На Западѣ.
правитьПо окончаніи курса въ академіи, меня, какъ стипендіата, обязаннаго прослужить военному вѣдомству семь лѣтъ, послали младшимъ ординаторомъ въ военный госпиталь, находящійся въ одной изъ крѣпостей Западнаго края. Прогоновъ мнѣ выдано по положенію 54 руб. съ коп. Ну и поѣхалъ я съ женой.
По желѣзной дорогѣ мы ѣхали ровно полторы сутокъ, хотя поѣздъ и раздавилъ какую-то бабу, стоявшую на рельсахъ, и раза два стоялъ по часу въ полѣ.
Разскажу вамъ, читатели, сперва свои дорожныя впечатлѣнія, а потомъ и жизнь въ этомъ убогомъ краѣ.
Въ полторы сутокъ я со своей дрожайшей половиной прокатился тысячу верстъ и признаюсь, что къ концу поѣздки мнѣ стало и скучновато и тошновато: оттого, во-первыхъ, что я ѣхалъ все дальше и дальше отъ Петербурга, отъ центра всеобщей дѣятельности, въ край забитый какъ въ умственномъ, такъ и въ матеріальномъ отношеніи, — край, находящійся на военномъ положеніи и по сей день, гдѣ недавно въ этихъ лѣсахъ проливалась кровь и вѣшались люди; а во-вторыхъ, самая публика въ вагонѣ состояла преимущественно изъ военныхъ и евреевъ, которые, т. е. евреи, надоѣдали своими стонали въ лунную ночь (они молились на луну). Положимъ, этотъ стонъ ничего, но какъ-то непріятно было видѣть, ихъ неряшливость; кромѣ того, отъ всѣхъ евреевъ и евреекъ разило страшно чеснокомъ. Евреи голосили по-польски, еврейски, а чѣмъ дальше мы ѣхали вся публика, кромѣ солдатъ, въ первый разъ, какъ и я, ѣдущихъ на службу, уже говорили по-польски. По правдѣ сказать, ѣхать было скучно, говорить не съ кѣмъ. Евреи толкуютъ о своихъ дѣлахъ, но я однако замѣтилъ, что этотъ народъ здѣсь чувствуетъ, что онъ дома: онъ болтливъ, смотритъ плутовато-самоувѣренно, говоритъ положительно-лукаво, въ немъ проглядываетъ какая-то самостоятельность и больше свободы въ дѣйствіяхъ, такъ какъ онъ, напр., безъ стѣсненія справляетъ свои молитвы въ вагонѣ, обматывая руку ремнемъ, надѣвая на лобъ коробочку и на себя какую-то полосатую тряпку, свободно куритъ махорку, а то и сигары, безцеремонно плюя ежеминутно направо и налѣво и передъ собой, такъ что тамъ, гдѣ сидитъ еврей, непремѣнно лужа… Также, еще забылъ я сказать, они носятъ пейсики; кто въ четверть, кто даже и въ поларшина. Они, повидимому, нисколько не стѣсняются русскихъ. Такъ за семь станцій до конца моего путешествія, сидѣвшій напротивъ меня толстякъ еврей съ рыжей бородой, улыбаясь и наколачивая трубку, спросилъ:
— На службу панъ ѣдетъ?
— Да, — отвѣтилъ я.
— Докторъ?
— Да.
— Яко жалованье?
Я сказалъ.
Онъ покачалъ головой.
— Что развѣ нельзя на это жалованье жить?
— Это, пани, васа зена?
Я отвѣтилъ.
Тутъ онъ обрисовалъ мнѣ въ короткихъ словахъ, что если я не имѣю денегъ, то цесные евреи мнѣ повѣрятъ, если и я буду честенъ; что жить можно, не обманывая евреевъ; что безъ евреевъ я пропаду, много задолжаю и со стыдомъ долженъ буду уѣхать назадъ!
— А русскихъ развѣ тамъ нѣтъ?
— Э! русскій безъ цеснаго жида пропалъ!
— Почему?
— Пропалъ и концено! Потому въ городѣ торгуютъ все жиды, а вы будете жить въ крѣпости, гдѣ торгуетъ маркитантъ и беретъ вдвое дороже, чѣмъ берутъ евреи. А городъ стоитъ въ полуторахъ верстахъ за крѣпостью, до госпиталя будетъ ходьбы тоже, пожалуй, полторы версты.
Спросилъ я его, какъ живутъ здѣсь люди. Онъ сказалъ, что плохо; настоящихъ помѣщиковъ мало, помѣстья большею частью конфискованы и отдаются на аренду чиновникамъ, которые отдаютъ ихъ большею частью евреямъ, т. е. евреи берутъ ихъ по контрактамъ себѣ; чиновники по устройству крестьянъ почти ничего не дѣлаютъ и деньги берутъ, кутятъ и проживаются, на утѣху и пользу евреямъ, а если что и дѣлаютъ, то путаютъ, и ихъ или гонятъ долой съ должностей, или они ни съ чѣмъ удираютъ во-свояси, такъ что теперь уже немного осталось тѣхъ, которые пріѣхали сначала вызова на службу въ край.
Даже въ еврейкахъ я замѣтилъ больше смышленности и самостоятельности, чѣмъ въ русской мѣщанкѣ. Она, если сидитъ съ еврейкой, непремѣнно болтаетъ безъ устали о торговлѣ, о товарахъ, о скотѣ, о какой-нибудь женщинѣ негодяйкѣ, горѣ, несчастья и т. п. Жена моя познакомилась съ сосѣдкой. Оказалось, что всѣ еврейки торговки и пріучаются къ этому еще съ дѣтства. Какъ и чѣмъ они торгуютъ, еврейка отвѣтила лаконически-бойко: всѣмъ! что насъ очень насмѣшило, потому что казалось невѣроятнымъ, чтобъ «всѣ» еврейки торговали «всѣмъ».
Я сказалъ раньше, что кромѣ евреевъ съ нами ѣхали и русскіе чиновники, говорившіе по-польски. Люди эти и молодые и пожилые, такъ что ихъ какъ-то жалко становится; это какой-то вялосонной неразговорчивый народъ съ не идущимъ къ лицу гоноромъ, такъ что они какъ-то свысока смотрятъ на новаго человѣка, съ презрѣніемъ на евреевъ, съ заискиваніемъ на поляковъ, которые сидятъ отдѣльно, больше молчатъ, а если говорятъ, то о прошломъ посѣвѣ, сѣнокосахъ, картофелѣ и т. п. Попробовалъ было я заговорить съ однимъ изъ чиновниковъ, говорящихъ по-польски. Сдѣлалъ я это такъ: подошелъ къ нему закурить папироску.
— Вы въ здѣшнихъ краяхъ служите?
— Да. А вы?
— Я только ѣду. А что у васъ хорошо жить?
— Э! просто бѣда. Я служу годъ посредникомъ и совсѣмъ измучился: кругомъ жиды.
— А крестьяне?
— О! Это какіе-то орангутанги, уроды, пьяницы, люди совсѣмъ забитые.
На этомъ мы и кончили разговоръ, потому-что онъ полѣзъ за саквояжемъ, а потомъ поѣхали на станцію, съ которой онъ и исчезъ.
По пріѣздѣ въ В., откуда я долженъ былъ ѣхать уже на лошадяхъ, я удивленъ былъ слѣдующимъ обстоятельствомъ, въ настоящее время уже не существующимъ: только что поѣздъ остановился у платформы, къ вагонамъ подошли жандармы. Хватили мы за ручку дверецъ — заперты, а евреи суетятся, вытаскивая какія-то засаленныя бумаги; на платформахъ же уже появляются пассажиры первоклассники и второклассники. Наконецъ, жандармъ отворилъ и нашъ вагонъ. Я вышелъ, за мной вышла жена.
— Паспортъ? — спросилъ онъ.
Я подалъ подорожную. Между тѣмъ какъ я вытаскивалъ паспортъ, жена моя направилась къ вокзалу третьяго класса. Но жандармъ схватилъ ее за рукавъ салопа.
— Куда? Паспортъ пожалуйте.
— Это моя жена.
— Паспортъ пожалуйте, — проговорилъ онъ внушительно.
Дѣло дошло до жандармскаго офицера, но все-таки и онъ не повѣрилъ; такъ какъ у меня съ собою никакихъ доказательствъ, что эта женщина, мнѣ жена, не было, бумаги же о бракѣ хранились въ чемоданѣ, который находился въ багажѣ, то жену отправили въ полицію, а я долженъ былъ итти съ прочими туда, куда они шли. Мы вошли въ большую комнату, биткомъ набитую пассажирами, изъ которой никого не выпускали. Гвалтъ шелъ неописанный, хуже, чѣмъ на рынкѣ или въ театральныхъ курильняхъ, хотя здѣсь было такъ же душно отъ табачнаго дыма, какъ и въ театрѣ. Привычные къ подобнымъ вещамъ пассажиры шли въ буфетъ, прочіе пробивались ближе къ загородкѣ, гдѣ полиція записывала паспорта и ставила клейма. У самой загородки стояли русскіе въ шубахъ, не то купцы, не то приказчики и острили надъ полицейскими, полицейскіе огрызались. Я на нихъ нѣсколько минутъ смотрѣлъ, и, признаюсь, они нисколько не отличаются отъ нашихъ блюстителей порядка; заставятъ человѣка стоять, по-просту торчать на углу — торчитъ или дальше пяти саженей не пройдетъ съ позиціи; заставятъ на каланчѣ ходить — вертится, какъ лошадь на вороту въ соляныхъ варницахъ; заставятъ бумагу просмотрѣть, записать, клеймо положить — исполнитъ, но если сдѣлаетъ не въ порядкѣ, то протеста не приметъ. При мнѣ тутъ же былъ случай. Одинъ господинъ, выкликнутый по фамиліи, получивъ паспортъ, осмотрѣлъ эту бумагу и подошелъ къ старшему офицеру изъ полиціи.
— У меня не ясно клеймо положено, — сказалъ онъ.
— Что-о? — грозно спросилъ офицеръ, не поднявъ головы.
— Число не вышло.
— Не ваше дѣло.
— Мнѣ нужно сейчасъ ѣхать на желѣзную дорогу въ Т.
— Если вы будете разговаривать, я васъ отправлю въ полицію.
Бѣдняга такъ и ушелъ съ носомъ.
Билеты или паспорты и подорожныя получались такимъ образомъ: полиціантъ кричитъ:
— Памъ Хичинскій!
Поднимается изъ публики рука, это рука и беретъ свой документъ, а если стоитъ далеко, то кричитъ — «здѣсь!» и ему передаютъ уже другіе.
Наконецъ, и я освободился изъ заключенія. Жену я освободилъ только на другой день, и то съ большими препятствіями, и на пятый день пріѣхалъ въ городъ К. и немедленно поѣхалъ въ крѣпость дѣлать визиты.
Прескучная вещь эти визиты; надо напяливать мундиръ, покупать перчатки, нанимать извозчика и ѣхать знакомиться къ чужимъ людямъ, такъ сказать, насильно вторгаться къ нимъ. Нанялъ я фурманку — это родъ чухонскихъ пролетокъ, въ которую смѣло могутъ сѣсть двое и даже трое, но за то сидишь на полтора аршина отъ земли. Извозчики здѣсь преимущественно евреи и большею частію сами хозяева, жены же у нихъ — или торговки, или содержательницы шинковъ; есть еще извозчики изъ поляковъ и отставныхъ солдатъ, но ихъ мало.
Итакъ, пріѣхавши въ крѣпость, я отправился въ госпиталь, въ пріемную.
— А гдѣ дежурный докторъ? — спросилъ я солдата.
Солдатъ сдѣлалъ подъ козырекъ и сказалъ, что дежурный докторъ дома, спитъ.
Я замѣтилъ, что солдаты здѣсь выправлены и боятся офицеровъ, потому-что какъ только я что-нибудь спрашивалъ у солдата или онъ мнѣ отвѣчалъ, онъ держалъ ребромъ правую ладонь у виска. И это я замѣтилъ, когда ѣхалъ: кажется, разъ сто пришлось мнѣ поднять свою руку къ козырьку, чтобы отвѣтить солдатамъ и писарямъ на отдаваемую ими мнѣ честь. Здѣсь же, пока я проходилъ по коридору госпиталя и потомъ садомъ къ главному доктору, мнѣ положительно пришлось держать, не отнимая, свои два пальца у козырька. Я конфузился, краснѣлъ, сердился, хотѣлъ сказать солдатамъ: «не нужно», но не рѣшился.
Главный докторъ принялъ меня вѣжливо. Онъ хотя еще и не былъ дѣйствительнымъ, но уже носилъ пальто съ генеральскими погонами. Онъ оказался человѣкомъ образованнымъ, но написалъ ли онъ какую-нибудь хорошую книгу, кромѣ диссертаціи, этого я до сихъ поръ не знаю. Въ этихъ краяхъ онъ уже давно служитъ и такъ обжился, что уже тридцать лѣтъ не можетъ собраться въ Петербургъ. Кажется, ему можно бы, поэтому, ладить съ нѣмцами-докторами, но, какъ онъ говоритъ, не любитъ ихъ, а между тѣмъ служить съ ними надо, такъ какъ русскіе доктора не уживаются почему-то; и теперь русскихъ съ главнымъ докторомъ и его помощникомъ четверо, остальные же четверо нѣмцы, преимущественно изъ Дерпта и уроженцы Прибалтійскаго края, а не настоящіе пруссаки или германцы. Хотя они давно живутъ при госпиталѣ, но одинъ изъ нихъ даже ни бельмеса не знаетъ по-русски, кромѣ карашо, свинъ, да дуракъ.
— Вы по какой спеціальности? — спросилъ меня главный докторъ за чашкою кофе.
— Мнѣ все равно; я предоставляю вамъ самимъ назначить меня, въ какое угодно отдѣленіе.
— Но этого я не могу, потому что вы еще новичекъ. А вотъ присмотримся другъ къ другу, узнаемъ другъ друга… тогда… теперь же я вамъ хочу поручить хроническія болѣзни. Иконниковъ теперь завѣдуетъ ими. Онъ хорошій ординаторъ, но… знаете, не умѣетъ писать рецептовъ, — и онъ расхохотался.
Вотъ тебѣ и разъ! — думаю, хорошій ординаторъ, а рецептовъ писать не умѣетъ?! Хоть бы нѣмецъ, а то русскій. Обидно за своего брата. Ну, думаю, эдакъ и у меня найдетъ недостатки. Сталъ прощаться, замолвилъ о квартирѣ, велѣлъ итти къ смотрителю госпиталя.
Пошелъ къ русскому доктору Иконникову, котораго я знавалъ еще въ академіи. Я его засталъ дома. Онъ сидѣлъ на худенькомъ диванѣ въ форменномъ сюртукѣ, правда, не застегнутомъ на пуговицы, курилъ папироску и игралъ на гармоникѣ. Обстановка въ его трехъ комнатахъ незавидная: въ залѣ столъ, на которомъ, кромѣ пепельницы изъ черепа, лежала прошлогодняя книжка «Архива судебной медицины», кромѣ стола въ залѣ былъ диванъ и шесть стульевъ. Въ кабинетѣ его съ однимъ окномъ былъ столъ и одинъ стулъ, десятка три книгъ лежали въ углу, на окнѣ стояли маленькіе медицинскіе вѣсы, банки, склянки и ящичекъ. Третья комната была заперта, и оттуда слышался плачъ ребенка и люлюканье какой-то женщины съ польскимъ акцептомъ.
Иконниковъ встрѣтилъ меня, какъ водится, съ распростертыми объятіями; но я замѣтилъ въ его лицѣ смущеніе, голосъ дрожалъ. Разговоръ начался съ того, что онъ очень радъ моему пріѣзду, какова дорога, гдѣ я останавливался и что новаго у насъ въ академіи. Затѣмъ онъ замолчалъ; говорить, какъ я замѣтилъ, ему было не о чемъ; казалось, онъ какъ будто притупился здѣсь, тогда какъ я прежде знавалъ его за яраго человѣка и кутилу. Повидимому, онъ ждалъ отъ меня вопросовъ.
— Что, хорошо здѣсь жить? — спросилъ я его.
— Каторга, а не житье.
— Что такъ?
— Во-первыхъ, жиды одолѣваютъ, потому что мы всѣ находимся въ ихъ рукахъ и отъ нихъ намъ нѣтъ проходу. Общества здѣсь нѣтъ никакого; русскихъ мало, да и тѣ, если не играешь въ карты, держатъ себя особнякомъ въ своемъ кружкѣ записныхъ игроковъ и пьяницъ. Правда, есть инженеры и артиллеристы — это образованнѣйшая часть нашей крѣпостной интеллигенціи, но и они какъ на насъ, такъ и на прочихъ смотрятъ свысока; большая же часть крѣпостной интеллигенціи — нѣмцы-прибалтійцы, тѣ уже положительно ненавидятъ русскихъ до того, что стараются, какъ можно, вытѣснить русскихъ.
— А городъ?
— О вы еще не знаете разницы между крѣпостью и городомъ. Городъ живетъ своею жизнью и хвастается своею жизнью, которая пополняется разными поборами съ жидовъ.
— А гласные суды?
— О! У насъ ихъ нѣтъ, нѣтъ и земства. У насъ все на военномъ положеніи. Крѣпостные же офицеры считаютъ себя выше горожанъ и умнѣе ихъ. Итакъ между крѣпостными офицерами и городскими чиновниками идетъ тайная вражда: городскіе чиновники завидуютъ офицерамъ, имѣющимъ казенныя квартиры и денщиковъ, получающимъ сносное жалованье и пользующимся преимуществами больше ихъ; крѣпостные же, считая себя, такъ сказать, хозяевами, презираютъ чиновниковъ, какъ не командующихъ надъ солдатами, такъ и не могущихъ въ городѣ, идя по мостовой, прогремѣть шпагой…
— Ну, а служба?
— Скверная! Нѣмцы-доктора русскихъ докторовъ терпѣть не могутъ. Видите, они считаютъ себя умнѣе, но зато, случается, залѣчиваютъ исправно.
— А главный докторъ?
Иконниковъ махнулъ рукой.
Я было хотѣлъ попросить его объяснить мнѣ его взмахъ руки, но дверь изъ прихожей отворилъ солдатъ, который и остановился на порогѣ. Сдѣлавъ подъ козырекъ, онъ отрапортовалъ:
— Больной прибылъ, в. б-діе!
— Хорошо. Иду.
— Больше ничего-съ?
— Ничего.
Солдатъ повернулся и ушелъ.
Мы пошли въ госпиталь. Идя садомъ и потомъ госпитальнымъ коридоромъ, въ которомъ очень пахло лѣкарствами и на полу котораго ничего не было постлано, мы должны были безпрестанно поднимать правую руку къ виску. Иконниковъ, казалось, уже привыкъ къ этому; онъ нѣкоторымъ даже и не отвѣтствовалъ, а, замѣтивъ солдата, отворачивалъ голову и смотрѣлъ въ сторону.
— Какъ вамъ нравится отдаваніе чести? — спросилъ я его.
— Надоѣло. А все-таки нельзя — надо. Еще, пожалуй, на гауптвахту угодишь. И вамъ придется дѣлать то же.
Мы вошли въ пріемный покой. Тамъ на лавкѣ сидѣлъ невзрачный солдатъ. При входѣ нашемъ онъ быстро всталъ, вытянулся въ струнку и поднялъ руку, куда слѣдуетъ, и въ такомъ положеніи оставался все время.
— Что болитъ?
— Животъ, в. б-діе! — отчеканилъ онъ по-солдатски.
Иконниковъ пощупалъ пульсъ.
— Ты, я вижу, полежать хочешь.
— Никакъ нѣтъ-съ, в. б-діе.
— Ну хорошо. Садись.
Солдатъ не сѣлъ, и когда Иконниковъ къ нему обращался съ вопросомъ, онъ вмигъ поднималъ руку.
Порѣшивъ съ солдатомъ, т. е. записавъ его въ хроническіе больные, Иконниковъ пригласилъ меня на чашку кофе и на рюмку водки, отчего я не отказался.
Теперь я засталъ въ залѣ его жену — молодую женщину, недурную собой. Она была очень любезна, проста, но на первыхъ же порахъ огорошила меня: вдругъ спросила что-то по-французски, а я по-французски ни бельмеса. Сконфузился я страшно, еще того хуже было извиняться въ своемъ невѣжествѣ. Она, между прочимъ, сказала, что она артистка, т. е. участвуетъ въ здѣшнихъ спектакляхъ.
Отъ Иконникова я пошелъ по начальству: къ начальнику госпиталя и въ то же время командиру полка. Нѣмецъ принялъ меня очень вѣжливо, но тонъ командира такъ и сквозилъ въ его словахъ, притомъ же онъ былъ скученъ, надутъ и очень некрасивъ на лицо, похожее на моряка, и я удивляюсь, какъ это красивыя женщины, подобно его женѣ, притомъ имѣющія хорошее состояніе, прельщаются такими чудовищами человѣческаго рода? Вѣроятно, онѣ прельщаются чиномъ полковника, могущимъ выслужиться до генерала, и нѣсколькими орденами. Я его спросилъ насчетъ квартиры, онъ велѣлъ обратиться къ смотрителю госпиталя.
У смотрителя, пожилого человѣка, съ разбитными манерами, играли въ карты: помощникъ его, человѣкъ съ солдатскимъ выговоромъ, бухгалтеръ съ польскимъ выговоромъ и еще какой-то офицеръ съ мужиковатой физіономіей. Всѣ они были въ форменныхъ сюртукахъ. По хорошей мебели и обстановкѣ видно было сразу, что смотритель человѣкъ со средствами. На другомъ столѣ стояли бутылки, графины, а въ нѣсколькихъ тарелкахъ заключались разныя закуски, въ родѣ икры, сыра, грибовъ, маринованнаго угря и пр. Я представился обществу, извиняясь въ томъ, что помѣшалъ имъ играть.
— Э! помилуйте; мы играемъ по копейкѣ. Прошу покорно! и затѣмъ отрекомендовалъ мнѣ игравшихъ.
— Закусить пожалуйте, — проговорилъ хозяинъ.
Я отказался.
— Ну, у насъ этого нельзя. Пожалуйте! Вотъ стара вудка, это англійская, здѣсь хересъ, тутъ портвейнъ…
Я отказывался; помощникъ его съострилъ, что я красная дѣвушка. Пришлось выпить.
— Я васъ не отпущу: вы должны обѣдать у меня.
— Я не могу. Во-первыхъ, у меня въ городѣ жена, а во-вторыхъ, я еще не всѣмъ дѣлалъ визиты — я былъ только у Иконникова.
— Ну, жена подождетъ, а дѣлать визиты нѣмцамъ не для чего. Это такой народъ, что… А вотъ къ батюшкѣ не мѣшаетъ вамъ сходить: онъ человѣкъ прекрасный и можетъ пригодиться вамъ.
Это меня озадачило, и я, чтобы порѣшить съ квартирой, теперь же сталъ его просить объ этомъ предметѣ.
— Если останетесь обѣдать, сейчасъ отведу квартиру.
Я рѣшительно отказался.
— Ну, дѣлать нечего, спесивый вы человѣкъ! А ужъ мы къ вамъ на пирогъ придемъ. Ужъ у насъ такой обычай: здѣсь вѣдь не Россія, а Польша, — и онъ попросилъ меня итти за нимъ смотрѣть квартиру.
Дорогой смотритель объяснялъ мнѣ мѣстоположеніе госпиталя и зданія, къ нему прилегающія.
— Здѣсь былъ костелъ, говорилъ онъ, указывая на госпиталь, а въ томъ зданіи, гдѣ я живу, помѣщалось епископство. Но это было давно, костелъ срытъ, а епископство уцѣлѣло въ своемъ первоначальномъ видѣ. Вы, я думаю, замѣтили, какія въ нашемъ зданіи стѣны — бомбой не пробьешь. Вверху еще сносно, т. е. не такъ мрачно, но внизу понадѣланы клѣтушки, которыя имѣютъ видъ келій. Я думаю, тутъ не одинъ монахъ подохъ въ заточеніи. Когда мы обогнули госпиталь, смотритель указалъ на длинное двухъ-этажное зданіе. Это, сказалъ онъ, инженерный домъ. Тутъ все живутъ инженеры — пять семействъ, да еще садовникъ, который почти ничего не дѣлаетъ и только стрѣляетъ дичь. Вотъ слышите — онъ трубитъ: это онъ собаку кличетъ. Эти же зданія, окружающія нашъ садъ, прежде принадлежали училищу и до сихъ поръ называются «корпусомъ», такъ что есть евреи въ городѣ, которые слова «госпиталь» не знаютъ, а скажите имъ въ корпусъ — знаютъ. Вотъ въ этихъ-то и помѣщаются доктора, контора, аптека, прачечная и баня. Самая же мѣстность, занимаемая госпиталемъ и крѣпостью, прежде составляла городъ, который теперь находится, какъ вы знаете, въ полуторахъ верстахъ отсюда, — словомъ, гдѣ вы остановились. Вотъ тутъ нашъ батюшка живетъ. Зайдемте.
— Пожалуй.
Но батюшка, послѣ трапезы, почивалъ.
Квартира, мнѣ назначенная, состоитъ изъ трехъ комнатъ, кухни и прихожей. Средняя комната такой же величины, какъ у Иконникова, другія поменьше. Одно окно выходитъ какъ разъ на стѣну дома, въ которомъ живутъ инженеры, остальныя во дворъ.
— Нѣтъ ли у васъ квартиры напротивъ сада?
— Нѣтъ. Да вамъ вѣдь все-равно: стоитъ только спуститься, да перейти дорогу — вотъ и садъ. А садъ у насъ хорошъ, орѣховъ сколько — чудо!
— А огороды у васъ есть?
— Нѣтъ. Здѣсь земля принадлежитъ инженерамъ, и они ею распоряжаются, какъ имъ вздумается. Впрочемъ, акушерка да бухгалтеръ занимаются этимъ, но отъ первой я думаю отнять огородъ.
— Когда я могу въѣзжать?
— Хоть сейчасъ. Денщика я вамъ назначу завтра.
Я распростился и ушелъ. Надо замѣтить, что на всемъ пространствѣ, гдѣ госпиталь и сады, извозчиковъ нѣтъ, а они стоятъ во дворѣ цитадели, напротивъ комендантскаго дома, такъ что нужно пройти два сада, мостикъ черезъ канаву и попасть въ цитадель. Черезъ крѣпость идутъ два пути въ разныя мѣста, и поэтому я, идя но шоссе къ цитадели, замѣтилъ нѣсколько фургоновъ огромнаго размѣра, которые были запряжены четырьмя и болѣе волами; подойдя къ мосту, у котораго написано: «запрещается ѣздить въ четыре лошади», возчики-евреи или крестьяне — распрягаютъ одного вола, кричатъ, бьютъ остальныхъ.
Гвалтъ происходитъ неописанный, солдаты изъ будокъ тоже ругаются и машутъ на возчиковъ палками. Тамъ и сямъ копошатся арестанты въ сѣрыхъ курткахъ, въ сѣрыхъ шапкахъ съ чернымъ подобіемъ буквы х на верхушкѣ ихъ; но нельзя сказать, чтобы они работали усердно или какъ слѣдуетъ: они какъ-то лѣниво дѣйствуютъ лопатами, останавливаются, разговариваютъ, а если везутъ тачку, то нѣсколько человѣкъ вразъ. Солдаты, конвоирующіе ихъ, стоятъ или идутъ отъ нихъ на нѣсколько саженъ. Послѣ уже я узналъ, что вблизи арестантовъ солдатамъ находиться опасно, такъ какъ былъ случай, что они разъ убили конвойнаго лопатой, и съ тѣхъ поръ отданъ приказъ находиться отъ нихъ въ извѣстномъ разстоянія. При появленіи офицера они снимаютъ шапки и, разумѣется, нельзя сказать, чтобы эта честь происходила отъ чистаго сердца.
Когда я поѣхалъ на фурманкѣ, то замѣтилъ на площадкѣ, окруженной аллеей тополей и березъ, какое-то развалившееся зданіе, покрытое досками, около него лежала груда кирпичей.
— Что это такое? — спросилъ я извозчика-еврея.
— А это строили церковь, да она провалилась.
— Кто же строилъ?
— Архитекторъ такой былъ, в. б-діе. Давно ужъ; камень-то гніетъ.
Дома я засталъ свою жену въ слезахъ.
— Что съ тобою? — спросилъ я ее.
Она еще того хуже заплакала и со слезами высказала, что ее обидѣлъ хозяинъ гостиницы, обозвавъ ее «кацапкой» за то, что она очень требовательна, а денегъ до моего прихода ни за No, ни за пищу не платитъ. Я пошелъ къ хозяину. Онъ въ своемъ еврейскомъ сюртукѣ и съ фуражкой на головѣ сидѣлъ у стола, курилъ лѣниво изъ длиннаго витого чубука, часто плевалъ, смотрѣлъ въ окно, и лѣниво перебирая листы съ конца тетради, что-то медленно въ нее вписывавалъ. Я подступилъ къ нему храбро. Онъ снялъ шапку, причемъ на головѣ у него появилась засаленная до черноты ермолка, и протянулъ руку. Я объяснилъ ему свой приходъ и сталъ требовать объясненій относительно его поведенія съ моей женой. Онъ выслушалъ, не перебивая, поглаживая свою бородку (у него пейсовъ нѣтъ), и потомъ вдругъ тоненькимъ голосомъ скороговоркой проговорилъ:
— Ай, какъ это пани не стыдно клеветать на цесный еврей! Ай, баринъ, не хорошъ цалавѣкъ, цо вѣритъ пани! Развѣ можно ругаться кацапомъ?.. Это нецесно, неблагородно, потому кацапъ мужикъ, чула…. Ай-ай!!
— Ты зубы-то не заговаривай! Вѣдь ты былъ въ моемъ номерѣ?
— Это тоцно, правда. Лопни глаза — былъ, а ругался не я. Я Шлёмка Пальковскій, а ругался, можетъ, другой, --можетъ, Мошка Хохлякъ.
— Кто такой Мошка Хохлякъ?
— А поцомъ я знаю. Можетъ, и Пашка Говорунъ: онъ настоящій кацапъ.
— Я буду жаловаться полиціи.
Еврей возвысилъ тонъ, надѣлъ фуражку, поглядѣлъ на меня съ презрѣніемъ и сѣлъ.
— Можете сколько угодно! Цеснаго еврея всегда оправдаютъ. Потомъ вскочивъ, подойдя ко мнѣ и колотя себя въ грудь правымъ кулакомъ, проговорилъ съ яростью: цо пану нужно-о? панъ обидѣлъ цеснаго еврея! Цесный еврей имѣетъ два дома, винный погребъ, табачную фабрику, двадцать извозчиковъ… Пана еврея въ В. знаютъ, на сто миль Шлёмка Пальковскій извѣстенъ. Къ Пальковскому, Богъ дастъ, самъ баринъ-докторъ придетъ съ поклономъ…. Проговоривши это съ блестящими глазами, хозяинъ сѣлъ и потомъ вѣжливо спросилъ:
— Баринъ, можетъ, хочетъ обѣдать?
Что мнѣ было дѣлать съ такимъ шутомъ? Я былъ разбитъ, оплеванъ и осрамленъ; я видѣлъ, что мои возраженія ни къ чему не поведутъ, — онъ наговоритъ дерзостей еще больше. Я велѣлъ подавать обѣдъ и пошелъ.
— И графинъ водки? — спросилъ меня хозяинъ, идя за мной.
— Нѣтъ, зачѣмъ? довольно рюмки.
— Нѣтъ, ужъ нельзя: въ графинѣ приличнѣе. Все не выпьете, вечеромъ выпьете. А пани, можетъ, хересу, мадеры, портвейну?…
— Рюмку портвейну.
Хозяинъ исчезъ.
Послѣ обѣда мы стали одѣваться: хотѣлось посмотрѣть на еврейскій городъ и поискать мебели, купить кой-какой посуды. А надо правду сказать, что я свои прогонныя деньги поистрясъ-таки порядочго. Получилъ я, какъ сказалъ раньше, пятьдесятъ четыре рубля съ копейками, изъ нихъ пятнадцать уплатилъ долги, въ дорогѣ издержано ровно сорокъ, такъ что я уже бралъ деньги у жены, да и у той наличныхъ теперь было рублей двадцать, а билетовъ внутренняго займа трогать не хотѣлось. Я думалъ, что на одну комнату куплю мебели дешево: вѣдь здѣсь не Питеръ, а провинція. Наконецъ, мы собрались; я ужъ надѣлъ фуражку, а жена платокъ, вдругъ въ комнату входитъ хозяинъ съ какимъ-то’листомъ, который онъ тотчасъ же сложилъ и спряталъ въ боковой карманъ.
— Барину что-нибудь потреба? — спросилъ хозяинъ, лукаво оглядывая комнату.
— Нѣтъ, ничего не надо.
Еврей усмѣхнулся.
— Извините, безъ ничего какъ-зе мозно. Напримѣръ: кровать, стулья, столъ…
— Вы развѣ имѣете мебельный магазинъ?
— О, нѣтъ, зачѣмъ! Мы мебелью не торгуемъ.
— Такъ у васъ нѣтъ мебельныхъ магазиновъ?
— Нѣтъ! Мы дома продаемъ и по заказу дѣлаемъ.
— Но гдѣ же можно купить?
— О это, баринъ, пустое дѣло. Если вы хотите, я сейчасъ позову.
Онъ подошелъ къ двери, отворилъ ее и проговорилъ:
— Войди.
Въ комнату вошелъ низенькій съ рыжими пейсиками и большой рызкей бородой въ рваномъ пальто, сгорбившійся еврей, съ такимъ плаксивымъ выраженіемъ, что, казалось, его кто-то сію минуту поколотилъ. Войдя, онъ медленно снялъ шапку, бокомъ поклонился, потянулъ лѣвый пейсъ и тотчасъ между нимъ и хозяиномъ завязался разговоръ, изъ котораго я, кромѣ панъ и пани, ничего не понялъ. Въ комнатѣ запахло чеснокомъ. Я потерялъ терпѣніе.
— Есть у тебя мебель? — спросилъ я еврея.
— Какъ-зе мозно безъ мебели, в. б-діе?
— Какая?
— Всякая!
— Ну, напримѣръ, зеркало есть?
— Все, что пану треба.
Я спросилъ его, сколько стоитъ шесть стульевъ, два стола, кровать, комодъ и зеркало.
— А не угодно ли посмотрѣть? — отвѣтилъ еврей.
— Однако приблизительно?
— Извольте посмотрѣть!
— Далеко живешь?
— Тутъ и есть.
Мы пошли. На улицѣ, евреи кишѣли, но преимущественно женщины и дѣвочки; мужчины же или стояли у лавокъ — кто съ сигарой, кто съ трубкой съ коротенькимъ чубукомъ, или шли медленно по одному, по два, крича во все горло, или бѣжали сломя голову. Женщины, по случаю холода, сидѣли на горшкахъ съ раскаленными или уже потухшими углями; нѣсколько женщинъ несли кто кувшинъ, кто узелъ, кто грудного ребенка на одной рукѣ и трехлѣтняго на другой. Голосили и женщины. У нѣсколькихъ изъ множества шинковъ стояли огромныя фуры съ кладью, запряженныя возами, а одна фура развалилась, и товары лежали на снѣгу. Около нихъ топтались пулы (крестьяне) съ короткими чубуками въ зубахъ, ругались евреи, ругались и чулы; шинки въ этихъ мѣстахъ были переполнены пулами и евреями, изъ коихъ первые уже выходили пьяные. Не было дома, въ которомъ не было бы хотя двухъ лавокъ, въ которыхъ сидятъ преимущественно женщины. Нашего провожатаго то-и-дѣло останавливали, но онъ отвѣчалъ коротко, а изругался только разъ пять. Когда мы шли подъ филярами (здѣшній гостиный дворъ), то намъ не давали проходу, останавливая безъ церемоніи на каждомъ шагу и безъ стѣсненія тащили въ лавки, предлагая чай, сахаръ, табакъ и т. п. Мы шли долго; наконецъ, вышли въ тѣсный переулокъ, гдѣ не было ни мостовой, ни тротуара, и лавокъ уже было мало, и гдѣ, несмотря на холодъ, пахло чѣмъ-то прогнилымъ, въ родѣ протухлой рыбы.
— Скоро ли? — спросилъ я еврея, теряя терпѣніе.
— Заразъ, заразъ! (сейчасъ).
Однако мы еще долго шли. Наконецъ, мы подошли къ домику въ три окна съ крыльцомъ, но еврей ввелъ насъ во дворъ очень узкій, грязный, съ тѣсными, ветхими пристройками, въ которыхъ двери уже или висѣли только на верхнемъ шалнерѣ, или просто лежали на землѣ. Во дворѣ бродили свиньи, кабаны, стояла корова, гдѣ-то кричали курицы. Еврей попросилъ насъ подождать его во дворѣ, а самъ ушелъ въ какую-то клѣтушку, а потомъ повелъ насъ дальше въ какой-то сарай. Было темно; еврей зажегъ фанарь.
Въ этомъ сараѣ находилось нѣсколько штукъ разныхъ вещей: тутъ были поломанные стулья, два стола безъ ножекъ, кровать изъ ясневаго дерева, которую нужно было починить, ни къ чему непригодныя сани, дуга, какая-то не то вѣшалка, не то, Богъ знаетъ, что такое, и т. п.
— Гдѣ же сносныя вещи? — спросилъ я еврея.
— А стозе, васе благородіе, развѣ это не мебель?
— Да она никуда не годится.
— Осибается панъ: тутъ только надо ножку, тутъ кавалочекъ приклеить. Обижать изволите! Я могу все это обдѣлать къ завтрему.
— А сколько стоитъ кровать, дюжина стульевъ, комодъ?
— Мы много не возьмемъ! Дюжина стульевъ, вы сказали?
— Да.
— Семьдесятъ рублей.
Мы вышли.
— Стозе, ваше благородіе, обманывать вздумали?
Я сталъ оправдываться, но вышло хуже: во дворъ набралось нѣсколько человѣкъ евреевъ — одни изъ любопытства, другіе отъ нечего дѣлать. Кое-какъ я выбрался на улицу со своей женой.
Думая, что если я такимъ манеромъ буду возжаться съ евреями, то никакого не добьюсь толку, и что есть же въ городѣ какіе-нибудь мастера, я отправился въ пивную; тамъ нѣмецъ содержатель указалъ на нѣмца, и вотъ я у того нѣмца и купилъ мебель за восемьдесятъ рублей, тогда какъ въ Петербургѣ за то же количество мебели я могъ бы заплатить руб. пятьдесятъ, но вѣдь здѣсь я взялъ въ долгъ съ разсрочкой на полгода съ обязательствомъ, въ случаѣ неуплаты всѣхъ денегъ въ срокъ, возвратить вещи.
На другой день, отправивъ мебель отъ нѣмца, мы поѣхали въ крѣпость, гдѣ и водворились. И такъ началась моя служба; о житьѣ-бытьѣ въ этой крѣпости я и начну повѣствовать сейчасъ же.
Судя по Петропавловской крѣпости вы можете себѣ представить, что такое крѣпость; наша же крѣпость имѣетъ совсѣмъ другой видъ — это каменная постройка съ валами, канавами, рѣками, мостами, пушками, ядрами, пороховыми погребами, садами, изъ коихъ славится инженерпый тѣмъ, что въ немъ ростутъ фрукты, ягоды и цвѣты. Какъ водится, и здѣсь есть своя важная администрація, глаза которой комендантъ, и такъ какъ здѣсь еще существуетъ военное положеніе, то васъ за малую оплошность или за дерзость, въ пьяномъ видѣ учиненную, могутъ живо рѣшить военнымъ судомъ. Здѣсь есть свои развлеченія — рыбная ловля, охота за дичью, игра въ карты, клубъ. Наконецъ, здѣсь жизнь замкнутая, стѣсненная до того, что всѣ твои дѣйствія извѣстны всѣмъ; здѣсь даже священникъ при госпитальной церкви во время службы считаетъ посѣтителей, такъ что знаетъ, кто не былъ, и этотъ не бывшій при встрѣчѣ получаетъ вѣжливый выговоръ и приличное наставленіе, — словомъ, здѣсь скука непомѣрная.
Представьте себѣ одно то: идешь ты и видишь все военныхъ, валы, пушки и укрѣпленія; сидишь дома, у окна, и видишь то же. Офицерамъ, послѣ ученья, дѣлать нечего; нашему брату, послѣ визитаціи, тоже дѣлать нечего, лѣчить же со стороны позоветъ нашего брата только больной сифилисомъ; а эта язва сильно распространена не только у солдатъ, но даже и у женатыхъ офицеровъ. Только инженерамъ, да и то не всѣмъ, есть работа.
Въ первый день по водвореніи въ крѣпости я на визитацію не пошелъ, такъ какъ было уже поздно. По окончаніи разстановки вещей встрѣтилось затрудненіе: нужно было готовить кушанье, а нечѣмъ и не въ чемъ, не было ни воды, ни дровъ. Пришедшій ко мнѣ денщикъ объяснилъ, что воду и дрова я получу завтра, потому что водовозъ развозитъ воду по утрамъ, а помощника смотрителя, завѣдывающаго дровами, теперь дома нѣтъ — уѣхалъ въ селеніе за семь верстъ. Дѣлать нечего, отправился я къ Икопникову съ женой и у него пробылъ весь день, а вечеромъ пришлось играть съ письмоводителемъ и бухгалтеромъ въ карты.
— А что, могу я завтра получить жалованье впередъ, хоть половину? — спросилъ я бухгалтера.
Онъ усмѣхнулся.
— Ни завтра, ни послѣзавтра вы не получите, — и почему-то захохоталъ.
— Почему?
— Потому-что мы получаемъ по третямъ.
Я струсилъ. И немудрено: у меня было всего на всего три рубля, а до получки оставалось два мѣсяца, такъ какъ я пріѣхалъ въ концѣ февраля.
— А къ Пасхѣ я получу?
— Нѣтъ, вы получите, какъ и всѣ получаютъ, черезъ четыре мѣсяца службы.
— Положеніе незавидное. «Какъ же это они-то живутъ?» — думалъ я.
Утромъ явилась кухарка, привезли дровъ и воды. Я отправился на визитацію. Въ госпиталѣ были всѣ въ сборѣ, кромѣ главнаго доктора. Тутъ были и помощникъ смотрителя, и коммисаръ, и помощникъ главнаго доктора дряхлый старикашка, надъ которымъ трунили почти всѣ, несмотря на его чинъ статскаго совѣтника. Доктора, каждый по своей части, уже обошли своихъ больныхъ. Я или скорѣе Иконниковъ представился нѣмцамъ. Они любезно, но сухо, тоже представились. Всѣ, кромѣ одного старикашки, хорошо говорили по-русски и разспрашивали о новостяхъ петербургскихъ, о томъ, будетъ ли война, не слышно ли о какихъ-нибудь улучшеніяхъ по медицинской части, а одинъ даже похвастался, что онъ родственникъ какому-то генералу. Но все это дѣлалось вяло, неохотно, такъ и казалось, что все это они уже знали, а если говорятъ, то изъ приличія. Нѣмецъ, не знающій по-русски, что-то проговорилъ мнѣ, но я не понялъ; нѣмецъ сконфузился, я тоже, остальные отвернулись, улыбнулись и язвительно посмотрѣли другъ на друга. Къ счастью явился самъ и поздоровался со всѣми, скоро, по-начальнически, выдергивая руку. Доктора называли его по имени, фельдшера его пр--мъ, а солдаты по проходѣ его быстро останавливались, отдавая честь. Впрочемъ, я замѣтилъ, что и докторато тоже держатъ руки по швамъ.
Началась визитація. Зашли въ одну палату. Главный докторъ нюхнулъ воздухъ.
— Егоровъ! — крикнулъ онъ такъ, что даже я вздрогнулъ.
Къ главному доктору подскочилъ фельдшеръ и всталъ во фронтъ.
— Ты опять не накурилъ!..
— Я курилъ, в. пр--во, — робко объяснилъ Егоровъ.
— Молчать! — и на Егорова посыпались ругательства. Насытившись этимъ занятіемъ, онъ сталъ провѣрять скорбные листки, но у больныхъ пульса не щупалъ и у рѣдкаго спрашивалъ, какъ больной себя чувствуетъ. Вообще онъ обращался грубо. Подошелъ, напр., онъ къ одной кровати, къ тифозному солдату.
— Ты, каналья, все еще здѣсь?
— Онъ боленъ, Николай Николаичъ, — отвѣтилъ за больного Иконниковъ.
— Знаю я, какъ онъ боленъ: служить не хочется — вотъ что. Дармоѣды…
— Но я, ручаюсь, что онъ боленъ.
— Все-таки… — и недовѣрчиво онъ повернулъ въ другую палату.
И тамъ онъ дѣлалъ замѣчанія докторамъ, распеканціи фельдшерамъ. Двухъ больныхъ велѣлъ выписать за то, что изо ртовъ ихнихъ пахло водкой.
— Г. Иконниковъ, вы опять переврали рецептъ, это нехорошо.
Иконниковъ покраснѣлъ.
— По-моему вѣрно.
Пошли въ женское отдѣленіе, гдѣ было четыре женщины и десятокъ ребятъ.
— Бабки нѣтъ?
— Была да ушла, — отвѣтила сидѣлка.
— Да, она была, — добавилъ нѣмецъ-ординаторъ, завѣдывающій женскимъ отдѣленіемъ.
Главный докторъ повернулся и вышелъ. Пошли и мы, но въ арестантское отдѣленіе мы не ходили: самъ боится туда ходить. Нѣмцы потихоньку ругали свое начальство. Иконниковъ горячился.
— Вамъ надобно итти въ контору, тамъ сегодня, говорятъ, будутъ судить акушерку, — проговорилъ онъ, когда мы шли садомъ.
— Пойдемте, — сказалъ я.
Контора находится въ томъ же зданіи, гдѣ помѣщается главный докторъ, съ тою разницею, что квартира главнаго доктора занимаетъ весь верхній этажъ комнатъ въ восемь, а контора двѣ трети нижняго. Когда мы пришли, всѣ писаря встали, отдали честь и сѣли. Въ присутствіи уже сидѣли начальникъ госпиталя со смотрителемъ. Когда мы усѣлись, предсѣдатель, главный докторъ, сказалъ лѣкарскому помощнику, сидѣвшему за особымъ столомъ у окна, чтобы позвали бабку. Затѣмъ разговоръ начался о карточной игрѣ.
Наконецъ, явилась акушерка, пожилая женщина, съ усталымъ лицомъ, но, повидимому, женщина не изъ робкихъ. Она смѣло подошла къ концу стола и встала между смотрителемъ госпиталя и главнымъ докторомъ.
— На васъ, г-жа Иванова, поданъ бухгалтеромъ Журкевичемъ рапортъ, что вы будто обозвали его «перекрещенцемъ» при двухъ свидѣтеляхъ, — произнесъ главный докторъ, держа въ рукахъ бумагу и поднимая важно голову.
— Я не обозвала, а только назвала. Развѣ неправда, что онъ перекрещенецъ? — проговорила скороговоркой повивальная бабка.
— Вы слышите, в. п--ство, она и въ присутствіи ругается, — сказалъ бухгалтеръ Журкевичъ, стоявшій тутъ же.
— Да развѣ не знаетъ вся крѣпость, что вы были назадъ тому три недѣли католикомъ и теперь въ душѣ полякъ…
— Послушайте… — остановилъ бабку главный докторъ.
— Я говорю правду, в. п--ство.
— Вы, г-жа Иванова, вмѣшиваетесь не въ свое дѣло… Это дѣло начальства, а не ваше! — проговорилъ запальчиво начальникъ госпиталя.
— Г. полковникъ, я думаю, что начальству тоже не для чего вмѣшиваться въ семейныя дѣла. Вы знаете, что мы живемъ на одномъ крыльцѣ рядомъ. Поэтому его жена постоянно дѣлаетъ мнѣ колкости, а дѣти ихнія стараются всячески что-нибудь напакостить: воруютъ дрова, бросаютъ камнями въ моихъ курицъ, разъ даже убили пѣтуха, перепортили мой огородъ и постоянно, если ихъ поймаешь на мѣстѣ, говорятъ мнѣ дерзости. Скажешь матери, та въ слезы, обругаетъ, а г. Журкевичъ вдругъ врывается ко мнѣ и говоритъ дерзости съ крикомъ, такъ что однажды перепугалъ моихъ дѣтей до того, что ихъ лѣчилъ г. Иконниковъ.
— Не я говорю дерзости, а вы! Вы первая задираете и колотите моихъ дѣтей! — съ жаромъ и съ пѣной у рта проговорилъ Журкевичъ.
— Врете, м. г.!
— Нельзя ли вамъ помириться? — принявъ на себя роль юриста-предсѣдателя, проговорилъ главный докторъ.
— Ни за что! — вразъ сказали истецъ и отвѣтчица.
— Ваше высокородіе, нельзя ли ее перевести на другую квартиру, — обратился Журкевичъ къ начальнику госпиталя.
— Я думаю, это ихъ разъединитъ, — обратился полковникъ къ присутствующимъ.
— Г. полковникъ, я живу въ этой квартирѣ уже второй годъ, я къ ней привыкла, она удобна, хороша для моихъ дѣтей. Я разработала заброшенный огородъ, развела клубнику. Это мѣсто принадлежитъ инженерамъ, а г. Журкевичъ хочетъ его отнять, несмотря на то, что у него точно такая же часть имѣется. Вотъ у насъ изъ-за этого клочка земли и идетъ распря, и его дѣти не только при его глазахъ рвутъ съ моихъ грядъ огурцы, кидаются каменьями въ бесѣдку, но даже и въ моихъ дѣтей кидаются, чѣмъ попало. Бабка заплакала.
Главный докторъ, махнувъ рукой, всталъ, а за нимъ встали и мы, и за начальствомъ разошлись молча по своимъ квартирамъ. Когда я уходилъ, то слышалъ какъ Журкевичъ сказалъ бабкѣ со злобнымъ смѣхомъ:
— Довелъ-таки я васъ до слезъ!
Но бабка такъ и ушла со слезами домой. Я былъ весьма взволнованъ такимъ судомъ. Главное, изо всѣхъ сидящихъ за присутственнымъ столомъ (т. е. столомъ, за которымъ сидѣлъ я съ начальствомъ, и на которомъ имѣлось зерцало) никто въ пользу бабки не сказалъ ни слова. Спросилъ я Иконникова, какъ онъ думаетъ объ этомъ обстоятельствѣ, во напрасно: онъ уже относился ко всему окружающему равнодушно и безучастно.
— Чортъ съ ней и съ лѣкарской службой! Какъ только я отчеканю службу казнѣ, непремѣнно пойду служить по акцизу, — проговорилъ мнѣ Иконниковъ съ какою-то злостью. Но мнѣ показалось, что слова главнаго доктора о томъ, что онъ не умѣетъ составлять рецепты — вѣрны. И у меня сжалось сердце при мысли: если кончившіе курсъ въ академіи, живя въ крѣпостяхъ, на одномъ мѣстѣ, года два, три, истрачиваютъ тотъ запасъ знаній, который они пріобрѣли годами лишеній, подвергаются апатіи, то что же дѣлается съ тѣми медиками, которые, обжившись на одномъ мѣстѣ, свое занятіе считаютъ за служебную обязанность.
— Что же вы не держите экзаменъ на доктора? — сказалъ я Иконникову въ видѣ утѣшенія.
— Средствъ, батюшка, нѣтъ! — отвѣтилъ онъ мнѣ со вздохомъ.
— Какія же тутъ средства? Вѣдь къ тому, чему мы учились, добавить не много нужно.
— Нужны книги, а денегъ нѣтъ. Вѣдь я… Да я удивляюсь: какъ это я еще выдержалъ экзаменъ на лѣкаря. У меня не было книгъ; я книги бралъ у товарищей, или мы съ товарищами читали вмѣстѣ. Я даже и пальто штатскаго своего не имѣлъ, а если нулено было птги въ академію, то пойдешь къ товарищу и просишь пальто. Дастъ — пойдешь, не дастъ — сидишь дома, потому что я жилъ на Петербургской, въ Бѣлозерской улицѣ и зимой шагать оттуда далеко. А уроковъ я, при неимѣніи товарищей изъ баричей, добиться не могъ. Впрочемъ, грѣшенъ, я тогда попивалъ крѣпко.
Сознаюсь, и со мною въ первое время то же было, но зато я потомъ, попавши на хорошій урокъ, познакомился съ одной барышней, которая теперь сдѣлалась моей женою. Но будь ея, я бы не накупилъ десятка три хорошихъ книгъ. Вотъ я и предложилъ эту скудную библіотеку, уже мною прочитанную, Иконникову. Но что же оказалось? Онъ одну книгу не могъ прочитать въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ. Пробовалъ я его спрашивать кое о чемъ изъ этой книги, — оказалось, что онъ ея вовсе не читалъ.
Отправился я въ клубъ. Клубъ этотъ помѣщается въ бывшемъ клубѣ и устроенъ недавно. Днемъ онъ походитъ скорѣе на тюрьму, чѣмъ на клубъ: стѣны толстыя — больше аршина, двери узкія, низкія, залъ обитъ краснымъ сукномъ, занавѣсы на окнахъ тоже малиноваго цвѣта, однимъ словомъ мрачно, такъ и кажется, что здѣсь жилъ какой-нибудь католическій епископъ. Когда я пришелъ, народу было мало. Это были все офицеры, три дамы ходили по залу, но музыканты — шесть евреевъ — еще не играли. Въ одной изъ комнатъ уже играли; двое изъ игравшихъ — одинъ сѣдой генералъ, другой полковникъ — тянули табачный дымъ изъ длинныхъ чубуковъ.
Я закурилъ папироску. Вдругъ ко мнѣ подходитъ инженеръ.
— Позвольте, г. докторъ, не курить здѣсь, — сказалъ онъ мнѣ шопотомъ.
— Почему? Вѣдь вонъ этотъ генералъ куритъ же, да еще изъ трубки.
— Онъ комендантъ. Онъ, знаете, не любитъ, чтобы наша братія курила въ его присутствіи.
— Но гдѣ же можно курить?
— А въ буфетѣ.
Я пошелъ въ буфетъ.
Буфетъ былъ биткомъ набитъ офицерами. Они то-и-дѣло прикладывались къ водкѣ, закусывая пирожками, не платя денегъ, а прося записать на нихъ въ книжку. Кромѣ остротъ и пошлыхъ разговоровъ я ничего не услыхалъ, даже ухарства я не замѣтилъ, всѣ какъ-то вялы и если пройдетъ полковникъ, то съ почтеніемъ отодвигаются. Тутъ же я замѣтилъ въ штатскомъ платьѣ молодого человѣка, сидящаго въ углу съ папироской. Я замѣтилъ, что на него никто не обращаетъ вниманія. Но мнѣ показалось, что я его гдѣ-то видалъ, показалось мнѣ также, что и онъ какъ будто знаетъ меня или хочетъ со мной познакомиться.
Я подошелъ къ нему.
— Я васъ гдѣ-то видалъ, кажется? — спросилъ я его.
— Можетъ-быть. Мы вѣдь съ вами въ одномъ вагонѣ ѣхали.
— Вы откуда?
— Изъ Петербурга.
— Вы студентъ?
— Нѣтъ, я мужъ акушерки.
Оказалось, что это былъ литераторъ. Мы познакомились, разговорились. Ходя по залѣ, онъ мнѣ многое разсказалъ о здѣшней жизни.
Онъ мнѣ разсказалъ, что здѣсь всѣ находятся въ рукахъ евреевъ, потому что торговля находится въ ихъ рукахъ. Хотя въ городѣ и есть двѣ нееврейскія лавки, — одна русская, другая польская, и потомъ нѣмецкая пивная, — но онѣ имѣютъ небольшой кружокъ покупателей, потому что тамъ торгуютъ такими вещами, которыя не для всѣхъ требуются, тамъ дорого, въ долгъ вѣрятъ рѣдко и то знакомымъ, а евреи вѣрятъ, на сколько угодно, и у нихъ есть все, что угодно.
Что же касается до здѣшней администраціи относительно крестьянъ, то, по его разсказамъ, она находится, да и самое крестьянское дѣло въ плачевномъ состояніи, потому что дѣлами заправляютъ комиссары (въ родѣ письмоводителей, получающихъ по 75 руб. въ мѣсяцъ), а посредники устраиваютъ пикники, изрѣдка бывая въ селахъ и деревняхъ, постоянно должая евреямъ, которые, подъ видомъ аренды, завладѣваютъ конфискованными землями, отданными въ аренду русскимъ чиновникамъ. Относительно здѣшняго общества, за исключеніемъ евреевъ, составляющихъ свое замкнутое общество, въ тайны котораго проникнуть нѣтъ никакой возможности, кромѣ обрядовыхъ сторонъ, то здѣсь существуетъ два главныхъ лагеря: военныйистатскій, которые, какъ я сказалъ раньше, относятся другъ къ другу враждебно. Хотя въ городѣ и есть плюгавый садъ, существующій, кажется, съ основанія крѣпости, на который ежегодно отпускается порядочная сумма, все-таки ворота держатся на одномъ шалнерѣ, кусты деревьевъ поѣдаютъ козы; онъ посѣщается только тогда, когда тамъ играютъ музыканты того полка, который, не подчиняясь крѣпости, расположенъ въ городѣ. Эти музыканты считаются лучшими, но крѣпостные обитатели считаютъ своихъ горнистовъ гораздо лучше и слушаютъ ихъ лѣтомъ по воскресеньямъ въ крошечномъ комендантскомъ садикѣ. Однако, надо замѣтить еще то, говорилъ Ивановъ, что эти два лагеря раздѣляются еще на нѣсколько отрядовъ, или по-раскольнически сектъ. Такъ полкъ, стоящій въ городѣ, считаетъ себя, за исключеніемъ инженеровъ и артиллеристовъ, умнѣе всѣхъ крѣпостныхъ обитателей, и рѣдкій изъ нихъ знакомится съ крѣпостными, хотя бы, по здравому смыслу, они, какъ воинство, должны жить въ союзѣ и согласіи. Этотъ полкъ составляетъ отдѣльное общество и примкнулся, подъ видомъ далекой ѣзды въ крѣпость, къ городскому миніатюрному клубу. Въ крѣпости же инженеры и доктора-нѣмцы относятся съ презрѣніемъ къ гарнизоннымъ офицерамъ; даже между военными инженерами и артиллеристами, изъ которыхъ есть много умныхъ ребятъ, не существуетъ согласія, вѣроятно, на томъ основаніи, что военные инженеры считаютъ себя хозяевами, и люди со средствами. Нѣмцы, которыхъ изобиліе, не любятъ русскихъ, стараясь ихъ вытѣснить, доктора нѣмецкіе тоже; доктора чванятся надъ офицерами; городскіе доктора считаютъ себя умнѣе крѣпостныхъ; крѣпостной протоіерей считаетъ себя умнѣе городского протоіерея, — однимъ словомъ, идетъ всеобщій кавардакъ.
Про свое житье въ крѣпости Ивановъ разсказалъ слѣдующее:
— Представьте себѣ, что я здѣсь въ крѣпости, за исключеніемъ лакеевъ, единственное статское лицо. Лакеи изъ солдатъ уважаются гораздо лучше меня: они служатъ, а я нѣтъ. Поэтому на меня смотрятъ какъ на пустого, ничего не дѣлающаго человѣка, а нѣкоторые даже говорятъ, что я живу у жены на содержаніи. Къ моимъ же занятіямъ относятся съ презрѣніемъ, на томъ основаніи, какъ они говорятъ: «сочинить-то и мы сами сумѣемъ». А такъ какъ я человѣкъ нечиновный, то, за исключеніемъ одного инженера, который вводитъ меня въ клубъ, какъ гостя, и Иконникова, всѣ относятся съ презрѣніемъ, хотя, ради того, что я литераторъ, и приглашаютъ въ гости. Но я знаю, что многіе меня побаиваются, и разъ даже вышелъ переполохъ. Кто-то помѣстилъ въ «Искрѣ» статейку о здѣшнемъ клубѣ, ее приписали мнѣ; говорятъ, доносили объ этомъ коменданту, такъ что мой пріятель инженеръ, получившій утромъ «Искру» изъ управленія съ нотабене, позвалъ меня къ себѣ, когда я еще спалъ. Онъ страшно перепугался за меня и за себя, потому что всѣ знали, что я у него бываю каждый день, и видѣли, какъ я гулялъ съ нимъ по крѣпости, по меня все-таки оставили въ покоѣ, вѣроятно, потому, что инженеръ-пріятель успокоилъ всѣхъ тѣмъ, что я хотя сотрудничаю въ «Искрѣ», но такими мелочами не занимаюсь. Въ обществѣ на меня смотрятъ косо, съ презрѣніемъ, знакомые какъ будто боятся говорить; скука страшная, говорить не съ кѣмъ, а уйти нельзя — невѣжливо, такъ что приходится играть въ карты и проигрывать. Разъ за ужиномъ у одного господина комендантъ хотѣлъ, повидимому, вызвать меня на скандалъ, но я во все время ужина не произнесъ ни одного слова. Дѣло въ томъ, что въ Пасху я былъ у заутрени (итти было необходимо; здѣсь за этимъ строго наблюдаетъ протоіерей), пѣвчіе изъ писарей въ одномъ мѣстѣ такъ оборвались, что должны были умолкнуть, подхватили арестанты и пропѣли довольно хорошо. Вотъ на эту-то тему и завелъ разговоръ комендантъ, предлагая командиру полка найти регента изъ статскихъ съ жалованіемъ по сто рублей въ годъ, съ солдатскимъ пайкомъ и солдатскими сапогами. Даже если пойдешь куда-нибудь, то смотрятъ съ какою-то завистью и ненавистью, и солдаты вслухъ дразнятъ длинноволосымъ чортомъ съ четырьмя глазами. Если пойдешь купаться — спрашиваютъ паспортъ; пойдешь рыбу удить — гонятъ прочь, потому-де, что тутъ ходить не приказано; а если пойдешь съ кѣмъ-нибудь изъ военныхъ — ничего.
Въ это время заиграла музыка. Это шестеро израильтянъ играли сносно. Но они умѣютъ играть только польки и мазурки, вообще музыканты танцовальные. Танцовало шесть паръ. Изъ мужчинъ тутъ были, между прочимъ, одинъ инженеръ путейскій, офицеръ и казначей изъ города, который, несмотря на разницу отношеній между крѣпостными и горожанами, не пропускаетъ ни одного танцовальнаго вечера. Какъ эти трое, такъ и двѣ молоденькія дамы танцовали безъ устали; кромѣ того я замѣтилъ, что только эти шесть паръ и доставляютъ удовольствіе публикѣ смотрѣть на нихъ, — публикѣ уже выпившей, пыхтящей отъ жары и духоты и дѣлающей замѣчанія о ловкости или неловкости такой-то дамы или такого-то кавалера. Лучше и больше всѣхъ танцовала г-жа Иконникова и жена одного офицера.
— Эти барыни, — сказалъ мнѣ Ивановъ, — хотя на фортепьяно не умѣютъ играть, ни бельмеса не смыслятъ по-французски и по-нѣмецки, голоса у нихъ отвратительные, производятъ фуроръ, когда играютъ въ спектакляхъ.
— У васъ и театръ есть?
— Какъ же, устраиваютъ въ этой залѣ. Играютъ плохо, съ пропусками, больше сочиняя отъ себя, по все-таки, доставляя развлеченіе публикѣ, считаютъ себя великими артистками. Везъ этихъ барынь не обходится ни одинъ спектакль.
— А въ городѣ развѣ нѣтъ театра?
— Нѣтъ. Разъ откуда-то сюда пріѣхала труппа. Наклеены были объявленія, что 14-го сентября будутъ представлены двѣ комедіи и водевиль. Отправился я 14-го числа съ однимъ артиллеристомъ на эти представленія. Долго мы искали тотъ домъ, гдѣ будутъ играть. Нашли; вошли во дворъ грязный-прегрязный, театръ оказался въ какомъ-то большомъ амбарѣ.
— Сегодня не будетъ представленія, — сказалъ намъ антрепренеръ.
— Почему? — спросили мы.
— Полицеймейстеръ запретилъ: сегодня, говоритъ, Воздвиженье, большой праздникъ, день постный, поэтому нельзя.
— Много денегъ собрали?
— Ничего. Даровыхъ билетовъ много роздано.
— Можно посмотрѣть на театръ?
— Можно.
Мы вошли. И что же? сдѣланъ небольшой партеръ въ видѣ спуска, сдѣланъ изъ досокъ, которыя трещали и которыя посыпаны пескомъ. Ни креселъ, ни стульевъ нѣтъ, и сидѣнье состоитъ изъ простыхъ досокъ. Занавѣсъ рваная. Съ потолка капало. Гдѣ-то мяукала кошка. Такъ что мы рады были, что представленіе не состоялось.
По окончаніи танцевъ мы пошли въ читальную комнату. Читающихъ въ ней не было никого, только за однимъ столомъ сидѣлъ полковникъ съ трубкой и три дамы. Они что-то кушали. На среднемъ столѣ лежали въ безпорядкѣ «Инвалидъ», «Московскія Вѣдомости» съ «Современными Извѣстіями» и «Голосъ». При входѣ нашемъ кушающіе на минуту прекратили разговоръ, а дамы съ любопытствомъ посмотрѣли на меня.
— А «Петербургскихъ» нѣтъ?
— Нынче ихъ, кажется, не выписываютъ.
— А журналовъ нѣтъ?
— Есть «Вѣстникъ Европы», «Отечественныя Записки», «Дѣло», «Русскій Вѣстникъ», «Собраніе иностранныхъ романовъ», но они читаются, такъ-что ихъ съ превеликимъ трудомъ можно достать.
Мы посмотрѣли газеты и пошли въ игральную комнату.
Тамъ уже коменданта не было, и играющіе на четырехъ столахъ вели себя непринужденно, крича, ругаясь и откалывая непечатныя шуточки. Теперь тутъ страшно было накурено.
Мы подошли къ Иконникову, который игралъ въ мушку съ шестью офицерами. На столѣ за нимъ было записано порядочно; вѣроятно, отъ проигрыша лицо у него было красное.
— Хотите поиграть? — спросилъ онъ меня.
— Почемъ играете?
— Пустяки — по три коп. Я уже рублей пятнадцать продулъ.
Я отказался.
— А вы присоединитесь къ общему ужину: пять руб. съ рыла.
— Нѣтъ.
— Но вамъ нельзя: вы только-что пріѣхали, надо познакомиться, а пять рублей не разорятъ. Ваша супруга здѣсь?
Однако тутъ, какъ и всегда въ игральной комнатѣ, было скучно, и мы отправились въ буфетъ. Тамъ тоже играли на двухъ столахъ въ преферансъ; а двое нашихъ нѣмецкихъ медиковъ играли въ шахматы до того усердно, что ни на кого изъ проходящихъ мимо нихъ или смотрящихъ на ихъ игру не обращали никакого впиманія; оба они такъ и впились глазами въ офицеровъ и пушки, и думали каждый по четверти часа.
Скучно было и здѣсь; было много пьяныхъ офицеровъ, начавшихъ уже шумѣть и задирать на драку. Мы пошли домой.
— Скажите, пожалуйста, я въ буфетѣ не замѣтилъ патента на право торговли? — спросилъ я, идя домой темной ночью, Иванова.
— Содержатель буфета маркитантъ крѣпости, городской купецъ. Онъ обязанъ въ случаѣ войны доставлять войску все, что потребуется. Онъ въ читатели имѣетъ лавку, въ которой держитъ всего понемножку, но у него кромѣ гильзъ и булокъ ничего не покупаютъ, потому что не стоитъ, такъ какъ у него все втрое дороже и гадость. Да и гильзы-то немногіе у него покупаютъ.
— Но чѣмъ же онъ живетъ?
— У него кабакъ внутри цитадели. Это страшное зло, и я не знаю зачѣмъ допускаютъ внутри крѣпости кабакъ. Пойдите вы вечеромъ — онъ биткомъ набитъ солдатами, а подъ праздникъ и въ праздникъ до выручки не доберешься. И хотя бы водка-то была хорошая, а то дрянь и сравнительно съ городскими, не говорю уже шпаками, по складами, гдѣ продаютъ и раздробительно, онъ беретъ значительно дороже.
— Зачѣмъ же они въ городѣ не покупаютъ водку?
— Въ городѣ? Въ городъ-то надо итти — да изъ города итти, это выйдетъ добрыхъ два часа, да и стоитъ ли изъ-за осьмушки или косушки итти туда, имѣя въ виду переклички и т. п. Здѣсь же солдатъ дома, потребовало начальство — за нимъ сбѣгаютъ.
— Но вѣдь онъ вечеромъ послѣ переклички свободенъ?
— Въ девять часовъ кабакъ запирается и солдатъ долженъ быть въ казармѣ, а если онъ загуляетъ въ городѣ, то, пожалуй, и не явится къ сроку, развѣ ужъ воровски пройдетъ какъ-нибудь. Такъ вотъ этому-то купцу и дозволили за плату имѣть буфетъ въ клубѣ. Внизу у него кухня, бильярдъ, и у него многіе холостые офицеры обѣдаютъ. Говорятъ, беретъ недорого, и кушанья порядочныя.
Итакъ сталъ я жить въ крѣпости, но жить не припѣваючи. Скука была страшная, потому что послѣ визитаціи дѣлать было нечего; а оставалось, по примѣру Иконникова, купить гармонику или играть въ карты, по играть на гармоникѣ я не умѣю, а къ картамъ чувствую отвращеніе, да и денегъ нѣтъ. Оставалось читать книги, но свои я ужъ давно перечиталъ, изъ клуба доставать трудно. Приходилось довольствоваться старыми газетами. Съ нѣмцами я ладилъ, съ начальствомъ тоже. Только разъ я имѣлъ стычку съ главнымъ докторомъ. Приходитъ онъ разъ въ мою палату, взглянулъ на печь — форточка открыта. А онъ еще наканунѣ распекъ фельдшера за то, что въ палатѣ душно оттого, что не открыта форточка.
— Ты, каналья, опять открылъ форточку! — накинулся главный докторъ на дрожащаго фельдшера.
Фельдшеръ промолчалъ.
— Вы вчера сами изволили приказатъ открывать по утрамъ форточку, — сказалъ я за фельдшера.
— Никогда я не приказывалъ. Запереть! У… кан… и ушелъ.
Но иногда даже бываетъ весело. Разъ нѣмецъ, не говорящій по-русски, до того раскричался, что, плюнувъ, попалъ ногой въ свой харчокъ и упалъ, такъ что пришлось пролежать больше мѣсяца; этотъ же нѣмецъ разъ сказалъ больной — «если твой приниматъ лѣкарство — то твой помретъ», вѣроятно, думая, что по-русски «перемѣнять» и «не принимать» одно и тоже. Баба посовѣтовалась съ бабкой, бабка съ главнымъ докторомъ, тотъ потребовалъ нѣмца и бабку въ контору; нѣмецъ отперся отъ своихъ словъ, а бабка получила выговоръ. Въ другой разъ вышелъ такой казусъ. Бабка доказывала, что у женщины приросъ послѣдъ, а нѣмецъ, не этотъ — другой доказывалъ, что тамъ ребенокъ, и сталъ работать рукой и инструментомъ. Баба умерла; оказалось, что другого ребенка и слѣдовъ не было.
Бываютъ развлеченія и другого рода. Къ намъ часто ѣздитъ начальство. Еще задолго до пріѣзда, насъ соберутъ всѣхъ, и мы ждемъ его часа три-четыре въ полной формѣ, а оно, пріѣхавши, заглянетъ въ палаты, кромѣ, разумѣется, арестантской, и уйдетъ, не удостоивъ насъ и взглядомъ.
Прожилъ я такимъ манеромъ съ полгода, привыкъ къ этой жизни; по она надоѣла мнѣ, опротивѣло это однообразіе. Лѣтомъ здѣсь жара страшная, такъ что я уже купилъ лодку и катался по утрамъ и вечерамъ; пробовалъ удить рыбу — скучно. А между тѣмъ есть охотники, которые просиживаютъ цѣлыя сутки. И вотъ радъ не радъ, если пригласятъ тебя на маювку (гулянье) куда-нибудь въ поле, верстъ за десять. А мѣста есть дѣйствительно великолѣпныя, но какъ узнаешь, что эти всѣ мѣста, по извѣстнымъ всѣмъ причинамъ, находятся въ рукахъ евреевъ эксплуататоровъ, — сердце сжимается отъ скорби, на томъ основаніи, что, не находись эти мѣста въ рукахъ евреевъ-эксплуататоровъ, они приносили бы хозяевамъ большой доходъ, а крестьянамъ, при правильномъ и честномъ хозяйствѣ, посильную помощь.
Случилось мнѣ разъ быть у русскаго арендатора, чиновника, на именинахъ. Онъ арендовалъ шестьсотъ десятинъ земли, изъ нихъ двѣсти были удобны для хлѣбопашества, но у него было засѣяно только десять десятинъ. Собралось насъ много, въ томъ числѣ были два священника изъ ближайшихъ школъ, и меня крайне удивило то, что священники кое-какъ умѣютъ говорить по-русски. Послѣ обѣда одни пошли спать въ домъ, устроенный совсѣмъ иначе отъ русскаго: нижній этажъ каменный съ толстыми стѣнами, каменнымъ поломъ, маленькими окнами, — въ этомъ этажѣ помѣщалась прислуга, состоявшая изъ окрестныхъ крестьянъ, управляемыхъ приказчикомъ-евреемъ; тутъ хозяинъ и ночевалъ иногда со своимъ семействомъ. Но здѣсь, несмотря на знойное лѣто, было очень сыро и холодно, какъ въ погребѣ. Ничего тутъ похожаго на ферму не замѣчалось: тутъ не было ни плиты, ни русской печки, нигдѣ не видно было кринокъ съ сывороткой, съ творогомъ или со сметаной. Самый входъ въ этотъ этажъ походилъ на спускъ въ подвалъ, хотя домъ и находился на возвышеніи. Верхній этажъ, деревянный, походилъ на голубятню, такъ какъ окна въ немъ были заколочены, а черепичная крыша въ нѣкоторыхъ мѣстахъ разъѣхалась и образовала дыры, только какой-то шестъ, неизвѣстно почему, торчалъ посрединѣ ея. Этотъ домъ даже ничѣмъ не огораживался и напоминалъ собою какой-то древній русскій острогъ въ пріуральскихъ городахъ. А между тѣмъ мѣстность здѣсь живописная: тутъ растутъ и дубъ, и береза, и груша, и орѣхи, и ольха, внизу протекаетъ рѣчка, на полѣ справа пасутся коровы, еще правѣе овцы.
— Чьи же это коровы и овцы? — спросилъ я хозяина.
— А это Мошка Ахтаровъ арендуетъ у мирового посредника.
— Развѣ мировой посредникъ имѣетъ здѣсь помѣстье?
— Взялъ на аренду. Всѣмъ чиновникамъ даютъ. Вотъ что, нѣтъ ли у васъ пятисотъ рублей, я съ вами, пожалуй, пойду на паяхъ.
— А вы сколько платите?
— Я взялъ на 36 лѣтъ и долженъ каждый годъ платить по 75 руб., но нынѣшній годъ я продалъ сѣна только на 50 руб., а груши поѣли ребятишки.
— Отчего же вы землю не воздѣлываете?
— Какъ?
— Т. е., не удобряете. Вы могли бы получить хорошій урожай.
— Вольно вамъ разсуждать такъ. Такъ у васъ въ Россіи, можетъ-быть, водится (чиновникъ былъ изъ здѣшнихъ уроженцевъ), а у насъ не то. У насъ земля нехорошая.
— Удобрите.
— Есть мнѣ время. Вонъ еврей, мой приказчикъ, проситъ у меня сто десятинъ, но я не даю, потому что онъ, шельма, на тридцати десятинахъ отличный овесъ достаетъ.
— Ну и отдайте.
— Да онъ проситъ даромъ. А знаете что? Онъ землю-то обработаетъ, барыши будетъ брать себѣ, а я останусь въ долгу. А если я черезъ годъ не внесу арендной платы, то отъ меня аренду отберутъ, и она достанется этому же жиду… Нѣтъ ужъ я лучше буду кулакомъ, чѣмъ попуститься арендѣ; лучше задолжать еврею, чѣмъ не быть землевладѣльцемъ.
— Вы развѣ должны приказчику?
— Да… по… у насъ съ нимъ свои счеты… — замялся арендаторъ.
— Вы бы сами смотрѣли за хозяйствомъ.
— Помилуйте! я человѣкъ служащій. Аренду я взялъ на выигрышные билеты. Въ землѣ я не имѣю толка; только одно утѣшеніе, что лѣтомъ хорошо, есть куда поѣхать, освѣжиться, да и у меня свои яблоки, груши, сливы, малина и прочія ягоды. Самъ я жить не могу здѣсь, нужны рабочіе, а когда мнѣ съ ними возиться, да и я съ этимъ дѣломъ не знакомъ. Хорошо бы еще, если бы я получалъ большое жалованіе. Изъ мѣстныхъ крестьянъ толковыхъ людей не найдешь — всѣ они или олухи, или заняты своими дѣлали, или подкуплены жидами. Вотъ я и нанялъ приказчика-жида, которому ничего не плачу, кромѣ того, что онъ пользуется тридцатью десятинами земли и продаетъ мое сѣно и фрукты. А вотъ не хотите ли вы вступить ко мнѣ въ пай? Дѣло бы вышло чудесное!
— Я человѣкъ новый, да и едва ли проживу долго.
— Это ничего. Вѣдь ваши билеты также лежатъ задаромъ, а выиграете ли вы — это еще на водѣ вилами писано.
И вотъ этотъ человѣкъ, пронюхавшій отъ евреевъ, что у моей жены есть билеты внутренняго съ выигрышами займа, повадился ходить ко мнѣ и клянчить хотя одинъ билетъ, но я не далъ.
А между тѣмъ я былъ кругомъ въ долгу, какъ въ шелку. Дѣло въ томъ, что я въ первый разъ жалованье получилъ черезъ четыре мѣсяца, и въ теченіе этого времени долженъ былъ что-нибудь ѣсть, тутъ наступила Пасха, нужно было стряпать печенія по-польски, что стоило рублей двадцать, потомъ родила жена…
И вотъ я, чтобы не уронить себя, на первыхъ порахъ взялъ одинъ билетъ и понесъ его въ казначейство, но казначей не купилъ даже за номинальную цѣну. Долго я ходилъ отъ еврея къ еврею, но они давали отъ 105 до 110 руб., несмотря на то, что въ то время билеты стояли по курсу 150 руб. Къ счастью, я сбылъ этотъ билетъ одному аптекарю за 120 руб. Но этихъ денегъ, какъ я ни акуратно тратилъ ихъ, хватило только на два мѣсяца. И вотъ, по рекомендаціи Иконникова, я сталъ брать въ долгъ у одной честной еврейки свѣчи, мыло, табакъ и т. п., а какъ получилъ жалованье, то его и половины не хватило, а тутъ еще пристаетъ нѣмецъ, проситъ деньги за мебель. Проживши полгода, я сильно задолжалъ, а евреи, какъ кончится мѣсяцъ, лѣзутъ съ книжками прямо въ комнату, требуя денегъ. Да что и говорить? Нѣтъ ни одного чиновника, даже высокопоставленнаго человѣка въ крѣпости, который бы не былъ долженъ какому-нибудь еврею, и есть даже такіе аферисты, которые уѣзжаютъ, не платя евреямъ долговъ. А еще евреевъ ругаютъ!
Къ числу развлеченій не мѣшаетъ привести и крѣпостные скандалы. Скандаловъ у насъ пропасть. Между ними я приведу самые видные. Былъ въ клубѣ балъ. Былъ тутъ одинъ генералъ съ женой, а жена была беременна; были тутъ также сестры жены генерала, молодыя дѣвушки, только-что выпущенныя изъ Смольнаго. Эти дѣвицы очень зашалились, что не очень нравилось генералу. Въ двѣнадцать часовъ генералъ крикнулъ музыкантамъ: музыканты, перестать!
— Играйте! Пятую! — кричитъ танцоръ-инженеръ.
— Пошли вонъ!
Ну, всѣ и разошлись.
Въ другой разъ одинъ офицеръ сказалъ въ клубѣ главному доктору, что изъ госпитальной аптеки отпускаютъ не лѣкарства, а жижицу. (Въ чемъ всѣ порядочные люди крѣпости давно убѣдились и покупаютъ за деньги лѣкарства изъ городскихъ аптекъ). Поднялась такая буря — страсть! Назначили слѣдствіе, пріѣхалъ окружной инспекторъ, и офицера перевели въ другое мѣсто.
Потомъ говорятъ, что будто письмоводителя госпиталя двѣ наши знаменитыя артистки отодрали крапивой. Дѣло въ томъ, что у одного доктора жила гувернантка, дѣвушка бѣдная, но образованная; говорятъ, что въ нее влюбились одинъ докторъ
и письмоводитель до безумія, но она на нихъ не обращала вниманія. Вотъ, чтобы оскандалить эту дѣвушку, письмоводитель и скажи доктору, что одна актриса въ саду говорила другой актрисѣ, что гувернантка по ночамъ сидитъ въ саду, дожидаясь любовниковъ. Начался скандалъ. Говорятъ, что артистки будто бы поймали письмоводителя въ саду ночью и отхлестали его по щекамъ и рукамъ крапивой — за клевету. Но самое крупное — это поединокъ двухъ инженеровъ — тоже изъ ревности. Сражались на шпагахъ, и женатый, имѣющій взрослыхъ дѣтей, инженеръ получилъ глубокую рану въ ногу и принужденъ былъ очень долго лѣчиться, тратя большія деньги. Баловниковъ перевели въ разныя крѣпости.
Лѣтомъ еще сносно: или въ лодкѣ сплаваешь куда-нибудь, отъ страшной жары въ какой-нибудь рѣкѣ искупаешься, въ городъ пройдешься и т. п. Въ первое лѣто я даже въ городѣ пожаръ видѣлъ: сгорѣли три судна съ табакомъ и двумя евреями, прелсде чѣмъ пожарные явились. Отъ табаку множество рыбы подохло, да и самую воду приходилось очищать двѣ недѣли, но евреи по своимъ субботамъ все-таки ѣли щукъ, а потомъ хворали. Зимой же въ крѣпости скука страшная. Лѣчить некого, кромѣ страдающихъ венерой, да и то даромъ, потому что вмѣстѣ въ карты играешь, даже одинъ нѣмецъ-докторъ беретъ за визитъ съ евреевъ по злоту, т. е. 15 коп. сер. Прослужилъ я такимъ манеромъ полтора года, сталъ готовиться къ экзамену на доктора. Вдругъ въ нашемъ мірку лѣтомъ поднялся стонъ. Военный министръ издалъ новое положеніе о госпиталяхъ: начальника госпиталя долой, помощника смотрителя долой, помощника главнаго доктора, кастеляншу, письмоводителя долой. Больше всѣхъ вопилъ помощникъ смотрителя: онъ пріѣхалъ откуда-то голъ какъ соколъ, а проживши въ крѣпости два года, завелъ коляски, лошадей и проч. Это объясняется тѣмъ, что отъ разныхъ подрядовъ и поставокъ на госпиталь наживается все начальство съ бухгалтеромъ во главѣ, даже мы грѣшные люди, доктора, во время дежурства пользуемся даровымъ мясомъ и булками, даже фельдшера и тѣ воруютъ масло, булки и т. п. Про аптекаря и говорить нечего: въ аптекѣ не имѣется даже склянокъ, а каждый пришедшій съ рецептомъ долженъ принести свою склянку. Что же касается до помощника главнаго доктора, то онъ ровно ничего не дѣлалъ и получалъ жалованье въ видѣ пенсіи.
Но они еще блаженствовали до января.
Въ январѣ нужно было выѣзжать. Въ февралѣ и акушеркѣ объявили, что она оставлена за штатомъ, выдали ей бумаги и стали гнать съ квартиры. Бѣдняжка страшно перетрусила, мужъ въ Петербургѣ, жалованья не даютъ и гонятъ съ квартиры. Денегъ нѣтъ, надо продавать все имущество, и она, продавши все за безцѣнокъ, поѣхала въ Петербургъ вмѣстѣ со мной.
Теперь представьте же себѣ, въ іюнѣ прошлаго года должность повивальной бабки въ этомъ госпиталѣ снова утверждена на прежнихъ же правахъ. Петербургское же начальство даже укорило Иванову, зачѣмъ она уѣхала изъ крѣпости, какъ будто она духомъ святымъ могла знать объ оставленіи ея на прежнемъ мѣстѣ.