А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
Изданіе второе
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
ТОМЪ ТРИНАДЦАТЫЙ.
Приложеніе къ журналу «Нива» за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.
НАША ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
правитьПоѣздъ остановился…
Увлекаемый шумною толпою новопріѣзжихъ, я прошелъ подъ гулкими сводами петербургскаго вокзала Николаевской желѣзной дороги, спустился съ лѣстницы и остановился на главномъ подъѣздѣ. Передо мной была обширная площадь съ десяткомъ разбѣгающихся въ разныя стороны улицъ, влѣво виднѣлся широкій Невскій проспектъ. Надь городомъ царила мглистая полутьма душнаго лѣтняго вечера; горячій вѣтеръ завивалъ въ сухомъ воздухѣ топкую сѣрую пыль. Кругомъ меня слышалась крупная перебранка извозчиковъ, раздавался смутный, какъ ропотъ моря, говоръ пріѣзжихъ, проносились охрипнувшіе голоса полицейскихъ и жандармовъ, старавшихся водворить хоть какой-нибудь порядокъ къ этой сумятицѣ. Изъ вокзала еще раздавались свистки локомотива, съ площади и изъ улицъ проносился громъ экипажныхъ колесъ. Казалось, что тутъ повторяется та сцена изъ вавилонскаго столпотворенія, когда люди перестали понимать другъ друга. Среди этой толпы я былъ вполнѣ одинокъ, — одинокъ во всемъ этомъ громадномъ городѣ.
Я стоялъ на подъѣздѣ и не торопился нанять извозчика. Меня охватило какое-то странное чувство безотчетнаго страха, — чувство, которое испытываетъ не одинъ молодой провинціалъ, попадая изъ деревенскаго затишья въ этотъ омутъ суеты, погони за наживой и лихорадочной дѣятельности. Всѣ эти полицейскіе и жандармы какъ будто напоминаютъ ему, что онъ долженъ быть насторожѣ, держать ухо востро и отречься отъ своего деревенскаго благодушія и провинціальнаго ротозѣйства, и испуганному степняку уже кажется, что кто-то залѣзаетъ въ его карманъ, что кто-то посягаетъ на его личность. Еще тяжелѣе, еще страшнѣе провинціалу окунуться въ этотъ омутъ, если онъ уже знаетъ по опыту, что значитъ столичная жизнь.
Я былъ знакомъ съ этою жизнью, знакомъ съ самою неприглядною ея стороною. Теперь я увидѣлъ снова эту столицу въ сумерки душнаго и мглистаго лѣтняго дня. Тяжелый воздухъ, пропитанный дымомъ, гарью и известью, каменные, казавшіеся сѣрыми громадами, дома, свинцовое небо, пыль, поднимавшаяся изъ-подъ колесъ экипажей, крутившаяся столбами надъ площадью, глухой говоръ народа и стукъ колесъ, — все это было какъ-то дико, какъ-то ошеломляло послѣ затишья деревни, гдѣ грудь дышала ароматомъ лѣсовъ и полей, гдѣ передъ взорами раскидывалась безконечная ширь земли и неба. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня начинался Невскій проспектъ — этотъ центръ столичной суеты, свидѣтель радостей и горя, богатства и нищеты, драмъ и комедій человѣческой жизни. Мнѣ вспомнилось вдругъ, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ я тогда еще почти мальчикъ, свѣжій, здоровый степнякъ, — съ этого же самаго подъѣзда ринулся въ омутъ этой жизни и… Когда, послѣ пятилѣтняго пребыванія въ этомъ водоворотѣ гоньбы за счастьемъ, борьбы за существованіе, горькихъ разочарованій, я уѣзжалъ опять въ провинцію, въ деревню, въ степи, — я былъ уже не ребенкомъ, для меня не было тайнъ жизни, во мнѣ уже не было прежней свѣжести, у меня не было ни прежнихъ силъ, ни прежняго здоровья, ни прежняго румянца. Только здѣсь, гдѣ; всѣ къ чему-то стремятся, гдѣ всѣ борются, я узналъ, что значатъ безнадежность и отчаяніе; только здѣсь, гдѣ нѣтъ конца наслажденіямъ, развлеченіямъ, удовольствіямъ, я узналъ, что значатъ истинная скука и хандра; только здѣсь, гдѣ развилась до послѣдней степени общественная жизнь, гдѣ такъ тѣсно связаны между собою общіе человѣческіе интересы, я созналъ, что значатъ одиночество и разъединенность людей. Въ этомъ омутѣ мои увлеченія смѣнились разсудительностью, мои грезы смѣнились анализомъ, моя довѣрчивость смѣнилась скептицизмомъ, моя горячность смѣнилась опытностью. Здѣсь я пересталъ быть мальчикомъ, надъ которымъ подсмѣивались болѣе серьезные люди, но здѣсь же я пересталъ быть мальчикомъ, котораго любили всѣ, даже и тѣ, которые подсмѣивались надъ нимъ. Эта столица была могилою моей юности, моей свѣжести.
«Что же сдѣлаетъ изъ меня этотъ городъ теперь, если онъ такъ повліялъ на меня тогда?» — думалось мнѣ.
Мнѣ стало и жутко, и страшно, и вдругъ потянуло меня назадъ, туда, въ глушь, гдѣ жизнь односторонніе, однообразнѣе, но ровнѣе и опредѣленнѣе, гдѣ нѣтъ неожиданныхъ засадъ и обрывовъ, гдѣ, проходя знакомой дорогой, не боишься натолкнуться ни на шайку грабителей, ни на толпу охранителей съ ихъ вѣчными «здѣсь запрещено курить», «здѣсь не дозволяется ходить по травѣ», «сюда не позволено водить собакъ», «сюда впускаются только по билетамъ».
— Надо бы, баринъ, извозчичка-то взять! — раздался возлѣ меня голосъ извозчика, и въ тонѣ этого голоса послышалось что-то въ родѣ ироніи.
Да, надо! Нельзя же ѣхать назадъ, когда пріѣхалъ сюда послѣ долгой тоски объ этомъ омутѣ. Тоска объ этомъ омутѣ, гдѣ сгибли мои лучшія силы? Да, этому трудно повѣрить, но это правда.
Какъ тихъ, ясенъ и душистъ былъ вечерній воздухъ въ нашемъ деревенскомъ запущенномъ саду, когда мы въ мирномъ семейномъ кружкѣ сидѣли на террасѣ вокругъ чайнаго стола! Какъ звонко раздавались въ отдаленіи топотъ и ржаніе коней и гиканье мальчишекъ, скачущихъ въ «ночное»!.. Какъ отчетливо и ярко защелкалъ соловей въ кустахъ! Всѣ молчатъ, наслаждаясь затишьемъ, теплымъ воздухомъ, ароматомъ цвѣтовъ, соловьиною пѣснью, а у меня въ головѣ возникаетъ вопросъ:
— Кто нынче поетъ у Излера?.. Приглашена ли туда Берта?.. Я думаю, скоро начнутся Иллюминаціи…
Въ моихъ ушахъ ясно, ясно раздаются звуки музыки и серебристый голосъ Берты, бойкій, возбуждающій, волнующій кровь. Она, какъ живая, стоитъ передо мною съ своей вызывающей удалью, съ огненными взглядами, гибкая и ловкая, какъ змѣя, прекрасная, какъ ангелъ, порочная, какъ само преступленіе.
— Браво! Браво! — кричитъ чей-то голосъ изъ литерной ложи, и я вижу, какъ Берта едва замѣтно киваетъ по направленію къ этой ложѣ головою.
Въ ложѣ сидитъ Мишель Подольскій. Мнѣ стало все ясно; черезъ полчаса въ тѣнистыхъ аллеяхъ сада мелькаютъ двѣ фигуры — мужчины и женщины — это фигуры Берты и Мишеля.
— Господа, ужинать вмѣстѣ! — раздаются чьи-то мужскіе и женскіе голоса вслѣдъ Мишелю и Бертѣ.
— Конечно! — отзываются они.
А вотъ и ужинъ: просторный залъ съ мягкими и уютными диванами, располагающими своими эластическими подушками къ нѣгѣ и лѣни; ковры во всю комнату скрываютъ шумъ шаговъ; надъ каминомъ большое зеркало въ золоченой рамѣ отражаетъ бронзу и цвѣты, стоящіе на мраморной доскѣ; другое зеркало чуть не во всю стѣну отражаетъ всю комнату и гостей, и свѣчи, и серебро; вездѣ блескъ десятковъ свѣчей, опьяняющій ароматъ духовъ и цвѣтовъ, звонъ тарелокъ и стакановъ, щелканье пробокъ, искрящаяся пѣна шампанскаго, оживленныя лица юношей, кольца и змѣи шелковистыхъ женскихъ и мужскихъ волосъ, бѣлыя руки и плечи женщинъ, полуобнаженныя груди, едва прикрытыя газомъ и кружевомѣ, говоръ и хохотъ молодыхъ голосовъ и тяжелые шелковые занавѣсы и портьеры, падающіе до полу широкими складками, словно отдѣляющіе эту комнату отъ остального міра, словно напоминающіе, что все, происходящее здѣсь, останется тайною для всѣхъ, непосвященныхъ въ эти оргіи прожигающей жизнь юности. Кто-то кричитъ:
— Берта, спой намъ что-нибудь!
И она, отбросивъ назадъ локоны, съ лихорадочно сіяющимъ лицомъ, съ нѣсколько откинутою назадъ голоного, съ бокаломъ шампанскаго въ рукѣ поетъ: я слушаю, слушаю эти вакхическіе, возбуждающіе звуки, и меня томитъ тоска, гнетущая, болѣзненная тоска, которую ощущаетъ пьяница, когда онъ вспоминаетъ о винѣ, не имѣя возможности выпить.
— Что, братъ, заслушался? — спрашиваетъ меня Андрей Ивановичъ Половцевъ.
— Да она вѣдь мертваго расшевелитъ! — отвѣчаю я, и мое лицо все горитъ.
Дядя смотритъ на меня съ недоумѣніемъ. Я смущаюсь, что я отвѣтилъ невпопадъ. Онъ думалъ, что я заслушался соловья. Нѣтъ, дядя, добрый, простодушный степнякъ, не соловью расшевелить тѣ нервы, которые разстроены пѣснями всѣхъ этихъ Бертъ, Терезъ, Альфонсинъ!
Я помню, какъ дядя, лысый, толстенькій, коротконогій простякъ, достигнувшій сорокапятилѣтняго возраста и сохранившій семнадцатилѣтнюю душу, хлопоталъ до пота лица въ теченіе цѣлаго мѣсяца по случаю устройства бала въ своемъ деревенскомъ домѣ. Уже за двѣ недѣли до бала, мнѣ надоѣли тѣ стеариновыя свѣчи, которыя должны были озарять комнаты, потому что уже за двѣ недѣли чистились канделябры, бра, люстры и въ нихъ вставлялись свѣчи, обматывались выписанною изъ города селитряной ниткой, о достоинствахъ которой говорили по цѣлымъ вечерамъ, которую пробовали двадцать разъ, чтобы убѣдиться, что она можетъ сразу зажечь всѣ свѣчи; уже за мѣсяцъ я почувствовалъ отвращеніе къ тому ужину, который долженъ былъ подаваться послѣ бала, такъ какъ я видѣлъ живыхъ индюшекъ, живого теленка, живыхъ цыплятъ, приготовленныхъ къ закланію для пира, и слышалъ, чѣмъ ихъ кормили, чѣмъ ихъ начинятъ, какъ подадутъ. Уже за три дня мнѣ начинали надоѣдать тѣ гости, которые должны будутъ плясать на балу, потому что нѣкоторые изъ этихъ гостей съѣзжались заблаговременно и заблаговременно примѣряли свои платья, свои цвѣты. Я уже былъ утомленъ этимъ баломъ раньше, чѣмъ онъ насталъ, потому что все, касавшееся его, было обсуждено и выяснено заранѣе при мнѣ на семейномъ совѣтѣ. Въ какомъ восторгѣ былъ дядя, когда деревенская полупустынная зала съ разсохшимся поломъ «подъ паркетъ», съ покосившимся потолкомъ, замигала тремя десятками свѣчей, когда по ней затопали, зашаркали неуклюжіе сапоги и башмаки лысыхъ и толстыхъ стариковъ въ широкихъ сюртукахъ, угловатыхъ юношей въ пестрыхъ галстучкахъ, краснощекихъ и чопорныхъ дѣвицъ съ цвѣтными бретелями на плечахъ и узенькими кружевцами у коротенькихъ рукавовъ, сдѣланныхъ буфами, оплывшихъ и раздутыхъ матерей семействъ въ «наколкахъ» съ длинными концами развѣвающихся, подобно вымпеламъ, яркихъ лентъ. Дядѣ казалось, что ничего не можетъ быть ярче освѣщенія его залы; мнѣ казалось, что это освѣщеніе ярко только настолько, что при немъ виднѣе облупившіяся мѣста деревянныхъ бревенъ, выкрашенныхъ бѣлой краской и носящихъ названіе «колоннъ», да замѣтнѣе незакрашенныя рейки, вбитыя между разсохшимися досками когда-то выкрашеннаго подъ паркетъ пола. Дядѣ казалось, что его ужинъ превосходенъ; я сознавалъ только, что этотъ ужинъ можетъ безвозвратно отравить мало-мальски разстроенный желудокъ убійственнымъ паштетомъ съ недопеченной, но подгорѣлой коркой, разными маринованными грибками, огурчиками, вишнями, заливными, телятинами, индюшками, гусями и похожимъ на тающій снѣгъ мороженымъ, въ которое, кажется, положили не только непомѣрное количество ванили, но чуть ли не прибавили корицы и кардамона, по крайней мѣрѣ, отъ этого мороженаго пахло сильнѣе, чѣмъ отъ распомаженной головы апраксинскаго приказчика. Дядѣ казалось, что за ужиномъ шли оживленные разговоры; я слышалъ только хихиканье барышень, закрывавшихъ платочками рты, шипѣнье сплетничавшихъ матушекъ, наклонявшихся къ уху ближайшей изъ сосѣдокъ, тупыя остроты молодыхъ людей, сопровождаемыя восторженнымъ ржаньемъ, и стучанье по столу кулаками со стороны стариковъ, ожесточенно спорившихъ о сыгранномъ преферансѣ, окончившемся пятьюдесятью копейками проигрыша. А музыка — эти два еврея и слѣпой венгерецъ съ краснымъ, какъ піонъ, носомъ, истерзали мой слухъ, особенно когда у одного еврея лопнули двѣ струны на скрипкѣ и онъ успокоилъ меня замѣчаніемъ:
— А, это ницево! Есть такіе музыканты, цто на однаго струна играютъ!
И вспоминался мнѣ маскарадъ въ Большомъ театрѣ съ аллегри, съ тысячами газовыхъ рожковъ, съ роскошью позолоты, съ разнообразіемъ туалетовъ, съ стройнымъ оркестромъ, съ говоромъ и ропотомъ тысячеустой толпы, похожей на отливающую и приливающую морскую волну.
— Что, ты наблюдаешь за нравами? — говоритъ мнѣ маска.
— Нѣтъ, за безнравственностью, — отвѣчаю я.
— Не говори умныхъ фразъ на праздникѣ безумія, — смѣется она: — а лучше пойдемъ бродить.
Мы идемъ. На моей рукѣ покоится маленькая ручка. А вижу, какъ на меня смотрятъ живые и бойкіе глаза. Я успѣваю разглядѣть нѣжный подбородокъ и яркія губки, изъ-за которыхъ виднѣются два ряда ослѣпительно бѣлыхъ зубовъ. Моя спутница болтаетъ пустяки, но болтаетъ такъ, какъ умѣютъ болтать только въ столицахъ люди, знающіе кончики и отрывочки всѣхъ сплетенъ, всѣхъ модныхъ пьесъ, всѣхъ новыхъ романовъ, всѣхъ популярныхъ книжекъ. Эта болтовня иногда не обличаетъ даже особеннаго ума, порою она прикрываетъ просто глупость и внутреннюю пустоту, но она не даетъ времени вашему уму задремать отъ скуки, она дразнитъ его, она будитъ его. Она въ жизни то же, что фельетонъ въ газетѣ. Разумѣется, фельетонъ кажется еще остроумнѣе, когда вы его читаете за стаканомъ вина, и вотъ я предлагаю своей спутницѣ ужинъ. Въ бокалахъ пѣнится шампанское, между вторымъ и третьимъ бокаломъ я признаюсь ей въ любви. Она смѣется и говоритъ, что она уродъ лицомъ.
— Кто говоритъ о своемъ уродствѣ такимъ веселымъ тономъ, тотъ, значитъ, увѣренъ въ своей красотѣ.
Она смѣется.
— Ты всегда такъ скоро влюбляешься?
— Что тебѣ за дѣло до прошлаго и будущаго, когда ты же сама предложила мнѣ не быть разумнымъ на праздникѣ безумія?
Моя рука какъ-то невольно пожимаетъ ея руку. Маска бросаетъ на меня взглядъ и мнѣ кажется, что въ немъ отражается что-то въ родѣ страсти. Чувство страсти въ маскарадѣ! Ну, да, подъ вліяніемъ жаркой атмосферы, музыки, блеска, шума, движенія, опьянѣнія, въ сердцѣ человѣка, опьянѣвшаго на оргіяхъ столицы, ощущающаго внутреннюю пустоту, пробуждается какое-то чувство, волнующее кровь, отуманивающее голову, заставляющее на минуту забыть всѣхъ и все, кромѣ той, чья рука сжимаетъ вашу руку, чье лицо находится такъ близко отъ вашего лица.
Я вспоминаю все это и мое лицо горитъ, а сердце гложетъ тоска, тоска на этомъ деревенскомъ балу, гдѣ каждая благовоспитанная въ лицемѣріи дѣвица точно такъ же готова отдаться первому встрѣчному, не связанному съ ней никакою внутреннею связью кавалеру, но только послѣ благословенія мамаши и троекратнаго путешествія подъ вѣнцами вокругъ аналоя. Я ухожу въ одну изъ отдаленныхъ комнатъ и опускаюсь безъ силъ на диванъ.
— Что, брать, измучился? — спрашиваетъ дядя, забѣгая въ комнату и отирая пестрымъ шелковымъ платкомъ крупныя капли пота съ лоснящагося лба и жирнаго затылка.
— Измучился, — отвѣчаю я.
Но дядя не понимаетъ, а я не растолковываю, почему я измучился.
— Да, да, нынче у насъ удался балъ. И вѣдь всѣ до одного человѣка пріѣхали, — говоритъ дядя, весело потирая руки и спѣша въ другія комнаты.
А я вздыхаю и думаю: «Ужъ лучше бы хотя кто-нибудь не пріѣхалъ, все была бы хоть какая-нибудь неожиданность, былъ бы хотя предметъ для разсужденій о томъ, почему не пріѣхалъ такой-то или такая-та изъ приглашенныхъ гостей».
— У тебя, Коля, вѣрно есть большое горе?
Я поднялъ голову и посмотрѣлъ на молоденькое, свѣжее личико дѣвушки, сдѣлавшей мнѣ этотъ вопросъ.
— Горе? — переспросилъ я и покачалъ отрицательно головою. — Нѣтъ, Оля, у меня нѣтъ никакого, ни большого, ни маленькаго, горя.
Мы оба замолчали: мы шли вдвоемъ по нашему запущенному саду безъ цѣли, лѣниво, медленно, утомленные знойнымъ днемъ.
— Съ чего тебѣ пришло въ голову сдѣлать мнѣ этотъ вопросъ? улыбнулся я лѣнивой улыбкою послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.
— Ты смотришь всегда такимъ грустнымъ, унылымъ, — пояснила она.
— Мнѣ просто скучно, скучно и скучно здѣсь, отвѣчалъ я, пожимая плечами.
Она съ удивленіемъ посмотрѣла на меня
— Скучно? — спросила она. — Но вѣдь ты совершенно свободенъ?
— Я думаю, что и на свободѣ, можно скучать, — замѣтилъ я. Мнѣ надоѣли это однообразіе, эта тишина, эта безмятежность. Здѣсь ложишься спать и знаешь, что будетъ завтра; здѣсь встрѣчаешь человѣка и знаешь наизусть, на что онъ будетъ жаловаться, о чемъ онъ будетъ сплетничать, передавая въ однѣхъ и тѣхъ же фразахъ одно и то же содержаніе.
Я замолчалъ. Я чувствовалъ, что у меня въ сердцѣ опять пробуждается чувство злобы на всѣхъ и на все, что окружаетъ меня, — даже на нее, на мою простенькую, добрую, хорошенькую кузину Олю, опустившую теперь такъ печально свои голубые глаза.
— Вѣдь вотъ и ты, — началъ я снова, поддаваясь желанію излить свое раздраженіе: — я знаю впередъ каждый твой шагъ, каждый твой поступокъ, каждое твое желаніе. Утромъ забота пораньше накормить куръ, когда еще спитъ весь домъ, приласкать и поцѣловать какого-нибудь тощаго цыпленка; потомъ поплавать и поплескаться въ укромномъ уголкѣ рѣки; затѣмъ вернуться съ разгорѣвшимся лицомъ въ столовую и прекратить начавшійся споръ между ребятишками, разсадивъ ихъ по мѣстамъ и надѣливъ чаемъ, молокомъ и булками; далѣе шитье на братьевъ и сестеръ, шитье съ увлеченіемъ и съ одушевленіемъ при удачно сшитой рубашонкѣ; или юбчонкѣ, или чтеніе какой-нибудь книги, чтеніе до забвенія всего окружающаго, до потери на-время способности слышать и видѣть, что происходитъ кругомъ; потомъ за завтракомъ снова возня съ братьями и сестрами; въ полдень посѣщеніе бабъ и ребятъ, путешествіе съ помощью къ какой-нибудь нищенствующей семьѣ въ деревнѣ, писанье какихъ-нибудь писемъ въ Питеръ отъ старой Анѳисы Тимошкиной къ молодому сыну ея Митрохѣ Тимошкину; а тамъ снова купанье, снова возня съ дѣтьми, снова шитье или чтеніе и, наконецъ, вечеромъ partie de plaisir на мельницу въ долгушѣ съ самоварами, съ чадами и домочадцами, съ возможностью получить насморкъ на росистой лужайкѣ около мельницы, откуда открывается прекрасный видъ, который всѣ видѣли сто разъ и который всѣмъ надоѣлъ до тошноты.
Я говорилъ пошло-ядовитымъ тономъ истрепавшагося petit crévé, недовольнаго за разстройство своего собственнаго желудка на нашъ «больной, искалѣченный вѣкъ» и клеймящаго за безсодержательность своей собственной жизни все «безцѣльно живущей человѣчество». Ольга слушала меня, какъ слушаютъ дѣти любимыхъ учителей, съ полнымъ довѣріемъ, почти съ благоговѣніемъ.
— Я еще не знаю жизни, я совсѣмъ неопытная, — проговорила она со вздохомъ, когда я кончилъ изліяніе своей желчи. — Но я все-таки понимаю, какъ должны быть тяжелы наши муравьиныя заботы и наше сѣренькое существованіе для того, у кого въ прошломъ были возвышенные идеалы, широкая дѣятельность, серьезныя задачи въ жизни…
Я смутился. Если бы я не зналъ мою добрую, наивную Олю, я могъ бы подумать, что она ѣдко смѣется надо мною, угадывая, о какихъ идеалахъ, о какой дѣятельности, о какой жизни скучаю я.
— Ты лучше бы уѣхалъ въ Петербургъ, — снова заговорила она.. — Правда, мнѣ было бы тяжело разстаться съ тобою; ты только-что началъ учить меня ботаникѣ, кусочкамъ медицины; подъ твоимъ руководствомъ я стала разумнѣе лѣчить… Но не изъ-за меня же дѣлать тебѣ безцѣльною жизнь…
Она отвернулась и, сорвавъ какую-то вѣтку, начала обрывать ея листья, а по ея щекамъ одна за другою такъ и текли крупныя, свѣтлыя слезы. Мнѣ стало стыдно за себя.
— Я, Оля, не для одной тебя живу здѣсь, — началъ я въ замѣшательствѣ, ласково взявъ ее за руку: — я хочу привыкнуть къ деревенской жизни, хочу сдѣлаться…
— Смотри, смотри! — вдругъ воскликнула Оля, схвативъ меня съ ужасомъ за плечо. — Тамъ горитъ!
Я устремилъ глаза по направленію въ ту сторону, куда указывала, Ольга, и дѣйствительно увидалъ клубы густого чернаго дыма, среди котораго вырывались огненные языки.
— Горимъ, горимъ! — пронесся гдѣ-то среди затишья пронзительный, мрачный крикъ, и но направленію отъ поля къ деревнѣ помчалось нѣсколько человѣкъ бабъ и мужиковъ.
Ольга бросилась бѣжать; я поспѣшилъ за нею.
Когда мы добѣжали до деревни, двѣ крайнія избы уже стояли въ огнѣ и трещали всѣми сухими старыми досками и бревнами, выбрасывая изъ каждаго отверстія и черный дымъ, и разсвирѣпѣвшее пламя. Мужики и бабы, потерявшіеся отъ неожиданной бѣды, безсмысленно суетились около горящихъ избъ, толкая другъ друга и не зная, что дѣлать.
— Разбирайте сосѣднюю избу! — крикнулъ я, бросаясь на помощь къ толпѣ.
— Руби березы! — крикнулъ кто-то изъ мужиковъ.
— Не смѣй рубить деревьевъ, — остановилъ я его: — они защитятъ остальныя избы. Разбирай третью избу!
Хозяинъ этой избы хотѣлъ вступиться за нее, говоря, что, можетъ-быть, она еще и не сгоритъ, хотя ея крыша уже начинала тлѣть. Кое-какъ мнѣ удалось уговорить его, пообѣщавъ помочь ему деньгами послѣ пожара. Крестьяне дружно стали разбирать избу, отдѣленную отъ двухъ сгорѣвшихъ избъ нѣсколькими довольно жидкими березами. Черезъ два часа, на мѣстѣ пожара уже не было огня и только обуглившіеся пни да двѣ закоптѣвшія печки съ темными трубами на краю деревни говорили, что за нѣсколько часовъ здѣсь были еще двѣ избы. Утомленный и перепачканный, я спѣшилъ домой. Я былъ весь какъ будто измятъ и изломанъ. Физическій трудъ былъ для меня дѣдомъ непривычнымъ и новымъ. Но я былъ доволенъ тѣмъ, что мнѣ удалось хотя чѣмъ-нибудь помочь бѣднякамъ. До сихъ поръ я не пробовалъ сойтись съ мужиками, не успѣлъ заинтересоваться ихъ жизнью; теперь мнѣ невольно пришлось стать лицомъ къ лицу съ этою жизнью, увидать этотъ нищенскій скарбъ, услышать эти стоны женщинъ и дѣтей, терявшихъ свое послѣднее достояніе, понять весь ужасъ положенія этихъ бѣдняковъ, оставшихся безъ крова, и мнѣ вдругъ стало стыдно за себя, за свою пошлость, за свою испорченность.
— Коля, что у тебя съ лѣвою рукою? — спросила меня догнавшая меня Ольга.
Она несла на рукахъ уснувшаго крестьянскаго ребенка; за ея подолъ держалось двое другихъ дѣтей.
— Ничего, — отвѣтилъ я и хотѣлъ поднять лѣвую руку, но тотчасъ же вскрикнулъ отъ боли.
Моя рука была довольно сильно ушиблена и расцарапана около локтя, на которомъ были разорваны рукава моего пиджака и моей рубашки.
— Надо перевязать, — заговорила Оля. — Ты подожди, я все это сдѣлаю, только отведу домой дѣтей. Это бѣдной Мавры Ѳедотовой ребятишки… Все у нихъ сгорѣло… Посмотри, какой ангелокъ.
Она ласково взглянула на спавшаго на ея рукахъ малютку и показала мнѣ его здоровенькое личико съ вьющимися бѣлокурыми волосенками, упадавшими на лобъ. Я мелькомъ взглянулъ на ребенка и обратилъ глаза на Ольгу. Ея лицо было одушевлено и прекрасно; съ нея въ эту минуту можно было написать изображеніе «матери».
Этотъ день останется навсегда въ моей памяти. Съ этого дня во мнѣ началъ воскресать тотъ деревенскій юноша, котораго искалѣчила, испортила въ столицѣ развратная среда развратной молодежи. Во мнѣ начался снова тотъ нравственный переломъ, отъ котораго зависѣло мое спасеніе, мое будущее. Правда, я не полюбилъ баловъ дяди Андрея Ивановича, но я началъ чувствовать отвращеніе и при воспоминаніи о разныхъ столичныхъ маскарадахъ и кутежахъ. Правда, я не находилъ прекраснымъ покосившійся залъ нашего деревенскаго дома и не считалъ обольстительными доморощенные наряды нашихъ сосѣднихъ дѣвицъ и дамъ, но я уже не относился съ восторгомъ къ воспоминаніямъ о бронзѣ и мельхіорѣ столичныхъ гостиныхъ, о поддѣльныхъ шиньонахъ и подрумяненныхъ лицахъ свѣтскихъ барынь и дамъ полусвѣта. Правда, я еще не видалъ особенной прелести и доблести въ роли сельскаго хозяина, земскаго дѣятеля, дарового врача мужиковъ и скромнаго Цинцината, но я уже стыдился скучать о томъ, что деревенская жизнь не имѣетъ ни Излеровъ, ни Бертъ, ни кафешантановъ. Я дѣятельно приводилъ въ порядокъ доставшееся по наслѣдству мнѣ и дядѣ имѣніе, я охотно училъ Ольгу естественнымъ наукамъ и медицинѣ, я прилежно подготовлялся самъ по части сельскаго хозяйства, медицины и естественныхъ наукъ, я уже мечталъ о томъ, что въ одинъ прекрасный день въ затишьѣ нашего сада я скажу Олѣ:
— Оля, неужели ты еще не угадываешь, что я тебя люблю больше, чѣмъ братъ?
Я уже угадывалъ сердцемъ, что отвѣтитъ она, вся покраснѣвшая, вся застыдившаяся, вся счастливая.
И вотъ, мнѣ пришлось ѣхать въ Петербургъ заложить наше имѣніе, чтобы сдѣлать необходимыя улучшенія.
— Не угодно ли занять этотъ номеръ? Окна на Невскій-съ! — пояснялъ мнѣ слуга гостиницы, распахивая передо мною дверь комнаты и пропуская меня впередъ, при чемъ его голова и ноги выпятились впередъ, а середина туловища выгнулась чуть не полукругомъ къ стѣнѣ.
— Хорошо! — равнодушно отвѣтилъ я.
Мнѣ было все равно, гдѣ переночевать ночь или двѣ ночи, покуда я не устроюсь болѣе удобно въ постоянномъ жилищѣ, куда должна была пріѣхать къ зимѣ вся семья дяди.
— Прикажете чего-нибудь подать? — освѣдомился слуга, попробовавъ, ради заявленія усердія, хорошо ли опускаются шторы и крѣпко ли запираются задвижки у оконъ. — Или спуститесь въ буфетъ? Въ залѣ есть органъ-съ.
— Чаю принесите сюда, — отвѣтилъ я, чтобы только отдѣлаться отъ него.
— Съ лимономъ-съ или со сливками? — спросилъ онъ.
— Все равно, — проговорилъ я и потомъ, какъ бы вспомнишь, что я не нью чай съ лимономъ, сказалъ: — принеси сливокъ.
Слуга ушелъ. Я подошелъ къ окну и поспѣшилъ его открыть. Въ комнатѣ былъ тотъ особенный запахъ, который ощущается только въ номерахъ русскихъ гостиницъ, отдающихъ не то кухнею, не то лакейскою, не то плохо вентилированною спальнею, гдѣ проводитъ ночь цѣлая семья. Открывъ окно, я бросилъ взглядъ внизъ: у меня почти закружилась голова. Четвертый этажъ гостиницы высоко поднимался надъ землею.
«Выброситься отсюда, такъ и костей не соберутъ», — почему-то промелькнуло у меня въ головѣ.
Очевидно, у меня были разстроены нервы. Вызвала ли это разстройство нервовъ продолжительная тряска въ душныхъ вагонахъ, произвела ли его встрѣча послѣ долгой разлуки съ тѣмъ городомъ, гдѣ было загублено столько свѣжихъ силъ, навѣяла ли его мертвенная тишина, царившая вокругъ меня въ номерѣ, располагала ли къ мрачному настроенію удушливая атмосфера, предвѣщавшая грозу? Не знаю.
— Охо-хо, Господи Іисусе Христе, вотъ и добрались до Питера!.. Что-то будетъ? — явственно долетѣлъ, до моего слуха изъ другой комнаты мужской голосъ.
— Денегъ-то много ли осталось? — спрашивалъ другой голосъ, повидимому, принадлежавшій женщинѣ. — Ты считай… Номеръ-то что стоитъ?.. Здѣсь дерутъ. Какъ разъ прохарчишься… Прежде полученія мѣста зубы на полку положишь да поколѣешь…
— Охъ, мѣсто, мѣсто! — вздохнулъ первый изъ разговаривавшихъ. — Гдѣ его найдешь? Куда сунешься?.. Вотъ жили-жили, не тужили, а теперь на мѣсто ищи! Свои холопы были, а теперь…
— Да ужъ полно ты, лежебокъ, право, лежебокъ! — перебила женщина. — Ты посмотри, какъ здѣсь люди въ столицѣ живутъ… и мытьемъ, и катаньемъ… всѣ, какъ угорѣлые, мечутся, какъ рыба на сковородѣ прыгаютъ, а все для того, какъ бы грошъ содрать съ другого… Учиться надо, а то дай палецъ въ ротъ — ничего, и руку откусятъ, не поцеремонятся…
— О-хъ-хо-хо! — громогласно зѣвнулъ мужчина. — На боковую, что ли?..
— Тебѣ только бы дрыхнуть, — разсердилась женщина.
Мнѣ подали чай. Слуга остановился у дверей, ожидая приказаній или разспросовъ. Я сказалъ, что позову его, когда будетъ нужно. Онъ, видимо, остался недоволенъ моею неоообщительностью. Я налилъ стаканъ чаю и присѣлъ на подоконникъ. Сумерки, сѣрыя, тяжелыя, сгущались все болѣе и болѣе. Невскій проспектъ все пустѣлъ. Только изрѣдка гремѣли дрожки и кареты, только по солнечной сторонѣ бродили неторопливо прохожіе. Я пилъ чай какъ-то неохотно, вяло. И что это былъ за чай! Большой подносъ, ложка, ситечко, молочникъ изъ мельхіора; красивые стаканъ, блюдечко, полоскательная чашка и два чайника; изящно распиленные и симметрично уложенные куски сахару — все это было затѣйливо, франтовато, съ претензіей на изящество; но самый чай походилъ на настой изъ сухихъ березовыхъ листьевъ; сливокъ было мало и онѣ напоминали кипяченое молоко; сахаръ былъ жидокъ и его было недостаточно. Во всемъ было видно стремленіе бить на внѣшность и не заботиться о внутреннемъ содержаніи, пускать пыль въ глаза сервировкой и кормить всякою дрянью.
Я выпилъ полтора стакана и всталъ. Мнѣ не сидѣлось. Мнѣ нужно было движеніе, нужно было побродить среди народа, на улицѣ. Я велѣлъ убрать чай и пошелъ гулять.
Невскій проспектъ тонулъ въ какой-то болѣзненной полумглѣ. Лавки и магазины, большею частью, были уже закрыты. Фонари «но положенію» еще не зажигались. Каменныя громады домовъ, перестраиваемыхъ, перекрашиваемыхъ, смотрѣли сурово и мрачно. Прохожіе плелись медленно и сонно, какъ люди, которые утомлены тревогами дня, нестерпимой духотой, пылью и которые не знаютъ, куда дѣваться до наступленія ночи. Все богатое населеніе было или на дачахъ, или на загородныхъ гуляньяхъ. Бродила здѣсь въ ожиданіи ночи только та часть населенія, у которой нѣтъ лишняго гроша для удовольствій, для переселенія за городъ. Гуляющіе преимущественно состояли изъ мужчинъ, и среди нихъ вертлявой походкой, дымя дешевыми папиросами и толкая локтями прохожихъ, шмыгали тѣ «бродячія женщины», которыя спятъ днемъ и просыпаются къ ночи, чтобы искать заработка. Это были некрасивыя, плохо нарумяненныя, плохо одѣтыя, плохо маскировавшія свою изношенность и свою нищету созданія, не имѣющія ни денегъ, ни смѣлости для появленія въ болѣе людныхъ, болѣе ярко освѣщенныхъ пунктахъ города, гдѣ толпится въ лѣтніе вечера петербургская гуляющая золотая молодежь. Нѣкоторыя изъ этихъ женщинъ устало присаживались на ступени у запертыхъ входовъ въ магазины, другія шли какою-то утомленною, разбитою походкою, третьи грубо и нахально удерживали за рукава встрѣчныхъ мужчинъ, точно хотѣли силою поймать какую-нибудь жертву. Видно было, что онѣ всѣ отчаиваются въ успѣхѣ своихъ поисковъ, что онѣ ходятъ уже нѣсколько часовъ, что онѣ измучились. А вѣдь когда-то и онѣ были честными, надѣялись сдѣлаться матерями семействъ, думали свить себѣ уютное гнѣздышко. А теперь? Теперь все, считающее себя порядочнымъ и честнымъ, населеніе города, казалось, спряталось и замкнулось отъ этихъ падшихъ созданій; казалось, всѣ эти каменныя зданія на-глухо закрыли, какъ глаза, окна и двери своихъ магазиновъ, чтобы не видѣть этихъ отверженныхъ дѣтей столицы. Только окна и двери ресторановъ, гостиницъ и номеровъ то тамъ, то тутъ блестѣли яркими пятнами огня въ сѣрой мглѣ и точно говорили:
«Идите сюда! У насъ есть мѣсто для сытаго и голоднаго, для богатаго и бѣднаго, для честнаго и падшаго, для здороваго и больного. Мы отпускаемъ каждому на столько земныхъ благъ, за сколько онъ можетъ заплатить намъ».
— Дай мнѣ закурить папироску! — послышался мнѣ женскій голосъ, хриплый, можетъ-быть, отъ пьянства, можетъ-быть, отъ простуды, можетъ-быть, отъ болѣзни.
Я подалъ папиросу стоявшей передо мною женщинѣ съ изношеннымъ, неумѣло подкрашеннымъ лицомъ. Она взяла папиросу и, видя, что она плохо курится, раскурила ее сама, потомъ зажгла свою папиросу и передала мнѣ обратно мою. Я съ невольнымъ отвращеніемъ отбросилъ свою папиросу, побывавшую въ этихъ намалеванныхъ губахъ.
— Скажите, пожалуйста, брезговаетъ нами! — захохотала женщина и начала ругаться.
Она едва стояла на ногахъ.
Я пошелъ далѣе.
— Свези на Крестовскій, тушка! — снова раздался надъ моимъ ухомъ женскій голосъ, принадлежавшій, очевидно, нѣмкѣ, и ея рука просунулась мнѣ подъ руку.
Я освободилъ свою руку и пробормоталъ:
— Иди своей дорогой!
— О, русски мушикъ! Неучъ! — разсердилась она.
Я намѣревался свернуть куда-нибудь въ другую улицу, когда сзади меня раздались слова:
— Неужели тебѣ не скучно одному?
Не знаю почему, но я обернулся: сзади меня шла худенькая, стройная, молодая дѣвушка съ лицомъ, прикрытымъ вуалью. Ея обращеніе ко мнѣ, хотя она и заговорила на «ты», какъ всѣ подобныя женщины, было сдѣлано какъ-то неумѣло и робко; ея вопросъ былъ сдѣланъ не въ той формѣ, въ какой заговариваютъ съ мужчинами подобныя созданія; когда я обернулся, она потупила глаза и почти отшатнулась.
— А ты думаешь, что съ тобой мнѣ будетъ менѣе скучно? — проговорилъ я сухо и прибавилъ: — ступай.
— Дай мнѣ чего-нибудь поѣсть, — снова послышался тотъ же голосъ, но уже совсѣмъ смущенный, совсѣмъ тихій.
— Поѣсть? — переспросилъ я съ удивленіемъ.
— Я еще ничего не ѣла сегодня, — еще тише проговорила она.
Мнѣ стало ее жаль. Я вспомнилъ, какъ однажды мнѣ встрѣтился мальчуганъ изъ мастеровыхъ, несшій тяжелую корзину: онъ поровнялся съ колбасной и, увидавъ разставленные на окнѣ съѣстные припасы, вдругъ разрыдался. Вокругъ него собралась толпа равнодушныхъ петербургскихъ зѣвакъ, и вся эта толпа была потрясена, когда кто-то спросилъ мальчика, о чемъ онъ плачетъ, и мальчуганъ, всхлипывая, едва произнесъ:
— Вонъ, вонъ… ѣда!
Мнѣ стало въ эту минуту жаль эту женщину, какъ равнодушной толпѣ зѣвакъ стало жаль тогда этого голоднаго мальчугана. Я самъ въ былые дни знавалъ, что значитъ голодать среди сытыхъ, что значитъ не имѣть куска хлѣба, когда передъ тобой въ каждомъ домѣ виднѣются всѣ чудеса гастрономіи.
— Если хочешь, пойдемъ къ Палкину, — проговорилъ я и свернулъ въ Большую Садовую, чтобы пройти въ отдѣльныя комнаты.
Мы вошли въ небольшую комнату, и я заказалъ ужинъ. Лакей вышелъ. До сихъ поръ я еще не видалъ лица моей незнакомки, одна ли и она разсмотрѣла мое лицо. Теперь она стояла передъ зеркаломъ и, снявъ шляпу, старалась исправить прическу. Можетъ-быть, ей хотѣлось понравиться мнѣ. Я увидалъ въ зеркалѣ большіе, откровенные, синіе глаза. Въ нихъ было что-то дѣтски наивное и добродушное. Я смотрѣлъ на нихъ и не могъ оторваться отъ нихъ: они напоминали мнѣ далекое-далекое прошлое. Повидимому, эти глаза тоже всматривались въ мое отраженіе и всматривались тревожно, пугливо. По крайней мѣрѣ, я замѣтилъ, что дѣвушка смотрѣла въ зеркалѣ уже не на свое отраженіе, но на свой туалетъ, не на свою прическу. Она оперлась руками на подзеркальный столикъ и не сводила съ меня глазъ. Вдругъ она быстро обернулась ко мнѣ, схватилась за голову рукой и тихимъ, упавшимъ голосомъ произнесла:
— Это ты?.. Это вы?
— Наташа! — воскликнулъ я. — Возможно ли?
Все прошлое вдругъ воскресло передо мной и, забывая, что передо мною стоитъ падшая женщина, что ея лицо покрыто румянами, что ея руки обвиваютъ за деньги всѣхъ и каждаго, я страстно цѣловалъ и это лицо, и эти руки, какъ цѣловалъ ихъ въ былые годы. Она стыдливо старалась вырвать свои руки, какъ вырывала она ихъ когда-то, говоря мнѣ, что мнѣ не слѣдуетъ цѣловать ей рукъ. На минуту, — правда, на одну только минуту, — въ насъ воскресли прежнія чувства, прежнія отношенія: на мгновеніе мы сдѣлалась прежними людьми, на одинъ мигъ мы пережили прежнюю любовь. А эта любовь была нашею первою любовью.
Наташа была единственною личностью, любившею меня искренно, горячо, безкорыстно въ тяжелые годы моей прошлой петербургской жизни. Эти годы воскресли передо мной со всѣми крупными скорбями и мелкими радостями.
— Ишь, туда же сапоги за дверь выставилъ, чтобы его заплаты отчистили! говорилъ одинъ голосъ.
— И откуда такую рвань выкопали! — удивлялся другой голосъ.
— Ну, мало ихъ, что ли, по Питеру то шляется? — съ пренебреженіемъ отозвался первый изъ говорившихъ. — А тоже господа!
Этотъ разговоръ лакеевъ шелъ обо мнѣ, и я слышалъ его отъ слова до слова, стоя у дверей своей небольшой комнатки въ домѣ дѣйствительнаго статскаго совѣтника Грузинскаго. Это было на третій день моего вступленія къ Грузинскому, въ качествѣ домашняго секретаря, въ тѣ годы, когда я, занимаясь въ медицинской академіи, доголодался до того состоянія, которое заставляетъ людей рѣшаться на все — на подлость, на кражу, на самоубійство. Въ первые два дня своего пребыванія «на мѣстѣ», я не рѣшался выставить на ночь за дверь свои заплатанные сапоги. Мнѣ было совѣстно, что прислуга увидитъ на нихъ дыры и заплаты. Но въ то же время мнѣ было неловко чистить ихъ самому, потому что и это могло вызвать насмѣшки прислуги. Я былъ тогда не только бѣденъ, но надломленъ и нравственно, и физически, несмотря на то, что мнѣ былъ всого двадцать первый годъ. Я пережилъ уже въ Петербургѣ три года борьбы изъ-за куска хлѣба, Я пріѣхалъ въ столицу съ цѣлью окончить свое образованіе, пріѣхалъ, порвавъ связь съ своимъ довольно богатымъ самодуромъ-дѣдомъ, чтобы поступить въ академію. Дѣдъ противился моимъ стремленіямъ, и я бросилъ его, надѣясь доучиться на свои собственныя средства. Мои надежды оказались ребяческими, несостоятельными. Прежде всего я увидѣлъ, что я научился очень немногому въ провинціальной гимназіи, такъ что мнѣ нельзя взяться за переводы, за корректуру, даже за уроки, то-есть все это я могъ бы дѣлать, если бы въ моей натурѣ не было большой доли наивной правдивости и откровенности. Я не умѣлъ ни лгать, ни пускать пыль въ глаза, ни набивать себѣ цѣну. Въ столицѣ же только тотъ и успѣваетъ, кто умѣетъ казаться выше своего роста и умнѣе, чѣмъ онъ есть на самомъ дѣлѣ. Потомъ я еще пришелъ къ убѣжденію, что тому, кто плохо одѣтъ, въ Петербургѣ платятъ очень мало и что самую выгодную работу получаютъ тѣ, которые не нуждаются въ работѣ. Наконецъ, я убѣдился и въ томъ, что работать изъ-за куска хлѣба и серьезно учиться въ одно и то же время не возможно, что у насъ именно потому и является столько невѣждъ, что мы видимъ столько юношей, поставленныхъ въ необходимость добывать кусокъ дневного пропитанія. Итакъ, у меня въ то время недоставало ни извѣстнаго нахальства, дающаго возможность дѣлать то, чего не знаешь, ни извѣстной пронырликости, позволяющей пролѣзать ужомъ во всѣ кружки, во всѣ дома, ни извѣстной небрежности къ наукѣ, при чемъ человѣкъ только носитъ имя студента и добивается только кандидатскаго или лѣкарскаго диплома, не заботясь ни о слушаніи лекцій, ни о серьезной подготовкѣ къ экзаменамъ, которые сдаются кое-какъ, на авось. Однимъ словомъ, я былъ тогда еще довольно наивный и глуповатый степнякъ, считавшій чѣмъ-то святымъ и обязанности учителя, и обязанности учащагося. Эти «глупые» и «наивные» взгляды умираютъ обыкновенно вмѣстѣ съ семнадцатымъ годомъ нашей жизни.
Подобныя «глупыя» воззрѣнія не проходятъ даромъ и за нихъ приходится дорого платить. Сначала я долженъ быль отказаться отъ теплой квартиры, наконецъ, настало время, когда я не могъ питаться теплой пищей.
Въ первое время я сталъ блѣднѣе, дальше я сдѣлался худымъ, спустя нѣсколько мѣсяцевъ я слегъ и попалъ въ больницу. Среди такой борьбы шли дни, недѣли, мѣсяцы, годы; голодая въ первый годъ моей петербургской жизни, я смѣялся надъ лишеніями и больше волновался отвлеченными и общественными вопросами, чѣмъ требованіями своего собственнаго желудка; на второй годъ отвлеченные и общественные вопросы волновали меня только въ тѣ дни, когда мой желудокъ удовлетворялся хотя немного; на третій годъ у меня былъ только одинъ неотвязчивый, безысходный вопросъ: «что я буду жрать?» Въ первый годъ я думалъ побѣдить весь міръ и готовъ былъ стать въ хвостѣ какого-то прогрессивнаго движенія; во второй — я думалъ, что прежде всего нужно поддержать свои собственныя силы для будущаго; въ третій — я часто, проходя мимо Невы, думалъ о томъ, что, въ концѣ-концовъ, нужно все покончить разомъ.
Въ одинъ изъ такихъ дней мнѣ предложилъ мѣсто домашняго секретаря Грузинскій. Не знаю, дѣйствительно ли онъ нуждался въ домашнемъ секретарѣ. Мнѣ кажется, что онъ просто взялъ меня на эту должность потому, что понялъ, что я не взялъ бы простой милостыни, и что эту милостыню нужно было предложить мнѣ въ той или другой, болѣе или менѣе приличной формѣ, чтобы спасти меня отъ смерти. Вѣроятно, это понимали всѣ въ его домѣ и потому господа смотрѣли на меня съ состраданіемъ, а прислуга смотрѣла съ презрѣніемъ.
До сихъ поръ я былъ несчастливъ, доходилъ до отчаянія, по приниженъ, затоптанъ въ грязь, уничтоженъ я былъ только теперь. Въ роскошныхъ комнатахъ мнѣ было не холодно въ моемъ легкомъ и заплатанномъ нарядѣ, но стыдно; я ѣлъ мало не потому, что мнѣ нечего было ѣсть, но потому, что я боялся ѣсть много, такъ какъ это вызвало бы насмѣшливые взгляды лакеевъ и сострадательную мину господъ; я былъ сговорчивъ, застѣнчивъ и любезенъ, но не по натурѣ, а потому, что я ощущалъ страхъ раба и нищаго, что его могутъ во всякую минуту выгнать изъ дома на мостовую, на голодную смерть, за первое рѣзкое слово. До сихъ поръ я былъ нищимъ, теперь я становился рабомъ. Мнѣ нужно было соглашаться или, по крайней мѣрѣ, молчать, когда Грузинскій свысока и безапелляціонно порицалъ все то, что было дорого мнѣ, и хвалилъ все то, что я ненавидѣлъ. Этимъ я покупалъ право быть въ его домѣ и но вести снова скитальческую жизнь. Чтобы не подвергаться косымъ взглядамъ жены Грузинскаго, когда она настойчиво приглашала меня «не быть медвѣдемъ» и присутствовать на ихъ вечерахъ, я долженъ былъ казаться свѣтски-любезнымъ и развязнымъ молодымъ человѣкомъ, не шокирующимъ порядочнаго общества. У Грузинскаго было два сына, юные кутилы, бойкіе гуляки, довольно глуповатые, довольно добродушные, конечно, по-своему, то-есть всегда готовые бросить лишній рубль извозчику, десятокъ рублей на водку борелевскому лакею, но спокойно проходившіе мимо голодающаго, безпомощнаго люда, надорвавшагося отъ непосильнаго труда, — я принужденъ былъ или пѣть съ этими господами въ одинъ тонъ, или терпѣть во время обѣдовъ и вечеровъ ихъ насмѣшки и остроты «надъ смиренномудрыми Молчалиными». Я благословилъ бы судьбу, если бы Грузинскіе позволили мнѣ обѣдать въ моей конурѣ, сидѣть во время ихъ «вечеровъ» въ моей кельѣ, но Грузинскіе хотѣли меня облагодѣтельствовать и держать меня «какъ равнаго», «какъ домашняго человѣка», «какъ своего», въ доказательство чего я и долженъ былъ подвергаться ежедневной пыткѣ постояннаго пребыванія въ ихъ кружкѣ. Они парадировали своею благотворительностью, своимъ человѣколюбіемъ, своею либеральностью. Это было испытаніе, тяжелое, долгое испытаніе, которое я выносилъ только потому, что мнѣ сталъ еще страшнѣе, чѣмъ это испытаніе, призракъ уже знакомаго мнѣ, по горькому опыту, голода. Голодъ вообще скверно вліяетъ на нравственность человѣка, но ужаснѣе всего вліяетъ онъ на нравственность «барчука», «баловня судьбы», не привыкшаго стоять лицомъ къ лицу съ житейскими невзгодами. Я былъ тогда такимъ «барчукомъ».
И долженъ сознаться, что мнѣ удалось побѣдить всѣ эти затрудненія, что я, въ концѣ-концовъ, сдѣлался любимцемъ всѣхъ и душою общества въ домѣ. Грузинскій сталъ говорить обо мнѣ своимъ начальнически снисходительнымъ басомъ:
— Николай Петровичъ во многомъ, конечно, не можетъ сходиться со мною во взглядахъ, по различію нашего положенія, по различію лѣтъ и опытности; но я понимаю, что съ такими противниками можно жить въ дружбѣ, тутъ видится полное уваженіе противника къ чужимъ мнѣніямъ. Тутъ нѣтъ той рѣзкости и исключительности, которою отличаются всѣ эти… эти новые люди.
Жена Грузинскаго упрекала мужа, если онъ давалъ мнѣ срочную работу въ то время, когда у нихъ собирались на вечеръ гости. Она сама шла въ мою комнату, брала меня съ милой улыбкой подъ руку и вела въ залъ.
— Тащу милаго плѣнника изъ темницы, — съ истинно-свѣтскою любезностью говорила она гостямъ.
Гости дружески пожимали мнѣ руку, зная, что я и сумѣю распорядиться танцами, и соглашусь что-нибудь спѣть, и разскажу какой-нибудь интересный анекдотъ. «Что-нибудь спѣть» — это значило пѣть, не отдыхая, въ теченіе часа, правда, пѣть при звукахъ одобренія, при восхитительныхъ улыбкахъ, но все-таки пѣть по заказу, поневолѣ. У меня былъ небольшой, но чистый и звучный голосъ, я зналъ много малороссійскихъ пѣсенъ и русскихъ романсовъ; кромѣ того, я считался если не красавцемъ, то крайне «интереснымъ» молодымъ человѣкомъ, благодаря своей блѣдности и худощавости; я былъ отъ природы ловкимъ и живымъ по характеру юношей и потому могъ служить украшеніемъ гостиной, подобію хорошему десерту, подобно дорогому вину. Меня полюбили и сыновья Грузинскаго. Я имъ разсказывалъ, какъ одинъ еврей сшилъ мнѣ на-заказъ изъ своего сукна крайне широкій сюртукъ и сказалъ: «это зе ницого, — мозно усить», потомъ ушилъ, но сюртукъ оказался длиннѣе колѣнъ и еврей замѣтилъ: «это зе ницего, мозно обрѣзалъ», затѣмъ, ушивъ и обрѣзавъ сюртукъ такъ, что я не могъ его надѣть, еврей рѣшилъ: «это зе ницего, — мозно и новый сдѣлать», и потомъ потребовалъ съ меня за работу двухъ сюртуковъ, прибавивъ къ счету три рубля за передѣлку перваго сюртука. Я имъ описывалъ исторію одного совсѣмъ забитаго и запуганнаго чиновника, на котораго сыпалось одно несчастье за другимъ; наконецъ, онъ умеръ, его повезли хоронить, но на Николаевскомъ мосту у дрогъ свалилось колесо, гробъ отъ толчка раскрылся и чиновникъ, вылетѣвъ изъ гроба, всплеснулъ руками: «благодарю, не ожидалъ!» И чѣмъ глупѣе были эти анекдоты, тѣмъ болѣе смѣялись сыновья Грузинскаго, тѣмъ болѣе они любили меня. Если я не ѣхалъ съ ними на пикники, въ театръ, въ общество кокотокъ и шалопаевъ, они искренно огорчались, потому что предчувствовали, что безъ меня имъ не будетъ такъ весело, какъ было бы при мнѣ. Иногда я понималъ, что я могъ бы бросить всѣ занятія и жить отлично, даже пріобрѣсти извѣстность только при помощи своихъ безчисленныхъ разсказовъ: съ тѣхъ поръ, какъ въ богатыхъ семействахъ перестали держать домашнихъ шутовъ изъ крѣпостныхъ, шутовство поднялось въ цѣнѣ и стало чѣмъ-то въ родѣ искусства. Плохіе художники, неудавшіеся литераторы, бездарные актеры пускаются въ шутовство, приглашаются въ великосвѣтскіе салоны, зашибаютъ себѣ капиталъ, карикатуря мужицкую рѣчь, глумясь надъ выговоромъ евреевъ, задумывая невообразимо-скабрезные и сальные анекдоты. Я, подобно многимъ такимъ шутамъ, даже принесъ своими шутовскими разсказами и куплетами извѣстную долю пользы страждущему человѣчеству, принявъ участіе въ великомъ посту въ двухъ-трехъ частныхъ благотворительныхъ литературно-музыкальныхъ вечерахъ, на которыхъ главною приманкою были мои разсказы, до того понравившіеся публикѣ, что каждое мое появленіе на эстрадѣ сопровождалось взрывами смѣха и вызовы послышались даже и тогда, когда я вышелъ однажды на эстраду, всталъ съ глубокомысленнымъ видомъ передъ ручною, потеръ лобъ, пошарилъ рукой въ боковомъ карманѣ, потомъ въ заднемъ карманѣ фрака, далѣе поискалъ въ карманахъ брюкъ, наконецъ, ощупавъ жилетные карманы и пожавъ плечами, проговорилъ:
— Все вышло!
Даже за эту пошлость меня вызвали разъ пять; мнѣ аплодировали своими маленькими ручками, стянутыми до боли лайковыми перчатками, даже барыни.
— Не стыдно ли вамъ убивать свой талантъ? — говорили мнѣ доморощенные цѣнители искусствъ. — Вамъ бы на сцену поступить, артистомъ сдѣлаться… Вѣдь въ васъ есть что-то равелевское, мартыновское!
Барыни были въ этомъ случаѣ благоразумнѣе мужчинъ и просто говорили:
— Какой онъ душка!
Я палъ не вдругъ. Я падалъ постепенно, не замѣчая своего паденія или обманывая себя на этотъ счетъ. Когда я попалъ въ домъ Грузинскихъ, я сразу понялъ, что я сдѣлался «облагодѣтельствованнымъ юношею» и хотѣлъ бѣжать, но какой-то искушающій голосъ шепталъ мнѣ: «бѣжать не трудно, умереть съ голоду еще легче, но идти навстрѣчу голодной смерти среди сытыхъ и ликующихъ людей — это доблесть цыпленка, подставляющаго шею подъ ножъ повара». Когда Грузинская тащила меня на свои вечера изъ моей конуры, какъ ходячее доказательство своей добродѣтели, у меня являлось желаніе прямо и рѣзко сказать ей, что мнѣ не мѣсто въ ихъ кругу, но тайный голосъ снова шепталъ мнѣ: «за что же ты отвѣтишь грубостью на любезность? Вѣдь это значитъ принимать подаяніе и плевать на руку дающаго!» Когда молодые Грузинскіе тащили меня къ себѣ, я хотѣлъ отказаться отъ ихъ пріятельскихъ приглашеній, но тайный голосъ говорилъ мнѣ, что это «добрые малые», что въ ихъ кружкѣ я разсѣюсь, что я могу явиться въ ихъ обществѣ въ качествѣ простого наблюдателя и не болѣе. Я падалъ и падалъ все глубже и глубже въ омутъ пустой, распущенной и безшабашной жизни. Но я не потерялъ еще окончательно способности краснѣть за себя, способности понимать, что я дѣлаю. Во мнѣ явилась та болѣзненная двойственность, которую знаютъ многія жертвы столичной жизни. Я жилъ безпорядочной жизнью и терзался угрызеніями совѣсти.
Мои душевныя терзанія, вызываемыя сознаніемъ моего нравственнаго паденія, были извѣстны только мнѣ: на пиру я являлся съ веселымъ лицомъ, по окончаніи пира я падалъ духомъ. Впрочемъ, нѣтъ, была еще одна душа, угадавшая чутьемъ мои муки или, вѣрнѣе сказать, угадывавшая, что я «долженъ мучиться»; но эта добрая душа вовсе не понимала даже слова «нравственность», а если и слышала его, то говорила:
— Что-жъ, извѣстно, что у каждаго свой ндравъ!
Это простодушное существо, признавшее, что каждый имѣетъ право имѣть свой «ндравъ» — была Наташа.
Положеніе Наташи въ домѣ Грузинскихъ походило на мое первоначальное положеніе въ ихъ домѣ. У насъ не было, въ сущности, опредѣленныхъ занятій и на насъ косились всѣ. Наташа была сирота, дочь какой-то давно умершей дѣвушки, долго служившей у Грузинскихъ. Она осталась въ ихъ домѣ послѣ смерти матери, помимо ихъ желанія оставлять ее, помимо нужды въ ея услугахъ. Она «пристала» къ нимъ, какъ «пристаютъ» къ полку собаки: эти созданія не принадлежатъ, ни одному изъ солдатъ или офицеровъ: у нихъ нѣтъ опредѣленнаго назначенія, у нихъ нѣтъ даже опредѣленной конуры. Каждый солдатъ и каждый офицеръ можетъ заставить ихъ носить поноску или стоять на заднихъ лапахъ; каждый можетъ ихъ пнуть ногою въ минуту душевной невзгоды; но зато имъ, не имѣющимъ даже права на опредѣленный кусокъ хлѣба, каждый, наѣвшись вплотную, бросаетъ обглодокъ своей ѣды и каждый, подъ вліяніемъ добраго расположенія духа, гладитъ ихъ мимоходомъ; когда онѣ пропадаютъ, о нихъ тужатъ, но исчезновеніе ихъ замѣчается не тотчасъ, а черезъ недѣлю, черезъ мѣсяцъ. Наташа была такимъ «приставшимъ» къ дому Грузинскихъ щенкомъ, и такъ какъ она жила въ томъ мірѣ, гдѣ для человѣка недостаточно быть просто человѣкомъ, а непремѣнно нужно быть «лакеемъ», «ключницей», «дворецкимъ», «чиновникомъ по особымъ порученіямъ», «столоначальникомъ», «камеръ-юнкеромъ», «адъютантомъ», или тому подобнымъ опредѣленнымъ колесомъ общественной машины, то она и получила званіе «второй горничной».
Вторая горничная — это то же, что горничная первой горничной, лакеевъ, кухарки, ключницъ, камердинеровъ — однимъ словомъ, всѣхъ и каждаго. Все, что они не успѣваютъ или не хотятъ сдѣлать, дѣлаетъ она. Въ первое время лакею старика Грузинскаго показалось унизительнымъ, а лакею молодыхъ Грузинскихъ показалось «некогда» услуживать мнѣ, и потому обязанность стлать мнѣ постель, будить меня, подавать мнѣ умываться возложилась на Наташу. Насколько удобно было возлагать эти обязанности на молоденькую дѣвочку — объ этомъ никто не думалъ, никто не спрашивалъ. Этого, можетъ-быть, никто даже и не замѣчалъ. Это привело насъ въ очень частыя столкновенія.
— Ну ужъ, Николай Петровичъ, васъ не добудишься, — смѣялась Наташа. — Утромъ стучу-стучу въ ширму, — нѣтъ, не слышите!
— А вы, Наташа, плесните когда-нибудь на меня водой, — шутилъ я.
— Да какъ же я плесну? Вѣдь не за ширмы же мнѣ къ вамъ входить! — краснѣла она.
Она подавала мнѣ умываться и замѣчала на локтѣ моей сорочки протертое мѣсто.
— Посмотрите, какая у насъ прачка неряха и не починила, — замѣчала она, указывая на прорванное мѣсто сорочки.
— Чинить-то не стоитъ, Наташа, — вздыхалъ я.
— Ну, вотъ еще! Носите еще — значитъ, стоитъ и чинить. Это ужъ не ея дѣло разсуждать: стоитъ или нѣтъ, а взяла да и починила.
Черезъ нѣсколько дней я замѣчалъ, что на моихъ сорочкахъ не было ни одной прорѣхи.
— Наташа, это вы мнѣ перечинили бѣлье? — спрашивалъ я.
Наташа улыбалась.
— А хоть бы и я, такъ что же? — опрашивала она.
— Вы добрая!
— Ну да, добрая!
Она конфузилась. Съ нѣкоторыхъ, поръ, я началъ, замѣчать, что у меня особенно хорошо стали чиститься сапоги. Я не понималъ причины этого явленія. Но какъ-то разъ я проснулся ранѣе обыкновеннаго и услышалъ въ своей комнатѣ шарканье сапожныхъ, щетокъ, по сапогу. Я взглянулъ изъ-за ширмъ въ зеркало и увидалъ, отраженіе Наташи: она, вся раскраснѣвшаяся, стояла на колѣняхъ около ширмъ и усердно чистила мои сапоги.
— Наташа, что вы это дѣлаете? — спросилъ я.
Наташа и руки опустила.
— Развѣ вы не спите? — воскликнула она.
— Какъ видите, не сплю. А вы что дѣлаете?
— Это я такъ… Лакею некогда было вычистить сапоги, такъ я…
Она, очевидно, лгала.
— Добрая мы дѣвушка, — проговорилъ я снова задушевнымъ тономъ.
Она промолчала.
— У васъ, вѣрно, нѣтъ, ни папаши, ни мамаши? — спросила она однажды, прибирая у меня въ комнатѣ.
— Почему вы такъ думаете? — спросилъ я въ свою очередь.
— Да ужъ если бы были, не стали бы вы жить въ чужомъ домѣ.
— А, можетъ-быть, они живутъ не въ Петербургѣ!
— Такъ, если бы они не жили здѣсь, они васъ не отпустили бы сюда.
— Но мнѣ нужно здѣсь учиться.
— Ну, такъ сами бы пріѣхали сюда.
— А если отецъ мой служитъ тамъ?
— Такъ мать пріѣхала бы.
Я улыбнулся наивности и логикѣ этого семнадцатилѣтняго ребенка.
— Да, Наташа, вы правы: я сирота.
Наташа вздохнула.
— Вотъ и у меня тоже нѣтъ никого родныхъ, — проговорила она.
Въ моей головѣ промелькнула впервые мысль, что Наташа сочувствуетъ мнѣ именно потому, что мы одинаково несчастны.
И то сказать, кто же лучше ея могъ знать мои несчастья? Она первая видѣла близко мои заплатанные сапоги; она знала, какъ потомъ я поспѣшилъ сшить новое верхнее платье, но долженъ былъ ходить въ разодранныхъ сорочкахъ, прикрывавшихся галстуками во всю грудь, фальшивыми манжетами и воротничками; она, прибирая въ моей комнатѣ, могла знать, сколько у меня копеекъ въ карманѣ, сколько папиросъ въ портсигарѣ; она слышала, какъ называла меня прислуга «нищимъ», «дармоѣдомъ», «нахлѣбникомъ».
— А вы совсѣмъ на барина не похожи, — говорила она мнѣ въ другой разъ.
— Что же, я на мужика похожъ? — засмѣялся я.
— Ну, что выдумали! Развѣ мужики такіе красавцы бываютъ?
— Ого, такъ я вамъ кажусь красавцемъ?
Наташа смутилась. Но слово не птица — его не поймаешь.
— Что-жъ, вы сами знаете, — пробормотала она сквозь зубы.
— Ну, положимъ, что я на мужика не похожъ тѣмъ, что я красавецъ, а почему же я на барина-то не похожъ? — спросилъ я.
— Да такъ. Вы вотъ съ каждымъ изъ насъ всегда поздоровкаетесь, поклонитесь, никого лишняго шага для себя не заставите сдѣлать, совѣститесь, когда поздно домой вернетесь или кого-нибудь разбудите, ни на кого не кричите…
— Да это, можетъ-быть, потому, что я бѣденъ.
— Ну, ужъ нѣтъ, вонъ прежде насъ жилъ у насъ секлетарь; такъ такой пѣтушистый былъ, а тоже голь перекатная былъ. Такъ онъ еще и не настоящій баринъ былъ, а нѣмецъ.
Я засмѣялся.
Наивная, простенькая и добрая Наташа сдѣлалась, мало-по-малу, единственнымъ человѣкомъ, съ которымъ я отдыхалъ, хотя на минуту, въ домѣ Грузинскихъ, — впрочемъ, нѣтъ, я ошибаюсь, говоря, что Наташа была единственнымъ близкимъ мнѣ человѣкомъ только въ домѣ Грузинскихъ: она была единственнымъ близкимъ мнѣ человѣкомъ во всемъ Петербургѣ, она замѣняла мнѣ мать, сестру, друга. Я понималъ, что она искренно сочувствуетъ мнѣ, что въ ней нѣтъ фальши, что она предана мнѣ вполнѣ безкорыстно, и дорожилъ ея привязанностью.
Какъ-то разъ, измученный своимъ ложнымъ положеніемъ въ этомъ домѣ, своимъ нравственнымъ паденіемъ, я дошелъ до такого нервнаго возбужденія, что расплакался въ своей комнатѣ. Я даже не помню, чтобы въ этотъ день я выпилъ слишкомъ много шампанскаго. Въ эту минуту ко мнѣ вошла зачѣмъ-то Наташа. Она испугалась, увидѣвъ мои слезы.
— Что это, голубчикъ Николай Петровичъ, съ вами сдѣлалось? — воскликнула она, робко подходя ко мнѣ.
— Тяжело мнѣ, Наташа, живется, — проговорилъ я, махнувъ рукою. — Лучше бы руки на себя наложить!
— Полноте, что это вы! Этакія-то слова и произносить грѣхъ! Что вы! Извѣстное дѣло, въ чужой семьѣ никому не сладко. Вонъ и я, какъ у меня умерла мать, мыкаюсь тоже по свѣту, иногда кусокъ со слезами ѣмъ, да вѣдь что же дѣлать-то — живу!.. А вонъ, прошлаго года и богатой могла сдѣлаться.
— Богатой? — удивился я.
— Да, одинъ старикашка полюбить его предлагалъ.
— Ну, и что же?
— Да развѣ насильно полюбишь? — вздохнула она.
— А, можетъ-быть, онъ счастье ваше сдѣлалъ бы?
— Какое ужъ счастье съ немилымъ!
— По крайней мѣрѣ, жили бы своимъ домомъ, безъ нужды.
— Нѣтъ ужъ, Богъ съ ней, съ втой-то жизнью. Да я бы, кажется, никакихъ денегъ не взяла, чтобы поцѣловать такую образину, что съ нутра воротитъ отъ одного смотрѣнья-то на нее. Во что поцѣловать, тому напередъ надо молитву давать, какъ говорится, а ужъ объ остальномъ и толковать нечего. Нѣтъ ужъ, Николай Петровичъ, лучше хлѣбъ съ водой ѣсть, да не продавать себя старому, да немилому.
Наташа стояла около меня и задумчиво провела рукою по моимъ шелковистымъ, вьющимся волосамъ. Я поднялъ на нее глаза. Она была задумчива и, кажется, сама не сознавала, что дѣлаетъ. Ея лицо съ молодымъ румянцемъ, съ свѣжими губами, съ большими синими глазами показалось мнѣ въ эту минуту очаровательнымъ. Я взялъ ея руку и поднесъ ее къ своимъ губамъ.
— Ай, что это вы дѣлаете! — воскликнула она, очнувшись и отдергивая свою руку.
— Что-жъ, Наташа, я смотрю на васъ, какъ на свою сестру, какъ на своего добраго друга, — проговорилъ я.
— Полноте, — махнула она рукой. — Слѣдъ ли вамъ цѣловать мои руки!.. Я и забыла, меня тамъ ждутъ, — вдругъ заторопилась она и вышла изъ комнаты.
Я опомнился и въ волненіи всталъ съ мѣста. Въ моей головѣ мелькнула мысль о томъ, что недостаетъ еще гибели этой дѣвушки черезъ меня, недостаетъ еще этой подлости для моего окончательнаго паденія. Я упрекалъ себя за свое невольное сердечное сближеніе съ Наташей, которая, конечно, не могла быть ни моей женой, ни моей подругой въ теченіе всей жизни. Я рѣшился быть осторожнымъ съ нею, рѣшился, мало-по-малу, отдалить ее отъ себя, потомъ намекнуть Грузинскому, что лакеи мнѣ не служатъ и, вслѣдствіе этого, я испытываю неловкость пользоваться услугами дѣвушки, почти ребенка. Въ это время я игралъ уже видную роль въ домѣ Грузинскихъ и, можетъ-быть, лакеи мнѣ не служили только потому, что имъ неловко было безъ видимой причины отстранить теперь отъ меня Наташу. Впрочемъ, можетъ-быть, они даже полагали, что я именно потому и щедръ съ ними, что они не отстраняютъ ее отъ меня. Кто пойметъ вполнѣ всю грязь, которая кроется въ мысляхъ петербуржцевъ вообще и въ мысляхъ петербургскаго лакейства въ особенности?!
Отъ вниманія Наташи не ускользнула моя холодность и сдержанность. Дня черезъ два Наташа спросила меня:
— Вы, Николай Петровичъ, разсердились, что я тогда убѣжала?
Наташа, повидимому, была увѣрена, что я знаю, когда было это «тогда».
— Съ чего вы взяли, Наташа? — замѣтилъ я. — Я ни за что не сержусь на васъ.
— Нѣтъ, ужъ я вижу, что сердитесь! — отвѣтила она.
— Полноте о гдуностяхъ-то думать! — сухо сказалъ я. — Вы вотъ лучше отнесите бѣлье къ прачкѣ, да узнайте у моей бѣлошвейки, скоро ли она мнѣ сошьетъ бѣлье.
Наташа вышла опечаленная. Мнѣ даже показалось, что ея большіе и откровенные глаза увлажились слезами. Но я рѣшился быть твердымъ и отдалить ее отъ себя.
Молодые Грузинскіе таскали меня, между тѣмъ, съ собою на пикники и кутежи. Театръ Берга, циркъ, камеліи, шампанское, разнузданныя рѣчи, поцѣлуи и объятія — все это опьяняло меня тѣмъ болѣе, что вездѣ и всюду я былъ скорѣе зрителемъ, чѣмъ дѣйствующимъ лицомъ. Не для меня обнажались эти плечи падшихъ женщинъ, не мнѣ посылались ихъ поцѣлуи, не мнѣ открывались ихъ объятія. Правда, эти женщины, торгующія своею красотою, всегда готовы заплатить, въ свою очередь, за чужую красоту. Мнѣ стоило сдѣлать шагъ, чтобы очутиться въ той роли въ отношеніи ихъ, какую онѣ разыгрывали въ отношеніи Грузинскихъ и тому подобныхъ шалопаевъ. Но мнѣ были гадки эти продажныя красавицы съ ихъ румянами, поддѣльными косами, подведенными глазами. Я былъ еще слишкомъ мальчикъ въ душѣ, и все-таки это присутствіе на оргіяхъ разврата не могло не опьянять меня, какъ опьяняетъ людей трезвыхъ одно пребываніе въ винномъ погребѣ. Но это опьянѣніе не удовлетворяетъ: оно только раздражаетъ нервы, возбуждаетъ человѣка. Когда, послѣ присутствія на подобныхъ кутежахъ, я пріѣзжалъ домой и мнѣ встрѣчалась Наташа, дожидавшаяся со свѣчой моего возвращенія, я невольно вздрагивалъ, пораженный свѣжею и неподдѣльною красотою этого лица, этихъ губъ, этихъ глазъ, этихъ дѣвственныхъ формъ.
— Наташа, зачѣмъ вы постоянно ждете меня? — рѣзко и раздражительно замѣчалъ я ей.
— Я думаю, что вамъ можетъ что-нибудь понадобиться, — грустно отвѣчала она, смотря на меня прямо и открыто своими ясными и глубокими глазами.
Я отворачивался, пробормотавъ:
— Что же мнѣ можетъ понадобиться?
Бѣдное, наивное и довѣрчивое созданіе. даже и не подозрѣвало, какую тяжелую борьбу, какую тревогу поднимало оно въ моей душѣ, испорченной, падшей, но еще сознающей всю мерзость своего паденія и потому страдающей при каждомъ шагѣ къ новой подлости.
Наступила весна. Стояли чудные, теплые и ясные дни. Утромъ приходилось отворять форточку, и въ комнату врывался и стукъ колесъ, и благовѣстъ ближнихъ храмовъ, и чиликанье воробьевъ, и воркованье голубей. Природа пробуждалась отъ зимняго сна и, собравъ свои силы, готовилась снова оживиться, зацвѣсти. Вмѣстѣ съ нею оживалъ и я. Хорошее жилище, здоровая пища, отсутствіе физическихъ страданій — вео это возстановило снова мои силы, на моихъ пополнѣвшихъ щекахъ заигралъ опять румянецъ, въ глазахъ опять вспыхнулъ огонекъ энергіи и надежды, мнѣ опять хотѣлось жить, я опять любилъ жизнь со всѣми ея страданіями, со всѣми ея радостями. Теперь, вспоминая свои страданія, свои испытанія, свои лишенія, я часто съ сладкимъ чувствомъ думалъ, что въ мои непроглядные дни и у меня былъ свой свѣтлый, грѣющій лучъ — сочувствіе Наташи. Какъ она была ласкова и искренна со мною, когда всѣ еще косились на меня! Какъ чутко угадывала она, что я страдаю, когда всѣ только требовали, чтобы я подлаживался къ нимъ и потѣшалъ ихъ! Какъ мнѣ хотѣлось обнять, отблагодарить тебя въ эти минуты, добрая, наивная дѣвушка! Но она входила ко мнѣ въ комнату, и я притворялся занятымъ дѣломъ. Я чувствовалъ, что ея большіе глаза смотрѣли на меня, и не поднималъ своихъ глазъ.
— Вамъ ничего но надо? — спрашивала она.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ я.
Она удалялась, а я мелькомъ бросалъ взглядъ на этотъ стройный станъ, обрисовывавшійся подъ гладкимъ лифомъ свѣтлаго ситцеваго платья, на эти роскошные русые волосы, гладко свернутые въ большую широкую косу, лежавшую вѣнцомъ на ея головѣ. Я готовъ былъ ей крикнуть:
— Постой, Наташа!
Но слово замирало на языкѣ, и я опускалъ голову къ работѣ.
Однажды послѣ веселаго пикника, я пріѣхалъ очень поздно домой. Я обыкновенно почти не пилъ на попойкахъ Грузинскихъ и на этотъ разъ тоже ограничился бокаломъ шампанскаго. Но я былъ пьянъ, пьянъ отъ всего, что происходило на пикникѣ, отъ танцевъ, отъ вѣсовъ, отъ тостовъ за здоровье уѣзжавшей на весну Берты Фоли. У меня еще звенѣлъ въ ушахъ ея серебристый голосокъ, бойко пѣвшій намъ:
По обыкновенію, меня встрѣтила еще не ложившаяся слать, еще ожидавшая меня Наташа. Я поблѣднѣлъ при встрѣчѣ съ нею, хотя я зналъ, что непремѣнно встрѣчу ее. Я почти грубо вырвалъ у нея свѣчу и сказалъ;
— Когда же этому будетъ конецъ! Всѣ спятъ, а вы бродите, какъ привидѣніе, со свѣчою.
— Мнѣ все равно не спится, — тихо и уныло отвѣтила они.
Я помню до сихъ поръ звукъ этой фразы, точно я сейчасъ ее слышалъ. У меня дрогнуло сердце отъ этого звука, полнаго слезъ, тоски, упрека. Я быстро прошелъ за ширмы и бросился на постель, спрятавъ лицо въ подушку. Я даже забылъ запереть за собою дверь. Я плакалъ, плакалъ, какъ ребенокъ.
— Голубчикъ, милый, что съ вами? — раздался надо мной тихій, кроткій, любящій голосъ.
— Наташа! Наташа! Если бы ты знала, какъ я тебя люблю! — вырвалось изъ моей груди, и я, рыдая, сжалъ въ своихъ объятіяхъ любимую мною дѣвушку.
Въ окно въ эту минуту ворвались лучи восходящаго солнца и его яркимъ румянцемъ покрылось все: и столы, и стѣны, и мы съ Наташей.
— Наташа, Наташа, какъ ты должна проклинать меня! — говорилъ я Наташѣ на другой день вечеромъ. — Вѣдь я гублю тебя!
Я говорилъ искренно, но говорилъ общую, банальную фразу, которую произносилъ хоть разъ въ жизни каждый изъ насъ.
— Чѣмъ же? — спрашивала она, ласкаясь ко мнѣ, какъ ребенокъ.
— Я гублю всю твою будущую жизнь, вѣдь я не знаю даже, можно ли мнѣ будетъ на тебѣ жениться.
— Что вы? — покачала она головой. — Я за васъ и не пошла бы.
— Не пошла бы? — изумился я.
— Какая же я вамъ жена? Вамъ нужна не такая. Я вотъ и грамотѣ почти не знаю.
— Что мнѣ за дѣло до этого…
— Какъ же это возможно. Да надъ вами всѣ смѣяться стали бы, а вы бы и разлюбили меня. Да полноте объ этомъ!
— А если у насъ будутъ дѣти? На какія средства мы будемъ воспитывать ихъ?
Наташа слегка поблѣднѣла.
— Ну, никто какъ Богъ, можетъ-быть, и не будетъ, — прошептала она. — Развѣ мы виноваты, что мы любимъ другъ друга? Богъ не накажетъ насъ за это.
Я не могъ объяснить ей, что дѣти могутъ явиться не въ наказаніе за любовь.
— Перестаньте, перестаньте! Что будетъ — никто не знаетъ… Можетъ-быть, я еще умру до тѣхъ поръ… А знаете, я бы рада умереть теперь… Хорошо бы такъ вотъ здѣсь, около васъ. Вы бы меня въ бѣломъ гробу похоронили, съ пѣвчими. Я непремѣнно хочу, чтобы меня съ пѣвчими хоронили.
— Для чего ты говоришь мнѣ «вы»?
— Не могу привыкнуть, да оно и лучше, а то при другихъ проговоришься… А вы очень, очень любите меня?
— И ты еще спрашиваешь?.. Я давно, давно люблю тебя!
— А я все думала!.. Знаете, я всегда плакала, когда вы съ молодыми господами къ ихъ французенькамъ уѣзжали… Вы тѣхъ такъ же, какъ меня любили?
— Я ихъ вовсе не любилъ… Я еще никого и никогда не любилъ, Наташа.
— Это какъ я!
Любить украдкою, встрѣчаться тайкомъ, говорить слова любви едва слышнымъ шопотомъ, просиживать вдвоемъ лѣтнія ночи гдѣ-нибудь въ саду, когда всѣ снятъ, во всемъ этомъ есть своего рода прелесть, извѣстная доля упоенія. Это чувство похоже на чувство скряги, котораго всѣ считаютъ нищимъ и который ночью, завѣсивъ окна, замкнувъ всѣ двери, любуется своимъ золотомъ, взвѣшиваетъ его и, затаивъ дыханіе, блѣднѣетъ при малѣйшемъ шорохѣ. Это чувство испытывали мы съ Наташей.
Я не знаю, были ли извѣстны кому-нибудь въ домѣ наши отношенія, какъ были извѣстны отношенія молодыхъ Грузинскихъ къ Бертѣ Фоли и Альфонсинѣ Латушъ, или отношенія старика Грузинскаго къ танцовщицѣ Ѳедоровой, или отношенія самой Грузинской къ графу Скалову. Но я зналъ только то, что никто никогда не намекнулъ мнѣ, что я веду себя не такъ, «какъ слѣдуетъ». Очень можетъ быть даже и то, что всѣ считали, что я сталъ только въ послѣднее время вести себя такъ, какъ слѣдуетъ вести себя въ свѣтскомъ домѣ, какъ домъ Грузинскихъ. Но какъ бы ни было, мы съ Наташей были осторожны.
Конечно, нечего было думать объ осуществленіи моихъ плановъ насчетъ ученья Наташи въ эти минутныя свиданія, среди этихъ бесѣдъ шопотомъ, подъ вліяніемъ страсти. Когда я оставался одинъ, я думалъ, что надо выучить Наташу писать и развить ее, попробовать образовать. Когда она приходила ко мнѣ, мнѣ хотѣлось цѣловать ее, болтать съ нею о пустякахъ. Наконецъ, я сталъ соображать, что ученіе не уйдетъ, что я кончу курсъ, получу мѣсто и тогда займусь воспитаніемъ моей дорогой подруги.
— Да, да, голубчикъ мой, всему научите послѣ, всему, — шептала она, цѣлуя меня. — Да что теперь объ этомъ думать.
Повидимому, она соглашалась теперь со мною, но въ тонѣ ея голоса слышалось что-то похожее на тонъ, которымъ взрослые утѣшаютъ ребенка, чтобы только успокоить его.
— Ты, кажется, все еще не вѣришь въ возможность сдѣлаться моею женою, — говорилъ я.
— Какъ не вѣрить! Всему я вамъ вѣрю, всему, — шептала она, обвивая меня руками.
Я понималъ, что она вовсе не думаетъ, не заботится о будущемъ и хочетъ жить настоящимъ.
Такъ шло время. Я сдалъ послѣдніе экзамены, сдалъ ихъ хорошо, только благодаря случайному счастью и моей памяти, такъ какъ занимался въ послѣднее время крайне небрежно. Я подумывалъ о службѣ, и Грузинскій обѣщалъ доставить мнѣ очень хорошее мѣсто въ Петербургѣ, но прежде моего поступленія на службу уговаривалъ меня съѣздить съ ними за границу, куда они собирались уѣхать въ концѣ зимы. Я и соглашался, и нѣтъ, зная, что Грузинскіе не возьмутъ съ собою Наташу. Разстаться я съ ней не могъ. Семья Грузинскихъ уже готовилась къ отъѣзду, хлопотала о заграничныхъ паспортахъ, какъ вдругъ я получилъ телеграмму отъ своего дяди. Онъ телеграфировалъ мнѣ:
«Дѣдъ умираетъ. Ждетъ тебя. Пріѣзжай. Ты нуженъ для блага насъ всѣхъ».
Медлить было нельзя.
Мой дѣдъ былъ старый самодуръ изъ отставныхъ военныхъ, перессорившійся со всѣми своими родными и прежде всего со мною, со своимъ любимымъ внукомъ. Онъ, ради своей страстной любви ко мнѣ, хотѣлъ засадить меня около себя въ деревнѣ и не пустить въ академію. Но я настоялъ на своемъ, и дѣдъ выгналъ меня изъ дома, разсчитывая, что голодъ заставить меня вернуться къ нему обратно. Въ это время, вѣроятно, боясь, что мой дядя, добрый и простодушный степнякъ, станетъ помогать мнѣ тайкомъ, дѣдъ выгналъ и его изъ своего дома, такъ что дядя со всей своею большой семьей очутился въ самомъ критическомъ положеніи. Нужно отдать полную справедливость дядѣ: онъ не сдѣлалъ мнѣ въ письмахъ ни одного упрека, ни разу не намекнулъ мнѣ въ теченіе пятилѣтней переписки, что не худо бы было, если бы я вернулся къ дѣду. Наконецъ, дѣдъ не вынесъ своего одиночества и слегъ. Дядѣ дали знать. Онъ поспѣшилъ къ своему умирающему тестю.
— Батюшка, Игнатій Васильевичъ, къ вамъ изволили пріѣхать, — робко докладывала старая наша ключница Матвѣевна больному старику.
— Никола? — съ живостью спросилъ старикъ.
— Нѣтъ… Андрей Ивановичъ, — пояснила ключница.
— Не принимаю, никого не принимаю! — махалъ рукой старикъ и отворачивался къ стѣнѣ.
Онъ, очевидно, ждалъ моего пріѣзда. Дядя счелъ нужнымъ телеграфировать мнѣ, надѣясь на примиреніе съ тестемъ при моемъ содѣйствіи. Я торопился уѣхать. Но какъ же оставить Наташу? Я даже не могъ дать ей столько денегъ, чтобы она могла оставить домъ Грузинскихъ и нанять себѣ отдѣльную комнату. Она плакала неутѣшно. Я не выдержалъ и рѣшился взять ее съ собою. Она испугалась.
— Что вы, что вы! — заговорила она, рыдая. — Какъ же я покажусь тамъ? «Кто такая?» спросятъ. Полюбовница… Горничная…
— Я тебя въ ближайшемъ городѣ оставлю… потомъ пріѣду, — говорилъ я.
— Нѣтъ ужъ, не ѣхать мнѣ съ вами. Какъ можно! Что на дорогѣ будутъ говорить люди?.. А въ вашемъ городѣ тоже васъ всѣ знаютъ… пальцами станутъ указывать… Нѣтъ, прошли мои красные дни…
Я опустилъ голову. Я понималъ, что она права. И какъ мнѣ везти ее въ нашу деревню или въ нашъ городъ, гдѣ живетъ семья дяди, мои молоденькія двоюродныя сестры, недавно вышедшія изъ институтовъ, мои юные двоюродные братья-гимназисты, моя честная и строгая тетка, всегда исполнявшая свои обязанности примѣрной матери, страстно любящая своихъ дѣтей? Какъ я объясню имъ свои отношенія къ Наташѣ или какъ скрою ея пріѣздъ? И что сказали бы они, если бы я пояснилъ имъ, что я хочу жениться на этой дѣвушкѣ, которая едва умѣетъ читать, которая говоритъ «ндравъ» вмѣсто «нравъ», «патретъ» вмѣсто «портретъ», «здѣся» вмѣсто «здѣсь»?
— Такъ ты окончательно рѣшаешься остаться здѣсь, Наташа? — спрашивалъ я.
— Да, да, не поѣду я, ни за что не поѣду.
— Милая, дорогая, не плачь, — утѣшалъ я ее, цѣлуя ея руки. — Я скоро вернусь… Я извѣщу тебя, пришлю тебѣ денегъ…
— Не надо, не надо! Что вы, разкѣ я васъ за деньги любила!.. Грѣхъ вамъ!
— Да ты пойми, что я пришлю тебѣ денегъ для своего же спокойствія, чтобы знать, что ты не мучишься въ этомъ домѣ, не живешь въ услуженіи.
— Что мнѣ! Мнѣ теперь все равно, гдѣ жить! — безнадежно махнула она рукой.
— Ты мнѣ не вѣришь, кажется?
— Голубчикъ вы мой, вѣрю я вамъ, вѣрю… Только чую я, что прошло мое счастье, не будетъ болѣе у меня свѣтлыхъ дней.
И опять я слышалъ рыданія, опять сыпались страстные поцѣлуи на мои губы, на мои глаза, на мои руки. Ея отчаянью не было предѣловъ. Я былъ тверже, несмотря на то, что меня мучила мысль о ея будущемъ матеріальномъ положеніи, а ее, подавленную однимъ горькимъ сознаніемъ, что мы разлучаемся, вовсе не занимала эта мысль. Въ это время я объяснялъ свою твердость тѣмъ, что я былъ мужчина. Послѣ я увидалъ, что я ошибался: я былъ тверже ея потому, что я менѣе любилъ ее, чѣмъ она любила меня. Я для нея былъ идеаломъ совершенства; я же вполнѣ ясно сознавалъ, какъ многаго недостаетъ въ ней для того, чтобы удовлетворять всѣ потребности моей души. Не потому ли отчасти мужчины, вовсе не считающіеся развратными, чаще мѣняютъ предметы любви, чѣмъ женщины, что требованія мужчинъ настолько же сложнѣе требованій женщинъ, насколько многостороннѣе развитіе первыхъ, чѣмъ развитіе вторыхъ? Женщина часто находитъ въ одномъ мужчинѣ идеалъ всѣхъ тѣхъ совершенствъ, которыя доступны ея пониманію; мужчинѣ почти всегда приходится сожалѣть, что въ избранной имъ личности или недостаетъ знаній, или мало развитія, или нѣтъ серьезности, или чувствуется недостатокъ въ выработкѣ характера, и мужчина постепенно охладѣваетъ къ любимой имъ женщинѣ и, мало-по-малу, сближается съ другою личностью, у которой пополненъ тотъ или другой изъ этихъ пробѣловъ. Въ любви нельзя довольствоваться какою-нибудь одною нравственною или какою-нибудь одною физическою стороною, какъ нельзя довольствоваться ни исключительно растительною пищею, ни исключительно мясною, безъ ущерба для организма.
— Батюшка, Игнатій Васильевичъ, къ вамъ пріѣхали… — начала Матвѣевна, подходя къ постели дѣда, но дѣдъ не далъ ей кончить.
— А! Наконецъ-то! Зови, зови, — шепталъ онъ слабымъ голосомъ, и его лицо прояснилось.
Онъ чутьемъ угадалъ, кто пріѣхалъ.
Я вошелъ въ комнату.
— Что, проголодался, пришелъ ко мнѣ же? — съ радостнымъ упрекомъ шепталъ дѣдъ слабымъ голосомъ, вѣроятно, думая, что я пришелъ къ нему, какъ блудный сынъ, съ покаяніемъ.
Я не разочаровывалъ старика.
— Я говорилъ, что придешь… я говорилъ, — шепталъ онъ. — А если выгоню теперь, что станешь дѣлать? А?
— Полно, дѣдка, обоимъ не легко было, — проговорилъ я и невольно отеръ слезу.
Я любилъ этого старика, любилъ по-своему или, лучше сказать, по-«нашему», такъ же, какъ и онъ меня.
— Плачетъ! — указалъ на меня дѣдъ Матвѣевнѣ съ ласковою усмѣшкою и взялъ мою руку. — Плачетъ!.. Ну, полно, цѣлуй дѣда!..
Я нагнулся къ нему, къ его лицу, къ его рукѣ.
— А гдѣ же дядя? — спросилъ я. — Гдѣ дѣти?
Дѣдъ съ трудомъ повернулъ голову къ Матвѣевнѣ:
— Матвѣевна, гдѣ они? — спросилъ онъ. — Зови!
Дѣдъ, повидимому, угадывалъ, что семья дяди находится гдѣ-то близко.
— Слушаю, батюшка, Игнатій Васильевичъ, слушаю! — засуетилась Матвѣевна, и я видѣлъ, какъ она перекрестилась,;выходя изъ комнаты и бросивъ взглядъ на образа.
Она благословила меня за мой пріѣздъ.
Черезъ полчаса постель дѣда была уже окружена всей семьей его дочери, семьей, которая жалась во все время болѣзни старика во флигелѣ, не смѣя поселиться въ домѣ, по которому дѣдъ заставлялъ отъ времени до времени возить себя въ креслѣ.
Дѣдъ, казалось, воскресъ. Онъ и шутилъ, и смѣялся надо мною, надъ тѣмъ, что я-таки поклонился ему, пришелъ съ повинной головой. Но его дни уже были сочтены, и мы ясно понимали, что онъ многаго уже не знаетъ, многаго не понимаетъ, такъ какъ среди разговоровъ онъ все упоминалъ о томъ, что я прожилъ только два мѣсяца въ городѣ, да больше и не выдержалъ, и при этомъ разсказывалъ моему дядѣ, какъ онъ дней пять тому назадъ немножко прихворнулъ отъ простуды. Для него уже не существовало времени: прошлое и настоящее, вчера и сегодня, годы и дни, все это путалось въ его памяти. Мы ждали его смерти съ часу на часъ, и я понималъ, что на мнѣ лежитъ обязанность узнать, нѣтъ ли у дѣда духовной: этого требовало положеніе дяди. Онъ имѣлъ многочисленную семью и былъ не богата.
— А ты, дѣдка, сдѣлалъ какое-нибудь распоряженіе относительно денежныхъ средствъ дяди? — прямо спросилъ я дѣда, оставшись однажды съ нимъ наединѣ.
— Что, вороны, падаль почуяли, что ли? — спросилъ дѣдъ.
— Ну, дядя и его семья не вороны, а ты не падаль, — отвѣтилъ я. — А все-таки ты гроша не даешь теперь дядѣ, и ему нечѣмъ жить.
— А ты не суй своего носа, сорока, не въ свое дѣло, — замѣтилъ дѣдъ.
— Ну, полно, полно скряжничать, а ты лучше дай ключи, чтобы достать денегъ для дяди, — засмѣялся я.
Дѣдъ погрозилъ мнѣ кулакомъ и потомъ досталъ изъ-подъ подушки ключи. Мы объяснялись въ этомъ родѣ всегда съ тѣхъ поръ, какъ онъ въ первый и послѣдній разъ собственноручно выдралъ меня на третьемъ году моей жизни, а я впервые обругалъ его «сталымъ дулакомъ» и въ теченіе цѣлой недѣли, несмотря ни на его ласки, ни на его угрозы, не подходилъ къ нему, не глядѣлъ на него и тихо бормоталъ, наморщивъ свой дѣтскій лобъ и оттопыривъ пухлыя губенки: «Сталый дулакъ!.. Сталый дулакъ!»
Съ этой поры дѣдъ сталъ обожать меня, а я сталъ обожать дѣда, хотя мы бранились почти ежедневно, и разъ пять я убѣгалъ изъ его дома.
Я взялъ ключи, отперъ откидную доску бюро и выдвинулъ ящикъ съ денежными бумагами. Первая бумага, попавшаяся мнѣ, — было духовное завѣщаніе дѣда, по которому все движимое и недвижимое имущество его отказывалось на церковь.
— И тебѣ не совѣстно! — воскликнулъ я, указывая на завѣщаніе. — Родную дочь хотѣлъ по-міру пустить.
— Оставь, оставь! — крикнулъ дѣдъ. — Не стоитъ…
— Ну, ужъ нѣтъ, не оставлю, — отвѣтилъ я.
— Говорятъ тебѣ, или я людей позвоню.
— А если такъ, дѣдка, такъ прощай!.. Я покорился тебѣ, я пришелъ съ повинною головою, а ты такъ дѣлаешь…
Я повернулся спиной къ дѣду. Я зналъ, чѣмъ все это кончится.
— Сорока, стой! — раздался голосъ дѣда.
Я остановился.
— Позволь мнѣ взять завѣщаніе себѣ, или я уйду и ужъ не вернусь никогда…
Дѣдъ махнулъ рукою. Я подошелъ къ нему и опять цѣловалъ его лицо, его руки. Дядя былъ спасенъ отъ нищеты. Въ тотъ же вечеръ я подалъ дядѣ духовное завѣщаніе дѣда, уже разорванное мною на клочки. Дядя пожалъ мою руку и, обернувшись къ дѣтямъ, проговорилъ:
— Всѣмъ, что у васъ будетъ, вы будете обязаны ему, своему старшему брату, и помните, что въ каждую минуту, когда бы онъ ни потребовалъ отъ васъ чего-нибудь, вы должны отдать ему все.
Среди этихъ хлопотъ и волненій я не забылъ Наташу. Я написалъ ей письмо и послалъ ей на первый случай сто рублей. Но я не могъ послать письмо и деньги прямо на ея имя. Я боялся возбудить толки и сплетни своими письмами и посылками денегъ. По правдѣ сказать, я не столько боялся за репутацію Наташи, сколько за свою собственную. До-поры, до-времени мнѣ хотѣлось сохранить въ тайнѣ наши отношенія. Я уже успѣлъ измельчать настолько, что я боялся мысли о томъ, что станетъ говорить обо мнѣ тотъ или другой муравейникъ. Меня уже не столько мучило сомнѣніе, что я погубилъ бѣдную дѣвушку, сколько мысль о томъ, что другіе узнаютъ о моемъ поступкѣ. Я условился съ Наташей, что я буду писать ей на имя ея крестной матери.
Эту старушонку, съ бѣгающими глазками, съ заискивающей улыбочкой, съ низкими поклонами, съ вѣчнымъ ридикюлемъ на рукѣ, я видѣлъ только разъ, и она мнѣ тогда крайне не понравилась. Это было что-то среднее между черносалопницей, странницей-ханжой, мелкой свахой и способной на всѣ дѣла факторшей. Кромѣ того; я зналъ, что она не очень-то хорошо обращалась въ дѣтствѣ съ Наташей и потомъ сама дѣлала ей предложеніе сойтись съ богатымъ старикомъ, о которомъ мнѣ разсказывала Наташа. Но эта женщина была единственнымъ близкимъ существомъ, къ Наташѣ, и потому поневолѣ пришлось переписываться черезъ нее. Не прошло и двухъ недѣль послѣ отправки моего перваго письма, какъ я получилъ отвѣтъ. Крестная мать Наташи писала мнѣ:
«Благодѣтель мой Николай Петровичъ, душевно вамъ признательна за весточьку и прісылку денекъ. Не забыли вы мене отецъ родной и я васъ не забываю и ноыінаю въ молитвахъ ежедневно. Я слава Богу здорова, чиго и вамъ жилаю. А господа наши уехали и я бизъ места теперь у крестненькой своей Ольги Прохоровны пріютілась и денги ваши пришли мене къ стати, потому что я сідела безъ гроша. Не оставте мене своіми милостями и напредь, а я па гропъ буду малить Бога за васъ. Цалую ваши ручки, отецъ мой родной. Не пишу сама потому што писанью необучена, а крестная Ольга Прохоровна за мене пишетъ и печеца обо мнѣ, какъ родная мать. Еще должна я вамъ сказать, что у насъ будитъ скора дите и не знаю я, какъ мнѣ справица съ расходами на это. Незабудте его несчастнаго патому што эта плоть ваша. Остаюсь преданная и неосушающая глазъ Наталья Иванова».
Это посланіе поразило меня и своимъ тономъ, и сообщеніемъ о томъ, что Наташа готовится быть матерью. Тонъ письма не напоминалъ мнѣ нисколько тона Наташи, и въ первую минуту я даже не повѣрилъ, что это письмо отъ нея. Оно подняло въ моей душѣ даже какое-то непріятное, брезгливое чувство своимъ приниженнымъ тономъ. Но и то сказать, думалось мнѣ, вѣдь это писала не сама Наташа. Письмо было настолько безграмотно, что видно было, что оно написано съ трудомъ, и потому было понятно, что писавшая это письмо женщина не могла бы писать подъ диктовку. Мои сомнѣнія въ подлинности письма были не долги. Гораздо сильнѣе волновала меня мысль о ребенкѣ. Нужно было сдѣлать все, чтобы ни онъ, ни его мать но нуждались. Я поспѣшилъ послать еще и еще денегъ. Каждый разъ я получалъ тысячи благодарностей и поклоновъ. Но какъ ни часты были письма, я все-таки съ нетерпѣніемъ ждалъ той минуты, когда мнѣ будетъ возможно уѣхать въ Петербургъ. Наконецъ, эта минута настала. Дѣдъ умеръ. Я тотчасъ же послѣ похоронъ, захвативъ двѣ тысячи рублей, поскакалъ въ столицу. Я зналъ изъ писемъ, что Наташа уже жила у крестной матери, и потому поѣхалъ прямо къ этой женщинѣ.
Увидавъ меня, старушонка всплеснула руками.
— Гдѣ Наташа? Дома? — торопливо спросила, я.
Старушонка заморгала глазами, начала шарить въ ридикюлѣ, вытащила оттуда грязный платокъ съ двумя прорѣхами посрединѣ и заплакала.
— Отецъ родной… кормилецъ нашъ!.. — хныкала старушонка, не отвѣчая на мой вопросъ.
— Да перестаньте плакать! нетерпѣливо воскликнулъ я. — Скажите, что случилось?
— Преставилась, преставилась, благодѣтель! — плакала старушонка.
— Что? — приставалъ я, не понимая ея словъ.
— Богу душеньку отдала, — пояснила она.
Я опустился на первый попавшійся стулъ. Во мнѣ точно что-то оборвалось.
— Вотъ и въ траурѣ я, въ черномъ, — бормотала старушонка, ходившая, впрочемъ, и безъ того всегда въ черномъ.
— А ребенокъ? — глухо спросилъ я.
— Что-жъ, рабенокъ… извѣстно, пятимѣсячный еще былъ… мертвенькій родился…
Я закрылъ лицо руками и плакалъ, какъ ребенокъ.
— Вотъ и меня, сироту горемычную, въ нищетѣ оставила, жаловалась на судьбу старушонка: — думала жить съ моей голубкой, няньчить внучонка… а теперь одна, какъ перстъ одна… По-міру придется идти.
— Гдѣ вы ее похоронили? — глухо спросилъ я со.
Старушонка вздрогнула и снова зарыдала, закрывъ лицо грязнымъ платкомъ.
— И сама не знаю, отецъ родной, и сама не знаю… На Смоленскомъ гдѣ-то, — всхлипывала она. — Какъ это похоронила я ее, такъ слегла и безъ памяти двѣ недѣли пролежала… Вотъ теперь третій день, какъ на ноги поднялась… я ровно съ того свѣта пришла, ничего-то я не помню, ничего-то я не знаю… Помутилось все во мнѣ…
Я слушалъ, слушалъ и вдругъ, озаренный какою-то внезапною мыслью, подбѣжалъ къ старухѣ.
— Вы лжете! — крикнулъ я, тряся ее за плечо.
— Отецъ родной, благодѣтель мой, — начала она: — да что это ты… съ чего я лгать-то стану?.. Или мы твоими благодѣяніями недовольны… или Наташа мнѣ не родная?..
— Я все узнаю… все узнаю! — волновался я и бросился изъ квартиры Ольги Прохоровны, — такъ звали крестную матъ Наташи. Отъ дворника и сосѣдей я узналъ, что Наташа вовсе не жила съ Ольгой Прохоровной. Я снова приступилъ къ разспросамъ старухи; она запиралась во всемъ. Я пригрозилъ полиціей. Прежде чѣмъ прибѣгнуть къ крутымъ мѣрамъ, къ скандалу, я обратился въ адресный столъ. Но тамъ была записана такая масса дѣвушекъ, носившихъ имя Натальи Ивановой, что мнѣ было почти невозможно отыскать среди нихъ мою Наташу. На другой же день я окончательно рѣшился сначала пообѣщать денегъ Ольгѣ Прохоровнѣ за открытіе тайны, а потомъ, въ случаѣ неуспѣха, дѣйствительно прибѣгнуть къ помощи полиціи. Но каковъ былъ мой ужасъ, когда на другой день Ольга Прохоровна оказалась выписанною за городъ!..
Все ли было сдѣлано мною, что бы могло помочь моимъ поискамъ?
Да, все, что только не компрометировало меня, что не придавало особенной огласки моимъ поискамъ. Я не поднялъ на ноги сыщиковъ для преслѣдованія Ольги Прохоровны, я не публиковалъ въ газетахъ просьбы объ указаніи мнѣ адреса Наташи съ подробнымъ обозначеніемъ ея лѣтъ, знанія. Я не отыскалъ прислуги Грузинскихъ, чтобы справиться у нея, не знаетъ ли она чего-нибудь о Наташѣ.
Многое я упустилъ изъ виду просто потому, что растерялся, какъ теряются обыкновенно люди въ подобныхъ случаяхъ; многое не было сдѣлано мною потому, что я не хотѣлъ компрометировать свою фамилію, совѣстился, что моя исторія дойдетъ до семейства дяди, что я покажусь безнравственнымъ въ глазахъ моихъ двоюродныхъ сестеръ и братьевъ; многое было сдѣлано безъ достаточной энергіи, конечно, и потому, что меня смущала мысль, почему сама Наташа въ эти нѣсколько мѣсяцевъ ни разу не попыталась написать мнѣ черезъ кого-нибудь — я уже понялъ ясно, что письма ея крестной матери писались безъ ея вѣдома и что Наташа не получила отъ меня ни строки, — я начиналъ сомнѣваться или, вѣрнѣе сказать, я старался сомнѣваться въ любви Наташи ко мнѣ, находя въ этомъ извѣстную долю утѣшенія въ безплодности поисковъ и извѣстную долю оправданія въ той душевной дрянности, которую я проявилъ въ этомъ дѣлѣ.
Мало-по-малу, я даже началъ думать, что Наташа въ послѣднее время охладѣла ко мнѣ и потому при разлукѣ такъ безнадежно говорила о нашемъ будущемъ; я началъ даже утѣшать себя мыслью о томъ, что Наташа все равно погибла бы и безъ меня, что, по крайней мѣрѣ, я далъ ой нѣсколько мѣсяцевъ истиннаго счастья, искренней любви; я сталъ даже увѣрять себя, что во всей исторіи этой любви съ моей стороны было сдѣлано все, чтобы отдалить отъ себя Наташу, и что она сама настойчиво шла навстрѣчу ко мнѣ. Однимъ словомъ, я говорилъ себѣ все, что говорить въ оправданіе себя въ подобныхъ случаяхъ всѣ юноши…
Наташа для меня умерла…
Прошло почти пять лѣтъ, и вотъ въ одинъ изъ душныхъ, лѣтнихъ дней этотъ образъ явился передо мною снова, — но гдѣ, при какой обстановкѣ, въ какомъ видѣ!
На мгновеніе, на одно мгновеніе въ насъ вспыхнула прежняя любовь, на минуту мы снова были честными.
Потомъ во мнѣ шевельнулась мысль, что я обнимаю «падшую женщину»; у Натащи промелькнула мысль, что передъ нею стоитъ человѣкъ, давно бросившій, давно разлюбившій ее. Мы сѣли на диванъ и молчали. Мы, кажется, боялись, стыдились объясненій. Первый заговорилъ я, чтобы прорвать тягостное молчаніе, а, можетъ-быть, для того, чтобы сказать громко, что не я виновникъ ея паденія.
— Наташа, я тебѣ писалъ, посылалъ деньги, — сказалъ я: — пріѣзжалъ тебя искать, но все было напрасно…
Я говорилъ это, а въ моей, душѣ шевелилось сознаніе, что я сдѣлалъ далеко не нсе для отысканія ея.
— Я этого и не знала, — коротко отвѣчала она.
— Куда ты пропала съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались?
— Грузинскіе за границу уѣхали, а меня послали жить къ своей теткѣ въ Павловскъ… потомъ я пристроилась къ другому мѣсту…
— Но отчего же ты не отвѣчала на мои письма, или ты ихъ не получала? Я писалъ тебѣ черезъ твою крестную мать.
— Она говорила, что вы не пишете…
— Но зачѣмъ же ты сама не написала ко мнѣ, зачѣмъ не писала ко мнѣ черезъ кого-нибудь другого?
— Что же было писать?.. Я вѣдь знала, что все равно мнѣ ужъ съ вами не жить, а денегъ вашихъ мнѣ было не нужно.
— Ты мнѣ никогда вполнѣ не вѣрила!
Наташа промолчала. Мнѣ было тяжело, что она не возражаетъ мнѣ.
— Ну, а потомъ какъ ты жила?
Она вздохнула.
— У меня ребенокъ быль, — тихо проговорила она, и по ея щекамъ покатились крупныя слезы. Передъ ней, казалось, проходили скорбныя картины былого.
— Ребенокъ? — почти воскликнулъ я. — Отъ меня?.. Наташа, гдѣ же онъ?.. гдѣ?..
— Развѣ я знаю… Я была больна… я лежала въ больницѣ… его отдали въ воспитательный домъ… Тамъ, вѣрно, и погибъ, а не то и теперь мучится…
Наташа отвернулась въ сторону.
Я опустилъ голову: во мнѣ, несмотря на всю дрянность, несмотря на всю испорченность, не нашлось даже силы, чтобы упрекнуть ее за гибель моего ребенка; въ эту минуту я сознавалъ, что если кто и погубилъ и этого ребенка, и эту женщину, такъ это я. Моему воображенію представился жалкій образъ этого маленькаго существа, отнятаго у больной матери, брошеннаго развратнымъ отцомъ. Гдѣ теперь это дитя? Гдѣ-нибудь въ грязной деревенской избѣ, въ чужой, раздраженной нищетою семьѣ, оборванный, грязный, полуголодный. Что выйдетъ изъ него? Не будетъ ли онъ проклинать того, кто обрекъ его на гибель еще до дня его рожденія? И сколько гибнетъ такихъ дѣтей, въ то время, когда ихъ отцы, подобно мнѣ, спокойно и безмятежно наслаждаются всѣми благами жизни и носятъ названіе честныхъ людей?
Что-жъ, ребенокъ уже погибъ въ воспитательномъ домѣ или въ чужой крестьянской избѣ; теперь только оставалось бросить его мать погибать на мостовыхъ столицы, въ омутѣ разврата, въ нищенскихъ углахъ подваловъ, въ грязныхъ кабакахъ; вѣдь она уже пошла торною дорогою разврата. А когда-то и она была невинна, чиста и довѣрчива, когда-то она была единственнымъ существомъ, искренно привязавшимся ко мнѣ, услаждавшимъ и утѣшавшимъ меня въ тяжелыя минуты жизни; когда-то и она довѣрчиво и беззавѣтно отдалась мнѣ, какъ ребенокъ, не понимающій опасности, не знающій, какія послѣдствія выйдутъ изъ его поступка; а я, понимавшій все, не имѣлъ настолько честности, настолько твердости характера, чтобы не погубить эту дѣвушку, не имѣвшую, кромѣ своей честности, никакого другого приданаго, никакихъ другихъ правъ на уваженіе. Я не только лишилъ ее этого сокровища, но и посѣялъ въ ея душѣ много тѣхъ плевелъ, которыя я самъ такъ обильно пожиналъ въ кружкѣ Грузинскихъ. Любовь посѣтителя берковскихъ представленій и дороговскихъ пикниковъ къ неопытной дѣвушкѣ но могла быть такою же поэтичною и чистою, какъ любовь Поля къ Виргиніи… Я взглянулъ на Наташу: она сидѣла съ поникшей головой, съ опущенными на колѣни руками, какъ кающаяся грѣшница, безмолвно исповѣдующая передъ Богомъ свои грѣхи.
— Думала я, что умру тогда, радовалась, — тихо шептала она. — Нѣтъ, выжила. Мы живучія.
Мнѣ стало жаль ее до слезъ, мнѣ стало стыдно за себя, я видѣлъ въ ней уже не падшую женщину, а существо, загубленное мною, мать моего погибшаго ребенка. Мнѣ сдѣлалось ясно, что я долженъ спасти ее.
— Наташа, теперь мы не разстанемся, — сказалъ я, взявъ ее съ участіемъ за руку.
Она вся встрепенулась и вопросительно обратила ко мнѣ большіе, откровенные глаза.
— Я найму тебѣ комнату, ты будешь работать, — сказалъ я. — Я буду тебѣ помогать.
— Значитъ, вы меня еще немного любите, что на содержаніе хотите взять, — тихо проговорила она.
Меня кольнула въ самое сердце эта фраза. Въ былые годы Наташа не говорила подобныхъ фразъ.
— Не на содержаніе, Наташа, — пояснилъ я: — я просто буду тебѣ помогать.
— Я еще, слава Богу, не нищая, чтобы даромъ деньги брать, — обидчиво сказала она и отвернулась. — Богъ съ вами, я и такъ прокормлюсь!
У нея било свое особенное самолюбіе: она стыдилась быть нищей, но она не стыдилась быть продажной женщиной.
— Ты меня не такъ поняла, — объяснялъ я. — Я долженъ поддержать тебя… Я буду опять неразлученъ съ тобою. Ты еще молода. Ты еще можешь научиться… Тогда…
Я путался, я боялся произнести фразу: «тогда я женюсь на тебѣ». Но Наташа сама не дала мнѣ кончить и горько улыбнулась:
— Ужъ не женитесь ли вы тогда на мнѣ?
Я вспыхнулъ. Мнѣ стало совѣстно и досадно, что она осмѣиваетъ мои планы, въ которые я самъ не вѣрилъ въ глубинѣ души. Она осталась все тою же Наташею, въ которой нищета и притѣсненіе съ юныхъ лѣтъ развили какое-то неумолимое недовѣріе ко всевозможнымъ добрымъ намѣреніямъ. Она, кажется, своимъ умомъ дошла до горькаго сознанія, что этими добрыми намѣреніями вымощенъ весь адъ.
— Отчего же нѣтъ? — загорячился я. Ты опять не вѣришь мнѣ. Опятъ считаешь меня какимъ-то ребенкомъ. Ну да, я женюсь на тебѣ, женюсь, когда ты опять полюбишь меня, когда ты отречешься отъ теперешней силой жизни. Вотъ ты говоришь, что я хочу милостыню тебѣ давать, — это ты говоришь потому, что ты меня Не любишь… Коли бы ты меня любила, ты не стала бы считаться со мною грошами.
Я опять путался и сбивался, а Наташа молчала. Меня тяготило это молчаніе. Мнѣ было бы легче, если бы она возражала, спорила, упрекала. Это молчаніе какъ будто говорило мнѣ: «для чего же мнѣ возражать тебѣ., если ты самъ не вѣришь въ то, что говоришь». Это молчаніе походило и на иронію, и на презрѣніе ко мнѣ.
— И почему это ты отказываешься отъ моей помощи? — продолжалъ я увлекаться. — Развѣ лучше просить Христа ради перваго встрѣчнаго, чтобы онъ накормилъ даромъ ужиномъ?
Наташа съ упрекомъ подняла на меня глаза, точно я ее попрекалъ именно за то, что она попросила меня накормить ее.
— Я думала, — начала она: что мы поужинаемъ, а потомъ я и понравлюсь.
Она произнесла эту фразу просто, съ тою наивностью, которою она отличалась прежде. Я не нашелся, что отвѣчать ей. Жизнь развиваетъ въ различныхъ лицахъ убійственную, своеобразную логику, которою они оправдываютъ все.
Намъ подали ужинъ. Я почти не ѣлъ. Окончивъ ужинъ, мы вышли вмѣстѣ. Я проводилъ Наташу до ея квартиры. Она занимала небольшую отдѣльную комнату отъ жильцовъ. Какъ только мы вошли въ эту комнату, Наташа сбросила съ себя шляпу и тальму, зажгла свѣчу и исчезла изъ комнаты. Черезъ нѣсколько минутъ она вернулась снова, и я съ удивленіемъ замѣтилъ, что она смыла съ своего лица румяна и бѣлила. Она подошла ко мнѣ.
— Вотъ теперь мое лицо чистое, — уныло улыбнулась она и взяла меня за голову. — А вы все такой же красавецъ, только бородой обросли.
И опять я узналъ эти знакомые мнѣ синіе, чудные глаза.
— А ты? Ты только немного похудѣла, поблѣднѣла, — замѣтилъ я, грустно любуясь ею. Начнешь новую жизнь, поправишься и будешь моей прежней Наташей.
— И любить тогда попрежнему будете? — заглянула она мнѣ въ глаза.
— И любить буду! тихо сказалъ я.
— Смотрите же! — она погрозила мнѣ пальцемъ.
Бѣдная дѣвушка старалась кокетничать со мною: она и боялась новой жизни, и стремилась къ ней.
— Что это ты впотьмахъ сидишь? — спрашивалъ я, появляясь въ новой квартирѣ Наташи.
Я нанялъ ей двѣ комнаты отъ жильцовъ, съ отдѣльнымъ ходомъ. Я накупилъ полотна, чтобы занять ее работой, и исподволь сталъ учить ее читать и писать. Я хотѣлъ пріучить ее къ труду и къ болѣе правильной жизни. Съ этого начинаютъ всѣ «подниматели» падшихъ женщинъ.
— Да такъ, въ окно смотрѣла, — отвѣтила разсѣянно Наташа. — Сколько экипажей ѣдетъ, на Минерашки, должно-быть.
— Должно-быть, — машинально отвѣтилъ я. Ну, а какъ твое писанье идетъ?
— Да что, руки, какъ крюки, — засмѣялась она. — Нѣтъ, музыкѣ легче учиться.
— Ты думаешь? — улыбнулся я.
— Да. Я вѣдь немного играю.
— Ты? — удивился я.
— Да,
— Гдѣ же ты научилась?
Наташа потупилась.
— Три юнкера знакомыхъ учили, когда я у Антуанеты Дюреи въ горничныхъ жила, — тихо отвѣтила она.
Я промолчалъ. Я боялся касаться ея воспоминаній; они постоянно вызывали на мое лицо краску стыда, хотя въ сущности ея воспоминанія говорили скорѣе въ пользу ея, чѣмъ противъ нея. Но я боялся, я стыдился этихъ воспоминаній, и потому исторію жизни Наташи во время нашей разлуки узналъ послѣ, не вдругъ, отрывками. Приблизительно, эта исторія была такова. Поправившись послѣ родовъ, она поступила въ горничныя въ одинъ семейный домъ, гдѣ за нею приволокнулся ея баринъ, а барыня приревновала ее и выгнала вонъ; потомъ она пожила на мѣстѣ, гдѣ ей не заплатили ни гроша жалованья; далѣе она служила въ меблированныхъ комнатахъ, откуда ей пришлось уйти вслѣдствіе слишкомъ трудной работы и безцеремонныхъ ухаживаній постояльцевъ; наконецъ, судьба привела ее въ домъ Антуанеты Дюреи — дамы полусвѣта, именовавшейся «артисткою театра Берга». Здѣсь ей пришлось быть свидѣтельницей той жизни, свидѣтелемъ которой былъ когда-то и я. Она сопровождала свою госпожу въ театръ; ее, въ отсутствіи Дюреи, ради потѣхи, учили какіе-то юнкера по-французски, музыкѣ, пѣнію шансонетокъ, за кулисами за ней ухаживали актеры. Наконецъ, она снова пала: ее соблазнилъ какой-то артистъ. Сойдясь съ ней, онъ научилъ ее пѣть и доставилъ ей мѣсто хористки въ театрѣ Берга. Черезъ два года онъ уѣхалъ во Францію; зимній сезонъ кончился, и она опять осталась безъ мѣста. Теперь ей было уже трудно идти снова въ горничныя. Она перебивалась нѣкоторое время, продавая и закладывая свои вещи, и, наконецъ, пошла полуголодная на ту дорогу, на которой встрѣтился съ нею я.
— Вотъ, если бы у меня было фортепіано! — произнесла она нерѣшительно, прерывая наше молчаніе.
— Я тебѣ съ удовольствіемъ куплю фортепіано, — отвѣтилъ я.
Она бросилась меня цѣловать.
— Вотъ вы добрый какой! Я васъ обираю, а сама заслужить ничѣмъ не могу.
Она какъ-то неловко оборвала фразу и замолчала. Ей было больно, что она беретъ деньги «даромъ».
— Охота тебѣ всякую копейку считать! — отвѣтилъ я.
Она опять задумалась и сѣла на подоконникъ, смотря на проѣзжавшіе экипажи.
— Что сегодня на «Минерашкахъ» иллюминація, что ли? — спросила они.
— Право, не знаю, — разсѣянно отвѣтить я.
Мы опять помолчали, смотря въ полутьму, окутывавшую городъ.
— Ахъ, скажите пожалуйста! Смотрите, смотрите! — вдругъ воскликнула Наташа и высунулась въ окно. — Машка Тузова на лихачѣ и шляпа съ перьями!.. Боже мой, какая фрейлина!
Голосъ Наташи зазвучалъ пошлымъ вульгарнымъ тономъ зависти.
— Ну, Богъ съ ними, съ этими Машками! — нѣсколько раздражительно замѣтилъ я.
— Чего-жъ мы сердитесь, Николай Петровичъ? — въ смущеніи проговорила она упавшимъ голосомъ.
— Да охота тебѣ заниматься этою дрянью!
— Чѣмъ же мнѣ заниматься? Я и такъ все одна, да одна сижу, ну, такъ хоть изъ окна на людей посмотришь… Тоже такъ-то одной скучно сидѣть, когда другіе веселятся…
Я промолчалъ. Я сознавалъ, что ей дѣйствительно скучно, но я утѣшалъ себя тѣмъ, что путь къ спасенію вообще не можетъ быть легокъ.
— Что же вы мнѣ ничего не разскажете? — обратилась она ко мнѣ черезъ нѣсколько минутъ.
— Что же тебѣ разсказать?
— Ну, гдѣ были, что дѣлали?
Я сталъ ей разсказывать, гдѣ я былъ и что дѣлалъ.
— Вотъ вы счастливые! — вздохнула она. Сколько у васъ дѣла, знакомыхъ! Тотъ одно поговоритъ, другой — другое, утромъ — здѣсь, вечеромъ — тамъ, глядишь, и день прошелъ.
Я въ душѣ сознавалъ, что она права, что ей тяжело. Но съ кѣмъ же посовѣтовать ей вести знакомство? Съ падшими женщинами, отъ которыхъ ее нужно было отдалить? Съ порядочными семействами, которыя закрыли бы передъ нею двери? Съ молодыми кутилами, которые еще болѣе развратили бы ее? Съ учащейся молодежью, которая увидѣла бы въ ней ничѣмъ не выдающуюся неразвитую и погрязшую въ порокѣ дѣвушку, не стоящую никакого вниманія? Все это было немыслимо сдѣлать; падшая женщина, какъ только она свернетъ съ дороги разврата, остается одна, безъ знакомыхъ, безъ близкихъ. Прежде чѣмъ сойтись съ кѣмъ-нибудь, ей нужно заставить забыть свое прошлое.
— Николай Петровичъ, а Николай Петровичъ! — ласкающимъ голосомъ обратилась ко мнѣ Наташа. — Сдѣлаете вы, что я васъ попрошу?
— Что такое? — спросилъ я.
— Нѣтъ, прежде обѣщайте!
— Сдѣлаю, если могу.
— Нѣтъ, вы обѣщайте…
— Да, можетъ-быть, невозможно сдѣлать то, что ты просишь.
— Нѣтъ, возможно, очень возможно!
— Ну, обѣщаю!
Наташа захлопала въ ладоши, какъ дитя.
— Ѣдемъ! ѣдемъ! — закричала она въ восторгѣ.
— Куда?
— Завтра въ Минерашки.
Я смутился.
— Что за фантазія, Наташа!
— Нѣтъ, ужъ обѣщали, такъ должны… Надѣну новую шляпу, зонтикъ съ кружевами, черное шелковое платье — пусть смотрятъ.
— Не лучше ли, Наташа, не ѣхать? — настаивалъ я.
Наташа вдругъ обернулась ко мнѣ и прямо взглянула мнѣ въ лицо.
— Вамъ со мной ѣхать стыдно? Боитесь, что прежніе мои или ваши знакомые встрѣтятся? неожиданно спросила она.
Я растерялся; я увѣрялъ себя въ душѣ, что я совсѣмъ не потому не хочу ее везти въ садъ къ Издеру. Но у нея была изумительная способность ставить вопросы прямо и рѣзко. У нея была роковая храбрость, которой почти никогда не бываетъ у насъ, у мужчинъ, и которая нерѣдко встрѣчается у дѣтей и женщинъ.
— Ты ошибаешься, — началъ я нерѣшительно.
— Нѣтъ, не ошибаюсь! — загорячилась она. — Чего же вы не скажете, почему не хотите ѣхать, если ошибаюсь? Нѣтъ, намъ просто совѣстно быть со мною на гуляньи. А еще толковали о женитьбѣ. Да какъ же вы женились бы на мнѣ, когда вы по улицѣ-то боитесь пройти со мной?
— Ну, хорошо; я тебѣ скажу, почему и не хотѣлъ бы везти тебя къ Излеру, — перебилъ я ее, стараясь найти предлогъ. — Я просто считаю скверными эти гулянья. Они-то и губятъ вашу сестру. Насмотритесь тамъ всякой гадости — ну, и полѣзетъ въ голову всякая дрянь… Привыкнуть ко всему можно…
Наташа задумалась и сомнительно покачала головой.
— Я на эти гулянья и не ѣзжала, я и понятія не имѣла о нихъ въ то время, когда… начала она и вдругъ смолкла.
Я понялъ, о какомъ времени она говорила. Это было то время, когда она довѣрчиво отдалась мнѣ. Мнѣ нужно было объяснить ей, что она была въ то время вполнѣ чистой дѣвушкой съ любящей душой, что она осталась бы честною и не пошла бы по дорогѣ разврата, если бы тотъ, на кого натолкнула ее судьба, самъ не былъ человѣкомъ испорченнымъ и Излерами, и Бергами, и Бертами, и многимъ другимъ, если бы онъ сначала поднялъ ее до себя, а потомъ уже сошелся съ нею, или же, не видя возможности серьезной духовной связи съ нею, отдалилъ бы ее отъ себя, разъяснилъ бы ей все, что готовить ей въ будущемъ мимолетная связь съ нимъ. Но мнѣ не ловко было объяснять ей это. Я самъ увѣрялъ себя, что я для ея же пользы не долженъ объяснять ей это, чтобы снасти въ ея глазахъ свой авторитетъ. Я заговорилъ о томъ, что не всѣ паденія, конечно, начинаются Излерами, но что подобныя гулянья часто содѣйствуютъ паденію, что всякія пустыя удовольствія отучаютъ человѣка отъ серьезнаго взгляда на жизнь, что въ эту пустую жизнь легко втянуться, — однимъ словомъ, я говорилъ очень много, какъ человѣкъ, говорящій все, кромѣ того, что онъ думаетъ. Наташа молчала и распоряжалась за поданнымъ прислугою самоваромъ. Казалось, она не слушала, не хотѣла, слушать меня, сознавая, что все этб я говорю «такъ, не отъ сердца». Мнѣ стало обидно, и я замолимъ. Мы отпили чай; Наташа сидѣла на кушеткѣ, откинувшись въ уголъ къ спинкѣ, и упорно молчала. Я зѣвнулъ; она взглянула на меня.
— Вы теперь домой? Спать? спросила она полусонно.
— Да, — отвѣтилъ я. — Что-то устать.
— Вы нынче рано ложитесь, — сухо замѣтила она. — Должно-быть, въ деревнѣ привыкли.
Она лѣниво потянулась, медленно встала и взяла свѣчу, чтобы проводить меня. Выраженіе ея лица было холодно, Тонъ голоса равнодушенъ и сухъ. Это задѣло меня за живое.
— Ого! да ты меня выпроваживаешь, — шутливо и въ то же время сконфуженно замѣтилъ я.
— Да что-жъ, ужъ если скучать, такъ лучше одной, чѣмъ и на другихъ нагонять скуку, — попрежнему сухо и лѣниво замѣтила Наташа. — А то со мной и вы не знаете, какъ вечеръ убить, только время даромъ тратите…
— Что это тебѣ приходитъ въ голову, Наташа? — раздражительно воскликнулъ я, — Ты нынче какая-то странная сдѣлалась… все подозрѣваешь меня въ чемъ-то.
— Э, да для чего вы скрываетесь передо мною? — заговорила она, но безъ раздраженія, пожимая плечами. — Что вы боитесь меня, что ли? Или ужъ такой дурочкой считаете, что думаете, что я ничего не понимаю? Ну что, скажете, что со мной не скучно вамъ? Скажете, что вамъ точно пора спать въ десятомъ часу? Полноте, Николай Петровичъ!
Я хотѣлъ возражать, но она съ горечью перебила меня:
— Не понимаю одного: изъ-за чего вы бьетесь со мною? Любить теперь вы меня не любите, удовольствія у меня никакого не находите… Себѣ только тягость дѣлаете, а меня…
Она едва замѣтно махнула рукой и не кончила фразы. Но я понялъ окончаніе этой фразы, понялъ, что я и ее мучу.
Мнѣ опять стало досадно и обидно, что Наташа своимъ простымъ, здравымъ смысломъ угадываетъ все то, что я стараюсь скрыть отъ самого себя на днѣ своей души. Да, дѣйствительно, наши отношенія были ложны. Наташа въ послѣднее время не была ни моимъ другомъ, ни моей любовницей: я просто хотѣлъ спасти ее отъ разврата насильно, но это было тяжело и для нея, и для меня. У насъ не было общихъ интересовъ, общихъ цѣлей, общихъ понятій. То, о чемъ могла говорить она, я старался устранять изъ нашихъ разговоровъ, такъ какъ это напоминало мнѣ ея недавнюю горькую и позорную жизнь, причиной которой былъ я. То, что занимало меня, было или чуждо, или непонятно ей. Помогая ей деньгами, занявшись обученіемъ ея, доставивъ ей изобрѣтенную мною ни мнѣ, ни ей не нужную — работу, я въ то же время вырвалъ ее изъ прежняго общества, посадилъ въ одиночное заключеніе, лишилъ всѣхъ мелкихъ развлеченій и наслажденій, въ которыя она успѣла втянуться, и все это дѣлалось во имя того отдаленнаго будущаго счастья, въ которое въ глубинѣ души мало вѣрилъ я и въ которое вполнѣ открыто и явно не вѣрила она. Она была сыта, она была одѣта, она не продавала себя первому встрѣчному, но она скучала. Въ деревнѣ, въ глуши люди какъ-то съ дѣтства свыклись съ чувствомъ скуки; для дѣтей столицы это чувство — главный источникъ паденія. Человѣкъ, родившійся и жившій всю жизнь въ столицѣ, очень часто падаетъ нравственно, дѣлается взяточникомъ, воромъ и обманщикомъ только потому, что его грызетъ чувство скуки, и ему нужны деньги, чтобы закружиться въ томъ опьяняющемъ вихрѣ, въ которомъ гибнетъ наша молодость, въ которомъ гибнутъ наша нравственность, наша честь, нашъ умъ. Сколько людей дѣлалось ворами, чтобы весело промотать украденныя деньги? Какъ часто убійца убиваетъ человѣка только для того, чтобы спустить добытыя преступленіемъ деньги въ разгульной оргіи? Почитайте судебные процессы и вы увидите, какую страшную роль играетъ чувство скуки въ жизни людей, начавшихъ съ шести, съ семи лѣтъ посѣщать балаганы и театры, плясавшихъ съ дѣтства на балахъ и на клубскихъ елкахъ, развратничавшихъ съ самой ранней юности въ кафе-шантанахъ, на загородныхъ гуляньяхъ, въ публичныхъ танцклассахъ и публичныхъ домахъ. Недаромъ же пушкинскій Фаустъ при встрѣчѣ съ Мефистофелемъ говоритъ прежде всего: «мнѣ скучно, бѣсъ!» Недаромъ замѣчаетъ Бодлеръ, что изъ всѣхъ чудовищъ:
Il en est plus laid, plus méchant, plus imondo!
Quoiqu’il no pousse ni grands gestes, ni grands crie,
Il ferait volontiers de la terre un débris
Et dans un bâillement avalerait le monde;
C’est l’Ennuit…
На это-то страшное чувство скуки я обрекъ Наташу. Я поступалъ въ этомъ случаѣ, какъ поступаютъ всѣ «филантропы», удивляющіеся, что падшія женщины бѣгутъ отъ ихъ «магдалининскихъ убѣжищъ». Но отступитъ теперь назадъ, показать ей, что я ошибся, сдѣлаться въ ея глазахъ смѣшнымъ, бросить опять ее въ омутъ — я не могъ.
Мнѣ казалось тогда, что меня заставляетъ такъ дѣйствовать одно самолюбіе, одно раскаяніе; потомъ я понялъ, что тутъ крылось гдѣ-то далеко, въ уголкѣ моего сердца, еще другое чувство, — чувство пробуждавшейся, еще не сознанной мною самимъ, страсти.
— Ты, Наташа, встала сегодня лѣвой ногой и потому видишь все въ черномъ цвѣтѣ, насильно улыбнулся я. — Подожди до завтра, и все пройдетъ.
Я пожалъ ея руку и ушелъ.
Мнѣ долго не спалось въ эту ночь. Я думалъ и передумывалъ о нашемъ положеніи, а передъ моими глазами стоялъ, какъ живой, образъ стройной дѣвушки, съ большими синими глазами, съ густой русой косой, съ загорающимся снова румянцемъ на полнѣющихъ щекахъ. Неужели нужно оставить, бросить ее снова, чтобы она досталась въ руки перваго встрѣчнаго, чтобы она погибла окончательно? Нѣтъ, ни за что!
Я легъ въ постель, и мнѣ вспомнились тѣ ночи, когда Наташа довѣрчиво садилась около меня, лаская рукою мои волосы, болтая около меня, какъ ребенокъ. Неужели эти отношенія невозможны? Неужели всегда, встрѣчаясь съ нею, я буду вспоминать, что она падшая женщина, что она продавалась всѣмъ и каждому, и буду сторониться отъ нея? Неужели постоянно она будетъ только скучать со мною? Или сойтись съ нею безъ думъ, безъ размышленій? Но къ чему это поведетъ? Къ тому, что она надоѣстъ мнѣ? Нѣтъ, нужно терпѣливо идти къ своей цѣли: образовать, развить Наташу, поднять до себя и тогда… Отчего же не ввести ее тогда, какъ свою подругу жизни, какъ свою жену, въ домъ моихъ родныхъ? Чѣмъ будетъ она хуже другихъ женщинъ? А прошлое? Прошлое забудется и пройдетъ безъ слѣда. Нужно только довести ея развитіе до того, чтобы получить полную увѣренность въ томъ, что мы можемъ идти рука объ руку въ будущемъ, что мы не надоѣдимъ другъ другу, что у насъ явятся общіе интересы, общія надежды, общія потребности…
— А, это вы?.. Я ужъ и играю!
Такъ встрѣтила меня на слѣдующій день Наташа, повернувшись на табуретѣ, стоявшемъ передъ принесеннымъ къ ней піанино. На піанино стояли двѣ зажженныя свѣчи, хотя Наташа играла безъ нотъ, и озаряли всю фигуру Наташи. Она была одѣта въ черное шолковое платье, съ небольшою вырѣзкою на груди; ея густая коса была, постарому, «попрежнему», кокетливо положена вѣнцомъ на головѣ; ея щеки и глаза разгорѣлись. Она повернулась ко мнѣ лицомъ и протянула мнѣ обѣ руки.
— Какъ ты нарядна сегодня! — невольно воскликнулъ я и поднесъ къ губамъ ея руки.
Она ихъ не отнимала, какъ дѣлала она это въ былые годы, какъ сдѣлала это при первой нашей встрѣчѣ послѣ разлуки. Теперь ей было видимо пріятно, что я цѣлую ея руки.
— А я почти все перезабыла, — съ сожалѣніемъ сказала она, оборачиваясь снова къ піанино.
— Ты ноты знаешь? — спросилъ я.
— Знаю, но очень плохо… Тотъ, кто училъ послѣдній пѣть и играть, уѣхалъ въ Парижъ… Онъ въ театрѣ Берга пѣлъ…
Она заиграла мотивъ какой-то шансонетки.
— А, ты и поешь? — спросилъ я.
— Пою… Я вѣдь у Берга въ хорѣ двѣ зимы пѣла…
Я подсѣлъ къ ней. Она запѣла «Chico».
— О, да ты и по-французски поешь! — удивился я.
— На память выучила, — отвѣчала она между первымъ и вторымъ куплетомъ.
Она выговаривала недурно французскія слова и фразировала не безъ смысла, не безъ шику. Видно было, что она насмотрѣлась и наслушалась разныхъ легкихъ пѣвицъ, что кто-то подучилъ ее, «насвисталъ», какъ «насвистываютъ» птицъ. Многихъ словъ она не понимала вовсе.
— Ты точно француженка поешь! — замѣтилъ я.
— Я — что! Нѣтъ, вы посмотрѣли бы, какъ у насъ въ домѣ Вагенгойма, тутъ недалеко отъ театра Берга, одна дѣвочка пѣла «Pif-paf», такъ просто заслушаться было можно. А вѣдь всего десять лѣтъ было. Да тамъ у насъ всѣ дѣти на дворѣ пѣли эти шансонетки.
«Что же выйдетъ изъ этихъ дѣтей!» — грустно подумалъ я, не отвѣчая Наташѣ.
Пробило половина восьмого. Наташа мелькомъ взглянула на меня молящимъ вопросительнымъ взглядомъ. Я понялъ этотъ взглядъ.
— А къ Излеру все еще хочется? — спросилъ я.
— Сегодня тамъ послѣдній разъ играютъ, — пояснила она. — Мнѣ афиши изъ булочной доставали утромъ…
— Поѣдемъ!
Она широко, недовѣрчиво раскрыла глаза, потомъ вскочила, бросилась ко мнѣ и, прежде чѣмъ я успѣлъ опомниться, покрыла меня поцѣлуями. Она и прыгала, и смѣялась, и торопилась одѣваться.
Черезъ четверть часа мы неслись въ коляскѣ по Каменноостровскому проспекту, и я невольно наблюдалъ, какъ граціозно лежала Наташа въ коляскѣ и какъ окидывала глазами тѣхъ, кого мы обгоняли. Когда мы пріѣхали и вышли изъ коляски, Наташа оперлась на мою руку и не безъ достоинства вошла въ залъ. Когда герои «Парижской жизни» говорить, что ихъ слуги могугь отлично разыграть роль великосвѣтскихъ барынь и членовъ дипломатическаго корпуса, — они говорятъ долю правды. Въ столицѣ очень часто горничную можно принять за великосвѣтскую барыню, покуда ота горничная случайно «не прыснетъ со смѣха» или внезапно «не облаетъ» васъ. Люди въ столицѣ очень часто играютъ роль попугаевъ и обезьянъ, передразнивая иногда очень удачно чуждыя имъ рѣчи и манеры.
Музыка уже играла, и по ярко освѣщенному залу бродили массы народу, слышался говоръ, раздавался смѣхъ. Я видѣла, какъ обращались взгляды молодежи на Наташу, и забылъ свою роль ментора. Мнѣ стало пріятно, что на мою спутницу смотрятъ. Я наклонился въ ной и спросилъ:
— Ну, ты теперь довольна, что попала сюда?
— Еще бы! отвѣчала она, бросая на меня оживленный взглядъ. — Да вѣдь и вы рады?
Какъ хороша она была въ эту минуту.
Одѣтая вся въ черное, съ двумя блѣдными чайными розами на черной кружевной шляпкѣ, съ разгорѣвшимися ненарумяненными щеками, съ большими неподведенными глазами, съ темными натуральными бровями, съ своими собственными густыми волосами, она ярко отдѣлялась отъ толпы другихъ посѣтительницъ минеральныхъ водъ. И какъ держала себя эта дѣвушка, бывшая второй горничной пять лѣтъ тому назадъ, ходившая по Невскому для добыванія куска хлѣба мѣсяцъ тому назадъ! Да, только въ большихъ городахъ съ ихъ суетностью, съ ихъ привычкою встрѣчать всѣхъ по платью, съ ихъ внезапными превращеніями бѣдняковъ въ богачей и богачей въ бѣдняковъ, можетъ научиться человѣкъ играть какую угодно роль или, вѣрнѣе сказать, внѣшнюю часть каждой роли. Но также только въ большихъ городахъ вырабатываются люди, которые, подобно мнѣ, понимаютъ цѣну извѣстныхъ вещей только тогда, когда эти вещи превознесутся другими. Еще вчера я видѣлъ въ Наташѣ только бывшую «падшую женщину» и игралъ въ отношеніи ея роль «благодѣтеля»; еще вчера, глядя на нее, я не ощущалъ никакого желанія обнять, поцѣловать ее, потому что мнѣ прежде всего представлялось, что эта женщина продавалась всѣмъ и каждому, еще вчера она казалась мнѣ чѣмъ-то въ родѣ прокаженной, которой нужно пройти чистилище, чтобы заслужить если не мою любовь, то, по крайней мѣрѣ, прощеніе за ея прошлое. А теперь, когда на нее наводились всѣ бинокли къ театрѣ, когда я видѣлъ перешептываніе смотрѣвшихъ на нее людей, я сталъ гордиться ею, я сталъ бояться, что она когда-нибудь можетъ бросить меня. Мнѣ нужно было освященіе этой грѣшной личности, чтобы я полюбилъ ее снова, и это освященіе было сдѣлано, но кѣмъ же — толпой развратниковъ, толпой кокотокъ, толпой такихъ же прокаженныхъ, какою я считалъ ее, мою Наташу, толпой, которую я, въ сущности, и презиралъ, и ненавидѣлъ. Что если бы они осмѣяли Наташу? Я смутился бы, я, можетъ-быть, еще болѣе отдалился бы отъ нея? Да, мы оба были вполнѣ дѣтьми этого большого базара житейской суеты, этого омута паденія, и кто изъ насъ палъ ниже — это еще вопросъ. Она, по крайней мѣрѣ, не сознавала своего паденія, она и въ самомъ паденіи оставалась цѣльною натурою, а я — я сознавалъ всю свою нравственную грязь, все свое нравственное ничтожество, и не могъ сдѣлаться лучшимъ человѣкомъ; во мнѣ, казалось, жили два враждебныя существа: одно — падавшее все ниже и ниже, другое — клеймящее презрѣніемъ и позоромъ это паденіе.
Мнѣ тяжело теперь писать эту исповѣдь, но я не хочу скрывать ничего: то, что пережилъ и перечувствовалъ я, пережили и перечувствовали многіе.
Этотъ вечеръ пролетѣлъ, какъ быстрый сонъ.
Отужинавъ, мы сѣли въ коляску и помчались домой. Наташа безъ умолку болтала всю дорогу; ее занимало все: и иллюминація сада, и музыка, и молодые люди, подходившіе ко мнѣ, и спектакль, и завистливые взгляды какой-то Дашки Колеминой.
Вечеръ былъ сырой и холодный, и Наташа прижалась ко мнѣ; я потихоньку наклонился къ ней и прильнулъ къ ней губами. Она посмотрѣла на меня съ удивленіемъ.
— Ты съ каждымъ днемъ все хорошѣешь! — тихо замѣтилъ я.
Она засмѣялась.
— Нѣтъ, это я, вѣрно, вдругъ похорошѣла.
Я улыбнулся ея обычной находчивости.
«Да, у нея недюжинный умъ? — промелькнуло у меня въ головѣ. — Она понимаетъ полуслова!»
Мы подъѣхали къ дому, я бросилъ деньги кучеру и поднялся къ квартирѣ Наташи. Мы вошли въ комнату. Наташа сбросила шляпку, верхнюю одежду, перчатки и подошла къ зеркалу.
— Какъ я раскраснѣлась!.. Это отъ холода, — проговорила она, проводя рукой но лицу. — А вы развѣ сегодня еще не хотите спать, что не идете домой? Уже два часа.
Ея голосъ былъ насмѣшливъ. Она сѣла на кушетку.
— А развѣ здѣсь не мой домъ? — привѣтливо улыбнулся я, опускаясь на скамейку къ ея ногамъ.
— Такъ вы… — начала она и быстро наклонилась ко мнѣ, смотря прямо въ мои глаза: — ты меня опять любишь?
Въ ея голосѣ зазвучала радость.
Да, я опять любилъ ее; но это уже была не прежняя чистая любовь.
Теперь я любилъ женщину, на которую смотрятъ съ завистью другіе люди, и мнѣ уже доставляло удовольствіе не скрыванье моего сокровища, а выставленіе его на-показъ. Я еще увѣрялъ себя, что я хочу поднять Наташу нравственно, что я готовлю изъ нея себѣ жену. Я еще увѣрялъ себя, что именно для этой цѣли я взялъ ей старушонку учительницу русскаго и французскаго языковъ, что я для этого нанялъ ей стараго учителя музыки и пѣнія, — но могъ ли я увѣрить кого-нибудь и прежде всего себя, что я для нравственнаго поднятія Наташи, для приготовленія ея къ роли моей жены, вожу ее въ четыре часа но Невскому въ коляскѣ, ѣзжу съ нею въ циркъ или къ Бергу, слушаю, какъ она поетъ мнѣ двусмысленныя шансонетки и даю ей совѣты насчетъ экспрессіи при пѣніи этихъ сальностей. Нѣтъ, увѣрить себя въ чемъ-нибудь подобномъ нельзя. Но оправданіе себѣ я находилъ и тутъ. Я увѣрялъ себя, что мнѣ необходимо развлекать ее, что она соскучится среди новой своей жизни и бросится въ прежній омутъ, что развлекать ее однѣми книгами, серьезными бесѣдами, серьезными спектаклями еще нельзя.
Боже мой, сколько во всемъ этомъ было правды, сколько во всемъ этомъ было лжи!
При второмъ же посѣщеніи театра Берга я встрѣтилъ одного изъ своихъ старыхъ знакомыхъ, князя Петра Горлицына. На одной изъ попоекъ, устроенныхъ Грузинскими, мы выпили съ Горлицынымъ на ты. Послѣ попойки мы попрежнему остались чуждыми другъ другу, но, тѣмъ не менѣе, выпивъ на ты, мы получили право фамильярничать другъ съ другомъ.
— Ба, кого я вижу! — воскликнулъ князь Горлицынъ, увидавъ меня въ буфетѣ. — Давно ли въ Петербургѣ?
— Не особенно давно, съ конца лѣта, — отвѣтилъ я, пожимая протянутую мнѣ руку.
— И ни у кого изъ нашихъ не былъ? Отлично! Да ты, можетъ-быть, женатъ? Кто это съ тобой сидитъ?
Прежде чѣмъ я отвѣтилъ, въ моей головѣ пронеслись подлые вопросы: «если я скажу, что я не женатъ, то сразу уроню въ глазахъ Горлицына репутацію Наташи, и потомъ на меня будутъ указывать пальцами, когда я женюсь на ней. Но какъ сказать, что это моя жена? Можетъ-быть, Горлицынъ знаетъ, кто Наташа? Во всякомъ случаѣ, что подумаетъ онъ обо мнѣ и объ ней, видя насъ въ этомъ притонѣ прожигающей жизнь золотой молодежи?»
— Много будешь знать, скоро состаришься, — засмѣялся я насильственнымъ смѣхомъ и въ душѣ почувствовалъ, что я уже уронилъ Наташу во мнѣніи Горлицына: про жену такъ не говорятъ.
— Такъ, значитъ, ты меня и не представишь своей дамѣ? — спросилъ Горлицынъ.
— Объ этомъ нужно прежде спросить ее, — отвѣтилъ я.
— Э, да ты, должно-быть, ревнивъ! Впрочемъ, есть кого и ревновать — красавица!
Я поспѣшилъ перемѣнить разговоръ и черезъ минуту ушелъ въ свою ложу. Въ слѣдующемъ антрактѣ я боялся выйти изъ ложи и боялся оставаться въ ложѣ. Горлицынъ могъ безъ церемоніи и безъ приглашенія войти въ мою ложу. Эти господа не церемонятся, понимая, что нельзя церемониться съ молодыми дамами, посѣщающими этотъ театръ. Къ счастію, Горлицынъ не пришелъ къ намъ въ ложу. Когда я выходилъ изъ театра подъ руку съ Наташей, за нами послышался разговоръ.
— Удивительно хороша! — громко и нѣсколько въ носъ говорилъ кто-то по-французски.
— Да это еще не важно. А ты посмотри на то, что все это натуральное: ни капли румянъ и бѣлилъ, — также громко отозвался другой голосъ.
Лицо Наташи особенно сіяло въ эту минуту: она сознавала, что рѣчь идетъ о ней, словивъ нѣсколько знакомыхъ ей французскихъ словъ. Мы еще ждали экипажа, когда къ намъ подошелъ Горлицынъ.
— Я забылъ твой адресъ, — обратился онъ ко мнѣ.
Я сказалъ ему, гдѣ я живу.
— Однако, твоя дама можетъ простудиться: здѣсь сквозной вѣтеръ, — замѣтилъ онъ.
Я понялъ, къ числу какихъ дамъ причисляетъ Горлицынъ мою спутницу, рискуя говорить о ней въ ея присутствіи, не будучи представленнымъ ей. Я не успѣлъ ничего отвѣтить ему, потому что намъ подали карету.
— Ты развѣ знакомъ съ Горлицынымъ? — спросила Наташа въ каретѣ.
— Да, — отвѣтилъ я.
— Онъ, вѣрно, меня не узналъ, что не поклонился, — затѣтила она.
— А ты его знаешь?
— Онъ вѣдь тоже бывалъ у Дюреи. Онъ, говорятъ, хочетъ жениться на танцовщицѣ Лоренъ… вотъ, что сегодня танцовала.
— Какія глупости!.. Развѣ порядочный человѣкъ можетъ жениться на подобной…
Я вдругъ сконфуженно смолкъ.
— Вотъ какъ! — засмѣялась Наташа.
Мы помолчали.
— Отчего ты меня ни съ кѣмъ по познакомишь? — начала она снова.
— Но съ кѣмъ же?
— Ахъ, съ кѣмъ-нибудь, съ кѣмъ хочешь… Нельзя же сидѣть все одной, да одной.
— Но какъ же познакомить тебя теперь съ моими знакомыми? Какъ отрекомендовать тебя? Если они узнаютъ, кто ты, они не будутъ уважать тебя послѣ, когда я женюсь на тебѣ.
Наташа засмѣялась.
— Ты никогда на мнѣ не женишься! — произнесла она. — Вѣдь самъ же ты говоришь, что порядочный человѣкъ не можетъ жениться на какой-нибудь женщинѣ въ родѣ Лоренъ.
— Вотъ вздоръ! То совсѣмъ другое… Я долженъ… я… Выучишься, подготовишься, когда…
Я совсѣмъ сбился съ толку.
— А отчего же ты не женишься теперь? — спросила Наташа.
Она посмотрѣла прямо мнѣ въ глаза.
— Но какъ же я тебя введу къ знакомымъ? Ты знаешь, что ты еще не образована.
— Да ты и не вводи. Вѣдь не вводишь же ты меня теперь къ нимъ; ну, не вводи и тогда, покуда я не буду образована. Вѣдь все равно, буду ли я въ дѣвушкахъ образовываться или въ замужествѣ.
Я смутился. Она была права и опять ставила вопросъ совершенно прямо, вѣрно и рѣзко. Казалось, она въ душѣ смѣется надъ моимъ ложнымъ положеніемъ, но смѣется добродушно, не презирая, не проклиная меня за то, что я стараюсь обмануть ее. Можетъ-быть, она понимала, что я обманываю и самого себя. Я тоже началъ вполнѣ ясно понимать, что я, въ сущности, боюсь этого брака. Но сознаться въ этомъ мнѣ было стыдно.
— Нельзя же мнѣ, Наташа, жениться до пріѣзда родныхъ, — началъ я. — Мнѣ хочется, чтобы они всѣ присутствовали на моей свадьбѣ.
Она засмѣялась.
— Чему ты смѣешься? — спросилъ я.
— Да какъ же не смѣяться!.. Нашелъ съ кѣмъ церемониться, кого обманывать!.. Меня? Да развѣ на такихъ женятся!..
Опять мнѣ стало досадно, что она ставитъ вопросъ прямѣе, чѣмъ я.
— Ты забываешь, что я люблю тебя, что я вижу въ тебѣ мать моего погибшаго ребенка, — заговорилъ я.
— Какая ужъ это любовь! — вздохнула она, отвернувшись. — И что я за мать? Вотъ если бы я была честная, такъ, можетъ-быть, и теперь… Нѣтъ, гдѣ ужъ мнѣ быть матерью!..
Наташа уныло махнула рукой. Мнѣ стало жаль ее, мнѣ стало совѣстно за себя. Я началъ опять размышлять, отчего бы мнѣ не жениться на ней теперь же, отчего бы разъ и навсегда не спасти ее? Я сообщилъ ей свое намѣреніе устроить нашу свадьбу до пріѣзда дяди.
— Такъ ли? — недовѣрчиво спросила она, глядя на меня вопросительно широко открытыми глазами. — Значитъ, ты точно любишь меня?
— И ты еще спрашиваешь! Въ былые годы не спрашивала объ этомъ.
— Да развѣ я тогда такая была?
— Но вѣдь ты же меня любишь попрежнему?
Наташа не вдругъ отвѣчала.
— Да, люблю! — потомъ проговорила она, но это слово прозвучало какъ-то странно: въ тонѣ, которымъ оно сказалось, не было фальши, но но было и увлеченія. Прежде Наташа не такъ говорила о любви.
Я серьезно началъ приготовляться къ женитьбѣ. Я дѣлалъ эти приготовленія нѣсколько лихорадочно, я старался скрыть эту женитьбу отъ дяди и писалъ ему, что въ городѣ еще ничего не готово къ его пріѣзду. Наташа, кажется, все еще не вѣрила моимъ приготовленіямъ.
Въ эти дни, между тѣмъ, мы поѣхали какъ-то въ циркъ. Народу было много. Въ одной изъ противуположныхъ ложъ сидѣла компанія молодежи; среди нея находился и князь Горлицынъ. Онъ кивнулъ мнѣ головой и что-то сказалъ своими пріятелямъ. Я увидалъ, какъ на нашу ложу навели бинокли. Потомъ въ ложѣ началось перешептыванье и одинъ изъ собесѣдниковъ всталъ и направился къ намъ. Это былъ высокій и стройный гусаръ, перетянутый и франтоватый, какъ женщина. Онъ, поровнявшись съ нашей ложей, дружески кивнулъ головою Наташѣ.
— Здравствуйте, сколько лѣтъ, сколько зимъ не видались! — проговорилъ онъ и протянулъ ей руку.
Я поблѣднѣлъ, какъ полотно, и почти безсознательно пробормоталъ:
— Вы ошибаетесь…
Но мои слова еще не замерли на языкѣ, когда Наташа, вся вспыхнувшая, невольно протянула ему руку. Ее ошеломила неожиданность. Прежде чѣмъ я успѣлъ сказать что-нибудь наглецу, онъ уже шелъ дальше, проходя въ конюшни. Я хотѣлъ послѣдовать за нимъ. Но что же я могъ ему сказать? Онъ зналъ Наташу и могъ здороваться съ нею. Оскорбленія для меня тутъ не было. Мало ли съ кѣмъ сидятъ подобныя женщины въ ложахъ и съ ними здороваются всѣ. Если бы онъ зналъ, что Наташа моя невѣста, онъ, можетъ-быть, и не пошелъ бы къ ней.
— Онъ тебя знаетъ? — глухо спросилъ я.
— Да, — коротко отвѣтила она.
— Давно вы познакомились?
— Онъ еще офицеромъ не былъ, когда у Дюреи училъ меня пѣть вмѣстѣ съ своимъ братомъ…
— Избавь отъ подробностей, — сухо оборвалъ я ее. «Теперь узнаютъ всѣ, кто она, — мелькнуло у меня въ головѣ. — Надо жениться и тотчасъ уѣхать отсюда, — уѣхать, когда сюда пріѣдутъ дядя, его семья, Оля… И куда уѣхать? За границу, гдѣ можно встрѣтиться съ Грузинскими, съ ихъ знакомыми?.. Въ деревню?.. Но легко ли жить вдвоемъ, покуда она необразованна? Да и выдержитъ ли она скуку деревенской жизни?»
Въ антрактѣ я опять боялся оставить Наташу одну и боялся сидѣть съ нею, ожидая прихода Горлицына. Наконецъ, онъ, дѣйствительно, всталъ и направился къ нашей ложѣ. Я пошелъ къ нему навстрѣчу.
— А это съ тобой Наташа? — заговорилъ онъ. — Я ее тогда не узналъ.
— Я тебя прошу говорить о ней осторожнѣе, — сухо отвѣтилъ я.
— Осторожнѣе? Да ты ужъ не влюбленъ ли въ нее? — захохоталъ Горлицынъ.
— Ну, это мое дѣло, а ты все же будь остороженъ въ отзывахъ о ней.
— А вотъ, погоди, мы ее и совсѣмъ отобьемъ у тебя!
Я стиснулъ зубы. Я не могъ, у меня не было силъ сказать правду насчетъ моихъ намѣреній. Я чувствовалъ, что я смѣшонъ, что я поставилъ себя въ ложное положеніе. Я поспѣшилъ отойти отъ Горлицына.
«Да, нужно будетъ жениться и уѣхать, — уѣхать непремѣнно, — думалось мнѣ. — Уѣхать, обречь себя для нея на всю жизнь на изгнаніе изъ Петербурга… Хватитъ ли у меня силъ на это? Но вѣдь отступать поздно, стыдно!»
На слѣдующій день вечеромъ, когда я пріѣхалъ къ Наташѣ, она была какъ-то особенно смущена.
— Ты здорова, Наташа? — спросилъ я.
— Здорова, — отвѣтила "на.
Она сѣла къ піанино и заиграла «Pif-paf».
— Отчего ты меня никогда не свезешь на пикникъ куда-нибудь? — вдругъ обернулась она ко мнѣ.
— Ты сама же знаешь, почему! — отвѣтилъ я. — Моя будущая жена не должна ѣздить по пикникамъ.
— Что же это, въ четырехъ стѣнахъ сидѣть?
— Я тебѣ говорилъ, что нужно подождать.
— Подождать… Ну, а потомъ же куда будемъ ѣздить?.. Вонъ ты вчера разсердился, что ко мнѣ знакомые подошли, а вѣдь въ обществѣ могутъ и послѣ встрѣтиться…
— Мы уѣдемъ жить въ деревню…
— Въ деревню? — почти съ ужасомъ воскликнула Наташа. — Правду говоритъ Назимовъ, что ты тиранъ.
Наташа вдругъ покраснѣла и замолкла.
Я широко открылъ глаза.
— Назимовъ? — переспросилъ я. — Кто это такой?
— Вотъ тотъ гусаръ, что вчера подходилъ.
— Да развѣ онъ говорилъ съ тобой вчера?
— Нѣтъ, онъ былъ сегодня у меня, — отвѣтила Наташа.
Я вскочилъ съ мѣста.
— Этого только недоставало! — воскликнулъ я и заходилъ по комнатѣ.
— Что-жъ, я очень рада, что онъ меня вспомнилъ, — заговорила Наташа. — Онъ вспоминалъ, какъ мы весело жили, когда онъ былъ юнкеромъ и бывалъ у Дюреи… «Вы, говоритъ, теперь совсѣмъ барышней стали, а тогда…»
— Не передавай, пожалуйста, ничего, что вы говорили, — воскликнулъ я раздражительнымъ голосомъ, останавливаясь передъ ней. — Я не желаю слышать, что могли говорить два такія существа, какъ онъ и ты!.. Тебѣ, вѣрно, пріятнѣе быть развратной, чѣмъ стать на честный путь: вѣрно правду говоритъ пословица, что повадился кувшинъ по воду ходить…
Я оборвалъ фразу и снова заходилъ по комнатѣ. Наташа молчала и пристально глядѣла на меня холоднымъ взглядомъ.
Въ моей головѣ пронеслась мысль, что настала минута все покончить разомъ: или увезти Наташу изъ этого омута, или разойтись.
— Наташа, я тебя увезу въ деревню, завтра же, — началъ я.
— Я не поѣду, — отрывисто отвѣтила она.
— Не поѣдешь?
— Ты самъ говорилъ мнѣ, что даже тебѣ было тамъ скучно. Каково же мнѣ будетъ? Ты еще знакомыхъ, родныхъ имѣлъ тамъ, а я буду одна.
— Не одна, а со мною.
— Я и здѣсь довольно скучала съ тобой.
— И ты еще говорила, что любишь меня?
— Что-жъ, и люблю. Да развѣ я виновата, что мнѣ скучно съ тобою. Ты ученый, умный, а я… Мнѣ разговаривать не съ кѣмъ.
Я молча снова заходилъ по комнатѣ. Въ моемъ умѣ невольно мелькнула мысль, что и я скучалъ въ это время именно потому, что мнѣ «разговаривать было не съ кѣмъ». Съ Наташей мы или дурачились, или нѣжничали, или катались, или я наставлялъ ее, но «разговаривать» мнѣ было не съ кѣмъ, не о чемъ. Она не интересовалась моею духовною жизнью, я боялся заинтересоваться ея духовною жизнью, состоявшею изъ воспоминаній о былыхъ кутежахъ и вопросовъ о нарядахъ и средствахъ Амалій, Матильдъ, Катекъ Большихъ и Катекъ Малыхъ.
— Ты, значитъ, хочешь отказаться отъ роли честной женщины, честной жены? — спросилъ я.
— Гдѣ ужъ намъ быть честными женами! — проговорила она полупрезрительнымъ тономъ. — Все равно, будешь стыдиться, чтобы кто-нибудь не узналъ, чѣмъ я была. Да и что за радость жить въ четырехъ стѣнахъ: хозяйничать, книжки читать… Что мнѣ въ этомъ?.. Здѣсь я, по крайней мѣрѣ, вольный казакъ: куда хочу, туда ѣду, кого хочу, того и люблю…
— Такъ ты бы ужъ прямо такъ и говорила, что ты хочешь меня на кого-нибудь перемѣнить, — съ горькою ироніею замѣтилъ я.
— А ты и радъ, что можешь отдѣлаться отъ меня? — спросила она, прямо взглянувъ на меня съ усмѣшкой на губахъ.
— Не радъ, а насильно милъ не будешь, — холодно отвѣтилъ я.
— Да, конечно! — такъ же холодно согласилась она.
Меня охватило странное чувство. Мнѣ приходилось только уйти, а между тѣмъ, я ходилъ по комнатѣ и чего-то ждалъ. Чего? я и самъ не знаю. Но я не могъ уйти отсюда такъ вдругъ, не могъ оставить Наташу. Что-то привязывало меня къ ней. Это чувство не было прежнею первою любовью, оно уже не было сожалѣніемъ къ загубленной мною матери моего загубленнаго ребенка, оно не было желаніемъ спасти эту женщину и поднять ее до себя. Нѣтъ, въ моей головѣ теперь вдругъ возникла мысль: «вотъ она сейчасъ напишетъ къ Назимову, и онъ явится сегодня же къ ней».
Я исподлобья взглянулъ на Наташу. Какъ она была хороша!
Наташа, повидимому, не замѣтила моего взгляда и сидѣла въ раздумьи, вертя между пальцами какую-то бумажку. Вдругъ она встала.
— Куда ты? — невольно воскликнулъ я почти угрожающимъ тономъ, грубо схвативъ ее за руку.
Она вздрогнула и проговорила:
— Какъ ты меня испугалъ!
Потомъ она освободила свою руку и промолвила:
— На пикникъ поѣду, что же пропадать-то билету.
Она указала на бумажку, бывшую у нея въ рукахъ.
— Ты не поѣдешь! — крикнулъ я внѣ себя и, вырвавъ у нея билетъ, разорвалъ его на клочки. — Да, я тебѣ повторяю, тысячу разъ повторяю, что ты не поѣдешь къ этимъ мерзавцамъ, развратникамъ. Я скорѣе убью тебя!
Я сжалъ кулаки. Она отшатнулась отъ меня съ испугомъ.
— И ты еще хотѣлъ, чтобы я была твоею женою? — пробормотала она. — Вотъ-то жизнь была бы! Да ты такъ-таки и убилъ бы меня… Ей-Богу!
Я безпомощно опустился на стулъ, закрывъ лицо руками, Прошло нѣсколько минутъ молчанія.
— Ну, а самъ свезешь меня туда? — вдругъ ласковымъ шопотомъ заговорила Наташа.
Она обѣими руками отвела отъ моего лица мои руки, подняла мою голову, такъ, чтобы видѣть мое лицо, и, вдругъ опустившись ко мнѣ на колѣни, начала меня цѣловать. Боже мой, что это были за ласки! Только женщины, продавшія себя, свое тѣло, умѣютъ такъ ласкать и цѣловать, научившись набивать на себя цѣну.
— Наташа, что ты со мной дѣлаешь? — болѣзненнымъ, упавшимъ голосомъ воскликнулъ я.
— Или ты ужъ меня совсѣмъ разлюбилъ? — спросила она и поднялась.
— Нѣтъ, нѣтъ, дѣлай со мной, что хочешь! — воскликнулъ я, страстно сжимая ее въ своихъ объятіяхъ.
Вечеромъ я подъ руку съ Наташей переступалъ порогъ въ залу загороднаго ресторана, гдѣ былъ назначенъ пикникъ. Я сознавалъ, что, дѣлая этотъ шагъ, я убивалъ въ себѣ послѣднія, слабыя, обманчивыя надежды вывести Наташу на честный путь, сдѣлать ее своею женою. Но я все-таки дѣлалъ этотъ шагъ. Я уже вполнѣ ясно чувствовалъ, что я не могу бороться съ стремленіями Наташи, что я не въ силахъ остановить ее отъ паденія, что я, въ сущности, становлюсь рабомъ развившихся въ ней желаній, привычекъ. Въ то же время у меня уже не было силъ вдругъ оторваться отъ нея: я ревновалъ ее, я мучился мыслью, что она сейчасъ же можетъ достаться другому. Она сдѣлалась въ моихъ глазахъ вещью, собственностью, лакомымъ кускомъ, предметомъ, который покуда принадлежитъ мнѣ, но который каждую минуту могутъ отнять у меня другіе, который стараются отнять у меня другіе. Эта мысль уже мучила меня, пробуждая во мнѣ пошлую ревность, мелкую зависть.
Насъ встрѣтили весело, шумно, привѣтливо.
— Я-то, я-то какой дуракъ! — воскликнулъ по-французски Назимовъ, пожимая мнѣ руку. — Держалъ въ рукахъ этотъ лакомый кусокъ и выпустилъ его изъ рукъ. Судьба, какъ говоритъ прекрасная Елена! У меня бабка тогда умирала, пришлось уѣхать на-время изъ Петербурга — ну, и потерялъ Наташу изъ виду. И то сказать, три года тому назадъ она была еще угловата, немного горничной пахла. А теперь… Вы ее берегите, мы за нее воевать будемъ.
Мнѣ приходилось говорить въ томъ же тонѣ. Не могъ же я продолжать разыгрывать роль ревниваго жениха и будущаго строгаго супруга Наташи.
— Берегитесь сами, Назимовъ, — усмѣхался я: — чтобы не пришлось оставить съ посрамленіемъ поля сраженія!
— О, наивная самонадѣянность! — воскликнулъ Назимовъ. — Женщины всегда женщины: измѣнчивы и капризны, какъ море! Помните: la donna е mobile…
У Наташи оказалось довольно много знакомыхъ среди присутствовавшихъ на пикникѣ женщинъ. Эти женщины помнили, что Наташа въ послѣднія двѣ зимы была бѣдной хористкой въ театрѣ Берга и досадовали, что она теперь хорошо одѣта, что она нашла постояннаго покровителя, что за ней увиваются другіе мужчины. Эти женщины завидовали ей, какъ мнѣ завидовали эти мужчины.
Эти женщины говорили ей:
— Тебѣ повезло!
Эти мужчины говорили мнѣ:
— Ты счастливецъ!
А между тѣмъ, четыре мѣсяца тому назадъ эта самая дѣвушка чуть не умерла съ голоду, и все это только потому, что у нея не было блестящихъ нарядовъ, что этотъ «самородокъ» являлся передъ людьми въ слишкомъ дурной оправѣ. Стоило мнѣ принарядить Наташу — и она затмила своихъ подругъ, поднимавшихъ передъ нею недавно голову; стоило мнѣ показать ее въ роскошномъ туалетѣ толпѣ шалопаевъ — и эти шалопаи удивлялись, какъ могли они не оцѣнить ея красоты тогда, когда она ходила въ неуклюжемъ нарядѣ не то горничной, но то русской бродячей женщины низшаго разбора. Берлинскія женщины понимаютъ, какъ возрастаетъ цѣна женщины при помощи наряда: недаромъ же въ Берлинѣ у каждаго танцкласса цѣлая масса старухъ даетъ на прокатъ роскошныя платья молодымъ, голоднымъ нищимъ, выходящимъ продавать себя и свое тѣло: сдѣлка оказывается выгодною для обѣихъ сторонъ.
Мы возвратились съ пикника подъ утро.
Я былъ въ невеселомъ настроеніи духа. Во мнѣ пробудились вопросы: что я дѣлаю, куда я иду? Теперь я уже не могъ обманывать себя мечтами, что я подниму Наташу до себя; напротивъ того, я чувствовалъ, что я самъ падаю до нея. Но что же будетъ дальше? Что я скажу Олѣ, когда она пріѣдетъ въ Петербургъ, когда къ веснѣ дядя скажетъ мнѣ, что намъ пора ѣхать въ деревню? Неужели я отрекусь отъ Ольги, ради связи съ этою падшею женщиною, неужели я буду продолжать безпутную жизнь въ столицѣ въ то время, когда я могу честно и скромно работать въ деревнѣ на пользу того края, на чьи деньги я получилъ образованіе? Я сознавалъ, что я попалъ въ какой-то водоворотъ, въ которомъ я могу погубить себя и свое будущее. Я сидѣлъ, опустивъ голову, погрузившись въ невеселыя думы.
— Скажи мнѣ, красивѣе она, чѣмъ я? — послышался мнѣ голосъ Наташи, не оборачивавшейся ко мнѣ и смотрѣвшей въ зеркало.
— Кто? — безсознательно спросилъ я.
— Щегленокъ… Катька Щегленокъ.
— Она передъ тобой старуха.
— А сколько за ней ухаживаетъ народу: гусары всѣ около нея. Ты знаешь, ей домъ подарили!
— Вотъ какъ!
Я говорилъ равнодушно, почти не обращая вниманія на вопросы Наташи.
— И сколько у нея брильянтовъ!.. А прежде хуже меня была… За полтинникъ въ танцклассахъ плясала канканъ… Ивановъ ее тогда зналъ, такъ такіе ужасти про нее разсказываетъ… А Ванду Штромбергъ ты видѣлъ? Ее недавно офицеры изъ Вильны привезли. Тамъ она по улицамъ бѣгала, обожателей искала, чуть съ голоду по померла, вотъ какъ я тогда. Но офицеры ее шансонеткамъ выучили и привезли сюда. Теперь у Берта поетъ и на собственныхъ лошадяхъ ѣздитъ… Полковникъ, который съ ней былъ, все готовъ ей отдать, а она еще надъ нимъ же ломается… А ты замѣтилъ, какой у нея большой ротъ и маленькій лобъ?.. И сама такая чернушка, точно жидовка…
Наташа еще пристальнѣе разсматривала себя въ зеркало.
— Назимовъ говоритъ: «видите вы Маргариту Бланъ? Я ее содержу. Скажите одно слово, и я вамъ отдамъ все, а ее брошу».
Я сталъ внимательнѣе вслушиваться въ слова Наташи.
— Что же ты ему отвѣтила? — спросилъ я.
— Я говорю: «мнѣ ничего не надо; мой Николай и такъ много для меня сдѣлалъ. Я должна быть ему благодарна».
Она стала вынимать шпильки изъ своихъ косъ; эти двѣ густыя косы, какъ змѣи, начали постепенно развертываться и, наконецъ, тяжело упали вдоль ея стройной спины. Она повернулась спиною къ зеркалу и, прислонившись къ подзеркальному столику, машинально начала обрывать лепестки увядшей и только-что снятой съ груди розы.
— «Вотъ, говоритъ, погодите, какъ увянете, да броситъ онъ васъ, тогда и нечѣмъ будетъ жить», — какъ бы безсознательно говорила она, а лепестки цвѣтка все падали и падали одинъ за другимъ на полъ.
«Какой мерзавецъ! — думалъ я про Назимова. — Точно какъ на товаръ хочетъ накинуть цѣну… Да, но имѣю ли я теперь право давать ей меньше, чѣмъ предлагаютъ другіе?.. Вѣдь Назимовъ правъ въ одномъ, что если я разстанусь съ Наташей не теперь, а послѣ, то она останется такою же нищею, какою была прежде. Могу ли я обезпечить ее въ будущемъ?»
— Что-жъ, Наташа, ты, можетъ-быть, вѣришь ему, что я тебя брошу? — спросилъ я со.
— Кто тебя знаетъ! Можетъ-быть, и бросишь, — отвѣтила она, — Наскучитъ няньчиться… Ты вѣдь умный, ученый…
— Значитъ, ты меня очень любишь, если не бросаешь меня, несмотря на опасеніе за будущее…
— Какъ же мнѣ бросить тебя, когда ты столько бился со мною?
— Такъ ты, значитъ, только изъ благодарности ко мнѣ не бросаешь меня? — проговорилъ я.
— А то какъ же?
— А не изъ любви ко мнѣ?
— Смѣшной ты, право! — пожала Наташа плечами. — За что же мнѣ не любить тебя?… Я люблю тебя… Только ужъ очень мнѣ тяжело такъ жить…
— Какъ?
— Все одной,! да одной… Ни у меня знакомыхъ, ни я у знакомыхъ… точно монахиня…
— Хороша монахиня? То въ театрѣ, то на пикникѣ.
— Ну да, а ты сзади, какъ тѣнь, ходишь; боишься, чтобъ я слова съ кѣмъ-нибудь не сказала… Такъ нельзя!
— Кто любитъ, тотъ ревнуетъ, Наташа, — отвѣтилъ я.
— Полно, полно! — перебила меня Наташа. — Прежде ты любилъ меня, а не ревновалъ… Ты просто потому за мной такъ наблюдаешь, что считаешь меня способной на всякій обманъ.
Я промолчалъ. Она была права. Я ревновалъ ее не потому, что любилъ ее, а потому, что считалъ ее способной обмануть меня.
На слѣдующій день у меня было много дѣла, и потому мнѣ не пришлось быть у Наташи. Усталый, я возвратился домой вечеромъ. У меня на столѣ лежало письмо отъ дяди. Онъ извѣщалъ меня, что ѣдетъ въ Петербургъ. Я смутился, хотя въ этомъ извѣстіи не было ничего неожиданнаго. Дядя долженъ былъ давно пріѣхать въ Петербургъ. Но я испугался скорой встрѣчи съ его семьей. Какъ я встрѣчусь съ Ольгой? Какъ я объясню дядѣ, почему я такъ скверно, такъ нерадиво исполнилъ возложенныя на меня порученія? Какъ я порву сношенія съ Наташей? Или продолжать эти сношенія и падать все ниже и ниже? Нѣтъ, пора опомниться. Я не успѣлъ ее спасти отъ безумной жизни, теперь надо имѣть хотя настолько силы воли, чтобы не продолжать нашихъ ложныхъ отношеній, не губить себя въ этомъ омутѣ и не помѣшать ей найти болѣе выгоднаго и болѣе постояннаго покровителя. Но какъ сказать ей, что я оставляю ее? Написать ей объ этомъ? А если она пріѣдетъ сама объясняться! Или ѣхать къ ней и переговорить лично? Неужели у меня не хватитъ на это храбрости?
Часовъ въ двѣнадцать на другой день я поѣхалъ къ Наташѣ съ твердымъ намѣреніемъ объяснить ей все просто, ясно и честно. Подъѣзжая къ ея дому, я встрѣтилъ проѣхавшаго мимо меня Назимова. Мое лицо вспыхнуло. Я и забылъ, зачѣмъ я ѣду къ Наташѣ, и понималъ только одно, что у нея былъ сейчасъ Назимовъ. Я вошелъ торопливо къ ней и раздражительно спросилъ ее:
— У тебя сейчасъ былъ Назимовъ?
— Да, — отвѣтила она.
— Зачѣмъ онъ пріѣзжалъ?
— Какъ зачѣмъ?.. Въ гости!
— Ты лжешь! — почти крикнулъ я. — Онъ опять пріѣзжалъ съ предложеніями.
— Да, говорилъ… Что-жъ изъ этого?
— А ты и рада слушать!.. Соображаешь, выгодно ли оставить меня…
— Что-жъ тутъ и соображать?.. Онъ денегъ предлагаетъ, а ты… Я все изъ твоихъ рукъ смотрю… гроша своего не имѣю…
— А, вотъ какъ! — желчно засмѣялся я. — Я мало даю! Нашла болѣе выгодными его предложенія! Что-жъ, я насильно не могу тебя удерживать… давно бы сказала…
Наташа подняла свои ясные глаза.
— Что сказать-то? — спросила она.
— Что бросаешь меня, что выбираешь другого.
— Да развѣ я это дѣлаю? — спросила она, смотря прямо мнѣ въ лицо.
У меня опустились руки. Я почувствовалъ, что Наташа относится ко мнѣ искреннѣе, чѣмъ я отношусь къ ней. Мнѣ оставалось только покаяться и высказать всю правду, зачѣмъ я самъ пришелъ сегодня къ ней. Но могъ ли я сдѣлать это именно въ ту минуту, когда я только-что упрекнулъ ее за то, что она хочетъ бросить меня? У меня не хватило на это смѣлости. Я сталъ толковать Наташѣ, что мнѣ непріятны посѣщенія Назимова къ ней, что это бросаетъ на нее тѣнь въ моихъ глазахъ.
— Да, ты такъ и заперъ бы меня въ четырехъ стѣнахъ, если бы женился на мнѣ, — засмѣялась она и потомъ задумчиво прибавила: — Скажи, ты скоро уѣдешь отсюда?
— Нѣтъ. Мои родные на-дняхъ пріѣдутъ сюда, — отвѣтилъ я.
— И твоя двоюродная сестра пріѣдетъ?
— Да.
— Ты ее очень любишь?
Я смутился.
— Да, то-есть, какъ тебѣ сказать… — началъ я въ замѣшательствѣ.
— Ты на ней женишься? — спросила Наташа, пристально взглянувъ на меня.
Мнѣ совѣстно было сознаться, что она угадала мое намѣреніе, и я отвѣтилъ съ насильственнымъ смѣхомъ:
— Ты меня тоже начинаешь ревновать?
— Нѣтъ… Не знаю я только, отчего ты такой скрытный, — проговорила она и перемѣнила разговоръ.
Я чувствовалъ, что она угадываетъ правду.
— Что это съ тобой, голубчикъ? Ты на себя не похожъ! Похудѣлъ, поблѣднѣлъ? Ты хворалъ здѣсь и не написалъ! А? Не грѣшно ли?
Этими торопливыми восклицаніями встрѣтилъ меня дядя, вылѣзая изъ вагона и заключая меня въ свои жирныя объятія.
— Нѣтъ, я былъ здоровъ, — отвѣтилъ я, краснѣя, и, поздоровавшись съ теткой, сталъ отыскивать нетерпѣливыми глазами Ольгу.
Она вышла изъ вагона и бросилась ко мнѣ.
— Милый, какъ мы давно не видались! Я совсѣмъ соскучилась безъ тебя!
Я обнялъ ее.
— Ты недобрый! Такія коротенькія письма писалъ! Я даже не знала, что ты дѣлаешь здѣсь, и уши тебѣ надо натрепать: просила я тебя лѣкарствъ прислать, книгъ для школы, все- перезабылъ…
Она заговорила быстро, передавая мелкія новости деревенской жизни — все, что волновало и занимало ее. Я сразу почувствовалъ, что на меня пахнуло другимъ воздухомъ, другими интересами, другою жизнью. Ольга говорила о томъ, чѣмъ интересовался или, лучше сказать, чѣмъ долженъ былъ интересоваться я. Я стоялъ лицомъ къ лицу передъ женщиной, которую я не только могъ любить, но съ которой я могъ «разговаривать».
— Оля, Оля, послѣ успѣешь все передать, пора ѣхать, — замѣтила ей мать, и мы всѣ тронулись изъ вокзала, съ саквояжами, съ узелками, съ чемоданчиками.
Я смотрѣлъ все время на Ольгу. Ея оживленное, добродушное лицо сіяло неподдѣльною радостью. Она, сидя въ каретѣ противъ меня, нѣсколько разъ пожимала мнѣ руку и заглядывала мнѣ въ лицо, точно ей хотѣлось узнать, такъ ли искренно радуюсь я нашей встрѣчѣ, какъ она. Мнѣ было и больно, и стыдно за себя.
«Если бы она знала, какую жизнь я велъ въ это время! — думалось мнѣ. — Она считаетъ меня честнымъ, добрымъ человѣкомъ. Она думаетъ, что мы пойдемъ рука объ руку по трудовому пути, а я чуть-чуть не утонулъ въ томъ омутѣ, который я самъ ненавижу въ душѣ и въ который я затянулся по слабости характера, по надломленности натуры. И какъ могъ я, хотя на минуту, думать, что я могу промѣнять Ольгу на ту падшую женщину? Но развѣ та женщина не была когда-то такъ же чиста, какъ Ольга? Развѣ не я погубилъ ее? Но что же дѣлать: гдѣ взять силъ для поправленія сдѣланнаго проступка?»
Я сидѣлъ молча, а около меня болталъ безъ умолку мой добрякъ-дядя, удивляясь и вышинѣ домовъ, и множеству вывѣсокъ, и нарядамъ проѣзжавшихъ дамъ, и проектируя, что онъ будетъ дѣлать въ Петербургѣ, куда съѣздить, что закупитъ, какія порученія сосѣдей исполнитъ.
— Коля, отчего ты такой странный? — спросила меня Ольга, когда мы остались одни въ гостиной меблированной квартиры, нанятой мною для семьи дяди.
— Странный? — переспросилъ я.
— Да… ты молчишь… разсѣянъ, — пояснила она. — Съ тобой ничего не случилось непріятнаго?
— Нѣтъ, Оля, ничего, — нерѣшительно отвѣтилъ я, глядя въ сторону.
Она тоже на минуту отвернулась, и на ея глазахъ блеснули слезы.
— Оля, что съ тобой! — воскликнулъ я. — О чемъ?
Она повернулась снова лицомъ ко мнѣ и прямо взглянула на меня откровенными, добрыми глазами.
— Ты знаешь, Коля, какъ я люблю тебя? — проговорила она. — Для чего же ты скрытничаешь со мною?
— Я, — началъ я въ смущеніи, но она не дала мнѣ кончить.
— Неужели тебѣ нечего сказать мнѣ послѣ столькихъ дней разлуки? Если бы у тебя все шло хорошо, ты былъ бы веселъ. Но ты грустенъ, ты озабоченъ. Значитъ, у тебя есть какія-нибудь непріятности. Зачѣмъ же ты молчишь о нихъ? Неужели наши дружескія отношенія должны ограничиваться только ласковыми словами, а не стремленьемъ поддержать другъ друга въ тяжелыя минуты?
Я опустилъ голову. Что я могъ сказать ей?
— Оля, — проговорилъ я черезъ минуту: — не спрашивай меня покуда ни о чемъ. Когда-нибудь послѣ я разскажу тебѣ все… Теперь же мнѣ хотѣлось бы услышать отъ тебя одно слово: согласна ли ты теперь же выйти за меня?..
— Здѣсь? — спросила она съ удивленіемъ.
— Да.
— А я думала, что мы когда-нибудь пѣшкомъ пройдемъ въ нашу деревенскую церковь, отстоимъ обѣдню и потомъ…
Она не кончила и помолчала съ минуту.
Ея лицо было грустно. Я понялъ, что ей хотѣлось предстать невѣстой передъ тѣмъ скромнымъ алтаремъ, передъ которымъ она молилась впервые въ жизни; ей хотѣлось услышать первыя горячія пожеланія всѣхъ благъ въ супружеской жизни изъ устъ тѣхъ простыхъ, бѣдныхъ женщинъ изъ народа, которыхъ она любила такъ же искренно, какъ онѣ любили ее. Это были чистыя, дѣвическія мечты, полныя поэзіи. Мое предложеніе разбивало ихъ.
— Но если ты хочешь, мнѣ все равно… Ты знаешь, я вся твоя, — тихо добавила она.
Самый вопросъ о свадьбѣ ее не изумилъ, не смутилъ: она давно, повидимому, была увѣрена въ этомъ исходѣ, какъ я былъ увѣренъ въ немъ. Случись иначе — и она, можетъ-быть, была бы поражена этимъ, какъ громомъ. Я взялъ ея руки и прижалъ ихъ къ своимъ губамъ. Она смотрѣла на меня такъ ясно, такъ простодушно, а я былъ смущенъ, я чувствовалъ, что я виноватъ передъ нею, что я ниже ея.
— Но зачѣмъ ты торопишься? — спросила она.
— Такъ надо, Оля… надо для меня, — проговорилъ я, не имѣя возможности пояснить ей, что боюсь самъ себя, своей слабохарактерности.
Какъ удивилась бы она, что подумала бы она обо мнѣ, если бы я разсказалъ ей все.
Дня три я не былъ у Наташи.
Меня мучила мысль, что мнѣ нужно написать или объяснить ей, что между нами все кончено. Наконецъ, я рѣшился объяснить все письменно. Я написалъ письмо, но медлилъ отправить его къ ней.
«Подожду кще, — думалось мнѣ. — Письмо вышло нехорошо, грубо, отрывочно, можетъ-быть, придумаю что-нибудь другое»..
Мое нравственное состояніе было тяжело, странно, я чувствовалъ неизбѣжность разрыва и почему-то боялся его. Тутъ были и стыдъ за себя передъ Наташей, и какая-то глупая надежда, что все кончится само собою.
«Подожду еще, что будетъ», — говорилъ я себѣ и не посылалъ письма.
Съ этою мыслью я вышелъ изъ дому на четвертый день послѣ пріѣзда моихъ родныхъ. Я шелъ по дѣлу, задумавшись, не обращая вниманія на проходящихъ. На Невскомъ проспектѣ меня кто-то удержалъ за рукавъ пальто. Я поднялъ глаза — передо мною стояла Наташа. Я покраснѣлъ.
— Я думала, что ты нездоровъ? — сказала она.
— Нѣтъ.
— Значитъ, твои родные пріѣхали?
— Да.
Наташа взяла меня подъ руку. Я вздрогнулъ отъ этого прикосновенія. Еще дней пять-шесть тому назадъ, я ходилъ съ нею подъ руку по Невскому проспекту, съ довольной, счастливой физіономіей. Я гордился, что владѣю, какъ собственникъ, такою хорошенькою женщиною. Я сознавалъ, что мнѣ завидуютъ десятки шалопаевъ. Теперь мнѣ было неловко, непріятно, совѣстно идти, съ ней рука объ руку. Почему-то я увѣрялъ себя, что я непремѣнно встрѣчу кого-нибудь изъ родныхъ — дядю, тетку, Олю. Что они скажутъ? Какъ объясню я имъ, съ кѣмъ иду?
— Я тороплюсь, Наташа, по дѣлу, — сказалъ я ей.
— Что-жъ, я провожу тебя до того мѣста, куда ты идешь, — отвѣтила она.
— Но, можетъ-быть, тебѣ не по дорогѣ? — неловко замѣтилъ я.
— Да мнѣ все равно, куда идти… Такъ, гулять вышла, — сказала она.
Мнѣ ничего не оставалось дѣлать, какъ идти съ ней.
— Ты когда у меня будешь? — спросила она дорогой.
— Право, не знаю. У меня столько дѣла, — смѣшался я.
«Нельзя же объясняться на улицѣ», — подумалъ я.
— Вѣроятно, совсѣмъ бросишь меня? — грустно замѣтила она.
— Что за мысли! — воскликнулъ я въ смущеніи.
Она промолчала.
— Ты все вотъ упрекалъ меня, что я хочу тебя обмануть, — задумчиво начала она. — А для чего ты самъ не; скажешь всего прямо?
— Чего, Наташа?
— Ну, женишься, разойдемся… Что-жъ изъ этого… Нельзя же весь вѣкъ такъ жить! Не губить же тебѣ свою жизнь изъ-за меня!..
— Наташа! — молящимъ голосомъ прошепталъ я.
Я смотрѣлъ въ эту минуту жалкимъ, приниженнымъ, пристыженнымъ.
— А я хотѣла бы увидать твою двоюродную сестру, — продолжала она, не обращая вниманія на мой перерывъ. — Счастливая она!.. Будете хорошо жить… Ты добрый…
Я готовъ былъ плакать. Меня поражали ея грустный тонъ, ея добродушное отношеніе ко мнѣ. Я былъ негодяемъ въ сравненіи съ этой падшей дѣвушкой. Я хотѣлъ говорить и не могъ. Я шелъ, какъ пойманный на мѣстѣ преступленія школьникъ. Наконецъ, я дошелъ до цѣли своего пути.
— Мнѣ нужно зайти сюда по дѣлу, — сказалъ я, указавъ на одинъ изъ казенныхъ домовъ.
— Ну, прощай! — тихо сказала она.
Я пожалъ ея руку и пошелъ отъ нея.
— Николай Петровичъ, — тихо позвала она меня упавшимъ голосомъ.
Я обернулся. По моему тѣлу пробѣжала дрожь. Тонъ, какимъ она назвала меня по имени, вдругъ напомнилъ мнѣ мою прежнюю Наташу, ту Наташу, которую я погубилъ.
— Знаете, что? — совсѣмъ не смѣло сказала она. — Заѣзжайте сегодня… Еще разокъ свидѣться хочется… А?
У нея совсѣмъ упалъ голосъ.
— Хорошо… хорошо! — пробормоталъ я, растерявшись.
Она посмотрѣла на меня и какъ-то безнадежно махнула рукой.
— Нѣтъ, вы не заѣдете! — пробормотала она и пошла прочь.
Другая женщина стала бы презирать меня за одну эту минуту. Я солгалъ, отвѣчая на сердечныя слезы.
Дѣйствительно, у меня не хватило духу заѣхать къ ней.
Дней черезъ пять я увидалъ ее снова на Невскомъ проспектѣ. Она ѣхала полулежа въ коляскѣ. Около нея сидѣла какая-то старуха. Недалеко отъ коляски гарцовалъ на конѣ сіяющій счастьемъ Назимовъ. Наташа о чемъ-то громко болтала и смѣялась. Она была необыкновенно хороша.
«Скоро утѣшилась!» — подумалъ я, невольно поддаваясь чувству мелочной злобы на Наташу и зависти къ Назимову.
Я даже забылъ о томъ, что въ послѣдніе дни насталъ срокъ платежа за квартиру Наташи, что у нея не было ни копейки денегъ, что ей снова приходилось закладывать платья и шляпки, чтобы поддерживать тотъ образъ жизни, къ которому я самъ пріучилъ ее въ послѣднее время…
Если бы можно было вычеркнуть изъ жизни всѣ эти событія, изгладить изъ памяти всѣ эти воспоминанія!..
Черезъ двѣ недѣли назначена была моя свадьба.
Въ семь часовъ вечера я былъ уже въ церкви и нетерпѣливо ожидалъ пріѣзда Ольги. Наконецъ, пріѣхала и она. Начался обрядъ обрученія и вѣнчанія.
Я былъ серьезенъ и задумчивъ. Я чувствовалъ, что въ эту минуту я навсегда отрекаюсь отъ своего постыднаго прошлаго, что я вступаю на путь честнаго семьянина, и въ моей душѣ проснулись упреки за это прошлое. Дьяконъ громкимъ голосомъ провозгласилъ: «Миромъ Господу помолимся». Я вздрогнулъ и невольно перекрестился. Онъ говорилъ: «о еже сохраниться имъ въ единомысліи и твердой вѣрѣ, Господу помолимся». Въ моей головѣ промелькнула мысль: «будетъ ли, полно, наше единомысліе, когда я на первомъ же шагу новой жизни скрываю отъ Ольги свое прошлое? Проститъ ли она мнѣ это? Разскажу ли я ей искренно все, что я сдѣлалъ?» Дьяконъ продолжалъ: «о еже благословитися имъ въ непорочномъ жительствѣ, Господу помолимся». Я подумалъ: «будетъ ли непорочна жизнь человѣка, который еще такъ недавно все ниже и ниже падалъ въ омутъ безпутной жизни?» Дьяконъ продолжалъ молитву: «яко да Господь Богъ нашъ даруетъ имъ бракъ честенъ и ложе нескверное, Господу помолимся». Мнѣ думалось, что я вношу въ супружество уже достаточно запятнанную совѣсть. Я опустилъ голову, а въ моихъ ушахъ, подъ гулкими сводами храма, звучали уже и сливались вмѣстѣ и звонкіе голоса пѣвчихъ, и громкій басъ дьякона, и внушительный, неторопливый голосъ старика священника, и опять, и опять я слышалъ, какъ кто-то говорилъ: «благослови обрученіе сіе, и соедини, и сохрани рабы твоя сіи въ мирѣ и единомысліи».
Наконецъ, послышались слова: «обручается рабъ Божій Николай рабѣ Божіей Ольгѣ», священникъ говорилъ внятно, внушительно, медленно, точно хотѣлъ, чтобы мы почувствовали каждое слово.
Въ это время въ церкви, среди всеобщей тишины, произошло движеніе, какое бываетъ всегда, когда среди церковной службы кто-нибудь запоздавшій войдетъ въ храмъ. Всѣ головы слегка повернулись по направленію къ входнымъ дверямъ. Я тоже инстинктивно взглянулъ туда и вздрогнулъ. Изъ-за стоящихъ передъ дверями людей я увидалъ Наташу, въ сопровожденіи Назимова и Горлицына. Наташа была въ роскошномъ костюмѣ, въ шляпкѣ съ бѣлымъ перомъ, съ блестѣвшей въ волосахъ брильянтовой звѣздочкой. Она смотрѣла невесело и, кажется, сердилась на Назимова и Горлицына, нахально говорившихъ вполголоса и смѣявшихся около нея. Она выдвинулась изъ толпы и задумчиво стала всматриваться въ меня и въ Ольгу, стоя наискось противъ насъ.
Я опустилъ глаза и смотрѣлъ въ землю, но я чувствовалъ на себѣ этотъ грустный, давно знакомый мнѣ взглядъ.
— Имаши ли, рабъ Божій Николай, произволеніе благое и непринужденное и крѣпкую мысль пояти себѣ въ жену сію рабу Божію Ольгу, юже здѣ предъ тобою видиши? — послышался передо мною отчетливый голосъ священника.
— Да, — едва слышно отвѣтилъ я, не поднимая глазъ.
— Не обѣщался ли еси иной невѣстѣ? — еще отчетливѣе прозвучалъ голосъ священника.
— Нѣтъ, — еще тише прошепталъ я, еще упорнѣе смотря въ землю.
Я лгалъ передъ нимъ, я лгалъ передъ Ольгой, я лгалъ передъ Богомъ. Это чувствовали только я, да Наташа, и я зналъ, что она слышитъ меня, что она смотритъ на меня. Она могла бы сказать мнѣ, что она была права, когда не хотѣла слушать моихъ обѣщаній жениться на ней, когда не вѣрила этимъ обѣщаніямъ. Я лгалъ и тогда, — лгалъ безсознательно, но все же лгалъ.
А священникъ уже читалъ молитву о благословленіи нашего союза, о нашемъ единомысліи, единомудріи…
Наконецъ, на насъ надѣли вѣнцы. Въ храмѣ раздалось чтеніе апостольскаго посланія къ Ефесамъ: «жены своимъ мужемъ повинуйтеся, якоже Господу: зане мужъ глава есть жены, якоже и Христосъ глаза церкви, и той есть Спаситель тѣла». О, если бы моя жена знала, какому слабохарактерному, какому испорченному человѣку придется ей повиноваться? Она, быть-можетъ, дѣйствительно стала бы бояться своего мужа, но бояться не потому, что онъ достоинъ уваженія, а потому, что каждую минуту онъ можетъ снова вернуться на тотъ позорный путь, по которому онъ шелъ такъ недавно.
Обрядъ, который открывалъ мнѣ путь къ покой жизни, становился для меня тяжелою нравственною пыткою: казалось, меня не вѣнчали, но призывали къ покаянію.
Наконецъ, запѣли: «Исаіе ликуй», и священникъ повелъ меня и Ольгу вокругъ налоя. Я шелъ, спотыкаясь, не поднимая головы. Мнѣ приходилось пройти три раза такъ близко около Наташи!
Наконецъ, и эта часть обряда кончилась. Испытаніе приходило къ концу. Съ насъ сняли вѣнцы. Священникъ далъ намъ какое-то наставленіе, мы приложились къ образамъ, насъ стали поздравлять.
— Поздравляю васъ, Николай Петровичъ, — раздался около меня несмѣлый голосъ.
Я узналъ его и вздрогнулъ: передо мною стояла Наташа. Я инстинктивно быстро отстранилъ ее рукою, точно я боялся, что она, какъ нѣчто нечистое, зараженное, прикоснется къ Ольгѣ. Къ моему счастію, Ольга не замѣтила этого движенія, не обратила вниманія на Наташу и принимала поздравленія гостей.
— Какъ вамъ не стыдно было пріѣхать? — тихо прошепталъ я Наташѣ.
— Мнѣ хотѣлось… меня уговорили, — въ смущеніи проговорила она и взглянула на меня откровенными, полными слезъ глазами. — Я вѣдь рада, что вы будете счастливы.
Она потупила голову и осталась стоять на мѣстѣ.
Да, она была честнѣе, лучше, искреннѣе меня, а между тѣмъ, передъ нею лежалъ путь къ публичному позору, къ гибели, къ одинокой старости, а передо мною открывалась дорога къ уваженію, къ честной жизни, къ семейному счастію. И кто же первый толкнулъ ее на этотъ путь?
— Хорошо, пріятель, не позвалъ и на свадьбу! Мы такъ и не знали бы, что ты въ законку вступаешь, если бы Наташа не узнала гдѣ-то! Она вѣдь все справлялась о тебѣ, — засмѣялся Горлицынъ, подходя ко мнѣ. — Старая любовь не ржавѣетъ!..
— Мнѣ кажется, здѣсь неумѣстны холостые разговоры, — сухо отвѣтилъ я.
— Да ты совсѣмъ степеннымъ отцомъ семейства хочешь быть? — сказалъ онъ.
— Пойдемте, — тихо прошептала Наташа, какъ бы очнувшись, и быстро направилась къ выходнымъ дверямъ.
Въ эту минуту ко мнѣ подошелъ дядя.
— Кто это? — шепнулъ онъ мнѣ, указывая глазами на удалявшуюся Наташу.
Что я могъ ему сказать? Это была дѣвушка, которая когда-то одна во всемъ Петербургѣ пожалѣла, приголубила, утѣшила меня въ тяжелые годы моей жизни и которую я погубилъ за это. Это была мать ребенка, котораго она должна была по моей милости забросить на гибель въ воспитательный домъ. Это была продажная женщина, камелія, проститутка, которую всѣ презираютъ, всѣ забрасываютъ грязью, и которая, въ свою очередь, имѣла полное право заявить въ этомъ самомъ храмѣ о моихъ обѣщаніяхъ и клятвахъ, остановивъ обрядъ вѣнчанія, которая во всякомъ случаѣ имѣетъ полное право швырнуть этою грязью въ меня.
Я молчалъ.
Дядя вопросительно посмотрѣлъ на меня и вдругъ, точно озаренный какою-то мыслью, торопливо проговорилъ мнѣ на ухо:
— Понимаю… понимаю!.. «Это наша первая любовь».
А вы, друзья мои, знаете ли вы, по какому пути пошла, какъ кончила свою жизнь «ваша первая любовь»?