этотъ разъ лодка понеслась не къ морю, а къ тому мѣсту бухты, гдѣ Митсосъ когда-то ловилъ рыбу съ Николаемъ. Онъ захватилъ съ собою сѣть, острогу и факелы. Спустя полчаса, они пристали къ берегу, и Митсосъ, взявъ на руки Зюлейму, снесъ ее на песокъ и, устроивъ ей изъ тростника уютное гнѣздышко, самъ пошелъ въ воду и сталъ ловить рыбу.

Она слѣдила съ любопытствомъ за всѣми его движеніями, его красивой фигурой рельефа, освѣщенной мерцающимъ огнемъ факела. Уловъ былъ счастливый, и молодая дѣвушка весело смѣялась каждый разъ, какъ онъ ей показывалъ большую рыбу. Вскорѣ она такъ увлеклась новымъ для нея зрѣлищемъ, что покинула свое гнѣздо и стала быстро шагать взадъ и впередъ по песчаному берегу, не спуская съ глазъ Митсоса.

Наконецъ онъ присоединился къ ней съ большимъ количествомъ рыбы, и она стала съ любопытствомъ разсматривать добычу. Потомъ она вынула изъ кармана турецкій табакъ, набила его трубку и зажгла ее. Этотъ табакъ она принесла изъ гарема, гдѣ всѣ женщины курили, кромѣ нея.

Ночь была самая благопріятная для влюбленныхъ; легко дышалось свѣжимъ, майскимъ воздухомъ, луна скрылась за горами, и только звѣзды блестѣли, какъ козы на безоблачномъ небѣ. Факелъ, воткнутый въ песокъ, медленно догоралъ. Влюбленные сидѣли обнявшись, и горячій, пламенный поцѣлуй не покидалъ ихъ жадныхъ устъ.

Сколько прошло времени въ этомъ небесномъ блаженствѣ, они сами не знали, но неожиданно Митсосъ услыхалъ на берегу за высокимъ тростникомъ тяжелые шаги мула. Сердце у него ёкнуло, и онъ сталъ прислушиваться съ какимъ-то инстинктивнымъ страхомъ. Черезъ нѣсколько минутъ на дорогѣ показалась фигура всадника. Прямо противъ Митсоса, спрятаннаго въ тростникахъ, онъ остановился, высѣкъ кремнемъ огонь, закурилъ трубку и поѣхалъ далѣе.

Митсосъ узналъ въ путникѣ Николая. Лицо его поблѣднѣло, и зрачки расширились, словно онъ увидалъ призракъ.

— Кто это? — спросила тихо Зюлейма, нѣжно взявъ его си руку: — онъ не видалъ насъ.

— Это мой дядя, — глухо отвѣчалъ Митсосъ. — Конечно, онъ насъ не видалъ. Но я боюсь, что онъ пріѣхалъ за мною.

— За тобой? Что это значитъ?

— Мнѣ надо уѣхать. Но, пресвятая Богородица, я не могу покинуть тебя. Я не знаю, что онъ намѣренъ дѣлать, но онъ увезетъ меня, и, можетъ быть, мы никогда болѣе не увидимся. Нѣтъ, нѣтъ, я не могу, я не могу.

— Не говори такъ, Митсосъ, ты терзаешь мое сердце! — воскликнула испуганная Зюлейма, заливаясь слезами.

— Прости меня, красавица, — отвѣчалъ онъ нѣжно, стараясь успокоить ее. — Все устроится, и я вернусь, да, я непремѣнно вернусь. Но я далъ слово помочь ему въ его дѣлѣ и долженъ сдержать свое обѣщаніе.

— А развѣ ты не можешь сказать мнѣ, что это за дѣло?

— Не могу. Одно могу тебѣ сказать, но ты дай слово никому не проболтаться. Говорятъ, что греки вскорѣ возстанутъ и выгонятъ турокъ. Такъ какъ ты ненавидишь турокъ не менѣе моего, то ты будешь рада, если это осуществится. Можетъ быть, нападутъ и на домъ Абдула, но ты не бойся. Твоя жизнь въ безопасности, если ты заявишь, что ты гречанка. Моли Бога и Пресвятую Дѣву, Зюлейма, чтобъ это случилось поскорѣе; тогда мы будемъ принадлежать всецѣло другъ другу.

— Такъ вотъ для чего ты уѣзжаешь?

— Нѣтъ, цѣль моего отъѣзда совсѣмъ иная, — произнесъ Митсосъ, помня данное имъ обѣщаніе Николаю, — Прости меня, Зюлейма, что я такъ перепугалъ тебя. Это все пустяки — выходи на террасу, какъ можно чаще. Если я и уѣду, то не надолго, и какъ только вернусь, то сейчасъ явлюсь подъ твою террасу.

Зюлейма успокоилась, взяла обѣими руками его голову, опустила ее и покрыла поцѣлуями.

— Я буду выходить на террасу, когда только могу, потому что ты мнѣ дороже всѣхъ на свѣтѣ. Ну, теперь неси меня на лодку, мой силачъ. Пора домой.

Митс.осъ поднялъ ее на руки, и она нѣжно обвила его руками. Но онъ не чувствовалъ прежняго блаженства: мысль о разлукѣ съ нею сокрушала его сердце. Къ чему онъ непремѣнно долженъ былъ жертвовать собою и своимъ счастьемъ родинѣ, когда у нея было столько другихъ и лучшихъ слугъ? Что ему была слава и почести, когда онъ долженъ былъ купить ихъ цѣною любви?]

Обуреваемый подобными мыслями, онъ достигъ лодки, посадилъ на скамейку миловидную дѣвушку и отвезъ ее домой. Но пока онъ тревожился, она спокойно полулежала въ лодкѣ, припавъ головой на его грудь, и, совершенно успокоенная, смотрѣла ему прямо въ глаза.

Выйдя изъ лодки, ина молча обняла его, и ихъ губы еще разъ слились въ долгомъ поцѣлуѣ. Потомъ она побѣжала къ дому, а онъ вернулся къ отцу.

Несмотря на поздній часъ, Константинъ съ Николаемъ сидѣли и о чемъ-то говорили съ жаромъ.

— А вотъ и ты, Митсосъ, — воскликнулъ Николай при видѣ юноши, — насталъ часа, Тебѣ надо отправиться сейчасъ.

Митсосъ молча посмотрѣлъ на дядю и твердо сказалъ:

— Я готовъ. Куда надо отправиться?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Съ августа мѣсяца Николай исколесилъ Пелопонезъ, и вездѣ его принимала съ распростертыми объятіями, какъ одного изъ всѣми признаваемыхъ вожаковъ народнаго движенія. Турки, давно уже подозрѣвавшіе его и знавшіе, что подготовляется возстаніе, по своей фаталистической безпечности ничего не предпринимали противъ того и другого, а надѣялись, что слухъ о его смерти охладитъ революціонный пылъ, овладѣвшій страной. Но греки, по вѣрному замѣчанію Германа, знали, что "Николай былъ не изъ тѣхъ людей, которые умираютъ, и хитрость турокъ, помогавшихъ распространять вѣсть объ его смерти, обратилась только противъ нихъ самихъ. Она давала ему возможность болѣе свободнаго передвиженія, и въ октябрѣ, находясь снова въ Кориннѣ, онъ самъ вырѣзалъ небольшой деревянный крестъ съ своимъ именемъ и надписью: «Трубный гласъ раздастся, и мертвые возстанутъ»; въ сумеркахъ онъ пошелъ на греческое кладбище и водрузилъ этотъ знаменательный памятникъ на свѣжую могилу. Когда объ этомъ узнали, то греки смѣялись, но турки не поняли всей ироніи этой шутки. Впрочемъ, они не смѣли нарушить покой греческаго кладбища, такъ какъ мертвецы пользовались ихъ уваженіемъ, тогда какъ живыхъ они не ставили ни въ грошъ, и потому около года простоялъ этотъ странный крестъ надъ могилой живого человѣка.

Декабрь и половина января были проведены Николаемъ среди своихъ родственниковъ къ югу изъ Спарты, и оттуда онъ бѣжалъ въ Навплію, узнавъ, что его присутствіе въ Майнѣ стало извѣстно туркамъ, и что губернаторъ Триполи, Магометъ-Саликъ, потребовалъ отъ греческаго бея этого округа Петроса Мавромихили, болѣе извѣстнаго подъ именемъ Петровія, выдачи Николая по старому обвиненію его въ разбойничествѣ. Петровій такъ же, какъ Германъ, имѣлъ высокое положеніе, и турки, повидимому, не подозрѣвали, что они стояли во главѣ народнаго движенія.

Конечно, получивъ такую бумагу, онъ сталъ совѣтоваться съ Николаемъ, что дѣлать. Николай полагалъ, что ему слѣдовало офиціально увѣдомить Магомета-Салика о смерти Николая и погребеніи его на коринѳскомъ кладбищѣ, гдѣ возвышается крестъ надъ его могилой. Но Петровій держался другаго мнѣнія. По его словамъ, онъ могъ приносить большую пользу дѣлу возстанія, пока турки не подозрѣваютъ его участія въ движеніи, и считалъ, что всего лучше было Николаю удалиться куда нибудь, гдѣ его не станутъ искать, а онъ, Петровій, начнетъ офиціально его разыскивать, чтобъ доказать свою преданность турецкому правительству. Вѣдь у Николая былъ зять въ Навпліи, и трудно было придумать лучшаго убѣжища, такъ какъ вообще люди, а турки въ особенности, никогда не производятъ розыска у себя подъ носомъ. Но имъ необходимо было лице, на которое можно было бы вполнѣ положиться для поддержанія между ними постоянныхъ сношеній. Николай говорилъ не разъ о своемъ племянникѣ, жившемъ въ Навпліи, и Петровій совѣтовалъ ему тотчасъ отправиться въ Навплію, а въ Майну прислать своего племянника, который могъ быть тамъ очень полезенъ.

Николай согласился, и немедленно Петровій написалъ Магомету-Салику очень любезное письмо, въ которомъ заявляя, что его домъ все равно, что домъ Магомета-Салика, и что онъ считаетъ за честь исполнять его приказанія, онъ сообщилъ о слухахъ насчетъ пребыванія Николая недавно въ Майнѣ. Однако, прибавилъ онъ, такъ какъ съ другой стороны говорили, что Николай похороненъ надняхъ въ Коринѳѣ, то, можетъ быть, эти слухи ложны; во всякомъ случаѣ онъ послать двадцать развѣдчиковъ во всѣ стороны, которые, конечно, поймаютъ эту адскую собаку, если онъ живъ, и доставятъ въ Триполи.

Петровій былъ главой многочисленнаго и могущественнаго рода Мавромихали, который составлялъ ядро народнаго возстанія. Хотя истый гребъ, онъ былъ губернаторомъ округа Майны и получилъ это назначеніе отъ султана по той причинѣ, что родъ Мавромихали не дозволилъ послѣднимъ тремъ губернаторамъ изъ турокъ просуществовать болѣе мѣсяца. Его братья, родные и двоюродные, были головами и землевладѣльцами окрестныхъ сельскихъ общинъ; подобно семьѣ Николая, ихъ кровь не была запятнана никакой смѣсью съ турецкой, и такъ какъ Николай былъ имъ родственникъ, то они принимали горячее участіе въ его несчастьѣ и жаждѣ мести. Поэтому, когда онъ вызвалъ своего зятя Димитрія и сказалъ ему при пяти посланныхъ, принесшихъ письмо Магомета-Салика, что ихъ проклятый родственникъ Николай Видалисъ разыскивается турками, то Димитрій не вѣрилъ своимъ ушамъ, а посланные были пріятно поражены. Спустя часъ, они еще съ большимъ удовольствіемъ увидѣли, какъ двадцать конныхъ развѣдчиковъ поскакали на югъ съ приказаніемъ во что бы то ни стало розыскать Николая. Въ тотъ же вечеръ они сами отправились обратно въ Триполи съ отвѣтомъ Петровія, который на прощанье напоилъ ихъ.

Послѣ ихъ отъѣзда они съ Николаемъ поужинали. Рѣшено было, что въ эту ночь онъ покинетъ Паницу, чтобъ достигнуть на слѣдующее утро Гинтіи.

— Я сожалѣю, другъ, — сказалъ Петровій: — что я не могу самъ тебя проводить или послать съ тобою одного изъ нашихъ родственниковъ, по это было бы неблагоразумно.

— Мнѣ никого не надо, — отвѣчалъ Николай: — въ два или три дня я достигну Навпліи и тотчасъ пришлю тебѣ Митсоса. Ты можешь вполнѣ положиться на него. Я тебѣ, кажется, говорилъ о выдержанномъ имъ искусѣ.

— Да. Онъ будетъ намъ очень полезенъ, потому что пора пускать въ ходъ мельницы, а такой юноша можетъ свободно ходить по всей странѣ, не возбуждая подозрѣній. Ну, дорогой родственникъ, я нарушу свои обычаи и выпью за твое здоровье и скорѣйшее осуществленіе твоей мести.

Они чокнулись, опорожнили стаканы и снова наполнили ихъ виномъ.

— Я не забываю обиды, и турки меня не забудутъ, — сказалъ Николай: — зерно уже колосится, и жатва будетъ богатая. Твое здоровье, родичъ, и въ память той, которую мы оба не забываемъ.

Водворилось молчаніе, такъ какъ Петровій зналъ, что Николай говорилъ о своей женѣ.

Когда они выпили кофе, то лошадь Николая привели къ двери Онъ дошелъ съ Петровіемъ до конца селенія, и тамъ они простились

— Я, вѣроятно, не увижу тебя до славнаго пира, — сказалъ Николай: — тогда мы насытимся вдоволь. Прощай, родичъ.

Они поцѣловались, и Николай уѣхалъ.

Спустя недѣлю, прибылъ въ Паницу Митсосъ, благополучно проѣхавшій чрезъ Триполи и Спарту. Слѣдуя указаніямъ Николая, онъ остановился въ Триполи въ греческой гостиницѣ и весь превратился въ слухъ, благодаря чему узналъ кое-что. Случайно онъ встрѣтился съ однимъ изъ турецкихъ посланныхъ къ Петровію, и тотъ разсказалъ, что Магометъ-Саликъ остался очень доволенъ письмомъ Петровія и оставилъ въ его рукахъ, какъ надежнаго человѣка, все дѣло Николая. Кромѣ того, до его слуха дошло, что собраніе примасовъ и епископовъ, обыкновенно созываемое въ апрѣлѣ, состоится въ мартѣ, а также что городскія стѣны поспѣшно укрѣпляются.

Вторую ночь юноша провелъ въ Спартѣ, третью въ Марафинизи, береговомъ городѣ, а около полудня четвертаго дня онъ приблизился къ Паницѣ. Лошадь его устала отъ долгаго пути, и юноша, соскочивъ, повелъ ее подъ уздцы вверхъ въ гору, на которой гнѣздилось селенье.

Въ это время Петровій сидѣлъ передъ кофейней при въѣздѣ въ Паницу и, увидавъ красиваго юношу, пристально посмотрѣлъ на него.

— Это онъ, — произнесъ Петровій, обращаясь къ сидѣвшему рядомъ съ нимъ молодому человѣку: — Николай не ошибся въ своемъ выборѣ.

И они послѣдовали за Митсосомъ, который, увидавъ ихъ, остановился.

— Гдѣ живетъ Петросъ Мавромихали? — спросилъ онъ.

— А къ чему онъ тебѣ? — отвѣчалъ Петровій.

Митсосъ взглянулъ холодно на незнакомаго ему человѣка и пожалъ плечами.

— Вотъ видишь, другъ, — произнесъ онъ: — у меня свое дѣло, а у тебя свое дѣло. Если ты мнѣ скажешь, гдѣ живетъ Петросъ Мавромихали, то хорошо, если же нѣтъ, то я спрошу объ этомъ у кого нибудь другаго.

Петровій разсмѣялся.

— Ты, конечно, Митсосъ, — сказалъ онъ: — привѣтствую тебя радостно, дорогой родственникъ, ради Николая и тебя самого.

— Мнѣ очень жаль, что я поступилъ съ тобой грубо, но вѣдь я не могъ догадаться, кто ты! — воскликнулъ юноша. — Я прибылъ изъ Навпліи. Дядя Николай прибылъ къ намъ благополучно.

— Это хорошо и хорошо, что ты также прибылъ сюда здравымъ и невредимымъ. Это мой сынъ Яни и твой родичъ. Яни, возьми его лошадь.

— Благодарю, — отвѣчалъ Митсосъ, нерѣшительно смотря на Яни: — но я самъ отведу лошадь на конюшню, только укажите мнѣ, гдѣ она. Отецъ велѣлъ мнѣ никогда не довѣрять никому своей лошади. Въ Триполи смѣялись надо мной за это.

— Неужели? Я никогда не смѣялся бы надъ тобой, — замѣтилъ Петровій: — что же ты сдѣлалъ съ насмѣшниками въ Триполи?

— Я одного повалилъ на землю, а другіе болѣе не смѣялись.

— Не бойся, отдай лошадь Яни, дитя мое.

Митсосъ повиновался, и они вошли въ домъ, гдѣ былъ уже накрытъ столъ; у Петровія обѣдъ былъ важнымъ дѣламъ, и оставивъ обоихъ юношей на верандѣ, онъ пошелъ на кухню посмотрѣть, чтобъ поваръ не испортилъ поросенка.

— Надо всегда заглянуть самому, — объяснилъ онъ возвращаясь: — можешь себѣ представить, въ прошлый разъ этотъ дуракъ поваръ начинилъ поросенка чеснокомъ, — какой ужасъ!

Яни засмѣялся, а Петровій прибавилъ:

— Да, и мой сынокъ хорошъ: онъ не отличитъ куропатку отъ глухаря и закуриваетъ, не допивъ вина. Ну, ребята, за столъ. Мы потомъ наговоримся. Ну, глупая саранча, подавай, — закричалъ онъ, отворяя дверь въ кухню.

За обѣдомъ Петровій очень мало говорилъ, придерживаясь правила, что рѣчь портить трапезу. Онъ ѣлъ тихо, смакуя каждый кусокъ, а когда подали жаренаго поросенка, то онъ принялъ серіозный, озабоченный видъ, какъ бы опасаясь, что кожа не будетъ достаточно хрустѣть.

— Ничего, — сказалъ онъ, прожевавъ: — кожа хорошо хруститъ, хотя могла бы и больше.

Митсосъ обнаружилъ необыкновенный апетитъ и этимъ снискалъ одобреніе Яни.

— Ты хорошій человѣкъ, потому что хорошо ѣшь, — сказалъ онъ.

Послѣ обѣда они втроемъ усѣлись на верандѣ.

— Твой дядя Николай, — произнесъ Петровій: — сказалъ, что я могу слѣпо довѣриться тебѣ, и я имѣю тебѣ сообщить много такого, которое если ты передашь туркамъ, будетъ стоить жизни мнѣ и многимъ другимъ.

— И мнѣ между прочимъ, не забывай этого, — прибавилъ Яни, растянувшійся на соломенномъ матѣ.

Но Митсосъ ничего не отвѣтилъ, а только пристально посмотрѣлъ на Петровія, который продолжалъ:

— Недолго терпѣть намъ дьяволовъ турокъ; они исчезнутъ, какъ снѣгъ весною. Тебѣ и Яни придется ходить по селеніямъ и сообщать нѣчто извѣстнымъ личностямъ. Первое ваше странствіе, которое начнется завтра, займетъ двѣ недѣли, и вамъ придется плохо ѣсть, да, быть можетъ, вамъ все равно. Покончивъ дѣло, вы вернитесь. Помни, Митсосъ, что вы вдвоемъ должны сдѣтать то, на что неспособенъ ни одинъ изъ насъ, такъ какъ два мальчика съ мулами съ грузомъ апельсиновъ могутъ проникнуть всюду. На первый разъ Яни будетъ тебя сопровождать, потому что онъ хорошо знаетъ мѣстность, но затѣмъ каждый изъ васъ получитъ особое порученіе. Вы войдете въ дома указанныхъ вамъ лицъ и спросите: «Вы мелете зерно?» Вамъ отвѣтятъ: «Зерна для голодныхъ или для турокъ?» Тогда вы скажите: «Черное зерно для турокъ; если вы еще не начинали, то начинайте и живо».

— Что это значитъ? — спросилъ Митсосъ.

Петровій улыбнулся, вынулъ изъ-за пояса пороховницу, высыпалъ немного пороху на руку и, подбросивъ его на воздухъ, сказалъ:

— Славное черное зерно для турокъ!

— Вотъ теперь я понимаю, — со сверкающими глазами сказалъ Митсосъ.

— Для первой экспедиціи этого будетъ достаточно. Яни будетъ съ тобой, и тебѣ не представится никакихъ затрудненій. Потомъ тебѣ придется уже странствовать одному, между прочимъ ты посѣтишь Навплію, гдѣ найдешь Николая, а Яни отправится въ Триполи.

— Чортъ бы побралъ Триполи! — воскликнулъ Яни.

— А зачѣмъ ты пошлешь Яни въ Триполи? — спросилъ Митсосъ.

— Можетъ быть, дѣло обойдется безъ этого, но если онъ отправится въ Триполи, то будетъ тамъ заложникомъ за мою вѣрность. Турціи. Не таращи глазъ, Митсосъ, его не убьютъ, потому что я начну вести себя дурно только послѣ его возвращенія. А, право, я даже сожалѣю, что не могу быть на его мѣстѣ: у Магомета-Салика чудный поваръ! Во всякомъ случаѣ отъѣздъ Яни въ Триполи зависитъ отъ того, начнутъ ли меня подозрѣвать турки или нѣтъ: но смотри, Митсосъ, объ этомъ никому ни слова. Вообще не отвѣчай ни на какіе вопросы объ мнѣ или Николаѣ. Еще помни: исполнивъ свое порученіе, не оставайся ночевать въ деревнѣ, а спи днемъ въ лѣсахъ; путешествуй же по ночамъ, но въ селенія входи днемъ, какъ простой поселянинъ; наконецъ, будь всегда готовъ скрыться отъ сильнѣйшаго врага и вступить въ бой съ равнымъ себѣ. Ты, я думаю, предпочелъ бы сражаться со всѣми, но это не благоразумно. Вообще, прежде старайся скрыться отъ всякаго врага и уже въ крайности вступай въ бой. Гораздо полезнѣе для дѣла, если твои экспедиціи обойдутся мирно.

— А я предпочелъ бы хорошую драку, — сказалъ съ улыбкой Митсосъ.

— Я въ этомъ увѣренъ, — замѣтилъ Яни: — но я не понимаю, отецъ, зачѣмъ ты говоришь о дракѣ и о бѣгствѣ? Вѣдь ты насъ посылаешь къ друзьямъ, и намъ придется только передать имъ твое порученіе, а потомъ продолжать путь.

— Дай Богъ, чтобы все обошлось мирно, — отвѣчалъ Петровій: — но вѣдь тѣ, кого мы считаемъ друзьями, могутъ оказаться предателями. Однако довольно. Мнѣ надо пойти къ Димитрію, а ты, Яни, познакомь Митсоса съ другими его родичами. Вечеромъ мы еще поговоримъ.

Оставшись наединѣ, молодые люди быстро подружились. Яни былъ красивый, хорошо сложенный грекъ, выше средняго роста. Всѣ его движенія поражали быстротой и ловкостью, а веселая добродушная улыбка играла на его лицѣ.

— Я очень радъ, что мы отправимся вмѣстѣ съ тобой, — сказалъ Митсосъ, пока Яни набивалъ трубки себѣ и гостю.

— И я также. Работать или охотиться вдвоемъ гораздо пріятнѣе, чѣмъ одному; непріятности кажутся вдвое меньше, а удовольствія вдвое больше. Попробуй этотъ табакъ. Онъ турецкій и гораздо лучше нашего. Отецъ не куритъ, и когда турки присылаютъ ему въ подарокъ таканъ, то онъ достается мнѣ. Ты никогда не курилъ турецкаго табаку?

— Курилъ надняхъ, — отвѣчалъ Митсосъ, покраснѣвъ при воспоминаніи о томъ, отъ кого онъ получилъ этотъ табакъ: — и онъ мнѣ очень понравился. Но разскажи мнѣ поподробнѣе о нашей предстоящей экспедиціи.

— Мы одѣнемся бѣдными поселянами и поѣдомъ на старыхъ мулахъ, но отецъ дастъ но двухствольному пистолету, а муловъ нагрузитъ апельсинами. Пойдемъ на другую сторону дома; оттуда видна мѣстность, по которой мы поѣдемъ въ первый день пути.

Паница ютилась на откосахъ Тайгета, на вершинахъ котораго виднѣлись обнаженные утесы. Въ шестнадцати миляхъ къ сѣверу возвышалась наибольшая изъ нихъ, гора Иліасъ, покрытая снѣгомъ. Изъ Наницы тропинка извивалась на протяженіи пяти или шести миль, по краю откоса, до соленія Каливіи, гдѣ, по словамъ Яни, они должны были сдѣлать первый привалъ. Затѣмъ тропинка пересѣкала ущелье и опускалась съ другой стороны къ морю. Цѣлый день имъ понадобится для достиженія Плацы, гдѣ они ночуютъ.

— Ты увидишь, Митсосъ, какая это будетъ славная прогулка! — воскликнулъ Яни послѣ всѣхъ этихъ объясненій.

Но Митсосъ невольно вспомнилъ о Навпліи и вздохнулъ, хотя Петровій и обѣщалъ ему, что онъ вскорѣ вернется туда.

Вообще онъ былъ очень доволенъ, что будетъ продолжать путь не одинъ, а съ юношей, одинаковыхъ съ нимъ лѣтъ, такъ что не будетъ возможности всецѣло предаваться грустнымъ мыслямъ о покинутой красавицѣ. Эти мысли въ первые дни, когда онъ ѣхалъ одинъ, такъ угнетали его, что онъ не разъ приходилъ въ отчаяніе и даже хотѣлъ вернуться назадъ. Только мысль, что онъ не только влюбленный юноша, но и преданный сынъ родины, останавливала его. Теперь же, собираясь въ дальнѣйшій путь, съ пріятнымъ товарищемъ, онъ уже не такъ мрачно смотрѣлъ на жизнь. Дѣйствительно, когда на слѣдующее утро Митсосъ и Яни выѣхали изъ Паницы, то первый съ легкимъ сердцемъ и искренней веселостью насвистывалъ пѣснь винодѣловъ.

II.

Утро было свѣжее, ясное. Ночью былъ маленькій морозецъ, и дышалось полной грудью. Митсосъ и Яни, въ грубой крестьянской одеждѣ, медленно шли за тяжело переступавшими мулами, съ грузомъ апельсиновъ. Поэтому имъ понадобилось три часа, чтобы достигнуть перваго селенія, въ которомъ имъ надлежало передать порученіе Петровія. Яни уже бывалъ тутъ не разъ и прямо направился къ дому, сосѣднему съ водяной мельницей.

Они постучали въ запертыя ворота, и сначала откликнулся только ярый лай собаки, но потомъ на балконѣ, выходившемъ на улицу, показалась женщина и спросила, что имъ надо.

— Мы пришли къ Георгію Грегори, — отвѣчалъ Яни: — но неужели ты меня не узнаешь?

Женщина бросила какой-то деревяшкой въ собаку, которая завыла, и затѣмъ перестала лаять.

— Ты — Яни Мавромихали? — спросила женщина.

— Конечно.

Она на минуту исчезла въ домѣ, а потомъ ея шаги послышались на дворѣ, и она отворила ворота. Собака съ прежнимъ неистовымъ лаемъ бросилась на Митсоса, но онъ замахнулся кнутомъ, и собака тотчасъ спряталась.

— Войди, Яни, — сказала женщина: — зачѣмъ ты пришелъ?

— Съ порученіемъ отъ Петровія къ твоему мужу.

— А это что за великанъ? — спросила жена Грегори, указывая на Митсоса. — Ты ведешь его показывать на ярмарку?

Яни засмѣялся.

— Нѣтъ, это мой родичъ. Но мы торопимся. Скажи намъ, гдѣ найти Георгія.

— Онъ на мельницѣ. Но оттуда вернитесь сюда и выпейте стаканъ вина.

Горный ручей, который приводилъ въ движеніе колесо мельницы, протекалъ въ узкомъ каменистомъ руслѣ, а въ мельницу вода проходила черезъ деревянный желобъ. Митсосъ и Яни подошли къ двери мельницы, но она была заперта и отворилась только послѣ того, какъ Яни громко назвалъ себя по имени.

— Что тебѣ надо, Яни Мавромихали? — спросилъ чей-то голосъ.

— Спросить у тебя, мелешь ли ты зерно.

— Зерно для голодныхъ или для турокъ?

— Черное зерно для турокъ.

Дверь отворилась, и на порогѣ показался сѣдой старикъ, съ морщинистымъ лицомъ и подозрительно глядѣвшими изъ-подъ нависшихъ бровей глазами. Увидавъ Митсоса, онъ хотѣлъ захлопнуть дверь, но Яни ему помѣшалъ.

— Это кто? — спросилъ старикъ.

— Мой родичъ, — отвѣчалъ Яни: — онъ вмѣстѣ со мной присланъ Петровіемъ по дѣлу къ тебѣ о черномъ зернѣ. Не бойся, если насъ поймаютъ, то мы всѣ не избѣгнемъ висѣлицы.

Старикъ тотчасъ успокоился и любезно сказалъ, широко отворяя дверь:

— Входите оба.

Внутри мельницы стоялъ оглушительный шумъ, но Георгій остановилъ колесо, и жернова перестали стучать.

— Ты спросилъ, приготовляю ли я черное зерно для турокъ, — сказалъ старикъ, пристально посмотрѣвъ въ глаза Яни: — я только это и дѣлаю съ утра до ночи. Я не военный человѣкъ, пусть дерутся такіе силачи, какъ твой родичъ, но вѣдь драка не можетъ обойтись безъ помощи такихъ людей, какъ я. Только ты, Яни, не болтай объ этомъ бабамъ, а то мнѣ не дадутъ покою. Вонъ посмотри, — прибавилъ онъ: — сколько я надѣлалъ хорошаго, чернаго зерна.

И онъ пустилъ снова въ ходъ жернова, изъ-подъ которыхъ сталъ сыпаться въ боченокъ черный порошокъ. — Это уголь, — объяснилъ онъ: — а вотъ сѣра и селитра. Ночью я ихъ смѣшаю, и каждое зерно отправитъ на тотъ свѣтъ проклятаго турка!

Митсосъ и Яни поспѣшно простились съ нимъ и, выходя изъ мельницы, услышали, какъ щелкнулъ ключъ въ замкѣ двери.

Они продолжали свой путь отъ Каливіи въ гору, а потомъ, по западному ея склону, до равнины, разстилающейся по берегу Каматской бухты. На закатѣ солнца они достигли Плацы и, чтобы поддержать свою роль торговцевъ апельсинами, остановились на рыночной площади и стали предлагать свой товаръ. Потомъ они остановились на ночь въ маленькой гостиницѣ, и на вопросы ея посѣтителей Митсосъ отвѣчалъ, что они везутъ изъ Спарты апельсины и возвращаются домой въ Цимолу, что было очень вѣроятно, и потому никто не выразилъ никакого сомнѣнія.

На слѣдующій день они двинулись вдоль берега, и къ полудню остановились въ Прастіонѣ, гдѣ имъ надо было исполнить второе порученіе Петровія. Имъ нетрудно было найти необходимаго человѣка, такъ какъ онъ былъ головою сельской общины. Яни остался съ мулами на дорогѣ, а Митсосъ пошелъ въ указанный имъ виноградникъ, гдѣ находился Заравеносъ, по указанію прохожихъ. Вскорѣ онъ нашелъ его за работой среди виноградныхъ лозъ и прямо спросилъ:

— Ты — Заравеносъ?

Хозяинъ виноградника молча кивнулъ головой и подозрительно посмотрѣлъ на пришельца.

— Ты мелешь зерно?

— Да, — отвѣчалъ онъ, боязливо озираясь по сторонамъ: — но о какомъ зернѣ говоришь ты: о зернѣ для голодныхъ или для турокъ?

— О зернѣ для турокъ.

— Слава тебѣ, Господи! Неужели насталъ часъ? Скажи мнѣ, кто тебя прислалъ. Николай? Я его хорошо знаю.

— Кто такой Николай? — отвѣчалъ Митсосъ, помня совѣты Петровія: — мнѣ поручено тебѣ сказать, что если ты не началъ молоть зерно, то начинай и поскорѣй. Вотъ и все.

— Ты, вѣроятно, Митсосъ? — произнесъ Заравеносъ, пристально смотря на юношу: — Николай говорилъ мнѣ, что пришлетъ тебя къ намъ. Будь со мной откровененъ; я тебя увѣряю, что Николай мой лучшій другъ, и я очень бы хотѣлъ знать, гдѣ онъ и все ли съ нимъ обстоитъ благополучно.

— Я не знаю, о комъ ты говоришь, — отвѣчалъ Митсосъ, качая головой, хотя ему очень хотѣлось успокоить добраго человѣка на счетъ безопасности Николая.

Въ продолженіе шести дней юные друзья странствовали, направляясь къ сѣверу то вдоль берега, то поднимаясь по склону Тайгета, гдѣ гнѣздились маленькія уединенныя селенія. Большею частью они шля по ночамъ, а около полудня входили въ селеніе, отыскивали необходимаго имъ человѣка, передавали ему порученіе Петровія и отправлялись далѣе. Почти всегда ихъ встрѣчали со сверкающими глазами и радостно отвѣчали на сообщенную вѣсть, но иногда, именно въ близости турокъ, имъ дѣлали сухой, даже холодный пріемъ, а одинъ старикъ, выслушавъ ихъ слова, покачалъ головой и сказалъ, что онъ ничего не понимаетъ. Конечно, тутъ они вспомнили о совѣтѣ Детровія и удалились какъ можно скорѣе.

На седьмой день они дошли до Каламаты и провели тамъ два дня, потому что они не только должны были передать тамъ порученіе Детровія тремъ именитымъ грекамъ, но навести справки о силѣ гарнизона и о томъ, дѣйствительно ли, какъ носились слухи, городскія укрѣпленія были возобновлены. Оттуда они на лодкѣ добрались до порта Цимова, гдѣ начинался ихъ обратный путь въ Паницу чрезъ Майну.

Они уже были въ дорогѣ двѣнадцать дней, и Яни грустно разсчитывалъ, что имъ оставалось только четыре дня пріятнаго путешествія. Онъ никогда не проводилъ такихъ веселыхъ дней, какъ въ обществѣ Митсоса, къ которому онъ привязался всѣмъ сердцемъ. Съ своей стороны Митсосъ отвѣчалъ ему взаимностью и даже разсказалъ новому другу исторію своей любви, что придало ему въ глазахъ Яни вполнѣ геройское значеніе.

Да тринадцатый день, послѣ полудня, они приближались къ селенію Димфіи, какъ неожиданно ихъ перегналъ турецкій солдатъ верхомъ. Онъ спросилъ, что они за люди и куда отправились, а Яни, ненавидѣвшій турокъ, грубо отвѣчалъ:

— А тебѣ какое дѣло, свинья!

Солдатъ ничего не отвѣтилъ и быстро направился въ то же селеніе, куда держали путь молодые друзья. Достигнувъ его, онъ остановился у мельницы и постучался въ дверь.

— Кринасъ, — сказалъ онъ человѣку, отворившему дверь: — я обогналъ по дорогѣ мальчишку, котораго я видѣлъ вчера въ Котѣ, а два дня тому назадъ въ Акіи; ихъ двое. Можетъ быть, онъ везетъ къ тебѣ какую нибудь вѣсточку.

— Но если ихъ двое, то вѣдь и насъ только двое, — отвѣчалъ Кринасъ, не отличавшійся храбростью.

— Глупости, мы впустимъ только одного. Онъ мальчишка, и мы съ нимъ легко справимся. Къ тому же не время посылать въ селенье, да и тамъ все греки изъ грековъ. Мальчикъ сейчасъ явится. Помни, не надо убивать его; пусть онъ прежде повѣдаетъ всю правду.

— Если онъ изъ рода Мавромихали, то мы отъ него ничего не добьемся.

— Увидимъ. Я встану за дверью и схвачу его, когда онъ войдетъ, а ты потомъ захлопни дверь, а второй останется на дорогѣ.

Юные друзья очень хорошо сдѣлали, что поспѣшно удалились изъ Пигадіи, отъ личности, къ которой ихъ послалъ Петровій. У турокъ были повсюду шпіоны, которымъ былъ поручено играть роль патріотовъ и доносить начальству объ всемъ, что они узнаютъ. На другой день послѣ отъѣзда Митсоса и Яни изъ Пигадіи отправился на югъ подобный шпіонъ. Къ Цимовѣ онъ спросилъ, били ли тамъ юноши, и, получивъ отрицательный отвѣтъ, такъ какъ они были въ Каламатѣ, донесъ обо всемъ мѣстному турецкому начальнику и продолжать свой путь. Въ Нимфіи онъ посѣтилъ Кринаса, который также былъ купленъ турками, и приказалъ ему добиться отъ таинственныхъ посѣтителей какъ можно больше свѣдѣній. Затѣмъ онъ отправился на лодкѣ въ Гитію, куда вовсе не собирались друзья.

Турецкій начальникъ въ Димовѣ отличался обычнымъ мусульманскимъ нерадѣніемъ, и онъ ограничилъ свою дѣятельность тѣмъ, что заявилъ солдатамъ гарнизона о выдачѣ награды тому, кто представитъ обоихъ подозрительныхъ юношей или одного изъ нихъ. Одинъ изъ солдатъ рѣшился заработать обѣщанныя деньги и пустился на розыски. Вотъ онъ это перегналъ друзей по дорогѣ въ Нимфію и предупредилъ объ ихъ приходѣ Кринаса, который считался патріотомъ, но въ сущности былъ предателемъ и хотя приготовлялъ порохъ, но для турокъ.

Такимъ образомъ была подготовлена западня для Митсоса и Яни, которые, ничего не подозрѣвая, явились къ мельницѣ, но тутъ они увидали лошадь солдата, и Яни узналъ ее. Они тотчасъ поняли, что попали въ западню, но рѣшили не отступать, а смѣло вступить въ бой, такъ какъ они не подозрѣвали Кринаса въ измѣнѣ и видѣли врага только въ солдатѣ. Во всякомъ случаѣ имъ надо было исполнить свою обязанность и передать Кринасу порученіе Петровія.

Поэтому Яни подошелъ къ двери мельницы и постучалъ, а Митсосъ спрятался за уголъ дома.

— Кто тамъ? — откликнулся голосъ изнутри.

— Все равно. Ты мелешь зерно?

— Для голодныхъ или для турокъ?

— Для турокъ.

Дверь отворилась, и Яни вошелъ, но Кринасъ не успѣлъ ее захлопнуть, и Митсосъ ворвался въ мельницу.

Солдатъ и Кринасъ уже боролись съ Яни. Бросившись на нихъ, Митсосъ оттащилъ Кринаса, и они стали ломать друга друга. Митсосъ былъ выше и больше, но Кринасъ мускулистѣе. Наконецъ юноша услышалъ, что чьи-то кости хрустнули, очевидно, не у него, и въ ту же минуту правая рука Кринаса опустилась за поясъ. Онъ, конечно, хотѣлъ прибѣгнуть къ помощи ножа или пистолета. Митсосъ напрягъ всѣ свои силы, приподнялъ соперника и бросилъ его на полъ, но и самъ отъ силы удара грохнулся на него. Раздался ужасный стонъ, затѣмъ затихло. Голова Кринаса попала между жерновами, которые были въ движеніи и раздавили ее, какъ орѣхъ. Митсосу не было времени торжествовать побѣду. Онъ быстро вскочилъ и бросился къ Яни, котораго солдатъ повалилъ на полъ. Въ эту самую минуту онъ выхватилъ пистолетъ, но Митсосъ сдѣлалъ то же, и разомъ раздалось два выстрѣла. Солдатская пуля вонзилась въ стѣну, а греческая не дала маху. Турокъ упалъ навзничь съ прострѣленной напролетъ головой.

Митсосъ поднялъ Яни, но онъ былъ безъ чувствъ, и волоса его были опалены. Юноша выбѣжалъ на дворъ, принесъ воды, примочилъ ему голову.

Вскорѣ Яни открылъ глаза и сталъ тупо смотрѣть вокругъ себя. Потомъ онъ улыбнулся и промолвилъ:

— Черти!

Онъ приподнялся и взглянулъ на трупъ турка.

— Я помню только, — продолжалъ Яни, — что упалъ и ударился о что-то головой. Ты хорошо сдѣлалъ, что убилъ его, а другой гдѣ?

Онъ съ трудомъ поднялся, и глаза его съ ужасомъ остановились на жерновахъ, откуда текла кровь.

— Онъ самъ туда упалъ, — произнесъ Митсосъ. — Пойдемъ отсюда; я поддержу тебя.

Они вышли во дворъ и стали со страхомъ осматриваться. Но никого не было видно.

— Яни, — сказалъ Митсосъ, — что намъ теперь дѣлать? Жаль, что съ нами нѣтъ дяди Николая. Кажется, никто не слыхалъ выстрѣловъ, и намъ надо бѣжать. Но что намъ сдѣлать съ трупами?

— Черти! — промолвилъ Яни, который еще не могъ совершенно прійти въ себя.

— Они уже въ аду! О нихъ нечего думать. Но намъ-то что дѣлать?

— Погоди, я придумалъ, — воскликнулъ Яни, сверкая глазами: — тамъ много пороха. Взорвемъ мельницу, тогда не будетъ на насъ подозрѣнія. Пойдемъ скорѣе.

Они вернулись на мельницу, остановили колесо, и Митсосъ вытащилъ изъ-подъ жернововъ обезглавленный трупъ, а Яни сталъ искать порохъ.

— Посмотри, — воскликнулъ онъ наконецъ, — вотъ цѣлый боченокъ. Я не разъ взрывалъ дома утесы, и знаю, какъ сдѣлать пороховую дорожку. Поди, Митсосъ, за мулами и отведи ихъ съ лошадью солдата въ сосѣдній лѣсъ, а я все устрою.

Дѣйствительно они вдвоемъ наложили оба трупа на боченокъ, въ которомъ Яни сдѣлалъ отверстіе, и пока Митсосъ пошелъ во дворъ, Яни насыпалъ пороховую дорожку отъ боченка по полу и подъ дверь. Когда все было готово, Митсосъ вернулся и сказалъ:

— Ну, теперь ты или къ муламъ и лошади. Я скорѣе тебя бѣгаю, особенно теперь, и мнѣ лучше поджечь порохъ.

Онъ такъ и сдѣлалъ изъ-подъ затворенной двери и пустился бѣгомъ къ лѣсу, гдѣ Яни уже снялъ съ лошади солдата турецкое сѣдло и уздечку.

Спустя нѣсколько минутъ, раздался страшный трескъ. Порохъ сдѣлалъ свое дѣло.

Митсосъ посадилъ Яни на лошадь, самъ сѣлъ на мула, взялъ поводъ другого, и они поскакали.

III.

Нѣсколько времени они ѣхали молча. Яни держался за шею лошади, потому что голова у него кружилась, а Митсосъ усердно погонялъ палкой муловъ, чтобъ они не отставали. Наконецъ черезъ полчаса Яни натянулъ поводъ.

— Поѣдемъ потише, — сказалъ онъ: — теперь мы миновали опасность. Мы снова на нашей сторонѣ, и никто не видалъ, что мы были на мельницѣ, кромѣ моего двоюроднаго брата Христоса, а у него скорѣе вырвутъ языкъ, чѣмъ заставятъ его говорить. Впрочемъ и говорить-то нечего. Мельницу взорвало. Вотъ и все.

Митсосъ остановился, соскочилъ съ мула и бросился на землю, полежалъ минуты двѣ, потомъ онъ всталъ, выпилъ изъ фляжки глотокъ вина и началъ къ удивленію Яни бранить Кринаса всѣми ругательными словами, которыми такъ богатъ греческій языкъ.

— А ты слышалъ, какъ голова проклятаго Кринаса щелкнула словно орѣхъ, — продолжалъ Митсосъ: — онъ думалъ разбогатѣть, благодаря своему пороху, а самъ сдѣлался его жертвой. Нѣтъ, Яни, это такъ смѣшно, что я буду смѣяться, до страшнаго суда.

И онъ истерически захохоталъ.

Яни никогда не видалъ припадка истерики, но онъ понялъ, что это вредно для здоровья, и надо тотчасъ его прекратить.

— Митсосъ, — воскликнулъ онъ гнѣвно: — не будь дуракомъ. Перестань смѣяться, сейчасъ перестань.

Митсосъ взглянулъ на него, какъ ребенокъ, котораго бранятъ старшіе, и внезапно прекратилъ свой хохотъ. Нѣсколько минутъ онъ стоялъ молча и нагнувшись рвалъ траву.

— А славный это день, — промолвилъ онъ наконецъ: — подобныя приключенія опьяняютъ меня, какъ вино. Но теперь мнѣ легче. Хорошо поругаться и похохотать. Но отчего я смѣялся? Дядя Николай говорилъ не разъ, что иногда люди сходятъ съ ума послѣ перваго убійства, а я смѣюсь, ха, ха, ха!

И онъ снова захохоталъ.

— Нѣтъ, не надо, Митсосъ, — воскликнулъ Яни, боясь, не сошелъ ли онъ дѣйствительно съ ума: — ради Бога перестань. Твой смѣхъ такой страшный.

Митсосъ сдѣлалъ усиліе надъ собой и пересталъ смѣяться.

— Вотъ молодецъ, — произнесъ Яни, соскочивъ съ лошади и садясь на землю: — выпей вина и полежи, а если можешь, то поспи.

Митсосъ повиновался и, положивъ голову на колѣни Яни, растянулся во всю длину. Спустя минуту, онъ уже спалъ. Яни сидѣлъ очень неловко, но не двигался съ мѣста, боясь разбудить юношу. Ему казалось очень страннымъ поведеніе Митсоса: во время борьбы онъ дѣйствовалъ разумно, хладнокровно, энергично, и лице его дышало геройствомъ, а потомъ онъ сдѣлался слабымъ ребенкомъ.

Долго онъ караулилъ, какъ любящая сестра, спавшаго Митсоса, и послѣдній проснулся только, когда уже солнце стало склоняться къ западу.

— Какое я животное, — воскликнулъ онъ потягиваясь: — я спалъ, а тебѣ тяжело было держать мою голову. Отчего ты ея не столкнулъ съ своихъ колѣнъ? Но пора и въ путь. А ты какъ себя чувствуешь?

— Ничего, все прошло. Ты сядь лучше на лошадь, Митсосъ.

— Пустяки.

И въ прежнемъ порядкѣ они продолжали свой путь къ сосѣднему селенію Калаврисѣ. Такъ какъ это была одна изъ твердынь семьи Мавромихали, то они были увѣрены въ радушномъ пріемѣ, но имъ было извѣстно, что тамъ находился пикетъ турецкихъ солдатъ, а потому изъ осторожности сдѣлали крюкъ и вошли въ деревню съ сѣвера.

Туркамъ въ Калаврисѣ жилось нелегко, и его обитатели прямо заявили имъ, чтобъ они ни во что не мѣшались. Если правительство желало держать у нихъ солдатъ, то имъ было все равно, но они должны были вести себя тихо, покупать провизію по дорогой цѣнѣ и не трогать женщинъ. При исполненіи этихъ условій солдатъ оставляли въ покоѣ, развѣ только въ праздники греки, напившись пьяными, обзывали ихъ дурными словами. Тогда имъ было лучше не выходить изъ казармъ, такъ какъ имъ могли приключиться непріятности.

Вступивъ въ деревню благополучно, Митсосъ и Яни отправились въ кофейню. Не успѣли они переступить ея порогъ, какъ на встрѣчу имъ выбѣжалъ человѣкъ большаго роста и съ громадной бородой.

Это былъ братъ Петровія, и Яни зналъ, что ему можно было откровенно говорить обо всемъ. Дѣйствительно они разсказали ему о своихъ приключеніяхъ на мельницѣ, и онъ выслушалъ ихъ съ живымъ любопытствомъ, одобрительно кивая головой. Наконецъ, услыхавъ отъ Яни объ истерическомъ припадкѣ Митсоса, онъ насупилъ брови и заставилъ его выпить залпомъ полъ-бутылки вина.

— Ну, — сказалъ онъ по окончаніи юношами своихъ разсказовъ: — это славный день для нашего рода. Ты также нашъ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Митсосу: — и клянусь Богомъ, создавшимъ нашъ родъ, и діаволомъ, родившимъ турокъ, мы гордимся тобой. Вскорѣ сюда соберутся десятки нашихъ, и если ихъ повстрѣчаютъ на улицахъ турки, то будетъ дѣло висѣлицамъ.

Вскорѣ слова Кація Мавромихали оправдались, и его родичи стали собираться одинъ за другимъ. Они слышали, что произошло нѣчто особенное, и пришлось каждому повторить разсказъ Митсоса и Яни. Всѣ ликовали, и для общаго удовольствія недоставало только ссоры съ турками. Но по счастью они не выходили въ этотъ вечеръ изъ казармъ и даже не обратили вниманія на нѣсколькихъ молодыхъ грековъ, которые съ оскорбительными криками стали бить окна въ казармахъ и разошлись только въ виду энергичнаго вмѣшательства Кація.

На слѣдующее утро получились изъ Нимфіи извѣстія, которыя вполнѣ подтвердили разсказъ юныхъ друзей. Оказалось, что мельница была взорвана, и отъ нея не осталось никакихъ слѣдовъ, а о существованіи Кринаса свидѣтельствовалъ его разбитый черепъ. Но очевидно во время взрыва у него кто-то былъ, такъ какъ нашлись на землѣ сорокъ зубовъ, а такого количества никогда не было у Кринаса.

Націй съ большимъ числомъ родичей проводилъ своихъ гостей по большей дорогѣ, на разстояніи мили отъ деревни. Митсоса всѣ прославляли, какъ героя, убившаго двухъ враговъ, и Яни нимало не завидовалъ ему, а былъ очень радъ, что и другіе, кромѣ него, признавали Митсоса героемъ, особенно молодежь восторгалась имъ, и когда Націй съ пожилыми обитателями деревни вернулись домой, то юноши еще далѣе провожали своихъ новыхъ товарищей. Наконецъ, около полудня они распрощались, и друзья, которые уже окончили всѣ данныя порученія, двинулись въ обратный путь.

Они теперь держались берега и ѣхали медленно. Но все-таки къ заходу солнца они достигли Мавромати, гнѣздившагося на восточномъ скатѣ Тайгета. Вершины кряжа были покрыты снѣгомъ, который ослѣпительно блестѣлъ подъ розоватыми солнечными лучами. Но внизу на равнинѣ не видно было слѣдовъ зимы, и все дышало весной. Въ сердцахъ и глазахъ юношей также свѣтилась весна, отблескъ той весны, которая должна была вскорѣ смѣнить пышными цвѣтами свободы, вѣковую хладную мрачную зиму тираніи.

IV.

Молодые люди достигли Паницы въ полдень, и къ нимъ на встрѣчу выѣхалъ Петровій, который, узнавъ объ ихъ похожденіяхъ и смерти Кринаса, преисполнился радостью.

Я очень сожалѣю, — сказалъ онъ, выслушавъ ихъ разсказы: — но. въ виду возбужденныхъ вами подозрѣній среди турокъ васъ надо раздѣлить. Ты, Яни, отправишься въ Триполи, а ты, Митсосъ — въ Навплію.

— О, какой ты счастливчикъ! — произнесъ въ полголоса Яни, знавшій романъ своего друга: — если только Зулейма тебя не забыла. А когда же мнѣ отецъ, — прибавилъ онъ громко: — отправляться въ турецкую берлогу?

— Черезъ два или три дня. Ты можешь выѣхать отсюда вмѣстѣ съ Митсосомъ.

— А сколько времени мнѣ надо тамъ остаться?

— Надѣюсь, недолго. Можетъ быть, съ мѣсяцъ. Но ты не будешь жалѣть этой поѣздки. Тебя тамъ примутъ поцарски, потому что турки не хотятъ ссориться съ нашимъ родомъ. Митсосъ тебя проводитъ въ Триполи и останется тамъ съ тобой въ качествѣ слуги дня два, чтобъ знать, гдѣ тебя помѣстятъ въ домѣ губернатора, и откуда тебя придется освободить, когда настанетъ этому часъ.

— А что же мнѣ дѣлать, разставшись съ Яни? — спросилъ Митсосъ.

— Вернись въ Навплію съ письмомъ отъ меня къ Николаю, но тамъ ты останешься недолго и предпримешь новую экспедицію на сѣверъ къ Герману. Ну, да объ этомъ тебѣ подробно скажетъ Николай.

На третій день послѣ этой бесѣды юноши отправились въ Триполи. На Яни была его праздничная одежда, и онъ ѣхалъ на прекрасномъ сѣромъ конѣ, а за нимъ слѣдовалъ Митсосъ, одѣтый слугой на мулѣ. Въ поводу же онъ держалъ другого мула, нагруженнаго багажемъ: четыре дня продолжалось ихъ путешествіе, потому что они не торопились, и когда они очутились наконецъ въ Триполи, то Яни пошелъ прямо въ губернаторскій домъ, а Митсоса оставилъ съ лошадью и мулами на площади.

Домъ стоялъ на одной сторонѣ площади и представлялъ снаружи обнаженную бѣлую стѣну съ немногими желѣзными рѣшетками вмѣсто оконъ. Митсосъ увидѣлъ въ одномъ изъ нихъ женское лице подъ густымъ покрываломъ и понялъ, что тутъ находился гаремъ. Единственнымъ входомъ были ворота, за которыми виднѣлся садъ. Не успѣлъ Яни постучаться, какъ они отворились, и потомъ привратникъ ихъ опять захлопнулъ. Спустя нѣсколько минутъ, снова отворились ворота, и турецкій слуга, подойдя къ Митсосу, помогъ ему внести вещи, но такъ какъ ихъ было немного, то юноша самъ снесъ ихъ, тогда какъ привратникъ въ вышитой курткѣ и красныхъ шароварахъ съ золотыми галунами, оперся на свою длинную палку и смотрѣлъ на него съ пренебреженіемъ, играя серебряной рукояткой своего кинжала. За воротами внутри дома находилась маленькая комната привратника, а налѣво тянулся флигель, выходившій на площадь, и окна были также ограждены желѣзными рѣшетками. Отъ воротъ шла дорожка, окаймленная садовыми куртинами, и Митсосъ по указанію привратника прошелъ вдоль флигеля къ другому зданію, возвышавшемуся въ его концѣ.

Это строеніе было двухъэтажное съ балкономъ, куда вела наружная лѣстница, на которую выходили четыре двери. Митсосъ постучался въ первую изъ нихъ, и ее отворилъ молодой турокъ, который, увидавъ грека съ вещами, вынулъ ключъ и отперъ двѣ комнаты; по его словамъ, онѣ были отведены господину Митсоса, и онъ могъ спать въ послѣдней изъ нихъ, если господинъ позволитъ. Такъ какъ Яни не являлся, то Митсосъ распаковалъ вещи и сталъ дожидаться его съ нетерпѣніемъ.

Наконецъ пришелъ Яни въ сопровожденіи привратника и по удаленіи послѣдняго воскликнулъ:

— Вотъ дьяволъ-то! Мы попали въ западню. Я здѣсь, какъ въ тюрьмѣ, и не могу отсюда отлучиться никуда. Меня будутъ кормить и мнѣ дозволяютъ спать и гулять въ этомъ карманномъ садикѣ, но за ворота ни ногой.

Митсосъ свистнулъ.

— Хорошо, что я проводилъ тебя. Вѣроятно, молодой турокъ, живущій въ сосѣдней комнатѣ, твой сторожъ. Я останусь здѣсь на ночь и осмотрю все снаружи. Теперь надо пойти и посмотрѣть, куда поставили лошадь и муловъ.

Митсосъ пропадалъ около часа.

— Не хорошо, но могло быть хуже, — сказалъ онъ возвратясь: — на площадь можно попасть только черезъ ворота. Направо отъ воротъ находится угловой домъ на площади, а затѣмъ тянется рядъ домовъ, выходящихъ на улицу, начинающуюся съ площади. Слѣва длинная задняя стѣна дома выходитъ въ другую паралельную улицу, также начинающуюся съ площади. Но домъ сосѣдній съ жилищемъ Магомета стоитъ въ большемъ саду, окруженномъ небольшой стѣной, на которую нетрудно взлѣзть. Съ этой же стѣны легко пробраться на крышу нашего флигеля, а оттуда стоитъ только спрыгнуть на балконъ, чтобъ быть у тебя. А тамъ, гдѣ прошелъ одинъ, могутъ пройти и двое. Значитъ, тебѣ нечего отчаиваться.

— Тебѣ-то хорошо говорить, — отвѣчалъ мрачно Яни: — но я долженъ сидѣть здѣсь цѣлый мѣсяцъ, какъ индюшка, гулять въ садикѣ и съ горя сосать апельсины. Нечего сказать, веселое существованіе. Вернувшись за мной, ты найдешь меня толстымъ, обрюзгшимъ туркомъ, сидящимъ на одномъ мѣстѣ, поджавъ ноги и покуривая трубку.

— Не бойся, — отвѣчалъ весело Митсосъ: — ты скоро оправишься въ горахъ.

— Но ты не думаешь, — сказалъ Яни, указывая пальцемъ на сосѣднюю комнату турка: — что этотъ молодецъ можетъ подкараулить тебя, когда ты спрыгнешь съ крыши, и поймать тебя?

— Конечно, еслибъ твое окно выходило на улицу, то я могъ бы подать тебѣ сигналъ, а теперь придется мнѣ самому пробраться сюда. Но не бойся, я все устрою.

Митсосъ остался въ Триполи два дня, и когда онъ уѣхалъ, то Яни смотрѣлъ на будущее далеко не такъ мрачно, какъ въ первую минуту. Какъ турки ни подозрѣвали враждебное настроеніе рода Мавромихали, но они не хотѣли безъ причины навлечь на себя ихъ гнѣвъ, а потому всѣ желанія Яни любезно исполнялись, за исключеніемъ только выхода изъ дома. Въ своемъ конечномъ освобожденіи онъ не сомнѣвался. Митсосъ еще разъ осмотрѣлъ сосѣднюю стѣну и нашелъ, что бѣгство съ помощью веревки было дѣломъ самымъ легкимъ. Во всемъ зданіи, гдѣ были комнаты Яни, жилъ только молодой турокъ, его сторожъ, и находились кухни, куда ночью никто не ходилъ.

— Что же касается до турка, то мы съ нимъ распорядимся и заткнемъ ему глотку, — сказалъ Яни: — а пока я буду вести себя самымъ образцовымъ образомъ, такъ что не возбужу ни малѣйшаго подозрѣнія.

На третій день въ сумерки, предшествующія восходу солнца, Митсосъ вошелъ въ комнату Яни, совершенно готовый къ отъѣзду. Яни сказалъ Магомету-Салику, что слуга нуженъ отцу и потому долженъ уѣхать, а Магометъ предложилъ ему услуги турецкаго слуги, отчего, конечно, Яни поспѣшилъ отказаться.

— О Митсосъ, — сказалъ Яни, прощаясь съ своимъ другомъ: — возвращайся, какъ можно скорѣе. Я буду очень скучать по тебѣ. Я ужасно тебя люблю, и мы такъ славно жили съ тобою.

— Да, Яни, — отвѣчалъ Митсосъ, цѣлуя его: — я вернусь за тобой при первой возможности, и даже Зулейма меня не удержитъ отъ этого.

— А, у тебя Зулейма, — произнесъ Яни, тяжело вздыхая: — а ты одинъ у меня. Прощай, не забывай меня и возвращайся скорѣе.

Митсосъ поклялся, что ни мужчина, ни женщина, ни ребенокъ, ни богатства, ни почести не удержатъ его отъ возвращенія къ другу при первой возможности.

Затѣмъ онъ пошелъ сѣдлать лошадь въ полупечальномъ, полувеселомъ настроеніи. Правда, онъ разставался съ другомъ, но за то его ожидало свиданіе съ Зулеймой.

Весь день онъ ѣхалъ безъ устали и ночью при блескѣ луны увидалъ Навплійскую бухту, лежавшую у его ногъ. Онъ выбралъ болѣе далекую дорогу, чтобъ не проѣхать ночью чрезъ Аргосъ, и когда очутился надъ тѣмъ песчанымъ берегомъ, гдѣ онъ ловилъ рыбу съ Зулеймой, то сердце его радостно забилось. Вскорѣ затѣмъ онъ миновалъ столь хорошо знакомую ему бѣлую стѣну и наконецъ остановился передъ домомъ отца. Собака, спавшая на балконѣ, бросилась на него съ лаемъ, но, узнавъ Митсоса, стала ласкаться къ нему.

Спустя минуту, дверь отворилась, и знакомый голосъ Николая произнесъ:

— Это ты, Митсосъ?

— Да, — отвѣчалъ юноша: — я вернулся.

Какъ Николай ни горѣлъ желаніемъ узнать о результатахъ поѣздки Митсоса, но онъ не сталъ его разспрашивать и далъ ему спать до О часовъ слѣдующаго утра. Въ глазахъ Николая все было въ жизни не нужно, даже пить и ѣсть, только спать и мыться онъ считалъ необходимостью. Поэтому, когда юноша проснулся, то увидалъ передъ собой приготовленную ванну. Впрочемъ, Николай также сварилъ ему кофе и яйца, такъ какъ у Константина дѣла шли плохо, и онъ долженъ былъ обходиться безъ слуги.

Подкрѣпивъ свои силы, Митсосъ разсказалъ о всѣхъ своихъ приключеніяхъ до разставанія съ Яни. Николай выслушалъ его молча, а когда онъ кончилъ, то сказалъ немного словъ, но отъ нихъ стало тепло на сердцѣ у юноши.

— Ты не могъ поступить лучше, Митсосъ, и я доволенъ тобою. Дай письмо Петровія.

И онъ прочелъ это письмо вслухъ.

"Любезный братъ, это посланіе тебѣ передастъ Митсосъ, и я не могу желать лучшаго гонца. Онъ разскажетъ тебѣ все, что онъ сдѣлалъ, и я могъ бы слушать его разсказъ сто разъ безъ малѣйшаго утомленія. Бѣдный Яни сидитъ взаперти въ Триполи, и такъ какъ онъ останется тамъ до начала нашихъ дѣйствій, то подумай о немъ, Николай, и не медли. Въ началѣ марта назначенъ съѣздъ епископовъ, и тебѣ надо послать Митсоса къ Герману. Вотъ еще новость для тебя. Итомскіе монахи приняли сторону отечества, и значитъ на югѣ не будетъ недостатка въ рукахъ, а потому братья Мегаснелайона могутъ оставаться у себя и возстать въ одно время съ нами въ Каламатѣ. Тогда съ сѣвера до юга пойдетъ такая кутерьма, что собакамъ туркамъ придется искать спасенія въ Триполи. Для дружнаго дѣйствія на сѣверѣ я югѣ потребуется какой нибудь сигналъ, лучше всего зажечь огни ночью. О другъ мой, недалекъ нашъ праздникъ, и завоютъ проклятые отъ Каламаты до Патраса. Клянусь Богомъ, отдалъ бы пятьдесятъ паръ тетеревей, хотя ихъ въ нынѣшнемъ году мало, за то, чтобъ хоть однимъ глазомъ увидѣть, какъ твой племянникъ бросилъ Кринаса подъ мельничный жерновъ, а мой Яни выказалъ хитрость не но лѣтамъ. Все остальное тебѣ скажетъ Митсосъ. Посѣти насъ при первой возможности. Да благословитъ тебя Матерь Божія и св. Николай.

«Петросъ Мавромихали.

„Скажи Митсосу о дьявольскихъ судахъ. Потомъ не будетъ времени“.

Прочитавъ письмо, Николай обернулся къ Митсосу и сказалъ:

— Ну, теперь скажи мнѣ, что ты думаешь дѣлать въ будущемъ, но только прежде покури и подумай хорошенько.

Митсосъ повиновался и, спустя нѣсколько минутъ, отвѣтилъ:

— Прежде всего я отправлюсь въ Патрасъ, ахъ, нѣтъ раньше я посѣщу Мегаспелайонъ, скажу имъ, что ихъ дѣятельность необходима на сѣверѣ, а не на югѣ, и условлюсь съ ними о сигналахъ, съ помощью которыхъ мы съ Тайгета, изъ Каламаты и Паницы могли бы сноситься съ ними. Затѣмъ уже я отправлюсь въ Патрасъ съ порученіемъ отъ тебя къ Герману и предупрежу, его чтобъ онъ не ѣздилъ въ Триполи на собраніе епископовъ, потому что это западня со стороны турокъ. Наконецъ мнѣ предстоитъ какое-то дѣло относительно дьявольскихъ судовъ, о чемъ я не имѣю понятія, и освобожденіе Яни. Но прежде, вѣроятно, ты поѣдешь къ Петровію.

— У тебя свѣтлая голова, — отвѣчалъ Николай, — хотя, по всей вѣроятности, ты не такъ хитеръ, какъ Яни. Въ настоящую минуту важнѣе всего придумать предлогъ для того, чтобъ Германъ и другіе епископы могли отказаться отъ принятія приглашенія Магомета-Салика съѣхаться въ Триполи.

Митсосъ задумался.

— А, они не могутъ поѣхать туда, и потомъ спастись изъ вражьяго вертепа, какъ Яни? — спросилъ онъ неожиданно.

— Ну, ты, Митсосъ, просто дуракъ! — отвѣтилъ Николай, качая головой: — ты хочешь, чтобъ пятьдесятъ старцевъ въ клобукахъ перелѣзли чрезъ каменную стѣну.

— Яни также не разъ говорилъ мнѣ, что я дуракъ, — произнесъ юноша со смѣхомъ: — вѣроятно, это правда.

— Будь благоразумнѣе. Дѣло въ томъ, что лучше отказаться имъ наотрѣзъ или прикинуться, что принимаютъ приглашеніе. Первое просто немыслимо, и значитъ надо разыграть комедію.

— Если они не должны прибыть въ Триполи, — замѣтилъ Митсосъ, — то что нибудь должно ихъ задержать на дорогѣ.

— Но что?

— Вотъ этой причины для остановки я и не могу придумать. О несчастье, что я родился такимъ глупымъ!

— Погоди, дядя, — воскликнулъ Митсосъ, вскакивая. — Вотъ что придумалъ. Еслибъ мы вообразили, что въ Триполи есть турокъ, сочувствующій Герману, и что онъ напишетъ къ нему письмо, въ которомъ предупредитъ его не ѣхать въ Триполи. Ты понимаешь? Германъ прочелъ бы это письмо громко святымъ отцамъ, послалъ бы въ Триполи требованіе о ручательствѣ въ ихъ безопасности и распустилъ бы на всѣ четыре стороны сопровождавшихъ его епископовъ. Скорѣе, дядя Николай, пишите это письмо отъ имени турка.

Николай съ удивленіемъ посмотрѣлъ на юношу.

— Истина глаголетъ устами младенцевъ, — промолвилъ онъ: — о Митсосъ, какая это блестящая идея. Повторика ее.

— Да, она совершенно проста, — отвѣтилъ юноша, покраснѣвъ отъ удовольствія, что Николай его похвалилъ: — я отправлюсь въ Патрасъ, гдѣ уже, вѣроятно, получено приглашеніе изъ Триполи. Я отдамъ Герману твои инструкціи, и епископы, собравшись въ Патрасѣ, отправятся въ путь, а на второй день въ дорогѣ Германъ получитъ письмо изъ Триполи отъ турка, котораго онъ когда-то облагодѣтельствовалъ. „Не пріѣзжайте сюда, — будетъ сказано въ письмѣ, — прежде чѣмъ получите увѣреніе въ своей безопасности, такъ какъ турки вѣроломны“. Затѣмъ, Германъ посылаетъ гонца въ Триполи съ требованіемъ ручательства въ безопасности, а покуда распуститъ епископовъ. Прежде же, чѣмъ турки созовутъ новое собраніе и выдадутъ требуемое ручательство, уже наступитъ нашъ пиръ, по выраженію Петровія.

— Однако, ты не дуракъ, — произнесъ Николай послѣ минутнаго молчанія: — а я самъ дуракъ, что сомнѣвался въ твоемъ умѣ.

Митсосъ разсмѣялся.

— Что же, мой планъ годится? — спросилъ онъ.

— Еще бы.

Чѣмъ Николай больше думалъ, тѣмъ великолѣпнѣе казался ему планъ Митсоса. Онъ былъ очень простъ и не имѣлъ, повидимому, ни одного слабаго мѣста.

Вторая задача состояла въ томъ, чтобъ увѣдомить Мегаспелайонскую обитель, что ея люди и оружіе потребуются не на югѣ, какъ имъ говорилъ Николай, а на сѣверѣ, и согласиться съ ними насчетъ сигналовъ, съ помощью которыхъ можно было бы сноситься въ теченіе часа или двухъ съ одного конца Пелопонеза до другаго. Конечно, лучшей системой сигналовъ были зажженные ночью костры, что особенно было удобно для Пелопонеза, покрытаго горами, съ выдающимися вершинами. Для соединенія Тайгета съ Мегаспелайономъ было достаточно трехъ такихъ маяковъ, а Мегаспелайона съ Патрасомъ — двухъ.

Такимъ образомъ въ Мегаспелайонѣ надо было исполнить два порученія, но первое не требовало личнаго присутствія тамъ Митсоса, такъ какъ Николай предупредилъ братію, что имъ принесетъ вѣсточку отъ него кто нибудь, мужчина, женщина или ребенокъ, котораго они узнаютъ по паролю о черномъ зернѣ для турокъ, хотя слѣдовало поторопиться съ передачей этого порученія. Что же касается переговоровъ о сигналахъ, то ихъ слѣдовало вести самому Митсосу, которому надо было прежде повидать по этому предмету Германа въ Патрасѣ. Кромѣ того, Николай хотѣлъ, чтобъ онъ еще ранѣе посѣтилъ Коринѳъ, а затѣмъ уже отправился въ Патрасъ и Мегаспелайонъ, откуда онъ вернется не въ Навплію, а въ Паницу, гдѣ къ тому времени будетъ Николай.

— Но кого же послать съ первою вѣстью въ Мегаспелайонъ? — спросилъ юноша.

— Кого мы тамъ по близости знаемъ? — произнесъ Николай, обращаясь къ Константину: — ахъ, да, мѣсяцъ или два тому назадъ, Янко Влахосъ съ своей женой Маріей перебрался въ тѣ мѣста.

— Марія! — воскликнулъ Митсосъ: — она славная женщина, но Влахосъ ни на что не годится, это глупый мулъ.

— А гдѣ онъ живетъ? — спросилъ Николай.

— Въ Гурѣ, на разстояніи дневнаго пути отъ Немеи.

— Въ Гурѣ. Тамъ много хорошихъ людей. Тебѣ Митсосъ надо отправиться туда, переночуй у Янко и устрой тамъ дѣло о передачѣ порученія въ обитель, а потомъ уже продолжай путь въ Коринѳъ водой. Если надо, заплати за лошадь и за четыре дня прогула. Я тебѣ дамъ письма къ Герману и къ настоятелю. Ну, вотъ и все.

— Нѣтъ, остается еще дѣло о дьявольскихъ судахъ и освобожденіе Яни.

— О дьявольскихъ судахъ придется переговорить въ Паницѣ. Когда ты можешь отправиться въ путь?

Митсосъ вспомнилъ о бѣлой стѣнѣ, и сердце его забилось.

— Завтра, — отвѣтилъ онъ: — лошади надо отдохнуть денекъ.

Николай всталъ изъ-за стола и началъ ходить взадъ и впередъ

по комнатѣ.

— Я желалъ бы, — сказалъ онъ наконецъ, останавливаясь передъ юношей: — чтобъ Яни не оставался у турокъ ни минуты болѣе, чѣмъ нужно. Это смѣлый шагъ со стороны Петровія, но онъ можетъ оказаться опаснымъ для молодого человѣка.

Митсосъ задумался. Тяжелая борьба происходила въ немъ. Сколько времени онъ жаждалъ свиданія съ Зулеймой, но съ другой стороны онъ поклялся, что никто, ни мужчина, ни женщина, ни ребенокъ, не задержитъ его отъ явки на выручку Яни.

— Дядя Николай, — сказалъ онъ наконецъ: — если я отправлюсь въ путь сегодня, то Яни освободится днемъ ранѣе?

— Конечно, — отвѣтилъ Николай, пристально смотря на юношу.

— Я поѣду сегодня, — произнесъ Митсосъ рѣшительнымъ тономъ. — До Немеи только день пути. Пиши, дядя, письма.

— Впрочемъ, все равно, если поѣдешь и завтра, — замѣтилъ Николай, видя, что по какой-то причинѣ Митсосъ хочетъ остаться на ночь дома.

— Нѣтъ, нѣтъ, — воскликнулъ юноша, — ты сказалъ, что если я поѣду сегодня, то Яни освободится днемъ ранѣе. Довольно. Я ѣду.

Николай съ удивленіемъ посмотрѣлъ на племянника, не понимая его восторженнаго оживленія.

— Хорошо, — отвѣтилъ онъ, — я сейчасъ напишу письма. Твоя правда, чѣмъ скорѣе Яни очутится на свободѣ, тѣмъ лучше.

Митсосъ отвернулся къ окну, и двѣ крупныя слезы покатились изъ его глазъ. Никто не зналъ, какую тяжелую жертву онъ принесъ.

Николай видѣлъ, что дѣло было неладно, но такъ какъ Митсосъ не хотѣлъ ему ничего объяснить, то онъ оставилъ его въ покоѣ, но, положивъ руку ему на плечо, сказалъ:

— Ты молодецъ, Митсосъ, письма будутъ готовы черезъ часъ. Ты отобѣдаешь и отправишься въ путь. До ночи ты достигнешь Немеи.

И послѣ обѣда юноша снова пустился въ дорогу. Но сердце у него болѣзненно ныло. Его теперь не поддерживала надежда о скоромъ возвращеніи. Ему приходилось вернуться, по словамъ Николая, не въ Навплію, а въ Паниду, гдѣ ему найдется дѣло до того времени, какъ явится возможность освободить Яни изъ плѣна въ Триполи. Тогда все будетъ готово, маяки загорятся по всему Пелопонезу, и вспыхнетъ заразъ возстаніе на сѣверѣ и на югѣ. Мотивъ такого общаго движенія былъ двоякій. Греческія силы не были достаточно организованы, чтобъ рѣшиться на приступъ Триполи, очень сильно укрѣпленнаго и снабженнаго не только многочисленнымъ гарнизономъ, но и достаточнымъ запасомъ воды. Напротивъ, Каламата была менѣе защищена, плохо снабжена водой, и ея гарнизонъ не отличался значительнымъ числомъ. Кромѣ того, это былъ портъ, и, овладѣвъ гаванью, которая не была укрѣплена и находилась далеко отъ цитадели, греки могли побудить турокъ бѣжать въ Триполи. Движеніе на сѣверѣ должно было имѣть тотъ же результатъ. Триполи былъ самой грозной крѣпостью въ Педопонезѣ и особенно, какъ надѣялся Николай, организація грековъ достигла бы такого развитія, чтобъ предпринять осаду этой твердыни, единственнаго къ тому времени убѣжища турокъ. Тамъ произошелъ бы рѣшительный бой, который освободилъ бы весь Пелопонезъ. До того же времени предполагалось отрѣзать страну отъ остальнаго свѣта съ помощью флота, формируемаго на островахъ, и брандеровъ, которые уничтожили бы всѣ турецкія суда, входящія въ порты или выходящія изъ нихъ. Практически было только четыре порта — въ Коринѳѣ, Патрасѣ, Навпліи и Каламатѣ. Первые два составляли заботу предводителей возстанія на сѣверѣ, а Каламата и Навплія находились въ распоряженіи Николая и Петровія.

Первую ночь своего новаго путешествія Митсосъ провелъ въ Немеѣ и весь слѣдующій день странствовалъ по большой внутренней равнинѣ, гдѣ находятся озера. Тамъ всегда дышало весной; цвѣты наполняли воздухъ своимъ благоуханіемъ, и пчелы роями извивались надъ ними. Солнечные лучи весело играли въ прозрачной поверхности ручьевъ, а лошадь Митсоса съ восторгомъ ѣла въ полдень сочную траву. Но весна не отражалась въ сердцѣ юноши; онъ ѣхалъ, мрачно насупивъ брови, и жизнь, полная геройскихъ приключеній, которой онъ пожертвовалъ свое счастье, потеряла для него всякій интересъ. Если бъ онъ зналъ, что его ожидала тяжелая, мучительная агонія, то онъ, быть можетъ, повернулъ бы лошадь и отказался бы отъ исполненія даннаго ему невозможнаго порученія. Но, по счастью для него, онъ зналъ только то, что ему предстояло сдѣлать въ теченіе двухъ недѣль, а исполнить это онъ былъ обязанъ не только въ виду даннаго слова Николаю, своей клятвы Яни и сознанія долга.

На второй день передъ закатомъ солнца онъ увидалъ Гуру на склонѣ горы среди виноградниковъ. Сзади возвышались залитыя солнцемъ снѣжныя вершины горнаго кряжа. Домъ Янко находился въ концѣ селенія, и Марія встрѣтила его самой веселой, любезной улыбкой. Янко былъ на работѣ въ полѣ, и молодые люди стали болтать на свободѣ о томъ, что произошло съ ними послѣ ихъ разлуки.

— Янко хорошій мужъ, — говорила Марія, — и онъ получаетъ прекрасное жалованье. Онъ сильнѣе любой лошади и работаетъ за двухъ рабочихъ. Я также сильна, и когда онъ не возвращается до десяти часовъ, я часто иду за нимъ въ винную и толчками провожаю домой. А ты, Митсосъ, зачѣмъ здѣсь?

— По дѣлу Николая. Янко можетъ намъ оказать большую услугу. Я могу тебѣ объ этомъ сказать Марія, по разрѣшенію Николая. Ему надо снести вѣсточку въ монастырь. Онъ получитъ за наемъ лошади на четыре дня и сдѣлаетъ доброе дѣло.

— Противъ турокъ?

— Конечно.

Марія покачала головой.

— Янко хорошій человѣкъ, — отвѣчала она, — но онъ думаетъ только о пищѣ и винѣ; все остальное для него не существуетъ. Но онъ вскорѣ вернется, и ты поговоришь съ нимъ. Какъ я рада тебя видѣть, Митсосъ. Помнишь, какъ мы вмѣстѣ мяли виноградъ осенью? Ты еще выросъ съ того времени. Ты вдвое выше Янко, но онъ вѣдь такой толстый.

Марія смотрѣла на него съ видимымъ удовольствіемъ и была въ какомъ-то сентиментальномъ настроеніи. Митсосъ напомнилъ ей о Навпліи и о тѣхъ дняхъ, когда ей только что минуло семнадцать лѣтъ, и она гордилась тѣмъ, что была не только невѣстой, но и предметомъ, если не совершенно любви Митсоса, то во всякомъ случаѣ ухаживанія. Она одно время даже сомнѣвалась, не бросить ли ей Янко ради болѣе красиваго юноши, но благоразуміе взяло верхъ, и она была очень довольна своимъ выборомъ. Однако, увидавъ его, она почувствовала нѣчто среднее между радостью и печалью, тѣмъ болѣе, что его геройскія приключенія и его усыновленіе великимъ родомъ Мавромихали дѣлали его еще болѣе привлекательнымъ въ ея глазахъ. Такимъ образомъ, когда послышались тяжелые шаги Янко, то она пожалѣла, что онъ такъ рано вернулся домой.

Дѣйствительно, толстая, расплывшаяся фигура Янко, его красное, лоснившееся лицо и маленькіе, маслянистые глаза, представляли рѣзкій контрастъ съ загорѣлыми щеками Митсоса и его ясными, сверкающими зрачками. Онъ очень обрадовался Митсосу и отложилъ разговоръ о дѣлахъ до окончанія ужина.

Подкрѣпивъ свои силы пищей и виномъ, Янко выслушалъ Митсоса съ видимымъ безпокойствомъ.

— И я дамъ тебѣ четырехдневную плату за лошадь, — прибавилъ юноша къ изложенію дѣла, которое его привело въ Гуру.

Янко молчалъ нѣсколько минутъ, а затѣмъ приказалъ женѣ подать еще кружку вина. Онъ видимо боялся остраго язычка Маріи и желалъ объясниться съ Митсосомъ безъ нея, но она поняла его цѣль и быстро вернулась съ виномъ.

— Вотъ видишь, — говорилъ Янко, когда она снова вошла въ комнату, — у меня много полевой работы, и, признаюсь, я бы не желалъ вмѣшиваться въ ваше дѣло, что же касается четырехдневной платы за лошадь, то она покроетъ мои расходы, а что же я получу за хлопоты?

Митсосъ насупилъ брови.

— Ты не хочешь, такъ не задерживай меня, — воскликнулъ онъ вставая, — мнѣ надо найти кого нибудь другого.

— Стыдись, Янко, — воскликнула Марія, — ты не мужъ мнѣ, а какой-то мулъ. Ты думаешь только о піастрахъ и боишься посвятить два дня на то, что Митсосъ дѣлаетъ мѣсяцами. Неужели ты будешь здѣсь ѣсть и пить, пока другіе приносятъ себя въ жертву за родину? Еслибъ я была мужчиной, то не женилась бы на дѣвушкѣ, такой трусливой, какъ ты.

И она бросила презрительный взглядъ на Янко. Потомъ она встала, подошла къ Митсосу и, наливъ два стакана вина:

— За твое здоровье и за здоровье всѣхъ храбрецовъ, — сказала она, чокаясь съ юношей, — а ты, — прибавила она, обращаясь съ прежнимъ презрѣніемъ къ мужу, — ты даже не хочешь пить за здоровье людей, которые гораздо лучше тебя. Я была бы уже на дорогѣ въ монастырь, если бъ Богъ создалъ меня мужчиной, и Митсосъ далъ бы мнѣ такое порученіе.

— Ты Марія? — воскликнулъ Митсосъ.

— Да, и я не спросила бы за это ни гроша, мало того поставила бы свѣчку Богородицѣ въ благодарность за то, что мнѣ удалось послужить святому дѣлу.

— Такъ что же, Марія, тебя удерживаетъ? — сказалъ Митсосъ, вспомнивъ слова Николая, — ты исполнишь порученіе лучше всякаго мужчины. Спроси въ обители настоятеля и передай ему письмо Николая.

— Глупости, Марія, — промолвилъ Янко, — это не бабье дѣло.

— Болтай, ты самъ ходи за виномъ на погребъ, — отвѣчала она съ искреннимъ воодушевленіемъ, — а я исполню то, что ты боишься сдѣлать. Я завтра же на разсвѣтѣ, Митсосъ, отправлюсь въ путь.

Въ сущности Янко былъ очень доволенъ. Если бъ другой патріотъ исполнилъ то, что предназначалось ему, было бы для него непріятно, а теперь все уладилось къ общему удовольствію. Онъ остался дома, и вмѣстѣ съ тѣмъ никто не узнаетъ объ его отказѣ. Бѣдный Янко отличался робкой натурой, и спокойная, сытая жизнь была его единственной мечтой. Славные подвиги и смѣлыя приключенія не имѣли въ его глазахъ никакой цѣны. Даже въ пьянствѣ онъ держался принципа умѣренности и никогда не допивался до портиковъ. Правиломъ его жизни была середина, названная поэтами золотой, хотя неизвѣстно почему, такъ какъ всѣ жвачныя животныя руководствуются этимъ принципомъ. Онъ отличался двумя прекрасными качествами: трудолюбіемъ и преданностью своей замѣчательной женѣ, но въ немъ отсутствовалъ геройскій духъ.

Митсосъ прибылъ въ Коринѳъ на слѣдующій день, поздно вечеромъ и нашелъ, что черезъ часъ или два каикъ отправлялся въ Патрасъ. Онъ только успѣлъ передать порученіе Николая городскому головѣ, поѣсть и сторговаться съ шкиперомъ за переѣздъ съ лошадью въ Патрасъ. Вѣтеръ часто мѣнялся во время ночи, но на слѣдующій день задулъ попутный, и онъ вышелъ на берегъ въ Патрасѣ въ то самое время, какъ Марія подъѣзжала на мулѣ къ монастырю.

У воротъ обители она увидѣла группу братьевъ, сидѣвшихъ у источника и курившихъ трубки. Одинъ изъ нихъ, сѣдой старикъ, подошелъ къ ней и сказалъ съ оживленіемъ:

— Да благословитъ тебя Богъ. Зачѣмъ къ намъ пожаловала?

— Мнѣ надо видѣть отца настоятеля, — отвѣчала она.

— Ты говоришь съ нимъ.

— У васъ есть зерно, отецъ святой?

Ея голосъ раздавался ясно, твердо, и всѣ монахи окружили ее, притаивъ дыханіе.

— Для голодныхъ или для турокъ? — спросилъ настоятель.

— Черное зерно для турокъ. Готовьте много зерна, чтобъ не было голода, и пусть 1.500 человѣкъ понесутъ его, куда нужно, по первому сигналу, котораго теперь ждать придется недолго. Имъ не надо идти далеко; оно понадобится здѣсь въ Калаврисѣ.

Сказавъ это, она нагнулась къ настоятелю и прибавила шепотомъ.

— Мнѣ еще поручено кое-что тебѣ передать, но я забыла буквально эти слова, хотя смыслъ ихъ мнѣ объяснилъ племянникъ Николая, Митсосъ.

— Говори, какъ помнишь, — отвѣчалъ съ улыбкой настоятель.

— Если у тебя посланы ружья на югъ, то верни ихъ. Дѣло случится не такъ, какъ предполагалъ Николай. Вамъ понадобятся здѣсь все ваше оружіе и всѣ ваши люди.

— Хорошо, а какой будетъ сигналъ?

— Не знаю, но сюда явится черезъ нѣсколько дней Митсосъ съ Патраса. Ты его узнаешь съ перваго взгляда: онъ высокъ, какъ башня, и лице его свѣтитъ, какъ солнце, а смотрѣть на него отрадно на сердцѣ. Онъ все знаетъ и объяснитъ тебѣ.

— Я буду ждать Митсоса. А ты останешься у насъ ночевать; мы приготовимъ тебѣ комнату для почетныхъ гостей; въ ней однажды жила дочь императора.

— Мнѣ надо отправиться назадъ, — отвѣчала Марія: — я не могу терять ни минуты.

— Ты не хочешь воспользоваться нашимъ гостепріимствомъ. Это нехорошо. Къ тому же ты заговорщица и должна быть осторожна. Чѣмъ ты объяснишь свое быстрое возвращеніе на прежній ночлегъ? Завтра же ты разскажешь, что была въ обители у брата, который только что постригся, и что тебя радушно приняла вся братія. Нечего дѣлать, намъ приходится лгать, и отвѣтственность за это падетъ на турокъ. Отдай своего мула послушнику; онъ озаботится о немъ.

Такимъ образомъ Маріи выпалъ случай послужить родинѣ, и она исполнила свой долгъ, а затѣмъ вернулась къ своей скромной деревенской жизни. Гура не принимала никакого участія въ подготовлявшемся великомъ событіи. Это селеніе находилось на монастырской землѣ, и оно не терпѣло преслѣдованій отъ турокъ. Но вѣсть о возстаніи, достигнувъ до этого отдаленнаго уголка, нашла откликъ въ сердцѣ Маріи, и ея скучная, однообразная жизнь освѣтилась сознаніемъ, что она хоть на минуту приложила руку къ общему святому дѣлу.

Митсосъ легко исполнилъ порученіе Николая въ Патрасѣ. Германъ пришелъ въ восторгъ отъ сообщеннаго ему плана дѣйствія и очень удивился, что исторія о подложномъ письмѣ турка придумана юношей, и Митсосу польстило его одобреніе. Разрѣшеніе вопроса о маякахъ потребовало болѣе времени, потому что Митсосу приходилось на пути въ Паницу вступать въ соглашеніе съ лицами, согласными зажечь маяки въ одно время на видныхъ мѣстахъ. Но Германъ зналъ хорошо всю страну и далъ хорошіе совѣты юношѣ насчетъ выбора мѣстностей для маяковъ, такъ какъ, по справедливому его замѣчанію, если маяки зажглись бы на такихъ высотахъ, откуда ихъ снизу не видать, то изъ этого ничего бы не вышло.

Послѣ долгихъ совѣщаній было рѣшено, что Митсосъ не достигнетъ Паницы ранѣе 10-го марта, а затѣмъ ему будетъ много дѣла, прежде чѣмъ онъ возьмется за освобожденіе Яни изъ Триполи. Поэтому маяки не могли быть зажжены ранѣе 20-го марта, но съ этого дня сигнальщики должны были находиться на своихъ мѣстахъ каждый вечеръ. Относительно того, гдѣ поставить маяки между Патрасомъ и Мегаспелайономъ, не было ни малѣйшаго затрудненія. Два маяка на возвышенныхъ мѣстахъ кряжа могли разнести вѣсть повсюду, и только спорнымъ былъ вопросъ относительно маяка между Тайгетомъ и Гельмосомъ. Германъ полагалъ, что его всего лучше было помѣстить на выдающемся пунктѣ Ликаона, надъ развалинами древняго храма, въ четырехъ миляхъ отъ Андрисены, гдѣ живетъ священникъ, который, конечно, согласится зажечь маякъ.

Митсосъ распростился съ Германомъ на слѣдующій день и, спустя сорокъ восемь часовъ, онъ достигъ Мегаспелайона, тамъ узналъ о благополучномъ посѣщеніи обители Маріей.

— И молодецъ же она, — сказалъ съ восторгомъ настоятель.

Дѣло о маякахъ было скоро покончено, и отецъ настоятель самъ проводилъ Митсоса на вершину кряжа, возвышавшуюся надъ обителью и откуда были одинаково видны тѣ пункты, гдѣ предполагалось устроить маяки на Гельмосѣ и въ Патрасѣ. Мѣсто это было отлично выбрано, и настоятель обѣщалъ, что тутъ съ 20-го марта каждый вечеръ будетъ караулить преданный святому дѣлу монахъ, а какъ только запылаетъ маякъ на Гельмосѣ, онъ зажжетъ и свой.

V.

Изъ селенія Леондари, лежащаго полукругомъ у подножія Гельмоса, гдѣ должно было находиться второе звено въ цѣпи маяковъ, невозможно было видѣть Андрисену, но Ликаонъ прямо, ясно возвышался надъ нею, и Митсосъ надѣялся, что надъ тянувшимися къ западу небольшими вершинами гнѣздились развалины храма. На слѣдующій день онъ на зарѣ отправился въ Андрисену, куда прибылъ на вторыя сутки. Страна, по которой онъ ѣхалъ, была пустынной, обнаженной, и турки, не подозрѣвая въ этомъ отдаленномъ уголкѣ движенія противъ нихъ, не тревожили по дорогѣ Митсоса. Онъ нашелъ радушный пріемъ въ домѣ священника, къ которому Германъ далъ ему письмо, и послѣ обѣда они поѣхали въ горы надъ развалинами храма, чтобъ провѣрить, виденъ ли былъ этотъ путь съ Тайгета на югѣ и съ Гельмоса на сѣверѣ. По словамъ священника, въ прошедшемъ году тамъ былъ какой-то долговязый англичанинъ, который срисовалъ развалины и сказалъ, что это былъ храмъ Аполлона, и древніе греки называли его Бассе.

— Однако мнѣ не нравится это мѣсто, — прибавилъ отецъ Зервасъ.

Спустя часъ, на небѣ показались перистыя облака, и чѣмъ они выше поднимались въ горы, тѣмъ болѣе ихъ заволакивала пелена бѣлаго тумана. Это обстоятельство не обѣщало хорошаго результата ихъ поѣздки, но, по словамъ Зерваса, не стоило возвращаться, такъ какъ эта мгла могла разсѣяться мгновенно, еслибъ только поднялся вѣтеръ. Однако густая пелена все становилась мрачнѣе, совершенно заслонила собою солнце, и они не видѣли десяти шаговъ передъ собой. Наконецъ на откосѣ горы они увидали какія-то громадныя тѣни, и мало-по-малу выступили изъ тумана высокія колонны. Это были развалины.

Въ это время Митсосъ, чтобъ облегчить путь своей уставшей лошади, соскочилъ на землю и велъ ее подъ уздцы. Поэтому онъ отсталъ отъ своего товарища и медленно подвигался за нимъ по крутой тропинкѣ. Неожиданно раздались за пеленой тумана какіе-то раздирающіе звуки. Митсосъ вздрогнулъ отъ суевѣрнаго страха и бѣгомъ догналъ отца Зерваса. Солнце проглянуло сквозь туманъ, и подъ дуновеніемъ сильнаго вѣтра, свистъ котораго такъ перепугалъ юношу, бѣлыя облака быстро разсѣялись. Когда Митсосъ добрался до гребня, на которомъ находился храмъ, солнце уже весело свѣтило на лазуревомъ небѣ. У его ногъ тянулись живописныя долины, а вдали на югѣ виднѣлась Каламатская равнина, съ окаймлявшимъ ее синимъ моремъ.

Юноша съ удивленіемъ смотрѣлъ на сѣрыя колонны, которыя, казалось, скорѣе выросли изъ горъ, чѣмъ были произведеніемъ человѣческихъ рукъ. Но священникъ торопилъ его говоря:

— Я такъ и ожидалъ. Вѣтеръ прогналъ облака, но они могутъ возвратиться. Намъ надо скорѣе добраться до вершины горъ.

Митсосъ оставилъ свою лошадь у колоннъ и взобрался по горнымъ уступамъ на высоту двухъ сотъ футовъ надъ храмомъ. На сѣверѣ возвышался Гельмосъ, и ясно обрисовывался на его юговосточномъ фасѣ утесъ надъ Леондари, словно онъ нарочно былъ созданъ для маяка. Обернувшись къ югу, юноша увидалъ Тайгетъ, поднимавшійся къ небу, представляя дюжину выдающихся пунктовъ.

— Теперь все ясно видно, — произнесъ отецъ Зервасъ, человѣкъ очень осторожный, — но я вотъ что сдѣлаю. Ты вѣдь направляешься на югъ и дня черезъ два будешь въ Каламатѣ, такъ третью ночь ты проведешь въ какомъ нибудь селеніи въ горномъ проходѣ, пересѣкающемъ Тайгетъ по направленію къ Спартѣ. Въ эту ночь, послѣ заката солнца я зажгу здѣсь маякъ часа на два, и тогда тебѣ будетъ удобнѣе выбрать мѣсто для маяка на Тайгетѣ. Смотри, мои слова снова исполнились; но, слава Богу, вѣтеръ помогъ намъ сдѣлать, что нужно.

Не успѣлъ онъ произнести этихъ словъ, какъ стали подниматься снизу изъ долинъ бѣлыя облака. Митсосъ бѣгомъ спустился къ колоннадѣ. Лошадь мирно щипала сочную траву, и въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ онъ любовался этими остатками культа красоты и бога юности, здоровья, солнечнаго свѣта.

Присоединившись къ нему, священникъ вошелъ въ колоннаду и перекрестился. На вопросъ удивленнаго юноши, что это значило, онъ отвѣчалъ:

— Окрестные жители разсказываютъ, что тутъ обитаетъ чортъ. Я не знаю, вѣрить ли этому или нѣтъ, а потому изъ осторожности осѣняю себя крестнымъ знаменіемъ. Но поспѣшимъ внизъ; здѣсь нехорошо оставаться въ темнотѣ.

Хотя туманъ снова покрывалъ горный откосъ, но онъ не былъ такъ густъ, какъ прежде, и солнечные лучи пробивались чрезъ него. Отъѣхавъ отъ храма, Митсосъ обернулся, чтобъ бросить на него послѣдній взглядъ, и увидѣлъ какой-то странный свѣтъ, выходившій изъ дверей разрушеннаго храма, вѣроятно, отблескъ заходившаго солнца сквозь окружавшую мглу.

— Посмотри, — сказалъ онъ, обращаясь къ священнику: — точно храмъ освѣщенъ изнутри.

Отецъ Зервасъ обернулся и, упавъ съ лошади на землю, сталъ креститься, произнося молитвы.

Митсосъ взглянулъ на его испуганное, блѣдное лице. Между тѣмъ поразившій его свѣтъ исчезъ, и, вскочивъ снова на лошадь, священникъ воскликнулъ:

— Скорѣе, скорѣе, здѣсь не надо оставаться.

И онъ шибко поскакалъ.

Митсосъ слѣдовалъ за нимъ. Онъ также не былъ спокоенъ. Въ его памяти воскресали слышанные въ дѣтствѣ разсказы о странныхъ образахъ болѣе человѣческаго роста, которые носились вокругъ древнихъ храмовъ на Акрополѣ, и о странныхъ крикахъ, слышавшихся въ горахъ Эгины.

— О, — промолвилъ Зервасъ, когда юноша догналъ его у поворота на большую андрисенскую дорогу: — Господь подвергъ меня тяжелому испытанію. Деметри правъ, говоря, что видѣлъ въ этомъ храмѣ чорта въ видѣ прекраснаго юноши.

И онъ отеръ капли холоднаго пота, выступившаго на его челѣ.

— Но что же ты видѣлъ? — спросилъ Митсосъ. — Я только замѣтилъ, что изъ двери падалъ лучъ свѣта.

— Да, да, — отвѣтилъ Зервасъ: — я обѣщалъ Герману зажечь маякъ и буду караулить на вершинѣ, тогда какъ свѣтлый юноша, быть можетъ, будетъ караулить меня внизу. Нѣтъ, я выберу другую дорогу и поднимусь въ горы съ сосѣдней долины.

— А что же видѣлъ Деметри?

— Однажды вечеромъ, весной Деметри изъ нашего селенія насъ овецъ на горномъ откосѣ надъ храмомъ. Его застала ночь, и онъ рѣшилъ остаться до утра въ храмѣ, раздѣленномъ внутри на два покоя. Въ одинъ Деметри загналъ всѣхъ овецъ, а въ другомъ помѣстился самъ у разведеннаго огня. Поужинавъ, онъ прилегъ и хотѣлъ заснуть, но глаза его не закрывались, и онъ сталъ курить трубку. Что-то тревожило и безпокоило его. Въ храмѣ было душно, и тамъ стояло какое-то странное благоуханіе. Деметри всталъ и вышелъ наружу. Тамъ онъ снова улегся передъ дверью храма и снова старался заснуть. Но вдругъ ему казалось, что изъ храма неслись звуки веселыхъ пѣсенъ; онъ взглянулъ и увидѣлъ, что изъ двери падалъ лучъ свѣта, какъ мы только что видѣли съ тобою. Спустя минуту, послышался топотъ, и овцы выбѣжали съ испугомъ изъ двери и разбрелись во всѣ стороны. Деметри бросился ихъ остановить, но въ дверяхъ храма показался блестящій образъ. Это былъ красивый молодой юноша, граціозный, какъ горная газель; лице его сіяло неземной красотой. На одномъ плечѣ у него висѣлъ калчанъ съ золотыми стрѣлами, въ лѣвой рукѣ онъ держалъ золотой самострѣлъ, на ногахъ у него были золотыя сандаліи, а на головѣ лавровый вѣнокъ. Онъ былъ совершенно нагъ, какъ майская лунная ночь, и также свѣтилъ, какъ она. Два пальца лѣвой руки онъ положилъ на голову одной изъ овецъ, она стояла неподвижно, не обнаруживая никакого страха. Огонь, разведенный въ храмѣ, тускло мерцалъ въ окружающемъ лучезарномъ свѣтѣ, какъ свѣчка при солнечныхъ лучахъ. Мало-по-малу овцы собрались вокругъ него и смотрѣли, словно очарованныя, на необыкновенное видѣніе. Наконецъ языческій богъ, или просто чортъ, — прибавилъ священникъ, набожно крестясь: — поднялъ глаза и сказалъ: „Ты обратилъ мое святилище въ овечій загонъ, какъ ты не боишься меня?“ Деметри преклонилъ колѣна и отвѣчалъ: „Я не зналъ, что этотъ храмъ твой, владыка“. — „За наказаніе я беру эту овцу“, — произнесъ лучезарный юноша и дотронулся рукой до овцы, которая тихо опустилась къ его ногамъ: — „давно уже я не видѣлъ людей, и они стали некрасивѣе прежняго. Но я тебѣ скажу, что веселье лучше самопожертвованія, и красота выше мудрости или любви къ Богу. Посмотри на меня, и ты убѣдишься въ справедливости моихъ словъ“.

Онъ протянулъ руку, но Деметри понялъ, что этотъ красивый юноша былъ злой духъ, и въ отчаяніи сдѣлалъ въ воздухѣ крестное знаменіе. Въ эту минуту въ глазахъ у него почернѣло, и онъ потерялъ чувство, а когда очнулся, то лежалъ на каменномъ полу храма, а рядомъ валялась мертвая овца. Остальное же стадо спокойно окружало входъ въ храмъ. Было свѣтло, и солнце поднималось на востокѣ. Это было десять лѣтъ тому назадъ, но Деметри и теперь съ ужасомъ вспоминаетъ о зловѣщей ночи. Я думалъ до сихъ поръ, что это — пустая сказка, но теперь, увидавъ свѣтъ въ дверяхъ храма, я начинаю вѣрить его словамъ. Но если Господь охранилъ Деметри, то онъ охранитъ и меня, когда я пойду зажигать маякъ. Вѣдь это святое дѣло и угодное Господу.

Митсосъ не зналъ, что и думать о разсказѣ священника. Конечно, тотъ фактъ, что у Деметри была съ собою фляжка вина, могъ нѣсколько разъяснить видѣнное имъ, но, какъ грекъ, юноша былъ склоненъ къ суевѣрію.

— Все это очень странно, — произнесъ онъ: — но вѣдь ты отецъ Зервасъ не откажешься помогать намъ.

— Нѣтъ, я все свято исполню. Я знаю, что тогда Господь не оставитъ меня.

VI.

Въ половинѣ марта Митсосъ снова поднимался по крутымъ горнымъ откосамъ въ Паницу. Уже часа два, какъ наступила ночь; небо было безоблачно, и хотя луна скрывалась за серебристой макушкой Тайгета, но звѣзды ярко блестѣли. Вдыхая въ себя свѣжій, горный воздухъ, юноша сознавалъ съ удовольствіемъ, что онъ успѣшно исполнилъ все, что было ему поручено. Три дня тому назадъ онъ видѣлъ, какъ маякъ въ Бассѣ неожиданно освѣтилъ всю окружающую мѣстность и блестѣлъ издали, какъ большая звѣзда, а съ тѣхъ поръ онъ ѣхалъ безъ устали днемъ и ночью, что совершенно утомило его бѣдную лошадь. Очутившись наконецъ передъ домомъ Петровія, онъ постучалъ въ дверь, но на его стукъ откликнулся только Османъ громкимъ лаемъ.

— Османъ, Османъ, молчи, — крикнулъ Митсосъ: — меня никто не услышитъ.

Наконецъ внутри дома послышались шаги, и, пріотворивъ дверь, Петровій спросилъ:

— Кто тамъ?

— Я, Митсосъ, — отвѣчалъ юноша.

Черезъ минуту онъ былъ въ объятіяхъ Петровія.

— Очень ридъ тебя видѣть, Митсосъ, — произнесъ онъ: — какъ ты скоро вернулся. Мы ждали тебя только завтра.

— Да, да, я поспѣшилъ, но не говорите теперь со мной, — отвѣчалъ юноша: — а дайте мнѣ ѣсть, я голоденъ, какъ заяцъ зимой, а моя лошадь устала до смерти.

— Иди въ комнату, тамъ ты найдешь ужинъ и Николая, а я озабочусь о лошади.

— Нѣтъ, тебѣ неприлично служить мнѣ, мальчишкѣ.

— Пустяки, ступай. Только мы съ Николаемъ съѣли всю рыбу, и тебѣ остался глухарь.

Съ этими словами онъ повелъ во дворъ лошадь. Дѣло было въ томъ, что онъ узналъ отъ Николая о клятвѣ Митсоса относительно освобожденія Яни и объ его самопожертвованіи ради скорѣйшаго ея исполненія, а потому хотѣлъ самъ услужить вѣрному другу сына. Въ чемъ именно заключалось жертва, принесенная юношей, Петровій и Николай не знали, но они рѣшили, что, должно быть, Митсосъ былъ влюбленъ и пожертвовалъ свиданіемъ съ своей милой, хотя они никакъ не могли догадаться, кто бы она была.

Утоливъ свой голодъ и выкуривъ трубку, Митсосъ разсказалъ обоимъ друзьямъ все, что онъ сдѣлалъ, а потомъ спросилъ:

— Ну, а у васъ что новаго?

— Много хорошаго и мало дурнаго, — отвѣчалъ Петровій: — начну съ послѣдняго. Николай боится, что вскорѣ въ Триполи узнаютъ объ его пребываніи здѣсь, а это очень не желательно. Четыре дня тому назадъ онъ встрѣтилъ двухъ турецкихъ солдатъ, и ему показалось, что они узнали его. Они направлялись въ Триполи, и я не хотѣлъ бы, чтобъ мнѣ приказали снова отыскивать его. Нашимъ родичамъ много и безъ того дѣла, и отправить двадцать человѣкъ на его поиски было бы неудобно.

— Обо мнѣ нечего говорить, — замѣтилъ Николай: — но меня тревожитъ мысль объ Яни. Онъ до сихъ поръ находится въ полной безопасности, но дѣло приметъ совершенно иной оборотъ, если, напримѣръ, меня и тебя вызовутъ въ Триполи.

— Магометъ-Саликъ не посмѣетъ сдѣлать этого, — отвѣчалъ Петровій со смѣхомъ: — и объ Яни не безпокойся. Онъ только разжирѣетъ; вотъ и все. Вѣдь турки ѣдятъ по пяти разъ въ день. У нихъ нѣтъ причины подозрѣвать меня, а самое худшее, что можетъ случиться, это посылка сюда солдатъ для твоего ареста.

— Я очень люблю Яни, и я поклялся освободить его, — сказалъ Митсосъ зѣвая: — но мнѣ ужасно хочется спать. А когда я отправлюсь за нимъ?

— Черезъ недѣлю, я надѣюсь, а пока ты здѣсь, я тебя познакомлю съ дьявольскими судами, — произнесъ Николай: — ну, теперь ложись въ постель.

— О, какое счастье лечь въ постель послѣ дороги!

— Ну, и хорошій ужинъ не лишне, — замѣтилъ Петровій съ улыбкой.

Слѣдующіе два дня Митсосъ посвятилъ изученію брандеровъ. Онъ отправлялся съ Николаемъ на зарѣ въ лѣсъ, и тамъ они оставались до солнечнаго заката. Но на второй день, возвращаясь домой, они увидали у двери турецкаго солдата верхомъ. Онъ держалъ въ поводу еще двѣ другія лошади.

— Это не хорошо, — сказалъ Николай, отскакивая въ тѣнь вмѣстѣ съ Митсосомъ: — я такъ и зналъ. Ну, или въ домъ, Митсосъ, узнай, что дѣлается, и приди мнѣ сказать. Я буду ждать тебя за мельницей.

И онъ быстро исчезъ въ темнотѣ.

Митсосъ пошелъ къ дому, но солдатъ его остановилъ:

— Ясакъ, — сказалъ онъ, что значитъ „нельзя пройти“.

— Нельзя, что выдумалъ, — отвѣчалъ весело юноша: — отчего же мнѣ нельзя видѣть моего родича?

— Ясакъ, — повторилъ турокъ и выхватилъ изъ-за пояса пистолетъ.

Митсосъ задумался. Онъ съ удовольствіемъ вступилъ бы въ борьбу съ туркомъ, такъ какъ онъ не питалъ ни малѣйшаго уваженія къ мѣткости турецкихъ выстрѣловъ со времени приключенія съ Яни, но онъ зналъ, что въ домѣ было еще два турка, и благоразумно ретировался, говоря:

— Пойду домой. А какъ ты думаешь, глупая голова, передъ домомъ моего отца я не найду такого же дурака?

Солдатъ ничего не отвѣчалъ; очевидно, онъ не желалъ затѣвать ссоры съ могущественнымъ родомъ Мавромихали. Митсосъ медленно пошелъ по дорогѣ, но, повернувъ за уголъ, побѣжалъ изо всѣхъ силъ къ мельницѣ, гдѣ его ждалъ Николай.

— Что дѣлать, — промолвилъ онъ шепотомъ: — у Петровія турецкіе солдаты, и они не пускаютъ меня въ домъ. О дядя, плохо будетъ Яни. Что дѣлать?

— Не хорошо. Садись, Митсосъ, и подумаемъ.

Прошло пять минутъ, и Николай первый прервалъ молчаніе.

— Я знаю, что произошло, — сказалъ онъ: — эти люди явились отъ Магомета-Салика, чтобъ арестовать Петровія. Онъ находится въ ихъ рукахъ, потому что въ случаѣ неповиновенія они могутъ выместить свою месть на Яни. Вотъ что намъ надо сдѣлать: освободить какъ можно скорѣе Яни изъ Триполи и Петровія на дорогѣ туда же, такъ какъ его навѣрно повезутъ къ Магомету-Салику. Но какъ это сдѣлать? Будь молодцемъ, Митсосъ, придумай выходъ изъ этого затруднительнаго положенія. Мало того, надо еще предупредить всѣхъ родичей Мавромихали о случившемся и о томъ, что нельзя освобождать Петровія, пока Яни въ Триполи, такъ какъ онъ можетъ заплатить за это своей головой. А что касается до меня, то я просто отдамся въ руки турокъ.

— Зачѣмъ?

— Потому что двумъ легче бѣжать, чѣмъ одному, и что, имѣя насъ обоихъ, турки не будутъ торопиться въ Триполи. Иначе они будутъ подозрѣвать, что я отправлюсь на выручку Яни. Да, это прекрасная мысль, но для ея успѣха всѣ родичи должны не двигаться.

— Такъ я поскачу освобождать Яни.

— Какъ можно скорѣе. Гдѣ твоя лошадь?

— У Петровія.

— Такъ ступай къ Деметри, возьми у него лошадь и въ дорогу. Нельзя терять ни минуты! Погоди, куда же ты дѣнешься съ Яни послѣ его освобожденія? Вы должны бѣжать изъ Триполи ночью и отправиться прямо черезъ горы въ верхнюю аркадійскую равнину, гдѣ стоитъ Мегалополисъ. Оттуда пересѣките Тайгетъ и слѣдуйте до горы Подолидо, гдѣ ты смотрѣлъ на Бассейскій маякъ. Мы будемъ тамъ ждать васъ. Теперь я пойду по всему селенію и объявлю родичамъ о случившемся и о томъ, что они должны присоединиться къ намъ въ Тайгетѣ, а потомъ я отдамся туркамъ. Ну, ступай, Митсосъ, и помни, что судьба Яни въ твоихъ рукахъ.

Они разстались. Николай предупредилъ всѣхъ родичей и послалъ гонцовъ во всѣ окрестныя селенія съ вѣстью о мѣстѣ сбора и о томъ, что борьба начнется съ осады Каламаты. Покончивъ съ этимъ, онъ направился къ дому Петровія.

— Ясакъ, — произнесъ солдатъ, увидавъ его.

— Ты не знаешь, съ кѣмъ говоришь, — гордо произнесъ Николай: — я Николай Видалисъ, о которомъ ты, вѣроятно, слыхалъ?

Солдатъ прицѣлился въ него изъ пистолета и громко крикнулъ:

— Ни съ мѣста, или я выстрѣлю. Ей, сюда! — прибавилъ онъ: — я арестовалъ Николая Видалиса.

Николай не желалъ получить пулю въ упоръ и не перемѣнилъ своей позиціи, а изъ дома выбѣжалъ старшій солдатъ.

— Вы имѣете уполномочіе такъ дѣйствовать? — спросилъ Николай: — или вы дорого поплатитесь за самоуправство.

— Мы дѣйствуемъ по приказанію губернатора Триполи; онъ велѣлъ арестовать тебя и Петровія, а затѣмъ доставить васъ въ Триполи.

Все это было сказано потурецки, но тутъ Николай заговорилъ погречески.

— За что арестованъ я?

— Не понимаю погречески, — отвѣчалъ солдатъ.

— „И слава Богу“, — подумалъ Николай и повторилъ свой вопросъ потурецки.

— За составленіе заговора противъ верховной власти султана и его представителя въ Триполи, Магомета-Садика.

Николай засмѣялся.

— Это дѣло серьезное. Могутъ войти въ домъ, и если я вашъ плѣнникъ, то вотъ возьмите мой пистолетъ и ножъ.. Но я совѣтую вамъ послѣдовать за мною, а то еслибъ родичи Петровія узнали, въ чемъ дѣло, то вамъ не поздоровилось бы. Мое обвиненіе ложное, но я не хотѣлъ бы, чтобъ ваша кровь или кровь родичей была пролита.

Оба солдата послушались его и ввели во дворъ лошадей.

Петровій радостно услышалъ голосъ Николая. Это, конечно, значило, что онъ нашелъ средство выйти имъ изъ затруднительнаго положенія и спасти Яни. Онъ вопросительно взглянулъ на него и затѣмъ улыбнулся. Петровій понялъ, что все обстоитъ благополучно, и Митсосъ отправился на выручку Яни.

Николай сѣлъ и продолжалъ вести веселую бесѣду съ солдатами.

— Это недоразумѣніе довольно ясно, — сказалъ онъ: — но я очень радъ увидѣть его превосходительство въ Триполи, куда я не могъ до сихъ поръ явиться.

— Его превосходительство также радостно васъ встрѣтитъ, — произнесъ одинъ изъ солдатъ съ улыбкой: — вамъ извѣстно, что онъ посылалъ за вами прошлую недѣлю, но Петровій отвѣчалъ, что вы исчезли, и что онъ разыщетъ своего проклятаго родича.

— У насъ была маленькая ссора, но мы уже давно помирились, не правда ли, Петровій? — произнесъ Николай и прибавилъ погречески: — слава Богу, они не понимаютъ ни одного греческаго слова.

Петровій кивнулъ головой.

— Мы завтра утромъ очень рано отправимся въ путь, — сказалъ онъ: — а теперь пора ужинать. Прошу васъ теперь садиться. Извините за плохую ѣду, мы не знали, что насъ осчастливятъ своимъ посѣщеніемъ такіе гости.

Съ этими словами онъ ударилъ въ ладоши, и слуга вошелъ въ комнату; это былъ юноша одинаковыхъ лѣтъ съ Яни, Петровій взялъ его въ свой домъ, такъ какъ онъ остался сиротой. Константинъ былъ на половину слуга, а на половину товарищъ Яни, которому онъ былъ очень преданъ.

— Давай ужинъ, — сказалъ Петровій погречески: — и держи ухо востро.

Юноша подалъ ужинъ, и всѣ трое турокъ стали охотно ѣсть и нить. Постоянно вращаясь среди грековъ, они привыкли къ вину и съ удовольствіемъ налегли на него. Николай мало болталъ потурецки, а подъ предлогомъ, что Петровій съ трудомъ объясняется на этомъ языкѣ, онъ говорилъ погречески, Николай переводилъ его слова. Такимъ образомъ они могли при туркахъ безъ малѣйшаго подозрѣнія съ ихъ стороны передать другъ другу, что хотѣли.

Николай сообщилъ Петровію объ отъѣздѣ Митсоса но своимъ дѣламъ бѣгства. Они должны были отправиться въ путь на слѣдующее утро, а такъ какъ Митсосъ былъ впереди ихъ на двѣнадцать часовъ, то при первомъ привалѣ попытать счастье. Это было бы для нихъ тѣмъ удобнѣе, что они находились бы все еще среди родичей; въ случаѣ надобности они могли прикрыть ихъ бѣгство. Николай предложилъ планъ очень простой, который ему уже разъ вполнѣ удался. Юноша Константинъ долженъ былъ проводить ихъ съ прислугой для обѣда на первомъ привалѣ, а тамъ въ то время, какъ турки будутъ утолять свой голодъ и жажду, ему предстояло удалиться подъ какимъ нибудь предлогомъ, подрѣзать ремни у турецкихъ сѣделъ и вернуться домой. Подождавъ нѣсколько минутъ, Петровій и Николай вскочили бы на своихъ лошадей и скрылись бы отъ удивленныхъ турокъ, которые не имѣли бы возможности преслѣдовать ихъ.

Все это Николай передалъ Петровію и Константину среди пустыхъ фразъ, сказанныхъ для отвода глазъ туркамъ, а чтобъ убѣдиться, понялъ ли его слуга, Петровій сказалъ:

— Если ты все понялъ, Константинъ, то налей мнѣ стаканъ воды, а если нѣтъ, налей стаканъ вина Николаю.

Константинъ немедленно налилъ вина въ стаканъ хозяина дома и вышелъ изъ комнаты.

Покончивъ съ этимъ, Николай сталъ говорить съ солдатами потурецки. Онъ выразилъ желаніе, чтобъ они отправились въ путь на слѣдующее утро, какъ можно ранѣе, такъ какъ онъ боялся, чтобъ родичи Мавромихали не напали на нихъ при видѣ, что они увозятъ Петровія, а съ другой стороны, онъ хотѣлъ какъ можно скорѣе увидѣть Магомета-Салика и выяснить возможное недоразумѣніе. Они согласились и сказали, что если Петровій и Николай не возьмутъ съ собой оружье, то они всѣ поѣдутъ, какъ туристы, тѣмъ болѣе, что за ихъ хорошее поведеніе ручается присутствіе въ Триполи Яни, въ качествѣ заложника.

Хотя на слѣдующее утро они выбрались изъ селенія не очень рано, но по указанію Николая всѣ обитатели попрятались, однако изъ своихъ засадъ они со смѣхомъ слѣдили за процессіей, заранѣе радуясь успѣху стратагемы, которую придумалъ Николай, поразившій всѣхъ родичей наканунѣ своимъ планомъ. Впереди ѣхалъ одинъ солдатъ, за нимъ плелись Николай и Петровій съ остальными солдатами по сторонамъ, а въ арьергардѣ слѣдовалъ Константинъ съ продовольствіемъ. Николай мало молчалъ, занимая турокъ интересными разговорами, и все шло, какъ по маслу.

Спустя три часа, они достигли живописной, тѣнистой рощи, среди которой протекалъ игривый потокъ. Петровій предложилъ остановиться тугъ для обѣда. Турки съ удовольствіемъ изъявили свое согласіе, и Константинъ быстро устроилъ все, какъ было ему приказано. Въ концѣ обѣда онъ удалился за деревья и, быстро исполнивъ данное ему порученіе насчетъ турецкихъ сѣделъ, немедленно ушелъ.

Долго ѣли и пили пятеро, пока, наконецъ, Николай не замѣтилъ, что солнце уже низко, а потому нора ѣхать, если они хотятъ достигнуть Триполи ночью. Солдаты согласились, но неохотно, такъ какъ они выпили болѣе, чѣмъ бы слѣдовало. Николай и Петровій послѣдовали за ними къ лошадямъ. При этомъ первый съ удовольствіемъ увидѣлъ, что Константинъ отцѣпилъ кремни въ солдатскихъ ружьяхъ.

— Ну, скорѣе, — воскликнулъ онъ, обращаясь къ своему товарищу.

Они быстро вскочили на лошадей и поскакали въ лѣсъ, тянувшійся до подножія Тайгета. За ними послышались крики удивленія и стукъ кремней, вывалившихся изъ ружей.

Затѣмъ, послѣдовала комическая сцена. Двое солдатъ вскочили на лошадей, но, сдѣлавъ два шага, свалились на землю вмѣстѣ съ своими сѣдлами, а третій, занеся ногу въ стремя, остался стоять рядомъ съ своей разсѣдланной лошадью.

Болѣе получаса прошло въ устройствѣ сѣделъ, да и то можно было исправить только два. Ихъ владѣльцы вскочили на лошадей и поскакали, одинъ въ погоню за бѣглецами, а другой въ Триполи. Третій же пошелъ пѣшкомъ, неся въ одной рукѣ сѣдло, а другой держа лошадь за уздцы.

Турокъ, преслѣдовавшій бѣглецовъ, достигъ вскорѣ селенія, гдѣ храбрый родъ Мавромихали былъ въ сборѣ и встрѣтилъ солдата свистомъ пуль. Онъ остановился и бросилъ одинъ только взглядъ на толпу, но этого было достаточно, чтобъ увидѣть среди нея Николая и Петровія, которые учтиво кланялись ему. Онъ повернулъ лошадь и быстро ускакалъ.

VII.

Изъ Паницы въ Гифіумъ было два дня или три ночи пути, считая день въ 12 часовъ, а ночь въ 8, но Митсосъ, выѣхавъ въ 10 часовъ вечера, достигъ цѣли своего путешествія въ 20 часовъ, то-есть на восходѣ солнца на второй день. А закатъ въ тотъ же день засталъ его въ горномъ проходѣ надъ равниной, гдѣ находится Триполи, куда онъ разсчитывалъ попасть за два часа до восхода солнца, чтобъ имѣть достаточно времени для бѣгства съ Яни до пробужденія жителей. Соскочивъ съ лошади, онъ далъ ей немного отдохнуть, а самъ не присѣлъ, боясь заснуть отъ усталости, а медленно ходилъ взадъ и впередъ, грызя кусокъ чернаго хлѣба и запивая кислымъ виномъ, которымъ онъ наполнилъ свою фляжку въ Гифіумѣ. Покончивъ свою скудную трапезу, онъ закурилъ трубку, такъ какъ табачный дымъ было лучшее средство противъ сна.

Наконецъ, когда лошадь достаточно отдохнула, онъ пустился въ путь. Ночь была темная, и она не успѣла сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ поскользнулась и упала на груду камней, сваливъ на землю Митсоса. Онъ не получилъ ни малѣйшаго ушиба и быстро вскочилъ, но у бѣдной лошади оказалась рана до кости.

— Пресвятая Дѣва! — воскликнулъ Митсосъ въ отчаяніи, — что теперь дѣлать?

Еще оставалось до восхода солнца четыре часа, но половина ихъ потребовалась бы на достиженіе Триполи, а теперь съ окровавленной и раненной лошадью было невозможно это сдѣлать. Приходилось идти пѣшкомъ, несмотря на усталость и клонившій его сонъ. Но, главное, ему было жаль оставить лошадь въ пустынномъ мѣстѣ на вѣрную смерть послѣ долгихъ страданій. Поэтому онъ рѣшилъ тотчасъ покончить съ нею и, вынувъ пистолетъ, застрѣлилъ ее. Когда бѣдное животное растянулось на землѣ, Митсосъ со слезами на глазахъ пошелъ пѣшкомъ по направленію къ Триполи.

Какъ шло время, онъ не сознавалъ, а машинально шелъ, не останавливаясь, несмотря на утомленіе и напавшую на него дремоту. Только по временамъ онъ чувствовалъ нестерпимую боль въ колѣняхъ отъ удара объ острый камень и вспомнилъ свою бѣдную лошадь. Наконецъ, онъ неожиданно широко раскрылъ глаза. Небо на востокѣ отливало розовымъ оттѣнкомъ и, спустя нѣсколько минутъ, съ южной быстротой показалось надъ горами солнце, облившее своими лучами Триполи, еще отстоявшее на милю.

Митсосъ окаменѣлъ. Онъ опоздалъ. Днемъ онъ не могъ попасть въ губернаторскій домъ, а къ вечеру явятся солдаты изъ Паницы.

— Яни! Яни! — воскликнулъ онъ, рыдая и ломая себѣ руки.

Онъ упалъ на землю, блестѣвшую отъ ночнаго мороза. У него достало еще сознанія, чтобъ добраться на четверенькахъ за кусты, окаймлявшіе дорогу, и тамъ онъ заснулъ дѣтскимъ непробуднымъ сномъ.

Было уже далеко за полдень, когда онъ открылъ глаза. Сонъ подкрѣпилъ его силы, и онъ чувствовалъ себя совершенно свѣжимъ физически и умственно. Онъ присѣлъ и сталъ обдумывать свое положеніе. Ему нечего было упрекать себя за отдыхъ, такъ какъ это было необходимо. Хотя солдаты должны были достичь засвѣтло Триполи, но и ему необходимо было отправиться туда же, и, какъ только покажутся солдаты, попытать счастья достичь Яни окольнымъ путемъ. Онъ всталъ, быстро дошелъ до города, поѣлъ въ какой-то гостиницѣ и затѣмъ, издали осмотрѣвъ губернаторскій домъ, вернулся на большую дорогу и началъ поджидать солдатъ. Но часы шли за часами, и они не появлялись. Наконецъ, стемнѣло, и Митсосъ радостно перевелъ дыханіе.

Онъ быстро вернулся на городскую площадь, гдѣ уже по угламъ мерцали масленые фонари. Въ улицѣ, на которую выходила стѣна, сосѣдняя съ домомъ, гдѣ былъ заключенъ Яни, находилась кофейня, и Митсосу пришлось ждать, пока ея не закрыли. Тогда онъ энергично взялся за дѣло. Взлѣзть на невысокую стѣну и оттуда пробраться на крышу флигеля губернаторскаго дома было нетрудно, но по крышѣ ему пришлось полети, чтобъ не обратить на себя вниманія караульныхъ. Онъ уже добрался до того мѣста крыши, подъ которымъ по его расчету находилась комната Яни, и хотѣлъ опуститься на балконъ, какъ что-то подалось подъ нимъ. Легкая крыша, покрытая по драни черепицей, треснула подъ его тяжестью, и онъ среди дождя черепицъ провалился въ комнату, которая по счастью оказалась темницей Яни.

— Это ты, Митсосъ, — раздался знакомый голосъ: — разрѣжь скорѣе веревку.

Руки Яни были связаны на спинѣ, и Митсосъ, выхвативъ изъ-за пояса ножъ, перерѣзалъ веревку. Но въ ту же минуту дверь отворилась, и тюремщикъ показался на порогѣ митсосъ бросился на него и повалилъ на землю, а Яни завязалъ ему ротъ толстымъ шарфомъ.

— Давай веревку, — промолвилъ Митсосъ и быстро связалъ руки и ноги своей жертвѣ.

— Сейчасъ явится привратникъ, — сказалъ Яни: — запри дверь.

Для большой безопасности они заставили дверь и окно всей мебелью, бывшею въ комнатѣ. Затѣмъ Митсосъ взлѣзъ на столъ и сквозь отверстіе въ крышѣ пробрался наружу; очутившись тамъ, онъ легъ на животъ и, протянувъ руки, втащилъ туда же Яни.

— Я былъ правъ, — произнесъ онъ шепотомъ: — ты очень растолстѣлъ и сталъ такой тяжелый.

Съ крыши было нетрудно спуститься на стѣну, а оттуда на улицу, теперь совершенно пустынную. Но, добравшись благополучно до городскихъ воротъ, они съ ужасомъ увидѣли, что они были заперты, и подлѣ стоялъ часовой.

Снова ихъ выручила хитрость Яни и сила Митсоса.

— Знаешь что, — шепнулъ первый: — онъ откроетъ тебѣ ворота, принявъ тебя за торговца, возвращающагося хотя поздно съ базара. Ты схвати его за горло и толкни за ворота, а я возьму ключъ изъ воротъ и послѣдую за вами.

Митсосъ не понялъ, зачѣмъ Яни возьметъ ключъ, но повиновался.

Онъ подошелъ къ часовому и попросилъ отворить ворота, а Яни спрятался за уголъ дома.

— Ты съ базара? — спросилъ часовой.

— Да, и я иду домой въ Тану, — отвѣчалъ Митсосъ, называя сосѣднее селеніе.

Часовой вынулъ ключъ и отперъ ворота, а Митсосъ въ ту же минуту схватилъ его, потащилъ за стѣну, грозя убить его, если онъ крикнетъ. Почувствовавъ сильныя руки юноши вокругъ своего горла, турокъ не произнесъ ни звука. Между тѣмъ Яни выхватилъ изъ замка ключъ и поспѣшилъ за ними.

— Брось его подальше, — произнесъ онъ, подбѣгая къ Митсосу, который немедленно швырнулъ на дорогу турка, оказавшагося по счастью маленькаго роста.

Пока онъ лежа призывалъ себѣ на помощь пророка, Яни заперъ ворота и бросилъ ключъ въ кусты.

Оба юноши съ торжествомъ посмотрѣли другъ на друга и громко разсмѣялись. Дѣйствительно сцена вышла комичная. Но терять время было невозможно.

— Пойдемъ, Яни, — воскликнулъ Митсосъ: — намъ оставаться тутъ нельзя. Пойдемъ сначала по дорогѣ и ускоримъ шагъ. Мы успѣемъ наговориться потомъ.

Два часа они быстро шли, даже частью бѣжали, хотя дѣйствительно Яни отъ мѣсячнаго заключенія очень обрюзгъ. Наконецъ они достигли на краю небольшей долины, въ горахъ, отдѣляющихъ Триполи отъ Мегалополиса, небольшей гостиницы, содержимой другомъ отца Митсоса. Въ ея окнахъ свѣтился огонь, и друзья постучались въ дверь.

Хозяинъ, котораго звали Анастасіемъ, радостно встрѣтилъ Митсоса, который разсказалъ ему объ ихъ бѣгствѣ и просилъ сказать туркамъ, если они явятся изъ Триполи, что бѣглецы пошли по дорогѣ въ Мегалополисъ.

— Мы идемъ не туда, — прибавилъ Яни: — указавъ имъ ложную дорогу, мы выиграемъ время.

Это показалось очень забавно Анастасію, и онъ весело засмѣялся. Но понимая, что нельзя было терять ни минуты, онъ быстро поставилъ на столъ мясо и хлѣбъ.

Подкрѣпивъ свои силы на скорую руку, друзья бѣгомъ пустились по крутой тропинкѣ, которая вела къ Тайгету. Всю ночь они не останавливались ни на минуту и къ восходу солнца очутились у подножія Тайгета.

Хотя имъ оставалось еще идти цѣлый день до мѣста свиданія, но Яни объявилъ, что онъ не въ состояніи болѣе сдѣлать ни шага. Глаза его слипались отъ сна, и ноги подкашивались. Митсосъ долженъ былъ примириться съ необходимостью и объявилъ, что они пролежатъ въ кустахъ цѣлый день и только ночью будутъ продолжать свой путь.

— И прекрасно, — отвѣчалъ Яни: — дай мнѣ прежде поспать, и потомъ мы наговоримся всласть.

Онъ бросился на землю и черезъ минуту заснулъ.

Митсосъ вскорѣ послѣдовалъ его примѣру, но первый проснулся. По положенію солнца было видно, что еще недавно пришелъ полдень, и онъ, тихонько вставъ, чтобъ не разбудить Яни, пошелъ искать воды. Невдалекѣ нашелся источникъ, и вернувшись Митсосъ засталъ Яни уже вставшимъ. Они поѣли данныхъ имъ Анастасіемъ хлѣба и мяса, а затѣмъ Яни объявилъ, что пора поговорить.

— Ты, Митсосъ, начинай и разскажи мнѣ все, что было съ тобой, — прибавилъ онъ.

— Въ первую ночь, — отвѣчалъ Митсосъ: — я прямо отправился въ Навплію и достигъ туда около полу-ночи, а на слѣдующій день я выѣхалъ оттуда.

— На слѣдующій день? — воскликнулъ Яни: — такъ-то ты любишь Зулейму? Ну, какъ она поживаетъ?

— Это дѣло мое, — произнесъ Митсосъ, насупивъ брови: — будемъ говорить лучше о другомъ. На слѣдующій день….

— Ты не видалъ Зулеймы? — перебилъ его Яни.

— Не видалъ.

— Отчего же ты не подождалъ ночи и не поѣхалъ въ лодкѣ къ ней?

— Потому, что Николай послалъ меня по дѣлу.

Яни пристально взглянулъ на друга и, положивъ ему руку на плечо, сказалъ нѣжно.

— Милый, милый Митсосъ, я все понимаю. Ты отправился на слѣдующій день не по приказанію Николая, а въ силу твоей клятвы освободить меня какъ можно скорѣе. Но я боюсь, что ты меня возненавидишь.

— Пустяки, яни, — отвѣчалъ съ улыбкой Митсосъ: — клятву нельзя нарушать, и къ тому же, что было бы со мною, еслибъ я опоздалъ въ Триполи, а вѣдь я едва поспѣлъ. Что бы я тамъ нашелъ, еслибъ явился въ Триполи сегодня ночью, а не вчера?

— Я тебѣ объ этомъ скажу потомъ. А теперь продолжай свой разсказъ.

Митсосъ разсказалъ ему о своихъ похожденіяхъ до бѣгства отъ солдатъ.

— Конецъ намъ повѣдаютъ дядя Николай и твой отецъ, когда мы увидимся съ ними на Тайгетѣ, — прибавилъ онъ: — ну, теперь твоя очередь, разсказывай.

— Моя исторія не длинная, и слава Богу, — началъ Яни: — съ недѣлю или двѣ я спалъ и ѣлъ, ѣлъ и спалъ. Я видѣлъ за это время Магомета-Салика раза два, и онъ очень любезно спрашивалъ, хорошо ли мнѣ, и не нуждаюсь ли я въ чемъ. Мнѣ нужна была только свобода и свиданіе съ тобой, а такъ какъ онъ не могъ дать мнѣ ни того ни другаго, то я отвѣчалъ, что ни въ чемъ не нуждаюсь.

Потомъ съ недѣлю онъ сталъ чаще посѣщать меня, разспрашивая объ отцѣ и родичахъ, а также о томъ, былъ ли въ Паницѣ Николай. Я, конечно, отвѣчалъ, что мои родичи люди хорошіе, спокойные, мирно работаютъ въ полѣ и благодарятъ Бога, что ихъ господа, турки, такъ добры и справедливы къ нимъ; а объ Николаѣ я сказалъ, что видѣлъ его только въ дѣтствѣ. Такъ гало время, какъ неожиданно дней пять или шесть тому назадъ пришелъ ко мнѣ Магометъ и сказалъ съ хитрымъ, злобнымъ выраженіемъ лица:

— Такъ ты говоришь, что твои родичи люди хорошіе, спокойные и благодарятъ Бога за то, что имѣютъ добрыхъ, справедливыхъ господъ. Что же ты самъ, Яни, хвалишь ихъ за это?

Я ничего не отвѣтилъ, такъ какъ я думалъ, что онъ и не ждетъ отвѣта, но онъ разсердился и, сверкая глазами, воскликнулъ:

— Отвѣчай, или я велю содрать съ тебя шкуру, собака. Вы всѣ греки собаки, хотя и красивыя. Но собакъ надо держать на привязи. Благодари Бога, что у тебя такой добрый господинъ, и не сопротивляясь дай связать себѣ руки.

— Зачѣмъ? — спросилъ я.

— Будь благоразуменъ, а то я исполню свою угрозу, — закричалъ онъ.

Дѣлать было нечего. Пришлось подвергнуться этому униженію.

— Вотъ такъ хорошо, — сказалъ Магометъ, успокоившись, когда увидалъ мои руки связанными: — мы скоро научимъ тебя быть послушнымъ, какъ твои родичи. Ты вскорѣ увидишь своего отца и Николая. Я послалъ за ними. Если они явятся сюда, то хорошо, хотя въ сущности мнѣ все равно. Я не боюсь лающихъ собакъ. Но если ихъ не приведутъ сюда, то придется подумать, что сдѣлать съ тобою. Я еще этого не рѣшилъ, — прибавилъ онъ, смотря пристально мнѣ въ глаза: — можно бы тебя повѣсить, но ты слишкомъ красивый мальчикъ, и я хотѣлъ бы лучше, чтобъ ты служилъ мнѣ, напримѣръ, подавалъ бы розовую воду. Я одѣлъ бы тебя въ голубую безрукавку, вышитую серебромъ, красные шаровары и желтые башмаки; но я не позволилъ бы тебѣ имѣть при себѣ ни ножа, ни пистолета за поясомъ. Ты слишкомъ злой для этого, несмотря на твою юность. Можно бы изъ тебя сдѣлать и евнуха. Во всякомъ случаѣ ты будешь моимъ слугой, и я буду добрымъ для тебя господиномъ.

Голосъ Яни оборвался, и онъ замолчалъ въ сильномъ волненіи, но черезъ минуту онъ продолжалъ:

— И я долженъ было выслушать все это молча, я свободный грекъ, плевавшій до тѣхъ поръ на турокъ. Но я помнилъ твою клятву, Митсосъ, и зналъ, что ты меня освободишь. Вотъ почему я молчалъ. Магометъ продолжалъ меня посѣщать уже каждый день и все повторялъ:

— Время приближается, Яни. Они должны прибыть сюда вскорѣ.

А вчера утромъ онъ сказалъ:

— Они будутъ сегодня.

А я тогда подумалъ: „Значитъ, меня не будетъ здѣсь сегодня вечеромъ“. Митсосъ меня освободитъ до того вечера. Такъ и случилось. Болѣе мнѣ нечего разсказывать. Ты меня спасъ, и я тебѣ обязанъ жизнью и сохраненіемъ моей чести, — прибавилъ онъ, протягивая ему обѣ руки: — такъ люблю тебя, что меня не тяготитъ благодарность къ тебѣ, но все-таки я желалъ бы отдать за тебя правую руку или правый глазъ.

Митсосъ взялъ обѣ руки Яни и произнесъ новую клятву по обычаю грековъ:

— Да превратится для меня вода въ слезы и хлѣбъ въ соль, если я не окажу помощи, когда ты будешь въ ней нуждаться и не буду любить того, кого ты любишь, или ненавидѣть того, кого ты ненавидишь.

Солнце уже садилось за горы, на западѣ, когда они снова отправились въ путь. Ни тотъ ни другой никогда не бывали въ этой мѣстности, но они надѣялись напасть на тропинку, которая вела бы изъ Аркадской равнины въ одно изъ селеній, сосѣднихъ съ Лангардаскимъ проходомъ.

Чѣмъ болѣе они поднимались въ горы тѣмъ воздухъ становился свѣжѣе, и они шли бодро, весело. Даже Митсосъ не сожалѣлъ долгой разлуки съ Зулеймой, такъ какъ, благодаря этому, онъ спасъ своего друга.

Около полуночи они остановились для отдыха. При серебристомъ свѣтѣ луны блестѣли надъ ихъ головами снѣжныя высоты горъ, и Митсосъ вспомнивъ, что маякъ находился подъ самой снѣжной линіей, рѣшилъ, что имъ не надо болѣе подниматься на верхъ.

Собравшись съ силами, они взяли направо и шли по узенькой тропинкѣ до той минуты, какъ первые лучи восходящаго солнца показались изъ-за горъ.

— Ужъ день, — сказалъ Яни: — значитъ, мы близко къ цѣли.

— Да, — отвѣчалъ Митсосъ: — это и есть мѣсто для маяка. Но кто это?

И онъ показалъ на бѣжавшаго къ нимъ на встрѣчу человѣка высокаго роста.

— Это дядя Николай! — воскликнулъ радостно Митсосъ: — покажемъ ему, что и мы умѣемъ бѣгать.

Спустя двѣ минуты, они оба были въ объятіяхъ Николая.

VIII.

Греческій лагерь, расположенный на этомъ никѣмъ не посѣщаемомъ скатѣ Тайгета, походилъ на птичье гнѣздо, свитое на горной вершинѣ. Онъ находился по обѣ стороны горнаго ручья, переполненнаго отъ таянія снѣговъ и быстро направлявшагося по крутой ложбинѣ въ Каламатскую равнину. На немъ въ пятистахъ шагахъ возвышался маякъ на уединенной, каменной площадкѣ, окруженной узкими ущельями отъ главной массы горъ. Николай выбралъ эту мѣстность и очень удачно, потому что лагерь скрывался внутри горъ и былъ защищенъ отъ сѣвернаго вѣтра; маякъ могъ служить обсерваціоннымъ пунктомъ въ двухъ шагахъ отъ главной квартиры. На сѣверѣ подъ нимъ разстилалась Аркадійская равнина, по которой только что пробирались Митсосъ и Яни; на западѣ лежала, какъ на ладони, Мессенская долина, съ ея главнымъ центромъ Каламатой, а на югѣ — извивался Лангардскій горный проходъ чрезъ Тайгетъ, между Мессеной и Спартой.

Лагерь былъ окруженъ крѣпкимъ плетнемъ изъ хвороста, а внутри она. состоялъ изъ шалашей на жердяхъ, переплетенныхъ сосновыми вѣтвями и покрытыхъ въ видѣ крыши камышемъ. Въ центрѣ, у самаго ручья стоялъ шалашъ Петровія и Николая. Онъ ничѣмъ не отличался отъ другихъ, кромѣ развѣвавшагося надъ нимъ синебѣлаго флага съ греческимъ крестомъ надъ турецкимъ полумѣсяцемъ. Немного поодаль, среди нѣсколькихъ деревьевъ, виднѣлась болѣе основательная постройка, покрытая досками и войлокомъ: это былъ складъ пороха, снарядовъ и оружія.

Въ лагерѣ было все оживлено, какъ въ пчелиномъ ульѣ, только что прибывшій обозъ съ порохомъ изъ Каливіи и Цимовы быстро разгружался. Самъ Петровій наблюдалъ за тѣмъ, какъ относили порохъ въ магазины. Во всѣхъ концахъ виднѣлись костры, на которыхъ варили кофе для утренней трапезы, а вдали сверкали въ воздухѣ топоры молодцовъ, рубившихъ сосны на различныя потребности лагеря. Въ продолженіе послѣднихъ двухъ ночей много прибыло изъ окрестныхъ деревень патріотовъ съ оружіемъ, провизіей и даже цѣлымъ стадомъ овецъ и козъ, которыя паслись въ оврагѣ, подъ лагеремъ. Уже отрядъ вмѣщалъ въ себѣ двѣсти человѣкъ, а черезъ три дня Петровій надѣялся довести его до восьмисотъ. Въ недалекомъ разстояніи на откосахъ горы были расположены еще три лагеря, такъ что общее число вооруженныхъ людей, которые могли при первой надобности спуститься съ Тайгета въ Каламату, доходило до трехъ тысячъ. Всѣ они были уроженцы Лаконіи, Арголиды и южной Аркадіи, а изъ населенной Мессенской долины ожидалось еще двѣ тысячи человѣкъ. Патріоты сѣверной Греціи должны были еще возстать въ Ахайѣ при первомъ блескѣ маяковъ.

Въ лагерѣ соблюдались строгая дисциплина, порядокъ и правильная организація. Извѣстное число юношей помѣщалось на вершинѣ горы, съ приказаніемъ увѣдомлять о всякомъ движеніи, замѣченномъ въ окрестностяхъ, и останавливать силой каждаго турка, который направлялся бы изъ Мессены въ Спарту, изъ опасенія, чтобъ онъ не принесъ въ Триполи вѣсти о сборѣ патріотовъ. Въ сущности это опасеніе было основано не на существованія лагерей, которыхъ не видно было съ дороги, а на выбытіи значительнаго числа жителей изъ окрестныхъ деревень съ ихъ мулами и стадами; но и это обстоятельство не могло возбудить подозрѣнія, такъ какъ обыкновенно въ апрѣлѣ мѣсяцѣ поселяне отправлялись на время въ горы, чтобъ пасти овецъ и козъ на тучныхъ пастбищахъ и жечь сосны на уголь. Во всякомъ случаѣ бѣгство Петровія, Николая и Яни могло возбудить различныя предположенія турокъ, а потому было очень важно, чтобъ изъ Каламаты не сообщили въ Триполи никакихъ извѣстій, грозившихъ опасностью этому городу, который за послѣднія недѣли сталъ быстро укрѣпляться съ цѣлью представить надежное убѣжище для турецкихъ семействъ въ случаѣ возстанія грековъ.

Всѣ люди, оружіе, мулы, лошади и скотъ въ лагерѣ находились въ распоряженіи Петровія. Такъ какъ онъ былъ главою многочисленнаго рода Мавромихали, изъ членовъ котораго преимущественно состоялъ отрядъ, занимавшій лагерь, то Николай нашелъ полезнымъ вручить ему высшее начальство, а самъ онъ, какъ говорилъ игумену, вполнѣ довольствовался честью служить родинѣ. Петровій не злоупотреблялъ этимъ благороднымъ порывомъ родственника и согласился исполнить желаніе Николая, подъ тѣмъ условіемъ, что онъ ничего не будетъ дѣлать безъ совѣта послѣдняго, и что Николай всегда приметъ начальство, если отрядъ этого захочетъ. Между тѣмъ ему было препоручено наблюденіе за часовыми и развѣдчиками, которые поддерживали сношеніе между лагерями. Перемѣнивъ часовыхъ на маякѣ, Николай отправился съ обоими юношами къ Петровію. Онъ былъ занятъ разгрузкой муловъ, но, увидавъ сына, бросился къ нему.

— Слава Богу, — воскликнулъ онъ: — что ты спасенъ, но мы уже давно васъ ждали обоихъ, отчего вы такъ замѣшкались? О Митсосъ, какъ я тебѣ благодаренъ за твою помощь! Идите теперь съ Николаемъ въ мой шалашъ. Я послѣдую за вами, когда покончу дѣло, и мы тогда позавтракаемъ.

Выгрузка пороха, по мнѣнію Петровія, требовала большой осторожности. Онъ получался въ корзинахъ, которыя подвязывались по обѣимъ сторонамъ муловъ и былъ сверху покрытъ углемъ ила какимъ нибудь сельскимъ произведеніемъ. Эти корзины бережно относились въ магазинъ, а тамъ порохъ разсыпался въ маленькія бутылки, вмѣстилище которыхъ равнялось обычному пантронташу. Такихъ бутылокъ было приготовлено 800, по одной на каждаго молодца, а то количество пороха, которое осталось бы послѣ ихъ наполненія должно было сохраняться въ легкихъ деревянныхъ ящикахъ, болѣе удобныхъ для перевозки на мулахъ, чѣмъ корзины.

Цѣлый день прибывали въ лагерь новыя группы добровольцевъ по 8 и 10 человѣкъ, и получались вѣсти изъ другихъ лагерей, что и тамъ силы быстро пополнялись. Между прочимъ присоединились къ патріотамъ пятьдесятъ человѣкъ изъ Навпліи и Аргосской равнины, въ числѣ которыхъ были отецъ Андрей и Константинъ. Митсосъ былъ назначенъ адъютантомъ къ Николаю и потому остался въ лагерѣ Мавромихали, но вообще при распредѣленіи лицъ строго держались географическихъ условій, такъ какъ Петровій зналъ по опыту, что люди, близкіе другъ къ другу, храбрѣе дерутся вмѣстѣ. Каждый лагерь былъ организованъ по образцу лагеря Мавромихали, и начальники ихъ добровольно подчинились высшей власти Петровія, такъ какъ до сихъ поръ еще не возникали ссоры, впослѣдствіи нанесшія столько вреда патріотамъ. Къ тому же клубъ гетеріи со времени бѣгства князя Александра Ипсиланти строго приказалъ, чтобъ управленіе дѣлами на югѣ было сосредоточено въ рукахъ кого либо изъ мѣстныхъ вождей, причемъ прямо указалъ на Петровія или Николая.

Прошла недѣля; лагери были переполнены людьми, и Петровій съ нетерпѣніемъ ожидалъ окончанія всѣхъ приготовленій. Благодаря принятымъ предосторожностямъ и счастливому случаю, не произошло еще ни одного столкновенія съ турками, и, повидимому, Каламата ничего не подозрѣваетъ. Два дня тому назадъ было получено извѣстіе, что два турецкихъ военныхъ судна были отправлены для защиты этого города и спасенія турецкихъ его жителей въ случаѣ возстанія грековъ; но, несмотря на то, что съ утра до вечера наблюдали съ маяка за бухтой, не виднѣлось и слѣда этихъ кораблей.

Наконецъ 2-го апрѣля въ полдень развѣдчикъ съ маяка явился въ лагерь и объявилъ, что маленькій отрядъ турокъ въ двѣнадцать вооруженныхъ человѣкъ и съ обозомъ муловъ поднимался по горному проходу изъ Каламаты.

— Остановить ихъ! — скомандовалъ Петровій и послалъ двадцать человѣкъ на подкрѣпленіе маячнаго поста, а еще дюжинѣ приказалъ быть наготовѣ, чтобы отправиться туда же при первой надобности.

Прошло нѣсколько времени, и послышалась перестрѣлка, а затѣмъ, спустя полчаса, получилась вѣсть о томъ, что приказаніе Петровія исполнено, и турки остановлены.

Петровій вскочилъ изъ-за стола, за которымъ обѣдалъ вмѣстѣ съ Николаемъ, и громко воскликнулъ, сверкая глазами:

— Наконецъ-то наступила минута жатвы!

Не теряя ни секунды, онъ тотчасъ отправилъ своего адъютанта Яни съ приказаніемъ, чтобъ за часъ до заката солнца вся армія выступала въ Каламаты. Всюду начались энергичные сборы, но, несмотря на общее одушевленіе, нигдѣ не были нарушены порядокъ и строгая дисциплина. Все дѣлалось быстро, но аккуратно и методично. Къ четыремъ часамъ окончены были всѣ приготовленія, и мулы навьючены багажемъ и снарядами.

Между тѣмъ нѣсколько нарочно отряженныхъ для этого людей нанесли груду дровъ на вершину горы для костра, который долженъ былъ служить маячнымъ сигналомъ не только для другаго маяка въ Бассѣ, но и для патріотовъ въ, селеніяхъ мессенской равнины. Митсосу было поручено зажечь этотъ маякъ, который долженъ былъ распространить по всей Греціи огненное слово свободы, какъ только наступитъ темнота, а затѣмъ онъ долженъ былъ присоединиться къ отрядамъ, которые со всѣхъ сторонъ стянутся къ Каламатѣ.

Въ 5 часовъ началось общее движеніе, и Митсосъ, оставшись одинъ въ лагерѣ, свободно поужиналъ, а затѣмъ сталъ ждать ночи, въ которую суждено было народиться Греціи. День былъ жаркій, душный, и юноша, отправивъ съ обозомъ теплый шерстяной плащъ, данный ему Николаемъ взамѣнъ того, который онъ бросилъ во время бѣгства изъ Триполи, — былъ одѣтъ. въ полотняной рубашкѣ и такихъ же шароварахъ и открытой албанской курткѣ. Въ воздухѣ было тихо, но съ вершинъ Тайгета тихо надвигались облака. Хотя къ закату солнца они застилали все пространство до Итома, но сверху небо было чисто, и маячный пикъ рельефно выдавался въ окружающемъ полусвѣтѣ. Задолго до наступленія темноты Митсосъ отправился къ маяку и устроилъ тамъ большой костеръ, изъ дровъ, валежника и сухого мха. Едва успѣлъ онъ окончить свою работу и уже собирался внизъ за тлѣвшими углями, которые при вѣтрѣ быстро разожгли бы костеръ, какъ сталъ накрапывать дождь. Юноша быстро закрылъ сосновыми вѣтвями приготовленный костеръ и побѣжалъ внизъ, но дождь усиливался, и поднялась сильная гроза. Однако онъ набралъ въ свою шапку горсть горячихъ углей и, снеся ихъ въ шалаши, сталъ разжигать на нихъ груду почернѣвшихъ углей.

Между тѣмъ наступила ночь темная, ненастная. Положеніе Митсоса было критическое. По всѣмъ вѣроятіямъ, костеръ, такъ прожогъ, что не было возможности его зажечь. Но тутъ юноша вспомнилъ, что Петровій оставилъ ему фляжку со спиртомъ. Но не успѣлъ онъ достать ее, какъ услышалъ невдалекѣ шаги какого-то человѣка, поднимавшагося по горной тропинкѣ.

Кто бы это былъ? Едва ли это могъ быть какой нибудь отставшій грекъ или гонецъ отъ Петровія, или заблудившійся поселянинъ; скорѣе всего на лагерь набрелъ какой нибудь турокъ, и Митсосъ, выйдя изъ шалаша, сталъ озираться во всѣ стороны. Почти въ ту же минуту сверкнулъ въ темнотѣ огненный языкъ, и пуля, пролетѣвъ мимо его головы, вонзилась въ одну изъ жердей шалаша.

— Кто идетъ? — воскликнулъ Митсосъ, взводя курокъ у своего пистолета, но вмѣсто отвѣта послышался второй выстрѣлъ.

Юноша спрятался за уголъ шалаша и сталъ поджидать, чтобъ невидимый врагъ подошелъ поближе. Но шаги стали удаляться, и Митсосъ пустился въ догоню за незнакомцемъ, который очевидно былъ турокъ и могъ оповѣстить Спарту о наступленіи на Каламату возставшихъ грековъ.

Спустя три минуты, Митсосъ догнала, своего врага. Тотъ остановился и выстрѣлилъ въ него изъ ружья, но не попалъ, и также безплоденъ былъ второй выстрѣлъ изъ пистолета. Онъ еще разъ прицѣлился изъ ружья, и юноша видя, что ему грозитъ вѣрная смерть, съ отчаянья бросилъ ему въ лицо изо всей силы пистолетъ. Онъ зашатался, забрызганный кровью, а Митсосъ бросился на него, выхватилъ изъ его рукъ ружье и нанесъ ему смертельный ударъ прикладомъ по головѣ. Онъ грохнулся на землю, и юноша почувствовалъ на своихъ рукахъ и одеждѣ что-то мокрое, мягкое. Онъ остановился, чтобъ убѣдиться, дѣйствительно ли убилъ турка, а потомъ бѣгомъ пустился къ маяку.

Только теперь онъ увидалъ, что у него на рукѣ была рана, изъ которой текла кровь. Онъ оторвалъ оіъ рукава рубашки кусокъ полотна, перевязалъ рану и, захвативъ уголь и спиртъ, продолжалъ свой путь къ маяку. Какъ онъ ожидала, костеръ совсѣмъ промокъ, и невозможно было его зажечь. Конечно, съ помощью углей, еще тлѣвшихъ въ его шапкѣ, и спирта можно было поддержать огонь, но надо было прежде всего получить этотъ огонь, а это было невозможно, такъ какъ все вокругъ пропиталось дождемъ.

Неожиданно свѣтлая мысль озарила голову Митсоса: онъ снялъ съ себя рубашку, которая оставалась сухой, завернулъ въ нее угли и сталъ дуть на нихъ изъ всѣхъ силъ. Наконецъ появился маленькій огонекъ; Митсосъ подлилъ въ него спирта, и огонь весело запылалъ, пожирая рубашку. Тогда юноша запихалъ ее въ самую середину костра, гдѣ еще находилось сухое топливо и сталъ сверху поливать спиртомъ. Мало-по-малу дрова загорѣлись, и Митсосъ старательно поддерживалъ пламя спиртомъ и сухими полѣньями, которыя онъ выхватывалъ изнутри костра и бросалъ въ огонь. Наконецъ весь костеръ представилъ пылающую груду, которую не могъ затушить дождь, все болѣе и болѣе ослабѣвавшій.

Тогда Митсосъ почувствовалъ въ спинѣ холодъ, такъ какъ дождь пронизалъ его обнаженное тѣло, а въ груди боль отъ огня, противъ котораго онъ не принималъ никакой предосторожности. Мысль о великомъ дѣлѣ, которое онъ совершалъ, объ освобожденіи Греціи, которое предвѣщалъ свѣтъ этого маяка, не давала ему до сихъ поръ времени подумать о себѣ. Теперь онъ отскочилъ отъ костра, и глаза его неожиданно остановились на горизонтѣ.

Что это такое? На самомъ горизонтѣ свѣтилась какая-то большая звѣзда. Нѣтъ, это не могла быть звѣзда. Она находилась слишкомъ низко, и свѣтъ ея былъ красный. Къ тому же за ней чернѣлась гора. Очевидно, это былъ отвѣтный свѣтъ маяка въ Бассѣ.

Митсосъ вернулся въ лагерь, отыскалъ тѣло убитаго имъ турецкаго солдата и взялъ его пистолетъ и ружье. Затѣмъ онъ покрылъ трупъ сосновыми вѣтвями, чтобы предохранить его отъ хищныхъ звѣрей, и перекрестившись, какъ всегда дѣлаетъ грекъ передъ мертвецомъ, побѣжалъ подъ гору за своимъ отрядомъ.

Греки двигались тихо, такъ какъ хотѣли подойти къ Каламатѣ за часъ до разсвѣта. Поэтому Митсосъ скоро ихъ нагналъ на привалѣ у подножія Тайгета. Отыскавъ Петровія у разведеннаго костра, онъ только что хотѣлъ передать ему о томъ, что онъ сдѣлалъ, какъ послѣдній съ улыбкой махнулъ рукой и продолжалъ свой разговоръ съ Николаемъ и отцомъ Андреемъ.

— Такъ слышишь, отецъ Андрей, — говорилъ онъ: — городъ надо взять во что бы то ни стало, но чѣмъ мы меньше потеряемъ людей, тѣмъ лучше. Я предпочелъ бы капитуляцію штурму, но безъ всякихъ условій. Всѣ турки… Ты понимаешь?

— Понимаю, — отвѣчалъ отецъ Андрей.

— Луна ихъ пожретъ своими лучами, — продолжалъ Петровій: — а теперь, о. Андрей, пойди, отдохни. Ну, Митсосъ, мы видѣли, какъ ты зажегъ маякъ, но какъ ты это сдѣлалъ въ дождь, я, право, не понимаю. Разсказывай-ка!

Митсосъ молча раскрылъ свою куртку и показалъ обнаженную грудь.

— Рубашка иногда очень полезна, — произнесъ онъ и подробно разсказали, о случившемся.

— На этомъ юношѣ Божіе благословеніе, — промолвилъ тихо Петровій, когда онъ кончилъ свой разсказъ, и съ удивленіемъ взглянулъ на него.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Ночью сильный вѣтеръ разогналъ облака, и солнце взошло на свѣтломъ голубомъ небѣ. Прежде чѣмъ выступить въ путь послѣ кратковременнаго отдыха, Петровій созвалъ вождей остальныхъ трехъ лагерей и далъ имъ окончательную инструкцію. Три роты изъ майнотовъ, арголидцевъ и лаконидцевъ должны были атаковать цитадель, а аркадцамъ предстояло соединиться съ двумя ротами изъ Мессены и, направившись на гавань, уничтожить тамъ всѣ суда, кромѣ четырехъ легкихъ барказовъ, ждать прибытія турецкихъ военныхъ кораблей. Мессенцы съ благороднымъ патріотизмомъ просили Петровія назначить начальника трехъ ротъ, не выставляя своего мѣстнаго кандидата, и онъ указалъ имъ на Никиту изъ Спарты, который пользовался большой популярностью и недавно вернулся съ Іоническихъ острововъ, такъ какъ турки дорого оцѣнили его голову въ случаѣ его выдачи.

Цитадель Каламаты стояла на возвышеніи въ милѣ разстоянія отъ гавани, но она была малаго размѣра, и ее соединяло съ гаванью ничѣмъ не укрѣпленное предмѣстье, жители котораго занимались торговлей и производствомъ шелка. Самая же цитадель была защищена со всѣхъ сторонъ стѣною, и три ея стороны выходили на крутые утесы въ тридцать футовъ вышины. На западѣ подъ самой стѣной извивался горный потокъ, который лѣтомъ пересыхалъ, но теперь былъ переполненъ водою отъ таянія снѣговъ на горныхъ вершинахъ. Съ этой стороны городъ былъ неприступенъ, особенно для грековъ, которые не имѣли пушекъ, а были снабжены лишь старыми ружьями; точно также была бы только потерей времени атака съ сѣвера или востока. Однако на сѣверѣ были въ стѣнѣ ворота, которыя выходили на каменныя ступени, выбитыя въ утесѣ. Поэтому планъ Петровія заключался въ томъ, чтобъ сразу овладѣть нижнимъ не защищеннымъ городомъ и, поставивъ отрядъ солдатъ передъ сѣверными воротами, блокировать цитадель, изъ которой не было другаго выхода. На это дѣло онъ назначалъ три роты, а остальныя три должны были отрѣзать гавань отъ города.

Такимъ образомъ на разсвѣтѣ и подъ прикрытіемъ сильнаго тумана греческая армія раздѣлилась на двѣ части: одна изъ нихъ спустилась въ гавань, а другая, обойдя цитадель, направилась къ нижнему городу. Спустя полчаса, солнечные лучи разогнали туманъ, и часовые на цитадели неожиданно увидали передъ собою три роты солдатъ на разстояніи полмили. Тотчасъ забили тревогу, и вѣсть о наступленіи грековъ распостранилась съ быстротою молніи по нижнему городу. Немедленно улицы наполнились толпами мужчинъ, женщинъ и дѣтей, которые въ испугѣ метались во всѣ стороны. Но черезъ нѣсколько времени эти толпы двинулись по двумъ опредѣленнымъ направленіямъ — въ цитадель и въ гавань. Въ это время греки тихо, безмолвно заняли городъ безъ одного выстрѣла, не нанося ни малѣйшаго вреда перепуганнымъ жителямъ, а только возбраняя имъ искать спасеніе въ Триполи. Къ западу отъ города находился мостъ, перекинутый черезъ потокъ, и тамъ Петровій поставилъ нѣсколько сотъ человѣкъ, чтобъ помѣшать кому нибудь покинуть городъ съ этой стороны, но вскорѣ понадобилось сосредоточить всѣ силы въ городѣ, и Яни дано порученіе уничтожить мостъ. Онъ былъ деревянный, но уже сдѣланы было приготовленія построить желѣзный, а потому рядомъ лежало нѣсколько брусковъ. Одинъ изъ нихъ обратили въ рычагъ, и съ его помощью двадцать здоровенныхъ молодцевъ подняли съ полдюжины досокъ, а находившіяся подъ ними бревна подпилили. Черезъ нѣсколько минутъ мостъ обрушился и былъ унесенъ теченіемъ. Между обѣими сторонами потока образовалась бездна, и путь изъ города былъ пресѣченъ испуганнымъ жителямъ.

Тамъ и сямъ виднѣлись одинокіе дома, которые были закрыты и защищены изнутри, но вообще всѣ жилища были покинуты ихъ обитателяли и стояли настежь открытыми. Только одинъ турокъ оказалъ сопротивленіе и, выстрѣливъ изъ окна, убилъ грека. Самъ Петровій съ нѣсколькими молодцами ворвались въ домъ, и тамъ послышались выстрѣлы. Затѣмъ они вернулись и молча продолжали свой путь.

Площадь нижняго города находилась прямо подъ цитаделью, и на сѣверной ея сторонѣ стояло нѣсколько шелковыхъ мастерскихъ. Всѣ онѣ были покинуты хозяевами и рабочими, а потому Петровій помѣстилъ тамъ отрядъ изъ Майны. Какъ только этотъ отрядъ и аргосцы прошли черезъ весь городъ, побуждая жителей искать спасенія или въ цитадели или въ гавани, были вызваны спартанцы, сдерживавшіе бѣглецовъ на восточной сторонѣ, и расположили ихъ противъ цитадели съ юга. Между тѣмъ, аргосцы были раздѣлены были на двѣ части: одна сторожила ворота на сѣверѣ, а другая заняла мѣстность между майнотами и рѣкой. Такимъ образомъ блокада цитадели была полная: съ запада и востока ее окружали непроходимые утесы, съ юга греческая армія, а съ сѣвера ворота, у которыхъ стояли аргосцы.

Туркамъ были открыты три пути къ спасенію: они могли или сдѣлать вылазку, какъ только появятся ихъ военныя суда, и достичь моря, или вступить въ бой съ греками и возстановить сношенія съ Триполи, или выдержать осаду до полученія помощи извнѣ. Въ первыя минуты паники, объявшей жителей при неожиданномъ появленіи грековъ, жители бѣжали въ цитадель и переполнили ее невооруженными людьми. Каждый изъ нихъ думалъ только о себѣ и своей личной безопасности. Среди этой толпы бѣглецевъ были сотни грековъ; нѣкоторые изъ нихъ, потерявъ голову отъ страха, скрылись въ цитадели, но большинство присоединилось къ своимъ соотечественникамъ, жалуясь на перенесенныя отъ турокъ жестокости. Петровій принялъ въ ряды своей арміи всѣхъ, которые желали служить родинѣ и годились на военную службу, и поручилъ имъ розыскать по домамъ скрывавшихся тамъ турокъ. По его приказанію, этихъ плѣнныхъ не слѣдовало ни убивать, ни подвергать дурному обращенію, а просто держать взаперти. Но дикая месть столь много претерпѣвшихъ рабовъ не знала границъ, и всѣ турки, найденные въ домахъ, были тайно убиты.

Главная слабость цитадели состояла въ дурномъ водоснабженіи. Существовалъ въ ней только одинъ колодезь, и его не было достаточно для потребностей того громаднаго числа людей, которые искали тамъ спасенія. Около полудня, Димитрій, командовавшій сѣвернымъ отрядомъ, замѣтилъ, что со стѣнъ цитадели опускаютъ на веревкахъ ведра въ рѣку и подымаютъ ихъ потомъ съ водой. Онъ взялъ нѣсколько людей и подобрался къ самой стѣнѣ: въ эту минуту надъ ихъ головами показались два ведра, и они спокойно отвязали ихъ отъ веревокъ. Продолжая эту продѣлку, они отвязали въ полчаса до двадцати ведеръ. Осажденные старались достать воды нѣсколько ниже, но тамъ утесы представляли острые углы, и ведра, зацѣпляясь за нихъ, или отрывались или выливали воду.

Между тѣмъ столбъ дыма, поднявшійся надъ гаванью, обнаружилъ, что мессенцы дѣйствовали энергично. Часть ихъ разсѣялась по берегу и жгла суда и лодки, а другая брала въ плѣнъ турокъ, пытавшихся спастись моремъ. Нѣкоторые изъ нихъ пустились бѣгомъ черезъ равнину въ горы, но по нимъ стрѣляли, и они падали мертвые. Большинство же, видя себя между двухъ огней, отрѣзанными отъ цитадели отрядомъ Петровія и отъ моря мессенцами, сдались Никитѣ, который заперъ ихъ по группамъ въ гаванскихъ зданіяхъ. Между тѣмъ аркадцы, выстроившись вдоль берега, ждали прибытія турецкихъ судовъ и отъ нечего дѣлать курили и пѣли цѣлое утро.

Въ два часа дня начальнику турецкаго гарнизона въ цитадели, Али-агѣ, доложили, что въ морѣ показались два корабля, которые при попутномъ вѣтрѣ могли черезъ нѣсколько часовъ войти въ гавань Каламаты. Али все утро бѣсновался, въ безпомощной злобѣ видя, какъ греки уничтожали суда и лодки; запасъ у него оружія и воды былъ далеко недостаточенъ для отраженія осады и существованія бѣглецовъ, переполнившихъ цитадель. Поэтому онъ ясно понималъ, что если изъ Триполи не подоспѣетъ помощь, а на это разсчитывать было нельзя, — такъ быстро установили греки осаду, то единственной для него надеждой на спасеніе было дѣйствовать заодно съ подходившими съ моря двумя военными судами, при чемъ являлась возможность самихъ грековъ поставить между двухъ огней. Но для этого ему приходилось ждать приближенія судовъ и ихъ вступленія въ бой съ греками.

Спустя полчаса, аркадцы, стоявшіе на берегу, ясно увидѣли подходившія турецкія суда, повидимому, военныя. Никита воспользовался для встрѣчи враговъ строившимся, но неоконченнымъ моломъ, благодаря чему валялось на берегу много большихъ камней.

— Турки строили молъ, — воскликнулъ онъ, обращаясь къ своимъ сподвижникамъ: — но Богъ и всѣ святые руководили ими на благо грековъ. Спрячьтесь за этими камнями, а когда, войдутъ въ гавань, то мы незамѣтно набросимся на нихъ. Молъ скрываетъ насъ отъ моря, и турки насъ не увидятъ, пока, обогнувъ уголъ, они очутятся въ нашихъ рукахъ. Здѣсь глубоко, и они подойдутъ близко.

Онъ потребовалъ на помощь одну изъ ротъ мессенцевъ и расположилъ 1.600 человѣкъ за каменьями подъ защитой мола; а самъ ползкомъ добрался до его оконечности и съ улыбкой сталъ ожидать судовъ, первое изъ которыхъ уже находилось въ нѣсколькихъ стахъ футахъ отъ берега.

Подойдя къ концу мола, судно, на которомъ виднѣлось много пушекъ, круто повернуло и пошло вдоль каменной стѣны на разстояніи пятидесяти футовъ. Никита приказалъ своимъ людямъ открыть огонь, какъ только судно поравняется съ ними. 1600 ружей ожидали момента для стрѣльбы.

Красиво и медленно подвигалось судно къ устроенной ему засадѣ. Матросы бѣгали по палубѣ и унизывали реи, готовясь къ спуску парусовъ и отданію якоря. На мостикѣ стоялъ капитанъ съ двумя офицерами, а на палубѣ было выстроено двѣсти молодыхъ солдатъ съ ружьями. Въ головахъ спрятанныхъ за каменьями грековъ блеснула одна мысль: „сначала солдатъ“, на нихъ былъ направленъ огонь сотни ружей. За этимъ залпомъ слѣдовалъ второй, третій, и турки падали, какъ кегли, а корабль продолжалъ тихо двигаться. Въ числѣ первыхъ жертвъ были капитанъ и два офицера. Всѣмъ экипажемъ овладѣла паника: одни спасались въ каютахъ, другіе прыгали въ воду, третьи, словно очарованные, стояли неподвижно, ожидая своей судьбы. Только немногіе солдаты сохранили присутствіе духа, выдвинули пушку и стали заряжать ее. Но одни за другими они падали подъ мѣткими выстрѣлами турокъ. И все-таки гордое судно не прекращало своего хода мимо направленныхъ на него ружей, и палуба его покрылась грудами мертвыхъ тѣлъ. Вскорѣ некому было руководить ходомъ судна, и оно, повернувшись по вѣтру, ударилось носомъ въ противоположный низкій песчаный берегъ. Сѣвъ на мель, оно какъ бы окаменѣло, съ поднятыми, но неподвижными парусами.

Только тогда Никита и остальные греки вспомнили о второмъ суднѣ и обернувшись обратили на него свои взоры. Оно все еще находилось на разстояніи четверти мили, но на немъ видно было сильное движеніе, и Никита сталъ бояться, что не приводятъ ли турки въ движеніе свои большія орудія. Но это опасеніе продолжалось недолго; судно перемѣнило ходъ и быстро удалилось въ море. Эта недостойная трусость возбудила негодованіе грековъ, и они стали съ громкой бранью стрѣлять по бѣглецамъ, что, конечно, Никита быстро прекратилъ, не желая даромъ терять снарядовъ.

Между тѣмъ на первомъ суднѣ оставшіеся въ живыхъ тридцать человѣкъ съ отчаянія стали стрѣлять и даже зарядили пушку, но греки перебили еще человѣкъ пять или шесть, и тогда остальные бросили пушку, предпочитая защищаться ружьями. Но имъ приходилось стрѣлять въ невидимыхъ враговъ, а они служили имъ ясной мишенью. Что касается до турокъ, бросившихся въ воду, то ихъ перестрѣляли, какъ утокъ, и только одинъ выбрался на берегъ, но едва онъ успѣлъ стряхнуть съ себя воду, какъ пуля сразила его.

Пока все это происходило, Али-ага наблюдалъ изъ цитадели за гибелью одного судна и бѣгствомъ другаго. Въ ту минуту, какъ первое судно вошло въ гавань, онъ открылъ огонь по Майнотскому отряду, но греки, повинуясь приказаніямъ Петровія, попрятались за зданія шелковыхъ мастерскихъ и даже не считали нужнымъ отвѣчать на безцѣльную стрѣльбу. Поощряемый этимъ и видя, что въ гавани происходитъ бой, онъ уже хотѣлъ двинуться къ гавани съ половиной гарнизона, какъ онъ увидалъ, что одно судно сѣло на мель, а другое ушло въ море. Ему оставалось тогда одно — ждать, и дѣйствительно вылазка безъ помощи судовъ была бы безуміемъ.

Въ сумерки перестрѣлка замерла, и лодка отплыла отъ судна съ бѣлымъ флагомъ. Немногіе турки, оставшись въ живыхъ, сдались, и ихъ удалили на берегъ, гдѣ сдали подъ караулъ. Никита, отправившійся на корабль не могъ смотрѣть безъ уваженія на трупы людей, такъ мужественно сражавшихся. Вся палуба была залита потоками крови. Ружья, порохъ, деньги въ количествѣ 500 піастровъ, найденныя къ капитанской каютѣ, и все, что годилось грекамъ, было взято ими. Они даже старались стащить пушки, но это было имъ де по силамъ безъ надлежащихъ приспособленій. Подконецъ они подожгли судно, чтобъ турки снова не овладѣли имъ. Всю ночь оно горѣло пылающимъ костромъ. Такъ кончился первый день осады.

Весь слѣдующій день блокада продолжалась, но не сдѣлано было ни одного усилія — ни произвести вылазку, ни пойти на штурмъ. Горные проходы изъ Аркадіи и чрезъ Тайгетъ, по которымъ могли прійти подкрѣпленія изъ Триполи, были охраняемы Петровіемъ, который не хотѣлъ даромъ жертвовать своими людьми, зная, что могъ достичь того же терпѣніемъ. Съ своей стороны Али готовъ былъ скорѣе сдаться, чѣмъ съ своими плохо вооруженными полутора тысячью людьми пойти на бой съ шестью полками молодцевъ, въ результатѣ котораго было бы полное избіеніе всѣхъ турокъ въ Каламатѣ.

Рано утромъ на третій день стало очевиднымъ, что не дождаться помощи изъ Триполи, и что если она когда нибудь придетъ, то поздно. Водоснабженіе изсякло, и началъ ощущаться голодъ среди толпы полуобнаженныхъ жителей города, которые выскочили изъ своихъ кроватей раздѣтые во время набѣга грековъ и въ этомъ видѣ искали спасенія въ цитадели. Въ греческой же арміи царили довольство и порядокъ. Греки были удобно расположены и пользовались всѣми городскими запасами; кромѣ того, они забрали значительное количество добычи, половина которой была раздѣлена между солдатами, а остальная часть предназначена Петровіемъ на военный фондъ.

Съ полчаса уже раздались звуки первой трубы, и греки собрались завтракать, какъ бѣлый флагъ взвился на угловой башнѣ, и Али-ага, одинъ съ пашемъ, который несъ трубку, направился въ лагерь осаждающихъ. Нѣкоторые изъ грековъ, испытавшіе его жестокости, окружили тирана и стали осыпать его бранью, даже плевать на него. Но онъ хладнокровно отвѣчалъ имъ избранными ругательствами и такъ громко кричалъ на нихъ, называя ихъ собаками и собачьими дѣтьми, что они мало-по-малу отстали отъ него. По дорогѣ онъ увидалъ слѣпого грека, который, сидя на землѣ, просилъ милостыню; Али остановился, распахнулъ свою красную одежду, подбитую лисьимъ мѣхомъ, вынулъ нѣсколько мелкихъ монетъ и бросилъ нищему. Потомъ онъ еще разъ остановился, снялъ туфлю съ одной ноги и выбросилъ попавшій туда камешекъ. Еслибъ онъ выражалъ хоть малѣйшій слѣдъ страха, то его убили бы сто разъ, но онъ презрительно обходился съ толпой, и она не дотронулась до него.

Петровій сидѣлъ передъ занимаемымъ имъ домомъ, когда увидала. подходящаго турка. Онъ всталъ, поклонился и приказалъ слугѣ подать трубку. Но Али не отвѣчать на поклонъ и движеніемъ руки указалъ, что онъ принесъ свою трубку. Для него всѣ греки были собаками, и онъ обращался съ Петровіемъ, какъ съ своимъ рабомъ.

— Я нахожу нужнымъ сдаться, — сказалъ онъ на прекрасномъ греческомъ языкѣ, — и пришелъ, чтобъ сговориться насчетъ условій.

Глаза Петровія блеснули огнемъ. Онъ отличался мягкимъ характеромъ и молча сѣлъ, скрестивъ ноги, а турокъ остался стоять передъ нимъ.

— Я не соглашусь ни на какія условія, — отвѣчалъ онъ, — но и прикажу, чтобъ не было общей рѣзни, а все-таки совѣтовалъ бы тебѣ и твоимъ не выводить изъ терпѣнія грековъ своими нахальными манерами.

Али покачалъ головой, сѣлъ безъ приглашенія и махнулъ рукой пажу, слѣдовавшему за нимъ съ трубкой.

— Ты, напримѣръ, не дашь намъ свободнаго пропуска въ Триполи? — сказалъ онъ.

— Нѣтъ.

— Ты не оставишь намъ оружіе?

— Никогда, — отвѣчалъ Петровій со смѣхомъ и прибавилъ гнѣвно, — а вотъ что я сдѣлаю для тебя: я запрещу моимъ людямъ убить тебя сейчасъ, какъ собаку, но болѣе ничего.

Али пожалъ плечами и, взявъ трубку отъ пажа, обратился къ одному изъ стоявшихъ подлѣ грековъ съ просьбой одолжить ему уголекъ, зажегъ трубку и сталъ спокойно курить.

— Твои условія жестокія, — сказалъ онъ наконецъ, — но я не говорю, что совершенно отказываюсь ихъ принять. Только мнѣ необходимо пять часовъ на размышленіе.

— Ты надѣешься на то, что въ это время поспѣетъ помощь изъ Триполи. Нѣтъ, я не согласенъ ждать. Говори сейчасъ: да или нѣтъ.

— А если я не скажу ни да, ни нѣтъ, что тогда?

— Тогда я велю проводить тебя въ цитадель въ полной безопасности, но когда мы доведемъ васъ до голодной смерти и возьмемъ вашу твердыню, то я не отвѣчаю за твою безопасность. У насъ съ тобой и твоими давніе счета. Здѣшніе греки имѣютъ много причинъ жаловаться на тебя.

— Еще бы, собаки. Я принимаю твои условія.

— Такъ считай себя моимъ плѣнникомъ, — сказалъ Петровій, вставая и не смотря на него, — возьмите его, Христо и Торги, а ты, Яни, прикажи, чтобъ всѣ три роты выстроились.

— А прежде дайте мнѣ еще уголекъ, — произнесъ Али, — у меня очень сырой табакъ.

Спустя полчаса, всѣ турецкіе солдаты и городскія власти вышли безоружные изъ цитадели среди двухъ рядовъ греческихъ молодцовъ. Они были тотчасъ раздѣлены между различными отрядами и сдѣлались рабами грековъ, какъ греки были столько лѣтъ ихъ рабами. Многіе были выкуплены друзьями, а многіе, по выраженію грековъ, были „пожраны луной“. Греческій флагъ былъ поднятъ на башняхъ цитадели, и дѣло освобожденія Греціи, возвѣщенное Митсосомъ съ Тайгетскаго маяка огненнымъ словомъ, началось.

И въ этотъ день зарожденія греческой свободы всѣ греческія сердца,;терпѣливо дожидавшіяся такъ долго этой радостной минуты, ликовали, а небо и земля, повидимому, раздѣляли ихъ торжество. Солнце лучезарно свѣтило на безоблачной синевѣ; море весело катило свои волны, словно смѣясь, а зеленые луга алѣли безконечными цвѣтами.

Какъ только окончилось распредѣленіе плѣнныхъ, вся греческая армія выстроилась на площадкѣ у цитадели и вознесла горячія молитвы къ небу, благодаря его за дарованную побѣду. Въ этой открытой церкви, гдѣ солнце было лампадой, а легкій сѣверный вѣтерокъ — ѳиміамомъ, искренно молилась первая армія свободныхъ грековъ со времени римскаго ига. Всѣ старики, которымъ не было суждено дожить до апогея свободы, и юноши, смотрѣвшіе на борьбу съ тиранами, какъ на забаву, чувствовали, что сердца ихъ бьются одной радостью на зарѣ вѣками ожидаемаго возрожденія цѣлаго народа.

Посрединѣ на небольшомъ холмѣ стояло сорокъ два священника, а впереди всѣхъ отецъ Андрей. Глаза его блестѣли, какъ у горнаго ястреба, и жажда кровавой мести свѣтилась въ нихъ. А когда зычнымъ голосомъ, громче котораго не было въ Греціи, онъ запѣлъ „Тебѣ Бога хвалимъ“, то вся тысячная толпа стала вторить ему съ радостью въ сердцѣ и слезами на глазахъ.

Петровій молча смотрѣлъ на стоявшаго подлѣ него Николая, за которымъ виднѣлись Митсосъ и Яни. Крупныя слезы струились но его загорѣлому лицу. Для него, какъ и для всѣхъ окружавшихъ, не было теперь ни прошедшаго, ни будущаго, а все сливалось въ одномъ лучезарномъ настоящемъ. Они были наконецъ послѣ столькихъ вѣковъ неволи свободнымъ народомъ и благодарили Бога за успѣхъ перваго удара, нанесеннаго врагамъ, за первую дарованную небомъ побѣду.

Когда молебенъ кончился, Петровій сказалъ Николаю:

— Старый другъ!

Но слезы помѣшали ему продолжать.

Николай отвѣчалъ также:

— Старый другъ!

Болѣе они не могли ничего произнести, да и слезы радости, катившіяся по ихъ щекамъ, были краснорѣчивѣе всякихъ словъ.

II.

Еще два дня оставалась греческая армія въ Каламатѣ, предаваясь своей радости. Петровій разставилъ нѣсколько военныхъ пикетовъ на отрогахъ Тайгета и въ проходѣ изъ Аркадіи, съ цѣлью отрѣзать путь подкрѣпленію изъ Триполи, если таковое будетъ послано. Упоенные первою побѣдою, греки хотѣли прямо идти на эту твердыню, но Петровій былъ остороженъ. Онъ зналъ, что дѣло подъ Каланатой не было серьезной пробой военныхъ способностей его арміи; они, въ сущности, стояли съ сложенными руками, и добыча свалилась съ неба къ ихъ ногамъ. Аттаковать сильно укрѣпленную позицію съ большимъ корпусомъ было нѣчто совершенно иное. Для этого у него теперь не было довольно ни людей, ни оружія, и благоразуміе требовало довольствоваться небольшими стычками, пока возстаніе не распространится по всей странѣ и не сдѣлается общимъ. Поэтому онъ остался въ Каламатѣ, дожидаясь извѣстій съ сѣвера Морей о послѣдствіяхъ тамъ зажженія маяковъ и въ надеждѣ соединить свои силы съ отрядами изъ Патраса и Мегаспелайона. Какъ главнокомандующій первой греческой арміи, вступившей въ бой съ турками, онъ издалъ прокламацію и заявилъ, что греки рѣшились свергнуть съ себя магометанское иго, и просилъ помощи всѣхъ христіанъ для ихъ единовѣрцевъ, боровшихся за свободу.

Между тѣмъ епископы и духовенство Морей, приглашенные въ Триполи въ концѣ марта, воспользовались сгратегемой, придуманной Митсосомъ, и воздержались отъ этой поѣздки. Германъ, говорившій и писавшій потурецки, составилъ подложное письмо, будто бы написанное отъ дружественно настроеннаго турка изъ Триполи, который предупреждалъ его, что Магометъ-Саликъ, подозрѣвая близкое возстаніе грековъ, хотѣлъ убить двухъ или трехъ выдающихся духовныхъ лицъ, и тѣмъ убить двухъ зайцевъ: навести панику на весь народъ и лишить его вождей. Съ этимъ подложнымъ письмомъ въ карманѣ онъ спокойно отправился къ Калавриту, гдѣ находились въ сборѣ всѣ высшіе представители духовенства. Германъ прибылъ туда вечеромъ и, прежде чѣмъ лечь спать, далъ письмо своему слугѣ, Ламбросу, и приказалъ ему отправиться по дорогѣ въ Триполи, а около полудня вернуться и, встрѣтивъ ихъ на полупути, отдать Герману письмо, объяснивъ, что онъ получилъ его отъ встрѣтившагося ему турка, который просилъ какъ можно скорѣе передать его Герману.

Ламбросъ, имѣвшій пристрастіе южанина ко всему таинственному и драматическому, исполнилъ съ успѣхомъ данное ему порученіе, и когда духовныя лица, отправившись утромъ въ путь, остановились для полудневнаго отдыха, онъ подскакалъ къ нимъ, соскочилъ поспѣшно съ лошади и подалъ своему господину подложное письмо. Германъ пробѣжалъ его съ удивленіемъ и страхомъ, а потомъ прочелъ въ слухъ товарищамъ, которые пришли въ ужасъ. Никто не зналъ, что дѣлать, и всѣ ждали авторитетнаго совѣта Германа.

— Вотъ что мы сдѣлаемъ, братья, — сказалъ онъ, — если вы одобрите мой планъ. Я пошлю это письмо моему почтенному другу Магомету-Салику, котораго я все-таки считаю таковымъ, и попрошу, чтобъ она. поручился за нашу безопасность, конечно, только для проформы, что онъ и сдѣлаетъ немедленно, если другой мой почтенный другъ, написавшій это письмо, введенъ въ заблужденіе. Но пока намъ необходимо дѣйствовать согласно его предостереженію, принимая его за справедливое. Поэтому я предлагаю, чтобъ мы разъѣхались и окружили себя небольшимъ числомъ тѣлохранителей. А прежде чѣмъ придетъ отвѣтъ, — прибавилъ онъ, пристально смотря на всѣхъ патріотовъ, — можетъ быть, у насъ на рукахъ будетъ другое дѣло.

Ныть можетъ, нѣкоторыя изъ духовныхъ лицъ догадались, что письмо подложное, но они были слишкомъ рады предлогу не ѣхать въ Триполи и охотно приняла планъ Германа.

Затѣмъ наступили десять дней лихорадочнаго ожиданія, во время котораго Петровій подготовлялъ взятіе Каламаты. Вечеръ за вечеромъ люди взбирались на горную вершину, гдѣ былъ собранъ матеріалъ для маяка, и съ нетерпѣніемъ смотрѣли на горизонтъ, карауля, не засвѣтится ли вдали маякъ. И каждое утро они возвращались къ своимъ товарищамъ патріотамъ, говоря: „Ничего, ничего“. Наконецъ въ одну темную ночь показался желанный свѣтъ, и зажглись маяки по всей странѣ съ юга до сѣвера съ главной вѣстью о наступленіи зари греческой свободы. Въ Калавритѣ, гдѣ былъ нанесенъ первый ударъ на сѣверѣ, турки были еще менѣе подготовлены къ защитѣ, чѣмъ въ Каламатѣ, и 3-го апрѣля города» сдался также подъ условіемъ, что не будетъ поголовной рѣзни. Этотъ городъ былъ не важный, но обладаніе имъ имѣло громадное значеніе для возставшихъ грековъ, такъ какъ онъ лежалъ среди богатѣйшей во всей Греціи долины и вблизи Мегаспелайона и сдѣлался центромъ ихъ дѣйствій на сѣверѣ. Кромѣ того, въ Каланригѣ жило нѣсколько очень богатыхъ турокъ, и ихъ деньги, попавшія въ руки грековъ, были большою помощью для веденія войны.

Получивъ извѣстіе объ этомъ событіи, Петровій рѣшился дѣйствовать. Успѣхъ на сѣверѣ доказывалъ, что тамъ не нуждались въ помощи, а совмѣстныя дѣйствія двухъ армій, гнавшихъ турокъ съ юга и сѣвера въ Триполи, главную твердыню Порты въ Греціи, — составляли ужо давно его излюбленную мечту. Однако тѣмъ болѣе надо было дѣйствовать осторожно и трезво; при извѣстіи о взятіи Калавриты его молодцы стали требовать немедленнаго похода на встрѣчу сѣверянамъ и осады Триполи, но Петровій, котораго стойко поддерживалъ Николай, выказалъ твердость Тайгета: такой шагъ могъ только кончиться катастрофой, потому что они еще не были опытны въ военныхъ дѣйствіяхъ и могли разомъ погубить святое дѣло греческой свободы. Они должны еще научиться азбукѣ войны, и лучшей школы было трудно придумать, какъ ихъ лагерь на скатахъ Тайгета, гдѣ не могла дѣйствовать противъ нихъ турецкая конница. Поэтому, сдѣлавъ громадныя бреши въ стѣнахъ цитадели, засыпавъ колодезь и уничтоживъ ея значеніе, какъ твердыни, Петровій отвелъ свою армію обратно въ лагерь на горномъ откосѣ, но уже съ лучезарной славой побѣдителя.

Спустя три ночи, Яни и Митсосъ сидѣли послѣ ужина у бивачнаго огня.

— О Яни, — говорилъ Митсосъ: — ты теперь сталъ такой толстый поросенокъ отъ долгой) откармливанія въ Триполи, что, право, жаль, что нельзя тебя поджарить.

— Еслибъ тебя такъ откармливали, Митсосъ, какъ меня, — отвѣчалъ Яни: — то ты былъ бы еще толще.

— Бѣдный Магометъ, — продолжалъ Митсосъ со смѣхомъ: — онъ даромъ старался. Знаешь, что, Яни, въ прошедшемъ году въ Навпліи показывали на ярмаркѣ толстую женщину, но, право, ты толще ея. Нѣтъ, серьезно, я ненавижу толстяковъ, и тебѣ надо скорѣе похудѣть. Вотъ посмотри на дядю Николая, — продолжалъ юноша, не замѣчая, что Николай вышелъ изъ своего шалаша и стоялъ за ними: — онъ выше тебя на двѣнадцать вершковъ и на сорокъ лѣтъ старше, а тебѣ не препоясаться его ремнемъ.

— Полно болтать пустяки, — сказалъ Николай, весело смѣясь: — идите оба ко мнѣ; для васъ готова работа.

Яни быстро вскочилъ и воскликнулъ радостно:

— Намъ надо ѣхать и вдвоемъ. Отлично.

— Ну, войдемъ въ шалашъ, — произнесъ Николай: — и я разскажу вамъ, въ чемъ дѣло.

Онъ въ двухъ словахъ объяснилъ имъ свой новый планъ. Турецкое судно, подходившее къ Каламатѣ, вернулось въ Навплію и должно было перевезти въ Аѳины нѣсколько богатыхъ турецкихъ семействъ, которыя не считали себя тамъ безопасными, а изъ Аоинъ доставить въ Навплію грузъ оружія и снарядовъ. Пора было пустить въ ходъ брандера.

— Николай говоритъ, что ты, Митсосъ, хорошо знаешь Навплійскую бухту, — сказалъ Петровій.

— Да, я знаю ее, какъ свои пять пальцевъ, — отвѣчалъ юноша, покраснѣвъ отъ удовольствія: — когда мнѣ отправляться?

— Завтра утромъ. Турецкое судно прибыло въ Навплію три дня тому назадъ, но оно останется тамъ еще пять дней. Напасть же на него надо въ открытомъ морѣ, когда уже ему нельзя вернуться обратно. Но тебѣ надо товарища. Кого бы хотѣлъ взять съ собою?

— Конечно, тощаго Яни, — отвѣчалъ Митсосъ съ улыбкой.

— А толстый Яни этого желаетъ?

— Ему все равно, — произнесъ Яни, сіяя отъ удовольствія.

Полно болтать, и выслушайте мою инструкцію, — произнесъ

Петровій и подробно объяснилъ планъ дѣйствія.

Внимательно дослушавъ рѣчь Петровія, жители вышли на свѣжій воздухъ и долго весело разговаривали, покуривая трубки, пока, наконецъ, Николай, обходя часовыхъ, не замѣтилъ ихъ и не прогналъ спать.

На слѣдующее утро они отправились въ путь налегкѣ, такъ какъ ихъ ожидало въ Навпліи все нужное для устройства брандера изъ каика. Они взяли съ собою только одну лошадь для «толстяка», и ихъ проводили до горнаго прохода въ Спарту Петровій и Николай.

Дальнѣйшая ихъ дорога лежала черезъ равнину, и имъ предстояло обойти окольнымъ путемъ Триполи и переправиться черезъ Навплійскую бухту въ лодкѣ, чтобъ миновать Аргосъ. Въ Навпліи они должны были остановиться въ домѣ Константина, но какъ можно скрытнѣе. Что же касается до каика, то онъ находился на сохраненіи у Леласа, содержателя кофейни.

Путешествіе совершилось благополучно. Вечеромъ перваго дня они находились въ концѣ Лангардскаго прохода: передъ ними простиралась громадная плодородная Спартанская равнина, то зеленая, то сѣроватая, изъ масличныхъ плантацій. Въ разстояніи мили оттуда гнѣздился у подошвы горнаго прохода маленькій турецкій городокъ Мистра, и друзья его обошли горной тропинкой изъ боязни, чтобъ турки не получили извѣстія о событіяхъ въ Каламитѣ и не поджидали появленія грековъ. Но, очутившись на другой сторонѣ города, Яни обернулся и съ удивленіемъ сказалъ:

— Странно, въ домахъ не видно свѣта.

— Да, диковинно, — отвѣчалъ Митсосъ: — погоди. Надо посмотрѣть.

Они оба сѣли на землю и стали ждать подъ защитой сумерекъ, чтобъ въ городѣ, казавшемся совершенно пустымъ, явился какой нибудь признакъ жизни. Но время шло, а въ окнахъ не появлялось свѣта, и никого не было видно, никого не было слышно въ этомъ странномъ человѣческомъ селеніи.

— Пойдемъ потихоньку къ городскимъ воротамъ, — сказалъ Яни: — пріятнѣе будетъ ночевать въ домѣ, чѣмъ на холодной землѣ.

— Ишь какъ ты привыкъ къ теплымъ жилищамъ Триполи, — отвѣчалъ со смѣхомъ Митсосъ: — ну, да ничего, пойдемъ.

Отправились къ воротамъ, которыя были широко открыты.

— Странно, пойдемъ дальше, — произнесъ Митсосъ.

Всѣ дома, мимо которыхъ они проходили, были пусты къ отворенными настежь дверями.

— Вѣроятно, жители получили вѣсть о взятіи Каламаты, — сказалъ Митсосъ, — и бѣжали. Здѣсь не осталось ни одной души. Дойдемъ-ка до конца улицы.

Они оставили лошадь во дворѣ мечети и осторожно продолжали путь. Вездѣ была та же пустота, то же безмолвіе. Въ окна виднѣлись валявшіяся шелковыя турецкія платья, роскошныя изданія корана и т. д. У входа въ старинную греческую церковь, превращенную въ мечеть, стояли два высокихъ серебряныхъ канделябра на двадцать свѣчей.

— Знаешь что, — сказалъ Яни, смотря пристально на эти канделябры: — было бы недурно поужинать при свѣтѣ этихъ диковинъ. Возьмемъ-ка ихъ, Митсосъ. Ай, ай, какъ они тяжелы!

— Но куда мы ихъ дѣнемъ?

— Поставимъ въ красивомъ домѣ, который я уже присмотрѣлъ. Тамъ еще виднѣлся боченокъ съ виномъ, а я непрочь теперь хорошо выпить. Э! какое чудесное женское платье! Да и его хозяйка была, вѣроятно, красавица.

Домъ, понравившійся Яни, былъ двухэтажной кофейней. Въ верхній этажъ вела наружная лѣстница изъ сада, и какъ только они подошли къ ней, явилась неизвѣстно откуда кошка и стала подозрительно коситься на нихъ. Внизу было три комнаты, и въ наружной виднѣлись слѣды поспѣшнаго бѣгства. На полу валялся длинный турецкій нарлиле съ янтарнымъ мундштукомъ, на полкѣ лежало нѣсколько чубуковъ, а на столѣ виднѣлся полуоткрытый кисетъ съ табакомъ. Низенькій покойный диванъ съ мягкими подушками занималъ три стѣны комнаты, и кошка, повидимому, почувствовавшая неожиданное расположеніе къ чужестранцамъ, спокойно усѣлась въ одномъ изъ угловъ дивана и стала весело мяукать. Вторая комната была переполнена ящиками съ кофе и табакомъ, а на среднемъ столѣ помѣщалась лаханка съ двумя полуощипанными циплятами. Третье помѣщеніе нижняго этажа была конюшня; въ одномъ углу ея было навалено свѣжее сѣно, а въ другомъ виднѣлась печка съ грудой угля передъ нею. На заглохнувшихъ угляхъ внутри печки стояли два маленькихъ мѣдныхъ кофейника.

— Я надѣюсь, что вы будете сегодня ужинать у меня, Митсосъ, — сказалъ Яни искусственно жеманнымъ тономъ, когда они осмотрѣли всѣ комнаты.

Митсосъ молча поклонился.

Потомъ они заперли ставни и зажгли канделябры.

Затѣмъ они осмотрѣли двѣ верхнія комнаты, и въ нихъ оказались въ одной двѣ кровати, а въ другой одна. Онѣ не были постланы, очевидно, спавшіе на нихъ бѣжали прямо съ постели, поэтому Митсосъ съ отвращеніемъ отдернулъ простыни, на которыхъ спали турки.

Покончивъ съ обзоромъ помѣщенія, Яни сталъ разводить огонь, чтобъ сварить курицъ, а Митсосъ заглянулъ въ кладовую.

— Что это, анчоусы? — воскликнулъ онъ: — прекрасно. Мы ими закусимъ; это обостритъ нашъ апетитъ. Пресвятая Дѣва, тутъ есть еще табакъ и набитыя трубки. Нечего сказать, мы проведемъ здѣсь превеселый вечеръ. Но наша лошадь ждетъ, у воротъ. Я пойду за ней, а ты поторопись съ ужиномъ.

Яни засмѣялся.

— А, право, турки славные люди. Они намъ приготовили провизіи, которой хватитъ до Навпліи, и намъ нечего будетъ покупать хлѣба и вина въ селеніяхъ, въ сумерки.

Яни поставилъ циплятъ вариться и, пока Митсосъ пошелъ за лошадью, чтобы поставить ее въ конюшню, сталъ для забавы примѣрять женское турецкое платье, которое они нашли на улицѣ. Когда Митсосъ позвалъ его въ конюшню, то онъ не снялъ свой костюмъ, а такъ отправился къ своему другу, который въ первую минуту удивился появленію турецкой женщины, а затѣмъ весело расхохотался.

— Что, женщина, мой ужинъ готовъ? — воскликнулъ онъ, весело.

Они со смѣхомъ сѣли за столъ и принялись съ аппетитомъ за циплятъ и анчоусы, запивая виномъ, которое Митсосъ нашелъ въ кладовой. Особенно ихъ потѣшало, что они ѣли и пили на турецкій счетъ.

— Славный турецкій ципленокъ, — воскликнулъ Яни: — прекрасное турецкое вино! Отличный турецкій табакъ! Мы унесли бы отсюда съ удовольствіемъ эти красивые турецкіе подсвѣчники, но еслибъ мы потащили ихъ на спинѣ, то слишкомъ обратили бы на себя вниманіе по дорогѣ.

Послѣ обѣда они вышли въ садъ и стали курить турецкія трубки. Все было тихо, только вдали журчалъ ручей, или слышалась трель соловья. Кошка бѣгала по саду, то лазая на деревья, то прыгая за какой-то воображаемой добычей. А когда они пошли въ домъ, чтобы лечь спать, она торжественно предшествовала имъ и, вспрыгнувъ на кровать Митсоса, стала нѣжно мяукать.

III.

На слѣдующее утро, очень рано, они нагрузили лошадь различной провизіей и направились на юго-востокъ. Спарта съ ея красными крышами и масличными рощами осталась налѣво, а передъ ними извивались холмы, покрытые верескомъ и полевыми цвѣтами. Спустя два часа, они очутились на берегу серебристо извивавшагося Еврота. Митсосъ, взросшій на водѣ, не могъ устоять отъ соблазна и, быстро раздѣвшись, сталъ весело плавать. Прошло еще два часа, и они достигли подножья горъ; тамъ они сдѣлали привалъ и поѣли.

Такимъ образомъ, они продолжали свой путь еще два дня, и наконецъ, миновавъ Триполи и Аргосъ, вышли на берегъ Навплійской бухты у Милая. Тамъ ихъ ждала лодка, и при свѣтѣ восходящаго солнца Митсосъ снова увидалъ знакомую ему синеву бухты, на противоположной сторонѣ которой бѣлѣла стѣна, скрывавшая жилище его возлюбленной.

Въ десять часовъ они были уже въ домѣ Константина, откуда ясно виднѣлся турецкій корабль. Очевидно, они поспѣли во-время. Нападеніе по инструкціи Петровія должно было произойти, конечно, ночью, а черезъ содержателя кофейни, Леласа, они узнали, что корабль уйдетъ въ море въ тотъ же вечеръ, около 12 часовъ, что было для нихъ удобно, такъ какъ въ случаѣ ухода корабля днемъ имъ пришлось бы слѣдовать за нимъ до наступленія темноты и совершить свое рискованное дѣло въ открытомъ морѣ, далеко отъ берега. Леласъ показалъ имъ каикъ, который по распоряженію Николая онъ долженъ былъ отдать Митсосу, и юноша объявивъ, что надо испробовать ходъ лодки, вскочилъ въ нее. Отталкивая отъ берега, онъ мигнулъ Яни, и тотъ отвѣтилъ съ улыбкой.

— Очень жаль, я не могу отправиться съ тобой.

Онъ очень хорошо зналъ, куда спѣшилъ Митсосъ, хотя у него не было ни малѣйшаго шанса увидѣть днемъ Зулейму, и, вернувшись домой, сталъ терпѣливо ждать его возвращенія.

Но прежде чѣмъ онъ разстался съ Леласомъ, послѣдній хотѣлъ во что бы то ни стало вывѣдать у него, на что нуженъ былъ каикъ Митсосу.

— Я увѣренъ, — сказалъ онъ, наконецъ, — что каикъ понадобился для какихъ нибудь военныхъ дѣйствій противъ турокъ.

Но Яни не удовлетворилъ его любопытства, напротивъ узналъ отъ своего собесѣдника всѣ навплійскія сплетни, которыя касались преимущественно поспѣшнаго удаленія турокъ изъ города. Кто бѣжалъ въ Константинополь, кто въ Аѳины, а многіе искали спасенія на военномъ кораблѣ, стоявшемъ въ гавани. Такъ велика была паника, которая распространилась между турками, благодаря взятію Каламаты.

Между тѣмъ, Митсосъ прямо направилъ каикъ кч, бѣлому дому. Вѣтеръ дулъ попутный, и такъ какъ парусъ на каикѣ былъ болѣе, чѣмъ на лодкѣ юноши, то онъ и летѣлъ быстрѣе. Но этой именно причинѣ, вѣроятно, его и выбралъ Николай, бывшій опытнымъ морякомъ, и Митсосъ, смотря на виднѣвшійся вдали корабль, мысленно говорилъ себѣ:

— Я тебѣ дамъ 15 минутъ впередъ и догоню въ продолженіе часа.

Вскорѣ онъ очутился подъ самой стѣной. На террасѣ никого не было, и это показалось ему страннымъ, такъ какъ прежде всегда виднѣлись тамъ женщины или слуги. Но если онъ не видѣлъ Зулеймы, то все-таки ему было отрадно чувствовать, что она близко и, можетъ быть, въ эту самую минуту говоритъ о немъ съ Зулейкой.

Въ стѣнѣ была маленькая калитка, всегда запертая, а теперь, случайно приблизившись къ ней отъ движенія воды, Митсосъ съ удивленіемъ увидѣлъ, что она настежь открыта. Онъ поблѣднѣлъ. Страшная мысль блеснула къ его головѣ. Онъ выскочилъ на берегъ и вошелъ въ калитку. Садъ былъ пустой, и двери дома растворены; какой-то заяцъ выскочилъ изъ-за кустовъ и спрятался въ цвѣточной куртинѣ.

Юноша вздрогнулъ. Домъ былъ покинутъ, и Абдулъ бѣжалъ со всѣми своими людьми. Мало того, по всей вѣроятности, онъ нашелъ убѣжище на кораблѣ, который Митсосъ долженъ былъ поджечь.

Въ глазахъ его потемнѣло. Онъ не могъ подвергнуть смерти Зулей я у вмѣстѣ съ остальными турками на кораблѣ и, слѣдовательно, брандера не надо было пускать въ ходъ. Но Яни былъ съ нимъ, и ничто не могло удержать его отъ исполненія своего долга. Нѣтъ, ему надо было отправиться съ нимъ на каикѣ и потомъ, подъ предлогомъ отсутствія отлива или чего либо другаго, отложить уничтоженіе турецкаго судна до другаго раза.

Возвращаясь домой, Митсосъ все болѣе и болѣе убѣждался, что онъ не могъ подвергнуть вѣрной смерти Зулейму, хотя этого требовалъ долгъ и преданность Николаю и родинѣ. Зулейма была ему дороже всего. Она была его первой любовью, его сокровищемъ, его женой передъ Богомъ, и къ тому же….

Яни обѣдалъ, когда вошелъ въ комнату Митсосъ, но, увидѣвъ его, онъ вскочилъ.

— Что случилось? Что съ тобой? — воскликнулъ онъ.

Митсосъ посмотрѣлъ на него молча, и жажда подѣлиться съ другомъ своею печалью взяла верхъ надъ его рѣшимостью не говорить Яни о случившемся, и онъ промолвилъ:

— Яни, нельзя поджечь турецкій корабль. Абдулъ бѣжалъ съ Нулеймой и всѣми домочадцами. Они, вѣроятно, на этомъ кораблѣ. Я не могу предать ее смерти.

Яни въ отчаяніи бросился на диванъ.

— Митсосъ! Бѣдный Митсосъ! — воскликнулъ онъ: — Боже милостивый!

— Отчего ты называешь меня бѣднымъ, вѣдь я не могу…

— Ты не можешь, а клятва, а родина…

— Есть кое-что святѣе клятвы и родины. Къ чорту клятва, къ чорту родина!

Яни молчалъ.

— Какъ ты смѣешь молчать! Какъ ты смѣешь осуждать меня! — продолжалъ Митсосъ, выходя изъ себя: — я спасъ тебя два раза отъ вѣрной смерти, а ты…

— Митсосъ… — могъ только прошептать Яни.

Митсосъ закусилъ губу и смолкъ. Черезъ минуту онъ заплакалъ, какъ ребенокъ.

— Яни, — сказала, онъ, немного успокоившись: — прости меня, но я не могу, не могу этого сдѣлать. Это сверхъ моихъ силъ.

Яни обняла, своего друга, и они стали плакать вмѣстѣ.

— Бѣдный Митсосъ, — прошепталъ наконецъ Яни, первый прерывая молчаніе: — что дѣлать? Можетъ быть, Николай и мой отецъ освободили бы тебя отъ твоей клятвы, если бъ они знали. Но они далеко. А если ея нѣтъ на кораблѣ?

— А если она тамъ?

Снова наступило молчаніе.

— Нечего объ этомъ болѣе говорить, — промолвилъ, спустя нѣсколько минутъ, Митсосъ: — будетъ, что будетъ. Рѣшиться на это страшное дѣло я не могу и отказаться отъ него также невозможно. Пожалѣй меня, Яни, и прости за все, что я наговорилъ тебѣ непріятнаго.

Яни улыбнулся.

— Прощать мнѣ нечего, милый Митсосъ. Ты не можешь меня оскорбить!

— Такъ забудь, милашка, я, право, не сознавалъ, что говорилъ.

— Да, да, я ничего не помню.

Часы шли за часами, а Митсосъ все лежалъ неподвижно на верандѣ, какъ раненый звѣрь. Яни оставилъ его въ покоѣ, зная, какая тяжелая борьба происходила въ его сердцѣ. Однако, мало-помалу онъ успокоился, всякая тѣнь нерѣшительности исчезла изъ его глазъ, и ясно было видно по ихъ выраженію, что онъ рѣшился на одно или другое.

— Съѣшь что нибудь, — сказалъ Яни, подходя наконецъ къ нему, когда уже солнце было близко къ закату.

— Не хочу, — отвѣчалъ Митсосъ.

Яни поднесъ къ его губамъ стаканъ съ виномъ.

— Выпей скорѣе, — сказалъ онъ: — это тебя подкрѣпитъ.

Митсосъ повиновался, какъ ребенокъ.

— Ты долженъ на что нибудь рѣшиться, — промолвилъ Яни послѣ минутнаго молчанія: — если ты рѣшишь ничего не дѣлать, то мнѣ надо что нибудь придумать.

Митсосъ кивнулъ головой.

— Оставь меня на полчаса одного, — сказалъ онъ: а потомъ я тебѣ скажу, на что я рѣшусь.

Яни ушелъ съ горькой печалью въ сердцѣ. Ему жаль было друга, но онъ ничѣмъ не мои" ему помочь.

Прошло болѣе получаса, и въ дверяхъ комнаты, гдѣ сидѣлъ Яни, показался Митсосъ. Онъ былъ очень блѣденъ и едва держался на ногахъ.

— Пойдемъ, Яни, — сказалъ онъ, не смотря на своего друга: — пора отправляться. Гдѣ дрова и сосуды съ терпентиномъ?

— Въ лодкѣ; я уже снесъ ихъ.

— Такъ ты хотѣлъ одинъ исполнить наше порученіе, если-бъ я отказался?

— Я постарался бы сдѣлать, что возможно.

Не разъ люди всходили на эшафотъ твердыми шагами, и мученики твердо смотрѣли на смерть близкихъ имъ людей. Точно въ такомъ же настроеніи находился теперь Митсосъ. Всѣмъ сердцемъ и душой онъ вѣрилъ въ святость дѣла освобожденія Греціи и уничтоженія турокъ, а потому онъ далъ клятву повиноваться руководителямъ этого святаго дѣла и не могъ нарушить ее. Онъ добровольно сдѣлался однимъ изъ колесъ патріотической машины, и одно колесо не можетъ отказаться отъ движенія, когда весь механизмъ пущенъ въ ходъ. Поэтому онъ твердыми шагами, но совершенно машинально направлялся къ лодкѣ, осмотрѣлъ, все ли было приготовлено, и сѣлъ на руль.

Предпріятіе двухъ юныхъ друзей было опасное. Каикъ былъ переполненъ горючимъ матеріаломъ: въ немъ находилось четыре сосуда съ терпентиномъ, которымъ они должны были пропитать парусъ и грузъ валежника. Планъ дѣйствія заключался въ томъ, чтобъ подойти незамѣтно къ турецкому кораблю, прицѣпить къ снастямъ каикъ, поджечь его и самимъ спастись въ маленькой лодкѣ, которую они вели на буксирѣ. Но такъ какъ огонь быстро распространился бы по каику, то имъ предстояла двойная опасность — сгорѣть, прежде чѣмъ имъ удалось бы попасть въ лодку и отойти отъ брандера, или быть убитыми отъ, турецкихъ выстрѣловъ. Но именно этотъ элементъ опасности и поддерживалъ мужество Митсоса.

По крайней мѣрѣ ночь вполнѣ благопріятствовала подвигу: небо было покрыто тучами, и вѣтеръ дулъ довольно сильный, такъ что они могли подойти къ кораблю незамѣтно и быстро. Иначе при свѣтлой ночи рискъ удвоивался бы. Вѣтеръ дулъ съ сѣверо-востока и приходилось подождать, пока военное судно, пройдя съ милю, повернуло бы къ югу для выхода изъ бухты. Тогда оно находилось бы далеко отъ берега, и всего удобнѣе было дѣйствовать противъ него. Сначала слѣдовало подойти къ нему за четверть мили и ждать, пока карабль снимется съ якоря.

Времени было много, и Митеосъ направилъ прежде лодку къ бѣлой стѣнѣ, съ которой онъ хотѣлъ проститься навѣки. Яни понялъ его намѣреніе и отвернулся, чтобъ не видѣть его отчаянія. Дѣйствительно, несмотря на твердую рѣшимость исполнить свой долгъ и клятву, онъ испытывалъ самую мучительную пытку. Сердце его разрывалось на части. Приблизившись къ бѣлой стѣнѣ, Митсосъ бросилъ на нее такой взглядъ, какимъ прощаются люди съ любимымъ умершимъ существомъ. Для него Зулейма была мертвой, и онъ думалъ о ней, какъ о покойницѣ, которую любилъ и собственноручно предалъ смерти. Съ глубокимъ вздохомъ онъ перемѣнилъ курса, лодки, и она быстро понеслась назадъ къ Навпліи, которая вскорѣ засвѣтилась вблизи.

Передъ ея многочисленными огоньками чернѣла темная масса военнаго корабля. Палуба его была блестяще освѣщена, и на ней слышались громкіе разговоры и веселый смѣхъ. Матросы очевидно приготовлялись поднять якорь, такъ какъ по временамъ виднѣлись люди, лазавшіе по снастямъ, и слышалась команда. Наконецъ раздался звонъ колокола, вѣроятно, сигналъ къ отплытію.

Но друзьямъ пришлось еще прождать два часа, такъ медленно шли приготовленія къ отходу на турецкомъ кораблѣ. Мало-по-малу зажглись фонари на главной мачтѣ и въ нѣкоторыхъ другихъ частяхъ судна. Наконецъ подняли якорь и поставили малый парусъ, достаточный для того, чтобъ выйти изъ бухты. Тихо, величаво двинулся корабль, оставляя за собою городъ съ его многочисленными огоньками.

Митсосъ молча расправилъ свой парусъ, и каикъ пошелъ въ слѣдъ за большимъ судномъ, мимо гавани, и вскорѣ они очутились среди бухты, вдали отъ берега, и со всѣхъ сторона, ихъ окружали только грозныя морскія волны.

— Былой одинъ сосудъ на хворостъ лежащій на днѣ, — сказалъ Митсосъ вставая, — и дай мнѣ другой.

Яви повиновался, и его товарищъ взлѣзъ на мачту и оттуда полилъ парусъ легко воспламеняющейся жидкостью. Затѣмъ они оба опорожнили два сосуда на остальныя части каика.

— Распусти парусъ и прыгай въ лодку, — скомандовалъ Митсосъ глухимъ голосомъ: — подай мнѣ прежде фонарь.

Яни быстро все исполнилъ, и каикъ быстро полетѣлъ впередъ. Митсосъ хладнокровно направилъ его прямо на чернѣвшуюся передъ ними массу. Черезъ нѣсколько минутъ карабль повернулъ къ югу, и мачта каика врѣзалась въ него своимъ концомъ, разбивъ вдребезги стекло въ одномъ изъ люковъ. Въ туже секунду лодку отбросило въ сторону, и Митсосъ прыгнулъ въ нее, держа высоко фонарь.

— Скорѣе, скорѣе, — промолвилъ онъ: — я не могу.

И онъ передалъ фонарь Яни. Тотъ мгновенно открылъ фонарь и сунулъ его въ облитый терпентиномъ хворостъ, который вспыхнулъ, какъ спичка. Еще минута, и весь капкъ, зацѣпившись мачтой за разбитое стекло въ люкѣ корабля, представлялъ громадный костеръ. Между тѣмъ Митсосъ отрѣзалъ веревку, которой лодка была привязана къ каику, и они оба взялись за весла. Горѣвшій каикъ скрывалъ ихъ отъ турокъ, и спустя пять минуть лодка отошла отъ корабля на такое разстояніе что была внѣ всякой опасности. Тогда Митсосъ бросилъ весло и упалъ на дно лодки, какъ мертвый.

На темномъ горизонтѣ рельефно вырвался столбъ огня. Пылавшій каикъ поджегъ корабль, и онъ загорѣлся со всѣхъ сторонъ. Крики и вопли неслись изъ каютъ и съ палубы, гдѣ толпились объятыя ужасомъ женщины, дѣти. Матросы пытались спустить лодку, но насмоленная веревка загорѣлась, и лодку унесло, прежде чѣмъ въ нее попали спасавшіеся люди. Между тѣмъ огонь пожиралъ внутренность и палубу корабля, а затѣмъ длинными языками поднялся по мачтамъ къ парусамъ. Прошло еще нѣсколько минутъ, и наступила конечная катастрофа. Огонь достигъ пороховаго магазина, послышался страшный взрывъ, корабль разлетѣлся на части, и все исчезло въ темнотѣ и бушующихъ волнахъ.

Взрывъ заставилъ очнуться Митсоса, и, поднявъ голову, онъ промолвилъ:

— Это что?

— Все кончено, — отвѣчалъ Яни: — корабль взорвало на воздухъ, и остатки его погружаются въ море.

— Слава Богу, что все кончено, — произнесъ едва слышно Митсосъ и снова опустился на дно лодки.

Яни налегъ на весла: ему было очень трудно грести противъ вѣтра. Но все-таки, спустя часъ онъ причалилъ къ берегу противъ дома Константина.

— Мы дома, — сказалъ онъ, взявъ за плеча Митсоса.

Послѣдній всталъ и молча послѣдовалъ за Яни. Войдя въ домъ, онъ сѣлъ къ окну и безсмысленно устремила, глаза въ темноту.

Прошло нѣсколько минутъ, и кто-то постучалъ въ дверь. Яни спросилъ:

— Кто тамъ?

— Я, Леласъ, — отвѣчалъ голосъ за дверью. Яни неохотно отперъ дверь, и въ комнату вошелъ веселый, толстый содержатель кофейни.

— Гдѣ вы пропадали? — произнесъ онъ съ улыбкой. — Вы потеряли прекрасное зрѣлище. Турецкій корабль сгорѣлъ въ морѣ и низвергнулся послѣ страшнаго взрыва въ мрачную пучину, такъ что ни одна душа не спаслась. Жаль, что на немъ не было свиньи Абдула съ его бабами.

— Что? Какого Абдула! — громко воскликнулъ Митсосъ, схватывая за плеча Леласа и неистово встряхивая его.

— Что съ вами, оставьте меня! — завопилъ толстякъ: — я говорю о проклятомъ Абдулѣ-Ахметѣ, который вчера уѣхалъ со всѣми домочадцами въ Триполи.

Митсосъ преобразился. Глаза его сверкали радостью, и онъ смотрѣлъ на Яни, какъ безумный. Наконецъ онъ обнялъ Леласа и сталъ цѣловать его на обѣ щеки.

— Ай да толстякъ! — воскликнулъ онъ: — вотъ молодецъ. Я тебя люблю за эту радостную новость. Яни, напоимъ его въ сласть. Я принесу вина.

И онъ выбѣжалъ изъ комнаты.

— Что Митсосъ сошелъ съ ума? — спросилъ Леласъ, ничего не понимая.

— Да, совсѣмъ, но только отъ радости, — отвѣчалъ Яни.

И онъ выбѣжалъ за нимъ. Митсосъ стоялъ на порогѣ, и лицо его сіяло счастьемъ. Яни молча обнялъ его. Они понимали другъ друга и не нуждались въ словахъ.

IV.

Въ греческій лагерь на Тайгетѣ ежедневно прибывали свѣжіе отряды новобранцевъ, со всѣхъ сторонъ и всѣ бойцы за свободу разсказывали о подвигахъ своихъ товарищей. Взятіе Каламаты было искрой, которая подожгла пороховую нить, и въ сотнѣ селеній возстали патріоты противъ ненавистныхъ турокъ, убивая родовыхъ враговъ, поджигая ихъ жилища и уводя въ плѣнъ женщинъ и дѣтей. Въ немногихъ случаяхъ турки были подготовлены, и грековъ ожидала жестокая рѣзня, но почти вездѣ турки дремали въ своей изнѣженной истомѣ, пока неожиданно не обрушилась на нихъ тяжелая кара за всѣ ихъ преступленія. Конечно, подвиги грековъ не отличались безукоризненною нравственною славой, ихъ месть была жестока, но справедлива, и вообще рабы, возставая противъ своихъ тирановъ, никогда не могутъ дѣйствовать вполнѣ законно. Насытившись местью, каждый отрядъ патріотовъ стягивался къ одному изъ центровъ — Калавритѣ или Тайгету, но преимущественно къ послѣднему, такъ какъ тамошняя армія, все еще состоявшая подъ начальствомъ Петровія, славилась первой побѣдой грековъ надъ турками при Каламатѣ.

Но вскорѣ число патріотовъ настолько увеличилось и съ ними стало такъ трудно справляться, что Николай рѣшилъ нанести туркамъ второй ударъ.

Въ Мессеніи, гдѣ единственною твердыней турокъ была Каламата, имъ ничего не оставалось дѣлать, кромѣ партизанскихъ набѣговъ, но въ Аркадіи было нѣсколько укрѣпленныхъ мѣстъ, которыми необходимо было овладѣть прежде, чѣмъ двинуться на Триполи. Главнѣйшее изъ нихъ, Каритена, находилось на отвѣсной вершинѣ надъ Алфеемъ. Это былъ укрѣпленный городъ, почти исключительно турецкій, и Петровій рѣшился избрать его второй цѣлью своихъ военныхъ дѣйствій. Дѣйствительно, уже давно была пора организовать настоящую армію изъ толпы вооруженныхъ людей, сбѣжавшихся со всѣхъ сторонъ, ничего не дѣлавшихъ и не имѣвшихъ ни малѣйшаго понятія о томъ, что такое война. Поэтому Петровій предложилъ Николаю сформировать нѣчто въ родѣ полка, кадрами котораго послужили бы люди, уже бывавшіе въ бою и взявшіе Каламату. Съ этимъ полкомъ онъ долженъ былъ атаковать Каритену и, если возможно, овладѣть ею. Во всякомъ случаѣ, даже если они не одержатъ побѣды, новобранцы научились бы военнымъ пріемамъ и дисциплинѣ. Между тѣмъ Петровій перевелъ бы свою главную квартиру далѣе въ горы, между аркадійской равниной и Триполи, такъ что, въ случаѣ пораженія, Николай могъ туда ретироваться, а съ другой стороны Петровій имѣлъ возможность слѣдить за тѣмъ, что дѣлалось въ турецкой крѣпости. Однако онъ долженъ былъ оставить небольшіе отряды въ горномъ проходѣ между Аркадіей и Мессеніей, а также на мѣстѣ теперешняго лагеря, такъ что если бы турки вздумали высадить войска въ Каламатѣ, то нашли бы оба горные прохода изъ Мессеніи занятыми.

Николай одобрилъ этотъ планъ, и, спустя два дня, двинулся въ путь съ отрядомъ самыхъ неопытныхъ и мало обученныхъ солдатъ. Но онъ самъ намѣренно выбралъ такой негодный для войны матеріалъ, зная, что необходимо для торжества греческаго дѣла создать изъ нихъ регулярную армію. Съ одной стороны онъ считалъ, что подобное превращеніе было возможно, такъ какъ его солдаты были мужественные, здоровые люди, умѣвшіе переносить всякаго рода лишенія, а съ другой, если бы они оставались въ лагерѣ безъ всякаго занятія, то скоро бы среди нихъ распространилась деморализація.

Сначала, чтобы сразу ихъ не испугать, онъ дозволилъ имъ перебраться черезъ горы, какъ кто умѣлъ, и только назначилъ имъ сборный путь на равнинѣ, гдѣ намѣревался приступить къ ихъ военному обученію. Тамъ долженъ былъ ихъ ждать обозъ, который вы ступилъ раньше ихъ на нѣсколько часовъ.

Два дня подобнаго движенія въ разсыпную привели Николая со его молодцами въ Мегалополисъ, находившійся среди зеленой аркадійской равнины. Этотъ городъ уже былъ въ рукахъ грековъ, и занимавшій его отрядъ въ двѣсти человѣкъ тотчасъ присоединился къ войску Николая. Тутъ впервые обнаружилось зло, которое впослѣдствіи надѣлало столько вреда, именно ссоры за добычу; но Николай съ пламеннымъ негодованіемъ сталъ осыпать ихъ упреками.

— Что, — спрашивалъ онъ ихъ: — вы возстали для пріобрѣтенія нѣсколькихъ піастровъ? Вы жертвуете дѣломъ освобожденія родины, чтобы пріобрѣсть бочку вина или турецкую невольницу?

Затѣмъ онъ взялъ на себя раздѣлъ добычи и половину отложилъ на покрытіе военныхъ расходовъ, а другую раздѣлилъ между всѣми молодцами, насколько возможно справедливо.

Изъ Мегалополиса до Каритены было только четыре часа ходьбы, и онъ хотѣлъ достигнуть этого мѣста рано утромъ, такъ чтобы никто не зналъ о наступленіи грековъ. Мегалопольцы также мало знали военное дѣло, какъ и его люди, но имъ хорошо была извѣстна окрестная страна, и онъ организовалъ изъ нихъ отрядъ развѣдчиковъ, которые должны были идти впереди и перехватывать всякаго, кто вздумалъ бы увѣдомить Каритену о грозившей ей опасности. Единственнымъ средствомъ взятія этого города было захватить его врасплохъ, какъ Каламату.

Каритена, подобно Каламатѣ, могла быть взята лишь съ одной стороны, но тамъ шла дорога вдоль крѣпостной стѣны, и нападающіе могли подвергнуться по всей этой дорогѣ огню осажденныхъ. Такъ и вышло на дѣлѣ, и Николай попалъ въ заранѣе подготовленную турками западню.

Развѣдочная партія выступила передъ закатомъ, а остальной отрядъ долженъ былъ вскорѣ послѣдовать за нею такъ, чтобы подойти къ городу въ полночь, и тотчасъ ночью же пойти въ атаку, а въ случаѣ, если бы это оказалось невозможнымъ, — обложить городъ, который на разсвѣтѣ увидѣлъ бы себя въ осадѣ. Но развѣдчики пошли далѣе инструкціи Николая и такъ поторопились, что турки узнали объ ихъ наступленіи и подготовили ловкую стратагему для слѣдующаго утра. Между тѣмъ Николай прибылъ въ полночь и, видя, что все спокойно, а городскія ворота хорошо укрѣплены, рѣшилъ отложить до утра атаку. Сдѣлавъ лично рекогносцировку непріятельской позиціи, онъ вернулся въ свой отрядъ и отдалъ приказаніе о дизлокаціи отряда. Самыхъ надежныхъ солдатъ, именно аргосцевъ, онъ разставилъ по дорогѣ и у моста черезъ Алфей, а наименѣе опытные солдаты заняли посты на сѣверѣ и югѣ, откуда нельзя было ждать нападенія. Самъ Николай помѣстился среди этихъ неопытныхъ рекрутовъ, а аргосцевъ предоставилъ самимъ себѣ.

Солнце взошло на безоблачномъ небѣ, и Николай, вставъ ранехонько, пошелъ посмотрѣть, не видно ли какого движенія въ цитадели. Къ величайшему своему удивленію онъ увидѣлъ, что городскія ворота были открыты, и нѣсколько турокъ лѣниво гнали муловъ по дорогѣ. Николай не ожидалъ такого удобнаго случая для штурма цитадели и потому, быстро вернувшись къ своему отряду, приказалъ немедленно наступать. Впереди шли аргосцы, затѣмъ мегалопольцы, а въ арьергардѣ находился онъ самъ со своими рекрутами.

Но не успѣли они поровняться съ городской стѣной, какъ турки открыли по нимъ ружейный огонь. Непривычные къ военному дѣлу, греки остановились и стали отвѣчать на выстрѣлы, что было совершенно неблагоразумно, такъ какъ ихъ противники были скрыты за стѣной, а греки служили имъ открытой мишенью. Но аргосцы, несмотря на многочисленныя потери, мужественно продолжали путь къ отвореннымъ воротамъ. За ними слѣдовали рекруты, и, непривыкшіе къ огню, они при первыхъ турецкихъ выстрѣлахъ дрогнули и обратились бы въ бѣгство, если бы Николай не бросился впередъ съ крикомъ:

— За мной, ребята! Мы дадимъ себя знать туркамъ.

Греки сомкнули ряды, быстро рѣдѣвшіе, и мужественно послѣдовали за Николаемъ, который, съ гордостью смотря на нихъ, мысленно говорилъ:

— Вотъ этого-то имъ и нужно было. Они молодцы и живо привыкнутъ къ огню.

Между тѣмъ аргосцы достигли воротъ, и въ ту самую минуту неожиданно выскочилъ изъ цитадели отрядъ кавалеріи въ пятьсотъ человѣкъ. Аргосцы остановились и встрѣтили турокъ ружейнымъ огнемъ, но они не могли выдержать напора всадниковъ и побѣжали. Видя это, Николай понялъ, что весь его отрядъ будетъ истребленъ, и со стѣсненнымъ сердцемъ онъ громко крикнулъ:

— Спасайтесь, ребята, какъ кто умѣетъ!

Началось отчаянное бѣгство, и по пятамъ за бѣгущими гнались турецкіе всадники, которые рубили саблями своихъ несчастныхъ жертвъ и стрѣляли въ нихъ изъ пистолетовъ.

По счастью для грековъ вблизи отъ дороги возвышались горы, покрытыя лѣсами. Тамъ погоня становилась трудной, и греки могли легко достигнуть Вальтезы, гдѣ Петровій хотѣлъ раскинуть лагерь. Николай случайно оступился и, повредивъ себѣ ногу, принужденъ былъ отстать отъ своего отряда, а чтобы не попасть въ руки турокъ, онъ сталъ осторожно пробираться за кустами и деревьями.

Добравшись до вершины горы, онъ взглянулъ назадъ и увидѣлъ, что турецкая кавалерія преспокойно возвращалась въ городъ, найдя невозможнымъ далѣе преслѣдовать враговъ. Вся дорога была усѣяна трупами, преимущественно греческими, хотя и турки понесли потери, такъ, какъ нѣсколько лошадей безъ сѣдоковъ лѣниво щипали траву. Николай подобрался къ одной изъ нихъ и вскочилъ на нее. Повернувъ ее въ кусты, онъ сталъ осторожно пробираться между деревьями и скоро выбрался на лѣсную тропинку. Оглянувшись по сторонамъ, онъ увидѣлъ въ недалекомъ разстояніи небольшое селеніе, которое онъ легко призналъ за Серину, гдѣ жила семья его жены, и гдѣ онъ самъ женился.

Приблизившись къ селенію, онъ убѣдился, что оно было покинуто треками, которые, вѣроятно, истребивъ турокъ, присоединились къ Петровію. Ему страстно захотѣлось взглянуть на тотъ домъ, изъ котораго онъ взялъ свою несчастную жену, и на церковь, въ которой онъ съ нею вѣнчался.

Какъ этотъ домъ, такъ и церковь были отворены, и онъ посѣтилъ то и другое зданія, съ мрачными мыслями въ головѣ, хотя въ настоящую минуту къ его грусти присоединилось и радостное чувство, что месть за жену и дочь уже началась. Онъ вспомнилъ про свою клятву надъ трупами дорогихъ ему существъ и въ виду того, что эта клятва стала осуществляться, онъ возблагодарилъ Бога, избравшаго его мстителемъ.

При закатѣ солнца онъ пустился снова въ путь и къ полуночи выбрался на дорогу, на которой стоялъ кабачекъ, въ которомъ Митсосъ и Яни останавливались во время ихъ пути въ Триполи. Увидавъ свѣтъ въ окнахъ, онъ подкрался къ одному изъ нихъ и увидалъ, что все внутреннее помѣщеніе было переполнено бѣглецами греками. Одни изъ нихъ спали, а другихъ хозяинъ кабака, Анастасій, угощалъ хлѣбомъ и кофе.

Привязавъ лошадь, Николай вошелъ въ домъ и тотчасъ услышалъ знакомый голосъ:

— Дядя Николай! Это ты?

— Конечно, я, Митсосъ! Но какъ ты попалъ сюда?

— Петровій меня прислалъ сюда сегодня утромъ, чтобы узнать, не видали ли и не слыхали ли о тебѣ. Признаюсь, когда я узналъ о случившемся, то испугался за тебя.

— Меня турки нескоро уходятъ. Анастасій, я никогда не забуду, что ты пріютилъ бѣглецовъ. А теперь дай-ка и мнѣ кофе.

Николай сѣлъ въ кресло и, попивая кофе, продолжалъ:

— Я не знаю, Митсосъ, что тебѣ разсказали, но я тебѣ разскажу то, что видѣлъ. Передъ моими глазами отрядъ людей, никогда не видавшихъ войны, стойко выдержалъ непріятельскій огонь и только потому, что въ этомъ заключался ихъ доліъ. Ни одинъ изъ нихъ не побѣжалъ, прежде чѣмъ я не приказалъ имъ спасаться.

Митсосъ слегка покраснѣлъ, а лежавшіе вокругъ греки стали подымать головы и прислушиваться къ словамъ Николая, который продолжалъ:

— Я, какъ теперь, вижу, что съ одной стороны на нихъ напираютъ всадники, а съ другой сыплется градъ пуль. Нѣтъ! я никогда не видалъ такихъ мужественныхъ храбрецовъ.

Митсосъ подошелъ къ ближайшему отъ него греку и, протянувъ руку, сказалъ:

— Прости меня. Я отказываюсь отъ своихъ словъ.

— А что ты сказалъ, Митсосъ? — спросилъ Николай.

— Я говорилъ, что они трусы, а теперь я вижу, что виноватъ передъ ними.

— Да нечего тебѣ и просить прощенія, — возразилъ рослый, плечистый грекъ, къ которому обратился Митсосъ: — я также тебѣ хорошо отвѣтила: я назвалъ тебя лжецомъ.

— Еще бы, и мы чуть съ тобой не подрались. Но теперь мы навсегда друзья. Но отчего ты, дядя Николай, хромаешь, и какъ ты, хромой, добрался сюда?

— Я пріѣхалъ на прекрасной турецкой лошади.

Изъ допроса Николаемъ окружающихъ грековъ оказалось, что это были послѣдніе бѣглецы, и среди нп5ъ не было раненыхъ, которые были взяты въ плѣнъ турками, или отправлены на мулахъ въ лагерь. По расчету Николая, онъ потерялъ триста человѣкъ, но если бы онъ не приказалъ своимъ молодцамъ спасаться бѣгствомъ, то эта потеря была бы въ пять разъ больше.

— Ну, а ты, Митсосъ, когда вернулся, и что ты сдѣлалъ съ кораблемъ? — спросилъ онъ у юноши.

— Мы вернулись два дня послѣ того, какъ ты отправился въ Тайгетъ, а корабль не существуетъ.

— Разскажи мнѣ все подробно

Разсказъ Митсоса былъ встрѣченъ общимъ сочувствіемъ, и послѣ его окончанія Николай произнесъ съ улыбкой:

— Ты молодецъ, и я горжусь тобой. Однако, ребята, скоро будетъ свѣтать, и намъ пора въ дорогу.

Спустя четверть часа, они пустились въ путь и черезъ часъ достигли укрѣпленія, которое воздвигалъ Петровій на горной вершинѣ. Увидавъ ихъ издали, Петровій поскакалъ къ нимъ на встрѣчу и крикнулъ Николаю:

— Ну, слава Богу, что ты вернулся: значитъ, нѣтъ позора.

— Ты правъ. Сели бы былъ позоръ, то я не вернулся бы. Наши молодцы дрались, какъ львы, а если кто и виновенъ въ чемъ либо, то одинъ я.

И онъ разсказалъ о всемъ случившемся.

— Наши молодцы покрыли себя славой, но ты, приказавъ спасаться, поступилъ мужественнѣе всѣхъ.

— Если бы я не далъ этого приказанія, то былъ бы дуракомъ, — отвѣчалъ Николай со смѣхомъ.

V.

Со времени прибытія Петровія въ Вальтезу, три дня передъ тѣмъ онъ не зналъ покоя ни днемъ ни ночью, укрѣпляя съ лихорадочной быстротой занятую имъ позицію на вершинѣ горнаго отрога, отвѣсно опускавшагося въ нижнюю долину. Эта позиція была вдвойнѣ удобная: турецкая кавалерія не могла тутъ атаковать ихъ, сюда было трудно втащить крупныя орудія для осады. Кромѣ того, занимая Вальтезу, Петровій отрѣзывалъ Триполи отъ Каламаты, куда, по всей вѣроятности, турки должны были прислать экспедицію.

Триполи лежало въ восьми миляхъ къ сѣверо-востоку, и необходимо было какъ можно скокѣе окончить укрѣпленіе Вальтезы. Для возведенія оборонительныхъ верковъ Петровій приказалъ ломать турецкіе дома въ селоніи, а греки помѣщались въ шалашахъ, выстроенныхъ изъ жердей, перевитыхъ хворостомъ. Верки имѣли чрезвычайно странный видъ, такъ какъ въ нихъ виднѣлись то большіе камни, то обломки византійскихъ колонъ, то венеціанскіе капители съ львиными головами, то кирпичи, то куски порфира; но, несмотря на разнообразіе матеріала, стѣны были высоки и толсты, и, по словамъ Петровія, имъ нужно было создать основательное укрѣпленіе, а не красивое зданіе для гарема.

Внутри укрѣпленія, кромѣ солдатскихъ шалашей, возвышалось только два дома, для оружія и снарядовъ. Петровій и Николай, какъ всегда, занимали такіе же шалаши, какъ у солдатъ. Мулы и стада овецъ содержались ночью въ загонахъ, къ югу отъ лагеря, а днемъ паслись на ближайшихъ горныхъ скатахъ, подъ прикрытіемъ. Припасовъ было вдоволь, и люди казались довольными, такъ какъ добыча была значительна.

Прошло еще десять дней, и къ концу апрѣля укрѣпленіе было окончено. Тогда Петровій, по давно уже составленному плану, началъ дѣлать днемъ и ночью набѣги на селенія, окружавшія Триполи. При этомъ самыя селеніи предавались огню, мужчины, женщины и дѣти — смерти, а имущество — грабежу. Конечно, подобныя дѣйствія не приносили большой славы грекамъ, но они входили въ общую программу возстанія, и греки считали, что, только благодаря такимъ дѣйствіямъ, они могутъ добиться освобожденія родины; что касается до ихъ потерь, то ихъ можно было перечесть по пальцамъ, такъ какъ очень рѣдко турки давали имъ отпоръ. Въ теченіе немногихъ дней всѣ маленькія, бѣлыя селенія вокругъ Триполи представляли дымящіяся развалины.

Петровій устроилъ еще другой лагерь въ горахъ, на востокъ отъ Триполи, для охраны дороги между этимъ городомъ и равниной, гдѣ находились Аргосъ и Навплія. Греки уже имѣли стычку съ турецкими войсками, вышедшими изъ Навпліи. Потеря первыхъ равнялась ста человѣкамъ, а турки потерпѣли вдвое большій уронъ, такъ какъ неповоротливые толстые турки не могли противостоять мужественной отвагѣ легкоподвижныхъ горныхъ жителей. На этотъ разъ греки устроили западню для турокъ и, засѣвъ въ кусты по обѣ стороны дороги, разомъ открыли перекрестный огонь но проходившимъ по дорогѣ полкамъ. У турокъ была кавалерія, чего не доставало грекамъ, но она была безполезна въ гористой и лѣсистой мѣстности. Когда же турки оправились отъ смущенія и стали выбивать изъ кустовъ грековъ, то послѣдніе въ порядкѣ ротировались. Подобная партизанская война не давала покоя туркамъ, которымъ казалось, что они воюютъ съ призраками. Хотя въ началѣ войны турокъ было болѣе, чѣмъ грековъ, но послѣ каждой стычки число первыхъ уменьшалось, а послѣдніе постоянно увеличивались свѣжими подкрѣпленіями. Если бы въ этотъ періодъ войны за освобожденіе Греціи Петровій вступилъ въ открытый бой на равнинѣ, то, по всей вѣроятности, греческая армія была бы совершенно уничтожена, а потому избранная имъ форма войны дѣлала ему честь, хотя онъ лично возставалъ противъ нея. Но греки съ каждымъ днемъ пріобрѣтали опытность и знаніе въ военномъ дѣлѣ, а турки не могли, при такой системѣ войны, пускать къ ходъ кавалерію и артиллерію, составлявшія ихъ главныя силы.

Однако на сѣверѣ дѣла не шли такъ успѣшно. Германъ, бывшій въ сущности начальникомъ арміи въ Калавритѣ, оказался менѣе благоразумнымъ, чѣмъ его товарищъ но оружію въ Бальтезѣ, и, рискнувъ атаковать Патрасскую цитадель, потерпѣлъ пораженіе. Его отрядъ также заманили въ западню и одинаково напустили на нихъ кавалерію, но онъ не хотѣлъ искать спасенія въ бѣгствѣ, какъ Николай, а рѣшился взять стойкостью. Турки послали кавалерійскій отрядъ въ обходъ и отрѣзали ему отступленіе. Греки сражались, какъ львы, и пробили себѣ дорогу, но ихъ потери были громадны въ сравненіи съ турецкими, и они не выиграли ничего, такъ какъ Патрасская цитадель осталась въ рукахъ непріятеля.

Вѣсть объ этой катастрофѣ дошла до Вальтезы 5 мая, вмѣстѣ съ извѣстіемъ, что турецкій отрядъ, въ восемьсотъ всадниковъ и полторы тысячи пѣхоты, пошелъ на востокъ, вдоль берега Кориноскаго залива. Этотъ отрядъ находился подъ начальствомъ способнаго турецкаго офицера, Ахмета-бея. Спустя нѣсколько дней, турки достигли Аргоса, а. затѣмъ, пока ихъ авангардъ поддерживалъ перестрѣлку съ греками, весь отрядъ спокойно прошелъ въ Триполи, куда и вступилъ вечеромъ того же дня. I "то движеніе было сдѣлано очень искусно и смѣло, а потому Петровій сталъ ежедневно ожидать нападенія на свои войска.

Ахметъ-бей нашолъ Триполи въ болѣе несчастномъ положеніи, чѣмъ предполагали греки. Послѣдніе своими постоянными набѣгами лишили Триполи продовольствія и, напротивъ, увеличили его населеніе многочисленными бѣглецами изъ сожженныхъ и опустошенныхъ ими селеній. Очевидно, прежде всего было необходимо установить сообщеніе съ Мессеніей, такъ какъ Аргосская равнина была занята отрядами возставшихъ грековъ. Правда, Навплія все еще оставалась въ рукахъ турокъ, но ее также отрѣзывали отъ внутренней страны, занимавшіе равнину, греки, и вновь созданный греческій флотъ поддерживалъ нѣчто въ родѣ морской блокады, такъ что доставка провіанта становилась очень затруднительной. Не зная, что Потроши установилъ посты на Тайгетѣ, между Калаыатой и Аркадіей, Ахметъ-бей рѣшился успѣшной атакой Вальтезы открыть правильныя сношенія съ Мессеніей и моремъ.

Ота атака была произведена 24 мая, рано утромъ. На разсвѣтѣ часовые на стѣнахъ Вальтезы увидѣли, что изъ южныхъ воротъ Триполи выѣзжалъ кавалерійскій отрядъ, а за нимъ тянулась пѣхота. Спустя четверть часа, весь лагерь былъ на ногахъ. Петровіи установилъ систему сигналовъ съ постомъ, находившимся на противоположной сторонѣ долины, но онъ не подалъ ему никакого сигнала, потому что Ахметъ могъ попасть на этотъ постъ, занимавшій горный проходъ, по которому шла дорога въ Аргосъ.

Утро было свѣтлое послѣ холодной ночи, и выходившія изъ ворогъ войска рельефно выдѣлялись своими двумя орудіями. У Николая былъ прекрасный телескопъ, который ему подарилъ одинъ англійскій шкиперъ, въ отвѣтъ за какую-то услугу, и онъ, вмѣстѣ съ Петровіемъ, пристально слѣдилъ за движеніемъ непріятеля.

— Я понимаю, чего они хотятъ, — сказалъ Николай, обращаясь къ своему другу: — они желаютъ заманить насъ и нашъ постъ, стоящій по другую сторону долины, въ открытую равнину; но я полагаю, что намъ лучше остаться дома. Я вовсе не желаю встрѣчи съ ихъ блестящей кавалеріей и двумя убійственными орудіями. Намъ нечего торопиться. Пойдемъ-ка и спокойно позавтракаемъ.

Онъ велѣлъ дать сигналъ для роздыха, и Петровіи сказалъ солдатамъ, чтобы они хорошо поѣли, такъ какъ обѣда въ этотъ день не предполагалось.

— Но за то будетъ хорошій ужинъ, — прибавилъ онъ, указывая на подходившаго непріятеля.

Черезъ нѣсколько минутъ зажглись сотни огоньковъ, на которыхъ греки стали варить кофе, а на стѣнахъ остались только двое или трое часовыхъ, которымъ Петровіи приказалъ дать ему знать, когда непріятельская колонна, покинувъ дорогу, по которой она двигалась, повернетъ или на западъ, къ Вальтезѣ, или на востокъ, къ лежавшему на противоположной сторонѣ горъ посту. Но не успѣли Николай и Неровій сѣсть за завтракъ, какъ къ нимъ подошелъ ординарецъ и объявилъ, что постъ, по другую сторону долины, подаетъ сигналъ.

— Я не состою въ сигнальномъ отрядѣ, другъ мой, — отвѣчалъ Петровіи, продолжая завтракать: — пусть переведутъ сигналы и сообщать мнѣ. Не хочешь ли, Николай, еще кофе? Онъ, мнѣ кажется, сегодня особенно вкусный.

Спустя двѣ минуты, изъ сигнальнаго отряда сообщили, что поста спрашиваетъ приказаній.

— Оставайтесь на посту, — продиктовалъ Петровій въ отвѣтъ: — и зорко наблюдайте, не идутъ ли турецкія подкрѣпленія изъ Аргоса. Если дѣйствительно увидите ихъ, то дайте тотчасъ знать. Если войска, вышедшія изъ Триполи, нападутъ на васъ, то обратитесь въ бѣгство и заманите ихъ какъ можно далѣе, пока мы будемъ сражаться за васъ. Молитесь за насъ!

По окончаніи завтрака Николай обратился къ Петровію со словами:

— Ну, теперь поговоримъ.

Прошолъ еще часъ, и новый ординарецъ явился съ извѣстіемъ, что турецкія войска шли прямо на Вальтезу.

Петровій вскочилъ и громко скомандовалъ:

— Всѣ по мѣстамъ на стѣны! Но не смѣть стрѣлять безъ приказаній. Яни, передай мои приказанія всѣмъ ротнымъ командирамъ.

Всѣ стѣны были изрыты узкими отверстіями для ружей, и передъ каждымъ изъ нихъ помѣщалось четыре человѣка, изъ которыхъ двое стрѣляли, а двое заряжали ружья. Снаружи стѣны имѣли девять футовъ вышины, а внутри онѣ имѣли не болѣе пяти футовъ, такъ какъ находились на горномъ скатѣ.

Петровій помѣстился надъ воротами въ стѣнѣ, откуда онъ могъ слѣдить за движеніемъ непріятеля. Онъ издали замѣтилъ, что турецкая пѣхота раздѣлилась на два отряда, изъ которыхъ одинъ направился къ посту по ту сторону долины, а другой прямо шолъ на Вальтезу. Кавалерія слѣдовала за вторымъ отрядомъ, но остановилась, когда горный путь сталъ все болѣе и болѣе отвѣснымъ. Очевидно, турки намѣревались своимъ первымъ отрядомъ выманить грековъ на равнину, а кавалерія, остановившаяся подъ Вальтезой, помѣшала бы отправить имъ подкрѣпленіе. Петровій былъ очень доволенъ этой дизлокаціей турокъ, хотя онъ зналъ, что въ отрядѣ, наступавшемъ на Вальтезу, находились албанскіе наемники, которые отличались храбростью и звѣрствомъ.

Разбитые на группы въ четыре человѣка, греки дѣлились на сотни, состоявшія подъ начальствомъ капитановъ, а всего на стѣнахъ находилось двѣ тысячи человѣкъ. Изъ числа остальныхъ пятьдесятъ занимались раздачей оружія и снарядовъ, сто человѣкъ представляли запасную силу, а остальные восемьсотъ стояли подъ ружьемъ среди лагеря, подъ начальствомъ Николая. Согласно плану, составленному Петровіемъ и Николаемъ, они еще не предназначались въ дѣло, а потому Николай дозволилъ имъ разойтись, но съ тѣмъ, чтобы они не уходили далеко и могли выстроиться при первой надобности. митсосъ находился при Николаѣ, а Яни не покидалъ Петровія и готовъ былъ разносить его приказанія по всему лагерю.

Прошолъ часъ, прежде чѣмъ албанская пѣхота показалась на возвышеніи, въ пятистахъ шагахъ отъ Вальтезы, и все-таки въ греческомъ лагерѣ все было тихо, спокойно. Непріятель очевидно хотѣлъ штурмовать греческое укрѣпленіе, не зная, насколько оно было сильно. Уже слышались въ его рядахъ приказанія къ штурму, а греки попрежнему не двигались, только Яни подбѣжалъ къ Николаю и передалъ ему приказаніе Петровія — быть наготовѣ. Въ четверти мили отъ греческаго лагеря албанцы остановились, скрытые уступомъ горы. Въ двухъ миляхъ разстоянія сверкало вооруженіе турецкой кавалеріи, вдали, на востокѣ, виднѣлись, какъ черныя точки, тѣ войска, которыя двинулись въ обходъ.

Нервы грековъ били натянуты до невозможности. Они знали, что черезъ нѣсколько минутъ невидимый врагъ откроетъ огонь, и они болѣзненно ждали этого момента. Каждый по-своему выражалъ эту нервность. Яни, стоя близъ Петровія, вполголоса проклиналъ турокъ, и лицо у него алѣло, какъ макъ; юный рекрутъ изъ Мегалополиса искусственно смѣялся, не переставая даже, когда его ударилъ по уху унтеръ-офицеръ; Митсосъ, не отходя ни на шагъ отъ Николая, насвистывалъ пѣснь винодѣловъ; отецъ Андрей, упросившій, чтобы ему дозволили хотя заряжать ружья для солдатъ, пѣлъ вполголоса: «Тебе Бога хвалимъ»; Николай молча сверкалъ глазами, а большинство нетерпѣливо семенило ногами. Одинъ только Петровій былъ совершенно спокоенъ и, быть можетъ, потому, что онъ долженъ былъ думать за всѣхъ.

Наконецъ изъ-за горы показались турки двумя колоннами. Петровій быстро окинулъ ихъ взглядомъ и быстро сказалъ, обращаясь къ Яни:

— Они сразу ударятъ на эти ворота и на противоположныя. Бѣги туда какъ можно скорѣе и самъ направляй огонь. Ты знаешь команду.

Яни бросился черезъ лагерь на другую сторону и, подбѣгая къ тамошнимъ воротамъ, услыхалъ ружейный залпъ въ той мѣстности, гдѣ находился Петровіи. Дѣйствительно албанцы атаковали разомъ тѣ и другія ворота, но прошло довольно времени, пока они показались передъ позиціей, которую поручено было защищать Яни. Когда они отстояли отъ стѣны на шестьдесятъ шаговъ, и уже можно было различить ихъ лица, Яни скомандовалъ:

— Пли!..

Первый залпъ грековъ былъ неудаченъ, такъ какъ большинство пуль перелетѣло черезъ головы албанцевъ; второй и третій оказались болѣе мѣткими. Это не мѣшало большей части наступающихъ попрежнему приближаться, а незначительная группа, остановившись на горѣ, открыла отвѣтный огонь, который, однако, былъ безвреденъ для грековъ, такъ какъ ихъ прикрывала стѣна.

Между тѣмъ греки, стоявшіе въ центрѣ, между двумя воротами, находились въ бездѣйствіи, но не прошло нѣсколько минутъ, какъ они понадобились Петровію, и онъ прислалъ имъ приказъ, чтобы они выстроились за первыми воротами, которыя могли, по его расчету, не выдержать непріятельскаго натиска. Николай сдѣлалъ то же относительно вторыхъ воротъ. При этомъ и тутъ и тамъ первая шеренга людей стояла на колѣняхъ.

Не прошло и пяти минутъ послѣ перваго появленія албанцевъ передъ позиціей Петровія, какъ, охраняемыя имъ, ворота съ шумомъ раскрылись, и турки хлынули во внутренность укрѣпленія; но ихъ встрѣтилъ дождь пуль, и они тотчасъ обратились въ бѣгство. Тогда Николай увидалъ, что насталъ моментъ для дѣйствія. Онъ раздѣлилъ свой отрядъ на двѣ части и быстро двинулъ его въ открытыя ворота; одну половину онъ пустилъ въ погоню за бѣжавшими турками, а другую повелъ въ тылъ албанцамъ, атаковавшимъ вторыя ворота.

Увидавъ, что происходило, Яни прекратилъ огонь и, по приказанію Петровія, отворивъ свои ворота, сдѣлалъ смѣлую вылазку. Окруженные албанцы дрогнули и побѣжали. Вскорѣ горные скаты покрылись бѣглецами, съ которыми вступали въ единоборство догонявшіе ихъ преслѣдователи. Турецкіе резервы не могли оказать никакой помощи, такъ какъ имъ приходилось бы при этомъ стрѣлять по своимъ.

Долго продолжалась погоня и одиночный рукопашный бой. Сначала албанцы были многочисленнѣе грековъ, но въ виду понесенныхъ ими потерь они стали уступать и численностью.

Во время общей сумятицы Митсосъ столкнулся съ Яни, и въ ту же самую минуту передъ ними очутился рослый, волосатый албанецъ съ поднятой саблей. Митсосъ бросился на него, какъ дикая кошка, и ударилъ его прямо по лицу своимъ короткимъ кинжаломъ. Сабля выпала изъ рукъ албанцы, и онъ грохнулся на землю.

— Ну, теперь тебя не признаетъ и мать родная! — воскликнулъ Митсосъ, смотря на залитое кровью лице своего врага.

Греки и турки бились теперь грудь съ грудью. Яни ударялъ наотмашь прикладомъ ружья, а Митсосъ продолжалъ дѣйствовать своимъ кинжаломъ.

— Что это съ тобой, Митсосъ? — спросилъ наконецъ Яни: — у тебя вся голова въ крови. Ужъ не раненъ ли ты?

Дѣйствительно черныя кудри Митсоса были забрызганы кровью, и между ними виднѣлась небольшая рана, на которую онъ не обращалъ вниманія. Яни оторвалъ у себя кусокъ рубашки и обвязалъ голову друга, а затѣмъ они снова бросились въ бой. Хотя греки, видимо, брали верхъ, но и албанцы, прислонясь къ утесамъ, старались дать твердый отпоръ. Полагая, что непріятель оправится и снова поведетъ атаку на ворота, Петровій повелъ назадъ нѣсколько сотенъ своихъ людей, а остальнымъ приказалъ не продолжать далеко преслѣдованія, чтобы не натолкнуться на турецкую кавалерію, находившуюся въ резервѣ.

Дѣйствительно, албанцы отступили къ своей кавалеріи и тамъ стали отдыхать съ явнымъ намѣреніемъ повторить атаку. Черезъ часа два снова началось движеніе впередъ, и на этотъ разъ кавалерія близко слѣдовала за пѣхотой, пока гористая мѣстность это дозволяла.

Петровій зналъ, что ему слѣдовало сдѣлать, но колебался. Его соблазнила мысль отрѣзать турокъ отъ оставленнаго ими вдали обоза; но онъ боялся, отправивъ для этой цѣли значительной отрядъ, ослабить защиту своего лагеря. При этомъ Николай упорно сопротивлялся этому плану: по его мнѣнію, ничѣмъ не слѣдовало рисковать, и никакая добыча не могла сравниться съ охраной своей позиціи. Наконецъ, какъ бы ловко ни былъ устроенъ обходъ непріятеля, его развѣдчики могли замѣтить греческую стратагему и, предупредивъ турецкихъ начальниковъ, испортить все дѣло.

Въ продолженіе трехъ часовъ албанцы четыре раза наступали на тѣ и другія ворота, но каждый разъ вынуждамы были отступать, благодаря то вылазкамъ грековъ, то ихъ дружному огню со стѣна, Наконецъ, когда уже солнце стало клониться къ западу, послышался отбой, и турки поспѣшно отступили къ своей кавалеріи. Тутъ, по мнѣнію Николая, настала минута и для того обходнаго движенія, которое Петровій хотѣлъ совершить въ неудобный моментъ. Онъ взялъ сто человѣкъ майнотовъ и двинулъ ихъ въ обходъ, а Петровій, со всѣми своими силами, двинулся вслѣдъ за отступавшимъ непріятелемъ. Ахметъ-бей ликовалъ и тѣшилъ себя надеждой, что греки все-таки попадутъ въ западню и, увлекшись преслѣдованіемъ, незамѣтно сдѣлаются жертвами его кавалеріи.

Однако греки снова напали съ двухъ сторонъ на турокъ и открыли по нимъ перекрестный огонь. Видя, что отрядъ Николая ударили, ему въ тылъ и могъ отбить обозъ, Ахметъ сначала хотѣлъ послать кавалерію на выручку послѣдняго, но потомъ передумалъ и предпочелъ воспользоваться помощью кавалеріи для своей собственной защиты. Поэтому, жертвуя обозомъ, онъ двинулъ кавалерію на преслѣдовавшихъ его грековъ.

— Отступайте бѣгомъ, вразсыпную! — скомандовалъ Петровій.

И когда турецкая кавалерія доскакала до той мѣстности, гдѣ находились греки, то не увидѣла передъ собою враговъ: они разсѣялись но всѣ стороны.

Еще разъ турки начали отступленіе, и греки, вернувшись, сомкнули свои ряды и продолжали преслѣдованіе. Однако оно продолжалось недолго, такъ какъ уже смеркалось. Тогда, въ свою очередь, Петровій приказалъ бить отбой, и греки двинулись въ порядкѣ къ своему лагерю. По дорогѣ они громко пѣли пѣсню клефта, которая становилась гимномъ возстанія.

VI.

Петровій быстро воспользовался одержаннымъ успѣхомъ. Теперь очевидно было, что грекамъ нечего было бояться столкновенія съ турецкими силами, сосредоточенными въ Триполи. Но если турки не могли выбить грековъ изъ ихъ сильной горной позиціи, то съ другой стороны и грекамъ нельзя было противостоять туркамъ въ равнинѣ, гдѣ могла дѣйствовать кавалерія. Но и оставаться въ Вальтезѣ грекамъ было нельзя, такъ какъ ихъ силы постоянно увеличивались отъ прибывавшихъ со всѣхъ сторонъ новыхъ отрядовъ, и являлась необходимость создать другое звено въ желѣзной цѣпи, долженствовавшей сковать въ концѣ концовъ Триполи.

Къ западу отъ этого города и на разстояніи ружейнаго выстрѣла съ его стѣнъ находились три отвѣсныхъ горныхъ отрога, извѣстныхъ подъ названіемъ: Три Корфа. Соединены были эти три вершины плоскогоріемъ, и Петровій рѣшилъ создать новую укрѣпленную позицію. Дѣло пошло быстро, и турки не мѣшали возведенію укрѣпленій. Такимъ образомъ, въ началѣ іюня гарнизонъ Вальтезы раздѣлился на двѣ части: аргосцы остались въ старомъ гнѣздѣ, подъ начальствомъ Димитрія, а Петровій съ майнотами занялъ сѣверный пикъ въ новой позиціи, Николай съ аркадцами — южный, а спартанцы со своимъ вождемъ Понирополусомъ — средній.

Между тѣмъ со всѣхъ концовъ страны получались свѣдѣнія уже не о рѣзнѣ беззащитныхъ турокъ въ отдѣльныхъ хижинахъ, а о правильныхъ осадахъ турецкихъ городовъ, частью увѣнчанныхъ побѣдой, частью еще продолжавшихся. Нѣкоторые изъ греческихъ острововъ, какъ ІІсара, Спеція и Гидра, возстали и выслали цѣлый флотъ для охраны береговъ и уничтоженія турецкихъ судовъ, прекращая тѣмъ всякую доставку турками подкрѣпленій людьми, оружіемъ и припасами. Уже въ маѣ мѣсяцѣ греческій флотъ отличился нѣсколькими смѣлыми подвигами, въ числѣ которыхъ наиболѣе славно было уничтоженіе турецкаго флота, на которомъ везли изъ Малой Азіи людей и оружіе. Греки остановили этотъ фрегатъ близъ Навпліи, и послѣ отчаянной защиты онъ былъ взята и преданъ огню.

Два дня спустя послѣ этого морского боя, два гидріотскіе брига нагнали турецкое судно, шедшее изъ Константинополя въ Египетъ съ богатыми подарками отъ султана къ Магомету-Али. Всѣ турки на суднахъ были безжалостно перебиты, а богатая добыча до того растлила греческихъ моряковъ, что они забыли клятву отдавать половину добычи для веденія войны за независимость и, вкусивъ прелестей легкой добычи, сдѣлались не бойцами за свободу, а пиратами. Они вернулись на Гидру, попрятали свою добычу и снова вышли въ море, уже съ одной цѣлью набивать себѣ карманъ. Однако и среди гидріотовъ были истинные патріоты, даже патріотки, какъ, напримѣръ, прекрасная Капсина, которая сама командовала кораблемъ, отважно боролась съ турецкими судами и, чтобы загладить вину своихъ земляковъ, ничего изъ добычи не брала себѣ, а все отдавала на военные расходы.

Три судна изъ Спеціи явились къ пелопонезскому берегу для оказанія помощи спартанцамъ, осаждавшимъ съ сухого пути Монемвазію. Этотъ городъ славился своимъ богатствомъ, и начальникъ осаждающихъ, видя невозможность довести городъ до капитуляціи, пока онъ получалъ съ моря припасы, пригласилъ на помощь флотъ. При этомъ онъ условился, что одна треть добычи пойдетъ солдатамъ, другая флоту, а третья національному казначейству; но какъ только прибыли суда, то начались постоянные споры между сухопутными и морскими силами. Солдаты обвиняли матросовъ въ томъ, что они хотѣли стакнуться съ турками и отвезти ихъ въ Малую Азію на своихъ судахъ, причемъ вся добыча досталась бы въ ихъ руки, а напротивъ моряки обвиняли солдатъ въ томъ, что они намѣревались сдѣлать ложный штурмъ и выпустить на свободу осажденныхъ за выдачу имъ всей добычи. Каждый думалъ только о себѣ, и никто не заботился объ интересахъ націи, но всего невыносимѣе для солдатъ было поведеніе трехъ епископовъ, которые принимали на себя надменный тонъ турецкихъ властей, а хотя возбужденная война имѣла отчасти религіозный характеръ, но поселяне не желали мѣнять однихъ горделивыхъ владыкъ на другихъ.

Дѣйствительно, сановники церкви, которые до турецкаго владычества пользовались не только духовной но и свѣтской властью, вздумали теперь вернуть свое прежнее положеніе. Многіе изъ нихъ, подобно Герману изъ Натраса, искренно трудились въ дѣлѣ освобожденія родины и теперь, когда народъ начиналъ пользоваться ихъ трудами, также желали получить свою награду. Но никогда подобное требованіе не было предъявляемо столь не кстати, такъ какъ военачальники оказывали, естественно, противодѣйствіе притязаніямъ духовенства, и между ними происходили непріятныя столкновенія, сѣя всюду недовѣріе и подозрѣніе. Духовныя особы прямо упрекали военныхъ предводителей въ томъ, что они заботились лишь о собственныхъ интересахъ, а съ своей стороны военные упрекали духовныхъ въ томъ, что они выходили изъ своей области.

Послѣднее обвиненіе ставилось рѣзче и усложняло отношенія между военными и духовными, когда служители алтаря, какъ, напримѣръ, Германъ, принимали личное участіе въ войнѣ съ мечомъ въ рукахъ.

Значительное вліяніе, которымъ пользовались Петровій и Николай, умѣряло означенное зло въ арміи подъ Триполи; но и они оба чувствовали, что ихъ положеніе не прочное и зависѣло отъ ихъ популярности въ народѣ. Когда явился въ лагерь Германъ съ вооруженнымъ отрядомъ, то дѣло приняло критическій оборотъ. Надо ему отдать справедливость, что онъ руководился не желаніемъ личной власти, а стремленіемъ къ господству церкви. Какъ служитель алтаря и викарій Господа, онъ считалъ себя выше всѣхъ и совершенно забылъ завѣтъ Господній о смиреніи.

Въѣздъ Германа въ лагерь подъ Триполи нимало не напоминалъ входа въ Іерусалимъ Іисуса Христа. Передъ Германомъ шелъ отрядъ вооруженныхъ людей, за которыми слѣдовали шесть послушниковъ съ кадильницами и священникъ съ большимъ серебрянымъ крестомъ, который былъ купленъ Германомъ на доставшуюся ему добычу. Наконецъ, самъ архіепископъ двигался торжественно, сидя на креслѣ, которое несли четыре монаха. Голова его была обнажена, такъ какъ въ рукахъ онъ держалъ золотые причастные сосуды, подаренные императоромъ Палеологомъ Мегаспелайонской обители. По его плечамъ ниспадали его длинные черные волосы, съ легкой просѣдью. Бѣлая шелковая риза, съ красной каймой, покрывала его съ шеи до ногъ, а въ верху была закрѣплена золотой застежкой съ крупнымъ изумрудомъ. За Германомъ шло остальное духовенство, неся хоругви. Вся его свита состояла изъ трехсотъ человѣка..

Конечно, вести войну въ такомъ видѣ было безуміемъ, но это безуміе не лишено было возвышенной идеи, такъ какъ Германъ только думалъ о славѣ и достоинствѣ церкви. Пять дней продолжалось его шествіе изъ Калавриты, и всѣ греческіе посты встрѣчали его съ глубокимъ уваженіемъ; но отъ пріема въ арміи подъ Триполи зависѣлъ успѣха, предпринятаго имъ дѣла, такъ какъ майноты всегда смотрѣли презрительно на духовныхъ лицъ. Съ его точки зрѣнія онъ явился туда, чтобъ закрѣпить господство церкви надъ православными, и въ исполненіи своей обязанности онъ не могъ допустить ни малѣйшей уступки.

Яни и Митсосъ издали увидѣли приближеніе торжественнаго шествія, и первый, знаменательно свистнувъ, сказалъ:

— Быть бѣдѣ. Германъ добрый и преданный родинѣ человѣкъ, но не всѣ духовные походятъ на него.

— Хорошо бы было, если бы они не вмѣшивались въ наши дѣла, — отвѣчалъ Митсосъ. — Они всѣхъ увѣряютъ, что борьба ведется во славу Божію. Положимъ, это такъ; но для борьбы необходимы воины, а попы — плохіе воины. Однако, посмотри, Яни, какъ великолѣпенъ Германъ. Жаль, что я не родился архіепископомъ.

Шествіе поровнялось съ молодыми людьми и, увидавъ, что Германъ держитъ въ рукахъ Святые Дары, они оба упали на колѣни. Яни сталъ набожно креститься, а Митсосъ насупилъ брови.

Петровій встрѣтилъ архіепископа съ глубочайшимъ уваженіемъ и устроилъ для него шалашъ рядомъ со своимъ. По всему лагерю было заявлено, что на другой день рано утромъ греки обязаны присутствовать на обѣднѣ, которую будетъ совершать архіепископъ. Но наканунѣ, послѣ ужина, Петровій и Николай пригласили къ себѣ Германа для откровенной бесѣды, а къ величайшему удовольствію Митсоса ему было поручено, съ двадцатью охотниками, сдѣлать набѣгъ на сосѣднюю турецкую позицію. Германъ относился къ нему очень милостиво, и потому онъ благословилъ его на путь.

— Ты всегда отличался умѣньемъ обращаться съ людьми, — сказалъ архіепископъ, обращаясь къ Николаю: — и, надо отдать тебѣ справедливость, ты сумѣлъ подготовить къ жизненной дѣятельности лучшаго юношу Греціи. Но намъ нужно переговорить о совершенно иныхъ вещахъ, и прежде всего дай мнѣ пожать тебѣ руку, потому что, можетъ быть, мои слова тебѣ не понравятся. Мы вѣдь, не правда ли, съ тобой друзья?

— Старые друзья, — отвѣчалъ съ улыбкой Николай: — и дай Богъ, чтобы мы вѣчно остались друзьями.

— И я на это надѣюсь, — продолжалъ Германъ: — впрочемъ извѣстіе, которое я принесъ, можетъ только скрѣпить нашу старую дружбу. Нашъ патріархъ Григорій, котораго ты, вѣроятно, знавалъ, казненъ въ Константинополѣ, по приказанію султана.

Николай и Петровій вскочили со своихъ мѣстъ.

— Не можетъ быть! — воскликнули они оба въ одинъ голосъ.

— Да, онъ казненъ, и самымъ позорнымъ образомъ. Его повѣсили на воротахъ патріаршаго дома. Но Божія кара вскорѣ настигнетъ нечестивыхъ, и смерть этого святого мученика вопіетъ къ небу! Дай-то Богъ, чтобы это печальное событіе связало насъ еще большими дружескими узами. Злобные турки не довольствовались преданіемъ святого человѣка смерти, а оставили въ продолженіе трехъ дней его трупъ висѣть на улицѣ, такъ что его дергали и кусали собаки; а затѣмъ этотъ трупъ былъ выданъ евреямъ, которые хуже собакъ. Они проволокли его но всѣмъ улицамъ и бросили въ море. Но набожные люди спасли тѣло святого человѣка, отвезли его къ Одессу и тамъ предали землѣ по уставу церкви. Несмотря на свою смерть, Григорій совершалъ чудеса на кораблѣ, на которомъ его тѣло было доставлено въ Одессу. Среди людей, находившихся на этомъ кораблѣ, была одна женщина, пораженная параличемъ, и какъ только ее поднесли къ тѣлу патріарха, то она немедленно выздоровѣла.

— Слава тебѣ, Господи, слава тебѣ! — воскликнулъ Николай: — этотъ мученикъ будетъ нашимъ заступникомъ передъ Господомъ.

— Слава тебѣ, Господи, слава тебѣ! — повторилъ Петровій крестясь: — но, отецъ, разскажи, какъ это случилось.

— Онъ умеръ за насъ, — отвѣчалъ Германъ: — онъ умеръ, защищая свободу грековъ! Вамъ извѣстно, что онъ дѣйствовалъ заодно съ патріотами, и его письма къ членамъ клуба были перехвачены. Богъ какимъ путемъ турки узнали о его патріотической дѣятельности и отомстили ему. Послѣ его казни назначены были выборы новаго патріарха, и выбранъ Евгеній, изъ Писидіи. А этотъ выборъ утвержденъ убійцей Григорія.

— Я не хочу повиноваться такому выбору! — воскликнулъ Николай, ударяя кулакомъ по столу: — церковь не игрушка для дьяволовъ турокъ.

— И хотѣлъ узнать твое мнѣніе, — продолжалъ Германъ: — а ты, Петровій, раздѣляешь взглядъ родича? Но все-таки, вѣдь церковь остается безъ главы.

— А какъ слѣдуетъ поступать послѣ смерти патріарха? — спросилъ Николай.

Германъ молчалъ впродолженіе нѣсколькихъ минутъ, а потомъ продолжалъ:

— Почему я не сразу отвѣтилъ на этотъ вопросъ: дѣло въ томъ, что, по уставу церкви, до выбора новаго патріарха вся власть сосредоточивается въ рукахъ старшаго архіепископа.

— И прекрасно! — воскликнулъ Николай, вставая: — нѣтъ человѣка достойнѣе тебя, и я готовъ признать твою власть и повиноваться тебѣ во всемъ, что касается духовныхъ дѣлъ, во славу Божію.

Николай и Петровій подошли подъ благословеніе Германа, и онъ осѣнилъ ихъ крестнымъ знаменіемъ.

— Я отчасти для того и прибылъ сюда, — сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — чтобы побудить греческую армію признать главенство святой церкви. Среди постоянныхъ стычекъ мы не должны забывать, что мы сражаемся не только за свободу, но и во славу Божію. Повѣрьте мнѣ, друзья мои, я вполнѣ сознаю, что недостоинъ того высокаго положенія, которое случайно выпало на мою долю; но помогите мнѣ устоять отъ соблазна, отказаться отъ непосильной мнѣ тяготы. Я знаю, что вы оба пользуетесь большимъ вліяніемъ, а потому можете оказать мнѣ громадную помощь. Вѣдь если я подчинюсь волѣ Божіей и возьму на себя тяжелую отвѣтственность быть главою греческаго народа, возставшаго за свою свободу, то я буду ревниво защищать свою власть не изъ личнаго самолюбія, а изъ ревниваго служенія Господу.

Николай хотѣлъ отвѣтить Герману, но Петровій незамѣтнымъ знакомъ удержалъ его, и архіепископъ продолжалъ:

— Подъ чьимъ началомъ мы боремся, если не подъ Божьимъ? Отъ кого зависитъ побѣда, какъ не отъ Бога? А я, смиренный его служитель, являюсь пастыремъ Божьяго стада. Не истолкуйте, друзья, моихъ словъ во зло, я говорю не за себя, а за Бога. Уже среди насъ возникли враги не хуже турокъ. Въ Калавритѣ и Монемвазіи, но я надѣюсь не здѣсь, появились корыстные, нечестивые люди, которые сами дѣйствуютъ и побуждаютъ своихъ сторонниковъ дѣйствовать лидіь съ цѣлью наживы и достиженія своихъ самолюбивыхъ замысловъ. Эти недостойные люди равняются разбойникамъ, которые грабятъ беззащитныхъ.

— Прости меня, отецъ, — отвѣчалъ Петровій: — но если подобные люди встрѣчались на греческихъ судахъ, то еще ничего подобнаго не видно въ арміи. Половину нашей добычи мы отдаемъ на расходы войны, а, другую половину справедливо дѣлимъ между тѣми, которые ее пріобрѣли.

— Ты, другъ мой, именно затронулъ тотъ вопросъ, о которомъ я хотѣлъ говорить, — произнесъ Германъ: — по твоимъ словамъ, вы откладываете половину на расходы войны, и хотя, я полагаю, это слишкомъ большая доля, но не будемъ объ этомъ говорить. Я хочу обратить ваше вниманіе на совершенную несправедливость дѣлежа остальной половины между всѣми воинами. За что мы боремся: за пріобрѣтеніе богатства или за свободу? Конечно, за свободу и во славу Божію. Значитъ, бороться за такое дѣло и даже погибнуть за него выше всякой награды. Поэтому все, что мы пріобрѣтаемъ своей борьбой, должно идти во славу Божію, то-есть святой церкви. Вѣдь Богъ, а не кто иной даетъ намъ силу побороть турокъ, и что же — каждый человѣкъ получаетъ свою долю, а только церкви ничего не даютъ. Поэтому намъ слѣдуетъ подумать о Богѣ и о церкви съ ея служителями. Имъ слѣдуетъ отдать половину добычи, а не дѣлить ее между всѣми.

Петровій и Николай слушали его молча, потому что они уважали въ немъ и человѣка и архіепископа. Въ его искренности и честности они также не сомнѣвались; но проповѣдываемая имъ теорія была самая непрактичная: неужели онъ думалъ, что грубые, необразованные люди вели бы войну ради интересовъ церкви? Уже и то духовныя лица дѣлали много зла, придавая себѣ неимовѣрную важность и возбуждая неудовольствіе грековъ въ томъ, что они входили въ сдѣлки съ турками, которые покупали свою жизні* уступкой имущества. Самъ Германъ вполнѣ добросовѣстно и безкорыстно проводилъ мысль объ отчисленіи половины добычи церкви, но другія духовныя лица на него не походили, а главное, какъ могли Петровій въ качествѣ главнокомандующаго и Германъ, пастырь Божьяго народа, явиться въ толпѣ смѣлыхъ молодцовъ и сказать имъ:

— Вы рисковали своею жизнью вчера, рискуете ею сегодня и будете рисковать завтра только для того, чтобы обогатить церковь и ея служителей, а вы сами, если не умрете на полѣ брани, то останетесь попрежнему бѣдняками.

Однако, несмотря на всю честность Германа, Петровій и Николай понимали, что, дѣйствуя во славу Божію, онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, стремился и къ удовлетворенію своего самолюбія. Онъ отличался неимовѣрной жаждой власти и если его выбрали бы на мѣсто убитаго патріарха, то его силѣ и могуществу не было бы ничего равнаго къ странѣ. Что подобная мысль приходила ему въ голову и не давала ему покоя, доказали послѣдующія слова:

— И какое великое дѣло, — продолжалъ онъ: — быть во главѣ такой церкви, имѣющей верховную власть духовную и свѣтскую. Я не промѣнялъ бы такого положенія на роль самого папы. Духъ захватываетъ думать, что я, недостойный, могу до этого возвыситься!

— Отецъ, — перебилъ его Николай, насупивъ брови: — зачѣмъ ты это говоришь? Вѣдь, стремясь къ усиленію церкви во славу Божію, ты не думаешь ни о чемъ другомъ.

— Ты правъ, — отвѣчалъ Германъ послѣ минутнаго молчанія: — я стремлюсь только къ возвеличенію церкви Божіей.

— Я еще хотѣлъ сказать тебѣ, отецъ, — продолжалъ Николай: — мы съ Петровіемъ должны думать и о другихъ интересахъ, кромѣ интересовъ церкви. Въ послѣднее время у насъ въ арміи, хотя и меньше, чѣмъ въ другихъ отрядахъ, возникли распри, что можетъ вызвать самыя ужасныя послѣдствія. Въ нашемъ лагерѣ есть духовныя лица, которыя говорятъ солдатамъ то же самое, что ты, но не съ столь безкорыстной цѣлью. По ихъ словамъ, мы начали войну изъ-за религіи и должны преклоняться передъ духовными лицами, но наши молодцы не хотятъ ихъ слушать. Тогда они пускаются на хитрость и увѣряютъ, что бѣдные солдаты проливаютъ кровь за то, чтобъ обогащались ихъ начальники. Клянусь Богомъ! Это гнусная клевета, но нельзя поручиться, что если дѣла не измѣнятся, то дѣйствительно можетъ произойти нѣчто подобное. Вотъ, напримѣръ, въ Менемвазіи уже теперь творится недоброе: туда стекаются отряды съ заранѣе выбранными начальниками, и эти начальники прямо говорятъ, что если духовныя лица, ничего не дѣлая, хотятъ присвоить себѣ добычу, то лучше же имъ взять эту добычу себѣ, такъ какъ они несутъ всю тяжесть борьбы. И вотъ такимъ образомъ происходитъ внутренняя распря между духовными лицами и военными предводителями, а мало-по-малу и солдаты начинаютъ дѣйствовать каждый въ свою пользу. А во всемъ виновато духовенство. Ему не мѣсто въ нашей средѣ. Прежде чѣмъ духовные появились въ лагеряхъ, не было и помину о чемъ либо подобномъ. Вотъ все, что я хотѣлъ сказать.

Николай говорилъ съ жаромъ, и глаза его гнѣвно блестѣли. Неужели побѣда будетъ вырвана изъ рукъ грековъ по милости ихъ самихъ, а онъ зналъ, что какъ ни близка была гибель Триполи, но съ деморализованной арміей ничего нельзя было сдѣлать.

— Ты не правъ, Николай! — воскликнулъ Германъ, выходя изъ себя: — ваша армія не достаточно уважаетъ духовныхъ лицъ и скорѣе походитъ на толпу мальчишекъ, вырвавшихся изъ-подъ учительской ферулы, чѣмъ на храброе войско, повинующееся и уважающее какъ слѣдуетъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Николай: — первый долгъ солдата — повиноваться своимъ начальникамъ, и въ этомъ отношеніи наши молодцы безупречны.

— Но ваши солдаты — люди, а первый долгъ человѣка — повиноваться тѣмъ, которые поставлены надъ ними Богомъ!

— Но, отецъ! — воскликнулъ Николай: — теперь не время говорить объ этомъ. Конечно, ты правъ: люди должны уважать служителей Бога, но во время войны духовнымъ лицамъ не слѣдуетъ возбуждать распри. Я не спорю, что мы ведемъ борьбу во славу Божію, но не мѣшайте намъ, дайте намъ свободу дѣйствовать!

— Вамъ никто и не мѣшаетъ, если вы стремитесь дѣйствительно къ славѣ Божіей.

Николай ничего не отвѣчалъ, а только покачалъ головой.

— Теперь не время ссориться, — сказалъ Петровій, молчавшій до тѣхъ поръ: — поговоримъ серьезно и практично. Николай правъ, что въ нашихъ войскахъ священники сѣютъ смуту. Поговори съ ними, отецъ. Убѣди ихъ, что не слѣдуетъ возбуждать солдатъ противъ начальниковъ, а напротивъ ихъ долгъ проповѣдывать среди солдатъ уваженіе къ предводителямъ.

Петровій очень ловко поставилъ вопросъ, и Герману нельзя было съ нимъ не согласиться, но съ другой стороны исполнить его совѣтъ значило признать неправильность дѣйствій со стороны духовенства. Нѣсколько минутъ Германъ колебался, а потомъ сказалъ:

— Я не хочу выходить изъ своей области, я глаза церкви, а не военачальникъ, поэтому не могу вмѣшиваться въ то, что касается арміи.

— Если ты не можешь, то какъ же могутъ это дѣлать твои подчиненные! — воскликнулъ Николай: — скажи имъ, отецъ, чтобы они слѣдовали твоему разумному примѣру.

Германъ не зналъ, что отвѣчать.

— Вотъ видишь, — продолжалъ Николай: — ты только что просилъ нашей помощи, а теперь мы просимъ, чтобы ты намъ помогъ. Если ты не хочешь говорить своимъ священникамъ, то поговори съ начальниками отрядовъ, можетъ быть, они тебя послушаются.

— Во всякомъ случаѣ я не просилъ вашей помощи для усмиренія моихъ подчиненныхъ, — отвѣчалъ Германъ гнѣвно: — а если вы хотите, чтобы я помогъ вамъ противъ вашихъ людей, то я могу только сказать…

Онъ остановился, и во время, такъ какъ хотѣлъ сказать нѣчто очень оскорбительное.

Петровій тяжело вздохнулъ, а Николай отвѣтилъ саркастически:

— Если ты думаешь, что наши дѣла находятся въ безпорядкѣ, то къ чему же ты просишь нашей помощи? Позволь мнѣ повторить твои же слова и сказать, что я дѣйствую не въ своихъ интересахъ, а въ интересахъ арміи, которая борется за святое дѣло. Къ тому же, я убѣжденъ, что Богъ на нашей сторонѣ.

Германъ задумался и черезъ нѣсколько минутъ сказалъ мягкимъ тономъ:

— Конечно, Богъ стоитъ за такого человѣка, какъ ты, Николай. Не будемъ болѣе ссориться: я виноватъ, я первый затѣялъ ссору. Поговоримъ хладнокровно. Нельзя ли положить конецъ тѣмъ распрямъ, которыя, по твоимъ словамъ, возникли въ войскахъ. Ты взводишь всю вину на духовныхъ лицъ, не такъ ли это?

— По крайней мѣрѣ, до ихъ появленія въ лагеряхъ все было спокойно, — отвѣчалъ Николай.

— Я придумалъ планъ, чтобы выйти изъ затрудненія. Духовныя лица и военачальники раздѣлили нашу армію на два лагеря. Нельзя ли помочь горю назначеніемъ верховнаго совѣта изъ военачальниковъ и духовныхъ лицъ?

— Это только усугубитъ путаницу, — отвѣчалъ Николай, качая головой: — намъ теперь предстоитъ осада Триполи, и какое участіе могутъ принять въ ней духовныя лица? Хорошъ я былъ бы, если бы меня посадили въ синодъ!

Глаза Германа засверкали. Онъ понялъ, что предложенный Петровіемъ общій совѣтъ могъ доставить ему первенствующую роль, и тотчасъ принялся уговаривать Николая согласиться на этотъ проектъ.

— Любезный другъ, — сказалъ онъ, — я очень сожалѣю, что ты не засѣдаешь въ синодѣ, и, конечно, ты достигъ бы этого, если бы пошолъ въ священники; но ты избралъ другое поприще, на которомъ ты выше всякихъ похвалъ. Но подумай, Николай, вѣдь это движеніе національное, а церковь національное учрежденіе и всегда имѣла голосъ въ національныхъ дѣлахъ. Не бойся, мы не станемъ вмѣшиваться въ военныя дѣла, и ни одинъ изъ насъ не поведетъ атаки, или не возьмется руководить огнемъ противъ непріятеля. Тебѣ, конечно, извѣстно, что въ Англіи существуетъ двѣ палаты: въ одной сидятъ лорды, не имѣющіе иниціативы, но сдерживающіе другую палату, состоящую изъ представителей народа. Вы, военные начальники, — избранники народа, а мы — сдерживающее начало. Ты видишь, Николай, я иду на сдѣлку. Теперь не время толковать о главенствѣ церкви. Дайте намъ только голосъ въ вашихъ совѣтахъ, и намъ больше ничего не нужно. Если начальники военные и духовные будутъ дѣйствовать заодно, то Греція спасена!

— Хорошо, если этотъ планъ предложенъ Петровіемъ, то я согласенъ, — отвѣчалъ Николай.

Германъ не выказалъ своего торжества и поспѣшилъ перемѣнить разговоръ. Онъ сталъ говорить о скоромъ прибытіи въ Пелопонезъ князя Димитрія Ипсиланти, котораго гетерія, или клубъ патріотовъ сѣверной Греціи, назначила на мѣсто его неспособнаго измѣнника брата. До сихъ поръ этотъ клубъ дѣйствовалъ тайно, чрезъ немногихъ своихъ агентовъ въ родѣ Николая и Германа, но въ виду успѣха войны таиться было не къ чему, и члены клуба, обнаруживъ свою дѣятельность, стали открыто вести дѣло освобожденія Греціи. Но словамъ Германа, Петровій и Николай пользовались большимъ уваженіемъ клуба, и князь Димитрій былъ очень расположенъ къ нимъ. Онъ также заявилъ, что князь не хотѣлъ вмѣшиваться въ веденіе войны, находя, что греческіе военачальники были люди опытные и способные, а самъ намѣревался играть роль гетеріи, организовавшей войну, а также нашедшей для нея финансовыя средства.

— Ни вполнѣ убѣжденъ, — прибавилъ Германъ, — что князь Ипсиланти одобритъ наше рѣшеніе образовать національный сенатъ, главою котораго онъ, безъ сомнѣнія, сдѣлается самъ.

VII.

Разговоръ между Николаемъ, Петровіемъ и Германомъ создалъ пелопонезскій сенатъ, и никогда не придумывали столь непрактичнаго орудія для управленія націей, какъ это злополучное учрежденіе. Съ самаго начала засѣдавшія въ немъ военныя и духовныя лица находились во враждѣ, и единственнымъ практическимъ результатомъ дѣятельности сената было возбужденіе проволочекъ и помѣхъ въ дѣлѣ осады Триполи. Сенатъ не только не примирилъ распрей въ арміи, но еще болѣе ихъ развилъ. Не разъ Петровій хотѣлъ отказаться отъ своего мѣста въ сенатѣ, но это значило бы окончательно передать власть въ руки духовенства. Что же касается до Николая и Германа, то между ними завязалась смертельная борьба, такъ какъ, по мнѣнію Николая, Германъ его обманулъ. Онъ увѣрялъ, что у него цѣни возвышенныя, альтруистическія, а въ сущности имъ руководило только личное самолюбіе. Когда онъ говорилъ Николаю и Петровію о своемъ стремленіи во славу Божію, то онъ былъ вполнѣ искрененъ, но мало-по-малу личные интересы стали въ немъ преобладать надъ идеальными цѣлями.

Николай много разсчитывалъ на пріѣздъ князя Ипсиланти, но ему и въ этомъ пришлось разочароваться. Армія встрѣтила князя съ восторгомъ, такъ какъ ей надоѣли постоянныя интриги. Петровій немедленно занялъ подчиненное положеніе, но князь объявилъ ему, что желаетъ оставить веденіе осады въ прежнихъ рукахъ. Германъ также привѣтствовалъ его очень радушно, въ надеждѣ завладѣть имъ и переманить его на сторону церкви.

Если бы князь Димитрій былъ человѣкъ сильной воли, то онъ могъ бы произвести общее примиреніе; но, по несчастью, онъ былъ совершенно неспособенъ для той роли, которая досталась ему. Онъ имѣлъ благія намѣренія и благородные принципы, но былъ слабъ и нерѣшителенъ. Онъ склонялся то въ пользу одной партіи, то въ пользу другой и дѣлалъ это самымъ неумѣлымъ образомъ, обнаруживая полное незнаніе людей и неувѣренность въ себѣ. Въ глазахъ солдатъ его слабохарактерность выражалась даже въ его наружности. Съ былъ ниже средняго роста, а манеры его отличались то застѣнчивостью, то дерзостью. Лице его было худощавое, испитое, а волоса его были сѣдые, хотя ему только что минуло тридцать два года. Отличаясь близорукостью, онъ постоянно моргалъ, какъ филинъ, по словамъ Митсоса, а голосъ его былъ рѣзкій, крикливый. Всѣ эти внѣшніе недостатки вполнѣ соотвѣтствовали его внутреннимъ слабостямъ. Онъ былъ прямой, благородный, храбрый человѣкъ, но на его мѣстѣ менѣе достойная личность принесла бы болѣе пользы, если бы отличалась силой характера. Въ эту критическую минуту отъ предводителя требовалось одно: рѣшительность, а ея-то у Ипсиланти и не было. Къ тому же онъ былъ болѣзненно-щекотливъ на счетъ своего достоинства, и смѣшно было слышать, какъ онъ кричалъ своимъ визгливымъ голосомъ, при своей тщедушной фигурѣ:

— Я такъ хочу!!. Я такъ приказываю!..

Этой слабостью умѣло пользовался Германъ, занимавшій первое мѣсто послѣ него въ сенатѣ, и постоянно льстилъ ему, поэтому и князь соглашался съ нимъ во всемъ.

— Ты правъ, любезный архіепископъ, — говорилъ онъ: — я желаю, чтобы всѣ уважали церковь, но, любезный архіепископъ, нельзя не обратить вниманія на то, что намъ скажетъ нашъ другъ главнокомандующій, хотя я, по волѣ гетеріи, поставленъ надъ вами обоими.

Когда же Петровій начиналъ излагать, что необходимо было взять Триполи, такъ какъ пора было бросить внутренніе раздоры и вести впередъ армію, у которой припасы начинали истощаться, то князь Димитрій отвѣчалъ:

— Ты совершенно правъ, любезный Петровій, и я вполнѣ согласенъ, что намъ нечего терять время. Созови военный совѣтъ, и рѣшите, что дѣлать, а потомъ резолюцію совѣта представь на мое утвержденіе. Я помню, ты говорилъ о необходимости сформировать кавалерійскій отрядъ. Я считаю этотъ планъ очень полезнымъ и хотѣлъ бы подробнѣе о немъ поговорить. Да, да, ты правъ. Намъ надо торопиться. Но сейчасъ подадутъ обѣдъ, и я былъ бы очень радъ, господа, если бы вы оба сдѣлали мнѣ честь отобѣдать у меня. Отложимъ дѣла до завтра. Слава Богу, мы сегодня кое-что сдѣлали.

Николай видѣлъ, что ему нельзя разсчитывать на помощь Ипсиланти, и сталъ всячески противодѣйствовать Герману, присутствіе котораго въ лагерѣ онъ считалъ самымъ вреднымъ, такъ какъ оно порождало интриги, ссоры и распри. Въ засѣданіяхъ сената онъ оспаривалъ всѣ мнѣнія Германа, хотя бы даже они были полезны, и, въ своей ненависти къ архіепископу, принималъ сторону такихъ людей, какъ Порнилопулосъ и Агностосъ, презрѣнные разбойники, искатели приключеній.

Каждый день засѣданія сената становились все безпорядочнѣе, такъ что наконецъ князь Димитрій понялъ, что онъ въ глазахъ сената ничто. Николай не отличался личнымъ самолюбіемъ, и если поддерживалъ армію противъ церкви, то по убѣжденію, что раздвоенность въ національныхъ совѣтахъ губитъ святое дѣло освобожденія родины.

Наступила уже вторая половина іюня, а войска все еще находились въ бездѣйствіи. Петровію удалось побудить князя распорядиться на счетъ продовольствія лагеря, но все еще никакихъ не принималось мѣръ къ веденію осады Триполи. Однажды, по обыкновенію въ сенатѣ произошла ожесточенная схватка между Колокотроня и Николаемъ съ одной стороны и Германомъ и Хараламбосомъ съ другой. Тщетно Ипсиланти старался возстановить порядокъ, и наконепъ Германъ, выведенный изъ терпѣнія жестокими нападками Николая, вскочилъ изъ-за стола и объявилъ, что не будетъ болѣе принимать участія въ засѣданіяхъ сената.

— Пора положить этому конецъ! — прибавилъ онъ: — давно ли ты, Николай, клялся, что будешь повиноваться мнѣ?

— Да, во всемъ, что касается духовныхъ дѣлъ, — отвѣтилъ Николай: — и то во славу Божію, а не во славу Германа.

Сидѣвшій рядомъ съ Николаемъ, Колокотрони одобрительно захлопалъ въ ладоши.

— Молчать, пока я здѣсь! — воскликнулъ Германъ: — но я сейчасъ уйду отсюда и никогда болѣе не вернусь. Увидимъ, что скажетъ народъ, когда узнаетъ, какъ со мною здѣсь обходятся.

— Ступай къ народу! Ступай къ майнотамъ! — воскликнулъ Николай: — увидимъ, какъ они тебя примутъ!

— Къ майнотамъ! — воскликнулъ Германъ: — да они не многимъ лучше турокъ.

— Любезный архіепископъ, любезный архіепископъ, — произнесъ Ипсиланти.

— Но есть въ Греціи благородные и преданные люди, кромѣ этихъ собакъ, — продолжалъ Германъ, не обращая никакого вниманія на слова князя.

— Архіепископъ, — повторилъ Ипсиланти съ нѣкоторымъ достоинствомъ: — я приказываю, чтобъ ты замолчалъ.

— Ты приказываешь? — воскликнулъ Германъ внѣ себя отъ злобы и презрительно захохоталъ.

Князь Димитрій покраснѣлъ, и въ сенатѣ водворилось молчаніе. Въ первый разъ этотъ слабохарактерный человѣкъ показалъ себя гордымъ, повелительнымъ начальникомъ.

— Потрудись, архіепископъ, занять свое мѣсто, я хочу сказать нѣсколько словъ.

Германъ посмотрѣлъ на всѣхъ присутствовавшихъ и не могъ не замѣтить, что они не спускали удивленныхъ глазъ съ князя.

— Я лучше уйду отсюда, — сказалъ онъ гнѣвно: — я болѣе не принимаю участія въ дѣлахъ сената.

— Ты не желаешь исполнить моей просьбы, — произнесъ громко и повелительно Ипсиланти: — я тебѣ приказываю — садись.

Гнѣвъ архіепископа мгновенно исчезъ, и онъ понялъ, что навсегда лишился расположенія. Конечно, князь самъ но себѣ была, ничтожество, но онъ представлялъ высшую власть въ странѣ. Всѣ планы гордаго, самолюбиваго человѣка были разомъ разсѣяны, и онъ блѣдный, убитый опустился на свое мѣсто.

— Я чувствую, — произнесъ Ипсиланти послѣ минутнаго молчанія: — что не смогъ сдѣлать того добра, къ которому стремился, и что всѣ мои усилія тщетны. За исключеніемъ главнокомандующаго сенату не угодно было обращать на меня вниманіе; онъ ведетъ себя такъ, какъ будто меня вовсе не было здѣсь. Только отъ Петровія я видѣлъ уваженіе и любезность. Партія церкви въ особенности приняла на себя такой дерзкій тонъ, какого я терпѣть не хочу. Вы, господа, видѣли, какой только что примѣръ представилъ имъ архіепископъ. Я очень сожалѣю, что долженъ съ вами разстаться, но это необходимо, и уже давно я предвидѣлъ подобный исходъ. Сегодня я уѣду изъ лагеря. Засѣданіе закрыто.

Онъ поклонился всѣмъ и, обращаясь къ Петровію, прибавилъ:

— Пойдемъ со мною, мы выйдемъ отсюда вмѣстѣ.

И, взявъ его за руку, Ипсиланти направился къ дверямъ.

Спустя полчаса, онъ выѣхалъ изъ лагеря съ небольшей свитой. Но причина его удаленія тотчасъ стала извѣстна въ Трикорфѣ, и вся армія, уважавшая его за дружбу къ Петровію и за его высокое положеніе въ могущественной гетеріи, гнѣвно возстала противъ духовенства. Произошли безпорядки и еслибъ Петровій съ другими вождями, не исключая Николая, не скрыли духовныхъ лицъ въ безопасномъ мѣстѣ, то дѣло кончилось бы кровопролитіемъ. Одинъ Германъ, отличавшійся смѣлой храбростью, отказался отъ всякой защиты, и когда одинъ майнотъ плюнулъ ему въ лице, то онъ нанесъ ему такой ударъ, что онъ грохнулся на землю. Майноты такъ уважали силу и мужество, что почтительно разступились и пропустили человѣка, котораго за минуту передъ тѣмъ хотѣли убить.

Цѣлый день волновались греки, и значительное ихъ число требовали выдачи имъ оружія, сложеннаго въ особомъ мѣстѣ, чтобъ раздѣлаться съ людьми, занимавшимися только интригами и заставившими Ипсиланти покинуть лагерь. Они были хуже измѣнниковъ, а во время войны измѣнникъ опаснѣе непріятеля. На другой день возбужденіе противъ духовенства дошло до крайности, и наконецъ всѣ начальники собрались къ Петровію и объявили, чтобъ онъ вернулъ князя, а иначе дѣло кончится смертью всѣхъ духовныхъ лицъ въ лагерѣ.

Петровій согласился лично поѣхать за Ипсиланти, такъ какъ дѣйствительно онъ боялся дурныхъ послѣдствій его удаленія изъ лагеря. Онъ догналъ его въ Леондари, близъ Мегалополиса, и отъ имени всей арміи, а также духовенства просилъ вернуться. Сначала князь не хотѣлъ согласиться, но потомъ онъ понялъ, что его возвращеніе въ гетерію при такихъ обстоятельствахъ было бы очень печально, а напротивъ водвореніе въ греческомъ лагерѣ послужило бы для него торжествомъ и доказало бы, какой онъ былъ великій дипломатъ. Поэтому въ концѣ недѣли, князь вернулся и былъ встрѣченъ съ восторгомъ всей арміей, а Германъ публично передъ нимъ извинился, что онъ поставилъ непремѣннымъ условіемъ своего возвращенія. Конечно, подобное униженіе было нестерпимо для гордаго архіепископа, а Николай ликовалъ.

Весь іюль мѣсяцъ продолжалось царствованіе неспособнаго, но честнаго Ипсиланти. Онъ сталъ еще нерѣшительнѣе прежняго, и болѣзнь воли, составлявшая главную черту его характера, проявлялась еще рѣзче прежняго. Триполи попрежнему держался, и Ахметъ-бей, хотя понималъ невозможность пробиться съ своими войсками чрезъ толпы осаждающихъ, но не думалъ о сдачѣ. У него было достаточно продовольствія на три мѣсяца, и Магометъ-Саликъ громко заявлялъ, что въ Триполи было безопаснѣе, чѣмъ во всей остальной Греціи.

Дни шли за днями, и дѣло освобожденія страдало отъ непонятныхъ проволочекъ.

VIII.

Въ началѣ августа получено извѣстіе, что турки въ Монемвазіи предлагаютъ сдаться. До этого они додумались, благодаря осадѣ съ моря судами изъ Спеціи и съ сухого пути полкомъ возставшихъ грековъ. Князь Димитрій внесъ вопросъ о капитуляціи на разсмотрѣніе сената, и по этому поводу высказалось много противоположныхъ мнѣній. Николай и Петровій полагали, что туркамъ надо дать свободный пропускъ въ Смирну или въ какой другой малоазіатскій портъ, но съ условіемъ, что они положатъ оружіе и заплатятъ за расходы по осадѣ, а, кромѣ того, внесутъ десять тысячъ турецкихъ фунтовъ, которые раздѣлятся на три части между арміей, флотомъ и національной казной. Германъ съ своей партіей возсталъ противъ этого. Монемвазія была однимъ изъ богатѣйшихъ городовъ Нелононеза, и онъ предложилъ, чтобъ ея обитатели купили свою жизнь цѣною всего ихъ имущества. Князь Димитрій ударился въ противоположную крайность. Гетерія возьметъ на себя уплату недоплаченнаго солдатамъ жалованья, такъ какъ именно для этого она и собрала свой фондъ; но получивъ все, что имъ слѣдовало, солдаты не должны были думать о наживѣ; узнавъ же о легкихъ условіяхъ капитуляціи Монемвазіи, турки въ Триполи склонились бы охотнѣе къ сдачѣ. Наконецъ споръ перешелъ въ рукопашную, и среди общаго смятенія князь Димитрій заставилъ повелительнымъ тономъ всѣхъ молчать. Со времени исторіи съ Германомъ, онъ пользовался авторитетомъ, и когда возвышалъ голосъ, то его слушались.

— Я отправлюсь лично въ Монемвазію, — сказалъ онъ: — и въ качествѣ главнокомандующаго арміей, а также вице-короля, назначеннаго гетеріей, поведу нереговоръ о сдачѣ города. Тамъ войска, говорятъ, выбились изъ рукъ, а отсюда я возьму майнотовъ подъ начальствомъ Петровія. Тамъ мы возобновимъ обсужденіе условій капитуляціи, но я надѣюсь, что будемъ вести себя приличнѣе.

Но сенатъ слишкомъ долго привыкалъ къ его слабохарактерности, чтобъ поддаться на удочку, и его повинительный тонъ казался въ высшей степени комичнымъ Петровій, всегда поддерживавшій князя, на этотъ разъ нашелъ нужнымъ ему возразить.

— Ваша свѣтлость, конечно, не забыли, что осада продолжается три мѣсяца, и что она исключительно — дѣло народа. Гетерія не ударила пальцемъ, о палецъ. Поэтому одни осаждающіе имѣютъ право преписывать условія сдачи, и имъ однимъ или ихъ предводителю долженъ сдаться городъ.

Князь вспыхнулъ.

— Значить, я не главнокомандующій всей греческой арміи?

— Ты главнокомандующій всей арміей, которую создала и содержитъ гетерія. Но отрядъ, осаждающій Монемвазію, сформированъ на частныя средства и задолго до твоего назначенія гетеріей, а съ тѣхъ поръ, что ты въ Мореѣ, ты принялъ этотъ отрядъ подъ свою команду и не оказалъ имъ никакой помощи. Начальникъ тамошнихъ сухопутныхъ силъ членъ нашего сената, и, вѣроятно, онъ исполнить его распоряженія.

— Скорѣе, чѣмъ распоряженія вице-короля?

— Вице-король также членъ сената, — возразилъ Петровій.

Князь задумался.

— Хорошо, — сказалъ онъ наконецъ: — сенатъ рѣшитъ, чьимъ именемъ занять Монемвазію — сенатскимъ или моимъ.

Впервые греки забыли всѣ препирательства, и единогласно было рѣшено, что Монемвазія будетъ занята именемъ сената.

Затѣмъ возобновились пренія относительно условій сдачи, но такъ какъ безспорно начальникъ осаждающаго отряда имѣлъ болѣе авторитета по этому вопросу, чѣмъ предводители войскъ, окружавшихъ Триполи, то Германъ, вѣроятно, съ цѣлью перещеголять Николая предложилъ порѣшить этотъ вопросъ князю при содѣйствіи начальника греческаго отряда. Николай на это охотно согласился, зная, что Петровій будетъ сопровождать князя, и прибавилъ съ улыбкой, что справедливое замѣчаніе Германа еще болѣе относится къ вожакамъ духовенства.

Такимъ образомъ центръ войны перенесли въ Монемвазію, и въ продолженіе всего августа половина греческой арміи оставалась праздной подъ Триполи, и въ отсутствіе князя стали снова распространяться духовными лицами скандальныя сплетни. Германъ, хотя и зналъ о происходившемъ, держался въ сторонѣ и не вмѣшивался во внутреннія дѣла лагеря, но вмѣстѣ съ тѣмъ не дѣлалъ ни шага къ уничтоженію скандальныхъ интригъ.

Для Николая, однако, этотъ мѣсяцъ представилъ много труда: съ одной стороны онъ заботился о правильномъ устройствѣ продовольствія, а съ другой обучалъ новобранцевъ. Подъ его умѣлымъ руководствомъ свѣже организованныя войска стали принимать серіозную организацію. Другіе военачальники слѣдовали его примѣру, хотя многіе изъ нихъ не имѣли ни малѣйшаго понятія о военномъ дѣлѣ. Но несмотря на распространеніе между греками большей или меньшей дисциплины, они все болѣе и болѣе убѣждались въ полной неспособности князя къ предводительствованію большою арміей. Со времени его отбытія въ Монемвазію исчезла послѣдняя тѣнь его власти, а когда полупились извѣстія о происшедшемъ въ этомъ городѣ, то онъ сдѣлался вполнѣ комичной фигурой въ глазахъ всѣхъ.

Ночные набѣги по окрестностямъ Триполи прекратились, такъ какъ онѣ уже были совершенно опустошены, и ни въ лагерѣ, ни вокругъ его не замѣчалось никакого движенія. Турки знали, что было безполезно дѣлать нападеніе на Трикафу, а греки не думали до возвращенія Петровія штурмовать городъ, и Митсосъ размышляя однажды ночью случайно набрелъ на мысль, естественный плодъ праздности.

Въ продолженіе нѣсколькихъ дней послѣ сожженія турецкаго корабля онъ не тревожился насчетъ;! улей мы и утѣшалъ себя мыслію, что Господь сохранитъ ее до возможности свидѣться съ нимъ. Долго онъ даже не думалъ о томъ, что она должна была находиться въ осажденномъ городѣ, который рано или поздно долженъ былъ сдаться, и тогда, по всей вѣроятности, произойдутъ такія же сцены грабежа и насилія, какъ въ Каламатѣ, или состоится штурмъ съ неизбѣжной рѣзней на улицахъ. Даже въ послѣднемъ случаѣ Зулейма могла избѣгнуть опасности, если бы она исполнила его совѣтъ и сказала погречески осаждающимъ, что она ихъ соотечественница. Но теперь, когда миновали возбуждающія воинственную душу стычки съ турками, и наступило утомительное бездѣйствіе и споры съ духовными лицами, онъ сталъ сердечно терзаться при мысли о тѣхъ опасностяхъ, которыя могли разразиться надъ ея головой. Въ сущности при осадѣ города не могло быть и рѣчи о безопасности. Случайная нуля или сердитый грекъ могли во всякое время пробудить ужасную рѣзню. Точно также былъ возможенъ пожаръ тѣснаго жилища съ неизбѣжными человѣческими жертвами.

Въ означенную ночь опасенія Митсоса приняли особенно рельефный характеръ. Въ его глазахъ проходилъ рядъ ужасающихъ катастрофъ, въ которыхъ главной жертвой была Зулейма. Онъ вышелъ на чистый воздухъ и безнадежно устремилъ свои взоры на пять или шесть большихъ домовъ, возвышавшихся на городской стѣнѣ, и въ каждомъ окнѣ этихъ домовъ ему виднѣлась Зулейма, томившаяся въ заключеніи.

Эти зловѣщіе миражи становились все томительнѣе и томительнѣе; наконецъ онъ не выдержалъ, и, не давая себѣ яснаго отчета въ томъ, что дѣлалъ, Митсосъ побѣжалъ наружной траншеей, въ которой было только шесть футовъ вышины, быстро перелѣзъ черезъ нее и очутился но другую сторону, прежде чѣмъ онъ могъ опомниться.

Куда онъ стремился? Его сердцу это было вполнѣ ясно. Онъ долженъ былъ такъ или иначе разыскать ту, которая ему была дороже жизни. Онъ снялъ для большаго удобства башмаки и босой сталъ пробираться среди базальтовыхъ утесовъ подъ серебристыми лучами только что взошедшей на небѣ луны. Достигнувъ горнаго потока, онъ остановился, чтобъ освѣжить свое горѣвшее тѣло свѣжей водой. Наконецъ онъ пустился бѣгомъ по равнинѣ, разстилавшейся передъ городскими стѣнами, и достигнувъ этихъ послѣднихъ, онъ прилегъ подъ тѣнью масличнаго дерева, чтобъ обдумать свое положеніе.

Эти стѣны, усѣянныя бойницами, виднѣлись прямо противъ него на высотѣ двадцати футовъ надъ равниной. Въ пятидесяти шагахъ отъ него было обширное углубленіе въ стѣнѣ, на которомъ возвышалось нѣсколько домовъ, съ маленькими окнами, защищенными желѣзными перекладинами. Подкравшись къ подножію этихъ жилищъ, Митсосъ услышалъ веселые женскіе голоса и подумалъ, что тутъ, вѣроятно, находились гаремы знатныхъ турокъ.

Юноша продолжалъ свой путь ползкомъ, пока не очутился снова передъ продолженіемъ городской стѣны. Тогда онъ вернулся къ турецкимъ жилищамъ, такъ какъ чувствовалъ себя тамъ ближе къ Зулеймѣ. Онъ снова прилегъ подъ тѣнью сосѣдняго утеса. Луна скрылась за тучами, а въ домахъ мало-по-малу померкъ свѣтъ и стихли голоса.

Прошло полчаса, и вдругъ на городской стѣнѣ показался турокъ, который махалъ бѣлой тканью. Митсосъ безмолвно подобрался къ тому мѣсту. Турокъ тихо произнесъ:

— Поздненько. Вотъ подписанная бумага, — и онъ бросилъ на землю что-то бѣлое, потомъ повернулся и поспѣшно исчезъ.

Митсосъ взялъ бумагу и спряталъ въ карманъ, недоумѣвая, что бы это было. Не успѣлъ онъ это сдѣлать, какъ послышалось въ одномъ изъ домовъ, гдѣ еще виднѣлся свѣтъ, нѣжное пѣніе. Юноша не вѣрилъ своимъ ушамъ. Голосъ былъ Зулеймы, а пѣла она пѣснь винодѣловъ.

Въ ту же минуту показалась у окна молодая дѣвушка вся въ бѣломъ. Митсосъ немедленно сталъ вторить пѣнію.

— Митсосъ, — послышалось въ окнѣ.

— Я здѣсь, это ты, голубушка!

— Наконецъ-то я вижу тебя, нѣтъ, я не вижу тебя вовсе, — продолжала Зулейма счастливымъ, радостнымъ тономъ: — какъ ты поживаешь?

— Хорошо, все обстоитъ хорошо, еслибъ только мы видались съ тобою. Ну, да это придетъ скоро, видитъ Богъ, скоро.

Зулейма высунулась въ окно.

— Не оставайся здѣсь, да и мнѣ нельзя оставаться. Это окно въ коридорѣ, и меня могутъ поймать. Уходи, дорогой, но, не правда ли, мы скоро, скоро увидимся, и тогда, можетъ быть, я сдѣлаю тебѣ подарокъ.

— Подарокъ? — повторилъ Митсосъ съ изумленіемъ, но потомъ понявъ, въ чемъ дѣло, онъ воскликнулъ: — а, милая, милая!..

— Да, мой Митсосъ, — отвѣчала Зулейма: — но возьми меня отсюда; этотъ городъ вскорѣ сдается.

— Безъ сомнѣнія, но не забывай, когда наступитъ день твоего освобожденія, то выйди на встрѣчу къ грекамъ и скажи: я ваша соотечественница. Тогда ты избѣжишь всякой опасности.

— Прощай, милый, — промолвила молодая дѣвушка и исчезла въ темнотѣ.

Митсосъ былъ на седьмомъ небѣ и, сіяя радостью, вернулся въ лагерь. Только лежа въ постели, онъ вспомнилъ о бумагѣ, находившейся въ его карманѣ, зажегъ огонь и прочелъ при его мерцающемъ свѣтѣ слѣдующую записку, написанную погречески.

"Абдулъ Ахметъ обѣщаетъ заплатить Константину Парпиропуло 200 турецкихъ фунтовъ, подъ условіемъ, чтобы ему и его гарему была обезпечена безопасность отъ насилія. При окончаніи осады Триполи за доставленіе въ вѣрное убѣжище будетъ прибавлено, сверхъ того, по 10 фунтовъ съ человѣка.

"Абдулъ Ахметъ, бывшій губернаторъ Аргоса".

Митсосъ прочелъ до конца, погасилъ огонь и долго обдумывалъ это странное посланіе. Прежде всего онъ почувствовалъ негодованіе, что греческій предводитель пятисотеннаго отряда вступилъ въ корыстные переговоры съ врагами, но потомъ онъ подвергся неудержимому соблазну. Для него эта бумага означала спасеніе Зулеймы, и онъ готовъ былъ на все, чтобъ обезпечить это спасеніе. Снова, какъ въ ночь сожженія турецкаго корабля, его любовь и долгъ находились въ роковой борьбѣ. Но и теперь, какъ тогда, онъ выбралъ долгъ, какъ ни обливалось его сердце кровавыми слезами.

Поэтому онъ вскочилъ, одѣлся и пошелъ къ Николаю, рѣшившись все сказать ему. Не успѣлъ онъ выйти изъ своего шалаша, какъ услышалъ въ темнотѣ голосъ часового.

— Кто идетъ?

Въ эту минуту на брустверѣ траншеи показалась фигура, въ которой Митсосъ узналъ Парпиропуло, который въ полголоса сталъ говорить съ часовымъ.

— Пятьдесятъ фунтовъ, — послышался голосъ Парпиропуло.

— А когда уплата? — спросилъ соблазненный часовой.

— Въ день паденія Триполи.

Митсосъ рѣшилъ вмѣшаться въ этотъ постыдный торгъ и, подойдя къ разговаривавшимъ, сказалъ:

— Слушай, товарищъ, — произнесъ онъ, обращаясь къ часовому: — скажи, нѣтъ, и спроси, куда онъ ходилъ за траншеи.

— А тебѣ какое дѣло, щенокъ: — сказалъ гнѣвно Парпиропуло.

Часовой подозрительно смотрѣлъ то на одного, то на другого и

наконецъ промолвилъ:

— Онъ обѣщалъ мнѣ пятьдесятъ фунтовъ.

— Дуракъ, — отвѣчалъ Митсосъ: — если ты не послушаешь меня, то я дамъ тебѣ такую встрепку, что ты забудешь о деньгахъ.

— Ступай въ свою кануру, щенокъ, — воскликнулъ Парпиропуло: — а то завтра пожалуюсь на тебя за несубординацію.

— Хорошо, — промолвилъ юноша со смѣхомъ: — это будетъ завтра, а теперь еще сегодня. Помни другъ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ часовому: — быть бѣдѣ, если ты меня не послушаешься.

Онъ вернулся въ свой шалашъ, чтобы дать время Нарпиропуло удалиться, такъ какъ ему не хотѣлось, чтобы кто нибудь зналъ о его ночномъ посѣщеніи Николая. Спустя пять минутъ, онъ отправился въ путь и, достигнувъ жилища Николая, постучался въ дверь.

— Кто тамъ? — спросилъ голосъ самого Николая.

— Это я, Митсосъ, и мнѣ надо тотчасъ тебя видѣть, дядя.

— Подожди минутку.

И въ жилищѣ послышался шумъ, ясно обнаруживавшій, что Николай высѣкалъ огонь.

— Я не могу зажечь свѣта, — сказалъ онъ, спустя минутку, — но это ничего, входи и садись на кровать или на ящикъ съ порохомъ. Ну, говори скорѣй, въ чемъ дѣло.

— Вотъ что, — отвѣтилъ юноша, подавая ему полученную отъ турка бумагу: — тутъ говорится о томъ, что Парпиропуло получитъ двѣсти фунтовъ за обезпеченіе безопасности Абдула Ахмета съ его домочадцами въ день паденія Триполи.

Николай задумался, а потомъ произнесъ:

— Дьяволъ! А ты откуда досталъ эту бумагу?

— Сейчасъ объявлю.

Но юноша не зналъ, какъ начать свою исповѣдь.

Николай старался его пріободрить.

— Я слушаю. Нѣтъ, погоди, кто-то идетъ.

Въ ту же минуту послышался стукъ въ дверь, и Николай спросилъ:

— Кто тамъ?

— Хоремисъ, — отвѣчалъ голосъ: — часовой.

— Въ чемъ дѣло?

Я стоялъ на часахъ два часа и тридцать минутъ тому назадъ капитанъ Парпиропуло перелѣзъ черезъ траншею съ внѣшней стороны. Я считаю необходимымъ доложить тебѣ объ этомъ.

— Капитанъ объяснилъ, гдѣ онъ былъ?

— Нѣтъ.

— Войди, Хоремисъ. Предлагалъ онъ тебѣ денегъ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ часовой, переминаясь съ ноги на ногу.

— Ты хорошо сдѣлалъ, что сказалъ мнѣ объ этомъ. Можешь идти. А ты, Митсосъ, — прибавилъ Николай, обращаясь къ юношѣ, когда шаги часового замерли въ темнотѣ: — разсказывай, какъ ты досталъ эту бумагу.

Митсосъ откровенно повѣдалъ ему свою тайну.

— О дядя, — промолвилъ онъ, окончивъ свою исповѣдь: — обезпечь ей безопасность въ день паденія Триполи. Нѣтъ на свѣтѣ такой другой красавицы, и я не переживу, если съ ней что нибудь случится.

Николай долго хранилъ молчаніе, а потомъ спросилъ:

— Ну, а когда ты поджегъ турецкій корабль, тебѣ не приходила въ голову мысль, что она могла быть въ числѣ пассажировъ?

— Я былъ въ этомъ убѣжденъ и узналъ, что ея не было на кораблѣ, лишь послѣ катастрофы.

— Господь да проститъ насъ! — промолвилъ Николай, взявъ за руку Митсоса: — а ты насъ прощаешь.

Юноша былъ такъ взволнованъ своей исповѣдью, что вдругъ расплакался.

— Что это съ нашимъ волчонкомъ! — сказалъ нѣжнымъ тономъ Николай: — нечего тебѣ горевать. Ты принесъ хорошую вѣсть и видѣлъ свою красавицу. Успокойся, клянусь тебѣ всѣмъ святымъ, что ни болѣзнь, ни раны, ни слава, ничто, кромѣ чести, не помѣшаетъ мнѣ обезпечить ея безопасность.

Митсосъ крѣпко пожалъ руку Николая, но не могъ произнести ни слова.

— А ты съ своей стороны долженъ обѣщать, — продолжалъ Николай; — что ты болѣе никогда не выйдешь изъ лагеря безъ разрѣшенія. Такія выходки влекутъ исключеніе изъ арміи, и завтра выбудетъ изъ ея рядовъ негодяй; онъ оправдалъ обвиненіе духовныхъ лицъ и обезчестилъ всѣхъ насъ. Ну, теперь или спать, Митсосъ. Ты загладилъ свою вину, открывъ измѣну недостойнаго грека.

На слѣдующій день Парпиропуло публично изгнали изъ лагеря, а потомъ Митсосъ посѣтилъ тайно Хоремиса и объяснилъ ему, что онъ хорошо сдѣлалъ, что выдалъ Парпиропуло, который пострадалъ и безъ его доноса.

Извѣстіе о капитуляціи Монемвазіи отличалось печальнымъ и радостнымъ, трагическимъ и комическимъ элементами. Князь Димитрій, повидимому, несмотря на резолюцію сената, подписалъ капитуляцію своимъ именемъ, а когда турки вышли изъ города, чтобъ сѣсть на суда, разгнѣванные майноты встрѣтили ихъ угрозами, считая необязательнымъ актъ о капитуляціи безъ подписи представителей сената. Произошла схватка, въ которой было убито пять турокъ, и ограблено нѣсколько домовъ. Монемвазія сдалась на просимыхъ неблаговидныхъ обстоятельствахъ. Армія и флотъ выразили подозрѣніе другъ къ кругу, а солдаты обвиняли офицеровъ въ корыстныхъ сношеніяхъ съ турками; наконецъ произошелъ споръ о томъ, кому поднять греческій флагъ съ сдавшемся городѣ. Въ одномъ только всѣ были согласны — это въ презрѣніи къ князю Димитрію. Прежде всѣ знали его слабохарактерность и неспособность къ военному дѣлу, но теперь онъ покрылъ себя такимъ позоромъ своимъ недостойнымъ нарушеніемъ резолюціи сената, что съ этой минуты, практически говоря, была окончена его роль въ греческой революціи.

Конечно, капитуляція была дурно составлена, и турки ушли свободно, не заплативъ ни гроша. Еслибъ на такихъ условіяхъ же турки сдали остальныя крѣпости въ Мореѣ, то казна гетерія совершенно обѣднѣла бы. Такимъ образомъ, несмотря на все нравственное осужденіе, котораго заслуживаютъ послѣдодавшія затѣмъ сцены насилія и грабежа, но безъ добычи не могла продолжаться война, а жестокость грековъ въ минуту торжества объясняется, если не оправдывается, местью за вѣковое иго.

Майнотскій отрядъ продолжалъ занимать Монемвазію, Петровій попрежнему вербовалъ новобранцевъ для штурма Триполи, а князь Димитрій посвящалъ свое свободное время, котораго у него было 24 часа въ сутки, украшенію городскихъ стѣнъ красной тканью, какъ вдругъ получилось извѣстіе о паденіи Наварина, моренаго порта на западномъ берегу. Ипсиланти послалъ гуда статскаго грека, въ качествѣ представителя своего и сената. Этотъ недостойный патріотъ захватилъ съ собою шайку грабителей. Эта наваринская капитуляція навѣки омрачила грековъ пятномъ безчестія. Не успѣлъ гарнизонъ выйти изъ города, сложивъ оружіе, какъ представитель Пелопоннезскаго сената сжегъ трактатъ, подписанный имъ отъ имени сената, и подалъ сигналъ къ рѣзнѣ. Ни одинъ турокъ не остался въ живыхъ. Женщины были обнажены и, чтобъ скрыть свой позоръ, бросались въ море, гдѣ ихъ стрѣляли, какъ чаекъ; дѣтей вырывали изъ рукъ матерей и рубили на мелкія части; мужчинъ вѣшали на дверяхъ ихъ жилищъ и предавали мучительной пыткѣ. Одному мусульманину предложили выбрать смерть или обратитьси въ христіанство, и когда онъ выбралъ послѣднее, то его распяли. Въ продолженіе часа позорное преступленіе было доведено до конца, а затѣмъ два судна изъ Спеціи вышли въ море съ грузомъ всевозможной добычи.

IX.

Въ первыхъ дняхъ сентября майнотскій отрядъ съ Петровіемъ и княземъ вернулся въ окрестности Триполи. Ипсиланти теперь склонялся въ пользу духовной партіи, такъ какъ онъ считалъ поведеніе арміи личнымъ для себя оскорбленіемъ. Герману это было на руку, и онъ сталъ принимать мѣры, чтобъ вернуть князю ту власть, отъ которой онъ отказался по своей слабохарактерности, а вмѣстѣ съ тѣмъ дискредитировать важныхъ начальниковъ въ глазахъ солдатъ.

Клевета слѣдовала за клеветой, и тѣмъ легче было клеветать, что въ основѣ лежала истина. Еще другой греческій капитанъ былъ уличенъ въ корыстныхъ сношеніяхъ съ осажденными. Было также достовѣрно, что греки продавали осажденнымъ продовольствіе, и однажды ночью былъ захваченъ турокъ, который для спасенія своей жизни выдалъ тайну снабженія голодныхъ турокъ хлѣбомъ и мясомъ извнѣ. Вслѣдстіе этой поимки Петровій объявилъ, что если попадется еще кто нибудь, то онъ будетъ безжалостно разстрѣленъ, а ночью удвоено число часовыхъ. Благодаря ли этимъ мѣрамъ, ловкости негодяевъ или распространенности заговора, но измѣнники болѣе не оказывались, хотя доставка съѣстныхъ припасовъ въ городъ продолжалась попрежнему, и наконецъ Германъ всталъ въ сенатѣ и громогласно обвинилъ всѣхъ офицеровъ въ измѣнѣ.

— Осада продолжается, — сказалъ онъ: — но что же сдѣлано для окончанія ея? Во имя патріотизма я отвѣчаю — ничего. На чью пользу держатъ здѣсь людей, отнимая ихъ отъ работы, когда виноградъ зрѣетъ, а некому его собирать? Птицы клюютъ его, а работники пропадаютъ здѣсь въ собачьихъ конурахъ, на солнечномъ припекѣ или въ тяготахъ маршировки. Можетъ быть, это приноситъ пользу духовнымъ лицамъ? Нѣтъ, церкви пусты, и сборъ десятины отложенъ. Не князь ли Димитрій держитъ армію на этихъ высотахъ? Отвѣтить не трудно, кто велъ переговоры съ Абдуломъ Ахметомъ для охраненія его интересовъ? Одинъ изъ воеводъ. Кто на прошедшей недѣлѣ былъ пойманъ въ измѣнѣ? Другой воевода. Кто теперь продаетъ съѣстные припасы осажденнымъ? Воеводы. Значитъ кому приноситъ пользу эта осада, во время которой турки благоденствуютъ? Воеводамъ. И это называется осадой? Нѣтъ, это рынокъ Триполи, и торговцами являются воеводы. Особенно замѣчателенъ одинъ изъ нихъ. Онъ могъ бы покончить эту осаду шесть недѣль тому назадъ. Благородный князь на нашей сторонѣ, и я считаю долгомъ открыть ему глаза. Его же властью прикрываются только воеводы. Но цѣлый августъ князя здѣсь не было, и Николай Видалисъ господствовалъ неограниченно. Поэтому я спрашиваю его, если онъ честный человѣкъ, зачѣмъ онъ не попытался взять городъ.

Въ продолженіе этой рѣчи слышался нѣсколько разъ ропотъ въ средѣ военныхъ, но Николай, поднявъ руку, заставлялъ ихъ молчать. Онъ же самъ слушалъ съ улыбкой, а когда Германъ заговорилъ объ его честности, то онъ громко захохоталъ. Давно уже онъ упрекалъ себя въ томъ, что не такъ дѣйствовалъ, какъ бы слѣдовало, и теперь рѣшился на энергичный шагъ. Германъ говорилъ открыто, и онъ отвѣтитъ ему тѣмъ же. Онъ тихо всталъ, попросилъ слова у князя и произнесъ спокойнымъ тономъ:

— Наконецъ-то архіепископъ заговорилъ прямо, и хотя я всегда дѣйствовалъ относительно его открыто, но онъ только впервые вышелъ на эту дорогу. Онъ увѣряетъ, что не взято никакихъ мѣръ для окончанія осады, но это, — я смѣю сказать во всеуслышаніе, — ложь. Нѣтъ, я попрошу тебя сѣсть, — прибавилъ онъ, когда Германъ вскочилъ съ своего мѣста: — я тебя слушалъ, а теперь я заставлю тебя выслушать меня. Повторяю то, что ты сказалъ объ осадѣ ложь и ложь преднамѣренную. Онъ самъ это знаетъ. Онъ былъ здѣсь въ августѣ и знаетъ, что я все время былъ занятъ обученіемъ людей, и если бы онъ имѣлъ хотя малѣйшее понятіе о военномъ дѣлѣ, то понялъ бы, что, благодаря этому обученію, они стали теперь прекрасными солдатами. Онъ говорилъ намъ, что не на свою пользу люди остаются здѣсь; отчасти это правда, но не вполнѣ, такъ какъ въ ахъ интересахъ, чтобы Греція освободилась, а, оставаясь здѣсь, они служатъ освобожденію родины. Значитъ ихъ высшій интересъ, болѣе того ихъ долгъ — оставаться. Далѣе Германъ говорилъ, что не въ интересахъ духовныхъ лицъ пребываніе въ лагерѣ. Такъ зачѣмъ они остаются и сѣютъ раздоръ между нами? Именемъ Бога заклинаю ихъ удалиться. Пусть они идутъ и собираютъ столь дорогую имъ десятину. Никто не удержитъ ихъ. Но они остаются; значить, въ этомъ ихъ интересъ. Не думаютъ ли они взять значительную долю ожидаемой добычи? Не явился ли сюда ихъ глаза, самъ архіепископъ, для того, чтобы потребовать половину добычи церкви, предоставивъ другую половину національной казнѣ, а бойцамъ за родину ничего? Да, онъ самъ предложилъ мнѣ и Петровію такъ поступить, и для этой цѣли онъ и всѣ духовныя лица ждутъ здѣсь минуты раздѣла добычи, надѣясь если не на половину, то на значительную ея часть.

Николай бросилъ торжествующій взглядъ на Германа, который былъ блѣденъ, какъ полотно, и дрожалъ всѣмъ тѣломъ отъ злобы.

— Ты можешь ненавидѣть меня сколько хочешь, — воскликнулъ Николай, поддаваясь, наконецъ, пламенному негодованію, — но я тебя не боюсь. Если ты дѣйствуешь честно, то почему мнѣ не открыть твои тайныя цѣли. Если нѣтъ, то пора снять съ тебя маску.

Германъ стремительно вскочилъ.

— Это гнусная клевета, — произнесъ онъ, задыхаясь.

Но Петровій, не подымаясь съ мѣста, тихо произнесъ, но такъ, что его всѣ слышали:

— Все, что сказалъ Николай, правда. Я самъ слышалъ.

— Садись, архіепископъ, — сказалъ князь. — Николай Видалисъ, продолжай!

— Этотъ человѣкъ, — началъ Николай, — увѣряетъ, что здѣсь ведется преступная торговля между турками и воеводами. Мы всѣ, по несчастью, знаемъ, что въ этомъ есть часть правды. Два мѣсяца тому назадъ этого еще не существовало, а онъ съ своими духовными говорилъ то же. Я васъ спрашиваю, честно ли было такъ поступать. Не ясна ли его цѣль? Посѣявъ раздоры между солдатами и воеводами, онъ хотѣлъ прикарманить себѣ всю добычу, конечно, во славу Божію. Но всѣ его усилія не увѣнчались успѣхомъ, и когда князь Димитрій уѣхалъ отсюда, то нельзя сказать, чтобы попы пользовались большей репутаціей въ арміи. Наконецъ, онъ напалъ лично на меня. По его словамъ, я могъ штурмовать городъ въ августѣ, когда угодно. Это черная ложь, но, быть можетъ, не преднамѣренная, такъ какъ архіепископъ не имѣетъ никакого понятія о военныхъ дѣлахъ. Кромѣ того, что необходимо было обучить солдатъ, я далъ слово Петровію не идти на штурмъ безъ майнотовъ, которые были съ нимъ въ Монемвазіи. Скажи, Петровій, такъ ли это.

— Такъ, — отвѣчалъ главнокомандующій.

— Относительно же того, что я извлекалъ пользу изъ отсрочки штурма, — продолжалъ Николай, — то пусть архіепископъ представить доказательства своей клеветы. Говори, Германъ, я ладу отвѣта.

Наступило мертвое молчаніе. Германъ не произнесъ ни слова. Только глаза его метали искры, болѣе краснорѣчивыя, чѣмъ слова.

— Если онъ собираетъ мысленно свои доказательства, — произнесъ Николай, — то я подожду.

Но все-таки Германъ безмолвствовалъ.

— Вы видите, — воскликнулъ наконецъ Николай, — все это ложь. Меня открыто обвинили въ самомъ ужасномъ преступленіи и не могутъ представить ни малѣйшаго доказательства въ подтвержденіе. И чѣмъ же это кончится? Этотъ человѣкъ не сожалѣетъ того, что сдѣлалъ, и не станетъ просить у меня прощенія, да я не хочу его простить. Слава Богу, у меня есть иной исходъ. Мнѣ опротивѣли всѣ интриги и ссоры, всѣ обвиненія и клеветы. Я болѣе не намѣренъ этого терпѣть. Клянусь Богомъ, что я имѣю цѣлью только освобожденіе родины, и я не могу служить этому святому дѣлу, препираясь съ людьми, которыхъ я не уважаю. Другой человѣкъ сказалъ здѣсь однажды, что онъ уйдетъ, но не ушелъ. Теперь я говорю, что этотъ совѣтъ болѣе меня не увидитъ и не услышитъ, но я сдержу свое слово. Но прежде чѣмъ я уйду, еще разъ прошу, пусть всякій, кто подозрѣваетъ меня въ измѣнѣ, открыто скажетъ.

Безмолвное молчаніе было отвѣтомъ на его вызовъ.

— Хорошо, — произнесъ онъ съ сіяющимъ лицомъ, — я уйду отсюда чистымъ отъ всякаго нареканія.

Онъ отцѣпилъ свою саблю, положилъ ее на столъ подлѣ князя и сказалъ яснымъ и спокойнымъ голосомъ:

— Князь, я отказываюсь отъ своего мѣста въ сенатѣ и слагаю съ себя званіе воеводы, даже чинъ офицера. По рожденію я майнотъ, и если ты князь согласенъ, то я поступлю простымъ солдатомъ въ майнотскій отрядъ. Снова мы будемъ служить вмѣстѣ старый другъ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Петровію.

И отдѣлавшись отъ бремени отвѣтственности, онъ легкой поступью и съ легкимъ сердцемъ вышелъ изъ засѣданія сената.

Направившись прямо въ майнотскій лагерь и увидавъ Митсоса и Яни, которые разговаривали съ группою солдатъ, Николай сѣлъ рядомъ съ ними, закурилъ трубку и весело произнесъ:

— Впервые я здѣсь курю съ наслажденіемъ. И какъ мнѣ хорошо сидѣть съ вами запросто! Я вамъ товарищъ, простой солдатъ.

— Что это значитъ, дядя Николай? — воскликнулъ Митсосъ и прибавилъ, насупивъ брови: — неужели это дѣло Германа?

— Нѣтъ, Митсосъ, это могъ сдѣлать только я одинъ. Я добровольно отказался отъ всѣхъ должностей и почестей. Я теперь солдатъ Николай. Но я счастливѣе теперь царя; уже никто не можетъ на меня клеветать. Слава Богу, я совершенно спокоенъ.

И онъ громко, радостно засмѣялся.

— Что же случилось? — спросилъ Митсосъ, ничего не понимая.

— Да ничего особеннаго. Я освободилъ себя отъ необходимости болтать и злословить; теперь я могу всецѣло служить родинѣ. Вотъ идутъ начальники, надо отдать имъ честь.

Онъ вскочилъ и выпрямился во весь ростъ.

Петровій подошелъ къ нему въ сопровожденіи князя и другихъ военачальниковъ.

— Брось эту глупость, брать, — произнесъ Петровій, — и пойдемъ ко мнѣ въ палатку⁷. Ты видишь, мы всѣ пришли за тобой.

— Не пойду, мнѣ здѣсь очень хорошо, — отвѣчалъ Николай съ сіяющимъ лицомъ, — Говори, что хочешь, а я буду молчать.

Князь выступилъ впередъ и сказалъ самымъ любезнымъ тономъ:

— Мы пришли просить тебя измѣнить свою рѣшимость. Никто болѣе не будетъ оскорблять тебя въ сенатѣ.

— Князь, — возразилъ Николай: — вспоминая все мое прошедшее, я могу смѣло сказать, что сдѣлалъ только одно умное дѣло, сдѣлавшись сегодня солдатомъ. И если правда, что меня болѣе не ожидаютъ оскорбленія въ сенатѣ, то это еще подтверждаетъ разумность моего шага.

— Но вѣдь это нелѣпость, — возразилъ Петровій, — всѣ духовныя лица, даже Германъ сожалѣютъ о томъ, что ты сдѣлалъ.

— Сладко мнѣ слышать твои слова, — промолвилъ со смѣхомъ Николай, — но я не ребенокъ и сладостями меня не купить.

— Но подумай, твоя помощь намъ необходима. Ты популярнѣе всѣхъ насъ среди солдатъ.

— Тѣмъ лучше. Я солдатомъ буду еще полезнѣе, чѣмъ воеводой.

— Но твоя карьера, — произнесъ Петровій: — князь обѣщалъ…

— Я покончилъ съ карьерой, — перебилъ его Николай съ оживленіемъ: — и я чувствую себя, какъ лошадь, съ которой слѣзъ тяжелый всадникъ. Не думай снова осѣдлать меня. Даже ты, другъ, не знаешь меня, если думаешь уговорить. Вѣрь, что мнѣ дорого только святое дѣло освобожденія Греціи, которому мы служимъ съ тобою такъ давно. Три мѣсяца я думалъ, что, ссорясь съ архіепископомъ, я оказываю услуги этому дѣлу. Но теперь вижу, что это не ведетъ ни къ чему. А если я останусь въ сенатѣ, то поневолѣ буду опять ругаться. Нѣтъ, оставь меня въ покоѣ. Мнѣ лучше здѣсь.

Онъ взглянулъ на Митсоса, стоявшаго подлѣ, и прибавилъ:

— Мнѣ надо поговорить съ тобой, Петровій, наединѣ, но время терпитъ. А теперь, господа, позвольте мнѣ поблагодарить васъ за вашу дружбу, но не исполнить вашего желанія.

Петровій понялъ, что, по крайней мѣрѣ, теперь съ Николаемъ нельзя было ничего подѣлать, и удалился. Тогда Николай взялъ за руку Митсоса и также пошелъ къ своему жилищу.

По дорогѣ онъ разсказалъ ему о всемъ случившемся, и юноша пришелъ въ такое негодованіе, что обѣщалъ поднять всю армію противъ Германа.

— Я не прощаю его и не забуду того, что онъ сдѣлалъ противъ меня, — сказалъ Николай: — но не къ чему его преслѣдовать. Оставь въ покоѣ эту гадину. У насъ есть дѣло поважнѣе. Если предпринять чистку ослиныхъ конюшенъ, то начнемъ съ самихъ себя. Пойдемъ за нашими раціонами. Я приказалъ раздать сегодня людямъ мяса; это былъ блестящій конецъ моей дѣятельности, какъ начальника. Вотъ меня за это и вознаградилъ Господь.

Николай остался непреклоненъ, и Петровій пересталъ его уговаривать, видя всю безполезность своихъ усилій. Но онъ продолжалъ во всемъ совѣтоваться съ Николаемъ, и послѣдній не могъ ему въ этомъ отказать. Что же касается солдатъ, въ особенности майнотовъ, то они носили его на рукахъ. Положеніе же Германа стало невыносимо: его клеветы не оправдались, и не только онъ не извлекъ пользы отъ отказа Николая отъ воеводства, но долженъ былъ признать, что его власть исчезла. Прощай патріархатство и другія его самолюбивыя идеи. Онъ удалился въ Калавриту, гдѣ но его расчету онъ еще сохранилъ свою популярность. Его послѣдователи, епископы и попы, остались въ арміи, надѣясь, что снова вернется ихъ царство. Однако они зло ошибались: имъ удалось подорвать довѣріе солдатъ къ офицерамъ, но вмѣстѣ съ нимъ исчезла и преданность къ духовенству.

Николай нашелъ случай сказать Петровію о любви Митсоса, но, спустя нѣсколько дней, пришло извѣстіе о скорой высадкѣ турокъ на берегу Кориноскаго залива, близъ Востицы, и князь Димитрій благоразумно нашелъ необходимымъ отправиться туда. Петровій послалъ съ нимъ Митсоса для того, чтобъ получить черезъ вѣрнаго гонца вѣсть о событіяхъ въ Востицѣ. Такимъ образомъ князь Димитрій въ концѣ сентября отправился изъ лагеря въ надеждѣ возстановить свою потерянную популярность, а Митсоса онъ взялъ съ собою въ качествѣ адъютанта вице-короля.

На время прекратились вокругъ Триполи интриги и сношенія грековъ съ осажденными, такъ какъ Петровій увеличилъ тонкое наблюденіе за своими подчиненными. Однако попрежнему онъ не рѣшался на штурмъ, зная, сколько было въ крѣпости кавалеріи, пѣхоты и артиллеріи, и ждалъ капитуляціи. Общее сознаніе, что не далекъ день сдачи Триполи, было такъ велико, что ежедневно прибывали толпы поселянъ съ цѣлью принять участіе въ грабежѣ при вступленіи грековъ въ городъ. Они занимали окрестныя горы, и всѣ усилія Петровія отдѣлаться отъ нихъ были тщетны.

Наконецъ 24-го сентября былъ взятъ въ плѣнъ бѣглецъ изъ Триполи. Его привели въ лагерь, и ему обѣщали сохранить жизнь, если онъ скажетъ всю правду о томъ, что дѣлалось въ крѣпости. Тогда онъ сказалъ, что въ Триполи начался голодъ, что уже убили многихъ лошадей для пищи, и что если не будетъ получено помощи, то сдача вопросъ часовъ. Вслѣдствіе этой вѣсти Петровій посовѣтовался съ Николаемъ, и послѣдній нашелъ что наступила минута для штурма, но Петровій все-таки склонялся въ пользу отсрочки считая капитуляцію неминуемой, и послѣ долгихъ споровъ согласился исполнить совѣтъ Николая, если въ теченіе трехъ дней турки не предложатъ капитуляціи, и Митсосъ не увѣдомитъ о полученіи ими подкрѣпленій. До тѣхъ поръ онъ рѣшилъ двинуться поближе къ городу.

X.

Приказъ о снятіи лагеря былъ встрѣченъ криками общаго восторга, и весь день, 25-го сентября, длинные ряды муловъ двигались взадъ и впередъ по узкой горной тропѣ. Майнотскій отрядъ двинулся прежде всѣхъ и, занявъ позицію противъ южной городской стѣны, сталъ окапываться и разставлять свои шалаши. На городскихъ стѣнахъ лѣниво бродили турки, а по временамъ показывались женщины, подъ покрывалами; тѣ и другія съ любопытствомъ смотрѣли на враговъ, отстоявшихъ на 400 шаговъ отъ городскихъ воротъ. За майнотами слѣдовали другіе отряды и, не имѣя саперовъ, сами, прежде, возводили земляные верки, а затѣмъ разбивали свой лагерь, гдѣ послѣ тяжелой работы они отдыхали.

Два дня потребовалось на устройство фортификаціонныхъ линій вокругъ города, но 27-го числа все было готово, и городъ обложенъ со всѣхъ сторонъ. Все-таки изъ Триполи не подавали сигнала ни къ сдачѣ, ни къ сопротивленію. Наконецъ, вечеромъ послѣ заката солнца на третій день поднятъ бѣлый флагъ на башнѣ, возвышавшейся надъ южными воротами, и спустя нѣсколько минутъ Магометъ-Саликъ, окруженный своимъ штабомъ, вышелъ изъ города. Его встрѣтилъ Петровій съ своимъ адъютантомъ Яни, который съ удовольствіемъ увидалъ своего стараго пріятеля.

Магометъ послѣдовалъ за Петровіемъ въ жилище послѣдняго. Это былъ толстый, маленькій человѣкъ, съ короткими ногами и морщинами на лицѣ, хотя ему было не болѣе тридцати лѣтъ. Онъ измѣрилъ Яни однимъ взглядомъ отъ головы до ногъ и, пожавъ плечами, сѣлъ противъ Петровія.

— Меня прислали спросить объ условіяхъ капитуляціи, на которыя ты согласишься, — сказалъ онъ, — прошу тебя, подумай и скажи мнѣ.

— Хорошо, — отвѣчалъ Петровій, — я дамъ тебѣ отвѣтъ къ полуночи.

— Благодарю, — произнесъ Магометъ, посмотрѣвъ на часы, — мы будетъ ждать.

Онъ всталъ и снова пристально посмотрѣлъ на Яни.

— Мы опять встрѣтились съ тобой, — сказалъ онъ, протягивая руку, — ты покинулъ меня немного безцеремонно. Что же ты не хочешь пожать мнѣ руки?

Яни ощетинился, какъ кошка, и не подалъ ему руки.

— Ты исчезъ, — продолжалъ Магометъ, — въ то самое время, когда я началъ надѣяться, что узнаю тебя поближе.

— Ты пришелъ сюда не для того, чтобъ насъ оскорблять, — рѣзко произнесъ Петровій.

— Я не думаю никого оскорблять, — отвѣчалъ Магометъ, — но разскажи мнѣ, молодецъ, какъ ты бѣжалъ. Мнѣ это нужно знать, потому что я бился объ закладъ. Ну, говори, ты подкупилъ привратника и вылѣзъ на крышу?

— Я спасся черезъ крышу, — промолвилъ Яни глухимъ голосомъ.

— Я проигралъ. Я былъ убѣжденъ, что ты подкупилъ привратника и подвергъ его тяжелымъ побоямъ, а затѣмъ посадилъ въ тюрьму. Сегодня же я его выпущу на свободу. Ну, прощайте.

— Позволь мнѣ дать ему хорошаго пинка, — произнесъ Яни, какъ только турокъ удалился.

— Я не могу этого позволить, — отвѣчалъ Петровій.

Но не успѣлъ Магометъ сдѣлать трехъ шаговъ, какъ юноша догналъ его, схватилъ зашиворотъ и нанесъ ему такой ударъ ногой пониже спины, что тотъ едва не упалъ.

— Ты оскорбилъ меня подъ защитой парламентскаго флага, — сказалъ онъ, — и я отвѣтилъ тебѣ тѣмъ же. Мы теперь квиты.

Онъ повернулся и пошелъ обратно къ отцу.

Петровій былъ очень занятъ писаніемъ и, не поднимая головы со стола, подалъ Яни бумагу.

— Ступай, Яни, къ воеводамъ, имена которыхъ я тутъ написалъ, — произнесъ онъ, — и попроси ихъ прійти сейчасъ сюда, чтобы обсудить условіе капитуляціи. Ахъ, да, что это былъ за шумъ извнѣ?

— Это былъ частный разговоръ, — отвѣчалъ Яни: — подвели старые счеты. Вотъ и все. Дѣло кончено.

— Совершенно, но не безъ непріятности одному изъ собесѣдниковъ.

Недолго толковали воеводы и, спустя два паса, отправили къ Магомету письменное изложеніе условій капитуляціи. Турки должны были сложить оружіе, покинуть Морею и заплатить 40 милліоновъ піастровъ контрибуціи.

Тотчасъ пришелъ отвѣтъ. Турки находили требованія грековъ невозможными, такъ какъ нельзя было собрать столько денегъ, но они дѣлали съ своей стороны контръ-предложеніе. Они отдадутъ все свое имущество движимое и недвижимое и оставятъ себѣ только необходимое для достиженія Навпліи, откуда они отправятся въ Малую Азію. Что касается оружія, то оно должно было остаться въ ихъ рукахъ, для самозащиты. Они такъ же настаивали на занятіи горнаго прохода Партенія, между Арголидской равниной и Триполи, пока ихъ жены и дѣти не выѣдутъ на судахъ въ море. Послѣднее условіе было необходимо, потому что, сдавъ оружіе, турки не были гарантированы, что ихъ капитуляція не нарушится такъ же, какъ Наваринская.

Греки отказались даже обсуждать это предложеніе на томъ основаніи, что если турки имъ не вѣрили, то и они не имѣли основанія вѣрить туркамъ. Если туркамъ дозволить занятіе Нартенейскаго горнаго прохода, то ничто имъ не помѣшаетъ пройти далѣе въ Навплію и тамъ остаться. Навплія все еще находилась въ сношеніяхъ съ моремъ, и они не для того осаждали полгода Триполи, чтобъ въ концѣ концовъ отпустить осажденныхъ въ другой еще лучше укрѣпленный городъ.

Снова греки очутились въ безвыходномъ положеніи, и тутъ Петровій сдѣлалъ непростительную ошибку. Ему слѣдовало тотчасъ штурмовать крѣпость и разомъ покончить дѣло. Но онъ въ минуту колебанія предложилъ вопросъ на разрѣшеніе военнаго совѣта, и большинство высказалось за отсрочку. Ихъ цѣль была очевидна. Они знали, что въ городѣ былъ голодъ, и разсчитывали нажать очень много тайной доставкой провіанта осалсденнымъ. Слова Германа оказались правдой. Осада превратилась въ рынокъ.

28 сентября отъ Триполи пришло новое предложеніе, но на этотъ разъ не отъ турокъ, а отъ албанскихъ наемниковъ, которые произвели нападеніе на Вальтези въ маѣ. РІхъ было 1.500 здоровенныхъ молодцовъ, но, какъ наемники, они не питали никакого чувства уваженія или преданности къ туркамъ, и потому въ ихъ интересѣ было войти въ соглашеніе съ осаждающими. Поэтому они предложили удалиться въ Албанію и никогда болѣе не служить Турціи, если ихъ отпустятъ съ оружіемъ въ рукахъ. Съ другой стороны, греки не имѣли ничего противъ нихъ, а многіе находились съ ними въ дружбѣ или въ родствѣ, а потому они и согласились на предложенныя условія.

Погода была жаркая, душная, и майноты, находившіеся на югѣ, страдали болѣе всѣхъ. Въ эту недѣлю Петровій потерялъ все довѣріе своихъ сородичей, такъ какъ они одни не вели постыдной торговли съ осажденными. Онъ принялъ совѣтъ людей корыстныхъ, наживавшихся цѣною своей чести, и если онъ самъ былъ выше всякихъ подозрѣній, то его слабость принимала преступный характеръ. Тщетно Николай взывалъ къ нему; онъ не хотѣлъ ничему вѣрить и требовалъ доказательствъ, которыхъ Николай не могъ представить, такъ какъ онъ находился въ майнотскомъ отрядѣ. Что ни говорилъ Николай о голодѣ, который вдругъ прекратился, о томъ, что городъ не могъ держаться безъ тайной поставки припасовъ, о толпахъ крестьянъ наполнявшихъ лагерь и могущихъ вести позорную торговлю, — все не вело ни къ чему, и Петровій словно ослѣпъ и оглохъ.

Наконецъ Колокатрони поймали съ поличнымъ, и когда Николай уличилъ его передъ Петровіемъ, то послѣдній схватилъ себя за голову и въ отчаяніи объявилъ, что не можетъ ничего сдѣлать. Если самъ Колокатрони велъ торговлю съ турками, то, вѣроятно, весь его отрядъ занимался тѣмъ же; значитъ, наказавъ его, пришлось бы наказать сотни людей.

— О Николай, Николай, — произнесъ онъ тономъ жалобной мольбы: — если ты когда нибудь меня любилъ, то помоги мнѣ, спаси меня. Я былъ всегда честенъ, но слабъ, а твоя сила и честь не омрачены ничѣмъ.

Это происходило б-то октября. Николай видѣлъ, что надобно было дѣйствовать энергично, иначе все погибло бы.

Онъ пошелъ къ своимъ майнотамъ и сказалъ имъ:

— Вотъ что, ребята. Сегодня Триполи будетъ взятъ. Мы, майноты, возьмемъ его. Я беру на себя всю отвѣтственность. Зовите всѣхъ.

Спустя пять минутъ, около пятисотъ майнотовъ уже окружили его.

— Не надо терять ни минуты, — сказалъ онъ, обращаясь къ офицерамъ и забывая, что онъ простой солдатъ: — я иду впередъ, а вы всѣ, всѣ слѣдуйте за мною. Мы пойдемъ къ Аргосской башнѣ. На нее влѣзть очень легко, карабкаясь по выдающимся камнямъ. Я знаю это потому, что вчера пробовалъ лѣзть по ней, и дураки турки меня не замѣтили. Я и теперь полѣзу, захвативъ веревку, которую прикрѣплю на верху и брошу внизъ. Первый, кто поднимется по ней, захватитъ греческій флагъ, который я водружу на башнѣ. Предоставьте мнѣ, друзья, эту честь. Впрочемъ нѣтъ. Мы выберемъ того, кому будетъ поручено это дѣло.

— Тебѣ! Тебѣ! Николаю! Николаю! — послышалось со всѣхъ сторонъ.

— Ну, теперь за дѣло! — воскликнулъ Николай, сіяя счастьемъ: — но прежде позвольте мнѣ пожать всѣмъ руку. Господь слишкомъ милостивъ ко мнѣ.

Эта попытка была такъ безумна, смѣла, что Аркадскій отрядъ, стоявшій противъ Аргосской башни, не вѣрилъ своимъ глазамъ, когда горсть майнотовъ подбѣжала къ башнѣ. Николай съ ловкостью кошки влѣзъ на ея вершину и сбросилъ оттуда прежде турецкаго часового, а потомъ веревку, по которой поднялся одинъ изъ майнотовъ съ греческимъ флагомъ, который тотчасъ былъ водруженъ.

Николай подождалъ, пока майноты, въ числѣ сорока человѣкъ, не достигли вершины башни и не выстроились на тамошней площадкѣ. Тогда онъ бросился на турокъ, караулившихъ ворота, перебилъ ихъ и собственными руками отворилъ ворота. Аркадскій отрядъ немедленно вступилъ въ городъ и вмѣстѣ съ майнотами устремился въ главную улицу нижняго Триполи. За ними слѣдовали толпы крестьянъ, наконецъ, дождавшіяся добычи. Петровій находился въ рядахъ майнотовъ. Но никто не признавалъ начальства, и каждый дѣйствовали, самъ за себя.

Эта атака была такъ неожиданна, что когда уже южной частью города овладѣли греки, въ сѣверной происходила позорная продажа греками продовольствія турками, О сопротивленіи не было и помину. Греки, упоенные побѣдой, набросились, какъ звѣри, на беззащитныхъ турокъ. Рѣзня и грабежъ царили неограниченно.

Майноты прежде всего устремились къ дому Магомета, и Яни, подбѣжавъ къ испуганному туркѣ, вонзилъ ему въ сердце кинжалъ съ громкимъ крикомъ:

— Отъ того, кто долженъ былъ служить въ твоемъ гаремѣ!

Покончивъ съ домомъ Магомета, майноты продолжали свою роковую работу и безпощадно рѣзали всѣхъ попадавшихся имъ турокъ. У нихъ едва не произошла кровавая схватка съ албанскими наемниками, и едва ихъ увѣрили, что они не враги, а друзья, вошедшіе заранѣе въ сдѣлку съ греческими воеводами о безпрепятственномъ пропускѣ въ день взятія Триполи. Тогда ихъ отпустили съ миромъ, и пока греки убивали и грабили въ Триполи, албанцы преспокойно отправились къ себѣ на родину.

XI.

Домъ Абдула Ахмета, гдѣ жилъ Зулейма, находился близъ западныхъ Тродскихъ воротъ противъ Арголидскаго отряда. Онъ позже другихъ проникъ въ Триполи, и то ему пришлось выломать ворота, послѣ вскорѣ сравнялся съ другими отрядами по количеству убитыхъ имъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Болѣе всѣхъ неистовствовалъ отецъ Андрей, который никому не давалъ пощады своей окровавленной саблей, которую онъ называлъ: «Мечемъ Божьимъ». Наконецъ, какой-то спасавшійся турокъ набѣжалъ на него и свалился съ ногъ, а отецъ Андрей падая ударился въ кровь головой о камни мостовой и долго лежалъ въ забытьи.

Между тѣмъ Зулейма, тщетно ждавшая все это время Митсоса, помнила его слова, что въ случаѣ штурма ей надо выбѣжать на улицу съ открытымъ лицемъ и крикнуть грекамъ на греческомъ языкѣ, что она ихъ соотечественница. Поэтому она не боялась происходившей вокругъ дома рѣзни ни для себя, ни для своего будущаго ребенка, появленіе котораго она ожидала ежедневно, и смѣло вышла изъ дома.

Въ эту минуту Андрей очнулся и, вскочивъ на ноги, бросился на Зулейму, которая по одеждѣ походила на турчанку, съ дикимъ крикомъ:

— Мечъ Божій! Мечъ Божій!

Она не убѣжала въ страхѣ, а напротивъ подошла къ нему, громко воскликнула погречески:

— Спаси меня, отецъ! Я одной съ тобою крови. Я гречанка.

— Чортъ возьми! Чортъ возьми! — дико повторилъ Андрей и уже поднялъ свою окровавленную саблю надъ головой Зулеймы, которая въ отчаяніи распахнула свой бурнусъ и со слезами промолвила:

— Неужели ты убьешь меня и моего ребенка!

— Ты гречанка, — произнесъ онъ съ удивленіемъ: — а вышла изъ турецкаго дома. Какъ сюда попала?

— Не знаю, — отвѣчала Зулейма: — меня турки похитили десять или двѣнадцать лѣтъ тому назадъ. Но уведи меня отсюда, отецъ. Здѣсь страшно.

Дѣйствительно изъ дома Абдула слышались раздирающіе крики женщинъ, которыхъ убивали ворвавшіеся туда греки. Отецъ Андрей пристально посмотрѣлъ на Зулейму, и въ головѣ его блеснула странная безумная мысль.

— Я спасу тебя, дочь моя, — произнесъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, — Ну, пойдемъ скорѣе. Моли Бога, чтобъ онъ тебя помиловалъ.

По дорогѣ они нѣсколько разъ останавливались, и отецъ Андрей пряталъ Зулейму въ воротахъ, пока проходила обезумѣвшая отъ жажды крови греческая толпа. Наконецъ, они достигли западныхъ воротъ, а оттуда до шалаша отца Андрея, гдѣ онъ достали, лошадь и, осторожно посадивъ на нее Зулейму, отправился съ нею по дорогѣ въ Навплію.

Молодая дѣвушка упорно молчала и только, когда исчезъ вдали городи, и они приблизились къ деревнѣ Доліяни, она промолвила:

— Мы отправляемся въ Навплію?

— Да, дочь моя.

— Но гдѣ же Митсосъ? Поведи меня, отецъ, къ Митсосу.

— Къ Митсосу?

— Да, къ высокому, молодому Митсосу, который живетъ въ домѣ на берегу залива въ Навпліи.

— Развѣ ты знаешь Митсоса? — спросилъ съ удивленіемъ Андрей.

Она молча заплакала.

Около полудня они остановились, и Андрей осторожно снялъ съ лошади Зулейму и положилъ на землю подъ тѣнью дерева, а самъ сѣлъ подлѣ нея.

— Мы здѣсь отдохнемъ, пока не спадетъ жара. Ради Бога, отвѣть мнѣ, дочь моя, на нѣсколько вопросовъ. Давно ты находишься въ домѣ турка?

— Десять лѣтъ или, можетъ быть, двѣнадцать, я хорошо не помню.

— А какъ ты попала къ нему?

— Не знаю, не помню, отецъ, я очень устала. Дай мнѣ поспать, а потомъ я разскажу все, что знаю.

Она положила свою голову къ нему на колѣни и вскорѣ заснула. Сколько она спала, она не знала, но, открывъ глаза, промолвила:

— Гдѣ же Митсосъ? Когда онъ придетъ?.. Ты, отецъ, просилъ меня разсказать о моемъ прошедшемъ. Я путешествовала ребенкомъ съ моимъ отцемъ около Аѳинъ, когда меня похитили и отдали въ домъ Абдула-Ахмета.

— Абдула-Ахмета?

— Да, онъ тогда жилъ въ Аѳинахъ, а потомъ переселился въ Навплію. Мой отецъ, я это хорошо помню, былъ священникъ, его ряса была черная, какъ у тебя, но его волоса были черные, а не сѣдые.

Андрей схватилъ ее обѣими руками и крѣпко прижалъ къ своей груди.

— Дитя мое, моя Ѳеодора, — воскликнулъ онъ: — наконецъ я тебя нашелъ. Я твой отецъ. Господь насъ соединилъ, Ѳеодора, Ѳеодора! Дочь моя!

Спустя полчаса послѣ того, какъ Андрей удалился изъ Триполи съ Зулеймой, къ дому Абдула-Ахмета явился Николай. Двое или трое арголидцевъ, искавшіе тамъ добычи, объявили ему, что все въ домѣ принадлежитъ имъ.

— Мнѣ ничего не надо, — отвѣчалъ Николай: — я отыскиваю одну гречанку, которая жила въ этомъ домѣ.

Его проводили въ комнату, гдѣ находились уцѣлѣвшія женщины, а одна изъ нихъ воскликнула потурецки:

— Цѣлуй насъ, если хочешь, поскорѣе.

Я до васъ не дотронусь, — произнесъ Николай, — но скажите, есть ли между вами гречанка.

— Она ушла, — отвѣчала Зулейка, — и я сожалѣю, что не сопровождала ее. Гдѣ она теперь бѣдная! И она еще должна надняхъ родить!

— Ты увѣрена, что она ушла? — продолжалъ Николай: — нѣтъ, я лучше обыщу весь домъ.

А когда греки не хотѣли его пропустить въ другія комнаты, то онъ воскликнулъ:

— Не будьте дураками! Я ни до чего не дотронусь: я отыскиваю гречанку, которую турки похитили много лѣтъ тому назадъ. Я обѣщалъ Митсосу найти ее.

Его допустили осмотрѣть весь домъ съ подвала до чердака, но нигдѣ не оказалось Зулеймы, и Николай удалился съ самыми грустными мыслями.

— Боже мой, — думалъ онъ: — если она одна ушла на улицу, то ей не сдобровать.

Былъ уже полдень. На улицахъ валялись груды труповъ, а въ воздухѣ стоялъ отвратительный запахъ крови. Николаю стало невыносимо это зрѣлище, и онъ поспѣшилъ туда, гдѣ, по его соображенію, находились майноты. По дорогѣ онъ видѣлъ ужасныя сцены рѣзни и грабежа. Никому не было пощады: ни женщинамъ, ни дѣтямъ.

Въ дверяхъ одного дома онъ увидалъ Яни, у котораго глаза горѣли опаснымъ огнемъ.

— Ты здѣсь, — воскликнулъ онъ, обращаясь къ Николаю; — а мы думали, что ты умеръ. Жаль, что Митсоса здѣсь нѣтъ.

— Довольно палачей и безъ тебя, Яни, — отвѣчалъ Николай: — помоги мнѣ лучше отыскать Зулейму.

— Зулейму, — повторилъ съ ужасомъ Яни: — Боже милостивый! Я и забылъ, что она въ этомъ городѣ, а весь родъ Мавромихали обезумѣлъ отъ крови.

— Будемъ искать ее, Яни, — продолжалъ Николай: — ты или въ одну сторону, а я въ другую, и вернемся сюда черезъ часъ. Да, смотри, со всякой женщиной, которую встрѣтишь, заговори погречески.

— Да, да, — отвѣчалъ юноша: — бѣдный Митсосъ, бѣдный Митсосъ. Я самъ убилъ двухъ женщинъ, которыя хотѣли заколоть меня.

— Иди и будь благоразуменъ, а гдѣ Петровій?

— Въ этомъ домѣ, — произнесъ Яни, указывая на тотъ домъ, изъ котораго онъ вышелъ.

Въ этотъ роковой и безумный день Петровій былъ въ числѣ немногихъ, которые сохранили разсудокъ. Везъ него и немногихъ другихъ эта позорная страница въ исторіи греческой свободы была бы еще ужаснѣе: они дѣлали все, что могли, для прекращенія безцѣльной рѣзни. Онъ очень обрадовался, увидавъ Николая.

— Останься съ нами, — сказалъ онъ: — и ноѣшь что нибудь. Тебѣ, Николай, принадлежитъ моя жизнь и все, что я имѣю. Ты одинъ не бросилъ меня, когда даже Богъ покинулъ бѣднаго Петровія.

— Дай мнѣ что кибудь съ собой, — отвѣчалъ Николай: — мнѣ надо найти красавицу Митсоса. Богъ знаетъ, куда она исчезла. Я люблю его, и потомъ мы многимъ ему обязаны. Я никогда себѣ не прощу, если она погибнетъ.

— Она, можетъ быть, нашла себѣ пріютъ въ домѣ, — замѣтилъ Петровій: — или…

— Нѣтъ, она блуждаетъ по улицамъ.

— Что ты, если она на улицахъ, то ее уже давно убили. Бѣдный Митсосъ!

Николай выпилъ глотокъ вина, схватилъ корку хлѣба и быстро удалился.

Цѣлый часъ бродилъ онъ по улицамъ, печально всматриваясь въ каждую убитую женщину, но все тщетно, и когда онъ встрѣтился въ указанномъ мѣстѣ съ Яни, то они оба печально сознались, что всѣ ихъ усилія были тщетны. Однако, Николай не унывалъ и продолжалъ поиски до глубокой ночи. Даже ночью онъ мысленно искалъ Зулейму, а на разсвѣтѣ отправился въ майнотскій лагерь и позавтракалъ у Петровія.

Нѣкотораго рода порядокъ былъ введенъ въ лагерѣ и городѣ, но все-таки рѣзня продолжалась, и среди грековъ открылся странный недугъ, особый видъ горячки, который унесъ въ одинъ день до пятидесяти человѣкъ и была, приписанъ заразѣ, наполнявшей воздухъ отъ гнившихъ труповъ, валявшихся на улицахъ.

7-го сентября, ночью турки сдѣлали неожиданную вылазку изъ цитадели, гдѣ они заперлись, и половина ихъ успѣла спастись, по дорогѣ въ Аргосъ, а остальная часть была изрѣзана подоспѣвшими греками. Николай, которому всю ночь что-то нездоровилось, выскочилъ однимъ изъ первыхъ на тревогу и сражался въ первой шеренгѣ майнотовъ. Въ темнотѣ не видно было противниковъ, и Николай не замѣтилъ, какъ ему нанесли рану въ плечо. Ему тотчасъ сдѣлали перевязку, но къ ночи у него открылась горячка, унесшая уже много жертвъ среди грековъ.

На слѣдующій день около полудня Николай лежалъ въ забытьѣ, какъ вдругъ извнѣ его жилища раздались крики торжества, онъ открылъ глаза и увидѣлъ Яни подлѣ своей кровати.

— Что случилось? — промолвилъ больной: — нашли Зулейму?

— Цитадель сдалась, — отвѣчалъ Яни, — на башнѣ поднятъ бѣлый флагъ.

Николай съ трудомъ поднялся на кровати.

— Слава Богу, — промолвилъ онъ: — значитъ, вся Морея свободна, отъ Коринѳа до Майны, теперь остается только найти Зулейму.

И онъ снова впалъ въ забытье, а когда по временамъ приходилъ въ себя, тихо бормоталъ.

— Отчего не является Митсосъ? Мнѣ его нужно. Я хочу сказать ему, что наша родина свободна, что иго турокъ кончено.

Вскорѣ по всему лагерю разошлась вѣсть, что Николай былъ тяжело боленъ. Всѣ любили и уважали его, какъ единственнаго воеводу, не запятнаннаго ничѣмъ. Его перенесли въ цитадель, какъ самое здоровое, возвышенное мѣсто, и положили въ верхней комнатѣ башни, на коей уже развѣвался греческій флагъ.

Въ этотъ день вечеромъ былъ произведенъ раздѣлъ добычи, и онъ ознамсновался позорнымъ, кровавымъ дѣломъ. Двѣ тысячи турокъ, мужчинъ, женщинъ и дѣтей, оставшихся еще въ живыхъ, были отведены въ оврагъ за Триборфой и перебиты до послѣдняго. Между тѣмъ оказалось, что извѣстіе о высадкѣ турокъ на сѣверѣ было ложнымъ, и князь Дмитрій съ Германомъ отправился обратно въ Триполи. По по дорогѣ онъ получилъ вѣсть о взятіи города, и Митсосъ выпросилъ у него позволеніе опередить его.

Онъ скакалъ день и ночь и прибылъ 8-го сентября послѣ заката солнца въ Триполи.

Онъ прямо отправился къ Петровію, чтобъ передать порученіе князя, но онъ встрѣтилъ его словами.

— Бѣдный юноша, соберись съ силами, тебя ждутъ печальныя новости. Мы ея не нашли, а Николай умираетъ. Иди къ нему.

— Можетъ быть, я еще найду ее, — промолвилъ Митсосъ съ тяжелымъ вздохомъ: — гдѣ женщины и плѣнные?

— Здѣсь нѣтъ ни женщинъ, ни плѣнныхъ, — печально отвѣчалъ Петровій.

Митсосъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ и поникъ головой.

— Дядя Николай умираетъ, — промолвилъ онъ, — спустя нѣсколько минутъ, я пойду къ нему.

XII.

Низенькая комната, въ которой умиралъ Николай, была освѣщена масляной лампой. Подлѣ кровати, на полу лежалъ Яни, не отходившій отъ больнаго; увидавъ Митсоса, онъ вскочилъ, подбѣжалъ къ нему и промолвилъ шопотомъ:

— Какъ я радъ, что ты вернулся, онъ все спрашиваетъ о тебѣ.

— Оставь насъ, — отвѣчалъ Митсосъ, и когда Яни вышелъ изъ комнаты, онъ всталъ на колѣни передъ кроватью и тихо произнесъ:

— Дядя, милый дядя, я здѣсь.

Николай съ трудомъ открылъ глаза, но не узналъ племянника, а сталъ говорить безсвязно:

— Я не виноватъ, я вездѣ ее искалъ, бѣдный Митсосъ, онъ мнѣ никогда этого не проститъ. А куда онъ пропалъ, отчего онъ не возвращается?.. Я тебѣ говорилъ, Петровій, положи ты конецъ позорной торговлѣ, не хочешь… такъ я самъ, положу этому конецъ и возьму одинъ Триполи. Дайте мнѣ флагъ, чтобъ водрузить на стѣнахъ города. Что? и за это надо заплатить? Продажныя души! Хорошо, я вамъ дамъ милліонъ, два милліона. Ну, вотъ я и на верху, вотъ и флагъ водруженъ!

Больной снова впалъ въ забытье, а Митсосъ сидѣлъ подлѣ него, погруженный въ мрачную, горькую думу.

Петровій принесъ ему пищи и вина, но онъ не хотѣлъ ни до чего дотронуться. Такъ прошла вся ночь. На зарѣ Николай очнулся и, увидавъ Митсоса, призналъ его.

— Слава Богу, что ты вернулся, Митсосъ, — промолвилъ онъ едва слышнымъ голосомъ, — ты не сердись на меня и Яни. Мы сдѣлали все, что могли, но она исчезла.

— Полно, дядя, — отвѣчалъ юноша, заливаясь слезами: — я знаю, что ты сдѣлалъ все, что могъ. Но не умирай, я не могу жить безъ тебя.

Николай погладилъ его по головѣ дрожащей рукой и тихо произнесъ:

— Такъ Богу угодно. Я исполнилъ свою задачу, а теперь ты работай. Я умираю счастливымъ. Наша родина отъ Кориноа до Майны свободна. Но это еще не все, и ее надо освободить до Ѳермопилъ. Клянись, что докончишь святое дѣло.

— Княнусь, дядя. Но что могу я сдѣлать безъ тебя!

— Богъ тебѣ поможетъ. Ипсиланти вернулся?

— Онъ ѣдетъ вмѣстѣ съ Германомъ.

— Я не хочу умереть съ ложью на языкѣ, — промолвилъ Николай, насупивъ брови: — онъ не хорошій человѣкъ, я не прощаю ему, и смотри, Митсосъ, не довѣряйся ему.

— Не думай о немъ, дядя.

— Правда, нечего о немъ думать, — продолжалъ Николай послѣ продолжительнаго молчанія: — я прощаю ему. Такъ и скажи ему отъ меня. Еслибъ онъ былъ здѣсь, то я пожала, бы ему руку. Но все-таки не довѣряй ему.

Лицо его было очень блѣдное, и онъ попросилъ пить.

— Мнѣ не много остается тебѣ сказать, — произнесъ онъ едва слышно: — я счастливѣе всѣхъ царей. Я умираю, но въ минуту торжества. Но вотъ тебя я сожалѣю… Побѣда!.. Свобода! А гдѣ Петровій? Позови его и всѣхъ соотчичей. Пусть войдутъ всѣ, но прежде поцѣлуй меня.

Митсосъ исполнилъ его желаніе, и черезъ минуту комната наполнилась людьми, которые со слезами на глазахъ слѣдили за послѣдними минутами умирающаго. При видѣ своихъ старыхъ друзей, онъ хотѣлъ привстать, но отъ этого усилія перевязка лопнула, и кровь хлынула изъ раны.

Онъ неожиданно вскочилъ и громко воскликнулъ:

— Кричите всѣ ура! Греція свободна! О Катерина, я иду къ тебѣ. Ну же, кричите. Ура! Греція свободна!

Изъ груди всѣхъ присутствовавшихъ вырвался побѣдный крикъ и подъ его звуки душа героя перешла въ вѣчность.

Тѣло Николая перенесли въ турецкую мечеть въ цитадели и передъ нимъ водрузили большой деревянный крестъ. Всѣ греки отъ начальниковъ до простыхъ солдатъ приходили прощаться съ тѣмъ, кого всѣ любили и уважали. Князь и Германъ пріѣхали въ полдень; узнавъ о смерти своего противника, послѣдній сказалъ:

— Я никогда при жизни не отдавалъ ему должной чести и прошу за это у Бога прощенія. Но теперь я воздамъ ему должное.

Похороны Николая были назначены въ тотъ же вечеръ на закатѣ солнца, и его предали землѣ рядомъ съ мечетью. Первая часть службы происходила въ мечети, а остальная на чистомъ воздухѣ. Уже смеркалось, когда гробъ опустили въ могилу при мерцаніи зажженныхъ факеловъ. Въ головѣ могилы всталъ Германъ, а въ ногахъ Петровій и Митсосъ. Майноты окружали ее со всѣхъ сторонъ и горько плакали. Произнося обычныя молитвы, Германъ сказалъ растроганнымъ голосомъ.

— Сегодня день рожденія новаго народа, и самъ Николай былъ бы доволенъ, еслибъ мы такъ смотрѣли на сегодняшній день. Всѣ мы знаемъ, что одержали великую побѣду и понесли великую потерю. Но, видитъ Богъ, никто такъ не сожалѣетъ этой потери, какъ я. Я не сталъ бы вамъ говорить о себѣ, еслибъ Николай умирая не простилъ мнѣ то зло, которое я сдѣлалъ ему. Только его прощеніе даетъ мнѣ право быть здѣсь. Вы знали его хорошо, онъ былъ вамъ соотчичъ, но не плачьте о немъ. Богъ въ неизреченной своей милости дозволилъ ему увидѣть зарю радостнаго дня и призвалъ его къ себѣ въ минуту торжества. Оказать такія услуги, какъ Николай, святому дѣлу — великое счастіе, но умереть въ тотъ моментъ, когда уже видишь плоды своихъ трудовъ — такое благополучіе, которое выпадаетъ немногимъ. По своему положенію и дѣятельности онъ занималъ одно изъ высшихъ мѣстъ въ Греціи, но онъ умеръ по собственной волѣ, простымъ солдатомъ. Хотя это обстоятельство для меня очень печально, но оно служитъ какъ бы доказательствомъ, что Николай былъ символомъ побѣды народа. Помните всегда объ этомъ днѣ, какъ о рожденіи свободнаго народа, а о Николаѣ, какъ объ олицетвореніи народнаго торжества. Теперь нечего плакать, нечего убиваться. Какъ простился съ нами — побѣднымъ крикомъ! Онъ умеръ счастливый, торжествующій, и вы такимъ представляйте его себѣ. Онъ перешелъ не въ мрачную ночь, а въ сіяніе дня съ свѣтлой мыслію, что родина свободна. Этою радостною мыслью и мы проводимъ его въ могилу. Слава освобожденной Греціи! Слава Николаю, благородному олицетворенію народной побѣды!

И вокругъ открытой могилы, среди ночного мрака поднялся дружный радостный крикъ освобожденнаго народа. Три раза онъ повторялся, и затѣмъ всѣ молча разошлись.

---

Въ ту же ночь Митсосъ, простившись съ Петровіемъ и Яни, отправился въ Навплію къ отцу. Тяжело, мрачно было у него на сердцѣ.

— Ты не сердись, что я уѣзжаю, — сказалъ онъ, разставаясь съ Яни, — но мнѣ надо остаться наединѣ съ своимъ двойнымъ горемъ.

Я остался безъ Николая и безъ Зулеймы, которую тщетно вездѣ искалъ. Послѣ ихъ и отца я болѣе всего люблю тебя. Но ты меня поймешь.

— Да, уѣзжай, Митсосъ, — отвѣчалъ со слезами Яни, — но если когда нибудь я могу тебѣ понадобиться, то пришли за мной, и я полечу къ тебѣ.

— Вспомнимъ Николая, — произнесъ твердымъ голосомъ Митсосъ, — и будемъ только думать объ освобожденіи родины.

Они разстались, и Митсосъ отправился въ путь.

Цѣлую ночь ѣхалъ онъ верхомъ безъ устали и утромъ очутился передъ родительскимъ домомъ. Издали онъ увидѣлъ, что старикъ работаетъ въ саду, но онъ не пошелъ туда, а оставался, какъ вкопанный, передъ отворенной дверью дома.

Изъ нея доносилась знакомые звуки пѣсни винодѣловъ. Онъ бросился въ дверь: передъ нимъ сидѣла Зулейма и укачивала ребенка, маленькаго Митсоса.

— Радость моя! Жена моя! — воскликнулъ онъ, задыхаясь отъ счастья.

"Историческій Вѣстникъ", тт. 73—74, 1898