Наша лошадь.
правитьМаріи Конопницкой.
правитьНачалось это со старой кровати, на которой мы спали втроемъ. Отецъ въ этотъ день почему-то вернулся съ рѣки злой и, усѣвшись на лавкѣ, подперъ голову рукой. Мать два раза спросила его, что съ нимъ, но онъ молчалъ и только на третій вопросъ отвѣтилъ, что работа по перевозкѣ гравія кончилась и наша лошадь будетъ возить только песокъ. Услышавъ это, Фелька толкнулъ меня въ бокъ, а мать тихо застонала.
Отецъ вечеромъ собирался итти за докторомъ, но почему то не пошелъ. Онъ въ раздумьи ходилъ по комнатѣ, осматривалъ всю нашу обстановку и, наконецъ, остановившись передъ матерью, сказалъ:
— Зачѣмъ, Анюта, мальчикамъ кровать? Вѣдь сплю же я на полу, почему бы имъ не спать такъ же?
Мы съ Фелькой переглянулись, въ его сѣрыхъ глазахъ блеснули двѣ золотыя искры. И въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ намъ кровать, приходится только присматривать за Петрусемъ, чтобы онъ не свалился.
— Айда! Поѣхали! — крикнулъ Фелька, и прежде чѣмъ мать успѣла отвѣтить, мы уже стащили съ кровати на полъ сѣнникъ и Фелька началъ кувыркаться на немъ.
Однако, когда мы стащили сѣнникъ съ кровати, оказалось, что въ ней не достаетъ двухъ досокъ и что одинъ бокъ ея совершенно отстаетъ. Увидѣвъ это, старьевщикъ, котораго отецъ велѣлъ призвать, не захотѣлъ даже и разговаривать о кровати. Вынутыя было мѣдныя деньги онъ положилъ обратно въ мѣшечекъ, завязалъ его и спряталъ у себя за пазухой. Отецъ уступилъ ему сначала пять, затѣмъ десять и, наконецъ, пятнадцать копѣекъ, но торговецъ заупрямился. Только изъ сѣней онъ опять вернулся и предложилъ на 45 копѣекъ меньше, чѣмъ давалъ прежде, если отецъ дастъ ему въ придачу подушку.
Отецъ въ нерѣшительности посмотрѣлъ на насъ и на мать: старьевщикъ давалъ всего одинъ рубль и 65 копѣекъ.
— Ну, что же, ребята, — спросилъ, наконецъ, отецъ. — Обойдетесь вы безъ подушки, пока мать хвораетъ?
— Почему бы нѣтъ?! — взвизгнулъ Фелька сдавленнымъ голосомъ: онъ какъ разъ стоялъ на головѣ и, не измѣняя положенія, швырнулъ подушку на середину комнаты. Петрусь подхватилъ ее и бросилъ на Фельку, Фелька на меня, а у меня уже вырвалъ ее старьевщикъ, боясь, что мы разорвемъ ее.
— Только безъ наволочки! — слабымъ голосомъ отозвалась мать.
Мы немедленно выхватили подушку у торговца, державшаго ее уже подъ мышкой, и стащили съ нея наволочку.
Но тутъ оказалось, что подушка въ одномъ углу распорота и что изъ дыры сыпятся перья. Тогда старьевщикъ снова отказался дать рубль шестьдесятъ пять копѣекъ, а давалъ только рубль сорокъ.
Торговались они съ отцомъ, торговались и, наконецъ, сошлись на двухъ рубляхъ, при чемъ отецъ долженъ былъ дать въ придачу еще наше одѣяло.
Отецъ взглянулъ на мать. Она была такъ слаба и блѣдна, что, лежа навзничь, съ глубоко запавшими глазами, казалась мертвою.
— Анюта?… прошепталъ отецъ вопросительно, но она закашлялась и не могла ничего отвѣтить.
— Намъ не надо одѣяла! — заговорилъ Фелька. — Приходится только драться изъ-за него каждую ночь, вотъ и Вицекъ то же скажетъ…
— Правда, правда! — подтвердилъ я поспѣшно. — Каждую ночь приходится драться изъ-за него, потому что оно сползаетъ…
Тѣмъ временемъ старьевщикъ уже свернулъ одѣяло и положилъ его подъ мышку. Мы съ торжествомъ выбѣжали за нимъ во дворъ.
— Знаете что? — крикнулъ Фелька мальчикамъ, игравшимъ тамъ въ бабки. — Старьевщикъ купилъ нашу кровать, одѣяло и подушку. Теперь мы будемъ спать на сѣнникѣ.
— Нашелъ чѣмъ хвастать! — возразилъ блѣдный Юзекъ, жившій у портного въ лѣвомъ флигелѣ. — Я уже два года сплю у мастера на землѣ и даже безъ сѣнника.
Это насъ поразило. Такой способъ спать оказывался, повидимому, не нашимъ изобрѣтеніемъ.
Въ этотъ день у насъ былъ докторъ, и я цѣлыхъ два раза бѣгалъ въ аптеку, потому что матери опять стало хуже. Вечеромъ мы едва могли доѣсть картофель, такъ намъ хотѣлось поскорѣе попасть на сѣнникъ, который мы положили въ углу за печкой. Фелька, тотъ даже съ хлѣбомъ въ рукахъ сталъ на колѣни для молитвы и, безпрестанно оглядываясь на сѣнникъ, въ одну минуту пробормоталъ «Отче нашъ» и «Богородицу», такъ что я еще не успѣлъ начать, а онъ уже билъ себя въ грудь съ такимъ усердіемъ, что эхо гудѣло по всей комнатѣ, и, снявъ съ себя одну только куртку, легъ возлѣ самой печки. Откровенно говоря, я самъ думалъ лечь возлѣ нея, но мнѣ не хотѣлось заводить ссору съ Фелькой, поэтому я далъ ему подзатыльника и легъ у стѣны, а Петруся мы уложили посрединѣ. Сначала мнѣ показалось, что голова моя куда-то падаетъ, потому что я привыкъ къ подушкѣ, но потомъ я подложилъ подъ голову локоть, и это оказалось очень удобнымъ.
— Чѣмъ же я васъ укрою, ребятишки? — проговорилъ отецъ, глядя, какъ мы жмемся другъ къ другу. Онъ оглянулся по комнатѣ, снялъ съ гвоздя свой синій плащъ и бросилъ его намъ.
Мы отъ удовольствія завизжали и сейчасъ же засунули руки въ рукава. Петрусь только пищалъ, не умѣя попасть въ нихъ, но мы закрыли его съ головою пелериной плаща, и онъ затихъ. Прежде чѣмъ лечь, отецъ еще разъ подошелъ къ намъ.
— Ну что же, тепло вамъ, мальцы? — спросилъ онъ.
— Мнѣ тепло, — отвѣтилъ я изъ-подъ плаща.
— А мнѣ-то какъ тепло, — крикнулъ Фелька, — просто даже жарко. — При этомъ онъ выставилъ наружу свои длинныя худыя ноги, желая показать, какъ мало онъ заботится объ одѣялѣ.
И въ самомъ дѣлѣ, отъ печи на насъ шло пріятное тепло, потому что отецъ въ сумерки ходилъ за коксомъ, развелъ огонь и готовилъ для матери чай.
Мы скоро заснули. Но подъ утро сразу стало очень холодно. Я потянулъ плащъ къ себѣ. Фелька съежился было во снѣ, но потомъ и онъ сталъ тянуть къ себѣ плащъ, а такъ какъ я не уступалъ — вѣдь ему возлѣ печи было теплѣе, чѣмъ мнѣ — то онъ самъ старался залѣзть поближе ко мнѣ.
Придвигаясь, онъ должно быть придавилъ Петруся, потому что тотъ вдругъ запищалъ, а потомъ и совсѣмъ разревѣлся.
Мать тихо застонала.
— Филиппъ, Филиппъ! — проговорила она слабымъ голосомъ. — Посмотри-ка, что съ мальчиками. Петрусь отчего то плачетъ..
Но отецъ не просыпался.
— Дѣти! — отозвалась снова мать. — Почему Петрусь плачетъ?
— Это все Фелька! — отвѣтилъ я.
— Неправда, мама, это все Вицекъ! — запротестовалъ онъ соннымъ голосомъ.
Мать застонала еще тише и такъ какъ Петрусь не переставалъ плакать, она съ трудомъ поднялась съ постели, взяла его на руки и перенесла къ себѣ на кровать. Намъ сразу стало просторнѣе: Фелька хватилъ меня кулакомъ въ бокъ, я отвѣтилъ ему тѣмъ же и, повернувшись затѣмъ другъ къ другой спиной, мы отлично проспали до самаго утра.
Спустя два дня снова пришелъ старьевщикъ. Его никто не звалъ, но по его словамъ онъ явился просто такъ, изъ вѣжливости, справиться о здоровьи матери. Онъ расхаживалъ по комнатѣ и осматривалъ шкафъ и стулья. Однако отецъ былъ сердитъ и не хотѣлъ разговаривать съ нимъ.
На другой день онъ опять явился. Въ этотъ день намъ дали въ обѣдъ только картофель съ солью, приправы не было никакой, хлѣбъ тоже весь вышелъ, и Петрусь пошелъ въ пріютъ безъ завтрака. Отецъ велѣлъ мнѣ приготовить мѣшокъ для углей; услышавъ это, Фелька толкнулъ меня въ бокъ: у насъ въ комнатѣ было очень холодно, а вѣдь это значило, что будетъ тепло, при этой мысли мы разсмѣялись. Я стоялъ давно уже наготовѣ, но отецъ, повидимому, забылъ объ угляхъ. Сидя на постели матери, онъ задумчиво пощипывалъ усы. Я кашлянулъ разъ, онъ даже не глянулъ въ сторону. Я повторилъ свой пріемъ, и онъ посмотрѣлъ въ мою сторону, словно не видя меня. А тутъ какъ разъ пришелъ старьевщикъ и сталъ прицѣниваться къ шкафу.
Переступая съ ноги на ногу, я еще немного обождалъ, но мнѣ было не въ моготу ждать: вода возлѣ колодца замерзла и Фелька уже скользилъ по льду; мнѣ тоже хотѣлось скорѣе попасть туда, поэтому я рискнулъ кашлянуть третій разъ. Какъ повернется отецъ, какъ стукнетъ кулакомъ объ столъ! Я въ одно мгновеніе очутился въ сѣняхъ, чуть было не свалившись на порогѣ. Немного погодя, вышелъ и старьевщикъ и поманилъ пальцемъ еврея съ противоположной стороны улицы. Въ то же время меня позвалъ отецъ, дрожащими руками отсчиталъ восемь копѣекъ и велѣлъ бѣжать за углемъ.
Когда я вернулся, старьевщикъ съ другимъ евреемъ выносили шкафъ. Отецъ загородилъ собою дверь, чтобы впустить поменьше холоду, а мать повернула голову къ стѣнѣ и тихо плакала.
Удаленіе шкапа изъ угла, гдѣ онъ, насколько мы помнили, стоялъ всегда, открыло намъ новые горизонты. Мы присѣли среди накопившагося подъ нимъ сора и принялись за раскопки. Фелька нашелъ жестяную пуговицу, которую онъ тотчасъ же пришилъ къ рукаву своей куртки, а я выцарапалъ изъ щели прутикомъ большую заржавленную иглу и божью коровку съ подобранными ножками и сломаннымъ крыломъ. Мы стали дышать на нее, но она оказалась мертвою.
При каждомъ изъ этихъ открытій мы радостно взвизгивали и отецъ никакъ не могъ засадить насъ за кашу, сваренную имъ для насъ къ обѣду. Наконецъ мы все перетрясли и, убѣдившись, что въ углу уже нѣтъ никакихъ сокровищъ, вымели остальной мусоръ въ сѣни.
Теперь только я замѣтилъ, что въ томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ шкафъ, стѣна была бѣлѣе, чѣмъ во всей остальной комнатѣ. Я подѣлился этимъ открытіемъ съ Фелькой, а такъ какъ и мать тоже съ грустью глядѣла въ уголъ, гдѣ стоялъ шкафъ, то отецъ всталъ изъ-за стола, отыскалъ въ сундукѣ два гвоздя и, вбивши ихъ въ стѣну на свѣтломъ пятнѣ, повѣсилъ на нихъ праздничное, коричневое платье матери, а также и другое, синее, будничное. Затѣмъ онъ покрылъ ихъ платкомъ и подсунулъ его съ боковъ. Это выглядѣло очень хорошо, а Фелька и Петрусь сейчасъ же начали играть въ прятки, пользуясь платьями.
Матери за это время стало хуже. Докторъ велѣлъ ей ѣсть свѣжее мясо и хорошій супъ. Хотя она плакала изъ-за этого расхода и насколько могла мѣшала отцу, все же я около недѣли ежедневно бѣгалъ къ мяснику, покупая у него иногда цѣлыхъ полъ-фунта мяса.
А старьевщикъ уже настолько привыкъ къ намъ, что безъ зова приходилъ каждый день, чтобы хоть въ дверь заглянуть. Даже Гультай, собака сторожа, уже не лаялъ на него. Послѣ шкапа старьевщикъ купилъ у насъ четыре стула, отдѣланныхъ подъ орѣхъ, на которыхъ мы сидѣли во время обѣда. При продажѣ этихъ стульевъ намъ была потѣха: торговецъ могъ нести самъ только два стула, остальные два мы съ Фелькой несли до Ординацкой улицы.
Держа стулья на головахъ, мы шли по самой срединѣ улицы, а Фелька такъ громко кричалъ: «берегись! берегись!» что даже извозчики останавливались. Старьевщикъ остался очень далеко позади, хотя и бѣжалъ изо всѣхъ силъ, выкрикивая, что мы разбойники, бездѣльники и еще какія-то фантастическія существа. На Ординацкой улицѣ мы вдругъ начали барабанить по стульямъ. Люди сбѣгались, думая, что идутъ фокусники. Тутъ еврей, наконецъ, догналъ насъ и, увидѣвъ сборище, образовавшееся возлѣ насъ, схватился за бороду. Чтобы только избавиться отъ насъ, онъ далъ намъ три гроша, и мы ушли домой.
Это путешествіе намъ страшно понравилось, и мы стали безпрестанно спрашивать, не надо-ли отнести что-нибудь.
Особенно отличался своими выдумками Фелька. Вернувшись изъ пріюта, онъ начиналъ ходить по комнатѣ, заложивъ руки за спину, и какъ оцѣнщикъ осматривалъ всѣ углы.
— Отецъ, не продать-ли котелокъ? А то можетъ быть корыто или часы?
— Убирайся ты! — оборвалъ его отецъ, который теперь всегда почти былъ грустный и сердитый.
— Ну, что ты мелешь, Фелька! — проговорила мать своимъ слабымъ голосомъ. — Этакъ ты готовъ, пожалуй, и душу въ тѣлѣ продашь!
Мы съ Петрусемъ также рѣзко протестовали.
— Ну вотъ! Продать котелокъ!.. Еще что выдумаешь!.. Въ чемъ же мы будемъ варить кашу или картошку?
— А то часы!.. — прибавилъ возмущеннымъ тономъ Петрусь. — Какъ же ты безъ часовъ узнаешь, когда тебѣ захочется ѣсть или спать?..
— Ого! — закричалъ Фелька съ видомъ отчаяннѣйшаго вольнодумца. — Объ этомъ нечего безпокоиться!.. Самъ ты всегда готовъ ѣсть, что бы часы ни показывали!..
— А ты бѣгаешь для лавочницы за булками, чтобы получить отъ нея пряникъ.
— Вовсе я не бѣгаю за булками! — возразилъ покраснѣвшій Фелька.
— Бѣгаешь!
— Нѣтъ, не бѣгаю!
— Нѣтъ, бѣгаешь! Я самъ видѣлъ, какъ ты ѣлъ пряникъ.
— Я ѣлъ пряникъ!.. Какъ Богъ святъ — не ѣлъ!..
И онъ ударилъ себя въ грудь такъ, что даже эхо отозвалось стономъ.
— Ну, такъ дохни на меня!
Фелька втянулъ воздухъ и дохнулъ такъ усердно, что изо рта у него паръ пошелъ. Испытаніе онъ выдержалъ съ торжествомъ. Употребленіе пряника не было доказано.
Несмотря на неудачу своихъ предложеній, Фелька не терялъ бодрости. Однажды, обходя комнату и разглядывая стѣны, онъ вдругъ вскрикнулъ:
— А кастрюля то, отецъ! А ступка! А утюгъ!..
Слыша это, мы остолбенѣли. Кастрюля, ступка и утюгъ были своего рода фамильныя драгоцѣнности. Они стояли на полкѣ противъ двери и ослѣпительно сверкали словно золотые. По срединѣ стояла кастрюля. На моей памяти въ ней никогда ничего не варилось. Варить въ ней было бы святотатствомъ. Все-таки мать чистила ее каждую субботу кирпичемъ или золой; такъ она и стояла съ повернутой въ комнату ручкой, благодаря своему блеску бросаясь въ глаза всѣмъ входившимъ къ намъ. Возлѣ нея съ одной стороны стояла ступка съ пестомъ, а съ другой утюгъ. Ступка была моей ровесницей. Ее купилъ отецъ при моемъ появленіи на свѣтъ, чтобы сдѣлать удовольствіе матери и выразить свою радость по поводу рожденія сына. Никого изъ своихъ ровесниковъ не только во дворѣ, но и на всей улицѣ, я не уважалъ такъ, какъ эту ступку. Мать только разъ въ году, въ великую пятницу, снимала ее съ полки и толкла въ ней корицу къ пасхальному куличу, при этомъ обыкновенно разсказывалась повѣсть, героями которой были я да ступка. Мы отличались другъ отъ друга только тѣмъ, что меня аистъ принесъ даромъ, а за ступку надо было заплатить. Неудивительно поэтому, что ея существованіе я считалъ болѣе важнымъ, чѣмъ свое собственное, особенно въ виду уваженія, постоянно оказываемаго ей, между тѣмъ какъ мнѣ и тогда, и впослѣдствіи не разъ приходилось плохо…
Утюгъ также очень рѣдко спускался съ высоты полки въ нашу будничную жизнь. Мать гладила имъ только праздничныя рубашки отца, да свои тюлевые чепцы, остальное бѣлье она просто катала. Однажды мать даже поссорилась изъ-за утюга со сторожихой, которая хотѣла занять его у насъ.
— Сударыня! — сказала ей мать очень серьезнымъ тономъ. — Такія вещи не отдаются въ чужія руки, хотя бы и не на долго… Онѣ стоятъ денегъ… Онѣ покупаются разъ на всю жизнь…
Всѣ мы помнили, какъ сторожиха послѣ этихъ словъ хлопнула дверью, какъ она въ сѣняхъ отводила душу бранью и какъ у матери отъ гнѣва и возмущенія дрожали руки, когда она немного спустя рѣзала намъ на завтракъ хлѣбъ. Съ тѣхъ поръ утюгъ безмѣрно повысился въ моемъ мнѣніи. Я въ душѣ причислялъ его къ тѣмъ вещамъ, которыя даются разъ въ жизни, напримѣръ, крестъ, мѵропомазанье или синій плащъ; о плащѣ отецъ говорилъ, что это пріобрѣтеніе на всю жизнь. И вотъ Фелька, о ужасъ! говоритъ объ утюгѣ такъ, будто это тряпка или старый вѣникъ.
Я посмотрѣлъ на отца, — я былъ увѣренъ, что онъ отдеретъ Фельку за уши. Но отецъ опустилъ голову и, глядя въ землю, пощипывалъ свои усы. Хорошо, что мать спала и не слышала Фелькиныхъ словъ.
Въ этотъ день я не ходилъ за мясомъ для матери. Отецъ велѣлъ только купить на три гроша костей и сварилъ изъ нихъ супъ.
На другой день онъ вернулся домой озябшій и, потирая закостенѣвшія руки, заговорилъ съ порога.
— Радуйся, Анюта! Висла того и гляди тронется, вѣтеръ уже дуетъ съ запада!..
Но мать взглянувъ на отца, всплеснула руками и даже приподнялась съ постели.
— Филиппъ! — крикнула она, — гдѣ же полушубокъ?..
Теперь только я замѣтилъ, что отецъ былъ безъ полушубка. Я, однако, не имѣлъ времени хорошенько разглядѣть его, потому что онъ схватилъ Петруся и быстро закружился съ нимъ по комнатѣ. Потомъ онъ громко засмѣялся, поставилъ Петруся и, усѣвшись на постели матери, засмѣялся такъ, что слезы потекли у него изъ глазъ по потемнѣвшему лицу. Онъ быстро вытеръ ихъ рукавомъ стараго пальто:
— Ну что, Анюта? Какъ ты себя чувствуешь? — спросилъ онъ.
Но мать упала на подушки и лежала какъ мертвая.
— Филиппъ!.. проговорила она, наконецъ, съ упрекомъ. — Что же это, ты продалъ полушубокъ?..
— Полушубокъ, — повторилъ отецъ, — что полушубокъ!.. Подумаешь, сокровище какое! Довольно ужъ я носился съ нимъ… Тяжелъ, собака, словно нечистая совѣсть… Просто легче стало, когда я его снялъ…
Мать тихо застонала, а онъ погладилъ ея волосы и прибавилъ:
— Ну и скрипучее же ты дерево, Анюта, стоитъ ли стонать изъ-за всякаго пустяка!.. Былъ полушубокъ и нѣтъ его — подумаешь, ужасъ какой! Что же тутъ такого?.. Развѣ полушубокъ накормитъ меня, развѣ онъ заплатитъ за квартиру?.. Весна не за горами, рѣка скоро тронется, а я буду въ полушубкѣ щеголять! Какъ начнется работа, такъ и въ пальто жарко будетъ!..
Въ тотъ день у нея опять былъ докторъ и я снова бѣгалъ въ аптеку.
— Что то холодно у васъ и сырость слышится, — сказалъ докторъ уходя. — Надо лучше топить! — При этомъ онъ вздрогнулъ, кутаясь въ свою коротенькую шубу. Отецъ слушалъ его съ опущенной головой. Весь день потомъ онъ былъ очень веселъ, но на душѣ у него должно быть все таки было скверно: какъ только мать отворачивалась отъ него, онъ измѣнялся въ лицѣ, опускалъ голову и глаза его становились такими печальными, что казались не сѣрыми, а черными.
Вечеромъ мы купили въ лавочкѣ полпуда угля и такъ растопили печь, что она трещала. Отецъ придвинулъ къ нашему сѣннику скамейку и усѣлся на ней, мать тоже повернулась къ огню, и мы всѣ такъ согрѣлись, что весело было.
Прошли опять недѣли двѣ. Заработка у отца было мало, да кромѣ того и дома было много дѣла. То приходилось стирать бѣлье, то ѣду варить: правда, варилось не всегда, но все же надо было дѣлать не одно, такъ другое. Отъ насъ мало было пользы, развѣ послать зачѣмъ нибудь… Матери тоже не становилось ни хуже, ни лучше; она только страшно похудѣла и поблѣднѣла, ее все чаще и чаще мучилъ тяжелый кашель, особенно на разсвѣтѣ.
Иногда къ намъ заглядывали сосѣдки и изумлялись, почему мать такъ похудѣла.
— Ужъ далъ бы Богъ скорѣе конецъ либо такъ, либо этакъ, — говорила торговка гвоздями отцу.
— Тьфу! — плюнулъ отецъ. — И охота вамъ слова нехорошія говорить! Что мнѣ, надоѣло что ли? Развѣ мы клялись другъ другу въ вѣрности только на хорошіе дни? Развѣ она потеряла здоровье не со мной и не съ моими дѣтьми?!..
Этимъ разговоръ и окончился.
А морозъ держался крѣпко. Хотя вѣтеръ и дулъ съ запада, но въ нашей комнатѣ было такъ холодно, что паръ отъ дыханья былъ виденъ. А по вечерамъ, когда становилось теплѣе, метель разыгрывалась такъ, что не видно было ни зги. Петрусь даже и въ пріютъ уже не ходилъ. Онъ постоянно сидѣлъ за печкой или на постели у ногъ матери, онъ у насъ былъ нѣженка. А мы съ Фелькой играли въ снѣжки, чтобы согрѣться.
Однажды печка у насъ не топилась. Отецъ прикрылъ мать старымъ одѣяломъ, а меня послалъ къ сосѣдкѣ попросить къ чаю кусочекъ сахару. Но у сосѣдки его не оказалось. Тогда отецъ открылъ сундукъ, чтобы посмотрѣть нѣтъ ли въ немъ хоть маленькаго кусочка сахару, мать кашляла такъ сильно, а отъ чаю ей становилось легче. Увидѣвъ открытый сундукъ, мы сейчасъ же обступили его, потому что въ немъ хранились вещи, которыя намъ рѣдко приходилось видѣть. Тамъ лежали въ одной коробкѣ отцовскія бритвы, въ другой кораллы матери, затѣмъ черный шерстяной платокъ, который отецъ повязывалъ на шею въ большіе праздники, шубка матери, желтая камчатная скатерть и покрывало для постели изъ зеленаго ситца.
Но на этотъ разъ намъ пришлось разочароваться Сундукъ былъ пустъ. Только въ углу, завернутая въ красный платокъ лежала отцовская гармонія, на которой онъ игралъ еще въ молодости. Отецъ, отыскивая сахаръ, нѣсколько разъ притронулся къ гармоніи, но не вынималъ ее. Отъ его прикосновенія она тихо зазвучала и смолкла. Но Фелька въ это время успѣлъ уже сунуть руку въ сундукъ:
— А гармонія то отецъ! — крикнулъ онъ, поднимая красный узелокъ. Нельзя ли гармонію…
— Фелька! — окликнула его съ постели мать.
Отецъ покраснѣлъ, отнялъ у Фельки платокъ съ гармоніей, положилъ ее въ сундукъ и заперъ его на ключъ.
Въ этотъ день мы очень поздно позавтракали, а обѣда и вовсе не было: я думалъ, что отецъ пошлетъ меня хоть за хлѣбомъ, но даже этого я не дождался. Одинъ Петрусь получилъ вчерашнюю горбушку. Намъ было скучно, время почему-то тянулось страшно медленно и мы съ Фелькой пошли въ сѣни играть въ «классы.»
Было уже два, а можетъ быть и три часа дня, когда мать подозвала меня къ постели и проговорила страдальческимъ, прерывающимся голосомъ.
— Пойди-ка, Вицусь, къ прачкѣ на Щегловую улицу, ты знаешь ее?…
— Ну, какъ не знать… Въ третьемъ…
— Да, въ третьемъ этажѣ, — повторила мать, — она порядочная женщина, быть можетъ она купитъ утюгъ…
— Утюгъ?… проговорилъ я, не вѣря своимъ ушамъ.
— Пусть только она приходитъ въ сумерки, чтобы сторожиха не видѣла ее… Ну иди…
Я взялъ уже шапку, когда мать еще разъ окликнула меня.
— Вицусь!
Но когда я вернулся, она только посмотрѣла не меня и сказала:
— Нѣтъ, больше ничего не надо… Не надо… или ужъ…
Въ дверяхъ я снова услышалъ, что она зоветъ меня, она приподнялась на постели, ея ввалившіеся глаза были широко открыты.
— И ступку тоже… — прошептала она такъ тихо, что я едва разобралъ ея слова. Я остолбенѣлъ. Я былъ такъ пораженъ, какъ будто бы меня самого хотѣли продать.
— Ступку?… переспросилъ я шепотомъ, нагибаясь къ лицу матери.
Она дышала часто и неровно, въ груди у нея слышался рѣзкій свистъ. Долго она ничего не отвѣчала и только удерживала меня за руку. Ладонь ея была холодная, влажная. Наконецъ, она съ усиліемъ проговорила:
— И кастрюлю…
— Кастрюлю?… — повторилъ я такъ-же тихо, какъ она.
Она только махнула рукой, голова ея упала на подушку, глаза закрылись. Я вылетѣлъ изъ комнаты какъ ошпаренный съ шапкой въ рукѣ. Въ сѣняхъ я встрѣтилъ Фельку.
— Слышь ты, — крикнулъ я ему на ухо — и кастрюля, и ступка, и утюгъ, все, все продается!…
— Вотъ такъ штука! — расхохотался Фелька и подскочилъ отъ удовольствія, ударяя себя ладонями по бедрамъ. Этотъ прыжокъ былъ лучшимъ номеромъ въ его репертуарѣ, и я никогда не могъ достигнуть такой ловкости въ этомъ отношеніи. Фелька прыгалъ съ такою же легкостью, съ какою рыба плаваетъ въ водѣ.
Мы сейчасъ же помчались на Щегловую вдвоемъ.
Но прачка даже и разговаривать со мною не стала. Она только сказала, что кастрюля ей не нужна, а ступка и утюгъ у нея есть свои. Мы ушли глубоко возмущенные.
— Ну и баба же!… — кричалъ Фелька, — кастрюля ей не нужна! Такая кастрюля, какъ наша, не нужна ей!…
Мать ждала нашего возвращенія съ блестящими глазами. Кагда мы разсказали ей о результатахъ нашего путешествія, она вздохнула съ облегченіемъ.
Подъ вечеръ она, однако, снова подозвала меня и велѣла сбѣгать за старьевщикомъ. Мы съ Фелькой помчались за нимъ, радуясь, что дѣло еще не кончилось. Старьевщикъ пришелъ, осмотрѣлъ ступку и кастрюлю, осмотрѣлъ утюгъ и, презрительно поджавъ губы, сказалъ, что всѣ они годятся развѣ только на сплавъ. Утюгъ испорченъ, ступка мала, кастрюля тоненькая и съ заплатой… За всѣ три штуки вмѣстѣ онъ давалъ рубль и пятьдесятъ копѣекъ.
Мать приподнялась и сѣла на постели.
— Что?… рубль пятьдесятъ копѣекъ!… Да одна ступка стоила 85 копѣекъ, а утюгъ!… и кастрюля!…
— Ну, на сплавъ… заговорилъ было старьевщикъ. Но мама не дала ему и слова сказать, — дрожащей рукой она указала на дверь.
— Идите!… Уходите!… Чтобы глаза мои васъ не видѣли… Вы не одинъ на свѣтѣ! — И она послала меня къ другому старьевщику — «Рыжему», купившему у насъ послѣдній столъ.
Мы очень любили этого еврея за то, что, покупая столъ, онъ все время острилъ и потомъ за переноску стола въ другую улицу далъ мнѣ и Фелькѣ по орѣху. Правда, орѣхъ, доставшійся Фелькѣ, оказался червивымъ, но зато Фелька цѣлые дни свисталъ въ него, изображая отходящій поѣздъ.
Мы помчались за Рыжимъ. Онъ стоялъ на углу передъ лавкой и о чемъ то шептался со старьевщикомъ, только что вышедшимъ отъ насъ. На нашъ зовъ онъ, однако, сейчасъ же поправилъ висѣвшій за спиной мѣшокъ съ бутылками и пошелъ къ намъ.
Но осмотрѣвъ ступку, утюгъ и кастрюлю, онъ предложилъ за нихъ только рубль и сорокъ три копѣйки, при чемъ добавилъ, что ступка не годится даже на сплавъ. Мать дрожала какъ въ лихорадкѣ. Несмотря на свою слабость, она вырвала кастрюлю изъ рукъ Рыжаго и уронила ее на полъ. Кастрюля зазвенѣла, вѣрнѣе, застонала какъ разбитый колоколъ.
Этотъ стонъ произвелъ на меня удивительное впечатлѣніе — казалось, будто всѣ углы нашей комнаты застонали.
Мать закрыла глаза рукою и заплакала.
До вечера у насъ перебывало еще человѣкъ пять старьевщиковъ, но каждый изъ нихъ давалъ хоть на два три гроша меньше предыдущаго. Они кричали, бранились, вырывали другъ у друга ступку и утюгъ, шумъ у насъ стоялъ невообразимый, духота была ужасная.
Фелька отъ восторга ежеминутно щипалъ меня.
— Вотъ такъ потѣха! — восклицалъ онъ, задыхаясь отъ сдерживаемаго смѣха и для облегченія дѣлалъ отчаяннѣйшіе прыжки.
Наконецъ всѣ ушли; кастрюля, утюгъ и ступка стояли на лавкѣ возлѣ постели матери. Она смотрѣла на меня грустнымъ, измученнымъ, почти безсознательнымъ взглядомъ. Но морозъ къ ночи все крѣпчалъ, Петрусь, извѣстный нюня, сталъ хныкать, что ему холодно, что ему хочется ѣсть и мать велѣла маѣ сбѣгать къ сторожихѣ, спросить, не купитъ ли она утюга.
Но сторожиха не забыла повидимому отказа матери. Ока встрѣтила насъ надутая какъ индюкъ.
— Ужъ если буду покупать, такъ новый куплю. Очень мнѣ нужно ваше старье!..
Когда я передалъ эти слова матери, она вся вспыхнула.
— Нѣтъ, такъ нѣтъ! — крикнула она дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ. — Подумаешь! Старье!.. старье!.. Барыня какая! Занимать такъ утюгъ былъ хорошъ, а купить такъ онъ уже старье! Поди ты неряха!.. вѣдьма этакая…
Она закашлялась и схватилась за грудь, а пить нечего было, потому что чай давно весь вышелъ.
— Вотъ комедія то!.. шепнулъ Фелька ущипнувъ меня до боли.
— Вицусь! — проговорила мать прерывающимся голосомъ, — сбѣгай ка къ первому старьевщику, который давалъ полтора рубля. Ты знаешь, онъ черный такой. Пусть придетъ сюда! — И закрывая усталые глаза, она шептала:
— За безцѣнокъ продамъ, выброшу, а ты неряха, змѣя подколодная, берегись называть людское добро старой рухлядью, старьемъ!.. Не видать тебѣ его!.. Не попользуешься ты имъ!
Она замолчала совершенно обезсиленная.
Мы побѣжали за старьевщикомъ и Фелька при этомъ такъ усердствовалъ, что пятками доставалъ спины. Намъ казалось, что старьевщика придется искать Богъ вѣсть гдѣ, а онъ стоялъ почти противъ нашихъ воротъ, заложивъ руки за спину и сплевывая въ сторону, совсѣмъ какъ будто ждалъ насъ. Когда Фелька подлетѣлъ къ нему и толкнулъ его въ локоть, онъ потянулъ носомъ и глаза его, прищуренные какъ у кота, блеснули. Онъ послѣдовалъ за нами быстро, поспѣшно. Но теперь и онъ то же не хотѣлъ давать больше чѣмъ «ровно одинъ рубль и 35 копѣекъ», это «ровно» онъ произносилъ такимъ тономъ, будто прибавлялъ къ рублю и 35 копѣйкамъ по крайней мѣрѣ еще полтинникъ.
Лицо матери опять вспыхнуло.
— Господи! — крикнула она, — развѣ эти вещи стали хуже? Вѣдь вы прежде давали за нихъ полтора рубля. Вѣдь вещи то тѣ же самыя!
— Ну такъ что жъ, что тѣ же самыя? — флегматично проговорилъ старьевщикъ. — Я передумалъ…
— Дайте ужъ полтора рубля, какъ вы сначала давали… Совѣсть-то не забывайте!
— Ну, совѣсть у меня есть! Кабы не было ея, такъ я далъ бы вамъ рубль двадцать копѣекъ, а вотъ теперь я даю ровно рубль и тридцать пять копѣекъ.
— Накажи васъ Богъ за то, что вы обижаете меня!.. простонала мать.
— Зачѣмъ накажи? — затараторилъ старьевщикъ. — За что меня наказывать?.. Развѣ я ваше добро даромъ хочу взять? Развѣ я даю мякину, что ли? Я деньги готовыя даю.
Онъ выложилъ деньги и, бросивъ кастрюлю, утюгъ и ступку въ грязный мѣшокъ, ушелъ. А меня мать послала за углемъ и хлѣбомъ.
Когда отецъ вернулся, въ печкѣ уже горѣлъ огонь, и мы поочередно пили изъ желѣзнаго горшечка жидкій чай.
Отецъ остановился на порогѣ, посмотрѣлъ на насъ, на огонь, потомъ обвелъ глазами комнату; увидѣвъ пустую полку, онъ опустилъ глаза и на цыпочкахъ подошелъ къ постели матери.
Жилище наше совсѣмъ опустѣло.
— Въ лоскъ… говаривалъ Фелька.
Продали старое платье матери, часы, корыто, и когда наконецъ, синій отцовскій плащъ пошелъ той же дорогой, я окончательно утратилъ вѣру въ тѣ вещи, которыя пріобрѣтаются «разъ на всю жизнь», вѣру и безъ того поколебленную недавнимъ случаемъ съ утюгомъ.
Теперь мы разгуливали по нашей пустой комнатѣ, какъ по церкви, и Фелька, чтобы вызвать эхо, безпрестанно свисталъ, приложивъ руки ко рту. А докторъ по прежнему приходилъ къ матери, и я по прежнему бѣгалъ въ аптеку за лекарствами. Желѣзный горшокъ еще существовалъ, но въ немъ рѣдко что либо варилось на обѣдъ.
Однажды отецъ присѣлъ на землю возлѣ сундука, открылъ его и задумался.
Въ тотъ день была сильная оттепель. Съ крышъ капало, воробьи дрались подъ стрѣхой и солнце впервые за всю зиму заглянуло въ нашъ подвалъ. Но матери опять стало хуже. Всю ночь ее мучилъ кашель и она безпрестанно просила пить. Лекарства не было. Фелька вытянулся на цыпочкахъ и заглянулъ изъ-за отцовской спины въ сундукъ. Онъ воображалъ увидѣть Богъ вѣсть что, а въ сундукѣ ничего особеннаго не было. Покачивая головою и покручивая усы, отецъ молча смотрѣлъ на красный узелокъ, лежавшій на днѣ сундука. Наконецъ онъ взялъ этотъ узелокъ, вынулъ изъ него гар =монію и, присѣвъ на постели матери, началъ играть
Мать, слушая его игру, нѣсколько оживилась и попросила посадить къ ней на кровать Петруся. Мы съ Фелькой тоже придвинулись поближе и слушали.
Сначала отецъ игралъ веселые мотивы и, играя, говорилъ матери:
— Помнишь ты, Анюта, Бѣляны? Помнишь, какъ мы съ тобою познакомились? Какъ я по дорогѣ наигрывалъ тебѣ это?
— Помню, милый — тихо отвѣтила мать.
— А это помнишь?… Это было на Троицу, въ Сольцѣ.
— Помню, — прошептала мать.
— Вотъ славно то! — пробормоталъ Фелька, толкая меня въ бокъ.
— Тогда на тебѣ было розовое, клѣтчатое платье — говорилъ отецъ мягкимъ голосомъ. — А это, Анюта?…
— Этого я не помню…
— Какъ же ты не помнишь этого?… Вѣдь это было въ Волѣ; мы ходили туда съ зятемъ.
— Правда, теперь я вспомнила, — проговорила мать.
Отецъ продолжалъ играть. Онъ держалъ гармонію на колѣняхъ, то растягивая, то сдвигая ее, и быстро перебиралъ по ней пальцами.
Никогда въ жизни я не слышалъ лучшей музыки.
— Анюта!… А это?… Знаешь?…
— Знаю, Филиппъ! — отвѣтила мать. — Ты игралъ это въ то воскресенье, когда было первое оглашеніе. Мы тогда ходили съ покойницей матерью въ Черняково…
— Возвращались мы уже при лунѣ, — добавилъ отецъ, — мы играли въ тотъ день въ горѣлки…
— А какъ тогда пахло сиренью… Какъ тогда пѣли соловьи…
— Какъ ты тогда игралъ, милый… О, какъ ты игралъ!..
Говоря это, мать улыбалась, потомъ она вздохнула и стала засыпать.
Отецъ продолжалъ играть. Сначало весело, живо, что-то въ родѣ плясовой, такъ что ноги сами собою начинали двигаться. Потомъ къ этой веселости стали примѣшиваться грустныя ноты, мотивъ становился все печальнѣе и печальнѣе; казалось, что гармонія плачетъ. Даже Фелька нѣсколько разъ вытиралъ слезы кулакомъ. Наконецъ отецъ сразу совсѣмъ растянулъ гармонію, и она зазвучала такъ же грустно и тоскливо, какъ звучитъ органъ, когда играютъ надъ умершими.
Мать спала. Въ послѣднее время она очень часто и незамѣтно засыпала. Просыпалась она послѣ этого ослабѣвшей, блѣдной, съ холоднымъ потомъ на осунувшемся лицѣ.
Отецъ посидѣлъ еще немного съ опущенной головой; затѣмъ всталъ, завернулъ гармонію въ красный платочекъ, положилъ ее подъ мышку и, нахлобучивъ шапку, потихоньку вышелъ.
Когда мы втроемъ улеглись на сѣнникѣ, подъ платкомъ матери, Фелька толкнулъ меня въ бокъ и тихо заговорилъ;
— Вицекъ!
— Ну что?
— Знаешь?… А вѣдь отецъ то плакалъ, когда игралъ.
— Ну-у?!…
— Ей Богу! — побожился Фелька и ударилъ себя кулакомъ въ грудь. — Не слѣпой же я, видѣлъ… Такъ слезы у него и текли по усамъ…
— Да что жъ! — прибавилъ онъ немного погодя — какъ начнетъ человѣкъ вспоминать одно да другое…
Онъ тяжело вздохнулъ, полежалъ нѣкоторое время неподвижно, затѣмъ повернулся къ печкѣ, и я почти тотчасъ же услышалъ его храпѣніе. Отецъ вернулся домой поздно, но принесъ матери лекарство, затопилъ печку и заварилъ чаю. Я долго не могъ заснуть, въ моихъ ушахъ все звенѣли то грустные, то веселые напѣвы. До самаго утра мнѣ снились какія-то странныя вещи. То мнѣ снилось, что въ нашей комнатѣ садъ, а на печи цвѣтетъ сирень, то казалось, что въ сѣняхъ поютъ соловьи, что на стѣнѣ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ прежде висѣли часы, теперь стоитъ полный серебряный мѣсяцъ…
Когда я утромъ проснулся, Фелька уже стоялъ на сѣнникѣ и застегивалъ свои штанишки. Изъ подъ открытой, заплатанной рубашки виднѣлись его худыя ребра, его шея, выглядывавшая изъ подъ воротника, была тонка какъ шея воробья и весь онъ, благодаря своимъ непомѣрно худымъ ногамъ, казался гораздо большимъ чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ.
— Фелька! — воскликнулъ я, — право, ты за этотъ мѣсяцъ вытянулся какъ палка!
— Дуракъ ты! — разсмѣялся Фелька. — Я только вытягиваюсь такъ, чтобы животъ былъ поменьше.
При этихъ словахъ онъ вытянулся передо мною какъ струна.
— А что? Ловко?…
— Ты просто похожъ на селедку.
— И отлично! — воскликнулъ Фелька, — значитъ гожусь въ клоуны. — Что же думаешь, плохой заработокъ что ли? — прибавилъ онъ, когда я засмѣялся. И ударивъ себя по бедрамъ, онъ подскочилъ и перекувырнулся въ воздухѣ.
— А знаешь? — заговорилъ онъ снова, — вѣдь вытянулся то я такъ изъ за этого карапуза, — при этомъ онъ указалъ головою на Петруся, встававшаго обыкновенно раньше всѣхъ и отправлявшагося сейчасъ же на поиски, не осталось ли чего-нибудь отъ вчерашняго ужина.
— Когда мы идемъ въ пріютъ, — продолжалъ Фелька, онъ всю дорогу ноетъ, что голоденъ. Каждый день приходится отдавать ему половину моего хлѣбѣ, чтобы онъ только молчалъ.
— Ну-у? — спросилъ я недовѣрчиво, чувствуя что я, пожалуй, не былъ бы способенъ на такое геройство.
— Ей Богу! — поклялся Фелька и въ подтвержденіе своихъ словъ стукнулъ себя кулакомъ по исхудалой груди.
Глядя на Петруся, перебѣгавшаго черезъ комнату со своимъ огромнымъ животомъ, раздутымъ отъ картофеля, на коротенькихъ кривыхъ ножкахъ, мы оба залились бѣшенымъ, неудержимымъ хохотомъ.
— Чего вы такъ смѣетесь? — спросила мать своимъ слабымъ голосомъ.
— Мы смѣемся надъ Петрусемъ… отвѣтилъ Фелька, — онъ такой толстый…
— Ну какой же онъ толстый, бѣдняга! Съ чего ему быть толстымъ! — сказала мать. — Петрусь! — прибавилъ она, — подойди же къ мамѣ, сиротинка ты моя!
И она улыбнулась ему, гладя его по головѣ, въ то время какъ мы съ Фелькой задыхались отъ смѣха, глядя на Петруся.
Но наше веселье продолжалось недолго.
— Знаешь что, Анюта? — сказалъ въ этотъ день отецъ, присаживаясь на постели матери. — Надо будетъ, пожалуй, разстаться съ нашей лошадью.
— Съ лошадью!.. — вскрикнула мать, поднимаясь съ подушки. — Побойся Бога, Филиппъ! Вѣдь она всѣхъ насъ кормитъ!…
Отецъ тяжело оперся одною рукою о постель, другою онъ молча разглаживалъ усы.
— Кормитъ… а можетъ быть и не кормитъ! — проговорилъ онъ немного погодя. — Съ драгой[1] теперь не чего и ходить на рѣку; вода бурлитъ страшно, съ ней совершенно невозможно справиться. Добывать гравій нельзя, песку такъ мало, что я и самъ могу отнести его заказчикамъ, а кормить лошадь, все-таки, надо — каждый день приходится покупать сѣчку и хоть горсточку отрубей — овса то и въ желобѣ никогда не бываетъ, — кромѣ того надо платить за помѣщеніе, за подстилку, все это дорого.
Мать застонала. Мы же, слушая отца, такъ и обмерли. Петрусь уставился на него широко открытыми глазами, разинувъ ротъ, я совсѣмъ остолбенѣлъ. Фелька вернулъ мнѣ способность двигаться отчаянной затрещиной, отъ которой у меня въ глазахъ потемнѣло.
— Слышишь, Вицекъ?! — закричалъ онъ мнѣ на ухо.
— Не глухой тоже — слышу! — отвѣтилъ я также на ухо ему. И мы немедленно помчались въ сѣни: намъ стало такъ грустно, что необходимо было отвести душу, поколотивъ другъ друга.
Лошадь свою мы любили безгранично. Насколько я вообще могу припомнить, отецъ, мать и лошадь всегда были на свѣтѣ. Фельку лишь впослѣдствіи принесли аисты, Петрусь появился на свѣтъ еще позже. А лошадь принадлежала къ разряду тѣхъ существъ, которыя существуютъ всегда. Почему? Да просто потому что существуютъ. Я даже не могъ себѣ представить ни ея возникновенія, ни ея конца. Мы и лошадь составляли одно цѣлое, мы не могли вообразить себѣ ее отдѣльно отъ насъ. Это казалось настолько естественнымъ, что я совершенно не понималъ иного порядка вещей. Можно было представить себѣ отсутствіе каждаго изъ насъ но только не лошади. Вѣдь она была единственною нашею радостью.
Когда отецъ возвращался съ рѣки домой, мы уже на полпути встрѣчали его, чтобы только поскорѣе увидѣть лошадь. Каждый тащилъ и, совалъ ей въ губы все что могъ: кусокъ хлѣба, картофель, найденную во дворѣ лимонную корку…
Лошадь тоже очень любила насъ. Уже издали завидѣвъ насъ, она ржала, радостно настораживала уши и прибавляла шагу, а когда мы хлопали ее по шеѣ и по бокамъ, она отлично понимала эти ласки и, опустивъ свою большую голову, любовно перебирала губами наши волосы и куртки. Особеннымъ ея любимцемъ былъ Петрусь и она обыкновенно ржала, оглядываясь на отца, требуя, чтобы онъ взялъ его съ собою.
Но главная потѣха начиналась, когда лошадь уже была выпряжена. Фелька сейчасъ же вскакивалъ на ея костлявую спину, израненую старымъ хомутомъ, лошадь засовывала свою огромную голову въ мѣшокъ съ плохой сѣчкой, подвязаный къ ея головѣ, а Фелька опустившись на одно колѣно или стоя на одной ногѣ, размахивалъ шапкой и кричалъ:
— Вотъ храбрый наѣздникъ изъ подвала! Смотрите, какой веселый малый! Зовется онъ Феликсъ Мостовякъ, а по прозванію Костякъ! Кто дастъ больше!..
На эти слова: «кто дастъ больше» — мы разражались такимъ адскимъ хохотомъ, что люди выбѣгали изъ дома.
Послѣ Фельки на лошадь взбирался Петрусь; мы лишь съ трудомъ подсаживали его — очень ужъ мѣшалъ его раздутый животъ, и торжественно водили его по двору, при этомъ Фелька снова размахивалъ шапкой и кричалъ:
— А вотъ пріѣхалъ и Петрусь, извѣстный всему свѣту трусъ! Хоть мало у него зубовъ, за то животъ куда здоровъ. Весь онъ заплатами покрытъ, теперь и лошади сидитъ! Кто дастъ больше!..
Я никогда не могъ понять, къ чему онъ тутъ приплеталъ: «кто дастъ больше». Самъ Фелька утверждалъ, что иначе нельзя.
Мы снова хохотали такъ, словно насъ было не трое, а человѣкъ тридцать.
— Ну, смотрите, люди добрые, — говорила толстая лавочница, стоя въ дверяхъ своей лавки, — что эти ребятишки Мостовяка продѣлываютъ съ лошадью! Чистыя обезьяны да и только!
И она хваталась за бока, трясясь отъ смѣху.
— «Ой кнутомъ ихъ, кнутомъ!» — кричала она отцу, или: «скажу мамѣ», или «скажу лошади». Къ этой угрозѣ мы относились далеко не равнодушно. Мы не выносили, когда лошадь такъ грустно смотрѣла на насъ единственнымъ своимъ здоровымъ глазомъ, между тѣмъ какъ надъ другимъ, слѣпымъ и помутившимся, медленно, какъ бы съ упрекомъ, опускалось и поднималось вѣко съ сѣрыми рѣсницами…
— Слышь ты, Вицекъ! — говаривалъ Фелька. — Что это такое въ слѣпомъ глазу у лошади, что такъ сверкаетъ?.. Я лучше хотѣлъ бы, чтобы отецъ ударилъ меня ремнемъ, чѣмъ видѣть ея взглядъ. Ажъ самое нутро поворачивается, когда она такъ смотритъ на меня!..
Мы каждый день чистили лошадь. И никогда эта чистка не обходилась безъ драки изъ-за щетки и скребницы. Сколько мы у нея вырвали шерсти! Какъ мы запутывали ея гриву! А она терпѣливо переносила все это, зажмуривъ здоровый глазъ, и лишь отъ поры до времени махала своимъ облѣзлымъ хвостомъ, словно отгоняя мухъ.
Сейчасъ же послѣ Пасхи мы начинали купать свою лошадь. Бывало, вода еще холодная какъ ледъ, а мы уже засучиваемъ штаны и бѣжимъ къ рѣкѣ. Это было настоящее тріумфальное шествіе. Всѣ уличные ребята хотѣли бѣжать съ нами, но мы отгоняли ихъ кнутомъ.
И мы обливали лошадь водою, вытирали ей бока и ноги, насвистывали, стараясь при этомъ подражать отцу. Плохо намъ приходилось, когда лошадь, чтобы освободиться отъ насъ и отъ нашихъ попеченій о ней, заходила подальше въ воду.
— Утонешь! утонешь! — визжалъ Петрусь, синѣя отъ натуги, присѣдая на землю и хватаясь обѣими руками за свой собственный животъ. А мы съ Фелькой лѣзли въ воду, догоняя лошадь, тащили ее за хвостъ къ берегу и потомъ, измученные, запыхавшіяся, возвращались домой: впереди лошадь, а за нею мы, мокрые, озябшіе, синіе, точно утопленники!
И вотъ эту то нашу любимую лошадь отецъ хотѣлъ продать?!
По нашимъ понятіямъ это было нѣчто вродѣ свѣтопреставленія.
Вотъ почему я, вылетѣвши въ сѣни, немедленно далъ Фелькѣ затрещину, онъ мнѣ отвѣтилъ подзатыльникомъ, я недолго думая ударилъ его въ спину, онъ хватилъ меня кулакомъ въ бокъ, такъ что у меня искры изъ глазъ посыпались. А затѣмъ мы вцѣпились другъ другу въ волосы и какъ клубокъ покатились къ порогу. И такъ намъ было грустно, такъ мы съ тоски освирѣпѣли, что никто изъ насъ не только не крикнулъ, но даже и не застоналъ.
Послѣ этой свалки намъ стало легче.
Мы вернулись въ комнату, потому что на дворѣ было нестерпимо холодно, и застали отца, все еще уговаривающаго мать:
— Теперь за нее хоть что-нибудь дадутъ; а когда она похудѣетъ — я вѣдь и сѣчки то сталъ меньше давать — тогда много-ли дадутъ за нее? Ну, что же, Анюта? Какъ ты думаешь?
Мать тяжело вздохнула.
— Что мнѣ думать, Филиппъ?.. Думаю я, что Богъ насъ страшно наказалъ моей болѣзнью, думаю, что я камнемъ повисла на твоей шеѣ и тяну тебя въ омутъ. Думаю я объ этихъ сиротахъ…
Она закрыла лицо руками и громко зарыдала. Отецъ цѣловалъ ея голову.
— Анюта!.. Голубушка!.. Анюта!.. — повторялъ онъ и вдругъ самъ заплакалъ.
— Ну дѣла!… — пробормоталъ Фелька, стоя позади меня и вытирая слезы кулакомъ.
Прошло нѣсколько дней, а о продажѣ лошади и разговору не было.
Матери становилось часъ отъ часу хуже. Ея тяжелый кашель нарушалъ по ночамъ даже нашъ крѣпкій, дѣтскій сонъ. Все чаще и чаще стала она засыпать днемъ, и лихорадка временами трясла ее такъ, что она зубами стучала. Отецъ ходилъ сгорбленный, желтый, словно сразу постарѣвшій лѣтъ на десять. Билъ онъ насъ крѣпко и за всякій пустякъ дралъ за волосы. Но мы попадались ему на глаза рѣдко: большую часть дня мы проводили въ конюшнѣ.
Съ тѣхъ поръ, какъ намъ угрожала возможность потерять лошадь, она стала намъ еще дороже. Мы приходили въ умиленіе отъ каждаго движенія ея хвоста, всякій разъ, когда она фыркала.
— О!.. ѣстъ!. — кричалъ Петрусь, съ восторгомъ глядя, какъ она опускала въ желобъ свою большую голову, а затѣмъ поднимала ее и, моргая здоровымъ глазомъ, жевала сухую сѣчку.
— О!.. Пьетъ!.. — кричалъ онъ, когда она опускала голову къ старому ведру, чтобы выпить воды, которую мы приносили ей собственноручно.
Мы съ Фелькой часами сидѣли по обѣ стороны ея на желобѣ и, болтая ногами, смотрѣли на нее.
Даже картошку, которую намъ теперь уже постоянно приходилось ѣсть безъ всякой приправы, мы приносили въ конюшню, чтобы обѣдать вмѣстѣ съ лошадью. Дѣлиться съ нею мы, впрочемъ, не могли, потому что намъ и самимъ съ каждымъ днемъ доставалось все меньше и меньше.
Въ конюшнѣ было вообще гораздо веселѣе, чѣмъ въ нашей комнатѣ — здѣсь солнце такъ и играло, проникая черезъ настежь открытыя ворота, въ нашъ же уголъ подвала оно никогда не заглядывало.
— Ну, и холодъ же у васъ! — говорилъ докторъ, заходя къ матери. — И сырость ужасная! Вы должны позаботиться о сухой и теплой комнатѣ для вашей жены, — прибавлялъ онъ, когда отецъ провожалъ его въ сѣни, — ваша жена не можетъ лежать въ такомъ помѣщеніи. Воздухъ отвратительный, гнилой, нѣтъ вентиляціи, нѣтъ свѣту. Надо же заботиться о человѣкѣ, разъ онъ боленъ.
Отецъ грызъ усы и молчалъ, опустивъ голову
— Надо бы ей свѣжаго молока, мяса, иногда рюмку вина… Здѣсь лекарства не помогутъ, здѣсь нужна хорошая ѣда…
Съ этими словами докторъ ушелъ. Онъ ушелъ и даже свернулъ уже на другую улицу, а отецъ все еще стоялъ въ сѣняхъ и, глядя въ землю, грызъ усы.
Вдругъ онъ вздрогнулъ, рванулъ на груди рубашку, разорвалъ висѣвшую на груди ладонку и, вынувъ изъ нея серебряную монету съ изображеніемъ Божіей Матери, послалъ меня за углемъ и молокомъ. При этомъ онъ не велѣлъ говорить матери, откуда и какимъ образомъ я ихъ досталъ.
На завтра въ полдень мы какъ разъ собирались дать обычное представленіе и Фелька уже взбирался на лошадь, когда вдругъ въ конюшню вошелъ отецъ. За нимъ появился панъ Лукашъ Смоликъ, крестный отецъ нашего маленькаго Петруся, извозчикъ изъ Праги[2]. Я сразу почуялъ бѣду и толкнулъ Фельку въ бокъ, оба мы отъ страха не могли пошевельнуться.
Переступивъ черезъ порогъ, панъ Лукашъ поставилъ свой кнутъ въ уголъ, вытеръ свой большой, костлявый носъ полою темносиняго кафтана и, вытянувъ длинную худую шею, медлительно сталъ нюхать табакъ. Панъ Лукашъ былъ человѣкъ уже старый, высокаго роста и сильно сгорбленный; глаза у него были небольшіе, черные, нѣсколько косые, брови густыя и взъерошенныя. Подъ его костлявымъ носомъ торчали желтые солдатскіе усы, которыми онъ шевелилъ, какъ кроликъ, когда нюхалъ табакъ. Къ намъ панъ Лукашъ заглядывалъ рѣдко, несмотря на кумовство. Мать говорила о немъ, что онъ скряга, дрожитъ надъ каждой копѣйкой.
Между тѣмъ какъ мы съ Фелькой молча разглядывали пана Лукаша, отецъ — словно и не замѣтилъ насъ — прямо подошелъ къ желобу, отвязалъ лошадь и ударилъ ее ладонью по спинѣ.
— Но, но, старина! — крякнулъ онъ, поворачивая ее головою къ дверямъ. Лошадь зажмурила свой здоровый глазъ, между тѣмъ какъ другой, слѣпой, оставался открытымъ и, казалось, глядѣлъ куда-то очень, очень далеко.
Поднеся щепотку табаку къ носу, панъ Лукашъ сладко улыбнулся и принялся разсматривать лошадь то съ одной, то съ другой стороны; при этомъ онъ не двигался съ мѣста, а только поворачивалъ голову направо и налѣво.
— Хе-хе-хе-хе-хе!.. А что же вы именно продаете, куманекъ, шкуру или кости?..
Отецъ мрачно посмотрѣлъ на него, зашевелилъ было усами, но сдержался и проговорилъ;
— Шкура и кости заработаютъ у васъ на мясо, кумъ. Стоитъ только побаловать ее немного овсомъ, и эта лошадь будетъ круглой, что твой боченокъ.
— Ахъ, чтобъ васъ, экій вы шутникъ, кумъ!.. — снова разсмѣялся панъ Лукашъ. — Побаловать!.. Да вѣдь овесъ то, куманекъ, нынче кусается… За мѣрку надо отдать семьдесятъ пять копѣекъ, куманекъ! И сѣно тоже дорогое…
— Да, дорогое, — подтвердилъ отецъ спокойнымъ голосомъ, хотя у него при этихъ словахъ сверкнули глаза.
— Ногу!.. ногу!.. — крикнулъ панъ Лукашъ, ударивъ лошадь, которая переступила черезъ поводъ, упавшій на землю.
— Хе-хе-хе!.. захихикалъ панъ Лукашъ. — А у нея видно и шпатикъ[3] имѣется…
— Да, имѣется! — коротко и сухо отвѣтилъ отецъ.
Я потянулъ Фельку за рукавъ, мнѣ казалось, что было бы безопаснѣе держаться ближе къ выходу, но Фелька оттолкнулъ меня локтемъ и продолжалъ смотрѣть широко открытыми глазами то на отца, то на пана Лукаша.
— Ну-у и шпатъ же!.. — говорилъ между тѣмъ послѣдній, освобождая свой подбородокъ отъ желтаго шерстяного платка. — Ну и шпатецъ! — при этомъ онъ чмокнулъ губами. — Ужъ она отъ него никогда не избавится, нѣтъ! — прибавилъ онъ, втягивая щепотку табаку и кивая головою.
Усы отца зашевелились и поднялись, но онъ сердито оттянулъ ихъ рукою книзу.
— Я вамъ не навязываю лошади! — проговорилъ онъ тихо, опустивъ глаза. — Для меня она и со шпатомъ хороша. Если бы не болѣзнь жены, я, конечно, не сталъ бы продавать лошадь. Вѣдь она насъ кормитъ…
Панъ Лукашъ смолчалъ и, нагнувшись, уперся ладонями въ колѣни и осматривалъ ноги лошади.
— А что она? — слѣпая? — спросилъ вдругъ панъ Лукашъ, выпрямляясь. Затѣмъ онъ раздвинулъ пальцами вѣки лошади и заглянулъ ей въ глазъ.
Фелька пошевелился, переступилъ съ ноги на ногу и такъ щипнулъ меня, что я чуть не закричалъ.
— Слѣпая, — отвѣтилъ отецъ удивительно спокойнымъ голосомъ, хотя усы его снова стали подниматься, — слѣпая на лѣвый глазъ. — Я ее купилъ такою, такою и продаю. У меня она не ослѣпла.
— Хе-хе-хе! — сладко улыбнулся панъ Лукашъ и снова принялся за табакъ. — Такъ и говори, куманекъ. Слѣпая!.. Хе-хе-хе…
Онъ стряхнулъ съ пальцевъ табакъ и спряталъ табакерку.
— Если она слѣпая, — проговорилъ онъ, потягивая носомъ, — тогда другое дѣло, другой и разговоръ будетъ.
Отецъ вдругъ покраснѣлъ.
— Какой же тутъ еще можетъ быть разговоръ, — сказалъ онъ рѣзкимъ голосомъ. — Что въ томъ, что лошадь слѣпая. Вамъ ее не грамотѣ учить, не въ школу отдавать. А я вамъ скажу, кумъ, что иная слѣпая лошадь лучше многихъ зрячихъ. А эта вотъ такая ретивая, что я въ жизни своей не видѣлъ лошади ретивѣе ея.
— Ну-ну… улыбнулся опять панъ Лукашъ. — Говорунъ ты, куманекъ! Хочется тебѣ увѣрить меня, что слѣпыя лошади самыя лучшія.
— Вовсе не самыя лучшія! Но все-таки я никогда не видалъ болѣе ретивой лошади. Увѣрять васъ я и не думаю, я не барышникъ. — Отецъ говорилъ тихо, сдерживая себя, но голосъ выдавалъ его волненіе. Вдругъ, какъ-будто замѣтивъ насъ въ эту минуту, онъ схватилъ Фельку за шиворотъ и, отбросивъ его къ двери, крикнулъ:
— Уберетесь-ли вы отсюда, негодные мальчишки!
Насъ словно вѣтромъ вынесло изъ конюшни, словно вѣтромъ загнало въ комнату.
Немного спустя туда пришелъ отецъ съ паномъ Лукашомъ. Они подали другъ другу руки, послѣдній черезъ полу своего извозчичьяго кафтана первый черезъ полупальто, представлявшее изъ себя просто сборище лоскутовъ.
— Богъ свидѣтель, — говорилъ отецъ, — что я не продалъ бы этой лошади чужому ни за какія деньги. Теперь я по крайней мѣрѣ знаю, что она попадетъ въ хе рошія руки.
— Хе-хе-хе… — смѣялся панъ Лукашъ, — ужъ я ее не обижу, по кумовству съ нею, по кумовству!..
Когда панъ Лукашъ, согнувшись вдвое, выходилъ вмѣстѣ съ отцомъ изъ комнаты, мы съ Фелькой помчались было за ними къ лошади.
Но отецъ на порогѣ вдругъ обернулся и сердито прикрикнулъ на насъ:
— Не смѣйте соваться во дворъ! Сидите смирно въ комнатѣ!
Съ этими словами онъ вышелъ и громко захлопнулъ двери.
Мы были оглушены всѣмъ происшедшимъ. Я смотрѣлъ на Фельку, а онъ на меня. Глаза его расширились, губы и подбородокъ дрожали какъ въ лихорадкѣ. Вдругъ онъ схватилъ себя обѣими руками за волосы, крикнулъ и громко, отчаянно зарыдалъ.
Съ тѣхъ поръ мы зажили хорошо. Въ комнатѣ стало тепло, грибы на стѣнахъ перестали расти и мы уже варили кашу въ чугунѣ, занятомъ у лавочницы.
Но намъ было очень скучно безъ лошади и когда мы глядѣли на конюшню, на глаза у насъ навертывались слезы. Мать тоже совсѣмъ не поправлялась.
— Ужъ я скоро умру, Филиппъ… — говорила она тихимъ голосомъ, такимъ тихимъ, какъ лѣтній вѣтерокъ. — Ужъ ты не траться на меня.
Но по временамъ ей безъ всякой причины дѣлалось лучше; она просила согрѣть ей пива или молока съ масломъ, сама умывала и причесывала Петруся. Въ такія минуты она разсказывала намъ о томъ, какъ она выздоровѣетъ, пойдетъ въ Ченстоховъ[4] и возьметъ асъ съ собою; какую мы тамъ увидимъ колокольню, какую церковь, какую услышимъ игру на органѣ. При этихъ разсказахъ лицо ея пылало, а глаза сверкали. Случалось это обыкновенно вечеромъ.
А на слѣдующее утро она лежала, какъ мертвая, блѣдная и прозрачная. Не было тогда слышно ни голоса ея, ни дыханія. Отецъ бывало велитъ намъ сидѣть смирно, приложитъ ухо къ ея губамъ и слушаетъ. Долго онъ слушаетъ, какъ будто самъ оживаетъ и подниметъ глаза къ висящему надъ постелью черному распятію.
Но однажды онъ уже ничего не услышалъ.
Мать умерла ночью такъ тихо, что никто не замѣтилъ этого.
Петрусь эту ночь спалъ возлѣ нея, но и онъ ничего не услышалъ. Душа ея улетѣла словно легкій паръ; улетающій воробей и тотъ произвелъ бы больше шуму.
Въ нашей комнатѣ поднялась суета: пришли сосѣдки, начали вздыхать, качать головами и совѣтоваться. Отецъ не варилъ намъ въ это утро каши и такъ какъ Петрусь плакалъ и просилъ ѣсть, лавочница взяла его къ себѣ, а намъ съ Фелькой тоже дала по булкѣ.
Весь день мнѣ казалось, будто мнѣ кто-то шепталъ на ухо: «нѣтъ уже мамы!.. умерла мама…» И я вытиралъ слезы кулакомъ.
Однако, мы отлично играли въ этотъ день. У насъ въ комнатѣ была такая давка, какъ на Ординацкой улицѣ. Никогда еще на моей памяти не бывало столько народа въ нашемъ подвалѣ. И каждый, проходя мимо насъ, гладилъ наши волосы, жалѣлъ насъ и потягивалъ носомъ.
Вчера еще никто въ цѣломъ домѣ не звалъ насъ иначе какъ негодяями и мошенниками; а сегодня у всѣхъ губы словно медомъ помазаны, только и слышно: «Сироты!.. Сиротки!.. Бѣдняжечки!..»
Отецъ между тѣмъ, какъ безумный, ходилъ по комнатѣ. Вещей у насъ, правда, осталось немного, но каждую изъ нихъ онъ возьметъ въ руки — подержитъ и положитъ, потомъ опять возьметъ и опять положитъ.
А бабы, какъ вошли, такъ и принялись разглядывать наше убожество, шептаться, пожимать плечами, покачивать головами и вздыхать… Мнѣ казалось, что этому конца не будетъ, но имъ, наконецъ, все-таки пришлось разойтись, потому что надо было позаботиться объ обѣдѣ.
Если бъ не было всѣхъ этихъ соболѣзнованій, мы не такъ сильно чувствовали бы смерть матери. Уже около полугода она не вставала съ постели, а послѣднее время лежала такъ же тихо, какъ и теперь. И теперь, когда я глядѣлъ на нее, мнѣ казалось, будто она изъ подъ опущенныхъ рѣсницъ слѣдитъ глазами за Петрусемъ, будто она чуть-чуть усмѣхается и сейчасъ скажетъ: «Какой ужъ онъ толстый, бѣдняжечка!» Совсѣмъ такъ же, какъ прежде, только тогда возлѣ нея не было зажженыхъ свѣчей.
Весь день отецъ бѣгалъ: былъ въ полиціи, у гробовщика, у пана Лукаша, а вечеромъ, когда всѣ посторонніе ушли, онъ сѣлъ на табуреткѣ возлѣ постели, подперъ голову руками и сталъ смотрѣть то на черное распятіе, висѣвшее надъ изголовьемъ умершей, то на глубокія тѣни, легшія вокругъ ея закрытыхъ глазъ. Когда я заснулъ, онъ все еще сидѣлъ на томъ же мѣстѣ.
Ночью меня разбудили тихія всхлипыванія. Это Фелька, весь день прыгавшій, шалившій, смѣявшійся надъ людьми и подбадривавшій меня толчками — сидѣлъ теперь, въ раскрытой на груди рубашкѣ и обхвативъ руками колѣни, на сѣнникѣ, глядѣлъ на опустѣвшую комнату, и плакалъ.
На третій день, когда мы еще спали въ сѣняхъ подъ каткомъ, куда отецъ намъ велѣлъ перебраться, я во снѣ услышалъ удивительно знакомое ржаніе.
Я вскочилъ, сердце мое билось какъ молотъ.
Ржаніе послышалось снова.
— Фелька! Лошадь ржетъ! — крикнулъ я, хватая его за плечо.
Онъ задвигался и повернулся на другой бокъ, но когда лошадь опять заржала, вскочилъ, сѣлъ на сѣнникѣ и, широко раскрывъ глаза, слушалъ.
Снова раздалось долгое, тихое ржаніе.
— Наша лошадь! — сказалъ Фелька и, накинувъ куртку бросился по лѣстницѣ на дворъ.
Я быстро сталъ одѣваться, но руки мои такъ дрожали, что я не могъ застегнуть ни одной пуговицы.
— Вставай, Петрусь! — кричалъ я, — вставай, наша лошадь пришла! — И я трясъ его, какъ снопъ соломы, потому что онъ спалъ всегда очень крѣпко.
Въ самомъ дѣлѣ, передъ воротами стояла наша лошадь, запряженная въ простую телѣгу, покрытую ковромъ. На шеѣ лошади ужъ повисъ Фелька, обнявшій ее, насколько онъ могъ достать обѣими руками; возлѣ телѣги стоялъ панъ Лукашъ Смоликъ и угощалъ дворника табакомъ.
Мы подняли неописуемый крикъ и шумъ.
— Лошадь! — Наша лошадь! — Наша милая, любимая, старая!… кричали мы наперерывъ и гладили, хлопали ее по шеѣ, и прижимались къ ней, кто какъ могъ. А Петрусь изо всѣхъ силъ старался влѣзть на нее.
— Стосковалася ты безъ насъ?… Соскучилась? Пришла ты къ намъ?… Милая, хорошая наша старая лошадь!
И мы заглядывали ей въ зубы, ощупывали ноги, расчесывали пальцами гриву. Намъ и въ голову не приходило, зачѣмъ лошадь пришла къ намъ, что должна была увезти эта телѣга.
А лошадь тоже узнала насъ и она была рада, что пришла къ намъ: переднею ногою, шпатъ которой сильно увеличился, она весело и радостно била по камнямъ: голова ея то опускалась, то поднималась, ноздри раздувались. На наши крики и смѣхъ она отвѣчала, поводя ушами, вытягивая шею; ея громкое ржаніе приводило насъ въ восторгъ.
Это ржаніе сливалось съ погребальнымъ звономъ, раздавшимся въ это время съ колокольни, и съ глухимъ стукомъ молотка въ подвалѣ. Мы и не замѣтили, когда гробъ былъ поставленъ на телѣгу.
— Но! — крикнулъ панъ Лукашъ. Лошадь двинулась, а вслѣдъ за нею и мы.
На углу нашей улицы я оглянулся: толпа сосѣдокъ и прохожихъ уже разошлась, и за телѣгой, на которой сидѣлъ правившій лошадью панъ Лукашъ, шелъ одинъ только отецъ съ шапкою въ рукахъ и съ опущенною головою.
Мы же бѣжали все время рядомъ съ лошадью, не прерывая ни на минуту наши разговоры и ласки.
Было ясное майское утро; улица, мостъ и Висла были залиты солнечнымъ свѣтомъ; на карнизахъ подъ крышами всюду щебетали воробьи. Но мы щебетали еще громче.
— Глянь-ка, Вицекъ — говорилъ Фелька, — какъ она растолстѣла! Какіе у нея теперь круглые бока!… А какой новый хомутъ… и новая уздечка!…
И мы хоромъ повторяли.
— Лошадь! Наша лошадь! Наша милая, старая лошадь!
Люди останавливались и оглядывались на насъ. Очень ужъ странными казались похороны, гдѣ во главѣ процессіи шло трое дѣтей, веселившихся на славу. Особенное вниманіе возбудило наше похоронное шествіе на мосту, гдѣ, благодаря густой толпѣ, пришлось ѣхать тише.
Прохожіе останавливались и пожимали плечами. Панъ Лукашъ нѣсколько разъ говорилъ намъ, чтобы мы шли за телѣгой; но мы не хотѣли отойти отъ лошади ни на шагъ.
Солнце припекало все сильнѣе и сильнѣе; дорога стала песчаной и тяжелой. Лошадь уже съ нѣкоторымъ трудомъ везла телѣгу. Ея здоровый глазъ жмурился отъ солнечнаго блеска, на слѣпомъ, широко открытомъ, сидѣли проснувшіяся отъ тепла мухи. Мы сорвали нѣсколько ивовыхъ вѣтокъ и усердно стали отгонять мухъ. Сами мы не чувствовали усталости. Босикомъ, въ дырявыхъ штанишкахъ и заплатанныхъ курткахъ, мы весело и беззаботно бѣжали рядомъ съ лошадью; а кладбищенскіе кресты все росли и росли передъ нами.
Гробъ некому было нести, поэтому намъ позволили въѣхать въ ворота кладбища. Но здѣсь пришлось ждать, такъ какъ могильщикъ еще не кончилъ могилы и теперь поспѣшно сталъ выбрасывать изъ нея желтый песокъ. Мы, дѣти, принялись рвать для лошади заячій щавель и сочный подорожникъ, которыми была покрыта вся дорога. А отецъ съ паномъ Лукашемъ сняли въ это время гробъ съ телѣги и поставили его на краю могилы. Онъ былъ должно быть легокъ, потому что панъ Лукашъ, человѣкъ уже старый, не согнулся подъ нимъ; отца, однако, тяжесть его пригнула къ землѣ.
Вскорѣ послышался тоненькій звукъ колокольчика и немного спустя на кладбище пришелъ священникъ въ стихарѣ и псаломщикъ съ крестомъ и кропиломъ. Отецъ сурово взглянулъ на насъ, и мы съ Фелькой стали на колѣни, не выпуская, однако, изъ рукъ пучковъ свѣжей травы. Отецъ и панъ Лукашъ тоже опустились на колѣни, могильщикъ оставилъ работу. Священникъ быстро прочелъ латинскую молитву, упомянулъ имя и фамилію матери и велѣлъ читать «Отче нашъ», первыя слова котораго онъ проговорилъ громко самъ.
Отецъ поднялъ къ небу лицо и обѣ руки; изъ глазъ его падали тяжелыя, крупныя слезы. Фелька стоялъ возлѣ меня на колѣняхъ и быстро тараторилъ молитву, не спуская при этомъ глазъ съ лошади.
Стало такъ тихо кругомъ, что слышно было тихій шелестъ листьевъ вербы и стрекотаніе кузнечиковъ.
— Ой-ой-ой!.. — раздался вдругъ среди этой тишины тоненькій голосъ Петруся, державшаго передъ мордой лошади полныя пригоршни травы и весеннихъ цвѣтовъ. Лошадь осторожно брала губами изъ рукъ ребенка траву и жевала ее, опустивъ голову и меланхолично повернувъ къ солнцу свой слѣпой, бѣлый глазъ. Священникъ обернулся на возгласъ и нахмурился, а такъ-какъ я стоялъ къ нему ближе всѣхъ, онъ дернулъ меня за ухо.
Въ эту минуту Фелька усердно сталъ бить себя въ грудь, показывая этимъ, что онъ кончилъ уже «Отче нашъ» и все что слѣдовало прочесть, затѣмъ онъ, взглянувши искоса на отца, стрѣлою помчался къ лошади, призывая также и меня знаками. Священникъ окропилъ гробъ, при чемъ и мы получили свою долю святой воды, и ушелъ вмѣстѣ съ псаломщикомъ. Могила еще не была засыпана.
А отецъ все молился. Пану Лукашу, повидимому, надо было спѣшить: онъ безпрестанно нюхалъ табакъ и поглядывалъ на телѣгу. Наконецъ онъ по-пріятельски обнялся съ отцомъ, потрясъ его руку и пошелъ къ лошади. Между тѣмъ мы ее вырядили какъ невѣсту. Повсюду, за ея ушами, за упряжью, за хомутомъ, гдѣ только можно было, торчали свѣжія, цвѣтущія вѣтки акаціи. На лбу подъ ремнемъ уздечки красовался пучекъ желтыхъ цвѣтовъ заячьей капусты. Въ гриву были вплетены жимолость и полевой макъ. Остальную зелень мы держали въ рукахъ, чтобы отгонять отъ лошади мухъ.
Теперь начиналось настоящее тріумфальное шествіе. Открывалъ его Петрусь; постоянно озираясь назадъ и не глядя на дорогу, онъ ежесекундно спотыкался о свѣжія, посыпанныя желтымъ пескомъ, дѣтскія могилки. За Петрусемъ шла лошадь, тихо пофыркивая и покачивая головою, украшенною зеленью и цвѣтами. По обѣ стороны ея, словно пажи, шли мы съ Фелькой. Телѣга подвигалась медленно, то поднимаясь, то опускаясь, съ могилы на могилу; а позади насъ все глуше и глуше стучали комья земли, падавшей на гробъ матери.