На весь свет не угодишь (Энгельгардт)/ДО

На весь свет не угодишь
авторъ Софья Владимировна Энгельгардт

Опубл.: 1855. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НА ВЕСЬ СВѢТЪ НЕ УГОДИШЬ

ПОВѢСТЬ.

I.

Александрѣ Михайловнѣ только-что минуло двадцать-три года, когда она овдовѣла. По окончаніи траура своего, она съѣздила на богомолье въ Ростовъ и, на возвратномъ пути черезъ Москву, остановилась погостить у двоюродной или троюродной тётки своего мужа и московской старожилки, Варвары Дмитріевны Разлуцкой.

Не мѣшаетъ вамъ знать, иногородный мой читатель, что Москва такъ же богата дядюшками и тётушками, какъ была и въ пушкинскія времена.

Спѣшу прибавить, что Варвара Дмитріевна не принадлежала къ числу черезчуръ-требовательныхъ и неугомонныхъ тётокъ; напротивъ, вы могли къ ней не являться цѣлые полгода, не писать поздравительныхъ писемъ въ праздники и въ именины; но вздумалось вамъ къ ней заѣхать — и вы находили самый радушный пріемъ, встрѣчали самую привѣтливую физіономію, миловидную, несмотря на морщины и сѣдые волосы.

Отъ Варвары Дмитріевны ни одинъ племянникъ не слыхалъ даже нравоученія: она не принадлежала къ высшему кругу общества и скромно занимала на Остоженкѣ верхній этажъ собственнаго дома; нижній отдавался въ наймы отдѣльными квартирами, и надъ дверьми одной изъ нихъ красовалась вывѣска портнаго съ надписью: «Изъ Санктъ-Петербурга».

Многое, чего въ этомъ старосвѣтскомъ домѣ недоставало со стороны изящества и комфорта жизни, съ избыткомъ вознаграждалось патріархальнымъ гостепріимствомъ хозяйки. Она съ распростертыми объятіями встрѣтила свою племянницу, отпраздновала пріѣздъ ея великолѣпнымъ обѣдомъ, на который созвала всѣхъ близкихъ и дальнихъ родственниковъ, предоставила въ распоряженіе Александры Михайловны свою собственную комнату, какъ лучшую въ домѣ, и единственнаго сына своего, Василья Андреевича Разлуцкаго, какъ завиднѣйшаго въ свѣтѣ кавалера и любезнѣйшаго собесѣдника.

Любовь къ Василью Андреевичу была, можно сказать, спеціальностью Варвары Дмитріевны, фокусомъ соединенія всѣхъ ея чувствъ и помышленій. Василій Андреевичъ былъ представителемъ всевозможныхъ совершенствъ въ глазахъ своей матери, а имя его было неизбѣжнымъ третьимъ словомъ во всѣхъ рѣчахъ ея.

— Какъ ваше здоровье? спрашиваетъ кто-нибудь у Варвары Дмитріевны.

— Благодарю васъ, и Васинька, слава Богу, здоровъ, отвѣчала она.

— Большой Театръ горитъ, говорили ей знакомые, собравшіеся къ ней въ день пожара.

— Да, да! Вотъ и Васинька вчера обжегъ себѣ палецъ сургучомъ, отвѣчала Варвара Дмитріевна.

Хотя Васинька былъ ужь восьмнадцати-лѣтнимъ юношей и хотя учился очень-порядочно, а въ семьѣ своей слылъ ученымъ, умницей и буйной головой, для двадцати-трехъ-лѣтней женщины мало прелести было въ его обществѣ. Его необычайподлинная фигура, до такой степени длинная, что, казалось, ее чѣмъ-то поливали, чтобъ она вытягивалась не по днямъ, а по часамъ; рыжеватые, вплоть-остриженные волосы и круглые, на выкатѣ, глаза, исполненные довольства и самонадѣянности, такъ и напрашивались на дерзость. И надобно прибавить, что наружность Васиньки была не изъ числа обманчивыхъ наружностей. Нерѣдко, правда, Варвара Дмитріевна приходила въ изумленіе отъ тонкаго обращенія своего сына съ Александрой Михайловной; но въ-сущности Васинька старался только озадачить Александру Михайловну своимъ глубокомысліемъ, остроуміемъ и высшими взглядами, невсегда-понимаемыми его собесѣдницей, что приводило его въ истинный восторгъ.

— Я понимаю направленіе вашихъ физіологическихъ понятій, говорилъ, напримѣръ, Васинька: — я готовъ биться объ закладъ, что вы блондинокъ предпочитаете брюнеткамъ — не правда ли?

— Да, кажется, отвѣчала, поразмысливъ, Александра Михайловна.

— Ну, я такъ и ожидалъ — херувимчиковъ! Нѣтъ, я люблю брюнетокъ. О, брюнетки южное созданье, дитя страстей, сочетаніе всѣхъ сокровенныхъ тайнъ наслажденія! о, брюнетки — прелесть! продолжалъ Васинька съ выраженіемъ, придававшимъ глубокое значеніе любви его къ брюнеткамъ.

— Васинька! полно тебѣ, ради Бога, говорила Варвара Дмитріевна, которую часто пугало анакреонтическое направленіе сына.

— Ну, а какъ но-вашему, спрашивалъ опять Васинька: — Карлъ Пятый былъ великій человѣкъ?

— Да, отвѣчала Александра Михайловна, стараясь припомнить давно-забытые ею уроки исторіи. — Онъ былъ великій человѣкъ.

— А по-моему онъ былъ просто человѣкъ, говорилъ Васинька.

Такого рода было волокитство Васиньки, и въ домѣ всѣ рѣшили, что онъ такъ и увивается около Александры Михайловны, не подозрѣвая, что Александра Михайловна, самое кроткое изъ Божіихъ созданій, подъ-часъ дорого бы дала, чтобъ избавиться отъ усердія своего кавалера.

Въ первыхъ числахъ марта, то-есть, послѣ двухнедѣльнаго слушанья васинькиныхъ мудрыхъ рѣчей, Александра Михайловна собралась въ первый разъ выѣхать изъ дома тётки, чтобъ навѣстить свою давнишнюю пріятельницу, только-что пріѣхавшую въ Москву. Дѣло было вечеромъ. Стоя передъ зеркаломъ, она накидывала черную кружевную косынку на свои каштановые волосы, между-тѣмъ, какъ Васинька, сидя противъ нея, раскуривалъ длинную трубку.

— А вы долго пробудете у Брежневыхъ? спросилъ онъ.

— Какъ прійдется. Я давно не видалась съ Евгеніей Николавной.

— Г-жа Брежнева недурна, продолжалъ Васинька. — Я люблю физіономію въ такомъ родѣ, знаете, piquantes. А вы съ ней очень-дружны?

— Мы вмѣстѣ учились танцовать, видались два раза въ недѣлю, и тогда очень любили другъ друга.

— Тогда! Да нечего объ этомъ и говорить. Ну, позвольте васъ спросить: какое значеніе имѣетъ дружба — pardon, двухъ дѣвчонокъ? Вѣдь все въ жизни имѣетъ какую-нибудь цѣль; а къ чему, скажите, ведетъ дружба двухъ четырнадцатилѣтнихъ пансіонерокъ?

Александра Михайловна не отвѣчала.

— А вы знаете брата Евгеніи Николавны? спросилъ Васинькка.

— Нѣтъ, вовсе не знаю. Что, онъ похожъ на сестру?

— Непохожъ; въ немъ жизни мало, вялъ, пустой человѣкъ! Занимался въ университетѣ, и то съ грѣхомъ пополамъ, былъ за границей, воротился въ Петербургъ и теперь ничего не дѣлаетъ. Пустой человѣкъ!

Нельзя сказать, что Васинька любилъ злословить, хотя чужое злословіе не возбуждало въ немъ негодованія; но ему часто случалось нападать на мірскую пустоту.

— Пора ѣхать, прервала Александра Михайловна, надѣвая перчатки.

— А знаете что? И я вечеромъ явлюсь къ Брежневымъ, сказалъ Васинька. — По вечерамъ они всегда принимаютъ. Vous m’annoncerez.

Александра Михайловна отправилась. Что ни говори Васинька, хороши бываютъ встрѣчи съ друзьями нашего дѣтства. Правда, дружба двухъ пансіонерокъ была основана не на глубокомъ изученіи характеровъ, не на сознательномъ сходствѣ общихъ нравственныхъ началъ, а на пустой и ни къ чему неведущей болтовнѣ… Но, что жь изъ этого слѣдуетъ? Мила эта болтовня, и вѣчно дорого бываетъ намъ воспоминаніе о ней.

Геня была умная, живая, хорошенькая дѣвушка. Вслѣдствіе слишкомъ-ранняго развитія и молодости, слишкомъ-рано утраченной въ свѣтѣ, она такъ же мало знала цѣну жизни, какъ и Александра Михайловна вслѣдствіе совершенной своей неопытности. Онѣ устроились въ уборной Гени, гдѣ имъ можно было наговориться вдоволь наединѣ.

— Скажи мнѣ, Алина, сказала наконецъ Геня: — что ты намѣрена дѣлать? Теперь ты независима, состояніе твое обезпечено; ты еще такъ молода и можешь быть такъ счастлива…

На глазахъ Алины навернулись слезы.

— Еслибъ ты знала, сказала она: — какъ я была счастлива, ты бы судила иначе. Да я и не понимаю возможности забыть прошедшее и на новой основѣ устроить свое счастье. Мнѣ кажется даже, что, съ моей стороны, такая мысль была бы грѣшною мыслью.

Геня съ удивленіемъ посмотрѣла на молодую вдову: она далеко не предвидѣла такого отвѣта.

— Но я знаю, сказала она: — что ты вышла замужъ потому только, что этого хотѣла твоя бабушка.

— Правда: такъ что жь? Тогда я вовсе не знала своего мужа, но полюбила его впослѣдствіи. И мудрено ли, что я не сразу оцѣнила его благородное сердце? Вспомни: мнѣ всего было 18-ть лѣтъ, когда прямо съ бабушкиныхъ рукъ я пошла подъ вѣнецъ…

— И едва-ли не полюбила мужа, какъ прежде любила бабушку, замѣтила почти-шопотомъ Геня, которой сильно не нравился покойникъ.

— Право, продолжала Александра Михайловна, не вслушавшись въ послѣднія слова Гени: — право, теперь безъ него я не знаю что дѣлать, чѣмъ день убить: такъ сильна во мнѣ привычка со всѣмъ относиться къ нему и дѣйствовать по его волѣ.

— А при немъ какъ ты проводила время?

— Ты знаешь, мы большею-частью жили въ деревнѣ; онъ не любилъ общества и такъ заботился о выполненіи всѣхъ моихъ прихотей, что я объ обществѣ и не думала. Онъ выписывалъ мнѣ наряды, цвѣты, книги — словомъ, ухаживалъ за мной какъ за ребенкомъ.

— Скажи, Алина, тебѣ никогда не случалось скучать при всѣхъ твоихъ нарядахъ, цвѣтахъ и поучительныхъ книгахъ?

— О, не думай, чтобъ у меня не было и другихъ развлеченій!

— А именно?

— Хотя мужъ мой и не любилъ общества, но когда въ сосѣдствѣ устроивались балы, мы на нихъ ѣзжали.

Генѣ очень хотѣлось спросить ужь не съ покойнымъ ли Петромъ Ивановичемъ она танцовала на этихъ балахъ, но боялась оскорбить серьёзное чувство Алины и дала другой оборотъ своему вопросу.

— И на этихъ балахъ ты встрѣчала молодыхъ людей?

— Конечно.

— И ни одного изъ нихъ не полюбила?

— Какая ты странная! Вопервыхъ, я любила мужа; вовторыхъ, я этихъ молодыхъ людей видала только мимоходомъ и считаю невозможнымъ полюбить человѣка, не зная его.

— О! да я вижу, ты разсуждаешь спокойно, какъ нѣмецкій философъ. А скажи мнѣ, что сынъ твой: онъ съ тобой?

— Еще бы! Вотъ о немъ разспроси меня, отвѣчала Алина, у которой просіяло лицо. — Ахъ, Геня, еслибъ ты знала, какъ онъ милъ и какъ меня любитъ! Я тебѣ приведу его. Онъ на меня похожъ; это, говорятъ, счастливый сынъ. Про него у меня бездна плановъ; я съ нимъ буду жить въ деревнѣ, пока ему минетъ восемь лѣтъ, и одна, совершенно одна, буду заниматься его воспитаніемъ. Потомъ повезу его за границу, прямо въ Италію: мнѣ непремѣнно хочется, чтобъ онъ былъ художникомъ. Сегодня онъ, бѣдненькій, несовсѣмъ-здоровъ, а то я взяла бы его съ собой. Но ты увидишь, что за мальчикъ мой Саша.

— Надѣюсь. Завтра же пріѣду посидѣть съ тобой; кстати буду. съ визитомъ и у твоей тётки. Я думаю, тебѣ у нея скука страшная?

— Отчего же? Напротивъ, превесело; добрая старушка мнѣ, какъ говорится, въ глаза глядитъ.

Геня пожала плечами.

— Все это прекрасно, сказала она: — но, воля твоя, мнѣ не вѣрится, чтобъ жизнь твоя скончалась съ Петромъ Иванычемъ, и чтобъ ты всегда могла довольствоваться своимъ житьемъ въ деревнѣ, или у Варвары Дмитревны. А еслибъ я этому вѣрила, я бы, право, тебѣ завидовала. Мнѣ свѣтъ надоѣлъ; часто скучно, и иногда я сама готова, для перемѣны, запереться въ деревнѣ…

— Что ты не выходишь замужъ?

— За кого? Я не выйду замужъ по разсудку: а здѣсь за исключеніемъ Серёжи, не вижу никого достойнаго вниманія женщины.

Ужь не въ первый разъ съ начала разговора Геня упоминала о своемъ братѣ. Замѣтно было, что ея любовь къ нему не чужда была той экзальтаціи, которую многія сестры вносятъ въ чувство свое къ братьямъ.

— Да покажи же мнѣ своего брата, сказала Алина.

— Покажу непремѣнно; теперь ты съ нимъ только познакомишься; послѣзавтра онъ ѣдетъ въ деревню, чтобъ добраться туда послѣднимъ путемъ, встрѣтить тамъ весну, пить молоко и подышать чистымъ воздухомъ, по приказанію доктора. Вообрази: въ деревнѣ онъ будетъ твоимъ сосѣдомъ и все лѣто проведетъ въ К*** уѣздѣ. Смотри, не влюбись въ него.

— Кажется, я не влюбчива, отвѣчала Алина, улыбаясь: — да и не всѣ же смотрятъ на него твоими глазами.

Геня взглянула на Алину, которая въ эту минуту показалась ей олицетвореніемъ женской чистоты. Ея дѣйствительно не могло коснуться предположеніе, очень-дозволенное въ-отношеніи къ другой женщинѣ.

— Это правда, сказала Геня: — ты исключеніе между женщинами; но, повѣрь, я не ослѣплена насчетъ Сережи. Ты знаешь Вареньку Радугину? Она на-дняхъ написала ему стихи; они въ моемъ альбомѣ.

И, поспѣшно открывъ альбомъ, она прочла слѣдующее четверостишіе:

Je revint parmi nous plein de son Italie,

Que j’aimais à le voir! Poitrinaire, nerveux

Toujours rêvant de Rome, au sein de la patrie,

Toujours parlant d’amour, et toujours amoureux!

Александра Михайловна не замѣтила, что мысль о человѣкѣ, вернувшемся изъ Италіи и обязанномъ вздыхать по южномъ небѣ — ужь порядочно-избитая мысль; она нашла, что стихи очень-милы, перечла ихъ еще разъ. Ее стала занимать мысль о знакомствѣ съ такой романической личностью, и судьба ея, принявъ на себя роль покойнаго Петра Ивановича, занялась немедленнымъ выполненіемъ невиннаго ея желанія. Дверь отворилась — въ уборную вошелъ молодой человѣкъ лѣтъ тридцати.

Съ перваго взгляда на Брежнева Александрѣ Михайловнѣ показалось довольно-непонятнымъ, что онъ можетъ внушать пламенныя строки женщинамъ. Геня много говорила о его красотѣ, а понятія Александры Михайловны о красотѣ были основаны на томъ, что натвердилъ ей учитель, нѣкогда-заставлявшій ее рисовать съ греческихъ бюстовъ. Дѣйствительно, во всей наружности Брежнева не было ни одной античной черты, но была прелесть совершенно-условная, говорящая воображенію и неспособная выдержать классической критики: онъ былъ довольно-строенъ, блѣденъ; взглядъ небольшихъ глазъ отличался серьёзностью; волосы рѣдкіе, но необыкновенно-мягкіе, ложились черными прядями вокругъ лба и щекъ: пріемы его были холодны; наконецъ одежда его отличалась чисто-англійской строгостью. Вообще, въ немъ невозможно было не признать джентльмена, и онъ вамъ нравился, хотя вы и не могли указать на ту особенность, которая вамъ нравилась въ немъ: Геня представила брата Александрѣ Михайловнѣ. Онъ едва взглянулъ на нее и холодно поклонился.

— Серёжа, сказала Геня: — Алина тебѣ знакома по моимъ разсказамъ.

— Конечно, отвѣчалъ Брежневъ, повторяя свой поклонъ и садясь возлѣ сестры.

— Я сейчасъ говорила, продолжала Геня: — что жизнь женщины ни въ какомъ случаѣ не можетъ считаться оконченной въ двадцать-три года; вѣдь я права, какъ ты думаешь?

— …Мм…да, отвѣчалъ онъ, не пускаясь въ дальнѣйшія разсужденія.

Затѣмъ послѣдовало молчаніе.

Александра Михайловна, немного сконфуженная лаконизмомъ Брежнева, придумала отъ вопросовъ «вызывающихъ на размышленіе» перейдти къ растительному царству.

— Откуда у тебя столько цвѣтовъ? спросила она.

— Серёжа убралъ ими мою комнату ко дню моего пріѣзда, отвѣчала она.

— Вы любите цвѣты и занимаетесь ими? спросила Александра Михайловна.

— Люблю, но не занимаюсь, отвѣчалъ Брежневъ. — Уходъ за ними меня не прельщаетъ.

— Ты вообще довольно-лѣнивъ.

На это замѣчаніе Брежневъ только улыбнулся. Разговоръ такъ и остановился на вопросахъ и отвѣтахъ о любви къ цвѣтамъ. Сильно досадовала Геня, желавшая выказать брата съ самой выгодной стороны, а подруга ея изъ этой неудавшейся попытки вывела заключеніе, что Брежневъ, должно-быть, слишкомъ для нея уменъ.

II.

Брежневы занимали хорошее положеніе въ обществѣ; москвичи привыкли любить и уважать ихъ; они жили открыто: каждый вечеръ къ нимъ съѣзжалось человѣкъ десять знакомыхъ, а въ извѣстные торжественные дни, почти въ буквальномъ смыслѣ слова, собирался весь городъ, что составляло весьма-странную смѣсь. Вы здѣсь встрѣчали и представителей аристократическаго общества, и дебютантку неизвѣстнаго круга, являвшуюся въ свѣтъ подъ покровительствомъ Брежневыхъ, и литератора, и людей въ чинахъ, и московскихъ студентовъ, и иностранныхъ артистовъ, Словомъ, этотъ домъ былъ живымъ анахронизмомъ, единственнымъ образчикомъ старинныхъ московскихъ домовъ, гдѣ всякому бывали рады и гдѣ всякому бросались въ глаза начала той самой патріархальности, которыя у Варвары Дмитріевны выражались въ болѣе-мѣщанскихъ или менѣе-богатыхъ формахъ. Въ девятомъ часу общество Гени изъ ея уборной перешло въ гостиную. Стали съѣзжаться, и черезъ полчаса совершенно-неожиданно завязался разговоръ довольно-общій, потому-что сбивался на злословіе. Предметомъ толковъ былъ молодой человѣкъ, недавно-явившійся въ общество, сильно-занявшій московскихъ дамъ, и на бѣду свою, мало ими занявшійся.

— Онъ не стоитъ того, чтобъ о немъ говорили, отозвалась о немъ одна изъ присутствующихъ.

— Онъ безнравственный человѣкъ, прибавила другая.

— Да! подтвердилъ одинъ господинъ-стоикъ со всемірно-признанными добродѣтелями: — со всѣмъ можно помириться; но съ шаткостью нравственныхъ убѣжденій никогда; и потому я съ нимъ не намѣренъ кланяться.

— Да вы знаете ли, спросила г-жа С***, что онъ заклятый врагъ Жоржа Занда?

— Это еще говорило бы въ его пользу, отвѣчала графиня Л*** съ улыбкой, исполненной сознанія собственнаго превосходства. — Бѣда не въ этомъ…

Напрасно Геня старалась дать другое направленіе разговору, который въ этотъ разъ шелъ какъ по маслу. Едва Брежневъ успѣлъ подойдти къ сонму этихъ строгихъ судей, какъ къ нему нѣсколько голосовъ обратились съ вопросомъ: знаете ли вы Стоянова?

— Знаю, отвѣчалъ Брежневъ. — Онъ и прежде мнѣ нравился, а теперь я чувствую, что становлюсь его записнымъ приверженцемъ.

Эти ли слова подѣйствовали на общество, или появленіе подносовъ съ чаемъ, только разговоръ прекратился; составились группы… Александра Михайловна взяла свою чашку и устроилась въ уединенномъ углу гостиной, довольствуясь скромной ролью наблюдателя. Но ее замѣтилъ Брежневъ и подошелъ къ ней. Ему пришлось по-сердцу выраженіе ея глазъ большихъ и темныхъ, исполненныхъ нѣжности и доброты; впрочемъ, въ глазахъ и была вся красота Алины, отнюдь не красавицы; но Брежневу наружность ея показалась очень-характерной. Дѣйствительно, бѣлизна кожи ея, доходившая до болѣзненной прозрачности, и хилость высокаго стана обличали въ-холѣ выросшаго ребенка, чьей-то заботливой рукой отстраненнаго отъ всякаго рода жизненныхъ испытаній, въ которыхъ могла, конечно, окрѣпнуть нѣжная организація, но могла и разрушиться… Брежневу, порядочно-привыкшему къ женщинамъ много-испытавшимъ, эти примѣты говорили въ пользу Алины. Особенно же ему нравилось то, что вся ея особа носила печать чего-то не дюжиннаго, не vulgar, чтобъ выразиться словомъ, котораго не хотѣлъ перевести Пушкинъ.

— Вы, вѣроятно, не ждали, что попадете въ кругъ такихъ неумолимыхъ судей? спросилъ Брежневъ.

— За что такъ нападали на этого молодаго человѣка? спросила въ свою очередь Алина.

— Да какъ вамъ сказать? Стоянова бранятъ не изъ ненависти къ его убѣжденіямъ (они даже могутъ оставаться неизвѣстными публикѣ), а изъ желанія прокричать свои собственныя, бранятъ его еще потому, что некому за него заступиться; въ-сущности же онъ имъ не нравится потому только, что слишкомъ пренебрегаетъ случаемъ понравиться кому-нибудь изъ нихъ.

— Онъ долженъ быть, снисходителенъ и добръ, подумала Алина: — а какая холодная оболочка!

— Какъ вы задумались! О чемъ это? спросилъ Брежневъ.

— Я?.. Я думала, что у васъ должно-быть доброе сердце, отвѣчала Алина.

Брежневъ улыбнулся. Ему понравилась такая откровенность.

— Почему же вы это думаете? спросилъ онъ.

Алина не рѣшилась, или не съумѣла сказать, почему. Она слегка покраснѣла и отвѣчала:

— Такъ… я сама не знаю.

— Тѣмъ лучше, сказалъ Брежневъ. — Я люблю ни на чемъ неоснованныя мнѣнія о людяхъ, которыхъ мы видимъ въ первый разъ: они предвѣщаютъ дружеское сближеніе. Позвольте мнѣ вывести такое заключеніе въ пользу нашихъ будущихъ сношеній.

— О… конечно!.. отвѣчала она довольно-робко: — тѣмъ болѣе, что я… надѣюсь васъ видѣть… Вы, кажется, лѣто проводите въ нашемъ сосѣдствѣ. Ваша деревня недалеко отъ Ситни?

— Верстахъ въ пяти, и я постараюсь воспользоваться такимъ сосѣдствомъ.

— У васъ будетъ другое, болѣе-пріятное сосѣдство, очень-наивно отвѣчала Алина: — въ Ситнѣ же живетъ одна изъ моихъ родственницъ… Наши усадьбы почти-смежны.

А кто ваша родственница?

— Магдалина Ивановна Елецкая. И знаете ли, я бы даже дала вамъ порученіе къ ней, если только это васъ не затруднитъ.

— Сдѣлайте одолженіе, все, что вамъ угодно. А ваша родственница молодая женщина?

— Мы съ ней ровесницы: ей двадцать-три года.

— Она замyжeмъ?

— Да, ужь шесть лѣтъ, и очень-счастлива: мужъ ея отличный человѣкъ.

Брежнева не заинтересовали подробности о семейномъ счастіи Магдалины Ивановны, а заинтересовало все то, что Алина умѣла ему сказать о сторонѣ, гдѣ онъ провелъ свое дѣтство и первую молодость; какъ о старомъ другѣ, разспрашивалъ онъ о краѣ, имъ давно-покинутомъ, но незабытомъ. Вдругъ, за стуломъ Брежнева, сидѣвшаго противъ Алины, вытянулась длинная фигура Васиньки, который пристально посмотрѣлъ на Александру Михайловну, значительно ей поклонился, сопровождая свой поклонъ самой лукавой улыбкой, и исчезъ. Александра Михайловна покраснѣла до ушей; ей стало неловко въ эту минуту; къ-счастью, пріѣздъ новыхъ гостей заставилъ Брежнева покинуть свое мѣсто; она собралась ѣхать. Въ залѣ ей перебилъ дорогу Васинька и щегольскимъ французскимъ нарѣчіемъ, этимъ несчастнымъ нарѣчіемъ, которое каждый уродуетъ по-своему, сказалъ не переводя духа:

— Pour sur déjà, à present, vous ne voudrez pas partir à la maison?

— Я ѣду, отвѣчала она не останавливаясь.

— Ну, ну, ну, не сердитесь; вѣдь я шучу. Я васъ провожу до кареты, а самъ останусь здѣсь. Софи Верхоглядова сегодня мила до неимовѣрности. Вы ее знаете?

— Нѣтъ.

— Это компаньйонка Евгеніи Николавны, но такъ воспитана…

— Послѣ доскажете… теперь поздно.

Замѣтивъ сборы Александры Михайловны къ отъѣзду, Брежневъ послѣдовалъ за нею и просилъ позволенія лично явиться за письмомъ и посылкой. Она его благодарила и на прощаньи протянула ему руку, которую онъ слегка пожалъ. Васинька между-тѣмъ шумно хлопоталъ о каретѣ.

Съ непривычки Александра Михайловна устала и на другой день, проснувшись ужь около 12-ти часовъ, принялась писать къ Елецкой. Онѣ были дружны съ дѣтства и отчасти заражены любовью къ перепискѣ, а на этотъ разъ было о чемъ писать: и о вчерашнемъ вечерѣ, и о знакомствѣ съ Брежневымъ, и о французскомъ четверостишьѣ, которое запомнила Алина. Она знала, что такія подробности займутъ Мадлену не менѣе ящика съ конфектами, который ей также посылался при письмѣ.

Алина ждала Брежнева, но онъ не пріѣхалъ, и вечеромъ явился посланный отъ Гени за посылкой къ Елецкой съ запиской, въ которой объяснялось, что ни Гени, ни брату ея быть невозможно.

Изъ того, что Алина писала о Брежневѣ, изъ того, что она ждала его посѣщенія, не слѣдуетъ однако заключать, чтобъ знакомство съ нимъ оставило на ней такое впечатлѣніе, которому бы предвидѣлась будущность — вовсе нѣтъ, и потому, вопервыхъ, что она отнюдь не была расположена къ мечтательности, и потому еще, что, какъ выражалась она сама, нельзя же любить человѣка, котораго не знаешь…

Въ добавокъ, отъ всякаго рода воспоминаній ее вскорѣ отвлекло неожиданное горе: у Саши открылась корь; а когда Саша занемогалъ, онъ требовалъ постояннаго ухода матери, и даже засыпалъ не иначе, какъ подъ ея пѣсни. На этотъ разъ въ положеніи ребенка не было ничего опаснаго; но впродолженіе нѣсколькихъ дней, вслѣдъ за Александрой Михайловной, все тревожилось и хлопотало въ домѣ Варвары Дмитріевны. Наконецъ Саша сталъ видимо оправляться; отдохнула и мать его и Варвара Дмитріевна, и всѣ ея домашніе. Тогда докторъ объявилъ, что все-таки до истеченія шестинедѣльняго срока, Александрѣ Михайловнѣ и думать нечего объ отъѣздѣ въ деревню; другими словами: ей приходилось весновать въ Москвѣ, что несказанно обрадовало Варвару Дмитріевну.

Въ скромномъ домѣ ея, на Остоженкѣ, все вошло въ обычную колею, какъ вдругъ однажды поутру Александрѣ Михайловнѣ подали письмо съ почты. Почеркъ былъ ей незнакомъ; она съ большимъ удивленіемъ прочла:

"Я только-что пріѣхалъ въ свое уединеніе и, не теряя ни минуты, сажусь писать къ вамъ. Но простите ли вы мнѣ эту смѣлость… если, впрочемъ, возможно назвать смѣлостью непобѣдимое чувство участія къ вамъ, которое побуи;даетъ меня взяться за перо? Вы меня едва знаете и, вѣроятно, ни разу не вспомнили о моемъ существованіи; но что жь дѣлать, если я сохранилъ самое отрадное воспоминаніе о короткихъ минутахъ, проведенныхъ въ вашей умной, тихой, милой бесѣдѣ… такое воспоминаніе, что мысль о перепискѣ съ вами преслѣдовала меня отъ городской заставы до порога моего деревенскаго дома! Вы спросите: почему во мнѣ развилась такая мысль? Единственно потому, что мнѣ было невыносимо убѣжденіе, что вы успѣете забыть обо мнѣ, пока насъ вновь не сблизятъ обстоятельства, и встрѣтите меня, какъ совершенно-чуждаго вамъ человѣка, между-тѣмъ, какъ я вамъ далеко нечужой. Вы такъ молоды и неопытны, что, можетъ-быть, обвините меня въ необдуманности, въ преувеличенной оцѣнкѣ той внезапной симпатіи, которую вы мнѣ внушили съ первой минуты нашего знакомства. Но повѣрьте, опытность даетъ человѣку способность сряду угадывать людей и даетъ ему право слѣпо вѣровать въ полученное имъ впечатлѣніе. Та же опытность, можетъ-быть, разочаровывая насъ касательно человѣчества вообще, научаетъ насъ цѣнить его въ исключеніяхъ… Мудрено ли послѣ этого, что я на знакомство съ вами смотрю какъ на драгоцѣнность, забочусь о его будущности и ненавижу мысль, что первый шагъ, ужь сдѣланный нами къ сближенію другъ съ другомъ, можетъ быть забытъ, можетъ ни къ чему не повести… И такъ пишу къ вамъ, чтобъ напомнить вамъ о нашей первой встрѣчѣ, чтобъ сказать вамъ, что во мнѣ она оставила самое отрадное чувство, наконецъ, чтобъ упросить васъ щадить это чувство во мнѣ, не оскорблять его, не чуждаться меня, какъ человѣка совершенно вамъ посторонняго.

"Дорого бы я далъ за увѣренность, что при такихъ условіяхъ состоится наше будущее свиданіе съ вами; а теперь умоляю васъ хотя одной строчкой успокоить меня на-счетъ этого письма, сказать мнѣ, что оно меня не погубило въ вашемъ мнѣніи.

С. Брежневъ".

Александра Михайловна долго думала надъ этимъ страннымъ посланіемъ; ей невольно вспомнился весь кодексъ нравоученій, читанный ей воспитателями, бабушкой и мужемъ, въ предостереженіе отъ недозволенныхъ чувствъ и смѣлости молодыхъ ловласовъ. Въ этомъ письмѣ она готова была видѣть скрытую насмѣшку. Но тайное чувство говорило ей, что порядочный человѣкъ не имѣетъ никакого права смѣяться надъ нею. Не вѣроятнѣе ли было предполагать, что Брежневъ размечтался въ деревнѣ и самому себѣ преувеличилъ ничтожныя впечатлѣнія, вынесенныя имъ изъ Москвы? Обсудивъ дѣло, Александра Михайловна поняла, что ей не слѣдуетъ отвѣчать на письмо, и при свиданіи съ Брежневымъ не показывать даже виду, что оно дошло по назначенію. Затѣмъ (и уже помимо упомянутаго мною кодекса), письмо было заперто въ шкатулку, и рѣшено не говорить о немъ никому, да и самой не думать…

Но иныя вещи нелегко забываются. Событіе такого рода было такъ ново для Алины, что въ ея однообразной жизни должно было составить эпоху. Никогда еще ей не были говорены такія вкрадчивыя и нѣжныя слова, нисколько ненапоминавшія супружеской привязанности покойнаго Петра Ивановича, который съ Алиной обращался какъ съ ребенкомъ. И чѣмъ болѣе она вникала въ смыслъ этихъ словъ, тѣмъ болѣе находила извиненій поступку Брежнева; она даже спрашивала себя: справедливо ли на такія теплыя мольбы, на выраженіе такого искренняго чувства отвѣчать холоднымъ молчаніемъ? Словомъ, несмотря на благія намѣренія, многое было передумано о письмѣ, хранившемся подъ ключомъ, хотя Алина и не умѣла отдать себѣ отчетъ въ томъ чувствѣ, которое оно въ ней затронуло. Разъ письмо было перечитано на ночь, и Алина спала тревожно: ей приснился Брежневъ, грустный, обиженный ея холодностью… она готовилась сказать ему слово въ свое оправданіе… Но «геній сновъ, лукавый геній» перенесъ ее на вечеръ, и Брежневъ уже стоялъ передъ ней въ рыжемъ парикѣ и говорилъ густымъ басомъ… Алина проснулась усталая, почти-больная, сама испугалась своего положенія, наскоро одѣлась, выслала свою горничную, зажгла свѣчу и рѣшилась немедля сжечь искусительное письмо. Она вынула его изъ шкатулки, развернула… и вдругъ дрогнула всѣмъ тѣломъ: передъ ней въ полурастворенной двери стоялъ Васинька! У Алины опустились руки…

— Я вамъ помѣшалъ? спросилъ Васинька, входя въ комнату. — Да, что это вы такъ сконфузились?

— Ничего… отвѣчала она, стараясь улыбнуться.

— А!.. вотъ что! ха, ха, ха! Понимаю, воскликнулъ Васинька: — письмо! посланіе отъ Брежнева! прелесть! ха, ха, ха, ха!

— Чему вы смѣетесь? холодно сказала Алина.

— Да извините, я надъ вами смѣюсь, отвѣчалъ Васинька. — Кто вамъ написалъ это письмо? Вѣдь я его написалъ.

— Какъ? какое письмо?

— Да то, что у васъ въ рукахъ. Вѣдь вы когда его получили? Вѣдь вы получили его 1-е апрѣля?.. Ха, ха, ха!

Александра Михайловна окаменѣла отъ негодованія и не могла отвѣчать ни слова.

— А? каково подшутилъ — а?.. продолжалъ Васинька, приведенный въ восторгъ отъ успѣха остроумной своей выходки. Еще тогда, вечеромъ, когда вы съ нимъ разговорились, я смотрю и думаю: мотай себѣ на усъ! Обо всемъ обдумалъ — и о томъ, что вы будете въ его сосѣдствѣ, и что, должно-быть, онъ хотѣлъ у васъ бывать, и печать досталъ съ буквой Б; письмо цѣликомъ выписалъ изъ переводнаго романа; товарища заставилъ переписать его, чтобъ вы не узнали почерка… Ну, а вѣдь сознайтесь, вы такъ и повѣрили, что это къ вамъ писалъ Сергѣй Николаичъ?

— Съ какой цѣлью вы это сдѣлали? спросила Александра Михайловна. — А еслибъ я дѣйствительно повѣрила, что письмо отъ Брежнева?

— Да въ томъ-то вся и штука! На то и создано 1-е апрѣля.

— Подите, Васинька; я еще несовсѣмъ-одѣта; я сейчасъ сойду въ гостиную.

Оставшись одна, Алина поднесла письмо къ зажженной свѣчѣ. Ей было страшно-досадно на себя, и Васинька ей казался ненавистно-глупъ. Когда она взглянула на лежащій передъ нею свертокъ пепла, какое-то ѣдкое чувство сожалѣнія зашевелилось у ней въ груди; но это чувство превозмогла она и явилась въ гостиную, гдѣ Васинька ужь успѣлъ разсказать матери о своемъ подвигѣ. На этотъ разъ, впрочемъ, Варвара Дмитріевна не восхитилась геніальностью сына и даже рѣшилась сдѣлать ему довольно-строгій выговоръ, основанный на томъ, что «шутить надъ женщиной не слѣдуетъ порядочному человѣку». Алину она поцаловала лишній разъ, прося ее не сердиться на Васиньку. «Сама знаешь, какая у него пылкая голова», прибавила она шопотомъ.

Затѣмъ о письмѣ перестали говорить. Цѣлый день Алинѣ было какъ-то не по-себѣ; мало-по-малу стали уясняться ея чувства: ей становилось и стыдно и смѣшно при мысли о тѣхъ новыхъ для нея ощущеніяхъ, которыхъ единственнымъ виновникомъ былъ Васинька, и которыя чуть-чуть не нарушили ея душевнаго покоя.

Между-тѣмъ настали ясные майскіе дни; исполнился срокъ шестинедѣльнаго заключенія Саши и Алина стала собираться въ деревню. Въ день отъѣзда съ ранняго утра все засуетилось и заметалось въ разныя стороны. Когда подали экипажи, Варвара Дмитріевна не безъ труда собрала всѣхъ своихъ домашнихъ, и всѣ, по русскому обычаю, усѣлись вокругъ комнаты, потомъ помолились Богу, потомъ простились не безъ слезъ, потому-что добрая старушка дѣйствительно полюбила Алину, да и Алина сама успѣла душевно къ ней привязаться. Васинька непремѣнно хотѣлъ проводить свою кузину и страшно воевалъ съ ямщиками. Отъ заставы онъ воротился домой.

Карета покатилась по шоссе. Александра Михайловна опустила стекло и долго смотрѣла на исчезавшую вдали Москву. О чемъ она думала?… Любовалась ли она великолѣпной панорамой города; посылала ли послѣднее сожалѣніе смутному порыву къ жизни, возникшему въ ней на самой пошлой основѣ, или просто думала о Варварѣ Дмитріевнѣ и ея хлѣбосольномъ гостепріимствѣ?..

III.

Не знаю, помнятъ ли читатели, что Брежневъ, на третій день послѣ знакомства своего съ Алиной, отправился въ деревню. Девяносто верстъ по тульскому шоссе онъ проѣхалъ въ какіе-нибудь восемь или девять часовъ, и почти столько же времени употребилъ на переѣздъ проселочныхъ двадцати-пяти верстъ, оставшихся ему до цѣли его путешествія. Весна наступала ранняя; дороги становились непроходимы; со дня-на-день ждали вскрытія рѣкъ; земля почти вся обнажилась, и только кое-гдѣ по лощинамъ лежали клочки грязнаго снѣга, съ каждымъ днемъ исчезавшаго подъ солнечными лучами. За черными полями чернѣлся лѣсъ, сбросившій свою снѣжную пелену, и рѣзко на его темномъ фонѣ отдѣлялись бѣлые стволы березъ, на верхушкахъ которыхъ съ громкимъ чириканьемъ перелетали цѣлыя стаи воробьевъ. Живительной влагой наполнялся воздухъ; въ немъ чувствовалось присутствіе той чудодѣйственной силы, которой не ныньче-завтра должна была обновиться природа…

Брежневъ, постоянный житель столицъ, былъ радъ, что довелось ему встрѣтить весну въ деревнѣ, въ миломъ его сердцу Васильевскомъ, гдѣ, въ-ожиданіи барина, все приняло праздничный видъ и все напомнило Брежневу тѣ дни, когда ему были такъ новы

«всѣ впечатлѣнья бытія».

Прекрасны были эти дни… но до нихъ нѣтъ дѣла читателю, и пока Брежневъ, устроившись въ прежней классной, превращенной въ кабинетъ, за чашкой чаю и въ дыму сигары, вспоминаетъ о нихъ съ наслажденіемъ, всякому понятнымъ, я возвращусь къ той порѣ жизни нашего героя, въ которой застаетъ его моя повѣсть.

Въ свѣтѣ о Брежневѣ отзывались невыгодно: онъ слылъ за человѣка холоднаго, даже безнравственнаго; въ подтвержденіе такого приговора разсказывались анекдоты, Богъ знаетъ откуда и кѣмъ вырытые, и если не совсѣмъ лишенные основанія, то прошедшіе черезъ очень-небезпристрастный контроль. Тайна общаго нерасположенія къ Брежневу объяснялась тѣмъ, что въ свѣтскихъ своихъ сношеніяхъ онъ не умѣлъ удержаться на такъ-называемой золотой серединѣ. Слишкомъ-ярко выказывались его хорошія и дурныя свойства: и ненавидѣлъ онъ открыто, и любилъ пристрастно, и стоялъ на томъ, чтобъ не забытыш зла, ни добра. Но искреннихъ друзей у него было очень-немного, а враговъ оказывалось болѣе, нежели у кого-нибудь, потому-что ненависть Брежнева нерѣдко основывалась на недочетахъ его самолюбія, раздражительнаго и иногда до мелочности мстительнаго. Самые снисходительные изъ людей, непринадлежавшихъ къ числу друзей Брежнева, отзывались о немъ какъ отзывался Васинька, то-есть какъ о пустомъ, ничего-недѣлающимъ человѣкѣ, и, надобно сознаться, что до извѣстной степени они были правы. Брежневъ не пошелъ открытыми предъ нимъ путями, много блестящихъ способностей растратилъ понапрасну, и всему виною было громадное его самолюбіе. Въ первой молодости онъ испыталъ свои силы на литературномъ поприщѣ и въ дружескомъ кругу прочелъ нѣсколько страницъ, замѣчательныхъ по своему одушевленію и силѣ. Начинающаго писателя привѣтствовалъ похвальный хоръ, но вмѣстѣ съ тѣмъ ему были добросовѣстно указаны слабыя стороны его труда. Брежневъ принялся за ихъ переработку; но страшное чувство унынія овладѣло имъ: онъ сталъ своимъ собственнымъ неумолимѣйшимъ критикомъ, обвинялъ себя въ совершенной бездарности, сжегъ рукопись и, несмотря на увѣщанія друзей своихъ, не принимался болѣе за дѣло; пустился въ свѣтъ, съѣздилъ за границу и до избытка насладился парижскими спектаклями, римскими пикниками съ русскими и иностранными художниками, и вообще всѣмъ тѣмъ, что такъ заманчиво издалека. Возвратившись въ Россію, онъ не хотѣлъ жить ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ, порядочно ему надоѣвшихъ, спѣшилъ въ деревню по собственному желанію болѣе, нежели по приказанію доктора. Въ деревнѣ весь его день посвятился far niente, кейфу, или русской лѣни, и поклоненію природѣ. Весна наступала такъ быстро, что въ первыхъ числахъ апрѣля ужь можно было бродить по аллеямъ сада, выставить окно, откуда былъ видъ на сосѣднія села и на рѣку, затопившую окрестные луга… и съ каждымъ днемъ, по мѣрѣ постепеннаго обновленія природы, открывался новый источникъ наслажденія для человѣка, которому были новы именно наслажденія этого рода; и все, что было несовершенно въ ихъ духѣ, то Брежневъ тщательно удалялъ отъ себя. Такъ случилось ему разъ вечеромъ зайдти въ библіотеку — одну изъ тѣхъ старинныхъ, классическихъ библіотекъ, которыя во время оно составлялись по извѣстному рецепту; онъ наудачу взялъ запыленную книгу и раскрылъ ее; это были сказки Вольтера; Брежневъ поспѣшилъ поставить ее на полку… какъ видите, онъ былъ на волосъ отъ идилліи. Однако надобно же было чѣмъ-нибудь заняться; онъ велѣлъ придвинуть свой письменный столъ къ камельку, въ камелькѣ развелъ огонь и принялся писать къ пріятелю, и расписался почти до разсвѣта. Сначала онъ оставался вѣренъ идилліи, но мало-по-малу увлекся, и письмо его стало сбиваться на журнальный фельетонъ. Съ картинами весны, съ воспоминаніями о дѣтскихъ играхъ были перемѣшаны живые разсказы о веселыхъ ужинахъ, о безсонныхъ ночахъ. Дѣвственныя видѣнія, нѣкогда тревожившія его юношескій сонъ, неожиданно смѣнялись бойко-набросаннымъ портретомъ парижской танцовщицы или итальянской пѣвицы, и подъ перомъ Брежнева раздавался и вакхическій смѣхъ ихъ, и веселый стукъ бокаловъ. Затѣмъ, въ строки письма вплетался антологическій стихъ Батюшкова: обвитые плющемъ багрянорожіе сатиры, Богъ знаетъ какими путями, изъ классической своей родины переносились въ Васильевское и всею рысью своихъ огромныхъ козлиныхъ ногъ бѣжали по аллеямъ сада, уходили въ его глубину, карабкались на ограду и оттуда устремляли разгорѣвшіяся очи въ рощу, гдѣ мелькали бѣлыя ризы нимфъ; и вдругъ, подъ внушеніемъ Овидія или Гранвиля, нимфы превращались въ цвѣты… Какая судьба ожидаетъ эти милыя страницы? Дойдутъ ли онѣ до того, кому назначалось посланіе, или просто возобновятъ потухающій огонь камелька?.. На этотъ разъ Брежневъ оставилъ ихъ на письменномъ столѣ, а самъ бросился на кровать и спалъ безъ просыпу вплоть до обѣда. Проснувшись, онъ напалъ на нечаянное открытіе: въ его бумажникѣ, къ крайнему его удивленію, нашлось письмо Александры Михайловны къ Елецкой… Онъ ударилъ себя въ лобъ чуть-ли не съ восклицаніемъ гоголевскаго почтмейстера, наскоро написалъ извинительную записку и отправилъ ее къ Елецкой вмѣстѣ съ письмомъ и конфектами, успѣвшими, по всей вѣроятности, утратить много своего первобытнаго достоинства.

Часа черезъ два посланный воротился съ отвѣтомъ, писаннымъ тонкимъ, но твердымъ женскимъ почеркомъ:

"Благодарю васъ за доставленіе письма и посылки. Мужъ мой и я будемъ рады случаю благодарить васъ лично.

"М. С.".

— Почему не воспользоваться приглашеніемъ! подумалъ Брежневъ. — Если Елецкая хороша собой и я въ нее влюблюсь — тѣмъ лучше: любовь на чистомъ воздухѣ должна имѣть свои прелести.

И дня черезъ три, пользуясь весеннимъ утромъ, онъ поѣхалъ верхомъ въ Ситню, куда дорога была ему издавна извѣстна. Домъ Елецкихъ былъ щегольски содержанъ. Лакей провелъ Брежнева черезъ длинную залу, въ которой, вмѣсто паркета, были настланы широкія плиты бѣлаго камня, а вся наружная стѣна замѣнена огромными стеклянными дверьми, отворявшимися въ англійскій садъ. Изъ залы Брежневъ вступилъ въ небольшой женскій кабинетъ, куда солнечные лучи проходили, дробясь о двойную преграду опущенныхъ сторъ и вьющихся растеній, и разсыпались мелкими золотыми кружками, безпрестанно перебѣгавшими по стѣнамъ и по ковру. Здѣсь Брежневъ успѣлъ полюбоваться и статуэтками саксонскаго фарфора, разставленными на этажеркахъ, и картиной Айвазовскаго, и готической оправой овальнаго зеркала. Наконецъ дверной замокъ щолкнулъ подъ рукой хозяйки дома, и она показалась на порогѣ кабинета… Елецкая была въ полномъ цвѣтѣ молодости и замѣчательно-хороша собой. Черные, какъ смоль, волосы, смуглый цвѣтъ лица придавали ея красотѣ восточный характеръ. Но повелительное выраженіе этого лица поражало еще болѣе, нежели правильность каждой его черты. Въ ея черныхъ глазахъ, въ смѣло-обрисованныхъ бровяхъ, въ разрѣзѣ ея алыхъ губъ, наконецъ въ быстротѣ и рѣшимости движеній было столько породистой гордости, что, при первой встрѣчѣ съ этой красавицей, трудно было отдѣлаться отъ какого-то неопредѣленнаго, но безпокойнаго впечатлѣнія, которое уже впослѣдствіе объяснялось невольнымъ чувствомъ удаленія отъ Елецкой, или влеченія къ ней.

Она была въ утреннемъ пеньюарѣ, обшитомъ широкимъ валансьеномъ, а съ дѣтской кисти руки ея спадали чотки изъ чернаго дерева, на которыхъ висѣлъ большой изумрудный крестъ. Граціознымъ наклоненіемъ головы она отвѣчала на поклонъ Брежнева, но окинула его взглядомъ, напоминавшимъ знаменитыя слова: j’ai failli attendre. Разговоръ начался разспросами объ Александрѣ Михайловнѣ и о знакомствѣ ея съ Брежневымъ. Елецкая говорила отрывисто, но мелодическимъ голосомъ.

— Вы надолго въ деревнѣ? спросила она Брежнева.

— Да самъ не знаю, какъ прійдется… отвѣчалъ онъ.

— И, безъ-сомнѣнія, очень-заняты?

— Я ровно ничего не дѣлаю, сказалъ Брежневъ, не замѣчая намека: — и, подъ предлогомъ леченія чистымъ воздухомъ, живу здѣсь изъ одной прихоти.

— А! вы вѣроятно любите природу?

— А вы?

— Я? только въ человѣческомъ образѣ, а въ другомъ терпѣть не могу.

— Что жь? у васъ, кажется, много сосѣдей?

— Есть; и если вы еще не знаете, что такое деревенскія наслажденія, я могу вамъ о нихъ разсказать. Вотъ цѣлый годъ, какъ я ими пользуюсь.

— Въ настоящую минуту, отвѣчалъ Брежневъ: — я былъ бы неспособенъ понять ваши нападки на деревенскую жизнь. Я ею такъ увлекся, что la dame de mes pensées — предполагая, что эта дама не миѳъ — приснилась бы мнѣ теперь конечно не иначе, какъ въ соломенной шляпкѣ, занятая кормленіемъ телятъ ситнымъ хлѣбомъ. Оно, можетъ-быть, пошло, да я объ этомъ не хлопочу.

— Напротивъ, сказала Мадлена: — на васъ уединеніе подѣйствовало, какъ на порядочнаго человѣка. Вы въ него вносите мысль и чувство, которыя очень-многіе назовутъ романтизмомъ… Вѣдь принято такъ называть всякое стремленіе къ жизни.

«Вотъ тебѣ разъ!» подумалъ Брежневъ: «какъ она сьумѣла найдти въ моихъ словахъ стремленіе къ жизни?» — Не-уже-ли, сказалъ онъ, найдутся чудаки, способные оклеветать невинное стремленіе къ телятамъ?

Мадлена посмотрѣла на него съ недоумѣніемъ. «Что жь?» это подумала она: «надъ кѣмъ онъ смѣется: надо мной, или надъ самимъ собой?»

Въ эту минуту въ залѣ раздался веселый голосъ, пѣвшій баритономъ:

Le comte Ory, châtelain redouté,

Après ia chasse, n’aimait rien que la beauté,

Que la bombonne, et les plaisirs et la gaieté!

и молодой человѣкъ, въ блузѣ, съ соломенной шляпой въ рукѣ, вошелъ въ комнату. По всѣмъ признакамъ онъ былъ крѣпкаго сложенія, хотя и невысокаго роста. Однихъ лѣтъ съ Брежневымъ, онъ, однако, казался гораздо-старѣе его, благодаря полнотѣ его загорѣлыхъ щекъ и ширинѣ плечъ. Густые волосы и борода придавали еще болѣе оригинальности лицу его, въ которомъ выразительностью каждой черты искупался недостатокъ красоты. Въ сложности Брежневу понравилась эта живая и оригинальная наружность.

— Мужъ мой, г-нъ Брежневъ, сказала Мадлена, представляя ихъ другъ другу.

— А я чуть-чуть къ вамъ не собрался, сказалъ Елецкій послѣ обмѣна обычныхъ привѣтствій. — У васъ здѣсь продажные луга, а мнѣ бы нужно ихъ пріобрѣсти.

— Они къ вашимъ услугамъ, отвѣчалъ Брежневъ.

— Мы объ этомъ потолкуемъ. Я было-передалъ это дѣло нашимъ управляющимъ, но она какъ-то не поладили. Между нами оно пойдетъ скорѣе.

— Вы, кажется, сами занимаетесь хозяйствомъ?

— Непремѣнно. А вы еще не обзавелись парусинной блузой и соломенной шляпой?

— Лѣтомъ оно хорошо, сказалъ Брежневъ, но, признаюсь, въ апрѣлѣ…

— Ничего; хорошо и въ апрѣлѣ.

— Иванъ Борисычъ будетъ воспѣвать вамъ мартовскія и октябрскія прелести деревенской жизни, сказала Мадлена съ замѣтной ироніей.

— А вы не раздѣляете мнѣній Ивана Борисыча?

— Не раздѣляетъ, сказалъ Елецкій. Да это съ непривычки. Моя бѣдная Мадлена въ какіе-нибудь десять мѣсяцевъ еще не успѣла обжиться въ деревнѣ, а вотъ обживется и будетъ смотрѣть съ удовольствіемъ не только на скирды, но даже и на добрыхъ сосѣдей, съ которыми мы по вечерамъ играемъ въ вистъ.

— О, сдѣлай одолженіе, въ этомъ не ручайся!

— Право, такъ, продолжалъ Елецкій. — Возьмите въ примѣръ любителей устрицъ: они вамъ скажутъ, что войдешь во вкусъ не прежде, какъ съѣвши ужь съ полсотни.

— Рекомендую вамъ въ моемъ мужѣ величайшаго оптимиста… начала-было Мадлена.

— Я тебѣ, душа моя, не пора ли подумать о своемъ туалетѣ? перебилъ Елецкій, вовсе неозабоченный задорнымъ тономъ своей жены.

— Вы съ нами обѣдаете, не правда ли? спросилъ онъ у Брежнева.

— Очень-охотно, отвѣчалъ Брежневъ, которому Елецкій нравился несравненно-болѣе Мадлены.

— Такъ пойдемте ко мнѣ, я вамъ предложу отличнѣйшую сигару.

И Елецкій вышелъ изъ будуара съ своимъ гостемъ, засунувъ руки въ карманы и напѣвая:

Le comte Ory disait pour s'égayer

Qu’il voulait prendre le couvent de Noirmoustiers!

Въ кабинетѣ Елецкаго все было просто и говорило о дѣльныхъ занятіяхъ хозяина. Письменный столъ заваленъ бумагами и счетными тетрадями. На окнѣ, возлѣ большаго вольтеровскаго кресла, лежали два тома Свода Законовъ, а рядомъ съ ними только-что-вышедшее въ свѣтъ сочиненіе Маколея. Въ шкафахъ, разставленныхъ вдоль стѣнъ, помѣщалась отлично-составленная библіотека. Елецкій подалъ сигару Брежневу, а другую закурилъ самъ.

— Мнѣ страшно подумать о такихъ занятіяхъ, сказалъ Брежневъ, указывая на груду лежавшихъ передъ нимъ бумагъ.

— Что дѣлать! сказалъ Елецкій. — Не дай вамъ Богъ наслѣдовать разстроенное имѣніе и расплачиваться съ долгами.

— А вамъ предстоитъ еще долго трудиться?

— Порядочно. Да мнѣ-то ничего: знаете, необходимость, а главное, привычка.

— Но нелегко привыкать къ трудовой жизни въ такую пору, когда и вамъ и Магдалинѣ Ивановнѣ нужны и развлеченія и общество.

— Что жь? Есть сосѣди, съ которыми можно ужиться: чего другаго нѣтъ, а добрые люди.

— Я понимаю, сказалъ Брежневъ: — что можно вовсе отказаться отъ общества; но составить себѣ общество изъ такихъ людей, о которыхъ только и можно сказать, что они «добрые люди», признаюсь, было бы для меня совершенною невозможностью.

— А-га! вы требовательны! а я ужь давно сужу о достоинствѣ людей по ихъ отношеніямъ къ другимъ людямъ, и особенно къ тѣмъ, которые болѣе или менѣе находятся въ ихъ зависимости.

— То-есть для васъ ужь человѣкъ хорошъ, если его жена и дѣти счастливы.

— Безъ всякаго сомнѣнія.

— Да мнѣ-то въ этомъ какая польза?

— Огромная, какъ-скоро онъ занятъ своими интересами, а Вашихъ не задѣваетъ; вы ужь обязаны смотрѣть на него, какъ на хорошаго человѣка.

— Даже если въ другихъ отношеніяхъ онъ порядочный негодяй?

— Э! ужь и негодяй! возразилъ Елецкій. — Охота вамъ употреблять такія слова, въ смыслѣ которыхъ надо еще условиться. Я весь вѣкъ свой буду слыть честнымъ человѣкомъ въ вашихъ глазахъ, потому-что исправно съ вами расплачусь за ваши луга, и останусь негодяемъ въ глазахъ сосѣда, который покупкой этихъ же луговъ намѣревался васъ надуть. По-моему, пусть себѣ судитъ сосѣдъ какъ хочетъ, а вы знайте свое. Вы думаете про-себя, что я эгоистъ, продолжалъ Елецкій, улыбаясь: — можетъ-быть, оно немножко и такъ, но я стою за свое правило: жить самому и не мѣшать жить другимъ.

— И въ вашемъ мнѣніи это правило общее?

— Почему же нѣтъ?

— Такъ я рѣшаюсь на школьный примѣръ, весело сказалъ Брежневъ. — Перенеситесь въ прежніе годы: еслибъ вамъ измѣнила любимая женщина?…

— Вы хотите знать, поступилъ ли бы я какъ венеціанскій мавръ? отвѣчалъ Елецкій, разсмѣясь. — Скажу вамъ, что въ душѣ я всегда его оправдывалъ. Онъ очень естественно заступался за свои права, но поступилъ опрометчиво…

Съ шутокъ разговоръ сбился на серьёзные предметы. Елецкій обо всемъ судилъ умно и не покидая своей философской точки зрѣнія. Въ 5 часовъ дворецкій явился съ докладомъ, что кушанье готово.

Хозяйка дома дожидалась въ залѣ. Весеннее розовое платье ослѣпительной свѣжести еще болѣе выдавало красоту Мадлены. Черные волосы, освобожденные отъ утренняго чепчика, густыми косами легли на головѣ, а главное, казалось, что въ Мадленѣ, вмѣстѣ съ нарядомъ, измѣнилось и расположеніе духа. Восхитительной улыбкой смягчала она гордое выраженіе своего лица, стала внимательна къ мужу и очень-мило съ нимъ шутила; Брежнева разспрашивала о московскихъ новостяхъ. Брежневъ былъ блестящій разскащикъ, и потому съумѣлъ сообщить Мадленѣ о ея городскихъ знакомыхъ такія сплетни и подробности, которыхъ передача казалась бы несовсѣмъ-удобною. Мадлена смѣялась свѣжимъ и звонкимъ смѣхомъ, прерывавшимся вдругъ какъ у дѣтей.

Обѣдъ продолжался долго и былъ крайне-оживленъ. Кофе пили въ гостиной. Мадлена, сидя у окна, любовалась полукровнымъ скакуномъ Брежнева, котораго конюхъ водилъ по двору.

— Какъ бы хорошо поѣздить на этой лошади! замѣтила она.

— Она была бы къ вашимъ услугамъ, отвѣчалъ Брежневъ: — но, къ-сожалѣнію, это невозможно. Леди красива, но необыкновенно-своенравна.

— Тѣмъ лучше. Удовольствіе неразлучно съ препятствіями.

— Въ-особенности, сказалъ Елецкій: — когда препятствіе заключается въ возможности сломить себѣ шею. Какъ же не заманчиво!

— Какія у тебя ко всему драматическія развязки! сказала Мадлена съ нетерпѣніемъ. — Очень-хороша лошадь, которую ты мнѣ купилъ! Настоящій баранъ! По-моему лучше вѣчно сидѣть дома, нежели ѣздить на такой лошади.

— Это ужь какъ ты знаешь, душа моя, а другой все-таки тебѣ не будетъ.

Брежневъ собрался ѣхать, но Елецкій упросилъ его остаться еще на полчаса, чтобъ покончить дѣло о лугахъ, и отправился въ контору навести нужныя справки. Мадлена посмотрѣла ему вслѣдъ, потомъ обратилась къ Брежневу.

— А вы думаете, что я не слажу съ Леди? спросила она.

— Нечего и пробовать: съ нею ладить впору только мужчинѣ.

Мадлена улыбнулась и не возражала, но вышла изъ гостиной, выпрыгнула на крыльцо, велѣла подвести къ себѣ Леди, потрепала ее по шеѣ и съ помощью конюха въ одинъ мигъ очутилась на сѣдлѣ. Половина побѣды была одержана. Леди, почуявъ незнакомую ношу, принялась фыркать и рыть копытомъ землю; но наѣздница не сробѣла и, съ неимовѣрною ловкостью держась на сѣдлѣ, нисколько несозданномъ для дамской посадки, употребляя то ласку, то угрозу, заставила Леди шагомъ обойдти около двора, и, поравнявшись съ окномъ, у котораго оставался Брежневъ, съ самодовольной улыбкой побѣдителя кивнула ему головой. Изумленный Брежневъ бросился на крыльцо, но Мадлена уже рысью объѣзжала дворъ и кричала отойдите оторопѣвшимъ конюхамъ.

— Умоляю васъ сойдти! кричалъ ей вслѣдъ Брежневъ.

— А какой ногой она подымаетъ въ галопъ? спросила Мадлена, пріосаживая лошадь и явно разсчитывая на эффектъ этой заранѣе-составленной фразы.

Но тутъ раскапризничившая Леди рѣшительно отказалась отъ галопа и принялась кружиться на одномъ мѣстѣ.

Брежневъ зналъ, что подходить къ ней надобно было крайне-осторожно, чтобъ она не встала на дыбы. Онъ велѣлъ конюхамъ не трогаться съ мѣста, а самъ столъ медленно приближаться къ Леди, называя ее по имени. Въ эту самую минуту настежь растворилась садовая калитка, Елецкій бросился къ лошади, и не давъ ей времени опомниться отъ такого неожиданнаго нападенія, сильной рукой схватилъ ее подъ уздцы. Его окружили всѣ свидѣтели этой сцены. Онъ-былъ очень-блѣденъ и повелительно сказалъ Мадленѣ, чтобъ она сошла. Неустрашимая наѣздница струсила и безпрекословно повиновалась мужу. Ее сняли съ сѣдла, и она, опустивъ голову, направилась къ крыльцу. Ясно было, что мужъ не часто, но не даромъ возвышалъ голосъ.

— Jean! Jeannot! сказала она робко: — ты очень испугался?

— Терпѣть не могу этихъ ребячествъ! отвѣчалъ Елецкій, несовсѣмъ-оправившійся отъ волненія. — Пора бы отъ нихъ отстать.

Мадленѣ было досадно и стыдно, какъ провинившемуся школьнику; она не вынесла взгляда Брежнева и гордо отвернулась.

Солнце было уже на закатѣ, когда Брежневъ отправился домой. Выѣхавъ изъ длинной березовой аллеи, ведущей къ усадьбѣ Елецкихъ, онъ замѣтилъ въ глубинѣ рощи небольшой деревянный домъ, обсаженный кустами сирени и дикаго шиповника. Это былъ домъ Александры Михайловны. Но не о ней думалъ Брежневъ, а о своихъ новыхъ знакомыхъ. Прекрасная Мадлена рѣшительно не нравилась ему. Она своенравна, капризна и, кажется, порядочная кокетка. Ей страшно хочется пожить, себя показать и на другихъ посмотрѣть; но этого не хочетъ судьба, и Мадлена, при удобномъ случаѣ, вину судьбы вымещаетъ на мужѣ. А онъ преоригинальной и недурной человѣкъ. Они давно не влюблены другъ въ друга; ихъ связываетъ привычка. «А, должно-быть, бракъ былъ по страсти!» заключилъ Брежневъ, спрыгнувъ съ лошади у крыльца своего дома.

IV.

Однообразіе деревенской жизни и отсутствіе положительнаго занятія мало-по-малу навели Брежнева на размышленія, на провѣрку прошедшаго. Въ первый разъ онъ добросовѣстно пожалѣлъ и о своихъ способностяхъ, ненашедшихъ полезной дѣятельности, и о невозвратно-потерянномъ времени, и произнесъ надъ самимъ собою строгій приговоръ, страшно-отзывавшійся тѣмъ же самымъ недостаткомъ смиренія, который и былъ причиною всѣхъ неудачъ его въ жизни. Вслѣдствіе такихъ размышленій, Брежневъ впалъ въ хандру и, чтобъ развлечься чѣмъ-нибудь, сталъ по вечерамъ ѣздить къ Елецкимъ, а у нихъ садился за карты, чтобъ избавиться отъ разговора. Въ это время онъ какъ нельзя болѣе кстати получилъ письма изъ Петербурга: одно было отъ пріятеля, другое отъ женщины, когда-то любимой Брежневымъ, и оба были какъ-будто нарочно задуманы для исцѣленія его больнаго воображенія; оба съ такой любовью касались самыхъ нѣжныхъ струнъ его сердца, что въ немъ произошелъ счастливый переломъ. По полученіи этихъ писемъ, онъ отправился въ Ситню, ужь не потому, чтобъ ему было нужно развлеченіе, а потому, что начиналъ свыкаться съ причудами Мадлены и съ пріемами Ивана Борисовича, который при умѣньи приноровливаться къ личности каждаго, обращался со всѣми одинаково-хорошо, такъ-что нравился всѣмъ и никому не могъ быть искреннимъ пріятелемъ.

Брежневъ пріѣхалъ ранѣе обыкновеннаго: ломберные столы еще не были раскинуты; на одномъ концѣ залы Елецкій поддерживалъ жаркій разговоръ о сельскомъ хозяйствѣ, а на другомъ Мадлена сидѣла за чайнымъ столомъ. Брежневъ поздоровался съ Елецкимъ и подошелъ къ Мадленѣ. Она пытливо взглянула на него и спросила:

— Вы будете сегодня играть въ карты?

— Не знаю… какъ прійдется… А что?

— Да такъ… Вы сегодня, кажется, веселѣе обыкновеннаго?

— И вы изъ этого заключаете, что я не буду играть?.. Вы совершенно-правы: карты для меня не болѣе какъ pis aller.

— А Jean очень любитъ играть и воображаетъ, что всѣ обязаны раздѣлять его вкусъ, сказала она съ знакомой ужь Брежневу иронической улыбкой.

— Да кажется, это очень-понятно въ человѣкѣ занятомъ, какъ Иванъ Борисычъ, замѣтилъ Брежневъ.

Она посмотрѣла на него съ высоты своего величія и холодно сказала:

— Не думаете ли вы, что вамъ передо мною прійдется защищать моего мужа?

— Извините… я почти былъ въ-правѣ это думать, судя по вашему тону, отвѣчалъ Брежневъ, которому этотъ тонъ казался иногда несносенъ.

Она покраснѣла и, помолчавъ, сказала почти-грустно:

— Вы видите, что въ значеніи тона легко ошибиться, когда мало знаешь того, кто говоритъ.

— Готовъ сознаться въ своей ошибкѣ съ тѣмъ только, чтобъ вы о ней забыли, отвѣчалъ Брежневъ: — а въ доказательство, что вы на меня не сердитесь, будьте такъ добры, дайте мнѣ чашку чая.

Она улыбнулась и, подавая ему чашку, сказала:

— Я, можетъ-быть, не такъ зла, какъ вы думаете… Напримѣръ, я очень-рада, что вы сегодня веселы: меня даже всегда занимаетъ причина чужой веселости.

— То-есть вы мнѣ приказываете разсказать о своей? Я получилъ письмо съ почты…

— Отъ вашей сестры, вѣроятно?

— Отъ нея и отъ пріятелей…

— Я всегда жалѣла, что у меня нѣтъ брата, сказала Мадлена съ чувствомъ. Мнѣ кажется, братская любовь самая снисходительная, и нѣтъ нужды скрываться передъ нею въ чемъ-нибудь.

— Вы ошибаетесь: братская любовь иногда самолюбива и взыскательна. Посторонній мужчина гораздо-скорѣе оправдаетъ такого рода дружбу.

— А у васъ есть друзья между женщинами?

— У всякаго они есть или были.

— И въ-отношеніи къ нимъ вы не взыскательны?

— Каждый взыскателенъ по-своему. Въ моихъ глазахъ искренность и простота… и простота…

На этомъ словѣ Брежневъ замялся.

— Ну, что жь? спросила Мадлена.

— Вотъ видите ли, весело сказалъ Брежневъ: — разговорившись съ вами, я употребилъ слово, которое, по милости одного моего знакомаго, далъ себѣ клятвенное обѣщаніе не употреблять никогда.

— Какое слово и какой знакомый?

— Былъ у меня знакомый, началъ Брежневъ: — кто-то вскружилъ ему голову словомъ «простота»: простота стала его конькомъ. Всѣ, кромѣ него, дурны и безнравственны, нѣтъ ни въ комъ простоты. Вотъ, я разъ слышу, знакомый мой разсказываетъ, что онъ въ дружбѣ съ такой-то женщиной, которую и называетъ по имени. Я было-дерзнулъ возвысить голосъ: "молчи, говоритъ, ты еще до этого не доросъ; надо высоко стоять, чтобъ постичь такую степень простоты! "

Мадлена засмѣялась своимъ звонкимъ смѣхомъ.

— Хороша, должно-быть, та женщина, которая его полюбила?

— Хороша. Вообразите, она со-слѣпу къ нему привязалась, а онъ ее спроста разлюбилъ. «Непроста! говоритъ. Ну, много ли, кажется, я надѣлалъ низостей? Обо всѣхъ, по простотѣ, ей разсказалъ. Не понимаетъ! То ли дѣло вотъ такая-то?» Ему возражаютъ, что такая-то самая бездушная женщина. "Это, говоритъ, все ничего: «проста».

Брежневъ былъ веселъ, но разговоръ, который могъ завязаться надолго, заключился его анекдотомъ.

Елецкій подошелъ съ картой.

— Съ кѣмъ вы хотите, играть, Сергѣй Николаичъ? спросилъ онъ.

— Если недостаетъ вамъ партнёра, я буду играть, сказала Мадлена.

— Безъ тебя обойдемся, душа моя; вѣдь ты спишь за картами, отвѣчалъ Елецкій.

Мадлена не настаивала, но сдержанный ею порывъ нетерпѣнія обнаружился едва-замѣтнымъ движеніемъ ноздрей. Она сѣла за рабочій столикъ и принялась за тамбурное вязанье. Брежневъ подошелъ къ ней.

— Вы здѣсь выучитесь играть въ карты, какъ я выучилась вязать, сказала она.

— А прежде вы не любили рукодѣлья?

— Прежде меня такъ баловали, что мнѣ было не до занятій, къ которымъ прибѣгаешь со скуки. Я была одна дочь у матери.

— Я очень люблю балованныхъ дѣтей, когда они удаются.

— Вы хотите сказать, что я не удалась?

— Почему вамъ не угодно иначе объяснить мои слова? Вы право за что-то меня преслѣдуете…

Она нагнула голову на вязанье, и Брежневъ не успѣлъ уловить улыбку удовольствія, мелькнувшую на ея подвижной физіономіи — не успѣлъ оттого, что въ эту минуту къ нему обратился съ разспросами одинъ изъ гостей, которые, въ ожиданіи виста, расхаживали по залѣ. Разспросы заключались въ томъ, когда именно, у кого, за какія деньги и по какому случаю Сергѣй Николаевичъ заказывалъ свою коляску. Затѣмъ любопытный гость отошелъ, но его смѣнилъ другой господинъ, который собирался, повидимому, завязать тоже неменѣе-интересный разговоръ, однако довольствовался тѣмъ, что постоялъ около Брежнева, сложивъ руки за спину и носкомъ сапога постукивая объ полъ, какъ-будто билъ кадансъ. Подумавъ, онъ произнесъ «такъ-то-съ» и тоже отошелъ.

— Кто этотъ мыслитель? спросилъ Брежневъ.

— Развѣ я ихъ знаю! надменно отвѣчала Мадлена.

На возвратномъ пути въ Васильевское, Брежнева провожали дальніе раскаты грома. Въ ночь пролилъ дождь. Настали ненастные дни, которые Брежневъ проводилъ большей-частью въ горизонтальномъ положеніи, съ книгой въ одной рукѣ и съ сигарой въ другой, прислушиваясь къ завыванью вѣтра и къ безпрерывному гулу дождя. Отъ скуки, которую они наконецъ на него нагнали, онъ попробовалъ отдѣлаться сатирой на свое заточеніе, написанной въ отвѣтъ на то женское письмо, о которомъ я упомянула.

Много теплаго чувства было въ этомъ посланіи Брежнева къ женщинѣ, нѣкогда имъ любимой. Онъ называлъ ее то «chère Marguerite» то «la Marguerite des Marguerites», перенося на нее милое названіе, которое Францискъ І-й давалъ сестрѣ своей.

Подъ вліяніемъ полученнаго имъ письма, Брежневъ готовъ былъ опять полюбить блѣдный и задумчивый образъ женщины, давно имъ оставленной, но незабытой. Такому минутному возврату къ отжившему чувству я не придаю слишкомъ-серьёзнаго значенія, но объясняю его особеннымъ душевнымъ настроеніемъ, требующимъ любви и готовымъ отозваться на первое ея слово. Какъ бы то ни было, воспоминанія о прошломъ помогли Брежневу терпѣливо выдержать пятидневное невольное заточеніе; но первому ясному дню онъ обрадовался отъ-души. Съ утра солнце еще робко выглядывало изъ-за тучъ; къ вечеру же оно ярко озолотило верхушки деревъ, и горизонтъ подернулся багрянцемъ. Брежневъ сидѣлъ на террасѣ. Вечеръ былъ невыразимо-тихъ. Ни однимъ изъ своихъ блѣдно-зеленыхъ, едва-развернувшихся листьевъ не колыхались посаженныя длинными рядами липы. Неумолкаемая пѣснь малахитовыхъ кузнечиковъ и хоръ лягушекъ, поднявшійся изъ сосѣдняго пруда, предвѣщали возвращеніе теплыхъ дней. Наконецъ и трепещущій ликъ молодаго, омывшагося мѣсяца показался на небѣ. Брежневъ почувствовалъ потребность въ движеніи, велѣлъ осѣдлать Леди и, за неимѣніемъ другой цѣли для прогулки, поѣхалъ въ Ситню.

Ему сказали, что Елецкаго нѣтъ дома, а Магдалина Ивановна ушла гулять и, вѣроятно, скоро воротится. Домъ еще не былъ освѣщенъ. Брежневъ вошелъ въ залу и остановился у одной изъ дверей, отворенныхъ въ садъ. Съ четверть часа стоялъ онъ неподвижно, выжидая, не покажется ли Мадлена гдѣ-нибудь на излучистой дорожкѣ; по, соскучившись напраснымъ ожиданіемъ, онъ перешелъ въ кабинетъ Мадлены, куда свѣтъ лампы блѣдной полосой проникалъ изъ сосѣдней комнаты черезъ полурастворенную дверь, за которой, впрочемъ, все было такъ же тихо и безмолвно, какъ въ будуарѣ и залѣ… Ни малѣйшаго шороха, которымъ бы обнаружилось, чье-нибудь нуисутствіе… Брежневъ почти машинально растворилъ дверь и остановился на порогѣ… Передъ нимъ на кушеткѣ за письменнымъ столикомъ, на которомъ горѣла лампа, сидѣла Мадлена. Одной рукой облокотясь на столъ, въ другой держала она перо и задумчиво смотрѣла на лежавшую передъ ней тетрадь.

Услышавъ шорохъ, Мадлена подняла голову, вспыхнула и закрыла тетрадь рукой.

— Ради Бога, извините меня… сказалъ Брежневъ, сдѣлавъ шагъ назадъ.

— Ничего… останьтесь, сказала она смущеннымъ голосомъ и поспѣшно бросая тетрадь въ ящикъ стола.

— Я въ припадкѣ непростительной разсѣянности… продолжалъ Брежневъ: — мнѣ сказали, что вы гуляете, и я…

— Ничего; мы можемъ здѣсь остаться, пока не освѣтятъ тѣхъ комнатъ.

Онъ сѣлъ. Эта комната была уборной Мадлены, и только опущенною драпри отдѣлялась отъ спальни.

— Вы ко мнѣ слишкомъ-снисходительны, сказалъ Брежневъ. — Я очевидно помѣшалъ намъ: вы были заняты.

— Это занятіе можно отложить до другаго времени… Я писала… Вамъ никогда не случалось писать дневникъ?

— Случалось, и не разъ; но это было давно, давно!

— И вы его сохранили?

— Нѣтъ; онъ всякій разъ оказывался до такой степени неудачнымъ, что я уничтожалъ его до тла. Ничего нѣтъ труднѣе, какъ писать дневникъ.

— Ничего нѣтъ легче, мнѣ кажется.

— Писать добросовѣстно почти-невозможно. Въ дневникѣ непремѣнно возводишь себя въ герои романа. Позвольте мнѣ думать, что и въ вашемъ дневникѣ, если только я засталъ васъ за дневникомъ, найдется многое въ оправданіе моихъ словъ.

— Вы думаете?

— Убѣжденъ. И въ доказательство, васъ не менѣе моего смутило мое неловкое появленіе. Одно изъ двухъ: или вы слишкомъ-усердно хвалили себя, или меня бранили.

— Вы не угадали: ни то, ни другое.

Брежневу случалось кокетничать именно съ тѣми женщинами, къ которымъ онъ не чувствовалъ особеннаго влеченія. Этой причудой начиналъ отзываться его разговоръ съ Мадленой.

— Вы меня положительно бранили, сказалъ онъ, смотря ей прямо въ глаза.

— Объясните, почему вы такъ думаете.

— Вы не разсердитесь?

— Нѣтъ.

— Честное слово?

— Вотъ рука моя.

Брежневъ замѣтилъ, что ея рука дрожала. Онъ нѣсколько смутился, но продолжалъ:

— Вы никого не можете хвалить, потому-что никого любить не можете.

— А?… вы такъ думаете? отвѣчала она съ раздраженіемъ.

— И какъ вы это странно сказали! Точно прочли мнѣ приговоръ.

— Позвольте вамъ замѣтить, что вы привыкли сердиться не въ-попадъ, сказалъ Брежневъ разсмѣясь. — Я бы не прекословилъ, еслибъ вы мнѣ просто сказали, что я говорю общими мѣстами, на-удачу…

— И тоже не въ-попадъ! потому-что никто болѣе меня не дорожитъ привязанностью и никто не способенъ такъ привязаться, какъ я.

— Но о привязанности какого рода говорите вы?

— Просто объ искреннемъ чувствѣ дружбы, о способности понимать меня съ одного взгляда, угадывать, что у меня На сердцѣ хотя и не на языкѣ. Очень я взыскательна?

— Очень.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, или вы шутите?

— Вовсе не шучу. Положимъ, что вы найдете такого друга, который бы васъ вызналъ наизусть, какъ школьникъ вытверженную страницу; этого мало: этимъ опредѣляется только роль его, а не ваша. Между-тѣмъ должна же быть какая-нибудь взаимность, или, по-крайней-мѣрѣ, какая-нибудь мѣра безвозмездному самоотверженію вашего друга, полагая, извините, что онъ не отчаянный дуракъ и не Грандисонъ, то-есть не печальное совершенство, которое бы на васъ самихъ нагнало нестерпимую скуку.

— Что жь послѣ?

— Послѣ… слѣдуетъ вопросъ о томъ, что вы сдѣлаете для человѣка, удостоеннаго вашей дружбы.

— Ну, какъ вы думаете? Мнѣ бы хотѣлось слышать ваше собственное мнѣніе на этотъ счетъ.

— Вы опять разсердитесь?

— Вы очень-хорошо знаете, что я никогда не сержусь.

— Знаю, отвѣчалъ Брежневъ съ легкимъ наклоненіемъ головы. — И такъ… вы отъ вашего друга потребуете безусловнаго, раболѣпнаго, совершенно-безвозмезднаго обожанія, и, несмотря на то, что никогда не сердитесь, если, для выполненія малѣйшей вашей прихоти, вашъ другъ задумается въ огонь идти какъ на обѣдъ, термометръ вашей дружбы опустится на точку замерзанія…

— Вы меня отлично поняли, сказала Мадлена, поблѣднѣвъ, и вдругъ, рѣзко измѣняя тонъ, чтобъ выказать свое презрѣніе къ человѣку, съ которымъ слѣдуетъ говорить только о пустякахъ, обратилась къ Брежневу съ такимъ вопросомъ: — скажите, Сергѣй Николаичъ, вы видѣли портретъ королевы Помаре?

— Какъ? воскликнулъ Брежневъ, очень-ловко попадая въ тотъ же тонъ: — есть портретъ королевы Помаре и я его не знаю! Ради Бога покажите мнѣ это сокровище!

Мадлена встала, не удостоивая его отвѣта, сдѣлала два шага къ двери кабинета, потомъ обернулась и спросила:

— Кстати, вы мнѣ, кажется, говорили, что вы знакомы съ комикомъ Щепкинымъ?

— Что жь? ужь не влюбленъ ли онъ въ королеву Помаре?

Мадлена убійственно посмотрѣла на Брежнева и продолжала идти; онъ слѣдовалъ за нею, спрашивая себя: «что она, хочетъ вскружить мнѣ голову, или дѣйствительно меня любитъ?»

Выйдя въ кабинетъ, Мадлена сѣла у стола, на которомъ горѣли свѣчи въ канделабрѣ. Тогда Брежневъ замѣтилъ, что глаза ея блистали какъ искры, и на всемъ ея лицѣ отражалось внутреннее волненіе.

Онъ смотрѣлъ на нее въ недоумѣніи.

— Сергѣй Николаичъ, сказала Мадлена нетвердымъ голосомъ: — потрудитесь приказать въ буфетѣ, чтобъ приготовили чай… Я устала…

Когда, выполнивъ порученіе, Брежневъ возвратился въ кабинетъ, Мадлена сидѣла, нагнувъ голову на работу и казалась спокойною. Прекрасное лицо ея выражало ужь не гнѣвъ, а печаль, и вскорѣ на рѣсницахъ ея задрожала слеза, которую она не смѣла обтереть, боясь обратить на себя вниманіе Брежнева; но Брежневъ все видѣлъ.

«Она меня любитъ!» подумалъ онъ, и, правду сказать, это открытіе польстило его самолюбію, что и не замедлило отразиться въ его обращеніи съ Мадленой.

— Магдалина Ивановна, сказалъ онъ, садясь противъ нея: — опять вы на меня сердитесь?

— За что жь? спросила она.

— Не избѣгайте же отвѣчать мнѣ въ такую именно минуту, когда я готовъ раскаяться въ винѣ своей.

— Да въ какой же винѣ? сказала Мадлена. — Виноватымъ передъ женщиной можетъ быть только близкій ей человѣкъ; посторонній же тогда только, когда позволитъ себѣ оскорбить въ ней чувство приличія… а вы шутите очень-прилично.

— Если такъ, я самъ объясню вамъ причину вашего гнѣва, впрочемъ, крайне-несправедливаго. Вы гнѣваетесь на меня, потому-что, по моимъ словамъ, сочли меня неспособнымъ понять ваши.

— Если дѣло пошло на откровенность — вы правы. Вы совершенно-неспособны понять благородную женщину…

— Я заслужилъ этотъ упрекъ, хоть онъ и слишкомъ-рѣзокъ.

— Нѣтъ; вѣрьте, я въ-правѣ вамъ его сдѣлать. Человѣкъ съ вашимъ умомъ не долженъ оскорблять женщину даже тогда, когда она ему не нравится.

— Но не-уже-ли вы не видите, что въ моихъ шуткахъ отнюдь не было оскорбительнаго намѣренія; что я говорилъ на перекоръ собственнымъ чувствамъ, съ тѣмъ только, чтобъ васъ вызвать на откровенность?

— Зачѣмъ же вы пошли такимъ окольнымъ путемъ, когда я сама слишкомъ-опрометчиво, можетъ-быть, навязывала вамъ свою откровенность, полагая, что болѣе чѣмъ другой, вы способны оцѣнить ее?

— И теперь я уничтоженъ въ вашемъ мнѣніи? спросилъ Брежневъ.

— Нѣтъ, отвѣчала она послѣ непродолжительнаго молчанія: — я на себя пѣняю, хотя и мнѣ есть оправданіе. Послушайте, Сергѣй Николаичъ, мы познакомились недавно, но я всегда думала, что не одно время сближаетъ людей. Въ вашихъ мысляхъ и чувствахъ находила я, какъ мнѣ казалось, такъ много общаго съ моими, что видала васъ… съ большимъ удовольствіемъ. Подумайте: здѣсь мнѣ даже не съ кѣмъ поговорить. Мужъ мой, вы знаете, человѣкъ безупречный, но посвятившій себя занятіямъ въ которыхъ я не могу имѣть участія; съ Алиной я дружна, но теперь ея здѣсь нѣтъ, да и мы такъ несходны другъ съ другомъ, что наша дружба держится только привычкой. Вотъ почему мое вниманіе сосредоточилось на васъ. Конечно, не было мнѣ достаточнаго повода думать, что въ васъ именно я найду то, чего не находила въ другихъ; но и думать иначе, не было мнѣ повода до нынѣшняго вечера.

Мадлена говорила съ увлеченіемъ. Работа выпала изъ ея рукъ: щеки ея разгорѣлись. Никогда Брежневъ не былъ до такой степени пораженъ ея красотой, и никогда такой очаровательный адвокатъ не заступался за права свои.

— Вы хотите меня уничтожить, сказалъ Брежневъ: — но позвольте мнѣ сказать слово въ свое оправданіе: я не столько самолюбивъ, чтобъ разсчитывать на вниманіе такой женщины, какъ вы, тѣмъ болѣе, что я васъ считалъ требовательной и разборчивой, какъ женщину избалованную свѣтомъ.

— Какъ же вы ошибаетесь! перебила она. — Свѣтъ мало для меня сдѣлалъ. Я, конечно, требовательна въ томъ смыслѣ, что не могла довольствоваться поклонниками, которыми окружилъ меня свѣтъ, не сблизивъ меня ни съ однимъ человѣкомъ, который бы могъ быть повѣреннымъ моихъ мыслей, моихъ лучшихъ чувствъ. Къ-несчастью, этого человѣка не нашлось и здѣсь: здѣсь я живу, думаю, читаю — одна… совершенно-одна!

Положеніе Брежнева становилось крайне-затруднительнымъ, какъ всякое ложное положеніе. Еще нѣсколько словъ, и отъ роли недостойно-избраннаго друга онъ бы, можетъ-быть, перешелъ къ увѣреніямъ и мольбамъ…. Конечно, онъ не имѣлъ въ виду безъ любви обольщать женщину; но надобно было много стойкости, чтобъ не выйдти изъ предѣловъ, положенныхъ простому слушателю. Однако, сдѣлавъ усилье надъ самимъ собой, онъ остался слушателемъ полнымъ вниманія, но готовымъ сказать утѣшительное и дружеское слово…

Очень-кстати, можетъ-быть, пробило часъ за полночь. Мадлена съ испугомъ оглянулась.

— Я засидѣлся, сказалъ Брежневъ, взявъ шляпу. — Извините.

— Да, Jean не любитъ, чтобъ я поздно ложилась спать, отвѣчала Мадлена, протянувъ Брежневу руку, которую онъ порадовалъ, сказавъ, что будетъ завтра, и уѣхалъ.

Мадлена побѣжала въ свою комнату, кликнула горничную и раздѣлась въ одинъ мигъ. Радость (а чему она радовалась?) обхватывала ея грудь. Она влюбилась въ Брежнева съ перваго его появленія въ Ситню. Письмо Алины заранѣе вскружило ей голову, заранѣе горячее воображеніе ея, жаждущее любви, готовилось встрѣтить въ Брежневѣ что-то необыкновенное, а теперь, онъ въ глазахъ ея стоялъ выше всего, что ей рисовало воображеніе. Съ-тѣхъ-поръ, какъ прошли медовые мѣсяцы супружества и Мадлена понесла свое душевное одиночество, она пламенно призывала счастіе, и теперь бросилась на первый случай, который могъ ее съ нимъ ознакомить. Едва она довершила свой ночной туалетъ, Иванъ Борисовичъ вошелъ въ спальню.

— Что такъ поздно? Брежневъ былъ? спросилъ онъ, цалуя свою жену: — давно уѣхалъ?

— Онъ недавно уѣхалъ, отвѣчала она какъ-можно-равнодушнѣе. — Мы разговорились и я устала.

— Вотъ нечего дѣлать человѣку, что пріѣхалъ скучать въ деревнѣ, замѣтилъ Иванъ Борисовичъ раскуривая потухшую сигару. — А ты, душа моя, ложись-ка съ Богомъ. Гораздо-лучше по ночамъ спать, нежели переливать изъ пустаго въ порожнее.

— Онъ, однако, умный человѣкъ, сказала Мадлена, дѣлая надъ собой страшное усиліе, чтобъ на слова мужа не разразиться взрывомъ страшнаго гнѣва.

— То-то я и удивляюсь, что вздоръ дѣлаетъ.

Иванъ Борисовичъ еще разъ поцаловалъ жену и вышелъ изъ комнаты.

V.

Мадлена была совсѣмъ не та женщина, которую бы могъ полюбить Брежневъ. Ему нравилась безусловная мягкость, даже слабость женской природы, и въ самомъ умѣ женщины онъ не терпѣлъ ничего рѣзкаго. Влюбиться въ одну красоту онъ рѣшительно не умѣлъ: красота не говорила его воображенію, если не отражала женственности красавицы.

По отношеніямъ Брежнева къ его Marguerite des Marguerites мы уже имѣли случай видѣть, что онъ былъ способенъ на долгую привязанность, переживавшую самую любовь. Но скажу мимоходомъ, что въ этой женщинѣ, которой нѣтъ роли въ моей повѣсти, соединялись всѣ условія, составлявшія женскую прелесть въ глазахъ Брежнева. Онъ долженъ былъ полюбить ее и объ этой любви сохранить самое нѣжное воспоминаніе.

Совершенно-другаго рода впечатлѣнія произвелъ на него своенравный, гордый образъ любящей Мадлены: въ Брежневѣ сильно заговорило самолюбіе — и только самолюбіе, и онъ безъ любви, почти-безсознательно сталъ запутываться въ сѣти, про него безсознательно же сотканныя руками Мадлены. Онъ не полюбилъ ея, но мало-по-малу привыкъ ею любоваться, какъ прекрасной, необыкновенно-удачно обрамленной картиной: къ ней шли и роскошь ея будуара, и цвѣты англійскаго партера, и свѣжесть нарядовъ, и само хладнокровіе, съ которымъ Иванъ Борисовичъ отражалъ ея капризы. Мадлена, конечно, не помирилась бы на такомъ поклоненіи красотѣ ея, но такъ странно сложился ея первый романъ, что и Брежневъ не то къ ней чувствовалъ, что бъ она хотѣла, да и она совершенно-превратно понимала его чувства… Впрочемъ, иначе и быть не могло: для Мадлены настала давно-желанная пора любви съ увлекательными препятствіями и тревогами, съ завѣтными тайнами и минутными радостями. Она такъ спѣшила жить этой новой жизнью, что дополняла воображеніемъ то, чего въ ней дѣйствительно недоставало, и незамѣтно, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе, разсчитывала на взаимность Брежнева, что придавало ей и силу совладать съ собой, и находчивость, которую она не имѣла случая пріобрѣсти навыкомъ. Самое же чувство ея къ Брежневу высказывалось всегда особенно-граціозно и своенравно. Вотъ одинъ примѣръ.

Случилось разъ, что Иванъ Борисовичъ, любившій похвастать своими оранжереями, показывалъ Брежневу недавно-выписанный имъ новый сортъ горденіи, которую Брежневъ назвалъ своимъ любимымъ цвѣткомъ. Подарить ему великолѣпное растеніе Мадлена не посмѣла въ присутствіи мужа, но, на другой день утромъ, въ часъ верховой прогулки, сорвала всѣ цвѣты и приколола ихъ къ корсажу своей амазонки. Зная привычки Брежнева, она поѣхала къ лѣсу, гдѣ онъ часто бывалъ по утрамъ, а берейтора, слѣдовавшаго за ней, подъ благовиднымъ предлогомъ отослала персты за двѣ, въ сосѣднее село.

Едва онъ скрылся за ближнимъ курганомъ, Мадлена въѣхала въ давно-знакомый ей лѣсъ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ лѣсовъ, которыми такъ богаты берега Оки — весь изъ высокихъ стройныхъ березъ, съ корнями, поросшими кустарникомъ, съ вѣтвями падающими какъ длинные, распущенные волосы, и похожими но выраженію М-ча, на слезы плачущей вдовы. Дорога тѣнистой просѣкой спускается къ рѣкѣ, которая то скрывается отъ путника, то опять сверкаетъ передъ нимъ, какъ-скоро рѣдѣетъ лѣсная чаща. Направо и налѣво извиваются тропинки, то ведущія къ избѣ лѣсника, то убѣгающія въ глубину оврага, гдѣ бьетъ ключъ студеной воды… Черезъ оврагъ живою аркой перекинулись березы; пахучія ихъ вѣтви падаютъ до земли. Какъ здѣсь свѣжо и привольно, особенно утромъ, когда капли росы дрожатъ на листьяхъ! Голоситъ хоръ встрепенувшихся лѣсныхъ пташекъ и вдругъ разомъ замолкнетъ, испугавшись внезапно-раздавшагося выстрѣла, посланнаго въ цѣлое стадо утокъ, которыхъ съ самой зари караулилъ охотникъ на одномъ изъ мелкихъ озеръ, какихъ много но берегамъ Оки.

Съ просѣки Мадлена свернула направо и спустилась въ лощину. Ей пахнуло въ лицо бальзамическимъ воздухомъ; до слуха ея все яснѣе-и-яснѣе сталъ доходить мѣрный шумъ водяной мельницы, живописно-пріютившейся между двумя холмами.

Мадлена знала, что это любимое мѣсто Брежнева и надѣялась здѣсь застать его; но, проѣзжая шагомъ мимо мельницы, она увидѣла только мельника, который стоялъ, скрестивъ руки на груди, и въ оба глаза глядѣлъ на наѣздницу.

— Чья это мельница? крикнула Мадлена, не рѣшаясь прямо приступить къ желанному вопросу.

Мельникъ продолжалъ молча на нее смотрѣть, не разслыхавъ словъ ея, или, по обычаю русскаго человѣка, не торопясь на нихъ отвѣчать,

— Кто вашъ баринъ? спросила опять Мадлена.

— Нашъ Васильевскій баринъ, сказалъ мельникъ, лѣниво-приподнимая шляпу.

— А, знаю! Это, должно-быть, онъ сейчасъ прошелся здѣсь, лощиной?

Мадлена говорила на-угадъ.

— Нѣтъ, должно-быть, не онъ, отвѣчалъ, поразмысливъ, мельникъ. — Онъ пошелъ лѣсомъ, такъ-таки прямо, направо.

Нечего и говорить, что Мадлена не долго ѣхала лощиной — можетъ-быть, столько, сколько нужно было, чтобъ скрыть отъ мельника настоящую цѣль своей прогулки. Повернувъ опять направо, она самой крутью въѣхала въ лѣсъ и, оглядываясь во всѣ стороны, вскорѣ увидѣла Брежнева: въ блузѣ, безъ шляпы, онъ лежалъ на полугорѣ, подъ раскидистымъ кустомъ орѣшника и, должно-быть, дремалъ, уставъ отъ ранней прогулки. Мадлена поскакала въ сторону, и вдругъ, подъ вліяніемъ внезапной мысли, осадила лошадь, осторожно обогнула орѣшникъ и, тщательно скрываясь за его густою листвою, громко назвала Брежнева по имени:

— Сержъ!.. кликнула она звонкимъ своимъ голосомъ.

Она могла видѣть, какъ Брежневъ встрепенулся, всталъ и съ удивленіемъ осмотрѣлся, не зная, откуда ему послышалось это имя, которымъ его давно никто не называлъ.

Вдругъ Мадлена показалась изъ-за кустовъ. Изумленный Брежневъ хотѣлъ бѣжать за нею, но она, не оглядываясь, легко и ловко, какъ Лючія Ламермуръ, ужь поднималась въ гору во весь галопъ своей лошади, управляя одной рукою, а другой отстраняя отъ лица своего длинныя березовыя вѣтви. Въѣхавъ на гору, она остановилась, бросила Брежневу букетъ горденіи и ускакала.

Вечеромъ ей намекали тономъ нѣжнаго упрека, что неосторожность — гибель счастья (изъ чего, впрочемъ, не слѣдуетъ заключать, что между Мадленой и Брежневымъ было сказано хотя одно слово о собственномъ счастьи и взаимной любви), а двѣ недѣли спустя, въ день рожденія Мадлены, на ея туалетномъ столѣ появился изящной рѣзьбы костяной ларчикъ, въ золотой оправѣ, а въ ларчикѣ лежала свѣжая вѣтка горденіи. Не знаю, подверглось ли опять намекамъ это новое обстоятельство, но день рожденія Мадлены Брежневъ, разумѣется, провелъ въ Ситнѣ. Къ-вечеру пріѣхало еще двое-трое сосѣдей, съ которыми Иванъ Борисовичъ занялся разговоромъ о какомъ-то очень-запутанномъ дѣлѣ, потребовавшемъ даже справокъ со «Сводомъ Законовъ». Мадлена стояла въ дверяхъ залы и, выжидая минуты разговора съ Брежневымъ, разсѣянно смотрѣла на клумбы.

— Иванъ Борисычъ опять занятъ дѣломъ, сказалъ Брежневъ, подходя къ Мадленѣ. — Намъ остается подивиться его неутомимости.

— Что жь удивительнаго? отвѣчала она. — Вы знаете, что онъ человѣкъ положительный.

— Человѣкъ положительный? повторилъ Брежневъ. — Да что это значитъ? женщины привыкли подъ этимъ словомъ разумѣть людей, занятыхъ исключительно матеріальными вопросами.

— Это правда. Я зову его положительнымъ потому именно, что онъ придаетъ слишкомъ-много значенія матеріальнымъ сторонамъ жизни.

Несмотря на свое сочувствіе къ другимъ ея сторонамъ и чтобъ смягчить смыслъ своего замѣчанія, Брежневъ продолжалъ:

— Знаете ли, что, въ-сущносги, я гораздо-матеріальнѣе вашего мужа?

— Въ-самомъ-дѣлѣ?

— Увѣряю васъ. Иванъ Борисычъ съ философскою покорностью обрекъ себя на трудовую жизнь. Успѣетъ онъ — хорошо, а нѣтъ — я увѣренъ, онъ станетъ трудиться еще прилежнѣе и даже безропотно перенесетъ всякаго рода лишенія. Мнѣ матеріальныя лишенія испортили бы жизнь. Я рѣшительно-неспособенъ отказаться отъ прихотей; никакая философія не замѣнитъ мнѣ ихъ.

Мадлена задумалась.

— А счастье? спросила она.

— Счастье?.. Не хочу хвастать: счастье, по-моему, не возможно въ пустынѣ, или подъ соломенной крышей, куда его такъ охотно переносить идеализмъ юношей. Въ тридцать лѣтъ становишься взыскательнѣе, потому ли, что лучше знаешь цѣну счастья и отказываешься тратить цѣнное время на заботы о матеріальномъ, или потому, можетъ-быть, что въ извѣстные годы любовь охотница до теплыхъ комнатъ, до шампанскаго и трюфелей. Любовь въ извѣстные годы…

— А вы про любовь?.. перебилъ Елецкій, подходя къ разговаривающимъ.

— Мы про трюфели, отвѣчалъ Брежневъ, перенимая насмѣшливый тонъ Елецкаго. Я говорилъ Магдалинѣ Ивановнѣ, что нѣтъ такой любви, которая бы устояла противъ недостатка трюфелей. И не стыдъ ли для человѣчества, что честь ихъ открытія принадлежитъ собакѣ?

— Это такъ, отвѣчалъ Елецкій. Вы, Брежневъ, достойны всякаго уваженія за такую дѣльную оцѣнку трюфелей. А ты, мой другъ, сдѣлай одолженіе, похлопочи-ка о чаѣ.

Мадлена удалилась, едва сдерживая негодованіе, возбужденное въ ней появленіемъ Ивана Борисовича; а онъ вслѣдъ ей весело проговорилъ:

Oui, la truffe est un fruit fatal

Le choléra morbus, la peste,

Aux humains ont fait moins de mal

Que n’а fait ce fruit indigeste!

— Чай налитъ, сказала Мадлена, садясь за столъ и возвышая голосъ на сколько могла, чтобъ заглушить и декламацію мужа и свое внутреннее раздраженіе.

Брежневъ тоже досадовалъ. Въ вопросѣ Елецкаго онъ видѣлъ желаніе подтрунить, чего онъ не прощалъ, и съ той минуты не взлюбилъ Ивана Борисовича.

Мужчины подошли къ столу.

— Ты, кажется, сегодня получила письмо отъ Александры Михайловны? спросилъ Елецкій.

— Да, она будетъ на-дняхъ, отвѣчала Мадлена..

— Славная женщина! продолжалъ Иванъ Борисовичъ. — Ей надо выйдти зàмyжъ.

— Это слово стоитъ мильйонъ! воскликнула Мадлена, опуская чашку чая, которую готовилась подать мужу.

— И меньше за него возьму, а все-таки отъ своего чая не откажусь, отвѣчалъ Иванъ Борисовичъ, протягивая руку къ чашкѣ. — Что же оно тебя такъ удивило?

— Какъ не удивиться! Едва прошелъ годъ, какъ она овдовѣла, еще не успѣла опомниться отъ перваго замужства, а ты ужь прочишь ее на другое!

— Да она вовсе не была несчастлива за первымъ мужемъ: онъ былъ хорошій человѣкъ, достаточно-уменъ и даже хорошъ собой…

— Самый положительный, скучный и сухой человѣкъ, сказала Мадлена. — Алина не была несчастлива потому только, что о другомъ родѣ счастья не имѣла понятія!

— Пожалуй, и такъ. Стало-быть, второе замужство представляетъ ей двоякую выгоду: вопервыхъ, познакомитъ со счастіемъ другаго рода; вовторыхъ, докажетъ ей, что въ итогѣ разныя начала приводятъ къ одному концу. Съ Петромъ Иванычемъ они прямо начали съ конца: сжились; а другой развязки не придумаешь и для втораго ея замужства, если и допустить, что она выйдетъ замужъ по наклонности. Такъ ли, Сергѣй Николаичъ?

— Знаете, Елецкій, отвѣчалъ Брежневъ: — ваше мнѣніе напоминаетъ мнѣ уваженіе моего домашняго лекаря къ англійской соли: онъ предписываетъ ее противъ всѣхъ возможныхъ болѣзней, не исключая и ногтоѣды.

Мадлена одобрительно взглянула на Брежнева, а мужа своего наградила такимъ взглядомъ, отъ котораго неминуемо бы уничтожился Иванъ Борисовичъ, еслибъ былъ менѣе-прочнаго свойства.

— О, да какъ вы взыскательны! сказалъ Иванъ Борисовичъ: — велика бѣда англійская соль! Познакомилъ бы я васъ съ моимъ медикомъ, который вздумалъ лечить гораздо-сильнѣйшимъ средствомъ…

— Все это намъ не объясняетъ, почему Алина должна выйдти замужъ, сказала Мадлена.

— А потому, душа моя, что вся будущность женщины зависитъ отъ перваго случая, который разовьетъ ея чувства; и, по-моему, всего приличнѣе, чтобъ этотъ случай былъ — мужъ!

— Да, кажется, она не такого страстнаго свойства, чтобъ для нея бояться романа, замѣтила Мадлена.

— Въ томъ-то и дѣло, что она далеко не романическаго свойства.

— Ты, Jean, сегодня необыкновенно-глубокъ! Ахъ, сдѣлай одолженіе, продолжала Мадлена: — брось свои часы съ репетиціей. Ну, кто теперь носитъ часы съ репетиціей? Просто страшно. Въ самую неожиданную минуту вдругъ на тебѣ, какъ на колокольнѣ, раздается звонъ.

— Ну, я къ нимъ привыкъ, надо и тебѣ какъ-нибудь съ ними ужиться, отвѣчалъ Иванъ Борисовичъ.

Прощаясь съ Брежневымъ, Мадлена сказала ему шопотомъ:

— Пріѣзжайте завтра вечеромъ: мнѣ надо съ вами видѣться… я буду одна…

Иванъ Борисовичъ намѣревался ѣхать на другой день верстъ за двадцать, но, какъ на-смѣхъ, отложилъ свою поѣздку. Мадлена ужь собралась плакать съ отчаянья, какъ вдругъ ее выручило неожиданное обстоятельство. Послѣ обѣда завидѣли страшный пожаръ въ сосѣднемъ селѣ Иванъ Борисовичъ собралъ свою прислугу, всѣхъ дворовыхъ и крестьянъ, бросился на лошадь и поскакалъ на помощь погибающимъ…

Мадлена осталась одна, совершенно-одна. Скорымъ шагомъ обошла она комнаты, заглянула въ садъ и во дворъ: вездѣ было пусто, и только вдали раздавались крики, да яркій пламень отъ времени до времени взвивался на небо. Но что ей до криковъ и пламени?.. Она стала передъ зеркаломъ, чтобъ приколоть къ косѣ лиловую ленту, которую похвалилъ Брежневъ, потомъ сорвала розу, заткнула ее за поясъ корсажа и опять заглянула въ зеркало.

— Elle n’est pas distinguée, замѣтила она про-себя, бросила розу, побѣжала въ оранжерею и сорвала вѣтку геліотропа. Когда по мощеному двору раздались звонкія копыта Леди, сильно забилось сердце Мадлены; она забыла слова, которыми готовилась встрѣтить Брежнева. Онъ былъ не въ духѣ и, сказать правду, пріѣхалъ на свиданіе больше съ досады на Елецкаго, нежели изъ желанія видѣть Мадлену.

— Пойдемте въ садъ, сказала она: — здѣсь душно.

— Я у васъ никого не встрѣтилъ. Всѣ ваши на пожарѣ? спросилъ Брежневъ.

— Всѣ… мы совершенно одни.

— Я завидѣлъ пожаръ, уже отъѣхавъ отъ себя съ полверсты, воротился домой, послалъ туда своихъ людей, а самъ хотѣлъ непремѣнно заѣхать къ вамъ, хоть на полчаса. Порядкомъ досталось моей бѣдной Леди!

— Какъ, на полчаса?

Брежневъ дѣйствительно пріѣхалъ не надолго; но восклицаніе Мадлены было такъ выразительно, что нельзя было не сдѣлать уступки.

— На сколько возможно, сказалъ Брежневъ. — У меня останется на совѣсти; что я сидѣлъ у вашихъ ногъ, пока погибалъ ближній.

— Вздоръ! Пожара вы не потушите; я васъ не пущу…

Они остановились въ глубинѣ сада, у терновой скамьи, окруженной соснами. Это было убѣжище, выбранное Мадленой для чтенія и одинокихъ мечтаній. На скамьѣ лежалъ заранѣе-приготовленный томъ «Теверино», романа, особенно-любимаго Брежневымъ.

Мадлена сѣла на скамью, а Брежневу указала мѣсто на табуреткѣ, у ногъ своихъ.

Они оба молчали и оба были порядочно смущены: она — отъ радости, что наконецъ дождалась бесѣды съ Брежневымъ, которой никто не помѣшаетъ… а онъ — отъ изумленія, въ которое его повергали всѣ таинственныя приготовленія этого перваго свиданія.

— Что съ вами сегодня? спросила Мадлена, наклоняясь къ нему.

— Такъ… что-то грустно.

Мадлена объяснила эти слова такимъ-образомъ: «мнѣ грустно, потому-что я васъ люблю».

— И мнѣ грустно, сказала она.

— Знаете что? началъ Брежневъ: — оказывается, что намъ обоимъ сгрустнулось, и я боюсь, чтобъ изъ этого согласія въ нашихъ чувствахъ не вышла страшная разладица въ разговорѣ.

— Но вы мнѣ хоть приблизительно скажете причину вашей грусти?

— Не могу… даже приблизительно.

— Я угадаю.

— И сообщите мнѣ?

— Не знаю… да и не угадываю, отвѣчала она, опуская глаза и вдругъ перемѣняя тонъ.

— Такъ я самъ открою вамъ причину моей грусти, сказалъ Брежневъ послѣ минутнаго размышленія и слѣдуя глазами за каждымъ движеніемъ Мадлены.

— Вы капризничаете?

— Нѣтъ, я одумался. Мнѣ грустно за васъ.

— За меня?.. Почему?

— Потому-что для меня загадка и ваша будущность и вы сами отчасти…

— Да что жь во мнѣ загадочнаго?

— Въ васъ есть дѣтскія замашки, совершенно-несвойственныя женщинѣ, которая, какъ вы, способна мыслить и чувствовать.

— Въ какихъ же это случаяхъ?..

— Въ безполезныхъ порывахъ гнѣва, падающаго на мелочи, въ неумѣньи строго и послѣдовательно держаться своихъ убѣжденій.

— Только-то?.. Да развѣ вы не видите, что эти порывы гнѣва, правда, безплодные, не что иное, какъ невольное выраженіе моихъ убѣжденій, послѣдовательная ихъ защита?

— То-есть, вы нехотя проговариваетесь. Однако вы убѣждены, что когда женщина успѣла по-своему опредѣлить слово счастье, то главной ея наукой становятся скрытность — и тайна.

— Конечно, такъ, отвѣчала Мадлена съ нѣкоторымъ смущеніемъ: — но не забывайте, что въ этой наукѣ таятся раскаяніе и сожалѣніе…

— А вы отъ нихъ отдѣляете счастье?…

— Безъ-сомнѣнія!

— Вы правы, если хотите этимъ сказать, что слезы не смоютъ прошедшаго и что онѣ созданы для лучшихъ часовъ жизни…

— Дай мнѣ Богъ иначе не плакать!

— Это зависитъ отъ васъ, сказалъ Брежневъ, смотря на нее далеко-неравнодушно.

— Не всегда…

— Всегда, пока вы молоды и прекрасны.

— Постойте, вотъ и камень преткновенія. Я бы желала, чтобъ любили не красоту мою, а собственно меня.

— Что это значитъ?.. Развѣ красота женщины не прямая ея принадлежность? За что бы васъ ни любили — все-равно. Влюбленный человѣкъ не журнальный критикъ и не можетъ разбирать чувство, какъ диссертацію!

— Конечно. Но согласитесь, что слишкомъ-земная страсть требовательна. Нравственная привязанность долговѣчна, именно потому, что въ ней болѣе мечтательности.

— Что касается до мечтательности, вольному воля, отвѣчалъ Брежневъ, улыбаясь. — Мнѣ-кажется, что ваше уваженіе къ мечтательности привилось къ вамъ отъ уединенной жизни и чтенія романовъ; это, вѣроятно, исправитъ дѣйствительная жизнь. А вопросъ о прочности чувства — вопросъ далеко-нерѣшенный. Кто мнѣ докажетъ, что душу нельзя разлюбить точно такъ же, какъ лицо? Къ-тому же, въ дѣлѣ любви совершенно-безполезно гадать о будущемъ. Какіе тутъ могутъ быть разсчеты? Сплошь да рядомъ случается, что сближаешься съ женщиной, чтобъ убить нѣсколько часовъ празднаго времени, а привязываешься къ ней на долгіе годы… Не спорю, очень бы не мѣшало вымѣрять любовь на аршинъ, какъ кисею: выходитъ платье — хорошо; не выходитъ — не нужно! Къ-сожалѣнью, не найденъ аршинъ… Вы на меня смотрите, какъ-будто не совсѣмъ понимаете, или вовсе не слушаете…

— О, нѣтъ! Но вы сами меня сбиваете съ толку.

— Напротивъ, я пріискиваю самое простое объясненіе вашимъ собственнымъ чувствамъ.

— Вы говорите въ смыслѣ вашего пріятеля Теверино.

«Не совсѣмъ», подумалъ Брежневъ. — Что за сравненія! сказалъ онъ вслухъ. — Я просто говорю, что думаю.

Мадлена открыла книгу и прочла нѣсколько строкъ… Брежневъ смотрѣлъ ей въ лицо: оно сіяло радостью; щеки Мадлены разгорѣлись, голосъ ея слегка дрожалъ. Вѣтромъ отбросило конецъ ея пояса на руку Брежнева. Она закрыла книгу и тихимъ движеніемъ опустила на платье концы ленты, которую Брежневъ называлъ на пальцы.

— Сабина счастливая женщина! сказала Мадлена. Но не-уже-ли не для каждой изъ насъ долженъ пробить часъ невольнаго воззванія: Italiam! Italiam!

— L’amour est le roman du coeur… сказалъ Брежневъ.

— Какъ это мило сказано!

— Это сказалъ Бомарше; а конецъ мысли…

— Развѣ она не кончена?

— Et le plaisir en est l’histoire.

— Я бы сказала: Il en est le plaisir et l’histoire.

— Какъ женщинъ пугаютъ слова!

Въ эту минуту въ листвѣ зашумѣлъ дождь.

— Пойдемте домой, хотя и здѣсь хорошо, сказалъ Брежневъ, вставая.

Она оперлась на его руку и они медленно направились къ дому. И на этотъ разъ Брежневъ молчалъ…

Они вошли въ кабинетъ, и Брежневъ сѣлъ возлѣ Мадлены, не покидая ея руки, которую цаловалъ. Онъ даже нагнулся на прекрасную голову Мадлены и губы его коснулись лиловой ленты…

— Уѣзжайте… сказала Мадлена едва-внятно: — слышите: десять часовъ!…

— Но когда же мы увидимся?.. Завтра?..

— Да… завтра!

«Завтра!» повторила Мадлена, оставшись одна и руками закрыла свое горячее лицо… Черезъ полчаса послѣ отъѣзда Брежнева въ домѣ послышались шаги и голоса. Мадлена хотѣла встать, чтобъ спросить, воротился ли ея мужъ, когда у дверей послышался голосъ Ивана Борисовича. Иванъ Борисовичъ вошелъ въ комнату, и Мадлена вскрикнула. Лицо его было въ копоти, волосы и блуза обгорѣли, рука подвязана.

— Jean, что съ тобой?…

— Ничего. А что?

— Что твоя рука?

— Немного ушибена и обожжена; ее ужь перевязалъ лекарь. Ради Бога, дай мнѣ чаю: ужасно усталъ; а всего хуже, что какъ ни хлопочи — толку мало. Деревня построена какъ-будто нарочно для-того, чтобъ всѣмъ сгорѣть въ случаѣ пожара…

Тяжелъ былъ этотъ вечеръ для Мадлены; ночью она не смыкала глазъ и безпрестанно навѣдывалась о мужѣ. На другой день едва она успѣла одѣться, ей объявили о пріѣздѣ Александры Михайловны.

VI.

Мадлена поспѣшно надѣла шляпку и отправилась къ ней. Въ пятидесяти шагахъ отъ дома ей встрѣтился Брежневъ.

— Я къ вамъ писалъ, сказалъ онъ, сходя съ лошади и подавая ей письмо.

Она оглянулась во всѣ стороны, схватила письмо и спрятала въ карманъ.

— Я буду вечеромъ, прибавилъ Брежневъ: — теперь заѣду на минуту узнать о здоровыя Ивана Борисыча.

Мадлена вспыхнула отъ этого слова… Брежневъ вскочилъ на лошадь и поѣхалъ далѣе..

Завидѣвъ Мадлену въ рощѣ, Александра Михайловна выбѣжала на крыльцо; онѣ крѣпко поцаловались.

— Что съ тобой? Ты что-то разстроена? спросила Алина.

Мадлена разсказала о вчерашней тревогѣ и безсонной ночи.

— А ты, напротивъ, Алина, похорошѣла и посвѣжѣла въ Москвѣ.

— Да, слава Богу! Послѣ поѣздки моей въ Ростовъ, я стала себя чувствовать и здоровѣй и крѣпче духомъ.

— Просто, здѣсь тебѣ было скучно, а тамъ ты развлеклась.

— Но отчего же я такъ рада видѣть и мою комнату, и нашу рощу, и тебя, Мадлена?…

Говоря такимъ образомъ, Алина устроивала Сашу на коврѣ и разстанавливала передъ нимъ его московскія игрушки.

— Ну, а ты что подѣлываешь, Мадлена?

— Это что за книга? спросила Мадлена, указывая на нѣсколько томовъ, которые горничная положила на столъ. «L'éducation progressive ou Etudes du Cours de la vie, par Mad. Necker de Saussure», продолжала она, взглянувъ на корешокъ. — Должно-быть, презабавно!

— Говорятъ, очень-хорошая книга; но оставь ее въ покоѣ и скажи лучше, что ты дѣлала безъ меня?

На этотъ разъ невозможно было уклониться отъ отвѣта. Мадлена какъ-то вскользь упомянула о знакомствѣ своемъ съ Брежневымъ. При этомъ имени Алинѣ стало совѣстно… Она не рѣшилась ни разсказать Мадленѣ о первомъ апрѣля, ни пуститься въ разспросы… Это обстоятельство неожиданно спасло Мадлену отъ затрудненій, которыя она предвидѣла. Впрочемъ, не переставая думать о письмѣ Брежнева, она недолго осталась у Алины, звала ее къ себѣ къ вечернему чаю и, ссылаясь на усталость, почти-бѣгомъ отправилась домой. Она застала Ивана Борисовича на крыльцѣ: онъ въ свою очередь шелъ повидаться съ Александрой Михайловной. Мадлена заперлась въ своей комнатѣ и распечатала письмо.

Наканунѣ Брежневъ уѣхалъ изъ Ситни, очень-занятый Мадленой: онъ въ нее не влюбился, но не устоялъ противъ искушенія, а поговорку: «la nuit porte conseil» оправдалъ въ такомъ смыслѣ, что всталъ ранѣе обыкновеннаго, чтобъ письменно высказать самыя страстныя чувства и пріискать средства, не теряя времени, доставить письмо по назначенію, что, какъ мы видѣли, устроилось само-собою. Это несчастное письмо, разомъ разрушивъ все блаженство Мадлены, повергло ее въ изумленіе, горесть и страхъ.

Она желала счастія, но какого счастія? И чѣмъ она ему жертвовала? Въ ея мечтаніяхъ счастье доставалось легко, слагалось само-собою изъ разныхъ привлекательныхъ эпизодовъ. За долгой, завѣтной бесѣдой слѣдовало или чтеніе любимой страницы, или прогулка вдвоемъ… допускались даже страстные взгляды и прощальный поцалуй, доставшійся лиловой лентѣ.

О такомъ скромномъ счастьи, думала она, простительно мечтать… Но Брежневъ разумѣлъ дѣло иначе. Какъ громомъ ошеломленная, Мадлена перелистывала его письмо и не могла прійдти въ себя, не понимала, какъ ей отвѣчать на такія вещи, о которыхъ ей отъ-роду не приходилось думать. Вотъ что она наконецъ написала Брежневу:

"Съ какимъ грустнымъ удивленіемъ прочла я письмо ваше! Не-уже-ли я сама вызвала его своей неосторожностью, своею довѣрчивостью къ вамъ? Не далѣе, какъ вчера, когда вы пріѣхали на это свиданіе, между нами не было еще сказано ни слова о взаимной привязанности; но если на мысль о ней навела васъ вчерашняя завѣтная бесѣда, то скажите, что общаго между этой привязанностью и странными чувствами, выраженными въ вашемъ письмѣ?

"Какъ неожиданно, какъ легко и смѣло вы перешегнули черезъ цѣлую бездну! Какъ мнѣ отвѣчать на ваши мольбы? Я не допускаю возможности обмануть мужа, каковъ бы онъ ни былъ, потому-что не вижу счастья въ томъ, что ведетъ къ слезамъ и раскаянью (и не вы ли говорили то же самое вчера?) А моего мужа вы знаете. Скажите, принадлежитъ ли онъ къ числу тѣхъ людей, которыхъ обманываютъ, и могу ли я не пострадать и въ вашемъ мнѣніи, и въ своемъ собственномъ, когда всякому дамъ право указать на меня, какъ на женщину, которая запятнала благородное имя Елецкаго, уважаемую его личность? Поймите, что мое положеніе исключительное, и что я обязана ему покориться.

«Какъ меня огорчило ваше письмо и какъ больно мнѣ видѣть, что вы меня не поняли, совершенно не поняли! Вы безжалостно разрушили дорогія моему сердцу воспоминанія о вчерашнемъ вечерѣ, о нашемъ разговорѣ, который вы поддерживали смѣясь, какъ всегда, но изъ котораго, однакожь, я угадывала, казалось мнѣ, ваши мысли, надѣясь, что и вы не ошибаетесь насчетъ моихъ. Я знаю, что вы не можете говорить иначе, какъ шутя, и рада бы вѣрить, что и письмо ваше не болѣе, какъ шутка, хотя оскорбительная для меня, но простительная шутка! Возьмите его назадъ, но пишите ко мнѣ; я не отказываюсь отъ удовольствія получать ваши письма и отвѣчать на нихъ, когда въ нихъ будетъ выражено лучшее понятіе обо мнѣ и о васъ самихъ».

Вечеромъ въ Ситню съѣхались сосѣди почти со всего околотка: успѣли узнать, что на пожарѣ Иванъ Борисовичъ сильно ушибъ себѣ руку, и явились его провѣдать. Это было въ порядкѣ вещей.

Иванъ Борисовичъ, безъ всякихъ хлопотъ съ своей стороны, внушалъ сосѣдямъ какое-то подобострастное уваженіе, близкое къ преданности. Такъ ужь само-собою завелось, и никому не казалось страннымъ, что этотъ приземистый человѣкъ, никогда невозвышавшій голоса, получилъ власть надъ всѣмъ, что его окружало.

Толкамъ о пожарѣ, разумѣется, не было конца, и на этотъ разъ очень оживленъ былъ разговоръ мужчинъ, между-тѣмъ, какъ Мадлена и Алина, устроившись поодаль съ работою въ рукахъ, съ тайнымъ безпокойствомъ ожидали пріѣзда Брежнева. При его появленіи, Алина, несмотря на всѣ свои старанія, покраснѣла до ушей; но это прошло незамѣченнымъ, потому-что и Брежневу и Мадленѣ было не до Алины.

— Сергѣй Николаичъ, сказала Мадлена, послѣ первыхъ привѣтствій: — я объ васъ подумала. Вы говорили, что ждете почты съ нетерпѣніемъ, и сегодня же велѣла нашему посланному взять письма на ваше имя. Вотъ они.

— Благодарю васъ. Дайте… одно письмо я дѣйствительно жду съ нетерпѣніемъ, и Брежневъ, поблагодаривъ Мадлену взглядомъ, принялъ изъ рукъ ея цѣлую связку писемъ, въ которыя, разумѣется, замѣшалось одно нештемпелёванное — то самое, о котомъ намекалъ Брежневъ.

— Vous permettez, mes dames? сказалъ онъ, удаляясь въ другую комнату, гдѣ, на свободѣ, прочелъ отвѣтъ Мадлены. Этотъ отвѣтъ произвелъ на него дѣйствіе стакана воды, вылитой на человѣка, погруженнаго въ сладкій сонъ.

Вѣроятно, Васинькѣ доводилось будить подобнымъ образомъ своего лучшаго друга, котораго бы и слѣдовало разспросить о дѣйствіи перваго апрѣля такого рода.

Прочитавъ письмо, Брежневъ сошелъ въ садъ и прошелся по аллеямъ съ видомъ человѣка, которому наклеили носъ. Скажу больше: Брежневъ дѣйствительно страдалъ въ эту минуту; Мадлена наносила его чувствамъ рѣшительный ударъ.

— «Or, èa, mon page, venez me conseiller» пѣлъ между-тѣмъ Иванъ Борисовичъ, стоя въ дверяхъ залы. — Брежневъ! а Брежневъ! хотите чаю? Что это вы отъ насъ удалились? Или получили дурное извѣстіе?

— Напротивъ, весело отвѣчалъ Брежневъ, взявъ его подъ-руку и входя въ залу вмѣстѣ съ нимъ.

Окончательно-взбѣшенный и пѣснью и участіемъ, которыми Иванъ Борисовичъ какъ-будто издѣвался надъ нимъ, Брежневъ понялъ, что необходимо превозмочь себя.

— Сядьте съ нами, Сергѣй Николаичъ, сказала Мадлена.

— Прошу васъ располагать мною, отвѣчалъ онъ холодно и учтиво, и занялъ мѣсто возлѣ Мадлены.

— А письмо, которое вы ждали съ такимъ нетерпѣніемъ?

— Благодарю васъ за участіе… Оно-то именно меня и заняло.

— И пріятно, надѣюсь?

— Во всѣхъ отношеніяхъ: оно очень-забавно.

— Забавно! повторила Мадлена.

— До невѣроятности.

— Мы, конечно, не понимаемъ другъ друга. Вы говорили, что ждете письма очень-серьёзнаго въ отвѣтъ на ваше…

— Мы совершенно понимаемъ другъ друга, отвѣчалъ Брежневъ. Именно это письмо, о которомъ вамъ угодно было меня спросить, и разсмѣшило меня почти до слёзъ.

Мадлена замолчала, блѣднѣя отъ негодованія. Настало молчаніе, которое прервала Алина.

— Сергѣй Николаичъ, сказала она: — Геня жалуется на лаконизмъ вашихъ писемъ. Она поручила мнѣ наблюдать за вами и отдавать ей отчетъ во всемъ, что до васъ касается.

— И вы были такъ добры, что согласились?

— Мое согласіе зависитъ отъ васъ.

— Есть ли возможность отказаться отъ такой опеки? Чтобы вы про меня ни писали, я останусь въ выигрышѣ.

— Я не напрашивалась на такую любезность, отвѣчала она.

— И какое общее мѣсто для васъ? прибавила Мадлена съ усмѣшкой. Откажитесь отъ своихъ словъ, Сергѣй Николаичъ. On fait sa cour en gentleman, au moins!

Брежневъ закусилъ себѣ губы.

— Я буду имѣть честь замѣтить вамъ, отвѣчалъ онъ: — что джентльменъ не отказывается отъ своихъ словъ: что сказано, то сказано.

— Мадлена, ты сегодня капризна, замѣтила Алина.

— Да и въ-отношеніи къ Александрѣ Михайловнѣ, продолжалъ Брежневъ, я не посмѣю и думать о томъ, что вы называете faire la cöur. За что я такъ низко стою въ вашемъ мнѣніи, что вы меня считаете способнымъ на. всякую пошлость?

Онъ отошелъ на этомъ словѣ и присоединился къ мужскому обществу, что очень утѣшило Мадлену, выведенную изъ терпѣнія и едва-владѣвшую собою.

— До свиданія, сказала Алина, собравшись домой и проходя мимо Брежнева.

— Я завтра же буду у васъ, если позволите, отвѣчалъ онъ.

Цѣлый вечеръ онъ провелъ за карточнымъ столомъ и ни разу не повернулъ головы въ ту сторону, гдѣ сидѣла Мадлена.

— Брежневъ, сказала она, когда онъ подошелъ съ нею проститься: — что съ вами?.. Вы внѣ себя… Вы на меня сердитесь?

— Я?.. отвѣчалъ онъ: — помилуйте! что за странная мысль? Имѣю ли я малѣйшій поводъ и какое-нибудь право сердиться на васъ?

И онъ удалился, не дождавшись отвѣта.

VII.

На слѣдующее же утро Брежневъ отправился къ Алинѣ и, кажется, былъ недалекъ отъ мысли, что что поспѣшность будетъ замѣчена Мадленой.

Алину онъ засталъ въ хозяйственныхъ хлопотахъ, то-есть за разборкой книгъ и вещей, привезенныхъ ею изъ Москвы.

— Это ни на что же похоже! сказала она, разсмѣясь: — никогда, вѣроятно, не обходился такъ безцеремонно вашъ первый визитъ?

— Тѣмъ лучше, отвѣчалъ Брежневъ, если наше знакомство, не въ примѣръ другимъ, обойдется безъ перваго церемоннаго визита.

— Несовсѣмъ-то лучше: у васъ отъ стука и суеты закружится голова. Пройдемте въ рощу.

— Нѣтъ, продолжайте, прошу васъ, и даже возьмите меня въ помощники.

— Это вамъ не надоѣстъ?

— Нисколько! И вы увидите, что я мастеръ убирать комнаты.

Брежневъ, на сколько онъ былъ холоденъ въ свѣтѣ и казался неприступнымъ для тѣхъ, кто ему не нравился, на столько же становился простодушенъ и снисходителенъ въ-отношеніи къ тѣмъ, кто приходился ему по-сердцу. Онъ такъ весело и непринужденно принялся за работу, на которую назвался, что, глядя на него, можно было подумать, что онъ и Алина давнишніе, короткіе знакомые. Брежневъ переставлялъ по-своему новую мёбель, разстилалъ ковры, устроивалъ этажерки, и такъ забавно шутилъ надъ собственною неловкостью, что Алина смѣялась отъ-души.

Ей было совершенно по-себѣ, несмотря ни на врожденную робость характера, ни на тяжелое воспоминаніе о васинькиномъ первомъ апрѣля, ни на самую новость знакомства ея съ Брежневымъ. Она переходила изъ комнаты въ комнату, отдавала приказанія, возвращалась къ Брежневу, совѣтовалась съ нимъ, смѣялась, или помогала ему размѣщать разныя бездѣлушки по столамъ и этажеркамъ, и опять уходила и вызывала Брежнева на террасу, гдѣ они вмѣстѣ выбирали цвѣты для гостиной.

Когда все было кончено, и Алина налюбовалась щеголеватостью своего домика, поблагодаривъ Брежнева, явился Саша, и они втроемъ отправились въ рощу, гдѣ ожидалъ ихъ завтракъ. Идя рядомъ съ Алиной, Брежневъ любовался и ея миловидностью и вкусомъ ея простаго наряда, состоявшаго изъ блузы дикаго цвѣта съ широкимъ воротникомъ à l’anglaise. Алина, съ сыномъ своимъ на рукахъ, показалась ему типомъ женской непорочности, душевной простоты и материнской нѣжности…

Въ рощѣ Саша былъ переданъ нянькѣ, а Алина стала разливать кофе.

— Какъ милъ этотъ ребенокъ, сказалъ Брежневъ: — и какъ похожъ на васъ!

— Да, говорятъ, отвѣчала Алина, съ любовью взглянувъ на сына.

— Скажите: вы, вѣроятно, въ пользу Саши запаслись книгою madame Necker?

— И для него и для себя. Вы, можетъ-быть, надъ этимъ посмѣетесь, прибавила Алина: — вспомнивъ отзывъ Мадлены о madame Necker; но, не надѣясь ни на свой умъ, ни на свою опытность, я думаю, что эта книга мнѣ будетъ полезна.

— Почему вы думаете, что я позволю себѣ надъ этимъ смѣяться? отвѣчалъ Брежневъ: — и что тутъ смѣшнаго? Слава Богу, чтобы остались такой именно, какой всегда были. Ваше недовѣріе къ собственнымъ силамъ и пристрастіе къ поучительному чтенію необыкновенно-характерны, необыкновенно-согласны со всѣмъ, что видишь и знаешь о васъ. Вамъ были бы не къ-лицу чужая реторика и самонадѣянность многихъ женщинъ, конечно, нестоющихъ васъ. Читайте madame Necker, хоть я и увѣренъ, что, безъ посторонняго пособія, руководясь собственнымъ чувствомъ, вы бы воспитали своего сына умно и дѣльно; а если случится, что ваши чувства будутъ несогласны съ чужими наставленіями, не сомнѣвайтесь, что правда на сторонѣ вашихъ чувствъ. Можетъ-быть, вамъ самимъ случалось въ этомъ убѣждаться.

— Можетъ-быть, отвѣчала Алина покраснѣвъ: — но трудно поручиться, что неошибочны убѣжденія такого рода.

Брежневу показалось невозможнымъ, чтобъ въ жизни Алины было воспоминаніе, отъ котораго бы ей приходилось краснѣть, и стало досадно на себя при мысли, что онъ неловкостью выраженія заставилъ искреннее свое сужденіе принять за комплиментъ. Разговоръ перешелъ къ чтенію вообще.

— Я очень люблю читать, сказала Алина: — но избѣгаю литературныхъ споровъ, потому-что дорожу собственнымъ своимъ мнѣніемъ. Вы видите, и я самонадѣянна. Я чувствую что книга мнѣ нравится не по своему достоинству, а по тому впечатлѣнію, которое во мнѣ оставляетъ. Иному во мнѣніи знатоковъ очень-посредственному автору я остаюсь благодарна за доброе чувство, которое онъ во мнѣ нечаянно вызвалъ. Объ иныхъ можно сказать то же, что и о людяхъ, въ которыхъ нѣтъ ничего блестящаго, но за-то столько добраго и снисходительнаго, что въ ихъ обществѣ невольно становишься лучше.

«Вы именно принадлежите къ числу такихъ людей», подумалъ Брежневъ.

Его бесѣда съ Алиной была прервана внезапнымъ появленіемъ Мадлены. Сердце Брежнева забилось.отъ чувства близкаго къ ненависти.

— Я думала, что ты одна, сказала Мадлена поцаловавъ Алину и обмѣнявшись съ Брежневымъ самымъ холоднымъ поклономъ.

— Я не буду вамъ мѣшать, сказалъ Брежневъ и взялся за шляпу.

— Мадлена, что съ тобой?.. вполголоса спросила совершенно-растерявшаяся Алина.

Мадлена почувствовала, что выдаетъ себя.

— Прошу васъ остаться, сказала она. — Мнѣ показалось, что я помѣшала вашему разговору.

— Мнѣ пора ѣхать, сухо отвѣчалъ Брежневъ и откланялся.

Мадлена сѣла молча возлѣ Алины, которая обняла ее и съ участіемъ спросила:

— Скажи, ради Бога, что такое между вами? Ты будто его ненавидишь.

— Онъ не стоитъ ненависти, презрительно отвѣчала Мадлена.

— Да почему жь? что такое онъ сдѣлалъ?

— Если ты хочешь, ничего особеннаго… Что объ этомъ говорить! Сначала онъ мнѣ нравился; я въ немъ видѣла хорошаго человѣка… Я ошиблась и не люблю его.

— Мнѣ кажется, онъ недурной человѣкъ.

— И мнѣ тоже казалось!

Александрѣ Михайловнѣ было непріятно слышать, что Мадлена такъ отзывается о Брежневѣ, и что-то не вѣрилось ей, что онъ дурной человѣкъ.

— Какъ мнѣ жаль! сказала она. — А я думала, что мы будемъ часто вмѣстѣ.

— Что жь намъ мѣшаетъ бывать вмѣстѣ? перебила Мадлена. — Не вздумаешь ли ты отказать ему отъ дома, потому-что я его не люблю?.. Мнѣ все-равно: буду ли я у тебя видаться съ нимъ, или нѣтъ… Я даже очень-рада, что онъ къ тебѣ началъ ѣздить.

Бѣдная женщина! Она вступила въ трудную школу неудавшейся любви. Однимъ днемъ уничтожились всѣ ея грезы и теперь къ ея разочарованью, къ мукамъ оскорбленной гордости присоединялись первые порывы ревности. Въ короткое время Мадлена пережила болѣе, нежели въ нѣсколько лѣтъ безплодныхъ мечтаній. Она молча переносила свои страданія; никто не видалъ на лицѣ ея слѣдовъ горячихъ слезъ. Мужъ, съ которымъ она обходилась кротко, если не ласково, могъ бы облегчить ея горе, вызвавъ ее на объясненіе, оцѣнивъ, какъ говорится, принесенную ею жертву; но не таковъ былъ Иванъ Борисовичъ, и къ объясненію съ нимъ нельзя было приступиться: онъ бы замялъ его.

Сношенія Мадлены съ Брежневымъ день-ото-дня становились тягостнѣе. Слово за слово, между ними завязалась постоянная борьба, состоявшая изъ колкостей и ѣдкихъ намёковъ, которые иногда нетрудно было уловить и постороннему слушателю. Такъ, разъ вечеромъ, Брежневъ засталъ Мадлену у Алины; обѣ женщины перелистывали историческій кипсекъ.

— Который изъ этихъ женскихъ типовъ вамъ болѣе нравится? спросила Алина у Брежнева, чтобъ дать ему участіе въ ихъ занятіи.

— На вашъ вопросъ трудно отвѣчать современному человѣку, отвѣчалъ Брежневъ. — Каждый изъ этихъ типовъ сдѣлался символомъ. Но если бъ воскресла хоть одна изъ этихъ красавицъ, я первый не нашелся бы сказать ей двухъ словъ. Мы можемъ любить только современную женщину, и даже женщину самую обыкновенную, способную въ свою очередь любить просто и естественно. А что касается до современной женщины, которая умѣетъ только прикидываться любящей, о ней и говорить не стоитъ. Кокетка, которая играетъ въ чувство, и понемногу расточаетъ дешевыя награды за громкія похвалы своей красотѣ, можетъ плѣнить только школьника, или изъ-ума-выжившаго старика. Въ такой женщинѣ на одну минуту можетъ ошибиться порядочный человѣкъ; но на него недолго дѣйствуетъ разсчитанное кокетство, хотя онъ и понимаетъ, что одно женское слово можетъ стать на-ряду съ лучшими воспоминаніями жизни…

Алина съ какимъ-то безотчетнымъ увлеченіемъ вслушивалась въ слова Брежнева: они казались ей не только вѣрнымъ отголоскомъ неиспорченнаго и нѣжнаго сердца, но еще Богь-знаетъ почему ей слышалось въ нихъ что-то лестное для нея самой. Мадлена, напротивъ, задыхалась отъ досады и ненависти къ Брежневу и даже къ Алинѣ. Она молча встала, надѣла свою шляпку и такъ холодно и гордо простилась съ ними обоими, что Алинѣ вдругъ бросились въ глаза всѣ оскорбительные намёки Брежнева.

Проводивъ Елецкую, она задумчиво воротилась въ гостиную.

— Сергѣй Николаичъ, сказала она робко и нерѣшительно: — я очень огорчена, и отъ васъ зависитъ… У меня есть просьба къ вамъ…

— Прикажите, отвѣчалъ Брежневъ.

— Но я не имѣю никакого права… Я сама не знаю, о чемъ я буду просить.

— Я постараюсь угадать.

— Вотъ видите ли: мнѣ кажется, что вы на каждомъ шагу стараетесь доказать Мадленѣ свою непріязнь — правда ли это?

Брежневу стало совѣстно за себя, но онъ отвѣчалъ, что Александра Михайловна отчасти права.

— Да это непростительно! сказала она.

— О чемъ вы безпокоитесь? отвѣчалъ Брежневъ. — Повѣрьте, Магдалина Ивановна сама себя отстоитъ.

— Положимъ, продолжала Алина. — Я не знаю, почему вы сердитесь на Мадлену. Она мнѣ объ этомъ не говорила… но, какая бы ни была причина, если я васъ попрошу во имя… нашей дружбы измѣнить свое обращеніе съ нею, если я вамъ скажу, что отъ этого зависитъ мое спокойствіе, потому-что я люблю Мадлену — вы это сдѣлаете?

Голосъ ея дрожалъ; она не смѣла поднять глаза на Брежнева, который понялъ, что ревность и досада Елецкой обрушиваются на Алину.

— Простите мнѣ, сказалъ онъ, взявъ ея руку: — простите, если вы хоть одну минуту страдали по моей винѣ, и располагайте мною. Я сдѣлаю все, что вы прикажете.

Алина тихо высвободила свою руку.

— Что вы преслѣдуете въ Мадленѣ? спросила она.

— Что объ этомъ говорить? отвѣчалъ Брежневъ. — По вашей волѣ измѣнятся мои сношенія съ нею; но мое мнѣніе о ней не можетъ измѣниться: она останется въ моихъ глазахъ разсчетливой кокеткой.

— Мадлена кокетка! Какъ съ вашимъ умомъ и опытностью, вы не видите, что она просто избалованный ребёнокъ. Но она благородна и добра, и ея недостатки ей же самой обращаются во вредъ. Всѣ ея впечатлѣнія страстны и рѣзки, и Богъ-знаетъ куда бы они увлекли ее, еслибъ воспитаніе и вліяніе мужа не направляли ея на выполненіе ея обязанностей. А между-тѣмъ, можно поручиться, что Ивану Борисычу никогда не прійдется серьёзно жаловаться на Мадлену…

Брежневу не хотѣлось сознаться, что Алина права, то-есть себя признать виноватымъ; но онъ понималъ неприличность своихъ выходокъ противъ Елецкой и съ радостью воспользовался случаемъ сдѣлать уступку, отъ которой не могло пострадать его самолюбіе. Онъ даже ясно понялъ, что нѣтъ въ немъ ненависти къ Мадленѣ, и что нечѣмъ въ-сущности поддержать его отношенія къ ней, что эти отношенія — естественный результатъ первой минуты раздраженія, и, лишь бы не стараться поддерживать ихъ, онъ, Брежневъ, станетъ совершенно-равнодушенъ къ Мадденѣ. Почему же не исполнить желанія Алины, если исполнить его такъ легко и если ужь такъ мила Алина?

— Побѣда за вами, сказалъ Брежневъ.

Алина благодарила его. Въ первую минуту ей было весело, какъ человѣку, успѣвшему сдѣлать доброе дѣло; но послѣ отъѣзда Брежнева, она испугалась и своей просьбы и ея успѣха. За недостаткомъ опытности, здравый смыслъ Алины и необыкновенная простота ея природы предохранили ея отъ ложнаго резонёрства, которымъ многія женщины стараются оправдать свои чувства. Для нея слово разгадки сказалось само-собою; но въ ея понятіяхъ велико было значеніе этого слова. Ей стало страшно за себя и не доставало ни твердости, ни опытности, необходимыхъ для задуманья рѣшительныхъ мѣръ противъ угрожающей опасности. Сознаніе опасности выказало вело ея женскую слабость. Алина проплакала почти до самаго утра, сидя у кроватки своего сына.

VIII.

Напрасно Мадлена старалась освободиться отъ тяжелыхъ впечатлѣній, оставленныхъ въ ней послѣдней ея встрѣчей съ Брежневымъ. На другой день она десять разъ собиралась къ Алинѣ, и десять разъ передумывала… Ненависть къ Брежневу, ревность, желаніе объясниться съ Алиной, чувство гордости, которымъ сдерживалось такое желаніе, поперемѣнно тревожили Мадлену: ея мысли рѣшительно путались; она не умѣла остановиться на какомъ-нибудь рѣшеніи. Вечеромъ она рано ушла въ свою комнату и раздѣлась, но вдругъ позвала свою горничную, потребовала блузу и шаль и пошла къ Александрѣ Михайловнѣ, которая, въ свою очередь, по какому-то тайному, ей самой непонятному чувству, во весь день не смѣла показаться къ Мадленѣ, и съ минуты на минуту не безъ волненія ожидала ея визита. Напрасно старалась она устремить свое вниманіе на лежавшую передъ ней книгу. Ей становилось невыносимо-душно и грустно среди безмолвія ночи. Заслышавъ шаги въ сосѣдней комнатѣ, она вздрогнула и чуть не крикнула при видѣ Мадлены, блѣдной, одѣтой въ бѣлый пеньюаръ и появившейся предъ нею какъ привидѣніе.

— Что съ тобой? спросила она, едва переводя дыханіе.

— Ты не знаешь? иронически отвѣчала Мадлена.

Алина хотѣла сдѣлать шагъ впередъ и не могла. Мадлена, задыхаясь отъ волненія и быстрой ходьбы, упала въ кресло и закрыла лицо руками.

— Если ты не знаешь, я скажу тебѣ… продолжала она. — Бездѣлица!.. До твоего пріѣзда Брежневъ любилъ меня, а теперь ухаживаетъ за тобою — это ясно.

— Какъ же я этого не замѣчаю?.. Чѣмъ онъ доказалъ?.. Еслибъ онъ точно любилъ меня…

— Кто говоритъ, что онъ тебя любитъ? Онъ не любитъ никого на свѣтѣ, кромѣ самого-себя. Онъ съ тобой просто играетъ комедію, какъ игралъ со мною — вотъ и все!

— А если такъ, чего жь ты хочешь отъ него и отъ меня?

— Не серди меня, Алина! отвѣчала Мадлена, рыдая: — ты видишь, что я и такъ довольно истерзана.

Каждое слово ея ложилось какъ камень на сердце Алины.

— Ты несправедлива ко мнѣ, Мадлена, сказала она: — не вини меня, пойми, что я сбита съ толку, и не знаю, что дѣлать; я даже не рѣшаюсь бывать у тебя попрежнему… я…

— Какое великодушіе! Дѣйствительно, всякій разъ, какъ Сергѣй Николаичъ тебя не застаетъ у насъ, онъ откланивается и объявляетъ, что ѣдетъ къ тебѣ. Я думаю, онъ мнѣ на смѣхъ собирается на тебѣ жениться!

— Мадлена! ты безжалостна… И Алина заплакала.

— Еслибъ ты когда-нибудь страдала какъ я, сказала Мадлена болѣе-мягкимъ голосомъ: — ты поняла бы, что есть случаи, въ которыхъ будешь безжалостной!

— Напрасно, Мадлена, ты придаешь такое значеніе его дружескому расположенію ко мнѣ, что стараешься разувѣрить меня въ искренности этой дружбы…

Мадлена пристально посмотрѣла на нее.

— Да ты сама его любишь, сказала она: — сознайся, говори правду.

Но это слово, котораго ждала Мадлена, разбило бы сердце Алины, еслибъ она рѣшилась его вымолвить.

— Выслушай меня, отвѣчала она, стараясь говорить спокойно и дрожа, какъ въ лихорадкѣ: — я твердо увѣрена, что Брежневъ не любитъ меня. Сама ты говоришь, что онъ недавно тебя любилъ; невозможно такъ легко переходить отъ одного чувства къ другому. Мадлена, подумай… чѣмъ же все это кончится! продолжала она, взявъ ея руки.

— Мнѣ наконецъ надоѣла комедія, которую я играю вотъ ужь болѣе двухъ мѣсяцевъ. Прежде мнѣ было скучно, грустно, но я была спокойна, спала по ночамъ, ни отъ кого не таилась… А теперь?… Да лучше умереть, чѣмъ быть на моемъ мѣстѣ… Вотъ-какъ я живу!..

И Мадлена разсказала исторію своего знакомства съ Брежневымъ и разрыва съ нимъ. Алина слушала съ участьемъ, неудержавшимъ ее, однако, отъ эгоистической мысли: «Онъ не любитъ Мадлены; съ его стороны это былъ одинъ капризъ, уже остылый; но что, если возобновится этотъ капризъ?..»

— Чего онъ домогался? продолжала Мадлена: — чтобъ я ему пожертвовала совѣстью, репутаціею, мужемъ?.. Съ какого права? Да онъ не стоитъ ноги моего мужа! Jean такъ благороденъ! Онъ съ презрѣніемъ смотритъ на мужчину, способнаго оскорбить женщину.

— И послѣ не было объясненія между вами?

— Я не стану просить объ объясненіи, а онъ о немъ не думаетъ.

— Знаешь, Мадлена, докажи ему, что и ты умѣешь быть равнодушной; что ты чистосердечно простилась съ прежними мечтами и совершенно не думаешь о немъ. Твое равнодушіе заставитъ его перемѣнить обращеніе съ тобою. Онъ пойметъ, до какой степени оно непростительно.

Онѣ замолчали.

— Я всегда думала, другъ мой, сказала наконецъ Алина: — что нѣтъ счастья въ недозволенныхъ чувствахъ. На нихъ надо смотрѣть какъ на испытаніе и желать, чтобъ они миновались… Невозможно допустить, что твой мужъ ничего не подозрѣваетъ. Онъ съ тобой никогда не говорилъ о немъ?

— Когда же онъ говоритъ о вздорѣ? отвѣчала Мадлена. — Сначала онъ видѣлъ, что Брежневъ занятъ мной, и смѣялся надъ нимъ. Теперь онъ видитъ, что Брежневъ удалился, что я огорчена и, вѣроятно, считаетъ это ребячествомъ съ моей стороны. Надняхъ онъ засталъ меня въ слезахъ. Я ему протянула руку, онъ поцаловалъ меня и тотчасъ же вышелъ изъ комнаты, не сказавъ ни слова.

— Jean молчаливъ, но онъ можетъ все понять, сказала Алина. — Своею грустью онъ никогда ни съ кѣмъ не подѣлится и не напрашивается въ повѣренные чужихъ тайнъ: но ты сама знаешь, такъ онъ къ тебѣ привязанъ. Помнишь ли, прошлаго года, ты была больна: онъ отъ тебя не отходилъ ни днемъ, ни ночью?

— Да развѣ я сама не привязана къ нему? Развѣ я ему не пожертвовала Брежневымъ? Развѣ ты думаешь, меня преслѣдуетъ мысль, что я виновата передъ мужемъ?…

Долго еще бесѣдовали обѣ женщины, и по мѣрѣ того, какъ слова Алины придавали спокойствія и бодрости Мадленѣ, сама Алина пугалась ихъ внутренняго смысла, открывая въ нихъ, наряду съ искреннимъ участіемъ къ Мадленѣ, заботы о собственныхъ интересахъ, о будущности своихъ отношеній къ Брежневу.

Подъ вліяніемъ ночнаго свиданія своего съ Алиной, Мадлена рѣшилась, при первой встрѣчѣ съ Брежневымъ, уничтожить его равнодушіемъ, едва-ли даже разсчитывая на то, что это мнимое равнодушіе подстрекнетъ его самолюбіе. Но Брежневъ предупредилъ Мадлену. Онъ скорѣе, нежели она, освоился съ пріемами новаго образа дѣйствій и оказался великолѣпно-равнодушенъ, даже веселъ безъ всякой натянутости.

Мадлена не замедлила понять невыгоды своего новаго положенія. Можно было отвѣчать на колкости, но нѣтъ отвѣта на явное пренебреженіе. Въ-отношеніи къ Алинѣ, она также выиграла немного; она отъ души желала возвращенія къ прежней ихъ дружбѣ, но не могла не тревожиться возрастающею короткостью Алины съ Брежневымъ; къ-тому же, теперь за Алиной была очередь уклоняться отъ разговоровъ и объясненій. Даже Елецкій, откровенный только съ нею и всегда пользовавшійся ея особенною довѣренностью, сталъ удаляться отъ Алины, какъ человѣкъ, понявшій что у нея есть завѣтная тайна, много-измѣнившая ихъ былыя отношенія.

— Jean, вы стали рѣдкимъ гостемъ; вы меня забываете, сказала Алина Ивану Борисовичу, зашедшему къ ней однажды съ утренней прогулки.

— Все дѣла, отвѣчалъ онъ голосомъ, въ которомъ слышалась жалоба.

— Если ужь вы жалуетесь, сказала Алина: — то ясно, что трудъ, за который вы взялись, не по силамъ человѣку.

— Нѣтъ, къ слову пришлось… отвѣчалъ Иванъ Борисовичъ, ударяя хлыстикомъ по сапогу. Просто лѣнь! Стоитъ захотѣть — и ее преодолѣешь, какъ и все на свѣтѣ.

— Точно ли все? сказала Алина. Сергѣй Николаичъ, можетъ-быть, правъ: онъ на-дняхъ говорилъ, что сильное чувство легче побѣдить, нежели простую прихоть…

Алинѣ хотѣлось вывѣдать мнѣніе Ивана Борисовича о Брежневѣ. и она придиралась къ случаю заговорить о немъ.

— Ну, и въ прихотяхъ иногда хорошо не давать себѣ воли. Онъ вообще говорить мастеръ!

— Кажется, это слово — его приговоръ?

— Напрасно вы это думаете. Я увѣренъ, что онъ не дурной человѣкъ; но его сгубила праздность.

Алину оскорбила умѣренность этого отзыва. Иванъ Борисовичъ говорилъ о Брежневѣ какъ о самомъ дюжинномъ человѣкѣ, лишенномъ рѣзкихъ достоинствъ и недостатковъ.

— Что это у васъ за новая картина? спросилъ Иванъ Борисовичъ, указывая на раму, задернутую тафтой и висѣвшую надъ письменнымъ столомъ.

— Мнѣ ее только-что вчера прислали изъ Москвы, отвѣчала Алина, открывая портретъ круглолицой дѣвушки съ продолговатыми голубыми глазами, сіявшими умомъ и пышно развитыми губами; нижняя была пересѣчена пополамъ, какъ вишня, что придавало выраженіе привлекательной доброты лицу этой чисто-славянской красавицы.

Портретъ былъ писанъ съ единственной сестры Алины, нѣкогда-проводившей въ Ситнѣ лѣтніе мѣсяцы, а впослѣдствіи вышедшей замужъ и жившей далеко отъ всѣхъ близкихъ ей людей.

— Какъ похожъ! сказалъ Елецкій. Что она вамъ пишетъ о себѣ?

— О себѣ? Немного!

— Она счастлива?

— Объ этомъ она ничего не пишетъ, грустно отвѣчала Алина.

Послѣдовало долгое молчаніе.

— И вы думаете, что можно все превозмочь? спросила Алина.

— Можно! отвѣчалъ Елецкій, отводя глаза отъ портрета… О невозможномъ и хлопотать нечего. Порядка вещей не измѣнишь.

— Jean, сказала Алина, садясь возлѣ него: — вамъ грустно?..

— Э! полноте! Перемелется — мука будетъ…

И Елецкій поспѣшно всталъ и, пожавъ руку Алины, отправился домой.

IX.

Въ ежедневныхъ прогулкахъ Алины съ Брежневымъ всегда участвовалъ Саша; когда случалось, что къ концу прогулки ребенокъ уставалъ, Брежневъ бралъ его на руки и несъ иногда до самаго дома. Разъ въ открытомъ полѣ застала ихъ гроза. Совершенно-неожиданно набѣжали тучи и разразились громомъ и градомъ, въ одну минуту охолодившимъ воздухъ. Алина, разсчитывая на хорошую погоду, какъ нарочно ничѣмъ не запаслась для своего сына и засуетилась, не зная, чѣмъ его одѣть. Брежневъ вынулъ свой платокъ и повязалъ имъ шею ребенка. По возвращеніи домой, о платкѣ забыли, и онъ остался на Сашѣ, котораго увели спать.

Но Алина пострадала отъ прогулки болѣе Саши: въ ночь у ней заболѣло горло. Возлѣ ея кровати, на тумбѣ, лежалъ платокъ; она взяла его и хотѣла повязать шею; по едва-чувствительному запаху peau d’Espagne не трудно было догадаться, кому онъ принадлежалъ. Алина долго оставалась въ нерѣшимости, держа платокъ въ рукѣ, по-временамъ поднося къ лицу, вдыхая его благоуханіе… наконецъ уступила почти-невольному движенію и обвила имъ шею. Ей стало вдругъ такъ неловко и вмѣстѣ такъ отрадно, что она долго не могла заснуть и нѣсколько разъ готова была сбросить съ себя платокъ, совѣстясь того значенія, которое онъ принималъ въ глазахъ ея. Однако платокъ былъ снятъ не ранѣе утра, хотя и прежде, нежели кто-либо видѣлъ его на шеѣ Алины. Но Алинѣ стало жаль съ нимъ разстаться, когда она рѣшилось отослать его къ Брежневу.

Впрочемъ, ужь разъ сознавшись въ любви своей, Алина привыкла къ мысли, что съ каждымъ днемъ должны повторяться признаки привязанности, возрастающей съ каждымъ днемъ. Единственная забота ея заключалась въ томъ, чтобъ не высказать своей тайны, чтобъ Брежневъ, на дружеское расположеніе котораго она разсчитывала, видѣлъ въ ней не болѣе, какъ искренняго друга. Это бы, можетъ-статься, и удалось Алинѣ, еслибъ неожиданное происшествіе не разрушило всѣхъ ея соображеній.

Въ одинъ прекрасный день ямская тройка, вся въ бубенчикахъ, съ трескомъ и громомъ примчала тарантасъ къ подъѣзду дома Александры Михайловны, и Васинька лихо выпрыгнулъ на крыльцо.

— Нежданный гость хуже татарина! сказалъ онъ съ громкимъ смѣхомъ. — Давнымъ-давно сбирался я къ вамъ, и ни за что не хотѣлъ васъ предупредить. Страхъ какъ люблю сюрпризы!

— Куда же вы ѣдете? спросила Алина.

— А въ свою деревню. Одно досадно: старушка, благословляя меня на путь, разочла часы, и навѣрное рѣшитъ, что я сломалъ себѣ шею, если я опоздаю хоть пятью минутами; потому-то я къ вамъ съ городскимъ визитомъ.

У Александры Михайловны отлегло сердце. Пока Васиньку чистили и умывали, она принялась усердно хлопотать о томъ, чтобъ, какъ-можно-скорѣе подали завтракъ и чай и чтобъ накормили лошадей.

Васинька накушался, закурилъ трубку и сталъ, по обыкновенію, лукавъ и сообщителенъ.

— Ну, чѣмъ вы занимались? началъ онъ. — Вы похорошѣли, право, похорошѣли. Это что-нибудь не даромъ! Да что вы краснѣете? Что за ребячество! Вѣдь вы меня, кажется, знаете: могу же я судить… и не вмѣню въ преступленіе…

— Какая вамъ охота говорить вздоръ? сухо сказала Алина.

— Это дѣло, не вздоръ; впрочемъ, я молчу… Да! совсѣмъ-было забылъ: я хотѣлъ вамъ привезти свой дагерротипъ, да онъ не удался. Поди сюда, Саша (Саша подошелъ). Ну, братъ, отвѣчай: кто былъ Фридрихъ Великій?

— Онъ былъ твой папа, отвѣчалъ Саша надумавшись.

— Браво! воскликнулъ Васинька. — Дай ручонку; молодецъ! — А знаете, прибавилъ онъ: — я способенъ задуматься надъ предсказаніемъ такого рода?

— Согласитесь, что для этого надо особенное расположеніе къ мечтательности, отвѣчала Алина, улыбаясь. — Впрочемъ, я тутъ и предсказанія-то не вижу.

— Нѣтъ, нѣтъ! Видите ли, вотъ въ чемъ дѣло: я не разъ думалъ о военной службѣ, да все матушка: слышать не хочетъ. Я ей часто говорю: «ну какъ прожить вѣкъ и не оставить никакихъ слѣдовъ своего пребыванія на землѣ?» Вы улыбаетесь? Въ человѣческомъ сердцѣ дѣйствительно много неизъяснимыхъ побужденій. Съ чего бы, кажется, мнѣ мечтать о воинскихъ подвигахъ, о славѣ въ потомствѣ? А вотъ, объясняйте, какъ хотите: я часто задумываюсь о назначеніи человѣка въ-отношеніи къ человѣчеству и готовъ жертвовать собою…

Затѣмъ Васинька съ презрѣніемъ отозвался о людяхъ, которые, какъ ничтожные черви, живутъ-себѣ не задумываясь, подобно ему о назначеніи человѣка въ-отношеніи къ человѣчеству.

— Ну, скажите: вы теперь въ какомъ кругу живете? продолжалъ Васинька. — Говорятъ, ваша сосѣдка, Елецкая — красавица.

— Это правда.

— Однако я ее увижу? Она прійдетъ къ вамъ?

— Къ-сожалѣнью, кажется, не пріидетъ.

— Тс!… Ну, а Брежневъ?…

— Мы иногда съ нимъ видимся.

— Кстати; вы знаете, что онъ женатъ?

— Онъ?… Кто это вамъ сказалъ? Что за сплетня!

— Какая сплетня! Я вамъ говорю, что женатъ, да еще на комъ? — на какой-то Француженкѣ! Въ его семействѣ не говорятъ объ этомъ и его мать подъ секретомъ повѣрила это матушкѣ. Вѣдь онъ былъ два раза за границей, лѣтъ пять назадъ. У этой Француженки мать, братъ ли, видно себѣ на умѣ: они-то, говорятъ, въ одинъ прекрасный вечеръ и обвѣнчали пріятеля. Онъ, конечно, опомнился, да поздно, воротился въ Россію, а все-таки связанъ на-вѣкъ. Вотъ вамъ и умный человѣкъ! Я всегда говорилъ, что онъ пустой человѣкъ.

Но тутъ Васинька замѣтилъ, что Алина блѣднѣла какъ полотно и едва держалась на стулѣ. Испугавшись неожиданнаго дѣйствія словъ своихъ, Васинька бросился въ уборную, схватилъ со стола стклянку со спиртомъ и принялся усердно оттирать Алину. Онъ уложилъ ее на диванъ, позвалъ горничную, а самъ вышелъ въ другую комнату и наединѣ сильно задумался. Стукъ подъѣхавшаго экипажа заставилъ его очнуться: онъ взглянулъ въ окно и опрометью бросился на крыльцо, на встрѣчу Брежневу, поздоровался съ нимъ, взялъ его подъ руку, и изъявилъ желаніе переговорить съ нимъ.

— Вопервыхъ, позвольте выразить удовольствіе, что вижу васъ, кажется, въ добромъ здоровьѣ, началъ Васинька, какъ человѣкъ, посвященный во всѣ тонкости общежитія.

Брежневъ поклонился.

— Вопросъ, о которомъ намъ предстоитъ потолковать, очень… какъ вамъ сказать, очень-важенъ и щекотливъ, продолжалъ Васинька: — но я не могу располагать своимъ временемъ: сейчасъ ѣду, и потому, безъ обиняковъ, приступаю къ самому вопросу.

— Что такое? спросилъ Брежневъ.

— Сергѣй Николаичъ, сказалъ Васинька я на васъ привыкъ смотрѣть какъ на благороднаго человѣка. Вы оригиналъ, но благородный человѣкъ.

Брежневъ молчалъ.

— Послушайте: вы знаете, что я близкій родственникъ Александрѣ Михайловнѣ?

— Что же послѣ?

— Это главное. У нея нѣтъ ни мужа, ни брата… Вамъ извѣстно, что она во всѣхъ отношеніяхъ женщина достойная уваженія.

— Я не имѣю никакого права въ этомъ сомнѣваться: но рѣшительно не понимаю…

— Позвольте, я вамъ все объясню. Надо вамъ сказать, что, мѣсяча четыре назадъ, я ей написалъ шутливое письмо — признаніе въ любви, которое подписалъ вашимъ именемъ.

— Какъ? моимъ именемъ?..

— Ну, да! это была шалость — понимаете! 1-ое апрѣля. Впослѣдствіи, конечно, дѣло разъяснилось, но все-таки я полагаю, что письмо на нее подѣйствовало.

— За оцѣнку вашихъ догадокъ я не берусь, сказалъ Брежневъ. — А васъ прошу впередъ не употреблять моего имени въ вашихъ шуткахъ.

— Позвольте, позвольте! перебилъ Васинька: — дѣло не въ томъ… Сейчасъ мы съ ней разговорились тамъ о всякой всячинѣ, о моихъ планахъ касательно военной службы; я ей и говорю… (извините, теперь не до церемоній) я ей и говорю, что вы женаты… она бацъ въ обморокъ!

Брежневъ едва владѣлъ собою. Что жь вы изъ этого заключаете? спросилъ онъ.

— Послушайте, вы меня понимаете… Она у насъ гостила цѣлые три мѣсяца, и обмороковъ съ ней не бывало. Вдругъ при извѣстіи, что вы женаты…

— Послушайте въ свою очередь, перебилъ Брежневъ: — вопервыхъ, я вамъ совѣтую не вмѣшиваться въ дѣла такого рода, хотя бы и съ добрымъ намѣреніемъ. Репутація женщины — будь эта женщина безупречна, какъ Александра Михайловна — страждетъ отъ глубокомысленныхъ соображеній и хлопотъ доброжелателей; вовторыхъ, я вамъ совѣтую обо всемъ этомъ не разсказывать ни вашей матушкѣ, ни вашей бабушкѣ, ни вашей подушкѣ, да и самому воздержаться отъ всякаго рода выводовъ и заключеній! Такъ поступаютъ порядочные люди. Прощайте!

— Позвольте, вы меня не поняли, Сергѣй Николаичъ: — я рѣшился переговорить собственно съ вами.

— А съ какого права вы мнѣ повѣряете тайну женщины, да и такъ утвердительно говорите объ этой тайнѣ, которая вся основана на вашей собственной догадкѣ?

И, не дожидаясь отвѣта, онъ пошелъ къ дрожкамъ, стоявшимъ у опушки рощи.

— Постойте! закричалъ вслѣдъ ему Васинька.

Брежневъ остановился. Васинька подбѣжалъ къ нему, протянулъ руку и сказалъ:

— Я всегда думалъ, что вы благородный аристократъ; теперь убѣдился, что вы благородный человѣкъ.

— Много чести, сказалъ Брежневъ, удаляясь.

Онъ сѣлъ въ дрожки, закричалъ: «пошелъ!» и долго безъ цѣли ѣздилъ по полямъ, не обращая вниманія на удушливый жаръ. Сильно-взволнованный разсказомъ Васиньки, онъ не зналъ, что начать… Двухчасовая прогулка обратилась для него въ изнурительный физическій трудъ, котораго необходимость чувствуется въ критическія минуты…

Къ чести моего героя спѣшу сказать, что его тревожила не распространившаяся вѣсть о его женитьбѣ. Это была семейная тайна, на которой онъ отнюдь не основывалъ надежды на успѣхъ въ дружбѣ съ Алиной; нѣтъ — Брежневъ любилъ Алину и, привыкнувъ жить со дня на день, мало заботился о будущности своей любви. Въ самой Алинѣ, несмотря на свою свѣтскую опытность, онъ совершенно ошибся. Алина представлялась ему типомъ чистоты и душевнаго спокойствія, почти исключающимъ мысль о земномъ чувствѣ; и теперь., когда оно такъ неожиданно сказалось, Брежневъ понялъ, что этому открытію нечего радоваться, что, въ-отношеніи къ женщинѣ безупречной, какъ Алина, оно предписываетъ строгія обязанности… Словомъ, онъ рѣшился поступить такъ, какъ трудно было ожидать отъ человѣка, добивавшагося любви Мадлены. Онъ упрекнулъ себя въ томъ, что неосторожно, хотя и неумышленно, нарушилъ покой Алины, и рѣшился уѣхать немедля, зная, что промедленіе можетъ поколебать самыя благородныя намѣренія.

Вечеромъ онъ явился въ Ситню проститься съ обѣими женщинами. Не зная самъ, какъ онъ выдержитъ послѣднее свиданіе съ Алиной, онъ сначала поѣхалъ къ Елецкимъ. Передъ Мадленой онъ былъ кругомъ виноватъ, но не раскаявался въ своей винѣ и даже рѣшился, на прощаньи, открыто вступиться за свои чувства.

Мадлена была въ саду и необыкновенно-хороша подъ мягкими складками бѣлаго вуаля, сложеннаго въ косынку и небрежно завязаннаго у подбородка; но Брежневу было не до красоты Мадлены.

— Я радъ, что застаю васъ здѣсь, сказалъ онъ. — Я ѣду сегодня ночью и не хотѣлъ бы уѣхать, не оправдавшись сколько-нибудь передъ вами.

— Вы ѣдете?.. Желаю вамъ добраго пути.

— Я ожидалъ прощальныхъ словъ такого рода, отвѣчалъ Брежневъ. — Однакожь, позвольте мнѣ надѣяться, что вы не откажетесь меня выслушать.

— Что жь вы мнѣ скажете? горько возразила Мадлена. — Чѣмъ вы себя оправдаете въ томъ, что умѣли изъ человѣка совершеннаго стать въ моихъ глазахъ на ряду съ людьми, которыхъ я не удостаивала даже вниманіемъ?

— Позвольте мнѣ, вмѣсто оправданія, сдѣлать вамъ вопросъ: за что вы меня обвиняете въ томъ, что вамъ угодно было видѣть во мнѣ человѣка совершеннаго? за что я былъ поставленъ такъ высоко, и теперь стою такъ низко?

— Вы этого еще не поняли? Странно! Я чувствовала… расположеніе къ вамъ и судила о васъ какъ о человѣкѣ, достойномъ моего расположенія — вотъ и все.

— Именно такъ. Но скажите, старался ли я ввести васъ въ ошибку, или въ нее вовлекло васъ собственное ваше воображеніе безъ всякаго участія съ моей стороны? На кого же изъ насъ, noсправедливости, должна пасть вся отвѣтственность?

— Охотно беру ее на себя, перебила Мадлена. Но будьте справедливы и сознайтесь, что теперешнее мое мнѣніе о васъ ужь вовсе не дѣло моего воображенія.

— Дѣло случая, который намъ обоимъ далъ мѣру вашихъ любящихъ способностей, чего вы мнѣ не прощаете! Я и виноватъ, если хотите, но не такъ, какъ вы думаете: я виноватъ въ томъ, что… дѣтскую игру принялъ за серьёзное чувство женщины. Когда дѣло объяснилось и вы начали подозрѣвать, что дружба не дается дешево, вы отъ нея отказались. Такъ и слѣдовало сдѣлать; но слѣдовало сознаться, что вы не созданы для счастья, а вамъ показалось удобнѣе допустить, что я его недостоинъ. Вы поступили невеликодушно, Магдалина Ивановна!

— Какъ вамъ пристало говорить о великодушіи! насмѣшливо сказала Мадлена. — Вы, кажется, забываете, что, для достиженія того, что вы называете счастіемъ, вы домагались, чтобъ я пожертвовала не только своимъ спокойствіемъ и добрымъ именемъ, но и человѣкомъ, съ которымъ я неразрывно связана.

— Можетъ-быть, отвѣчалъ Брежневъ съ убійственнымъ хладнокровіемъ.

— Отъ васъ вѣетъ холодомъ, сказала Мадлена; но я теперь равнодушна къ вашему мнѣнію.

— Нѣтъ, не равнодушны; оно вамъ теперь не по-сердцу; но-современемъ вы убѣдитесь, что играть огнемъ всегда опасно, что нѣтъ истиннаго чувства безъ самоотверженія, и что, поэтому, нечего напрашиваться на чувство, въ-особенности, когда Богъ благословилъ васъ супружескимъ счастьемъ. Я не смѣюсь. Иной бракъ слыветъ неудачнымъ до первой провѣрки. Я былъ этой провѣркой для васъ, и вы мнѣ простите, когда рѣшитесь воспользоваться очень-завидными условіями вашей жизни.

— Ваше предсказаніе начинаетъ сбываться, Сергѣй Николаичъ. Я ужь и теперь готова смѣяться надъ собой; мужа я уважаю попрежнему, а въ васъ, извините, вижу самаго сухаго эгоиста…

— Способнаго, могу васъ увѣрить, на всякое увлеченіе, неразсчитанное по заранѣе-составленной азбукѣ, отвѣчалъ Брежневъ. — Повѣрьте, другой на моемъ мѣстѣ доказалъ бы вамъ, что можно поступить съ большимъ эгоизмомъ.

Мадлена не отвѣчала.

— Вотъ ваше письмо, сказалъ Брежневъ: — вамъ было бы непріятно оставить его у меня. Прощайте, Магдалина Ивановна! прибавилъ онъ, протягивая ей руку. — Мнѣ не хотѣлось бы изъ нашего послѣдняго свиданья вынести воспоминаніе о вашемъ гнѣвѣ.

Мадлена положила свою руку въ его, не отвѣчая на его пожатье. Онъ отошелъ и еще разъ обернулся, но встрѣтилъ столько холодности въ ея взглядѣ, что не рѣшился подойдти.

Мадлена замѣтила это движеніе.

— Прощайте, сказала она, почти-ласково.

— Я не теряю надежды, что когда-нибудь мы встрѣтимся попріятельски, сказалъ Брежневъ и пошелъ проститься съ Иваномъ Борисовичемъ, котораго очень удивилъ отъѣздъ Брежнева и отчасти помирилъ съ нимъ. Но это трудно было угадать по пріемамъ Ивана Борисовича, проводившаго Брежнева съ тѣмъ же невозмутимымъ хладнокровіемъ, съ какимъ встрѣтилъ его въ первый разъ.

Брежневъ ужь садился въ коляску, чтобъ ѣхать къ Алинѣ, когда ему подали записку. Узнавъ въ посланномъ лакея Алины, онъ торопливо сорвалъ печать и прочелъ слѣдующія строки:

"Будьте покойны. Я ей передалъ весь нашъ разговоръ и увѣрилъ ее, что вы знаете обязанности благороднаго человѣка. Вѣрьте, все это останется между нами, и съ нынѣшняго дня васъ отъ-души уважаетъ

"Василій Разлуцкій".

У Брежнева опустились руки. Ясно было, что Алина употребила страшныя усилія, чтобъ сохранить свою тайну. Случай открылъ ее Васинькѣ, но Брежневъ хотѣлъ проститься съ Алиной, сохраняя видъ человѣка, неподозрѣвающаго этой тайны. Теперь, благодаря васинькиному усердію, это становилось невозможнымъ: еще безвыходнѣе стало положеніе бѣдной женщины, и еще тягостнѣе будетъ ихъ послѣднее свиданіе. Онъ засталъ Алину за работой. Щеки ея горѣли… по всѣмъ признакамъ, она много плакала въ этотъ день.

— Я не могъ быть у васъ ранѣе, началъ Брежневъ довольно-нерѣшительно: — меня задержали кой-какія распоряженія, необходимыя… передъ отъѣздомъ.

Алина вопросительно подняла голову и тотчасъ же нагнулась опять на свое вязанье. Дѣйствительно, нечего было спрашивать… она все понимала.

— Я… на нѣсколько времени долженъ отлучиться, продолжалъ Брежневъ: — и пріѣхалъ… проститься съ вами.

— Когда вы ѣдете?

— Ныньче ночью.

Оба замолчали. Алина работала, не поднимая глазъ; она чувствовала, что заплачетъ, если вымолветъ хоть одно слово, если взглянетъ на Брежнева. Онъ также, во что бы ни стало, хотѣлъ скрыть свое смущенье и принялся ходить по комнатѣ. Только въ этотъ рѣшительный часъ понялъ онъ всю мѣру жертвы, принесенной имъ Алинѣ… Молчаніе становилось невыносимо-тягостнымъ.

— Да! началъ вдругъ Брежневъ, не переставая ходить: — я заѣзжалъ къ Елецкимъ… Простился съ ними… церемонно; не будемъ горевать другъ о другѣ.

— Это и лучше, едва-внятно сказала Алина. Слезы душили ее.

— Конечно, лучше, тѣмъ болѣе, что, напримѣръ… рѣшено, что мужчина долженъ быть твердъ… А вы завтра будете у Елецкихъ?

— Не знаю.

— Вы не дадите мнѣ порученія къ сестрѣ?

— Нѣтъ… Я буду писать къ ней послѣ.

— И… часто? спросилъ Брежневъ, останавливаясь противъ Алины.

Отвѣта не было.

Брежневъ взялъ листокъ изъ букета цвѣтовъ, стоявшаго на столѣ и принялся свертывать его въ трубочку, пристально глядя на букетъ.

— Мнѣ жаль, что Саша спитъ, сказалъ онъ наконецъ. — Не давайте ему забыть обо мнѣ, чтобъ… современемъ мы свидѣлись друзьями…

И, сдѣлавъ усиліе надъ собой, Брежневъ вдругъ перемѣнилъ тонъ и сказалъ почти-весело:

— Какъ ночь свѣтла! Право, весело пускаться въ путь въ такую ночь… А у меня до васъ есть просьба.

Алина взглянула на него.

— Дайте мнѣ слово, что вы не будете гулять по росѣ… Вы это любите, а это вредно. Обѣщаете?

Алина протянула ему руку, онъ поцаловалъ ее и взялся за шляпу.

Такимъ-образомъ они разстались. Брежневъ уѣхалъ. Въ Москвѣ его не удержали ласки сестры. Москва показалась ему страшно-безлюдною, и онъ отправился далѣе, въ Петербургъ, гдѣ врядъ ли ему стало легче.

ЭПИЛОГЪ.

Въ концѣ осени дѣла Ивана Борисовича приняли неожиданный оборотъ. Онъ получилъ наслѣдство, на этотъ разъ незапутанное и, къ неописанной радости Мадлены, собрался на зиму въ Москву. На Мадленѣ, скорѣе нежели она полагала, начало сбываться предсказаніе Сергѣя Николаевича: она стала задумчивѣе прежняго, но постоянно-ласкова съ мужемъ и даже благосклонна къ деревенскимъ добрякамъ, на которыхъ ужь смотритъ не съ высоты своего величія, а какъ на людей, несдѣлавшихъ ей зла.

Въ день отъѣзда Елецкихъ, Алина пришла къ нимъ съ утра. Она также измѣнилась. Ея худощавыя щеки, усталая поступь и постоянная морщина между бровями доказывали, что и она о многомъ передумала съ-тѣхъ-поръ, какъ мы разстались съ нею.

— Теперь, уѣзжая изъ этихъ ненавистныхъ мѣстъ, я была бы совершенно-счастлива, еслибъ меня не мучили двѣ постоянныя мысли, сказала Мадлена, прощаясь съ Алиной: — вопервыхъ, я еще не разсказала Jean обо всемъ, что было… но онъ самъ уклоняется отъ моего признанія.

— Это доказываетъ, что онъ все понимаетъ, и давно простилъ тебѣ, отвѣчала Алина. — Ты знаешь, онъ не любитъ говорить о томъ, что его огорчаетъ.

— Знаю… А вторая моя забота — ты, Алина: я еще отъ тебя не добилась обѣщанія уѣхать отсюда.

— Я уѣду… но еще сама не знаю куда.

Между-тѣмъ, изъ города привезли почту. На имя Алины было письмо изъ Петербурга. Она успѣла его прочесть, пока Мадлена хлопотала съ своей горничной о дорожномъ туалетѣ.

— Ты не видалась съ Jean? спросила Мадлена. — Онъ также хотѣлъ тебя уговорить не оставаться здѣсь.

Но Алина была такъ задумчива, что Мадленѣ пришлось повторить свой вопросъ.

— Я поѣду, сказала Алина.

— Куда?

— Въ Петербургъ… Мы на-дняхъ съ тобой увидимся въ Москвѣ.

Этотъ отвѣтъ очень озадачилъ Мадлену, но объясняться было нёкогда. У самаго окна звякнулъ колокольчикъ, и Иванъ Борисовичъ, въ дорожномъ пальто, показался въ дверяхъ.

ОЛЬГА Н***

"Отечественныя Записки", № 1, 1855