На зарѣ.
правитьIII.
Декабристы.
править
Въ то время, какъ въ Петербургѣ совершались событія 14-го декабря, на югѣ Россіи заговоръ декабристовъ тоже проявился волненіями среди войскъ. Въ 1821 г. тайное общество, Союзъ Благоденствія, распалось на два: Сѣверное и Южное. Въ Сѣверномъ самыми видными дѣятелями были кн. Трубецкой, Никита Муравьевъ и Рылѣевъ[1]; они составили обширную записку о переустройствѣ всего управленія Россіи на началахъ народнаго представительства и подготовили въ Петербургѣ 14-е декабря 1825 года. Южное общество дѣятельно старалось распространять свои взгляды среди военной молодежи. Во главѣ этого южнаго отдѣла стоялъ очень энергичный и умный человѣкъ, полковникъ Павелъ Пестель. Человѣкъ удивительнаго ума и желѣзной воли, Пестель однако не умѣлъ привлекать къ себѣ людей; его боялись, ему повиновались, но очень немногіе его любили такъ, какъ любили Рылѣева. Впрочемъ, всѣ отдавали справедливость его способностямъ. Пестель составилъ особый уставъ для южнаго округа или общества и былъ его предсѣдателемъ. Видными дѣятелями въ этомъ южномъ обществѣ были Сергѣй Волконскій, Сергѣй Муравьевъ-Апостолъ, Александръ Бестужевъ и др. Всѣ эти молодые офицеры, стоявшіе со своими полками по городамъ и мѣстечкамъ южной Россіи, въ Кишиневѣ, Кіевѣ, Васильковѣ, Бѣлой Церкви, были охвачены новыми идеями, которыя и распространяли чрезвычайно энергично; необходимость перемѣны государственнаго устройства доказывалась горячо и очень обстоятельно въ обширномъ сочиненіи Пестеля «Русская Правда». Въ ней прямо требовался для Россіи республиканскій образъ правленія. За это особенно стоялъ Пестель, и этимъ отличалась программа Южнаго общества отъ Сѣвернаго, которое стояло за ограниченную монархію (конституціонную). Составленная Пестелемъ «Русская Правда» привлекала къ обществу все большее число членовъ. Въ теченіе многихъ лѣтъ въ средѣ ихъ не было ни единаго предателя, ни измѣнника; отреченіе отъ всякихъ аристократическихъ преимуществъ и уравненіе въ правахъ съ народомъ лежали въ основѣ всей ихъ программы. Чтобы ясно понять, чего добивались декабристы, надо здѣсь хоть вкратцѣ привести главныя требованія записки Никиты Муравьева и «Русской Правды» Пестеля.
«Опытъ всѣхъ народовъ, — говорится въ началѣ записки Н. Муравьева, — и всѣхъ временъ доказалъ, что власть самодержавная равно гибельна для правителей и для обществъ, что она несогласна ни съ правилами святой вѣры нашей, ни съ началами здраваго разсудка; нельзя допустить основаніемъ правительства произволъ одного человѣка, невозможно согласиться, чтобы всѣ права находились на одной сторонѣ, а всѣ обязанности на другой. Слѣпое повиновеніе можетъ быть основано только на страхѣ, оно недостойно ни разумнаго повелителя, ни разумныхъ исполнителей. Если законы справедливы, тогда почему-же правители сами имъ не подчиняются, если-же они несправедливы, то зачѣмъ подчинять имъ другихъ? Всѣ европейскіе народы уже достигли законовъ и свободы. Народъ русскій заслуживаетъ и то, и другое.»
Въ виду обширности русскихъ земель Н. Муравьевъ указываетъ, что свобода всѣхъ гражданъ и величіе всѣхъ народовъ, входящихъ въ составъ Россіи, могутъ быть достигнуты лучше всего федеральнымъ или союзнымъ правленіемъ. Власть императора онъ ограничивалъ Народнымъ Вѣчемъ; всѣ русскіе граждане равны передъ закономъ, крѣпостное право отмѣнялось, устанавливался судъ присяжныхъ, все управленіе составлялось изъ людей, выбранныхъ народомъ. Но право быть выбраннымъ въ разныя должности давалось только людямъ, обладающимъ извѣстнымъ имуществомъ неменѣе, какъ рублей на 500. Народное Вѣче состояло изъ двухъ палатъ — верхней, куда входили представители разныхъ народовъ — по три отъ каждаго, и палаты народныхъ представителей — по одному на каждые 50.000 жителей мужского пола. Вѣче имѣетъ власть издавать законы, подтверждаетъ договоры императора съ иностранными державами, опредѣляетъ размѣръ налоговъ и т. п.
«Русская Правда» Пестеля, какъ мы уже говорили, требовала республиканскаго управленія, безъ всякаго, хотя-бы и ограниченнаго въ своей власти, монарха. Но въ тоже время она не считалась съ правами и нуждами различныхъ народовъ, населяющихъ Россію, и всѣ ихъ подчиняла одинаковому управленію. Вся власть сосредоточивалась во Временномъ Верховномъ Правленіи, составленномъ изъ народныхъ представителей, которое должно было выработать новый порядокъ управленія и ввести его по всей Россіи, не считаясь ни съ какими мѣстными особенностями. Военное воспитаніе Пестеля выработало въ немъ привычку къ подчиненію, и онъ считалъ, что Россія должна быть государствомъ единымъ, недѣлимымъ, съ однимъ образомъ управленія для всѣхъ, съ однимъ господствующимъ (главнымъ) языкомъ.
Особенно подробно въ Русской Правдѣ говорилось объ устройствѣ крестьянъ, о томъ, чтобы каждый гражданинъ въ Россіи былъ обезпеченъ во всемъ необходимомъ и могъ обладать хоть небольшимъ клочкомъ земли. Надо, — писалъ Пестель, чтобы каждый человѣкъ видѣлъ, что въ своемъ государствѣ онъ находится для своего-же блага, что онъ платитъ подати и отбываетъ всякія повинности для блага своего и своихъ близкихъ.
Сѣверному обществу многое не нравилось въ республиканской «Русской Правдѣ», какъ не нравилась и Пестелю записка о конституціонной монархіи Н. Муравьева. Конечно, если-бы всѣ эти умные, способные люди не были казнены и сосланы, они сговорились-бы между собой и выработали сообща планъ устройства свободной Россіи. Но тогдашній молодой императоръ и не думалъ о какомъ-либо ограниченіи своей власти. «Зачѣмъ вамъ понадобилась революція? — спросилъ онъ на допросѣ одного изъ декабристовъ: я самъ вамъ сдѣлаю все, чего вы стремитесь достигнуть революціей.»
II.
Послѣ 14-го декабря начались аресты по всему югу Россіи. Одинъ изъ главныхъ дѣятелей Южнаго общества, кн. Волконскій, въ это время приводилъ свои войска ко вторичной присягѣ уже не Константину Павловичу, а Николаю. Исполнивъ это приказаніе высшаго начальства, князь вернулся въ Умань, гдѣ жилъ все время, и получилъ радостное извѣстіе о рожденіи сына. Онъ выпросилъ у своего командира разрѣшеніе поѣхать къ женѣ и на другой день рано утромъ входилъ въ домъ, гдѣ рядомъ съ его молодой женой лежалъ новорожденный. Дома Волконскому разсказали подробно обо всѣхъ арестахъ, и онъ понялъ, что ему не миновать участи друзей. И точно — черезъ день онъ былъ вызванъ начальствомъ обратно въ Умань, гдѣ его немедленно арестовали, сдали фельдъ-егерю и на тройкѣ отправили въ Петербургъ. Тамъ его провезли въ Зимній дворецъ и черезъ Конюшенный дворикъ повели подвалами (полными вооруженныхъ гвардейцевъ) черезъ лѣстницу Эрмитажа въ пріемный залъ. Туда вышелъ къ нему самъ Николай и накинулся на него, браня за то, что онъ не хотѣлъ выдать своихъ товарищей: «Будьте чистосердечны, сказалъ государь: и я помилую васъ». Государь вышелъ, и Левашевъ, генералъ-адъютантъ, бывшій товарищъ Волконскаго, сразу началъ его допрашивать. Князь, разумѣется, отказался давать показанія… Изъ Зимняго дворца его повезли прямо въ Петропавловскую крѣпость, въ тѣсный, сырой, полутемный казематъ. Но не отвратительная обстановка угнетала избалованнаго, всю жизнь проведшаго въ роскоши, уже, немолодого князя: мысль о молодой женѣ съ ребенкомъ постоянные допросы и мрачное будущее больше всего терзали его душу. Его сдержанная молчаливость раздражала слѣдственную комиссію, ему ставили на видъ, что это можетъ ему только повредить: «Стыдитесь, генералъ-маіоръ князь Волконскій, прапорщики больше васъ показываютъ». Только послѣ трехмѣсячнаго одиночества, ему выпала на долю радость свиданія съ женой. Молодая княгиня была очень слабаго здоровья, отъ нея долго скрывали арестъ мужа, неизвѣстность о немъ совершенно измучила ее. Едва достигло до нея страшное извѣстіе, она стала хлопотать о возможности увидѣться съ мужемъ. Видя эту хрупкую, изящную, молодую женщину, Николай смягчился, разрѣшилъ ей свиданіе и приказалъ врачу сопровождать ее. Это свиданіе при постороннихъ было очень тяжело, но оба старались другъ друга обнадежить. Они обмѣнялись платками, и на платкѣ мужа княгиня на одномъ уголкѣ нашла нѣсколько ласковыхъ словъ утѣшенія, написанныхъ ей мужемъ.
Вотъ какъ описано это свиданіе въ чудесной поэмѣ Некрасова «Русскія женщины».
Я въ крѣпость поѣхала къ мужу съ сестрой.
Пришли мы сперва къ «генералу»,
Потомъ насъ провелъ генералъ пожилой
Въ обширную, мрачную залу.
«Дождитесь, княгиня, мы будемъ сейчасъ!»
Раскланявшись вѣжливо съ нами,
Онъ вышелъ. Съ дверей не спускала я глазъ,
Минуты казались часами.
Шаги постепенно смолкали вдали,
За ними я мыслью летѣла,
Мнѣ чудилось: связку ключей принесли,
И ржавая дверь заскрипѣла.
Въ угрюмой каморкѣ съ желѣзнымъ окномъ
Измученный узникъ томился.
«Жена къ вамъ пріѣхала!..» Блѣдный лицомъ
Онъ весь задрожалъ, оживился:
— Жена!.. Корридоромъ онъ быстро бѣжалъ,
Довѣриться слуху не смѣя…
— Вотъ онъ! — громогласно сказалъ генералъ,
И я увидала Сергѣя…
Недаромъ надъ нимъ пронеслася гроза:
Морщины на лбу появились,
Лицо было мертвенно блѣдно, глаза
Не такъ уже ярко свѣтились,
Но больше въ нихъ было, чѣмъ въ прежніе дни,
Той тихой знакомой печали, —
Съ минуту пытливо смотрѣли они,
И радостью вдругъ заблистали.
Казалось, онъ въ душу мою заглянулъ…
Я, горько припавъ къ его груди,
Рыдала… Онъ обнялъ меня и шепнулъ:
«Здѣсь есть посторонніе люди!»
Вообще всѣмъ декабристамъ пришлось перенести тяжелую долю чуть-ли не первыхъ политическихъ преступниковъ въ Россіи и на нихъ обрушились и весь гнѣвъ государя, и жестокость судей.
Слѣдственная комиссія для разслѣдованія дѣла декабристовъ назначена была самимъ государемъ. Сначала стали по малѣйшему подозрѣнію хватать людей въ Петербургѣ, потомъ ихъ начали свозить со всѣхъ концовъ Россіи, и всѣхъ сажать въ Петропавловскую крѣпость. За 6 мѣсяцевъ по одному подозрѣнію арестовано было 2000 чел. Многихъ допрашивалъ самъ государь. Обвиняемыхъ содержали очень строго, въ постоянномъ страхѣ пытокъ; ихъ старались раздражать, тревожить ихъ воображеніе то лживыми надеждами, то грубыми угрозами. Иногда ночью внезапно открывались двери камеры, на голову заключеннаго накидывали покрывало, вели его по длиннымъ корридорамъ и крѣпостнымъ переходамъ, вводили въ ярко освѣщенную залу, гдѣ засѣдала слѣдственная комиссія, и сажали за ширмы, отдѣлявшія два угла залы. По другую сторону ширмъ было слышно, какъ расхаживаютъ, стуча шпорами, жандармы, адъютанты разсказываютъ глупыя шутки, анекдоты, хохочутъ, не обращая никакого вниманія на несчастныхъ страдальцевъ. Когда наставала очередь допроса, заключеннаго выводили, снимали съ него покрывало, его начинали допрашивать, быстро задавали вопросы, не давая обдумать отвѣтовъ, отъ которыхъ зависѣла часто жизнь допрашиваемаго, не принимали во вниманіе никакихъ оправданій, часто читали имъ ложныя показанія ихъ товарищей, какихъ тѣ никогда и не давали. Кто не показывалъ на другихъ, того прямо изъ присутствія уводили въ карцеры, т. е. темные сырые подвалы, держали на хлѣбѣ и водѣ въ тяжелыхъ ножныхъ и ручныхъ кандалахъ.
Наконецъ, въ іюлѣ подсудимые узнали свою судьбу: на основаніи ихъ собственныхъ показаній и слѣдствія ихъ раздѣлили по степени виновности на одиннадцать разрядовъ; первые 5 были всѣ осуждены на смерть, слѣдующіе 25 человѣкъ были также приговорены къ смерти, но имъ даровали жизнь и казнь замѣнили вѣчной каторжной работой. 12-го іюля въ домѣ коменданта Петропавловской крѣпости собрались всѣ верховные судьи. Сюда привели изъ всѣхъ камеръ затворниковъ и черезъ задній дворъ по черной лѣстницѣ ввели въ домъ коменданта. Послѣ долгаго одиночества декабристы вдругъ свидѣлись; многіе обнимались и цѣловались, всѣ были взволнованы и спрашивали другъ друга: что это значитъ? куда мы идемъ? — Выслушать приговоръ? — Да развѣ насъ судили? — Очевидно, насъ судили безъ насъ.
Однако эта роковая новость никого особенно не смутила; всѣ измучились одиночнымъ заключеніемъ, тревожной неизвѣстностью будущаго и всѣ рады были окончанію мучительнаго заточенья. Всѣхъ обвиненныхъ размѣстили по отдѣльнымъ комнатамъ, по разрядамъ наказаній. Приговоръ читали въ присутствіи доктора и священника, ожидали, что съ кѣмъ-нибудь при извѣстіи о близкой смерти сдѣлается дурно и потребуется помощь врача или увѣщаніе духовника. И то и другое оказалось лишнимъ: декабристы спокойно выслушали жестокій приговоръ. На лицахъ судей не видно было ни участія, ни состраданія къ людямъ, которыхъ они лишали жизни или обрекали на многолѣтнее страданіе.
Пестель раздѣлилъ судьбу Рылѣева и трехъ другихъ своихъ товарищей: Сергѣя Муравьева, Каховскаго и Бестужева-Рюмина: въ ночь на 13 іюля ихъ казнили. Надъ осужденными на вѣчную каторгу тоже совершили особую тяжелую церемонію: ихъ взводили на помостъ (эшафотъ), срывали съ нихъ эполеты, снимали мундиры и бросали все это въ огонь, для чего разложено было нѣсколько костровъ. Этимъ они лишались всѣхъ своихъ дворянскихъ правъ; ихъ переодѣли въ грубую, позорную арестантскую одежду; теперь каждый солдатъ, каждый тюремный сторожъ могъ безнаказанно оскорблять и бить ихъ. Многихъ немедленно стали увозить, кого въ ближайшія крѣпости, кого въ Сибирь; не дали имъ времени даже увѣдомить своихъ родныхъ, и они уѣзжали безъ денегъ, безъ самыхъ необходимыхъ вещей. У нѣкоторыхъ свиданія съ дорогими близкими людьми происходили съ бурными проявленіями отчаянія со стороны семей осужденныхъ. Одинъ отецъ семейства благословилъ своихъ дѣтей, простился навсегда съ женой и уже уходилъ сопровождаемый вооруженнымъ часовымъ. Обернувшись на восклицаніе жены своей, онъ увидѣлъ, какъ горько рыдали его дѣти и жена. Съ средины двора онъ крикнулъ имъ твердымъ голосомъ: «Не скорбите… правда, я теперь вещь, а не человѣкъ, меня могутъ перекладывать съ мѣста на мѣсто, куда хотятъ, могутъ даже колотить; но помните, что Апостола Павла трижды били палками, а мы ему и теперь молимся.»
Всѣ были такъ потрясены этой сценой, что никто не остановилъ его, и даже огрубѣвшіе солдаты плакали.
Волконскій былъ высланъ 26-го іюля въ ночь, вмѣстѣ съ другими декабристами; каждый арестантъ ѣхалъ въ отдѣльной повозкѣ и при немъ жандармъ. Выѣхало разомъ 4 повозки, а въ 5-й впереди — фельдъ-егерь. На ногахъ у декабристовъ были кандалы. Ихъ просили при выходѣ изъ повозокъ не гремѣть ими, чтобы не привлекать любопытства народа.
Тяжело было все это подневольное путешествіе: отъ скорой ѣзды, тряски простой телѣги, арестанты слабѣли и часто хворали; кандалы протирали имъ ноги, такъ что ихъ приходилось нѣсколько разъ въ дорогѣ снимать; протертыя до крови мѣста обвертывали тряпками и уже на тряпки надѣвали опять тѣ-же тяжелыя цѣпи. Первую часть дороги, подъ впечатлѣніемъ всего перенесеннаго ими въ крѣпости, отъ горя разлуки съ семьями, друзьями, арестанты были подавлены тоской, между собой на станціяхъ мало разговаривали; новыя мѣста Сибири немного оживили ихъ, они стали внимательнѣе присматриваться къ окружавшимъ ихъ лѣсамъ и пустынямъ, разспрашивали станціонныхъ смотрителей о населеніи. Между собой въ разговорахъ стали строить планы новой жизни и вообще начали мало-по-малу овладѣвать собой. До Иркутска, главнаго города Восточной Сибири, они ѣхали почти безъ остановокъ 37 дней. Князь Волконскій пріѣхалъ туда въ концѣ августа. Тамъ имъ дали немного отдохнуть въ полицейскомъ участкѣ и въ октябрѣ уже отправили на Нерчинскіе заводы. Волконконскаго вмѣстѣ съ семью товарищами помѣстили на Благодатскомъ рудникѣ,
Мѣстная тюрьма была до-нельзя тѣсная и грязная; она состояла изъ двухъ комнатъ, раздѣленныхъ сѣнями; въ одной помѣщались уголовные каторжники — воры, убійцы, поджигатели, въ другой — всѣ восемь декабристовъ, люди безупречной чистоты души, пострадавшіе за одно желаніе улучшить устройство родной земли! Закованные по прежнему въ кандалы, спускались они каждое утро въ 5 часовъ въ подземныя шахты, выкапывать серебро для того-же родного края, и оставались подъ землей до 11 ч. На каждаго полагалось выработать по три пуда руды.
Все начальство, какъ ни было оно грубо, жестоко, какъ ни привыкло къ страданіямъ людей, при видѣ декабристовъ проникалось уваженіемъ къ нимъ и въ своихъ отзывахъ отмѣчало ихъ удивительную кротость и терпѣніе. Многіе изъ нихъ болѣли: у кого были нестерпимыя головныя боли, у другихъ грудныя болѣзни и кровохарканье, ревматизмъ отъ работъ въ сырыхъ шахтахъ. Большинство старались быть веселыми и оживлять товарищей, но были и такіе, которые съ трудомъ выходили изъ постоянной молчаливой задумчивости.
По праздникамъ декабристы читали священныя книги, такъ какъ сначала имъ не давали другихъ. Но потомъ, съ пріѣздомъ женъ, имъ разрѣшено было чтеніе ученыхъ книгъ, и многіе съ увлеченіемъ предавались изученію разныхъ наукъ или писали въ глубинѣ своихъ тюремъ цѣлыя научныя изслѣдованія.
Черезъ годъ декабристовъ перевели въ Читу, въ новоотстроенный острогъ. Везли ихъ, конечно, подъ усиленнымъ конвоемъ, но путешествіе весной по красивымъ дорогамъ, окаймленнымъ свѣжими лѣсами, масса цвѣтовъ на лугахъ, чудный воздухъ, все это освѣжило арестантовъ.
Въ Читѣ не было рудниковъ, и работы декабристовъ облегчились, а, главное, — происходили на открытомъ воздухѣ: они исправляли дороги, копали канавы, работали въ огородѣ, въ дождливое время и зимой занимались разными ремеслами, даже музыкой и пѣніемъ. Они воспользовались теперь своей широкой образованностью, чтобы легче коротать долгіе годы наказанія. Они читали лекціи по химіи, физикѣ, русской исторіи, литературѣ, рисовали, а докторъ Вольфъ получилъ право лечить и своихъ товарищей, и ихъ женъ.
Черезъ годъ съ декабристовъ разрѣшено было снять кандалы. Это было для нихъ очень большимъ облегченіемъ. Въ Читѣ они прожили 4 года, послѣ чего ихъ снова перевели въ новый острогъ на Петровскій желѣзодѣлательный заводъ. Теперь имъ пришлось пройти почти 600 верстъ, но время стояло хорошее — сентябрь; на ногахъ цѣпей не было, и большинство шло съ удовольствіемъ, на повозкахъ же ѣхали только больные. Для привала и для ночлега останавливались въ юртахъ бурятъ, въ избахъ русскихъ поселенцевъ. Въ Петровскѣ декабристовъ ожидала новая непріятность: всѣ ихъ камеры выходили окнами въ корридоръ, при чемъ окно было прорублено надъ дверью, и въ комнатѣ весь день царилъ угнетающій душу полумракъ; для занятій нужно было днемъ зажигать свѣчу, пришлось просить начальство и добиваться, чтобы прорублены были настоящія окна въ наружной стѣнѣ камеръ. Только въ маѣ мѣсяцѣ ихъ просьба была удовлетворена.
Такъ однообразно, безрадостно шла жизнь этихъ лучшихъ людей Россіи того времени, которымъ Пушкинъ посвятилъ одно изъ лучшихъ своихъ стихотвореній:
Во глубинѣ сибирскихъ рудъ
Храните гордое терпѣнье:
Не пропадетъ вашъ скорбный трудъ
И думъ высокое стремленье.
Несчастью вѣрная сестра,
Надежда, въ мрачномъ подземельѣ
Пробудитъ бодрость и веселье,
Придетъ желанная пора.
Любовь и дружество до васъ
Дойдутъ сквозь мрачные затворы,
Какъ въ ваши каторжныя норы
Доходитъ мой свободный гласъ.
Оковы тяжкія надутъ,
Темницы рухнутъ, и свобода
Васъ приметъ радостно у входа,
И братья мечъ вамъ отдадутъ!
(См. «Посланіе въ Сибирь», А. Пушкина) {На эти стихи декабристъ поэтъ кн. Одоевскій отвѣтили Пушкину тоже стихами:)
Струнъ вѣщихъ пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
Къ мечамъ рванулись наши руки
Но лишь оковы обрѣли.
Но будь спокоенъ бардъ, цѣпями,
Своей судьбой гордимся мы.}.
Но истеченіи назначенныхъ имъ сроковъ каторжныхъ работъ декабристы переводились въ разрядъ поселенцевъ, ихъ выпускали изъ острога и разрѣшали селиться по глухимъ селамъ Сибири, рѣдко когда по двое-трое въ ближайшемъ сосѣдствѣ. Многія тысячи верстъ отдѣляли ихъ отъ какихъ-либо образованныхъ городовъ и навсегда отрывали это всѣхъ, кого они любили. Немногіе дожили до полнаго освобожденія и возвращенія на родину. Время поселенія Волконскіе прожили сначала въ небольшомъ селѣ Урикѣ, а лѣто — на берегу красивой Ангары, на своей заимкѣ (хуторѣ) Усть-Куду. Здѣсь Волконскій съ увлеченіемъ хозяйничалъ на своемъ клочкѣ земли: несмотря на суровый климатъ, онъ развелъ тамъ прекрасный садъ и огородъ. Это располагало къ нему населеніе, а самъ Волконскій всегда шелъ навстрѣчу всякому сближенію съ простымъ народомъ: онъ входилъ во всѣ подробности ихъ домашней жизни, хозяйства, а крестьяне шли къ нему во всѣхъ своихъ затрудненіяхъ за совѣтомъ и за медицинской помощью. Много добра сдѣлали декабристы сибирскому населенію, много свѣта пролили они въ эти глухіе, всѣми забытые, углы нашей далекой окраины. И съ великой благодарностью вспоминаютъ ихъ сибиряки; надолго остались въ народной памяти свѣтлые, великіе образы этихъ борцовъ за свободу, за правду жизни.
Со вступленіемъ на престолъ Александра II декабристамъ было разрѣшено вернуться въ Россію, и многіе изъ нихъ были возстановлены во всѣхъ ихъ правахъ дворянства, титулахъ и т. п. Увы! Немногіе воспользовались этой милостью: изъ 121 человѣка осталось въ живыхъ къ этому времени, 1856 году, всего 19. Волконскому радостную вѣсть объ освобожденіи привезъ его сынъ, получившій манифестъ въ день коронаціи отъ самого государя.
III.
Въ печальной жизни изгнанниковъ главной поддержкой явились ихъ жены. Первыми рѣшились сопровождать своихъ мужей княгини Трубецкая и Волконская. Изнѣженныя воспитаніемъ въ роскоши, окруженныя съ дѣтства лаской, избалованныя жизнью, гдѣ все имъ улыбалось, онѣ ни минуты не колебались въ своемъ рѣшеніи; страхъ лишеній и трудностей суровой жизни среди каторжниковъ не испугалъ ихъ смѣлыхъ, благородныхъ душъ. Волконская оставила послѣ себя воспоминанія; въ нихъ она разсказываетъ своему сыну всю свою жизнь: это жизнь героини, подруги борца за родину, на ней стоитъ остановиться. Не даромъ этимъ русскимъ женщинамъ поэтъ Некрасовъ посвятилъ цѣлую поэму «Русскія женщины.»
Дочь знаменитаго генерала Раевскаго, Марія Николаевна, жила въ дѣтствѣ безпечно, окруженная утонченной роскошью. Очень рано полюбилъ ее, бывшій гораздо старше нея, князь Волконскій и женился на ней въ 1825 г. Ей грустно было разстаться съ родными; она мало знала мужа и мало его видѣла: первый годъ послѣ свадьбы князь постоянно былъ въ разъѣздахъ.
Однажды онъ вернулся домой ночью сильно взволнованный, попросилъ жену растопить немедленно каминъ и съ ея помощью сжегъ разныя бумаги. На ея встревоженные вопросы онъ отвѣчалъ отрывисто: «Пестель арестованъ!» — «Тебѣ надо ѣхать къ твоимъ роднымъ!» Онъ отвезъ ее въ Балтушу и тамъ разстался съ ней. Послѣ рожденія ребенка, княгиня заболѣла воспаленіемъ мозга; въ рѣдкія минуты сознанія она спрашивала о мужѣ, ей не говорили правды. Наконецъ, оправившись, она объявила матери, что уѣзжаетъ въ Петербургъ. Все было уже готово къ отъѣзду, когда у молодой княгини вдругъ страшно разболѣлась нога: оказывается рожа, простая баба знахарка изъ села обернула ей ногу краснымъ сукномъ съ мѣломъ, и княгиня съ больной ногой все-же уѣзжаетъ. По дорогѣ она оставляетъ у родной тетки, графини Браницкой, своего крошку-ребенка и ѣдетъ въ самую распутицу весной въ столицу. Тамъ отъ подругъ узнаетъ судьбу своего мужа и добивается свиданья съ нимъ.
Когда обновленъ былъ приговоръ Волконскому, княгиня, ни минуты не колеблясь, рѣшается слѣдовать за нимъ.
Вся ея семья рѣшительно запрещаетъ ей это, ей не даютъ денегъ, она закладываетъ свои брилліанты, пишетъ просьбу государю дать ей разрѣшеніе слѣдовать за мужемъ и получаетъ его. Но самое трудное было впереди. Ея отецъ, герой 12-го года, не могъ вынести мысли объ изгнаніи своей любимой дочери. Когда она рѣшилась показать ему разрѣшеніе Государя, онъ поднялъ кулаки надъ ея головой и закричалъ: «я тебя прокляну, если ты черезъ годъ не вернешься.» Взволнованная дочь ничего не могла обѣщать, она бросилась на кушетку и горько рыдала: она знала, что не возвратится домой, пока не вернется изъ изгнанія ея Сергѣй. Еще мучительнѣе была разлука съ маленькимъ сыномъ. Все уже было готово къ далекой дорогѣ, кибитка куплена, уложено немного бѣлья, два-три платья, деньги на дорогу зашиты бережно въ дорожный капотъ. Настала послѣдняя ночь въ родномъ домѣ. Княгиня встала на колѣни у люльки дорогого своего мальчика; горяча была ея молитва. Весь послѣдній вечеръ ребенокъ такъ весело и беззаботно игралъ около матери большой красной печатью на письмѣ государя: онъ не понималъ, что эта печать обрекала его на горькое сиротство, лишала его-матери. Онъ оставался на попеченіи бабушки и тетокъ. Съ трудомъ оторвалась бѣдная мать отъ своего спокойно спящаго ребенка и рано утромъ выѣхала изъ Петербурга. Она остановилась въ Москвѣ, гдѣ сестра ея мужа, зная ея любовь къ музыкѣ, устроила ей прощальный вечеръ съ лучшими итальянскими пѣвцами. На вечерѣ Пушкинъ восторженно одобрялъ подвигъ молодой княгини. Сестра снабдила ее книгами, рукодѣльями, а, главное, теплой шубой, о чемъ неопытная М. Н. не позаботилась. Въ Москвѣ М. Н. простилась послѣдній разъ съ той безпечной жизнью, какую вели ея подруги и сверстницы въ образованномъ лучшемъ обществѣ тогдашнихъ обѣихъ столицъ, простилась съ музыкой, поэзіей, искусствомъ и смѣло пошла навстрѣчу горю, лишеніямъ и всякимъ испытаніямъ.
Она ѣхала днемъ и ночью, нигдѣ надолго не останавливаясь, не давая себѣ времени на обѣдъ; гдѣ можно было, она заказывала самоваръ, пила чай, иногда ей прямо въ кибитку подавали молока и хлѣба.
Морозно. Дорога бѣла и гладка,
Ни тучи на всемъ небосклонѣ…
Обмерзли усы, борода ямщика,
Дрожитъ онъ въ своемъ балахонѣ.
Спина его, плечи и шапка въ снѣгу,
Храпитъ онъ, коней понукая,
И кашляютъ кони его на бѣгу,
Глубоко и трудно вздыхая.
Однажды въ лѣсу она обогнала цѣпь каторжниковъ: они шли по поясъ въ снѣгу и производили страшное впечатлѣніе, грязные, оборванные, съ ожесточеннымъ выраженіемъ измученныхъ лицъ. «Неужели мой блестящій красавецъ Сергѣй такой-же истощенный, обросшій бородой и нечесанный!» — подумала княгиня.
Новый годъ она встрѣтила въ глубинѣ кибитки. Кругомъ нея злилась и танцовала милліонами снѣжинокъ страшная сибирская мятель. Ея маленькія часики съ нѣжнымъ боемъ прозвонили 12 ч., княгиня высунулась изъ-подъ рогожи и крикнула ямщику: «Съ новымъ годомъ!» Но ямщику было не до того: мятель свирѣпѣла, лошади стали, они сбились съ пути, пришлось заѣхать въ ближайшую хату дровосѣка. Тамъ затопили печь, вскипятили воды, напились чаю и стали дожидаться утра. Какъ далеко было отъ этой заброшенной въ сибирской пустынѣ избы до всего родного, милого!
Согрѣлись мы чаемъ. Пора на покой,
Мятель все ужаснѣе выла.
Лѣсникъ покрестился, ночникъ погасилъ
И съ помощью пасынка Феди
Огромныхъ два камня къ дверямъ привалилъ.
— Зачѣмъ? — «Одолѣли медвѣди!»
Потомъ онъ улегся на голомъ полу,
Все скоро уснуло въ сторожкѣ.
Я думала, думала… лежа въ углу
На мерзлой и жесткой рогожкѣ…
Сначала веселыя были мечты:
Я вспомнила праздники наши,
Огнями горящую залу, цвѣты,
Подарки, заздравныя чаши
И шумныя рѣчи, и ласки… Кругомъ
Все милое, все дорогое…
(Некрасовъ, «Русскія женщины»).
Иногда княгиня, чтобы разсѣять свое полное одиночество, говорила вслухъ стихи, пѣла свои любимыя пѣсни, которыми когда-то такъ очаровывала всѣхъ слушателей.
Въ Иркутскѣ, куда она пріѣхала на двадцатыя сутки, губернаторъ, предупрежденный своимъ старымъ товарищемъ, ген. Раевскимъ, сталъ всячески отговаривать княгиню ѣхать дальше и поставилъ ей страшныя условія, которыя она сейчасъ-же однако подписала, лишь-бы имѣть право быть возлѣ мужа и облегчать ему его горькую долю. Она отказывалась отъ всякихъ правъ^ соглашалась, что начальство не будетъ ее защищать ни отъ какихъ оскорбленій грубыхъ каторжниковъ, что ея дѣти будутъ записаны въ крестьянское сословіе; княгиня торопливо подписала эти унизительныя условія и полетѣла дальше въ глубину Сибири. Вотъ и великолѣпный Байкалъ въ величавой рамкѣ мрачныхъ, обступившихъ его, горъ. Она переѣхала его ледяную поверхность при такомъ жестокомъ морозѣ, что слеза замерзала на рѣсницахъ. За Байкаломъ пришлось бросить сани и трястись до того, что грудь разбаливалась, голова болѣла. Вдобавокъ молодую путешественницу никто не предупредилъ, что тутъ на станціяхъ и пищи не достанешь: содержатъ ихъ бурята, а они только и ѣдятъ сырую или соленую говядину, запивая ее кирпичнымъ чаемъ съ топленымъ жиромъ. Наконецъ, уже подъ Нерчинскомъ Волконская догнала свою подругу, княгиню Трубецкую, тоже ѣхавшую къ мужу. Отсюда обѣ продолжали свой путь вмѣстѣ.
Вотъ, наконецъ, и Благодатскій рудникъ. Обѣ путешественницы въѣхали въ деревню, состоящую изъ одной улицы: кругомъ — горы раскопанныя шахтами, гдѣ добывали свинцовую руду, заключающую въ себѣ серебро. У подножія одной изъ самыхъ высокихъ горъ стояла тюрьма. Всего трое солдатъ съ унтеромъ составляли ея наружный караулъ.
Смотритель тюрьмы, Бурнашовъ, предложилъ кн. Волконской войти внутрь для свиданія съ мужемъ. Въ первую минуту она ничего не могла разглядѣть, такъ тамъ было темно; вотъ открыли еще какую-то маленькую дверь, и самъ князь Сергѣй бросился къ женѣ. Бряцанье кандаловъ поразило ее; увидѣвъ цѣпи на ногахъ мужа княгиня бросилась передъ нимъ на колѣни, поцѣловала его кандалы и сама обняла его, дорогого каторжника; наконецъ-то она возлѣ него, наконецъ-то можетъ облегчать ему его тяжелую жизнь.
Свиданіе, однако, было непродолжительно и разрѣшалось не чаще, какъ два раза въ недѣлю. На другое утро Волконской захотѣлось прогуляться; направившись къ руднику, она увидѣла дверь, которая вела какъ-бы въ подземелье. Около нея стоялъ солдатъ съ ружьемъ. «Можно ли видѣть нашихъ на работѣ?» спросила его княгиня, и добродушный стражникъ далъ ей факелъ. Она спустилась въ темное подземелье. Сначала было довольно тепло, но спертый воздухъ давилъ грудь. Княгиня шла быстро по извивающейся въ темнотѣ тропинкѣ. Вдругъ она услышала позади громкій голосъ офицера; она скорѣе поняла, чѣмъ разслышала его приказаніе вернуться назадъ. Она потушила факелъ и пустилась бѣжать прямо на виднѣвшіеся вдали огоньки. То были каторжане: они спустили лѣстницу, княгиня вскарабкалась по ней, и ее тотчасъ подняли, чтобы офицеръ не могъ войти. Самого Волконскаго въ эту минуту не было въ рудникѣ, но ее окружили другіе декабристы, которымъ Мар. Ник. спѣшно передавала письма и извѣстія отъ родныхъ и друзей. Наконецъ, она уступила требованіямъ офицера, безпомощно звавшаго ее обратно, и это «сошествіе во адъ» княгини кончилось благополучно.
Трудно было свыкаться молодымъ изнѣженнымъ женщинамъ съ новой суровой жизнью. Онѣ устроились въ избѣ, неподалеку отъ тюрьмы. У нихъ часто не хватало денегъ на самое необходимое; онѣ сами стирали свое бѣлье, прибирали комнату, часто сами перебивались квасомъ съ хлѣбомъ. Но мужей своихъ и всѣхъ ихъ товарищей онѣ окружили самымъ нѣжнымъ уходомъ.
До ихъ пріѣзда политическіе заключенные были совершенно отрѣзаны отъ всего міра, такъ какъ имъ строго запрещена была всякая переписка съ родными и знакомыми; имъ не давались газеты; но женамъ этого не могли запретить, и онѣ сообщали заключеннымъ всѣ новости не только въ семейномъ кругу, но и общія. Онѣ дѣлали много добра и простымъ арестантамъ и пользовались ихъ полнымъ довѣріемъ. Между ними былъ одинъ особенный разбойникъ — Орловъ. За все время своихъ разбоевъ онъ никогда не нападалъ на бѣдныхъ, а грабилъ только купцовъ да чиновниковъ. Однажды онъ бѣжалъ изъ тюрьмы, Его искали, но нигдѣ не нашли. Два-три дня спустя Мар. Ник., гуляя за тюрьмой, вдругъ видитъ: къ ней сзади подходитъ какой-то бывшій бравый гусаръ, теперь каторжникъ въ бѣгахъ, и говоритъ ей чуть слышно: «княгиня, Орловъ скрывается здѣсь въ горахъ, онъ прислалъ меня къ вамъ, чтобы вы прислали ему немного денегъ, у него ни хлѣба, ни теплой одежды нѣтъ!»
Княгиня очень испугалась, но, конечно, не отказала бродягѣ; она запретила ему только слѣдовать за ней, вернулась быстро домой, взяла 10 р. и положила ихъ на глазахъ каторжника подъ камень.
Къ тому времени, когда декабристовъ перевели въ Читу, къ нимъ уже много подъѣхало женъ. Къ декабристу Анненкову пріѣхала его невѣста, француженка M-lle Paul, и ихъ повѣнчали въ тюремной церкви.
Такъ какъ свиданья допускались только два раза въ недѣлю, то женщины приходили къ тюремной оградѣ — высокому частоколу изъ плохо соединенныхъ бревенъ; тутъ ихъ поджидали мужья, съ которыми онѣ разговаривали; первое время противъ этого возставали часовые, при чемъ и бранили дамъ, а одинъ изъ нихъ ударилъ Трубецкую кулакомъ. Но онѣ таки отвоевали себѣ эти отрадныя минуты, когда всѣ товарищи получали возможность вмѣстѣ поговорить, обмѣняться мыслями. Снаружи ставился складной стулъ у самой большой щели частокола, и молодыя женщины поочереди занимали его, между тѣмъ какъ внутри на тюремномъ дворѣ собирался весь кружокъ декабристовъ «для прогулки» {По поводу этихъ прогулокъ поэтъ Одоевскій написалъ слѣдующіе стихи:
Былъ край, слезамъ и скорби посвященный,
Восточный край, гдѣ розовыхъ зарей
Лучъ радостный, на небѣ тонъ рожденный,
Не услаждалъ страдальческихъ очей,
Гдѣ душенъ былъ и воздухъ, вѣчно ясный,
И узникамъ кровъ свѣтлый докучалъ,
И весь обзоръ обширный и прекрасный
Мучительно на волю вызывалъ.
Вдругъ ангелы съ лазури низлетѣли
Съ отрадою къ страдальцамъ той страны,
Но прежде свой небесный духъ одѣли
Въ прозрачныя земныя пелены,
И вѣстники благіе провидѣнья
Явилися, какъ дочери земли,
И узникамъ съ улыбкой утѣшенья
Любовь и миръ душевный принесли.
И каждый день садились у ограды,
И сквозь нея небесныя уста
По каплѣ имъ точили медъ отрады;
Съ тѣхъ поръ лились въ темницѣ дни, лѣта,
Въ затворникахъ печали всѣ уснули,
И лишь они страшились одного,
Чтобъ ангелы на небо не вспорхнули,
Не сбросили-бъ покрова своего.}.
Такъ шли года, десятилѣтія; невыносима была обстановка жизни, но все, что любовь и образованность, все что лучшіе, благородные характеры могли внести въ эту безрадостную жизнь, создало вокругъ терноваго вѣнца декабристовъ краткое неугасимое сіяніе любви, неподкупной душевной чистоты и непреклонности характера и убѣжденій.
Таковы были декабристы-первые русскіе борцы за политическое переустройство Россіи, за свободу ея народа, таковы были и ихъ жены — великія русскія женщины: онѣ сумѣли понять глубину и значеніе самоотверженной борьбы за родину, начатой ихъ мужьями, и положили всѣ свои силы, чтобы поддержать ихъ, облегчить тяжелую долю, на которую осудило ихъ правительство.
Много жертвъ погибло вслѣдъ за декабристами все за то-же великое дѣло народной свободы…
Освобожденная Россія скажетъ имъ спасибо; ихъ имена съ восторгомъ перейдутъ послѣдующимъ поколѣніямъ: они научили насъ любить свободу родины больше жизни.
- ↑ См. На Зарѣ. К. Рылѣевъ. «Юп. Чит.» Кн. 5, 1906 г.