На Яйле (Авенариус)/ДО

На Яйле
авторъ Василий Петрович Авенариус

Опубл.: 1891. Источникъ: az.lib.ru • Крымская идиллия.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

В. П. Авенаріусъ.

ВАСИЛЬКИ И КОЛОСЬЯ

РАЗСКАЗЫ и ОЧЕРКИ для юношества. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія Н. А. ЛЕБЕДЕВА. Невскій просп., д. № 8. 1892.

Пара словъ вмѣсто предисловія.

Восемь изъ предлагаемыхъ разсказовъ и очерковъ появились въ разное время въ журналѣ «Родникъ», а одинъ («Колумбъ») въ журналѣ «Игрушечка» (изд. покойной Т. П. Пассекъ). Собрать самыя удачныя, по моему мнѣнію, изъ менѣе крупныхъ повѣствовательныхъ статей моихъ для юношества въ одинъ оборникъ — казалось мнѣ теперь неизлишнимъ уже потому, что, вмѣстѣ съ тѣмъ, я могъ своевременно почтить память трехъ изъ описываемыхъ мною великихъ людей: въ іюлѣ мѣсяцѣ настоящаго года истекло какъ разъ 50 лѣтъ со дня кончины Лермонтова, въ декабрѣ исполнится 100 лѣтъ со дня кончины Моцарта, а въ наступающемъ 1892 году будетъ праздноваться 400-лѣтняя годовщина открытія Америки Колумбомъ. Душевно былъ бы радъ, еслибы среди собранныхъ здѣсь для молодого поколѣнія безъискусственныхъ полевыхъ «васильковъ» пошли въ прокъ и разсѣянные между ними «колосья».

В. Авенаріусъ.

Спб., ноябрь 1891.

На Яйлѣ.

Крымская идилія.

I.

Въ жаркое іюньское утро, по южному склону Таврическихъ горь, по изрытой горными ручьями крутой тропинкѣ, карабкалось довольно оригинальное общество. Впереди, опираясь на длинный посохъ, бодро выступалъ вожакъ-татаринъ, съ смуглымъ, почти бронзоваго цвѣта лицомъ, сухощавый, но молодцовато-стройный и собой красавецъ. Большинство крымскихъ татаръ насчитываетъ въ числѣ своихъ предковъ — древнихъ переселенцевъ-грековъ, и у нихъ до нашихъ дней сохранился классически-правильный и изящный складъ лица. Вожакъ этотъ, впрочемъ, принялъ на себя и обязанность носильщика: на спинѣ у него было привязано ремнями катальное кресло, а на кресло сверху была нагромождена еще цѣлая горка принадлежностей дамскаго туалета, какъ-то: пальто, платковъ и т. п.

Та, для которой были взяты съ собой всѣ эти вещи, слѣдовала непосредственно за вожакомъ, лежа на носилкахъ, которыя бережно несли, ступая въ ногу, двое другихъ татаръ. Это была худенькая и блѣдная дѣвочка-подростокъ, лѣтъ 12-ти — 13-ти. Не смотря на лѣтній зной, она была накрыта плэдомъ, и слабая, усталая какъ видно, оставалась совершенно равнодушна къ окружавшимъ ее красотамъ природы.

Шествіе заключали: всадница лѣтъ 30-ти съ небольшимъ, очень видная барыня, и всадникъ, пожилой, но живой и подвижный господинъ, въ которомъ каждый житель Ялты тотчасъ призналъ-бы извѣстнаго мѣстнаго врача Ѳирса Андріановича Самоквасова. У школьнаго товарища его, столичнаго сановника Платона Александровича Талищева, была единственная дочка, Лиза; она училась въ гимназіи и года полтора назадъ перенесла тяжелую болѣзнь, послѣ которой въ ногахъ ея осталась такая слабость, что она цѣлые дни проводила въ катальномъ креслѣ. Поѣздка на заграничныя воды и въ Швейцарію не принесла ей видимой пользы: здоровье ея не понравилось, и она совсѣмъ разучилась ходить. По совѣту врачей, Платонъ Александровичъ отправилъ ее весной въ Ялту, и вотъ теперь-то пріятель его, докторъ Самоквасовъ, сопровождалъ больную, вмѣстѣ съ ея матерью, Натальей Павловной, на первую ихъ экскурсію въ горы.

Жаркій поясъ Черноморскаго побережья съ его роскошною растительностью: кипарисами и лаврами, смоковницами и оливами, — давно уже остался позади ихъ. Они только-что миновали послѣднюю татарскую деревушку въ умѣренно-тепломъ поясѣ орѣшника и дуба. Кончилась живая изгородь изъ колючаго шиповника и ежевики; величественно и грозно возстали передъ нами обнаженные исполинскіе утесы, терявшіеся гдѣ-то въ заоблачныхъ высяхъ. Подъемъ былъ такъ крутъ, что конскія копыта то и дѣло скользили и обрывались съ гладкаго плитняка и гранита, а сами лошади, мѣстной крымской породы, уже привычныя къ такимъ переходамъ, дышали тяжело, вздрагивали, фыркали; бока ихъ были взмылены и лоснились отъ пота.

— Нѣтъ дѣйствія безъ причины, нѣтъ причины безъ дѣйствія, — продолжалъ докторъ Самоквасовъ начатый разговоръ. — Васъ, Наталья Павловна, удивляетъ, что у насъ здѣсь, такъ-сказать, вѣчное лѣто? «А ларчикъ просто открывался.» Этотъ кряжъ Яйлы вышиною, вѣдь, въ 4,500 футовъ и тянется чуть не изъ-подъ Севастополя до Ѳеодосіи на разстояніе 175-ти верстъ. Что-жъ удивительнаго, если мы тугъ за нимъ, что за каменной стѣной? По ту сторону Яйлы, въ эту самую пору, какъ знать, можетъ быть, и проливной дождь, и буря, и всякая мерзость; а здѣсь, поглядите-ка, что за теплынь, что за солнце!..

— Да вѣдь вѣтромъ оттуда можетъ-же нагнать сюда тучи, — возразила Наталья Павловна.

— А наша матушка Яйла, вы думаете, такъ вотъ ихъ и пропустить? Нѣтъ-съ, по пути ихъ сцапнетъ, къ себѣ притянетъ: онѣ и ползаютъ, и вьются вьюномъ около нея, на шагъ отстать не смѣютъ. А тутъ, глядь, подула съ моря свѣжая бриза^[1] и мигомъ ихъ развѣяла:

«Въ ущельи облако проснулось,

Какъ парусъ розовый надулось

И понеслось по вышинѣ *).

) Стихи Лермонтова.

— Да вы, Ѳирсъ Адріановичъ, я вижу, поэтъ! — усмѣхнулась Талищева.

— Въ душѣ, сударыня, еще-бы! Своихъ стиховъ не пишу, но чужими брежу; вся хрестоматія Галахова со школьной скамьи опять въ памяти воскресла. Да и какъ здѣсь не сдѣлаться поэтомъ? Мы вѣдь и зимы-то почти что не знаемъ: въ январѣ уже у насъ первые подснѣжники, въ февралѣ — фіалки, и какъ пахнутъ-то — чудо! Жаль вотъ, что васъ тогда еще не было… Вы когда къ намъ пожаловали? Въ мартѣ?

— Да, въ срединѣ марта, когда все ужъ позеленѣло, а кизилъ и миндаль были въ полномъ цвѣту.

— Ну, вотъ. Наша Яйла, повторяю, что мать родная, особливо, для такихъ нѣжныхъ цвѣтиковъ, какъ ваша доченька. Кстати, поглядѣть, какъ-то она себя чувствуетъ.

Пришпоривъ коня, Ѳирсъ Адріановичъ догналъ носилки и съ участіемъ нагнулся къ больной барышнѣ.

— Ну, что, Лизавета Платоновна: очень устали?

— Называйте меня, докторъ, пожалуйста, какъ всегда, просто, Лизой, — слабымъ голосомъ отозвалась больная; потомъ отвѣчая на вопросъ, прибавила: — да, устала, хотя здѣсь, на высотѣ, какъ-будто дышется легче.

— Не то еще скажете, дорогая моя! Видите, какъ тутъ хорошо: какъ есть первобытная, нетронутая природа, а въ то-же время, вы словно въ саду: вонъ дикая груша, вонъ яблонь, вонъ здѣшняя рябина — sorbus domestica — не чета вашей сѣверной: ягоды, какъ выростутъ, что твоя груша! И всякое-то деревцо, поглядите, будто нарочно увито, увѣшано дикимъ виноградомъ, клочьями чихрицы…

— Въ самомъ дѣлѣ, точно вата, — замѣтила Лиза.

— Именно вата! — оживленно подхватилъ докторъ. — А вокругъ стволовъ, да вонъ, по скаламъ, видите, какой богатый плющъ? Такъ, злодѣй, и впивается своими усиками, такъ и присасывается стебельками и корневищами! А ароматъ отъ него, слышите, какой! Будто отъ жасмина.

— Такъ это отъ плюща?

— Отъ него: вѣдь вонъ онъ весь въ цвѣточкахъ. Отъ тонкаго духу ихъ, я замѣтилъ, даже аппетитъ разыгрывается. Что, не заговорилъ онъ еще у васъ?

— Нѣтъ.

— А вотъ постойте, дайте добраться только до хаджи Асана: онъ, я увѣренъ, изготовитъ намъ такой завтракъ, что объѣдитесь, пальчики оближете.

Улыбка сомнѣнія скользнула по блѣднымъ чертамъ дѣвочки.

— Нѣтъ, серьезно, — увѣрялъ Ѳирсъ Адріановичъ: — этотъ хаджи Асанъ былъ вѣдь главнымъ поваромъ у покойнаго князя В***, и накормить насъ на славу.

Тутъ тропинка, по которой поднимались наши путники, настолько съузилась, что докторъ вынужденъ былъ опять осадить коня и пропустить впередъ носилки.

— Не зѣвайте теперь, Лизанька, глядите въ оба! — крикнулъ онъ на прощанье.

И точно — было на что поглядѣть!

II.

Передъ Лизой открылось вдругъ глубокое ущелье, изъ котораго на-встрѣчу ей такъ и пахнуло живительною свѣжестью. Тропинка змѣйкой вилась по отвѣсному почти скату ущелья. Съ одной стороны разверзалась бездна, и барышня наша съ какимъ-то, никогда еще неизвѣданнымъ ею, пріятно-жуткимъ чувствомъ, заглядывалась въ скрытую подъ густою зеленью глубь. По другую сторону отъ нея поднимались неприступной стѣной гранитныя глыбы, съ которыхъ свѣшивались живописно-перепутанныя вѣтки дикаго винограда и клематиса, и свѣшивались такъ низко, что били иногда по лицу носильщиковъ.

— Лизанька, вспомните Лермонтова! — послышался сзади голосъ доктора:

„Со скалъ высокихъ надъ путемъ

Склонился дикій виноградникъ;

Его серебрянымъ дождемъ

Осыпанъ часто конь и всадникъ…“

Ай! — внезапно перервалъ самъ себя декламаторъ.

Лиза быстро повернула къ нему голову и разсмѣялась: цѣпкой виноградной лозой съ доктора чуть не сорвало шляпы.

— Грѣшно вамъ, милая, надъ чужой бѣдой смѣяться, — сказалъ онъ, поправляя шляпу: — да впрочемъ, ничего, смѣйтесь на здоровье, вамъ смѣхъ — то-же лѣкарство.

Когда они выбрались изъ тѣнистаго ущелья опять на солнечный скатъ горы, путь имъ пересѣкъ бурный горный потокъ. Откуда-то, съ недосягаемой высоты, звучно падалъ онъ съ уступа на уступъ, пѣнясь и брызжа, и вдругъ, подъ самой тропинкой, стремглавъ низвергался въ пропасть.

Вожакъ-татаринъ сдѣлалъ привалъ. Доставъ изъ мѣшка, перевѣшаннаго у него черезъ плечо, металлическій стаканчикъ, онъ выполоскалъ его сперва подъ кристальной струей, потомъ наполнилъ до краевъ и, самъ еще не отвѣдавъ, любезно приподнесъ больной барышнѣ:

— Покушай, барышна карошій.

Лиза съ жадностью начала пить.

— Простудитесь, Лизанька: довольно! — предостерегъ ее докторъ.

— Ради Бога, Лиза… — подхватила Талищева.

— Ахъ, какъ вкусно, лучше меда! — проговорила Лиза, съ сожалѣніемъ возвращая татарину недопитый стаканчикъ.

Измученные, взмыленные кони, между тѣмъ, точно по уговору, остановились также у горнаго ручья и припали горячими мордами къ студеной брызжущей влагѣ. Утоливъ жажду, они замѣтно прібодрились и, мотая головами, грызя мундштуки, тронулись далѣе.

Вскорѣ декорація опять перемѣнилась: путниковъ приняла подъ свою сѣнь густая чаща буковаго лѣса. Изъ-подъ упавшей прошлогодней листвы, которая кругомъ устилала землю, пробивалась довольно жосткая на видъ, но глянцовитая и сочная мурава.

— Да вѣдь здѣсь цѣлая лужайка! — замѣтила Талищева. — А татары еще жалуются, что у нихъ выжгло всю траву.

— Тамъ, по побережью, точно, выжгло, — отвѣчалъ докторъ; — а здѣсь это одна изъ немногихъ лѣсныхъ полянъ, чаиръ. Сюда татары никогда не пустятъ своего скота, потому что траву эту они скашиваютъ только на зимній кормъ.

Лиза, разсѣнно прислушиваясь къ ихъ отрывочному разговору, съ удовольствіемъ осматривалась по сторонамъ. Проникавшіе въ лѣсъ сквозь пышную листву развѣсистыхъ буковъ солнечные лучи наполняли всю чащу зеленовато-золотистымъ блескомъ. Травяной и лиственный коверъ заглушалъ звукъ людскихъ и конскихъ шаговъ; всѣ какъ-будто нарочно ступали возможно мягче, чтобы не нарушить окружающую торжественную тишь. Изрѣдка только прозвенитъ откуда-то легкая трель невидимой лѣсной пташки; изрѣдка послышится подъ травой таинственное журчанье и бульканье скрытаго горнаго ручейка.

— Неправда-ли, какъ хорошо здѣсь? — тихо спросила у дочери Наталья Павловна.

— Точно въ церкви… — благоговѣйнымъ шопотомъ отвѣтила Лиза, сложивъ руки, какъ на молитву. — Ахъ, мама! гляди: что это? олень?

Между стволами ближайшихъ деревьевъ выдвинулось стройное животное съ горделиво-приподнятой головой, увѣнчанной вѣтвистыми рогами, и уставилось большими, удивленными глазами на проходившую мимо процессію.

— Да, это дикій олень, — отозвался докторъ. — Не хотите-ли его погладить?

Гордое и пугливое животное, какъ-бы не одобряя его шутки, отрицательно тряхнуло своимъ роскошнымъ головнымъ уборомъ и однимъ граціознымъ прыжкомъ исчезло опять изъ виду.

— Вы можете почитать себя счастливой, Лизанька, что видѣли оленя, — сказалъ докторъ: — ихъ ныньче и въ Крыму немного.

Лѣсъ порѣдѣлъ; пришлось опять карабкаться въ гору подъ палящимъ солнцемъ. Но высоко, высоко, яркой точкой бѣлѣла уже изъ-за зеленѣвшаго сосноваго бора конечная цѣль долгаго странствія — ютившаяся подъ отвѣснымъ утесомъ плоская крыша татарской сакли. Докторъ обратилъ на нее вниманіе Лизы.

— Вонъ наша Мекка, — сказалъ онъ:

„Туда-бъ, въ заоблачную келью,

Въ сосѣдство Бога скрыться мнѣ…“ *)

) Стихи Пушкина.

— Какъ! неужели это домъ? — воскликнула Лиза. — Вѣдь онъ не больше гнѣзда ласточки, право!

— Домъ не домъ, а игрушечный домикъ, хатка моего вѣрнаго друга хаджи Асана.

— Почему, докторъ, вы называете его своимъ другомъ?

— Потому, что когда я, съ божьей помощью, любимую внучку его отъ смерти спасъ, онъ меня потомъ, въ свою очередь, деньгами изъ большой бѣды выручилъ, Съ тѣхъ поръ мы друзья на жизнь и смерть. Что вы улыбаетесь? Право, говорю вамъ. Вотъ узнаете его — сами уважать станете. Дай Богъ, чтобы между нашей братьей, такъ-называемымъ образованнымъ классомъ, побольше было такихъ-же здоровыхъ тѣломъ и духомъ людей. Побывавъ у гроба своего пророка Магомета, онъ не только получилъ право носить бѣлую чалму и званіе хаджи, но сталъ какъ-бы и другимъ человѣкомъ: онъ держитъ себя важнѣе англійскаго лорда и навѣрное ничего себѣ такого не позволитъ, что могло-бы мало-мальски уронить его въ собственныхъ глазахъ.

— Но если онъ такъ важничаетъ, то, вѣроятно, всѣхъ отъ себя отталкиваетъ?

— Напротивъ: это — душа-человѣкъ.

Въ справедливости словъ доктора Лиза имѣла случай очень скоро убѣдиться.

III.

— Ну, вотъ и добрались. А! здорово, хаджи Асанъ! Сабанъ хайресъ, джанымъ! (Доброе утро, душенька!)

Съ этими словами, докторъ Самоквасовъ, соскочивъ съ коня, поцѣловалъ въ голову маленькую татарочку, подбѣжавшую къ нему съ радостнымъ крикомъ; „Ай, Ѳирсъ-эфенди!“, потрясъ руку дѣду ея, хаджи Асану, и подержалъ затѣмъ стремя Натальѣ Павловнѣ, которая, едва коснувшись его плеча, соскользнула на земь.

Носильщики, тяжело переводя духъ, также остановились и опустили носилки съ Лизой на траву. Одинъ изъ нихъ тутъ-же растянулся подъ деревомъ, чтобы отдохнуть отъ перенесенныхъ трудовъ; другой, болѣе услужливый, поправилъ подушку подъ головой барышни, послѣ чего помогъ вожаку снять со спины его катальное кресло.

Лиза однимъ взглядомъ окинула представившуюся ей новую картину. Прислоненная къ отвѣсу горы, маленькая, чисто-выбѣленная известью сакля хаджи Асана стояла на одномъ краю продолговатой луговой террасы — чаира, защищенной отъ вѣтровъ и солнца небольшимъ сосновымъ боромъ. Вѣковыя сосны эти, съ ихъ могучими стволами, съ широкими мохнатыми вышками, могли поспорить своей красотой съ италіянскими пиніями и разливали кругомъ чудный смолистый запахъ.

Шустрая, черноглазая татарочка повернулась-было и къ молоденькой гостьѣ, желая, повидимому, что-то сказать ей; но только-что Лиза протянула къ ней руку, какъ маленькая дикарка застыдилась, закрылась рукавомъ и юркнула за деревья.

Зато дѣдъ ея тотчасъ подошелъ къ больной. Въ своей бѣлой витой чалмѣ, въ своемъ праздничномъ полосатомъ канаусовомъ халатѣ, онъ, какъ предупредилъ уже докторъ, держалъ себя необычайно чинно, сановито; въ каждой чертѣ его умнаго, выразительнаго лица читалась невозмутимая важность, почти строгость; каждое движеніе его было какъ-бы разсчитано, исполнено глубокаго собственнаго достоинства. Если къ этому прибавить, что онъ, несмотря на свои 60 лѣтъ, былъ еще крѣпокъ и бодръ, какъ человѣкъ въ лучшей порѣ жизни, то не мудрено, что и на предубѣжденную нѣсколько противъ него Лизу онъ съ перваго взгляда произвелъ вполнѣ благопріятное впечатлѣніе. А тутъ онъ еще обошелся съ нею такъ почтительно-патріархально: въ знакъ привѣтствія, по обычаю татаръ, благоговѣйно приложилъ руку къ сердцу, пожелалъ ей по-русски добраго утра и, не ожидая ея согласія, бережно поднялъ ее съ носилокъ, какъ малютку изъ люльки.

— Не уроню, барышня милая, не бойсь, — сказалъ онъ, чисто выговаривая русскія слова. (Многолѣтнее общеніе съ русскими подъ княжеской кровлей пошло ему, видно, въ прокъ). Усадивъ ее въ кресло, онъ тщательно обернулъ ей колѣна плэдомъ, будто весь вѣкъ свой возился съ больными, и затѣмъ подкатилъ кресло къ накрытому подъ ближнимъ деревомъ столу.

— Кушайте, пожалуйста, — говорилъ онъ, указывая на красовавшуюся на столѣ корзинку спѣлыхъ черешенъ: — другой фрукты ныньче нема. А я сейчасъ и фриштикъ подамъ.

Натальѣ Павловнѣ и Ѳирсу Адріановичу не было надобности садиться за столъ по восточному обычаю — поджавъ подъ себя ноги: для нихъ были вынесены вѣнскія стулья. Для гостей изъ христіанъ хозяинъ, на всякій случай, какъ видно, запасся нѣкоторыми предметами европейской обстановки.

„Фриштикъ“, однако, который онъ приготовилъ гостямъ, носилъ полунаціональный характеръ. Бараньи котлеты были приправлены краснымъ соусомъ изъ „помедоровъ“ и оказались притомъ такъ нѣжны, что просто таяли во рту.

— Ты, Лиза, берешь ужь вторую порцію! — изумилась Талищева.

— Да вѣдь котлетки, мама, совсѣмъ крохотныя! — точно извиняясь, отвѣчала дочка.

— Не пугайте ее, Наталья Павловна, сдѣлайте милость! — добродушно вступился докторъ: — она хочетъ наверстать то, что не доѣла за все время въ Ялтѣ.

— До сихъ поръ все, что я ни брала въ ротъ, отзывалось противнымъ рыбьимъ жиромъ, — весело болтала Лиза. — А теперь, кажется, я еще поѣмъ.

— И съ Богомъ: вкуснѣе молодого крымскаго барашка нѣтъ жаркого.

— Какъ вы вкусно готовите, хаджи Асанъ! — обратилась Лиза къ хозяину, который только-что возвращался изъ сакли съ тарелкой дымящихся, ярко-подрумяненныхъ пирожковъ.

Тотъ съ важностью кивнулъ бѣлой чалмой и самодовольно расправилъ свои сѣдые, щетинистые усы.

— Все нашъ здѣшній воздухъ да баранье сало-съ, — скромно объяснилъ онъ въ отвѣть. — Вонъ и эти пирожки на томъ-же салѣ. Покушайте только.

— Ай якши! Аманыгъ, риджа идеримъ! (Ай, хороши! Кушайте, пожалуйста!) — раздался тутъ неожиданно около нихъ звонкій дѣтскій голосокъ.

Всѣ оглянулись. Изъ-за сосѣдней сосны съ вызывающимъ любопытствомъ наблюдала за завтракавшими 9-ти-лѣтняя, смуглая, премиленькая внучка хаджи Асана. Лиза дружески кивнула ей головой и переспросила:

— Якши?

— Якши… — потупивъ свои быстрые глазки, повторила татарочка и нерѣшительно сдѣлала шагъ впередъ.

Хаджи сказалъ ей что-то по-татарски. Она вспыхнула, фыркнула сдержаннымъ смѣхомъ и застѣнчиво шагнула еще ближе.

— Я говорю, что вы ее не скушаете, что пирожки вкуснѣе, — пояснилъ по-русски дѣдъ.

Всѣ разсмѣялись.

— Какъ твое имя, милочка? — спросила Лиза.

— Недыръ адынызъ? — перевелъ на свой языкъ хаджи Асанъ.

— Маріамъ… — отвѣчала шопотомъ дѣвочка.

— Маріамъ? Это значить, по нашему, Машенька? Ишь, какъ ты, Машенька, расфрантилась! Дай-ка поглядѣть на себя.

Почти насильно притянувъ къ себѣ дичка, Лиза принялась разглядывать маленькую щеголиху. На головѣ у нея кокетливо сидѣда алая плоскодонная шапочка съ золотой оторочкой и золотыми побрякушками. Изъ-подъ шапочки безчисленными змѣйками извивались мелкозаплетенныя косички ократенныхъ въ яркокрасный цвѣтъ волосъ. На шеѣ у нея была надѣта нитка такихъ-же позолоченныхъ жетоновъ. Подбитый ватою бешметъ плотно облегалъ ея стройную дѣтскую талью, а вздутые цвѣтные шаровары были, какъ слѣдуетъ, стянуты шнурочкомъ надъ ступней.

— Совсѣмъ какъ взрослая! — замѣтила Лиза, и польщенная

Маріамъ, понявшая, если не по смыслу словъ, то по ихъ тону, что ее хвалятъ, весело засмѣялась.

IV.

Въ заключеніе завтрака, гостямъ былъ поданъ, въ миніатюрныхъ турецкихъ чашечкахъ, крѣпчайшій мокка, а другу своему Ѳирсу-эфенди старикъ-хозяинъ собственноручно набилъ и зажегъ длиннѣйшую трубку. Маріамъ, въ свою очередь, набравшись смѣлости, поднесла вторично Лизѣ корзинку „кересъ“, т. е. черешенъ; но молодая гостья наотрѣзъ отказалась.

— Вотъ другое дѣло, — сказала она, — еслибы ты, милая, покатала меня здѣсь въ креслѣ.

Смѣтливая дѣвочка по жесту Лизы тотчасъ сообразила, чего ей нужно, и поспѣшила исполнить ея желаніе. Но въ усердіи своемъ она, съ разбѣгу, такъ сильно толкнула кресло, что оно, вырвавшись у нея изъ рукъ, со скоростью вѣтра покатилось по откосу. По счастью, на пути растянулся одинъ изъ носильщиковъ и во-время успѣлъ задержать кресло въ двухъ шагахъ отъ кручи.

Хаджи Асанъ серьезно пожурилъ внучку, и та, надувшись и раскраснѣвшись до ушей отъ смущенія и досады, принялась молча возить больную взадъ и впередъ по зеленой террасѣ. Изъ-за темной зелени сосенъ ярко мелькала свѣтлая морская лазурь; но открытаго вида на море отсюда не было.

— Нельзя-ли, голубушка, вонъ туда? — указала Лиза дѣвочкѣ на отдаленный, противоположный край террасы, гдѣ виднѣлся просвѣтъ надъ отвѣснымъ обрывомъ.

Маріамъ послушно покатила ее по указанному направленію. — Что за прелесть! — вырвалось у Лизы восклицаніе непритворнаго восторга.

Три мѣсяца уже видѣла она это самое Черное море, видѣла его и въ штиль, и въ бурю, видѣла во всѣхъ оттѣнкахъ синяго, зеленаго и сѣраго цвѣтовъ. Но всѣ эти три мѣсяца она смотрѣла на него вблизи, съ низкаго берега. Теперь-же она находилась на высотѣ до 3-хъ тысячъ футовъ надъ поверхностью моря и однимъ взглядомъ могла обнять всю эту громадную, серебристо-голубую площадь, окаймленную куполомъ такого-же голубого, безоблачнаго неба.

У дѣвушки духъ въ груди захватило. Въ нѣмомъ восхищеніи смотрѣла она на эту дивную, вѣчно-подвижную ширь, на громоздившіеся у ногъ ея каменные обломки; въ сладкой задумчивости заслушивалась отдаленнаго, ни на мигъ нестихающаго, сонно-ласковаго рокота набѣгавшихъ на берегъ волнъ. И чѣмъ дольше она глядѣла и слушала, тѣмъ все шире становилось у нея на душѣ, тѣмъ все глубже втягивало ее въ этотъ безграничный блескъ и просторъ, въ эту вѣчную міровую жизнь. Въ первый разъ, быть можетъ, съ того времени, что ее постигъ ея тяжелый тѣлесный недугъ, на нее нашло чувство успокоенія, примиренія съ своей грустной долей: великая мать-природа безпристрастно раскрывала свои объятья и ей, наравнѣ съ другими, болѣе счастливыми смертными.

Въ созерцаніи раскинувшейся передъ нею чарующей картины Лиза забыла даже, что она не одна. Очнулась она только отъ раздавшагося надъ нею рѣзкаго птичьяго клекта. Когда она подняла глаза, то увидѣла надъ собой, въ недосягаемой высотѣ, громадную, ширококрылую птицу, которая большими кругами плавно парила надъ вершиной отвѣснаго гранитнаго утеса.

— Айту! — закричала Маріамъ, обрадовавшись, что замечтавшаяся гостья пришла, наконецъ, въ себя.

— Орелъ? — догадалась Лиза.

— Да, да, орелъ, айту! — подтвердила дѣвочка, быстро кивая головой и протягивая къ орлу свою загорѣлую рученку.

А орелъ, кружась, поднимался все выше и выше, становился все меньше и меньше, пока совсѣмъ не потонулъ въ сіяніи солнечнаго дня.

„Какъ ему хорошо! — думалось Лизѣ. — Вотъ кому позавидовать можно! Впрочемъ, и у меня здѣсь точно крылья отросли; только связаны они, двинуться еще сама съ мѣста не могу…“

— Что это у тебя, Машенька? — спросила она, замѣтивъ, что застѣнчивая дѣвочка держитъ что-то въ рукахъ, хочетъ подойти къ ней, да не смѣетъ. — Покажика-съ. Цвѣты?

Маріамъ живо сунула ей въ руки пучокъ яркихъ горныхъ цвѣтовъ.

— Прекрасивые! говорила Лиза, разсматривая каждый цвѣтокъ и опуская затѣмъ все лицо свое въ букетъ. — И какъ чудно пахнутъ!

Услужливая татарочка, видя успѣхъ своего приношенія, смѣло спустилась за край обрыва, цѣпляясь за кусты и камни, и вскорѣ вернулась съ новой охапкой всевозможныхъ цвѣтовъ, которые высыпала на колѣни гостьи.

— Благодарствуй, голубушка! какая ты добрая! — сказала тронутая ея предупредительностью Лиза.

При этомъ ей вспомнилось, какъ она маленькимъ ребенкомъ весной, бывало, на дачѣ, сидя въ травѣ, раскрывала пальцами каждый бутонъ: скоро ли онъ распустится? При воспоминаніи о своей собственной наивности, она весело разсмѣялась. Маріамъ, не зная, о чемъ она смѣется, но зараженная ея веселостью, залилась также серебристымъ смѣхомъ и довѣрчиво подошла къ Лизѣ совсѣмъ близко, чтобы удовлетворить, какъ оказалось, свое дѣтское любопытство: она принялась ощупывать на Лизѣ и платье, и браслетикъ на рукѣ, и спадавшія по ея плечамъ двѣ „невыкрашенныя“ бѣлокурыя косы, наконецъ, и сережки въ ушахъ, и даже самыя уши. Съ затаенной усмѣшкой слѣдила Лиза за ея кошачьими, граціозно-угловатыми ухватками, не смѣя шелохнуться, чтобы не спугнуть ее снова.

— Вы, Лиза, я думаю, и не подозрѣвали, какой вы диковинный звѣрь? — послышался тутъ возлѣ нихъ шутливый голосъ.

— Ахъ, это вы, докторъ! — сказала Лиза. — Какая она забавная и милая! И какъ хорошо здѣсь! Чего стоить одинъ вотъ этотъ видъ на южный берегъ и на море! Красота!

— „Красота, красота, красота!

Я одно лишь твержу съ умиленіемъ…“ *)

) Стихи Щербины.

продекламировалъ поэтъ-докторъ. — Что я вамъ говорилъ? что вамъ не захочется убраться отсюда. А пора: солнце часа черезъ два сядетъ за горы, и вамъ до тѣхъ поръ обязательно надо быть дома.

— Голубчикъ Ѳирсъ Адріановичъ! нельзя ли еще остаться?

— Нельзя, хорошая моя. Нѣтъ причины безъ дѣйствія: съ закатомъ солнца воздухъ здѣсь разомъ охлаждается, поднимается свѣжій вѣтеръ съ горъ, а для больныхъ эта внезапная перемѣна — ядъ.

— Ахъ, докторъ! — вздохнула Лиза. — Вы не повѣрите, какъ мнѣ жаль оставить это мѣсто. Ни шума, ни пыли, а дышется такъ легко, не надышешься! Кажется, пробудь я здѣсь день, два — совсѣмъ бы поправилась.

— Ну, въ день, въ два — сомнительно. Однако, отъ сосенъ воздухъ здѣшній, точно, куда бальзамичнѣй, пользительнѣй, чѣмъ въ Ялтѣ. Для покойной императрицы Маріи Александровны выстроили на этой-же Яйлѣ дворецъ Эрикликъ, гдѣ здоровье ея очень укрѣпилось.

— Ну, вотъ и мнѣ бы только немножко пожить здѣсь…

— Сообразимъ; мысль вообще недурная. Но матушка ваша ужъ ждетъ васъ.

V.

Докторъ покатилъ свою молодую паціентку обратно къ саклѣ. Тутъ онъ тотчасъ отвелъ въ сторону Талищеву и завязалъ съ нею оживленный разговоръ. Говорили они тихо, такъ что Лиза не могла ихъ слышать, но она уже знала предметъ ихъ таинственной бесѣды и не отрывала отъ нихъ глазъ. Мать ея сперва какъ-будто возражала; но добрый Ѳирсъ Адріановичъ, энергически разводя руками, показывалъ ей такъ настоятельно то на саклю, то на окружающую природу, что Наталья Павловна сдалась и съ улыбкой подошла къ дочери.

— Знаешь ли, Лизокъ, что утверждаетъ Ѳирсъ Адріановичъ? — сказала она: — что съ іюня по сентябрь въ Ялтѣ для тебя слишкомъ жарко…

— И мы, мама, останемся здѣсь? — радостно досказала Лиза.

— Не знаю еще, право…

— Да, да, мамочка, ты ужъ рѣшила! — воскликнула дочь и захлопала даже въ ладоши.

— Такъ ты, въ самомъ дѣлѣ, такъ довольна? Если только хаджи Асанъ не откажетъ намъ въ гостепріимствѣ…

— За него-то я отвѣчаю, — вмѣшался докторъ: — не изъ корыстолюбія, а изъ дружбы ко мнѣ онъ это сдѣлаетъ.

Призванный на семейный совѣтъ, хаджи глубокомысленно-молчаливо выслушалъ просьбу Талищевыхъ — принять ихъ подъ кровъ свой постояльцами, и съ величавою снисходительностью восточнаго властелина, дѣйствительно, соизволилъ на ихъ просьбу.

— Голодать не будете, — прибавилъ онъ: — спасибо Аллаху, готовить умѣю. А Маріамъ-то какъ будетъ рада!

И точно: узнавъ о рѣшеніи Талищевыхъ — на все лѣто поселиться у нихъ на Яйлѣ, Маріамъ. въ первомъ порывѣ радости, принялась душить въ объятіяхъ Лизу; потомъ вдругъ, спохватившись, какъ мячъ отпрыгнула и убѣжала. Пылкость и дикость ея еще болѣе развеселили всѣхъ.

— А теперь, другъ Асанъ, покажи-ка гостямъ ихъ будущую квартиру, — сказалъ докторъ и покатилъ Лизу къ саклѣ.

Домикъ Асана, сложенный, какъ у большей части татаръ, изъ дикаго камня, хвороста и глины, былъ очень невеликъ, низокъ и имѣлъ совершенно плоскую земляную крышу, на которой громаднымъ кубомъ возвышалась пузатая глиняная труба. Зато наружныя стѣны сакли, какъ уже сказано, были чисто выбѣлены известью, и всякій соръ передъ входомъ былъ старательно выметенъ. Внутри сакли, состоявшей всего изъ двухъ, довольно просторныхъ горницъ, было даже еще чище и опрятнѣй. Земляной полъ былъ обложенъ войлокомъ и незатѣйливыми, мѣстнаго издѣлія коврами. Вдоль бѣлыхъ стѣнъ кругомъ — полки, на которыхъ красовалась симметрично-разставленная глиняная и оловянная посуда: послѣдняя была такъ ярко вычищена, что при дневномъ свѣтѣ отливала серебромъ. Подъ полками, вдоль всѣхъ четырехъ стѣнъ, тянулись крытые веселенькимъ ситцемъ, низенькіе турецкіе диванчики. По угламъ были разставлены низенькіе же, словно дѣтскіе, столики. На одномъ изъ нихъ была аккуратно сложена кипа книгъ, — какъ оказалось впослѣдствіи — рукописныхъ магометанскихъ. Во второй горницѣ, обращенной единственнымъ окошечкомъ на обрывъ, съ прелестнымъ видомъ на уголокъ мори, по угламъ диванчиковъ были навалены правильными горками подушки и подушечки въ чистыхъ ситцевыхъ наволочкахъ. Нигдѣ ни пылинки; на стѣнахъ, на диванахъ и на подушкахъ ни пятнышка. Наконецъ, не было недостатка и въ дешевыхъ украшеніяхъ: стѣны этой второй комнатки были увѣшаны журнальными преміями, вѣроятно, добытыми хозаиномъ у странствующаго еврея-коробейника, а на подоконникѣ стояли длинногорлый, изящный, Мальцевскаго завода кувшинчикъ съ водой и рядомъ съ нимъ серебряная чарка.

— Вотъ тутъ и живите себѣ, доколѣ не наскучитъ, — съ чиннымъ поклономъ сказалъ хаджи Асанъ, — а мы съ Маріамъ будемъ жить въ передней горницѣ. Дастъ Богъ, ссориться съ вами не станемъ.

— Надѣюсь! — весело подхватила Наталья Павловна. — Здѣсь у васъ, хаджи, такъ уютно, что вы не скоро насъ выживете. Не знаю вотъ только, какъ быть съ нашими вещами, что остались въ гостиницѣ; да и послѣдній счетъ нашъ тамъ еще не уплаченъ…

— А я-то на что? — сказалъ докторъ. — И вещи вамъ вышлю, и расплачусь — ни гроша вамъ не подарю, не безпокойтесь.

— За это-то я не боюсь, — отшутилась Наталья Павловна; — а вотъ за дамскіе наряды наши — другое дѣло: вы ихъ, другъ мой, такъ изомнете, скомкаете, что и надѣть потомъ нельзя будетъ.

— Хозяева ваши не взыщутъ. Впрочемъ, и самъ я не возьму на свою совѣсть такого отвѣтственнаго дѣла, а препоручу его тѣмъ двумъ барынямъ, знакомымъ вашимъ, что занимали номеръ рядомъ съ вами.

— Вотъ это такъ. Спасибо вамъ, добрый вы мой! Послѣ сытнаго обѣда, безъ котораго хаджи Асанъ ни за что не хотѣлъ отпустить своего дорогого Ѳирса-эфенди, послѣдній, наконецъ, распрощался и собрался восвояси. Солнце садилось за гребень Яйлы, и Талищевы, давъ при прощаньи еще разъ слово доктору остерегаться солнечнаго заката, ушли въ отведенную имъ заднюю горницу сакли.

Вдругъ донесся откуда-то сверху, какъ-бы надъ самой крышей, пронзительный свистъ и неистовый собачій лай. Вслѣдъ затѣмъ, въ горницу вихремъ влетѣла Маріамъ. Не обращая вниманія на новыхъ постояльцевъ, будто ихъ тамъ и не било, она вспрыгнула на низенькій столикъ въ углу, раскрыла стѣнной шкапчикъ, достала оттуда бумажный свертокъ, отсыпала себѣ въ руку полную горсть соли, захватила краюху хлѣба и опрометью выбѣжала вонъ.

— Что тамъ, мама? Посмотри! — заинтересовалась Лиза, которую мать какъ можно удобнѣе усадила на турецкомъ диванчикѣ и обложила съ обѣихъ сторонъ подушками.

Талищева поспѣшила удовлетворить любопытство безпомощной дочери, пошла въ переднюю комнату и выглянула въ окошко. То, что представилось ей здѣсь, было и для нея до того ново, что она наскоро притворила окно и наружную дверь, для защиты отъ вечерней прохлады, проворно вернулась къ дочери и взяла ее на руки, чтобы перенести въ сосѣднюю комнату.

— Нѣтъ, нѣтъ, мама, я слишкомъ тяжела для тебя! — закричала-было Лиза.

— Ты-то тяжела, перышко мое? — сказала мать со вздохомъ, унося дѣвочку. — А вотъ погляди-ка въ окошко.

VI.

Непривычное зрѣлище приковало все вниманіе Лизы. По крутой извилистой тропинкѣ, со скалистыхъ высотъ спускалось небольшое овечье стадо, головъ въ 50—60. Бѣлоснѣжныя овцы струились внизъ живымъ потокомъ, а отражавшійся въ облакахъ огненный румянецъ вечерней зари обливалъ ихъ сверху нѣжнымъ розовымъ оттѣнкомъ. Двѣ громадныя лохматыя овчарки, вожаки этого четвероногаго войска, съ ревомъ и лаемъ прыгали на обоихъ флангахъ, ровняя непокорныхъ. Самъ отецъ-командиръ, босоногій, чумазый татарченокъ-пастушокъ, чобанъ (какъ называютъ ихъ въ Крыму), или, вѣрнѣе, чобаненокъ, лѣтъ 11-ти, въ красной фескѣ на бекрень, съ мѣшкомъ черезъ плечо и съ ножомъ за поясомъ, бѣжалъ вприпрыжку за отставшими овцами и, размахивая по воздуху длиннѣйшей хворостиной, подгонялъ ихъ задорнымъ свистомъ и крикомъ.

— То-же внукъ мой, Халиль, двоюродный братъ Маріамъ, — объяснилъ хаджи Асанъ, незамѣтно вошедшій къ Талищевымъ въ саклю.

— Куда-же онъ ихъ гонитъ съ Яйлы? — спросила Лиза; — вѣдь ваши овцы, какъ говорили мнѣ, пасутся тамъ цѣлое лѣто.

— Вѣрно-съ; болышя отари. Но вѣдь надо-же ребятяшекъ нашихъ въ деревнѣ молочкомъ попоить. Ну, вотъ и отобрала эту самую полусотню лучшихъ матокъ, а Халиля моего наняли каждый день ихъ на Яйлу загонять. Охъ, разбойникъ мальчишка! — самодовольно прибавилъ дѣдъ: — хоть на волка, на самого шайтана сейчасъ съ ножомъ полѣзетъ!

Между тѣмъ, стадо скучилось уже на площадкѣ передъ домомъ и совсѣмъ затерло Маріамъ. Овечки, напирая другъ на друга, такъ и льнули къ дѣвочкѣ, тянулись къ ней мордами и кидали ее, какъ лодочку на волнахъ, и туда, и сюда. Изъ массы короткошейныхъ, густорунныхъ овецъ замѣтно выдѣлялось нѣсколько стройнотѣлыхъ козъ, съ изящно-выгнутыми рожками и щегольскими бородками. Двѣ такія козочки безцеремонно протолкались къ Маріамъ и принялись ѣсть хлѣбъ и соль изъ ея рукъ.

— Эти двѣ — собственныя наши, — сказалъ хаджи Асанъ: — нарочно для Маріамъ ихъ завелъ; она-же имъ и имена дала: та, что правѣй — по вашему Бѣлянка, а что лѣвѣй — Снѣжинка. Козье-то молоко, говорить нашъ Ѳирсъ-эфенди, здоровѣе коровьяго и овечьяго. Сейчасъ, барышня моя, и васъ угостимъ.

— Да я никогда еще козьяго молока въ ротъ не брала…

— А вотъ попробуйте.

Старикъ досталъ съ полки глиняный горшокъ, вышелъ на улицу и подалъ его внучкѣ. Та живо присѣла къ Бѣлянкѣ и стала доить ее. Дѣло для нея, очевидно, было привычное. Выдоивъ козу, она подала молоко дѣду и сама также пошла за нимъ въ саклю, чтобы посмотрѣть, какъ придется это новое питье по вкусу молодой гостьѣ. Хаджи налилъ небольшую кружку молока и подалъ ее Лизѣ, вмѣстѣ съ ломтемъ чернаго хлѣба.

— Сперва отпейте, потомъ закусите, — сказалъ онъ. Однако, сразу начать пить незнакомый напитокъ казалось Лизѣ черезчуръ рискованнымъ; надо было предварительно его хоть понюхать. Маріамъ, слѣдившая за нею плутовскими глазками, захихикала; Лиза покосилась на дѣвочку, сама засмѣялась, покраснѣла и рѣшилась глотнуть.

— А что-же, превкусно! — удивилась она. — Только жирнѣе и слаще коровьяго молока.

Она заѣла первый глотокъ хлѣбомъ, опять отпила, опять заѣла, и, наконецъ, не отнимая это рта кружки, всю ее опорожнила.

— Молодцомъ! — похвалила ее Наталья Павловна.

— Якши? — спросила, причмокивая, Маріамъ.

— Очень даже якши, — подтвердила, переводя духъ, Лиза.

— Такъ откушайте еще, — сказалъ хаджи Асанъ и, взявъ у нея кружку, вторично наполнилъ ее до краевъ.

— Благодарю васъ; но для Машеньки ничего не останется…

— О Машенькѣ моей не хлопочите: и на нее хватитъ. Кушайте на здоровье! А на утро раздобудемъ для Бѣлянки такого корму, что молоко вамъ еще вдвое слаще покажется. Козье-то молоко не въ примѣръ лучше овечьяго…

— Такъ отчего-же вы, татары, держите больше овецъ? — просила Талищева.

— Оттого, сударыня, что отъ козы только и есть, что молоко, а овца насъ и одѣваетъ, и кормитъ: шерсти отъ овцы втрое больше, да и мясо сочнѣе, вкуснѣе, безъ козлинаго духу; ну, а сыръ овечій — катыкъ, да сырныя пѣнки — каймакъ — для нашего брата-татарина, все равно, что для васъ конфетка. — А тебѣ что? — строго спросилъ хаджи по-татарски внука-чобаненка Халиля, который, съ обиженнымъ видомъ, бойко подбоченясь, показался теперь въ дверяхъ.

Тотъ скороговоркой затараторилъ что-то въ отвѣтъ, горячо размахивая руками и нѣсколько разъ съ укоромъ упоминая имя Маріамъ. Татарочка не менѣе запальчиво перебивала его и, въ видѣ оправданія, тыкала пальцемъ на Талищевыхъ. Задорный мальчуганъ приходилъ все въ большій азартъ и, наконецъ, разорался такъ громко, что дѣдъ безъ околичностей взялъ его за плечи, повернулъ налѣво-кругомъ и вытолкалъ вонъ, сдѣлавъ ему при этомъ своимъ неизмѣнно-ровнымъ, строгимъ тономъ прощальное внушеніе. Чтобы на комъ-нибудь хоть сорвать сердце, Халиль изо всѣхъ силъ принялся хлестать своей хворостиной ни въ чемъ неповинныхъ овечекъ и, дружно поддержанный своими лающими собаками, съ неистовымъ крикомъ погналъ стадо далѣе подъ гору.

— Пропадетъ совсѣмъ! — вздохнулъ хаджи. — Родители избаловали.

— Да чего онъ такъ разсердился? — спросила Наталья Павловна.

— Разсердился, изволите видѣть, за то, что Маріамъ не станетъ ужъ ходить съ нимъ вверхъ на Яйлу.

— А почему-же ей не ходить?

— Да какъ же-съ? Не оставлять-же ей барышню одну. Лиза ласково взяла Маріамъ за руку.

— Нѣтъ, нѣтъ, Машенька, изъ-за меня, пожалуйста, не оставайся дома, если тебѣ веселѣе съ братомъ на Яйлѣ, — казала она татарочкѣ.

Та продолжала упорствовать, и только послѣ долгаго упрашиванія Талищевыхъ, согласилась, наконецъ, разъ въ двѣ недѣли сопровождать Халиля наверхъ Яйлы.

Въ 9-мъ часу вечера, Наталья Павловна уложила Лизу спать, и больная дѣвочка, утомленная дальней дорогой и горнымъ воздухомъ, немедленно забылась крѣпкимъ сномъ. Но среди ночи ее вдругъ разбудилъ непривычный шумъ. Она испуганно насторожила слухъ и оглядѣлась въ недоумѣніи, гдѣ это она? Потомъ, разомъ все припомнивъ, облокотилась на руку и стала пристальнѣе вглядываться въ окружающую обстановку. Чрезъ окно яркая луна наполняла всю горницу какъ-бы серебристымъ паромъ. Вонъ на противоположномъ диванчикѣ безмятежно спитъ ея мама; каждая вещь на прежнемъ мѣстѣ. Но зато снаружи доносится гулкій ревъ отдаленнаго морского прибоя, неумолкаемое бушеванье и жалобный скрипъ вѣковыхъ деревьевъ, раскачиваемыхъ внезапно разгулявшимся ночнымъ вѣтромъ. Этотъ торжественно-мрачный полуночный концертъ крымской природы въ промежуткахъ дополнялся однообразнымъ звонкимъ трескомъ кузнечика-цикады. Рядомъ, сейчасъ за стѣною, въ хлѣву, заблеяла одна изъ козочекъ Маріамъ, словно ей хотѣлось заявить: „и я, молъ, здѣсь“, — заблеяла и замолкла, тоже, видно, съ просонья.

Съ чувствомъ полнаго спокойствія Лиза опустила опять голову на подушки, закрыла вѣки и, убаюканная дикою колыбельною пѣснью природы, скоро заснула до самаго утра.

VII.

Съ этого утра началась для Лизы новая жизнь. Не то, чтобы она совершенно отрѣшилась отъ прежняго образа жизни — нѣтъ: она по утрамъ; какъ всегда, занималась у матери уроками, потому что все еще считалась ученицей одной изъ петербургскихъ гимназій и была уволена только въ отпускъ по болѣзни. Не были онѣ также отрѣзаны здѣсь, на Яйлѣ, отъ остального міра. Не говоря уже о газетахъ и письмахъ, которыя, благодаря любезности доктора Самоквасова, аккуратно доставлялись имъ три раза въ недѣлю, самъ докторъ нерѣдко навѣщалъ ихъ и приносилъ имъ цѣлый ворохъ самыхъ свѣжихъ новостей.

Побывали у нихъ и и двѣ дамы, что жили прежде рядомъ съ ними въ ялтинской гостиницѣ.

Но этимъ и ограничивалась вся связь ихъ съ прошлымъ.

Новаго общества было очень немного. Къ хозяину ихъ, хаджи Асану, правда, хаживали гости, но все больше старики-татары, одинъ видъ которыхъ нагонялъ неодолимую скуку. Поджавъ по-турецки ноги, усядутся они, бывало, чинно въ кружокъ, пускаютъ клубы дыма изъ саженныхъ чубуковъ и преважно безмолвствуютъ. Рѣдко-рѣдко кто проронитъ слово, какъ-бы нехотя отвѣтитъ другой, и опять то-же безсмысленно-торжественное молчаніе.

Гораздо любопытнѣе для Лизы былъ одинъ женскій визитъ. Съ полгода назадъ, хаджи выдалъ замужъ младшую дочь свою Фатьму-ханымъ, и вотъ она, съ цѣлой ватагой такихъ-же молоденькихъ подругъ, по случаю какого-то семейнаго праздника, нагрянула къ отцу. Присутствіе Талищевыхъ сперва словно стѣсняло ихъ; но, преодолѣвъ разъ свою робость, онѣ отъ души отдались веселью: болтали, хохотали безъ умолку, оскаливая свои блестящіе бѣлые зубы, рѣзвились, какъ дѣти, на террасѣ и, въ заключеніе, подъ звуки зурны, на которой, какъ оказалось, былъ мастеръ играть самъ старикъ-хозяинъ, проплясали съ безъискусственной граціей свой національный танецъ. А какъ живописны были ихъ парадные костюмы: малиновые, съ золотымъ шитьемъ, шелковые бешметы (стеганое полукафтанье), расшитыя шелками и золотомъ кисейныя чадры (фата), червонныя ожерелья и остроносые цвѣтные сафьянные башмачки! Молодыя лица ихъ — и тѣ даже были по праздничному размалеваны: нарумянены и набѣлены, брови насурмлены, а ногти раскрашены.

— Да такъ и нужно, — замѣтилъ докторъ, которому Лиза, при первомъ же свиданіи, разсказала объ этомъ.

— Почему-же нужно?

— Потому что онѣ еще полудикія. Американскіе индѣйцы татуируютъ себѣ даже все тѣло.

Кромѣ перечисленныхъ гостей, Талищевы видѣли и случайныхъ прохожихъ. Горную тропу мимо сакли Асана выбирали, для сокращенія пути, и чобаны съ Яйлы, и разный чернорабочій людъ сѣверной степной полосы Крымскаго полуострова, искавшій заработковъ на южномъ побережьи. Проходили тутъ также продавцы яицъ и всякой живности. Приближеніе послѣднихъ было слышно уже издалека по отчаянному кудахтанью, крику и гоготанью куръ, индюшекъ и гусей, которыхъ хозяева несли на спинѣ въ громадныхъ корзинахъ.

Наконецъ, ежедневно, утромъ и вечеромъ, проходилъ мимо, со своимъ маленькимъ стадомъ, чобаненокъ Халиль. Но онъ съ первой же встрѣчи съ Лизой поставилъ себя въ такія враждебныя отношенія къ ней, что она, естественно, тоже не могла чувствовать къ нему добраго расположенія. Когда, на слѣдующее утро, она, вслѣдъ за Маріамъ, привѣтливо поздоровалась съ нимъ по-татарски: „Сабанъ хайресъ, Халиль!“, онъ окинулъ ее только сумрачнымъ взглядомъ и, засунувъ руки въ шаровары, козыремъ остановился передъ своей маленькой двоюродной сестрой. По выразительнымъ тѣлодвиженіямъ, по звуку голоса обоихъ, Лиза, не зная по-татарски, легко поняла, однако, о чемъ у нихъ идетъ споръ.

— Такъ ты не пойдешь со мной? — говорилъ Халиль, и черные глазенки его такъ злобно сверкнули молніей въ сторону больной барышни, что будь то настоящая молнія, она испепелила-бы Лизу вмѣстѣ съ ея кресломъ.

— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! — отвѣчала упрямая Маріамъ. — Сказано тебѣ разъ навсегда, что раньше двухъ недѣль я не пойду съ тобой.

— А! не пойдешь!..

Онъ отскочилъ назадъ, рѣзко свистнулъ и такъ яростно накинулся съ своей хворостиной на овецъ, что тѣ поголовно обратились въ бѣгство и, сталкиваяся на узкой тропинкѣ, въ разсыпную помчались въ гору. Овчарки только ждали этого сигнала, чтобы съ ожесточеннымъ лаемъ разогнать ихъ еще болѣе.

— Да козъ-то нашихъ возьми съ собой! — кричала Маріамъ вслѣдъ обезумѣвшему брату.

Куда! Онъ бѣжалъ безъ оглядки и ожесточенно хлесталъ по воздуху хворостиной, точно сражаясь съ невидимымъ врагомъ. Врагомъ этимъ была, конечно, непрошенная больная гостья, по милости которой онъ теперь настолько времени долженъ былъ лишиться общества своей маленькой сестры.

Съ тѣхъ поръ, какъ ни пыталась Лиза заговаривать съ нимъ, онъ едва удостоивалъ ее молчаливымъ кивкомъ, а на катальное кресло ея онъ косился всегда такъ недружелюбно, что можно было предвидѣть: рано или поздно, бѣдному креслу не сдобровать. Упорное недоброжелательство Халиля было, можно сказать, единственной тучкой въ безоблачномъ житьѣ-бытьѣ Талищевыхъ на Яйлѣ. Но и эта тучка придавала только новый оттѣнокъ своеобразной мѣстной обстановкѣ. Старикъ хаджи Асанъ оставался по-прежнему неизмѣнно величественъ въ своемъ обращеніи съ жилицами. Съ Натальей Павловной онъ обходился фамильярно-почтительно, какъ король съ королевой; съ Лизой — снисходительно-ласково, какъ съ родной внучкой. За-то Маріамъ видимо съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязывалась къ своей гостьѣ.

— Кеѳенизъ эи-ми? (Какъ ваше здоровье?) — былъ первый вопросъ ея при утренней встрѣчѣ, и Лиза, цѣлуя ее въ лобъ, отвѣчала по-татарски-же:

— Шукуръ Алла, (Слава Богу).

Татарочка, въ свою очередь, старалась говорить по-русски.

— Будемъ увсегда кардашъ! (Будемъ всегда сестрами!) — говорила она въ минуты сердечной откровенности. — Хартъ-баба (дѣдъ), Халиль и барышна моя — я больше усѣхъ любилъ!

И дѣйствительно, любовь ея къ Лизѣ была беззавѣтна, непритворна. Упивается-ли та душистой прохладой солнечнаго дня въ тѣни тихо-шумящихъ вѣковыхъ сосенъ, залюбуется-ли на море и скалы съ обрыва на концѣ терассы, — Маріамъ не отходить отъ ея кресла по цѣлымъ часамъ и нѣжно заглядываетъ въ ея задумчиво-выразительные глаза.

— Какъ мнѣ теперь все, все здѣсь знакомо, — говорить, бывало, какъ-бы сама съ собой, Лиза: — каждый вотъ камень, каждое деревцо будто родные, будто старые друзья…

Слушаетъ ее Маріамъ съ тихой улыбочкой, нѣжно гладитъ ея худенькую, свѣсившуюся съ кресла руку, а сама, знай, озирается; на что-бы такое обратить еще вниманіе дорогой барышни? А обращать вниманіе было на что: то на лѣпившееся около скалы прозрачное облачко, то на парившаго въ вышинѣ орла, то на бѣлѣвшій на морѣ парусъ или дымившійся пароходикъ, то, наконецъ, на семью дельфиновъ — этихъ громадныхъ морскихъ хищниковъ, которые, гоняясь за мелкой рыбой — кефалью, черными кубарями кувыркались и ныряли въ лазуревыхъ волнахъ. Для такихъ зрѣлищъ у Лизы всегда на случай былъ въ карманъ маленькій бинокль.

Разъ, въ жаркій полдень, она была свидѣтельницей величественнаго явленія природы. Какъ это нерѣдко случается на Черномъ морѣ въ сильный зной, надъ зеркально-неподвижной поверхностью моря нависло густое облако. Вдругъ, откуда ни возьмись, налетѣлъ вихрь; нижняя часть облака, приведенная въ быстрое вращательное движеніе, стала воронкой вытягиваться книзу. Не успѣла она еще коснуться моря, какъ на встрѣчу ей поднялся и закрутился столбъ воды, и оба столба, облачный и водяной, слились вмѣстѣ.

— Смерчъ! — воскликнула Лиза. — А вонъ, смотри, Маріамъ, еще и еще…

Почти мгновенно образовался, тѣмъ-же порядкомъ, цѣлый рядъ исполинскихъ, прозрачныхъ столбовъ; подгоняемые силою вихря, они въ перегонку понеслись по морской поверхности. Но тутъ, отъ встрѣчнаго берегового вѣтра, столбы внезапно разсыпались — разсыпались подъ лучами солнца на милліоны радужныхъ брызговъ, и волшебнаго явленія какъ не бывало.

— Ахъ, какъ жаль!.. — вздохнула Лиза, точно она присутствовала при театральной фееріи.

Но всего милѣе былъ ей конецъ дня, когда, вскорѣ по закатѣ солнца, порывистый горный вѣтеръ понемногу стихалъ, накаливниняся за день скалы начинали отдавать воздуху свое тепло, и нашей больной можно было безъ опасенія выходить опять на воздухъ. Невозмутимо-тихая, теплая южная ночь такъ и манила изъ дому!

Вся семья забиралась тогда на плоскую крышу сакли — этотъ балконъ, гостиную и молельню татаръ, и располагалась тамъ на мягкихъ коврахъ. Въ новолуніе, когда на землѣ кругомъ ни эти не было видно, они, закинувъ назадъ голову, буквально, могли считать звѣзды, яркими алмазами сверкавшія въ глубокой, черносиней безднѣ небесъ. Въ лунныя-же ночи Лиза засматривалась на окружавшій ее сказочно-волшебный міръ, потому что и горы, и деревья являлись тогда въ совершенно новомъ, таинственномъ освѣщеніи и принимали какія-то необычайная очертанія, а глухошумѣвшее въ глубинѣ море отливало до самаго горизонта какимъ-то дивнымъ зеленоватымъ серебромъ. Понятно, что чувства и мысли Лизы были настроены на все поэтическое, сверхъестественное, и не только она, но и Наталья Павловна охотно заслушивалась занимательныхъ преданій крымской старины, которыхъ у старика Асана былъ неистощимый запасъ. Разсказывалъ онъ имъ про мечъ-дулфакаръ (пронзитель) Магометова зятя Али, брошенный сыновьями послѣдняго въ Черное море, воды котораго съ тѣхъ поръ не могутъ успокоиться и все напрасно стараются извергнуть страшный мечъ изъ своей пучины; разсказывалъ про черноморскихъ вѣдьмъ-русалокъ, которыя, чтобы погубить мореходцевъ, усыпляютъ ихъ своими чарующими напѣвами, а по ночамъ выходятъ на сушу и похищаютъ изъ татарскихъ деревень грудныхъ младенцевъ. Но изъ всѣхъ этихъ сказаній, на Лизу произвела наибольшее впечатлѣніе слѣдующая легенда о чудотворцѣ-врачѣ Лохманъ-хакимѣ:

VIII.

Много мореходцевъ гуляетъ по Черному морю: но такого, какъ Муратъ-реизъ^[2], не бывало, да и не будетъ.

Вздумалось ему разъ измѣрить, глубоко-ли Черное море; выѣхалъ онъ на середину его и бросилъ якорь. Долго спускалъ онъ якорь, на семь верстъ размоталъ канатъ; наконецъ, якорь ударился о дно морское. Сталъ онъ опять наматывать канатъ — да не тутъ-то было: якорь зацѣпился за что-то такъ крѣпко, что не вытащить. Онъ созвалъ всю свою команду; но и вся команда не могла сдвинуть якоря съ мѣста. Жаль ему было якоря, жаль и каната.

— Братцы! — сказалъ онъ: — кто изъ васъ сослужитъ мнѣ службу, спустится въ море и отцѣпитъ якорь?

Всякому, извѣстно, жизнь мила; ни одинъ не взялся!

— Аллахъ кереметли! (Богъ милостивъ!) — сказалъ Муратъ-реизъ. — Видно, самому мнѣ идти.

Вотъ началъ онъ спускаться по канату, спустился на самое дно морское; вдругъ видитъ, что стоитъ онъ на крышѣ подводнаго сераля (дворца), а якорь зацѣпился за башню дворцовую. Только хотѣлъ онъ отцѣпить якорь, какъ изъ сераля вышелъ самъ подводный повелитель, султанъ морской, и спросилъ реиза, кто онъ такой и откуда.

— Такъ и такъ, — отвѣчалъ Муратъ-реизъ.

И зазвалъ его султанъ морской къ себѣ въ гости. Муратъ-реизъ подумалъ: „На видъ онъ старикъ почтенный, да кто его знаетъ? Пойдешь за нимъ, и домой, пожалуй, не возворотишься“.

— Благодарствуй, великій повелитель, — сказалъ онъ: — но команда моя меня, пожалуй, не дождется.

— Да какъ-же мнѣ отпустить тебя, дорогой гость, такъ, не ѣвши? — сказалъ старикъ.

— Вели, повелитель, дать мнѣ на дорогу кусочекъ хлѣба: съ меня и будетъ.

Велѣлъ султанъ морской слугъ принести не хлѣба, а муки пригоршню.

— Возьми эту муку, — сказалъ онъ гостю, — а домой вернешься — прикажи женѣ испечь лепешку и накормить твоего старшаго сына. Отъ муки нашей онъ наберется такого ума-разума, что на всѣхъ васъ хватитъ.

Взялъ муку Муратъ-реизъ, поблагодарилъ султана, отцѣпилъ якорь и полѣзъ опять вверхъ по канату.

Вотъ добрался онъ, наконецъ, домой, къ женѣ и дѣтямъ, отдалъ женѣ муку, чтобъ испекла лепешку для старшаго сына, а самъ пошелъ по своимъ торговымъ дѣламъ.

Старуха, какъ приказалъ ей мужъ, испекла лепешку; только на бѣду заболталась съ сосѣдкой, не доглядѣла. Какъ вынула изъ печи, глядь — пригорѣла лепешка! Нечего дѣлать, подала сыну. Сынъ переломилъ лепешку, а она вся насквозь прогорѣла; не сталъ онъ ѣсть ее, выкинулъ за окошко.

О ту пору подъ окошкомъ проходилъ мальчикъ-сиротинка, три дня ничего-то не ѣлъ. Какъ увидѣлъ онъ на землѣ лохма — ломти лѣпешки, живо ихъ подобралъ и до послѣдней крохи съѣлъ. Съ того самаго часу онъ сталъ умнѣе всѣхъ людей, сталъ понимать языкъ всякихъ травъ и кореньевъ, сталъ лѣчить больныхъ, и прошла по цѣлому краю слава о Лохманъ-хакимѣ^[3], что отъ всякой болѣсти вылѣчиваетъ, что и мертвыхъ воскрешаетъ особой живой водой, сваренной изъ волшебныхъ травъ. Самъ онъ, слышно, три раза помиралъ, да всѣ три раза опять оживалъ, когда его вспрыскивали той живой водой…»

— Такъ что онъ и теперь еще, пожалуй, живъ? — шутя спросила Лиза, когда хаджи Асанъ окончилъ свой разсказъ. Разсказчикъ тонко усмѣхнулся.

— А то какъ-же-съ? — отвѣчалъ онъ. — Точно вы, барышня милая, его не знаете!

— Кого? Лохманъ-хакима?

— Ну, да-съ. Еще на той недѣлѣ сами съ нимъ сколько вре времени здѣсь говорили.

— Я говорила съ нимъ?

— Неужели ты не понимаешь, Лиза? — вмѣшалась Наталья Павловна. — Хаджи Асанъ говоритъ про своего друга Ѳирса-эфенди, который и его внучку спасъ, и мою дочку изъ мертвыхъ воскресилъ.

— Нѣтъ, мама, я знаю еще другого Лохманъ-хакима, безъ котораго и докторъ нашъ ничего-бы не подѣлалъ.

— Кто-жь это? — спросилъ, недоумѣвая, хаджи.

— А кто насъ такъ любезно пріютилъ здѣсь, на Яйлѣ, гдѣ отъ одного воздуха каждый воскреснетъ? Кто раненько поутру, когда мы спимъ себѣ преспокойно, лазаетъ по горамъ, чтобы набрать для Бѣлянки самыхъ душистыхъ травъ?..

— Да вѣдь оттого молоко только вкуснѣе, — старался оправдаться изобличенный хозяинъ.

— Я про то и говорю. Такъ вотъ кто нашъ Лохманъ-хакимъ!

IX.

Два мѣсяца слишкомъ прошло съ тѣхъ поръ, что Талищевы поселились у хаджи Асана на Яйлѣ. Была вторая половина августа, и подъ горой, на южномъ берегу, дозрѣвали уже осеніе фрукты: груши, яблоки, виноградъ. Чобаненокъ Халиль долженъ былъ ежедневно заносить по пути полную корзину ихъ для постояльцевъ дѣда. Но чего стоила мальчугану эта вынужденная любезность — и сказать нельзя. За все-то лѣто, неразлучная съ нимъ прежде подруга дѣтства, Маріамъ, навѣстила его на пастбищѣ раза четыре, да и то просиживала у него только самое короткое время и убѣгала опять домой. Наконецъ, вотъ вчера, на прощаньи, удалось ему взять съ нея слово провести у него цѣлый день. Сегодня она должна была идти съ нимъ съ утра. И что-же? Только-что собрался онъ спозаранку на базаръ за свѣжими фруктами для этихъ двухъ ненавистныхъ русскихъ, какъ другой чобаненокъ, посланный съ вершинъ Яйлы атаманомъ чужой овечьей отары за чѣмъ-то въ деревню, смѣясь, поздравилъ его, Халиля, съ непрошенными гостями. Оказалось, что эта дурочка Маріамъ успѣла подбить Наталью Павловну и ея дочку взобраться ноньче также на верхъ Яйлы, а дѣдко его Асанъ не только вызвался понести туда больную барышню, но думаетъ еще запречь его, Халиля, вмѣстѣ съ Маріамъ, въ катальное кресло, чтобы было барышнѣ на чемъ ѣздить по горѣ. Этого только недоставало! Въ сердцахъ Халиль нарочно не купилъ имъ фруктовъ: пускай-де голодаютъ! и такъ стремительно погналъ въ гору своихъ овецъ, что тѣ не сдѣлали даже обычнаго привала передъ саклей Асана, а помчались безъ оглядки далѣе.

Самъ Халиль на минутку остановился на площадкѣ, чтобы перевести духъ, и, блѣдный отъ затаенной досады, исподлобья осмотрѣлся. Вотъ онъ сейчасъ имъ скажетъ, что этому не бы вать!.. Да куда-жь это они всѣ запропастились? Ни души кругомъ… Ужь не ушли-ли безъ него? Нѣтъ, вонъ, у порога сакли, стоитъ на-готовѣ это проклятое катальное кресло. Такъ и есть. къ спинкѣ привязаны два ремня — для него, да для Маріамъ…

"Такъ нѣтъ-же! этому не бывать!.. "

Какъ ястребъ на беззащитную пичугу, накинулся озлобленный мальчикъ на ни въ чемъ неповинное кресло. Къ обрыву шелъ пологій скатъ; достаточно было одного порядочного толчка, чтобы кресло само покатилось туда. И точно: черезъ минуту оно съ глухимъ стукомъ кувыркомъ полетѣло въ бездну.

«Аллахъ экбиръ!» (Великъ Богъ!)

Но при этомъ сердце въ груди у Халиля все-же дрогнуло не на шутку. Надо убираться скорѣе! Благо, никто не видалъ его продѣлки.

Быстрѣе тѣни шмыгнулъ онъ мимо сакли и во весь духъ взбѣжалъ вверхъ по тропинкѣ, вслѣдъ за своимъ исчезнувшимъ уже стадомъ.

— Халиль! гдѣ ты? — донесся до него снизу звонкій дискантъ Маріамъ.

Да, какъ-же! такъ вотъ онъ и отзовется! На ногахъ у него точно выросли крылья, и, съ злораднымъ смѣхомъ, въ припрыжку, онъ взлеталъ все выше и выше.

Теперь имъ не на чемъ возить эту безногую дѣвчонку; совсѣмъ восвояси уберутся… Знай нашихъ!

— Да гдѣ-же Халяль? — говорила вышедшая на терасу Маріамъ, озираясь съ недоумѣніемъ.

— А можетъ быть, его еще и не было тутъ, — отвѣчалъ старикъ-дѣдъ, вынося вслѣдъ за нею на рукахъ завѣрнутую въ плэдъ Лизу.

— Какъ не было? Я слышала сейчасъ изъ задней горницы, какъ лаяли тутъ собаки…

— Вѣрно, почудилось тебѣ. Экой бездѣльникъ! какъ на зло запоздалъ, и винограду намъ не принесъ.

— А я такъ думаю, что онъ, просто, обозлился на меня, не хотѣлъ насъ обождать.

— А кресло-то гдѣ-же? — хватился тутъ Асанъ.

— Да ты куда его поставилъ, дѣдко?

— Вотъ здѣсь, у входа: нарочно еще къ стѣнкѣ приперъ, чтобы не откатилось. Дивное дѣло! Куда-бы ему дѣться?

Какъ-бы въ отвѣтъ на вопросъ, въ вышинѣ, отъ посвѣжѣвшаго морского вѣтра кроны сосенъ глухо зашумѣли.

— Ахъ, дѣдко, это, вѣрно, все вѣтеръ надѣлалъ! — воскликнула дѣвочка: — сдунулъ кресло внизъ съ горы.

— Коли такъ — плохо, — сказалъ дѣдъ и, подойдя къ обрыву, заглянулъ въ глубь: — Нѣтъ, и тамъ ничего не видать; въ дребезги, знать, разбило. Сейчасъ спущусь внизъ, погляжу…

За два мѣсяца пребыванія своего на Яйлѣ, Лиза научилась-таки понимать потатарски. О чемъ была рѣчь у дѣда съ внучкой, она тотчасъ поняла и сильно огорчилась.

— А я такъ радовалась покататься на верху Яйлы! — жалобно проговорила она. — Вы думаете, что кресло совсѣмъ разбилось?

— Да какъ ему, барышня милая, не разбиться, коли слетѣло чуть не до моря?

— Такъ стоитъ-ли теперь ходить за нимъ? Только время упустимъ подняться на Яйлу… Да и стоитъ-ли еще вообще подниматься туда? — уже со слезами въ голосѣ прибавила Лиза.

— О! на Яйлѣ и сидѣлъ карошо; милая Гуль сидѣлъ! — постаралась утѣшить ее Маріамъ.

«Гуль», по-татарски — «роза», было ласкательное прозвище, данное Маріамъ, въ сердечной простоѣ своей, дорогой барышнѣ-подругѣ съ тѣхъ поръ, какъ болѣзненную блѣдность на щекахъ Лизы понемногу замѣнилъ нѣжный румянецъ.

— А правда, тамъ и сидѣть хорошо, — благодушно подтвердилъ хаджи: — постелимъ коверъ — и кресла не надо. Маріамъ! подай-ка сюда новый турецкій коврикъ.

И вотъ, наше маленькое общество тронулось въ путь.

Впереди бѣжала шустрая Маріамъ со своими козочками: Бѣлянкой и Снѣжинкой, которыхъ она то и дѣло должна была подгонять одобрительными понуканьями, да легкими ударами сорваннаго по пути хлыстика, потому что обѣ козы, привыкнувъ идти въ овечьемъ стадѣ, подъ неослабнымъ надзоромъ командира-чобаненка и его адъютантовъ-овчарокъ, не хотѣли вовсе признавать власти своей маленькой госпожи и порывались то вправо, то влѣво, пощипать листочковъ придорожнаго шиповника и терновника или пробивавшейся межъ каменьевъ колючей травки: насчетъ корма крымскій скотъ куда не избалованъ.

Вслѣдъ за внучкой, твердымъ, ровнымъ шагомъ выступалъ хаджи Асанъ, жилистую шею котораго довѣрчиво обвила рукой Лиза.

— А вамъ не тяжело нести меня, хартъ-баба? — говорила молодая дѣвушка, называвшая старика иногда такъ-же, какъ и его внучка, «хартъ-баба» (дѣдко).

— Мнѣ-то тяжело? — усмѣхнулся «хартъ-баба» и пріосанился такъ молодецки, что нельзя было сомнѣваться, что онъ донесетъ Лизу до верху. — Вы, все равно, что кукла.

— Да, тринадцатилѣтняя кукла! — весело отвѣчала Лиза, которую, дѣйствительно, старикъ запеленалъ въ плэдъ, какъ малютку, до пояса, и спереди перевязалъ еще большимъ узломъ.

Шествіе замыкала Наталья Павловна. Защищаясь бѣлымъ зонтикомъ отъ палящихъ лучей солнца, она несла дорожную корзину съ съѣстными припасами. Изрѣдка она перекидывалась съ дочерью фразой-другой; но еще чаще онѣ обмѣнивались нѣжными взглядами

«Вѣдь вотъ давно-ли, кажется, мы были на такой-же точно экскурсіи въ горы — изъ Ялты къ хаджи Асану? — думала Талищева: — а между тѣмъ, что за разница! То была какая-то похоронная процессія, а это — самая праздничная. А отчего? Оттого, что моя „гуль“ такъ чудно здѣсь расцвѣла, замѣтно даже пополнѣла, поздоровѣла, а глазенки такъ и искрятся молодою жизнію…»

— Радость ты моя! — въ порывѣ материнской нѣжности, произнесла она невольно вслухъ.

— Что, мамочка? — спросила Лиза, весело улыбаясь матери изъ-подъ широкихъ полей своей соломенной шляпы, перегнувшись черезъ плечо старика Асана.

— Глядя на тебя теперь, никто не сказалъ-бы, что ты больна, что не можешь ходить.

— Да вѣдь я на дняхъ еще пробовала, мама, — не могу! — вздохнула дочь, и по оживленному лицу ея пробѣжало облако грусти. — Только дотронусь носкомъ до земли — будто иголкой заколетъ, по всему тѣлу дрожь пробѣжитъ…

X.

Разговоръ ихъ былъ прерванъ звонкимъ окрикомъ Марімъ, звавшей къ себѣ дѣда на помощь. Помощь была ей, точно, безотлагательно нужна. Дѣло въ томъ, что одна изъ ея козочекъ, Снѣжинка, взбираясь по крутому краю горнаго отвѣса, прельстилась пучкомъ пахучей руты, лѣпившейся на сосѣднемъ утесѣ, который отдѣлялся отъ тропинки небольшимъ, но глубокимъ проваломъ. Она приготовилась уже къ отважному прыжку, когда Маріамъ во-время еще поймала ее за одну изъ заднихъ ножекъ и спасла такимъ образомъ отъ вѣрной почти гибели. Опасность, однако, еще не миновала: лежа на животѣ и на половину тѣла перевѣсившись надъ пропастью, Маріамъ судорожно держала за ногу козу, которая, повиснувъ головою внизъ, сердито блеяла и барахталась, стараясь вырваться на волю, точно была крайне недовольна, что ей мѣшаютъ сломать шею.

— Держи! держи! — крикнулъ снизу хаджи Асанъ и, на-скоро передавъ Лизу матери, поспѣшилъ къ своей внучкѣ.

Онъ схватилъ ее одной рукой крѣпко за бешметъ, а другую протянулъ за Снѣжинкой. Да не тутъ-то было! Та такъ отчаянно брыкалась свободной ножкой, что не только не далась ему въ руки, но до крови еще оцарапала его острымъ копытцемъ.

— Экая злючка! — проворчалъ хаджи и, нарвавъ между камнями пукъ травы, предложилъ его Снѣжинкѣ. — На, кушай, что-ли!

Разсчетъ его оказался вѣренъ: коза повернулась всѣмъ тѣломъ къ заманчивому пучку и сдѣлала сверхъестественное усиліе передними ножками, чтобы вскарабкать вверхъ по крутизнѣ. Этимъ она дала возможность Асану захватить ее сперва за одну изъ переднихъ ногъ, а затѣмъ, и за рога, и благополучно втащить на тропинку.

Почуявъ опять подъ собою твердую почву, четвероногая витренница забыла уже и про опасность, и про обиду: она радостно заблеяла и потянулась къ лакомому пучку травы въ руки старика. Тотъ легонько хлеснулъ ее по хорошенькой мордочкѣ этимъ самымъ пучкомъ:

— Во тебѣ за то!

— Не бей ее, дѣдко! — жалостливо вступилась внучка, отняла у него пучокъ и принялась кормить свою любимицу.

— Да сколько я страху изъ-за тебя натерпѣлся, птичка моя, — сказалъ дѣдъ.

— А она, бѣдная, развѣ не натерпѣлась? Ей, вѣрно, было еще страшнѣе.

Трагикомическій эпизодъ съ козой былъ единственнымъ приключеніемъ нашихъ путниковъ до вершинъ Яйлы.

Вся нагорная часть этого могучаго хребта представляетъ широкое плоскогорье, которое, благодаря постоянной облачной влагѣ, на большихъ пространствахъ обратилось въ неувядающія пастбища, гдѣ цѣлое лѣто находятъ себѣ обильную пищу тысячи головъ овецъ.

Первое, что увидѣли здѣсь Талищевы, былъ заклятый недругъ ихъ Халиль съ его стадомъ. Бѣлорунныя рогатыя питомицы его паслись на ближайшей зеленой полянкѣ, а самъ онъ лѣниво растянулся тутъ-же на травѣ, заложивъ подъ голову руки, и, какъ-бы въ забытьи, засмотрѣлся въ симѣвшее надъ нимъ небо, по которому плавно неслись облачка, прозрачныя, легкія, какъ паръ.

— А вонъ вѣдь и Халилъ! — воскликнула Маріамъ. — Что я говорила тебѣ, дѣдко?

Хаджи Асанъ строго окликнулъ лѣнтяя. При звукѣ его зычнаго голоса, дремавшія около своего маленькаго хозяина двѣ овчарки вскочили на ноги, хрипло было-залаяли, но, узнавъ тот-часъ вновь прибывшихъ, примолкли и, виляя хвостами, подбѣжали къ Маріамъ, которая принялась ласково трепать ихъ по лохматымъ бокамъ. Халиль, мечтанія котораго были также прерваны собачьимъ лаемъ, повернулся только со спины на животъ и, упершись на оба локтя, сумрачно-вопросительно уставился на старика-дѣда.

— Отчего ты насъ не обождалъ? — спросилъ, тотъ.

— Да коли вы всѣ еще спали! — былъ задорный отвѣтъ.

— А виноградъ, груши гдѣ?

— Ныньче ихъ и на базарѣ не было.

— Правда?

— Правда.

— И грушъ не было?

— Стану я врать!

— Барышнѣ нашей ничего не надо: были-бы груши.

— Чтобы ей подавиться!

— Что ты говоришь?

Мальчуганъ благоразумно промолчалъ.

— А кресла ты, Халиль, не видалъ? — спросила, въ свою очередь, Маріамъ.

— Какого кресла? Чего вы пристали ко мнѣ! Онъ перелегъ опять на спину и закрылъ глаза, очевидно, твердо рѣшившись, ни на что болѣе не отвѣчать.

Почтенный дѣдъ покачалъ только бѣлой чалмой, не считая нужнымъ продолжать пока допросъ. Надъ самымъ спускомъ съ Яйлы онъ выбралъ укромное мѣстечко, защищенное отъ вѣтра можжевеловыми кустами, усадилъ здѣсь на коврикѣ больную барышню и, тяжело переводя духъ, обтеръ платкомъ съ своего бронзоваго лица крупныя капли пота.

— Видите, дѣдушка, какъ вы устали! Кукла-то не очень легкая, — сказала Лиза.

Старикъ снисходительно усмѣхнулся.

— А что вы думаете, милая барышня? — отозвался онъ. — Вѣсу въ васъ на пудъ, я считаю, прибавилось. Вотъ тутъ, сударыня, съ дочкой и посидите, — обратился онъ къ Натальѣ Павловнѣ. — Молока захочется — скажите только Маріамъ: сейчасъ надоитъ.

— А сами-то вы куда-же, хаджи?

— Назадъ пойду — кресло поискать.

— Но вы воротитесь къ намъ?

— Еще-бы нѣтъ! Аллахъ да хранитъ васъ!

Важно мотнувъ чалмой, онъ прежней бодрой, почти юношеской поступью сталъ опять спускаться внизъ по крутизнѣ, точно въ это утро не сдѣлалъ уже большого перехода.

XI.

Талищевымъ, впрочемъ, было уже не до него; ни одна изъ нихъ даже не оглянулась: поразительная картина передъ ними всецѣло заполонила, поглотила ихъ. Радуясь, что ея милая Яйла произвела такое впечатлѣніе, татарочка нашла нужнымъ выразить также свое восхищеніе.

— Ай, карошо, гораздо карошо! — говорила она своимъ звучнымъ гортаннымъ акцентомъ. — Все тутъ видалъ: и гора видалъ, и море видалъ, и небо видалъ.

Такая безхитростная характеристика кругозора съ Яйлы была совершенно вѣрна.

Поражала эта необъятная картина, не стѣсненная никакою рамкой, не столько изяществомъ, тонкостью отдѣлки, сколько общею величавостью, смѣлостью размаха кисти геніальнаго мастера-природы.

Подъ самыми ногами Талищевыхъ, въ бездонной глубинѣ, по атласно-голубому фону моря, удивительно отчетливо, затѣйливыми извилинами, точно на художественной рельефной картѣ, вырисовывался темный силуэтъ южнаго крымского побережья. Отъ него необозримо во всѣ стороны растилалась выпуклая водяная равнина, которая отсюда, съ высоты птичьяго полета, казалась вдвое обширнѣй, и чѣмъ далѣе къ горизонту, тѣмъ все выше какъ-бы поднималась къ обнимавшему ее полукружіемъ небесному куполу. Самъ куполъ этотъ здѣсь, на высотѣ, былъ, какъ вездѣ, недосягаемо высокъ; зато искусственные орнаменты его — дымчатыя тучки, лучезарно освѣщенныя солнцемъ, проносились чуть не надъ головой нашихъ путницъ, а иныя клубились и ползали даже ниже верхнихъ отроговъ Яйлы, около отвѣсныхъ скалъ.

— Мы тутъ, право, какъ на воздушномъ шарѣ, совсѣмъ будто отдѣлились отъ земли… — шопотомъ прервала, наконецъ, Лиза очарованное молчаніе.

— Здѣсь еще болѣе какъ-то начинаешь понимать все величіе міра Божьяго — вполголоса-же отвѣчала мать. — Ничего мелочнаго, будничнаго…

И точно, въ эту заоблачную высь не долетало ни одного обыденнаго звука, который нарушилъ-бы окружающую торжественную тишину; точно голосъ изъ другого міра доносился только снизу, на крыльяхъ морского вѣтра, чуть слышный, смутный гулъ прибоя волнъ, да по временамъ звучалъ сверху рѣзкий клектъ орла, парившаго въ небесной синевѣ.

Поглощенныя созерцаніемъ невиданнаго прежде зрѣлища, Талищевы, и мать, и дочь, не замѣтили, какъ Маріамъ тихонько прокралась отъ нихъ прочь, и тогда только вспомнили объ ней, когда къ нимъ, черезъ головы, на колѣни посыпался дождь изъ пунцовыхъ цвѣтовъ.

— Ахъ, шалунья! — сказала Лиза. — Мама, смотри-ка: вѣдь это рододендроны, настоящія альпійскія розы!

— Да, тѣ-же самыя, что приносили намъ тогда въ Швейцаріи, — подтвердила Наталья Павловна. — Здѣсь онѣ, я слышала, такая-же рѣдкость: растутъ только на самой вершинѣ горъ.

Маріамъ, между тѣмъ, искусно прицѣпила Лизѣ одинъ цвѣтокъ къ соломенной шляпкѣ, а другой въ петельку платья на груди.

— Сама — роза, сама — гуль! хартъ-баба сказалъ, — беззаботно болтала она.

— А вонъ и бабочка! — обратила вниманіе дочери Талищева. — Въ какую высь вѣдь залетѣла!

— И какая нарядная! — подхватила Лиза, готовая теперь всѣмъ восторгаться.

Бабочка, дѣйствительно, была довольно красива, но, въ сущности, изъ числа самыхъ заурядныхъ на южномъ берегу, какихъ Талищевы видѣли каждый день.

— Я сейчасъ поймалъ! — вызвалась татарочка и бросилась уже за взвившимся передъ ними мотылькомъ.

— Нѣтъ, пожалуйста, не тронь! — удержала ее Лиза. — Пускай тоже погуляетъ на волѣ.

— Хочешь, милая, я тебѣ почитаю немного? — предложила Наталья Павловна, раскрывая взятую съ собой книгу.

— Нѣтъ, мамочка, благодарствуй; читай лучше про себя. Дай мнѣ еще полюбоваться видомъ.

Наталья Павловна принялась читать про себя. Но и ей какъ-то не читалось: глаза ея разсѣянно то и дѣло отрывались отъ книги и блуждали по разстилавшейся передъ нею величественной панорамѣ. Но вдругъ она вся замерла и насторожилась.

Дѣло въ томъ, что дочь ея съ ранняго дѣтства была завзятой пѣвуньей: природа одарила Лизу и звонкимъ голосомъ, и вѣрнымъ слухомъ. Когда-же она, года два назадъ, начала прихварывать, то съ каждымъ днемъ все пѣла грустнѣе и рѣже, а съ той поры, какъ ноги отказались ей служить, пѣсни ея совсѣмъ умолкли. И вдругъ теперь, въ эту минуту, словно волшебною силой нагорнаго воздуха сняло, развѣяло сдавливавшія ей грудь и горло злыя чары. Она запѣла — запѣла любимый романсъ ея матери: «Моряки», сперва тихо-тихо, будто про себя, но скоро задушевная пѣсня полилась уже широкой, звучной водной.

Наталья Павловна, заслушавшись, боялась пошевельнуться; но, наконецъ, не выдержала:

— Дорогая ты моя! откуда у тебя такой чудный голосъ? — внѣ себя воскликнула она и, со слезами радости, нѣсколько разъ поцѣловала дочь.

— Да вѣдь я же, мама, еще недавно хорошо пѣла, — отвѣчала Лиза, горячими поцѣлуями отвѣчая на ласки матери, причемъ увлаженные глазки ея такъ и искрились отъ счастія.

— Но все-же не такъ… А теперь, Лизочка, пожалуйста, больше не пой: съ непривычки ты можешь надорвать голосъ.

— Да нѣтъ-же, голубушка мама! право, ничего; мнѣ такъ, напротивъ, легко…

— Наша гуль — буль-буль (соловей)! — съ самымъ искреннимъ умиленіемъ отозвалась и Маріамъ, благоговѣйно поднося къ губамъ руку молоденькой пѣвицы. — О, пой еще маленько, пой!

— Такъ и тебѣ, Машенька, понравилась моя пѣсня? — ласково улыбнулась ей Лиза. — Бекъ эти? (очень хорошо?)

— О, бекъ эти! Ну, пожалюста!

Лиза снова затянула пѣсню, но уже игривую, малороссійскую, и такъ легко, искусно преодолѣла цѣлый каскадъ заключительныхъ трелей, что Маріамъ отъ восхищенія захлопала въ ладоши.

— Ну, теперь, право, довольно, дай себѣ отдохнуть, — серьезно сказала Наталья Павловна; но при этомъ она украдкой съ боку окинула дочь такимъ сіяющимъ взглядомъ, что сейчасъ видно было, какъ охотно она сама еще слушала-бы ее.

XII.

Не на всѣхъ, впрочемъ, слушателей пѣніе Лизы произвело такое пріятное впечатлѣніе. Волей-неволей слушалъ ее и Халиль, у котораго съ часу на часъ сердце все пуще ожесточалось. Что пользы ему отъ того, что онъ разбилъ ея кресло? Будто чудомъ какимъ она опять очутилась тутъ, въ его владѣніяхъ, торчитъ себѣ передъ нимъ, какъ бѣльмо на глазу! Подкрасться развѣ сзади, да самое ее спустить туда же, въ догонку кресла?

Ну, вотъ! на всю Яйлу еще загорланила, да какъ заливается — точно жаворонокъ!

За спиной ненавистной ему пѣвицы онъ сжалъ кулакъ и грозно поднялъ его надъ головой. Когда же она запѣла во второй разъ, задушевные переливы малороссійской пѣсни защекотали было и у него ретивое, вызвали и на его хмуромъ лицѣ свѣтлую улыбку; но, спохватившись, онъ тотчасъ еще мрачнѣе насупился и погрозилъ ужъ обоими кулаками.

Ага! струхнула, замолчала! То-то!

Точно для того, чтобы еще подразнить его, обѣ Маріамины козы: Бѣлянка и Снѣжинка, также подбѣжали теперь къ барышнѣ-пѣвуньѣ умильно заглядѣлись на нее, а она принялась кормить ихъ изъ корзинки хлѣбомъ; потомъ и сама съ матерью и Маріамъ стала закусывать.

Всякой всячины, знать, съ собой принесли! А у него, бѣдняги, всего-на-все ломоть черстваго хлѣба… Окаянныя!

— А-у, Халиль! — крикнула въ это время издали Маріамъ и махнула ему рукой. — Поди-ка сюда.

Онъ засунулъ неразжатые еще кулаки въ карманы своихъ широкихъ шароваръ, тряхнулъ отрицательно головой и не тронулся съ мѣста.

— Не пойду.

— Поди же, говорятъ тебѣ! Барышня зоветъ.

— Не пойду!

Маріамъ мигомъ была на ногахъ, подбѣжала къ нему и, съ сверкающими, какъ пара угольковъ, глазками, остановилась передъ нимъ.

— Отчего ты не хочешь идти, негодный мальчишка? Ну, говори! Знаешь ли, зачѣмъ барышня звала тебя? Чтобы угостить своимъ завтракомъ!

Мальчуганъ покраснѣлъ и потупился. Что же это такое, въ самомъ дѣлѣ? Онъ нарочно насолилъ ей, а она его еще своимъ барскимъ завтракомъ угостить хочетъ!

— Да я же не зналъ, чего ей нужно… — оторопѣвъ, съ запинкой пробормоталъ онъ наконецъ.

При видѣ его чистосердечнаго раскаянія, и сердце вспыльчивой татарочки разомъ отошло.

— Ну, Аллахъ тебя суди, — сказала она. — У тебя есть вѣдь кружка. Я расхвалила имъ твоихъ козъ. Бѣги же, надой имъ молока, да чуръ — отъ лучшей козы.

Ужъ если на то пошло, надо показать себя!

Онъ отбѣжалъ въ сторону своего маленькаго стада, отвалилъ изъ выемки въ неровной почвѣ увѣсистый гранитный обломокъ, подъ которымъ былъ у него своего рода запасный складъ, и вытащилъ оттуда большую жестяную кружку. Тщательно обтеревъ ее изнутри травой, онъ присѣлъ на корточки передъ лучшею, по его мнѣнію, козою и надоилъ полную кружку густого, пѣнистаго молока.

Молоко, точно, оказалось отмѣннымъ; по крайней мѣрѣ, барышня очень его хвалила, и изъ собственныхъ ручекъ передала Халилю, въ полное его распоряженіе, съѣстную корзину со всѣми объѣдками. Мальчикъ даже глаза выпучилъ.

— Это все мнѣ? — недовѣрчиво проговорилъ онъ.

Лиза весело засмѣялась.

— Все тебѣ, — отвѣчала она ему по-татарски.

Онъ былъ такъ озадаченъ ея щедростью, что даже забылъ поблагодарить. Схвати въ крѣпко въ обѣ руки корзину, онъ безъ оглядки улепетнулъ назадъ, къ своимъ овцамъ, прикорнулъ къ землѣ позади ихъ и тутъ только рѣшился хорошенько разглядѣть свое съѣстное богатство.

Аллахъ экбиръ! Вонъ цѣлая еще лопатка жареной баранины; вонъ пятокъ румяныхъ пирожковъ на бараньемъ салѣ; вонъ кусокъ сочнаго сыра; а вонъ неразрѣзанныя еще двѣ французскія булки — изъ ялтинской, видно, пекарни. Ай-да завтракъ! Самъ султанъ не всякій день такъ завтракаетъ!

У мальчика отъ одного вида всѣхъ этихъ вкусныхъ вещей слюнки потекли: онъ жадно запустилъ въ корзину руку… но тотчасъ же ее отдернулъ, и все лицо его опять омрачилось.

Вотъ бѣда-то! Вѣдь, онъ ей, своей дарительницѣ, сейчасъ только кулаки показывалъ? Нельзя же принять отъ нея дара, не подучивъ прежде хотя бы заочнаго прощенья…

Отставивъ со вздохомъ корзину и обтеревъ о шаровары руки, онъ возвратился на то самое мѣсто, откуда давеча грозилъ барышнѣ кулакомъ. Здѣсь онъ, въ знакъ того, что «кулаки уже не въ счетъ», протянулъ въ сторону Талищевыхъ обѣ руки, съ раскрытыми вверхъ ладонями, и простоялъ въ такой позѣ неподвижно нѣсколько минутъ, пока, по его разсчету, вѣтромъ не сдуло съ нихъ всей обиды. Тогда, съ облегченнымъ сердцемъ и прояснѣвшимъ лицомъ, онъ въ припрыжку побѣжалъ опять обратно къ корзинкѣ, потурецки примостился возлѣ нея и, смачно причмокивая, сталъ уписывать за обѣ щеки все, что первое попадалось ему подъ руку.

Тѣмъ временемъ, Лиза, прислонившись отъ усталости къ плечу матери, нѣсколько разъ уже зѣвала и закрывала глаза.

— Я, мама, право, кажется, сейчасъ усну! — сказала она съ лѣниво-блаженной улыбкой.

— А что же, мое золото? засни съ Богомъ, — отвѣчала Наталья Павловна и, снявъ съ нея шляпку, положила голову дочери къ себѣ на колѣни.

Лиза уже не отнѣкивалась и не далъѣ, какъ черезъ пять мы нутъ, сладко задремала. Мать заслонила ее зонтикомъ отъ солнца, а сама принялась читать.

Маріамъ, видя, что господамъ не до нея, тихомолкомъ ушла поболтать къ двоюродному братцу, который, утоливъ свой голодъ, окончательно, казалось, помирился уже съ непрощенными сосѣдками.

XIII.

Лиза спала крѣпко и не замѣчала поэтому, что происходило вокругъ нея. Наталья же Павловна не разъ уже съ безпокойствомъ посматривала то на небо, то на часы. Солнце заволокло тучей, а хаджи Асана все нѣтъ какъ нѣтъ, хотя вернуться ему, кажется, давно было бы пора. Но безъ него какъ быть съ Лизой? Нести ее такъ далеко на рукахъ — у Натальи Павловны силъ не хватитъ.

Внезапныя перемѣны совершенно ясной съ утра погоды нерѣдки на южномъ берегу въ сентябрѣ мѣсяцѣ, но онѣ случаются иногда и во второй половинѣ августа. Предвидѣть ихъ почти невозможно, потому что онѣ зависятъ, главнымъ образомъ, отъ столкновенія надъ хребтомъ Яйлы двухъ противоположныхъ воздушныхъ теченій: теплаго южнаго и холоднаго сѣвернаго. Если оба теченія равной силы, то послѣдствіемъ ихъ ожесточенной борьбы является быстрый осадокъ атмосферной влаги, чрезмѣрное скопленіе электричества — и гроза.

Въ описываемый нами день такъ именно и случилось. Когда Наталья Павловна подняла опять голову къ небу, въ лицо ей брызнула холодная капля, а надъ самой головой прогудѣлъ громъ. Она встрепенулась.

— Дитя мое, проснись! сейчасъ будетъ гроза.

Отдохнувшая уже Лиза лежала только въ полузабытьи. Она тотчасъ очнулась и присѣла.

— Ахъ, какъ мнѣ чудно спалось! — сказала она, потягиваясь и зѣвая. — А хаджи все еще нѣтъ?

— Нѣтъ, не знаю, что съ нимъ! Но я сама понесу тебя.

— Нѣтъ, голубушка мама, ни за что! Тебѣ не снести меня.

— Да носила-же я тебя прежде?

— Прежде, да; а что сказалъ давеча хаджи? Что во мнѣ на цѣлый пудъ прибавилось вѣсу. — Все равно. Какъ-нибудь попытаюсь…

— Нѣтъ, право-же, мамочка; видишь, вся дорожка ужъ мокрая: долго-ли поскользнуться?

Замѣчаніе Лизы было совершенно справедливо: отъ усиливавшагося съ каждой минутой дождя крутой горный скатъ, по которому имъ приходилось спускаться, весь такъ и лоснился, будто натертый воскомъ. Немудрено было-бы Натальѣ Павловнѣ, съ не привычной ношей на рукахъ, какъ-нибудь оступиться, а тогда жизнь и ея самой, и милой дочки висѣла-бы на волоскъ: покатились-бы онѣ вмѣстѣ кубаремъ ни вѣсть въ какую глубь. Талищева въ нерѣшительности оглядѣлась: нельзя-ли хоть гдѣ-нибудь укрыться отъ ненастья?

Пока она совѣтовалась съ дочерью, Маріамъ перекликалась со своимъ двоюроднымъ братцемъ. Тотъ настоятельно указывалъ ей куда-то въ сторону, на вершину Яйлы и отрывисто гаркнулъ ей что-то, послѣ чего нахлобучилъ себѣ феску до самыхъ глазъ, чтобы ее не сорвало вѣтромъ, и, не сомнѣваясь уже, очевидно, въ предстоявшей грозовой бурѣ, съ пронзительнымъ гикомъ и посвистомъ погналъ свое стадо — не подъ гору, домой, а по указанному имъ сейчасъ направленію. Маріамъ-же подбѣжала къ Талищевымъ и заторопила:

— Айда, Наталь-ханымъ! идемъ.

— Куда, моя милая? — спросила Наталья Павловна.

— Вонъ, туда, за Халиль.

— Но что-же тамъ?

— Домъ.

— Правда-ди? Откуда дому взяться здѣсь, на Яйлѣ?

— Домъ, — упорно стояла на своемъ татарочка. — Маленькій, маленькій домъ!

Для большей наглядности, она отмѣрила руками такой величины домикъ, что не только человѣку, но и большой куклѣ въ немъ врядъ-ли можно было-бы помѣститься.

— Вотъ такъ домъ! — невольно усмѣхнулась Лиза. — Какъ жаль, право, что съ нами нѣтъ теперь кресла!

— А выбора нѣтъ, — отозвалась со вздохомъ мать. — Отсюда туда близко, Машенька?

— О, близко!

— Ну, съ Богомъ.

Лиза уже не возражала, когда мать, завернувъ ее въ плэдъ, взяла ее на руки; Маріамъ подхватила съ земли коврикъ, зонтикъ, книжку и побѣжала впередъ — показывать дорогу.

Послѣ первыхъ дождевыхъ капель не прошло и пяти минута, какъ гроза разразилась съ полною силой. Главные потоки бурнаго ливня сплошнымъ водопадомъ хлынули какъ-разъ надъ кручею южнаго склона Яйлы, шагахъ въ двадцати отъ бѣгущихъ. Но гроза бушевала надъ всемъ горнымъ хребтомъ. Густыя, хмурыя тучи, неистово гонимыя бурею съ сѣвера на югъ, поперекъ Яйлы лохматыми клочьями своими касалась иногда земли, ежесекудно разрывались огненными вспышками ослѣпительныхъ молній и издавали оглушающій перекатный рокотъ, подобный залпу тысячи орудій. Самая гора подъ ногами бѣгущихъ содрогалась отъ этого ужаснаго грохота, какъ отъ подземныхъ ударовъ, готовая, казалось, сейчасъ поглотить ихъ. Вѣтеръ, къ счастью, дулъ боковой и не особенно затруднялъ Наталью Павловну, хотя неровности почвы не разъ заставляли ее спотыкаться.

Но вотъ облака опустились еще ниже, до самой земли и бѣглецовъ окуталъ непроницаемый сырой туманъ; молніи змѣились со всѣхъ сторонъ; громъ, не умолкая, грохоталъ отовсюду. Онъ были словно въ жерлѣ вулкана.

Лиза судорожно прижалась къ матери и замерла отъ ужаса. Наталья Павловна попрежнему смѣло боролась съ напоромъ бури. Но вдругъ она пошатнулась, руки ея разомъ ослабли; Лизѣ показалось, что мать сейчасъ ее уронитъ.

— Мама! что съ тобой? — вскричала она, да такъ пронзительно, что крикъ ея явственно выдѣлился изъ бушевавшаго кругомъ ада.

Талищева, стоявшая съ закрытыми глазами, раскрыла ихъ, слабо улыбнулась дочери, хотѣла что-то сказать, но, задыхаясь отъ усталости, не могла издать ни одного звука.

— Я говорила, мама, что тебѣ меня не снести! — продолжала Лиза, — Посади меня сейчасъ на земь, оставь здѣсь, а сама бѣги съ Маріамъ и пришли кого-нибудь за мной.

— Ни за что! — съ трудомъ вырвалось изъ груди Натальи Павловны.

На Лизу нашла внезапная рѣшимость.

— Такъ спусти же меня! — повторила она, и почти насильно выскользнула изъ рукъ матери.

Но сама она не сѣла на земь, а ухватилась одной рукой за руку Натальи Павловны, другой — обняла шею Маріамъ, стала на ноги и рванулась впередъ.

— Ахъ! — невольно вскрикнула она отъ боли, сдѣлавъ первые два шага, однако, порывалась все далѣе, противъ дождя и бури, увлекая за собой мать и маленькую подругу.

_ Что ты дѣлаешь, Лиза! — переполошилась Талищева. — Тебѣ вѣдь, должно быть, ужасно больно…

— Иди, иди! не будетъ больно, — подбивала съ своей стороны татарочка.

Скрѣпя сердце, съ какой-то отчаянной отвагой, Лиза быстро сдѣлала еще нѣсколько шаговъ.

— О, теперь совсѣмъ ужъ не такъ больно! — въ неописанной радости заликовала она. — Мама, о, мама! я хожу: ты видишь, я хожу!..

— Вижу, дорогая моя! — отвѣчала растроганная до слезъ мать и наклонилась, чтобы поцѣловать ее.

Лиза горячо отвѣтила на ея ласку и крѣпко чмокнула Маріамъ.

— Милыя вы мои! Идемъ-же, идемъ…

— Тише, тише! — предостерегала Наталья Павловна. — Бога ради, не повреди себѣ какъ-нибудь ногъ!

— Теперь гуль нашей и кресла не нужно! Теперь мы каждый день будемъ ходить на Яйлу! — тараторила по-татарски Маріамъ,

— Будемъ, голубушка, будемъ! — радостно подтвердила Лиза. — Можетъ-ли быть кто счастливѣе здороваго человѣка? Онъ никому не въ тягость. Въ цѣломъ мірѣ, я увѣрена, нѣтъ теперь никого счастливѣе меня!

— И меня! — сказала Талищева.

— И меня! — эхомъ подхватила Маріамъ.

И такъ, адская крымская гроза, застигшая нашихъ трехъ странницъ врасплохъ на самомъ, такъ-сказать, юру — на вершинѣ Яилы, оказалась для нихъ на дѣлѣ небесной благодатью: она сдѣлала ихъ счастливѣйшими изъ смертныхъ. По крайней мѣрѣ, сами они твердо вѣрили въ это. Да и кто бы имъ не повѣрилъ?..

XIV.

Черезъ нѣсколько минутъ, Талищевы пріютились уже въ пастушеской землянкѣ, скрытой въ неглубокой горной ложбинѣ. Первый пріемъ, оказанный имъ здѣсь, былъ, правда, не очень-то дружелюбенъ: ихъ чуть-было не загрызла стая громадныхъ мохнатыхъ волкодавовъ-овчарокъ, которыя накинулись на нихъ съ бѣшенымъ лаемъ. Но выбѣжавшіе во-время изъ землянки взрослые чобаны не замедлили разогнать собакъ, а старшій чобанъ, по имени Муртаза, какъ оказалось потомъ, атаманъ этого овечьяго коша (скопища овецъ разныхъ хозяевъ), услужливо растолкалъ передъ рѣдкими гостьями овечье стадо, тысячъ въ пять головъ, которое тѣснилось за каменною насыпью, окружавшею землянку.

— Пады, небось, ханымъ (госпожа)! Пады, небось, джанымъ (душенька)! — говорилъ онъ осиплымъ басомъ и, въ знакъ искренняго привѣта, приложилъ, по мѣстному обычаю, къ груди руку. — Бююрнусъ (милости просимъ): будешь мусафиръ (гость).

И вотъ, Лиза съ матерью и съ маленькой подругой сидѣли уже въ низкой, но просторной землянкѣ на мягкихъ овечьихъ шкурахъ, грѣясь около весело пылающаго костра, дымъ отъ котораго уносило прямо въ отверстіе потолка.

— Ай-да домъ! — шутливо шепнула Лиза матери, не безъ нѣкотораго внутренняго безпокойства озираясь на разлегшихся кругомъ живописными группами хозяевъ-чобановъ и чобонятъ, одичалыхъ горцевъ, съ грубыми загорѣлыми лицами въ бараньихъ курткахъ и остроконечныхъ шапкахъ на бекрень, съ ножемъ за поясомъ и съ перевязаннымъ черезъ плечо мѣшечкомъ, въ которомъ у каждаго хранилось, какъ талисманъ отъ дьявольскихъ навожденій, по стиху священнаго корана.

— Братья-разбойники! — тихо прибавила Лиза. Но эти «братья-разбойники» оказались истыми «братьями-милосердія»; одинъ изъ нихъ предлагалъ гостьямъ, какъ лучшее средство отъ простуды, выпить по чаркѣ крымской водки; другой — заварилъ имъ въ котелкѣ надъ костромъ кирпичнаго чаю; третій — выбралъ лучшій кусокъ свѣжезарѣзаннаго ягненка и изжарилъ на вертелѣ самое лакомое татарское блюдо — шашлыкъ, которое проголодавшейся Лизѣ показалось чуть-ли не вкуснѣе ея любимыхъ плодовъ — грушъ. Остальные хозяева, несмотря на ихъ суровый видъ, были, повидимому, также рады небывалому до сихъ поръ у нихъ обществу, которое нѣсколько оживило ихъ однообразное житье-бытье.

— Онунъ хара дюльберъ гозлери варъ (у нея славные черные глаза), — громко замѣтилъ одинъ чобанъ другому, выразительно подмигивая въ сторону Лизы.

— Гузель! (милашка) — согласился другой.

Атаманъ Муртаза, видя, какъ Лиза вспыхнула и отвернулась, сдѣлалъ непрошеннымъ льстецамъ строгое внушеніе, а затѣмъ, на своемъ ломанномъ русскомъ языкъ, началъ допрашивать Талищевыхъ: откуда онѣ, зачѣмъ, да гдѣ, по ихъ мнѣнію, лучше: въ Крыму или «Пытембургѣ».

— Умный барышна! — искренно похвалилъ онъ Лизу, когда та оживленно и просто отвѣчала ему на каждый вопросъ. — Татаръ не урусъ (не русскій): твоего законъ, барышна, можно училъ, нашего законъ не можно училъ. Храни тебя Аллахъ сто лѣтъ, двѣсти лѣтъ.

Разговоръ былъ прерванъ появленіемъ новаго лица, такого-же пастуха-татарина. Онъ ходилъ за съѣстными припасами на южный берегъ и, вмѣстѣ съ корзиной припасовъ, принесъ цѣлый коробъ самыхъ свѣжихъ новостей.

Когда онъ проходилъ татарской деревенькой, подъ горой (разсказывалъ онъ), весь народъ столпился около старика Асана. Отъ самой сакли хаджи покатилось внизъ какое-то чудное кресло на колесикахъ: больную, говоритъ, дѣвицу русскую возили.

— Вотъ эту самую! — выразительно указала пальцемъ Маріамъ на Лизу. — Такъ кресло уцѣлѣло?

— Какое уцѣлѣло! По кусочкамъ подобрали. Просто, жалость видѣть: ножки-то ясневыя, точеныя, спинка рѣзная, гвозди золоченые, а подушка лучшаго французскаго бархату. Чей грѣхъ тутъ, кого шайтанъ подъ руку толкнулъ разбить такую дорогую штуку Аллахъ вѣдаетъ. Народу чужого, говоритъ хаджи, никого мимо еакли не проходило…

— Да кресло, вѣрно, просто, вѣтромъ сдуло, — вставила опять Маріамъ.

— Самъ хаджи тоже думаетъ, — продолжалъ разсказчикъ; — да полно, такъ-ли? Самъ-же потомъ говоритъ: «къ стѣнкѣ его приперъ», такъ какъ-же вѣтромъ-то его откатило? Меня-то хотя тамъ, хвала Пророку, о ту пору не было: про меня хоть не подумаютъ! Упаси Боже попасть въ лапы къ здѣшнему кади-мировому!

— Зачѣмъ-же къ мировому? — не утерпѣлъ теперь справиться Халиль, пріютившійся отъ непогоды въ той-же землянкѣ и пугливо забившійся за спины другихъ чобанятъ.

— Какъ зачѣмъ? Да чтобы дѣло толкомъ разобралъ. Я такъ и говорю Асану: «Ступай, говорю, Асанъ, къ мировому; чутье у него собачье: мигомъ виноватаго разнюхаетъ.»

— А что-же будетъ тому отъ мирового? — еще болѣе взволнованно допытывался Халиль.

— Да что ему русскій алкоранъ прикажетъ. По меньшей мѣрѣ), я такъ подагаю, на три мѣсяца на хлѣбъ да на воду.

Халилю стало уже не въ моготу подъ низкимъ потолкомъ землянки. Какъ угорѣлый, сорвался онъ съ полу и опрометью выскочилъ на вольный воздухъ.

— Что это съ мальчишкой? — удивился разсказчикъ. — Э-хе-хе! да не онъ-ли и есть тотъ самый вѣтеръ, что сдунулъ кресло? То-то вотъ Асанъ, на совѣтъ мой — идти къ мировому — только годовой покачалъ; не хотѣлъ, знать, выдать внука.

А Халиль, между тѣмъ, во весь духъ гналъ уже свое маленькое стадо изъ ложбины на обычное его пастбище.

Буря угомонилась. Надъ каменистымъ черепомъ Яйлы носились теперь только дымчатые обрывки, убогія лохмотья недавнихъ грозовыхъ тучъ; небо кое-гдѣ ярко уже синѣло и черезъ нѣсколько минутъ оно совершенно прояснилось.

Овцы Халиля вполнѣ оцѣнили происшедшую въ природѣ перемѣну и, нѣжась въ теплыхъ лучахъ проглянувшаго опять солнца, съ особенною жадностью принялись пощипывать сверкавшую дождевыми каплями траву. Не то было съ ихъ маленькимъ начальникомъ: одна неотвязная мысль о кади-мировомъ не давала ему покою; мальчикъ снялъ даже феску, чтобы провести ладонью по разгоряченному лбу.

Чу! изъ-подъ горы, съ тропинки доносятся словно удары конскихъ копытъ… Ужъ не самъ-ли мировой?..

Такъ вѣдь и есть! Вонъ вынырнулъ сперва одинъ, потомъ и другой всадникъ, а за ними пѣшій старикъ-татаринъ въ бѣлой чалмѣ. Въ послѣднемъ Халиль съ перваго взгляда узналъ своего дѣда, хаджи Асана; въ одномъ изъ всадниковъ — доктора Самоквасова; ну, а другой-то, такой толстый и важный на видъ, ктоже можетъ быть, какъ не мировой?

Мальчуганъ, какъ смерть, поблѣднѣлъ, колѣна у него подкосились, затряслись, а волосы на головѣ (онъ самъ чувствовалъ это) поднялись дыбомъ.

— Эй, Халиль! — крикнулъ ему дѣдъ. — А гдѣ-же наши? У Халиля языкъ словно къ небу прилипъ. Онъ махнулъ только рукой въ сторону ложбины.

— Въ землянкѣ, что-ли? — переспросилъ хаджи. Мальчикъ молча кивнулъ головой и отвернулся. Ну, теперь шабашъ! Попался, бѣдняга: три мѣсяца на хлѣбѣ и на водѣ, а можетъ, въ придачу, и изрядная потасовка. Дать развѣ отъѣхать имъ немножко, а тамъ улизнуть по добру по здорову…

Но не отъѣхали тѣ еще и ста шаговъ, какъ передъ глазами Халиля разыгралась такая сцена, что онъ только ротъ разинулъ. Навстрѣчу всадникамъ изъ ложбины показалась больная барышня, рука объ руку съ матерью и Маріамъ. Какъ изъ лука стрѣла, страшный «мировой» помчался къ нимъ и вдругъ, соскочивъ на земь, давай обнимать-цѣловать то мать Талищеву, то ея дочку. Что за притча?

XV.

Читатели, конечно, ранѣе Халиля догадались, кто былъ таинственный всадникъ.

— Лиза! Лизанька моя! ты ли это? — задыхаясь отъ радостнаго волненія, говорилъ г. Талищевъ и снова прижалъ къ груди свою дочку. — Съ какихъ поръ ты стала ходить? А Ѳирсъ Адріановичъ хоть бы заикнулся мнѣ словечкомъ.

— Добрѣйшій Ѳирсъ Адріановичъ нашъ и знать ничего не могъ, потому что сегодня только случилось съ нею это чудо, — пояснила, съ сіяющимъ лицомъ, Наталья Павловна.

Ѳирсъ Адріановичъ, потирая руки отъ удовольствія, хотѣлъ тонко усмѣхнуться; но щоки его очень некстати покраснѣли.

— Я-то ничего знать не могъ? — съ неестественной развязностью проговорилъ онъ. — Нѣтъ дѣйствія безъ причины; я почти до точности могъ бы предсказать вамъ и день, и часъ полнаго выздоровленія нашей милой больной.

— Еще бы! Но зачѣмъ же вы держали это про себя, въ секретѣ, и не предсказали? Вѣроятно, для сюрприза? — шаловливо замѣтила Лиза; но тотчасъ же, чтобы смягчить колкость своей насмѣшки, она съ чувствомъ пожала руку доктора. — Хорошій вы нашъ!

— Да, ужъ точно сюрпризъ! — говорилъ Платонъ Александровичъ; — я было-думалъ своимъ пріѣздомъ сдѣлать вамъ всѣмъ сюрпризъ, а вышло наоборотъ. Я, право, не узнаю тебя, дитя мое! — продолжалъ онъ, отступая отъ дочери и снова любуясь ею. — Какъ ты здѣсь выросла, какъ расцвѣла и, главное, какъ… похорошѣла, ей-Богу! Совсѣмъ въ маму пошла…

— Оттого-то тебѣ теперь такъ и нравлюсь… — смущенно улыбнулась въ отвѣтъ Лиза.

— Знай нашихъ! — самодовольно вставилъ докторъ: — выхолили, что оранжерейный цвѣточекъ.

— Скажите пожалуйста! — лукаво накинулась на него опять неугомонная Лиза. — Вы, кажется, воображаете, докторъ, что все это — дѣло вашихъ рукъ? Жестоко ошибаетесь! безъ вашихъ двухъ помощниковъ мнѣ на вѣкъ бы съ мѣста не тронуться.

— Безъ какихъ-такихъ двухъ помощниковъ?

— Ага! вотъ, и вы, наконецъ, удивляетесь? Но вѣдь нѣтъ дѣйствія безъ причины. Первый помощникъ вашъ вонъ — другъ вашъ, хаджи Асанъ.

— Это вѣрно; ну, а второй кто? — спросилъ докторъ, дружески кивая Асану, который съ врожденнымъ ему тактомъ отошелъ съ внучкой въ сторону и молчаливо, но съ видимымъ сочувствіемъ, слѣдилъ за каждымъ словомъ, за каждымъ движеніемъ говорившихъ.

— Второй и главный — Халиль.

Ѳирсъ Адріановичъ даже руками развелъ.

— Опять удивляетесь? Ай-ай, докторъ; вамъ, право, это совсѣмъ не къ лицу! — шутила Лиза и въ короткихъ словахъ разсказала, какъ у нея пропало кресло, и какъ въ критическую минуту она поневолѣ должна была испытать свои силы.

— Такъ вотъ кто во всемъ виноватъ! — проворчалъ докторъ: — этотъ дрянной Халиль!

— Еще бы не дрянной: смѣлъ въ одинъ день вылѣчить больную, съ которой записные доктора возились больше года.

Но, говоря такъ, Лиза глядѣла на доктора такими счастливыми и благодарными глазами, что онъ никакъ не могъ обидѣться и, дѣйствительно, улыбался только ей въ отвѣтъ.

— Однако, Лиза, какая ты у насъ заноза стала! — замѣтилъ Платонъ Александровичъ. — Впрочемъ, о винѣ Халиля, въ самомъ дѣлѣ, не можетъ быть и рѣчи, когда онъ оказалъ намъ такую услугу. Позовите-ка его сюда.

Всѣ присутствующіе хоромъ окликнуди чобаненка."Ну, конецъ!« рѣшилъ Халиль; но, какъ истый мусульманинъ, вѣрующій въ неизбѣжность судьбы, онъ не искалъ уже спасенія въ бѣгствѣ, а безропотно поплелся на зовъ.

Хаджи Асанъ важно выступилъ-было впередъ, чтобы прочесть ему строгое внушеніе; но другъ его Ѳирсъ-эфенди остановилъ старика рукой.

— Постой, хаджи, предоставь это мнѣ. Ну, любезнѣйшій, — съ свирѣпымъ видомъ, вовсе не подходившимъ къ его добродушному лицу, отнесся онъ по-татарски къ мальчугану: — признавайся-ка прямо, безъ увертокъ: это ты разбилъ кресло?

Халиль исподлобья покосился на грознаго кади-мирового и съ какимъ-то ожесточеніемъ, почти съ гордостью признался:

— Да, я.

— Хорошъ, нечего сказать! А знаешь ли, что тебѣ будетъ за это?

— Знаю.

— Что же?

— Три мѣсяца на хлѣбъ и на воду. И пускай, и просижу! Доктору суждено, видно, было весь этотъ день удивляться.

— Кто же тебя засадитъ? — спросилъ онъ.

— А вонъ мировой-ага, — сердито кивнулъ мальчикъ головой на Талищева.

— Такъ. Но мнѣ сдается, что онъ тебя къ другому присудитъ.

— Да хоть голову мнѣ отруби — не пикну.

— Блеснула шашка разъ и два — И покатилась голова», продекламировалъ докторъ. — А я вотъ что тебѣ теперь скажу. Ты дурной, но не глупый мальчикъ: ты меня поймешь. Ты желалъ зла нашей милой барышнѣ и думалъ, что вотъ, не будетъ у нея кресла — и не будетъ ей житья на Яйлѣ; а всемогущій Аллахъ превратилъ твое зло въ добро: только по твоей милости она научилась ходить, и каждый день будетъ теперь въ гости къ тебѣ на Яйлу ходить. Понимаешь ты меня?

— Понимаю!.. — насупясь, пробормоталъ Халиль, и у него задергало углы рта.

— Такъ и впередъ знай, другъ мой: Аллахъ все видитъ, все знаетъ и всякій злой умыселъ твой на тебя-же обернетъ. Онъ наслалъ на тебя теперь кадія, да не простого мироваго-агу, а родного отца нашей барышни. Что, братъ, глаза выпучилъ? Я, на его мѣстъ, по меньшей мѣрѣ, голову-бы съ тебя снялъ, либо… либо за уши тебя хорошенько отодралъ. Ну, а что онъ съ тобой подѣлаетъ — это его дѣло.

И докторъ по-русски передалъ Платону Александровичу, за кого его принялъ маленькій преступникъ.

— А, вотъ что! — разсмѣялся Платонъ Александровичъ и досталъ изъ кармана бумажникъ. — Шайтанъ совсѣмъ не такъ страшенъ, какъ его малюютъ, Халиль. Окажи-ка мнѣ по чистой совѣсти, чего тебѣ больше всего хочется, а? Хочешь новую феску?

Халиль оторопѣлъ и вопросительно оглянулся на окружающихъ; но видя одни снисходительно-улыбающіяся лица, самъ радостно оскалилъ зубы и сдѣлалъ утвердительный знакъ головой.

— Стало быть, прежде всего феску, — сказалъ добрый мировой-ага. — Потомъ, я вижу: у тебя нѣтъ сапогъ; хочешь сапоги? Татарченокъ осклабился до ушей и еще сильнѣе закивалъ головой.

— Ну, чтобы за разъ намъ покончить съ тобой счеты, — продолжалъ Платонъ Александровичъ: — я одѣну тебя заново съ головы до ногъ. Дѣдъ твой позаботится объ этомъ.

И съ этими словами онъ подалъ хаджи Асану двѣ пачки ассигнацій.

— Это вотъ на Халиля, а это на Маріамъ. Нѣтъ, пожалуйста не отказывайтесь! — настаивалъ онъ, когда гордый хаджи не хотѣлъ принять денегъ: — я у васъ вѣчно останусь въ долгу: вы возвратили мнѣ мое сокровище — мою единственную дочь. Не мѣшайте-же мнѣ хоть чѣмъ-нибудь отблагодарить вашихъ двухъ внучатъ, чтобы они могли добромъ помянуть насъ: завтра вѣдь мы уѣзжаемъ.

Завтра?! — въ одинъ голосъ воскликнули всѣ.

— Да, милые мои, — сказалъ Платонъ Александровичъ, обращаясь къ своимъ: — довольно ужъ было хозяевамъ вашимъ хлопотъ съ вами; пора и честь знать. А внизу, на берегу моря, въ Алупкѣ, теперь, со второй половины августа, также не очень жарко; тамъ мы на мѣсяцъ и поселимся.

— А у меня, въ самомъ дѣлѣ, будутъ новыя платья, настоящіе сапоги? — шопотомъ освѣдомился Халиль у дѣда.

Когда-же тотъ молчаливымъ кивкомъ подтвердилъ ему обѣщаніе Талищева, чобанѣнокъ подпрыгнулъ отъ восхищенія чуть не на аршинъ отъ земли и, громко ликуя, побѣжалъ назадъ къ своему стаду:

— Ай-да я!

Теперь ужь онъ положительно гордился своей отчаянной продѣлкой съ кресломъ, и попадись ему въ эту минуту подъ руку другое подобное-же кресло, онъ, не задумавшись, спустилъ-бы его подъ гору, вслѣдъ за первымъ.

XVI.

На слѣдующее утро, передъ саклей хаджи Асана происходило такое трогательное разставанье, какого здѣсь, быть можетъ, никогда еще не бывало. Даже у Халиля, неутерпѣвшаго, чтобы не присутствовать при отъѣздѣ своихъ недавнихъ враговъ, глаза были мокры.

— Однако, пора! — сказалъ, наконецъ, Платонъ Александровичъ, крѣпко потрясая въ послѣдній разъ руку старика-хозяина. — Маріамъ! пора, пусти мою дочку. Или хочешь: поѣдемъ вмѣстѣ съ нами въ Петербургъ?

— Ахъ, да, папочка! — просіявъ сквозь слезы, подхватила Лиза. — Машенька, дорогая ты моя, поѣдемъ съ нами! Голубчикъ хартъ-баба, отпустите ее съ нами!

— А какъ же я-то, барышня милая, одинъ тутъ, безъ внучки останусь? — ласково, но рѣшительно отозвался хаджи. — Вѣдь я старикъ, умереть могу…

Маріамъ, оторвавшись разомъ отъ барышни-подруги, прижалась къ дѣду, какъ цыпленокъ подъ крыло насѣдки, и, блѣдная, заплаканная, тревожно перебѣгала глазами съ одного на другого.

— Лучше ты сама къ Машенькѣ пріѣхалъ… — прошептала она дрожащими губами.

— Пріѣдемъ, пріѣдемъ, — успокоилъ дѣвочку Талищевъ: — въ будущемъ же году пришлю ее къ вамъ.

— А вы, хаджи, вмѣстѣ съ нею навѣстите насъ хоть одинъ разъ въ Алупкѣ, — добавила Наталья Павловна.

— И велите снять съ нея фотографію для меня! — подхватила Лиза.

Высланные докторомъ Самоквасовымъ изъ Ялты для Талищевыхъ три верховыхъ коня давно уже съ нетерпѣніемъ ржали, плясали, скребли копытами землю.

— Надо ѣхать, господинъ, ждать никакъ больше не можно, — замѣтилъ Платону Александровичу одинъ изъ проводниковъ-татаръ.

— И то пора, — согласился Платонъ Александровичъ, и черезъ двѣ минуты вся семья сидѣла уже на лошадяхъ. Еще нѣсколько прощальныхъ рукопожатій съ сѣдла, нѣсколько напутственныхъ словъ отъѣзжающимъ, — и кавалькада тронулась.

Когда, не доѣзжая буковаго лѣса, Лиза подняла кверху голову, то увидѣла на плоской крышѣ бѣлѣвшей въ вышинѣ сакли три человѣческія фигурки: одну побольше, двѣ поменьше. Ей почудилось даже, что маленькая подруга зоветъ ее по имени. Она махнула ей нѣсколько разъ платкомъ. Еще минута — и сакля скрылась уже за сѣною буковой рощи…

На этомъ мы и обрываемъ нашъ разсказъ, потому что «на Яйлѣ» вторично Талищевы не успѣли еще побывать. Прибавимъ только, что въ Алупкѣ Лиза, дѣйствительно, увидѣлась еще разъ съ хаджи Асаномъ и его внучкой и вмѣстѣ съ Маріамъ снялась у тамошняго фотографа на одной карточкѣ, которую, по прибытіи въ Петербургъ, повѣсила надъ своею кроватью, чтобы тотчасъ, какъ проснется, взглянуть на милое личико дорогой ей татарочки Скажемъ еще, что прежнія товарки Лизы по гимназіи, не разсчитывавшія уже когда-либо ее увидѣть, не могли надивиться происшедшему съ нею превращенію: вмѣсто блѣдной и хилой, безучастной ко всему окружающему міру дѣвочки, къ нимъ вернулась полувзрослая уже барышня, цвѣтущая здоровьемъ, живая и бойкая. Порою только на нее нападала какая-то странная разсѣянность, словно мысли ея были гдѣ-то далеко-далеко отъ Петербурга.

— О чемъ вы опять замечтались, Талищева? — спрашивала, бывало, въ такихъ случаяхъ, ея классная дама.

Лиза, очнувшись, краснѣла и съ смущенной улыбкой встряхивала своими пышными кудрями, какъ-бы отгоняя кружившіяся около ея головки крылатыя мечты.

— О, она теперь за тридевять земель! — смѣясь, отвѣчала за нее которая-нибудь изъ подругъ: — подъ тѣнью кипарисовъ и лавровъ.

— Ахъ, да, на южномъ берегу Крыма, — догадывалась классная дама.

— Нѣтъ, не на самомъ берегу, — задумчиво отзывалась Лиза.

— А гдѣ же?

— На горахъ — на Яйлѣ…

↑ Морской вѣтеръ.
↑ Реизъ — по-турецки: командиръ судна.
↑ Лохманъ-хакимъ буквально: ломоть-врачъ.

[1] Морской вѣтеръ.

[2] Реизъ — по-турецки: командиръ судна.

[3] Лохманъ-хакимъ буквально: ломоть-врачъ.

[1]

[2]

[3]