Д. Н. Кайгородовъ>.
правитьНА ДЕРЕВЕНСКОЙ РѢЧКѢ.
правитьБылъ теплый, свѣтлый майскій вечеръ. Солнце только что сѣло. На песчаномъ берегу деревенской рѣчки, на старомъ, забытомъ бревнѣ, сидѣлъ съ непокрытой головой, опершись подбородкомъ и обѣими руками на изящную трость, совсѣмъ сѣдой, но съ виду еще бодрый, старикъ. Его коротко остриженные волосы, также какъ и короткая сѣдая борода, и лежавшая рядомъ на бревнѣ соломенная шляпа, отражали свѣтъ вечерней зари. Глаза старика были устремлены на загоравшуюся прямо, передъ нимъ, на золотистомъ небосклонѣ, вечернюю звѣзду. На лицѣ, сохранившемъ еще слѣды былой красоты, лежалъ отпечатокъ свѣтлой мысли; въ глазахъ отражалось возвышенное душевное настроеніе.
Изъ калитки дома, стоявшаго на краю высокаго и довольно крутого берега — почти надъ самымъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ лежало забытое бревно — вышелъ юноша, лѣтъ 18-ти, и постоявъ минутку, сталъ быстро спускаться по плохонькой деревянной лѣсенкѣ къ рѣкѣ. Вслѣдъ за нимъ вынырнула изъ-подъ порога того же дома собаченка, и, быстро промелькнувъ мимо спускавшагося юноши, чуть не кубаремъ скатилась по крутой дорожкѣ протоптанной рядомъ съ лѣсенкой. Мигомъ очутившись около сидѣвшаго на бревнѣ старика, она вскочила, рядомъ съ нимъ на бревно, ткнула мордой подъ локоть, снова соскочила, подбѣжала къ водѣ и принялась пить.
Спустя минуту, юноша, ловкимъ прыжкомъ перемахнувъ чрезъ нѣсколько послѣднихъ ступенекъ, подбѣжалъ къ бревну.
— А мама вѣрно угадала, что ты ушелъ къ рѣкѣ, проговорилъ онъ, слегка запыхавшись. — Мы никто не видѣли, какъ ты вышелъ…. думали все еще пишешь….
Затѣмъ онъ подошелъ къ рѣчкѣ и, наклонившись, поболталъ рукой въ водѣ:
— Однако вода-то уже какая теплая — пожалуй завтра можно будетъ и купаться.
Вынувъ платокъ, вытирая руки и возвращаясь къ бревну, онъ добавилъ:
— А я за тобой, дѣдушка: самоваръ ужъ на столѣ…
— Ничего, пусть постоитъ, не сразу послѣдовалъ отвѣтъ. — Не убѣжитъ…. Вотъ майскіе вечера такъ убѣгаютъ… и не скоро возвращаются. Да не для всякаго и возвращаются, добавилъ дѣдушка, снимая съ бревна свою шляпу и освобождая подлѣ себя мѣсто. — Присядь. Посидимъ еще немножко, — жаль разставаться съ такимъ вечеромъ. Полюбуемся, послушаемъ…
Юноша сѣлъ. Нѣсколько минутъ прошло въ молчаніи.
— Какъ хороша сегодня заря, проговорилъ дѣдушка, — какъ нарядна! Какіе теплые, мягкіе, ласкающіе глазъ тона, какой воздухъ, — ароматъ!.. — А соловей-то?!.
— Восхитительный! отозвался полу шопотомъ юноша.
— И какъ славно аккомпанируютъ ему перепелъ и кукушка — совсѣмъ какъ въ бетховенской симфоніи…
По рѣкѣ слабо донесся отдаленный благовѣстъ. На поверхности воды, то здѣсь, то тамъ расходились круги — играла рыба, предвѣщая на завтра хорошее утро. На быстринѣ ближняго переката, какъ маятникъ качался торчавшій изъ воды колъ, оставленный рыбаками, я гармонично журчала струя воды. Гдѣ-то, въ прибрежныхъ камышкахъ, тихо покрякивали утки. За рѣкой, на заливномъ лугу, поднимался легкій туманъ и кричалъ коростель — то, казалось, совсѣмъ близко, то, черезъ минуту, будто гдѣ-то далеко. Жалобно посвистывалъ куличекъ, безпрестанно перелетая черезъ рѣчку, надъ самой водой. Изъ деревни, вырисовывавшейся темными силуэтами на золотистомъ небосклонѣ, по ту сторону рѣки, доносилась широкая, долевая пѣсня. Налетѣлъ заревой вѣтерокъ, зарябилъ слегка мѣстами воду, пошелестилъ сухимъ, прошлогоднимъ, тростникомъ и принесъ съ собою свѣжую волну вечерняго майскаго воздуха. Небосклонъ понемногу темнѣлъ; золотисто-розовые тона зари смѣнялись зеленоватыми; кое-гдѣ стали загораться звѣзды. Безъ умолку пѣлъ соловей въ кустахъ прибрежнаго ивняка.
На лицѣ старика снова засвѣтилось прежнее выраженіе приподнятаго душевнаго настроенія. Юноша также, видимо, наслаждался прекраснымъ вечеромъ. Вздохнувъ нѣсколько разъ кряду полной грудью свѣжій, ароматный воздухъ, онъ произнесъ полушопотомъ:
— Хорошо!…
— Хорошо, подтвердилъ дѣдушка.
Затѣмъ, помолчавъ немного, вынулъ изъ бокового кармана пальто довольно объемистую, продолговатаго формата, записную книжку — дневникъ, которую всегда носилъ съ собою, и, перелистывая страницы, проговорилъ:
— Знаешь что, Сережа… Послужи ты мнѣ своими молодыми глазами — для нихъ свѣта еще достаточно… Я тебѣ подиктую… Зароились въ головѣ — просятъ выхода… Вотъ отсюда начни, указалъ онъ чистую страницу. — Вотъ и карандашъ…
— Съ восторгомъ, дѣдушка! отозвался юноша, беря дневникъ, карандашъ, и прилаживаясь писать на своихъ колѣнахъ. — Слушаю!
— Пиши: «Да, прекрасенъ Божій міръ! Сколько величія, сколько красоты, сколько гармоніи — сколько чудесъ!» — диктовалъ дѣдушка, съ разстановкой. — "И это удивительно… прошли тысячелѣтія… а какъ мало, какъ мало еще сердецъ раскрытыхъ и душъ отзывчивыхъ — на все это величіе, на всю эту чудесную красоту!.. сознающихъ, что это — великое благо, великій источникъ, данный человѣку для того, чтобы онъ изъ него черпалъ — себѣ на благо… По истинѣ можно сказать: имѣютъ очи — да не видятъ, имѣютъ уши — да не слышатъ… А между тѣмъ… сколько горя было бы притуплено, желчи — сбережено!.. Забились люди въ свои душные муравейники, изъ которыхъ видны только кусочки копченаго неба. Засорили, множествомъ ненужныхъ заботъ, пути и тропинки, ведущія въ глубь души, къ искрѣ Божіей — и глохнетъ, угасаетъ святая искра, — холодѣетъ душа… А если и выберутся когда «на лоно природы» (когда ужъ очень не въ моготу станетъ въ душномъ муравейникѣ), такъ нѣтъ чтобы «отрясти прахъ» суеты повседневной, и, раскрывъ душу и сердце, черпать всѣмъ существомъ своимъ изъ этого благого и неизсякаемаго источника! Нѣтъ! тащутъ съ собой и сюда — въ этотъ «святой храмъ» — все тотъ же суетный, угнетающій душу, соръ ежедневной городской сутолоки. Все тѣ же разговоры о житейскихъ дрязгахъ, служебныхъ дѣлахъ, послѣднихъ модахъ… А тутъ, въ это время, шумитъ лѣсъ, колышется рожь, благоухаютъ деревья, заливаются жаворонки, мелькаютъ голубые васильки… Но, все это не для нихъ — они этого не видятъ, они этого не слышатъ… «Да», продолжалъ диктовать дѣдушка — «ушли отъ природы, — Богъ знаетъ куда ушли!.. нѣкоторые — такъ далеко, что и дороги назадъ не найдутъ… Я, говоритъ, не люблю природы. Мнѣ скучно, говоритъ, лѣтомъ въ деревнѣ. Я не могу, — мои нервы требуютъ пищи, поддержки. — Безумные! Не пищи, а отравы: вѣдь это тотъ же запой, тотъ же морфинизмъ! Пищи! Природа расточаетъ передъ тобою лѣтомъ истинную, цѣлебную пищу для твоихъ больныхъ, вырождающихся нервовъ; пища эта — свѣтъ солнечныхъ лучей и чистый воздухъ полей и лѣсовъ, а ты отъ нихъ убѣгаешь, не вѣдая что творишь! Тебѣ скучно среди природы! Скучно, потому что ты съ ней раздружился (вспомни свое дѣтство!) — ты ее забросилъ, какъ какую-то ненужную вещь — она тебѣ стала чужая… Ты скучаешь среди природы и бѣжишь въ мірскую сутолоку, гдѣ твои умъ, правда, изощряется, но духъ — притупляется. А въ результатѣ — неврастенія, душевное изсяканіе, и — если не безвременный конецъ, то — безотрадная, томительная старость…»
— А что, видно еще? Не очень темно, — спросилъ дѣдушка, выждавъ, пока были записаны послѣднія слова.
— Ничего, еще можно, отвѣтилъ юноша, перелистывая и приглаживая слѣдующую страницу.
— Ну, такъ пиши. Еще немножко… «И что хуже всего, — дѣтей своихъ тоже уводятъ отъ природы… Изгнали ее изъ школы (какъ французы Распятіе), — что имъ Гекуба!.. А гдѣ не изгнали, тамъ засушили и спрятали въ шкапы и ящики, откуда по временамъ вынимаютъ… И въ результатѣ, вмѣсто гармонично развившейся, цѣльной молодой натуры — какое-то однобокое существо… кандидатъ въ декаденты, символисты, неомарксисты и разные другіе уродливые „исты“, но менѣе всего — кандидатъ на добраго гражданина, съ бодрымъ духомъ въ здоровомъ тѣлѣ…»
— Ну, будетъ, Сережа… темно, — сказалъ старикъ, послѣ нѣкотораго молчанія. — Спасибо, другъ! прибавилъ онъ, беря отъ внука книжку, и, всунувъ въ нее карандашъ, вложилъ обратно въ пальто.
У самаго берега, близъ бревна, сильно всплеснула крупная рыба. Красивые, широкіе круги пошли къ противоположному берегу, играя отблескомъ зари на гладкой поверхности рѣки. Съ громкимъ жужжаніемъ промелькнулъ крупный жукъ. Все больше и больше загоралось звѣздъ на небѣ; все громче и страстнѣе пѣлъ соловей — безъ умолку, безъ передышки. Неслышнымъ, колеблющимся полетомъ пролетѣлъ полуночникъ, и, скрывшись за поворотомъ рѣки, замурлыкалъ свою безконечную пѣсню. Надъ водой, мѣстами, слегка началъ клубиться туманъ и потянуло холодкомъ. Старикъ надѣлъ шляпу и застегнулъ до верху пальто. Спустя немного времени, онъ заговорилъ, нѣсколько измѣненнымъ, болѣе глухимъ, глубокимъ голосомъ:
— Случалось ли тебѣ когда нибудь, во время усердной молитвы, испытывать такое чувство, какъ будто на тебя нисходитъ какая-то теплая волна, проходитъ чрезъ всего тебя — насквозь, чрезъ все твое существо — и охвативъ, будто приподнимаетъ, будто уносить… Приходишь въ себя и чувствуешь, что ты уже не тотъ: твой двухъ обновленъ и просвѣтленъ. И нѣтъ тогда такой дурной вѣсти, которая могла бы смутить твои духъ, — на нѣкоторое время ты «не отъ міра сего»… Впрочемъ, тебѣ врядъ-ли случалось — слишкомъ еще юнъ; придетъ время… Такъ вотъ, нѣчто подобное такому чувству я испытываю, по временамъ, когда нахожусь одинъ, глазъ на глазъ, съ природой, въ часы особеннаго ея величія: среди покрытаго инеемъ лѣса, среди яркихъ красокъ листопада, — на ранней утренней зарѣ, — въ часы ея великаго весенняго пробужденія… Подобныя же минуты пережилъ я и сейчасъ — передъ твоимъ сюда приходомъ — подъ вліяніемъ величественной прелести этого майскаго вечера… Я бы сказалъ: въ такія минуты природа отвѣчаетъ на мою любовь, и даритъ мнѣ, любя, величайшее земное благо — миръ душевный, — просвѣтлѣніе и обновленіе духа… Всю жизнь мою я подходилъ къ ней съ любовью, съ любовью учился видѣть постепенно разворачивавшуюся предо мною ея красоту и слышать ея чарующій голосъ — и вотъ она стала открываться мнѣ, — какъ древняя богиня, и приносить мнѣ свои божественные дары…
Старикъ обнялъ одной рукой сидѣвшаго рядомъ съ нимъ внука, и прижавъ его къ себѣ, продолжалъ:
— Да, мой другъ — люби природу! Люби и учись познавать ее, говорилъ онъ, все болѣе и болѣе увлекаясь. — Вѣдь, что ни дерево — своя красота, что ни травка — своя прелесть, что ни птичка — своя пѣсня! И такъ во всемъ — во всей безконечной лѣстницѣ твореній: отъ самомалѣйшей былиночки и до величественнаго дерева, отъ человѣка — до послѣдней козявочки, отъ крошечной песчинки — до «утеса-великана», отъ самой далекой звѣздочки — до великолѣпнаго солнца. А все вмѣстѣ — во всей своей цѣлокупности — удивительная, чудесная, божественная гармонія! Какъ въ музыкѣ, воспринять всю красоту гармоніи сложнаго аккорда можно не иначе, какъ имѣя развитое ухо, способное воспринять каждый отдѣльный звукъ входящій въ составъ этого аккорда — такъ и въ природѣ. И чѣмъ больше будешь ты ее познавать — во всемъ ея великомъ разнообразіи — тѣмъ болѣе будешь слышать «нотъ», «тоновъ», тѣмъ все роскошнѣе и роскошнѣе будетъ слагаться для тебя гармоническій аккордъ, тѣмъ полнѣе будетъ волна впечатлѣнія и — богаче отзвукъ твоихъ душевныхъ струнъ. Съ любовью подходи къ Божьему творенію, съ любовью его познавай. — и откроется тебѣ великій источникъ. Будешь изъ него черпать — не заглохнетъ въ тебѣ искра Божія. И будетъ онъ тебѣ великой отрадой, и прибѣжищемъ — въ тяжелыя минуты твоей жизни!..
При послѣднихъ словахъ, произнесенныхъ слегка взволнованнымъ голосомъ, старикъ крѣпко прижалъ къ себѣ своего внука.
Въ то же самое время послышался сверху, съ горы, зовущій женскій голосъ:
— Папа, Сережа! Пора домой!.. Простудитесь… Самоваръ уже второй разъ подогрѣваютъ…
— Пойдемъ, сказалъ старикъ, медленно поднимаясь съ бревна.
— Идемъ! громко откликнулся юноша на зовъ матери.