I.
править— Послушайте, здѣсь мѣсто занято.
— Чево тамъ занято! Что-жъ, не такія деньги, что-ли, платимъ?
— Да что-жъ вы захватываете? Поищите себѣ другое мѣсто.
— Чего намъ искать, намъ и тутъ хорошо, — стаскивая и сдвигая въ уголъ вещи моего визави, говоритъ здоровенный съ красной физіономіей купчина, только что ввалившійся со станціи въ полутемный вагонъ.
— Да, говорятъ вамъ, я вѣдь изъ Ростова ѣду, — волнуется мой визави.
— Ну, что-жъ, а мы теперича сейчасъ отъ Харцызской поѣдемъ, — преспокойно разсаживаясь, отдуваясь и вытирая вспотѣвшее лицо клѣтчатымъ платкомъ, говоритъ купчина.
— Кондукторъ, кондукторъ, что это такое!.. это ни на что непохоже… Я кондуктора сейчасъ позову, я начальнику станціи сейчасъ пожалуюсь…
У моего визави круглое брюшко и видъ типичнаго буржуа.
Является кондукторъ и улаживаетъ дѣло. Бьетъ третій звонокъ, но поѣздъ еще стоитъ. По платформѣ въ темнотѣ мелькаютъ фонари; въ окна глядитъ угрюмая, черная ночь. Въ вагонѣ полутемно; свѣча надъ дверьми съ трудомъ освѣщаетъ скамьи, проходъ, вещи на полкахъ, спящихъ пассажировъ.
Мой визави аппетитно причмокиваетъ губами, съ видомъ человѣка, только что хорошо, пріятно, съ удовольствіемъ закусившаго.
— Люблю, знаете, такъ: выйдешь тутъ на станціи, выпьешь, закусишь, — буфетъ здѣсь хорошій, — потомъ побесѣдуешь немного, а потомъ соснешь себѣ… Знаете, пріятно оно какъ-то, не замѣтишь, какъ и время пройдетъ. Скучно вѣдь въ вагонѣ; я вѣдь ужъ лѣтъ десять тутъ ѣзжу.
— А вамъ далеко?
— Въ Юзово. А вы?
— Туда же.
Мы помолчали. Прожурчалъ, заскакалъ горошинкой, оберъ-кондукторскій свистокъ. Изъ темноты отрывисто и глухо откликнулся локомотивъ, и поѣздъ тронулся.
— Пересадка въ Ясиноватой, кажется? — спрашиваю я своего визави.
— Въ Ясиноватой. Тамъ часовъ семь ждать. Только я обыкновенно поѣзда не жду на Юзово, а прямо ѣду туда на лошадяхъ.
— Недалеко развѣ?
— Верстъ пятнадцать. Тутъ всегда достаточно: лошади, фаэтоны. Ну, сегодня только не поѣду, подожду поѣзда.
— Что такъ?
— Ночь, знаете…
— Развѣ тутъ неспокойно?
— Особеннаго-то такъ ничего не слышно, только шахты тутъ вездѣ.
— Ну?
— Ну, какъ же! ужъ шахты, это значитъ, народъ такой, что ему жизни не жалко. Своя ему жизнь — тьфу! Идетъ онъ… тутъ вотъ у нихъ фонарь, — мой собесѣдникъ показалъ себѣ на лобъ, — тамъ вѣдь тьма, такъ и копаются по колѣна въ водѣ; идетъ теперичка, кусъ угля оторвался, хлопъ, придавилъ передняго, энтотъ, другой-то за нимъ, ша-агай черезъ него, валяй дальше, чего тамъ, скорѣй надо: отъ куба работаютъ то. А тамъ сейчасъ може и его очередь, придавитъ, нутро все выдавитъ, сдохнетъ по-собачьи. И они совершенно, какъ звѣри: есть такіе, что цѣлую недѣлю не вылазіють.
— Неужели же недѣлю?
— Цѣлую недѣлю! логово себѣ устроить, на углю спитъ, пожретъ, пожретъ, и опять работать. Я ихъ совершенно за дикихъ звѣрей считаю, окончательно просто звѣрь, совершенный звѣрь, звѣрь дикій. Ну, ему чего же: встрѣтилъ, полыхнулъ по горлу. Ему лишь бы на водку, своя жизнь ничего не стоитъ, чего же онъ чужую-то будетъ жалѣть.
— Но вѣдь это ужасно, неужели же недѣлю подъ землей?
— Въ воскресенье только вылазіють, — сейчасъ водка, гармоника, ругня, драки, пьяные до безчувствія валяются, а тамъ опять туда подъ землю.
Вагонъ качало. Подъ поломъ все также неустанно что-то бѣжало съ неперерывающимся, какъ будто не особенно сильнымъ, но наполнявшимъ весь вагонъ гуломъ, мѣрно постукивая черезъ разъ. Свѣча догорала, мерцая и вытягиваясь, въ вагонѣ становилось темно. Слабо въ полумракѣ виднѣлись силуэты покачивавшихся, дремавшихъ и спавшихъ по лавкамъ пассажировъ; по угламъ и между скамьями сгущалась черная тьма, въ окнахъ по временамъ мелькали искры, и бѣлыми колеблющимися видѣніями проносился паръ локомотива.
— Скажите, пожалуйста, — вы постоянно живете въ Юзовѣ?
— Какъ же, я уже десять лѣтъ тамъ; лавка у меня краснаго товара.
— Значитъ, при васъ былъ тотъ ужасный погромъ въ 92 году?
— Какъ же, какъ же! у меня двѣ лавки тогда было, обѣ сожгли и разграбили. Было тогда чистое свѣтопреставленіе. Народъ, такъ сказать, озвѣрѣлъ окончательно: керосиномъ обливали, жгли. Весь базаръ сгорѣлъ, всѣ лавки: одно пожарище было, камня на камнѣ не осталось, чисто помутнѣніе разума было, народъ, какъ съ цѣпи сорвался… Теперь и то вспомнить страшно. Сколько народу разорилось, по міру пошло. У меня двѣ лавки были, обѣ сгорѣли: тысячъ на тридцать
Онъ помолчалъ немного, потомъ вдругъ воодушевился и заговорилъ:
— Ну, за то же и проучили ихъ, ухъ! и ловко же проучили! Военная коммиссія пріѣхала, сейчасъ сдѣлала распоряженіе: каждому торговцу, обиженному вообще — патруль въ двадцать солдатъ и одинъ полицейскій, — онъ, вообще, какъ знаетъ мѣстность, обычаи; ну, сейчасъ приходятъ во дворъ: «Есть краденое?» — «Никакъ нѣтъ… помилуйте, да откуда!» — «Искать… А это что?» — «Не могу знать». — «Откудаже это?» — «Должно, люди подкинули». — «А-а, люди! вязать.» — Сейчасъ же запрягаютъ его же лошадь, валяй на телѣгу товаръ, а сверхъ товара прикручиваютъ самого хозяина и ѣдутъ на площадь къ коммиссіи. Коммиссія сейчасъ тутъ же: «двѣсти». Отвязываютъ, кладутъ, одинъ на голову, другой на ноги, а съ двухъ боковъ двое по пучку, по очереди: одинъ — другой, одинъ — другой… только лишь слышно въ воздухѣ: хсссъ — хсссъ… хсссъ — хсссъ… — Онъ приподнялся съ сидѣнья и, покачиваясь отъ хода вагона, показывалъ, какъ въ воздухѣ свистѣли розги.
— Въ воздухѣ стонъ, ревъ звѣриный, народъ кругомъ за цѣпью напираетъ, тысячъ двадцать, вздохи, плачъ, бабы убиваются; начальникъ ходитъ: «хорошенько, хорошенько, а то васъ положатъ». Ну, сѣкутъ, боятся. Жутко было, дыханіе даже какъ-то занималось.
Онъ замолчалъ, досталъ портъ-табакъ и закурилъ папиросу. Потомъ опять живо обернулся ко мнѣ:
— Да что, батенька, дѣвушекъ сѣкли!
— Неужели же?
— Ахъ, да помилуйте, бабы-то вѣдь какъ и грабили! Въ чувалъ спѣшитъ, напихиваетъ сахаръ, башмаки, шелкъ, ситецъ, платки, всякую бакалею. Какъ же, вѣдь это невозможно! Грабили, форменно грабили, не хуже мужиковъ, удержу не было. Ну, какъ найдутъ краденный товаръ, сейчасъ же на площадь, разложатъ и засыпятъ горяченькихъ, чтобъ помнила. Нельзя же.
Мой собесѣдникъ докурилъ папиросу, задавилъ ее ногой, разостлалъ по скамьѣ небольшой тюфячокъ и подушку, снялъ сапоги и разлегся, слегка отдуваясь и покряхтывая отъ удовольствія.
— Хорошо, знаете, теперь соснуть. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Я прислонился къ углу сидѣнья. Вагонъ качало, и все также что-то неустанно бѣжало подъ подомъ все въ одну и ту же сторону, и бѣлыя видѣнія проносились за стеклами. Кругомъ всѣ спали. Послѣдній кусочекъ свѣчи теплился крохотнымъ мерцающимъ огонькомъ и, наконецъ, потухъ; въ вагонѣ стало темно.
II.
править— Станція Юзово, поѣздъ стоитъ семь минутъ.
Я выглядываю въ окно; раннее утро. Беру свой сакъ и выхожу на платформу. Станціонное зданіе небольшое и неказистое, по полотну тянется множество путей, заставленныхъ массой вагоновъ. Повсюду угольная пыль, все черно отъ нея. Нѣсколько поѣздовъ, груженыхъ углемъ, ждутъ отправки. Видно, что это «черная» станція.
Я прохожу черезъ залъ третьяго класса. У подъѣзда стоить нѣсколько извозчиковъ. Подходитъ еще кое-кто изъ публики; нанимаемъ одного изъ нихъ, и мы трогаемся.
Проѣзжаемъ небольшую улицу, нѣсколько домиковъ остаются позади. Передъ нами степь, обнаженная и унылая, ни кустика, ни деревца, куда ни глянешь, все то же бурое пространство, покрытое сѣрой полынью, сухой и горькой, да изсохшимъ чернобылемъ. Мѣстами чернѣютъ пашни, краснѣютъ глиной овраги, и до самаго горизонта лѣниво тянутся степныя возвышенности, отлогія и скучныя. Въ лѣтній палящій зной здѣсь все сгораетъ, скручивается, засыхаетъ, уступая мѣсто горькой полыни; зимой земля, черная и голая, то сковывается морозомъ, то размывается дождями, которые разомъ начинаютъ лить послѣ стужи, чтобы также внезапно смѣниться опять морозами.
Лошади бѣгутъ рысью, станція позади скрылась, вокругъ бурьянъ, засохшая потрескавшаяся земля. Впереди показалось громадное кирпичное строеніе, черное, закоптѣлое; надъ нимъ угрюмо высилась такая же почернѣвшая дымовая труба.
Я подумалъ, что открывается уже Юзовскій заводъ, но до Юзова еще верстъ пять. Это просто шахта. Ихъ много разбросано здѣсь среда степи. Два, три десятка каменныхъ низкихъ, придавленныхъ черепичною кровлею домовъ вытянулись въ степи, всѣ, какъ одинъ, выстроены по шаблону, напоминая казарменный типъ. Вокругъ скучно, непріютно. Нѣтъ даже двориковъ. Тѣ, кто живетъ здѣсь, выходя изъ дверей, прямо попадаютъ въ степь. Только мусоръ да груды золы указываютъ, что въ этихъ казармахъ живутъ люди: никого невидно. Все населеніе работаетъ, быть можетъ, тутъ же, у насъ подъ ногами въ глубинѣ земли.
И я глядѣлъ на эту высокую дымовую трубу, на это почернѣлое зданіе, на эти низкіе придавленные дома, безъ огорожи, безъ дворовъ, безъ признаковъ хозяйственности, брошенные посреди стели. Послѣ упорнаго изнурительнаго труда въ густомъ тяжеломъ мракѣ, въ узкой дырѣ галлереи, среди струящейся отовсюду холодной воды, среди атмосферы, пропитанной газами, ядовитыми, отравляющими дыханіе, при малѣйшемъ удобномъ случаѣ готовыми страшнымъ взрывомъ похоронить копающихся въ темнотѣ людей, — выйти, наконецъ, на свѣтъ Божій и очутиться въ казармѣ среди голой унылой степи, гдѣ нѣтъ ни домовъ, ни храма Божія, нѣтъ возможности перекинуться словомъ со свѣжимъ человѣкомъ, за исключеніемъ своего же брата шахтера, такого же грязнаго, угрюмаго, озлобленнаго. Но вѣдь человѣкъ не изъ желѣза: ему нуженъ отдыхъ, во что бы то ни стало, необходимо, такъ или иначе, хоть на одинъ день отвлечься отъ подавляющей обстановки И нечеловѣческаго труда… И вотъ, эти сѣрые, пропитанные углемъ люди идутъ толпами въ лѣтній палящій зной, въ осеннюю слякоть, утопая по колѣна въ растворившемся черноземѣ, въ зимнюю вьюгу и мятель, идутъ степью въ Юзово, прямо въ кабаки, гдѣ напиваются до самозабвенія; больше вѣдь некуда. Теперь, правда, введена казенная монополія, и кабаки замѣнены казенными лавками, но это нисколько не измѣняетъ дѣла: пьютъ въ трактирахъ, въ гостиницахъ, въ тайныхъ притонахъ, валяются въ канавахъ, по ямамъ, по оврагамъ, на улицахъ, подъ заборами. Тѣ шахтеры, которые работаютъ на шахтахъ, заброшенныхъ въ степи, откуда далеко до кабака, пользуются водкой, которой торгуетъ артельная стряпуха; само собою за рискъ она облагаетъ товаръ крупной подбавкой.
Да, дѣйствительно, онъ правъ, мой собесѣдникъ по вагону; «своей-то ужъ ему жизии, видимо, не жалко».
Шахта скрылась. Вдали маячили трубы другихъ такихъ же шахтъ. Начиная отсюда, на многія сотни верстъ люди роются въ подземныхъ галлереяхъ.
Вотъ, наконецъ, и Юзово. Небольшіе подъ черепицей домики стоятъ необыкновенно тѣсно ни нескончаемыхъ улицахъ. Дворики тѣсные, всѣ жмутся насколько возможно плотнѣе другъ къ другу. Это потому, что земля-то, на которой стоитъ Юзовское поселеніе, принадлежитъ заводу, и онъ неукоснительно собираетъ съ обывателей очень высокую контрибуцію за каждую пядь земли. Здѣсь все обложено: каждый вершокъ земля, каждое яйцо, проданное торговкой, каждая картофелина, привезенная мужиками, и эти деньги идутъ отнюдь не на благоустройство поселенія, а въ карманъ заводчиковъ. Удивительное дѣло: Юзовка — это цѣлый городъ съ тридцати слишкомъ тысячнымъ населеніемъ, съ огромными рядами каменныхъ лавокъ, съ кипучей торговой дѣятельностью, и жители его умираютъ безъ медицинской помощи, дѣти вырастаютъ, не зная грамоты и школы. Дѣло въ томъ, что земство отказывается затрачивать здѣсь средства на организацію медицины и школьнаго дѣла, считая, что, по существу, Юзовка городъ, и что весь доходъ, какой дастъ поселеніе, поступаетъ цѣликомъ заводчикамъ, такъ что медицину и школьное дѣло пришлось бы организовывать на средства другихъ плательщиковъ уѣзда, а это несправедливо. Заводъ же, который пользуется всѣми доходами съ поселенія, тоже заявляетъ, что школы и больницы онъ устраиваетъ только для собственныхъ надобностей. И юзовцы остаются не причемъ. Они не чаютъ, когда же, наконецъ, совершится отчужденіе находящихся подъ поселеніемъ земель и даровано будетъ городское самоуправленіе.
III.
править— Что, какъ у васъ тутъ, свободенъ доступъ на заводъ? — спрашиваю я номерного въ гостиницѣ, гдѣ остановился.
— Да не дюже они любятъ, какъ кто чужой приходитъ. Ежели бы у васъ знакомые были въ конторѣ, такъ еще можно бы пропускъ взять, а такъ ничего не увидвте, не пустятъ, гдѣ самая работа идетъ. Очень они не любятъ чужой глазъ. Студенты, значитъ, изъ заведеніевъ которые сюда на практику пріѣзжаютъ, такъ имъ полное запрещеніе съ рабочими и разговаривать-то, чтобы, значитъ, порядки здѣшніе наружу не выплыли.
— А работа видно тамъ тяжела?
— Куды-жа чижеле. Только народу набилось видимо-невидимо, все изъ голодающихъ, ну, значитъ, плату ни къ чему сбили, потому заводъ только и ждетъ: какъ народъ станетъ итить, сейчасъ плату и понижаютъ.
Я отправился. Прошелъ огромную площадь, лавки, магазины, аптеки, каменную церковь, заводскую больницу, школу, и съ горы, гдѣ оканчивается Юзово, открылся внизу заводъ. Громадные почернѣлые заводскіе корпуса, дымовыя трубы, гигантскія усѣченныя конусообразныя доменныя печи, вышки надъ шахтами, параллельные ряды коксовальныхъ печей съ грудами раскаленнаго кокса между ними, насыпь, по которой то и дѣло бѣгали поѣзда съ рудой, съ углемъ, съ плавнемъ, все это черное, закоптѣлое. пропитанное угольнымъ налетомъ, точно послѣ громаднаго пожара, виднѣлось у меня подъ ногами въ узкой долинѣ, между двумя возвышенностями. Странные, рѣзкіе, поражающіе ухо звуки, точно тамъ валились груды желѣза, или били для чего-то въ огромныя чугунныя доски, неслись оттуда вмѣстѣ со свистками паровозовъ, вмѣстѣ съ тяжелыми вздохами паровиковъ. Дымная черная мгла, колеблясь, курилась надъ всѣмъ этимъ мѣстомъ.
Я спустился и прошелъ въ ворота. Хаотическій внѣшній безпорядокъ поражаетъ съ перваго раза: груды желѣза, старый ломъ, полуразрушенные паровые котлы, черныя стѣны зданій, громадныя чугунныя плиты, стальные валы, рельсы, горы угля, груды ссыпанной руды, шлаки, перегорѣвшее желѣзо, всюду, гдѣ есть только кусочекъ свободнаго пространства, его испещряютъ, изрѣзываютъ узенькіе, вдавленные въ землю рельсы, по которымъ суетливо бѣгаютъ въ этой тѣснотѣ, ежеминутно угрожая кого нибудь раздавить, перерѣзать, маленькіе игрушечные паровозики, совсѣмъ непохожіе на обыкновенные. Все черно, грязно, запылено. Тонкая, ѣдкая, всюду проникающая угольная и металлическая пыль покрываетъ землю, рельсы, стѣны, крыши, трубы, паровозы, платье, лица людей, носится въ воздухѣ, придаетъ небу дымный оттѣнокъ и вмѣстѣ съ угаромъ отравляетъ и жжетъ легкія.
Въ конторѣ, куда я прошелъ, мнѣ разрѣшили осмотрѣть заводъ и предложили проводника. Высокій съ голубыми глазами и длинными, какъ у нашихъ хохловъ, совершенно бѣлыми, сѣдыми усами англичанинъ, инженеръ на заводѣ, какъ истый джентльменъ, чрезвычайно предупредительный и деликатный, съ перваго же слова, какъ только и отправились, заявилъ, что это — колоссальное предпріятіе, что оно оцѣнивается въ двадцать милліоновъ рублей, что ежегодно машины, постройки, всѣ приспособленія и проч. возобновляются на 12 %, что рабочіе здѣсь благоденствуютъ, что они занимаютъ прекрасные заводскіе домики, что жены рабочихъ — фешенебельныя дамы, что заработная плата здѣсь такъ высока, какъ нигдѣ въ Россіи, что въ техническомъ отношеніи Юзовскій взводъ — чудо искусства и знанія, что…
Онъ вдругъ пріостановился.
— Позвольте узнать, вы не спеціалистъ?
— О, нѣтъ, нѣтъ! — поторопился я его успокоить, — въ этомъ отношенія я совершенный дилетантъ.
Онъ остался очень доволенъ, и мы пошли дальше. Кругомъ шла безпрерывная, неустанная работа: мужики, нещадно дергая замореныхъ лошадей, торопливо возили руду, коксъ, плавень, вывозили вонъ землю; съ желѣзнодорожной насыпи, изъ вагоновъ, сыпалась руда; то и дѣло съ нею подходили поѣзда, рабочіе внизу торопливо отгребали ее лопатами.
Гигантскіе массивы доменныхъ печей, точно циклопическія башни, подымались своими желѣзными боками почти къ самому небу; отъ подножія до вершины онѣ обшиты листовымъ желѣзомъ. Верхушки ихъ слегка курятся, точно жерла вулкановъ. Люди, лошади, телѣги, паровозы, вагоны, желѣзнодорожная насыпь, — все принимаетъ игрушечный характеръ у подножія этихъ великановъ. Странно было предстаилять себѣ, что всю эту массу, громадную и подавляющую, каждый кирпичъ, каждую заклепку, каждый желѣзный листъ и перекладину, — все это вывели эти муравьи — люди, такіе ничтожные и жалкіе передъ созданіемъ рукъ своихъ. И эти муравьи торопливо бросали на платформу руду, коксъ, плавень, и потомъ все это паровая машина мигомъ доставляла паверхъ и сыпала въ пасть раскаленнаго внутри чудовища. И оно неустанно пожирало десятки, сотни, тысячи пудовъ, а рабочіе, изнемогая отъ жары, отъ напряженія и усталости, все продолжали заполнять ненасытную утробу, не видя этому конца. Блѣдные, истомленные, они были черны и закопчены, точно въ пороховомъ дыму, и потъ, стекая ручьями, разрисовывалъ по ихъ лицамъ причудливые узоры. Ни на минуту нельзя было отойти отъ этого прожорливаго чудовища: оно требовало къ себѣ постояннаго напряженнаго вниманія, требовало, чтобъ возлѣ него всегда были люди, ни на минуту не давая имъ передохнуть, и если его хоть на мгновеніе забывали, мстило тѣмъ, что внутренность его затвердѣвала, спекался «козелъ», какъ говорятъ рабочіе, это значитъ, наступала смерть домны, и ее нужно было тогда гасить, всю разбирать до послѣдняго кирпича и вновь складывать. Домна живетъ до тѣхъ поръ, пока горитъ ея раскаленная внутренность; а этотъ адскій огонь горитъ днемъ и ночью, зимою и лѣтомъ, недѣли, мѣсяцы, годы. Выплавка чугуна идетъ непрерывно, доменная печь никогда не охлаждается, пока она не придетъ въ ветхость. Жаръ внутри домны такъ великъ, что никакой матеріалъ не выдержитъ, и стѣны ея давно должны были-бы поплыть, какъ расплавленный свинецъ, если бы по проложеннымъ въ ихъ толщѣ трубамъ не гнали бы неустанно холодную воду. Снизу въ доменныя печи вдувается сжатый, нагрѣтый воздухъ; заставляя коксъ интенсивно сгорать, онъ подымаетъ температуру въ нижней части домны до чудовищной высоты въ 1300°.
Мы идемъ осматривать машину, нагнетающую въ домну воздухъ. Когда мы входимъ въ большое новое, недавно выстроенное возлѣ доменныхъ печей зданіе, меня поражаетъ удивительная чистота, въ противоположность окружавшей насъ до этого грязи и пыли: все вычищено, блеститъ, вездѣ лакъ и полировка, нигдѣ ни соринки; кажется, будто я попалъ въ выставочный павильонъ машинъ. Гигантская паровая машина занимаетъ все зданіе; изъ громадныхъ цилиндровъ, безшумно выдвигаясь, по очереди показываются и прячутся блестящіе стержни поршней, подъ страшнымъ давленіемъ нагнетающихъ воздухъ; всѣ члены машины двигаются мѣрно, безъ суетливости, спокойно и увѣренно въ своей могучей силѣ,
— Это воздуходувная машина: она по трубамъ нагнетаетъ въ домну воздухъ, который предварительно нагрѣвается уходящимъ тепломъ — у насъ, видите ли, ничего не пропадетъ — смѣшивается съ горючими газами внутри домны, по преимуществу съ окисью углерода, давая необыкновенно высокую температуру. Но тутъ необходимо знаніе, опытъ и бдительность; горючіе газы, какъ извѣстно, въ нѣкоторыхъ пропорціяхъ съ воздухомъ даютъ взрывчатыя смѣси. Въ Германіи былъ уже случай: цѣлый заводъ взлетѣлъ на воздухъ.
Я покосился на чернѣвшіе сквозь стекла дверей бока доменныхъ печей: маленькая случайность, недосмотръ, и эти черные гиганты съ ревомъ взлетятъ на воздухъ и въ одно мгновеніе сотрутъ съ лица земли все, что ихъ окружаетъ. Не изъ пріятныхъ перспектива… Впрочемъ, заводъ работаетъ болѣе двадцати пяти лѣтъ, и шансы на такую роковую случайность незначительны.
— Машина эта новѣйшей конструкціи и громадной силы; вотъ не угодно-ли взглянуть, — проговорилъ мой чичероне, указывая на трепетавшую подъ страшнымъ напряженіемъ стрѣлку манометра, — давленія такого вы не встрѣтите нигдѣ въ Россіи, не встрѣтите даже въ Англіи, — онъ уставился на меня своими добродушными голубыми глазами и проговорилъ таинственно: — не встрѣтите во всемъ свѣтѣ!
Гмъ!.. Я подергалъ себѣ усъ и сдѣлалъ неопредѣленное лицо, чтобы не проявить скептицизма.
Мы пошли смотрѣть, какъ выпускаютъ изъ домны расплавленный чугунъ. На площадкѣ, густо усыпанной пескомъ, у самаго подножія домны суетились рабочіе. Они торопливо лазали на колѣняхъ по песку и выдавливали круглыми скалками продольныя углубленія, въ которыя долженъ былъ стекать чугунъ.
Солнце подымалось все выше и выше; сквозь мглу оно казалось красноватымъ и нещадно палило. Жаръ отъ доменныхъ печей дѣлалъ воздухъ сухимъ и горячимъ; онъ струился надъ нами, дышать было нечѣмъ. У меня кружилась голова, въ ушахъ стоялъ звонъ. Въ этой жарѣ, въ дыму и копоти, среди лязга желѣза, грохота, свистковъ охватывала какая-то странная апатія, равнодушіе; ничто уже не поражало, не бросалось въ глаза; казалось, больше и ожидать нечего, и я бродилъ за своимъ чичероне, какъ автоматъ; обезсиленный, я не находилъ въ себѣ воли даже на то, чтобы отказаться отъ осмотра и отправиться домой.
Осторожно пробираясь между грудами шлака, угля, желѣзныхъ отбросовъ, мы прошли къ длинному черному навѣсу. Онъ безъ конца тянулся въ обѣ стороны. Гулъ, шумъ, нестерпимое шипѣніе оглушили насъ. Человѣческій голосъ терялся совершенно, видно только было, какъ собесѣдникъ шевелитъ губами; рабочіе передаютъ другъ другу, что нужно, мимикой и свистками.
Подъ навѣсомъ выдавались изъ земли бурыя неуклюжія массы, точно спины какихъ-то допотопныхъ погребенныхъ въ землѣ животныхъ. Даже среди знойной атмосферы палящаго дня чувствуется, какъ пышетъ отъ нихъ жаромъ. Это печи несомнѣнно. У моихъ ногъ глубоко внизу, въ ямѣ, которую я въ первый моментъ не замѣтилъ, завизжало желѣзо, раскрылась чугунная дверца, и насъ обдало такимъ ослѣпительнымъ жаромъ, что я невольно попятился. Въ ямѣ рабочій, весь черный, точно обуглившійся, что-то торопливо дѣлалъ передъ этимъ жерломъ; судорожно корчась, отворачивая лицо, онъ поминутно бросался въ сторону, гдѣ его не такъ палилъ жаръ бушевавшаго въ печи пламени. Щурясь отъ этого палящаго блеска, я сталъ всматриваться: рабочій, извиваясь передъ раскрытымъ устьемъ печи, ворочалъ тамъ огромной кочергой, выгребая сплавившуюся, спекшуюся окалину. Дверцы съ визгомъ захлопнулись, и рабочій въ изнеможеніи опустился на землю; потъ бѣжалъ съ него ручьями.
Сквозь стоявшій вокругъ шумъ и шипѣніе послышались рѣзкіе тревожные звуки ручного свистка, тѣни подъ навѣсомъ исчезли, все разомъ освѣтилось, и меня обдало сзади жаромъ. Англичанинъ схватилъ меня за руку, и мы отодвинулись подъ навѣсъ. Что-то ослѣпительно яркое, сыпавшее отъ себя блестящія звѣзды, тихо и грозно подвигалось, приподнятое въ воздухѣ. Это былъ большой кусокъ раскаленной до-бѣла стали. Его держала въ воздухѣ большая черная металлическая рука крохотнаго паровозика, едва виднѣвшагося надъ землей; онъ тихо подвигался по узенькимъ рельсамъ. Машинистъ, озаренный краснымъ отблескомъ, стоялъ на площадкѣ, держась за регуляторъ. Рука пронесла раскаленный кусокъ металла мимо насъ, остановилась противъ печи, повернулась, разжала свои два желѣзные пальца, и сталь погрузилась въ пламя, а паровозикъ торопливо и быстро убѣжалъ назадъ. Только что онъ скрылся, какъ на смѣну ему показался другой; онъ такъ же торжественно несъ въ воздухѣ раскаленную сталь, которая ярко свѣтила вокругъ себя. Прокованную и обработанную сталь здѣсь нагрѣваютъ до высшей температуры, и потомъ тѣ же паровозики забираютъ ее и несутъ въ рельсопрокатную.
Я не зналъ, куда дѣваться. Внизу опять раскрылась печь, и оттуда несло нестерпимымъ жаромъ, съ другой стороны сыпались искры горѣвшей стали. У меня стало стучать въ голову, какъ это бываетъ отъ угара. Газы, идущіе въ эти печи изъ генераторовъ, ядовиты; они, вѣроятно, просачиваются сквозь стыки трубы, сквозь печи и отравляютъ атмосферу. Что-то тянуло меня упасть въ эту яму, гдѣ сжигало рабочаго жаромъ клокотавшаго въ печи пламени, или безсильно лечь подъ надвигающуюся, повисшую въ воздухѣ накаленную сталь.
Этотъ жаръ, этотъ шумъ и свистъ, эти бѣгающіе паровозики, эти печи съ бушующимъ въ нихъ пламенемъ, эти машины, огромныя, неумолимыя, страшныя своей силой, — все это подавляетъ, оглушаетъ, и все это требуетъ постоянной траты нервной силы, неустаннаго, ни на минуту не ослабѣвающаго вниманія, напряженія, иначе на каждомъ шагу грозитъ мгновенная смерть, увѣчье. Да и помимо того работа здѣсь такого рода, что зѣвать не проходится: раскаленной металлъ не ждетъ, онъ требуетъ быстрой, торопливой обработки. И эта постоянная напряженность кладетъ свой отпечатокъ на лица рабочихъ: они серьезны, сосредоточены, даже угрюмы, движенія ихъ быстры и ловки, но въ глазахъ свѣтится печальное выраженіе переутомленія, усталости и еще особенное выраженіе людей, которые не видятъ солнца, не знаютъ свѣжаго воздуха и цѣлые годы проводятъ среди грохота и шума, среди палящаго жара печей, среди копоти и гари.
А вотъ нѣсколько мужичковъ, только что оторванныхъ отъ сохи. Ихъ сейчасъ же сразу отличаешь отъ остальной массы рабочихъ; неповоротливые, наивные, съ добродушными лицами, ихъ все поражаетъ, всему они удивляются, широко раскрывая глаза и ротъ и рискуя ежеминутно попасть куда нибудь — либо подъ паровозикъ, либо въ какую нибудь машину. Работы они не боятся, но ихъ оглушаетъ, подавляетъ окружающая обстановка, И пока изъ этого неповоротливаго, неуклюжаго, добродушнаго землероба выварится настоящій заводской рабочій, подвижной, нервный, проворный и ловкій, ничему не удивляющійся, сравнительно развитой и видавшій виды, — много муки и душевныхъ испытаній придется ему перетерпѣть, если только, конечно, онъ до этого не сопьется окончательно, не будетъ изувѣченъ или размозженъ какой нибудь машиной. Вотъ ихъ поступило три дня тому назадъ пять человѣкъ, а работаетъ теперь четверо: они принесли уже кровавую жертву богу огня и желѣза. Вчерашній день одинъ изъ нихъ попалъ подъ паровозикъ, съ котораго сорвался кусокъ раскаленнаго металла и мгновенно пережогъ несчастнаго пополамъ.
Я радъ былъ выбраться изъ этого содома, и мы прошли въ рельсопрокатную. Раскаленныя до-бѣла стальныя болванки величиною въ человѣческое туловище торопливо подкатывались, покачиваясь, на телѣжкахъ по рельсамъ, озаряя все вокругъ себя свѣтомъ; машина принимала ихъ, придвигала къ вальцамъ, а вальцы, быстро вращаясь въ разныя стороны, протаскивали въ просвѣтъ между собою разогрѣтую сталь, и толстая неуклюжая болванка въ два-три пріема выдвигалась съ другой стороны длиннымъ прямымъ красивымъ огненнымъ рельсомъ, который, точно это была тягучка, рѣзали по мѣркѣ на нѣсколько частей большія ножницы. Все дѣлалось такъ легко, свободно, мягко и безъ усилій, что, казалось, вальцы обжимаютъ тѣсто; такъ и хотѣлось подойти и погрузить пальцы въ эту мягкую, податливую массу.
— Ну вотъ все, что есть интереснаго у насъ, — проговорилъ мой чичероне, когда мы подошли къ выходу.
Мы распрощались. Я было отправился домой, но пріостановился: мнѣ вдругъ захотѣлось самому побродить по заводу, не чувствуя радъ собой постоянно наблюдающаго ока.
IV.
правитьЯ пошелъ назадъ и опять сталъ бродить между машинами, между вышками шахтъ, между генераторами и доменными печами; тотъ же жаръ, тѣ же измученныя, усталыя черныя лица рабочихъ. Вотъ гулкіе удары тяжелаго молота по холодной стали, — это гаршинскій «глухарь»; онъ неясно виднѣется въ темной внутренности котла.
Нѣсколько въ сторонѣ тянутся узкія и необыкновенно длинныя, въ нѣсколько сотъ саженей, круглыя приземистыя печи для обжиганія кокса. Кажется, что это сложены изъ кирпича для чего-то параллельно валы. Отъ нихъ струится горячій воздухъ. Внутри заложенъ каменный уголь, который накаляется безъ доступа воздуха, превращаясь такимъ образомъ въ коксъ. Вдоль этихъ печей тянутся узенькіе рельсы.
Я подхожу къ маленькому паровозику, поперекъ котораго, упираясь въ стѣнку коксовальной печи, лежитъ огромный металлическій брусъ съ желѣзной головой; онъ очень похожъ на таранъ древнихъ римлянъ, которымъ разбивали стѣны осаждаемыхъ городовъ. На площадкѣ паровоза сидитъ рабочій. Сквозь сажу, грязь и угольную пыль сквозитъ блѣдность и желтизна его лица; щеки впалыя, грудь вдавлена, а въ угрюмыхъ глазахъ знакомое выраженіе печали.
— Здравствуйте.
— Добраго здоровья.
— Давно служите здѣсь?
— Одиннадцатый годъ.
— Тяжелая служба?
— Чижелести въ ней нѣтъ, ну только что жарко: все нутро въ тебѣ высушитъ. А зимой опять спереди отъ печи жгетъ, а сзади морозъ съ вѣтромъ леденитъ, на спинѣ сосульки.
— Сколько часовъ работаете въ день?
— Отъ шести до шести.
— А отдыхъ какъ?
— А вотъ послѣ шести и отдыхаемъ.
— Нѣтъ не то, я хочу спросить: совсѣмъ перестаете работать когда, по воскресеньямъ или среди недѣли?
— Нѣтъ, и по воскресеньямъ работаемъ, потому печи горятъ.
— Ну, а по большимъ праздникамъ?
— Все одно и по большимъ праздникамъ, хучь Свѣтло Христово Воскресенье, хучь Рождестѣо.
— Да неужели же?! неужели же каждый день безъ перерыва круглый годъ?
— Безъ перерыва, — съ спокойной и печальной улыбкой проговорилъ мой собесѣдникъ, — потому печи неугасаемо горятъ, все одно днемъ али ночью, зимою али лѣтомъ. Оставить ихъ никакъ нельзя.
— Да у васъ нѣтъ смѣны, что-ль?
— Какъ нѣту, есть; двое насъ: одинъ ночью работаетъ, другой днемъ.
Я, не спуская глазъ, глядѣлъ на этотъ феноменъ: «человѣкъ безъ отдыха». Вѣдь это триста шестьдесятъ пять дней стоять на одной и той же площадкѣ, поворачивать однѣ и тѣ же рукоятки, ѣздить изъ конца въ конецъ вдоль однѣхъ и тѣхъ же печей, и это не годъ и не два, а цѣлыхъ одиннадцать лѣтъ. Но вѣдь есть же у него какія нибудь потребности, есть же семья, дѣти, знакомые, родственники, есть же желаніе побывать въ храмѣ Божіемъ, наконецъ, пойти въ гостиницу, въ трактиръ, или выѣхать хоть на нѣсколько часовъ изъ этого опостылѣвшаго мѣста куда нибудь. Я сказалъ ему объ этомъ.
— Двое насъ: я да жена, а дѣтей у насъ нѣту. А только что насчетъ отдыха, такъ мы отдыхаемъ каждый день: какъ придешь со смѣны, ложись и отдыхай. Ежели въ церковь захотѣлъ, иди, кто тебя держитъ: на работу-то въ шесть часовъ являться, а утренняя-то въ четыре начинается. Выпить тоже можно: иной разъ придешь съ работы, да и надрызгаешься съ устатку; всего бываетъ. Коксъ — это такая штука, что его безустанно выжигать надо: пропасть его требуется для завода. Ну, какъ же отъ печей отойтить, никакъ и нельзя; не скажешь ей — подожди; и заводъ не ждетъ. Ишь сколько его, коксу-то, однѣ домны жрутъ, страсть.
— А если вы заболѣете?
— Ну, что-жъ, безъ этого нельзя; захворалъ, такъ пока поставятъ машиниста изъ какого нибудь другого отдѣленія. Долго только болѣть нельзя: день, два проваляешься, ну недѣлю тамъ, другую, а тамъ ужъ ступай, работай, ждать не станутъ, другого замѣстъ тебя возьмутъ… Потому не остановить же печь.
— Сколько-жъ вы получаете?
— Слава Богу, получаемъ хорошо: но рублю въ день, а какъ праздниковъ нѣгу, оно и выходитъ тридцать рублей въ мѣсяцъ.
Меня поражаетъ не только отсутствіе отдыха у этого человѣка, но и отсутствіе сознанія необходимости этого отдыха и естественнаго на него права. Непрерывность этой грандіозной работы завода порабощаетъ его мысль, сознаніе. Ему не приходитъ въ голову, что вѣдь заводь могъ и долженъ былъ поставить у опредѣленнаго количества ночей не двухъ, а трехъ человѣкъ, и тогда у каждаго бы былъ недѣльный отдыхъ. И въ то же время онъ находитъ совершенно естественнымъ, что болѣть ему не полагается, а если и разрѣшается, такъ очень умѣренно, потому что вѣдь «печи не ждутъ». Очевидно, для этого живого придатка заводскихъ механизмовъ и приспособленій не должно было существовать извѣстнаго перерыва дѣятельности, какъ его не существуетъ для доменныхъ и коксовальныхъ печей, для генераторовъ и проч.
Къ намъ подошли двое рабочихъ. Лицо моего собесѣдника сдѣлалось сосредоточеннымъ, и онъ оставилъ меня. Рабочіе желѣзными крючьями разомъ распахнули чугунныя дверцы одной изъ камеръ коксовальной печи: оттуда пахнуло нестерпимымъ зноемъ. Я отошелъ въ сторону. Паровозикъ подошелъ къ самой печи; машинистъ съ раскраснѣвшимся, пылавшимъ отъ жара лицомъ повернулъ какую-то рукоятку, и лежавшій на паровозикѣ желѣзный брусъ весь вошелъ въ печь и выгребъ изъ камеры на противоположную сторону раскаленный коксъ, который вывалился наружу въ раскрытыя съ противоположной стороны дверцы. Я прошелъ туда. То и дѣло изъ раскрытыхъ камеръ вываливался горящій коксъ, вдоль печи на десятки саженей громоздились огромныя огненныя груды раскаленнаго кокса. Стоять возлѣ не было физической возможности, волоса подымались, трещали, скручивались, платье коробилось. Нѣсколько человѣкъ рабочихъ въ однихъ портахъ и рубахѣ подскакивали и, отворачиваясь, плескали изъ ведеръ воду на горящій коксъ и сейчасъ же стремительно бросались прочь. Вода мгновенно съ легкимъ взрывомъ вырывалась оттуда бѣлыми клубами пара. Небо, облака, верхушки трубъ доменныхъ печей, дальнія постройки, — все это дрожало въ струившемся надъ огненной грудой воздухѣ.
Даже на томъ разстояніи, на какомъ я былъ, нельзя было стоять, и я пошелъ дальше. Не успѣлъ я сдѣлать и десяти шаговъ, какъ наткнулся на нѣсколькихъ рабочихъ, которые, раскинувъ руки, неподвижно, точно трупы, лежали на голой землѣ. Тотъ тяжелый, мертвый сонъ, который овладѣваетъ людьми, когда они засыпаютъ на солнцепекѣ, видимо охватилъ ихъ. Они спали, не смотря на ужасающую духоту и жаръ, съ поблѣднѣвшими лицами, съ раскрытыми ртами. Это былъ маленькій свободный отъ работы промежутокъ, и они валились, гдѣ попало, и засыпали тяжелымъ разслабляющимъ сномъ.
Я вышелъ за заводскую ограду и сталъ подыматься на пригорокъ. Внизу, у ногъ снова открылся весь заводъ; это былъ цѣлый городъ: чернѣя, подымались закоптѣлыя зданія, вышки, гиганты-домны, змѣились перебѣгавшимъ отблескомъ огненныя груды кокса, доносился все тотъ же лязгъ желѣза, и мгла, черная и дымная, окутывала все. Рабочихъ, оживлявшихъ этотъ хаосъ, не было видно, они терялись среди построекъ, среди машинъ и механизмовъ.
По пригорку, на который я поднимался, раскинулось нѣсколько улицъ рабочихъ домиковъ. Небольшіе кирпичные, они были довольно удобны и помѣстительны. Но по разспросамъ оказалось, что, во-первыхъ, за эти домики администрація завода взимаетъ слишкомъ высокую плату, сравнительно съ заработной платой, и, во-вторыхъ, этихъ построекъ такъ мало, что въ нихъ попадаетъ самая незначительная часть рабочихъ. Остальная же масса ютится въ поселкѣ у частныхъ лицъ по клѣтушкамъ, подваламъ, мазанкамъ, гдѣ царитъ страшная тѣснота, грязь, зловоніе, сырость, полутьма, и за всѣ эти удобства рабочіе отдаютъ львиную долю своего заработка, «потому больше дѣться некуда, не на улицѣ же съ семьей жить».
Уѣзжая вечеромъ на станцію, я въ послѣдній разъ взглянулъ на заводъ съ пригорка; долина, гдѣ онъ помѣщался, представляла демоническій видъ: грохотъ, желѣзный лязгъ, смѣшанные хаотическіе звуки, огромное пламя, вспыхивавшее надъ домнами и озарявшее краснымъ отблескомъ черныя облака, окрестности, дома поселка и угрюмые, закоптѣлые заводскіе гиганты.
Людей не было видно и слышно.