НА ГРАНИЦѢ ЧЕЛОВѢКА.
правитьI.
правитьМолодые Зерновы должны были лѣто провести врознь. Она уѣзжала въ Италію повидаться съ больнымъ братомъ, да кстати разсѣяться; онъ, удерживаемый своими конторскими и газетными занятіями, оставался въ городѣ. Въ день отъѣзда оба были взволнованы, но не грустны, — каждый изъ нихъ былъ спокоенъ за другаго. Онъ въ сотый разъ повторялъ, чтобъ она побольше писала; она дѣлала разныя домашнія распоряженія и самое главное — относительно дачи.
— Непремѣнно переселись на дачу, — повторяла она.
Онъ утвердительно кивалъ головой.
— Выбери самую тихую, красивую, поэтическую! — полушутя, полусерьезно говорила она.
Но это было, въ то же время, и его желаніе.
— И непремѣнно оканчивай поэму! — уже строгимъ тономъ приказывала она.
Онъ торжественно клялся, что поэма будетъ готова, и въ подтвержденіе клятвы цѣловалъ жену.
Наконецъ, они разстались, взволнованные, но съ веселыми лицами.
Когда дымъ паровоза растаялъ за лѣсомъ, Зерновъ отправился домой и рѣшилъ немедленно уѣхать за городъ искать дачу. Чувство энергіи овладѣло всѣмъ его существомъ и онъ быстро шелъ. Его поэма была первымъ трудомъ, которымъ онъ хотѣлъ, такъ сказать, дебютировать на большой сценѣ. Работая мелочи въ мѣстной газетѣ, онъ все негазетное прочитывалъ только въ тѣсномъ кружкѣ друзей, и всѣ предсказывали ему свѣтлое будущее, жена мечтала съ нимъ и воодушевляла его; самъ онъ также вѣрилъ въ себя. Но теперь, послѣ того, какъ онъ въ послѣдній разъ пожалъ ея руку, протянутую изъ окна вагона, увѣренность его въ себѣ возросла въ той же мѣрѣ, какъ и любовь къ уѣхавшей.
Съ вокзала онъ не зашелъ домой, а прямо отправился въ контору акціонернаго общества, гдѣ служилъ, взялъ тамъ отпускъ на одинъ день и уѣхалъ за городъ.
Конечно, по-настоящему ему слѣдовало бы отправиться если не въ Неаполь, то, по крайней мѣрѣ, къ черкесамъ или лезгинамъ, — всѣ поэты должны видѣть черкесовъ, потому что на дачѣ можно увидать только мужиковъ, а написать поэму «изъ мужиковъ» совсѣмъ неразсудительно. Но Зерновъ былъ человѣкъ зависимый, очень разсчетливый и могъ позволить себѣ только дешевую дачу въ трехъ верстахъ ютъ города. И не дачу собственно надо было ему, а мирный уголокъ природы, гдѣ бы онъ могъ проводить вечеръ и ночь.
Онъ объѣздилъ всѣ окрестности и, наконецъ, отыскалъ все, чего хотѣлъ. Это было дикое мѣсто на крутомъ берегу рѣки, съ котораго открывался чудесный видъ; кругомъ, тишина и полное безлюдье; дача, правда, представляла собою совершенную развалину, гдѣ давно никто не жилъ; но за то стоила она дешево, окрестности же ея могли привести въ восторгъ всякую поэтическую душу, не лишенную, впрочемъ, здраваго смысла.
На другой день, послѣ занятій и обѣда, Зерновъ уже переселился на дешевое лоно природы. На скорую руку онъ размѣстилъ свое имущество въ затхлыхъ комнатахъ, поспѣшилъ выйти за дверь и принялся бродить по окрестностямъ, съ интересомъ все осматривая.
Чудесные здѣсь были берега. Спускаясь крутыми стѣнами къ рѣкѣ, они во многихъ мѣстахъ прорѣзывались глубокими оврагами, узкими и мрачными, какъ огромныя трубы. Трубы эти проложила весенняя вода; Она же, бушуя здѣсь въ апрѣлѣ, произвела полнѣйшее замѣшательство въ неподвижныхъ рядахъ дубовъ и кленовъ; одни она повалила на-земь и заставила ихъ ползать среди кустовъ шиповника чуть живыми; другіе подъ ея напоромъ наклонились всею массой своихъ стволовъ и вѣтвей книзу к заглядывали въ глубину темныхъ овраговъ; для третьихъ по отвѣсной стѣнѣ она устроила висячія террасы и они росли какъ бы въ воздухѣ. Мѣстами же, особенно сильнымъ напоромъ, она оторвала цѣлую площадь берега, сбросила его съ высоты внизъ къ рѣкѣ вмѣстѣ съ лѣсомъ, но не тронула ни одного листка съ короны дубовъ, не изломала ни одной вѣтки, и они продолжали на новомъ мѣстѣ стоять и рости, какъ будто ничего не случилось.
Съ волненіемъ человѣка, привыкшаго къ голымъ стѣнамъ конторы, Зерновъ осмотрѣлъ все это, нѣсколько разъ спускался по тропинкамъ овраговъ въ водѣ, карабкался по висячимъ садамъ, пока не усталъ. Тогда онъ сѣлъ на одномъ уступѣ и оглядѣлъ широкій горизонтъ луговой стороны. Вечеръ выдался тихій и теплый; рѣка застыла, какъ зеркало. Бросивъ вдругъ взглядъ на это необъятное зеркало, Зерновъ онѣмѣлъ отъ восторга: прямо подъ нимъ, въ бездонной глубинѣ рѣки, плыли тучки на синемъ фонѣ, возлѣ нихъ, но еще, казалось, глубже, виднѣлся серпъ луны, возлѣ луны стояла баржа, а ближе къ берегу со дна рѣки поднимались скалы, на которыхъ у самой поверхности воды зеленѣлъ лѣсъ, только скалы и лѣсъ, и баржа опрокинуты были тамъ внизъ вершинами. Тамъ же, подъ деревомъ на уступѣ, сидѣлъ какой-то прекрасный молодой человѣкъ въ сѣрой шляпѣ и съ радостью смотрѣлъ на Зернова, какъ бы приглашая его въ себѣ, туда, на дно бездны, гдѣ плаваютъ тучки и видится блѣдный серпъ луны…
Долго и съ восторгомъ Зерновъ вглядывался въ этотъ волшебный міръ. Впрочемъ, черезъ нѣкоторое время въ немъ заговорилъ художникъ, восторгъ его исчезъ, осталось только желаніе ни одну мелочь не упустить изъ картины и схватить ее въ такомъ именно видѣ, въ какомъ она открылась ему, причемъ онъ уже обдумывалъ, въ какое мѣсто поэмы лучше помѣстить ее. Такъ онъ просидѣлъ до поздняго вечера и уже не обращалъ вниманія ни на что окружающее, весь отдавшись созерцанію тѣхъ внутреннихъ картинъ, которыя хранились въ немъ и которыя онъ долженъ написать, а когда возвращался съ берега въ комнаты, то былъ въ необыкновенно счастливомъ расположеніи духа.
Къ сожалѣнію, въ самомъ непродолжительномъ времени его восторженное настроеніе, вызванное лономъ природы, должно было прекратиться. Едва онъ потушилъ лампу и легъ въ постель, какъ почувствовалъ неопредѣленную тревогу во всемъ тѣлѣ; однако, обладая твердымъ характеромъ, сначала онъ не придалъ этому ни малѣйшаго значенія и продолжалъ спокойно лежать, припоминая всѣ прелести своей дачи. Но вдругъ на его лицо шлепнулось что-то холодное и скользкое; онъ въ ужасѣ вскочилъ съ постели, закричалъ благимъ матомъ и принялся шаритъ спички; когда, послѣ торопливыхъ поисковъ, лампа была зажжена, онъ со страхомъ оглядѣлъ комнату и убѣдился, что вмѣстѣ съ нимъ дачу занимаютъ нѣсколько лягушекъ. Съ ожесточеніемъ, понятнымъ для каждаго дачника, онъ выгналъ гадкихъ тварей и только тогда улегся на кровать, когда увѣрился, что достаточно гарантированъ отъ пресмыкающихся.
Но успокоиться ему не удалось въ эту ночь, ибо на лонѣ природы кишатъ многочисленные кровопійцы. Пока онъ выгонялъ лягушекъ, свѣтъ лампы привлекъ въ комнату тучи комаровъ, которые безжалостно, съ воемъ и плачемъ, напали на свѣжаго человѣка. Только закрывшись съ головой одѣяломъ, онъ могъ временно спастись. Но, лежа подъ одѣяломъ, онъ снова почувствовалъ неопредѣленную тревогу во всемъ тѣлѣ; сначала онъ ободрялъ себя и старался отвлечь свои мысли въ другую сторону, причемъ припоминалъ всѣ прелести дачной жизни, но, наконецъ, упалъ духомъ и сталъ раздражаться, тѣмъ болѣе, что неопредѣленная тревога скоро перешла въ очень опредѣленное представленіе о жгучихъ клопахъ и блохахъ. Нѣсколько разъ онъ вскакивалъ съ постели, бѣшено вытряхалъ одѣяло и простыни, но кровопійцы послѣ этихъ операцій, казалось, съ большею жадностью нападали на несчастнаго человѣка. Въ концѣ-концовъ, онъ изнемогъ, предался покорно на полную волю побѣдителей и лишь продолжалъ безпрерывно вертѣться на кровати, какъ мельничный валъ. Состояніе его духа было такого рода, что онъ проклиналъ не только дачу, но и всѣ ея окрестности.
Уже подъ утро онъ въ изнеможеніи заснулъ тревожнымъ сномъ. Но и здѣсь новое несчастіе ожидало его. Когда поднялось солнце и заглянуло въ окна дачи, проснулись мухи и облѣпили его лицо; такимъ образомъ, онъ окончательно долженъ былъ отказаться отъ отдыха. Онъ торопливо одѣлся и бросился вонъ изъ душныхъ комнатъ.
Солнце только что поднялось надъ сосѣднимъ лѣсомъ и не успѣло еще осушить росы на травѣ. Надъ рѣкой клубились волны тумана, закрывая бѣлою пеленой овраги берега; но возвышенныя мѣста, гдѣ именно стояла дача, были уже открыты. Эти мѣста показались теперь Зернову въ высшей степени безобразными, какъ все, чѣмъ онъ вчера восхищался.
Въ самомъ дѣлѣ, прямо передъ нимъ, почти отъ самой двери его развалины начинались ямы и тянулись на далекое разстояніе отъ берега. Нѣкогда здѣсь, вѣроятно, добывали глину, но, давно заброшенныя, эти ямы теперь безобразили всю мѣстность. Возлѣ нихъ росла рѣдкая и черная трава, желтая глина буграми покрывала все пространство; внутри нѣкоторыя ямы завалены были соромъ и навозомъ, другія оставались пустыми. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ чернѣли отверстія какихъ-то норъ.
Едва Зерновъ обратилъ на это вниманіе, какъ изъ одной норы, находящейся на днѣ ближайшей ямы, выползъ на брюхѣ какой-то субъектъ, приподнялся, выпрыгнулъ изъ ямы и сталъ спускаться по тропинкѣ къ рѣкѣ. Онъ былъ почти голый, если не считать нѣсколькихъ лоскутковъ за штаны и нѣсколькихъ лоскутковъ за рубаху. Не успѣлъ Зерновъ оправиться отъ изумленія, какъ изъ другой норы выползъ еще такой же субъектъ, и также голый. Этотъ, однако, не тотчасъ выпрыгнулъ изъ ямы, а сначала протеръ кулаками глаза и нѣсколько разъ запустилъ пятерни въ спутанную гриву, торчавшую у него на головѣ, но потомъ и онъ ушелъ внизъ къ рѣкѣ.
Зерновъ остолбенѣлъ и уже со страхомъ сталъ вглядываться въ другія ямы, гдѣ чернѣли норы, ожидая, что и оттуда вотъ сейчасъ поползутъ человѣкоподобные субъекты, но, къ его счастью, никто больше не появлялся. Онъ простоялъ на одномъ мѣстѣ съ полчаса, затѣмъ возвратился въ комнаты, тщательно заперъ ихъ и отправился прямо въ городъ, бросивъ намѣреніе выкупаться и напиться чаю.
Состояніе его было близко къ столбняку. Безсонная ночь сдѣлала его какимъ-то разслабленнымъ, — онъ съ трудомъ и неохотой передвигалъ ноги. Въ головѣ же его образовался нелѣпый сумбуръ; блохи, лягушки, клопы, небо на днѣ рѣки, голые субъекты, норы въ ямахъ, — все это въ глупомъ безпорядкѣ наполняло его усталый мозгъ. Для него ясно было только одно ощущеніе: ужасъ при воспоминаніи о нанятомъ имъ лонѣ природы.
II.
правитьОднако, послѣ нѣсколькихъ часовъ обычныхъ занятій, онъ пришелъ въ себя и пообѣдалъ уже въ здравомъ умѣ и твердой памяти. А послѣ обѣда проведенную ночь онъ сталъ разсматривать уже прямо съ комической стороны и собрался немедленно идти на свою дачу.
Только предварительно онъ зашелъ въ нѣсколько лавокъ и закупилъ въ большомъ количествѣ разныя смертоносныя и оборонительныя орудія: карточки мухоморъ, марлю, персидскій порошокъ и проч. То же самое въ эту минуту онъ посовѣтовалъ бы. сдѣлать всякому, отправляющемуся на лоно природы, въ особенности въ дальнія мѣста, по деревнямъ, — непремѣнно запасаться орудіями для борьбы съ кровопійцами.
Дорога окончательно освѣжила его. Бодро онъ дошелъ до своей развалины и сейчасъ же принялся превращать обѣ комнаты въ укрѣпленный лагерь; окна забаррикадировалъ марлей, постель густо посыпалъ порошкомъ, отравилъ воду на блюдечкахъ; затѣмъ сдѣлалъ нѣсколько рекогносцировокъ подъ кровать и подъ стулья, гдѣ лягушки могли устроить засаду, и, только когда убѣдился въ удовлетворительномъ состояніи своихъ оборонительныхъ средствъ, вышелъ гулять.
Нѣтъ, не гулять. Съ самаго утра до этой послѣдней минуты, что онъ только ни дѣлалъ и о чемъ ни думалъ, его не покидала тревожная мысль о голыхъ субъектахъ, которыхъ онъ увидалъ въ это утро. Во-первыхъ, его тревожило это близкое сосѣдство невѣдомыхъ существъ; во-вторщхъ, въ немъ задѣто было въ сильной степени любопытство.
Сойдя съ крыльца, онъ прямо отправился въ ямамъ и надѣялся встрѣтить тамъ ихъ обитателей. Но кругомъ, насколько мотъ охватить его взоръ, не видно было ни души. Тогда, не долго думая, онъ съ тревожнымъ любопытствомъ принялся изслѣдовать ямы, въ которыхъ виднѣлись норы.
Норы оказались довольно однообразнаго устройства, какъ, видно; чемъ, всѣ человѣческія жилища. Однѣ изъ нихъ имѣли входъ пошире, другіе поуже, что, однако, не зависѣло отъ намѣренія хозяевъ ямъ, такъ какъ норы, очевидно, были выкопаны глинокопами; но надъ входомъ нѣкоторыхъ норъ искусственно были устроены своего рода навѣсы изъ хвороста, что указывало на значительную культуру ихъ хозяевъ.
Зерновъ спустился въ одну изъ ямъ и заглянулъ въ нору, темнѣвшую на днѣ ея. Тамъ, въ углубленіи, онъ увидалъ только слежалое сѣно, служившее, очевидно, постелью. Больше ничего не было. Онъ хотѣлъ проникнуть въ самое логовище, но внезапно явившаяся брезгливость оттолкнула его отъ этого намѣренія, тѣмъ болѣе, что пришлось бы ползти на четверенькахъ.
Выпрыгнувъ изъ этой ямы, онъ спустился въ другую, на половину засыпанную привезеннымъ сюда соромъ; нора въ этой ямѣ находилась возлѣ сора и отчасти занавѣшивалась имъ. Отъ прежней она еще отличалась тѣмъ, что входъ въ нее былъ значительно шире и выше, такъ что если перегнуться пополамъ, то можно было свободно влѣзть въ нее. Зерновъ такъ и сдѣлалъ — перегнулся пополамъ и влѣзъ. На полу ея также лежала постель изъ сѣна, причемъ въ томъ мѣстѣ, которое служило изголовьемъ, лежала оторванная пола отъ какой-то одежды. На сѣнѣ лежалъ обглоданный мосолъ; нѣсколько мословъ лежали также и возлѣ одной стѣны. Кромѣ этихъ хозяйственныхъ принадлежностей, въ глиняную стѣну былъ еще воткнутъ сучокъ отъ дерева, а на сучкѣ висѣли опорки. Больше ничего не было.
Зерновъ уже хотѣлъ пролѣзть дальше, чтобы посмотрѣть, отъ какой собственно одежды оторвана пола, лежавшая въ изголовья, но вдругъ чувство стыда охватило все его существо. Очагъ каждаго человѣка долженъ быть святыней. А вотъ онъ проникъ въ чужой домъ, проникъ изъ празднаго любопытства, въ отсутствіе его хозяина, и осматриваетъ все до мельчайшихъ подробностей. Что бы онъ сдѣлалъ, если бы въ его, Зернова, квартиру проникъ какой-нибудь шелопай и сталъ бы рыться въ его вещахъ, въ бумагахъ, въ платьѣ? Зерновъ даже покраснѣлъ при этой мысли и поспѣшилъ выскочить изъ ямы. Въ другія норы онъ уже не осмѣлился заглянуть.
Онъ отправился домой и тамъ, въ сильной разсѣянности, принялся возиться около самовара и чая, но возился механически; мысли же его были въ тѣхъ норахъ, куда онъ только что лазилъ. Что это за люди тамъ обитаютъ? Онъ слышалъ о босякахъ, но эти, очевидно, еще ниже. Да о босякахъ что онъ знаетъ? Чуть не ежедневно видѣлъ онъ оборванцевъ, но проходилъ равнодушно мимо ихъ, — они не оставляли ни малѣйшаго слѣда въ его мысли. Никогда онъ не задумывался о подробностяхъ ихъ жизни, — они, эти оборванцы, проходили мимо него, не обращая на себя ни малѣйшаго вниманія, какъ похоронныя дроги, которыя каждый изъ насъ видитъ тихо двигающимися за городскую черту. «Кто-то умеръ», — думаемъ мы и проходимъ дальше. И лишь когда близкій намъ человѣкъ изъ живаго существа вдругъ дѣлается мертвымъ, когда душу нашу поражаетъ внезапно наступившая неподвижность глазъ, которые за минуту смотрѣли сознательно, только тогда мы спрашиваемъ: что это такое? Куда онъ ушелъ? развѣ мы больше не встрѣтимся? Гдѣ начало и конецъ бытія?
Продолжая возиться около самовара, Зерновъ поглядывалъ изъ окна и ожидалъ, не покажется ли кто-нибудь изъ нихъ. Ему даже досадно сдѣлалось, что они не появлялись. Однако, черезъ нѣкоторое время онъ увидалъ ихъ.
Незамѣтно приблизилась ночь. Съ низовьевъ рѣки показался большой серпъ луны. Свѣтъ его, вмѣстѣ со свѣтомъ выступиэтихъ звѣздъ, залилъ скоро всѣ окрестности. Зерновъ вышелъ изъ дома и побрелъ по оврагу къ рѣкѣ. Вдругъ на одной изъ лужаекъ взглядъ его упалъ на странную группу; вглядѣвшись пристальнѣе, онъ убѣдился, что это они, его сосѣди.
Пользуясь теплою и свѣтлою ночью, они полегли на открытомъ воздухѣ, прямо въ травѣ, кто какъ попало. Одни полегли другъ подлѣ друга рядомъ, нѣкоторые же уткнулись головами въ противуположныя стороны. Много ихъ тутъ было. Свѣтъ лунной ночи закрывалъ ихъ фосфорическою дымкой и прикрывалъ ихъ наготу; но было что-то характерное въ тѣхъ позахъ, въ какихъ они спали, — такъ, по крайней мѣрѣ, показалось Зернову. Одни изъ нихъ лежали внизъ лицомъ, поджавъ подъ грудь обѣ руки; другіе валялись вверхъ лицомъ, разбросавъ руки и ноги въ разныя стороны. Но какъ тѣ, такъ и другіе, казалось, не легли добровольно, а были внезапно застигнуты какою-то силой, повалены на землю и умерли здѣсь, судорожно хватаясь кто за грудь, кто за ближайшіе предметы.
Долго стоялъ Зерновъ передъ свѣтлою лужайкой, но, наконецъ, у него стало рябить въ глазахъ, и онъ поспѣшилъ обратно въ комнаты; о прогулкѣ онъ забылъ. Что-то непріятное сосало его сердце, пакая-то досада вдругъ стала раздражать его; но эти чувства онъ приписалъ своей скверной дачѣ, нагнавшей на него опять хандру. Очевидно, что здѣсь все скверно и непріятно. Это не дача, а какое-то отвратительное мѣсто; въ окна дуетъ, повсюду сырость, клопы, блохи, комары и еще Богъ знаетъ что!… Ночью даже жутко одному оставаться…
Дѣйствительно, закутываясь въ одѣяло, Зерновъ чувствовалъ, что ему жутко, и съ ужасомъ думалъ, какъ онъ проведетъ ночь до утра. Но, благодаря прошлой безсонной ночи, черезъ нѣсколько минутъ имъ овладѣлъ сонъ, и онъ проспалъ до поздняго утра безъ всякихъ непріятностей. Только уже утромъ, одѣваясь, онъ замѣтилъ, что у одного изъ его сапогъ крыса (не иначе, какъ крыса) съѣла значительную часть голенища. На нѣкоторое время на него опять напала хандра, но ясный день скоро разсѣялъ его мрачное настроеніе.
III.
правитьИ когда онъ шелъ послѣ обѣда на свою дачу, многочисленныя непріятности ея уже исчезли изъ его памяти; передъ нимъ мелькали только голые люди, вызвавшіе его удивленіе и любопытство. Онъ сильно заинтересованъ былъ ими и спѣшилъ удовлетворить свою любознательность, но эта была та холодная, хотя и сильная любознательность, съ какою ученый смотритъ на открытый икъ новый видъ, положимъ, комара.
Къ сожалѣнію, въ этотъ и послѣдующіе дни его ученое или художественное любопытство удовлетворено было въ ничтожной степени; приходилъ онъ на дачу поздно и могъ видѣть только маленькую частичку того, какъ и въ какомъ порядкѣ голые люди поживали. За то въ ближайшее воскресенье ему удалось довольно подробно прослѣдить жизнь вновь открытаго имъ вида. Съ той поры онъ не пропускалъ ни одного праздника, безотлучно присутствуя на дачѣ.
Обыкновенно онъ садился гдѣ нибудь на открытомъ мѣстѣ и слѣдилъ оттуда за всѣми движеніями голыхъ людей. Это не представляло неудобства, — голые люди совершали всѣ свои дѣла открыто, не стѣсняясь ни другъ друга, ни посторонняго глаза. Зерновъ предположилъ, что они — или совершенно дикая порода, не видѣвшая человѣка и относящаяся къ его появленію безъ страха, подобно нѣкоторымъ птицамъ необитаемыхъ острововъ, или они настолько одомашнены и лишены инстинкта самосохраненія, что не обращаютъ уже вниманія на людей, на подобіе воровъ или куръ. Какъ бы то ни было, но Зерновъ могъ безпрепятственно сидѣть недалеко отъ нихъ, не обращая на себя ни малѣйшаго вниманія съ ихъ стороны.
Утромъ они рано вставали и не дожидались солнечнаго восхода, къ чему ихъ принуждало сильное стучаніе зубовъ, вызванное свѣжимъ утромъ и росой; затѣмъ они немедленно отправлялись — одни рысцой, другіе галопомъ — подъ гору черезъ овраги и тамъ разсѣевались по берегу рѣки въ разныхъ направленіяхъ; нѣкоторые шли въ слободки, большая же часть уходила въ городъ, къ его пристанямъ и толкучкамъ.
Зерновъ, конечно, не могъ слѣдовать туда за ними и въ точности не зналъ, что они тамъ дѣлаютъ, предполагалъ только, что отправлялись они туда на утреннюю добычу пищи и питья. Впослѣдствіи, значительно позже, онъ убѣдился въ правильности своего заключенія. Впрочемъ, способовъ добычу пропитанія онъ никогда не узналъ въ точности, потому что способы эти разнообразны, отличаются случайностью и часто въ высшей степени рискованны и таинственны. Къ болѣе или менѣе правильнымъ занятіямъ можно отнести только похищеніе съ лотковъ булокъ и воблы изъ ларей, но натурально, что и такія опредѣленныя средства нерѣдко сопровождались неожиданными осложненіями. Нѣкоторая часть голыхъ людей занималась еще ловлей раковъ и мелкой рыбешки и собираніемъ травъ; наконецъ, аристократы среди голыхъ людей, обладавшіе панталонами и рубахой, служили на толкучкахъ и базарахъ посыльными. Однако, несмотря на это разнообразіе занятій, многимъ изъ обитателей норъ вовсе не удавалось по цѣлымъ днямъ схватить что нибудь, что можно бы было съѣсть; такіе въ свои норы не возвращались, а продолжали изыскивать средства къ жизни до глубокой ночи.
Многимъ, однако, удавалось еще утромъ найти случай поѣсть, послѣ чего они немедленно возвращались одинъ по одному домой, къ своимъ оврагамъ. Это обыкновенно происходило часовъ въ девять-десять. Придя въ оврагамъ, они располагались на лужайкахъ отдыхать и лежали въ лѣнивой полудремотѣ на солнечномъ припекѣ. Когда впослѣдствіи по оврагамъ и откосамъ выросла высокая трава, то зелень ея сильно маскировала ихъ непринужденныя позы; но за то видъ множества тѣлъ, разбросанныхъ по травѣ, производилъ непріятное ощущеніе; въ одномъ мѣстѣ изъ травы виднѣлась косматая голова, изъ другаго мѣста торчала нога, а тамъ, изъ-подъ куста, высунулась половина туловища. На Зернова это нагоняло мрачное настроеніе, и, чтобы отдѣлаться отъ него, онъ старался разсмотрѣть тѣла дремавшихъ во всей ихъ цѣлости.
Лежанье на солнцѣ продолжалось часовъ до двухъ. Къ этому времени у большинства валявшихся проявлялись нѣкоторыя потребности, подъ давленіемъ которыхъ они снова разбредались по разнымъ сторонамъ: одни — на водопой подъ гору, другіе — для добыванія пищи, третьи — ради развлеченія — въ кабаки.
Такимъ образомъ, къ тремъ часамъ около норъ уже никого не было, и обитатели ихъ не торопились возвращаться. Только въ сумерки они начинали мало-по-малу сходиться, и тотчасъ по приходѣ каждый располагался спать. Если погода была хорошая, всѣ ложились на открытомъ воздухѣ, въ травѣ и подъ кустами; въ противномъ случаѣ залѣзали въ норы. Въ это лѣто, съ самаго начала мокрое и холодное, голымъ людямъ очень часто приходилось прибѣгать къ норамъ.
Таковы наблюденія, сдѣланныя въ первое время Зерновымъ; какъ они ни поверхностны, но въ молодомъ наблюдателѣ они вызвали цѣлый рядъ недоумѣній и вопросовъ.
Прежде всего, онъ спрашивалъ, къ какому роду существъ надо отнести открытую имъ породу? Если это животныя, то почему же они не пользуются многими привилегіями послѣднихъ?
О дикихъ животныхъ заботится природа, надѣляя ихъ многими дарами, о домашнихъ же животныхъ заботится человѣкъ. Между тѣмъ, голые люди безпомощны, и никто о нихъ не заботится, слѣдовательно, ихъ надо отнести къ разряду людей. Но если это точно люди, почему же они лишены всего, что характеризуетъ человѣка? Людямъ свойственно жить въ семьѣ и обществѣ и принадлежать къ опредѣленному отечеству. Однако, семьи у голыхъ людей не было, ни къ какому обществу они не принадлежали, ибо жили въ сорныхъ ямахъ за городомъ; если же не считать норъ дачами, то у нихъ не было и опредѣленнаго мѣстопребыванія. Что касается отечества, то несомнѣнно, что они числились гражданами только номинально, а иногда и вовсе не числились. Но если голые люди не имѣютъ семей, находятся внѣ общества и не принадлежатъ къ отечеству, то кто же они?
Зерновъ съ холодною тщательностью разсматривалъ эти вопросы.
IV.
правитьВъ первое время всѣ голые люди въ глазахъ Зернова сливались въ одну общую массу, столь же однородную, какъ, напримѣръ, стадо. Но мало-по-малу это стадо въ его представленіяхъ разбилось на нѣсколько группъ, довольно рѣзко разграниченныхъ другъ отъ друга; а потомъ группы раздѣлились на отдѣльныя особи, которыя хотя и слабо выдѣлялись, но для Зернова сдѣлались, въ концѣ-концовъ, замѣтными.
Своихъ сосѣдей онъ раздѣлилъ на три группы.
Во-первыхъ, мрачно-равнодушные.
Во-вторыхъ, безсознательные.
Въ-третьихъ, трудолюбиво-хозяйственные.
Всего меньше среди голыхъ людей было мрачно-равнодушныхъ. Зерновъ насчиталъ ихъ человѣка три-четыре, не больше. Внѣшній образъ жизни ихъ былъ одинаковъ со всѣми. Ихъ тѣло также было непокрыто; по сырымъ ночамъ они наравнѣ со всѣми залѣзали въ норы и съ утра они вмѣстѣ съ другими отправлялись за добычей. Но внутренніе мотивы ихъ поступковъ и отчасти самые поступки рѣзко выдѣляли ихъ изъ стада. Мрачный видъ ихъ образинъ рельефно выступалъ на фонѣ прочихъ физіономій, временами въ нихъ проглядывала гордость; съ другими голыми людьми ихъ обращеніе всегда было полупрезрительное. Ясно видѣлось, что они сознавали, гдѣ они находятся, сознавали свою жизнь и всю ея обстановку, но не хотѣли, сознательно не хотѣли перемѣнить эту жизнь на другую, болѣе счастливую, ибо убѣдились въ нелѣпости всѣхъ своихъ хлопотъ и, какъ говорится, плюнули на все. Пускай жизнь идетъ такъ, какъ ей хочется, а они за хвостъ ее тянуть не станутъ. Вѣроятно, прежде чѣмъ дойти до такой мысли, они много и долго боролись и, только послѣ отчаянныхъ усилій устроиться по-человѣчески, мрачно махнули на все рукой.
Кромѣ этихъ чертъ, ихъ отличалъ еще отъ другихъ злостный цинизмъ. Когда однажды передъ глазами Зернова у одного изъ нихъ отвалилась половина панталонъ, то онъ не потрудился прикрѣпить ее на надлежащее мѣсто, а только презрительно выругался и продолжалъ шествовать по направленію къ городу. Всѣ дневныя невзгоды они выносили съ стоическимъ равнодушіемъ. Въ то время, когда многіе во время голода и холода теряли послѣднюю энергію, въ отчаяніи ложились на траву внизъ лицомъ и старались забыться въ полудремотѣ, мрачные субъекты оставались невозмутимыми и только отъ времени до времени крякали нутромъ. Съ тѣмъ же равнодушіемъ они вели себя и въ тѣ дни, когда у большинства брюхо было набито хлѣбомъ и водкой, — повидимому, ни малѣйшая радость не озаряла ихъ лицъ и ничто не могло взволновать ихъ.
Большая часть голыхъ людей принадлежала къ безсознательнымъ. Зерновъ, по крайней мѣрѣ, никакъ не могъ открыть въ нихъ какого-нибудь поступка, заранѣе обдуманнаго. Приходя вечеромъ на мѣсто, они моментально хлопались въ траву или залѣзали въ норы и мертвыми лежали вплоть до утра. Днемъ они страшно много спали, спали бы еще больше, спали бы дни, недѣли, мѣсяцы, если бы ихъ не пробуждало какое-нибудь рѣзкое органическое ощущеніе голода, жажды, желанія опохмѣлиться послѣ перепою. Мучимые этими инстинктами, они просыпались внезапно и внезапно же скакали внизъ подъ откосъ, а оттуда къ пристанямъ, къ толкучкамъ, по трущобнымъ улицамъ. Но едва имъ тѣмъ или инымъ способомъ удавалось погасить дефицитъ брюха, они немедленно возвращались на мѣсто и вновь хлопались въ траву и мгновенно засыпали. Ѣли и пили они затѣмъ, чтобы поскорѣе заснуть. Ни изъ чего нельзя было замѣтить, чтобы они сознавали себя, окружающее же едва мерцающая мысль ихъ отражала настолько, насколько нужно было, чтобы не броситься, вмѣсто толкучки, въ воду или чтобы не схватить, вмѣсто хлѣба, булыжникъ изъ мостовой. Побужденія отъ дѣйствій раздѣлялись у нихъ буквально одною минутой; посреди мертваго сна на солнечномъ припекѣ часто кто-нибудь изъ нихъ вскакивалъ и слѣпо летѣлъ куда-то; это означало, что у него проснулась жажда или голодъ подводитъ ему желудокъ.
Это они, безсознательные, такъ взволновали Зернова въ первые дни его житья на дачѣ, повергнувъ его въ полнѣйшее недоумѣніе, къ какому роду существъ отнести такихъ субъектовъ, въ душѣ которыхъ царитъ вѣчная ночь и сонъ. Впрочемъ, Зерновъ былъ увѣренъ, что непробудный сонъ — счастье для нихъ; если бы какая сила внезапно разбудила ихъ, они не вынесли бы пробужденія.
Третья группа, названная Зерновымъ трудолюбиво-хозяйственною, внушала ему смѣхъ и печаль. Въ самомъ дѣлѣ, трудно даже вообразить себѣ хозяевъ, живущихъ за городомъ въ норахъ, — здѣсь непримиримое противорѣчіе. Можно быть хозяиномъ двора, избы, дома, фабрики, помѣстья, но невозможно быть хозяиномъ норы. И, во всякомъ случаѣ, для хозяина обязательно имѣть панталоны и рубаху — безъ этого хозяинъ немыслимъ. Между тѣмъ, трудолюбивые голые люди на глазахъ у Зернова примиряли это нелѣпое противорѣчіе.
Изъ всѣхъ своихъ товарищей это были самые дѣловитые и озабоченные люди. Не въ примѣръ прочимъ они очень мало лежали въ травѣ, брюхомъ къ солнцу. Ихъ дни проходили въ безпрерывныхъ хлопотахъ. Занимаясь подъ берегомъ ловлей раковъ и мелкой рыбешки, они терпѣливо просиживали надъ водой; но лишь только имъ удавалось изловить десятка два раковъ или горсть рыбешки, они торопливо уходили въ городъ и тамъ капитализировали пойманные дары природы. Въ свободное отъ этихъ трудовъ время каждый изъ нихъ занимался болѣе или менѣе серьезнымъ дѣломъ. Одинъ, порывшись въ норѣ, извлекалъ оттуда тряпки, мылъ ихъ въ водѣ, сушилъ на солнцѣ и прикрѣплялъ къ соотвѣтствующему мѣсту своей шкуры. Другой изъ нѣсколькихъ несоединимыхъ предметовъ старался составить одинъ, который, по его мнѣнію, долженъ непремѣнно называться шапкой.
Всѣ они были очень предусмотрительны и не лишены мыслей объ отдаленномъ будущемъ; такъ, когда на небѣ показывались тучи, они зарабѣе осматривали сваи въ ямахъ и если находили ихъ недостаточно защищенными отъ собирающейся непогоды, то принимали нѣкоторыя мѣры. Въ самыхъ норахъ они поддерживали порядокъ и удобства — стлали постели изъ сѣна, похищаемаго ими съ ближайшаго сѣновала, устраивали изголовья и пр. А на черный день они дѣлали пищевые запасы, благодаря чему въ ихъ норахъ всегда можно было встрѣтить сухія горбушки хлѣба. Помимо всего этого, ихъ хлопотливая жизнь производила такое впечатлѣніе, будто они не прочь были обзавестись семействами.
По своему характеру это были смирныя и робкія существа, но смѣтливыя и не безъ хитрости. Жизнь ихъ, какъ и у прочихъ голыхъ людей, давно исчезла, но они умѣли возстановлять подобіе ея, радуясь каждому обману, посредствомъ котораго они надували себя.
V.
правитьПрошло довольно много времени, прежде нежели Зерновъ услышалъ слова изъ устъ голыхъ людей. Онъ такъ привыкъ видѣть ихъ безсловесными, что и не ожидалъ услышать съ ихъ стороны разговора. Всѣ немногосложныя движенія ихъ происходили передъ его глазами въ полнѣйшемъ молчаніи; повидимому, они совсѣмъ не умѣли говорить.
Наконецъ, однажды кто-то изъ валявшихся въ травѣ вдругъ выругался. Ругательство это было безсмысленное, бросившій его оборванецъ пустилъ его сквозь сонъ, пустилъ на вѣтеръ, ни къ кому не обращаясь, слѣдовательно, безсмысленно, пустилъ и тотчасъ же снова заснулъ. Но на Зернова эти безсмысленныя слова произвели дѣйствіе чуда; онъ даже приподнялся съ своего обычнаго мѣста на бугрѣ и старался отыскать глазами то мѣсто въ бурьянѣ, откуда раздались эти чудесные звуки.
Съ этой минуты онъ заинтересовался вопросомъ о словесности голыхъ людей и старался уловить малѣйшее слово, сказанное ими. Къ его огорченію, этого рода любопытство онъ могъ удовлетворить въ малой степени, потому что его голые сосѣди не объяснялись между собой; происходило это отчасти благодаря тому обстоятельству, что они приходили домой къ своимъ норамъ или спать, или дремать на солнечномъ припекѣ, — словомъ, находились въ томъ состояніи, которое мало способствуетъ разговорчивости.
На первыхъ порахъ выпало лишь нѣсколько случаевъ, когда Зерновъ не только слышалъ разговоръ, но и понялъ его содержаніе.
Однажды въ воскресенье онъ, по обыкновенію, усѣлся на излюбленномъ бугрѣ, откуда открывался далекій видъ, и медленно покуривалъ папироску, изрѣдка и почти безсознательно бросая взгляды на голыхъ людей; въ этотъ часъ всѣ они были въ сборѣ. День выдался теплый и ясный; потоки горячихъ лучей лились на землю, а въ томъ числѣ и на голыхъ, изъ которыхъ одни спали, другіе лѣниво повертывались съ боку на бокъ. Между прочимъ, двое находились недалеко отъ Зернова. Одинъ изъ нихъ, большой, мрачный верзила, лежалъ съ закрытыми глазами, но, видимо, не спалъ; другой, маленькій мужиченко, сидѣлъ возлѣ него и переворачивалъ передъ солнцемъ женскую кофту, повидимому, недоумѣвая, что съ ней дѣлать. Черезъ нѣсколько минуть онъ вдругъ вздохнулъ и обратилъ свой недоумѣвающій взоръ къ товарищу.
— Вишь, кофту мнѣ подарила, — вдругъ сказалъ онъ.
— Она? — лѣниво спросилъ товарищъ, не открывая глазъ.
— Она. Кофту. На, говоритъ, тебѣ кофту, потому мужскаго у меня ничего нѣту… Возьми, говоритъ, и глазъ больше не кажи.
— Это она-то?
— Она.
Мрачный верзила помолчалъ и потомъ спросилъ прежнимъ лѣнивымъ тономъ:
— Ну, а ты что?
— Я ничего… Я къ ней съ лаской. Настасья, говорю, вѣдь, я тоже былъ мужъ твой… чай помнишь? Ежели, говорю, ты будешь жить со мной, я мѣсто найду и приму человѣчій образъ опять. Не гони только меня. Долго я упрашивалъ.
— Ну, а она что?
— А она говоритъ: «м-морда, говоритъ, мнѣ твоя а-пр-ративѣла, не то чтобы жить съ тобой!»
— Такъ и сказала? — лѣниво переспросилъ товарищъ.
— Такъ прямо и сказала: «морда мнѣ, говоритъ, твоя а-прративѣла».
— Ну, а ты что?
Но на этотъ вопросъ маленькій мужиченко не отвѣтилъ. Смотря на кофту, онъ задумался о чемъ-то. Потомъ, не отвѣчая на вопросъ, сказалъ:
— Любилъ я ее допрежь, Настасью-то. Когда мы шли изъ деревни сюда, мы думали — за счастьемъ идемъ. А оно вотъ что вышло! Она поступила на мѣсто, а я безъ мѣста ходилъ. А тутъ она скоро дружка нашла, и я съ ентихъ поръ пропалъ…
— Дуракъ! — возразилъ на это мрачный верзила.
— Я?
— А то кто же!
Маленькій мужиченко былъ согласенъ съ этимъ отвѣтомъ, но, подумавъ немного, спросилъ:
— Почему?
— Да такъ… — нехотя отвѣтилъ верзила.
— Это ты насчетъ чтобы избить ее? Ну, нѣтъ! Богъ съ ней. Потому она при мѣстѣ, на куфнѣ, а я вродѣ какъ прохвостъ, — за что же ее бить? Добрая она была ко мнѣ, ласковая. Вотъ даже теперь кофту, вишь, дала.
— Что же ты будешь дѣлать съ ей, съ кофтой-то? — презрительно спросилъ верзила.
— Съ кофтой? Я перешью ее, — задумчиво сказалъ бывшій Настасьинъ мужъ.
— Дуракъ!
Лѣниво выговоривъ этотъ окончательный приговоръ, мрачный дѣтина повернулся на бокъ и, положивъ голову на одну руку, другою рукой прикрылъ лицо отъ солнца. А Настасьинъ мужъ опять сталъ разглядывать кофту на свѣтъ, но, кажется, думалъ не о кофтѣ, хотя это былъ одинъ изъ самыхъ неутомимыхъ хозяевъ между голыми людьми.
Выслушавъ этотъ разговоръ, Зерновъ самъ задумался. Онъ вспомнилъ незамѣтно о своей женѣ; отъ нея что-то давно не было писемъ. Что она подѣлываетъ тамъ, на берегу Неаполитанскаго залива? Вѣроятно, уже соскучилась… А, быть можетъ, вовсе не соскучилась? «М-морда мнѣ твоя а-пр-ративѣла!» — вдругъ вспомнилъ онъ и переполошился; безъ всякой причины тоска явилась откуда-то.
Въ другой разъ онъ слышалъ разговоръ этихъ же субъектовъ, оба они примелькались ему и онъ могъ узнать ихъ изъ сотни другихъ.
Онъ также сидѣлъ на своемъ бугрѣ и безнадежно старался подобрать недостающую риѳму къ одному своему стихотворенію. Въ то время, какъ взоръ его блуждалъ по широкому ландшафту великой рѣки, мысль его ожесточенно гонялась за проклятою строфой, на которой застряло его стихотвореніе. Были мгновенія, когда мелькало что-то прекрасное, но лишь только онъ хотѣлъ схватить этотъ звукъ, какъ послѣдній уже безслѣдно таялъ въ обширной области безсознательнаго. Наконецъ, эта охота за фантастическою риѳмой надоѣла ему и усиліемъ воли онъ постарался развлечься.
Глаза его обратились на тѣ лужайки, гдѣ обыкновенно валялись голые люди. Тамъ теперь никого не было, ибо день склонялся къ вечеру, а въ это время большинство охотилось за добычей. Только двое знакомыхъ подъ однимъ кустомъ валялись; они такъ разоспались, что забыли и о пищѣ. Мрачный верзила сильно храпѣлъ.
Но вдругъ храпъ его оборвался рѣзкимъ звукомъ, а самъ онъ вскочилъ съ земли и сталъ озираться по сторонамъ. На его лицѣ отразилось не то удивленіе, не то ужасъ. Между тѣмъ, Настасьинъ мужъ, разбуженный рѣзкимъ звукомъ, также поднялся съ земли и съ недоумѣніемъ хлопалъ глазами.
— Ты будилъ, что ли, меня? — спросилъ онъ.
— Ничего не будилъ…
— Чего же ты буркалами такъ ворочаешь?
— Сонъ я видѣлъ… Петрунька приснился, — возразилъ верзила; ужасъ его мало-по-малу прошелъ и на лицѣ появилосъ страданіе.
— Какой Петрунька?
— Развѣ ты не знавалъ моего Петруньки? — въ свою очередь спросилъ верзила.
— Нѣтъ, не знавалъ.
— Парнишка мой по шестому году… Эхъ! какъ саднитъ въ горлѣ! Кабы выпить теперь… — неожиданно кончилъ верзила мрачно.
Этотъ неожиданный оборотъ рѣчи былъ болѣе понятенъ для маленькаго мужичонки; онъ сочувственно взглянулъ на своего страдающаго товарища и, почесывая лохматую голову, задумался; видимо, онъ припоминалъ всѣ средства, путемъ которыхъ можно достать посудину съ успокоительною влагой. Но, обдумывая этотъ важный вопросъ, онъ механически продолжалъ спрашивать о Петрунькѣ.
— По шестому году, говоришь? Гдѣ-жь онъ?
— Видишь ли… Петрунька въ ту пору остался у меня одинъ, — всѣ перемерли ужь… и хозяйка моя. Одни мы съ Петрунькой жили. Ему пошелъ шестой годъ, росъ безъ призора. Я таскалъ кладь на баржи, а онъ тутъ же по берегу бѣгалъ. Какъ только я кончалъ таскать, сейчасъ же разыскивалъ его, бралъ на руки, и онъ, бывало, охватитъ рученками шею мнѣ и прижмется. Чуялъ, шельмецъ, что на всемъ свѣтѣ я одинъ у него. И онъ одинъ былъ у меня. И спали, и ходили мы съ нимъ вмѣстѣ. Вотъ разъ онъ бѣгалъ съ ребятами по берегу, когда я таскалъ кладь, забѣжалъ на баржу и упалъ въ воду. Булькнулъ, говорятъ, какъ камень. Утопъ, значитъ. Искали-искали, такъ и не нашли.
Верзила говорилъ все это съ лѣнивымъ равнодушіемъ, словно разсказывалъ о какомъ-то событіи, совсѣмъ не касавшемся его. Но вдругъ ужасъ опять появился на его лицѣ.
— И вотъ я сейчасъ его видѣлъ… — сказалъ онъ, озираясь по сторонамъ.
— Петруньку? — равнодушно спросилъ худой мужиченко, занятый совсѣмъ другимъ.
— Будто густой туманъ стоитъ надъ рѣкой… и вдругъ будто изъ этого самаго тумана, съ середины рѣки, я слышу голосъ Петруньки: «Тя-атька! вынь меня!» Я будто бросился къ берегу и протянулъ руки, и хочу кричать, и разглядѣть, гдѣ онъ, а туманъ мѣшаетъ, голосу у меня нѣтъ, ноги и руки мои окостенѣли. Собралъ я послѣднія силы и что есть мочи крикнулъ: «Я здѣсь, Петрунька! ..» И тутъ проснулся. Безпремѣнно надо выпить, — саднитъ въ горлѣ.
— Саднитъ? — сочувственно спросилъ маленькій мужиченко.
— Просто сверлитъ!
— Ну, въ такомъ разѣ достанемъ. Айда!
Оба они поднялись изъ-подъ куста и рысцой побѣжали по тропинкѣ оврага внизъ.
Зерновъ проводилъ ихъ взглядомъ и былъ сильно взволнованъ. Передъ нимъ стояла потрясающая картина. Онъ старался возстановить образъ Петруньки, который утопъ, и густой туманъ на серединѣ рѣки, гдѣ его видѣлъ отецъ. Но, въ то же самое время, въ неизвѣстномъ уголкѣ его головы назойливо звучали нелѣпыя риѳмующія слова: «взялъ — капралъ…», «ларецъ — скворецъ…» Онъ представлялъ себѣ, какъ отецъ прибѣжалъ на баржу и смотрѣлъ на то мѣсто въ водѣ, куда булькнулъ Петрунька, а въ головѣ продолжали раздаваться глупыя слова: «ларецъ — скворецъ…»
Не зная, какъ отдѣлаться отъ дурацкихъ, невѣдомо откуда взявшихся словъ, Зерновъ даже сплюнулъ и поспѣшилъ уйти въ комнаты. Но, уже раздраженный, онъ и въ комнатахъ увидалъ все вдругъ въ мрачномъ свѣтѣ. Главнымъ образомъ, ему бросилась въ глаза груда грязнымъ бумагъ, валявшихся на столѣ. Это были его прозаическія сочиненія и стихи, а внизу подъ нимъ лежала рукопись съ поэмой. Все за лѣто пожелтѣло и отсырѣло. Скверная дача отбила у него всякую охоту работать. Къ поэмѣ онъ даже не притрогивался. Ему сдѣлалось ясно, что Аполлона ему здѣсь не видать, какъ своихъ ушей… «Ларецъ — скворецъ…» — послышались опять гдѣ-то дурацкія слова.
— Завтра же уѣду! — сказалъ онъ въ раздраженіи.
Но завтра онъ не уѣхалъ, остановленный нѣкоторыми событіями въ жизни голыхъ людей, отчасти коснувшихся и его.
VI.
правитьСобытія! До сихъ поръ Зернову даже въ голову не приходило, что у голыхъ людей есть событія. Событія — признакъ жизни, но у нихъ развѣ жизнь? У нихъ бытъ, и не жизнь, да и бытъ ничтожный.
Однако, онъ скоро убѣдился во-очію, что событія у голыхъ людей есть.
Это было на другой день послѣ того, какъ онъ было рѣшилъ уѣхать съ дачи. По дорогѣ изъ города на дачу онъ былъ насквозь промоченъ дождемъ. Мелкій, но частый дождь сѣкъ его съ половины пути до самаго мѣста, — сѣкъ до тѣхъ поръ, пока онъ, усталый, не вбѣжалъ подъ крышу своей развалины. Здѣсь онъ поторопился снять съ себя мокрое платье и разбросалъ его для просушки по стульямъ; грязныя же калоши совсѣмъ выбросилъ за дверь на крыльцо и забылъ о нихъ до утра.
Но утромъ калошъ на мѣстѣ уже не оказалось. «Кто-нибудь изъ нихъ утащилъ», — подумалъ Зерновъ и не сталъ искать. Правда, исчезновеніе калошъ удивило его, но не разсердило, все равно, какъ если бы кошка стащила у него со стола что-нибудь изъ съѣстнаго. Да и калоши были уже порядочно сбитыми, такъ что и жалѣть собственно не стоило. Онъ и не жалѣлъ, а просто констатировалъ фактъ ихъ пропажи.
Къ вечеру, возвращаясь изъ города на дачу, онъ даже совсѣмъ забылъ о нихъ. Но когда онъ уже подходилъ къ дому, его вдругъ остановилъ одинъ изъ голыхъ людей, — остановилъ издалека и несмѣло.
— Позвольте, баринъ, побезпокоить вашу милость? — спросилъ онъ и издалека, на почтительномъ разстояніи, вытянулъ шею по направленію къ Зернову, каковой позой онъ хотѣлъ, очевидно, выразить, что приблизиться онъ боится и недостоинъ.
Зерновъ остановился и на минуту оторопѣлъ. Ему не случалось непосредственно объясняться съ голыми людьми и теперь онъ вопросительно посмотрѣлъ на оборванца.
— Калошъ у васъ нѣту? — спросилъ послѣдній и пальцемъ указалъ на сапоги Зернова.
— Да, нѣтъ, ночью кто-то утащилъ, — возразилъ Зерновъ. — А что?
— Да такъ. Довольно даже подло въ эфтомъ разѣ!… Живетъ баринъ смирно и вдругъ калоши у него утащить! Подлая душа, больше ничего! — проговорилъ оборванецъ и глядѣлъ по сторонамъ; на его лицѣ показалась во время этихъ словъ гримаса, которою онъ, видимо, надѣялся выразить презрѣніе къ негодяю, утащившему калоши.
— Вѣроятно, кто-нибудь изъ вашихъ? — спросилъ Зерновъ.
— Само собою, нашъ. Знаю я его довольно!
— Знаешь?
— А то какъ же. Очень даже хорошо знаю! — сказалъ оборванецъ съ презрительною гримасой.
— Зачѣмъ же онъ взялъ ихъ?
— Да такъ, шелъ мимо, видитъ — калоши, напримѣръ, зря лежать, и взялъ, подлецъ…
— Куда онъ ихъ дѣлъ? — спросилъ Зерновъ съ любопытствомъ.
— Калоши? Окончательно въ кабакъ ихъ снесъ!
Говоря это, оборванецъ показалъ на своемъ лицѣ, что ему очень грустно вспомнить о такомъ нелѣпомъ концѣ калошъ.
— Глупый человѣкъ! Лучше бы онъ носилъ ихъ. Вѣдь, онъ, чай, босой?
— Какъ есть босой, подлецъ! — подтвердилъ оборванецъ и посмотрѣлъ на свои голыя ноги.
Тутъ только Зерновъ замѣтилъ, что его собесѣдникъ навеселѣ, и началъ догадываться о фантастической личности «подлой души».
— Въ кабакъ-то зачѣмъ онъ снесъ ихъ?
— Видите ли, ваша милость, какъ онъ разсудилъ: «Ежели, говорить, я надѣну ихъ на ноги, то только ногамъ будетъ тепло; ежели же, говоритъ, я выпью на нихъ, то тепло пойдетъ по всѣмъ жиламъ».
При этихъ словахъ оборванецъ лукаво взглянулъ на Зернова, но, встрѣтивъ пристальный взоръ послѣдняго, снова сталъ осматриваться по сторонамъ, какъ будто сильно интересовался окрестностями.
— Извѣстно, глупо разсудилъ. А вы, ради Бога, больше не бросайте зря калоши, потому соблазнъ. И простите ужь того человѣка, — не въ прокъ пошли калоши ваши ему!… Просимъ прощенья, ваша милость!…
Пробормотавъ это несвязное извиненіе, оборванецъ удалился за ближайшій кустъ.
Зерновъ также пошелъ своею дорогой къ дому, но былъ положительно обезкураженъ всею этою сценой. «Какое побужденіе заставило оборванца, утащившаго калоши, придти къ хозяину ихъ и почти открыто сознаться въ своемъ поступкѣ? — спрашивалъ себя Зерновъ и недоумѣвалъ. — Не можетъ быть, чтобы онъ пришелъ только посмѣяться надъ ротозѣемъ!…» При этой мысли Зернову стало совѣстно. Въ наружности и словахъ голаго человѣка онъ вдругъ теперь увидѣлъ что-то такое, о чемъ раньше не думалъ.
И ему стало теперь совѣстно за себя, совѣстно за то, что до сихъ поръ на голыхъ людей онъ смотрѣлъ какъ на предметъ барскаго, бездѣльнаго любопытства.
Дѣйствительно, когда случай столкнулъ его съ ними, онъ посмотрѣлъ на нихъ только съ любопытствомъ. Для него они представлялись лишь оригинальнымъ явленіемъ, которое съ удовольствіемъ можно отъ скуки изучить. Правда, онъ очень заинтересовался ими и необыкновеннымъ бытомъ ихъ, но заинтересовался какъ предметомъ, не имѣющимъ никакой сзязи съ нимъ, Зерновымъ. Для него они были не люди, а картины съ оригинальными фигурами.
Да иначе Зерновъ и не могъ отнестись. Онъ былъ сынъ своего времени. Время же это вотъ какое: отвращеніе ко всѣмъ иллюзіямъ, смѣхъ надъ всѣмъ, чему еще недавно люди свято вѣрили, холодъ и душевная пустота. Несмотря на молодость, Зерновъ уже съ старческимъ холодомъ относился ко всему, что его лично не касалось. Литературой занимался онъ также какъ личнымъ дѣломъ, прочіе же люди нужны ему были только въ качествѣ театральной публики, благодаря чему всякое его созданіе было пустопорожнимъ мѣстомъ, не занятымъ никакою мыслью, и красивымъ измышленіемъ, лишеннымъ цѣли.
И вотъ ничтожный случай съ калошами навелъ его на рядъ тяжелыхъ размышленій о самомъ себѣ. Отчего онъ не видитъ никакой кровной связи своей личности съ людьми вообще и съ такими падшими существами, какъ его голые сосѣди, въ особенности? И если эту связь снова нельзя соединить, то зачѣмъ онъ пользуется людьми, какъ картиной?… Но, быть можетъ, еще связи не порваны.
Черезъ нѣсколько дней послѣ случая съ калошами Зерновъ испыталъ еще болѣе горькое разочарованіе въ себѣ.
Въ этотъ день онъ всталъ позднѣе обыкновеннаго. Солнце было уже высоко. Голые люди давно убрались на утреннюю добычу. Только внизу оврага лежалъ одинъ изъ нихъ. Зерновъ не обратилъ бы на это вниманія, — валяется оборванецъ въ травѣ и спитъ, — дѣло обыкновенное, если бы двѣ вещи не показались ему странными; во-первыхъ, голый человѣкъ не лежалъ мертвецки, какъ обыкновенно, а катался по травѣ; во-вторыхъ, катаясь, онъ сильно стоналъ, стоналъ какъ-то по-бабьи, съ тяжелыми охами и причитаніями. Видимо, онъ былъ чѣмъ-то болѣнъ, — болѣнъ, по всей вѣроятности, брюхомъ, — можетъ быть, съ перепою, можетъ быть, объѣлся тухлой воблы. Онъ теръ себѣ животъ рукой, а когда это не помогало, катался по землѣ съ бабьимъ воемъ.
Зерновъ стоялъ на краю оврага и раздвоился на двѣ половины. Для него было ясно, что надо идти и помочь. Но органическое отвращеніе не позволяло ему сдѣлать шагъ внизъ; оборванецъ имѣлъ скверный видъ. Глаза у него были желтовато-мутные, противные бабьи стоны его вызывали только физическую боль, но не состраданіе. Какъ къ нему подойти? Онъ еще, пожалуй, выругаетъ непристойнымъ словомъ.
Зерновъ стоялъ на краю и раскалывался, съ мучительною болью, пополамъ. Нѣсколько разъ онъ порывался броситься внизъ и сдѣлать что-нибудь для голыша, но непреодолимая брезгливость приковывала его на мѣстѣ, Наконецъ, онъ понялъ, что у него нѣтъ силъ сойти внизъ, и отошелъ въ сторону, отвернулся отъ оврага, опечаленный и совершенно уничтоженный.
Съ этого дня голые люди перестали быть для него картиной; ихъ великолѣпное, типическое безобразіе не доставляло ему больше никакого удовольствія. Напротивъ, безобразіе сдѣлалось безобразіемъ, грязь — грязью, и въ ихъ паденіи онъ уже ничего не видѣлъ красиваго. Вмѣстѣ съ этимъ и холодное любопытство его пропало.
Видѣть ихъ теперь ему сдѣлалось просто непріятно, тяжело, часто мучительно. Онъ пробовалъ къ нимъ отнестись съ участіемъ, съ простымъ человѣческимъ участіемъ, пробовалъ войти съ ними въ сношенія, поговорить, посовѣтовать, пожалѣть, но увидѣлъ, что это невозможно. Между собой и голыми людьми онъ не видѣлъ никакой точки соприкосновенія. Даже простаго разговора онъ не могъ представить себѣ. Что они ему скажутъ? И что онъ имъ скажетъ?
Но незамѣтно для себя онъ сталъ разбирать ихъ жизнь, въ то же время, разбирая по косточкамъ себя, незамѣтно для себя ставилъ свою личность и грязныя морды на одну доску.
Въ особенности неотлучно преслѣдовалъ его вопросъ: чѣмъ эти люди живутъ? Какая сила заставляетъ ихъ жить и что ихъ одерживаетъ отъ смерти?
Повидимому, для нихъ подъ луной все было кончено, для нихъ, кажется, не осталось ничего, что считается принадлежностью жизни, ни одного признака существованія. Они голы, босы, «непимши», «не ѣмши», безъ домовъ, безъ семьи, внѣ общества, почти внѣ природы, — чѣмъ же они живы? Часто многіе изъ нихъ напивались; но давала ли имъ водка хотя бы минутное удовольствіе? — рѣшительно нѣтъ. Мрачные субъекты послѣ выпивки приходили еще мрачнѣе, на большинство же водка не производила даже отрицательнаго дѣйствія; напившись, они торопились добѣжать до травы, хлопались подъ первый попавшійся кустъ и засыпали мертвымъ сномъ. Чѣмъ же они жили, что ихъ удерживало отъ смерти?
Предлагая себѣ такіе вопросы, Зерновъ съ болью копался въ себѣ. Чѣмъ въ самомъ дѣлѣ онъ-то живетъ? Его-то что удерживаетъ отъ смерти? Несмотря на молодость, въ сердцѣ его червоточина; онъ ни во что не вѣритъ, кромѣ жизненныхъ мелочей; онъ ничего не ждетъ, кромѣ завтрашняго дня; все выходящее изъ круга этихъ мелочей онъ считаетъ или глупымъ, или фальшивымъ. Съ людьми онъ ничѣмъ не связанъ. Вмѣсто обязательныхъ идеаловъ, у него пустопорожнее мѣсто. Въ мечтахъ и въ жизни онъ одинъ и самъ не знаетъ, ради чего и кого онъ существуетъ. Онъ просто босякъ, только въ другомъ родѣ… Босяковъ, впрочемъ, много теперь; отъ нихъ никому житья нѣтъ; общія ихъ свойства — пустомысліе и наглость… До послѣдняго онъ не дошелъ, на во всѣхъ другихъ случаяхъ онъ босякъ, которому нечѣмъ жить… Что же удерживаетъ его отъ смерти? Какая сила побуждаетъ его ожидать завтрашняго дня, не покончивъ съ нынѣшнимъ?
И Зерновъ, задавая себѣ подобные вопросы, не зналъ, что на нихъ отвѣтить. Онъ думалъ, что лучше всего на это отвѣтятъ его несчастные сосѣди; они голы, босы, «не пимши», «не ѣмши» и, конечно, лучше всего могутъ сказать, чѣмъ заманчива ихъ жизнь. Они упали на самое дно жизни и, навѣрное, самые компетентные судьи въ рѣшеніи того, что такое жизнь…
Но, проживъ на своей дачѣ болѣе двухъ мѣсяцевъ, онъ никакъ не могъ примѣтить, чтобы голые люди были компетентны въ философскихъ вопросахъ; напротивъ, они выражали своими фигурами очевидное нежеланіе заниматься рѣшеніемъ метафизическихъ задачъ. Они ничѣмъ не волновались. Кажется, не было такой вещи, которою бы они дорожили. Жизнь была для нихъ дешевле копѣйки. Къ разнымъ недочетамъ они относятся съ полнымъ хладнокровіемъ и равнодушіемъ. Равнодушіе и безжизненность отличали всѣ ихъ дѣйствія; застывшія ихъ физіономіи не отражали ни малѣйшей игры ума и чувства.
Нѣсколько разъ Зерновъ присутствовалъ при ихъ дракахъ, но никогда не могъ замѣтить гнѣва, озлобленія, мстительности, воодушевленія дерущихся. Обыкновенно дѣло происходило такъ. По неизвѣстной для Зернова причинѣ вдругъ кто-нибудь изъ нихъ бацнетъ своего товарища по уху или по башкѣ; тотъ спустя нѣкоторое время отвѣтитъ обидчику тѣмъ же, т.-е. также бацнетъ его по башкѣ; вслѣдъ затѣмъ оба лѣниво ложатся на траву рядомъ и засыпаютъ. Если же иногда этотъ обмѣнъ оплеухами и продолжался нѣсколько долѣе, то совершался съ обѣихъ сторонъ также съ полнѣйшею лѣностью.
Но однажды ему довелось быть свидѣтелемъ необычайнаго возбужденія всѣхъ голыхъ людей. На одной изъ лужаекъ, на вытоптанномъ мѣстѣ, всѣ они собрались въ кружокъ и съ ажитированными лицами слѣдили за тѣмъ, что происходило внутри круга. Еще не понимая, въ чемъ дѣло, онъ уже издалека разслышалъ громкіе возгласы:
— Орелъ!…
— Рѣшка!…
Когда Зерновъ подошелъ поближе, ему стали понятны возгласы: въ-кругу играли въ орлянку — игру настолько же простую, насколько и азартную. Играли, впрочемъ, только нѣсколько человѣкъ; остальные были зрителями. Первые съ сосредоточенными физіономіями метали, но были молчаливы. Шумъ производился не ими собственно, а зрителями. Зрители, казалось, больше волновались, чѣмъ сами игроки; когда монета банкомета летѣла вверхъ, они всѣ, какъ одинъ человѣкъ, поднимали головы къ небу; когда же она ударялась объ землю, они опускали голову, слѣдя за тѣмъ, какъ монета ляжетъ — орломъ или рѣшкой; самые же взволнованные вскакивали съ мѣста и гнались за монетой, если она, ударившись на ребро, катилась въ сторону, куда-нибудь въ траву. Денегъ или вещей у нихъ, очевидно, не было, и волновались они попусту, но, тѣмъ не менѣе, ихъ волненіе неизмѣримо превышало возбужденное состояніе самихъ игроковъ.
Игроки сосредоточенно молчали и по мѣрѣ того, какъ шла игра, становились только болѣе сосредоточенными. Счастье поминутно переходило то къ одному, то къ другому. Слѣпые «орелъ» и «рѣшка» то и дѣло передавали судьбу въ разныя руки. Это длилось больше часа. Наконецъ, изъ строя игроковъ большая часть выбыла. Проигравшись до послѣдней копѣйки (на тѣлѣ же ихъ не было никакихъ вещей), они нѣкоторое время съ продолжающимся возбужденіемъ стояли въ кругу, слѣдя за игрой, но скоро, подъ вліяніемъ апатіи, садились на траву подлѣ зрителей и уже равнодушно смотрѣли въ кругъ.
Игроковъ осталось только двое. Это были знакомые Зернова — большой верзила съ угрюмою физіономіей и маленькій, худой мужиченко; они, насколько можно, были вообще неразлучны.
Мрачный верзила и теперь оставался невозмутимымъ, лицо его было, какъ всегда, безстрастнымъ и холоднымъ, и только сосредоточенное вниманіе, съ какимъ онъ слѣдилъ за ходомъ игры, выдавало его возбужденіе. Счастіе, видимо, клонилось на его сторону; онъ всѣхъ обыгралъ и теперь доканчивалъ маленькаго мужиченку, своего товарища и бывшаго Настасьина мужа.
Но за то бывшій Настасьинъ мужъ держалъ себя въ высшей степени безпокойно. Маленькое, обезьянье лицо его поминутно мѣняло выраженіе то страха, то радости. Онъ топтался на мѣстѣ, смѣялся, вздыхалъ, шлепалъ монету объ полъ, плевалъ съ ожесточеніемъ на нее; а когда она катилась въ траву, онъ какъ-то по-ребячьи бѣжалъ за ней. Но ничто уже не могло спасти его отъ угрюмаго верзилы.
Наконецъ, верзила поднялъ съ земли послѣднія двѣ копѣйки, принадлежащія его противнику. Мужиченко на минуту оторопѣлъ. Но затѣмъ, взволнованный и возбужденный, онъ показалъ на свои кубовые шаровары. Происхожденіе кубовыхъ шароваръ было очень простое: шелъ онъ сегодня мимо одного двора, гдѣ они на веревкѣ болтались съ прочимъ бѣльемъ, и взять ихъ, — взялъ собственно потому, что они зря болтались, между тѣмъ какъ его портки уже падали съ ногъ; взялъ и тотчасъ надѣлъ ихъ, и вотъ теперь эта предусмотрительность оказалась не лишнею.
— Мечи штаны! — сказалъ онъ съ судорожною улыбкой.
— Въ какую цѣну? — равнодушно возразилъ верзила.
— Цѣлковый!
— Ну, братъ, въ цѣлковый метать не стану.
— Ей-Богу, за этакіе штаны я, бывало, платилъ по цѣлковому! — убѣдительнымъ тономъ проговорилъ мужиченко.
Товарищъ, однако, не убѣдился этимъ сильнымъ доводомъ. Наконецъ, по обоюдному соглашенію, кубовые штаны пошли за семь гривенъ. Когда эта оцѣнка была окончена, верзила лѣниво сказалъ:
— Скидавай.
— Скидавать? — нерѣшительно повторилъ мужиченко и съ нѣкоторымъ конфузомъ оглянулъ присутствующихъ.
— Я, братъ, люблю на чистоту. Скидавай! — подтвердилъ верзила.
Послѣ минутной нерѣшительности мужиченко торопливо скинулъ штаны, свернулъ ихъ комочкомъ и положилъ въ середину крута, оставшись въ своихъ старыхъ порткахъ.
Прошло полчаса сосредоточенной игры, во время которой кубовые шаровары неподвижно лежали на серединѣ круга. Наконецъ, мужиченко поставилъ на конъ послѣднія пять копѣекъ и проигралъ. Верзила лѣниво поднялъ кубовые шаровары съ земли и перекинулъ ихъ черезъ плечо. Мужиченко судорожно улыбнулся, растерянно потоптался на мѣстѣ и предложилъ метать рубаху.
Рубаха его была столь же простаго происхожденія, какъ и кубовые штаны, только болѣе древняго, а потому, по обоюдному соглашенію, была оцѣнена въ десять копѣекъ.
— Метать? — спросилъ верзила.
Бывшій Настасьинъ мужъ утвердительно кивнулъ головой.
— Скидавай!
— И рубаху? — переспросилъ мужиченко и оглянулъ по сторонамъ, стыдливо недоумѣвая; но, встрѣтивъ суровыя лица всѣхъ присутствующихъ, онъ торопливо скинулъ рубаху, свернулъ ее комочкомъ и положилъ на кругъ. На немъ осталось только нѣсколько тряпокъ, которыя онъ считалъ портками.
Напряженіе его дошло до послѣдней степени; болѣзненная судорога искажала его лицо. Поставивъ весь гривенникъ, содержащійся въ рубахѣ, онъ слѣдилъ за всѣми движеніями противника. Когда послѣдній метнулъ и монета ребромъ покатилась въ сторону, мужиченко со всѣхъ ногъ бросился въ догонку ей и вдругъ радостно крикнулъ: рѣшка! Вслѣдъ затѣмъ онъ поднялъ рубаху, надѣлъ ее и неожиданно отошелъ въ сторону; но стоять у него не было силъ отъ нравственнаго потрясенія, и онъ сѣлъ на траву.
— Не хочешь больше? — спросилъ верзила.
— Ну тебя! — тяжело вздохнулъ бывшій Настасьинъ мужъ.
— Испужался?
— Даже и нисколько не испужался! А такъ, не хочу.
Этимъ игра кончилась.
Черезъ минуту, по приглашенію мрачнаго верзилы, присутствующіе двинулись въ кабакъ и пропили все, что онъ выигралъ.
Зерновъ все это время напряженно слѣдилъ за игрой, за лицами, за всѣмъ происходящимъ, причемъ переживалъ тѣ же чувства, какъ и присутствующіе; были минуты, когда онъ совсѣмъ забывался и готовъ былъ вмѣстѣ съ мужиченкой бѣжать за монетой, чтобы поскорѣе узнать — орелъ или рѣшка. Его сочувствіе поминутно мѣнялось, склоняясь то на ту, то на другую сторону, и только когда бывшій Настасьинъ мужъ снялъ рубаху, симпатія его окончательно склонилась на сторону этого ребенка.
Когда онъ послѣ окончанія игры уходилъ къ себѣ, мысли его были весьма странныя. «Нѣтъ, неправда!… Не обыденныя мелочи привлекательны, не пустяками живы люди… Наоборотъ, привлекательно все необыденное, не мелкое… Привлекательно все, что выходитъ изъ ряда пошлости, все необыкновенное, таинственное, великое, неизвѣстное, — все то, что вызываетъ взрывъ мыслей и чувства…»
Впрочемъ, странныя мысли легко объяснить тою странною компаніей, въ которой онъ прожилъ цѣлое лѣто, причемъ мысли эти исключительно онъ относилъ къ самому себѣ. Быть можетъ, также многое зависѣло отъ дурной погоды, измучившей въ это лѣто всѣхъ дачниковъ.
VII.
правитьЛѣто приближалось къ концу. Погода окончательно сдѣлалась дурною. Это съ особенною чувствительностью отразилось на голыхъ людяхъ. Холодный дождь, рѣзкій вѣтеръ, грязь сдѣлали скоро пребываніе ихъ въ норахъ невыносимымъ. Норы то и дѣло заливались у входа красною — отъ примѣси глины — водой.
Голые старались искать другихъ убѣжищъ, — лѣто съ его тепломъ и воздухомъ, все-таки, было лучшимъ временемъ для нихъ. Выгоняемые съ лужаекъ холоднымъ дождемъ, они пробовали прятаться подъ землей; но продолжающійся дождь грязными потоками врывался въ ямы и проникалъ въ самую середину норъ. Выгоняемые водой на подобіе сусликовъ, они выбѣгали оттуда и прятались въ дровахъ и бревнахъ, занявшихъ весь берегъ подъ горой, но сырость и холодъ забирались и подъ дрова.
Некуда имъ было дѣваться. Видъ ихъ сдѣлался жалкій. Всегда мокрые, они дрожали отъ холода; переднія и заднія лапы ихъ были синими. Комки грязи покрывали все ихъ тѣло.
Для нихъ такое сокращеніе лѣта было истиннымъ, невознаградимымъ несчастіемъ. Подъ открытымъ небомъ, въ чистой травѣ, посреди кустовъ, согрѣваемые тепломъ солнцемъ, они отдыхали послѣ ночлежныхъ притоновъ и другихъ зимнихъ убѣжищъ. Скученные тамъ въ страшномъ воздухѣ, съѣдаемые насѣкомыми, вѣчно иззябшіе, они убѣгали оттуда при первыхъ лучахъ весенняго солнца, поселялись въ норахъ и вели здѣсь до глубокой осени ту привольную жизнь, которая уже описана. Норы, такимъ образомъ, служили имъ великолѣпными дачами.
И вотъ теперь лѣто пропало для нихъ, и жизнь на волѣ, въ норахъ, стала нестерпимою. Мало-по-малу они стали покидать лоно природы. Приходя на свою дачу, Зерновъ каждый вечеръ не досчитывался одного-двухъ изъ своихъ сосѣдей, физіономіи которыхъ примелькались ему. Одинъ по одному они разбредались неизвѣстно куда, навсегда пропадая для привыкшаго къ нимъ Зернова.
Скоро послѣдній совсѣмъ пересталъ видѣть знакомыя лица. Только двое изъ всего стада голыхъ продолжали жить въ норахъ. Несмотря на скверные дни, они упорно не хотѣли покидать своихъ лѣтнихъ жилищъ. Прячась то въ дровахъ, то по норамъ, они регулярно, въ извѣстные часы дня и ночи, появлялись въ любимыхъ своихъ мѣстахъ.
Это были хорошіе знакомые Зернова: большой угрюмый верзила, бывшій Петрунькинъ отецъ, и маленькій, ничтожный мужиченко, бывшій Настасьинъ мужъ. Теперь они почти не разлучались и жили, повидимому, очень дружелюбно. Вмѣстѣ они отыскивали убѣжища подъ дровами и рядомъ ложились тамъ спать. Когда же изъ-подъ дровъ ихъ выгналъ проливной дождь, падавшій въ продолженіе нѣсколькихъ дней, худой мужиченко приладилъ для житья одну изъ норъ.
Онъ былъ хозяйственный человѣкъ и потому вездѣ находилъ возможность приладиться. Въ данномъ случаѣ надъ одной изъ покинутыхъ норъ онъ воткнулъ вертикально нѣсколько палокъ, привязалъ къ нимъ помощью мочала нѣсколько палокъ горизонтально и прикрылъ всю эту постройку навозомъ, благодаря чему получился навѣсъ отъ дождя; возлѣ же входа въ нору, въ ямѣ, онъ произвелъ дренажъ, выбросавъ глину прямо лапами, вслѣдствіе чего лужа въ ямѣ не застаивалась и норы не затопляла. Въ самую же нору онъ натаскалъ соломы и сѣна, и хотя всѣ эти мѣры не предохранили двухъ товарищей отъ холода и сырости, но они могли спать спокойно.
Иногда они разводили подъ кустомъ огонекъ, грѣлись около него и, въ то же время, варили въ котелкѣ разныя вещи. Котелокъ бывшій Настасьинъ мужъ добылъ на токулчкѣ съ опасностью для своей жизни, потому что торговка желѣзнымъ хламомъ погналась за нимъ и лишь благодаря сильному дождю ему удалось предохранить свою шею отъ жестокихъ побоевъ. Что касается тѣхъ вещей, которыя варились у пріятелей въ котелкѣ, то добываніе ихъ не сопряжено было съ такими трудностями. Картошку очень удобно было выкапывать въ слободскихъ огородахъ, если перелѣзть черезъ плетень съ достаточными предосторожностями. Хлѣбъ же доставался еще легче; бывшій Настасьинъ мужъ бралъ его съ лотковъ, не вызывая ни малѣйшаго огорченія въ продавцахъ. Нѣсколько разъ, кромѣ того, онъ угощалъ своего мрачнаго друга уткой или курицей; говоря принципіально, утку онъ могъ, конечно, добыть на охотѣ, тѣмъ болѣе, что въ это время начинался уже перелетъ птицъ; но относительно курицы трудно сдѣлать такую оговорку, такъ какъ въ городѣ и по окрестнымъ деревнямъ дикія куры не водились.
Впрочемъ, вопросами о средствахъ жизни пріятели совсѣмъ не занимались, всецѣло погруженные въ борьбу съ разбушевавшимися стихіями. Повидимому, они рѣшились жить здѣсь до послѣдней крайности; вѣроятно, городскія трущобы обоимъ были ненавистны.
Но не суждено было имъ прожить въ любимыхъ мѣстахъ такъ долго, какъ они хотѣли. Ихъ спугнули двое полицейскихъ, проходившіе однажды мимо этихъ мѣстъ.
Вышло ли это случайно или приказано было осмотрѣть всѣ загородныя мѣста, но только городовые, замѣтивъ двухъ босяковъ въ кустахъ, обратили на нихъ вниманіе и велѣли имъ вылѣзть оттуда. Если бы при этомъ не присутствовалъ Зерновъ, хорошо одѣтый баринъ, то, по всей вѣроятности, дѣло кончилось бы тѣмъ, что двое пріятелей были бы спугнуты временно изъ кустовъ, потому что возня со всякаго рода оборванцами полиціи вообще надоѣдаетъ, а въ такую проклятую погоду въ особенности. Но при видѣ барина стражи волей-неволей сочли своимъ долгомъ показать себя на высотѣ призванія и взяли двухъ голыхъ пріятелей.
Одинъ изъ городовыхъ ткнулъ въ спину маленькаго мужиченку, другой занялся было мрачнымъ верзилой. Бывшій Настасьинъ мужъ оробѣлъ и безпрекословно пошелъ впереди полицейскаго; но верзила вызвалъ пререканія.
— Не толкайся! — сказалъ онъ полицейскому, который приказывалъ ему идти.
— Ну, ну! нечего тутъ огрызаться! Иди, когда приказываютъ, — возразилъ полицейскій.
Верзила медленно и нехотя пошелъ впередъ, но оглядывался по сторонамъ; на его лицѣ лежала обычная печать равнодушія; только въ глазахъ мелькнулъ огонекъ. Сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ впереди своего стража, онъ вдругъ круто повернулся, бросился въ сторону, нѣсколькими отчаянными скачками перепрыгнулъ черезъ крутые овраги и пропалъ подъ горой. Полицейскій сначала оторопѣлъ отъ этой наглости, но по привычкѣ свистнулъ въ свистокъ и побѣжалъ вслѣдъ за бѣглецомъ.
Но бѣглецъ уже былъ далеко; онъ направлялся прямо къ рѣкѣ. Добѣжавъ до берега, онъ бросился вдоль него, прыгнулъ въ первую попавшуюся лодку и торопливыми усиліями сталъ отталкиваться отъ берега кускомъ доски.
Зерновъ съ волненіемъ слѣдилъ за нимъ и уже мысленно видѣлъ, какъ полицейскій вытаскиваетъ его изъ лодки. Дулъ сильный холодный вѣтеръ; рыжія волны рѣки, гоняясь другъ за другомъ, бѣшено бились о берега, а дальше, къ серединѣ рѣки, онѣ безпорядочно бросались въ разныя стороны, брызгали цѣлыми снопами пѣны вверхъ и ревѣли. Никакому смѣльчаку не пришла бы охота попасть въ середину этого водоворота. У босяка же не было даже веселъ; вмѣсто нихъ онъ работалъ кускомъ доски. Но онъ справился съ лодкой, оттолкнулся, повернулъ носъ по вѣтру и закачался на рыжихъ валахъ. На лицѣ его было воодушевленіе и торжество.
Когда стражъ добѣжалъ до берега, лодка была уже далеко; вѣтеръ вертѣлъ ее въ разныя стороны, бросалъ на нее огромными волнами, кидалъ ее внизъ и вверхъ и, наконецъ, понесъ ее въ глубь водоворота. Тамъ скоро она и затерялась среди рыжихъ чудовищъ, метавшихся на рѣчномъ просторѣ.
— Пропадетъ, вѣдь, собака! — сказалъ полицейскій, смотря съ конфузомъ и недоумѣніемъ то на рѣку, то на подошедшаго товарища съ бывшимъ Настасьинымъ мужемъ.
Но бѣглецъ, вѣроятно, предпочиталъ лучше погибнуть, чѣмъ потерять нѣсколько дней свободы. Впрочемъ, Зерновъ, наблюдавшій сверху все, что происходило внизу, долго еще слѣдилъ глазами за ныряющею лодкой; когда же она совсѣмъ скрылась, ему, все-таки, казалось, что онъ видитъ за гребнями волнъ черную точку.
VIII.
правитьНо онъ вдругъ почувствовалъ, что ему холодно. Сырой и рѣзкій вѣтеръ пронизывалъ его насквозь; ноги и руки совершенно окоченѣли у него, и мурашки пробѣгали по всему тѣлу. Незамѣтно для себя онъ простоялъ на одномъ мѣстѣ, какъ приросшій, до тѣхъ поръ, пока всѣ члены у него не одеревенѣли. Ясно, что онъ немного нездоровъ.
По дорогѣ въ комнаты онъ рѣшилъ, что завтра утромъ онъ покинетъ дачу, а сейчасъ разведетъ огонь, чтобы согрѣться.
Послѣднее сдѣлать было легко; крутомъ стараго дома валялись гнилыя доски, выдернутые изъ частокола колья, обрѣзки бревенъ. Стоило только набрать этого хлама, чтобы сдѣлать яркій костеръ.
Но онъ находился въ томъ состояніи, когда наименѣе пригодное кажется наиболѣе необходимымъ. Придя въ комнату, онъ смелъ въ одну кучу весь соръ, накопившійся въ продолженіе трехъ мѣсяцевъ, затолкалъ его въ печку и поджегъ. Это ему казалось необходимымъ.
Пока горѣлъ этотъ соръ, онъ затѣмъ собралъ съ оконъ, со стола и со стульевъ всю бумагу и съ этою огромною кучей усѣлся около горящей печки; и что было въ кучѣ, онъ постепенно бросалъ въ печку, внимательно, впрочемъ, разбирая каждую вещь.
Сначала ему пришлось долго возиться съ газетами; ихъ накопилось за лѣто достаточно; онѣ медленно горѣли; скверное время сдѣлало ихъ сырыми и мягкими; на огнѣ онѣ испускали протухлый запахъ. Чтобы всѣ ихъ сжечь, Зерновъ подкидывалъ ихъ въ печку по нѣскольку нумеровъ заразъ.
Вслѣдъ за газетами въ печку пошли рукописи, исписанныя сплошь прозой. Это были очерки, разсказы, наброски съ натуры, фантастическіе этюды, психологическіе опыты. Копились они въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ и напечатанные могли бы занять цѣлый уголъ въ книжномъ магазинѣ, а если бы кто вполнѣ прочелъ ихъ, то могъ до верха засорить свою голову. Во избѣжаніе послѣдняго, Зерновъ постепенно подкидывалъ ихъ въ печку. Печку, въ концѣ-концовъ, они, дѣйствительно, засорили, и огонь въ ней потухъ, вслѣдствіе чего ему понадобилось взять трость и долго шевырять тяжелыя тетради, чтобы сново вспыхнуло пламя.
Послѣ мелкихъ тетрадей Зерновъ взялъ изъ кучи толстую рукопись, содержащую въ себѣ романъ, и нѣсколько мгновеній раздумывалъ, какъ сжечь такое чудовище въ пяти частяхъ. Если его цѣликомъ положить на огонь, то послѣдній сразу погаснетъ; въ виду этого Зерновъ сталъ рвать его по листамъ. Это было занятіе продолжительное, а въ состояніи Зернова — тяжелое, но другимъ способомъ нельзя было уничтожить чудовищную тетрадь; брошенная въ обращеніе, она могла бы проломить страшную дыру въ головѣ уважаемаго читателя, и, ярко представляя себѣ такое несчастіе, Зерновъ терпѣливо отрывалъ по листу отъ нея.
Наконецъ, грузная рукопись стала прогорать. Послѣ нея топка пошла быстрѣе, потому что на полу валялись только отдѣльные листики съ небольшими стихотвореніями. Наскоро просматривая стихи, Зерновъ подбрасывалъ поодиночкѣ ихъ въ огонь; каждое изъ нихъ ярко вспыхивало и мгновенно сгорало, не оставляя послѣ себя даже пепла, который улеталъ въ трубу.
Печка прогорала. Въ комнатѣ стало темно. Изъ всего горючаго матеріала осталась только тетрадь съ поэмой. Зерновъ поднялъ ее съ полу и нѣкоторое время перелистывалъ. Не потому, что ему стало жалко жечь ее, но лишь затѣмъ, чтобы въ послѣдній разъ взглянуть на неповинную вещь. Нѣтъ, ему не жалко было ея… Только справедливость дѣлаетъ литературу дорогою для людей, только защита всего обездоленнаго и погибающаго составляетъ ея содержаніе. Слово имѣетъ свое сердце, и это сердце есть стремленіе къ истинѣ и борьба за все человѣчное… Здѣсь же холодныя риѳмы, красивые образы, разсчитанные на то, чтобы возбудить нервы сытаго… Эта тетрадь — знатная развратница, обѣщающая наслажденіе всѣмъ пресыщеннымъ и скучающимъ… Зерновъ перелистовалъ рукопись до конца и тихо положилъ ее на огонь. Огонь давно почти потухъ, и ему пришлось усиленно шевырять палкой въ тлѣющемъ пеплѣ, чтобы поджечь свою поэму; а когда она загорѣлась, онъ ворочалъ тростью листы ея до тѣхъ поръ, пока не убѣдился, что ея уже нѣтъ больше.
Печка протопилась. Вмѣстѣ съ этимъ долженъ бы былъ кончиться и острый психозъ Зернова, но на полу осталось нѣсколько тетрадей чистой бумаги. Зерновъ взялъ одну пачку ея, поддѣлъ къ столу, зажегъ лампу и принялся писать, — не письмо, не стихи, не романъ, а статью о босякахъ. Сдѣлать это онъ считалъ необходимымъ передъ отъѣздомъ съ дачи, гдѣ вмѣстѣ съ нимъ жили и голые люди.
Но онъ былъ такъ разстроенъ въ продолженіе лѣта вообще и въ послѣдніе дни въ особенности, что голова его походила на недавнюю печку, засоренную кучами тлѣющаго пепла, и, такъ же какъ въ печкѣ, онъ долженъ былъ усиленно рыться въ своей потрясенной головѣ, чтобы привести въ порядокъ статью.
Тысячи разнообразныхъ вещей лѣзли ему въ голову, и онъ произвольно выбиралъ изъ нихъ такія, которыя съ особенною настойчивостью мелькали передъ нимъ. Сначала его поразило то обстоятельство, что всѣ голые люди вышли изъ деревни; пораженный этимъ, онъ сталъ спѣшно писать о деревнѣ. Вслѣдъ затѣмъ онъ описалъ природу Туркестана и Мерва, послѣ Мерва сейчасъ же онъ разсказалъ о толкучкѣ въ городѣ, а потомъ ему почему-то показалось необходимымъ на цѣлой страницѣ распространиться о смертности дѣтей, причемъ онъ разсказалъ подробно объ одной бабѣ, которая умоляла, чтобы Богъ прибралъ ея дѣвченокъ. Потомъ въ статьѣ опять пошли — Туркестанъ, голые люди, сибирская тайга, волки, свободно гуляющіе на просторѣ, бывшій Настасьинъ мужъ, ночлежный пріютъ… Все это безсвязно громоздилось другъ на друга и напоминало бредъ. Статья оканчивалась вопросомъ: «Неужели на такомъ безграничномъ пространствѣ для большинства мѣста нѣтъ?»
Когда черезъ нѣсколько дней редакторъ мѣстной газеты читалъ эту рукопись, то недоумѣвалъ, что сдѣлалось съ Зерновымъ? «Это не статья, а буреломъ!»
Зерновъ, по окончаніи статьи, на разсвѣтѣ вышелъ изъ дому и долго бродилъ въ сыромъ воздухѣ утра. Пылающая голова его страшно болѣла, въ то время какъ во всѣмъ тѣлѣ чувствовался ознобъ. Но онъ перемогался, хотя и зналъ, что онъ захватилъ какую-то болѣзнь. Наконецъ, когда взошло солнце, онъ сходилъ за извощикомъ, забралъ вещи и покинулъ дачу.
Въ городѣ онъ также перемогался половину дня. Побывавъ въ своей конторѣ, онъ зашелъ къ знакомому редактору для врученія рукописи, гулялъ въ скверѣ и только послѣ обѣда долженъ былъ слечь въ постель; слегъ — и провалялся цѣлый мѣсяцъ.
За это время успѣла пріѣхать молодая Зернова и была поражена всѣмъ, что увидала и узнала. Она теряла голову, не зная, что дѣлать и какъ поправить любимаго человѣка. Онъ поднялся съ постели, но уже сильно измѣнившимся во всѣхъ отношеніяхъ. Насчетъ этой перемѣны окружающіе высказывали различныя мнѣнія, среди которыхъ молодая женщина совершенно растерялась. Друзья совѣтовали ей увезти мужа въ Неаполь. Знакомый редакторъ настаивалъ помѣстить его на излеченіе въ больницу для душевно-больныхъ; докторъ совѣтовалъ обратить вниманіе, главнымъ образомъ, на желудокъ. Но самъ Зерновъ былъ иного мнѣнія. Въ откровенную минуту онъ разъ сказалъ женѣ, чтобы она не безпокоилась, что онъ ничѣмъ не болѣнъ; напротивъ, навсегда освободившись отъ босяка, какимъ онъ былъ, онъ выздоровѣлъ и только еще не знаетъ, какъ лучше употребить свое здоровье.