Наша революция (Троцкий)/Город и капитал
| ← Особенности исторического развития | Город и капитал | 1789—1848—1905 → |
| Опубл.: 1906. Источник: Троцкий Н. Наша революция. — СПб.: книгоиздательство Н. Глаголева, тип. «Север», 1906. — 286 с. |
Городская Россия, это продукт новейшей истории, точнее — последних десятилетий. К концу царствования Петра 1, в первой четверти XVIII в., городское население составляло с небольшим 328 тысяч, около 3 % населения страны. К концу того же столетия оно составляло 1.301 тысячу, около 4,1 % всего населения, В 1812 году городское население возросло до 1.653 тысяч, что составляло 4,4 %. В середине XIX ст. города все еще насчитывают только 3.482 т., — 7,8 %. Наконец, по последней переписи (1897 г.) количество городского населения определено в 16.289 тысяч, что дает около 13 % всего населения [Эти цифры мы заимствовали из «Очерков» г. Милюкова. Городское население всей России, включая сюда Сибирь и Финляндию, определяется по переписи 1897 г. в 17.122 тысячи, или 13,25 % (Д. Менделеев «К познанию России», С.Пб. 1906 г., 2 изд., таблица на стр. 90)].
Если иметь в виду город как социально-экономическую формацию, а не как простую административную единицу, то необходимо признать, что приведенные данные не дают действительной картины развития городов: русская государственная практика знает массовые пожалования в города, как и массовые разжалования из этого звания с целями, очень далекими от научных соображений. Тем не менее эти цифры достаточно ясно свидетельствуют как о ничтожестве городов в дореформенной России, так и о лихорадочно быстром росте их за последнее десятилетие. По вычислениям г. Михайловского прирост городского населения за время с 1885 г. по 1897 г. составил 33,8 %, вдвое с лишком выше общего прироста жителей страны (15,25 %), и почти втрое выше прироста сельского населения (12,7 %). Если присоединить сюда фабрично-заводские села и местечки, то быстрый рост городского (не земледельческого) населения скажется еще ярче.
Но современные русские города отличаются от старых не только численностью своего населения, но и своим социальным типом: они — средоточия торгово-промышленной жизни. Большинство наших старых городов не играло почти никакой хозяйственной роли: они были военно-административными пунктами или полевыми крепостями, население их было служилое, содержалось из государственной казны, и город составлял в общем административно-военно-податной центр.
Если неслужилое население селилось в городской черте или в слободах, ища прикрытия от врагов, то это нисколько не мешало ему по-прежнему заниматься земледелием. Даже Москва, самый большой город старой России, была, по определению г. Милюкова, просто «царской усадьбой, значительная часть населения которой так или иначе состояла в связи с дворцом в качестве свиты, гвардии или дворни. Из 16 тысяч с лишком дворов, насчитывавшихся в Москве по переписи 1701 г., на долю посадских и ремесленников не приходилось и 7 т. (44 %), и те состоят из населения государственных слобод, работающих на дворец. Остальные 9 тыс. принадлежат духовенству (1,5 т.) и правящему сословию». Таким образом, русский город, подобно городам азиатских деспотий, и в отличие от ремесленно-торговых городов средневековья, играл чисто потребительную роль. В то время как современный ему западный город более или менее победоносно отстаивал тот принцип, что ремесленники не имеют права жить в деревнях, русский город отнюдь не задавался такими целями. Где же была обрабатывающая промышленность, ремесло? В деревне, при земледелии. Низкий хозяйственный уровень при напряженном хищничестве государства не давал места ни накоплению, ни общественному разделению труда. Более короткое лето по сравнению с Западом оставляло более долгий зимний досуг. Все это повело к тому, что обрабатывающая промышленность не отделилась от земледелия, не сконцентрировалась в городах, а осталась в деревне, как подсобное занятие при земледелии. Когда, во второй половине XIX века, началось у нас широкое развитие капиталистической индустрии, оно застало не городское ремесло, а главным образом деревенское кустарничество. «На полтора миллиона, самое большее, фабричных рабочих, — пишет г. Милюков, — в России существует до сих пор никак не менее четырех миллионов крестьян, занимающихся обрабатывающей промышленностью у себя в деревне и в то же время не бросающих земледелия. Это — тот самый класс, из которого выросла… европейская фабрика, и который нисколько не участвовал… в создании русской».
Разумеется, дальнейший рост населения и его производительности создавал базис для общественного разделения труда и значит для городского ремесла, но силою экономического давления передовых стран этим базисом сразу завладела крупная капиталистическая промышленность, так что для расцвета городского ремесла не оказалось времени.
Четыре миллиона кустарей, это те самые элементы, которые в Европе образовывали ядро городского населения, входили в цехи в качестве мастеров и подмастерьев, а впоследствии все больше оставались за пределами цехов. Именно ремесленный слой составлял преобладающее население самых революционных кварталов Парижа эпохи Великой Революции. Уже один этот факт — ничтожество городского ремесла — имеет для нашей революции неизмеримые последствия [Т. Парвус очень проницательно указал на это обстоятельство, как на причину особых судеб русской революции в то время, когда некритическое приравнивание этой последней к революции 1789 г. стало общим местом.].
Экономическая сущность современного города состоит в том, что он обрабатывает сырье, доставляемое деревней; условия транспорта имеют для него, поэтому, решающую роль. Только проведение железных дорог могло настолько расширить сферу питающих город областей, что создало возможность скопления стотысячных масс; необходимость в таких скоплениях была вызвана крупной фабричной промышленностью. Ядром населения в современном городе, по крайней мере, в городе, имеющем хозяйственно-политическое значение, является резко дифференцировавшийся класс наемного труда. Именно этому классу, еще в сущности неизвестному Великой Французской Революции, суждено в нашей сыграть решающую роль.
Фабрично-индустриальный строй не только выдвигает пролетариат на передние позиции, но и вырывает почву из-под ног буржуазной демократии. Ее опорой в эпоху прежних революций было городское мещанство: ремесленники, мелкие лавочники и пр.
Другой причиной непропорционально большой политической роли русского пролетариата является тот факт, что русский капитал в значительной своей доле — иммигрант. Этот факт имел, по мнению Каутского, своим последствием то, что росту численности, силы и влияния пролетариата не соответствовал рост буржуазного либерализма.
Капитализм, как уже сказано выше, развивался у нас не из ремесла, — он завоевывал Россию, имея перед собою, в качестве ближайшего конкурента, беспомощного сельского кустаря или жалкого городского ремесленника, а в качестве резервуара рабочей силы — полунищего крестьянина-земледельца. Абсолютизм с разных сторон помогал капиталистическому закабалению страны.
Прежде всего он превратил русского крестьянина в данника мировой биржи. Отсутствие капиталов внутри страны при постоянной потребности в них государства создавало почву для ростовщических условий при внешних займах. Амстердамские, лондонские, берлинские и парижские банкиры, начиная с царствования Екатерины II и кончая министерством Витте— Дурново, систематически работали над превращением самодержавия в колоссальную биржевую спекуляцию Значительная часть так называемых внутренних займов, т. е. реализованных при посредстве внутренних кредитных учреждений, ничем не отличалась от внешних, так как находила свое действительное помещение у заграничных капиталистов Пролетаризуя и пауперизуя крестьянина тяжестью обложения, абсолютизм превращал миллионы европейской биржи в солдат, в броненосцы, в одиночные тюрьмы, в железные дороги. Большая часть этих расходов с хозяйственной точки зрения является совершенно непроизводительной. Огромная доля национального продукта уходила в виде процента за границу, обогащая и усиливая финансовую аристократию Европы. Европейская финансовая буржуазия, политическое влияние которой в парламентарных странах непрерывно растет в течение последних десятилетий, отодвигая назад влияние торгово-промышленных капиталистов, правда, превратила царское правительство в своего вассала; но она не могла статье не хотела стать и не стала составной частью буржуазной оппозиции внутри России. В своих симпатиях и антипатиях она руководствовалась тем началом, которое голландские банкиры Гоппе и Ко. формулировали еще в условиях павловского займа 1798 г.: «платеж процентов должен быть производим, несмотря ни на какие политические обстоятельства». Европейская биржа была даже прямо и непосредственно заинтересована в сохранении абсолютизма: никакое другое национальное правительство не могло ей обеспечить таких ростовщических процентов. Но государственные займы не были единственным путем иммиграции европейских капиталов в России. Те же самые деньги, впитавшие в себя добрую долю русского государственного бюджета, возвращались на территорию России, как торгово-промышленный капитал, привлекаемый ее нетронутыми естественными богатствами и, главным образом, неорганизованной и непривыкшей к сопротивлению рабочей силой. Последний период нашего промышленного подъема 1893—1899 гг. был вместе с тем периодом усиленной иммиграции европейского капитала. Таким образом, капитал, оставаясь по-прежнему в значительной своей части европейским, реализуя свою политическую мощь во французском или бельгийском парламенте, мобилизовал на русской почве национальный рабочий класс.
Покоряя экономически отсталую страну, европейский капитал перебрасывал главные отрасли ее производства и сообщения через целый ряд промежуточных технических и экономических ступеней, которые ему пришлось пройти у себя на родине. Но чем меньше препятствий он встречал на пути своего экономического господства, тем ничтожнее оказалась его политическая роль.
Европейская буржуазия развилась из третьего сословия средних веков. Она подняла знамя протеста против хищничества и насилия двух первых сословий во имя интересов народа, который она хотела сама эксплуатировать. Средневековая сословная монархия на пути превращения в бюрократический абсолютизм опиралась на население городов в своей борьбе против притязаний духовенства и дворянства. Буржуазия пользовалась этим для своего государственного возвышения. Таким образом, бюрократический абсолютизм и капиталистический класс развивались одновременно, и, когда они враждебно столкнулись друг с другом в 1789 г., то оказалось, что за буржуазией стоит вся нация.
Русский абсолютизм развился под непосредственным давлением западных государств. Он усвоил их методы управления и господства гораздо раньше, чем на почве национального хозяйства успела возникнуть капиталистическая буржуазия. Абсолютизм уже располагал огромной постоянной армией, централизованным бюрократическим и фискальным аппаратом, входил в неоплатные долги европейским банкирам в то время, когда русские города играли еще совершенно ничтожную экономическую роль.
Капитал вторгся с Запада при непосредственном содействии абсолютизма, и в течение короткого времени превратил целый ряд старых архаических городов в средоточия индустрии и торговли и даже создал в короткое время огромные торгово- промышленные города на совершенно чистом месте. Капитал этот нередко сразу являлся в лице огромных безличных акционерных предприятий. За десятилетие промышленного подъема 1892—1902 основной капитал акционерных предприятий возрос на 2 миллиарда, между тем как за период 1854—1892 он увеличился всего на 900 миллионов. Пролетариат сразу оказался сосредоточенным в огромных массах, а между ним и абсолютизмом стояла немногочисленная капиталистическая буржуазия, оторванная от «народа», наполовину чужестранная, без исторических традиций, одухотворенная одной жаждой наживы.