На барской милости (Фирсов)/ДО

На барской милости
авторъ Николай Николаевич Фирсов

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НА БАРСКОЙ МИЛОСТИ.

РАЗСКАЗЪ.

I.

Все идетъ въ прогрессъ, говоритъ одна знакомая мнѣ провинціальная барышня. Можетъ быть, оно и такъ; по крайней мѣрѣ, родной городъ этой барышни, городъ Новочушъ, — несомнѣнно идетъ въ прогрессъ — ширится.

Надвинулся Новочушъ на широкую рѣку, его огибающую, пестрой пристанью съ флагами и печатными простынями «правилъ о порядкѣ» и проч. Надвинулся красными зданіями судостроительныхъ заведеній, массивныхъ и солидныхъ, какъ слоны, съ загнутыми къ небу, какъ хоботы, трубами, фыркающими чернымъ дымомъ. Тутъ же и судостроительно-механическое училище. Молодой, да изъ раннихъ, городской голова завелъ его, во славу родины и имени своего, на благо гражданъ ввѣреннаго ему града.

Съ одной стороны, Новочушъ надвинулся на рѣку, а съ другой на деревню, на мирныя пажити, по самую усадьбу помѣщиковъ Варламовыхъ, отстоявшую, въ былое дворянское время, отъ города версты на полторы. Цѣпляясь кузницей за кабакъ, кабакомъ за огородъ, потомъ опять кузницей за кабакъ, городъ нетолько доплелся до самой ограды вѣкового, густого сада господской усадьбы, но даже забѣжалъ немножко впередъ въ поля, подъ горушку.

Забѣжалъ онъ впередъ новымъ чистенькимъ, бревенчатымъ казакомъ Аѳанасья Евграфьича Тупорылова. Тупорыловскій кабакъ скоро въ большую славу вошелъ. Водка его, правда, туго разбирала и водой отзывалась, но за то рѣдкій мало-мальски путящій человѣкъ, знакомый Тупорылову, не находилъ него кредита. У господъ карточный долгъ — долгъ чести; у мужика, долгъ чести — кабачный долгъ. Тупорыловъ былъ человѣкъ нынѣшній и понималъ, что кредитъ кредитора не раззоритъ, а зоритъ должника…

Время было за полдень, и солнце свѣтило.

Но Арёха, ѣхавшій въ гороіъ продавать только-что, благослови Господи, вымолоченныя четыре мѣры овса, и поздняго ягненка, котораго не стоило до заморозковъ дома держать, справедливо размышлялъ, подтягиваясь на своей кляченкѣ къ кабаку Аѳанасья Тупорылова, что именно теперь самый разъ шкаликъ пропустить. Погода дѣйствительно свѣжѣла и клонила къ выпивкѣ. На дворѣ стояла еще молодая, но уже зазолотившаяся, и даже чуточку зарумянившаяся осень, сизооблачяая, ведреная. Солнце изъ-за быстро бѣгущихъ, клочковатыхъ тучъ часто выглядывало, каждая мелочь вдали вырѣзывалась отчетливо въ его твердомъ свѣтѣ. Но за то оно не грѣло. Сухой вѣтеръ обгонялъ мужика крупной пылью, которая больно била въ щеки; вѣтеръ съ запахомъ дыма и свѣжей мякины со слободскихъ овиновъ. Даже дегтярный запахъ Арёхиной навозной телеги, въ которой онъ возлежалъ на мѣшкѣ овса, уносился впередъ по направленію къ городу. Вѣтеръ былъ рѣзкій, сиверякъ, и пробиралъ до костей сквозь одежонку.

— Самый разъ шкаликъ таперича!

Когда степенный, круглолицый, крупный Арёха, войдя въ кабакъ, вскинулъ большіе спокойные голубые глаза на образъ, чтобы перекреститься, онъ увидѣлъ, что у Тупорылова народъ.

— Дакась, дядинька, еще шкаликъ! какъ-то больше высвиснулъ, чѣмъ сказалъ, Ѳедотка-маляръ, безбородый, неопредѣленнаго возраста, широкій, плоскій, и низкій, на кривыхъ босыхъ ногахъ. Посерединѣ плоской, какъ блинъ, забубенной физіономіи, маленькій вострый носъ былъ словно пальцами изъ тѣста прищипнутъ. Вѣко праваго глаза было опущено до половины, точно глазъ этотъ всегда подмигивалъ и подсмѣивался. Отъ всего его существа несло масломъ, скипидаромъ и беззаботностію. Пальцы босыхъ ногъ, жолтыя въ охрѣ, постоянно пошевеливались на черномъ фонѣ липкаго кабацкаго пола. Человѣкъ онъ былъ веселый и нервный.

— Смерть я этого самаго винища не люблю, заявилъ Ѳедотка-маляръ, поднося къ губамъ затребованный второй шкаликъ: — чтобы духу его, врага человѣческаго, не было… Живо! Маршъ!

По кабаку зазвенѣлъ сочный, густой смѣхъ курчаваго бѣлокураго парня Мишки; ярко сверкнули его бѣлые зубы и румяный кончикъ языка зашевелился между ними отъ смѣху сверху внизъ.

Мишка былъ мѣщанскій сынъ; учился въ судостроительномъ механическомъ училищѣ, одѣвался въ пиджакъ поверхъ ситцевой рубахи, выпущенной изъ штановъ; курилъ папиросы, но въ кабакъ заходилъ не для выпивки, а ради компаніи. Онъ не пилъ, но любилъ поговорить, и любилъ, чтобъ его слушали. Миша всей своей молодой душой вѣрилъ, что ему суждено быть великимъ человѣкомъ, и именно такимъ, который сдѣлаетъ, что людямъ хорошо будетъ на свѣтѣ жить, а ему лучше остальныхъ.

Кромѣ удовлетворенія ораторскихъ стремленій своей натуры, Мишку привлекало къ кабаку и то обстоятельство, что передъ «заведеніемъ» ребятишки повадились на дорогѣ въ бабки играть. Имъ тутъ никто не мѣшалъ; проѣзжающихъ было мало; а полиціи совсѣмъ не было. Городская полиція считала Варламовку за чертой города; а сельская предполагала эту мѣстность городской. Безбородый Миша, готовясь въ великіе люди, не прочь былъ пока партію другую въ бабки у ребятишекъ выиграть. И послѣ каждой выигранной партіи онъ чувствовалъ себя ближе къ величію, оживленнѣе ораторствовалъ, и звончѣе смѣялся въ кабакѣ. Цѣловальникъ ему не препятствовалъ: народъ любилъ слушать, какъ Мишка лясы точитъ, и засиживался. А что Мишка, посѣщая кабакъ, вина не дакалъ, такъ это ни мало Тупорылова не смущало, ибо онъ, хотя и питался водкой, но только въ иносказательномъ смыслѣ, самъ же не употреблялъ.

— А врагъ-то тебя одолѣетъ! протянулъ Миша на слова Ѳедотки и чиркнулъ сѣренкой, чтобъ закурить свернутую папиросу.

Въ густомъ спиртуозномъ воздукѣ кабака разлился сѣрный запахъ: прямо въ носъ Ѳедоткѣ шибнулъ, но тотъ не моргнулъ, только слезы изъ глазъ покатились.

— Меня? врагъ? воинственно вопросилъ онъ, наступая на Мишу: — ни за сто рублевъ!

— А подрядъ у Кадникова взялъ? допрашивалъ Миша.

— Это сарай-то красить? Велика надобность! мы экими дѣлами не занимаемся…

— Какими дѣлами?..

— Да у помѣщиковъ подрядами: краска у нихъ жидка стала.

— Чего жидка, дуракъ! Сарай-то въ городѣ. Кадниковъ то судейскій…

— Что-жь что судейскій! Тоже и у нихъ, у судейскихъ, было, да сплыло. Не на маслицѣ, а на скипидарѣ, а то и на водицѣ краска-то у нихъ. А мы, братъ, не то что… Намъ подавай кашу съ масломъ, сапоги съ оторочкой… Вонъ Афонасія Евграфыча, обратился Ѳедотка къ Тупорылову: — мы уважимъ. Онъ насъ уважаетъ — и мы его. А то Кадниковъ! Афанасій Евграфычъ, а Аѳанасій Евграфычъ! когда усадьбу станешь заводить?

Аѳанасій Тупорыловъ былъ занятъ тихимъ степеннымъ разговоромъ съ Арёхой, пропускавшимъ свой шкаликъ у стойки, и ни малѣйшаго вниманія на Ѳедотку не обращалъ. Ѳедотка, впрочемъ, этимъ не обижался. Попросилъ у Миши «затянуться», втянулъ въ себя полпапиросы, пыхнулъ дымомъ на весь кабакъ, совсѣмъ прищурилъ опадающее вѣко праваго глаза и, разставивъ широко ноги и руки, опять не то сказалъ, не то высвиснулъ.

— Намъ братъ подавай кашу съ масломъ, сапоги съ оторочкой!

Миша снова закатился смѣхомъ.

— Ишь у тебя оторочка-то… съ другого конца! указалъ онъ на босыя ноги маляра, выпачканныя жолтой охрой.

— А то какъ? намъ безъ этого нельзя! важно закинувъ кверху круглое лицо, отозвался Ѳедотка.

А цѣловальникъ Тупорыловъ совсѣмъ углубился въ степенную бесѣду съ Арёхой. Интересная бесѣда была. Мужикъ разсказывалъ, что ихъ баринъ свою усадьбу бросилъ; ни скота, ни призрѣнья; даже прикащику отказалъ: держать не изъ чего. Земля давно исполу ходила; мужики брали, все выпахали и Арёха былъ въ артели; теперь купить эту землю думаютъ міромъ; баринъ продастъ, не дорого возьметъ.

— А капиталы-то ваши гдѣ? съ оттѣнкомъ презрѣнія замѣтилъ Тупорыловъ, знавшій твердо, гдѣ его собственные капиталы хранятся.

— Чего капиталы! Какіе у насъ капиталы! А сказываютъ — тутъ у насъ писарь новый изъ помѣщиковъ тоже, въ вѣдомостяхъ читалъ — что банка царская въ Питерѣ вышла. Всѣмъ, значитъ, мужикамъ царскія деньги будутъ давать, чтобы у помѣщиковъ земли скупали.

— Подъ закладъ, значитъ?

— Не подъ закладъ, братецъ ты мой. Какой закладъ. А чтобы земля, значитъ, подать царскую платила. Вотъ это, милый другъ, какая банка царская. Для того ее и заводятъ.

Свѣтлосѣрые глаза кабатчика недовѣрчиво смотрѣли на Арёху, и дума стояла въ широкомъ взглядѣ этихъ глазъ. Тупорыловъ понималъ, что мужикъ слышалъ звонъ, да не знаетъ откуда онъ, а самъ какъ бы старался прислушиваться, дабы раньше мужика на благовѣстъ поспѣть. Ѳедотка правду сказалъ. Аѳанасій Тупорыловъ давно замышлялъ усадьбу завести. Ну, а Ѳедотку, дѣйствительно, можно нанять красить, что тамъ понадобится: ему не деньги платить, онъ все жалованье запьетъ. А работаетъ онъ все равно, что пьяный, что трезвый — валомъ валить.

— Что-то въ городѣ у насъ такого банка не открывается. Не слышно! какъ бы раздумывая самъ съ собою, произнесъ цѣловальникъ.

— То-то писарь нашъ и сказываетъ. Задержалась она въ Питерѣ… Смутица эта самая — отъ того и задержалась.

— Смутица! презрительно протянулъ Тупорыловъ, махнулъ рукой и сталъ убирать на полку опорожненную посудину.

Лицо у него сдѣлалось мрачное, почти злое.

— А можетъ что по суду требуется похлопотать, чтобы банкъ этотъ самый открылся? прошепелявилъ въ носъ невзрачный человѣчекъ, дремотно сидѣвшій на лавкѣ въ самомъ темномъ углу.

Это былъ черномазый человѣчекъ, съ заячьимъ ртомъ, въ которомъ длинный толстый шепелявый языкъ не умѣщался. Отставной солдатъ, бывшій писарь, Урвановъ, писавшій прошенія по кабакамъ, и называвшій себя адвокатомъ. Верхнія пуговицы его совсѣмъ порыжѣлой, истасканной шинелишки были разстегнуты; изъ-за пазухи высовывались но дѣловому сложенныя бумаги. документы и два пакета съ большими сургучными печатями. Онъ обыкновенно проводилъ время въ кабакахъ и трактирахъ, сидѣлъ въ темномъ углу, и высматривалъ жертву. И если случалось изловить кого, то пилъ на чужія деньги сколько могъ, и строчилъ сколько хватало бумаги.

На его слова никто не отозвался; только глазами на него покосились. Миша расхохотался, взглянувъ на это маленькое черное существо.

— Потому коли все отъ этой самой смутицы, вы говорите — адвокатъ, благодаря своей судебной практикѣ, усвоилъ себѣ обыкновеніе всѣмъ говорить «вы»: — такъ можно насчетъ банка противу нихъ прошеніе въ окружной, а не то въ кварталъ. Съ ними все ныньче можно. Прежде у честнаго человѣка они хлѣбъ отбивали, ходательствами занимались, а ныньче фактически сами собой устранены, циркулярно…

— Тебѣ шире плавать! замѣтилъ Миша.

Солдатъ замолчалъ, сердито поглядывая изъ-подлобья заплывшими, плутовскими глазами. Онъ видѣлъ, что не клюетъ рыба на банкъ и мучился, измышляя иную приманку. Миша ему помогъ.

— Ты бы, брехунецъ, вонъ Вахрамѣю письмо къ барину нависалъ. Все не ѣдетъ, а Вахрамѣй ужь всю капусту червямъ да генералу Шиворотову скормилъ, посовѣтовалъ Миша юристу и залился совсѣмъ дѣтскимъ смѣхомъ.

Зараженье было въ этомъ юношѣ-парнѣ; и Ѳедотка захихикалъ, наморщивъ носъ щипкомъ; и Арёха густо загоготалъ въ бороду, по которой катились выпрыснутыя капли водки. У кабатчика брюхо вздрыгивало, и зеленоватые лопатками зубы оскалились.

А ничего Миша смѣшного не сказалъ, только смѣхъ у него такой былъ, что другимъ удержу нѣтъ на него глядя. Счастливый смѣхъ. Иной разъ и рѣчью взбудоражитъ людей; самыя пустяшныя его рѣчи, а говоритъ онъ ихъ — словно на стѣну лѣзть хочетъ и всякаго блажь заберетъ, и всякій тоже на стѣну лѣзть готовъ. Пустяшный былъ этотъ Мишка, а зараза. Отъ того его и любили.

Вахрамѣй сидѣлъ около окна недвижно и глядѣлъ на улицу — чего-то какъ будто ждалъ. Онъ одинъ не разсмѣялся, когда его помянули. Писарь повелъ было на него свои глаза, но тотчасъ же сердито зашевелилъ черной щетиной усовъ.

— Нѣтъ тебѣ видно нонѣ удачи, водокатъ, не все коту масляница. Ни кому-то тебя не надобно! причиталъ подсмѣиваясь Ѳедотка.

Писарь презрительно взглянулъ на маляра, стараясь придать своей жолтой опухлой физіономіи значительное выраженіе.

— Одолжите, Аѳанасій Еграфычъ, черпиленки! попросилъ онъ хозяина: — надо документецъ составить; купецъ изъ Ярославля пріѣхалъ, хлѣбъ скупаетъ. Съ Смуровымъ дѣло заводитъ, потому что хлѣбъ дурного качества этотъ Смуровъ ему предоставилъ.

Всѣ знали, что никакого такого купца не было, и что черниленки писарь только для форсу попросилъ.

— Всѣ ты у меня чернила, судья праведный, выписалъ, добродушно отозвался Тупорыловъ; однако, подалъ черную баночку съ перомъ.

— Чай, не патентъ на чернила выправляете! пошутилъ писарь.

— А ты бы у него вино вылакалъ, замѣсто чернилъ; вотъ бы онъ тебѣ благодарность заявилъ, добавилъ Ѳедотъ.

Урвановъ, важно разложивъ бумаги на столѣ, застрочилъ тупымъ огрызкомъ пера черновую, выводя трепетныя, пьяныя каракули. Кабатчикъ съ Арёхой погрузились въ прерванный разговоръ объ банкѣ, которому смутица препятствуетъ. Арёха вздыхалъ, опасаясь какъ бы его міръ не прижалъ, коли покупка наладится. Тупорыловъ смекалъ, какъ бы помимо ожидаемаго банка обойтись. Что ему мужицкій банкъ! Ему и въ городской съ поклономъ приди, такъ денегъ повѣритъ. А коли мужицкій заведется, такъ и подавно не миновать тупорыловскихъ рукъ.

Миша съ увлеченіемъ разсказывалъ Ѳедоткѣ маляру про то, что вечоръ въ газетѣ прочиталъ. Учитель механическаго училища давалъ ему газеты. Что-то парня заинтересовало въ событіяхъ Франціи. Ѳедотка, однакожь, ничего не понималъ, хотя проникся живѣйшимъ интересомъ, слово боялся проронить. Когда оживлялся разсказчикъ, и Ѳедотка взмахивалъ руками и съ азартомъ восклицалъ: «вотъ такъ такъ!» «вотъ такъ разъ!»

II.

Вахрамѣй сидѣлъ въ сторонѣ у окна, облокотись на подоконникъ, и глядѣлъ вдаль. Это былъ крупный мужичина. Издали онъ казался старше, чѣмъ вблизи. Издали, съ перваго взгляда, ему можно было дать лѣтъ подъ 50, потому что и волосы разсыпчатой шапкой, и борода лопатой, свалявшаяся въ длинные толстые завитки, какъ гривы у лошадей, которыхъ любитъ домовой — были сѣроватаго цвѣта, всегда запыленные точно полусѣдые, и придавали ему дикій видъ. Но лицо у него было молодое, лѣтъ на 35, гладкое, кожа бронзоваго цвѣта безъ морщинъ, съ здоровымъ румянцемъ на скулистыхъ щекахъ. Свои большіе каріе глаза онъ всегда таращилъ, какъ бы недоумѣвая или вглядываясь во что-то отдаленное. Эти выпученные глаза усиливали впечатлѣніе дикости, но ежели въ нихъ всмотрѣться, то они оказывались добрыми, какъ вообще выраженіе всего его мало подвижного лица. Говорилъ онъ неохотно, мало и нескладно. Сосѣди его любили за простоту. Но и простота его была, какъ и его старообразіе, больше кажущеюся.

Росту онъ былъ большого; кость имѣлъ широкую, мускулы — какъ наросты, а жиру вовсе не было подъ плотной кожей. Видно было, что Вахрамѣй не сладко ѣлъ, а надъ землей корпѣлъ. Высокая грудь оттопыривала конецъ длинной бороды. На широкихъ, прямо-угольныхъ плечахъ синяя набивная рубаха, пробившаяся дырами около наиболѣе вздымающихся мускуловъ, лежала, какъ на двухъ большихъ шарахъ. Эта рубаха, да бѣлые холщевые портки, составляли все его одѣяніе — не совсѣмъ по сезону — но повидимому онъ ни мало не тяготился прохладой, и не смущался неопрятностію своего костюма. Эта неопрятность обнаруживала его безсемейность. Рубаху и портки очевидно некому было вымыть, и заплаты некому нашить. И опять его бобыльность была только кажущеюся. Въ городѣ онъ, дѣйствительно, былъ бобылемъ, сторожемъ усадьбы Варламовки, покинутой помѣщикомъ, а въ деревнѣ Ершовой былъ у него и домъ, и надѣлъ, и хозяйка, такая же крупная, какъ онъ самъ, и двое ребятъ. Давно ужь онъ всего этого не видалъ.

Вахрамѣй былъ легонько выпивши, и выпуча глаза сверхъ обыкновеннаго, глядѣлъ сквозь свѣтлыя стекла новаго кабацкаго окна на дорогу. Дорога шла къ городу, мимо самой гущи Варламовскаго сада. Мальчишки у почернѣлаго, искосившагося забора играли въ бабки и Вахрамѣй, повидимому, внимательно слѣдилъ, какъ они разставляли бѣлыя косточки, какъ, по очереди присаживаясь на корточки, сощуривъ одинъ глазъ и, поднеся къ виску бабку, мѣтко запаливали по стоячему ряду.

Онъ даже покачивалъ головой въ тактъ, когда босоногій молодяжникъ, кончивъ одну партію, зачастилъ, тыкая каждаго по очереди пальцемъ въ грудь:

Разъ два — голова!

Три, четыре — прицѣпили

Пять, шесть — кашу ѣсть…

Семь, восемь — сѣно косимъ…

Но въ тотъ моментъ, когда дѣтскій голосъ выкрикивалъ:

— Девять, десять — деньги вѣсить…

— глаза Вахрамѣя перебѣжали отъ группы дѣтей къ дальнему углу стараго садоваго забора. Уголъ этотъ огибала, направляясь подъ гору къ самому кабаку, торная тропка; и по этой тропкѣ бѣжалъ мальчуганъ лѣтъ 12—13, бѣлокуренькій и тощій, въ затасканномъ большомъ безъ пуговицъ жилетѣ съ взрослаго человѣка. Бѣлесоватые волосы развѣвались по вѣтру, круглое личико, съ размалинившейся коковочкой носа, выражало волненіе.

Мальчикъ, добѣжалъ до крыльца, смаху вспрыгнулъ на него. На ступеняхъ раздался лязгъ его широкихъ босыхъ подошвъ, дверь въ кабакъ распахнулась, стукнувъ о стѣну; стеклянная посуда рядомъ на полкѣ зазвенѣла.

— Дядинька! йёнъ! крикнулъ паренекъ, вбѣжавъ въ кабакъ, и быстро отыскалъ глазами Вахрамѣя.

— Вре? лѣниво протянулъ Вахрамѣй. Слова онъ выговаривалъ лѣниво, но вся его могучая фигура быстро поднялась, заслонила отверстіе раскрытой двери, и крупными шагами, за которыми едва въ припрыжку поспѣвалъ мальчикъ, направилась по тропкѣ къ усадьбѣ. Вахрамѣй шагалъ тяжело, земля словно подавалась подъ напоромъ его массивныхъ ступней, которымъ онъ помогалъ, нагибаясь немного впередъ плечами.

— Йёнъ, дядинька! едва переводя духъ, удосторѣрялъ на ходу мальчикъ: — и казакинъ клѣтками, и палка евойная…

Вахрамѣй что-то соображалъ и хмурился.

Все это совершилось такъ быстро, что кабатчикъ Тупорыловъ не успѣлъ хорошенько обругать мальчишку, чуть неперебившаго посуду на полкѣ. Пущенная ему въ догонку крупная ругань не достигла его и разнеслась по вѣтру.

Впрочемъ, на скоропостижное удаленіе Вахрамѣя никто не обратилъ вниманія. Вахрамѣй завѣдывалъ и даже пользовался нѣкоторымъ образомъ Варламовской усадьбой. Поэтому, и дѣла у него могли приключаться разныя.

Прошло примѣрно съ полчаса. Вахрамѣй опять вернулся въ кабакъ. Теперь у него лицо было блѣдное, словно одеревенѣлое, глаза налились кровью, совсѣмъ бычачьи. Несомнѣнно, что глаза эти теперь прозрѣвали что-то явно страшное. Не то, чтобы онъ былъ перепуганъ, а какъ будто взиралъ на что то безусловно потрясшее все его существо. Онъ даже легонько вздрагивалъ:

— Косушку, дядя Аѳанасій! саросилъ онъ, прямо подойдя къ стойкѣ.

Тупорыловъ поглядѣлъ на него, качнувъ головой.

— Христа ради, косушку!

Вахрамѣй просилъ; но просьба его звучала угрозой.

— Братцы! обратился Вахрамѣй ко всей честной компаніи вообще, и на этотъ разъ голосъ его былъ какой-то жалкій: — братцы! сходите ко мнѣ въ огородъ! тамъ въ грядахъ, человѣкъ… Сходите, братцы! Лежитъ онъ… Живъ али нѣтъ?…

Миша первый почуялъ душевность мольбы. Въ кабакѣ на нѣсколько мгновеній стихло. Всѣ глядѣли на взволнованную блѣдную фигуру Вахрамѣя, обыкновенно румянаго, спокойнаго, невозмутимаго. Всѣ какъ будто смутились. Писарь адвокатъ зашелестилъ листами маленькаго формата Уложенія. Онъ былъ всегда на сторожѣ: не наклюнется ли что…

И вдругъ всѣ загалдѣли разомъ, приступая къ Вахрамѣю съ вопросами.

— Кто такой?

— Ты-то самъ что же?

— Гдѣ?

— Да что случилось-то?

— Говори же, братецъ! Говори! Ишь дѣло какое. А ну какъ тѣло…

Только Миша молчалъ, онъ вглядывался въ глаза Вахрамѣя, словно вслушивался, что за этими большими раскраснѣвшимися глазами душа человѣческая говоритъ.

Вахрамѣй ничего не отвѣчалъ. Жадно ухвативъ шкаликъ обѣими рѣками, имъ вылилъ себѣ въ горло половину водки и тяжело сѣлъ на лавку. Опустивъ голову, онъ смотрѣлъ въ полъ, а по мускуламъ его какъ будто лихорадочная дрожь пробѣгала. Мишка вплотную къ нему пододвинулся, весь красный отъ напряженной думы и вниманія.

— Братцы, идите! Може, еще живъ человѣкъ, снова взмолился Вахрамѣй, не шевелясь.

— Да какъ же это, братецъ ты мой! намъ тутъ ни къ чему.

— Ты-то самъ что же? Твой огородъ-то.

— Поди, а тамъ мертвое тѣло. Полицію надо, а то что!

При словѣ полицію Вахрамѣй мотнулъ головой и встрепенулся. Онъ уже больше года проживалъ въ Варламовкѣ; всѣ его знали и уважали, потому что, при безвѣстномъ отсутствіи барина изъ усадьбы, онъ, не взирая на свою голую бѣдность, являлъ нѣкоторымъ образомъ отблескъ помѣщика. Въ усадьбѣ все было во власти Вахрамѣя. Его любили, потому что душа у него была добрѣйшая. Утащитъ баба мѣщанка на дрова доску, либо жердь съ разваливающагося забора — Вахрамѣй много, что обругаетъ, да и то больше для виду. Забѣгутъ мальчишки сырую смородину въ саду ѣсть, онъ ихъ только что развѣ спугнетъ да выгонитъ. Драться онъ никогда не дрался. Какъ всѣ изъ ряду вонъ физически сильные люди, онъ опасался силу эту къ человѣку прикладывать, для земли ее припасалъ. Понадобится кому изъ сосѣдей заступъ, ломъ, либо сито, а не то и сѣмена огородныя — Вахрамѣя только попроси, онъ безо всякаго разговора одолжитъ. Иной разъ самъ и гряду для сосѣда перекопаетъ, либо разсаду о Николиномъ днѣ разсадитъ. Если прохожій мужикъ, весной или осенью, увязитъ на дорогѣ передъ Варламовкой въ грязи телегу — Вахрамѣй какъ изъ земли выростетъ, подопретъ подъ ось, либо подъ дрогу свое широкое плечо — хвать и зашагала кляченка, и поволочила возъ. Такъ онъ лонись^[1] и Арёху выручилъ. Времени у Вахрамѣя свободнаго было много; избытка силы и того больше. А самъ онъ мало въ чемъ нужался. Рѣпой и морковью, и всякой огородной снѣдью съ радостью угощалъ всякаго. Хотя все это онъ дѣлалъ молча и хмуро, какъ будто сердясь, но въ самомъ дѣлѣ съ радушіемъ. И ему съ радушіемъ даже лихой человѣкъ готовъ былъ услугу оказать.

Тупорыловъ открылъ ему кредитъ. Захудалый мѣщанинишко сапожникъ чинилъ ему даромъ сапоги, покуда чинить въ нихъ ничего не осталось. Арёха, когда пріѣзжалъ въ Новочушъ, изнурялъ себя совѣтами на счетъ того, что Вахрамѣю городъ бросить надо, къ бабѣ въ деревню идти: городъ дескать мужику не споръ, коли онъ настоящій мужикъ. Ѳедотка маляръ все сулился покрасить что, коли требуется. Даже писарь-адвокатъ однажды даромъ написалъ ему письмо къ исчезнувшему барину. Писаря же Вахрамѣй не разъ подбиралъ на улицѣ у кабака и сваливалъ на ночлегъ въ опустѣлый жеребячій ночникъ усадьбы.

Мишка всегда чувствовалъ сердечное влеченіе къ Вахрамѣю и безсознательно иногда сгоралъ желаніемъ дружбу ему оказать. Но не представлялось случая.

Всякій былъ готовъ Вахрамѣю услугу оказать. Но на этотъ разъ дѣло было не подходящее. Шутка сказать, уголовщина. Можетъ, мертвое тѣло, да еще въ чужомъ огородѣ. Тутъ свяжешься — не развяжешься.

— Да человѣкъ-то какой? что съ нимъ подѣлалось? допрашивали Вахрамѣя.

Онъ сидѣлъ какъ истуканъ, и не отвѣчалъ.

— Ахъ братцы, какіе вы! заоралъ своимъ звонкимъ молодымъ голосомъ Мишка: — сами видите, человѣкъ почти ума рѣшился. Сказываетъ онъ, что тотъ либо живъ, либо мертвъ; значитъ, ему одному не отводиться. Иттить намъ туда надо. Можетъ, человѣкъ-то живъ, а мы его, какъ собаку, кинемъ, какъ песъ промежъ грядъ околѣетъ… Вѣдь надо тоже совѣсть имѣть.

Миша начиналъ горячиться, Федотка маляръ, переминаясь около него охряными ногами и размахивая руками, начиналъ увлекаться не столько доводами, сколько интонаціей парня, и его звонкимъ размашистымъ голосомъ.

— А полиція? нерѣшительно проворчалъ мѣщанинишко, зашедшій въ кабакъ.

Миша совсѣмъ вспыхнулъ, закричалъ такъ, что мѣщанинишко попятился, а кабатчикъ даже одобрительно закачалъ головой: дескать, надо идти, братцы. Тупорыловъ одобрялъ Мишино предложеніе особенно потому, что самъ отлучиться изъ кабака не могъ ни подъ какимъ видомъ.

— Ахъ, братецъ, какой ты! зазвенѣлъ Миша, наступая на мѣщанина: — полиція! Какая же у насъ тутъ въ Варламовкѣ полиція! Вѣдь и за это не похвалятъ, что намъ было извѣстно, а мы не пошли. Совѣсть-то человѣчья есть въ тебѣ, али нѣту? Видишь ты его — каковъ онъ есть?

— Оно извѣстно, хрестьянинъ — не собака! бормоталъ Арёха…

— Оно дѣйствительно и по положенью… статья… шепелявилъ адвокатъ…

— Чего тутъ! иттить, братцы!

И Ѳедотка ринулся съ увлеченіемъ на крыльцо.

— Эй, почтенный! за 2 шкалика! Али память тебѣ выворотило? крикнулъ ему въ догонку кабатчикъ.

Ѳедотка хотѣлъ было улизнуть, пользуясь обстоятельствами: все лучше не платить, чѣмъ платить; но такъ какъ былъ при деньгахъ, то гоголемъ вернулся къ стойкѣ и бросилъ нѣсколько мѣдныхъ копеекъ.

— Ты-то чего жь нейдешь? крикнулъ Миша Вахрамѣю.

Но Вахрамѣй не шевелился.

III.

Какъ одичалый старикъ, стоялъ среди разроставшагося темнымъ лѣсомъ сада ветхій барскій домъ Варламовки. Съ большой дороги, за высокой гущей раззолоченныхъ осенью деревъ и кустарника, дома почти не было видно. Съ противуположной стороны садъ сливался съ огородомъ, тоже окаймленнымъ аллеями капризныхъ, наступавшихъ на гряды своими бойкими побѣгами бальзамическихъ тополей. Въ этотъ огородъ извнѣ, сквозь тополи, акацію и ягодные кусты не могъ проникнуть взоръ человѣческій, хотя заборъ былъ полуразрушенъ, не взирая на усердныя поправки Вахрамѣя, то и дѣло ставившаго заплаты. Только съ сѣверной стороны, теперь ярко освѣщенной солнцемъ осенняго полудня, бѣлѣли стѣны одно-этажнаго съ мезониномъ небольшого опрятно содержимаго зданія, съ зеленой желѣзной крышей, и зелеными аккуратненькими ставнями. Въ былое время этотъ домъ былъ занятъ дворней, но лѣтъ пять тому назадъ, нуждаясь въ деньгахъ на поѣздку въ Петербургъ, Варламовъ продалъ его, вмѣстѣ съ клочкомъ земли, отставному генералу Ѳедору Никитичу Шиворотову, который поселился въ городишкѣ, во-первыхъ, въ видахъ экономіи, во-вторыхъ, потому что, подобно Цезарю, предпочиталъ быть первымъ въ уѣздномъ городѣ, чѣмъ послѣднимъ въ столицѣ. Супруга Шиворотова, всегда сидѣла на креслѣ у одного изъ оконъ, выходившихъ въ огородъ, вязала косынки и одѣяла изъ толстой шерсти и обыкновенно развлекалась, перекрикиваясь съ Вахрамѣемъ и упрекая его въ неумѣлости, безтолковости, лѣности, грубости и вообще въ порокахъ, до которыхъ ей никакого не было дѣла, и которыми, по мнѣнію барыни, былъ преисполненъ мужикъ вообще, а Вахрамѣй въ особенности.

Въ противуположномъ углу огорода ютился сарайчикъ, въ одной связи съ избой. Одинокое, заткнутое мѣстами тряпицей окошечко, какъ черный больной глазъ, глядѣло на гряды. Въ этой избушкѣ обиталъ Вахрамѣй съ своимъ помощникомъ, двѣнадцатилѣтнимъ Сергунькой.

Больше половины грядъ было взрыто; овощи уже повытасканы; валялись въ разбросъ почернѣлые, хваченые морозомъ листья картофеля и свеклы; большія тѣни тополей лежали на грядахъ влажными пятнами. Посрединѣ огорода, въ большомъ солнечномъ свѣтѣ, вычерчивались посѣрѣвшія отъ засухи и мороза капустныя гряды, и, плотно одинъ къ другому, солидно осѣвъ на толстыхъ кочерышкахъ, то сѣрозеленые, то бѣлые стояли, какъ человѣческія головы, кочни, ожидавшіе сѣкиры Вахрамѣя.

Между двумя грядами лежалъ человѣкъ. Онъ былъ одѣтъ по городскому, по господски, въ клѣтчатый пиджакъ и брюки; потертые, изношенные. Лицо было молодое, съ русой бородкой, на сѣромъ фонѣ земли обозначался красивый профиль этого лица, блѣднаго, сѣро-синеватаго. Глаза были закрыты; человѣкъ не шевелился и не дышалъ.

Когда Миша, Арёха, писарь и Ѳедотка, приблизясь, взглянули на него, ихъ лица тоже поблѣднѣли и посѣрѣли.

Мѣщанинишко успѣлъ улизнуть по дорогѣ, пользуясь прикрытіемъ садовой гущи, а товарищи и забыли о немъ. Они безмолвно переглянулись, остановясь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ трупа. Ихъ широко раскрытые глаза были краснорѣчивѣе словъ. Больше всѣхъ перепугался Ѳедотка. Онъ попятился назадъ, но убѣжать былъ не въ силахъ. Мертвый человѣкъ словно не подпускалъ его къ себѣ, и въ тоже время какъ будто чѣмъ-то его приковывалъ. Ѳедотка глазами искалъ спасенія. Изъ окошка генеральскаго флигеля выглядывало темное, длинное лицо генеральши, словно огромная морда мыши, съ зубастымъ, выпяченнымъ ртомъ. Ѳедотка вперилъ обезумѣвшіе глаза въ круглые сѣрые глаза Шиворотовой, широко разставилъ ноги и, стащивъ картузъ, низко всѣмъ туловищемъ поклонился барынѣ.

Она что-то говорила. Слова ея были неясныя, а голосъ визжащій, и говорила она подавляя его. Трудно было разобрать.

— Это, сударыня, не наше дѣло, наудачу, дрожащимъ голосомъ откликнулся Ѳедотка: — мы пособить по крестьянству…

— Вахрамѣй это! Я знаю… я видѣла… Вахрамѣй! проговорила барыня…

— Ахъ ты прахъ! Что надѣлалъ! прошепталъ Миша.

Арёха сумрачно глядѣлъ на лежачаго человѣка и качалъ головой.

Въ это время къ генеральшѣ изъ глубины комнатъ подошла плоская человѣческая фигура, обросшая лохматой бородой и длинными волосами. Супруги, очевидно, ругались, тыкая руками то другъ въ друга, то въ огородъ.

— Подымать, что ли, ребята? легонько бы голову вздынуть — авось оживетъ! молвилъ Арёха, ободренный свидѣтельствомъ генеральши.

Арёха былъ человѣкъ смѣлый и рѣшительный…

— Ахъ, каково это ты сказалъ! дрожащимъ, непуганымъ голосомъ едва слышно прошепталъ Ѳедотка. — Какъ же можно трогать мертваго человѣка…

Арёха какъ будто и самъ понялъ, что несбыточное сказалъ. Онъ мрачно вглядывался въ искаженныя болью и какимъ-то изумленіемъ черты красиваго лица; вглядывался въ темное пятно, какъ будто синякъ на правой скулѣ около виска. Онъ не смѣлъ прикоснуться къ тѣлу, и опустился на корточки около.

Миша послѣдовалъ примѣру Арёхи. Миша былъ моложе и опрометчивѣе остальныхъ; страхъ проходилъ у него скоро. Онъ не могъ удержаться, и осторожно взялъ тѣло за руку. Рука была холодна, какъ камень, но пальцы свободно погнулись.

— Не окоченѣлъ! тихо рѣшилъ Мита: — може, оживетъ.

И самъ отодвинулся, словно испугался прикосновенія.

— Гдѣ ожить, бросить надо! шопотомъ, словно боясь разбудить человѣка, молвилъ Ѳедотка, и вздрогнулъ. — Ишь глаза-то…

Маляръ скользнулъ взоромъ по безжизненымъ, застывшимъ, полузакрытымъ глазамъ человѣка, и холодная дрожь словно прямо изъ этихъ глазъ пробѣжала по всему его тѣлу.

— Може, оживетъ! подтвердилъ и Арёха, вдумчиво вглядываясь въ лежачаго. — Може, оживетъ.

И Арёхой, какъ и Мишей овладѣло желаніе оживить человѣка. Самый ужасъ, который возбуждалъ видъ безжизненнаго тѣла, порождалъ это желаніе. Оживишь его и не будетъ этого чувства, самому легче станетъ. Кто такой этотъ человѣкъ, все равно имъ. За дѣло или не за дѣло его поучилъ Вахрамѣй — тоже все равно. Уцѣпилась смерть въ человѣка, словно въ ихъ души; надо же его у смерти вырвать, себя отъ гнетущаго чувства высвободить…

— Ишь молоденькій! пожалѣлъ Арёха вслухъ.

— Вахрамѣйка-то, разбойникъ, гдѣ? Гдѣ Вахрамѣй-то? Надѣлалъ дѣла, да и правъ! вдругъ взвизгнула барыня изъ окна, когда ея лохматый супругъ махнулъ рукой и удалился въ глубь комнаты.

Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ же Вахрамѣй? Онъ наложилъ руки — онъ и печаль снимай. Пусть самъ убивается, чѣмъ добрыхъ людей въ грѣхъ вводить.

— Поди, убёгъ со страху! предположилъ Ѳедотка, а писарь, выйдя изъ оцѣпенѣнія и высматривая, какъ бы самому убѣжать, выразилъ тоже мнѣніе.

— Н-н-э, промычалъ Мишка, лучше знавшій огородника.

Мальчуганъ Сергунька, спрятавшійся было въ свой сарайчикъ и оттуда наблюдавшій, высунулъ въ это время голову изъ воротъ. Его и послали въ кабакъ за Вахрамѣемъ.

IV.

Деревня Ершова, родина Вахрамѣя, приплюснутая, сырая и раскидистая, стояла на большомъ глинистомъ, плоскомъ бугрѣ, по капризу природы случайно выпятившемся кверху изъ окружавшаго со всѣхъ сторонъ болота. Хмурое, унылое, почти безъ ската, съ непроницаемой, глинистой подпочвой, оно ширилось кругомъ необозримо. Только съ одной стороны, въ мягкой дали чернѣла зубчатая линія хвойнаго лѣса: корни деревъ плохо держались въ мягкихъ кочкахъ, вѣчно погруженныхъ въ бурую, густую, съ металлическимъ отливомъ виду. Индѣ вода была запятнана краснымъ, словно кровью.

Ершовцы родились въ болотѣ, росли въ болотѣ, работали въ болотѣ; пили болотную воду, болѣли и умирали болотной лихорадкой и хоронили другъ друга въ болотѣ, ибо погостъ, какъ и приписанныя къ нему селенія, былъ окруженъ топью со всѣхъ сторонъ. Вода заливала дно вырытой могилки, прежде чѣмъ въ нее успѣвали опустить покойника, и комъ земли, брошенный на гробъ, расплывался въ грязь.

Озими у ершовцевъ, изъ году въ годъ, на половину вымокали. Зато овесъ, про который пословица сложилась: «кинь его въ грязь, будетъ онъ князь», родился ядреный. А въ сухіе годы трава выростала по брюхо скоту. Но сухой годъ для ершовцевъ — это голодная засуха для остальныхъ крещеныхъ. Скоту ершовскому было бы привольно, кабы его не пожирали всякіе падежи, нарождавшіеся въ бурыхъ лужахъ болотной воды. А люди, тѣ, которыхъ не одолѣвала ни болотная кода, ни болотная работа, ни болотная лихорадка, были крѣпкіе, работящіе, немного пасмурные, какъ и вскормившая ихъ влажная равнина. У ребятъ отъ рыхлой пищи брюха были шарами.

Вахрамѣя болото не одолѣло. Впрочемъ, онъ часть своей юности провелъ на злачномъ мѣстѣ — въ усадьбѣ своего барина Варламова, въ 25 верстахъ отъ Ершова. Усадьба, полная чаша, стояла на высокомъ берегу величавой, судоходной рѣки, и ее обвѣивало ее всѣхъ сторонъ смолистымъ запахомъ сосновыхъ рощъ, отѣнявшихъ темнозелеными пятнами просторъ тучныхъ полей, разостланныхъ по живописнымъ холмамъ.

Вахрамѣй былъ второй сынъ у своего отца, Ивана. Когда старшему брату, Климу, минуло 18 лѣтъ, баринъ Клима приказалъ женить, а Вахрамѣя, которому тогда было 12 лѣтъ, взялъ во дворъ, и приставилъ къ огороднику. Баринъ былъ разсудительный. и находилъ, что Ивану ершовскому одного сына работника довольно, и для своей земли и для барщины.

Вахрамѣй не безъ боязливости, подобно всякому дикому звѣрьку, загнанному въ жилое мѣсто, перешелъ изъ Ершова въ барскую усадьбу. Но онъ оставался молчаливъ, угрюмъ, и вообще равнодушенъ къ перемѣнѣ своего состоянія. Онъ ужь и дома приставалъ къ работѣ, какую отецъ, либо старшій братъ, Климуха, прикажутъ. Въ усадьбѣ онъ повиновался старику огороднику, но вникалъ въ его приказанія лишь на столько, чтобы механически ихъ выполнить безупречно. Въ духъ распоряженій онъ не вникалъ, а просто валилъ валомъ указанную работу. Кости у него трещали; инструменты ломались — а онъ все перъ по указанному направленію, покуда лбомъ не упирался въ какое-нибудь препятствіе. Прикажетъ ему огородникъ разсаду выполоть, скажетъ «все выполи», а не прибавитъ: «вотъ этого не трожь»! — Вахрамѣй и выполетъ все и самую разсаду выдергаетъ. Старикъ огородникъ, мужикъ, склонный къ умозрѣніямъ и размышленіямъ, ругалъ его за то, но барину такое свойство въ мальчишкѣ нравилось. «Такъ и надо; всегда слушайся, исполняй, не разсуждай; коли и напакостишь, такъ не съ тебя взыщется».

Вахрамѣйко относился равнодушно къ брани огородника, къ его потасовкамъ, и къ барскимъ поощреніямъ. Онъ продолжалъ дѣйствовать по своему, валомъ валилъ работу, къ которой его приставляли, и не нарушалъ умозрѣніями мира своей юной души. Ни брань, ни поощренія не могли измѣнить его, какъ не могли бы изъ его широкаго раздувшагося носа сдѣлать носъ греческій.

Вообще, думать Вахрамѣй не любилъ, но созерцалъ и дѣйствовалъ. Поэтому, онъ и не былъ разговорчивъ съ людьми. Созрѣвъ же въ взрослаго человѣка, онъ больше обращался съ своею рѣчью къ предметамъ неодушевленнымъ: къ косулѣ, которою пахалъ, къ бревну, которое подтесывалъ, къ червю, который ѣлъ капусту. Или разговаривалъ самъ съ собою, обращая рѣчь къ мысленно созерцаемымъ и какъ живые стоявшимъ въ его воображеніи образамъ. Непосредственно къ образамъ, и никогда къ отвлеченностямъ.

Эмансипація застала его 19 лѣтъ въ барской дворнѣ. Помѣщикъ Варламовъ былъ изъ разсудительныхъ либераловъ, и созвалъ къ себѣ всѣхъ дворовыхъ мужчинъ. Онъ изложилъ въ прочувственной рѣчи сущность великой реформы и предоставленныхъ дворовымъ людямъ правъ. Выходило, что дворовые люди могли и безъ земли оставаться, могли и особо у барина землю взять и получить надѣлъ вмѣстѣ съ той или другой деревней.

— Ну, такъ вотъ вы и выбирайте. Скажите, какъ кто хочетъ, такъ и дѣлать будемъ. Ну, кто какъ? говорите! спрашивалъ баринъ дворовыхъ людей.

Но каждый отвѣчалъ: «какъ всѣ». А всѣ рѣшили, что подумать надо. На этотъ разъ баринъ похвалилъ, что захотѣли подумать: мужику теперь надо пріучаться своимъ умомъ жить, на барскій нечего надѣяться. Мужикъ на барина больше не работникъ и баринъ больше о нихъ не заботникъ. Подумавъ нѣсколько дней, дворовые опять попросили барина растолковать. Выслушали, и послѣ весьма долгихъ преній, объявили рѣшительно:

— Ужь это какъ вашей милости угодно. Какъ, значитъ, подѣлаете, такъ мы и согласны.

Баринъ былъ очень озадаченъ; долго увѣрялъ, что не ему, а имъ жить, хотя самъ въ душѣ рѣшилъ, что лучше всего надѣлъ дворовымъ дать: мужику нельзя безъ земли; а у него, у барина, лишней земли много, а за лишніе надѣлы, смотришь, лишніе выкупные — 120 руб. за каждый — получишь.

Рѣшили сообща: надѣлъ. Барина долго мучила мысль, какъ это мужики сами ничего себѣ не выбрали. А въ городѣ и въ Петербургѣ онъ съ гордостью разсказывалъ о довѣріи освобожденнаго сословія къ прежнимъ помѣщикамъ; строилъ на этомъ фактѣ соображенія о дальнѣйшемъ сліяніи, о руководительной роли высшаго сословія и прочіе красивые воздушные замки. Въ душѣ же онъ мучился непонятностію мужицкаго рѣшенія, и долго приставалъ къ бывшимъ своимъ дворовымъ людямъ съ допросами: «какъ это, братцы? вѣдь вамъ жить, а не мнѣ». Но отвѣта удовлетворительнаго не получалъ. Только однажды, когда онъ особенно упорно одолѣлъ своего любимца Вахрамѣя допросами, Вахрамѣй, сдѣлавъ отъ умственнаго напряженія непріятную гримасу, объяснилъ:

— А намъ гдѣ же знать! Оно темное дѣло. Може — все одно, что надѣлъ возьми, что такъ иди. Може, того хуже будетъ. Самъ выберешь — самъ себя и ругай опосля, коли что не ладно.

Получивъ надѣлъ, Вахрамѣй поселился вновь въ Ершовѣ, поступилъ подъ начало отца. Старикъ Иванъ былъ человѣкъ предпріимчивый и хозяйственный; самъ рукъ не покладывалъ, и сыновьямъ не давалъ дремать. Вахрамѣй подъ руководствомъ отца работалъ съ такимъ же аппетитомъ, съ какимъ ѣлъ. Жалко только, что работы, сколько ее ни дѣлай, было куда больше, чѣмъ ѣды. Семья была большая, чистила покосы, подымала новину около болота. Иванъ даже канавы выдумалъ копать, а Вахрамѣй ихъ копалъ съ большимъ ожесточеніемъ и успѣхомъ, какъ пухъ раскидывая торфъ, выворачивая каменья, руками разрывая корни старыхъ сосенъ и ёлокъ. Отецъ звалъ, что стоитъ Вахрамѣя носомъ ткнуть и дѣло духомъ сдѣлается. Разъ только онъ задурялъ. Захотѣлъ взять замужъ дворовую дѣвку Гашку, съ которой слюбился въ барской усадьбѣ. Дѣвка бы ничего, да старикъ Иванъ не захотѣлъ. Первое, полагалъ, что дворовая дѣвка избалованная. Второе — другую, работящую невѣсту сыну облюбовалъ. Но на этотъ разъ Вахрамѣй настоялъ на своемъ, Гашка была съ нимъ повѣнчана. Она оказалась такой же лютой работницей, какъ и мужъ. Такая же была мощная, только веселая, шутливая, звонкоголосая. Со снохой и свекровью поэтому вздорила самую малость. Когда третій сынъ Ивана ушелъ въ солдаты, Гашка за мужика всю работу справляла, не упуская времени даже тогда, когда ребятъ родила. А ребятъ она родила тоже крѣпонькихъ, какъ боровые рыжики, веселенькихъ какъ благовѣщенскіе воробушки. Старикъ Иванъ ими тѣшился, и даже самъ Вахрамѣй улыбался, глядя на ихъ круглыя, румяныя фигурки, и у него тогда словно масло по сердцу разливалось.

Когда отецъ умеръ, у Вахрамѣя было уже четверо дѣтей; и самый младшій братъ былъ женатъ. Баба у него была вздорная; семья сколько ни ломалась надъ работой, а жила въ проголодь; ребятки ходили съ большими упругими, какъ гуттаперчевые шары, пустыми брюхами. Поэтому, младшій братъ рѣшилъ отдѣлиться: дескать своимъ хозяйствомъ лучше заживу. А Вахрамѣй ночью въ клѣти на сараѣ, посовѣтовавшись съ Агахой, рѣшилъ не отдѣляться и остался подъ началомъ старшаго брата большака. И работалъ, и повиновался старшему брату, какъ прежде повиновался отцу. Жаденъ онъ былъ на работу, но сколько этой жадности у него ни было, ѣды все не прибывало. Какъ младшему брату при дѣлежѣ отрубили изъ общей связи одну избу и часть сарая, такъ и торчали бревна; съ постройкой справиться не могли и скотинѣ не стало покоя. А тутъ овсы вымерзли, травы. Телушку надо было продать. Меринъ палъ отъ сибирки. И старшаго паренька у Вахрамѣя, мальчика кровь съ молокомъ, какъ клюковка румянаго и кругленькаго, въ три дня горловая болѣзнь скрутила. Одинъ Богъ, да Вахрамѣй. знали, что было горя, что было боли въ сердцѣ отца, когда онъ опускалъ досчатый гробикъ на дно могилы, залитое водой…

Но не до горя, не до сердечной боли было. Старшаго брата, большака, ужь разъ выпороли въ волостномъ правленіи. Недоимокъ страсть на ершовцахъ накопилось; того и гляди становой нагрянетъ скотъ продавать, не хотѣлось до этого довести. А и хлѣба надо было прикупить. Вахрамѣй, по распоряженію большака, узнавшаго, что артель идетъ съ сосѣднихъ деревень въ другую губернію чугунку строить, пошелъ съ артелью землю копать.

Работы на чугункѣ было вволю, подрядчикъ спѣшилъ постройкой; ряда была знатная; мощь у Вахрамѣя — великая и наработалъ онъ страсть сколько. Больше восьмидесяти рублей заработалъ, кромѣ того, что было учтено на харчахъ, которые тотъ же подрядчикъ въ счетъ платы поставлялъ. Такихъ денегъ у Вахрамѣя въ рукахъ отродясь не бывало. Вахрамѣй почти въ явь видѣлъ, какъ онъ домой придетъ, какъ большакъ подать сельскому старостѣ изъ клѣтчатаго платка въ руку подастъ и какъ староста толстыми, мозолистыми, плохо сгибающимися пальцами будетъ грязныя бумажки считать. Вахрамѣй видѣлъ, какъ его хозяйка будетъ хлѣбы изъ покупной муки въ печку садить, и какъ онъ будетъ ѣсть этотъ хлѣбъ на межѣ, у самаго лѣса, поспѣшая загонъ до паужина запахать. Онъ даже мечталъ о большомъ желтомъ платкѣ съ зелеными разводами для Агахи, и о пряничныхъ конькахъ для ребятъ. И платокъ и пряники онъ уже высмотрѣлъ на базарѣ въ селѣ…

Шутка! Восемьдесятъ рублей. Никогда такого капитала онъ не видывалъ. Да и то, судитъ ли еще Богъ видѣть. Подрядчикъ что-то тянетъ съ разсчетомъ: урки поденные задаетъ, чтобы время проволочить, а артели давно домой пора. Артель ропщетъ, артели обидно. Вахрамѣю тоже, какъ-будто, обидно, только онъ словно привыкъ. Да и какъ не привыкъ. Сколько онъ на своемъ вѣку пашни перепахалъ, хлѣба повысѣялъ, а хлѣба дома все нѣтъ. Сколько онъ сѣна перекосилъ — а скотина все тоща. Сколько онъ канавъ накопалъ, кореньевъ повытаскалъ, а канавы все заплываютъ, ивнякъ все покосъ глушитъ!

Вотъ и теперь. Сколько онъ кубиковъ земли накопалъ, перетаскалъ на чугунку — не плятятъ. Что тутъ подѣлаешь. Обидно, но привычно.

Однако, взволнованная артель рѣшила идти въ городъ жаловаться, хлопотать у мирового. Сейчасъ въ кабакѣ у Тупорылова шепелявый писарь, солдатъ Урвановъ, предложилъ принять на себя полномочіе. Уполномочили, и всѣ вмѣстѣ съ писаремъ въ камеру къ мировому отправились. Мировой, заспанный, оплывшій жиромъ съ маленькими глазами молодой еще человѣкъ, принялъ отъ писаря прошеніе. Погрозилъ солдату пальцемъ, произнесъ зѣвая: опять твое шельмовство! и передалъ бумагу своему письмоводителю. Больше недѣли ежедневно вся артель ходила въ камеру подъ предводительствомъ писаря; глядѣла, какъ судья чужія дѣла разбираетъ, да позѣвываетъ кукся глаза. И мужики тоже зѣвали, крестя ротъ, да удрученно вздыхая. А все до ихъ дѣла не доходитъ. Не пробираетъ судью даже удушающій запахъ тулуповъ цѣлой артели. Тоже привычка.

Писарь Урвановъ, однако, свое дѣло справлялъ; каждый вечеръ на артельный счетъ водку у Тупорылова пилъ, и каждое утро надоѣдалъ лично судьѣ, который говорилъ ему «вы», обзывалъ его мошенникомъ; и все грозился въ камеру свою не допускать, потому что отъ него кляузъ не оберешься.

Мужики почесывали въ затылкѣ. А ну, какъ писаришко ихъ попусту, облыжно, за носъ водитъ? Похоже было на то.

Одному Богу извѣстно, сколько времени мытарили бы мужиковъ, и сколько водки у Тупорылова на артельный счетъ выпилъ бы адвокатъ Урвановъ, еслибы, однажды, судьѣ не пришлось явиться въ камеру на утреннее разбирательство прямо съ имянинъ исправника. Эти имянины начались наканунѣ въ полдень кулебякой и кончились только солнечнымъ утромъ другого дня, нагло освѣтившимъ отвратительно измазанные мѣломъ, залитые пуншемъ зеленые столы и желтыя, сонныя, возбужденныя пуншемъ и штосомъ физіономіи гостей. Когда судья, шаркая туфлями, прибрелъ въ камеру, голова у него (фамилія судьи была Варламовъ) трещала; въ ней носился туманъ и хаосъ: проиграные 700 руб., стерляжья уха, влажные, неопрятные поцѣлуи хозяина, чадъ папиросъ, и сознаніе собственнаго гражданскаго долга. На столѣ въ камерѣ лежала теперь цѣпь, эмблема этого долга, ворохъ бумагъ и нераспечатанныхъ конвертовъ съ почты. Буквы у него въ глазахъ сливались; конвертовъ онъ никакъ не могъ распечатать, потому что руки дрожали. Надъ всѣмъ этимъ стояла язвительная усмѣшка письмоводителя, тыкавшаго плоскимъ ногтемъ исхудалого пальца въ тѣ мѣста исходящихъ бумагъ, гдѣ надо было подписывать судьѣ свое имя.

И Варламовъ подписывалъ, читать было некогда.

Когда у Варламова въ головѣ и въ мускулахъ бродили винные пары и господствовало разслабленіе, нервы его становились чутки и въ сердцѣ вставала идилія.

Онъ клялъ тогда въ душѣ горькую необходимость изъ-за жалованья служить правосудію, въ которое утрачивалъ вѣру. Начиналъ ощущать потребность любить, душа расширялась, и объятія простирались. Къ кому и къ чему? Ясно онъ этого самъ себѣ представить не могъ. Какъ будто къ самому же себѣ, только къ далекому, прожитому самому себѣ, молодому, вѣрующему, мечтающему….

Какъ все это было далеко! И какъ все было хорошо… Какъ все, что близко, гадко, начиная со вчерашняго проигрыша, оставившаго его безъ гроша въ карманѣ на нѣсколько мѣсяцевъ, и кончая сѣрозеленой большой камерой, съ рядами черныхъ скамеекъ, съ которыхъ глядѣлъ на него всякій сбродъ фигуръ и физіономій, требовавшихъ отъ него правосудія!

Вздоры и ссоры ихъ глупые — а онъ разбирай. Разбирай, потому что 20 го числа нетолько пріятно, но и необходимо получить жалованье… Такъ бы и убѣжалъ!

Варламовъ подписывалъ бумаги, устремляя одурѣлые глаза въ плоскій ноготь письмоводителя, и мысленно повторялъ свой любимый куплетецъ изъ Гейне.

Ухожу отъ васъ я въ горы,

Гдѣ живутъ простые люди,

Гдѣ свободный вѣетъ вѣтеръ

И дышать просторно груди…

Къ счастію, въ камерѣ было немного народа, если не считать мужицкой артели, предводительствуемой косноязычнымъ адвокатомъ. Мужицкія груди дышали не особенно просторно въ судейской камерѣ, и, повидимому, имъ тоже хотѣлось, если не въ горы, то, во всякомъ случаѣ, въ болота своей родины, гдѣ тоже живутъ простые люди.

Судья привыкъ видѣть ихъ ежедневно и по принципу игнорировать ихъ, какъ кліентовъ назойливаго и косноязычнаго писаря Урванова. Но на этотъ разъ густой запахъ мужицкой артели обезпокоилъ нервы судьи.

— Чего это? спросилъ Варламовъ письмоводителя, указывая желтыми глазами на вздыхавшихъ мужиковъ.

Онъ съ трудомъ выговаривалъ слова; еще не разошелся. Но съ письмоводителемъ они понимали другъ друга и безъ словъ.

Письмоводитель что-то объяснилъ, но судья не понялъ. И письмоводитель подложилъ дѣло, которое судья сталъ перелистывать. Онъ чувствовалъ, что на него выпучено много глазъ.

— Вахрамѣй Ивановъ! бормоталъ судья, остановясь на одномъ изъ прошеній и что-то вспоминалъ, ловя ногой подъ столомъ свалившуюся туфлю. — Вахрамѣй… деревня Ершова, Пречистенской волости… губерніи… Вахрамѣй Ивановъ здѣсь? вдругъ громко, поднимая нечесаную голову, воскликнулъ судья.

Мужики зашевелились и завздыхали пуще; косноязычный Урвановъ захлопоталъ, засуетившійся сторожъ чуть не за шиворотъ представилъ перепугавшагося Вахрамѣя къ самому судейскому столу. Столъ помѣщался на возвышеніи.

Прозаическое имя Вахрамѣя, деревня Ершова, Пречистая — всѣ эти слова окончательно наполнили идиліей сердце судьи. Передъ нимъ пронеслось дѣтство: огромный огородъ, аллея тополей съ обглоданной зайцами корой, бальзамическій ароматъ листьевъ, крѣпкій запахъ овощей и зелени, мяты и полыни, капусты и черной смородины, свѣтлыя извилины рѣчки на влажномъ лугу у опушки лѣса, бугоръ старой мельницы у глубокаго, чернаго омута, гдѣ они съ Вахрамѣемъ, ребятами, удили пискарей. Напомнило все это ему его самого, не оплывшаго, заспаннаго судью Арсенія Петровича, котораго онъ не любилъ, а хорошенькаго и хорошаго, добраго Арсю, бѣлокудраго Арсю, котораго онъ обожалъ, потому что Арся любилъ и природу, и людей, и мечты.

Теперь все обратилось въ какую-то мерзость. И Богъ знаетъ, почему самъ Арся выродился въ соннаго судью города Новсчуша.

Поймавъ туфлю, судья всталъ со стула, спустился съ каѳедры и восторженно глядѣлъ на стоявшаго передъ нимъ мощнаго вахлака-мужика, нѣкоторымъ образомъ друга дѣтства.

Косноязычный адвокатъ немилосердно хлопоталъ и юлилъ ту тѣ же рядомъ.

— Убирайся ты къ чорту! закричалъ на него Арсеній Петровичъ: — я васъ…

Идилія разлилась изъ сердца по всему существу, и отъ волненія ночной хмѣль опять зашумѣлъ въ головѣ. Во хмѣлю Варламовъ бывалъ нѣженъ. Къ тому же, онъ воспиталъ въ себѣ еще въ шестидесятыхъ годахъ либеральныя привычки.

— Вахрамѣй! помнишь? Ты вѣдь изъ нашихъ, изъ дворовыхъ? восторженно, захлебываясь, произноситъ судья и протянулъ Вахрамѣю обѣ руки.

Тотъ не понялъ движенія и по старому инстинкту повалился въ ножки барину. Теперь баринъ былъ для него вдвое баринъ: отъ барина зависѣло дать или не дать заработанные 80 руб., отъ него зависѣло возвращеніе мужика въ Ершово, свиданіе съ ребятишками. Въ воображеніи Вахрамѣя ясно встала фигура младшей годовалой дочурки Шашки, съ пухлыми бѣленькими щечками, съ вздутыми малиновыми губенками; онъ видѣлъ крошки каравая, прилипшія къ этимъ губенкамъ, и длинныя рѣсницы, то опускавшіяся, то поднимавшіяся, изъ-за которыхъ взглядывали большіе глазки весело, спокойно, ласково… Отъ этого барина зависѣло дать ему возможность видѣть эти глазки; избавить большака брата отъ порки въ правленіи, корову отъ продажи, желудки всей семьи отъ мякиннаго хлѣба. И Вахрамѣй повалился въ ноги.

— Что ты! что ты, братецъ! Прошли времена… да еще въ камерѣ! Полно! бормоталъ растроганный судья, поднимая озадаченнаго мужика.

Адвокатъ подрядчика, съ котораго искали мужики, изящный молодой человѣкъ, кандидатъ правъ, съ еврейскимъ клювомъ и израильскимъ юркимъ взглядомъ, чертилъ въ своей записной книжкѣ замѣтки по дѣлу и обдумывалъ поводы къ кассаціи, ибо становилось очевиднымъ, что дѣло его кліента у судьи будетъ проиграно. И на съѣздѣ апелляція не поможетъ, ибо на съѣздѣ Варламовъ непремѣнный членъ, хотя и самъ не особенно поворотливъ, но все-таки всѣмъ ворочалъ, потому что остальные члены вовсе не ворочались.

V.

Присудилъ судья съ подрядчика каждому мужику все, что слѣдовало. Рѣшеніе прочиталъ велегласно, отчетливо; прослушали истцы внимательно, понять не поняли, но узнали, что дѣло ихъ выгорѣло: плати подрядчикъ деньги. Только когда дошло до угощенія Урванова адвоката въ тупорыловскомъ кабакѣ, то мужикамъ пришлось жребій кидать, чей полушубокъ въ закладъ отдавать, потому что деньги, хотя и были присуждены, но ихъ у мужиковъ не было и получить ихъ еще было нельзя. Писарь поздравлялъ кліентовъ и самъ поздравлялся съ выигрышемъ, однако, толковалъ, что выиграла только «первая станція». А сколько же этихъ станцій будетъ? интересовались мужики и узнавали, что можетъ одна — это ужь безпремѣнно будетъ: еврейчикъ, адвокатъ подрядчика, сразу, какъ судья рѣшеніе читалъ, объявилъ. А можетъ и другая еще станція будетъ, та кассація называется. Подлинно, что кассація. И далече она, сказываютъ, въ Питерѣ.

— Такъ что-жь ты, собачій сынъ, намъ мелево мелешь, негодовали на своего адвоката мужики: — что же ты бухаремъ своимъ мотаешь, непутная голова, что деньги намъ присудили, коли этихъ денегъ и видимости еще не оказывается. Гдѣ-жь онѣ, деньги-то паши, мамона ты бездонная, прорва толстогубая! Что намъ теперь дѣлать-то? Околѣвать, что ли, покелева?

— Ждать. Потому, на все порядокъ, законъ. У судьи дѣло выиграли — ну, и благодарите Бога, и меня благодарите. Вамъ бы молебенъ сходить отслужить благодарственный, а вы оскорбленіе. Это не по законному… А безъ станціи невозможно, ждать надо. Вотъ я вамъ бумагу на съѣздъ напишу.

А сколько ужь и безъ того мужики переждали. Но и судья, съ которымъ артель, перестававшая довѣрять Урванову, поручила Вахрамѣю переговорить, тоже о станціяхъ сказалъ, и тоже ждать приказалъ. Посовѣтовалъ судья, вмѣсто пьянаго писаря, другого ходатая взять, да мужики рѣшили оставить писаря, другой еще какой наскочитъ. Кукушку на ястреба перемѣнишь, лучше не будетъ. Этого они ужь запоили, а новаго, поди, сызнова запаивай.

Судья это время отъ проигрыша на имянинахъ исправника не могъ оправиться, и поэтому, дѣла разбиралъ наскоро, съ раздраженіемъ, а остальное время посвящалъ упражненіямъ съ самозабвеніи. Онъ былъ поклонникъ Гартмана. Все закусывалъ; то въ гостяхъ, то у себя въ Варламовкѣ съ гостями. Поэтому, все это время сердце у него было отмякшее и помыслы идиличные. Вахрамѣя, безсознательно подогрѣвавшаго эту идиличность, онъ отъ себя, можно сказать, не отпускалъ. Сначала, когда полученіе денегъ съ подрядчика затянулось аппеляціей и Вахрамѣю некуда было голову преклонить, а домой идти безъ денегъ нельзя было, Арсеній Петровичъ «велѣлъ» ему у себя въ домѣ, въ усадьбѣ Варламовкѣ, жить. Потомъ, когда еврейчикъ-адвокатъ дѣло еще кассаціей затянулъ, Арсеній Петровичъ говоритъ: Вахрамѣй, живи у меня, не объѣшь! А такъ какъ у Вахрамѣя въ широкихъ жилахъ могучими волнами кровь ходила и мускулы работы просили, то онъ гдѣ обвалившейся заборчикъ на ноги поставитъ, гдѣ ворота у сарая поправитъ. Сталъ гряды перекапывать; дрогу въ тарантасъ новую смастерилъ; насчетъ тухлаго сѣна, отъ котораго лошади хирѣли, посовѣтовалъ барину. Сталъ Вахрамѣй входитъ въ хозяйственные интересы разрушающейся усадьбы, на которую самъ баринъ рукой махнулъ, и морщился каждый разъ, когда ему напоминали объ ея интересахъ.

Вахрамѣю даже чудно было: давно бы надо было барину пойти по-міру. И около Ершова усадьба сгибла; и Варламовка вся расшаталась, а выпаханная земля кой-какъ каждый годъ бездоходно, безъ пользы хозяину разсована; вся раззорена. Экая силища земли была и вся загублена. А баринъ все стоитъ козыремъ, судъ творитъ, и всѣ ему кланяются. Сила. Вахрамѣй, привыкшій слушаться силы, приноравливался: не будетъ ли баринъ приказывать, распоряжаться; а баринъ не распоряжается, а все довѣряетъ; не потому, чтобы другому человѣку вѣрилъ, а потому что себѣ совсѣмъ не вѣрилъ. По Варламовкѣ было бы чѣмъ распорядиться: не одни заборы валились. Вахрамѣй, кажись, подперъ бы плечомъ, кабы велѣли, всю ее и съ землей. А барину точно въ тягость и думать о землѣ. Кто заговоритъ ему о хозяйствѣ, онъ только морщится. «Да ты покуда тутъ у меня въ родѣ прикащика будь», пригласилъ онъ Вахрамѣя; огородомъ что ли займись". И жалованье ему назначилъ, хотя Вахрамѣй не жалованья просилъ, а денегъ съ подрядчика.

Положеніе обоихъ и взаимныя дѣловыя отношенія были самыя неопредѣленныя. Вахрамѣй какъ будто даже управлять сталъ усадьбой. Но онъ и спалъ и видѣлъ деньги съ подрядчика получить, въ Ершово уйти; и жалованья ему не платилось; какъ-то у судьи всякія деньги уходили сквозь рукъ. За то отчета не спрашивалось; работы тоже не спрашивалось. Хочешь — день и ночь работай; хочешь — на сѣновалѣ дрыхни до полдёнъ. Баринъ въ немъ души не чаялъ, и какъ только отчертыхается окончивъ судейскія дѣла, такъ сейчасъ за Вахрамѣя.

— Вахрамѣй! брось ты эту гряду, наковыряешься!

Вахрамѣй повиновался и получалъ стаканчикъ водки, изъ того самаго графинчика, изъ котораго Арсеній Петровичъ уже самъ успѣлъ черпнуть забвенія, умиленія и идилическаго благодушія. Вахрамѣй самъ по себѣ не былъ ни-чуть занятенъ. Мужикъ какъ мужикъ, вахлакъ глупый. Не то что разсуждать, даже умничать не разумѣлъ. Но онъ былъ средствомъ, подогрѣвавшимъ нѣжныя чувства въ судьѣ. Просто одно то, что съ нимъ можно было помянуть мѣста, имена, времена, отъ которыхъ на Варламова вѣяло утекшими, хорошими годами. Одно это уже было ему дорого въ Вахрамѣѣ. Слова съ нимъ перебираешь, а сквозь дымку выпитой водки подъ звуки этихъ словъ въ мозгу проходятъ дорогія времена, сладкія картины, и забываешь, что все дорогое и сладкое навѣки утрачено, забываешь, что даже самозабвенія приходится искать въ томъ, что хотѣлось бы забыть: въ картахъ, въ водкѣ, въ сообществѣ отставного генерала Шиворотова и исправника Скалкина.

Какъ средство забвенія, Вахрамѣй куда былъ дороже и Шиворотова и Скалкина. Къ тому же, душа Арсенія Петровича жаждала возможности благодѣтельствовать, осчастливливать. Вахрамѣй и опять былъ какъ разъ. Варламовъ умилялся, что создаетъ его, мужицкое, счастье. Деньги съ подрядчика присудилъ; жалованье ему назначилъ, работой не нудитъ. Положимъ, еще дѣло не кончено; и жалованье нечѣмъ платить: у самого помѣщика денегъ нѣтъ. Ну, да черезъ нѣсколько мѣсяцевъ все это устроится, Богъ дастъ. Выкупную разрѣшатъ; барину деньги выдадутъ. Вахрамѣй заразъ два куша получитъ; баринъ ему еще лѣсу на постройку въ Ершовѣ дастъ, подарокъ сдѣлаетъ; мужикъ домой вернется; отъ радости вся семья не очувствуется.

Исправникъ и генералъ Шиворотовъ, съ которыми Варламовъ больше другихъ знакомыхъ хороводился, закусывалъ, въ карты игралъ, а иногда разсуждалъ и о высшей политикѣ, негодуя на общій застой, тоже любили Вахрамѣя.

Бывало, какъ пріѣдутъ въ Варламовку — сейчасъ имъ подавай Вахрамѣя. Мужика оторвутъ отъ работы. Онъ стоить передъ барами, какъ пень; но они въ такомъ состояніи находятся, что палецъ имъ покажи, такъ у нихъ уже утробы гогочутъ. И привыкли они, чтобы этимъ пальцемъ былъ Вахрамѣй. Но такъ какъ чувства вообще притупляются и такого возбужденія становилось по времени недостаточнымъ, то Вахрамѣя начали поить. Прежде онъ только выпивалъ и то изрѣдка; теперь ему въ горло лили водку каждый день, потому что его забавность становилось тѣмъ пикантнѣе, чѣмъ онъ больше выпивалъ. Сначала онъ молчитъ и не двигается; потомъ начнетъ головой мотать, глазами вращать, руками махать; потомъ самъ съ собою разговаривать, обращаясь къ какому-то невидимому предмету; и подъ конецъ станетъ такія ругательства извергать, что никакой комедіи лучше не надо. Даже карты тогда переставали интересовать господъ. И такъ какъ постепенно требовалось все большее и большее количество алкоголю, чтобы доводить Вахрамѣя до такого состоянія, то пріятели дошли до того, что разъ Шиворотовъ, будучи самъ на второмъ взводѣ, вмѣсто водки налилъ Вахрамѣю по ошибкѣ стаканъ спирту.

Тотъ какъ хватилъ, такъ и замеръ: рта не можетъ закрыть, глаза выперло, зрачки уставились, какъ у мертваго неподвижно; руки и ноги окаменѣли. Испугались пріятели; забѣгали: «воды! молока! за докторомъ»!..

Но минутъ черезъ пять, окаменѣлость отошла, мужикъ ожилъ, заговорилъ, и даже претензію заявилъ:

— Въ первой, говорить, хорошенько угостили, да и то жалко стало…

Послѣ этого благополучнаго событія, эксперименты надъ Вахрамѣемъ совершались уже безъ опасенія. И дошелъ онъ до того, что стаканъ перцовки, какъ стаканъ квасу, выпивалъ.

Воспитаніе Вахрамѣя алкоголемъ пріятно наполняло досуги исправника и судьи. Такъ учатъ медвѣдей плясать тѣ, которые сами пляшутъ. Но иногда даже учителя завидуютъ искуству медвѣдя. Такъ и тутъ случилось. Вахрамѣй, кромѣ способности забавлять крупнословными монологами, обладалъ во хмѣлю двумя драгоцѣнными качествами, достойными подражанія. Вопервыхъ, сколько бы и чего бы онъ ни выпилъ, буде только его каменный сонъ не одолѣваетъ, онъ могъ сейчасъ же на работу стать; пахать, такъ пахать; косить, такъ косить. Не совсѣмъ прямо идетъ, и все время на кого-то вслухъ гнѣвается, но дѣло дѣлаетъ. А баръ это веселитъ.

Шиворотовъ, Варламовъ и Скалкинъ упражнялись въ подражаніи Вахрамѣю, и однажды объ закладъ побились: кто изъ нихъ подойдетъ ближе къ идеалу. Выпивъ по графину водки и запивъ хересомъ, они каждый пошли по своимъ дѣламъ: исправникъ — распоряжаться; судья — судить; Шиворотовъ — женѣ помогать въ пяльцахъ подушку гарусомъ вышивать. Однако, у нихъ не вышло, какъ у Вахрамѣя. Судья, не дочитавъ рѣшенія, захрапѣлъ, павъ всѣмъ туловищемъ на столъ. Исправникъ такія бумажки подписалъ, что чуть мѣста не лишился; а генералъ испортилъ подушку, и заболѣлъ разлитіемъ желчи.

Между тѣмъ, Вахрамѣй наладилъ соху и вспахалъ уголъ огорода, состряпалъ гряду, на которой и произрасли въ свое время надлежащихъ качествъ овощи.

Превосходство Вахрамѣя было признано единогласно. Но этимъ онъ не возгордился, а, напротивъ, предоставлялъ господамъ продолжать свое воспитаніе. Ибо второе драгоцѣнное его качество заключалось въ томъ, что опять, сколько бы и чего бы онъ ни выпивалъ, до какихъ бы непечатныхъ словъ въ своихъ ругательствахъ ни доходилъ, онъ уважалъ властей, предъ нимъ предсѣдящихъ. Никогда онъ не огрызался на присутствующихъ, руки всегда держалъ одну за-пазухой, другую за спиной и, очевидно, памятовалъ, что исправникъ — исправникъ, что судья — судья, что генералъ — генералъ и что всѣ они начальство. Памятовалъ это даже тогда, когда они сами утрачивали ясное представленіе объ своихъ чинахъ, правахъ и обязанностяхъ.

Работать и повиноваться — этого изъ Вахрамѣя никакая перцовка вышибить не могла.

Хлопотать о деньгахъ съ подрядчика Вахрамѣй пришелъ въ городъ поздней осенью. Земля промерзать стала и въ сѣромъ тихомъ воздухѣ носились снѣговыя пушинки. Покуда дѣло тянулось по инстанціямъ — зима шла. Домой Вахрамѣю иной разъ захочется, по женѣ, по ребятамъ встоскуется сердце, да нечего дѣлать, рѣшенія и денегъ надо ждать. Да и баринъ, Арсеній Петровичъ, правду говоритъ: «Чего, говоритъ, тебѣ зимой въ Ершово возвращаться, какое тебя тамъ дѣло не видало. Дровъ-то и безъ тебя нарубятъ; на печи-то грызть кирпичи и безъ тебя нагрызутся. Ты у меня живешь — дома хлѣба не ѣшь, это первое. Второе — все равно тебѣ у меня заработокъ, идетъ жалованье. Гдѣ тебѣ въ другомъ мѣстѣ столько денегъ наживать? А выйдетъ рѣшеніе, я тебя отпущу съ Богомъ. Награжу и лѣсу велю тебѣ съ братомъ дать. Чего тебѣ домой торопиться?»

Оно и правда. Все одно заработокъ, да и заработокъ такой, что другого зимой не найдешь. Баринъ добрый, обѣщается не оставить. Баринъ это все искренне обѣщался. Неизвѣстно, что даже было искреннѣе: желаніе барина облагодѣтельствовать мужика, или желаніе мужика воспользоваться этимъ благодѣяніемъ. Оно, конечно, давно дѣтей, хозяйки не видалъ; такъ они въ сердце, да въ очи и лѣзутъ иной разъ — тоскливо, не сказать, какъ тоскливо. Однако, и эту тоску баринъ сводитъ съ души; помогаетъ. Угоститъ — оно и станетъ какъ будто даже чудесно.

Отписать баринъ предлагалъ домой. Такъ чего писать? Чего на почту изъяниться? Пашпортъ исправникъ взялъ; въ правленіе пречистенское обѣщалъ отослать для перемѣны; ну, значитъ, дома узнали, что живъ, дескать, человѣкъ; тамъ-то и тамъ-то, дескать, находится. Чего больше? А письмо послать тоже денегъ стоитъ. Такъ зима и проходила.

Однако, зима кончалась, а рѣшеніе все не приходило. Солнце ярчало. Снѣгъ днемъ подтаивалъ, а утромъ слѣпилъ, хоть жмурься. Кровли оголились, словно отъ нихъ тепло пошло, запариваться стали около полуденъ. Воробьи защебетали по застрехамъ; жаворонки прилетѣли; дороги совсѣмъ закорытились, занавозились; на рѣкѣ вода поверхъ льда выступила. Попъ перѣзжалъ въ пошевняхъ, провалился, потонулъ. Засинѣлъ ледъ, того и жди, что вѣтеръ здоровый подымется, ломать его станетъ, этотъ синій ледъ.

И Вахрамѣя стало ломать. Живетъ онъ въ городѣ Новочушѣ, въ усадьбѣ Варламовкѣ, и бродитъ онъ по ней, какъ во снѣ. Душой и думой въ Ершовѣ живетъ. Видитъ, какъ родное болото водой снѣговой заливается, какъ лѣсъ за болотомъ изъ-подъ снѣга теплой чернотой обозначается; какъ вода прозрачнымъ паромъ изъ яроваго поля выступаетъ; чуетъ, что земля велитъ мужику соху ладить. Слышитъ, какъ ребятишки, заголя подолы, по бревнамъ около срубовъ играютъ и щебечутъ, перекликаясь съ воробьями. И хозяйка его Агаха, растворяя опару къ свѣтлому празднику, тоскливо прислушивается къ дѣтскимъ голосамъ. И хозяйку дородную и ласковую дома тоже весна ломаетъ, съ мужемъ свидѣться до смертушки хочется.

Вахрамѣй своихъ чувствъ не высказываетъ. Недосугъ было выучиться этому дѣлу. По прежнему, онъ работу въ усадьбѣ, какая есть, валомъ валитъ, и пьетъ барскую водку. Только водка думъ его ныньче, весной, не разгоняетъ, сколько ее ни лакай. Отъ нея, отъ этой водки, еще тошнѣе становится.

Изъ артели мужики безъ малаго всѣ, не дождавшись рѣшенія, разошлись кто по домамъ, кто по заработкамъ.

Когда это рѣшеніе выйдетъ? Онъ и ждетъ-то его, не дождется, да какъ будто и ждать пересталъ. Думать страшно.

Вдругъ вышло рѣшеніе. Еще и рѣка не вскрылась. Слава тебѣ, Господи! Арсеній Петровичъ объявилъ, что вышло, и деньги взысканы, говоритъ. Два-три мужиченка изъ артели, что, оставаясь еще въ городѣ, кой-какой работой на заводѣ пробивались, уже деньги получили отъ мирового судьи, Арсенія Петровича Варламова. И Вахрамѣй полѣзъ-было къ барину за своими деньгами.

— А ты, говоритъ судья Вахрамѣю: — подожди съ недѣльку. Я со своими дѣлами справляюсь вотъ ужо. Тутъ мнѣ сдѣлка выкупная въ Петербургѣ вышла; не сегодня завтра сюда въ новочушское казначейство деньги пришлютъ, я тебѣ жалованье заплачу, награжденье дамъ. Останешься доволенъ. Заразъ и подрядчиковы деньги тогда выдамъ. А то куда тебѣ ихъ теперь беречь. Еще потеряешь; либо украдутъ въ кабакѣ у Тупорылова.

— Оно, извѣстно, у вашей милости онѣ цѣлѣе. Только домой бы охота… не близкое дѣло, когда-то дойдешь еще…

— Я тебѣ на проѣздъ дамъ. Не бойся, не обижу. Что же тебѣ тоже безъ моего жалованья домой вернуться. Я бы тебѣ сію минуту далъ, да у самого не случилось. Вотъ не сегодня завтра деньги по выкупу въ казначейство пришлютъ. Ждалъ много. Деньковъ-то пять-шесть еще не бѣда.

Мужикъ почесалъ въ головѣ; сталъ ждать. Добра не привыкать стать ждать русскому человѣку — привыченъ. Лихо безъ жданья само приходитъ, а добра жди. Когда-то дождешься!

Недѣля прошла, денегъ барину въ казначейство не шлютъ. Вмѣсто того, пришла къ нему телеграмма о задержкѣ въ Питерѣ. Самому надо ѣхать. Дѣла онъ на-скоро почетному судьѣ сдалъ; пошевни велѣлъ изготовить, потому что въ возкѣ Ѣхрть было невозможно; дорогу распустило. Ледъ на рѣкѣ стало ломать, а Вахрамѣя и того пуще. До того его ломаетъ, что онъ самъ сталъ Алексѣю Петровичу о своихъ деньгахъ говорить.

— Какой ты, братецъ, однакожъ! не безъ досады отвѣчалъ ему баринъ: — вѣдь не годъ тебѣ придется ждать. Отъ Заглохлова до Петербурга желѣзная дорога, а до Заглохлова всего 70 верстъ отсюда. Я, значитъ, черезъ полторы сутки въ Питерѣ. Въ тотъ же день все справлю. Вернусь на недѣлѣ, и весь разсчетъ получишь. Тебѣ какая потеря? Самъ разсуди. Ты здѣсь не безъ жалованья живешь, не съ голоду помираешь. Ты думаешь, я о тебѣ не забочусь? Получишь деньги — заживешь! А если что меня въ Питерѣ задержитъ, такъ опять-таки я тебѣ всѣ деньги по почтѣ вышлю.

Увѣренно, искренне и ласково говорилъ Арсеній Петровичъ. Кабы Вахрамѣй въ самую глубину его души могъ заглянуть и тамъ бы онъ увидѣлъ, что праведны и искренни бариновы рѣчи, что жалѣлъ онъ Вахрамѣя и дѣло ему говорилъ. Чутокъ былъ Вахрамѣй и сдался на добрыя рѣчи; только все-таки осмѣлился спросить:

— А подрядчиковы деньги, присужденныя, вышлете али оставите?..

Арсеній Петровичъ какъ будто заалѣлъ; глаза въ сторону отвелъ, и легонько прокашлялся.

— Разумѣется, и подрядчика деньги тогда получишь. Пожалуй отдалъ бы ихъ и теперь тебѣ. Да гдѣ ихъ беречь станешь? Пропьешь!

Правильно. Затискалъ свои мечты о Ершовѣ Вахрамѣй въ уголокъ душевный подальше. Сдался: ждать, такъ ждать; «баринъ деньги получитъ — заживемъ», подбодрялъ онъ себя.

А все-таки, когда лошади, хлюпая копытами по водѣ, налившейся въ дорожное корыто, выволочили изъ Варламовки пошевни, нагруженные толстымъ бариномъ въ толстыхъ лохматыхъ шубахъ, щемью защемило Вахрамѣево сердце.

И запримѣтивъ, что одно полотно воротъ досками разъѣхалось за зиму, сталъ Вахрамѣй это полотно топоромъ колотить, и ругательски ругать. Самъ же между тѣмъ чувствовалъ, что не доски бьетъ, не ворота поноситъ нехорошими словами, а что именно поноситъ и самъ не знаетъ.

VI.

И недѣля прошла, и другая, и третья. Затеплѣло и зазеленѣло все окрестъ. Красная горка отпраздничала весельемъ и хороводами, гармоникой и поцѣлуями. Родительская суббота, съ своими причитаньями и угрюмымъ пьянствомъ прокатила. Зашевелились на рѣкѣ, потянулись вверхъ низовые караваны. Въ думахъ Вахрамѣя родимая деревенька солнцемъ одѣлась, озими заизумрудились; яровое забурѣло, болото запестрѣло звѣздоплавкой и желтой купавкой. Мягкія мѣста осыхать стали, трава приподнялась; ребята по березовый сокъ въ лѣсъ побѣжали. Въ закромахъ тоже пусто. Сивую корову за хвостъ изъ хлѣва на траву вытащили. Отходилась ли? Принесла ли телушку о зимѣ, а можетъ и за недоимку продали. А не то брата большака разложили, да отжарили въ правленіи между вздымомъ паренины и ярозымъ посѣвомъ.

Троица миновала, бабы по свѣжіе вѣники въ лѣсъ сходили.

Много времени, много думъ прошло, а баринъ не ворочается, и вѣсти не шлетъ. Денегъ и духомъ не слышно. На усадьбѣ Варламовкѣ ни дѣла, ни хозяйства. Работники разошлись. Земля пустуетъ. Всѣ къ Вахрамѣю идутъ. Баринъ его дескать прикащикомъ оставилъ; все ему препоручилъ. Чего онъ подѣлаетъ, когда и кони барскіе послѣднее сѣно доѣдаютъ. Все нутро у Вахрамѣя ходуномъ ходитъ, хотя онъ съ утра до ночи копается въ огородѣ, силу свою непутную въ землю всаживаетъ. До другого дѣла въ усадьбѣ онъ и не касается. Да и какъ касаться; не знаетъ за что взяться. Доходовъ нѣтъ, все прахомъ идетъ.

Домой бы идти ему. Такъ вѣдь какъ идти? Первое дѣло, баринъ наказывалъ усадьбу беречь; какъ барина ослушаешься, когда его добро тебѣ препоручено, безъ счета брошено, на твои руки? Когда барину, усѣвшемуся въ сани на отъѣздѣ, ножки мѣховымъ одѣяломъ укутывали, онъ, хотя и изъ мѣхового воротника, но ясно молвилъ: — «ты, Вахрамѣй, не бойся, я мигомъ тебѣ твое жалованье вышлю. А покуда тебѣ усадьбу поручаю; все довѣряю, и покупать и продавать. Вотъ при свидѣтеляхъ. Мотри же, береги мое добро, а я о твоемъ не забуду».

Правда, свидѣтелей при этомъ только и было, что мальчонко Сергунька, что ножки барину полостью увертывалъ, и кучеръ Ефремъ на козлахъ. Да Ефремъ-то на ухо тугъ. Да еще лохматый песъ Арапка, прыгавшій и лаявшій передъ мордами лошадей съ радости, что ему въ ихъ компаніи верстъ двадцать предстоитъ по ростопели пробѣжать и по уши въ жидкомъ весеннемъ навозѣ вымазаться, однако, все-таки, сказалъ это слово баринъ при свидѣтеляхъ. Надо совѣсть знать, хлѣбъ соль помнить. Надо его добро поберечь, тѣмъ паче, что некому, кромѣ Вахрамѣя, его и беречь. Всякій его врозь тащитъ. Частоколы — и тѣ врозь тащатъ. Доска съ какой крыши сползетъ и поминай какъ звали. Оконницы крадутъ.

Опять куда же онъ съ пустыми руками домой придетъ. А столько денегъ наработалъ, заслужилъ! экой конецъ времени ждалъ — и вдругъ укатить голъ какъ соколъ! Замѣсто того, чтобы домой двѣ сотни рублей, по малой мѣрѣ, принести, придетъ въ свою избу, да благослови Господи, жрать себѣ у своихъ же попроситъ. Можетъ, у нихъ и у самихъ-то жрать нечего. Тоже поди изождались его.

Да и паспортъ. Взялъ его исправникъ отъ Вахрамѣя, посулилъ живо новый достать; а теперь, какъ Арсевій Петровичъ уѣхалъ, и самого-то исправника не увидишь. Гдѣ до него мужику добраться? Вотъ ужь сколько мѣсяцевъ прошло. Старого пашпорта нѣтъ, а о новомъ и въ духахъ не слыхать. А куда, безъ пашпорта пойдешь? До своей волости надо двѣ чужія губерніи пройти, спросятъ: гдѣ видъ? «Нѣту виду». «Знаемъ дескать кто ты есть; садись въ кутузку». А тамъ острогъ, а тамъ, сказываютъ, и до Сибири не далеко. Наслушался про этакія дѣла въ кабакѣ у Тупорылова Вахрамѣй не мало. Прежде было куда вольготнѣй. Теперь, поди, всякаго шатуна развелось. Шатуновъ ловятъ, а мужику по шеѣ достается, безъ пашпорта никакъ нельзя иттить.

Злоба беретъ незлобнаго Вахрамѣя, угрюмъ и молчаливъ онъ сталъ. А время все идетъ. Вотъ и Петровки подошли, поди, дома ужь косы точатъ. Хоть бы здѣсь въ работу какую свою силу всадить. Такъ какая въ Варламовкѣ работа. Одинъ огородъ остался, такъ огородъ, по Вахрамѣевской силѣ, около пальца обернуть; только и всего.

Одно утѣшеніе — водка въ Тупорыловскомъ кабакѣ. Благо приучилъ его баринъ съ пріятелями, какъ квасъ лакать это пойло. Налакаешься, словно и не въ Новочушѣ городѣ съ чужими живешь, а весь какъ есть въ Ершову попадешь; свои родимые кругомъ. Не то плаваютъ около; не то въ самой душѣ сидятъ, шевелятся. Тѣло это водка нѣжитъ, душу думой уноситъ. А Тупорыловъ водки ему даетъ сколько хочешь. Первое — сосѣдское дѣло: Вахрамѣй и тупорыловскій огородъ обработалъ. Второе, Вахрамѣй разсаду продаетъ вотъ — пятіалтынный другой въ карманъ и попадетъ ему. Вахрамѣй барское добро бережетъ, а на пропитанье баринъ позволилъ пользоваться. Пользуется. Къ тому же расплатится же когда-нибудь баринъ.

Другое утѣшенье у Вахрамѣя — генералъ Шиворотовъ. Даромъ что генералъ, пенсію получаетъ, а съ мужикомъ по сосѣдски обходится. Какъ жена со двора — жены генералъ боялся — такъ Шиворотовъ въ окошечко и кликнетъ огородника.

— Ты, говоритъ, мнѣ ужо картофелю, да шпинату, да коли есть, свекольнаго листу или какой найдешь снѣди на ботвинью принеси, мы съ женой это любимъ.

Но Вахрамѣй знаетъ, что ботвинье такъ только предлогъ, что Ѳедоръ Никитичъ его не ради шпината, да свекольнаго листа позвалъ. Дѣйствительно, Ѳедоръ Никитичъ любилъ тоже забыться водочкой. Души онъ былъ прекраснѣйшей, слѣдовательно, въ одиночествѣ ему рюмка коломъ въ горлѣ становилась. Покуда Арсеній Петровичъ жилъ въ Варламовкѣ, онъ у него, по сосѣдству бражничалъ. А нынче въ городъ, далеко отъ своихъ глазъ, генеральша своего генерала не отпускала. Потому, Вахрамѣй для Ѳедора Никитича былъ находкой.

— Ну, а покуда что, выпей! предлагалъ онъ настоечки мужику. — И самъ я немножко выпью.

И оба выпивали по большой рюмкѣ настойки.

— Только одной мало, какъ ты думаешь, Вахрамѣй?

Вахрамѣй ничего не думалъ и ничего не отвѣчалъ обыкновенно. Онъ и безъ думы зналъ, что чѣмъ больше этой настойки въ себя вольетъ, тѣмъ теплѣе и веселѣе. И они вливали въ себя настойку. Шиворотовъ дѣлался разговорчивъ и сообщителенъ, Вахрамѣй начиналъ витать душой надъ далекими ершовскими болотами и оба пускались въ откровенности.

— Не пишетъ? спросилъ генералъ…

— Ни, мычалъ мужикъ.

— То-то. Всѣ они такіе. Обманомъ жить… Мужика грабятъ, солдата грабятъ. Знаешь, я сколько послужилъ? — И генералъ начиналъ разсказывать, какъ и гдѣ онъ кровь проливалъ; Вахрамѣй мало понималъ, но душой сочувствовалъ.

— Всѣ эти герои-то нынѣшніе, продолжалъ генералъ: — у меня мальчиками, юнкерами подъ начальствомъ служили. А теперь гдѣ они! И гдѣ я? Пенсія! На сапоги, да на лекарство не хватаетъ. Жена своимъ капиталомъ кормитъ.

Выцвѣтшіе глаза Ѳедора Никитича увлажнялись.

— Оно знамо, самое послѣднее дѣло.

— Что самое послѣднее дѣло?

— Да баба кормитъ.

Вахрамѣю становилось жалко старика. И старикъ начиналъ сочувствовать мужику.

— Такъ вотъ и ваше мужицкое дѣло, сочувственно продолжалъ онъ: — я за свою службу съ голоду помирай, и мужикъ тоже. Калечитъ, калечитъ онъ себя на работѣ, а его дуракъ не бьетъ; дуракъ на его деньги не разживается. Ты думаешь, твой Арсеній Петровичъ тебя не ограбитъ? Держи карманъ! Не лучше другихъ.

— Поди, расчитается…

— Ха, ха, ха, съ грустнымъ сочувствіемъ поглядывая на мужика, иронически смѣялся Шиворотовъ. — Да онъ и сюда-то не вернется. Что ему здѣсь? Все раззорено. Продастъ Варламовку Тупорылову за три денежки.

— Не слыхать…

— Такъ ты отъ Тупорылова и услышишь! Купитъ усадьбу, погонитъ тебя безъ ничего по шеѣ. Что возьмешь? Тогда и узнаешь. Помяни мое слово, не вернется твой Арсеній Петровичъ. Мазурничаетъ, поди, въ Петербургѣ. Всѣ они мазурничаютъ.

— Должность тутотка у него, никакъ этого невозможно, чтобы не вернулся, начиналъ ворочать мозгами, умничать Вахрамѣй. Онъ защищалъ своего барина.

— Ахъ Боже мой, что имъ должность этимъ людямъ, когда у нихъ креста на вороту нѣтъ. Говорятъ, онъ и въ отставку подалъ. А можетъ, и велѣли подать. Въ дѣлахъ у него безпорядки, слышно, растраты. И твои-то деньги съ подрядчика, кажется, положилъ онъ себѣ въ карманъ: нечѣмъ было въ Питеръ подняться. Поди ищи-свищи, свои денежки-то.

Дрожь пробѣжала по тѣлу Вахрамѣя, онъ даже самъ еще рюмку настойки осмѣлился попросить. Шиворотовъ охотно подчивалъ, и самъ приставалъ.

— Вотъ, ты говоришь тоже: пашпортъ. А я тебѣ скажу, и пашпортъ твой сгибъ. Ты полагаешь, они, эти исправники, о твоемъ пашпортѣ пекутся? Какъ же! Взялъ онъ съ пьяна, да и забылъ. Утерся имъ.

— Сулился!

— Сулиться-то мы всѣ молодцы… Знаю я ихъ. Честнымъ людямъ житья нѣтъ, а воры, что хотятъ то и дѣлаютъ!

И генералъ говорилъ захлебываясь, какіе творились ужасы; голосъ перерывался, изъ влажныхъ глазъ слезы катились на желтую, сѣдую бороду. Вахрамѣй всей душой раздѣлялъ озлобленіе Ѳедора Никитича.

Бесѣда обыкновенно длилась, покуда не подходило время генеральшѣ возвратиться. Тогда баринъ выпроваживалъ Вахрамѣя изъ своего домика, и мужикъ часа полтора очумѣлый стоялъ между грядами, и за работу не принимался.

Однажды, во время такой задушевной бесѣды, старикъ Шиворотовъ съ ехидствомъ, съ злорадствомъ — которыя, впрочемъ, не къ Вахрамѣю относились — объяснилъ ему, что узналъ въ городѣ.

— Арсенію, твоему, Петровичу приказано въ отставку выходить. Наварилъ онъ каши и въ участкѣ въ своемъ и на съѣздѣ. Дай Богъ, чтобы отъ суда увернулся. И твои денежки имъ получены — ухнули. Мнѣ письмоводитель говорилъ. И о пашпортѣ, что было говорено у насъ съ тобой, тоже вѣрно — потерялъ его исправникъ. Нигдѣ найти не могутъ. Я говорилъ, что съ пьяну носъ себѣ утеръ. Гдѣ имъ о мужицкихъ паспортахъ думать: и безъ тебя есть за кѣмъ приглядывать.

Все это генералъ доподлинно самъ въ городѣ узналъ. У Вахрамѣя, по обыкновенію, ничего на его широкой рожѣ не выразилось, зато нутро ходуномъ заходило, и попадись ему кто, на комъ можно было бы душу отвести — изломалъ бы. Такъ бы всей своей медвѣжьей силой на него и навалился бы.

Шиворотовъ, нарадовавшись своей проницательности, выпилъ залпомъ двѣ большущія рюмки водки съ солью. Тогда у него въ лѣвомъ боку селезёнка болѣла, а отъ селезёнки чудесно водка съ солью. Угостилъ онъ и Вахрамѣя; разнѣжился. Такъ ему этого мужика жалко стало, что началъ онъ голову ломать, какъ бы ему пособить. И вдругъ повеселѣлъ.

— Стой, братъ Вахрамѣйко! игриво обратился старикъ къ огороднику. — Заживемъ. Я тебѣ помогу.

Генералъ придумалъ такую комбинацію. Земля и домъ у Варламова были имъ куплены съ правомъ уплаты денегъ по частямъ. Послѣднія деньги приходилось уплатить осенью, послѣ Покрова. Буде, до того времени, Вахрамѣй ничего отъ барина не получитъ, то Шиворотовъ, изъ слѣдуемыхъ Варламову денегъ, уплатитъ на руки огороднику все, что по расчету ему будетъ приходиться съ Арсенія Петровича: и подрядчиковы деньги и жалованье.

— Онъ не пикнетъ, Арсеній-то Петровичъ, не бойся. Потому что онъ твои деньги съ подрядчика удержалъ — растрата. Понимаешь?..

— Стало, до Покрова мнѣ ждать?

— До Покрова. Тогда деньги будутъ, а паспортъ какъ-нибудь выхлопочемъ.

— А нонѣ кабы? рѣшился попросить мужикъ, сильно раззадоренный желаніемъ домъ поскорѣе повидать.

— Раньше, братецъ, нельзя. И за то Бога благодари. Скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается.

Шиворотовъ призадумался, потому что увлеченный добрымъ сердцемъ и настойкой, онъ далъ Вахрамѣю обѣщаніе для себя весьма стѣснительное. Дѣло надо было отъ жены потихоньку обдѣлать. Домъ, правда, купленъ на его имя, да деньги-то женины. А ихъ отъ нея до срока онъ спросить не смѣетъ.

— Нельзя, братецъ, раньше. И ты ни кому, ни единой душѣ, не говори. Смотри!..

— Кому сказывать?

— И генеральшу не безпокой.

И терпѣливо сталъ ждать Вахрамѣй Покрова, конца своихъ мытарствъ въ Новочушѣ.

VII.

Дѣло было въ началѣ сентября. Наканунѣ того дня когда начался нашъ разсказъ, позднее утро вставало надъ огородомъ, багряное и ясное, прохваченное сухимъ холодомъ. Пахло дымкомъ, который ни въ небо не уходилъ, ни вѣтромъ не разносился. Косая тѣнь генеральскаго дома захватывала гряды угломъ, и земля въ тѣни нѣжно бѣлѣла тонкимъ инеемъ по листьямъ, по травѣ и по паутинкамъ.

Вахрамѣй, опершись на заступъ, стоялъ въ огородѣ. Онъ былъ съ перепою, потому что наканунѣ въ кабакѣ больно издѣвками его одолѣли: чего зажился въ Варламовкѣ? Аль скупилъ усадьбу? Въ помѣщики вышелъ? Тупорыловъ завелъ издѣвки, потому что самому Варламовки хотѣлось; онъ Арсенію Петровичу въ Питеръ писалъ, и, не получая отвѣта, былъ недоволенъ. Никому, конечно, о дѣлѣ не говорилъ, но съ досады завелъ издѣвки, натравилъ на Вахрамѣя другихъ, а самъ притаился. Насмѣшки эти взволновали Вахрамѣя сомнѣніями. Генералу онъ ввѣрился, Покрова ждалъ терпѣливо, безчувственно. Гдѣ рабочему человѣку чувствій про всякія мытарства напастись? И вдругъ охватывало сомнѣніе, опаска: а ну какъ и тутъ объегорятъ? Онъ не полагалъ, что самъ Ѳедоръ Никитичъ объегоритъ, а не велитъ хозяйка — вотъ тебѣ и съ праздникомъ, съ Покровомъ. При такихъ мысляхъ душа Вахрамѣя приходила въ остервененіе, жаждала тупорыловскаго пойла, и руки у него зудѣли. А объ мышиной рожѣ Марьи Ивановны Шиворотовой онъ вспомнить не могъ безъ того, чтобъ на сторону не сплюнуть.

Стоялъ онъ тѣмъ утромъ у гряды и, раскапывая уголокъ съ кореньями снятыхъ овощей, ругался вслухъ. Чортовы яйца свои наклали черви, въ будущемъ году опять этого червя не оберешься. Онъ не соображалъ, что на будущій годъ, Богъ милостивъ, не ему капусту ростить. Онъ изливалъ злобу, давя гнѣзда врага, досадившаго ему до смерти.

— Нѣтъ на тебя пропасти, нѣтъ на тебя мороза. Дьяволъ, лѣшій тя жри! Экъ вотъ, экъ! крякалъ Вахрамѣй, давя ногами, пальцами, заступомъ и каменьями зародыши врага.

— Вахрамѣй! окликнулъ его бабій голосъ; самый такой, про который говорится, что онъ тонокъ и нечистъ. А Вахрамѣю этотъ голосъ былъ особенно противенъ.

— Вахрамѣй! крикнула генеральша изъ окна, вся завернутая съ просонковъ въ толстый, красный шерстяной платокъ; только длинная сѣрая мышиная мордочка ея выглядывала, и выпяченные передніе зубы словно что грызть собирались. А сѣрые дымчатые глаза были злющіе, презлющіе. — Вахрамѣй! слышишь, что ли?

Мужикъ пересталъ давить червей, разинулъ пересохшій ротъ и вытаращилъ вопросительно глаза на барыню.

— Перестанешь ты! А? Пьяница, безстыдникъ! Могъ бы кажется помнить, что благородные люди живутъ! Къ обѣдни еще не ударили, а онъ сквернословитъ!

Вахрамѣй еще вопросительнѣе вытаращилъ глаза.

— Перестань ругаться, поганецъ! право, поганецъ!

Вахрамѣй съ яростью отворотилъ заступомъ уголъ гряды въ борозду.

— Да ты слушай, что тебѣ говорятъ. Пьяница!

— Ну? чего прикажете?

— Да ты ближе сюда подойди. Не могу я для тебя кричать. Горло изъ-за тебя разсаднило.

Голосъ у генеральши осипъ; она раскашлялась. Вахрамѣй приблизился къ шиворотовскому дому и стоялъ, всей фигурой своей выражая полное безучастіе.

— Ты тутъ пьянствуешь, спишь, въ кабакѣ сидишь, а мы всѣ на воздухъ полетимъ изъ-за тебя… Люди ходятъ… Знаешь, какія нынче страсти… А ты ничего не глядишь. Усадьбы не сторожишь! осиплымъ голосомъ выговаривала генеральша

Вахрамѣй страстей никакихъ не видывалъ. Кругомъ оглядѣлся: домъ на мѣстѣ; гряды — какъ гряды; въ заборѣ двѣ новыя тесинки, что вчера наложилъ, на утреннемъ солнышкѣ золотятся.

— Знамо, сторожу…

— Ахъ! онъ еще грубитъ! взвизгнула Шиворотова. — Да какъ вы, Ѳедоръ Никитичъ, ему позволяете! обратилась она во внутрь комнаты къ мужу. — Какъ вы ему позволяете грубить? Всякій мужикъ, пьяница… Намъ ни дня, ни ночи покоя… какъ на вулканѣ живемъ… полетимъ… кто это такой приходитъ?.. ужасно!.. Какъ вамъ не стыдно, Ѳедоръ Никитичъ! Развѣ вы газетъ не читаете… Постращать его надо, а вы его водкой угощаете. Вѣдь я знаю, что угощаете. Не лгите, пожалуйста, не божитесь; знаю я вашу божбу.

Лохматая, сонная фигура Ѳедора Никитича, въ халатѣ и съ крученой папиросой въ рукахъ, приблизилась къ супругѣ. Онъ сталъ что-то униженно ей представлять. Барыня пуще волновалась, платокъ съѣхалъ съ головы, сѣдые волосы лѣзли на длинный носъ, щекотали и еще пуще злили. Завязалась супружеская перестрѣлка.

Вахрамѣю въ привычку было присутствовать при сценахъ ихъ семейнаго счастья. Онъ стоялъ и ждалъ, что будетъ.

Барыня дозлилась до полнаго безсилія, совсѣмъ осипла и ушла. Генералъ выглянулъ въ окно.

— Ты, Вахрамѣй, точно что… оглядываясь во внутрь комнаты и колеблясь, началъ Шиворотовъ: — ты точно что не смотришь. Никогда тебя въ огородѣ не видно. Я вчера два раза за тобой посылалъ — не было. Гдѣ ты пропадаешь?

— Да чего таперича дѣлать-то тутъ? Сами знаете, Воздвиженьевъ день на дворѣ. Я тутотка у Еграфыча…

— То-то у Еграфыча, а тутъ человѣкъ какой-то ходитъ. Знаешь, ныньче всякаго народа наѣзжаетъ…

— Какой такой человѣкъ?

— Да какой-то молодой. Знаешь, ныньче надо остерегаться. Третьяго дни около полудня приходилъ, и вчера около полудня тоже приходилъ… Черезъ огородъ, въ садъ пройдетъ, къ дому, да у угла, подъ самымъ фундаментомъ, копается. Лопатки у него какія-то. А ты не видалъ. Долго ли до грѣха!

Вахрамѣй съ напряженнымъ вниманіемъ выслушалъ слова Шиворотова, который не преминулъ напомнить всѣ разсказы о нонѣшнихъ страстяхъ, доходившіе до мирнаго Новочуша и хаотически неосязаемыми образами тревожившіе воображеніе мужика.

— Смотрѣть, братецъ, надо. Въ оба смотрѣть. Полиція мало смотритъ, да и что полиція!..

— Извѣстно смотрѣть надо. Ахъ ты, грѣхъ какой!

— То-то. Ты сегодня хорошенько посторожи, упрашивалъ Ѳедоръ Никитичъ, который отъ безпокойства двѣ ночи не спалъ. — Я вѣдь тоже послужилъ, и вдругъ отъ негодяя отъ какого-нибудь погибну! А ты… Нѣтъ, ты смотри хорошенько. Можетъ, придетъ и сегодня.

— Можетъ придетъ. Посмотрю.

— То-то. Коли что, такъ изловить надо, поучить.

— Извѣстно, поучить. Какъ не поучить. Буду смотрѣть, Ѳедоръ Никитичъ.

Они пристально поглядѣли другъ на друга. И оба вздохнули. Выпить бы хотѣлось, да генеральша дома. Вздохнули и разошлись каждый по своимъ домамъ.

Вахрамѣй тотчасъ же отправился осмотрѣть уголъ дома, изъ подъ котораго земля была разбросана. Точно что разбросана, только самую малость раскопано около фундамента, какъ будто поцарапано курами, больше ничего. Вахрамѣй, однако, рѣшилъ изловить. Весь день рѣшился дома сидѣть, въ засадѣ, въ сарайчикѣ. Только такъ его около полудня разломило съ перепоя, такъ ему неотразимо опохмѣлиться потребовалось, что моченьки не стало. Онъ далъ строгое наставленіе Сергунькѣ.

— Ты, парень, гляди въ оба. А я уйду къ Еграфычу. Коли что, бѣжи! бѣжи, чтобы вотъ какъ! чтобы безъ сумленья мнѣ…

И побрелъ къ тупорыловскому кабаку, гдѣ и просидѣлъ до тѣхъ поръ, покуда, какъ мы видѣли, Сергунька не прибѣжалъ за нимъ.

Тогда онъ быстро вышелъ изъ кабака и поспѣшилъ къ усадебному саду.

— Стрюцкой? спрашивалъ Вахрамѣй мальчишку по дорогѣ.

— Стрюцкой, поджарый.

— Гдѣ онъ?

— Съ Шиворотовской стороны около дома землю ковыряетъ. Намедни ковырялъ. Поди и теперича.

Огородникъ направился къ указанному мѣсту.

Небо начинало заволокиваться тучами. Становилось сѣро. Вѣтерокъ похаживалъ вихрями но землѣ, и шелестя крутилъ желтые и бурые, павшіе съ дерева листья.

Около дома Арсенія Петровича, съ заколоченными ставнями, у самаго угла, обращеннаго къ шиворотовскому участку, сидѣлъ на корточкахъ, копаясь въ землѣ, молодой человѣкъ, въ статскомъ, бѣдномъ одѣяніи. Онъ лопаткой съ короткой рукояткой проводилъ бороздки у самаго фундамента, останавливался, думалъ вглядываясь въ почву и что-то вычерчивалъ карандашомъ на бумагѣ. Около него лежали двѣ-три картонныя коробки и книга въ переплетѣ.

Вахрамѣй пріостановился, выглядывая, что онъ дѣлаетъ и сумрачно махнулъ головой. Не ладно дѣло.

Молодой человѣкъ, заслышавъ его приближеніе, приподнялъ голову; и, увидавъ передъ собою лохматаго мужика, улыбнулся. Улыбка была хорошая: продолговатое, съ тонкими чертами лицо, блѣдное и худощавое, совсѣмъ молодое, едва-едва опушалось свѣтлыми усиками и волосами на подбородкѣ. Небольшіе голубоватые глаза глядѣли мягко, простодушно. Но улыбка неподкупила Вахрамѣя.

— Вы сторожъ здѣшній будете? спросилъ молодой баритонъ.

— Я-то здѣшній. А ты изъ какихъ будешь?

— Да то же здѣшній, въ Новочушѣ съ весны живу, немного усмѣхнувшись, отозвался молодой человѣкъ. — Муравьи у васъ тутъ очень интересные. Я вчера приходилъ однихъ червячковъ искать, замѣтилъ муравьиные ходы. Очень интересные.

— Червяковъ! Нешто удить? недовѣрчиво, изъ-подлобья глядя на юношу, спросилъ Вахрамѣй.

— Нѣтъ не удить. Я такой наукой занимаюсь, что мнѣ червяки нужны.

— Червивой?

Молодой человѣкъ весело засмѣялся.

— И червивой и мурашиной. Вы извините, что я у васъ тутъ распоряжаюсь. Вчера пришелъ сюда, васъ поискалъ, никого не было. И сегодня тоже никого не было видно.

— То-то никого, все подозрительнѣе и подозрительнѣе глядя на незнакомца, и ближе пододвигаясь къ нему, замѣтилъ огородникъ. — А лопатки-то у тебя почто?

— А вотъ поглядите сами.

Молодой человѣкъ хотѣлъ Вахрамѣю показать что-то въ бороздкахъ, которыя нацарапалъ.

— Чего мнѣ глядѣть? Видалъ, поди, мурашей-то. Невидаль!

— Вы меня, пожалуйста, извините. Тутъ никого не было.

Очень не нравилось Вахрамѣю это «вы». Онъ его за насмѣшку считалъ. И даже вдругъ озлился. Видимо, дѣло было неладное. Ѳедоръ Никитичъ правду говоритъ, что беречься надо. Ишь мурашами глаза отводитъ. Собственно отъ чего онъ глаза отводитъ, это не ясно было для Вахрамѣя, но ему ясно, что схватить бы стрюцкаго надо. Однако, Вахрамѣй былъ не безъ хитрости. Сразу, дескать запугаешь — стречка дастъ, и не разберешь, что каверзилъ… Вахрамѣй, пододвинувшись совсѣмъ близко къ юношѣ, сохранялъ свой обычный, безчувственный видъ.

— Ты откелева будешь-то?

— Да я здѣсь въ городѣ въ Зарѣчьѣ, у Энифанова живу.

— У Энифанова, что скотомъ торгуетъ? довольно знаемъ.

И подозрѣнія огородника усилились. Онъ слыхалъ, какіе люда живутъ у Энифанова.

— Да человѣкъ-то ты какой?

— Какъ какой человѣкъ?

— При должности какой будешь?

Молодой человѣкъ нѣсколько смутился.

— Студентъ Орловъ. Вотъ этой наукой занимаюсь.

Вахрамѣй долго и равнодушно его разсматривалъ. Тому становилось даже неловко.

— А подь-ко въ огородъ. Я тѣ что покажу…

Такъ это безчувственно сказалъ Вахрамѣй, что и въ самомъ дѣлѣ можно бы было подумать, что онъ путное хочетъ показать.

Орловъ, однако, улыбнулся недовѣрчиво, даже нѣсколько тревожно. Онъ напоминалъ зайца, не разъ уже пуганнаго, который явной опасности не видитъ, но который можетъ ожидать, что на него, невѣсть откуда, выскочитъ гончая, и загрызетъ.

— Пойдемъ въ огородъ, настаивалъ Вахрамѣй: — и въ огородѣ мураши есть. Можетъ, займешься… Мы тоже понимаемъ.

Молодой человѣкъ нѣсколько минутъ колебался. Подумалъ, и рѣшился идти.

Вахрамѣй, что-то бормоча себѣ въ бороду, вывелъ его изъ сада въ огородъ; и, приведя подъ самыя окна Шиворотова, положилъ Орлову на плечо свою тяжелую мужицкую руку. Тотъ слегка поблѣднѣлъ. Онъ начиналъ понимать, что мужикъ въ чемъ-то его подозрѣваетъ и хитритъ съ нимъ. Онъ слегка попытался устраниться отъ прикосновенія этой могучей длани, но чувствовалъ, что ему отъ нея не отвернуться.

— Что же вы мнѣ покажете? стараясь улыбнуться, спросилъ онъ у Вахрамѣя.

— А вотъ тутъ — Вахрамѣй указалъ бородой на окно Шизоротова: — вотъ тутъ господа. Лучше меня твои дѣла знаютъ.

— Да что же господамъ за дѣло до меня…

Вахрамѣй стоялъ недвижимо, мускуломъ лица не шевелилъ, и не отвѣчалъ.

Супруги Шиворотовы давно ждали Вахрамѣя. Они всѣ глаза у окна проглядѣли. Даже рѣзкой осенней свѣжести, обдававшей ихъ сквозь послѣднее, остававшееся невставленнымъ, окно они не ощущали.

Одинъ видъ приведеннаго огородникомъ Орлова усилилъ ихъ возбужденіе. Марья Ивановна даже глаза защурила и отъ окна попятилась; словно чувствъ собиралась лишиться. А Ѳедоръ Никитичъ заволновался и замахалъ руками.

— Ну что? что за человѣкъ? кричалъ онъ Вахрамѣю.

— Студентъ, сказываетъ; мурашей ищетъ. Дернъ около дома изворотилъ лопаточкой…

Орловъ поблѣднѣлъ; досадой сверкнули его глаза.

— Позвольте; я дѣйствительно студентъ; занимаюсь естественными науками и наблюдаю за муравьями. Я не понимаю, что вамъ отъ меня нужно… заговорилъ было онъ, но Шиворотовъ не далъ ему говорить.

— Ахъ! Ахъ! кричалъ онъ: — какія все враки!

— Но какое же вы имѣете право утверждать, что я вру? разсердился молодой человѣкъ, и крѣпко было рванулся въ сторону отъ Вахрамѣя.

— Держи его, держи крѣпче! командовалъ Шиворотовъ.

И послухмянный Вахрамѣй еще крѣпче уцѣпился въ плечо плѣнника. Плѣнникъ начиналъ ощущать, что воротъ рубашки его давитъ.

— Позвольте! это, наконецъ, смысла не имѣетъ, отвѣчалъ онъ, дрожа отъ волненія: — я не убѣгу. Мнѣ не зачѣмъ бѣжать.

— Что вы здѣсь дѣлали?

— Я вамъ сказалъ что: наблюдалъ за муравьями; поглядите сами. Вонъ у меня книга со мной. — Дарвина замѣтки есть… Тамъ остались…

— Знаемъ мы ваши книги. Держи его, Вахрамѣй!

Мужикъ почти налегъ на Орлова. Тотъ созналъ, что ему не освободиться, что онъ попалъ предъ какого-то непрошенаго судью, и постарался объясниться. Возможно спокойно, даже почтительно обращаясь къ Шиворотову, онъ разсказывалъ, что занимается энтомологіей.

Шиворотовъ впился въ него глазами, и повидимому слушалъ. Но въ сущности ничего не слыхалъ, и только нетерпѣливо вставлялъ въ объясненіе студента: — ну, ну! ну такъ что же? Ѳедоръ Никитичъ чувствовалъ, что его подозрѣнія ростутъ, онъ ждалъ только окончанія рѣчи. Вахрамѣй даже и не слушалъ. И выпитая утромъ водка, и тревога барина, выражавшаяся въ его глазахъ, съ которыхъ огородникъ не спускалъ своего взгляда, и чувство долга: «охранять Варламовку» — все это кипятило его кровищу. И стоялъ онъ недвижимый и повидимому безстрастный, но нужна была только искра, чтобъ изъ него выпалило…

— Ахъ Боже мой! да въ полицію его! взвизгнула Марья Ивановна.

Визгъ ея особенно непріятно дѣйствовалъ на нервы мужа. Этотъ визгъ заставлялъ его выходить изъ супружескаго подчиненія.

— Какая полиція! почти что закричалъ генералъ: — что полиція! Вывернется; хитеръ… Знаемъ мы полицію!

— Въ полицію! Въ полицію! Въ полицію!.. визжала жена…

— Да, пожалуйста, отведите въ полицію. Тамъ меня знаютъ! попросилъ и Орловъ.

Ему казалось несравненно лучше находиться между полицейскими, чѣмъ между полоумными судьями. Но Шиворотовъ не довѣрялъ полиціи.

— Проучить его надо! кричалъ Ѳедоръ Никитичъ: — проучить. Бей его въ мою голову… Бей!

— Что вы! что вы! — Орловъ попробовалъ увернуться изъ мощной длани огородника, и присѣлъ. Тяжелый кулакъ упалъ ему на шею.

— Такъ, такъ его! Поучи! другой разъ не будетъ! кричалъ воспламенившійся Ѳедоръ Никитичъ: — бей въ мою голову!..

Послушный кулакъ Вахрамѣя поднялся надъ несчастнымъ. Онъ хотѣлъ еще разъ увернуться, но кулакъ палъ куда-то на голову.

Вахрамѣй тогда почувствовалъ, что въ лѣвой рукѣ, которою онъ держалъ Орлова за шиворотъ, что-то тяжело стало: что-то побилось слегка и повисло. Онъ держалъ не живого человѣка, а безчувственное тѣло. Тѣло сначала повисло на рукѣ, его державшей, потомъ склонилось на колѣни, и растянулось между грядъ. Блѣдное, мертвенное лицо, полузакрытые глаза. Не движится.

Вахрамѣй не помнилъ, какъ онъ выпустилъ воротникъ студента изъ своей руки. Онъ только увидѣлъ, что лежитъ передъ нимъ мертвый человѣкъ, и что мертвъ этотъ человѣкъ отъ его руки… Никогда такого грѣха не бывало.

Вахрамѣй слышалъ, какъ Марья Ивановна крикнула: убилъ, разбойникъ, убилъ! А Ѳедоръ Никитичъ гробовымъ голосомъ выговорилъ: ну, однако!..

У Вахрамѣя и хмѣль выскочилъ изъ головы; и окаменѣлая свирѣпость выпала изъ сердца. Дѣтки мои, дѣтки! острогъ… каторга, и картина страшнаго суда въ приходской церкви — все быстро мелькнуло въ головѣ его. Мужикъ глядѣлъ въ лицо молодого человѣка и вдругъ словно изъ самаго сердца встало мучительное чувство сожалѣнія. — Пошто я его?.. молоденькій… можетъ и вправду. Поди, отецъ мать есть… Пошто я его?

А молоденькій лежалъ, не шевелился; посинѣло лицо его и кровяныя капли выступили изъ уха на свѣтлый пушокъ молодыхъ бакъ.

Ужасъ охватилъ Вахрамѣя. Сообразить онъ ничего не могъ. Бѣжать и забыться — вотъ все, что онъ могъ сознавать. Онъ ничего не видѣлъ и не слышалъ… Онъ побѣжалъ машинально къ кабаку Тупорылова; побѣжалъ опрометью, словно за нимъ гнались.

Только выливъ въ себя у Тупорылова въ кабакѣ стаканъ водки, онъ смутно разобралъ, что, можетъ, еще помочь можно. Живъ или не живъ человѣкъ? блеснула надежда: — можетъ, и живъ?

VIII.

Посланный за Вахрамѣемъ Сергунька привелъ огородника къ роковому мѣсту. Шелъ онъ тихо, понуря большую голову, пошатывая ею и уставя въ землю налитые кровью глаза. Какъ быкъ въ бойню шелъ, и, приблизясь къ Орлову, окруженному людьми, хлопотавшими объ его оживленіи, не смѣлъ поднять головы. Онъ видѣлъ только ноги своей жертвы.

— Ишь каторжный, что надѣлалъ! полушопотомъ рѣзнулъ его по сердцу Мишка: — отваживайся самъ!

Около безжизненнаго тѣла топтались огромныя ступни Ѳедотки. Ѳедотка былъ блѣденъ и трепетенъ; слова у него на языкѣ замирали, горло спиралось.

— А за дохтуромъ? — Я бы сходилъ. Ѳедора Карпыча привелъ бы. Знакомый! предложилъ Урвановъ, наровившій улизнуть. Миша его такъ оборвалъ, что онъ на мѣстѣ словно прикованъ остался. Только засопѣлъ пуще.

Арёха, хозяйственный, степенный мужикъ, въ это время въ дальнемъ концѣ огорода доставалъ изъ глубокаго родника свѣжей воды. Коромысло колодца жалобно скрипѣло. Вѣтеръ шумѣлъ въ садовыхъ деревьяхъ; завивалъ по землѣ вихремъ листья и пыль. Изъ темныхъ сгустившихся тучъ падали рѣдкія, крупныя, какъ здоровыя дробины, капли дождя.

Вахрамѣй стоялъ неподвижно, побычачьи наклонивъ голову.

— Да ты чего непутно уставился? Ты учужайся съ нимъ: можетъ, оживетъ, посовѣтовалъ Миша. И у Вахрамѣя въ сердцѣ какъ будто вспыхнула надежда; онъ зашевелился. Взглянулъ на блѣдное, тонкое лицо Орлова и страсть ему жалко стало… Онъ подошелъ къ тѣлу. Рѣшился пальцами легонько раскрыть одинъ глазъ, но изъ-за приподнятаго вѣка на него глянулъ мертвенный взглядъ человѣка. Вахрамѣй въ ужасѣ отступилъ было назадъ, но, разъ осмѣлясь видѣть свою жертву, онъ уже не могъ оторвать отъ нея своихъ глазъ. Мертвый Орловъ словно приковывалъ къ себѣ взоры своего убійцы, все его существо.

Вахрамѣй опять приблизился къ Орлову; крѣпко, судорожно схватилъ ладонями голову и приподнялъ ее, прислонивъ къ грядѣ. Видъ у Вахрамѣя былъ свирѣпый, страшный, но взоръ нѣжный и жалостливый. Прижалъ онъ эту голову къ грядѣ, отпустилъ ладони и скатилась она опять къ самымъ ногамъ Ѳедотки.

Вахрамѣй отошелъ и сѣлъ на гряду; закрылъ лицо руками; а по лицу слезы покатились.

— Такъ-то у насъ намѣднись, послышался ровный голосъ Арёхи, тащившаго ведро студеной воды: — парня по головѣ на подсѣкѣ деревиной зашибло… Думали, смерть ему пришла… Родникъ въ лѣсу былъ недалече, ну, мы его водой — ожилъ!

Вахрамѣй вдругъ всталъ, рѣшительно подошелъ къ Орлову, и началъ легонько его расталкивать, и приговаривать, сначала шопотомъ, а потомъ все громче и громче:

— Сердечный! ты что же! Ты окажись… Открой глаза-то, открой… милый человѣкъ! а? Я тебѣ вотъ какъ, всей душой порадѣю! Ты слово скажи… Я могу!

И онъ легонько теребилъ за рукавъ безжизненную руку.

— Ишь ты, ума рѣшился! Чего по бабьи запричиталъ! отстранилъ его Арёха, и плеснулъ изъ ведра воды на блѣдное лицо молодого человѣка.

Всѣ замерли и глядятъ, не затеплится ли жизнь.

— Клади голову повыше, братцы, клади! растирай! командовалъ полушопотомъ Арёха. — Богъ милостивъ. Оживетъ.

Миша ловче всѣхъ помогалъ. Урвановъ засучилъ рукава своей шинели и растиралъ грудь положенному на холодную траву студенту. Увѣренность Арёхи дѣйствовала успокоительно на окружающихъ. Вахрамѣй стоялъ недвижимо, глазами даже не моргалъ, блѣдный, затаивъ дыханіе. Словно и изъ него душенька вылетѣла.

Арёха еще сплеснулъ на лицо Орлова ключевой воды; еще помочилъ ему голову, и зашепталъ молитву. Прошло съ десять минутъ.

— Слава тебѣ Господи, мать пресвятая богородица, святой преподобный отче Кириле, заозерскій чудотворецъ! произнесъ Арёха.

— Открылъ, открылъ глаза! воскликнули всѣ, и обрадовались, словно сами они были мертвы и ожили. — Ишь открылъ, пошевелился! ожилъ!

— Божоной ты, сердешный! опять залепеталъ Вахрамѣй: — ожилъ нешто?.. а?

— Я говорилъ, оживетъ, совсѣмъ радостно хвалился Миша.

— Такъ-то вотъ у насъ парня на подсѣкѣ деревиной пришибло, а тоже, благодареніе угодникамъ Божіимъ, отводились! Ты, можетъ, испить хочешь, другъ любезный? Такъ на вотъ! Арёха поднесъ ведро къ блѣднымъ губамъ оживленнаго человѣка. Тотъ вздрагивалъ, отъ холоду и отъ воды, которой былъ облитъ.

— Нѣтъ, ты скажи, другъ любезный, скажи! може перцовки? Мы найдемъ, настаивалъ Вахрамѣй.

Орловъ приподнялся и присѣлъ, смутно оглядываясь.

— И то, Сергунька, бѣги къ Еграфычу, рѣшилъ Арёха: — ишь его трясетъ! Согрѣется.

По мѣрѣ того, какъ оживалъ студентъ, оживали и мужики около него. Придя въ сознаніе, молодой человѣкъ боязно вглядѣлся въ окружающихъ, а они ему простыя, добрыя слова говорили… Когда Орловъ присѣлъ на гряду, Вахрамѣй заходилъ кругомъ, заметался по огороду отъ радости отъ великой. Пометался, пометался и вдругъ повалился въ ноги чуть было не убитому имъ человѣку.

— Ты, ради Господа Христа, прости! Впервой, этакій грѣхъ… У тебя, поди, отецъ, мать есть тоже…

— Да вы не безпокойтесь, довольно твердымъ голосомъ отозвался оправившійся молодой человѣкъ. — Вижу, что вы по ошибкѣ; не вы виноваты.

При звукахъ этого голоса, Вахрамѣю возвратилась окончательно его бодрость душевная. Онъ поднялся, пристально вглядѣлся въ начинавшее слабо зарумяниваться лицо Орлова, и выговорилъ не то съ сожалѣніемъ, не то съ оттѣнкомъ презрѣнія.

— Я вѣдь что же! это Ѳедоръ Никитичъ, баринъ поучить велѣлъ. Я только шаркнулъ… кто зналъ, что ты экой ледащій, заумираешь съ кулака. Ты не осуди! Я только поучить хотѣлъ.

Орловъ даже улыбнулся. Вахрамѣй, увидя эту улыбку, очень его порадовавшую, глупо разсмѣялся.

— Кулакъ-то у тебя и не на ледащаго, братъ! пошутилъ Миша. — Шиворотовъ тебя въ грѣхъ ввелъ: а гдѣ онъ самъ? Ему бы помогать, а онъ схоронился.

Всѣ оглянулись на окна дома Шиворотова: тамъ никого не было и окно было заперто.

Арёха неодобрительно покачалъ головой. Вахрамѣй сталъ ощущать нѣчто въ родѣ ненависти къ Ѳедору Никитичу, ввергшему его въ смертный грѣхъ. Чувство какой-то нѣжности, дружбы къ незнакомому, подшибленному человѣку стало его разбирать. Онъ теперь даже не понималъ, по дѣломъ ли то было человѣку, или не подѣломъ — Богъ разберетъ. А онъ, Вахрамѣй, губить душу христіанскую несогласенъ. Прочіе тоже, въ особенности Арёха и Миша, ощущали нѣчто въ родѣ нѣжности, потому что человѣкъ жизнью имъ обязанъ. На душѣ у нихъ хорошо было: дѣло они доброе сдѣлали. Вопросы: за что? подѣломъ-ли? очень смутно вращались въ ихъ головахъ. Ихъ охватывало сознаніе совершеннаго ими добраго дѣла.

— Я вамъ очень благодаренъ, проговорилъ оправившійся Орловъ.

— Не на чѣмъ, не на чѣмъ.

— Мнѣ домой пора…

Слегка пошатываясь, Орловъ приподнялся на ноги.

— Я те подведу домой, гдѣ тебѣ теперь одному! Ишь какой ледащій! Неравно что! предложилъ Вахрамѣй.

— Ну, ужь это не дѣло ты, Вахрамѣй, говоришь! оживился и Ѳедотка: — съ тебя стаканчикъ; въ кабакъ послали, надо выпить напередъ, а тамъ или съ Богомъ, куда хошь.

— И съ барина бы… заикнулся Урвановъ, но испугался Мишкина взгляда.

— Либо къ Тупорылову пойдемъ; выпьемъ; тамъ теплѣе, ишь баринъ-то продрогъ! На дворѣ сивѣръ дуетъ, погода подымается…

— Нѣтъ, благодарю, не могу съ вами къ Тупорылову, тихо отвѣчалъ Орловъ, стараясь улыбнуться.

— Аль компаніей нашей брезгаешь?

На лицѣ Орлова появилась горькая усмѣшка.

— Я-то не брезгаю… Только, я не пью… да и денегъ у меня нѣтъ: а то я самъ поблагодарилъ бы васъ.

Мужикамъ еще жалче стало стрюцкаго: по одеждѣ баринъ, а выпить не на что. Мишка скользнулъ по лицу Орлова смышленымъ взглядомъ и замялъ разговоръ. Орловъ выпросился у своихъ спасителей домой. Они дружески съ нимъ попрощались, и еще разъ пожалѣли на прощаньи, что онъ не выпьетъ съ ними.

Вахрамѣй непремѣнно хотѣлъ проводить студента до дому, и пошли они по пріятельски, калякая, отчего такая бѣда случилась.

Вахрамѣй вернулся въ кабакъ къ сумеркамъ, и былъ въ большомъ возбужденіи. Очень ужь хорошій этотъ парень оказался, обходительный. Бѣдно живетъ, а чаемъ напоилъ. Мужицкіе порядки знаетъ, а мурашами подлинно занимается, и гусеницей этой самой. Показывалъ онъ Вахрамѣю, какъ родится, какъ рядится червякъ… Какъ мураши ходы прокладываютъ въ землѣ; вредъ человѣку приносятъ. Все показалъ. Въ стеклышкахъ у него есть мураши. Поглядишь, такъ и не видать ничего; а сквозь стеклышко — лапа мураша ровно медвѣжья окажется. Страсть глядѣть, сколько такая лапа зла человѣку сдѣлать можетъ. Говоритъ Егоръ Николаичъ — Орлова Егоромъ Николаичемъ зовутъ — что наука его на пользу человѣку, какъ этихъ мурашей и червей порѣшить. Вахрамѣй сколько съ этой поганью бился — одолѣваетъ, всю снѣдь портитъ.

— А я-то его загубилъ было. Пошто? Молоденькій экой… Обходительный! А я его какъ рѣзнулъ! Да кто его зналъ, что такой ледащій.

И при этомъ воспоминаніи горечь и раскаяніе закипали въ душѣ Вахрамѣя: и себя бы онъ изорвалъ, бѣжалъ бы изъ города.

— До чего ты еще въ городѣ доживешь? началъ усовѣщевать его Арёха, ненавистникъ городской жизни.

Продавъ что слѣдуетъ на базарѣ, Арёха, къ вечеру ворочаясь домой, опять на перепутьи къ Тупорылову погрѣться зашелъ.

— Доживешь! говорилъ онъ Вахрамѣю: — научатъ добру. Може, и того хуже будетъ… У тебя тамъ въ деревнѣ жена, робята; домъ, какой ни на есть. А чего ты здѣсь наживешь? сулятъ, сулятъ, да вонъ души христіанскія губить велятъ. Чего ты тутъ не видалъ? чего бережешь? И барина-то твоего, Арсенія Петровича, нонѣ съ собаками не сыщешь, а Шиворотовъ тобой командуетъ! Ишь куда тебя взоротилъ!

Арёха выпивши былъ словоохотливъ; и слова его всегда охватывали Вахрамѣя, и къ городу душу его задомъ воротили. На этотъ разъ они особенно подѣйствовали. Невыносимо сталъ ему противенъ городъ. Невыносимо стало тянуть въ Ершово. Можетъ, они и не живы тамъ — эстолько времени прошло! Такъ у него сердце и ухватило клещами. И вдругъ почудилось ему, что Егора Николаича жалко.

IX.

И сталъ Вахрамѣй опять безчувственъ и молчаливъ. Пьяно и угрюмо провелъ онъ остатокъ вечера у Тупорылова въ кабакѣ. Много разговоровъ было, и къ Вахрамѣю, какъ къ герою дня всѣ лѣзли съ разспросами. Онъ только мычалъ, да глаза таращилъ, покуда водка не раскрыла въ немъ обычнаго источника неслыханныхъ ругательствъ. На этотъ разъ Вахрамѣй ругался злобно, но въ драку не лѣзъ. Наконецъ, его одолѣлъ сонъ, глубокій, пьяный сонъ, мертвецкій. Ѳедотка, при помощи Сергуньки, сволочили его домой.

Къ утру онъ во снѣ сталъ метаться и ругаться. На Сергуньку, съ просонокъ, даже страхъ напалъ. Но мальчуганъ скоро успокоился и заснулъ опять, потому что, чуть стало брезжить, Вахрамѣй очнулся, поднялся, и какъ спалъ, такъ и выбрелъ изъ своей сторожевой избы, едва лобъ перекрестилъ. Неумытый, лохматый, съ глазами, налитыми кровью, съ опухшими вѣками, въ одной рубахѣ, босикомъ вышелъ онъ въ огородъ, только по привычкѣ механически заткнулъ за поясъ небольшой топорикъ, да ухватилъ изъ-за двери метлу.

И пошелъ онъ бродить но своей области… Постоялъ на улицѣ, обвелъ глазами опустѣлыя хозяйственныя постройки: ни человѣка, ни скота не слышно. Все валилось; окна были повыбиты; черныя дыры зіяли, какъ раны въ помертвѣломъ тѣлѣ.

Вахрамѣй зашелъ въ барскій домъ. Послѣ вчерашняго происшествія этотъ домъ его безпокоилъ безсознательно. Не подѣлалось ли тамъ чего? Ничего, однако, не подѣлалось. Пустота, затхлость и опустѣніе. Какъ будто навѣки жизнь изъ этого дома вышла вонъ. Противно какъ-то ему стало въ домѣ. Однако, когда онъ вышелъ, то на крыльцѣ смахнулъ метлой съ ступенекъ нанесенные вѣтромъ желтые листья и обвисшую ставню въ столовой топоромъ на свое мѣсто всадилъ.

Его все больше тянуло къ тому углу, у котораго на лужайкѣ вчера онъ засталъ Орлова, какъ тотъ въ землѣ копается. А въ вяло работавшей лохматой головѣ все бродило еще со вчерашняго дня: «А пошто я его… задарма!.. Може у него мать, отецъ тоже…»

Подойдя къ роковому углу, мужикъ присѣлъ на корточки и заглянулъ въ узкое слуховое окно фундамента. Старая кошка неожиданно жиганула оттуда, задѣвъ хвостомъ за его бороду.

— Я те, лѣшій! привѣтствовалъ онъ кошку и запустилъ въ нее кусочкомъ искрошившагося кирпича.

Онъ внимательно осмотрѣлъ землю, обшарилъ руками бороздки, исковерканныя лопаточкой Орлова. Мураши ужь бѣгаютъ; они рано на работу стали. Онъ поднялъ бумажку, на которой были начерчены рукой Орлова карандашомъ направленія муравьиныхъ бороздокъ и сунулъ бумажку за рубаху. «Пошто я его?.. молоденькой! Може, мать тоже есть»…

День уже всталъ. Соборный колоколъ глухо звонилъ въ насыщенномъ влагой воздухѣ. Туманъ, бѣлый и холодный, захватившій и небо, и землю, уже осѣдалъ и огромными клубами, какъ облаками, медленно скатывался внизъ къ городу и къ рѣкѣ. Солнце выяснялось изъ тумана; вяло свѣтило, но не грѣло. Влажныя городскія кровли смутно обрисовывались сквозь бѣлую пелену. Ближе всѣхъ начинала золотиться на солнцѣ четырехугольная кровля массивнаго острога.

Тоскливо было на сердцѣ у Вахрамѣя. Живи — ничего не выживешь. Въ острогъ еще ни за что, ни про что попадешь. А дома его будутъ ждать. Вотъ тѣ и заработокъ на чугункѣ! И потянуло его опять домой, такъ потянуло, что хоть сейчасъ бѣги. Нѣтъ больше моченьки терпѣть. Пробѣжалъ бы всѣ четыреста верстъ до Ершова безъ шапки; босой пробѣжалъ бы. Ну, ихъ и съ деньгами. Все равно нѣтъ ихъ.

Въ саду зашуршали сухіе листья, лежавшіе на дорожкахъ; Ѳедоръ Никитичъ по саду гулялъ. Жена позволяла ему по утрамъ для здоровья прогуливаться. Шиворотовъ былъ въ толстомъ байковомъ, сѣромъ съ лиловыми клѣтками халатѣ, сверху было накинуто военное пальто; на головѣ форменная фуражка, сдвинутая на затылокъ, на ногахъ высокія галоши съ мѣдными раструбами сзади, въ зубахъ папироса.

Вахрамѣй приподнялся и тупо глядѣлъ на барина, когда тотъ къ нему приблизился. Баринъ положилъ ему на плечо руку съ побурѣвшими отъ табаку пальцами.

— Спасибо, братъ! Молодецъ! Черезчуръ… а все-таки спасибо! сказалъ Ѳедоръ Никитичъ мокротнымъ голосомъ.

— За что спасибо?

— Поучилъ… Конечно, ты поусердствовалъ…

— То то и есть. А кабы изъ него духъ вонъ, куда бы я? Передъ Богомъ-то какъ? Крестьянинъ тоже.

— Я и говорю, что поусердствовалъ. Я не ожидалъ. Хорошо, что полиція не навернулась.

— То-то не навернулась. Онъ мурашей, а мы его… эко горе!

— А его ты не бойся, не пожалуется. Ему же хуже. Онъ жаловаться не будетъ.

— Это знамо, не будетъ. А какъ передъ Богомъ?

— Я тебѣ приказалъ. Я и теперь понимаю твое положеніе. Помочь тебѣ хочу, наградить.

Вахрамѣй безучастно слушалъ и смотрѣлъ на барина.

Шиворотову казалось, что въ глазахъ мужика мелькало не то недовѣріе, не то даже презрѣніе. Это Ѳедора Никитича безпокоило. Онъ поспѣшилъ вытащить изъ кармана халата большой рыжій бумажникъ и сталъ вынимать отъ туда десятирублевыя и четвертныя.

— Да, братецъ, я понимаю! Вотъ тебѣ отъ меня десять рублей. На водку это.

Онъ протянулъ руку съ бумажкой. Вахрамѣй не шевелился. Баринъ переложилъ ассигнацію въ другую руку и сталъ къ ней прикладывать четвертныя.

— Вотъ 80, это что Варламовъ съ подрядчика для тебя получилъ. Вотъ жалованье Варламовское, годъ съ мѣсяцемъ. Годъ? такъ?

— Годъ былъ о Домниномъ днѣ.

— Вотъ и чудесно. По мѣсяцамъ за лѣтніе по 10 будетъ…

— По десяти сулилъ.

— По десяти — 60 рублей. За зимніе по 5, такъ, а? Ну, во пяти, семь мѣсяцевъ — 35 р. Всего 95 р. Такъ, что ли?

— Видно, такъ.

— Такъ, такъ, такъ. 95 да 80, да моихъ десять на водку — 186 рублей… Вотъ на, бери. Получай.

Вахрамѣй не шевелился.

— Бери. Ишь сколько! Видывалъ ли прежде столько денегъ? Домой придешь — ахнутъ. Самъ кабакъ заведешь. Радъ, очень радъ!

Шиворотовъ увлекался. Онъ въ самомъ дѣлѣ былъ радъ. Человѣкъ онъ былъ не дальній; съ женинаго подогрѣванія легко на всякаго свирѣпѣлъ и вездѣ зло и злоумышленія противъ себя видѣлъ. Но добрый былъ человѣкъ, склонный къ жалости. Онъ даже на войнѣ иногда философствовалъ: зачѣмъ даромъ убивать? И за такія неумѣстныя филантропическія размышленія по службѣ туго двигался.

Сцена съ Орловымъ наканунѣ сильно его потрясла. И онъ созналъ, что глупо и жестоко распорядился, и что Вахрамѣя онъ въ великую бѣду и въ грѣхъ ввелъ. Вознаградить Вахрамѣя ему такъ захотѣлось, что старикъ, сколько это ему ни стоило, съумѣлъ у жены денегъ достать, чтобъ отдать Вахрамѣю въ счетъ уплаты Варламову. Рискъ, конечно. Но что значитъ рискъ Ѳедору Никитичу, когда захотѣлось добро сдѣлать? Ночью онъ Варламову письмо написалъ; жена велѣла. Она же велѣла съ Вахрамѣя росписку взять. На все это онъ съ радостью согласился, лишь бы свою совѣсть заставить молчать. Ночь не спалъ отъ волненія; утромъ поднялся ранешенько, чуть чаю напился, сунулъ деньги въ карманъ, и пошелъ искать мужика. Шиворотовъ и сіялъ, и какъ будто совѣстился, протягивая бумажки.

Наканунѣ, глядя на бездыханнаго Орлова, у Вахрамѣя какъ будто оборвалось то, что привязывало и подчиняло его Шиворотову. Но теперь, чувства Шиворотова вливались потокомъ въ потокъ его собственныхъ чувствъ. Не жаденъ былъ Вахрамѣй до денегъ, но жадно стали глядѣть его глаза на деньги, давно жданныя, давно желанныя. И не деньги онъ видѣлъ — а видѣлъ далекое, родимое, кровное: свою семью, свою полосу, и печку свою, и полную квашню. Все нутро у него словно чѣмъ колыхнуло; въ нутрѣ похолодѣло. Въ помыслахъ всѣ дорогіе образы пробѣжали. И пронеслось по душѣ непреодолимое желаніе бѣжать, бѣжать изъ города.

Домой! Вахрамѣй протянулъ руку и принялъ бумажки.

— Ты пересчитай.

— Поди, считаны…

— Оно такъ. Да деньга счетъ любитъ…

Вахрамѣй мотнулъ бородой.

— Ну, какъ знаешь. Радъ, поди? Видишь, раньше Покрова… я устроилъ… Потому что я понимаю твое положеніе, а жалко мнѣ, признаюсь, тебя было. Я тоже погорячился… За то вотъ тебя и наградилъ… Тебѣ бы еще не слѣдовало получить. Да и я какъ-то еще съ Варламовымъ раздѣлаюсь… Шиворотовъ отъ волненія заплетался языкомъ и позабылъ о томъ, что жена наказывала при свидѣтеляхъ росписку взять съ Вахрамѣя.

— За что же наградили?..

— А вотъ, что ты того… поучилъ…

При этомъ напоминаніи пасмурно стало лицо Вахрамѣя, и вся радость отъ души словно отхлынула. Вспомнилось ему опять мертвое лицо Орлова, безжизненные глаза. Не то что человѣка, а и собаки Вахрамѣй не убивалъ прежде, а тутъ душа христіанская… Каторга… А коли и не каторга, такъ Богъ-то все видитъ… «Пошто я его? душа божья… молоденькой! можетъ, у него отецъ, мать»… А ему за это деньги даютъ. Вахрамѣй силился разсуждать, чтобы удержать деньги, а дѣйствовалъ автоматически. Чувствовалъ, что словно противу своей воли дѣйствовалъ, когда протянулъ обратно руку съ деньгами генералу, и промолвилъ:

— Возьмите вы ихъ, Христа ради, эти деньги, Ѳедоръ Никитичъ! Не надобно мнѣ ихъ!..

Промолвилъ, а самъ думаетъ: «охъ дуракъ ты, дуракъ, Вахрамѣй, бить тебя некому».

— Чего ты? Съума сошелъ… Я хлопоталъ, а онъ… не беретъ!

— Сдѣлайте божескую милость, Ѳедоръ Никитичъ!

Онъ сталъ совать деньги въ карманъ Шиворотову. Тотъ отстранился.

— Рехнулся ты, дуракъ, право! Ему счастье съ неба валится, а онъ кобянится. Дуракъ, олухъ! Не возьму я ихъ! Убирайся ты къ чорту! Не возьму. Сказалъ не возьму, и не возьму!

И Шиворотовъ зашуркалъ своими большими калошами по сухимъ листьямъ, направляясь къ дому. Зло его взяло; только было сталъ наслаждаться плодами своего благодѣянія, и вдругъ этакая глупая, баранья неблагодарность! Вахрамѣй чувствовалъ, что Ѳедоръ Никитичъ правду говоритъ, а все-таки шелъ слѣдомъ за нимъ, тыкая въ болтавшіеся рукава пальто пачкой денегъ.

Онъ поднялся за Шиворотовымъ по лѣстницѣ, вошелъ почти насильно въ прихожую и положилъ на столъ всѣ деньги.

На душѣ его вдругъ полегчало. Съ сердца свалилось какое-то чувство, на смерть похожее. И вмѣстѣ съ тѣмъ его ломала досада на самого себя: что же онъ теперь такое? Въ городѣ жить тошнехонько. Въ Ершово не съ чѣмъ идти.

— А мужикъ-то видно умнѣе тебя, сказала мужу выбѣжавшая на шумъ генеральша, и проворно сграбастала деньги въ свой карманъ.

Вахрамѣй жалостно поглядѣлъ на нихъ… Исчезли.

На слѣдующій день, и самъ Вахрамѣй исчезъ. Сергунька сказывалъ, что Вахрамѣй ночью узелокъ какой-то увязывалъ Марья Ивановна Шиворотова, по обыкновенію, рѣшила, что Вахрамѣй воръ, и тщательно осмотрѣла свое хозяйство, но такъ какъ ничего уварованнымъ не оказалось, то она очень сожалѣла о Варламовѣ: ужь того-то Вахрамѣй навѣрно обворовалъ! это всего были ключи — какъ не обворовать!

Мишка разсказывалъ, что Вахрамѣя чуть свѣтъ видѣли въ городѣ. Онъ заходилъ къ Егору Николаичу, и будто бы тотъ далъ ему рубль на дорогу. Даже будто бы подарилъ старую пару сапогъ, только они на ноги Вахрамѣю не влѣзли.

Сосѣди и завсегдатаи Тупорыловскаго кабака маленько поскучали о Вахрамѣѣ. Межъ ними былъ разговоръ, что онъ безпремѣнно въ Ершово улепетнулъ. И дѣйствительно, мѣсяца черезъ три, слухъ о немъ прошелъ. Онъ проявился, только не въ Ершовѣ, а по дорогѣ къ Ершову, въ уѣздномъ городѣ сосѣдней губерніи въ окружномъ судѣ на скамьѣ подсудимыхъ. Судили его за то, что онъ безъ паспорта. Судили и оправдали.

Рускинъ.

"Отечественныя Записки", № 6, 1883

↑ Прошлой весной.

[1] Прошлой весной.

[1]