На волоске (Позняков)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| На волоскѣ : Святочный разсказъ |
| Дата созданія: 1896. Источникъ: Позняковъ Н. И. Соловьиный садъ и другіе разсказы. — СПб.: Типографія М. Меркушева, 1900. — С. 161. |
I
правитьГоспода наборщики были настроены нервно. Они находились въ томъ напряженіи, какое дается только ожиданіемъ. Нетерпѣніе охватывало каждаго. Каждый ждалъ, что вотъ пройдетъ полчаса — и факторъ начнетъ выкликать по фамиліямъ, и будутъ у его стола хрустѣть бумажки и станетъ позванивать мелочь. Стоя у наборныхъ кассъ, добирая послѣднія строки, рѣдкій изъ нихъ не думалъ о томъ, что ожидаетъ его черезъ часъ. И многіе уже предвкушали… Слышались и переговоры въ духѣ предвкушенія:
— Григорьевъ, торопись! Максимычъ тамъ ужъ, чай, ждетъ не-дождется…
— Какой Максимычъ?
— А буфетчикъ! Забылъ? Эхъ, ты, тютя!
— Онъ ужъ, небось, пива ящиковъ тридцать приготовилъ.
— Одинъ Байковъ ящикъ цѣлый выпьетъ.
Всѣ смѣются. Смѣется и Байковъ, встряхнувъ длинными волосами. Напоминаніе о напиткѣ ободрило его. А то онъ-было совсѣмъ уже носъ повѣсилъ. Въ обѣдъ, уходя изъ дому, онъ далъ слово женѣ вернуться прямо домой послѣ получки, никуда не заходить съ товарищами, и, работая теперь, крѣпился, даже мысли не допускалъ, чтобы куда-нибудь пойти.
«Все принесу домой, все цѣло будетъ!» — говорилъ онъ женѣ, уходя. — «А сколько получить надо?» — спрашивала она. — «Съ-лишнимъ сорокъ!» — «Праздникъ, значитъ, встрѣтимъ хоть не голодные». — «Будетъ и у насъ праздникъ! Запируемъ… какъ Лукуллы!» — блеснулъ онъ своею начитанностью. — «То-то! Смотри, Лукуллъ, не загуляй»… — провожала его жена съ легкой усмѣшкой на желтомъ, безкровномъ лицѣ. — «Папка, ты когда придешь?» — спрашивала его въ-догонку и дочка. — «Скоро, скоро!» — откликнулся онъ уже съ лѣстницы.
Онъ далъ и самому себѣ слово не загулять. «Гдѣ ужъ тутъ… Бонапарту не до пляски! Въ одну лавочку сколько надо отдать!» — разсуждалъ онъ съ собой, идя въ типографію, въ своемъ потертомъ, потерявшемъ всякій фасонъ пальто, въ измятой шляпѣ съ прорыжью, рыночныхъ брюкахъ съ бахромой и въ корявыхъ сапогахъ, не имѣвшихъ понятія о ваксѣ… Въ той-же рѣшимости онъ былъ твердъ все время, пока стоялъ у кассы, безмолвно набирая изъ нея, при ѣдкомъ запахѣ красокъ, мерцаніи газа и перемолвкахъ товарищей.
А тутъ вдругъ соблазнъ! Напомнили! Максимычъ тамъ ужъ готовитъ, половые-мальчуганы бѣгаютъ между столиковъ, стаканы позваниваютъ, пробки щелкаютъ, органъ гудитъ и завываетъ, говоръ и гомонъ висятъ въ воздухѣ, двери визжатъ и хлопаютъ, виситъ и гарь табачная, и всякіе трактирные ароматы и звуки манятъ своимъ задорнымъ обаяніемъ… И зачѣмъ напомнили! Только соблазнъ! Пивка-то теперь хорошо-бы бутылочку-другую, да и закусить пора, червячекъ засосалъ ужъ, а къ закускѣ и графинчикъ блондинки не мѣшало-бы раздавить. И машину-бы послушать, какъ она выводитъ: «Не томи, родимый»[1] и «Не бѣлы-то снѣги»[2]. И сіяющую физіономію Максимыча посмотрѣть хотѣлось-бы, побесѣдовать съ нимъ, послушать, какъ онъ говоритъ о политикѣ за своей стойкой, возвышаясь на фонѣ огромнаго шкапа, пестрѣющаго стклянками, флягами, бутылками, ярлыками, этикетами… И что за человѣкъ Максимычъ! Никто лучше его не сумѣетъ уговорить, предложить новую перемѣну угощенія, подлить, подсыпать и подлимонить. За Максимычемъ въ этомъ дѣлѣ никто не угонится. Недаромъ Максимыча всѣ наборщики признаютъ талантомъ, даже зовутъ его Колумбомъ и Эдисономъ.
— Что-жъ, къ Максимычу-то махнемъ съ получкой? — шепчетъ Байкову его сосѣдъ по наборной, Сусалинъ.
— Къ Колумбу-то?
— Къ оному самому-съ! Горлышко промочить!
— Ужъ не знаю, какъ. Не стоитъ!
— На минуточку вѣдь. Чи-чи — хлопочи! Акціи будешь брать?
— Акціи? Не знаю. Не думаю!
— А ты подумай. Ловко! По единой… Эхъ! Чи-чи!
— Ловко-то оно ловко… Не годится оно.
Сусалинъ отсталъ отъ него, но не надолго. Скоро онъ уже опять склонился къ нему и заманивалъ:
— Ну, что-же, ваше высоконеперескочишь, пойдемъ къ Эдисону?
— Погоди, не до него.
— А машина-то намъ изъ «Корневильскихъ» сыграетъ: «Броди-и-и-лъ я между ска-а-алъ»[3]…
— Брось, не мѣшай, дай строчку докончу. Тамъ посмотримъ.
Такъ отвѣчаетъ Байковъ, чтобы только отвязаться отъ Сусалина. Онъ уже успѣлъ отвязаться отъ мыслей о талантливомъ Максимычѣ. Онъ твердо рѣшилъ крѣпиться. Онъ помнитъ, что дома ждутъ своего Лукулла бѣдная жена съ впалой грудью и вѣчнымъ кашлемъ, и блѣдная, худенькая дочка, которая, навѣрно, крѣпко запомнила послѣднія слова: «скоро, скоро». И онъ долженъ быть у нихъ скоро. И будетъ! Это ужъ какъ дважды-два!
И свѣтятъ ему своимъ слабымъ свѣтомъ, и манятъ его сѣренькіе глазки на блѣдномъ личикѣ. — «Да-да! это ужъ какъ дважды-два!» — увѣряетъ онъ себя не разъ.
А вотъ ужъ и метранпажъ принялъ отъ всѣхъ ихъ наборъ. Вотъ и факторъ въ конторѣ выкликаетъ поочередно наборщиковъ, печатниковъ, тискальщиковъ и накладчиковъ, и шуршатъ у его стола бумажки, и мелочь позваниваетъ. И острятъ, пошучиваютъ между собой эти люди, послѣ долгихъ часовъ работы, послѣ стоянія у кассъ, съ черными отъ свинца и отъ краски руками, съ глазами, слезящимися отъ устали и газоваго свѣта, но еще зоркими, способными разобрать какой угодно почеркъ, — даже мой, вотъ этотъ, спѣшный, нервный, корявый, надломленный, разрушенный и слабый для изображенія людскихъ страданій…
II
править— Мамка, холодно! дрожу я, — тянетъ жалобно дочка.
— Погоди, Милочка, погоди: ужъ сколько ждали, надо-же дождаться. Скоро ужъ начнутъ выходить. Вотъ сейчасъ дверями захлопаютъ. Погоди, потерпи, — упрашиваетъ мать.
Мать и сама продрогла, но только не хочетъ сознаться. Ужъ около часу стоятъ онѣ въ узкомъ переулкѣ при свѣтѣ фонаря. Хоть не морозно, хоть оттепель и съ крыши каплетъ на талый грязный снѣгъ, — но вѣтеръ тянетъ по переулку и временами вдругъ накидывается на фонарь и треплетъ въ немъ газовую блестку. Какъ тутъ не продрогнуть въ этихъ бурнусикахъ, въ которыхъ такъ мало ваты и такъ много прорѣхъ? Кабы вотъ не эта красная вывѣска напротивъ, откуда нѣтъ-нѣтъ да вдругъ слабо доносятся какіе-то гудящіе звуки, кабы не оставлялось тамъ половины каждой получки (вотъ ужъ три получки чуть не цѣликомъ прогуливалъ!) — и прорѣхъ-бы не было, и стоять-бы здѣсь не приходилось. А то вотъ дрожи тутъ теперь на вѣтру!
— Охъ, ужъ эти мнѣ Лукуллы! — шепчетъ блѣдная женщина.
— Мамуля, ножки озябли… — шепчетъ и блѣдная дѣвочка, забираясь въ полы материнскаго бурнуса.
— Потерпи, крошечка… Вотъ, придемъ домой — отогрѣешься. Ножки тебѣ натру. Чайкомъ напою. И гостинца дамъ. Только-бы не упустить — тогда и гостинца купимъ… Господи, Господи! ждала-ли я такого сраму?.. Стоимъ, какъ нищіе… Трое ужъ милостыню дать хотѣли. А все вотъ эта вотъ… проклятая вотъ!
И она въ негодованіи смотритъ на красную вывѣску, и нѣжно, словно защищая, кутаетъ головку Милочки въ полѣ своего бурнуса и приговариваетъ:
— Скоро праздники, скоро. Всего три денька осталось. Коли спасемъ получку, коли не упустимъ, тогда и праздники встрѣтимъ въ радости. Вотъ постоимъ — и спасемъ.
— Мама, да онъ ужъ, можетъ быть, ушелъ? — пробуетъ дѣвочка подать матери новую мысль.
Она надѣется, что мать перестанетъ ждать и возьметъ ее скорѣе домой.
— Ну, нѣтъ. Въ типографіи еще свѣтъ есть. Безъ получки не уйдетъ. Экій вѣтеръ! Экая погода! Экій срамъ!
Но все тянетъ, тянетъ вѣтеръ по переулку, какъ тянетъ боль за сердце, и вдругъ сорвется онъ и закружится вокругъ фонаря, и затрепещетъ газовая блестка, какъ людской глазъ, когда сердце наполнится гнѣвомъ.
И ждутъ онѣ, ждутъ…
— Мамочка, скоро-ли дверями захлопаютъ? — тянетъ Милочка.
— А вотъ и захлопали! — отозвалась мать.
И увидѣли онѣ, какъ какой-то человѣкъ быстро побѣжалъ черезъ дорогу, куда манили красная вывѣска и освѣщенный этажъ.
— Такъ и есть! прямо туда! прямехонько! — прошептала мать.
— Мамочка, это не папка? — испуганно спросила Милочка.
— Нѣтъ, дорогая: его мы не пустимъ. А вотъ и онъ, видишь, въ шляпѣ-то… А съ нимъ и Сусалинъ, и Григорьевъ. Они-то, видишь, въ картузахъ. Стоятъ… говорятъ. Слышишь?
— Слышу.
— Веселые. Получили.
Громкіе голоса доносились отъ типографскихъ дверей.
— Понимаешь, дурова твоя голова, одинъ графинчикъ раздавимъ — и больше ни-ни!
— Это Сусалина голосъ, — шепнула мама.
— Сказалъ, не пойду. И не пойду! Вотъ и сказъ весь.
— Молодецъ папка! — шепнула опять мать.
— Какой папка хорошій! — шепнула и дочь, и въ радостномъ трепетѣ прижалась къ матери.
— Да вѣдь только одинъ! Понимаешь — одинъ! — уговаривалъ Сусалинъ.
— Знаю я этотъ одинъ. А тамъ пойдетъ и два, и три… А потомъ еще пиво, лакомъ покрывать… А потомъ домой опять ничего!
— Ай-да папка! Милый папулечка! — шептали мать и дочь, сплоченныя теперь дружбой, сплоченныя единою цѣлью и общимъ восторгомъ.
— А Максимычъ намъ, понимаешь, разскажетъ, какъ это, значитъ, хорошо, что тройственному союзу носъ утерли, и какъ эта самая Франція теперь гордиться можетъ…
— Ну его къ шуту, Максимыча твоего!
— И машинка вальсъ сыграетъ… Знаешь, «Невозвратное время»[4]… та-та-ти-и-и, та-та-ти-и-и, — запѣлъ Сусалинъ.
— Нѣтъ, нельзя. Дома ждутъ.
— Ну, и подождутъ… Что-жъ такое? Наплевать!.. Ничего.
— Ничего-то ничего, родила-то отчего? — пробалагурилъ Григорьевъ.
— А что дома не была, оттого и родила, — отшутился Байковъ.
Бодрости у него теперь было много: деньги въ карманѣ есть, на работу завтра не идти, — вотъ и весело! Онъ думалъ отшутиться, чтобы отвязаться отъ нихъ; но шутка сразу сблизила его съ товарищами, свела на общую линію и ослабила въ немъ энергію и рѣшимость. Онъ сдался.
— А ну васъ, черти, ко всѣмъ дьяволамъ! Только чуръ — одинъ единственный! И больше — ни Боже мой, ни въ ротъ ногой!
— Ни въ какихъ случа́яхъ… милостивыя государыни и милостивые государи… команъ ву портэ ву[5] на Васильевскомъ острову…
И, продолжая риѳмованную безсмыслицу, Сусалинъ двинулся впередъ, задавая такіе прыжки, что ему позавидовали-бы козлы всего свѣта.
III
правитьИ онѣ двинулись — и мать и дочь. Онѣ выступили изъ тѣни подъѣзда и спѣшно пошли на-перерѣзъ имъ. Вотъ ужъ ясны лица папки и Григорьева, и еще лучше видно, какъ брызжетъ слякоть изъ-подъ ногъ Сусалина. Тѣ узнали ихъ и задержали шагъ.
— Вотъ не было печали… — шепнулъ Сусалинъ.
— А! Марья Пантелеевна! Прогуливаться изволите? — привѣтствовалъ Григорьевъ.
— Нѣтъ, по дѣлу вышла, купить кой-что надо! — уклончиво заявила Марья Пантелеевна.
— Доброе дѣло!
— А! вы богатыя! — подхватилъ Сусалинъ. — Ужъ до получки покупаете…
— Богатая, да не на ваши деньги, — оборвала она его, и прибавила наивно. — А развѣ ужъ была получка?
— Была, мамочка. Вотъ кстати и пойдемъ вмѣстѣ домой. Зачѣмъ-же ты ребенка-то съ собой таскаешь? — разсудительно прибавилъ папка.
— Мы, папуся, тебя все ждали, озябли! — выдала Милка.
Сусалинъ схватился за бороду и свистнулъ:
— Вотъ тебѣ, бабушка, и Юрьевъ день!
Простились. Разошлись.
Всю дорогу молчали. Папка шелъ, какъ виноватый, опустивъ голову, стараясь уходить впередъ, чтобы не начинался разговоръ. Милка дула себѣ въ худенькіе кулачки. Мать была довольна: она спасла и папку, и получку.
— Ну, садись, Лукуллъ, — сказала она, когда они вошли въ сырую, затхлую комнату и зажгли свѣчку.
На столѣ стояли сороковка водки, бутылка пива и тарелка съ огурцами и съ ветчиной.
— Э! Откуда это у тебя, мамочка?
— Заняла рубль. Знала, что деньги будутъ. Садись, закуси. Безъ машины, не взыщи. А я самоваръ поставлю.
Шумитъ самоваръ. Папка закусываетъ. Ѣстъ и Милка. Мама успѣла уже натереть ей ноги водкой, успѣла и за гостинцемъ сбѣгать. Тепло разливается по тѣлу отъ горячаго чая, и такъ сладко-сладко, вотъ тутъ, передъ самоварчикомъ, передъ ясной свѣчкой. Мама говорила раньше, что какъ спасетъ получку, такъ и праздникъ будетъ. Значить, теперь праздникъ. А что такое праздникъ?
— Мамочка, что такое праздникъ?
— А какъ тебѣ сказать? — затрудняется мама. — Мнѣ всегда праздникъ, когда папка дома.
— И когда у насъ ветчина есть, тоже праздникъ?
— Праздникъ, душенька.
— И когда гостинцы есть, тоже праздникъ?
— Праздникъ.
— Ахъ, если-бы всегда праздникъ, мамулечка!
— Ложись-ка ты спать. Вѣдь носомъ клюешь.
Заговорилъ и папка. До тѣхъ поръ все молчалъ, только выпивалъ и ѣлъ, а теперь заговорилъ:.
— А и скотина-же я, мамочка, преестественная! Вотъ-вотъ на волоскѣ дѣло было. Еще-бы минуточку — и шабашъ! закатился-бы!
— Ну, вотъ! чего тамъ… Слабъ человѣкъ, и все тутъ, — извиняетъ его мамочка. — Пей пиво-то. А тамъ чайку налью. Да и ложись спать. Усталъ, небось?
— Т.-е. вотъ какъ, мамочка, усталъ! Собакѣ такъ не устать!.. Сказать — такъ словъ не хватитъ.
— Ничего, Господь поможетъ. Вотъ три денька, и опять Онъ родится. И опять насъ благословитъ.
Папка вскидываетъ на нее глаза съ надеждой. И блестятъ они, разгорѣлись. А выпьетъ онъ еще, помутнѣютъ. И все-таки останутся зоркими: хоть сейчасъ поставь его къ кассѣ, какую угодно рукопись наберетъ, разберетъ любой почеркъ, — даже мой, вотъ этотъ, крючковатый, спѣшный, нервный, истрепанный, разрушенный и слабый для изображенія людскихъ горестей и радостей…