На другой планете (Инфантьев)

На другой планете : Повесть из жизни обитателей Марса
автор Порфирий Павлович Инфантьев

Дата создания: 1896, опубл.: 1901. Источник: lib.ru

Вместо предисловия

Эта книга находилась уже в печати, когда в «Новом времени» ‎появилось сообщение, перепечатанное потом очень многими другими ‎газетами, следующего содержания:‎

‎«Если верить сообщению г. Вольфрида Фонвьеля в газете «Matin», ‎событием дня в астрономическом мире являются сигналы с Марса. Они ‎были наблюдаемы 8-го декабря мист. Дугласом, заведующим ‎обсерваторией Флагстафа в штате Оризона. Об этом сообщено ‎центральному астрономическому бюро в Киле директором Гарвардского ‎университета, а бюро со своей стороны протелеграфировало это известие ‎всем обсерваториям мира; парижская обсерватория сообщила известие ‎во всеобщее сведение; несколько дней спустя оно было опубликовано в ‎лондонской «Nature» и в «Astronomische Nachrichten».‎

Астрономы в последние годы всё более и более проникались ‎убеждением, что Марс населён, и что население его, по-видимому, ‎обладает цивилизацией высшего порядка. Вся планета изрезана системой ‎каналов, далеко оставляющих за собой гигантские гидравлические ‎сооружения древних монголов, китайских императоров и египетских ‎царей. Поверхность Марса покрыта тёмными пятнами, в которых ‎наблюдатели видят внутренние моря. Одно из таких морей, ‎расположенное поблизости первого меридиана, равное по площади ‎поверхности Франции, названо морем Икарии.‎

Наблюдая это море, мистер Дуглас был поражён следующим ‎странным фактом: он внезапно заметил серию блестящих огней, ‎расположенных по прямой линии, тянувшейся на несколько сот ‎километров. Эти гигантские огни горели в течение часа и десяти минут и ‎затем исчезли столь же внезапно, как внезапно и появились. Это ‎расположение огней на прямой линии как бы указывает на волевое, ‎разумное действие, а одновременность возникновения и исчезновения их ‎подтверждает это предположение. За планетой зорко наблюдают ‎астрономы, и всякое повторение этих сигналов не ускользает от их ‎внимания. Они имеют два месяца для наблюдения, так как 22-го февраля ‎Марс вступает в положение, препятствующее наблюдениям».‎

В дополнение к этому сообщению «Новое время» на днях добавило ‎следующие строки:‎

‎

«Ввиду возникших в печати и обществе сомнений относительно ‎достоверности сенсационной астрономической телеграммы о сигналах с ‎Марса, мы навели по этому предмету справки в астрономической ‎обсерватории Петербургского университета, директор которой проф. С. ‎П. Глазенап сообщил нам содержание этой циркулярной депеши, ‎заключающей в себе следующее известие из Кембриджа (в Массачусетсе) ‎от 8-го декабря (25-го ноября):‎

‎«Дуглас из Лоуэлльской обсерватории телеграфирует: «Прошлою ‎ночью световой знак в северном углу моря Икариум держался в течение ‎семидесяти минут. Пикеринг». Эту телеграмму Пикеринга, директора ‎центральной американской обсерватории в Кембридже, бюро ‎астрономических депеш в Киле передало 26-го ноября (9 декабря) ‎циркулярно всем европейским обсерваториям, в том числе Пулковской, ‎которая известила русские университетские обсерватории. Такая же ‎циркулярная депеша, подобно всем депешам кильского бюро, была ‎напечатана полностью в одном из последних нумеров специального ‎международного астрономического журнала «Astronomische ‎Nachriсhten».‎

Сообщение это является для меня как нельзя более кстати. Прежде чем ‎решиться публиковать своё приключение, бывшее со мною когда-то в горах ‎Монблана, я долго, ввиду его необычайности, колебался — стоит ли это ‎делать? Поверит ли кто-нибудь в возможность того, что я буду описывать? И ‎не поднимут ли меня на смех? Но теперь, когда во всём образованном мире ‎так настойчиво заговорили о разумных существах на Марсе, подающих нам ‎на Землю сигналы, я с более легким сердцем выпускаю в свет свою книгу.‎

Гор. Новгород ‎

‎17-го декабря 1900 г.‎ Автор

I

В июле 1887 года, будучи студентом, я предпринял вместе с одним ‎моим приятелем путешествие пешком по Швейцарии.‎

Отправившись из Женевы вдоль берега Женевского озера, мы вступили ‎в Ронскую долину и по Симплонскому ущелью перевалили в долину ‎Шамуни, откуда намеревались, поднявшись на ледник Mer de Glace, перейти ‎Монбланские высоты и спуститься в Италию. Дорога эта трудна и опасна, так ‎что туристы, не знающие хорошо путь через Монблан, обязательно берут с ‎собою проводников с лестницами, веревками, дровами и провизией, потому ‎что приходится иногда пролагать себе дорогу в ледниках, переползать по ‎лестницам через зияющие расселины и пропасти, ночевать под открытым ‎небом и т. п. Но в то время мы оба с товарищем были молоды и неопытны. ‎Мы не расспросили даже как следует ни о предстоящих опасностях, ни о ‎препятствиях, могущих встретиться на пути. Мы рассуждали, что если другие ‎ходят по этой дороге, то почему же и нам по ней не пройти? Брать ‎проводников мы считали излишним, да, к тому же, мы и не были настолько ‎богаты, чтобы позволить себе это. Как истинно русские люди, мы ‎рассчитывали в этом случае на «авось».‎

Однако, очутившись в царстве вечных снегов, среди совершенно голых, ‎диких скал, не видя нигде даже и признаков какой-нибудь тропинки или ‎следа, мы скоро поняли, что поступили немного опрометчиво. Куда идти? ‎Какого направления держаться? Везде серые скалы, снег, ледники, пропасти, ‎стремнины... Чтобы не терять направления, можно было руководиться, ‎конечно, компасом; но такой руководитель в этих местах далеко не ‎достаточен. Мы могли проблуждать очень долго и всё-таки не попасть, куда ‎следует; между тем провизии у нас с собою было всего дня на два, а наша ‎одежда была слишком легка для той температуры, которая была на этой ‎высоте. Возвратиться, — значит, сознаться в своём легкомыслии... Нет, лучше ‎вперёд, что бы там ни было! Авось, как-нибудь, куда-нибудь да и выберемся!‎

И вот, огибая одну скалу за другой, одну за другой обходя пропасти, ‎мы, наконец, совершенно заплутались и потеряли даже и ту дорогу, по ‎которой пришли. Положение наше сделалось очень щекотливым. Между тем ‎наступила ночь, и стало слишком свежо. С большим трудом набрали мы из ‎жидких кустиков и сухой травы в ложбинах кое-какого материала для огня и ‎развели маленький костёр. С нами была дорожная спиртовая лампа, мы ‎сварили чай, зажарили мяса, поужинали и кое-как скоротали ночь. На утро ‎опять в путь, и опять наугад. Мы рады были бы теперь уже и обратно ‎возвратиться, но и обратную дорогу оказывалось отыскать было невозможно. ‎Нам приходилось иногда ползти и карабкаться по довольно опасным ‎крутизнам, но делать было нечего, нужно было, во что бы то ни стало, ‎поскорее выбраться из этого лабиринта камней, утёсов и ледников. ‎Продрогнув прошлую ночь, мы не хотели рисковать провести ещё другую, ‎такую же мучительно-холодную.‎

Наконец, окончательно потеряв голову и не зная, где находимся, мы ‎решили взобраться на одну встретившуюся нам снежную вершину, чтобы ‎взглянуть оттуда на долины внизу, ориентироваться и высмотреть удобный ‎спуск.‎

Сказано — сделано. Опираясь на свои альпенштоки, мы стали ‎карабкаться наверх, ежеминутно рискуя соскользнуть с затвердевшей ‎снежной коры и скатиться вниз. Я карабкаюсь впереди, мой товарищ за мной. ‎Ещё одно усилие — и вот я, наконец, на вершине, на самом гребне горы; но ‎вдруг — трах!.. Ледяная кора подо мной проваливается, и я стремглав лечу ‎вниз, в бездну, оказавшуюся на противоположном скате и скрытую от меня ‎снежным гребнем, нависшим над нею; ударяюсь обо что-то и теряю ‎сознание...‎

Когда я очнулся, то увидал, что лежу в груде мелкого мокрого снега, ‎полузасыпанный; моё лицо лизала огромная сенбернардская собака, а подле ‎меня суетились какие-то два человека, один из которых старался выпростать ‎мне ноги из-под засыпавшего меня снега, а другой укладывал подле носилки, ‎намереваясь положить меня на них.‎

‎— Эге, наконец-то вы очнулись! — сказал по-французски один из ‎незнакомцев, высокий, бодрый старик в очках.‎

Испытывая страшную слабость, я попытался было подняться на ноги, ‎но тотчас же почувствовал головокружение и снова впал в бессознательное ‎состояние.‎

Долго ли я пробыл в таком положении — не знаю; помню только, что ‎всё время мне чудилось, будто где-то вблизи меня играет огромный оркестр, ‎и я испытываю невыразимо-приятное наслаждение от этой музыки.‎

Когда я снова открыл глаза, то увидал, что нахожусь уже в комнате, на ‎чистой постели, раздетый, в одном белье. На кресле возле меня сидел тот же ‎самый господин в очках, которого я видел во время своего первого ‎пробуждения. Он внимательно наблюдал за мной, и лишь только заметил, что ‎я раскрыл глаза, как, с доброй улыбкой обратившись ко мне, проговорил:‎

‎— Пора, молодой человек! Давно пора! Правда, вы сделали довольно-‎таки рискованный воздушный полёт, но, кажется, у вас никаких серьёзных ‎повреждений нет; ваш обморок происходит единственно от сильного ‎потрясения, которое вы испытали. Надеюсь, что это не будет иметь серьёзных ‎последствий.‎

Я попробовал опять привстать на постели.‎

‎— Те-те-те! — остановил меня мой собеседник. — Не торопитесь! Ради ‎бога, не торопитесь! Вам нужно совершенно успокоиться, привести свои ‎чувства и нервы в порядок, — иначе у вас может опять повториться прилив ‎крови. Пока я вам совершенно запрещаю вставать с постели. Вот выпейте-ка ‎лучше вина, — это вас подкрепит, а затем попробуйте заснуть.‎

И он налил из стоявшей на столе бутылки стакан красного вина.‎

‎— Да, остаться совершенно невредимым после полуторастасаженного ‎сальто-мортале — почти невероятная вещь, — продолжал словоохотливый ‎незнакомец, — но, однако же, к счастью, вы отделались дёшево, — с чем вас ‎и поздравляю!‎

‎— Я уверен, что, не будь вас, я не отделался бы так счастливо, — ‎заметил я.‎

‎— О, помилуйте! Я тут почти ни при чём. Случаю было угодно, чтобы ‎в тот самый момент, когда вы карабкались на вершину этой злополучной ‎горы, я находился в своей обсерватории. Я астроном, у меня здесь, на верху ‎этой комнаты, своя обсерватория, — пояснил он. — И вот, смотрю я в трубу, ‎карабкается человек, и вижу, что ему несдобровать, так как карабкается он ‎почти на верную погибель, а предупредить об опасности нет возможности. У ‎меня сердце разрывается от боли... и вдруг — трах!. Ну, думаю, кончено! ‎Погиб человек! Кричу своего Жозефа — слугу, беру собаку, захватываем ‎носилки, чтобы хотя труп ваш извлечь из-под обвала, и каково же было наше ‎изумление и радость, когда вы оказались жив и даже невредим!..‎

‎— Но мой товарищ?! Скажите, ради бога, что сталось с моим ‎товарищем? Раз вы видели меня, вы не могли, конечно, не заметить и его! — с ‎беспокойством вскричал я, вспомнив о своём спутнике.‎

‎— Успокойтесь! Ваш товарищ также цел и невредим. Когда вы ‎провалились вместе с предательским снежным гребнем горы, до которого, к ‎счастью, не успел ещё добраться ваш товарищ, ему ничего более не ‎оставалось, как спуститься обратно. Когда мы доставили вас сюда, я хотел ‎отправить Жозефа привести сюда же и вашего спутника, но оказалось, что он ‎встретился с какими-то туристами и, разумеется, теперь уже без нашей ‎помощи разыщет дорогу. Может быть, будет беспокоиться о вашей участи; ‎вероятно, предпримет розыски, но не беда. Послезавтра Жозеф пойдет в ‎Шамуни за провизией и вас, кстати, туда проводит; а пока — вы наш гость, и ‎вам необходимо отдохнуть и как следует собраться с силами.‎

‎— Позвольте мне узнать, милостливый государь, — сказал я, — с кем я ‎имею честь беседовать и чьим столь радушным гостеприимством пользуюсь?‎

‎— Зовут меня Франсуа Роша, доктор философии,— ответил старик.‎

В свою очередь я назвал себя, и мы крепко пожали друг другу руки.‎

После второго стакана вина, любезно предложенного мне доктором, ‎меня стала одолевать сильная дремота, глаза мои начали слипаться, и я сам не ‎помню, как заснул, между тем как мой деликатный хозяин тихо и незаметно ‎вышел из комнаты, оставив меня одного.‎

Спал я, кажется, довольно долго, потому что когда пробудился, то день ‎клонился уже к вечеру. В комнате, кроме меня, никого не было. Я поднялся с ‎постели, бодрый и совсем не чувствуя никакой боли, кроме разве усиленного ‎сосания под ложечкой, так как в этот день с самого утра решительно ничего ‎не ел.‎

Комната, в которой я находился, была, по-видимому, кабинетом ‎доктора. Против одного из окон стоял большой письменный стол, весь ‎заваленный книгами и рукописями. У одной из стен находился огромный ‎стеклянный шкаф, также наполненный сверху и донизу рукописными ‎тетрадями. В углу стоял умывальный столик, на нём таз и кувшин с чистой ‎водой.‎

Узенькая витая лестница вела наверх, в обсерваторию. Я умылся, ‎оделся и вышел в соседнюю комнату, в надежде найти моих хозяев; но ни в ‎этой комнате, ни в кухне никого не оказалось. Я посмотрел в окно, но и ‎поблизости жилища никого не было. Тогда, возвратившись в кабинет доктора, ‎я поднялся по винтовой лестнице в обсерваторию, рассчитывая застать его ‎там, но и там его не оказалось.‎

Я глянул с вышки на расстилавшуюся передо мною панораму и замер ‎от удивления и восторга. Трудно вообразить более величественное и ‎живописное зрелище, представившееся моим глазам! Солнце, близкое уже к ‎закату, обливало своими золотыми лучами всю эту картину красивым, ‎розовато-пурпурным светом и придавало ей меланхолически-задумчивый ‎оттенок. <...>‎

Насладившись, наконец, созерцанием чудного вида, от которого ‎невозможно было оторвать глаз, я стал в деталях рассматривать место, на ‎котором была построена обсерватория. Оказалось, что место для неё было ‎выбрано так, что она была совершенно скрыта от глаз любопытных и ‎докучливых туристов, — этим только и можно было объяснить, что об её ‎существовании никому и ничего не было известно. Во-первых, она была ‎устроена на одной из второстепенных вершин Монблана, и притом на такой ‎из них, которые менее всего по своему внешнему виду служат приманкой для ‎подъема на них туристов; а во-вторых, самое здание, на котором находилась ‎вышка для наблюдений, стояло в небольшой ложбинке, образовавшейся на ‎этой вершине, и снизу было совершенно скрыто от глаз посторонних ‎наблюдателей, к тому же, оно было выкрашено белою краскою, так что среди ‎окружавших снегов никому не бросалось в глаза даже и на близком ‎расстоянии. И только самая обсерватория, т. е. вышка со стеклянной крышей, ‎возвышалась над общим уровнем верхней площадки горы, но таким образом, ‎что с неё можно было прекрасно обозревать все окрестности, не говоря уже о ‎безбрежном небе, между тем как её можно было заметить снизу только разве ‎в сильную подзорную трубу, да и то заранее зная о месте её нахождения. Та ‎сторона, с которой её легче всего можно было бы видеть, ограничивалась ‎зияющей пропастью, а противолежащие горы были совершенно недоступны ‎для подъемов, и таким образом прикрывали её.‎

Осмотрев местоположение обсерватории, я стал рассматривать её ‎внутренность.‎

Внутри она ничем особенным не отличалась от других, известных мне, ‎обсерваторий: те же инструменты, такие же приборы. Только рядом с главной ‎астрономической трубой стояла другая труба, очень небольшого диаметра, ‎но гораздо длиннее первой; внешний конец её выходил наружу, за ‎стеклянную крышу обсерватории, а внутренний был закрыт крышкой, ‎завинчивающейся, как у обыкновенной трубы.‎

Желая посмотреть в эту трубу, я отвинтил крышку, но только что хотел ‎подставить к отверстию глаз, как вдруг услыхал подле себя чей-то ‎совершенно незнакомый голос, явственно проговоривший по-русски:‎

‎— Здравствуйте! Ну, как вы себя чувствуете после своего воздушного ‎прыжка?‎

Я с изумлением оглянулся кругом, но, кроме меня, в обсерватории ‎решительно никого не было.‎

‎«Что это? Уж не галлюцинация ли?» — невольно подумал я.‎

‎— Вы, кажется, изумлены, не видя того, кто с вами говорит? — ‎продолжал тот же голос.‎

‎— Признаюсь — да, и даже очень! — ответил я.‎

‎— Немудрено, — продолжал таинственный собеседник, — и вы ещё ‎более изумитесь, если я вам скажу, что с вами разговаривает обитатель ‎совершенно иного мира: я житель планеты Марс и нахожусь от вас, по ‎меньшей мере, на расстоянии 70 миллионов вёрст.‎

‎— Вы, конечно, шутить изволите, — возразил я, — тем не менее, я ‎поставлен в тупик и решительно не могу понять, где вы и с кем я имею честь ‎беседовать?‎

‎— Но я совсем не шучу; уверяю вас, что я нахожусь на Марсе.‎

Мне было и смешно и досадно, что со мной так фамильярно, ни с того ‎ни с сего, начинает шутить какой-то совершенно не знакомый мне человек.‎

‎— Однако, господин обитатель надзвёздного мира, — заговорил я, ‎принимая также шутливый тон и под ним стараясь скрыть своё раздражение, ‎‎— прежде чем попасть на Марс, вы, вероятно, первоначально жили долгое ‎время в России, так как владеете русским языком в совершенстве.‎

‎— Ничуть не бывало; но из нас здесь многие знают все ваши земные ‎языки и наречия. Не трудитесь меня отыскивать,— добавил он, очевидно, ‎видя, что я заглядываю во все углы обсерватории, теряясь в догадках, где ‎скрывается мой таинственный собеседник. — Я говорю с вами посредством ‎той трубы, крышку которой вы только что отвинтили. Это изобретение ‎доктора Роша, вашего хозяина. Если вы снова закроете трубу, ни вы, ни я не ‎будем иметь возможности слышать друг друга.‎

Я невольно обратил внимание на трубу, и каково же было моё ‎изумление, когда я убедился, что голос говорившего со мною выходил ‎действительно из этой трубы, наружный конец которой был обращен по тому ‎направлению, где должна была находиться планета Марс. Труба была ‎настолько узка, — не более полутора вершков в диаметре, — что уже никоим ‎образом нельзя было предположить, чтобы разговаривавший со мною мог ‎запрятаться в неё; на крыше обсерватории его также не могло быть, потому ‎что крыша была стеклянная и через неё было всё видно.‎

‎«Что за дьявольщина! — подумал я, чувствуя себя в совершенно ‎дурацком положении, как мальчишка, с которым вздумала пошутить ловко ‎спрятавшаяся нянька. — Этот доктор просто волшебник, раз у него в доме ‎приходится разговаривать с какими-то невидимыми личностями».‎

Из любопытства я подставил глаз к трубе, но там было непроницаемо ‎темно, так что решительно ничего нельзя было разобрать.‎

‎— О, через эту трубу вы ничего не увидите, её назначение состоит в ‎том, чтобы слушать. Да уверяю же вас честным словом, что я говорю сущую ‎правду, — сказал мой невидимый собеседник, опять-таки, очевидно, ‎следивший за всеми моими движениями.‎

‎— Но вы-то каким образом меня видите? — совершенно растерявшийся ‎и сконфуженный, вскричал я.‎

‎— Я вижу вас в телескоп, но таких телескопов у вас на земле ещё нет, ‎‎— ответил называвший себя обитателем Марса.‎

‎— Странно! изумительно! невероятно! — пробормотал я. — И однако ‎же, если только я не нахожусь в бреду после своего падения, сознаюсь ‎откровенно, что я близок к тому, чтобы поверить, что действительно имею ‎честь разговаривать если и не с неземным, то, во всяком случае, с невидимым ‎существом.‎

‎— Да что же здесь невероятного? — возразил загадочный голос. — ‎Ведь, надеюсь, не будете вы отрицать возможности устройства и у вас на ‎Земле таких астрономических труб, посредством которых можно будет ‎приблизить к себе и нашу планету на такое расстояние, что сделается ‎возможным видеть не ней все мелочи, как мы теперь видим на вашей Земле. В ‎этой идее, я полагаю, нет ничего невозможного; почему же вы не допускаете ‎мысли, что можно устроить также и такой инструмент, при помощи которого ‎можно слышать всё, что говорят на других планетах? Давно ли для вас ‎казалось невозможным переговариваться на большом расстоянии, а вот же ‎теперь у вас существуют телефоны и уже никого не удивляют. Господин ‎Роша, изобретатель этой трубы, несколько опередил других ваших ‎изобретателей — вот и всё. Да вот, кстати, он и сам идёт; вероятно, он вам ‎сообщит подробнее о своём изобретении.‎

II

Действительно, в это время раздались шаги по винтовой лестнице. Я ‎обернулся и на пороге увидал входившего Роша.‎

‎— Добрый вечер, любезный доктор! Сознайтесь, что это вы сейчас меня ‎мистифицировали? — сказал я, идя к нему навстречу и всё ещё будучи далек ‎от мысли поверить в то, что я тут только что слышал: так всё это было ‎невероятно.‎

Заметив в моих руках крышку от разговорной трубы, доктор ‎недовольно нахмурил брови, и только тут на его лице я ясно прочёл, что со ‎мною совсем не шутили.‎

‎— О, доктор! Ради бога, извините! — спохватился я, закрывая трубу и ‎поняв, наконец, что изобретение это было тайною доктора. Я почувствовал ‎себя в положении человека, уличённого в подслушивании или подглядывании ‎чужих секретов.‎

‎— Мог ли я предполагать, зайдя сюда, — стал я оправдываться, — что ‎сделаюсь невольным свидетелем и очевидцем вашего великого открытия, ‎которое вы, по известным вам соображениям, не хотите предавать гласности? ‎Но клянусь вам, что ваша тайна умрёт вместе со мною!‎

Должно быть, заметив на моём лице искреннее страдание от сознания ‎своей невольной нескромности, доктор тотчас же подавил свою досаду, ‎улыбнулся и мягко заговорил:‎

‎— Успокойтесь, молодой человек! Вы тут ровно ни в чём не повинны. ‎Если здесь и можно кого-либо обвинять, то уж, разумеется, прежде всего ‎меня самого. Много лет берёг я, как зеницу ока, от всего мира свой секрет, и ‎вдруг оказался настолько неосмотрительным, что оставил вас, совершенно не ‎знакомого мне человека, один на один со своим открытием!‎

От этих слов доктора я сконфузился до того, что у меня слёзы ‎выступили на глазах.‎

‎— Успокойтесь! — повторил он снова, видя моё мучительное ‎смущение. — Раз вы узнали об этой тайне, значит, так и должно быть. Я на ‎этот счет немножко фаталист. В мире ничто не совершается без причин и без ‎цели, хотя в большинстве случаев мы и не замечаем разумности и ‎целесообразности совершающегося с нами и вокруг нас. И я, старый дурак, ‎очень сожалею, что невольно поддался врождённому в каждом из нас ‎самомнению, будто мы что-то значим со своей волею и своим разумом, ‎позабыв про то, что все мы только слепое орудие чьей-то чужой воли, ‎руководящей всеми нашими поступками и действиями. Извините же меня, ‎ради бога, за мою старческую строптивость!‎

И он протянул мне, в знак примирения, руку.‎

С сердечным порывом схватил я и пожал руку этого удивительного ‎человека, извинявшегося перед тем, кто ему же причинил неприятность; я не ‎находил слов, чтобы выразить ему чувство того глубочайшего почтения и ‎уважения, которым я к нему проникся.‎

‎— Однако соловья баснями не кормят! Ведь вы сегодня целый день ещё ‎ничего не ели. Идёмте ужинать! — весело добавил он, взяв меня за плечо и ‎тихонько поворачивая к выходу.‎

Мы спустились вниз, в кухню, где Жозеф, такой же старый, как и его ‎хозяин, давно уже с нетерпением поджидал нас, боясь, чтобы не подгорело ‎жарившееся жаркое.‎

За ужином у доктора прошла всякая тень неудовольствия, и он до того ‎повеселел и разошёлся, что даже рассказал мне свою биографию, а равно и ‎историю своего великого изобретения.‎

Господин Роша, швейцарец по происхождению, был когда-то очень ‎богатый человек, но потом он всё своё богатство употребил на устройство ‎обсерватории, стоившей много денег, так как все материалы для необходимых ‎построек должны были носить на эту высоту проводники на себе.‎

По окончании университетского курса Роша, с малых лет ‎чувствовавший особенное влечение к изучению небесных светил и к ‎наблюдениям над ними, отправился в Париж. Там он много лет работал в ‎качестве ассистента у одного знаменитого астронома. Проводя очень много ‎времени в обсерватории над наблюдениями небесных светил, Роша, как ‎впоследствии Фламмарион, пришёл к заключению, что некоторые из планет ‎населены такими же разумными существами, как и люди на Земле. В ‎особенности его интересовала планета Марс, и он скоро убедился, что ‎обитатели этой планеты не только существа разумные, но что они даже выше ‎нас в умственном отношении, что они подают нам на землю сигналы, желая ‎вступить в переговоры.‎

‎— Я часто замечал, — рассказывал Роша, — какие-то световые, ‎огненные фигуры на Марсе, которые изменяли свою форму. То я видел ‎огненный кружок, то крест, то квадрат, иногда круг в квадрате, иногда ‎квадрат в круге и т. д. Наблюдая постоянно это странное явление, я заметил, ‎что число таких огненных знаков ограничено, и часто одни и те же фигуры ‎повторяются. Я попробовал пересчитать все эти разнообразные фигуры, их ‎оказалось 26 — ровно столько, сколько букв в нашем алфавите. Это навело ‎меня на мысль, что, возможно, и у обитателей Марса алфавит не богаче ‎нашего. Но если они хотят вести переговоры с нами на своём языке, то каким ‎же образом они, столь умные и развитые, — если сумели найти способ ‎подавать нам световые сигналы, — каким же образом они могут ‎предполагать, что мы должны непременно знать их язык? Долго я ломал себе ‎над этим голову, как стал замечать, что всякий раз, лишь только начинают ‎появляться на Марсе световые фигуры, — а они появлялись всегда в ‎определённое время, — эти фигуры постоянно начинаются пятью ‎неизменными, изо дня в день повторяющимися, и оканчиваются четырьмя ‎также неизменными, хотя и неодинаковыми с первыми. Промежуток же ‎между этими постоянными заполнялся уже разнообразными ‎перемежающимися фигурами.‎

Не могу себе объяснить, как это случилось, но только, отчаявшись, ‎наконец, узнать когда-либо язык обитателей Марса, я попробовал разобрать ‎шифр, применяясь к французскому языку. Что могло обозначать начальное ‎слово? Беря за образец отправку обыкновенных телеграфных депеш, это ‎слово, всего вероятнее, должно было обозначать адрес, куда идёт депеша, — ‎пункт назначения, т. е. в данном случае Terre. Что могло обозначать ‎конечное? Скорее всего, пункт отправления, т. е. Mars. По световым фигурам ‎выходило, что букве t соответствовал квадрат; букве e — круг с крестом ‎внутри; букве r — шар; второму r — опять шар; и, наконец, последней букве ‎e — снова круг с крестом внутри, как и первому e. Вы не можете себе ‎представить того волнения, которое меня охватило от этого странного ‎совпадения двух одинаковых знаков, соответствовавших двум одинаковым ‎буквам. Но, может быть, это была просто-напросто случайность? Я стал ‎разбирать конечное слово, долженствовавшее, по моему предположению, ‎обозначать Mars. Букве m соответствовал крест; букве a — круг; букве r — ‎шар, заметьте — шар, как и в слове terre; и букве s — круг с точкой внутри. ‎‎«Для начала недурно», — подумал я. Но ведь если шифр был разобран верно, ‎то необходимо было допустить, что обитатели Марса говорят по-французски, ‎а это мне казалось абсурдом. Однако, допустив, что шифр был разобран ‎действительно верно, я имел уже, таким образом, расшифрованными целых ‎шесть букв, а с таким запасом уже нетрудно, конечно, расшифровать и ‎остальной алфавит. И вот, всё ещё будучи далек от уверенности, что я ‎нахожусь на истинном пути, и всё ещё приписывая эти странные совпадения в ‎буквах и соответствующих им знаках случайности, я начал расшифрованные ‎буквы вставлять соответственно тем световым фигурам, которые находились ‎между предполагаемыми мною словами Terre и Mars, и, после ‎непродолжительных усилий, к своему неописуемому удивлению, почти ‎ужасу, разобрал следующее:‎

Вы прочли верно, господин Роша!‎

Следите далее! Да здравствует разум!‎

И это было по-французски, и это обращение ни к кому иному, а прямо ‎ко мне, Франсуа Роша!..‎

Ах, молодой человек! Проживи я на свете ещё тысячу лет, я никогда не ‎забуду того счастья, того неземного восторга, которые я испытал в те ‎минуты! Меня душили слезы, я плакал, как малый ребёнок, от радости! Мне ‎казалось, что весь мир для меня переродился, показался мне в каком-то ‎новом освещении!.. Нет, вы представьте только себе, что не по одним лишь ‎логическим умозаключениям и догадкам прийти к выводу, а прямо своими ‎чувствами убедиться, что весь этот необъятный мир, который мы видим ‎вокруг себя и над собой, все эти бесконечно удалённые от нас, неисчислимые ‎небесные тела, или, по крайней мере, многие из них, населены такими, же ‎разумными и мыслящими существами, как и мы с вами; даже, может быть, ‎существами гораздо более нас развитыми и умными, которые в то же время ‎интересуются нами и стараются вступить с нами в сношения для взаимного ‎обмена мыслей, словом — почувствовать, что вся вселенная кишит разумом, ‎и ты сам составляешь крупинку этого всемирного, необъятного разума; ‎представьте, говорю, всё это и скажите — возможно ли передать словами то ‎блаженное состояние, которое должно охватить вас от этого сознания?!.. О, я ‎не сомневаюсь, что разум так же неуничтожим и вечен, как вечна и ‎неуничтожима материя, в которой он проявляется, и мы, мыслящие живые ‎существа, представляем из себя только видимую материальную форму, сосуд, ‎в котором заключена частичка, искорка этого бессмертного разума, и эта ‎искорка, после разрушения нашего бренного тела, не умрет, не уничтожится, ‎не пропадет бесследно, а примет только иную, может быть, высшую форму, ‎как не уничтожится материя, из которой состоит наше тело, а только ‎превратится в свои первоначальные элементы! <...>‎

‎— Но как же, неужели обитатели Марса говорят по-французски? — ‎спросил я после некоторой паузы, наступившей вслед за воодушевлённым ‎монологом Роша.‎

‎— Не только по-французски, но и по-русски, как вы сами изволили ‎убедиться из вашего разговора через трубу. Разумеется, для обыденных ‎сношений между собой у них есть свой язык. Но при помощи акустических ‎труб, вроде той, что вы видели у меня в обсерватории, и при посредстве ‎своих усовершенствованных телескопов они имеют возможность видеть и ‎слышать до мельчайших подробностей всё, что происходит у нас на Земле, а ‎видя нас и слыша, уже нетрудно понять и изучить наши земные языки. Если ‎же принять во внимание, что у обитателей Марса нет тех насущных забот о ‎завтрашнем дне и о куске хлеба, которые убивают почти всё наше время, то ‎им и не остаётся ничего более, как только предаваться умственным занятиям, ‎а между прочим, и изучению языков обитателей других планет.‎

‎— Вы мне рассказываете просто какие-то чудеса в решете!— ‎воскликнул я, разводя в недоумении руками — Но скажите, как вы-то ‎додумались до устройства этой изумительной акустической трубы?‎

‎— Додумался до этого не я, а они же научили меня, как её устроить. ‎Когда я раскрыл шифр таинственных световых знаков и научился по ним ‎читать, я хотел сообщить о своём открытии нашим учёным, но обитатели ‎Марса предупредили меня, чтобы я пока этого не делал. так как, по их каким-‎то, не известным мне соображениям, пора для этого ещё не настала. Вот ‎поэтому-то я и держал своё открытие в секрете, да и вас прошу никому ‎ничего не говорить о нём. Впрочем, если я не доживу до той поры, когда ‎обитатели Марса разрешат мне опубликовать его, ну, тогда можете делать, ‎как знаете.‎

‎— О, в моей скромности можете не сомневаться, — сказал я. — И ‎будем надеяться, что мне не приведётся первому воспользоваться вашим ‎разрешением.‎

‎— Ну, кто знает? — со вздохом заметил Роша. — Будущее никому ‎неизвестно; да это и к лучшему, иначе и жить было бы не так любопытно. ‎Впрочем, оставим эти печальные мысли. Итак, — продолжал он свой рассказ, ‎‎— когда я начал свободно читать то, что мне передавали с Марса, по совету ‎своих новых друзей из другого мира и по их указаниям, я построил здесь, на ‎Монблане, свою собственную обсерваторию, в которой вот уже около десяти ‎лет продолжаю жить, работать и наблюдать. Что касается до акустической ‎трубы, так вас поразившей, то она устроена, как я уже сказал, по указаниям, ‎данным мне также с планеты Марс. <...>‎

III

Предоставляю судить самому читателю, с каким вниманием и ‎удивлением слушал я своего хозяина, стараясь не проронить ни единого слова ‎из того, что он мне рассказывал. Не будь этой изумительной трубы, через ‎которую я сам только что разговаривал с обитателем планеты Марс, я ни за ‎что не поверил бы словам доктора и, если бы не принял его за помешанного, ‎то, наверное, подумал бы, что он шутит. Но доказательство было налицо, и ‎нельзя было не верить очевидности.‎

‎— Воображаю, — сказал я, — сколько новых истин, сколько новых ‎сведений почерпнули вы, беседуя с обитателями неведомого нам мира!‎

‎— Да, — сказал Роша, — у них есть чему поучиться. Но из одних ‎бесед, я, конечно, никогда не составил бы себе такого ясного понятия о ‎природе Марса и жизни его обитателей, какое имею теперь, побывав сам ‎несколько раз на этой планете.‎

‎— Побывав сам на этой планете? — повторил я, думая, что ослышался.‎

‎— Да, побывав сам довольно значительное число раз в гостях у ‎марсиан, — повторил Роша совершенно невозмутимо.‎

Признаюсь, я широко раскрыл глаза от изумления, услыхав это ‎неожиданное заявление. «Ну, разумеется, он помешан, бедный старик! — ‎мелькнуло у меня в голове. — Конечно, он сделал великое открытие, но, не ‎делясь этим открытием ни с кем в продолжение многих лет, он начал ‎галлюцинировать, и ему стало казаться, что он не только разговаривает с ‎обитателями Марса, но даже ездит к ним в гости». <...>‎

Наступило неловкое молчание.‎

‎— То есть вы хотите сказать, что бывали там на крыльях вашей ‎фантазии?— нашёлся я, наконец, в самом деле подумав, не выражается ли он ‎метафорически.‎

‎— На каких там крыльях фантазии? Я действительно бываю иногда на ‎Марсе, — вполне серьёзно ответил он.‎

После такого категорического заявления я уже окончательно смутился ‎и, потупившись, замолчал. Роша вдруг расхохотался, и видя, что я на него ‎смотрю с беспокойством, почти со страхом, он расхохотался ещё более.‎

‎— Ха, ха, ха! Да вы, батенька мой, я вижу, не только мне не верите, но ‎принимаете меня за помешанного! Сознавайтесь, ведь это верно? Я угадал? — ‎обратился он вдруг ко мне.‎

‎— Простите, но я думаю, что вы меня просто мистифицируете, — ‎ответил я.‎

‎— Не думал мистифицировать, молодой человек! Совсем не думал. ‎Впрочем, для меня вполне понятно ваше недоверие; я совершенно выпустил ‎из виду, что то, что для меня теперь уже кажется вполне естественным и к ‎чему я давно привык, для вас, с первого раза, должно казаться невероятным и ‎невозможным. Но, уж если на то пошло, так и быть, я открою вам все свои ‎тайны; даже более, если вы только пожелаете, я могу устроить и вам ‎путешествие на Марс: авось, вы тогда отбросите свой скептицизм. <..->‎

‎— Это любопытно! — рассмеялся я. — В каком же экипаже вы могли ‎бы меня туда доставить?‎

‎— А вот угадайте! — улыбнулся Роша.‎

Этот, не то серьёзный, не то шутливый тон, а в особенности ‎необычайная разговорная труба наверху совершенно сбили меня с толку, и я ‎положительно не знал, что и думать о словах Роша. Да неужели же это не ‎шутка? Неужели в самом деле он нашёл средство путешествовать на Марсе? ‎Что за чепуха! Это немыслимо! Планета Марс отстоит от Земли в самое ‎благоприятное для наблюдений над нею время на расстоянии 52 х миллионов ‎вёрст. Чтобы перенестись через это пространство даже со скоростью ‎пушечного ядра, и то потребовалось бы употребить годы.‎

Не утилизировал ли он как-нибудь силу света, не путешествует ли туда, ‎подобно какому-нибудь жюльверновскому герою, на солнечном луче? Но это ‎уж совсем неправдоподобно. Да если даже допустить, как это ни невероятно, ‎что, пользуясь советами марсиан, он действительно нашёл средство бывать на ‎Марсе, то ведь атмосфера этой планеты совсем не похожа на нашу земную, и, ‎следовательно, земные существа не могут в ней жить. Что за чудеса! Или он ‎действительно сумасшедший, или он дурачит меня!.. И, однако же, он с такой ‎уверенностью утверждает, что может даже и мне доставить случай побывать ‎на этой планете... Ну, конечно, он шутит! — решил я.‎

‎— А между тем невозможного тут решительно ничего нет, — заговорил ‎Роша, как бы угадывая направление моих мыслей.— Всё так естественно и ‎просто. И если я расскажу вам, в чём дело, то вы и сами убедитесь, что ‎побывать на Марсе вовсе уж не так несбыточно, как это кажется.‎

‎— Однако...‎

‎— Вы, конечно, имеете понятие о гипнозе? — перебил он меня.‎

‎— Да, кое-что слыхал.‎

‎— Явления гипноза у нас стали изучать только в самое недавнее время, ‎и наука об этом интересном предмете ещё мало разработана. Между тем ‎обитатели Марса уже давно изучили это явление в деталях и сумели его ‎утилизировать для различных практических целей. Вот при помощи-то этого ‎гипнотического внушения я и имею возможность бывать на Марсе.‎

‎— Ах, вот оно что! — вскричал я. — Теперь я понимаю! Так, значит, ‎вы бываете там не телесно, а только, так сказать, духовными очами созерцаете ‎их мир? То есть, в сущности, при помощи той же фантазии?‎

‎— Ну, не совсем так, — возразил Роша. — Правда, тело моё остается ‎здесь, на Земле, но моё внутреннее сознание, то, что составляет моё «я», ‎всецело переселяется на планету Марс, и притом не в виде чего-то ‎неосязаемого, невещественного, — иначе я не мог бы познавать ‎вещественную природу Марса, — а моё «я» переселяется в вещественную ‎форму, в тело кого-нибудь из обитателей этой планеты.‎

Я снова широко раскрыл глаза.‎

‎— Вам кажется это невероятным? — спросил Роша, видя моё ‎изумление.‎

‎— Откровенно сознаюсь — да.‎

‎— Видите ли, в чём дело: изучение в области гипноза дало обитателям ‎Марса возможность делать то, что, усыпляя двух каких-либо субъектов, они ‎заставляют их, при помощи внушения, поменяться на время своими «я», и это ‎делается так же легко, как мы меняемся, например, иногда своей одеждой.‎

‎— Но, помилуйте! Неужели же это мыслимо! — воскликнул я.‎

‎— Оказывается, что не только мыслимо, но нет ничего проще. Наша ‎наука пока констатировала только, что загипнотизированному можно, по ‎произволу, внушать какие угодно идеи: обыкновенному мирному гражданину ‎можно внушить, например, что он — солдат, действующий на войне, и он ‎тотчас же примет военную осанку и будет воображать себя на театре военных ‎действий; внушите храброму, что он трус и что ему угрожает опасность, и ‎лицо его исказится от страха, и он будет унижаться и пресмыкаться; трусу ‎внушите, что он храбрец и герой, — и он сейчас же примет горделивую позу ‎и станет вести себя с видом, полным достоинства; словом, из ‎загипнотизированного можно делать всё, что угодно. Замечено также, что при ‎некоторых болезнях воли одно и то же лицо может жить иногда двойной ‎жизнью; в один период оно сознает себя одним человеком, наступает другой ‎‎— и это лицо совершенно позабывает о своём прежнем «я» и начинает жить, ‎как совершенно новый человек, ничего общего не имевший с прежним, пока ‎опять не наступит время и больной не позабудет своё второе «я» и не начнет ‎жить жизнью своего первого «я»; причём, за исключением этой забывчивости ‎о предыдущем периоде своей жизни, все умственные способности у таких ‎субъектов работают, по-видимому, вполне нормально. Вы, конечно, слыхали ‎о подобных явлениях?‎

‎— Положим, слыхал, — сказал я. — Но, всё-таки, отсюда до ‎переселения души из одного человека в другого ещё очень далеко.‎

‎— Далеко кажется только потому, что мы не исследовали, как должно, ‎душевные явления и для нас много в них загадочного и непонятного. А между ‎тем человечество давно уже имеет с ними дело, и вера индусов в переселение ‎душ уж вовсе не так бессмысленна, как это нам кажется, — она имеет много ‎реальных оснований... Впрочем, зачем нам углубляться в эти рассуждения? ‎Вот же вам факт налицо: я сам несколько раз переселялся в тело марсианина.‎

‎— Но каким образом вы это делали, если только вы действительно не ‎шутите?‎

‎— Делается это так. Астроном на Марсе, с которым я веду постоянные ‎сношения, предлагает кому-либо из своих близких совершить экскурсию на ‎нашу Землю и, получив его согласие, сообщает об этом мне. Тогда я сажусь ‎возле акустической трубы и начинаю смотреть неподвижно на какой-либо ‎блестящий предмет до тех пор, пока не почувствую дремоту. Тогда мой ‎приятель на Марсе внушительным тоном приказывает мне заснуть и затем ‎делает дальнейшие внушения о том, чтобы я перестал считать себя ‎обитателем Земли, а вообразил бы, что я обитатель Марса, — именно тот, с ‎которым я хочу поменяться своим «я». В то же время усыпляется и ‎марсианин, изъявивший своё согласие на перемену со мною своим «я», и ему ‎тоже делаются соответствующие внушения. И вот, по пробуждении, мы ‎меняемся на время ролями: он делается Франсуа Роша, обитателем Земли, я ‎становлюсь марсианином; он путешествует по Земле в моём теле, я в его — ‎по Марсу. Не правда ли, это очень просто?‎

‎— Может быть, оно и действительно просто, но только всё это для ‎меня так ново и неожиданно, что мне всё представляется, уж не в бреду ли я ‎нахожусь, или не во сне ли всё это вижу?‎

Роша засмеялся.‎

‎— Не сон это, батенька мой, не сон! Всё это сущая правда и ‎действительность! Так что, если вы хотите, повторяю, я могу вам самому ‎устроить это путешествие на планету Марс. Там вы действительно увидите ‎такие диковинки, что и во сне не приснятся.‎

‎— И долго моё пребывание на Марсе будет продолжаться?‎

‎— Это уж от вас самого будет зависеть. Сколько времени вы можете ‎оставаться у меня здесь?‎

‎— Спешить мне решительно некуда. Я могу остаться здесь и неделю, и ‎месяц, и даже более.‎

‎— Ну вот и отлично. Только знаете, уговор прежде всего. Дело в том, ‎что, пока вы будете щеголять на Марсе в образе и подобии одного из его ‎обитателей, последний, в свою очередь, будет путешествовать по Земле в ‎вашем теле и под вашим именем. Я не хочу вам портить первого вашего ‎впечатления от встречи с этими существами; вы их сами скоро увидите. ‎Только, молодой человек, боюсь я за вас: как бы вы у меня не влюбились в ‎какую-нибудь марсианочку и не вздумали остаться там навсегда. Хе, хе, хе! ‎‎— лукаво подмигивая, засмеялся старый Роша.‎

‎— Когда же такое путешествие может состояться? — спросил я,‎

‎— Ого, какое нетерпение! Только не сегодня, так как теперь уже время ‎спать. А завтра поутру можете отправляться с богом в путь!‎

Нужно ли говорить, что эту ночь я спал не совсем спокойно? Завтра я ‎буду в ином мире, на другой планете, среди обитателей Марса! Завтра я ‎увижу то, чего никто из людей, за исключением доктора Роша, не только не ‎видал, но о чём не имеют даже ни малейшего представления! Завтра моё «я» ‎переселится в тело другого существа! Что меня ожидает на Марсе? Какое ‎будет моё новое тело? Буду ли я старым или молодым? Красивым или ‎безобразным? Без сомнения, я буду красивым, — думалось мне, — потому ‎что высшие существа не могут быть некрасивыми; во всяком случае, они ‎должны быть красивее людей.‎

Затем мои мысли обращались к Земле. Я знал, что оставляю её ‎ненадолго, но мне всё-таки как-то жутко было с ней расставаться. Что, если с ‎тем, кто будет без меня владеть моим телом, случится какое-либо несчастье? ‎Разве не может произойти, например, крушения поезда, когда он будет ‎путешествовать, или что-нибудь в этом роде, и он погибнет? Ведь я тогда ‎должен буду навсегда остаться на Марсе в шкуре чуждого мне обитателя этой ‎планеты? Я должен буду навсегда расстаться с тем, что здесь составляло весь ‎смысл моего существования, и окунуться в новую жизнь, с новыми ‎интересами, требованиями и задачами? Какова будет эта новая жизнь? Будет ‎ли она меня удовлетворять, или я вечно осужден буду томиться тоской по ‎далекой и невозвратно мною потерянной дорогой Земле? Впрочем, кто знает, ‎‎— может быть, жизнь среди марсиан окажется более интересной и ‎завлекательной, чем среди людей, и я нисколько не буду жалеть о ‎невозможности когда-либо снова возвратиться на Землю... Однако было одно ‎обстоятельство, крепкими нитями привязывавшее меня в то время к Земле. ‎Дело в том, что я тогда был влюблённым только в первый раз, на заре своей ‎юности. Это была чистая, чуждая всяких чувственных и эгоистических ‎побуждений, любовь. Не желание обладать любимой особой руководило ‎моей страстью, — об этом я никогда не думал; мною руководила жажда ‎преклонения пред избранницей своего сердца; потребность благоговейного ‎уважения к тем совершенствам, которыми, как мне казалось, она обладала. ‎Для меня на всём Земном шаре не существовало тогда другой девушки, более ‎её совершенной. Она воплощала в себе тот идеал, о котором смутно мечтает ‎всякий во дни своей юности. Я знал за собою много недостатков, и счастье ‎соединить свою судьбу с её судьбою мне казалось настолько огромным, что я ‎боялся даже думать об этом, считая себя её недостойным. Но в то же время я ‎чувствовал, что если бы только она согласилась быть моей путеводной ‎звездой, моей совестью, моим верным другом на всю жизнь, то я был бы ‎способен совершенно переродиться, сделаться совершенно иным — тем, чем ‎она ни пожелала бы. <...>‎

И вот теперь я мучился над тем, должен ли я подвергать себя риску ‎расстаться с нею, быть может, навсегда, и таким образом никогда не ‎услышать от неё магического слова «люблю»? Долго я колебался над тем, ‎быть или не быть, и только под утро решил окончательно, что, в сущности, ‎ничего опасного в моём предприятии нет, и я скоро возвращусь здрав и ‎невредим, тем более, что доктор Роша не один уже раз совершенно ‎безнаказанно делал подобное же путешествие.‎

И вот, вставши поутру и позавтракав, мы вместе с Роша поднялись в ‎его обсерваторию.‎

‎— Ну-с, господин Пакс, — сказал доктор, открыв крышку акустической ‎трубы и обращаясь к невидимому собеседнику, — мы готовы. Надеюсь, что ‎вы там всё видели и слышали, что у нас здесь происходило. Если есть у вас ‎кто-нибудь, желающий побывать на нашей планете, то можете ‎воспользоваться случаем.‎

‎— Благодарю вас, господин Роша, — послышался ответ. — Мой сын ‎Экспериментус со вчерашнего вечера не выходит из моей обсерватории, ‎сгорая желанием побывать у вас в гостях. Приготовляйтесь, за нами дело не ‎станет.‎

По указанию доктора, я сел в кресло подле акустической трубы и ‎неподвижно уставился глазами в одну точку. Чтобы ускорить моё усыпление, ‎Роша начал делать перед моими глазами пассы. Однако моё нервное ‎напряжение от близости готовящейся совершиться со мною метаморфозы ‎было настолько сильно, что я долго не мог успокоиться и сосредоточиться; ‎но вдруг я услыхал исходящую из акустической трубы чудную, тихую, ‎успокаивающую мелодию, производимую на каком-то совершенно не ‎известном мне инструменте. Божественные звуки этой музыки проникали в ‎самую глубину моего сознания и производили удивительно убаюкивающее ‎действие. Я сразу забыл обо всём окружающем и только жадно ловил эти ‎чарующие звуки, уносившие меня в волшебный мир грёз и сновидений.‎

‎— Вы более не на Земле, вы на Марсе, ваше «я» перешло в тело моего ‎сына.‎

Это были последние слова, оставшиеся в моей памяти, когда я ‎находился в состоянии овладевшей мною полудремоты; но я до сих пор не ‎могу дать себе отчёта в том, где я их слышал: на Земле или уже на Марсе.‎

‎— Пробудитесь! Откройте глаз! — послышался тот же голос, и кто-то ‎дунул мне в лицо.‎

Я открыл глаза и тотчас же снова закрыл их от охватившего меня ‎невыразимого ужаса...‎

IV

Боже мой! Что я вижу? Что за чудовище наклонилось надо мною? Где ‎я? Кто я? Что со мной? — все эти вопросы вихрем закружились в моей ‎голове, не давая мне возможности ни на чём сосредоточиться.‎

‎— Ничего не бойтесь! Успокойтесь! Вы в совершенной безопасности. ‎Соберите ваше мужество и раскройте глаз! — раздался опять подле меня чей-‎то спокойный, ободряющий голос.‎

Я снова раскрыл глаза и, наверное, упал бы в обморок, если бы только ‎был теперь способен к этому.‎

‎— Да не пугайтесь же! Оглянитесь вокруг спокойнее! — опять ‎повторил тот же голос.‎

Я посмотрел по направлению говорившего. Но господи! Да что же это ‎такое? Неужели это говорит со мною то чудовище, которое я вижу перед ‎своими глазами? Кто он? Что ему от меня нужно? Ведь это же сам дьявол, — ‎хуже дьявола, потому что и дьявола у нас изображают в более ‎привлекательном виде.‎

Представьте себе нечто вроде громадной жабы с огромной птичьей ‎головой на толстой, крепкой шее. Посреди широкого лба, в нижней его части, ‎блестел единственный круглый, большой, пристально на меня направленный ‎глаз. Под этим глазом тотчас же начинались длинные вытянутые мягкие губы, ‎похожие на широкий клюв, с толстым мясистым языком внутри. Верхушка же ‎головы оканчивалась каким-то небольшим, подвижным воронкообразным ‎органом. Спереди, от широких плеч, тянулись два длинных, мускулистых ‎хобота, заменявших руки, концы которых были снабжены, вместо пальцев, ‎несколькими маленькими мясистыми наростами, благодаря которым ‎чудовище могло ощупывать и держать предметы так же хорошо и удобно, ‎как мы руками. Эти два хобота, доходившие до пят, в верхней своей части ‎были соединены с туловищем кожаной, висевшей складками, перепонкой. По ‎сторонам от хоботов, сзади их, торчали огромные, широкие клешни, похожие ‎на клешни рака, твердые, как сталь, и обтянутые упругой кожей. Широкая ‎грудь, часть живота и спина были покрыты чем-то вроде чешуи, ярко-синего ‎цвета, цвет же кожи на хоботах был жёлтый. Нижняя часть туловища, ‎прикрытая яркой материей, оканчивалась длинными, тонкими ногами, с ‎перепончатыми на ступнях пальцами. Чудовище стояло на этих ногах так, как ‎будто собиралось прыгнуть, причём, седалищною частью упиралось на ‎толстый лопатообразный хвост, напоминавший хвост речного бобра; оно ‎молча наблюдало за мной, неподвижно уставившись на меня своим ‎единственным огромным глазом. И странное дело! Этот глаз, полный мысли, ‎производил на меня и жуткое и в то же время успокаивающее впечатление. Я ‎понял, что это чудовище вовсе не желает мне ничего дурного и что с ним ‎можно иметь дело.‎

‎— Ну, кажется, вы, наконец, успокоились, — заговорил вдруг мой ‎оригинальный собеседник, открывая свой птичий клюв и, как мне показалось, ‎улыбаясь своим единственным глазом.‎

В ответ я только тяжело вздохнул.‎

‎— Позвольте же представиться: я астроном Пакс, хозяин этого жилища. ‎Добро пожаловать, дорогой гость с далекой Земли! — и, сделав на своих ‎журавлиных ножках два шажка, вернее, два прыжка, он протянул мне для ‎пожатия свой хобот, очевидно, желая меня ободрить нашими земными ‎приёмами вежливости.‎

‎«Так вот он каков красавец, этот таинственный астроном на Марсе!» — ‎подумал я, видя комические усилия, с которыми это странное существо ‎старалось держать себя со мной по-нашему, по-человечески.‎

И несмотря на всю жуткость своего положения, едва удерживаясь от ‎смеха, я тоже протянул было ему свою руку. Но вдруг с ужасом вскочил со ‎своего места и в состоянии какого-то безумного исступления начал биться и ‎прыгать по комнате. Дело в том, что, протянув руку для пожатия, я тут ‎только заметил, что моя рука была таким же хоботом, и я сразу понял, что я ‎сам был точно таким же чудовищем, точно таким же циклопом, с птичьим ‎носом, с птичьими ногами, с рачьими клешнями и хвостом! Ужасу моему не ‎было предела! Я бился головой о стены, катался по полу, стараясь ‎отшвырнуть от себя безобразные члены своего нового тела, избавиться, ‎выпрыгнуть из той отвратительной формы, в которую переместилось моё ‎сознание, моё «я». Вероятно, в ту пору я был очень комичен. Я напоминал ‎собой ту дикую, молодую лошадёнку, которую в первый раз запрягли в ‎экипаж, и она в ужасе лягает, дрожит, рвётся и брыкается, стараясь ‎освободиться от совершенно необычного приращения к её телу каких-то ‎новых, непонятных ей членов. Но мне освободиться от моего тела было так ‎же трудно, как освободиться от самого себя.‎

Между тем чудовищный циклоп, Пакс, как он назвал себя, совершенно ‎спокойно и невозмутимо смотрел на мои безумные усилия, терпеливо ожидая ‎конца пароксизма.‎

Наконец, в совершенном изнеможении и почти без сознания, я упал на ‎пол.‎

‎— А я хорошо сделал, что заставил вас очнуться в этой комнате, ‎обитой мягкими обоями, а то вы переломали бы все кости в организме моего ‎бедного сына, — спокойно и как бы про себя произнесло чудовище.‎

‎— О, боже мой! Что же это со мной происходит?! — простонал я.‎

‎— Да ничего особенного. Пароксизм миновал, и, надеюсь, теперь вы ‎можете более здраво смотреть на вещи. Успокойтесь же, наконец!‎

‎— Но кто вы, и что вам от меня угодно? — со злобой обратился я к ‎этому отвратительному существу, внушавшему мне такой ужас.‎

‎— Я имел уже честь вам рекомендоваться, — сказал циклоп, и в его ‎выразительном глазу я прочел добродушную иронию. — А что мне от вас ‎угодно, так, право же, ровно ничего. Ведь вы же сами изъявили желание ‎побывать на нашей планете.‎

Ах, всё это я прекрасно сознавал! Но мог ли я ожидать, что окажусь в ‎таком положении, попаду в такую ловушку? Ведь я себе представлял, что ‎буду здесь в обществе таких же человекоподобных существ, как на Земле, ‎даже более совершенных физически. И вдруг очутился среди каких-то ‎безобразных чудовищ и даже сам превратился в одного из них!‎

‎— Послушайте, — произнес я, — можете вы меня опять сейчас же ‎возвратить на Землю?‎

‎— Сейчас же?!‎

‎— Да, сейчас же. Я не в силах, я не могу, я не хочу оставаться здесь ‎долее ни одной минуты. Если в вас есть хоть капля искры божьей и сердца — ‎возвратите меня обратно!‎

‎— К сожалению, я не могу этого сделать, даже если бы и хотел. Мой ‎сын не теряет времени, он теперь уже по дороге в Шамуни, а оттуда тотчас же ‎направится в Англию, где сядет на пароход, чтобы ехать в Америку. Его ‎очень интересует ваш Новый Свет. Ранее трёх месяцев вам и думать нечего о ‎возвращении на Землю.‎

‎— Три месяца! Боже мой! Три месяца! Да ведь я умру здесь за это ‎время!‎

‎— Ну, полноте! У нас такие молодые и крепкие организмы как тот, в ‎котором вы теперь находитесь, не умирают без всяких причин. Да и что за ‎фантазия явилась у вас возвращаться обратно, не поинтересовавшись даже ‎тем, к чему на Земле так стремились? Стыдитесь, молодой человек! Это ‎малодушие. Впрочем, я уверен, что когда вы совершенно придёте в себя, ‎успокоитесь и соберетесь с мыслями, то сами будете порицать себя за свою ‎минутную слабость. А потому, чтобы не мешать вам поразмыслить и ‎собраться с духом, я пока вас оставлю одного. До свиданья!‎

И, вспрыгнув по-сорочьи на нечто вроде подоконника, находившегося у ‎огромного окна без рам и стекол, чудовище низринулось вниз головой куда-‎то в пространство.‎

Сгорая от любопытства, я, позабыв обо всём, подбежал к окну, чтобы ‎посмотреть, что с ним сталось, и не разбилось ли оно о землю?‎

Подоконник был настолько высок, что мне необходимо было ‎подпрыгнуть, чтобы взобраться на него. Движимый каким-то инстинктом, я ‎сделал этот прыжок почти бессознательно, и притом с изумительною для ‎самого себя ловкостью. Но, очутившись на окне, я остолбенел от изумления ‎при виде неожиданной картины, представившейся моему глазу, ‎единственному, но, тем не менее, так же хорошо всё видящему, как и два.‎

У подножия огромного здания, в котором я находился, тихо плескались ‎чудного янтарного цвета волны безбрежного моря. Картина была до того ‎неожиданна и поразительно величественна, что я долго не мог прийти в себя.‎

И вдруг, не знаю почему, при виде этого простора, этого безбрежного ‎моря с его своеобразною окраской, этого голубого неба, мне сразу сделалось ‎весело, так весело, что, если бы не опасение упасть с подоконника в море, я, ‎наверное, запрыгал бы от восторга! Мрачного, угнетённого настроения как не ‎бывало, мысли в голове прояснели, и я почувствовал необычайную бодрость ‎и подъем духа.‎

‎«И с чего это,— думалось мне,— я впал в такое малодушие? Ведь ‎решительно ничего дурного со мной не случилось, да, по-видимому, и не ‎должно случиться. Если меня напугал вид марсианина и моё собственное ‎безобразие, то ведь не вечно же я буду щеголять в этом наряде? Будем ‎воображать, что я в маскарадном костюме. Марсианин прав: мне надо как ‎следует воспользоваться своим пребыванием здесь и осмотреть и изучить всё, ‎что достойно осмотра и изучения. И как это досадно, что я на первых же ‎порах выказал себя таким дикарем перед этим странным субъектом, между ‎тем как он был со мною так терпелив и добр. Какие он, после этого, может ‎сделать заключения о нас, людях, обитателях Земли?»‎

И мне захотелось снова увидать моего безобразного хозяина, принести ‎ему мои искренние извинения и сожаления по поводу происшедшего и ‎доказать ему, что я вовсе не такой дикарь, как он, вероятно, думает.‎

Но странно: куда он исчез? Я глянул на море, но на его поверхности ‎незаметно было ни малейшего предмета. По всей вероятности, он нырнул в ‎воду и скрылся под её волнами. И тут я вспомнил, что организм этого ‎существа был, по-видимому, приспособлен к тому, чтобы жить и на суше и ‎под водой, как организм наших бобров или раков, некоторые органы которых ‎очень напоминали органы обитателей Марса.‎

Стоя на подоконнике, я стал рассматривать окружающую меня ‎обстановку.‎

Здание, в котором я находился, выступало прямо из воды и походило ‎на маяк среди моря. Оно имело круглую, конусообразную форму, и вершина ‎его поднималась высоко к небу. Это было гигантское сооружение с широким ‎основанием, напоминавшее собой одну из египетских пирамид, и по своей ‎высоте, как мне казалось, превосходившее собою в несколько раз самую ‎высокую из них. Впрочем, об истинных размерах как этого здания, так и ‎вообще всех окружающих меня предметов, я, за отсутствием земных ‎предметов для сравнения, не мог, разумеется, составить даже и ‎приблизительного понятия. Имей я свои человеческие формы, мне нетрудно ‎было бы, сравнивая себя с окружающими меня предметами, судить об их ‎относительной величине. Но я был в чужой шкуре, и о размерах самой этой ‎шкуры мог судить только тоже относительно. И кто знает? Может быть, это ‎безбрежное море, которое расстилалось перед моими глазами, по сравнению с ‎нашими морями было только ничтожным озерком, а здание по своим ‎размерам не больше нашей детской игрушки, и мне, ничтожному пигмею, ‎только казалось всё это большим, как какой-нибудь букашке, живущей в ‎дождевой луже, должен казаться огромною горой камешек, брошенный рукой ‎ребёнка. А может быть, и наоборот, я был гигантом сравнительно с людьми...‎

Как бы то ни было, будь я в земной человеческой оболочке, я, ‎вероятно, о многом судил и заключал бы совершенно иначе, чем судил ‎теперь, будучи в шкуре марсианина. Известно, что сила притяжения на Марсе ‎в 2 с лишком раза меньше, чем на Земле, и если бы я перенесся сюда вместе с ‎моим прежним телом, то, вероятно, я мог бы здесь чуть не летать по воздуху. ‎Однако этого не было. В своём теперешнем теле я совсем не чувствовал ‎никакой разницы между тяжестью на Земле и на Марсе. Словом, многое из ‎того, что мне как человеку должно бы резко бросаться в глаза и изумлять ‎меня, — как марсианину мне казалось вполне естественным и нисколько меня ‎не поражало.‎

Соскочив с подоконника, я стал внимательно осматривать стены, в ‎надежде увидать какую-либо дверь или выход, и, действительно, скоро ‎рассмотрел, что одна из стен была задрапирована занавеской, скрывавшей ‎собою вход в другую комнату. Приподняв занавеску, я вошёл в эту комнату, ‎но едва только сделал по ней шага два, как вдруг с ужасом отпрыгнул и ‎бросился обратно: я увидал, что с противоположной стороны единовременно ‎со мной вошёл в эту же комнату откуда-то взявшийся новый марсианин, ‎такой же чудовищный, как и прежний. От неожиданности я не мог сдержать ‎своего испуга и отвращения и малодушно спасовал. Но убегая, я заметил, что ‎и марсианин, столь напугавший меня, тоже, в свою очередь, был испуган и ‎также бросился прочь. Постояв некоторое время за занавесью и побуждаемый ‎любопытством, я снова её приподнял. Но каково же было моё изумление, ‎когда я увидал, что и напугавший меня марсианин выглядывает точно таким ‎же образом из-за такой же занавески на противоположной стороне и с ‎любопытством смотрит на меня. Мне стало крайне досадно.‎

‎— Эй, вы, послушайте! — вскричал я: — кто вы такой?‎

Но чудовище только беззвучно передразнило меня губами.‎

‎«А, черт побери! — вдруг сообразил я. — Да ведь это же, кажется, я ‎сам: это моё изображение в зеркале!..»‎

Действительно, все стены в этой комнате оказались сплошным ‎зеркалом.‎

‎«Но я положительно разыгрываю из себя здесь дикаря из дебрей ‎африканских лесов! — с досадой подумал я. — Испугался своего ‎собственного изображения в зеркале! Что обо мне подумали бы обитатели ‎Марса, если бы узнали моё приключение со своею собственной тенью!»‎

И я твердо решил не удивляться более ничему, что бы ни увидел и что ‎бы со мной ни случилось, или, по крайней мере, делать вид, что меня ничто ‎здесь не может изумить, как человека просвещённого, смотрящего на всё с ‎философским спокойствием.‎

Смело подойдя к зеркалу, я начал разглядывать в нём самого себя. Увы! ‎Я далеко не был красавцем! Воронкообразный орган, находившийся на ‎верхушке моей головы, оказался ухом. Это оригинальное, подвижное ухо ‎было покрыто длинными, но редкими, мягкими волосиками, торчавшими в ‎разные стороны. Когда я начинал к чему-либо прислушиваться, ухо само по ‎себе поворачивалось воронкообразным отверстием в сторону шума, как бы ‎ловя звуки; если же я не желал слушать, ушная воронка сама собой плотно ‎закрывалась, так что внешние звуки не доходили до меня.‎

Но самым замечательным и самым привлекательным органом у меня ‎был мой глаз, единственный глаз, сидевший глубоко под самым лбом. Мне ‎никогда ни у кого из людей не приходилось видеть таких чудных, полных ‎глубокой мысли глаз, какие были у марсиан. Этот глаз, казалось, проникал в ‎самую сущность всякой вещи. Мой глаз мирил меня с безобразием всего ‎моего остального тела. «Что, если бы мои глаза там, на Земле, были столь же ‎дивно хороши!» — думал я. Но разница между человеческим глазом и глазом ‎марсианским была такая же, как разница между тусклым стеклом и ‎бриллиантом самой чистой воды.‎

Налюбовавшись собственной персоной, отражённой в зеркале, я стал ‎делать различные телодвижения; затем, желая ближе ознакомиться с ‎функциями всех своих новых членов, начал бегать по комнате, прыгать, ‎размахивать хоботами и клешнями и шлепать себя по бедрам хвостом. ‎Больше я уже не страшился самого себя. Напротив, моё тело казалось мне ‎даже очень забавным. Я действительно чувствовал себя в нём, как в ‎маскарадном костюме. Меня потянуло с кем-нибудь поделиться своими ‎впечатлениями. Я жаждал поскорее увидеть кого-нибудь из марсиан. Но где ‎их отыскивать? По-видимому, я был в этом здании совершенно один. Кругом ‎была мёртвая тишина, и только снаружи до моего слуха доносились звуки ‎тихо плескавшихся у подножия здания волн моря. Я стал снова осматривать ‎стены, в надежде найти новый выход, но ничего подобного не оказывалось. ‎Тогда я опять возвратился в первую комнату и, вспрыгнув на подоконник, ‎начал смотреть на расстилавшуюся передо мною поверхность моря.‎

V

Вдруг там, далеко над горизонтом, я заметил какой-то тёмный предмет, ‎летевший по воздуху по направлению прямо ко мне. С первого взгляда, за ‎дальностью расстояния, было трудно рассмотреть, что это такое. Казалось, ‎это была какая-то птица, огромная птица, с чрезвычайно длинным туловищем. ‎Таинственный предмет быстро приближался, и я напряг всю силу зоркости ‎своего глаза. Да, без сомнения, это птица, — я стал уже вполне ясно ‎различать её размеры и формы. Но боже! Ведь эта птица страшно похожа на ‎того двуглавого дракона, о котором я в детстве слыхал только в сказках от ‎своей няни! И этот страшный дракон с двумя раскрытыми пастями, со ‎свистом рассекая крыльями воздух и храпя, и фыркая, как лошадь, несётся ‎прямо на меня, прямо к окну, на котором я стоял! Что мне делать? Вероятно, ‎он меня уже заметил и летит, чтобы пожрать меня! Ах, почему меня оставили ‎одного, зачем не предупредили, что здесь существуют такие страшные, ‎кровожадные чудовища? Теперь я погиб! И куда это скрылся Пакс?!..‎

Мне стало даже казаться, что я уже слышу запах серы... Моментально я ‎спрыгнул с подоконника и бросился в другую комнату, чтобы где-нибудь ‎спрятаться. В этот момент дракон, пыхтя и страшно вращая своими ‎огромными глазищами, с шумом сел на подоконник, где я только что стоял.‎

‎— Ну что, успокоились ли вы, наконец? — послышался вдруг веселый ‎голос Пакса, и не успел я сообразить, откуда исходит этот голос, как Пакс, ‎спрыгнув со спины дракона, очутился возле меня.‎

‎— Боже мой, как меня напугало это чудовище! — дрожа от страха, ‎произнес я. Пакс засмеялся:‎

‎— Не бойтесь! Это чудовище столь же безобидно, как ваши упряжные ‎лошади.‎

И, подойдя к дракону, он потрепал его своим хоботом по шее, причём ‎страшное животное издало какое-то громкое шипение, наподобие гусиного, ‎должно быть выражая этим своё удовольствие. Затем Пакс хлопнул его по ‎спине и свистнул. Дракон повернулся на подоконнике, взмахнул своими ‎могучими крыльями и исчез.‎

‎— Надеюсь, что вы теперь совершенно привели свои чувства и свои ‎мысли в порядок? — обратился ко мне марсианин.‎

‎— Да, сударь. Но меня немножко напугал этот дракон... Это было так ‎неожиданно... Я ничего не подозревал подобного, — забормотал я, конфузясь ‎и припоминая свои недавние приключения. — Вы меня извините, пожалуйста, ‎за моё поведение. Я вполне сознаю, что должен был показаться вам ‎совершенным дикарем; но ведь, вы знаете...‎

‎— О, пожалуйста, не трудитесь извиняться. Своим поведением вы ‎нисколько меня не удивили, — иным оно и не могло быть. Вы сразу ‎очутились здесь в совершенно для вас неестественной и, главное, ‎неожиданной обстановке. Ведь вы, обитатели Земли, привыкли считать себя ‎центром мироздания, венцом творения и, если подозреваете о существовании ‎разумных существ на других планетах, то почему-то воображаете, что эти ‎существа непременно должны быть и по наружному виду похожи на вас, так ‎как вам кажется, что лучше и совершеннее форм человеческого тела нет и ‎быть не может. Вы с детства проникаетесь антропоморфическим взглядом на ‎природу и на разум в природе, приписывая ему те же самые свойства, какими ‎обладает ваш разум. Всё это для меня вполне понятно. Это заблуждение ‎когда-то существовало и у наших предков, пока они не изобрели такие ‎оптические инструменты, при помощи которых сделалось возможным видеть ‎и изучать других разумных существ, живущих на других планетах. Да, когда-‎то и наши предки воображали, что лучше, красивее и совершеннее их нет в ‎мире существ. И поверьте мне, что обитателю Марса, в первый раз видящему ‎организм человека, он кажется так же безобразным и внушает такое же ‎чувство отвращения, как и наш организм вам.‎

Я был сильно смущен этими словами, потому что они мне казались ‎вполне справедливыми. В самом деле, с чего это я воображал, что обитатели ‎Марса непременно должны быть похожи на нас — людей? Почему я думал, ‎что природа, произведя человека, истощила на нём всю свою ‎художественную, творческую способность и, создав этот шедевр своего ‎искусства, уже сделалась неспособной творить что-либо более совершенное? ‎Какое дикое самомнение и самообольщение! Какое невежественное недоверие ‎к творческим способностям природы!‎

Я совершенно не знал, что ответить марсианину.‎

‎— Вы только сравните своё человеческое тело с нашим, — продолжал ‎Пакс, — и вы увидите, что наш организм много совершеннее вашего. Начнем ‎хотя бы с нашего верхнего органа — уха. Ваши уши устроены так, что вы ‎волей-неволей должны слушать всё, даже то, чего вам не хотелось бы, — они ‎у вас всегда раскрыты для всех звуков, приятных и неприятных. Мы ‎раскрываем свой орган слуха только тогда, когда этого желаем, и притом в ‎такой мере, как это нам кажется лучше и удобнее. Глаз у нас хотя и один, но ‎он видит ничуть не хуже, чем ваши два. Вы знаете, что освещение на Марсе ‎вдвое слабее, чем у вас на Земле, а, между тем, замечаете ли вы эту разницу? ‎Наши два мускулистых хобота далеко совершеннее и удобнее ваших двух ‎костлявых, неуклюжих рук: мы можем оперировать ими, как нам угодно, ‎сгибать их в любом направлении, свивать, если нужно, в кольцо, и прочее, ‎между тем как кости ваших рук позволяют вам делать руками только ‎ограниченные движения. Наши органы дыхания устроены так, что мы можем ‎жить и на суше и в воде, как ваши земноводные.‎

Вы видите на пальцах наших ног перепонки? Они позволяют нам ‎быстро плавать, причём хвост служит нам вместо руля. А эти клешни ‎сослужили нам когда-то громадную службу в борьбе за существование. ‎Можно сказать, что, главным образом, благодаря им мы вышли победителями ‎и восторжествовали над всеми другими животными. Впоследствии, когда мы ‎изобрели другие, искусственные и более действенные орудия для борьбы с ‎врагами, эти клешни утратили своё прежнее значение, и теперь служат нам ‎скорее лишь как украшение, как ногти на человеческих пальцах, бывшие у вас ‎когда-то тоже не последним орудием для нападения и самообороны.‎

‎«Клешни им служат для украшения! Хорошо украшение, нечего ‎сказать!» — подумал я.‎

‎— Красота ведь вещь, милостивый государь, совершенно условная, — ‎сказал Пакс, точно прочитав у меня в глазу мою мысль. — Даже и у вас на ‎Земле люди расходятся во взглядах на красоту, в особенности на красоту ‎форм человеческого тела. В глазах некоторых ваших африканских дикарей ‎самою красивою женщиной считается та, которая настолько растолстела и ‎ожирела, что без посторонней помощи не может вставать и ползает на ‎четвереньках. А есть и такие, что находят красивым продевать себе кольца ‎через ноздри, срезать верхушки ушей, сплющивать нос и прочее. С точки ‎зрения вашего европейца это считается уродством, между тем как негру ‎европейская красавица с её белым цветом кожи внушает чувство омерзения. ‎Если среди людей на Земле существует такая громадная разница во взглядах ‎на красоту, то тем более эта разница должна существовать у разумных ‎существ разных планет, не имеющих почти ничего общего в устройстве их ‎организмов. То, что, с вашей точки зрения, вам кажется в нас уродливым и ‎безобразным, нам далеко не представляется таковым, и наоборот, то, что вам ‎представляется у вас верхом красоты, изящества и совершенства, нам кажется ‎неуклюжим и отвратительным.‎

‎— Не будем об этом спорить,— возразил я,— во всяком случае, ‎надеюсь, что эта разница во взглядах на красоту не помешает нам с вами ‎остаться в хороших отношениях?‎

‎— Вы имеете о нас, обитателях Марса, очень нелестное мнение, если ‎думаете, что мы способны быть в претензии на тех, кто не согласен с нами, — ‎возразил Пакс.‎

Я так сконфузился от этого замечания, что почувствовал, как моё ухо ‎на макушке головы поднялось и насторожилось: у обитателей Марса чувство ‎смущения проявляется именно в такой форме, а не в краске на лице, как у ‎людей.‎

‎— Ну, полноте! Надеюсь, что, узнав друг друга ближе, мы сделаемся ‎друзьями, — сказал марсианин, протягивая мне свой хобот для пожатия.— ‎Вы, вероятно, голодны. Сейчас мы отправимся в мою столовую, которая ‎находится там, на дне моря, — указал он своим хоботом куда-то за окно. — ‎Моя жена и дочь нас ждут. Я их предупредил, что у нас будет гость. Моя ‎дочь очень интересуется вами и нарочно изучила все ваши земные светские ‎манеры обхождения, чтобы вам на первых порах не чувствовать себя среди ‎нас как в лесу, — с лукавым, как мне показалось, взглядом прибавил ‎марсианин.‎

‎«Боже мой! Его дочь интересуется мной! Уж не хочет ли она влюбить ‎меня в себя!» — почти с ужасом подумал я.‎

‎— Прыгайте за мной на подоконник, — сказал Пакс, легко, точно птица, ‎вскочив на окно. Я беспрекословно повиновался.‎

‎— А теперь ныряйте в воду, я последую за вами! — указал он на ‎находившуюся под нами морскую пучину.‎

‎— Но помилуйте! Я совершенно не умею плавать. Я могу утонуть, — ‎запротестовал я в испуге.‎

‎— Не утонете; вы увидите, что нет никакой опасности. Да ну же, ‎смелее!‎

И не успел я ничего возразить, как он легонько подтолкнул меня, и я ‎стремглав полетел в воду, испуская крик ужаса.‎

Опомнившись уже под водой, я увидал, что рядом со мной находился ‎Пакс.‎

‎— Вы видите, что ничего страшного нет, — сказал он. — Плывите за ‎мной: нам предстоит сделать ваших вёрст 20.‎

И он быстро помчался в глубину моря. Я последовал за ним, но с ‎непривычки мне было трудно поспевать.‎

‎— Однако мы так, пожалуй, не скоро прибудем. Придётся, верно, вас ‎везти, — заметал мой вожатый, и при этих словах он издал пронзительный ‎звук, в ответ на который из глубины моря послышалось страшное мычание, ‎вроде коровьего, и скоро в полумраке воды я увидел какую-то огромную ‎массу, несшуюся к нам навстречу. Но вот я ясно разглядел огромное морское ‎чудовище с громадною пастью, в которой торчали страшные зубы, как у ‎акулы. Я уже думал, что мы оба погибли, но Пакс, сделав легкий пируэт в ‎воде, вспрыгнул на спину морскому животному и закричал:‎

‎— Ну, вот вам конь, влезайте на него и садитесь позади меня! Он нас ‎живо домчит.‎

Я с недоумением смотрел то на марсианина, то на огромную рыбу, не ‎зная, на что мне решиться.‎

‎— Да смелее! Давайте ваш хобот, — сказал Пакс, протягивая мне свой. ‎Я ухватился за него и тотчас же очутился на спине морского чудовища, рядом ‎с марсианином, как в седле, в одном из углублений на длинном хребте рыбы, ‎имевшей вид гигантской стерляди.‎

‎— Вы ещё не успели освоиться с функциями членов вашего нового ‎тела, и потому на первое время вам немножко трудно чувствовать себя в воде ‎так же легко, как и нам. Но это не беда, вы живо привыкнете к своему новому ‎положению, — говорил Пакс, в то время как рыба с неимоверной быстротой ‎несла нас в глубину моря.‎

По мере того, как мы опускались ко дну, мрак сгущался всё более и ‎более. Нам встречались иногда различные, совершенно неведомые мне рыбы ‎и морские чудовища. Но вот мы опустились до самого дна. Какой ‎своеобразный, новый мир открылся передо мною! Мы плыли среди огромных ‎водорослей, густо переплетённых между собой. Там и сям виднелись ‎гигантские букеты цветов, чрезвычайно ярких и более роскошных и ‎блестящих, чем перья павлина, опушённых бесчисленным множеством ‎причудливых раковин, испещрённых самыми яркими красками. Повсюду ‎виднелись громадные тысячелистники, протягивавшие во все стороны свои ‎извилистые руки. Лучи солнца очень слабо проникали в этот таинственный ‎мир, хотя, несмотря на это, мой глаз ясно различал все предметы.‎

Но вот мы вступили в совершенно тёмный, узкий проход, образованный ‎громадными, нависшими с той и с другой стороны подводными горными ‎кряжами. Минут пять несла нас рыба по этому узкому, мрачному ущелью, ‎как вдруг впереди показался просвет. И не успел я сообразить, отчего ‎происходит это освещение, как мы очутились в долине, освещённой как бы ‎ярким лунным светом, причём, источника этого света нигде не было видно.‎

Стараясь понять это таинственное явление, я заметил, что свет исходил ‎от самой воды, и не только от неё, но и от всех предметов, находившихся в ‎ней, даже мы сами светились, точно светляки. Оказалось, что здесь была ‎фосфоресценция моря.‎

Вид, открывшийся перед нами, был поистине волшебным. Мне ‎чудилось, что мы плывем среди развалин какого-то величественного ‎заколдованного подводного города. От действия морской воды скалы, ‎торчавшие вокруг, были испещрены самыми разнообразными вычурными ‎узорами и походили на остатки фантастических зданий и замков с ‎бесчисленными зубцами на стенах. Повсюду виднелись столбы, колонны, ‎чудовищной высоты портики, поднимавшиеся высоко над нашими головами к ‎поверхности моря. Громадные каменные глыбы были увенчаны ‎своеобразными балюстрадами и галереями. И все эти портики, колоннады, ‎дворцы и столбы были покрыты миллионами различных живых существ и ‎растений, сглаживавших собою шероховатости и угловатости скал, так что ‎камень под этою магическою растительностью совершенно исчезал. Со всех ‎сторон поднимали свои живые ветви множество зоофитов и полипов, и ‎мириады медуз, подобно люстрам, украшенным хрустальными подвесками, ‎свешивались со сводов гротов. Под арками же плавали легионы ‎разнообразных рыб и морских чудовищ.‎

Миновав этот заколдованный лабиринт, мы выплыли на ровную, ‎усыпанную песком площадку, посреди которой оказался великолепный ‎небольшой домик-дворец, сделанный из какого-то очень красивого камня, ‎похожего на яшму, с огромными хрустальными окнами. По ту сторону этого ‎дворца начинался величественный парк, с такими своеобразными гигантскими ‎деревьями, что вершины их терялись где-то высоко у поверхности воды.‎

Рыба подплыла к зданию и остановилась. Пакс, ловко соскользнув с ‎неё, пригласил меня следовать за собой. Мы подошли к четырём красивым ‎колоннам портика. Среди этих колонн находился бассейн, или, вернее, ‎большая металлическая ванна. Сказав, чтобы я следовал за ним, Пакс нырнул ‎в эту ванну, и когда я очутился возле него, он надавил какую-то пуговку. ‎Ванна тотчас же герметически захлопнулась сверху крышкой, мы очутились в ‎совершенной темноте, и я почувствовал, как эта ванна вместе с нами стала ‎погружаться сначала вниз, а потом снова поднялась вверх и остановилась. ‎Пакс снова надавил кнопку; крышка открылась, и мы очутились уже не в ‎воде, а на воздухе, в ярко освещённой, благоухающей комнате подводного ‎домика.‎

‎— Ну, вот мы и дома, — сказал Пакс.‎

VI

Когда мы привели себя в порядок и я успел оглядеться, Пакс объявил, ‎что он сейчас меня познакомит со своей женой и дочерью, которые ‎находились в соседней комнате.‎

‎— Но я должен буду чувствовать себя перед вашими дамами очень ‎неловко, так как не имею никакого понятия о вашем языке, и мне придётся ‎объясняться с ними пантомимами, — заметил я.‎

‎— На этот счет не беспокойтесь, — возразил мой хозяин. — Моя жена ‎и дочь обе страшные лингвистки и владеют русским языком так же хорошо, ‎как и мы с вами.‎

И затем, подойдя к двери, за которой находились марсианки, и, ‎очевидно, стараясь играть роль европейского джентльмена, Пакс ‎предварительно постучал в неё своим хоботом.‎

‎— Войдите! — послышалось изнутри.‎

Дверь отворилась, и мы предстали пред дамами.‎

Совсем не прелестные марсианки были несколько менее ростом ‎марсиан-мужчин и отличались от последних более мелкими и ‎выразительными чертами лица, если только можно назвать лицом ту часть ‎головы, на которой находился у них глаз и птицеобразный клюв. Уши у них ‎были сравнительно небольшие и совершенно без волос. Чешуи на груди и ‎спине не было, и кожа на этих частях была гладкая, а форма груди очень ‎напоминала грудь наших женщин. В то время, как весь костюм марсиан ‎состоял из одних только кальсон, вроде купальных, костюм марсианок был ‎несколько сложнее и прикрывал собой значительную часть туловища и грудь.‎

‎— Позвольте вам представить нашего дорогого гостя с далекой Земли. ‎Прошу любить да жаловать, — отрекомендовал меня Пакс своим дамам.‎

‎— Очень приятно, милости просим! — сказала г-жа Пакс, протягивая ‎мне свой хобот.‎

‎— А ты, дочурка, не забывай, что это больше уже не твой брат, ‎Экспериментус, а совсем чужой, — заметил Пакс дочери, сделавшей передо ‎мной уморительный книксен.‎

‎— И он, и не он. Так мы вас и будем звать — Не-Он. Хорошо? — ‎обратилась ко мне юная марсианка.‎

‎— Браво, дочурка! Браво! Это очень остроумно: Не-Он; да, именно — ‎Не-Он; так его и будем звать, — сказал отец.‎

‎— А мы здесь давно уже сгораем от нетерпения с вами познакомиться. ‎Ну, рассказывайте, каковы ваши первые впечатления от всего, что вы ‎встретили здесь, на Марсе? — обратилась ко мне г-жа Пакс.‎

‎— О, сударыня, — все мои впечатления можно выразить в двух словах: ‎я весь изумление!‎

‎— И ужас, в особенности? Не правда ли? — подхватила Либерия, так ‎звали дочь Паксов. — Ведь я угадала? Ведь мы внушаем вам ужас и ‎отвращение? — безжалостно продолжала она, в то время, как я совершенно ‎не знал, что ей отвечать на это. Положение моё было довольно щекотливое. ‎Говорить комплименты было бы и смешно, и глупо, и пошло, сознаться же, ‎что она угадала, было бы, как мне казалось, крайне невежливо.‎

‎— Не отвращение, сударыня, совсем не отвращение, но... но... — в ‎смущении забормотал я, решительно не зная, что должно последовать за этим ‎но.‎

‎— Ах, Либерия, какая ты неловкая! Да разве можно задавать такие ‎вопросы, на которые трудно отвечать правду? — с упрёком заметила г-жа ‎Пакс дочери.‎

От этого замечания я растерялся ещё более и, чувствуя, как снова ухо ‎на моей голове поднимается торчмя, глупо молчал.‎

‎— Ну, идём обедать! — выручил меня из затруднительного положения ‎Пакс, беря за хобот и ведя в столовую.‎

Мы все четверо сели за стол. Г-жа Пакс надавила кнопку на крышке ‎стола, и вдруг средина его исчезла и потом появилась вновь — ‎сервированная, с четырьмя приборами и несколькими герметически ‎закрытыми мисками. На столе оказались и салфетки, и ножи, и вилки — ‎словом, всё, как в каком-нибудь ресторане у нас на Земле.‎

‎— Так как вы не привыкли кушать по-нашему, то мы заказали на ‎сегодня обед по-европейски, — заметила, видя моё удивление, г-жа Пакс.‎

‎— Кто же у вас готовит этот стол и как? — полюбопытствовал я.‎

‎— Центральная кухня нашего района помещается довольно далеко — ‎за несколько вёрст отсюда. Мы заранее, по телефону, заказываем нужные ‎блюда, а доставляются они автоматически, по трубам, посредством сжатого ‎воздуха. Не знаю, понравится ли вам наша стряпня?‎

‎— Щи? — удивлённо воскликнул я, видя, что г-жа Пакс наливает мне в ‎тарелку щей. — Русские щи, со свежей капустой?!‎

‎— Да, сегодня для вас я нарочно заказала, по особому рецепту, ваши ‎любимые национальные блюда.‎

Я был поражён и тронут внимательностью своих хозяев.‎

‎— Скажите, пожалуйста, из мяса какого животного приготовлены эти ‎щи?— спросил я, отведав и найдя, что мясо было положительно бесподобно.‎

‎— Мы не употребляем мяса животных в пищу, фи!.. — сказала ‎Либерия. — Мясо, которое вы теперь кушаете,— искусственное, ‎приготовленное химическим способом в нашей кухонной лаборатории, как и ‎капуста, так как на Марсе этой овощи не растёт.‎

‎— Ах, вот что! Но оно несравненно вкуснее настоящего мяса ‎животных! Только так же ли оно питательно? — спросил я.‎

‎— Оно много питательнее обыкновенного мяса, потому что оно ‎приготавливается специалистами, и состав входящих в него веществ известен ‎заранее.‎

Следующее блюдо были жареные рябчики, которые оказались также ‎искусственными, а на десерт были поданы марсовские фрукты, несравнимые ‎по своему вкусу и ароматичности.‎

Обед прошёл очень оживлённо, и тут же было решено, что мы вместе с ‎Либерией отправимся в кругосветное путешествие по Марсу. Либерия только ‎что в этот год закончила своё школьное образование и хотела завершить его ‎путешествием.‎

Во время десерта дочь Паксов вышла из-за стола и, подойдя к ‎находившейся в комнате трубе, напоминавшей резонатор фонографа, завела ‎какую-то пружинку.‎

‎— Чтобы вы не особенно скучали по своей далекой родине, я сделаю ‎вам маленький сюрприз, — сказала она, и вдруг по всей комнате раздались ‎стройные голоса хоровой русской, студенческой песни:‎

Из страны, страны далёкой, ‎

С Волги-матушки широкой...‎

Впечатление от этой песни на меня было необычайно. Мне казалось, что ‎всё это сон, что вот-вот я проснусь, и иллюзия исчезнет. Я пробовал даже ‎себя щипать, но напрасно: пробуждения не было.‎

Вспоминая прошлое, мне даже теперь кажется, что я рассказываю ‎какую-то сказку, а не действительно мною пережитое.‎

‎— Как видите, мы не совсем здесь варвары, и с вашим новейшим ‎изобретением — фонографом знакомы уже более тысячелетия. Мы сумели ‎уловить в него даже песни, распеваемые вами на Земле, за многие десятки ‎миллионов вёрст отсюда, — заметил Пакс.‎

‎— Я прихожу к тому заключению, что для могущества разума, ‎проявляющегося в существах, им одарённых, трудно указать пределы ‎возможного, — сказал я.‎

После обеда Пакс повёл меня по всем комнатам своего подводного ‎жилища, чтобы показать внутреннее его устройство. Этот подводный домик ‎был совершенно непроницаем для воды, а воздух в него нагнетался через ‎трубы, имевшие сообщение с внешней атмосферой. По трубам же, ‎посредством сжатого воздуха, это жилище снабжалось всем необходимым из ‎особых магазинов, с которыми оно имело сообщение; так что живущим в нём ‎не было никакой необходимости самим запасать что-либо. <..>‎

VII

‎— Не хотите ли пока, до завтрака, посмотреть наш подводный ‎коралловый сад? — предложила мне поутру на следующий день Либерия.‎

‎— С удовольствием, — сказал я.‎

И мы вышли с ней точно тем же самым ходом, которым вошли сюда ‎накануне с Паксом, и отправились по направлению к тому парку с ‎гигантскими деревьями, который я заметил вчера вблизи домика. Когда мы ‎вступили под своды этого своеобразного сада, перед нами открылся целый ‎фантастический мир, настоящее волшебное царство! Со всех сторон ‎поднимались огромные, величественные, как дубы, гигантские деревья, ‎крепкие и белые, как слоновая кость. На огромном пространстве поверхность ‎подводного плоскогория, расстилавшегося перед нами, была занята этими ‎колоссальными столбами, имевшими в диаметре по нескольку десятков ‎сажен. Прозрачная слизистая оболочка, наподобие коры, покрывала ‎громадные стволы этих окаменевших деревьев с их многочисленными ‎ветвями, оканчивавшимися почками самых разнообразных цветов. ‎Необъятные бока этих гигантских стволов были глубоко изрыты мрачными ‎пещерами, скрывавшими в себе бесчисленное множество крошечных ‎животных, которые среди перламутра и ярко-красного коралла казались ‎драгоценными алмазами в дорогом уборе. Эти-то крошечные животные ‎полипы и были истинными создателями этого роскошного и оригинального ‎подводного парка. Чем далее углублялись мы по извилистым аллеям ‎кораллового сада, тем более величественные и грандиозные картины ‎развертывались перед нами. Столбы и колонны принимали всё большие и ‎большие размеры: арки, портики, балюстрады встречались почти на каждом ‎шагу и вместе с искусственными беседками, созданными обитателями Марса, ‎чередовались самым причудливым образом, соперничая в красоте с ‎творениями разумных существ. Тут и там гигантские ветви коралловых ‎деревьев, переплетаясь в сетку, образовывали над нашими головами чудные ‎своды. И везде была гармония, ни одной резкости, ни одной неправильности...‎

В некоторых местах этого сада открывались площадки, на которых ‎были разбиты марсианами цветники с роскошными и оригинальными цветами, ‎обсаженными разнообразными растениями. Вообще же, нужно сказать, что ‎подводная флора на Марсе была очень похожа на флору наших морей и ‎океанов. Здесь, среди густых кустарников ламинарий, поднимались ‎цилиндрические, суставно-стручечные растения, покрытые прозрачною ‎слизью, похожею на хрустальный покров. Там хандрозы распускали свою ‎широкую листву, казавшуюся вырезанной из розовой тафты с ‎фантастическими узорами. Тут аманзии расстилали свои чудесные, точно ‎сделанные из кружев, сети; а клавдеи — свои перепончатые разветвления, ‎имевшие вид притуплённых серпов. По густым кустам этих растений ‎цеплялись маслянистые цилиндры лучицы, издали похожие на длинные четки ‎с огромными зернами, а хардарии переплетали своими перламутровыми, ‎хрящеватыми нитками стебли фукусов, на которых тысячи уксучников ‎открывали свои изящные зонтики.‎

Однако не одна подводная флора, но и фауна была здесь не менее ‎оригинальна и не менее прелестна. Повсюду в этом волшебном саду и его ‎аллеях и галереях виднелись различных форм зоофиты, анемоны, моллюски, ‎равно, как акиды и самые любопытные рыбы. Здесь было царство всех ‎лучистых, имевших, как сказочные заколдованные богатыри, голову и ‎туловище животных, а ноги каменные. Морские анемоны далеко распускали ‎свои длинные усы, испещрённые самыми яркими цветами, красуясь в ‎коралловых углублениях, наподобие чудных цветков в больших корзинах. ‎Гвоздичные и ветвистые каменные полипы простирали свои тысячи рук во все ‎стороны, а сетчатковые полипы покрывали своими кружевными сетками ‎массы губок, морских кожур и астрей, и всюду виднелись общины зимородок ‎и горгон самых разнообразных цветов, гордо распускавших свои роскошные ‎веера.‎

Водя меня по аллеям этого заколдованного парка и давая объяснения, ‎Либерия, между прочим, сказала:‎

‎— Все эти неподвижные массы живых цветов, которые вы теперь ‎видите перед собой, по временам вдруг как бы просыпаются от своего ‎чудного сна. Неведомые чары, держащие их в своей власти, разрушаются, и ‎все эти существа оживают и начинают двигаться. Тогда со всех сторон ‎сверкают яркие лучи, и повсюду блещет фосфорический свет. Но в ‎особенности волшебную картину представляет этот заколдованный сад в ‎некоторые тихие летние ночи. Тогда на морской глубине зажигается такое же ‎бесчисленное множество звёзд, как и на небе. Голубоватые эквореи и медузы ‎распускают свои зубчатые зонтики и начинают беспечно разгуливать по ‎волнам; морские ежи и звёзды усыпают своими иглами коралловые постройки ‎и морское дно, и весь этот подвижный мир волнуется и живет, и словно ‎соперничает со звёздами неба, засыпая только с наступлением дня...‎

Когда мы осмотрели наиболее достопримечательные диковинки этого ‎своеобразного сада, Либерия ввела меня в одну из беседок.‎

‎— Я думаю, что до завтрака успею ещё дать вам общие сведения о ‎нашем марсианском языке, который вам необходимо изучить, прежде чем мы ‎отправимся в кругосветное путешествие. Мама, завтрак ведь ещё не готов? — ‎обратилась она вдруг к одной из колонн беседки, дотронувшись до неё ‎хоботом.‎

‎— Через полчаса будет готов, — послышался откуда-то голос г-жи ‎Пакс.‎

Я широко раскрыл глаз от удивления, слыша Либерию, ‎разговаривающую с колонною. Но оказалось, что в этой колонне был ‎запрятан телефон, и таким образом дело объяснялось очень просто.‎

‎— Полчаса нам будет совершенно достаточно для первого урока. Итак, ‎приступим к делу, — сказала Либерия. <..>‎

Чтобы не терять времени, тотчас же после завтрака мы с Либерией ‎уединились в один из гротов подводного сада, и она стала читать и объяснять ‎мне смысл корней интернационального марсианского языка. К вечеру ‎следующего дня наша работа была окончена, и Пакс, усыпив меня, сделал мне ‎соответствующие внушения, после чего я стал так же свободно владеть их ‎языком, как любой марсианин.‎

После этого решено было, что мы завтра же отправимся в наше ‎кругосветное путешествие.‎

‎— Мне предстоит ещё решить довольно щекотливый вопрос, — сказал ‎я, между прочим, Паксу, когда речь зашла об этом путешествии. — Дело в ‎том, что, отправляясь сюда, на Марс, я не мог, конечно, захватить с собой ни ‎копейки денег, а между тем ведь придётся тратиться на необходимые средства ‎для существования. Как тут быть? Я не могу даже у вас занять, так как не ‎вижу никакой возможности когда-либо расквитаться с вами.‎

‎— Относительно этого вам совершенно не к чему беспокоиться. Ведь ‎вы будете удовлетворять потребностям не своего организма, а организма ‎моего сына. Стало быть, о ваших издержках должны позаботиться уже мы. ‎Впрочем, вы кстати напомнили про это обстоятельство. Вам надо будет ‎захватить жетон моего сына.‎

‎— Что это за жетон? — полюбопытствовал я.‎

‎— А это особый значок, который даёт право его обладателю получать ‎всё необходимое из наших общественных магазинов даром. Мой сын ‎пользуется этим правом по высшему разряду, и вы не будете терпеть ‎недостатка ни в чём...‎

VIII

Итак, утром на следующий день, попрощавшись с Паксами, мы с ‎Либерией отправились в путь. Ещё накануне Пакс телефонировал в ‎ближайшее учреждение, чтобы нам доставили к восходу солнца двухместный ‎экипаж на поверхность моря.‎

Выйдя из жилища Паксов уже известным способом, мы с Либерией ‎начали подниматься к поверхности воды почти в вертикальном направлении, ‎работая своими перепончатыми конечностями и хвостами, и скоро очутились ‎на свежем утреннем воздухе.‎

Утро было чудное. Янтарная гладь безбрежного моря терялась вдали ‎горизонта, а на востоке на небе горело пламенное, только что взошедшее ‎небесное светило, казавшееся здесь несколько меньшим, чем на Земле.‎

‎— А вот и наш экипаж, — сказала Либерия, указывая головой на ‎плававшего неподалеку от нас огромного белоснежного лебедя. — Плывем к ‎нему!‎

Я был очень удивлен как тем, что на Марсе оказалась такая же порода ‎птиц, как и на Земле, хотя и несравненно больших размеров, — так ещё более ‎тем, что нам придётся путешествовать, как в сказке, на спине лебедя. Однако, ‎подплыв ближе, я увидал, что эта птица была не живая, а искусственная, ‎сделанная из какого-то металла, вроде алюминия.‎

‎— Следуйте за мной! — сказала Либерия, подныривая под лебедя и ‎взбираясь внутрь его по небольшой лесенке, оказавшейся под ним. ‎Внутренность искусственной птицы представляла крошечную каютку с двумя ‎складными мягкими креслами, которые, по желанию, легко могли быть ‎превращены в удобные постели. Эта каютка оказалась снабжённой разными ‎съестными припасами, прохладительными напитками и другими, ‎необходимыми для путешествия предметами.‎

Когда мы сели, Либерия подняла лесенку, нажала какую-то кнопочку, и ‎наш лебедь плавно и быстро помчал нас по янтарным волнам моря.‎

‎— Это море, по которому мы сейчас плывем, самое большое на ‎Марсовом шаре, — сказала Либерия. — Обсерватория моего отца находится ‎приблизительно почти на самой его средине. Это то самое море, которое ‎ваши астрономы называют Mare erythreum. Сейчас мы едем на юг, по ‎направлению к тому месту материка, где находится канал, называемый ‎вашими астрономами Euphrates, а отсюда всё время будем держать путь ‎прямо на запад, обогнем весь Марс и, наконец, посетим Lacus Solis — озеро ‎Солнца.‎

Очутившись среди этого необъятного простора, при таких ‎исключительных условиях вдвоём с глазу на глаз с юной, но безобразной ‎марсианкой, я невольно подумал о том, как было бы хорошо, если бы вместо ‎моей спутницы со мною была здесь моя возлюбленная, оставленная там, ‎далеко, на Земле!‎

‎— А я знаю, о чём вы думаете в эту минуту! — сказала Либерия. — Вы ‎мечтаете о том, что хорошо было бы, если бы вместо меня сидела здесь с ‎вами какая-нибудь земная красавица. Сознайтесь, ведь я угадала?‎

Я был порядочно удивлен проницательностью обитательницы Марса и ‎откровенно сознался ей, что её догадка верна.‎

‎— Ну, вот видите, я ведь не так уж глупа, как вы, вероятно, обо мне ‎думаете, и, пожалуй, даже и не так и скучна, чтобы со мной неинтересно было ‎путешествовать. Давайте-ка, поболтаем о чём-нибудь. Ну, хоть о любви. Я ‎думаю, в нашем положении, в положении двух молодых существ разного ‎пола, очутившихся наедине, не может быть более подходящей темы для ‎разговора, как о любви.‎

Я едва не расхохотался, — до того мне показалась забавной мысль ‎говорить, да, пожалуй, ещё в сентиментальном тоне, с Либерией на тему о ‎любви. До сих пор я как-то даже совершенно позабывал, что она другого ‎пола.‎

‎— Ведь вам, конечно, интересно знать, как мы, марсиане, смотрим на ‎этот предмет? — добавила она.‎

‎«В самом деле, — подумал я, — она права. Это любопытно: как эти ‎существа смотрят на любовь? И даже способны ли они на это нежное ‎чувство?»‎

‎— Да, — сказал я, — для меня было бы очень желательно знать, как ‎марсиане относятся к этому, весьма важному у нас, на Земле, вопросу.‎

‎— Чтобы мы могли понимать друг друга, — заметила Либерия, — ‎определите мне прежде всего: что такое, по-вашему, любовь?‎

‎— Но вы задаёте такой вопрос, на который вовсе не так легко ответить, ‎как кажется; любовь, в сущности — мечта, иллюзия; это призрак, сотканный ‎из тончайших нитей нашего чувства и нашего воображения, призрак, ‎настолько нежный и чувствительный, что как бы деликатно мы ни подходили ‎к нему со своим анализом и со своими исследованиями, сущности его мы ‎никогда не узнаем; своими исследованиями мы его только изуродуем, ‎обесформим, и от него, в конце концов, ничего не останется, кроме грубой ‎действительности, кроме той любви, какая существует и у всех других ‎животных.‎

Либерия расхохоталась.‎

‎— О, да вы, я вижу, поэт! Только знаете, что я вам скажу? Ваше ‎определение любви ровно ничего не говорит. В самом деле, — продолжала ‎она, принимая меланхолический тон, — как это странно! Совершенно ‎естественную потребность люди облекли в какую-то мистическую оболочку и ‎упрямо стараются закрывать глаза на истину только потому, что эта истина ‎кажется им отчего-то некрасивой, и им приятнее окружать её таинственным ‎ореолом...‎

IX

‎...К полудню, когда солнце на небе начало довольно чувствительно ‎припекать, Либерия нажала какую-то кнопочку у нашего электрохода, и наш ‎лебедь вдруг, к моему удивлению, нырнул в глубину моря, и мы понеслись ‎под водой.‎

‎— Как?! — вскричал я, увидав на дне моря оригинальное, ‎встретившееся нам здание, напоминавшее собой древнюю индийскую пагоду, ‎с ярко-белыми, по-видимому, мраморными, башенками и колонками. — Как? ‎Значит, и дно морей на Марсе также населено марсианами?‎

‎— Ну да, разумеется. Неужели вы думали, что наш подводный домик ‎единственный в своём роде?‎

Действительно, чем дальше мы плыли, тем всё чаще и чаще стали ‎встречаться нам подводные марсианские жилища, многие из которых имели ‎очень странную архитектуру, совершенно не известную у нас на Земле.‎

Какие роскошные панорамы, какие оригинальные пейзажи открывались ‎перед нашими глазами! То мы неслись над высокими горами с глубокими ‎пропастями, поросшими никогда не виданными мною гигантскими ‎водорослями, среди которых плавали морские чудовища, то проплывали над ‎прекрасно обработанными равнинами, засеянными какими-то морскими ‎растениями, употреблявшимися марсианами в пищу.‎

Я заметил, между прочим, что по дну моря часто тянулись в разных ‎направлениях какие-то прямые, как натянутые струны, трубы, терявшиеся ‎вдали. Раз мы проплывали очень близко около одной из этих труб, имевших ‎несколько сажен в диаметре.‎

‎— Что это за сооружение? — спросил я у Либерии.‎

‎— А это наши железные дороги. Внутри этих массивных цилиндров ‎ходят особые, герметически закупоренные вагоны. Они приводятся в ‎движение сжатым воздухом и летят с быстротою пушечного ядра. По этим ‎дорогам можно сделать кругосветное путешествие всего в несколько часов.‎

‎— Отчего же мы не по такой дороге отправились в наше путешествие?‎

‎— Но по этим дорогам обыкновенно возят только предметы ‎потребления, которыми снабжается наш общественный организм, из тех ‎пунктов, где они производятся; да иногда ездят по ним рабочие, которым ‎необходимо спешить к месту работ. Все же, кому особенно торопиться ‎некуда, избирают другого рода передвижения. Если бы мы отправились в ‎одном из этих металлических цилиндров, мы совсем ничего не увидали бы, ‎кроме внутренности вагона, имеющего форму ружейной пули. Тогда как ‎путешествуя на этом лебеде, мы имеем полную возможность осмотреть всё, ‎что достойно внимания, и можем ехать, куда нам угодно, в любом ‎направлении.‎

К вечеру, когда жар спал, мы снова вынырнули со дна моря на ‎поверхность и поплыли на открытом воздухе.‎

Но вот солнце погрузилось в воды моря, и только розовые отблески ‎вечерней зари освещали собою безбрежную гладь янтарных волн. Наступила ‎ночь. На небе зажглись две луны: одна, в виде узкого серпа, взошла с той ‎стороны, где исчезло солнце, а другая, в виде полукруга, была уже довольно ‎высоко на восточной стороне неба. Сравнительно с нашим ночным светилом, ‎обе они были очень малы и скупо изливали свой слабый сверкающий, ‎серебристый свет на нас и окружавшее нас море. Первая, западная, луна была ‎раз в пять меньше нашей земной, но всё-таки раза в три больше своей ‎восточной подруги, бывшей величиною в серебряный рубль. Но для меня ‎было всего изумительнее то, что западная луна двигалась по небу так быстро, ‎что движение её было ясно заметно для глаза, точно она бежала бегом, ‎торопясь поскорей встретить свою приятельницу на востоке. Вскоре в ‎погасающих лучах вечерней зари показалась ещё как бы третья луна, или, ‎вернее, очень яркая звезда. Она была несравненно меньше двух предыдущих ‎и не представляла даже заметного диска, хотя блеск её был очень силен.‎

‎— А вот и ваше отечество — Земля, — указала Либерия своим ‎хоботком на эту яркую звёздочку.‎

Да, это была наша Земля, наша милая Земля, лучезарно сиявшая в ‎вечернем сумраке, подобно Венере наших небес в весенние вечера. Я молча ‎смотрел на неё к думал о том, как неизмеримо далеко отстоит от меня теперь ‎этот, кажущийся отсюда столь крошечным атомом, Земной шар с его ‎многомиллионным населением, вечно волнующимся, вечно озабоченным, ‎вечно враждующим, вечно истребляющим себя в беспощадной борьбе за ‎существование.‎

‎— Скоро материк, — прервала мои размышления Либерия, ‎внимательно посмотрев на инструмент, определявший широту и долготу ‎местности. И она снова нажала другую кнопку у нашего электрохода, и вдруг ‎наш лебедь, расправив крылья, взмахнул ими и поднялся высоко на воздух. Я ‎не ожидал, что наша металлическая птица способна не только плавать и ‎нырять, но также и летать, и до того был изумлен, что даже вскрикнул от ‎неожиданности.‎

‎— Ага, испугались! — засмеялась моя спутница. — Я нарочно ‎приберегла этот сюрприз до вечера. Посмотрите, не правда ли — красиво?‎

Действительно, трудно было себе представить что-либо более ‎эффектное и захватывающее дух, как этого лебедя, несущегося вместе с нами ‎по воздуху, ночью, среди совершенно незнакомой мне обстановки, под ‎новыми для меня небесами, откуда слабо светили две крохотные луны и ‎мерцали совершенно иные, чем на Земле, звёзды. На юге, куда мы летели, ‎обрисовывались во мраке спустившейся ночи неясные очертания берегов. Это ‎был материк, но за наступившей темнотой было трудно разглядеть на нём ‎что-либо более ясное и определённое. Мы быстро приближались к суше.‎

Вдруг над материком, высоко, под самыми облаками, ярко вспыхнул ‎блестящий огненный шар, и все окрестности осветились, как днём.‎

‎— Что это такое? — вырвалось у меня невольное восклицание.‎

‎— Это электрическое солнце, — ответила Либерия. — Вы знаете, у ‎нашего Марса нет такого спутника, как ваша луна, которая светила бы нам ‎ночью, а те две крохотные луны, что вы видите на небосклоне, дают очень ‎мало света, да и появляются они на горизонте на очень короткое время, и ‎таким образом мы принуждены пользоваться искусственным освещением для ‎наших ночей. Это, может быть, не так поэтично, но тем не менее весьма ‎красиво. Не правда ли?‎

‎— Но как они устраиваются, эти электрические солнца? Ведь они ‎находятся где-то на недосягаемой высоте, под самыми небесами?‎

‎— Устройство их незамысловато. Пускается большой воздушный шар, ‎прикреплённый к Марсу особым шнуром, способным проводить ‎электрический ток. Шар этот снабжён целой системой электрических ‎лампочек и громадным рефлектором, отражающим свет от них на землю. По ‎шнуру пускается электрический ток, зажигающий лампочки, — вот и всё.‎

Вскоре за появлением первого электрического солнца вспыхнуло в ‎другом месте второе, затем третье, четвёртое, — и повсюду над материком, ‎куда только хватал глаз, зажглись эти искусственные солнца, висящие в ‎небесах, точно огромные паникадила под неизмеримыми сводами ‎величественного храма.‎

Море осталось уже позади, и мы пролетали над сушей. Под нашими ‎ногами расстилалась обширная равнина, покрытая то густолиственными ‎лесами, то цветущими возделанными полями и лугами. Там и здесь виднелись ‎одинокие, очень причудливой архитектуры строения, замки, дворцы, башенки ‎и прочее, но, к моему удивлению, на всём пространстве, куда только хватал ‎глаз, нигде я не видал ни одного городка или даже хотя бы деревушки, ‎несмотря на то, что, судя по очень часто встречавшимся одиночным зданиям, ‎местность должна была быть густо населённой.‎

‎— А где же ваши города и сёла, Либерия? — спросил я у своей ‎спутницы.‎

‎— У нас нет ни городов, ни сёл, ни вообще скученности населения. ‎Этот антигигиенический способ поселений вывелся у нас уже целые ‎тысячелетия тому назад, потому что в нём давно уже исчезла всякая ‎надобность. Люди на Земле теснятся в сёлах и душных городах, прежде всего, ‎в видах большей безопасности, затем потому, что при скученном населении ‎представляется более удобств для быстрых взаимных сношений, ‎необходимых в повседневной деловой жизни; а чаще всего, по рутине, по ‎привычке, по любви к стадности. Наши же пути сообщения и способы ‎передвижения так прекрасно устроены, что мы можем очень быстро и легко ‎сообщаться с самыми отдалёнными местностями, а все наши жилища ‎соединены посредством подземных и подводных труб с общественными ‎складами и магазинами и снабжаются всем необходимым автоматически, по ‎желанию, подобно тому, как жилища ваших городов снабжаются водою и ‎газом или электричеством посредством водопроводных труб и кабелей. ‎Таким образом, нам нет никакой надобности жаться друг около друга в ‎тесных и душных больших городах и селениях.‎

Пока мы пролетали над морем, нам только изредка встречались ‎воздухоплавательные снаряды; но теперь, когда мы летели над материком, в ‎воздухе то и дело мелькали, словно светящиеся бабочки, различных форм и ‎величины воздушные экипажи, по своему наружному виду напоминавшие ‎собой то наших земных птиц, то птиц никогда не виданной мной формы, ‎вероятно, марсианских или иных каких-либо планет. Но между ‎искусственными птицеобразными аэропланами встречались иногда, с ‎седоками на спинах, и живые ручные птицы, вроде той двухглавой, на ‎которой я видел в первый раз прилетевшего Пакса.‎

Волшебную картину представляли из себя все эти беззвучно и плавно ‎реющие в вечернем воздухе и, подобно огромным светлякам, испускавшие ‎снопы электрического света удивительные аэропланы. Из долин и садов, ‎расстилавшихся внизу, под нами, распространялись чудные ароматы ‎благоухающих цветов; и отовсюду с аэропланов неслись тихие, ‎гармонические мелодии, — то меланхолические, то жизнерадостные, — ‎наполнявшие атмосферу чарующими звуками, полными радостей жизни.‎

Вдруг над этой мирною долиною раздался чей-то мощный возглас, ‎покрывший собою все остальные звуки и, казалось, наполнивший, собою всё ‎необъятное пространство. Смысл этого возгласа означал призыв к вниманию ‎и соответствовал нашему — silence (тише)!‎

В тот же миг все посторонние звуки смолкли, и аэропланы как бы ‎повисли на воздухе и начали реять на одном месте в ожидании чего-то ‎особенного.‎

Либерия заставила парить в воздухе также и нашего лебедя.‎

‎— Сейчас будет концерт! — шепнула она мне..‎

В тот же момент из глубины равнины послышалось чье-то громкое ‎пение, раздавшееся подобно раскатам грома и шедшее всё crescendo и ‎crescendo. Удивительно чудный, приятный, густой и могучий голос, точно ‎какой-то властною силою, овладел сердцами всех слушателей и, как чародей-‎волшебник, начал безраздельно властвовать над настроением очарованной ‎аудитории. Казалось, это был голос самой природы. Он то исторгал у ‎слушателей слезы умиления и жалости, то заставлял усиленно биться их ‎сердца в надежде на что-то неизведанное, но бесконечно прекрасное, то ‎потрясал их ужасом перед необъятною бездною бесконечного, то заставлял ‎радоваться и наслаждаться сознанием настоящего.‎

Притаив дыхание, изумлённый и очарованный, сидел я возле Либерии, ‎не смея пошевельнуться, словно боясь, чтобы неосторожным вздохом или ‎движением не разрушить этого волшебного очарования.‎

Песня смолкла, и звонкое эхо от её последних аккордов замерло вдали, ‎переливаясь, подобно раскату грома. Наступил момент как бы всеобщего ‎оцепенения у очарованных слушателей, — и вдруг со всех сторон раздались ‎бурные возгласы и выражения восторга, переполнявшего сердца публики. ‎Отовсюду послышались крики, соответствующие нашему «браво» и звонкое ‎шлепанье хвостами по бедрам, заменявшее наше хлопанье в ладоши. Но все ‎эти бурные выражения восторга по сравнению с силой голоса певца были ‎столь же слабы, как пение мириадов комаров перед рычанием льва.‎

‎— Либерия, скажите мне, кто это пел? Ведь это, без сомнения, не ‎обитатель Марса? — обратился я к своей спутнице, уверенный, что ни одно ‎живое существо, даже и на Марсе, не могло обладать таким изумительно ‎сильным и чудным голосом.‎

‎— Это пел наш знаменитый певец, умерший около 200 лет тому назад, ‎‎— ответила Либерия.‎

‎— Вы бредите? — воскликнул я, думая, что чудное пение в самом деле ‎заставило молодую марсианку бредить. — Как — умерший, когда мы его ‎только что слышали?‎

‎— Ну что ж из этого? Эта песня воспроизведена фонографом.‎

‎— Фонографом?! Но неужели у этого певца был действительно такой ‎сильный голос, что его можно было слышать за десятки вёрст?‎

‎— Конечно, нет. У него голос был обыкновенный, но наши ‎усовершенствованные фонографы, при помощи особенных резонаторов, ‎могут усиливать обыкновенные звуки в произвольное число раз. Сейчас будет ‎хоровая песня, и если вы хотите, то мы подлетим к зданию оперы и ‎посмотрим также и на певцов, — предложила Либерия.‎

Я, конечно, изъявил согласие, и мы быстро стали спускаться к земле, к ‎тому месту, где виднелось здание оперы. Это здание напоминало ‎древнеримский цирк. Сцена была устроена на открытом воздухе, и места для ‎публики были расположены вокруг неё амфитеатром. Здание было огромное, ‎массивное, прекрасной архитектуры и могло вмещать десятки тысяч зрителей. ‎Мы не спустились совсем на землю, а остановились на своём лебеде ‎несколько поодаль от театра, против сцены, поместив свой аэроплан в ряду ‎других аэропланов со зрителями, предпочитавшими вместо того, чтобы ‎занимать места в театре, парить перед сценой в воздухе. Либерия достала в ‎одном из ящичков, бывших на нашем аэроплане, два оптических ‎инструмента, нечто вроде биноклей, и подала один из них мне. Я навёл свой ‎инструмент на сцену и увидал, что певцы уже начали строиться в ряды, а хор ‎музыкантов с какими-то неизвестными мне инструментами уже давно ожидал ‎сигнала.‎

Но вот раздалось и пение. Это было нечто неподдающееся никакому ‎описанию. Казалось, тут пели и трубили сами ангелы в день Страшного суда; ‎но только это пение и эти трубные звуки не были грозными и устрашающими, ‎а напротив, поднимали бодрость и точно пробуждали к какой-то новой ‎жизни. Весь воздух, вся атмосфера равнины то плакали и стонали под этими ‎фантастическими звуками, то радовались и ликовали, словно торжествуя ‎победу света над мраком, разума над невежеством. Это пение произвело на ‎меня до того потрясающее впечатление, что я не выдержал и попросил ‎Либерию увезти меня отсюда, иначе мне казалось, что мои нервы должны ‎лопнуть.‎

Снова наш лебедь взвился под небеса, и мы снова помчались в глубь ‎континента, далеко от этого волшебного театра.‎

‎— Я не понимаю, — сказал я, несколько оправившись от только что ‎пережитых впечатлений, — вы говорите, что первое пение было ‎воспроизводимо фонографом с усиливающим звук резонатором, но почему ‎же голоса этих певцов и инструменты этих музыкантов звучали так же ‎сильно, как и голос первого певца?‎

‎— Да ведь эти певцы тоже несовременные; они жили ещё в начале ‎прошлого столетия, а теперь уже давно ни одного из них нет в живых.‎

‎— Что вы говорите?— воскликнул я.— Или вы принимаете меня за ‎ребёнка, которого можно уверить в чём угодно? Как — неживые, когда мы их ‎только что видели и слышали?‎

‎— Это ровно ничего не значит. Здесь мы видели только соединение ‎кинематографа с фонографом. Певцы на этой сцене были только тенью ‎певцов, когда-то живших на свете. Их изображение было запечатлено ‎кинематографом и посредством целой системы зеркал отражено на сцене ‎театра, а пение и музыку воспроизводил фонограф.‎

‎— Но разве у вас нет живых, современных певцов?‎

‎— Как нет! Но они не выступают перед аудиторией иначе, как только ‎тогда, когда их пение записано фонографом и усилено резонаторами. ‎Обыкновенное пение не производит того эффекта, какой производит ‎искусственно воспроизведённое, подобно тому, как необработанный алмаз не ‎даёт той игры, какую даёт искусственно отшлифованный. Но вы заметьте, — ‎продолжала Либерия, видя моё изумление, — так как при помощи наших ‎усовершенствованных кинематографов и фонографов мы можем видеть и ‎слышать всё, что делается в любом пункте нашего Марсова шара, то наши ‎выдающиеся певцы, артисты, ораторы, декламаторы и тому подобные лица ‎имеют возможность выступать сразу перед всем населением Марсова шара и ‎быть слышимыми и видимыми разом во всех концах его, а это, в свою ‎очередь, дало нам возможность устроить наши театры и публичные ‎аудитории совсем на иных началах, чем у вас. Концерт, который мы только ‎что слышали, слушался также и на других пунктах Марса, всюду, где только ‎есть общественные здания для театра. Но мало этого, этот концерт мы могли ‎слушать даже и у нас, в нашем подводном домике, — стоило только ‎отвернуть акустическую трубу, соединённую с телефонными проволоками, и ‎фотофонную трубу, в которую можно видеть всё, совершающееся на сценах, ‎находящихся на расстоянии многих тысяч вёрст.‎

X

Вскоре мы увидали вдали громадное, прекрасное здание с большими, ‎освещёнными изнутри электричеством окнами. На вершине этого здания ‎стояла белая статуя, изображавшая собою земную женщину, державшую на ‎руках ребёнка. Оригинальную особенность этой статуи составляло то, что из ‎глаз её лились волны электрического света от заключённых внутри ‎электрических лампочек, освещавших довольно значительное пространство ‎вокруг, что было чрезвычайно эффектно: казалось, эта статуя была живой, ‎одушевлённой.‎

Мы быстро приближались к зданию, оказавшемуся одним из ‎общественных детских приютов. По ту и другую сторону главного корпуса ‎были расположены два длинных флигеля: — один — окрашенный в синий ‎цвет, другой — в голубой. Это были две гостиницы — первого и второго ‎разряда, в которых жили наблюдавшие за приютом, а также останавливались ‎и все приезжающие. Приют находился всецело в заведовании женщин, ‎мужчины являлись здесь лишь случайными посетителями и гостями.‎

Наш лебедь плавно опустился перед входом в гостиницу первого ‎разряда, и, оставив свой электролёт у крыльца, где стояло много и других ‎подобных экипажей, мы вошли внутрь здания и направились вдоль длинного ‎коридора, по обеим сторонам которого были расположены номера. Заняв ‎один из этих номеров, состоявший из двух спален и общей столовой, мы сели ‎ужинать. Над столом висело меню, и против каждого названия кушанья была ‎особая электрическая пуговка, которую стоило только надавить, как на столе ‎появлялось желаемое блюдо, точно на сказочной самобранной скатерти.‎

Переночевав в гостинице, поутру мы отправились осматривать ‎виденный нами накануне приют. Здание было двухэтажное, причём верхний ‎этаж назначался для маленьких. Там мы увидали великое множество этих ‎крохотных созданий, за которыми наблюдал целый штат. Кучи детей, под ‎надзором своих воспитательниц, водили хороводы, пели и резвились на ‎открытом воздухе, на лужайке, в аллеях сада, разбитого около здания.‎

Воспитание у марсиан обычно ведётся так. Когда ребёнку исполнится ‎четыре года^[1], его переводят в первоначальную школу, где он находится до ‎восьмилетнего возраста. Эти школы-пансионы находятся где-нибудь в ‎живописной местности, чаще всего на берегу моря, и вся жизнь детей здесь ‎состоит обыкновенно из беспрерывных забав, игр и удовольствий. Но в то же ‎время, вместе с обучением хороводам, пению, танцам, гимнастике, плаванию ‎и прочему, их шутя и незаметно выучивают чтению, письму, первоначальным ‎правилам математики, дают общие сведения из естественной истории, ‎географии, астрономии и т. д. Система воспитания у обитателей Марса так ‎поставлена, что ребёнку нет никакой надобности напрягать свою память и ‎утомлять своё внимание, а все сведения он получает непосредственно из ‎наглядных предметных объяснений, которые даются так интересно и ‎общепонятно, что воспитателям приходится скорее сдерживать старание ‎детей всё себе усвоить и понять, чем побуждать их к этому. Нужно ещё ‎заметить, что так как не все дети одарены одинаковой быстротой соображения ‎и запоминания, то в деле воспитания на индивидуальные особенности ребёнка ‎обращается самое главное внимание, и во всех школах, как низших, так и ‎средних, имеются по несколько параллельных отделений, в каждом из ‎которых помещаются дети с более или менее одинаковыми способностями и ‎складом ума и характеров, и где преподавание ведётся хотя по одной и той же ‎программе, но различно, применительно к индивидуальным особенностям ‎детей. Для лучшего же укрепления в памяти уже воспринятых идей и знаний ‎прибегают иногда и к искусственным мерам — посредством гипнотического ‎внушения. Впрочем, эти внушения делаются только в исключительных ‎случаях, так как замечено, что они иногда вредно отзываются на правильном ‎умственном развитии у совершенно нормальных и здоровых детей.‎

С 8 до 12-летнего возраста дети обучаются в первоначальных, ‎общеобразовательных школах, причём, мальчики уже воспитываются ‎отдельно от девочек. В этих школах дети более подробно знакомятся как с ‎общеобразовательными, гуманитарными науками, так и прикладными, а равно ‎и с устройством наиболее простых машин и с работою на них. Машины, как ‎увидим впоследствии, играют у марсиан первостепенную роль в их жизни, а ‎потому и знакомство с ними у них начинается ещё с детского возраста. ‎Нечего и говорить, что и в этой общеобразовательной школе вся система ‎школьного обучения направлена к тому, чтобы возбудить в детях ‎любознательность и побудить их к самостоятельному дальнейшему развитию ‎и самосовершенствованию. Здешние школьники, от времени до времени, под ‎руководством своих воспитателей предпринимают различные экскурсии, а во ‎время каникул или гостят у своих родителей, или вместе с ними ‎путешествуют по разным странам.‎

После первоначальной школы дети переходят в ‎среднеобразовательную, где остаются от 12 до 18 лет. В этих школах, кроме ‎общеобразовательных наук и искусств, они изучают основания всех ‎главнейших ремёсел, как теоретически, так и практически. Невежество в ‎знании ремёсел и умении управлять машинами считается у обитателей Марса ‎недостойным звания свободного гражданина, и потому на изучение их они ‎обращают самое главное внимание. С целью лучшего ознакомления на месте ‎с разнообразными фабриками и заводами, воспитанники этой школы часто ‎путешествуют под руководством своих преподавателей по всему шару Марса ‎и приобретают навык и опытность в практической жизни. При выходе из этой ‎школы, в 18 лет, уже вполне определяются индивидуальные особенности и ‎характер будущего гражданина, а равно становится более или менее ‎очевидным, к какого рода дальнейшей деятельности он наиболее склонен и ‎способен, т. е. преобладает ли в нём стремление более к умственным занятиям ‎и отвлечённым наукам или же к практической работе и наукам прикладным. ‎Сообразно с этими наклонностями юноша и избирает себе специальность, так ‎как период от 18 до 23 лет посвящается исключительно изучению тех или ‎иных специальностей.‎

По выходе из общеобразовательной школы каждому юноше даётся ‎свидетельство, где перечислены все те работы и ремёсла, которые изучены им ‎в совершенстве и на которые он вправе рассчитывать, чтобы они были ему ‎доставлены немедленно же, по первому его желанию, везде, на всём ‎Марсовом шаре, где только производятся эти работы. По окончании же ‎высшего, специального образования каждый получает соответствующую его ‎специальности учёную степень, которая даёт ему право также везде на занятие ‎той или иной должности по своей специальности.‎

Таким образом, школьная жизнь, где воспитанники получают всё ‎необходимое, является одним из лучших периодов жизни марсианина, так как ‎вся она представляет почти беспрерывный ряд наслаждений, получаемых как ‎от прекрасно организованных школьных развлечений и порядков, так и от ‎приобретения всё новых и новых знаний.‎

В 23 года образование марсианина считается законченным, и с этих пор ‎начинается его гражданская жизнь.‎

Воспитание девушек у обитателей Марса несколько иное, чем ‎воспитание мальчиков, что и понятно, так как натура мужчины и женщины во ‎многом различна; и девушки кончают у них своё образование несколько ‎раньше, чем юноши, потому что у марсиан, как и у людей на Земле, женщины ‎созревают вообще скорее мужчин. Именно — образование девушек кончается ‎к 20 годам.‎

Сообразно различию мужской и женской организации и характеров, ‎женщинам присвоены, по издавна укоренившемуся обычаю, известного рода ‎работы, наиболее соответствующие их полу. И как ни один мужчина не ‎решится никогда браться за такую работу или такое занятие, которое ‎составляют привилегию женщин, так и ни одна женщина не позволит себе ‎домогаться мужской работы. И это не в силу каких-либо законов или ‎постановлений, а просто потому, что считается неприличным, не принятым ‎как с той, так и с другой стороны, как, например, у нас считается, или, по ‎крайней мере, считалось раньше, неприличным мужчине сидеть за прялкой, а ‎женщине колоть дрова или ходить на войну.‎

Все эти сведения о воспитании детей я получил отчасти из личных ‎наблюдений, отчасти из рассказов и объяснений Либерии. К другим ‎марсианкам я не решался обращаться с вопросами из опасения, что меня или ‎примут за феноменального невежду, или заподозрят истину, и тогда я буду ‎поставлен в очень неловкое положение, так как обращу на себя всеобщее ‎внимание.‎

XI

Осмотрев приют, мы возвратились к себе в гостиницу, чтобы ‎пообедать. Занимаемый нами номер был уже тщательно убран; но во всё ‎время нашего пребывания здесь мы в глаза не видали никакой прислуги. У ‎марсиан применение различных машин доведено до удивительного ‎совершенства, и всюду, где только можно заменить работу разумного ‎существа автоматическим механизмом, — это сделано. Уборка комнат в ‎гостиницах, даже постелей, — делается автоматически, полы чистятся ‎автоматически — посредством пускания струи воды, смывающей и уносящей ‎всякий сор и грязь; обеды, как я уже сказал, тоже подаются автоматически; ‎если вам что-либо нужно достать, чего нет в гостинице, вы говорите по ‎телефону в ближайшее бюро, и требуемая вами вещь, точно по щучьему ‎веленью, появляется на столе, передаваясь автоматически по трубам, ‎действующим сжатым воздухом. Благодаря этому, всякая прислуга в ‎гостиницах почти совершенно излишня. Никакой платы за пользование ‎номером и обедами никто от нас не требовал, так как мы имели на груди ‎значки, дававшие нам право на пользование всем необходимым безвозмездно. ‎Я позабыл упомянуть, что у Либерии был также свой особенный значок. Она, ‎как только что окончившая своё воспитание, имела право на эту льготу в ‎продолжение года. Но, что всего удивительнее, никто даже и не ‎проконтролировал наши значки: у обитателей Марса чувство чести и личного ‎достоинства так высоко развито, что само собой предполагается, что никто не ‎будет пользоваться тем, на что не имеет права, и всякий, уличённый в этом ‎преступлении, тотчас же подвергся бы освидетельствованию своих ‎умственных способностей, так как, по мнению марсиан, только больные и ‎сумасшедшие могут злоупотреблять отсутствием контроля.‎

Мы пробыли здесь два дня и к полудню на третий снова сели в наш ‎электролёт и помчались далее на запад. Так как солнце начало припекать, то ‎мы на этот раз поднялись высоко в верхние слои воздуха, где было не так ‎жарко и откуда мы могли обозревать на огромное расстояние материк, ‎расстилавшийся перед нами, и мне скоро стало понятно, почему планета Марс ‎кажется нам с Земли красной звёздочкой. Оказалось, что материк Марса в ‎общем представляет из себя пустыню с бесплодною почвою ярко-красного ‎цвета. Камни, песок, глина — всё это на Марсе имеет ярко-красную окраску, ‎подобно тому, как наши пустыни имеют тёмно-серый оттенок. Во всех ‎направлениях эти огромные пустыни прорезаны бессчисленным множеством ‎искусственных каналов, которые одни только и оживляют почву там, где они ‎её орошают. Некоторые из этих каналов были громадны как по ширине, так и ‎по протяжению, и, всматриваясь внимательнее, я скоро понял, почему самые ‎большие из них кажутся нашим астрономам двойными. Дело в том, что среди ‎бесплодных пустынь тянулись иногда широкие, отлогие долины, имевшие в ‎ширину по нескольку сот вёрст. По обоим откосам этих долин на различной ‎высоте был прорыт ряд совершенно параллельных каналов, по которым текла ‎вода, орошавшая откосы и средину долин посредством многочисленных ‎канавок и ручейков, спускавшихся ко дну долины из главных каналов.‎

И если бы не эти плодоносные долины, да не некоторые цветущие, ‎покрытые роскошной растительностью оазисы, орошаемые тоже ‎искусственно, то поверхность планеты Марс представляла бы из себя ‎совершенно безжизненную, мёртвую и бесплодную пустыню.‎

‎— Либерия, а где же у вас реки? Я не вижу ни одной, за исключением ‎этих искусственных каналов! — обратился я к своей спутнице, поражённый, ‎столь невероятным у нас на Земле, совершенным отсутствием рек.‎

‎— У нас на Марсе рек нет совсем, — ответила марсианка. — Наша ‎планета, как вы знаете, много старше вашей, — пояснила она, видя моё ‎недоумение, — а вследствие этого она не так богата водой, как ваша Земля, ‎хотя прежде на ней было сравнительно столько же воды, как теперь на Земле. ‎Но мало-помалу, из века в век, часть дождевой воды проникала в глубокие ‎слои почвы и не возвращалась уже более на поверхность. Она химически ‎соединялась с горными породами и, таким образом, исключалась из ‎атмосферного кругооборота. В настоящее время существующие моря у нас ‎очень не велики, а вследствие этого они не дают настолько значительной ‎массы водяных паров, чтобы последние могли соединяться в грозовые тучи и ‎падать благодатным дождём на поверхность почвы и орошать её, тем более, ‎что атмосфера нашей планеты значительно реже вашей. У нас не бывает ни ‎гроз, ни дождей, а те редкие туманы, которые иногда подымаются со дна ‎наших искусственных долин, недостаточны для того, чтобы служить ‎орошением и оживлять наши пустыни. У нас почти вечно безоблачное небо. ‎Поэтому на нашей планете не может быть и рек, которые только и могут ‎питаться влагою, получаемою из атмосферы. Вот почему мы и принуждены ‎прибегать для орошения и оживления наших бесплодных пустынь к ‎проведению искусственных каналов. Эти каналы начали созидаться уже ‎многие тысячелетия тому назад, ещё в то время, когда даже и не было ‎особенной надобности в искусственном орошении почвы на нашей планете. ‎Они устраивались первоначально с целью уравномерить климаты разных ‎стран и соединяли холодные моря с теплыми, вызывая таким образом ‎круговращение в движении холодной и теплой воды. С течением времени ‎постоянное движение воды по этим каналам из одного моря в другое ‎расширило русла этих каналов до огромных размеров, по ширине иногда ‎равных вашему Гольфштрому. Этому, равно как и прорытию каналов, много ‎способствовало то обстоятельство, что у нас нет сколько-нибудь высоких ‎гор, и все материки Марса представляют из себя почти совершенно плоские ‎пространства: в течение ряда веков прежние дожди, снега, ветры, зимние ‎морозы, летние жары и засухи разрушали постепенно горы и скалы, а потоки ‎воды уносили их обломки в моря и мало-помалу возвышали их ложе; и у нас ‎не стало более ни высоких гор, ни океанов, ни глубоких морей, а остались ‎лишь внутренние или средиземные моря. И вот, когда течение воды из одного ‎моря в другое превратило первоначально довольно узкие каналы в ‎широчайшие русла, с течением времени, вместе с высыханием морей, эти ‎русла начали также высыхать и превращаться в долины. Эти долины ‎сделались бы со временем так же бесплодными, как и окружающие пустыни, ‎если бы наши предки не стали их орошать искусственно: они прорывали, как ‎вы видите, по откосам их ряд параллельных каналов, по которым течет вода, ‎впускаемая в них из наших морей посредством огромных запруд и шлюзов во ‎время весеннего таяния снегов на полюсах, когда уровень морей значительно ‎поднимается. Без этих искусственных каналов поверхность нашей планеты ‎давно уже представляла бы из себя или совершенно бесплодную пустыню, ‎или неподвижные массы кое-где оставшейся в морях воды. А теперь — ‎видите вы это море, там, направо от нас? — указала она своим хоботком на ‎расстилавшуюся вдали безбрежную массу вод. — Это не море, это поле, ‎искусственно затопленное водой для орошения. Когда шлюзы будут закрыты, ‎вода спадет, и это море превратится в цветущее поле.‎

После такого объяснения мне стало ясно, почему наши астрономы ‎видят иногда с Земли какие-то необычайные изменения на поверхности ‎Марса, которые они объясняют величайшими геологическими переворотами и ‎катастрофами, совершающимися на этой планете.‎

‎— Но это не всё, что дают нам эти каналы, — продолжала Либерия. — ‎Сила течения воды в них и в выходящих из них ручейках и потоках также ‎утилизируется и, превращаясь в электричество, несёт во все концы Марса ‎свет, теплоту и движение, заставляя работать тысячи машин и локомобилей ‎на наших полях, фабриках и заводах, давая жизнь и внося оживление всюду, ‎где только есть в этом надобность. Вода в этих каналах никогда не замерзает, ‎даже и зимою, потому что посредством разных приспособлений, ‎превращающих движение воды в них в тепловую энергию, тепла развивается ‎настолько достаточно, что оно не даёт воде покрываться льдом, и, таким ‎образом, по этим каналам электроходство совершается круглый год.‎

Я взял бинокль и навёл его на один из каналов. По всей его длине, в ту ‎и другую сторону, плыли с чрезвычайной быстротой бесчисленные ряды ‎огромных электроходов, нагруженных всякого рода предметами. ‎Приводились они в движение подобно нашим электрическим ‎железнодорожным вагонам; вся разница состояла только в том, что ‎проводники электричества находились под водой и тянулись по всей длине ‎каналов.‎

Но вот мы понеслись, казалось, над бесконечною пашней, цвет почвы ‎которой был не чёрный, а также совершенно красный. Там и сям среди этой ‎пашни блестели озерки, или, вернее, искусственные резервуары с водой, среди ‎которых возвышались какие-то высокие каменные сооружения, нечто вроде ‎водопроводных башен, с вершины которых падали каскады воды, ‎приводившие в движение колёса. По всей же поверхности этой беспредельной ‎пашни, ещё недавно орошённой, бороздили бесчисленные огромные плуги и ‎бороны, взрыхлявшие почву и двигавшиеся, по-видимому, сами собой.‎

‎— Объясните мне, ради бога, Либерия, каким образом приводятся в ‎движение эти плуги? — обратился я за разъяснением этой загадки к своей ‎спутнице.‎

‎— А они приводятся в движение силою той воды, которая падает с ‎высоты вот этих башен, — указала она на высокие башенки. — Движение ‎воды при помощи динамо-машин превращается в электрическую энергию, ‎которая передаётся по проволокам этим работающим плугам и боронам.‎

Всмотревшись внимательнее, я увидел, что по всему полю были ‎протянуты ряды металлических проволок, вдоль которых и двигались ‎работавшие земледельческие орудия.‎

‎— Но каким же образом вода-то накачивается снизу в эти башни с ‎резервуарами? — полюбопытствовал я.‎

‎— Эту работу делает солнце, — ответила Либерия. — Посмотрите ‎внимательнее на эти башни. Видите вы около них блестящие круги? Это ‎зажигательные стекла, собирающие лучи солнца и нагревающие паровики у ‎машин, которые приводят в движение насосы, накачивающие из ‎находящегося рядом озера воду в резервуары башен.‎

‎«Однако! — подумал я. — Они даже и солнце ухитрились запрячь в ‎плуг! Вот удивительные создания, для которых нет ничего запретного!»‎

Всюду, куда только я ни направлял свой бинокль, я видел, как ‎копошились, точно муравьи, за работою марсиане, эти безобразные на вид, но ‎высокоразвитые в умственном отношении существа. Там воздвигались какие-‎то непонятные мне сооружения, тут созидались новые каналы и проводились ‎новые дороги; здесь засевались с высоты электролётов только что ‎обработанные поля. На берегах каналов производилась разгрузка и нагрузка ‎электроходов. Словом — везде, во всех направлениях, за исключением ‎бесплодных пустынь, кипела жизнь и работа...‎

XII

‎— Как жаль, что мы не захватили с собой на дорогу никаких книг для ‎чтения. Или, может быть, у вас их совсем и не водится? — сказал я, желая ‎переменить тему разговора.‎

‎— Как не захватили? С нами здесь целая библиотека,— вот она! — ‎ответила Либерия, выдвигая один из ящичков, находившихся на нашем ‎электролёте, и указывая на целую кучу каких-то небольших валиков.— ‎Писаных книг, к каким вы привыкли, у нас, конечно, нет, — прибавила она, — ‎но живое слово самого автора, я думаю, гораздо интереснее и занимательнее ‎мёртвой книги.‎

‎— То есть, что вы хотите сказать? Ах, да! Вы, вероятно, сама ‎писательница и хотите прочесть мне что-нибудь из ваших сочинений?‎

Либерия рассмеялась.‎

‎— О, какой вы наивный! Да нет же! Сейчас мы заставим прочесть нам ‎своё последнее произведение одного из наших лучших современных поэтов.‎

И она заложила один из валиков в какой-то аппарат, оказавшийся ‎фонографом, выдвинула две трубочки — одну перед собой, другую — передо ‎мной — и попросила меня смотреть.‎

Я приставил глаз и с изумлением увидал совершенно живого ‎марсианина, стоявшего в позе чтеца и развертывавшего какую-то рукопись.‎

Развернув рукопись, чтец совершенно ясным, громким и отчетливым ‎голосом начал декламировать перед нами своё стихотворение. Оказалось, что ‎этот аппаратик так искусно соединял в себе кинематограф и фонограф, что ‎получалась полная иллюзия действительности: казалось, что среди нас ‎очутилось новое третье лицо. Содержание стихотворения было довольно ‎оригинально. Поэт брал сюжет не из прошлой и даже не из современной ‎жизни, а воспевал будущее марсианства, он рисовал картину торжества ‎марсианского гения, когда марсиане окончательно овладеют всеми силами ‎природы, проникнут в сущность мировых законов, управляющих Вселенной, ‎и сумеют подчинить их себе. Он изобразил смелую и грандиозную картину, ‎когда марсиане будут иметь возможность заставить свою планету носиться в ‎мировом пространстве не по определённому пути, данному ей от начала ‎мироздания, а по тому, какой ей укажет марсианский разум, и когда планета ‎Марс, подобно блуждающим кометам, будет носиться среди других ‎солнечных систем и проникать в самые отдалённые от нашего Солнца концы ‎неизмеримого мирового пространства!‎

Когда поэт окончил чтение и, раскланявшись с нами, исчез, Либерия ‎вставила другой валик, затем третий и т. д., и перед нами целою вереницей ‎проходили, как живые, марсианские поэты, романисты, ораторы, певцы, ‎танцоры и прочие, и прочие. Перед нами открывались даже целые сцены, и ‎мы слушали и смотрели некоторые драматические произведения марсианских ‎драматургов. Но для меня было совершенно неожиданным сюрпризом, когда ‎Либерия показала мне в этом волшебном фонографе-кинематоскопе ‎полностью трагедию Шекспира «Гамлет», исполненную нашими лучшими ‎артистами. Оказалось, что марсиане каким-то образом сумели даже уловить и ‎запечатлеть в свои инструменты и некоторые из наших земных пьес.‎

Таким образом, путешествие наше было поистине чем-то сказочным: ‎всё время мы находились в обществе лучших марсиан и лучших земных ‎людей, как живых, так и умерших; и я скоро ознакомился со всеми наиболее ‎выдающимися произведениями марсианской литературы.‎

Главное отличие марсианской поэзии от нашей заключалось, как я уже ‎заметил, в том, что марсианские поэты черпали, в большинстве случаев, своё ‎вдохновение не в прошлой или настоящей жизни, а в будущей, давая, таким ‎образом, широкий простор своей фантазии. И нужно сказать, что подобные ‎сюжеты производили чрезвычайно сильное впечатление на ум и чувство ‎слушателей. Они являлись как бы пророчеством и поселяли у слушателей ‎бодрость и веру в свои силы, они заставляли сердца их переполняться ‎горделивым сознанием могущества их разума, они окрыляли их фантазию и ‎возбуждали энергию и жажду деятельности и борьбы за торжество ‎марсианского гения. Словом — это был неиссякаемый источник живой воды, ‎которым питалась поэзия марсиан.‎

Так, коротая время, мы подвигались всё ближе и ближе к Озеру Солнца, ‎где находилось Главное Центральное Статистическое Бюро. День за днём ‎проходили совершенно незаметно. К ночи мы обыкновенно спускались на ‎Марс, чтобы переночевать в какой-либо гостинице и запастись провизией для ‎дальнейшего путешествия.‎

Я не буду описывать всех чудес и диковин, которые мне привелось ‎видеть во время нашего путешествия; их было так много, что одно их ‎перечисление заняло бы немало страниц.‎

От времени до времени мы спускались на Марс, чтобы осмотреть ту ‎или иную достопримечательность, и в некоторых местах оставались по ‎суткам и долее.‎

Находясь постоянно в обществе Либерии, я мало-помалу привыкал к ‎ней, и меня уже перестало поражать её безобразие. Она была чрезвычайно ‎умной и даже остроумной марсианкой, и за безобразными внешними ‎формами её тела в ней чувствовалась чуткая и деликатная женская душа, ‎притом юная и, по-своему, наивная, — а всё это невольно заставляло меня ‎позабывать о её внешности и видеть одну только её внутреннюю красоту. Да ‎и самая внешность её меня уже перестала отталкивать, я начал находить даже ‎в самом её безобразии свою оригинальную прелесть. Один обворожительный ‎глаз её, в котором, как в зеркале, отражалась вся её душа, чего-нибудь да ‎стоил! Когда она устремляла на меня этот глаз, полный неведомой мысли и ‎неведомых чувств и желаний, по всему моему телу пробегал приятный ‎трепет, и мне так и хотелось, чтобы она дольше-дольше смотрела на меня. ‎Даже её хвостик стал казаться мне уже только забавным, в особенности, когда ‎во время разговора она начинала кокетливо им повиливать. Ко всему этому, ‎не нужно забывать, что я и сам был точно таким же марсианином.‎

Путешествие наше продолжалось уже около месяца, и за это время у ‎нас с Либерией всего только один раз вышла небольшая размолвка. Однажды, ‎во время одной из остановок, Либерия приобрела в общественном магазине ‎какой-то аппаратик. Этот аппаратик состоял из целой системы проволок и ‎стекол и прицеплялся к глазу. Либерия объяснила мне, что это психоскоп, и ‎что при помощи этого инструмента можно читать чужие мысли.‎

Признаться сказать, сначала я довольно скептически отнесся к этому ‎инструменту, полагая, что это просто какая-нибудь детская игрушка.‎

Но Либерия нацепила себе на глаз этот психоскоп и пристально ‎уставилась мне в лицо. Вдруг она со страхом выронила инструмент из своих ‎хоботков и отшатнулась от меня.‎

‎— Боже мой, какой вы злой, какой вы недоверчивый и трусливый ‎эгоист! — прошептала она.‎

Я страшно смутился и растерялся от этого неожиданного вывода из её ‎наблюдений надо мной. Я действительно в это время думал: а что, если этот ‎психоскоп — не игрушка, и. моя спутница прочтет все мои затаённые мысли, ‎которые я никогда и ни перед кем не хотел бы открывать?‎

И мне вдруг стало и жутко и почему-то страшно стыдно. Я ‎почувствовал себя точно совершенно голым в чужом присутствии.‎

‎— Либерия, ради бога, не смущайте меня! Уберите это дьявольское ‎изобретение! Я сам откровенно сознаюсь вам во всех своих самых ‎интимнейших мыслях, но только не подвергайте меня этой пытке — ‎чувствовать себя в вашем присутствии обнажённым! — взмолился я.‎

‎— Ведь вот что значит нечистая совесть! — грустно проговорила, ‎успокаиваясь, Либерия. — Впрочем, простите; я вас не могу обвинять, — тут ‎виновато ваше земное воспитание: вас с самого нежного детского возраста ‎приучают скрывать свои чувства и свои мысли и, таким образом, уродуют ‎вашу нравственную натуру. И вот стоит только с фонарем заглянуть вам в ‎душу, как вас тотчас же охватывает страх: вы боитесь, как бы там не открыли ‎чего-нибудь некрасивого, такого, чего вы не хотели бы показывать, хотя, я ‎уверена, и страх-то в большинстве случаев совершенно неосновательный.‎

‎— Но, Либерия, разве вам самой не было бы немножко жутко, если бы ‎в вашей душе вдруг стали читать самые сокровенные ваши мысли? — сказал ‎я.‎

‎— Мне? — удивилась марсианка. — Пожалуйста, сколько угодно. Мне, ‎напротив, это доставило бы только одно удовольствие, потому что тогда я ‎надеялась бы легче быть понятой без слов, которые часто неспособны ‎выразить то, что мы хотели бы. Таить и скрывать мне нечего, потому что ‎скрывают одни только злые и недоброжелательные мысли, а у нас, я ручаюсь, ‎вы не найдете ни одного марсианина, который мог бы иметь такие мысли по ‎отношению к своим ближним. Наши изобретатели заняты в настоящее время ‎идеей усовершенствовать этот психоскоп так, чтобы он мог совершенно ‎устранить всякую надобность в устной речи, — чтобы каждый, имеющий его, ‎без слов мог понимать и без слов передавать свои мысли другим.‎

Желая узнать, каким образом психоскоп передаёт чужие мысли, я ‎нацепил его себе на глаз и стал смотреть на Либерию. И странно! Я вдруг ‎почувствовал, что мысли в моей голове начали тотчас же принимать другое ‎направление, но я хорошо сознавал в то же время, что это новое направление ‎моих мыслей возбуждается направлением мыслей моей спутницы. Очевидно, ‎тут происходило нечто, подобное возбуждению электрического тока ‎посредством индукции. В данный момент мысли Либерии были очень ‎печальными.‎

‎— Милая Либерия, ради бога, не огорчайтесь! — прошептал я, отнимая ‎от глаза психоскоп...‎

На следующий день мы завидели вдали Озеро Солнца, посреди ‎которого находился остров, а на этом острове возвышался высокий ‎искусственный холм, на котором стояло, блиставшее издали, величественное ‎здание Главного Центрального Статистического Бюро...‎

XIII

Это здание Статистики представляло из себя в своём роде чудо ‎марсианской архитектуры. Стены его были облицованы прозрачным камнем, ‎вроде горного хрусталя или топаза; крыша была вычеканена из чистого ‎серебра и, подобно горному снегу, блестела на солнце; фронтоны, карнизы и ‎капители у колонн были из настоящего золота, а сами колонны у портика не ‎то из яшмы, не то из малахита. Фрески и, барельефы на стенах были ‎инкрустированы самоцветными камнями, и эта чудная мозаика горела на ‎солнце тысячью разноцветных огней. (Благородные металлы на Марсе, как и ‎на Земле, ценятся довольно дорого, так как и там они встречаются в очень ‎небольшом количестве.) Вокруг здания и по откосам искусственной горы, на ‎которой оно стояло, был разбит роскошный сад с причудливыми беседками, ‎аллейками, фонтанами и целою колоннадою разнообразнейших статуй, ‎изображавших знаменитых марсиан.‎

Мы опустили свой электролёт у самого входа в этот роскошный дворец. ‎С бьющимся сердцем начал я подниматься по ступенькам крыльца вслед за ‎Либерией...‎

Удивило меня то, что нас никто не останавливал и не спрашивал, зачем ‎и к кому мы идём? Но вот, наконец, мы вступили под своды здания, ‎внутренность которого оказалась ещё более роскошной, чем наружный вид. ‎Первое, что мне бросилось в глаза, — это какие-то огромные, богато ‎изукрашенные шкафы с циферблатами, расставленные по всей длине ‎громадной залы. Около этих шкафов разгуливали несколько марсиан, не ‎обративших на нас ни малейшего внимания. Но когда мы прошли несколько ‎далее, к нам вдруг подошёл один из них.‎

‎— А, Либерия и господин Не-Он! милости просим!— приветливо ‎заговорил он. — А я уже давно вас здесь поджидаю, так как Пакс ‎предупредил меня в вашем намерении посетить наше Бюро.‎

Как оказалось, это был Рацио, друг Пакса. После первых приветствий ‎он отвёл нас в один из уголков залы, усадил за столик, и так как мы были ‎голодны, угостил прекрасным завтраком, который был автоматически, как и ‎везде, подан на этот столик.‎

‎— Обратите внимание вот, например, на этот шкаф,— указал он, ‎подводя меня к одному из огромных шкафов, наверху которого красовалась ‎надпись: «Агрикультура».‎

Боясь, что надо мной трунят, я хотя и недоверчиво, но тем не менее с ‎величайшим любопытством начал рассматривать...‎

XIV

…^[2]

XV

…

XVI

На Озере Солнца, в окрестностях здания Бюро, был целый город, ‎единственный город на всём шаре Марса, или, вернее, даже не город, а нечто ‎вроде постоянной всемирной выставки, где были сосредоточены все ‎достопримечательности, все диковинки Марса. Тут были разнообразнейшие ‎музеи, различные картинные галереи, физические кабинеты, химические ‎лаборатории, отделения для машин и прочее, и прочее, словом — были ‎выставлены все произведения марсианских хоботов и марсианского гения, ‎начиная с доисторических времен и кончая последним временем. Чтобы ‎осмотреть, даже бегло, все достопримечательности этой выставки, ‎потребовались бы многие месяцы, если не годы.‎

Я не стану описывать подробно всё то, что я здесь видел; упомяну лишь ‎о двух, наиболее меня поразивших диковинках — это о «Марсианской ‎усыпальнице» и «Панораме мира».‎

‎«Марсианская усыпальница» находилась в огромном дворце, все залы ‎которого были уставлены гробницами, с заключёнными в них телами ‎марсиан. Но эти тела не были трупами, это были тела лишь на время ‎умерших, или, вернее, — уснувших, марсиан. Уже несколько тысячелетий ‎тому назад марсиане открыли способ приостанавливать на произвольно ‎долгий срок жизнь в живом организме и потом в любой момент воскрешать ‎этот организм снова. Таким образом, прерывая жизнь на те или другие сроки, ‎явилась возможность продолжить её чуть не на произвольно долгое время. ‎После этого открытия нашлось много охотников, пожелавших быть ‎усыплёнными на десятки, сотни и даже тысячи лет, с условием, чтобы потом, ‎в указанный ими срок, их разбудили, и они могли бы жить снова.‎

Подвергающегося усыплению обыкновенно поят каким-то особым ‎составом, и когда он засыпает и в его теле совершенно замирают все ‎жизненные отправления, это неподвижное, замершее тело опускают в особого ‎рода жидкость, которая обладает свойством при малейшем сотрясении ‎мгновенно обращаться в кристалл, подобно воде, с температурой ниже 0°, так ‎что тело усыплённого оказывается внутри этого кристалла и делается ‎совершенно недоступным никаким внешним влияниям атмосферы, вследствие ‎чего может сохраняться, как какой-нибудь консерв, совершенно не тронутым ‎бесконечно долгое время. На кристалле делают надпись, — кто такой, когда ‎усыплен и когда его следует разбудить, а затем ставят в усыпальницу. Чтобы ‎вызвать вновь к жизни консервированный таким образом организм, кристалл ‎особым образом разбивают, причём, он рассыпается на мельчайшие кусочки, ‎а освободившееся тело, после известных совершённых над нам манипуляций, ‎воскресает.‎

‎«Панорама мира» находилась также в особом здании, вернее — в ‎огромной обсерватории.‎

Уже давно-давно, ещё в то время, когда наша Европа переживала ‎ледниковый период, марсиане изобрели особого рода телефотограф, который ‎даёт возможность на свертке ткани, постоянно развертывающемся, ‎непрерывно получать изображения той планеты, на которую этот прибор ‎направлен, и фотографировать её. Громадные кипы подобных свертков с ‎изображениями, в которых заключаются истории в лицах всех солнечных ‎планет, хранятся, расположенные в хронологическом порядке, в особых ‎книгохранилищах, и всякий желающий во всякое время может видеть любое ‎событие, совершавшееся например, на нашей Земле, за сотни и тысячи лет ‎тому назад. Для этого соответствующий свиток навертывают на ‎вращающийся вал и смотрят на изображения на нём через особые оптические ‎приборы.‎

Рацио, бывший нашим проводником, показал нам несколько таких ‎живых картин из истории нашей земной планеты. Я видел, таким образом, в ‎этом оригинальном кинематоскопе пещерных людей, ведущих борьбу с ‎дикими, допотопными животными; видел кочевые племена, населявшие в ‎доисторические времена нашу нынешнюю Европу; видел затем египетских ‎фараонов, окружённых многочисленными толпами свиты и войска, во время ‎смотра; видел царя Давида; видел греков в сражении при Фермопилах; Юлия ‎Цезаря, поражаемого Брутом; Наполеона во время Бородинской битвы и ‎прочее, и прочее. Словно на огромной сцене театра, исторические события, ‎одно за другим, развертывались перед моим глазом.‎

Более трёх недель употребили мы с Либерией на осмотр и изучение ‎разных чудес, находившихся на выставке на Озере Солнца, но, разумеется, не ‎осмотрели и десятой доли того, на что стоило бы взглянуть. Я так увлекся ‎всем мною виденным, что стал почти совершенно позабывать о том, кто я, и ‎что моё пребывание здесь, на Марсе, только временное. К окружающим меня ‎марсианам я привык настолько, что стал смотреть на них так же, как смотрел ‎бы на людей, — их безобразие уже перестало мне казаться безобразием, ‎напротив, они казались мне очень милыми, ловкими и даже грациозными. ‎Словом, я чувствовал себя здесь как нельзя лучше, и все мои желания были ‎направлены к тому, чтобы побольше видеть, побольше знать.‎

Но вот в одно прекрасное время Рацио сообщил мне, что Пакс желает ‎переговорить о чём-то со мной.‎

‎— Что вам угодно? — спросил я, подойдя к телефону.‎

‎— Несчастье! — ответил Пакс. — Мой сын Экспериментус, ‎переселившийся в ваше земное тело, внезапно заболел. Болезнь очень ‎серьёзная. Его можно спасти только под одним условием, если ваше «я» ‎снова немедленно же возвратится в своё тело; иначе ваше земное тело умрёт, ‎дух моего сына отойдет в область неизвестного, а вы останетесь среди нас ‎навсегда.‎

Это известие было для меня ударом грома среди безоблачного неба! ‎Как ни интересна была жизнь среди обитателей Марса, но я всё-таки ‎находился тут только из любопытства, я был только гостем здесь, и мне ‎никогда и в голову не приходило оставаться тут навсегда. Там, на Земле, ‎остались все мои привязанности, все мои привычки, вся моя любовь. Я ‎предпочитал лучше жить вместе с людьми, чем оставаться чужим среди ‎благоденствующих марсиан. Я вспомнил, наконец, о своей возлюбленной, ‎оставшейся на Земле, и жгучий стыд и страх овладели мной. Как я мог ‎позабыть о ней?! Как я мог хоть одну минуту не думать о ней?! Боже мой! ‎Что, если в самом деле мне придётся остаться здесь навсегда, навечно с ней ‎разлучённым, и она даже никогда и не узнает о моём удивительном ‎превращении?! О, мне казалось, что я схожу с ума! Мы только тогда познаём ‎всю силу любви, когда рискуем потерять любимое существо. Но при ‎обыкновенных условиях человек, по крайней мере, борется, старается ‎устранить препятствия, мешающие ему соединиться с любимым человеком, ‎проявляет иногда геройские подвиги, выказывая всю силу своей энергии, ‎своего ума, своей ловкости. Но что значили бы весь мой ум, вся моя энергия, ‎все мои силы и способности, если бы моё земное тело погибло, а я остался бы ‎на Марсе? Если бы даже допустить, что Роша, или кто-нибудь другой на ‎Земле, пожелали поменяться со мной моим марсианским телом, и я снова ‎имел бы возможность попасть на Землю, то разве моя возлюбленная узнала ‎бы меня в моём новом теле? Разве она могла бы меня любить так же, как ‎раньше? Без сомнения, нет! Ведь любят не за одно «я», не за одну душу, а и ‎за тело. Разве может иметь какую-либо прелесть для молодой девушки юная ‎душа в дряхлом старческом теле?‎

Моё положение было поистине трагическим. «Скорее, скорее! Авось, ‎ещё успею!» — вот всё, на что я мог теперь надеяться.‎

Мой страх был до того велик, что я, позабыв всякую деликатность, чуть ‎не силою тащил Либерию ехать со мною в обратный путь, так как один я не ‎сумел бы ориентироваться и найти более прямую и скорую дорогу к ‎жилищам Паксов. Юная марсианка беспрекословно повиновалась моему ‎желанию, но при всём своём смятении и страхе я не мог не заметить, что она ‎была очень расстроена и опечалена. «Бедняга, — думалось мне, — она ведь ‎тоже рискует потерять своего единственного брата». Однако мне почему-то ‎казалось, что она далеко не с той стремительностью спешит с нашим ‎возвращением, как этого хотелось мне. Впрочем, нужно сказать и то, что при ‎моём положении каждая секунда должна была мне казаться целою ‎вечностью! Рацио, бывший с нами, заметив моё беспокойство и тревогу, стал ‎успокаивать меня, говоря, что если мы отправимся в обратный путь по ‎подземной железной дороге, вагоны которой приводятся в движение сжатым ‎воздухом, то через какие-нибудь час-полтора будем уже на месте. Он довёл ‎нас до подземного вокзала, где мы сели в пулеобразный, герметически ‎закупоривающийся вагон. Так как во время пути приток свежего воздуха ‎снаружи в эти вагоны был невозможен, то в них находились особые ‎резервуары с жидким воздухом, благодаря которому пассажиры в вагонах ‎могли вполне обходиться без наружного свежего воздуха.‎

Поезд тронулся. Но несмотря на страшный толчок, который должен ‎был получиться в начале полёта вагона по трубе, этого толчка я почти не ‎заметил. Точно так же остановки и толчки на узловых линиях, которые ‎неизбежно должны были встречаться нам на пути, еле-еле ощущались,— до ‎того устройство этих дорог было совершенно.‎

Мы оба почти всю дорогу молчали. Я предоставляю судить самому ‎читателю о той тревоге и опасениях, которые происходили в это время в моей ‎душе.‎

Что, если мы опоздаем? Шутка сказать! Ведь вся моя судьба висела на ‎волоске из-за какой-нибудь одной промедленной минуты, и я мог остаться ‎навсегда здесь чужим, среди чуждых мне существ, с которыми у меня ‎решительно ничего общего не было, да, как мне казалось, никогда и не могло ‎быть.‎

Но вот прошло полтора часа, показавшихся мне целою вечностью, и ‎кондуктор объявил, что мы у цели нашего путешествия.‎

Либерия, всю дорогу мрачно молчавшая, встала и повела меня за ‎собой. Вскоре мы очутились в воде, на дне моря, и тотчас же начали ‎подниматься на поверхность, работая своими членами. Вынырнув из воды, я ‎увидал, что мы находимся подле самой обсерватории Пакса, откуда я начал ‎своё странствование по Марсу. Мы проникли в преддверие, находившееся ‎внизу башни, у поверхности воды. Тут оказалась подъёмная машина, ведшая ‎на верх обсерватории. Либерия указала мне, как её следует приводить в ‎движение, и, подавая мне для пожатия свой хобот, сказала:‎

‎— Прощайте, Не-Он! Я чувствую себя не в силах присутствовать при ‎вашем возвращении на Землю. Вы меня никогда более не увидите, — но ‎знайте, что я буду постоянно наблюдать за вами отсюда, когда вы будете ‎жить на Земле. Вспоминайте иногда меня!.. Я... Я... — голос её прервался,— я ‎полюбила вас! Да, я вас люблю!— почти с рыданием вскричала она, и не ‎успел я опомниться от изумления, услыша такое совершенно неожиданное ‎признание, как юная марсианка быстро повернулась, нырнула в воду и ‎исчезла под её волнами.‎

Я был поражён и несколько минут стоял, как окаменелый. В моей душе ‎поднялся целый вихрь разнообразных мыслей и ощущений. Прежде всего я ‎почувствовал, что с моих глаз спала точно какая-то пелена: я увидел, что я ‎здесь, на Марсе, был уж вовсе не так одинок, как мне это почему-то казалось. ‎Во время нашего путешествия с Либерией мне ни разу и в голову не ‎забредала мысль о возможности любви между нами, — считал я это ‎невероятным не потому, что Либерия, на наш, земной, взгляд, была ‎безобразна, — совсем нет! Я успел уже, как сказал раньше, не только ‎привыкнуть к этому, но даже стал находить и понимать своеобразную ‎красоту в безобразии марсианского тела, — оно мне не казалось уже ‎отвратительным, напротив, — не менее привлекательным, чем и человеческое ‎тело. К Либерии же я стал даже чувствовать какое-то бессознательное ‎влечение. Не забредала же в голову мне мысль о возможности любви между ‎нами потому, что просто как-то не представлялось к этому повода. И вдруг её ‎внезапное признание в момент разлуки навсегда, её грустный, кроткий глаз, ‎полный слезы, когда она говорила это признание, и её быстрое исчезновение ‎сильно смутили моё сердце. Я понял теперь, почему после рокового известия ‎Пакса, так меня напугавшего и встревожившего, Либерия казалась всё время ‎столь грустной и молчаливой. Очевидно, в её душе в это время происходила ‎страшная драма. По-видимому, психика женщин, как на Земле, так и на ‎Марсе, одна и та же: как те, так и другие любят всё необычайное, всё ‎выходящее из ряда обыденной жизни, всё так или иначе интересное. А я, без ‎сомнения, попав на Марс при столь исключительных условиях, был в данное ‎время самым интересным субъектом в глазах юной марсианки; неудивительно ‎поэтому, что, находясь со мной всё время нашего путешествия в общении и ‎близости, она увлеклась мной и полюбила меня. Любовь эта зародилась и ‎свила себе гнездо в её сердце совершенно бессознательно: она совсем не ‎думала о тех последствиях, какие могут выйти из этого. Известие от Пакса о ‎болезни моего alter ego^[3]‎ на Земле раскрыло ей глаза, и она ясно увидела, на ‎каком рискованном основании покоилась её любовь ко мне: своё счастье она ‎могла бы купить, в лучшем случае, только потерею навсегда своего ‎единственного, горячо любимого брата. И это сознание должно было страшно ‎её мучить и угнетать.‎

Я не знал, что мне было делать? Броситься за ней следом? Но где я мог ‎отыскать её под волнами безбрежного моря? Местность мне была незнакома, ‎и я легко мог совершенно затеряться. Да и к чему? Ведь если бы я ‎сознательно решил остаться на Марсе и, таким образом, пожертвовал бы ‎чисто из эгоистических побуждений её братом, разве она простила бы мне ‎это?‎

Мне ничего более не оставалось, как нажать кнопку и подняться на верх ‎обсерватории, что я и сделал, хотя уже далеко не с той торопливостью, с ‎какой стремился сюда раньше.‎

Наверху меня поджидали уже г-н и г-жа Пакс.‎

‎— А где же Либерия? — обратилась ко мне мать юной марсианки.‎

‎— Она почему-то не захотела присутствовать при моей вторичной ‎метаморфозе, — ответил я, сильно смущённый.‎

Паксы переглянулись между собой, и по их молчаливому взгляду я ‎понял, что они догадываются об истинной причине, заставившей их дочь ‎отсутствовать.‎

‎— Мой сын несколько увлекся, путешествуя по вашей Земле, и не ‎соразмерил силы вашего организма с духом своей предприимчивости и ‎энергии, следствием чего было очень серьёзное расстройство вашего земного ‎тела, — заговорил Пакс. — Дело можно поправить, как я вам уже сообщал, ‎только под условием, если вы немедленно же возвратитесь обратно на Землю.‎

‎— Я готов,— ответил я.‎

Тогда Пакс усадил меня в кресло и усыпил.‎

Когда я очнулся, то увидал, что лежу на постели, в обсерватории г. ‎Роша, на Монблане. Я вновь был прежний «я», но в каком состоянии — увы! ‎‎— Я был совершенно болен, разбит, расслаблен и лежал почти без движения.‎

Добрый Роша суетился возле меня и подавал мне какие-то лекарства. ‎Затем я впал в забытье, со мной началась нервная горячка, и жизнь моя долго ‎висела на волоске. Только в начале ноября, когда на Монблане наступила уже ‎суровая зима, я в состоянии был вставать с постели и ходить по комнате. ‎Меня перенесли на носилках в Шамуни, где я пробыл всю зиму и только к ‎весне окончательно поправился и окреп, благодаря целительному горному ‎воздуху.‎

Вскоре затем я уехал в Россию.‎

Заключение

Прошло восемь лет. Много воды утекло за это время; много привелось ‎перенести мне тяжёлой нужды, несправедливых обид и гонений, много ‎пережить несчастий и горьких разочарований. Не раз, смотря в тихую ‎звёздную ночь на небо и отыскав глазами красную звёздочку, — планету ‎Марс, я вспоминал про Либерию и думал, что, может быть, и она в это же ‎самое время смотрит на нашу Землю, видит меня и думает обо мне; и я ‎глубоко жалел, что не остался там навсегда, на этой удивительной планете. И ‎всё это время я с нетерпением ждал, когда, наконец, господин Роша ‎опубликует о своих сношениях с обитателями Марса. Но проходил год за ‎годом, и я напрасно следил за газетами, в надежде, что вот-вот все заговорят ‎об удивительном открытии Роша — о нём не было ни слуху ни духу.‎

Осенью 1895 года судьба снова забросила меня в Швейцарию, и я ‎воспользовался случаем, чтобы отыскать своего старого знакомого ‎астронома, и поехал в Шамуни. По дороге я остановился в Мартиньи, в ‎Ронской долине, и, случайно разговорившись с хозяином отеля, спросил у ‎него, между прочим, — не слыхал ли он что-нибудь о некоем учёном Роша, ‎живущем на Монблане?‎

‎— Роша... Роша... Позвольте, — сказал француз, выслушав меня, — я ‎что-то такое припоминаю; кажется, я где-то читал о гибели какого-то чудака-‎учёного на Монблане. Да, это было в 1888 году, во время всем памятной ‎здесь необыкновенной грозы, пронесшейся над Швейцарией и Савойей и ‎наделавшей тогда нам немало бед. Я потерял в то время почти все свои ‎виноградники. Да, припоминаю... Впрочем, если не ошибаюсь, у меня чуть ли ‎не сохранился даже и номер газеты, в котором было сообщено о гибели этого ‎учёного.‎

‎— О, какое бы вы сделали мне одолжение, если бы оказалось ‎возможным отыскать этот номер! — воскликнул я, сгорая от любопытства и ‎тревоги.‎

‎— Tiens, je vais le chercher dans ma bibliothèque, — сказал обязательный ‎француз, и через несколько времени он принес мне старый номер одной ‎провинциальной французской газеты за 1888 г., где, между прочим, значилось ‎следующее:‎

«1-го, 2-го и 3-го октября почти вся Швейцария представляла из себя ‎как бы какой-то сплошной рокочущий ад. Все эти три дня свирепствовала ‎страшная гроза, сопровождавшаяся почти беспрерывными, наводившими ‎чуть не панический ужас, раскатами грома и несметными потоками дождя. ‎Все горные речки и ручейки вышли из своих берегов и превратились в ‎грозные бушующие потоки. Низменности затоплены. Железнодорожное ‎сообщение во многих местах прервано. Погибло множество виноградников и ‎фруктовых деревьев. Убытки простираются на десятки миллионов франков. ‎Гроза не миновала и Савойи, причинив и здесь немало бед. В горах, в ‎особенности около Монблана, было много обвалов, погубивших сотни голов ‎скота. Не обошлось и без человеческих жертв. Между прочим, на Монблане ‎погиб один оригинал-учёный, некто господин Роша. Этот учёный много лет ‎жил вдвоём со своим слугою на одной из вершин Монблана; по словам одних ‎‎— занимаясь изучением движения ледников, по рассказам других — ‎собиранием редких горных трав. Достоверного же о его жизни никто ничего ‎не мог сообщить, так как господин Роша жил совершенным отшельником и ‎никого к себе не допускал, да и о месте его хижины знали только очень ‎немногие, близкие ему люди. Огромная снежная лавина, сорвавшаяся с ‎вершины горы, на которой стояла хижина г. Роша, увлекла последнюю за ‎собой в пропасть вместе с её хозяином и слугой. Все поиски оказались ‎невозможными, так как обвалом засыпало все следы...»‎

Итак, вот где была разгадка, почему молчал господин Роша! Значит, все ‎его многолетние труды, мемуары, все поучительные беседы с обитателями ‎Марса, все те открытия и изобретения по разным отраслям знаний, ‎заимствованные им от учёных Марса, словом — всё, что он готовил издать в ‎свет, всё это безвозвратно погибло!‎

Судите же теперь сами, какую незаменимую утрату понесло ‎человечество в лице этого скромного учёного-труженика!..‎

Примечания

1. Нужно заметить, что год на Марсе имеет не 365 дней, а 687, чуть не вдвое длиннее ‎земного; причём, день равен 24 часам 37 минутам 23 секундам. Средняя жизнь ‎марсианина достигает до 100 марсовых лет, т. е. равна чуть не двум нашим столетиям. ‎Здесь имеется в виду год марсовый, а не земной.‎
2. Главы XIV и XV в оригинале изъяты цензурой. — Прим. редактора.‎
3. Второе я (лат.).‎