Наша революция (Троцкий)/Стачка в октябре

Стачка в октябре
автор Лев Давидович Троцкий (1879–1940)
Опубл.: 1906. Источник: Троцкий Н. Наша революция. — СПб.: книгоиздательство Н. Глаголева, тип. «Север», 1906. — 286 с.


— Так вы думаете, что революция идет?
— Идет!
(«Новое Время», 5 мая 1905 г.)
— Вот она!
(«Новое Время», 14 октября 1905 г.)

I править

Совершенно свободные народные собрания в стенах университетов, в то время как на улице царит неограниченная треповщина, это — один из самых удивительных парадоксов революционно-политического развития осенних месяцев 1905 г. Какой-то старый и невежественный генерал Глазов, неизвестно почему оказавшийся министром просвещения, создал, неожиданно для себя, убежища свободного слова. Либеральная профессура протестовала: университет — для науки: улице не место в академии. Князь Сергей Трубецкой умер с этой истиной на устах. Но дверь университета оставалась в течение нескольких недель широко раскрытой. «Народ» заполнял коридоры, аудитории и залы. Рабочие непосредственно из фабрик отправлялись в университет. Власти растерялись. Они могли давить, арестовывать, топтать и расстреливать рабочих, пока те оставались на улице или у себя на квартире. Но чуть рабочий переступал порог университета, как немедленно становился неприкосновенным. Массам давался предметный урок преимуществ конституционного права над правом самодержавным.

30 сентября происходили первые свободные народные митинги в университетах Петербурга и Киева. Телеграфное агентство с ужасом перечисляет публику, скопившуюся в торжественном зале Владимирского университета. Кроме студентов, толпу, по словам телеграмм, составляли множество «посторонних лиц обоего пола, воспитанники средне-учебных заведений, подростки из городских и частных училищ, рабочие, разного рода сброд и оборванцы».

Революционное слово вырвалось из подполья и огласило университетские залы, аудитории, коридоры и дворы. Масса с жадностью впитывала в себя прекрасные в своей простоте лозунги революции. Неорганизованная случайная толпа, которая глупцам бюрократии и проходимцам реакционной журналистики казалась «разного рода сбродом», проявляла нравственную дисциплину и политическую чуткость, исторгавшие крик удивления даже у буржуазных публицистов.

«Знаете, что больше всего меня поразило на университетском митинге, — писал фельетонист „Руси“, — необыкновенный, образцовый порядок. В актовом зале был вскоре объявлен перерыв, и я отправился бродить по коридору. Университетский коридор, это — целая улица. Все аудитории, прилегающие к коридору, были полны народа, в них происходили самостоятельные митинги по фракциям. Самый коридор был переполнен до последней возможности, взад и вперед двигалась толпа. Иные сидели на подоконниках, на скамьях, на шкафах. Курили. Негромко разговаривали. Можно было подумать, что находишься на многочисленном рауте, только немножко более серьезном, чем обыкновенно. А между тем это был народ — самый настоящий, подлинный народ, с потрескавшимися от работы красными руками, с тем землистым цветом лица, который является у людей, проводящих дни в запертых, нездоровых помещениях. И у всех блестели глаза, глубоко ушедшие в орбиты… Для этих малорослых, худых, плохо упитанных людей, пришедших сюда с фабрики или с завода, из мастерской, где калят железо, плавят чугун, где от жары и дыма захватывает дыхание, университет, это — точно храм, высокий, просторный, сверкающий белоснежными красками. И каждое слово, которое произносится здесь, звучит молитвой… Пробудившаяся любознательность, как губка, пьет всякое (?) учение».

Нет, не всякое учение впитывала в себя эта одухотворенная толпа. Пусть бы перед ней попытались выступить те реакционные молодцы, которые лгут, будто между крайними партиями и массой нет политической солидарности. Они не смели. Они сидели по своим реакционным норам и ждали передышки, чтоб клеветать на прошлое. Но не только они, даже политики и ораторы либерализма не выступали перед этой необозримой, вечно меняющейся аудиторией. Здесь безраздельно царили ораторы революции. Здесь социал-демократия связывала бесчисленные атомы народа живой нерасторжимой политической связью. Великие социальные страсти масс она переводила на язык законченных революционных лозунгов. Толпа, которая вышла из университета, была уже не той толпой, которая вошла в университет… Митинги происходили каждый день. Настроение рабочих поднималось все выше, но партия не давала никакого призыва. Всеобщее выступление предполагалось значительно позже — к годовщине 9 января и ко времени созыва Государственной Думы, которая должна была собраться 10 января. Союз железнодорожников грозил не пропустить в Петербург депутатов булыгинской Думы. Но события сами надвинулись так скоро, как никто не ожидал.


II править

19 сентября забастовали в Москве наборщики типографии Сытина. Они потребовали сокращения рабочего дня и повышения сдельной платы с 1.000 букв, не исключая и знаков препинания: это маленькое событие открыло собой не более и не менее как всероссийскую политическую стачку, возникшую из-за знаков препинания и сбившую с ног абсолютизм.

Стачкой у Сытина воспользовалось, как жалуется в своем сообщении департамент полиции, неразрешенное правительством сообщество, именующееся «союзом московских типо-литографских рабочих». К вечеру 24-го бастовало уже 50 типографий. 25 сентября на собрании, разрешенном градоначальником, была выработана программа требований. Градоначальник усмотрел в ней «произвол Совета депутатов от типографий», и во имя личной «независимости» рабочих, которой угрожал произвол пролетарской самодеятельности, полицейский сатрап попытался задавить типографскую стачку кулаком.

Но стачка, возникшая из-за знаков препинания, успела уже переброситься на другие отрасли. Забастовали московские хлебопеки и притом так упорно, что две сотни 1-го Донского казачьего полка вынуждены были с беззаветной храбростью, свойственной этому славному роду оружия, брать приступом булочную Филиппова. 1 октября из Москвы телеграфировали, что забастовка на фабриках и заводах начинает сокращаться. Но это было только придыхание.

2 октября наборщики петербургских типографий постановили демонстрировать свою солидарность с московскими товарищами посредством трехдневной забастовки. Из Москвы телеграфируют, что заводы «продолжают бастовать». Уличных недоразумений не было: лучшим союзником порядка явился проливной дождь.

Железные дороги, которым суждено сыграть такую огромную роль в октябрьской борьбе, делают первое предостережение. 30 сентября началось брожение в мастерских Московско-Курской и Московско-Казанской ж. д. Эти две дороги готовы были открыть кампанию 1 октября. Их сдерживает железнодорожный союз. Опираясь на опыт февральских, апрельских и июльских забастовок отдельных ветвей, он готовит всеобщую железнодорожную стачку ко времени созыва Государственной Думы; сейчас он против частичных выступлений. Но брожение не унимается. Еще 20 сентября в Петербурге открылось официальное «совещание» железнодорожных депутатов по поводу пенсионных касс. Совещание самочинно расширило свои полномочия и, при аплодисментах всего железнодорожного мира, превратилось в независимый профессионально-политический съезд. Приветствия съезду шли со всех сторон. Брожение росло. Мысль о немедленной всеобщей стачке железных дорог начинает пробиваться в московском узле.

3 октября телефон приносит нам из Москвы весть, что забастовка на фабриках и заводах мало-помалу уменьшается. На Московско-Брестской дороге, где мастерские бастовали, заметно движение в пользу возобновления работ.

Забастовка еще не решилась. Она размышляет и колеблется.

Собрание депутатов от рабочих типографского цеха, механического, столярного, табачного и других приняло решение образовать общий совет рабочих всей Москвы.

В ближайшие дни все как бы направлялось к умиротворению. Стачка в Риге закончилась. Четвертого и пятого возобновились работы во многих московских типографиях. Вышли газеты. Через день появились саратовские издания после недельного перерыва: казалось, ничто не говорит о надвигающихся событиях.

На университетском митинге в Петербурге, 5-го, выносится резолюция, призывающая закончить забастовки «по симпатии» в назначенный срок. С 6 октября становятся на работу петербургские наборщики после трехдневной стачечной манифестации. В тот же день петербургский градоначальник уже оповещает о полном порядке на Шлиссельбургском тракте и об общем возобновлении работ, прерванных московскими вестями. 7-го приступила к работам половина рабочих Невского судостроительного завода. За Невской заставой работали все заводы за исключением Обуховского, который объявил политическую забастовку до 10 октября.

По-видимому, готовились наступить будни, — конечно, революционные будни. Казалось, стачка сделала несколько беспорядочных опытов, бросила их и ушла… Но это только казалось.


III править

На деле она готовилась развернуться во-всю. Она решилась совершить свое дело в кратчайший срок — и сразу принялась за железные дороги.

Под влиянием напряженного настроения на всех линиях, особенно в московском узле, центральное бюро железнодорожного союза решило объявить всеобщую забастовку. При этом имелась в виду лишь повсеместная пробная мобилизация боевых сил: самый бой по-прежнему откладывался до января.

7 октября было решительным днем. «Начались спазмы сердца», — как писало «Новое Время» — московские железные дороги отмирали одна за другой. Москва изолировалась от страны. По телеграфной проволоке помчались, обгоняя друг друга, испуганные телеграммы: Нижний, Арзамас, Кашира, Рязань, Венев наперебой жалуются на измену железных дорог.

7-го забастовала Московско-Казанская дорога. В Нижнем забастовала Ромодановская ветвь. На следующий день забастовка распространилась на Московско-Ярославскую, Московско-Нижегородскую и Московско-Курскую линии. Но другие центральные пункты откликнулись не сразу.

8 октября на совещании служащих петербургского узла решено было деятельно приступить к организации всероссийского железнодорожного союза, возникшего на апрельском съезде в Москве, с тем, чтобы предъявить впоследствии правительству ультиматум и поддержать свои требования забастовкой всей железнодорожной сети. О забастовке здесь говорилось еще в неопределенном будущем.

9 октября забастовали: Московско-Киево-Воронежская, Московско-Брестская и другие линии. Стачка овладевает положением и, чувствуя под собой твердую почву, она отменяет все сдержанные, выжидательные и враждебные ей решения.

9 октября на экстренном собрании петербургского делегатского съезда железнодорожных служащих формулируются и немедленно же рассылаются по телеграфу по всем линиям общие лозунги железнодорожной забастовки: 8-часовой рабочий день, гражданские свободы, амнистия, Учредительное Собрание.

Стачка начинает уверенно хозяйничать в стране. Нерешительность окончательно покидает ее. Вместе с ростом численности растет самоуверенность ее участников. Над экономическими нуждами профессий выдвигаются революционные требования класса. Вырвавшись из профессиональных и местных рамок, она начинает чувствовать себя революцией, — и это придает ей неслыханную отвагу.

Она мчится по рельсам и властно замыкает за собой путь. Она предупреждает о своем шествии по проволоке железнодорожного телеграфа. «Бастуйте!» — приказывает она во все концы. 9-го газеты сообщили всей России, что на Казанской дороге арестован с прокламациями какой-то электротехник Беднов. Они все еще надеялись остановить ее, конфисковав пачку прокламаций. Безумцы! Она идет вперед…

Она преследует колоссальный план — приостановить промышленную и торговую жизнь во всей стране, — и она не упускает при этом ни одной детали. Где телеграф отказывается ей служить, она с военной решительностью разрывает проволоку или опрокидывает столбы. Она задерживает беспокойные паровозы и выпускает из них пары. Она приостанавливает электрические станции, а если это трудно — портит электрические провода и погружает вокзалы во мрак. Где упрямое противодействие мешает ее планам, там она не задумывается развести рельсы, испортить семафор, опрокинуть локомотив, загородить путь, поставить вагоны поперек моста. Она проникает на элеватор и прекращает действие подъемной машины. Товарные поезда она задерживает там, где настигает их, а пассажирские она нередко доставляет до узловой станции или до места назначения.

Только для своих собственных целей она разрешает себе нарушить обет неделания. Она открывает типографии, когда ей нужны бюллетени революции, она пользуется телеграфом для забастовочных предписаний, она пропускает поезда с делегатами стачечников.

Во всем остальном она не делает изъятий: она закрывает заводы, аптеки, лавки, суды.

Время от времени ее внимание утомляется и бдительность ослабевает то здесь, то там. Иногда шальной поезд прорывается сквозь стачечную заставу, — тогда она снаряжает за ним погоню. Он бежит, как преступник, мимо темных и пустых вокзалов, без телеграфных предупреждений, сопровождаемый ужасом и неизвестностью. Но, в конце концов, она настигает его, останавливает паровоз, изгоняет машиниста и выпускает пары.

Она пускает в ход все средства: она призывает, убеждает, заклинает, она умоляет на коленях — так поступила в Москве женщина-оратор на платформе Курского вокзала, — она угрожает, стращает, забрасывает камнями, наконец, стреляет из браунинга. Она хочет добиться своей цели во что бы то ни стало. Она слишком много ставит на карту: кровь отцов, хлеб детей, репутацию своей силы. Целый класс повинуется ей, — и если ничтожная частица его, развращенная теми, против кого она борется, становится поперек ее пути, мудрено ли, если она грубым пинком отбрасывает помеху в сторону.


IV править

Двигательные нервы страны замирают все больше и больше. Экономический организм коченеет. Смоленск, Кирсанов, Тула, Лукоянов беспомощно жалуются на полную железнодорожную забастовку. Неуклюжие железнодорожные батальоны ничего не в силах поделать, когда против них вся линия, вся сеть. Десятого замерли почти все дороги, примыкающие к Москве, в том числе Николаевская до Твери, — и Москва совершенно затерялась в центре необъятной территории. Последняя дорога Московского узла, Савеловская, забастовала 16-го.

10-го вечером в зале московского университета собрались забастовавшие железнодорожные служащие и постановили бастовать до удовлетворения всех требований.

Железнодорожная стачка от центра надвинулась на окраины. Восьмого забастовала Рязано-Уральская линия, девятого — Брянская линия Полесской дороги и Смоленск — Данков; десятого — Курско-Харьково-Севастопольская и Екатерининская ж. д., все дороги Харьковского узла. Цены на продукты всюду стали быстро возрастать. 11-го Москва уже стала жаловаться на отсутствие молока.

В этот день железнодорожная стачка сделала еще новые завоевания. Начало прекращаться движение на Самаро-Златоустовской дороге. Стал Орловский узел. На Юго-Западных дорогах забастовали самые крупные станции: Казатин, Бирзула и Одесса, на Харьково-Николаевской — Кременчуг. Остановились Полесские дороги. В Саратов в течение дня прибыло три поезда, исключительно с делегатами, выбранными от забастовщиков. Делегатские поезда, как сообщает телеграф, встречались на всем пути следования восторженно.

Железнодорожная забастовка распространяется неотвратимо, втягивая линию за линией, поезд за поездом. 11 октября курляндский генерал-губернатор издал срочное постановление, карающее за прекращение работ на дороге заключением в тюрьму на 3 месяца. Ответ на вызов последовал тотчас. 12-го уже не было поездов между Москвой и Крейцбургом, линия забастовала, поезд в Виндаву не пришел. 15-го прекращена в Виндаве работа на элеваторе и в коммерческом железнодорожном агентстве.

В ночь с 11-го на 12-е приостановилось движение на всех привислинских ветвях. Утром не вышли из Варшавы поезда в Петербург. В тот же день, 12-го, забастовка оцепила Петербург. Революционный инстинкт подсказал ей правильную тактику: она сперва подняла на ноги всю провинцию, забросала правящий Петербург тысячами перепуганных телеграмм, создала, таким образом, «психологический момент», терроризовала центральные власти, и затем явилась сама, чтобы нанести последний удар. Утром 12-го с полным единодушием было проведено прекращение работ во всем петербургском узле. Одна Финляндская линия работала, поджидая революционной мобилизации всей Финляндии, — она стала только четыре дня спустя, 16-го. Тринадцатого октября забастовка достигла Ревеля, Либавы, Риги и Бреста. Прекращены работы на ст. Пермь. Остановлено движение на части Ташкентской дороги. Четырнадцатого забастовали Брестский узел, Закавказская дорога и станция Асхабад и Новая Бухара на Средне-Азиатской ж. д. В этот же день забастовка открылась на Сибирском пути; начав с Читы и Иркутска и передвигаясь с востока на запад, она 17 октября докатилась до Челябинска и Кургана. 15 октября стала ст. Баку, 17-го забастовала ст. Одесса.

К параличу двигательных нервов присоединился на время паралич нервов чувствительных, — телеграфное сообщение было прервано: 11 октября — в Харькове, 13-го — в Челябинске и Иркутске, 14-го — в Москве, 15-го — в Петербурге.

Из-за забастовки дорог почта отказалась от приема иногородней корреспонденции.

На старом московском тракте показалась тройка под кованой дугой.

Стали не только все российские и польские дороги, но также владикавказская, закавказская и сибирская. Бастовала вся железнодорожная армия: три четверти миллиона человек.


V править

Появились озабоченные бюллетени хлебной, товарной, мясной, зеленной, рыбной и других бирж. Цены на съестные продукты, особенно на мясо, быстро крепчали. Денежная биржа трепетала. Революция всегда была ее смертельным врагом. Как только они оказались лицом к лицу, биржа заметалась без памяти. Она бросилась к телеграфу, но телеграф враждебно молчал. Почта также отказывается служить. Биржа постучалась в Государственный Банк, но оказалось, что он не отвечает за срочность переводов. Акции железнодорожных и промышленных предприятий снялись с места, как стая испуганных птиц, и полетели — но не вверх, а вниз. В темном царстве биржевой спекуляции воцарились паника и скрежет зубовный. Денежное обращение затруднилось, платежи из провинции в столицы перестали поступать. Фирмы, производящие расчет на наличные, приостановили платежи. Число опротестованных векселей стало быстро возрастать. Векселедатели, бланкодатели, поручители, плательщики и получатели засуетились, заметались и потребовали нарушения созданных на их предмет законов, потому что она — стачка, революция — нарушила все законы хозяйственного оборота.

Стачка не ограничивается железными дорогами. Она стремится стать всеобщей.

Выпустив пары и потушив вокзальные огни, она вместе с толпою железнодорожных рабочих уходит в город, задерживает трамвай, берет под уздцы лошадь извозчика и ссаживает седока, закрывает магазины, рестораны, кофейни, трактиры и уверенно подходит к воротам фабрики. Там ее уже ждут. Дается тревожный свисток, работа прекращается, толпа на улице сразу возрастает. Она идет дальше и уже несет красное знамя. На знамени сказано, что она хочет Учредительного Собрания и республики, что она борется за социализм. Она проходит мимо редакции реакционной газеты. С ненавистью оглядывается на этот очаг идейной заразы, и, если под руку ей попадется камень, она запускает его в окно. Либеральная пресса, которая думает, что служит народу, высылает к ней депутацию, обещает вносить «примирение» в эти страшные дни и просит пощады. Ее ходатайство оставляется без внимания. Наборные кассы задвигаются, наборщики выходят на улицу. Закрываются конторы, банки… Стачка царит.

Десятого октября открывается всеобщая политическая стачка в Москве, Харькове и Ревеле. Одиннадцатого — в Смоленске, Козлове, Екатеринославе и Лодзи. Двенадцатого — в Курске, Белгороде, Самаре, Саратове и Полтаве. Тринадцатого — в Петербурге, Орше, Минске, Кременчуге, Симферополе. Четырнадцатого — в Гомеле, Калише, Ростове-на-Дону, Тифлисе, Иркутске. Пятнадцатого — в Вильне, Одессе, Батуме. Шестнадцатого — в Оренбурге. Семнадцатого — в Юрьеве, Витебске, Томске. Бастовали еще Рига, Либава, Варшава, Плоцк, Белосток, Ковно, Двинск, Псков, Полтава, Николаев, Мариуполь, Казань, Ченстохово, Златоуст и др[1]. Всюду замирает промышленная, а во многих местах и торговая жизнь. Учебные заведения закрываются. К стачке пролетариата присоединяются «союзы» интеллигенции. Присяжные заседатели во многих случаях отказываются судить, адвокаты — защищать, врачи — лечить. Мировые судьи закрывают свои камеры.


VI править

Стачка организует колоссальные митинги. Напряжение массы и растерянность власти растут параллельно, взаимно питая друг друга. Улицы и площади заполняются конными и пешими патрулями. Казаки провоцируют стачку на отпор: они наскакивают на толпу, хлещут плетьми, рубят шашками, стреляют без предупреждения из-за угла.

Тогда стачка показывает, где может, что она вовсе не простое выжидательное прекращение работ, не пассивный протест со скрещенными на груди руками. Она обороняется и в своей обороне переходит в наступление.

В нескольких южных городах она строит баррикады, овладевает оружейными магазинами, вооружается и дает если не победоносный, то героический отпор.

В Харькове 10 октября, после митинга толпа овладела оружейным магазином. 11-го возле университета были воздвигнуты рабочими и студентами баррикады. Поперек улиц были уложены срубленные телеграфные столбы: к ним присоединили: железные ворота, ставни, решетки, упаковочные ящики, доски и бревна; все это было скреплено телеграфной проволокой. Некоторые баррикады были укреплены на фундаменте из камней; поверх бревен были навалены тяжелые плиты, вывороченные из тротуара. К часу дня при помощи этой простой, но благородной архитектуры было воздвигнуто десять баррикад. Забаррикадированы были также окна и проходы университета. Район, где находится университет, был объявлен в осадном положении… Власть над ним вручена какому-то, без сомнения, доблестному генерал-лейтенанту Мау. Губернатор пошел, однако, на соглашение. При посредстве либеральной буржуазии были выработаны почетные условия капитуляции. Организована милиция, которую восторженно приветствуют граждане. Порядок восстанавливается милицией. Из Петербурга требуют, однако, раздавить порядок силой. Милиция, едва успев возникнуть, разгоняется, город снова во власти конных и пеших хулиганов.

В Екатеринославе 11 октября, после предательского расстрела казаками мирной толпы, на улицах впервые появились баррикады. Их было шесть. Самая большая из них, баррикада-мать, стояла на Брянской площади. Возы, рельсы, столбы, десятки мелких предметов — все то, чем революция, по выражению Виктора Гюго, может швырнуть в голову старому порядку — пошли на ее постройку. Скелет баррикады покрыт толстым слоем земли. По сторонам вырыты рвы, а перед ними устроены проволочные заграждения. На каждой баррикаде с утра находилось несколько сот человек. Первый приступ военных сил был неудачен, только в 3 с половиною часа солдаты завладели первой баррикадой. Когда они наступали, с крыш были брошены две бомбы, одна за другой; среди солдат убитые и раненые. К вечеру войска взяли все баррикады. 12-го в городе наступило спокойствие кладбища. Армия чистила свои винтовки, а революция хоронила свои жертвы.

Шестнадцатое октября было днем баррикад в Одессе. С утра на Преображенской и Ришельевской улицах опрокидывали вагоны трамвая, снимали вывески, рубили деревья, сносили в кучу скамейки. Окруженные заграждениями из колючей проволоки, четыре баррикады преграждали улицы во всю ширину. Они были взяты солдатами после боя и разметаны с помощью дворников.

Во многих других городах были уличные столкновения с войсками, были попытки строить баррикады. Но в общем и целом октябрьские дни оставались политической стачкой, революционными маневрами, единовременным смотром всех боевых сил, во всяком случае — не вооруженным восстанием.


VII править

И, тем не менее, абсолютизм уступил. Страшное напряжение, охватившее всю страну, растерянные провинциальные донесения, подавлявшие одной своей численностью, полная неизвестность относительно того, что готовит завтрашний день, — все это создало невероятную панику в правительственных рядах. Полной и безусловной уверенности в армии не было: на митингах появились солдаты; ораторы-офицеры уверяли, что треть армии «с народом». Забастовка железных дорог создавала к тому же непреодолимые препятствия делу военных усмирений. И, наконец, — европейская биржа. Она поняла, что имеет дело с революцией, и заявила, что не хочет этого долее терпеть. Она требует порядка и конституционных гарантий.

Потерявший голову и сбитый с ног абсолютизм пошел на уступки. Был объявлен манифест (17 октября). Граф Витте сделался премьером и притом — пусть он попробует это опровергнуть — благодаря победе революционной стачки, точнее будет сказать: благодаря неполноте этой победы. В ночь с 17-го на 18-е народ ходил по улицам с красными знаменами, требовал амнистии, пел «вечную память» на местах январских убийств и возглашал «анафему» под окнами Победоносцева и «Нового Времени»… 18-го утром начались первые убийства конституционной эры.

Враг не был задушен. Он только временно отступил перед неожиданно развернувшейся силой. Октябрьская стачка показала, что революция может теперь единовременно поставить на ноги всю городскую Россию. Это огромный шаг вперед, — и правящая реакция оценила его, когда на октябрьскую пробу сил ответила, с одной стороны, манифестом 17 октября, с другой — призывом всех своих боевых кадров для дела черного террора.


VIII править

Десять лет тому назад Плеханов сказал на цюрихском социалистическом конгрессе: русское революционное движение восторжествует, как рабочее движение, или вовсе не восторжествует.

7 января 1905 г. Струве писал: «революционного народа в России нет».

17 октября самодержавное правительство расписалось в первой серьезной победе революции, — и эта победа была одержана пролетариатом. Плеханов был прав: революционное движение восторжествовало, как рабочее движение.

Правда, октябрьская рабочая стачка прошла не только при материальной помощи буржуазии, но и при поддержке ее стачкой либеральных профессий. Однако, это не меняет дела. Стачка инженеров, адвокатов и врачей никакого самостоятельного значения иметь не могла. Она лишь в очень малой степени увеличила политическое значение всеобщей стачки труда. Зато она подчеркнула неоспоримую, неограниченную гегемонию пролетариата в революционной борьбе: либеральные профессии, которые после 9 января усвоили основные демократические лозунги, выдвинутые петербургскими рабочими, в октябре подчинились даже тому методу борьбы, который составляет специфическую силу пролетариата: забастовке. Наиболее революционное крыло интеллигенции, студенчество, уже давно перенесло, при торжественных протестах всей либеральной профессуры, забастовочную борьбу из фабрик в университеты. Дальнейший рост революционной гегемонии пролетариата распространил стачку на суды, аптеки, земские управы и городские думы.

Стачка в октябре была демонстрацией пролетарской гегемонии в буржуазной революции и, вместе с тем, демонстрацией гегемонии города в деревенской стране.

Старая власть земли, обоготворенная народничеством, сменилась деспотией капиталистического города.

Город стал хозяином положения. Он сосредоточил в себе колоссальные богатства, он прикрепил к себе деревню железом рельс, по этим рельсам он стянул в свои недра лучшие силы инициативы и творчества во всех областях жизни, он материально и духовно закабалил себе всю страну. Тщетно реакция высчитывает процент городского населения и утешает себя тем, что Россия — все еще крестьянская страна. Политическая роль современного города так же мало измеряется голой цифрой его обитателей, как и его экономическая роль. Отступление реакции перед стачкой города при молчании деревни — лучшее доказательство диктатуры города.

Октябрьские дни показали, что в революции гегемония принадлежит городу, в городах — пролетариату. Но вместе с тем они обнаружили политическую отрезанность сознательно-революционного города от стихийно-возбужденной деревни.

Октябрьские дни на практике поставили в колоссальном масштабе вопрос: на чьей стороне армия? Они показали, что от решения этого вопроса зависит судьба русской свободы.

Октябрьские дни революции вызвали октябрьскую оргию реакции. Черная сила воспользовалась моментом революционного отлива и произвела кровавую атаку. Своим успехом она была обязана тому, что стачка-революция, выпустившая из рук молот, еще не взяла меч. Октябрьские дни со страшной силой показали революции, что ей необходимо оружие.

Организовать деревню и связать ее с собою, тесно связаться с армией, вооружиться — вот простые и большие выводы, продиктованные пролетариату октябрьской борьбой и октябрьской победой.

На эти выводы опирается революция.

*  *  *

В нашем очерке «До 9 января», написанном в эпоху либеральной «весны», мы пытались наметить те пути, которыми должно пойти дальнейшее развитие революционных отношений. Мы со всей энергией выдвинули при этом массовую политическую стачку, как неизбежный метод русской революции. Некоторые проницательные политики, впрочем, люди почтенные во всех отношениях, обвиняли нас в попытке предписать для революции рецепт. Эти критики разъясняли нам, что стачка, как специфическое средство классовой пролетарской борьбы, не может играть в условиях национальной буржуазной революции ту роль, какую мы ей «навязываем». События, развивавшиеся наперекор многим глубокомысленным шаблонам, давно уже избавили нас от необходимости возражать этим почтенным критикам[2]. Всеобщая петербургская стачка, на почве которой разыгралась драма 9 января, разразилась, когда названный очерк не вышел еще из печати: очевидно, наш «рецепт» представлял собою простой плагиат у революционного развития.

В феврале 1905 года, во время хаотических разрозненных стачек, вызванных непосредственно Кровавым Воскресеньем в Петербурге, мы писали:

"После 9 января революция уже не знает остановки. Она уже не ограничивается подземной, скрытой для глаз работой возбуждения все новых народных масс, — она перешла к открытой и спешной перекличке своих боевых рот, батальонов, полков и корпусов. Главную силу ее армии составляет пролетариат, поэтому орудием своей переклички революция делает стачку.

«Профессия за профессией, фабрика за фабрикой, город за городом бросают работу. Железнодорожный персонал выступает застрельщиком стачки, железнодорожные линии являются путями стачечной эпидемии. Предъявляются экономические требования, которые почти сейчас же удовлетворяются вполне или отчасти. Но ни начало стачки, ни конец ее не обусловливаются в полной мере характером предъявленных требований и формой их удовлетворения. Каждая отдельная стачка возникает не потому, что повседневная экономическая борьба уперлась в определенные требования, — наоборот: требования подбираются и формулируются потому, что нужна стачка. Нужно предъявить самим себе, рабочим других мест, всему народу свои накопленные силы, свою боевую отзывчивость и боевую готовность; нужен всеобщий революционный смотр. И сами стачечники, и те, которые их поддерживают, и те, которые их боятся, и те, которые их ненавидят, все понимают или смутно чувствуют, что эта бешеная стачка, которая мечется с места на место, останавливается, кружится, снова снимается и возвращается на покинутое место, потом срывается и вихрем мчится вперед, — все понимают или чувствуют, что она — не от себя, что она творит лишь волю пославшей ее революции»[3].

Мы не ошиблись: на почве, подготовленной девятимесячной забастовочной кампанией, выросла великая стачка в октябре.

Для органически-поверхностного либерализма октябрьская стачка была такой же неожиданностью, как и 9 января. В его предварительную историческую схему эти события не входили, они врезались в нее клином, и либеральная мысль мирилась с ними задним числом. Мало того. Если до октябрьской стачки либерализм, опиравшийся на земские съезды, презрительно игнорировал идею всеобщей забастовки, то после 17 октября тот же либерализм, в лице своего левого крыла, опираясь на факт победоносной стачки, восстал против всякой другой формы революционной борьбы.

«Эта мирная забастовка, — писал г. Прокопович в „Праве“, — забастовка, сопровождавшаяся гораздо меньшим числом жертв, чем январское движение, закончившаяся государственным переворотом, была революцией, коренным образом изменившей государственный строй России».

«История, — продолжает он, — лишив пролетариат одного из средств борьбы за народные права — уличное восстание и баррикады — дала ему другое еще более могучее средство — всеобщую политическую забастовку»[4].

Из приведенных выше справок видно, какое огромное значение мы придавали массовой политической стачке, как неизбежному методу русской революции, в то время, когда радикализм г.г. Прокоповичей питался отраженными надеждами земской оппозиции. Но мы никоим образом не можем признать, будто всеобщая стачка отменила и заменила старые методы революции. Она лишь видоизменила и дополнила их. И равным образом, как ни высоко ставим мы значение октябрьской забастовки, мы никак, однако, не можем признать, будто она «коренным образом изменила государственный строй России». Наоборот, все последующее политическое развитие только тем и объясняется, что октябрьская стачка оставила государственный строй неизмененным. Более того, она и не могла совершить государственный переворот. Как политическая стачка, она исчерпала свою миссию тем, что поставила врагов лицом к лицу.

Бесспорно, забастовка железных дорог и телеграфа вносила крайнюю дезорганизацию в правительственный механизм. Эта дезорганизация становилась тем больше, чем дольше длилась забастовка. Но затяжная забастовка вносила разложение во всю хозяйственно-общественную жизнь и неизбежно ослабляла самих рабочих. В конце концов, стачка не могла не прекратиться. Но как только задымилась труба первого паровоза и застучал первый аппарат Морзе, удержавшаяся власть получала возможность заменить все сломанные рычаги и вообще обновить негодные части старой государственной машины.

В борьбе крайне важно ослабить врага; эту работу делает стачка. Она же ставит единовременно на ноги армию революции. Но ни то, ни другое само по себе не создает государственного переворота.

Остается еще вырвать власть из рук ее старых носителей и передать ее в руки революции. Это-то и есть основная задача. Всеобщая стачка создает для нее лишь необходимые предпосылки, но для решения самой задачи метод стачки совершенно недостаточен.

Старая государственная власть опирается на свою материальную силу, прежде всего на армию. На пути к действительному, а не бумажному «перевороту» стоит армия. В известный момент революции во главу угла становится вопрос: на чьей стороне симпатии и штыки солдат? Этот вопрос не разрешается посредством анкеты. Можно высказать много ценных и метких замечаний насчет широких и прямых улиц современных городов, насчет новейших ружейных образцов и пр. и пр., но все эти технические соображения не устраняют вопроса о революционном завоевании государственной власти. Косность армии должна быть преодолена. Революция достигает этого, сталкивая с армией народные массы. Всеобщая стачка создает благоприятные условия такого столкновения. Это — суровый метод, но другого у истории нет.


  1. Нашъ первоначальный перечень, составленный на основаніи газетнаго матеріала, мы пополнили по статьѣ г. Прокоповича: «Октябрьская забастовка» («Безъ заглавія», № 1, стр. 22 и 23).
  2. Речь идет о литераторах-меньшевиках: Мартове, Дане и др.
  3. См. сборникъ: «Искра. За два года». С.-Петербургъ 1906 г., т. II, стр. 169.
  4. «Право», 1905 г., №41.