Наши самоучки.
правитьВниманіе почтеннаго автора давно уже обратили на себя наши самоучки. Въ былое время онъ издавалъ о нихъ отдѣльныя книжечки, предназначенныя, главнымъ образомъ, для той среды, изъ которой по преимуществу и выходятъ самоучки. Теперь онъ снова завелъ бесѣду о нихъ, собираясь современенъ ее продолжать въ предполагаемыхъ имъ дальнѣйшихъ выпускахъ, — бесѣду, не даромъ носящую и болѣе широкое заглавіе: Матеріалы для исторіи народнаго просвѣщенія въ Россіи. Въ этой бесѣдѣ съ читателями уже не изъ народа, а изъ классовъ, стоящихъ у него во главѣ и имъ правящихъ, авторъ смотритъ на нашихъ самоучекъ, какъ на самый благодарный матеріалъ для созданія той русской образованности, для которой такъ называемое «народное просвѣщеніе» должно служить только первою, но самою необходимою, конечно, ступенью. Въ настоящемъ выпускѣ выступаютъ передъ нами пока И. Т. Посошковъ, московскій крестьянинъ-мыслитель (1665—1726 г.); И. П. Кулибинъ, нижегородскій механикъ-самоучка (изъ мѣщанъ) (1735—1818); А. В. Ступинъ, арзамаскій мѣщанинъ-иконописецъ (1776—1861); Ѳ. Н. Слѣпушкинъ, ярославскій крестьянинъ-стихотворецъ (1786—1848), и Ѳ. А. Семеновъ, курскій астрономъ-самоучка (изъ купеческаго, весьма достаточнаго, но вовсе не образованнаго семейства) (1794—1860). Уже эти пять лицъ, обстоятельно выясненныхъ авторомъ, являются съ его стороны самыми внушительными свидѣтелями, которыми и должны будутъ пользоваться какъ адвокаты широты и свободы образованія въ Россіи, такъ и та обвинительная власть, задача которой — дѣйствовать съ вина за одно, громя какъ явное, такъ и затаенное стремленіе ставить для того преграды. Прочитавъ одинъ этотъ первый выпускъ и вспомнивъ затѣмъ значительный рядъ также снизу возникшихъ людей, которые не остались только самоучками, немыслимо, кажется, вторить тѣмъ академическимъ, барски и національно-предубѣжденнымъ нѣмцамъ, съ которыми ратовалъ такъ упорно великій Ломоносовъ, доказывая имъ, что образованіе не можетъ составлять монополію только извѣстныхъ націй и извѣстныхъ общественныхъ классовъ, и указывая имъ на себя, какъ на внушительное предвозвѣщеніе будущихъ е многочисленныхъ Ломоносовыхъ".
Но вглядимся только внимательнѣе въ этихъ, такъ и оставшихся самоучками. Посошковъ, не говоря уже о предъуказаніи имъ того, что «помѣщики крестьянамъ не вѣковые владѣльцы» и что можно цѣнить только «вещи грунтованныя» (т.-е. что подушная подать должна быть отмѣнена), — Посошковъ создаетъ, оставаясь на почвѣ нашихъ земскихъ обычаевъ и преданій, своеобразно-обоснованное ученіе объ «общесовѣтіи», которому суждено было просто заглохнуть, не оставивъ слѣда даже въ дальнѣйшемъ ходѣ нашей литературы. Кулибинъ, этотъ «дюжинный мастеръ изъ бородачей», какъ величали его тѣ самые академики, съ которыми ратовалъ Ломоносовъ, не только умудрился на свое гусиное яйцо-часы съ заключавшимися въ немъ музыкальными и лѣпными диковинами, но и соорудилъ ту успѣшно испытанную модель моста-дуги безъ свай, которой пришлось, однако же, просто безслѣдно пропасть, хотя ею уже рѣшалась задача, выполненная 70 лѣтъ спустя при постройкѣ въ Петербургѣ Николаевскаго моста (говорить ли объ изобрѣтенной нашимъ механикомъ искусственной ногѣ, о которой такъ долго спорили отечественные доктора и ученые, пока она не была увезена въ Парижъ какимъ-то французомъ, вскорѣ и разбогатѣвшимъ отъ чужаго изобрѣтенія?). Ступинъ, воспитывавшійся у какой-то мѣщанки, которая 8-ми лѣтнимъ повела его смотрѣть, какъ прогоняютъ сквозь строй, и, только уступая усиленнымъ просьбамъ даровитаго мальчика, взяла его изъ мелочной лавочки и отдала на выучку къ сосѣду-иконописцу, Ступинъ добился, — наконецъ, и возможности доучиться въ петербургской академіи художествъ и сдѣлался основателемъ арзамаской школы живописи, хотя, по замѣчанію г. Ремезова, «работы питомцевъ этого заведенія и не могли представлять школы въ художественномъ смыслѣ слова, т.-е. не отличались преемственностью въ направленіи, потому что самъ Ступинъ въ короткое время пребыванія въ академіи могъ пріобрѣсти лишь навыкъ рисовать болѣе или менѣе правильно, но сущности искусства усвоить не могъ по недостатку основательнаго образованія» (стр. 103). Тѣмъ не менѣе, ему удалось открыть дорогу къ благородному художническому труду многимъ талантливымъ людямъ въ провинціи, и, разумѣется, не его вина, если одинъ изъ самыхъ даровитыхъ его учениковъ не успѣлъ осуществить возлагавшихся на него надеждъ вслѣдствіе своей преждевременной смерти. "Мясниковъ, — разсказываетъ о немъ г. Ремезовъ, — отличался пылкимъ воображеніемъ и чрезвычайно благороднымъ характеромъ; чтеніемъ книгъ онъ настолько развилъ себя, что, при несомнѣнномъ талантѣ, ему предстояла, по окончаніи курса въ академіи, блестящая будущность. Но дѣло въ томъ, что, будучи крѣпостнымъ г. Гладкова, онъ не былъ воленъ располагать своею судьбой. Стоя по развитію гораздо выше своего помѣщика, онъ, конечно, тяготился своею отъ него зависимостью. Войдя въ затруднительное положеніе Мясникова, «общество поощренія художниковъ предложило за него г. Гладкову выкупъ въ 2000 р. Но помѣщика, какъ кажется, забавляло, что развитой человѣкъ находится въ его волѣ, и потому онъ наотрѣзъ отказалъ отпустить своего талантливаго крѣпостнаго на свободу. Этотъ отказъ такъ сильно подѣйствовалъ на бѣднаго Мясникова, что онъ съ отчаянія застрѣлился» (стр. 101, прим.).
Счастливѣе даровитаго ступинскаго ученика оказался четвертый изъ самоучекъ г. Ремезова, Слѣпушкинъ. Правда, его барыня, г-жа Новосольцова, запросила было за него 30,000 р., но согласилась, наконецъ, его уступить за 3,000 р., собранныхъ по подпискѣ кн. T. В. Юсуповою. За то, при всей своей замѣчательной предпріимчивости, смѣлой рѣшительности и нравственной высотѣ, Слѣпушкинъ, по мнѣнію г. Ремезова, удался вообще менѣе другихъ самоучекъ въ томъ смыслѣ, что изъ него вышелъ только любитель или дилеттантъ въ живописи и въ стихотворствѣ. Нашъ авторъ даже заканчиваетъ свой очеркъ Слѣпушкина слѣдующею моралью, обращенною не столько къ нему самому, сколько къ русскому обществу: «Если бы нашъ крестьянинъ-стихотворецъ получилъ лучшее образованіе, то, по всей вѣроятности, понялъ бы, что знаніе правилъ стихосложенія замѣнить таланта не можетъ, и потому, не тратя времени на стихотворство, обратилъ бы свои способности на болѣе полезную для общества дѣятельность». Но, вѣдь, это еще вопросъ: такъ ли уже бездаренъ въ своихъ стихахъ Слѣпушкинъ, какъ оно представлялось Бѣлинскому — въ силу той особой художнической требовательности, которая съ такимъ избыткомъ продолжала иногда сказываться у знаненитаго критика даже въ позднѣйшій, критико-публицистическій періодъ его дѣятельности?
Бить, по волѣ отца, вмѣстѣ съ работниками скотъ на бойнѣ и продавать затѣмъ мясо на рынкѣ и, въ то же время, безплодно задавать окружающимъ вопросы: «отчего небо имѣетъ голубой цвѣтъ? почему солнце свѣтитъ только днемъ, а луна и звѣзды блестятъ по ночамъ? и что такое эти самыя свѣтила небесныя?» — такова была первоначальная участь послѣдняго изъ народныхъ героевъ г. Ремезова, Семенова, «астронома-самоучки», какъ онъ его называетъ. Но вотъ, послѣ цѣлыхъ десятилѣтій труда, такъ сказать, ощупью, съ запоздалымъ добываньемъ такихъ книгъ, съ которыхъ надобно бы было начать, Семеновъ, по замѣчанію г. Ремезова, «въ 1840 г. едва ли не первый изъ нашихъ астрономовъ заявилъ въ Курскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ о предстоявшемъ черезъ два года полномъ солнечномъ затмѣніи», и, какъ оказывается далѣе, не ошибся въ своемъ заявленіи. «Точно также, — продолжаетъ г. Ремезовъ, — въ 1850 г. Семеновъ напечаталъ составленную имъ карту полнаго солнечнаго затмѣнія, которое должно было послѣдовать 16 іюля 1851 г., присоединивъ къ ней объяснительную записку съ выводами изъ сдѣланныхъ имъ по этому предмету вычисленій», — трудъ, вызвавшій самые одобрительные отзывы такихъ ученыхъ, какъ Перевощиковъ и Савичъ.
До довольно, чтобы дать бѣглое понятіе о любопытной книжкѣ г. Ремезова, съ которою многіе, конечно, пожелаютъ непосредственно ознакомиться. Мы желали бы только въ заключеніе замѣтить, что почтенный авторъ недостаточно показалъ зависимость своихъ героевъ отъ той народной почвы, на которой они возникли. Дѣло въ томъ, что они не только какія-нибудь счастливыя исключенія, а краснорѣчивые свидѣтели о народѣ и въ пользу народа, — свидѣтели, которыхъ оказывалось бы налицо гораздо болѣе, если бы мы внимательнѣе слѣдили за всѣми признаками ихъ появленія. Если не только покойный Погодинъ, но вслѣдъ за нимъ и проф. Бриннеръ готовы были считать Посошкова прямо геніальнымъ, то мнѣніе это надо провѣрить и, какъ намъ кажется, отвергнуть. Къ сожалѣнію, нашъ авторъ, приводя изъ Посошкова большую выписку о правосудной книгѣ, оставляетъ васъ передъ этими страницами, какъ передъ сырымъ матеріаломъ. Между тѣмъ, для насъ важно знать, Посошковъ ли своимъ личнымъ умомъ додумался до всего этого, или онъ только провозвѣстникъ народнаго здраваго смысла и народныхъ бытовыхъ преданій, — вопросъ, который, по нашему крайнему разумѣнію, рѣшается не въ пользу исключительныхъ дарованій Посошкова, а въ пользу народа вообще, т.-е. рѣшается какъ свидѣтельство о необходимости для народа безпрепятственнаго органическаго развитія, — такого развитія, при которомъ «многочисленные Ломоносовы», переставая быть самоучками, не переставали бы быть такими чисто-народными, почвенно-живыми людьми, какъ Посошковы.
Нашему автору приходится и по поводу Посошкова, и по поводу Слѣпушкина коснуться такъ называемаго раскола, — религіозно-бытоваго явленія, къ которому едва ли уже можно въ наше время относиться такъ, какъ относились сами отставшіе отъ него, Посошковъ и Слѣпушкинъ, или какъ относились къ нему съ тогдашнихъ культурныхъ высотъ Ломоносовъ и Кантемиръ. «Въ основѣ раскола, какъ извѣстно, — утверждаетъ нашъ авторъ, — лежитъ одно догматизированіе обряда» (стр. 12). «Старовѣрчество, — говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, — стремясь оставить навсегда духовныя силы въ усыпленіи, въ застоѣ, считаетъ всякую попытку ума выйти изъ этого оцѣпенѣнія — суемудріемъ, грѣхомъ» (стр. 112). Пытливый умъ Слѣпушкина, но мнѣнію нашего автора, «не могъ не замѣтить у старовѣровъ замѣны истинныхъ правилъ христіанской жизни одною пустою наружною обрядностью» (стр. 115). Но, вѣдь, забвенія истинныхъ правилъ христіанской жизни было, конечно, немало и на сторонѣ, сжигавшей раскольниковъ въ срубахъ, — сжигавшей за непослушное упорство въ томъ обрядовомъ формализмѣ, который, въ сущности, былъ только исчадіемъ исторически сложившагося формализма тѣхъ, которые жгли раскольниковъ. Въ расколѣ, во всякомъ случаѣ, были и есть и другія стороны — церковно-бытовыя. Когда нашъ авторъ, противуполагая Рыбацкую слободу лежавшей на противуположномъ берегу Невы нѣмецкой колоніи, указываетъ на то, что Слѣпушкина привлекали въ послѣдней «достатокъ, довольство, порядокъ, чистота», то онъ, вѣроятно, не знаетъ или позабываетъ, что то же самое можно очень часто найти и у нашихъ раскольниковъ. Дѣло, должно быть, и тутъ въ такихъ «прекрасныхъ распорядкахъ», которые замѣтны иногда и у насъ, но по преимуществу сохранились именно въ старообрядчествѣ. Невольно задумываешься въ разсказѣ о Слѣпушкинѣ надъ тѣмъ незнакомцемъ, который неожиданно ссудилъ Слѣпушкина 700 руб. для поправленія его обстоятельствъ, сказавъ: «на что тебѣ меня знать, вѣдь, я тебя знаю», — ссудилъ, да болѣе и не показывался. Откуда онъ, на какой почвѣ возникъ? Откуда и въ самомъ Слѣпушкинѣ то, что, обзаведясь кирпичнымъ заводомъ, онъ сталъ для рабочихъ «вторымъ отцомъ, кормильцемъ, совѣтникомъ, судьею, заботливымъ попечителемъ о больныхъ» (стр. 121)? Откуда и то, что «онъ всегда совѣстился притѣснять своихъ должниковъ и, встрѣтивъ кого-нибудь изъ нихъ, обыкновенно показывалъ, что не замѣчаетъ, потому что по опыту зналъ, какъ тяжело встрѣчаться съ заимодавцемъ» (стр. 122), и отчего, съ другой стороны, многіе, выйдя въ люди, т.-е. сравнительно разбогатѣвъ, подобно Слѣпушкину, становятся, напротивъ того, прижимистыми, — тѣмъ, что называется у народа кулакомъ? Отчего, въ самомъ дѣлѣ, одинъ и тотъ же народный нашъ міръ порождаетъ въ одно и то же время и самоотверженнаго мірянина, и міроѣда?
Но книга г. Ремезова тѣмъ, между прочимъ, и хороша, что возбуждаетъ немало вопросовъ. Значительнымъ пособіемъ для пріисканія отвѣта на нихъ могутъ служить тѣ чрезвычайно добросовѣстно составленные библіографическіе указатели, которые помѣщены у него вслѣдъ за каждымъ изъ его очерковъ.
Закончимъ пожеланіемъ почтенному автору продолжать свой полезный трудъ. Пусть и тѣ дальнѣйшіе самоучки, которые остаются у него въ запасѣ, также громко указываютъ, особенными обстоятельствами своей жизни, на тѣхъ многочисленныхъ русскихъ людей, въ которыхъ отъ нашего лѣниваго равнодушія и сонной неподвижности нерѣдко совсѣмъ угасаетъ присущая имъ, хотя бы и не въ такой степени, искра Божія.