Сочиненія И. С. Аксакова.
Общественные вопросы по церковнымъ дѣламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860—1886
Томъ четвертый.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
Наши «сегодня», «вчера» и «третьяго дня».
правитьНѣтъ въ мірѣ власти сильнѣе, могущественнѣе, реальнѣе русской государственной власти, — и нѣтъ въ мірѣ страны, гдѣ бы дѣйствіе власти было, къ несчастію, обставлено такими искусственными условіями безсилія, такими вольными и невольными недоразумѣніями, какъ въ нашемъ отечествѣ. «Московскія Вѣдомости» сравниваютъ Россію съ «мнимобольною» Ѳедосьей, которую уложили въ постель и которой теперь доктора всего свѣта принялись прописывать рецепты, такъ что пожалуй и совсѣмъ залѣчатъ, согласись только она послушно глотать лѣкарства. Сравненіе вѣрное, но не вполнѣ; оно не выражаетъ всей сущности положенія. Намъ рисуется Россія въ иномъ образѣ. Представимъ себѣ богатыря сказочныхъ размѣровъ, хоть бы въ родѣ Ильи Муромца, который, сообразивъ, что въ лаптяхъ оставаться ему неудобно и неприлично, — вздумалъ бы обзавестись кожаною прочною и красивою обувью, и стянувъ для этой цѣли съ какого-то щеголеватаго, но малорослаго чужанина понравившіеся ему глянцовитые ботфорты, съ богатырскимъ усердіемъ, не щадя себя, напялилъ бы ихъ на свои здоровенныя исполинскія ноги. Напялилъ — и жизни не радъ станетъ — шатается; ходитъ — спотыкается: тѣснитъ, жметъ, тошнитъ, кровь ударяетъ въ голову, въ глазахъ двоится, а никому и не въ доменъ, что вся бѣда въ ботфортахъ. Онъ не «мнимо больной», потому что дѣйствительно, самымъ реальнымъ образомъ мучается: стало-быть вполнѣ «здоровымъ» названъ быть не можетъ; но вѣдь и къ «больнымъ» его причислить нельзя, такъ какъ всѣ его силы и здоровье при немъ только и горя, что вы узкая, съ чужой ноги обувь! И его, совсѣмъ понапрасну болѣющаго здоровяка, давно бы ужъ и ударъ хватилъ, еслибъ не прорвались кое-гдѣ крѣпкіе ботфорты. Все же хоть нѣсколько стало легче, — но окружающей его публикѣ до этого нѣтъ и дѣла. Какъ увидѣла она такое безобразіе — лопнувшіе сапоги и выпершіеся, торчащіе тамъ и здѣсь, сквозь дирья, могучіе пальцы, — такъ стономъ стали по всей землѣ оханья, аханья, возгласы благороднаго негодованья, хлопанье сатирическихъ бичей и всяческая ругань! И все это обрушивается на самого же богатыря; онъ же и виноватъ — не въ томъ, что надѣлъ, а зачѣмъ продырявилъ ботфорты! Толкуйте имъ, что въ этомъ пресловутомъ «безобразіи» для богатыря спасенье, что въ этомъ «безобразіи» — претъ сама богатырская сила, претъ жизнь… Куда! Никто и слышать не хочетъ! «Консерваторы» въ испугѣ мечутся съ воплемъ: «все лѣзетъ врозь, рушится! Иголокъ! нитокъ! давай ставить заплаты!» Чувствительные же и многоумные ваши «либералы», узрѣвши богатырскіе пальцы, пришли совсѣмъ въ «честный ужасъ»: «что за непристойная самобытность»! Такихъ пальцевъ у цивилизованныхъ народовъ въ Европѣ не увидишь!… «Это даже съ гуманизмомъ человѣчества не согласно» — глубокомысленно замѣчаетъ одинъ изъ «либеральныхъ» умовъ. «Варварскій раритетъ», важно рѣшаетъ другой мыслитель. «Звѣрь!» шепчетъ третій, — «обуздать надо!»… «Обуздать! а обуздавши, облагообразить и культивировать!» подхватываетъ остальная «либеральная» рать, фельетонная и бюрократическая «интеллигенція» И вотъ «либералы» всѣ вмѣстѣ тащутъ новую обувь, новѣйшаго иностраннаго фасона, еще тѣснѣе, еще уже, но будто бы попрочнѣе, а въ запасѣ у нихъ заготовленъ и мундиръ но послѣдней заграничной модѣ, который бы имъ хотѣлось вздѣть на богатыря, причемъ бы еще этому Ильѣ Муромцу напомадятъ и подвить волосы! А не полѣзетъ на него мундиръ, такъ они не прочь учинить и нѣкоторую ампутацію, и вообще посредствомъ разныхъ культурныхъ препаратовъ сократить его богатырщину, такъ чтобы довести его до приличныхъ размѣровъ почти культурнаго человѣка… Съ своей стороны «Московскія Вѣдомости», — которыя вѣрно знаютъ, что предъ ними богатырь съ исполинскою силою, но упускаютъ изъ виду, что ноги у него чужими ботфортами, словно кандалами, скованы, или же не даютъ значенія такой помѣхѣ, — пристаютъ къ нему съ энергическою рѣчью: воспрянь, не вѣрь, что ты боленъ, — ты здоровехонекъ, вставь я ходи, вспомяни свою силу, пусти въ ходъ свою силу и разгроми толпу насѣвшихъ на тебя со всѣхъ сторонъ лживыхъ печальниковъ! Но и радъ бы богатырь развернуть и явить свою силу, да въ кандалахъ или въ этихъ, до изнеможенія жмущихъ, съ чужой ноги ботфортахъ, не воспрянешь, — и озадаченный, смущенный богатырь чуть-слышно шепчетъ: «да помогите же мнѣ напередъ снять эту иностранную обувь, — дайте мнѣ обувь (да и одежду кстати) такую, которая была бы мнѣ впору, въ которой могъ бы я свободно, безъ помѣхи дыханію и кровообращенію, владѣть своими богатырскими членами, стать хозяиномъ своей собственной, отъ Бога данной мнѣ силы!»…
Просимъ извиненія у читателей, что мы нѣсколько увлеклись сравненіемъ и долгѣе, чѣмъ бы можетъ-быть слѣдовало, задержали ихъ вниманіе на этой фигурѣ обутаго въ тѣсные, съ чужой ноги ботфорты, здороваго богатыря. Но мы противопоставили этотъ образъ образу мнимо-больной Ѳедосьи, который произвелъ сильное впечатлѣніе на нѣкоторую часть нашего общества. Во всякомъ случаѣ въ этой образной формѣ выражаются доступнѣе для общаго пониманія два разныхъ отвѣта на вопросъ, поставленный русскою современностью. Замѣтимъ кстати, что образъ нами выведенный даже и не совсѣмъ фантастиченъ. Стоитъ только припомнить русскихъ солдатъ хоть бы временъ Императора Павла, этихъ суворовскихъ «чудо-богатырей», которые наканунѣ развода могли спать не иначе, какъ стоя, прислонясь къ стѣнѣ, дабы не помять своихъ напомаженныхъ, завитыхъ буклей, не стряхнуть пудры и не разстроить косы… Если, несмотря на то, Суворовъ съ ними все-таки побѣждалъ, такъ благодаря лишь тому, что онъ терпѣть не могъ такого, «благообразія» и на войнѣ его не держался; но нѣтъ сомнѣнія, что предварительное долговременное упражненіе въ подобномъ «благообразіи» значительно убавляло солдатской силы и еще значительнѣе прибавляло число ненужныхъ солдатскихъ жертвъ. И не сама ли власть, которой безпредѣльность сказалась именно въ этомъ насильственномъ обращеніи живыхъ людей въ механически послушныхъ пудренныхъ автоматовъ, сама добровольно, хотя и безсознательно, обезсиливала себя въ своихъ солдатахъ, и если не обезсилила окончательно, такъ только потому, что богатырскій природный духъ оказался «настолько сильнѣе ея неразумныхъ стараній и собственныхъ мукъ, что съумѣлъ даже добыть ей побѣды, — но не благодаря, а наперекоръ ей самой!…
Вотъ почему мы и не можемъ согласиться съ мнѣніемъ „Московскихъ Вѣдомостей“, что „если наше правительство кому-либо кажется слабымъ, то причины этой слабости слѣдуетъ искать не въ дѣйствительныхъ условіяхъ правительственной власти, которыя остаются невредимы я цѣлы“ (что мы признаемъ вполнѣ справедливомъ, какъ это и высказали въ прошломъ No), а развѣ въ неспособности ея „случайныхъ органовъ“. Мудрено предположить такую послѣдовательную случайность, sans solution de continuite! Сами же „Московскія Вѣдомости“ утверждаютъ (въ другой статьѣ), что наше сегодня съ тѣмъ положеніемъ дѣлъ, „отъ сохраненія котораго ничего не получится кромѣ постыдной вялости, немощной на доброо и безсильной передъ зломъ“ — порождено „нашимъ безалабернымъ вчера“, и это вчера распространяютъ чуть не на всѣ двадцать лѣтъ прошлаго царствованія!… Неужели только „неспособность случайнымъ органовъ правительственной власти“ могла насадить, выростить и расплодить все то зло котораго главные симптомы указаны почтенной газетой? Но меньшей мѣрѣ приходятся допустить — ну хоть особенно благопріятныя условія общественной почвы и атмосферы!…. Въ томъ-то и дѣло, что это вчера въ свою очередь было порождено нашимъ третьяго дня, — тѣмъ позавчера, которое многимъ представляется высшихъ проявленіемъ и развитіемъ правительственной власти.
Въ самомъ дѣлѣ, нѣтъ ничего другъ другу противоположнѣе этихъ двухъ историческихъ дней: вчерашняго и третьягодняшняго. Во сколько вчерашній день, по характеристикѣ е Московскихъ Вѣдомостей», выразился въ органахъ власти безпечностью, слабосердечіемъ, потворствомъ или уступками зачинавшейся «крамолѣ», заискиваніемъ благосклонности у враждебныхъ правительству элементовъ и т. д., постолько же день предшествовавшій ознаменовался непреклонною суровостью власти, гордою самоувѣренностью ея въ себѣ, сознаніемъ своей силы, не допускавшимъ никакихъ компромиссовъ съ оппозиціонными элементами. Противоположность была такъ велика, что можно сказать — царствованіе Александра ІІ было реакціей царствованію Николая I. Не въ лицѣ ли Государя Николая Павловича полнота власти достигла, казалось, своего, апогея? Не явился ли онъ самымъ живымъ, самымъ обаятельнымъ воплощеніемъ державнаго величія и мощи, долго изумлявшимъ и страшившимъ весь міръ? Не онъ ли незыблемо вѣрилъ въ свое верховное призваніе, съ самозабвеніемъ служилъ своему идеалу власти всеобъемлющей, вездѣсущей, — служилъ до послѣдняго издыханія? Никогда власть не была повидимому сильнѣе, никогда созданіе и соблюденіе правительственной силы не было превознесено превыше всѣхъ остальныхъ задачъ и заботъ. И что же? Не ему ли суждена была Богомъ горькая участь узрѣть еще при жизни, — въ результатѣ этого тридцатилѣтняго правительственнаго служенія идеѣ силы — печальное, позорное, полнѣйшую несостоятельность административнаго механизма?! Тяжело и подумать о тp3;хъ страданіяхъ, которыя перенесъ этотъ гордый, мощный, благородный духъ, и конечно не какая-либо тамъ простуда, а именно эти нравственныя страданія императора, это озарившее его откровеніе подъ внѣшнею оболочкою силы, только и могли сокрушить такъ быстро его исполинскій физическій организмъ. Солдаты, предметъ особенной любви и попеченія, радость и слава Монарха — оказались безъ пороху, безъ порядочнаго вооруженія, безъ надлежащей воинской подготовки, такъ какъ изъ нихъ дрессировали только безотвѣтныя машины; благоустройство оказалось разстройствомъ, порядокъ — безпорядкомъ, благообразіе — безобразіемъ, и дѣйствительнымъ, а не мнимымъ. И наоборотъ, если что спасло честь Россіи и на этотъ разъ, такъ именно то, что фальшиво почиталось доселѣ «безпорядкомъ» и «безобразіемъ», т. е. проявленіе не форменной, регулярной, а живой, вольной, мшенной нравственной силы, самостоятельный подъемъ земскаго патріотическаго и историческаго духа…
Очевидно, что причины безсилія проявившагося въ концѣ этого царствованія, которое для многихъ и теперь рисуется высшимъ выраженіемъ правительственной силы, лежатъ не въ неспособности случайныхъ органовъ власти, а въ чемъ-то иномъ, въ присутствіи какихъ то особенныхъ условій, парализующихъ тѣ «дѣйствительныя условія власти», которыя несомнѣнно существуютъ, пребываютъ и доселѣ «невредимы и цѣлы», но почему-то не дѣйствуютъ. Вотъ тутъ и можетъ пригодиться выше начерченный образъ богатыря, приложившаго всю мощь своей богатырской силы къ тому, чтобъ себя обезсилить, именно чтобъ напялить на ноги узкую обувь, стѣснившую свободу его движеній!… Не можемъ не пожалѣть, что «Московскія Вѣдомости» ограничиваются въ своихъ статьяхъ однимъ неопредѣленнымъ воззваніемъ къ силѣ, не разъясняя ни содержанія, ни направленія, ни тѣхъ условій, при которыхъ эта сила можетъ быть дѣйствительно зиждительною, а не отрицательною. Послѣдняя вѣдь тоже сила, и не она ли собственно главнымъ образомъ и проявилась въ томъ нашемъ третьяго дня, которому — повторяемъ — наше вчера своими «безалаберными», по выраженію газеты, сторонами явилось только логическою реакцій?… Вотъ на изслѣдованіе этихъ, вовсе не случайныхъ, а постоянно присутствующихъ условій «безсилія», и слѣдовало бы обратить особенное вниманіе. Если «познай самого себя» почитается верхомъ человѣческой мудрости, то въ такой же мѣрѣ прилагается это требованіе и къ государственной власти. Ей также необходимо познать настоящія свойства и природу своей силы, а также и тѣ причины, отъ которыхъ самая мощная власть становится немощною. Не пускаясь въ отвлеченныя разсужденія, пояснимъ нашу мысль примѣрами.
Если бы, предположимъ, русская власть заговорила съ Русскимъ народомъ на непонятномъ ему языкѣ, хоть бы на нѣмецкомъ, — что это? условіе силы или безсилія? Отвѣта подсказывать нѣтъ надобности, и дота этотъ вопросъ поставленъ въ видѣ гиперболическаго примѣра, ради нагляднѣйшаго выраженія мысли, однакожъ невольно напрашивается въ голову и такое соображеніе: эти кирхшпильфохты, ландсгевдинги, линдректмейстеры, проссовы, — которыми русская власть надѣлила было Русскую землю вмѣсто того земскаго устроенія, ради коего созванъ былъ соборъ, но безъ довершенія дѣда распущенъ въ 1682 г., — все это нѣмецкое «благоустройство», что оно? дѣйствительно ли благоустроило землю, а самой власти облегчило ея отправленія и упрочило ея силу? На это и исторія даетъ отвѣтъ отрицательный… Если, управляя страной, я уѣду изъ страны далече и вмѣсто того, чтобъ быть въ постоянномъ живомъ сношеніи съ управляемыми, посажу взамѣнъ себя разныхъ повѣренныхъ, на письменныя донесенія которыхъ мнѣ придется невольно полагаться, — что это? послужитъ ли къ усиленію моей власти или, напротивъ, къ нѣкоторому ея ослабленію, такъ какъ заочныя, на основаніи непровѣренныхъ донесеній, прививанія могутъ оказаться неисполнимыми, и управляемые утратятъ довѣріе къ власти, пребывающей далеко, правящей и рѣшающей заглазно и съ чужихъ словъ? Иначе: перенесеніе центра тягости власти изъ средоточія народной жизни туда, гдѣ никакой народной "жизни и нѣтъ, откуда сноситься съ родною страною можно только бюрократически, — перенесеніе столицы и центра управленія въ Санктпетербургъ, что оно? условіе ли силы или же безсилія для власти? Мы полагаемъ послѣднее. Россія — по нашему убѣжденію — живетъ, ростетъ, движется, преуспѣваетъ — не благодаря Петербургу, а вопреки Петербургу.
Условія безсилія русской правительственной власти, рядомъ съ дѣйствительными условіями ея безпредѣльной мощи, заключаются именно въ томъ разъединеніи народа съ правительствомъ и начала земскаго съ началомъ государственнымъ, въ томъ противоположеніи ихъ другъ другу, — которое внесено было въ нашу исторію Петромъ Великимъ. Это разъединеніе и противоположеніе воплотилось въ пересаженномъ къ намъ изъ чужи, бездушномъ бюрократическо-канцелярскомъ правительственномъ порядкѣ, заступившемъ мѣсто стараго земско-государственнаго строя. Послѣдній безъ сомнѣнія былъ исполненъ несовершенствъ; но онъ только что началъ слагаться и его недостатки могли бы вѣроятно бить исправлены безъ отступленія отъ національной земской основы. Вмѣсто того правительству внѣдрены были Петромъ чудовищныя притязанія — замѣнить въ обширнѣйшемъ въ мірѣ государствѣ дѣятельностью всеобъемлющаго полицейскаго, да еще неуклюже заимствованнаго механизма — свободу органическаго творчества жизни и самобытную дѣятельность духа цѣлой страны!… Значеніе Петра въ русской исторіи должно быть отдѣлено отъ его учрежденій и «благоустроеній». Онъ вывелъ Россію изъ замкнутой ограды исключительной національности на поприще всемірно-исторической жизни, онъ призвалъ Рускій народъ (въ широкомъ смыслѣ слова) къ самосознанію, къ самостоятельному участію въ трудѣ общечеловѣческаго просвѣщенія, — все это извѣстно, все это такъ. Его гигантская заслуга за нимъ и остается, и въ этомъ смыслѣ дѣло его безсмертно. Онъ былъ воплощенная буря, — но не можетъ же буря быть обращена въ систему. То, что исторически оправдывалось въ его лицѣ, въ которомъ одномъ, казалось, сосредоточенно выразилась, такъ-сказать вспыхнула и потребовала себѣ разрѣшенія жизненная задача всего народа, то не имѣло уже оправданія, становилось мертвеннымъ, какъ скоро облекалось въ формы не одушевленныя личнымъ духомъ Петровымъ. Оттого и вышло, что Петръ, который лично былъ, конечно, самымъ ярымъ отрицаніемъ понятія, связываемаго теперь нами съ словомъ «казенный», сталъ въ то же время у насъ творцомъ всемертвящей казенщины. Онъ, который вездѣ во всемъ искалъ и умѣлъ уловить самое живье, самый существенный нервъ дѣла, породилъ бюрократизмъ и чиновничество, и чуть не убилъ въ родной землѣ самый духъ жизни. Однимъ словомъ, если отнестись критически къ подробностямъ административныхъ учрежденій и порядковъ, насажденныхъ Петромъ, такъ съ явною несообразностью большей части изъ нихъ можно помириться развѣ лишь какъ съ временными попытками, пробами, преходящими мѣрами. Какой иной проектъ, кромѣ самаго абстрактнаго, могъ преподнести ему германскій философъ Лейбницъ, приглашенный имъ къ совѣщанію объ устроеніи Россіи — проектъ, который однако Петръ тотчасъ же привелъ въ исполненіе, не переведя даже и названій придуманныхъ Лейбницемъ коллегій! Взятая такимъ образомъ въ опеку Петромъ Русская земля попала, послѣ него, подъ опеку цѣлаго ряда бездарныхъ преемниковъ, нѣмецкихъ выписныхъ администраторовъ, и явила истинный хаосъ, въ которомъ и задохнуться было бы можно, еслибъ не упорядочила его нѣсколько Екатерина, благодаря собранной ею знаменитой Коммиссіи. Только упорядочила, но не отмѣнила основнаго принципа, и водворенный «Преобразователемъ» строй, лишь видоизмѣняясь, совершенствуясь по своему, но оставаясь въ сущности тѣмъ же, т. е ни сколько не животнотворящимъ, а болѣе или менѣе мертвящимъ, дошелъ до своего апогея при императорѣ Николаѣ.
Періодъ времени отъ 182* до 1855 г., періодъ блестящей минной силы и внутренняго безсилія власти, потому особенно и достоинъ изученія, что въ немъ разгадка многимъ, смущающимъ насъ теперь недоумѣніямъ. Никогда такъ ярко не высказывались притязанія упразднить всякую живую, органическую самодѣятельность, замѣнивъ ее усовершенствованною казенною машиной, прибрать въ казну все живое, все свести къ казенному однообразію, подчинить казенной командѣ, все оказеннить — душу, совѣсть, вѣру, мысль, науку, искусство, талантъ. Такія притязанія могли имѣть только одинъ результатъ: или убить творчество жизни или обнаружить свою немощь, раздражая лишь понапрасну творческую способность и направляя ее на окольный, частію ложный и даже опасный путь. Что же какъ не посягательство на самостоятельное развитіе зодческаго искусства могло означать, напримѣръ, запрещеніе строить гдѣ бы то ни было въ Россіи церковь иначе какъ по одному изъ образцовъ, властью разъ навсегда указанныхъ и изданныхъ особою книгою? или же повелѣніе не допускать ни въ одномъ городишкѣ постройки дома числомъ оконъ на улицу болѣе 5 — безъ утвержденія фасада въ Петербургѣ? Что же какъ не нигилистовъ могло породить это упраздненіе Бога и личной совѣсти, выраженное въ печатной инструкціи военно-учебнымъ заведеніямъ, во внушеніи: «Государь есть верховная совѣсть»? И рядомъ съ подобными притязаніями, та же власть не сознавала въ себѣ достаточной силы, чтобъ уничтожить крѣпостную зависимость крестьянъ, преобразовать рекрутчину или кляузный неправый судъ, — что однакоже все стало подъ силу Александру II, котораго правительство называютъ (и повидимому не совсѣмъ несправедливо) «безсильнымъ»! Правда, освобожденіе крестьянъ — это великое дѣло нашего «вчера» — подрывало въ основаніи тогъ полицейско-казенный государственный «порядокъ», въ которомъ прежняя власть мнила видѣть свою силу; вмѣстѣ съ подрывомъ этого «порядка» слѣдовало бы нашему «вчера» тотчасъ же воззвать къ жизни и къ дѣйствію пренебреженныя, скрытыя, но сущія и невредимыя условія истинной, властной силы… Этого не было сдѣлано, да и не такъ-то легко было совершить — послѣ почти 200-лѣтняго господства фальшивыхъ условій! Видно, необходимо было пройти черезъ годину разложенія бюрократическаго казеннаго строя (своего рода анархію), которую мы и переживаемъ или доживаемъ въ настоящую пору…
Да, если бы какой добросовѣстный изслѣдователь составилъ подробную исторію нашей администраціи съ тщательной оцѣнкой ея отношеній къ жизни и практическихъ послѣдствій, какіе поразительные выводы представила бы эта исторія! Сколько трудовъ, работъ, усилій административной власти оказалось бы потраченныхъ совершенно понапрасну, сколько напраснаго искаженія, уродованія жизни и сколько напрасныхъ жертвъ! Какъ неминуемо періодически обличался каждый заводимый порядокъ, чрезъ извѣстное число лѣтъ, въ своей полнѣйшей несостоятельности! Но тѣмъ не менѣе, періодическая несостоятельность административныхъ порядковъ, мѣнявшихся одинъ за другимъ, не повлекла за собою банкротства страны: напротивъ, она продолжала рости, шириться и восходить отъ силы въ силу — хотя и неблагообразно, безпорядочно, какъ бы незаконно, самовольно, чему-то наперекоръ, какъ-то бокомъ и вкривь, — словно подростающій богатырь, напоромъ могучихъ плечъ срывающій крючья и петли на узкомъ кафтанѣ и тѣмъ избавляющій себя отъ удушья! Благодареніе Богу, сквозь весь этотъ долгій періодъ прожитыхъ Россіей испытаній, — періодъ такъ-называемый Петербургскій, — несокрушимо соблюдались, хотя и покрытые тучами недоразумѣній, два такъ-называемыхъ «устоя» — Царь и народъ: — первый нерѣдко лишь какъ начало, принципъ, — второй какъ живая органическая стихія, хранящая въ себѣ всѣ зиждительныя силы прошлаго и будущаго. При великихъ событіяхъ, подъ наитіемъ духа исторіи, недоразумѣнія мгновенно разсѣивались, выступалъ на историческую арену союзъ власти съ землею и спасалъ Россію, — хотя скоро опять застилался недоразумѣніями… Что было бы съ Россіей, еслибъ какой-либо европейскій «правовой порядокъ» передалъ власть въ руки новосозданнаго Петромъ россійскаго общества, оторвавшагося отъ корня, презиравшаго историческія преданія, да и до сихъ поръ постоянно зыблемаго всѣми вѣяніями несущимися изъ чужи?!
Наше спасеніе, очевидно, въ упраздненіи тѣхъ условій безсилія, которыя сковываютъ русскаго богатыря, т. е. въ упраздненіи бюрократическаго канцелярскаго строя съ его тлетворнымъ казеннымъ духомъ, въ возстановленіи дѣйствія началъ, выразившихся въ нашемъ старинномъ земско-государственномъ складѣ, въ признаніи правъ органической жизни. И заря этого возрожденія нашего уже готова заняться, мы въ это вѣримъ. Дѣло пока, впрочемъ, не въ формахъ. Дѣло въ эмансипаціи сознанія въ самомъ нашемъ обществѣ, въ которомъ — увы! — оно все еще затемнено, гораздо менѣе готово къ необходимому для насъ возрожденію, чѣмъ даже сознаніе самихъ носителей власти, и съ большимъ упорствомъ чѣмъ когда-либо исповѣдуетъ принципъ Петровой цивилизующей дубинки — только въ болѣе деликатной формѣ, т. е. въ формѣ фальшиво-либеральнаго, бюрократическаго верховодства Русскимъ народомъ. Именно это современное направленіе умовъ значительной части нашего расшатавшагося общества и служитъ всему помѣхой.