I
правитьЧерный морозъ. Среда, 24 Декабря (11) — западный сочельникъ. Преддверіе 20-го года. Вчера, 23-го, была оттепель. А за день — такой-же морозъ, какъ сегодня, жгучій и черный.
Отправляемся на Царскосельскій вокзалъ, на двухъ, съ неимовѣрными трудами добытыхъ, извощикахъ, — 2 тысячи рублей каждый. Мы уже сразу едва живы отъ усталости. Сколько мукъ было, волненій, униженій! У каждаго изъ насъ; — насъ четверо, — командировки въ X, кровью и потомъ добытыя. Командировки отличныя, — ѣдутъ такіе-то «товарищи» для чтенія лекцій по исторіи литературы и искусства среди красноармейскихъ частей. И еще всякія бумажки… Словомъ — мы архи-легальны. Но психологія уже нелегальная. Все время кажется, что на насъ косо смотрятъ, подозрѣваютъ о твоихъ преступныхъ планахъ.
На вокзалѣ носильщикъ (1000 р.) мрачно взялъ наши пакеты, всѣмъ своимъ видомъ предсказывая худое.
Вокзалъ — новый, просторный, — неузнаваемъ: заплеванъ, загаженъ, полонъ солдатьёмъ. Сѣли куда-то, пока нашъ молодой спутникъ пошелъ возиться съ комендатурой. До отхода поѣзда еще часа два. Ждемъ. Состояніе тупой рѣшимости и готовности на все.
Постепенно кучи солдатья ростутъ, и вотъ откуда-то слышатся рѣчи: «что дала совѣтская власть? Все дала совѣтская власть!» Оказывается — избирательное собраніе въ Совѣтъ. Каждые ½ года, строго по конституціи, повторяется комедія «выборовъ».
Говорилъ, однако, всего одинъ «товарищъ». Ему жидко похлопали. Затѣмъ началось пѣнье. Въ этомъ холодномъ, вонючемъ, тускло освѣщенномъ вокзалѣ пѣли артисты изъ оперы (ничего не подѣлаешь, служба!) Пѣли аріи изъ Севильскаго Цырюльника, Мефистофеля и т. д. Затѣмъ оркестръ балалаечниковъ и наконецъ — общее, жидкое, офиціальное пѣніе Интернаціонала. Кстати: что они съ этимъ Интернаціоналомъ сдѣлали? По французски слова его полны огня, нельзя себѣ представить, чтобы и звуки его могли быть не бодрыми.
C’est la lutte finale,
Groupons nous, et demain… —
Когда же начинается у насъ большевистская тягучка:
Э-то по-слѣд-ній рѣ-ши-и-тельный бой…
то рѣшительно кажется, что кого-то хоронятъ, кого-то отпѣваютъ… И не «бой» слышится, а «надгробное рыданіе…»
Да, молодцы — большевики. Знаютъ свое дѣло. Скрутили русскій народъ. Ужъ теперь и рѣчей не говорятъ. Выборное собраніе, — «выбирайте» скорѣе, кого велѣно, а за то вамъ будетъ музыка, позабавимъ. «Сатана тамъ правитъ балъ», рычалъ басо-баритонъ, и отъ этого рыка подымалась тошнота. Діаволовъ водевиль. Вонючій, заплеванный, прокуренный залъ, невидимое присутствіе сыпной вши, чрезвычайки, большевицкой мерзости, мужицко-солдатской глупости…
Я предпочитаю не описывать наше вхожденье въ вагонъ: оно было воистину неописуемо. Имѣя всѣ возможныя бумаги, грамоты, подписи, билеты, номера, даже какія-то «литеры», и стоя, послѣ дикаго бѣга въ шубахъ по платформѣ, передъ вагономъ самаго «международнаго» вида, — (когда мы бѣжали по платформѣ, моя спутница бросила, — не потеряла — а бросила одинъ тюкъ) — мы все таки были убѣждены, что останемся. Войти въ вагонъ казалось невозможнымъ физически. Гдѣ были два остальные наши спутника — мы не знали. Тамъ-ли, въ вагонѣ, въ этой черной кишащей дырѣ, или гдѣ нибудь на рельсахъ, съ вещами?
Но уже и стоять было нельзя. Насъ подхватило и медленно стало нести, просовывать въ черную кашу. Не знаю, долго ли продолжалось это впиранье въ абсолютно темный корридоръ, въ тюки, подобные горамъ, въ мягкую толщу невидимыхъ солдатъ… Ощущенье конца жизни, чувство червяка, котораго сейчасъ раздавятъ.
Поѣздъ между тѣмъ тронулся. Моя спутница, сидѣла уже гдѣ-то подъ потолкомъ, на какихъ-то ящикахъ и на чьемъ то плечѣ. Въ темнотѣ коридора теперь начали аукаться, « перекликаться. Узнаемъ голосъ одного спутника, потомъ другого, — отзываемся. Одинъ далеко, на концѣ вагона, другой З., — ближе. Прошло, однако, съ полчаса, пока мы всѣ соединились.
На бумагѣ у насъ четверыхъ должно было быть отдѣльное купэ. Въ этомъ купэ, когда мы его нашли, уже сидѣло человѣкъ 11. Кое какъ М. втиснулся на верхнюю полку, спутница наша тоже, З. тоже полѣзъ наверхъ.
Внизу зажгли огарокъ. Онъ освѣтилъ кучи головъ, мѣшковъ и ящиковъ — вездѣ: и въ нашемъ купэ, и въ коридорѣ.
Въ первыя минуты не было сомнѣній: надо выйти на первой станціи и вернуться. Пробыть двое (хорошо двое!) сутокъ въ этомъ положеніи, въ этой атмосферѣ, — вагонъ бурно отапливался, — казалось невозможнымъ. Это было настоящее физическое страданіе. Наша спутница уже лежала въ полуобморокѣ.
Но мы не вышли. О хотя я до сихъ поръ не могу безъ ужаса и удивленья вспомнить эту ночь — я до сихъ поръ радуюсь, что мы рѣшили претерпѣть и это.
Ддинная-длинная ночь удушья подъ гулъ голосовъ внизу. Иногда зажигаютъ огарокъ, вижу блѣдныя, вытянутыя лица сидящихъ внизу; рядомъ уже знакомую физіономію еврейчика, полу-инженера, и еврейки, ѣдущей въ Витебскъ. Въ углу плачетъ невидимый ребенокъ: онъ тоже задыхается. Часы идутъ…
А вотъ и поздній зимній разсвѣтъ. Посѣрѣло.
Утромъ въ купэ и въ прилегающей къ нему части коридора устанавливается мало-по-малу человѣческое общеніе.
II
правитьВъ коридорѣ, противъ насъ, на грудѣ какихъ-то тюковъ, умостилось человѣкъ пять красноармейцевъ. Звенѣлъ, какъ колокольчикъ, голосъ одного изъ нихъ, говоруна-краснобая.
На видъ — обыкновенный русскій солдатъ изъ денщиковъ или писарей. Лицо, что называется, обыкновенное, маленькіе усики, широкія скулы. Одѣтъ скромно, безъ современнаго франтовства, не то что его молодой товарищъ. У того часы браслеткой, кольцо на мизинцѣ. Какой языкъ у краснобая! Сыплетъ поговорками, пословицами, остроумными замѣчаніями. Спутники гогочутъ.
Сразу не разберешь ихъ политической оріентаціи. Юморъ Разгуляева, — фамилію я узналъ лишь при прощаніи, — не щадитъ никого. Особенно же достается — евреямъ.
Поодаль, въ коридорѣ, сидѣлъ еврей, тоже изъ компаніи. Разгуляевъ иначе къ нему не обращался, какъ поддразнивая: „Мовшэ, Мовшэ! Ну и что ты тамъ изъ подъ себя думаешь?“
Начальство постоянно провѣряло документы, искало продуктовъ. Комендантъ поѣзда, увидавъ наши командировки и узнавъ, что ѣдутъ писатели, отнесся къ намъ очень Почтительно. Вѣсть объ этомъ быстро разошлась по вагону; разгуляевская группа стала относиться къ М. даже съ ласкою и вниманіемъ.
По мѣрѣ того, какъ люди выходили, разгуляевцы перемѣщались въ наше купэ, но верхнихъ коекъ не трогали. Самъ Разгуляевъ сѣлъ на край лавки, гдѣ сидѣлъ я, и заставилъ меня растянуться, отдохнуть.
Но съ Витебска начался штурмъ вагона. Вваливались люди, въ полной темнотѣ начинали вопить, что-то требовать, ломились въ запертое купэ какихъ то комиссаровъ. Маленькій кривоногій еврей заявилъ, что везетъ полтора милліона казенныхъ денегъ („на пропаганду въ Польшѣ!“) что ему необходимо отдѣльное купэ, а публику чтобы высадить.
Пошла невѣроятная свара и даже свалка. Затѣмъ появились красноармейцы съ ружьями и кто-то кого-то арестовалъ.
Ночи, вообще, мнѣ помнятся, какъ непрерывный скандалъ. Удушье и дикіе вопли во тьмѣ. Который это кругъ Дантовскаго ада?
Разгуляевцы грудью защищали наше купэ, выталкивая непрошенныхъ гостей. Но въ концѣ концовъ къ вамъ таки влѣзло не мало новыхъ красноармейцевъ. Около М. примостился какой-то обвязанный, несчастный. Внизу тоже былъ больной. Набилось опять не то 11, не до 15 человѣкъ.
Въ свѣтлые промежутки, когда, послѣ мучительныхъ остановокъ, поѣздъ ползъ со скоростью 12 верстъ въ часъ, — Разгуляевъ бесѣдовалъ. Особенно долго съ полу-инженеромъ, евреемъ. Объяснялъ, почему онъ коммунистъ, и почему онъ критикуетъ власть. Обвинялъ интеллигенцію въ саботажѣ.
— Вотъ я казначей. Милліонные у меня обороты. Записываю своими каракулями. А бухгалтера изъ интеллигентовъ возьми — начнетъ тебѣ разговаривать, только тебя спутаетъ. Знаемъ мы этихъ саботажниковъ.
Спутница наша долго прислушивается къ Разгуляеву, къ его прибауткамъ, къ его разговорамъ съ другими товарищами — „коммунистами“. Наконецъ я слышу, какъ она, пробираясь изъ корридора и остановившись въ дверяхъ, обращается къ нимъ.
— Слушаю я васъ, товарищи, и вижу — умные вы люди, умно разсуждаете, а что къ чему, и въ какомъ смыслѣ — понять не могу.
Товарищъ Разгуляева просто-просто, безъ всякаго жеманства, отвѣтилъ:
— Да у насъ это у самыхъ не выяснено. Не разобраться намъ никакъ. Не подъ силу, значитъ.
III
правитьЕще ночь — уже совсѣмъ безъ сна. Нашествіе въ Оршѣ, новые вопли въ черной тьмѣ, драки, аресты. Мы уже покорились всему, какъ-то окаменѣли. Тревожила мысль о насѣкомыхъ. Мы ихъ не видѣли, но чувствовалось ихъ присутствіе.
Въ Могилевѣ разгуляевцы дружески съ нами простились. Разгуляевъ, „на всякій случай“, далъ мнѣ свой петербургскій адресъ. Мы чуть-ли не облобызались.
До послѣдней станціи уже недалеко, но нѣтъ паровоза, и мы стоимъ долгіе часы. Въ Р. новый наплывъ. Куча евреевъ и евреекъ стали таскать въ одно изъ купэ не то продукты, не то мануфактуру. Командовалъ ими молодой комиссаръ, очевидно занимающийся контрабандой.
Съ нимъ было еще нѣсколько красноармейцевъ. Всѣ охали, злились и ругались. Одинъ, приготовляясь выходить, обвязываясь, стоналъ:
— Состарѣла меня эта война. Жисти нѣтъ. Веземъ кое-какую мануфактуру, авось чего промыслимъ. Нѣтъ жисти, состарѣло меня.
Спутница наша, съ верхней лавки, возражаетъ:
— Чего вамъ старѣться, сами воюете, сами свою жизнь себѣ такую устроили, а еще жалуетесь.
— Да вѣдь то сказать: вѣдь народъ не то что сдурѣлъ, а прямо съума посходилъ. Толконуть бы насъ по загривку хорошенько…
Другой вступается:
— Мало тебя толкаютъ. Всего, кажись, истыкали…
— Да вѣдь то сказать: вѣдь кто тычетъ-то?.. Вѣдь…
Но товарищъ рѣшительно обрываетъ его:
— Еще чего? Вплоть до разстрѣла захотѣлъ? Поскули, поскули.
И въ самомъ дѣлѣ, разговоры въ вагонѣ — весьма опасная вещь. На десятокъ мужиковъ русскихъ, одѣтыхъ въ красноармейское тряпье, „сдурѣвшихъ“ — непремѣнно одинъ маленькій, болѣе франтоватый, нерусскаго обличья, зоркій, ко всѣмъ прослушивающійся:: это шпіонъ, самая важная птица въ „совѣтской“ республикѣ. Ни въ одной странѣ міра, никогда, не было такого количества шпіоновъ и еще — такого количества палачей. Эти двѣ должности — два кита, на которыхъ нынѣ покоится россійское государство.
А народъ… Онъ несчастенъ — и страшенъ. Здоровая, умная душа — внезапно охваченная безуміемъ, пляской св. Витта, собачьимъ бѣшенствомъ…
Передъ сумерками спутница наша, вышедшая вздохнуть въ конецъ корридора, къ замерзшей двери, ведущей на площадку, бесѣдуетъ съ грустнымъ евреемъ интеллигентнаго вида. Онъ ѣдетъ въ Р., на фронтъ, на какую-то важную военную должность. На груди у него пышный, уже помятый, красный бантъ, съ пятиугольной красной звѣздой.
— Да, война… говоритъ онъ задумчиво. Не люблю я войны. „Красный смѣхъ“ Андреева… А правда, что Леонидъ Андреевъ умеръ?
— Вы знаете Андреева?
— Знаю… Я вообще литературу знаю. И Мережковскаго знаю. И знаю, что онъ здѣсь съ нами ѣдетъ…
Собесѣдница переводитъ разговоръ:
— Вы и раньше были на войнѣ?
— Да, но я 21 мѣсяцъ былъ въ германскомъ плѣну. Потомъ вернулся…
— И сразу въ коммунисты?
Особенно задумчиво и грустно красный генералъ (кто его знаетъ, можетъ онъ и генералъ) отвѣтилъ:
— И сразу въ коммунисты…
IV
правитьДотащились. Отсюда намъ надо-бы сразу пересаживаться въ теплушку, ѣхать дальше неизвѣстно сколько времени… Но кто-то невидимый о насъ заботится. Поѣздъ отмѣнили. Онъ идетъ только завтра.
Оттепель. Небо ясное. Какъ пріятно вырваться въ тишину, на чистый воздухъ. Оставили вещи на вокзалѣ, шагаемъ по темному мѣстечку, по вечернему мягкому снѣгу — на ночлегъ.
Къ евреямъ, конечно. Пришли въ самый шабатъ. Приличный домикъ, набитый дѣтьми. Хозяинъ заявилъ, что не можетъ насъ принять, что его комнаты реквизировали.
— Но мы васъ къ дядѣ, къ дядѣ пошлемъ. У него цѣлое „зало“, вы тамъ отлично устроитесь.
Миловидная дочка хозяина повела насъ по сугробамъ къ дядѣ Янкелю.
Хибарка, занесенная снѣгомъ. „Зало“ — небольшая, грязная комнатка въ 2 окна съ отмокшими углами. Громадная печь, — „рубка“. Двѣ кровати, одна дѣтская. На дѣтской помѣщается нашъ молодой спутникъ, я на лавкѣ подъ окнами, для Г. приносятъ еще походную койку.
Жиденята послѣ шабаша играютъ на скрипкѣ. Юзикъ вноситъ гигантскій самоваръ. Мы въ полу-бреду сѣли чайничать.
Является молодой еврей, — племянникъ, живущій въ первомъ домѣ, полуинтеллигентный, бывшій метранпажъ. Слово-за-слово дѣло выясняется. Обѣщаетъ насъ переправить „на ту сторону“ отсюда-же. Дальше ѣхать, къ мѣсту нашего назначенія — хуже.
Мы сразу воспряли, сразу повѣривъ въ безкорыстное участье молодого метранпажа — Кр. Начался „дѣловой“ разговоръ. Оказывается, какъ-разъ пріѣхалъ знакомый Кр. мужикъ съ возомъ контрабанды: „зінаетели тамъ, ленты для; пишущей малщики, краски, ну и всякое…“. Завтра Кр. обѣщаетъ къ намъ его привести. Деревня его на самой границѣ, въ нейтральной по. лосѣ…
На другой день морозъ. Мы убѣждаемся, перемѣняя бѣлье, что общеніе съ красноармейцами не прошло даромъ: зловѣщія насѣкомыя тутъ какъ тутъ. Снимаемъ все до нинтки, просимъ еврейку Эльку бѣлье выкипятить, шубы выморозить. Евреи согласны, они и сами боятся: тифъ въ мѣстечкѣ такъ и коситъ.
Приводитъ молодой Кр. и контрабандиста — бѣлорусса. Евстратъ этотъ производитъ самое „чарующее“ впечатлѣніе. Говоритъ тихо, увѣренно, спокойно. Истово напился чаю, потомъ долго крестился. Доставитъ насъ на двухъ подводахъ, великолѣпно. Теперь ѣдетъ домой, но во вторникъ, въ ночь, вернется съ братомъ и въ 2 часа, среди бѣла дня, увезетъ насъ: только надо переодѣться въ крестьянское платье. Къ вечеру будемъ въ Бобруйскѣ, а тамъ можемъ ѣхать дальше. Кр. расписываетъ, что отъ Бобруйска до Минска всего 4 часа ѣзды, въ Минскѣ уже всѣ иностранныя миссіи, ежедневно поѣзда въ Варшаву, — Европа
Евстратъ требуетъ съ насъ за доставку по 1000 р. царскими. Доволенъ, что мы „католики“ (т. е. христіане) что не будетъ непріятностей съ поляками.
Можно себѣ представить, какъ мы возникли. Вечеръ провели радостно. Еврейская каша казалась намъ особенно вкусной, лица Янкеля и Ельки особенно добрыми. Въ сумерки, когда поголубѣли оконца нашей хибарки, затрещала печка, а въ сосѣдней комнатѣ заныла меланхолическая скрипка одного изъ сыновей Янкеля, грустнаго еврейскаго юноши, — намъ сталъ милъ убогій „залъ“ жидовской корчмы. Онъ былъ и въ самомъ дѣлѣ не лишенъ своеобразной поэзіи…
О житьѣ нашемъ у Янкеля, житьѣ болѣе долгомъ, чѣмъ мы думали — можно бы много написать. Своеобразный бытъ захолустной еврейской семьи никому изъ насъ не приходилось наблюдать такъ близко. Да и врядъ ли еще придется когда нибудь. Онъ очень интересенъ, но сейчасъ я не буду на немъ останавливаться. Это отвлекло бы меня отъ моей темы.
Скажу только, что благодаря исключительнымъ обстоятельствамъ, забросившимъ насъ въ гнѣздо Янкелей, мы были для этой, по своему добродѣтельной, семьи нѣкоторымъ искушеніемъ. Они намъ, искренно желали добра. Но желали не упустить случая и воспользоваться нами для себя. Въ нѣкоторомъ родѣ мы, вѣдь, были ихъ плѣнниками…
Они поняли, что мы не богачи, что для нихъ не выгодно взять у насъ все: они рѣшили взять у насъ какъ можно больше, и при этомъ взятъ „честно“, такъ, чтобы мы сами имъ отдали. Они просто поставили намъ въ счетъ за конурку нашу по 1000 р. въ день, за каждый обѣдъ — тоже тысячу, за ужинъ изъ каши и картошки 600—700 р. и т. д. Словомъ, мы у нихъ оставили за недѣлю тысячъ 30, такъ, что должны были имъ-же продать серебрянные подсвѣчники, теплые чулки, какія-то нитки, вообще все, что нельзя и можно.
Но я забѣгаю впередъ.
Нашъ счастливый, вечеръ, полный надеждъ, кончился. Утромъ оказалось, что наша спутница больна. Жаръ, головная боль, сильный кашель. Мы перетревожились, но она успокаивала насъ: это только бронхитъ. На воздухѣ, если мы послѣзавтра поѣдемъ, онъ скорѣе пройдетъ.
На воздухѣ! Морозъ крѣпчалъ съ каждымъ днемъ, на воздухѣ теперь было по-крайней мѣрѣ 25°.
Назначенный срокъ для пріѣзда нашего бѣлорусса пришелъ — и прошёлъ: онъ не пріѣхалъ. Посылаемъ за метранпажемъ. Приходитъ, тоже волнуется: „онъ долженъ пріѣхать! Его товаровъ ждутъ“.
Покоряемся, вѣримъ. Только бы не поддаться чувству покинутости, беззащитности, безпомощности. У дѣтей бываетъ это горькое чувство. Мы понимаемъ дѣтей.
Въ ночь на среду, въ 2 часа, — стукъ въ окно. Голосъ Кр. — „Пріѣхалъ! Завтра утромъ придетъ“.
Мы ожили. Рано встали, уложились, заплатили Янкелю десятки тысячъ.
Вотъ и Евстратъ. Мы радостно встрѣчаемъ его, какъ родного. Но… что съ нимъ?
Не глядя въ глаза, начинаетъ что-то путать. Былъ, въ Бобруйскѣ… задержался… Но вотъ благополучно пріѣхалъ… Три подводы… Пошелъ обѣдать, а товарищъ и разсказываетъ, что красные идутъ въ наступленіе.
— Такъ что-же?
— Такъ вотъ, значитъ, нельзя ѣхать.
— Какъ нельзя?
— Да такъ, значитъ, васъ загублю, себя загублю, опасно, наша деревня, красные наступаютъ…
Пошелъ, пошелъ путать… Но все равно, ясно: дѣло сорвалось.
Мужикъ быстро простился, оставивъ насъ, — надо сказать правду, — въ полномъ уныніи. Одна наша больная спутница держится крѣпко: увѣряетъ, что все равно уѣдемъ. Q что все будетъ хорошо.
Молодой метранпажъ, за которымъ мы, немного оправившись, посылаемъ — сконфуженъ. Однако обѣщаетъ латыша. Дядя Янкель обѣщаетъ еврея.
V
правитьСъ евреемъ ничего не вышло. Не то пятница — шабашъ, — не то вовсе нѣтъ никакого еврея. За то съ латышемъ, котораго привелъ Ер. — сговариваемся. Отъѣздъ въ субботу, затемно. Никакихъ переодѣваній. Довезетъ до мѣстечка Щ., а тамъ сдастъ „куджину“. Тамъ ужъ до польскаго поста, верстъ, будто-бы, пятнадцать… Денегъ требуетъ вдвое, но мы уже ни на что не смотримъ. Опятъ думаемъ, что продать Янкелю (но уже почти нечего!) опять укладываемся.
Въ сумерки лежимъ на койкахъ. Пылаетъ печь, за стѣной сынъ Янкеля заунывно пиликаетъ на скрипкѣ. На сердцѣ ненадежно. А вдругъ и латышъ надуетъ?
На утро, въ 4 часа, — встаемъ. Глубокая ночь. На столѣ мерцаетъ свѣча. Янкели тоже поднялись. Послѣдняя торговля, уплата новыхъ чудовищныхъ счетовъ, — ждемъ. Шесть часовъ — нѣтъ латыша. Семь — нѣтъ. Начинаемъ думать: это ловушка. „Они“ не отпустятъ насъ, пока „честно“ не оберутъ до нитки.
Янкель, по поводу отсутствія латыша, только пожимаетъ плечами: не „его“ человѣкъ. Кр. — отсутствуетъ.
Опять наша спутница увѣряетъ насъ, что нечего унывать, что все будетъ отлично, а что мы задержались — лучше: она поправилась, а морозъ полегчалъ.
Стукъ въ окно: пріѣхали. Въ темнотѣ выходимъ на дворъ. Молча, тихо, усаживаемся. Евреи страшно торопятъ: скоро будетъ свѣтать.
Скрипятъ тщательно запертыя ворота. Мы выѣзжаемъ. М. и Г. впереди, на однихъ розвальняхъ со вчерашнимъ латышомъ, я и З. на другихъ, съ его братомъ.
Молчимъ. Безшумно ѣдемъ черезъ все спящее мѣстечко. На темномъ небѣ еще виситъ мѣсяцъ, желтый, какъ лимонъ. Вотъ, миновали низенькіе, нахохленные подъ снѣгомъ, домики. На встрѣчу, по дорогѣ, — много народу сразу. Жутко.
— Это желѣзнодорожные рабочіе, — объясняетъ латышъ.
Вдали видится что-то странно-прекрасное. Высокая арка круглится на зеленѣющемъ небѣ. Это желѣзнодорожный мостъ. Налѣво, у кирпичной стѣны его — костеръ. Кирпичи рдѣютъ, алые. Кажется, что сейчасъ въѣдешь въ таинственно-прекрасную, невѣдомую долину.
Но латышъ суетливо оглядывается на костеръ. Мы проскальзываемъ подъ мостъ. Нѣтъ никакой прекрасной долины: снѣговая пустыня, бѣло, бѣло…
— Вотъ и хорошо, что поздно выѣхали, говоритъ латышъ. Подъ мостомъ не остановили. Здѣсь красное армейскій постъ. Рано если выѣдешь — останавливаютъ. Придираются.
Понемногу свѣтлѣетъ. Дорога скучная — но ѣхать не скучно. Все таки не „ждешь“ — а какъ то дѣйствуешь. И впереди — надежда.
Въѣхали въ лѣсъ. Одинъ изъ нашихъ спутниковъ увѣряетъ, что въ лѣсу пахнетъ сиренью. И въ самомъ дѣлѣ — душисто, вѣрно снѣгъ пахнетъ свѣжестью.
Но выѣхали изъ лѣсу — опятъ бѣлое небо, бѣлая земля, точно бѣлое море, вѣтеръ, вѣтеръ… Кое-гдѣ изъ снѣга вдругъ выростаютъ черные колья забора. Это хуторъ. У одного хутора возницы остановились, пошушукались, нашъ исчезъ. Пошелъ на развѣдки. Надо было выяснить „дислокацію“ большевиковъ.
— Красноармейцы — ничего, говоритъ латышъ. Рабочіе опасны. А тутъ въ деревняхъ стоятъ красные изъ петроградскихъ коммунистовъ, рабочихъ. Они — лютые.
Пришлось путаться „въ объѣздъ“. Верстъ 40 лишку, все на одной слабой лошади. Послѣднія 10 верстъ особенно тяжелы. Неистовый бѣлый вѣтеръ. Жжетъ, оглушаетъ, ослѣпляетъ. Наконецъ, къ сумеркамъ, показалось мѣстечко Щ., — длинное, растянутое, на пригоркѣ.
Въѣзжаемъ во дворъ крошечнаго домика, на юру. Никого нѣтъ, одна старуха съ ребятами. Хозяева отлучились. Бабка зловѣще стонетъ:
— Ой, строго стало! Ой, строго! Трудно выѣхать, заставы негдѣ. Къ намъ приходили.
Вернулась хозяйка, противная баба съ подвязанными зубами, затопила въ чистой половинѣ избы печку, собрала скудный ужинъ. Тщательно закрыла ставни, вещи велѣла припрятать. Тоже стонетъ.
Хозяинъ оказался худымъ, полубритымъ „лядащимъ“ мужиченкой. Бѣлоруссъ-католикъ. Нервный, глаза бѣгаютъ. Но видимо дѣловой и бывалый. Тоже о заставахъ; говоритъ, что надо три подводы. Опять „думскія“ тысячи. Можетъ быть — онъ пугаетъ, чтобы содрать лишнее, а можетъ быть и вправду условія ухудшились.
О томъ, что дѣлается здѣсь, у границы, — мы слышали многое, — но чему вѣрить? Пожалуй, дѣйствительность еще махровѣе. Контрабандой, въ концѣ концевъ, занимаются и сами большевики. Все это „государственная“ контрабанда! Соли нѣтъ въ Россіи — за то есть въ Польшѣ, и есть сани съ двойнымъ дномъ, хорошо извѣстныя комиссарамъ. Соль, прибывъ въ Совдепію, разгружается, но тайникъ не пустъ, когда „контрабандистъ“ ѣдетъ за новой партіей, а туго набитъ совѣтскими, для Польши, прокламаціями: соль солью, но и всемірную революцію- не надо забывать.
— Товары — ничего, значитъ… хотя тоже кому попадешься. А вотъ если бѣглецовъ везешь — гибель и возчику, и пассажирамъ, кому бы ни попался.
Это и мы знаемъ, какъ мужики наши знаютъ.
Поздно вечеромъ хозяинъ пошелъ на развѣдки. Плохо. Вездѣ заставы. Говоритъ, что, можетъ, еще сутки придется выжидать. Но наши первые возчики — латыши (они тутъ-же) оптимистичны, и это насъ ободряетъ. Они, по своему, честны и добросовѣстны. Дорогой разсказывали намъ про вѣроломство нашего „благодѣтеля“, молодого еврея Кр.: подбивалъ ихъ взять съ насъ по 10 тысячъ, чтобы половину ему.
Пока — устраиваемся въ жарко-натопленной избѣ на лавкахъ. Но какой тутъ сонъ! Хозяинъ всю ночь шмыгалъ. Въ пять часовъ опять является — нельзя ѣхать. Развѣ объѣздомъ, сначала назадъ, потомъ цѣлиной. Дорога тяжелая. Требуетъ вдвое.
Соглашаемся на все, соглашаемся и на хозяйкинъ счетъ въ 1000 думскихъ рублей „за квартиру“, — и часовъ въ 6 выѣзжаемъ.
Ѣдемъ по старой дорогѣ, назадъ. Но скоро сворачиваемъ въ поле. Ѣдемъ цѣлинами, по глубокому, темносѣрому въ предутреннихъ сумеркахъ, снѣгу. Мужики то и дѣло слѣзаютъ, сговариваются о чемъ то между собой.
Странно. Почему они насъ не высаживаютъ и не уѣзжаютъ, раздѣвъ и ограбивъ? Вѣдь мы совершенно беззащитны.
Но нѣтъ, почему-то они этого не дѣлаютъ, а везутъ насъ дальше. Движеніе по ровному, бѣлому океану, накрытому такимъ-же ровнымъ, бѣлымъ куполомъ неба — почти не кажется движеніемъ. Точно всегда это было — всегда будетъ, и все не страшно» и все все равно.
Мѣшается, сливается
Дѣйствительность и сонъ,
Все ниже опускается
Безцвѣтный небосклонъ…
Черезъ какое-то время (какъ потомъ оказалось — часа черезъ три) — деревушка. Объѣхавъ ее, мой возница вздохнулъ свободнѣе.
— Ну, выбрались. Верстъ сорокъ крюку сдѣлали. Да за то ужъ теперь заставъ не будетъ. И вѣдь они къ чему ставятъ? Пограбить охочи.
По цѣлинѣ мы уже не ѣхали, но тутъ пошла невѣроятная дичь. Полувырубленные лѣса, коряги — и живой души нѣтъ.
Давно разсвѣло. Морозъ упалъ, но колючая изморозь жгла лицо.
Старообряческая деревня «Королевская Слобода» — стоитъ на другомъ, высокомъ, берегу рѣки Березины, или «Березы», какъ ее тутъ называютъ. Деревня самая грабительская. Не дай Богъ проѣзжать ее ночью.
Миновали рѣку. Проѣхали слободу. Осталось семь верстъ. Семь верстъ? Не вѣрится, что, вотъ, только семь верстъ — и мы, какъ никакъ, будемъ въ правовомъ государствѣ, гдѣ, что бы съ нами ни сдѣлали — насъ не убьютъ безъ суда, зря, походя, гдѣ народъ не «сдурѣлъ» и «съума не посходилъ», гдѣ есть право, законъ, защита, порядокъ… Семь верстъ!
Сна, прежней бѣлой мары, какъ не бывало. Рѣдкія молчаливыя встрѣчи особенно жутки, хотя разумомъ знаешь, что главная опасность — позади. Вѣдь это «нейтральная полоса».
Какой то мужичекъ окликаетъ моего возницу:
— Въ городъ?
— Въ городъ.
— Въ Боровой поляки. Не пущаютъ.
Мы ѣдемъ, ѣдемъ впередъ… Вотъ крошечная деревушка, съ виду такая же точно, какихъ мы видѣли десятки. Но у мостика — кто это? Неужели солдатъ? Слишкомъ много видѣли мы солдатъ, но этотъ совсѣмъ иного, непривычнаго вида. Прямой, тонкій, подтянутый, въ голубоватосѣрой одеждѣ, въ шапкѣ съ углами, Вонъ и другой такой-же, и третій… Поляки, познанцы! Тѣ, кого такъ трусятъ наши красноармейцы, называя «чертями рогатыми».
Мы на нихъ взглянули въ этотъ мигъ, какъ на ангеловъ. На стражей, стоящихъ у вратъ Европы.
— Мы желаемъ видѣть коменданта. Мы убѣжали отъ большевиковъ…
О томъ, какъ встрѣтила насъ Польша (мы въ ней и остались) о томъ что увидѣли мы въ Европѣ послѣ долголѣтняго, глухого пребыванія нашего въ большевистскомъ мѣшкѣ — я разскажу въ другой разъ. Краткій отчетъ мой о нашемъ, столь счастливомъ, спасеніи — конченъ.