Полное собраніе сочиненій Ѳ. М. Достоевскаго. Изд. Стелловскаго. Томъ I. 1866. Спб. Томъ II. 1866. Спб.
Преступленіе и наказаніе. «Рус. Вѣстникъ». 1866 г.
Что такое литература въ тѣсномъ смыслѣ слова? Что мы разумѣемъ, напримѣръ, подъ литературой извѣстнаго народа? Мы всегда разумѣемъ почти исключительно одни художественныя произведенія словесности этого народа. Испанская литература — Это Сервантесъ, Кальдеронъ, Лопе-де-Вега; итальянская — это Данте, Петрарка, Торквато-Тассо; англійская — это Шекспиръ, Байронъ, Вальтеръ Скоттъ. Другія словесныя произведенія даже явно не могутъ быть причисляемы къ особымъ литературамъ. Таковы, напримѣръ, чисто-ученыя творенія; нельзя сказать, что, напримѣръ, Кювье или Лапласъ принадлежатъ къ французской литературѣ; они принадлежатъ литературамъ своихъ наукъ, Кювье — литературѣ 8оологіи, Лапласъ — литературѣ небесной механики.
Что же значитъ такое различіе, весьма твердо установившееся? Оно показываетъ, что мы имѣемъ дѣло съ различными сферами умственной дѣятельности, причемъ «умъ» мы принимаемъ въ самомъ широкомъ смыслѣ. Наука есть дѣло общечеловѣческое, дѣло всѣхъ странъ и народовъ; искуство же всегда носитъ на себѣ отпечатокъ народности, всегда связано съ особенностями духа того народа, которому принадлежитъ. Искуство никогда не измѣняетъ народному характеру; такова его внутренняя природа.
Отношенія, въ какихъ находится искуство къ жизни того народа, среди котораго оно развивается, ближе и тѣснѣе всякихъ другихъ отношеній. Никакой ученый, никакой изслѣдователь не можетъ такъ хорошо чувствовать духовнаго состоянія своего времени и народа, какъ чувствуетъ его художникъ. Если сила художественная велика, то нравственный современный строй отражается въ ней съ удивительною вѣрностію, которой нельзя достигнуть никакими изслѣдованіями.
Если мы возьмемъ какого-нибудь великаго художника, то онъ послужитъ яснымъ примѣромъ этихъ общихъ положеній. Возьмемъ, положимъ, Пушкина, того, кто принесъ намъ поэзію, настоящаго родоначальника нашей литературы. Для каждаго образованнаго русскаго въ высшей степени важно разъяснить себѣ три отношенія: 1) отношеніе его къ западно-европейскимъ идеаламъ жизни; 2) отношеніе къ нашей древней исторической жизни и 3) отношеніе къ современной жизни. Такъ сложилась наша жизнь, что эти вопросы для насъ тяжелы и мудрены. Можно справедливо сказать, что Пушкинъ первый почувствовалъ въ полной мѣрѣ тяжесть и мудреность этихъ вопросовъ, и первый же намѣтилъ ихъ правильное разрѣшеніе. До него мы преспокойно воображали, что мы такой же европейскій народъ, какъ и другіе, и что въ литературѣ намъ нужно только стараться
Быть Флакку, Рамлеру и ихъ собратьямъ равнымъ.
Пушкинъ отозвался всею душою на современные ему западноевропейскіе идеалы. Это кавказскій плѣнникъ, Алеко, Гирей, даже Мазепа и Кочубей — герои, писанные подъ вліяніемъ Байрона, идеалы душевной силы, созданные въ подражаніе байроновскимъ идеаламъ.
Находясь подъ обаяніемъ этой чужой поэзіи, Пушкинъ развилъ свой поэтическій даръ, раскрылъ до необычайной широты свое пониманіе красоты. И тутъ въ немъ пробудились требованія болѣе глубокія. Живою поэтическою душою почувствовалъ онъ, что между его идеалами и русскою жизнью есть разрывъ, что есть какое-то разнорѣчіе между байронствующимъ Онѣгинымъ и настоящею русскою жизнью. При встрѣчѣ съ Татьяною, совершенно русскою женщиною, Онѣгинъ, какъ подобаетъ такому герою, отворачиватся, но Пушкинъ любитъ свою Татьяну всею душою, и тутъ же у него невольно является желаніе бросить Онѣгина.
Тогда романъ на старый ладъ
Займетъ веселый мой закатъ.
Не мужи тайныя злодѣйства
Я грозно въ немъ изображу,
Но просто вамъ перескажу
Преданья русскаго семейства,
Любви плѣнительные сны,
Да нравы нашей старины;
Изображу простыя рѣчи
Отца иль дяди старика,
Дѣтей условленныя встрѣчи
У ближнихъ липъ, у ручейка; и пр. *
- «Евгеній Онѣгинъ», гл. III.
Очевидно, передъ поэтомъ носится какая-то другая красота, и слышатся ему какія-то простыя рѣчи, противоположныя мудренымъ рѣчамъ прежнихъ героевъ.
Въ повѣсти «Выстрѣлъ», эта внутренняя борьба поэта воплощена въ дѣйствующихъ лицахъ: Бѣлкинъ — это простой хорошій русскій человѣкъ, и Сильвіо — герой, порожденный байронизмомъ, совершенно справедливо носящій нерусское имя.
Такимъ образомъ Пушкинъ первый почувствовалъ необходимость оставить чужіе, хотя и прекрасные идеалы, и въ то время, какъ, напримѣръ, Жуковскій, ничего не замѣчая, продолжалъ шиллерствовать, Пушкинъ сталъ искать возможности воплощать въ поэтическіе образы дѣйствительную русскую жизнь. Въ «Капитанской дочкѣ», напримѣръ, задача рѣшена вполнѣ: русская жизнь со всею правдою явилась передъ нами въ художественномъ воспроизведеніи. Точно такъ «Мѣдный Всадникъ», послѣднія лирическія стихотвореніи, и вообще всѣ послѣднія произведенія поэта уже не содержатъ въ себѣ ничего напускного; это правдивыя, искреннія произведенія, выраженіе русскаго чувства и русскаго ума.
Отношеніе въ нашей древней исторіи также глубоко занимало Пушкина и было порѣшено имъ съ чрезвычайною чуткостію. «Борисъ Годуновъ» представляетъ по времени явленіе удивительное, и многія черты въ немъ останутся навсегда памятникомъ геніальной проницательности поэта. Обратимъ здѣсь еще вниманіе на одно произведеніе, которому обыкновенно не приписываютъ большой важности. Бо время Пушкина, исторіи учились по Карамзину; это былъ непререкаемый авторитетъ. Но Пушкина не удовлетворяла эта исторія. Онъ ясно чувствовалъ, что она написана чужимъ тономъ, что въ ней на предметы, даже вѣрно очерченные, наведено ложное освѣщеніе. Не будучи критикомъ и учонимъ, онъ не могъ наложить своего мнѣнія въ отвлеченной формѣ; но онъ выразилъ его по-своему, какъ поэтъ, именно написалъ Лѣтопись села Горохина. Эта лѣтопись есть пародія на первые томы исторіи Карамзина — пародія, въ которой всѣ диссонансы Карамзинскаго изложенія выставлены напоказъ съ безпощадною мѣткостію.
И такъ Пушкинъ глубоко чувствовалъ нашъ внутренній складъ, нашъ духовный строй, и первый положилъ начало правильнымъ отношеніямъ литературы къ этому складу. Съ той поры мы имѣемъ серьёзную литературу.
Послѣ Пушкина уже не было у насъ поэта такого чуткаго и глубокаго. Въ Лермонтовѣ продолжался байронизмъ, и въ фигурѣ Печорина онъ уже одною только чертою отдѣляется отъ смѣшного. Въ Гоголѣ продолжалось поэтическое озареніе нашей жизни, озареніе чрезвычайно яркое, но и чрезвычайно одностороннее. Тѣмъ не менѣе, въ цѣломъ наша литература представляетъ ростъ тѣхъ элементовъ, которые почуялъ и обозначилъ Пушкинъ. Различные писатели, каждый сообразно съ особенностями своего таланта, выясняютъ все тѣ же задачи и слѣдятъ за ихъ развитіемъ въ обществѣ.
Наша литература вообще имѣетъ очень серьёзное настроеніе. Несмотря на разныя попытки, у насъ до сохъ поръ не выработалось произведеній, которыя служатъ только для препровожденія времени, безцѣльно затрогивая воображеніе и льстя извѣстнымъ инстинктамъ, или даже такихъ, которыя, опираясь на опредѣленномъ, установившемся образѣ мыслей, представляютъ безконечныя варьяціи на однѣ и тѣ же тэмы, и служатъ для проясненія и вкорененія въ читателяхъ лежащаго въ основаніи ихъ взгляда на вещи. Къ послѣднему разряду относятся, напримѣръ, англійскіе романы. Ничего подобнаго у насъ нѣтъ. Наша литература слишкомъ молода для этого, слишкомъ быстро растетъ. Поэтому же она очень серьёзна, какъ бываютъ серьёзны молодые люди, еще сосредоточенные и много отъ себя ожидающіе. Даже наши веселые журналы, журналы для смѣха, скорѣе злы и мрачны, чѣмъ веселы. Понятно, что, при такомъ настроеніи, литература будетъ вѣрно отражать внутреннюю жизнь общества, что въ ней можно будетъ найдти черты этой жизни, даже при слабости наличныхъ дѣйствующихъ талантовъ.
Лишь бы были таланты, лишь бы это было настоящее, а неподдѣльное творчество. Поддѣльное, напускное творчество ничего не можетъ сказать; но самый маленькій талантъ уже способенъ къ откровеніямъ. Искуство лгать не можетъ. Если художникъ, по недостатку умственнаго развитія или по неполной силѣ таланта, задастся предвзятыми взглядами на вещи, то искуство выдастъ его и на самомъ произведеніи обличитъ неправильность его замысловъ. Припомнимъ замѣчательный примѣръ. Г. Гончаровъ вздумалъ въ «Обломовѣ» поставить намъ въ образецъ Штольца; что же вышло? Несмотря на всѣ старанія автора, Штольцъ вышелъ лицомъ вовсе не симпатическимъ, и Обломовъ оказался болѣе достойнымъ сочувствія, оказался человѣкомъ, хотя погибшимъ, но но задаткамъ своей натуры богаче одареннымъ, чѣмъ Штольцъ.
Отсюда видно, въ чемъ состоитъ обязанность критика. Критикъ не есть учитель писателей, который даетъ имъ.правила, какъ писать, и обличаетъ всякое уклоненіе отъ этихъ правилъ. Критикъ долженъ быть толкователемъ художниковъ, долженъ въ отвлеченной формѣ указывать другимъ то, что художники выражаютъ въ картинахъ и образахъ; онъ долженъ ловить и выяснять тѣ живые черты, которыя только художникъ, при своемъ болѣе непосредственномъ, болѣе тѣсномъ общеніи съ жизнью, можетъ изъ нея вынести. Идя такимъ путемъ, критикъ въ свою очередь открываетъ то, чего не понялъ и что извратилъ художникъ.
Многимъ можетъ показаться страннымъ, если мы скажемъ, что при нынѣшнемъ, повидимому скудномъ состояніи, наша изящная словесность очень вѣрно отражаетъ нашъ современный духовный строй. Но стоитъ только пристальнѣе вглядѣться въ эти произведенія, повидимому, такія блѣдныя и незначительныя, чтобы убѣдиться, что въ своей художественной искренности они выдаютъ намъ тайны современныхъ душевныхъ настроеній. Самая блѣдность ихъ есть характеристическій признакъ. Возьмите, напримѣръ, сочиненія г. В. Слѣпцова, вышедшія въ прошломъ году. Г. Слѣпцовъ — писатель, обладающій очень маленькимъ, но своеобразнымъ талантомъ; онъ тщательно обдѣлываетъ свои произведенія. Что же мы въ нихъ находимъ? Вопервыхъ, грубѣйшее непониманіе народа, даже полную невозможность какого-нибудь пониманія въ этомъ отношеніи. Когда образованные герои этихъ разсказовъ сталкиваются съ простымъ народомъ, тотчасъ видно, что они никакимъ образомъ не могутъ стать съ нимъ на одну точку зрѣнія, что между ними нѣтъ ничего общаго. Образованные люди смѣются, подобно тому, какъ необразованные начинаютъ смѣяться, когда передъ ними заговорятъ на чужомъ языкѣ. Этотъ смѣхъ такъ характеристиченъ, что наилучшимъ образомъ обрисовываетъ положеніе этихъ образованныхъ людей среди нашего народа. А что такое въ самихъ этихъ образованныхъ людяхъ? Въ повѣсти «Трудное Время» выведенъ, для полнаго уясненія этого вопроса, нѣкто Рязановъ, человѣкъ молодаго поколѣнія, долженствующій изображать собою лучшій его цвѣтъ. Между тѣмъ онъ представляетъ такую безжизненность, такую чорствость души, какой еще никогда не изображалось въ русской литературѣ. Немудрено; пустота ума и сердца никогда не считались чѣмъ-либо похвальнымъ. Тутъ же выставлена чорствость души, какъ нѣчто достойное удивленія, выставлена душевная пустота самодовольная, хвастающая собою, торжествующая.
Какъ не сказать, что намъ многое открываетъ наша изящная литература?
Но вотъ передъ нами явленіе несравненно большихъ размѣровъ и большей силы. Мы разумѣемъ романъ г. Ѳ. Достоевскаго «Преступленіе и наказаніе», только что оконченный въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Читая его. конечно, всякій былъ поражонъ мыслью о тѣхъ страшныхъ духовныхъ болѣзняхъ, которыми страдаетъ нате общество. Передъ нами открыта новая, до сихъ поръ нетронутая сторона нашего болѣзненнаго развитія. Когда появилось начало этого романа, многіе дѣлали автору упрекъ, что онъ хочетъ заинтересовать читателей чисто внѣшнимъ образомъ, то-есть разсказомъ объ убійствѣ, преслѣдованіе преступника и т. д. Теперь всѣ видятъ, что этотъ упрекъ несправедливъ; главное для автора была внутренняя сторона дѣла, и она теперь уже ясна для всѣхъ. Нельзя также сказать, чтобы выборъ предмета былъ случайностію со стороны автора, что онъ, задумавъ написать интересный и большой романъ, нарочно выбралъ тему полюбопытнѣе, и, какъ человѣкъ талантливый, удачно справился съ нею. Нѣтъ, самое свойство таланта г. Ѳ. Достоевскаго было таково, что оно должно было внушить ему эту тему, что передъ нимъ яснѣе, чѣмъ передъ кѣмъ нибудь другимъ, раскрывались именно эти наши внутреннія язвы. Художникъ зналъ, что онъ берется за свое дѣло, и дѣло тянуло его къ себѣ.
Въ чемъ же заключается особенность таланта г. Ѳ. Достоевскаго? Въ чемъ его сила? Когда онъ остается вѣренъ своему, художественному призванія", и когда его покидаетъ чуткость, свойственная художнику?
Г. Ѳ. Достоевскій давно извѣстенъ въ литературѣ. Онъ пишетъ много; передъ нами два тона изданія г. Стелловскаго и обѣщанъ еще томъ — все это, не включая новаго романа въ «Русскомъ Вѣстникѣ».
Всѣмъ извѣстно также, что это талантъ капризный. Произведенія его далеко не имѣютъ ч одинаковаго достоинства. Есть нѣкоторыя совершенно неудачныя, напримѣръ — Чужая жена и мужъ подъ кроватью. Другія сильно выдаются своими достоинствами.
Намъ кажется, что въ этомъ отношеніи вкусъ читателей нимало не обманулся; наилучшія произведенія Ѳ. Достоевскаго суть именно тѣ, которыя имѣли наибольшій успѣхъ. Такой успѣхъ, весьма значительный, имѣли: «Бѣдные люди», «Записки изъ Мертваго дома» и «Преступленіе и наказаніе».
Извѣстію далѣе, что и талантливыя его произведенія страдаютъ иногда большими недостатками: многословіемъ, частыми повтореніями, однообразіемъ гонка дѣйствующихъ лицъ, даже отсутствіемъ правды, то-есть лицами сочиненными, неимѣющими въ себѣ ничего дѣйствительнаго. Недостатки эти такъ велики и явны, что покойный Ап. Григорьевъ въ минуту досады назвалъ г. Ѳ. Достоевскаго фельетонистомъ, а не художникомъ. Не забудемъ, однакоже, что это было сказано не въ смыслѣ отрицанія дарованія, а въ видѣ укора за слишкомъ легкую его растрату.
И въ самомъ дѣлѣ, несмотря на всѣ указанные недостатки, нельзя было не видѣть въ г. Ѳ. Достоевскомъ задатковъ таланта большою размѣра. Извѣстно, что Бѣлинскій, при появленіи «Бѣдныхъ Іюлей», перваго произведенія г. Ѳ. Достоевскаго, считалъ этотъ романъ шагомъ впередъ въ русской литературѣ, именно самостоятельнымъ явленіемъ относительно Гоголя, бывшаго тогда послѣднимъ словомъ нашей художественной литературы. Съ этимъ взглядомъ соглашался и Ап. Григорьевъ, который даже прямо считалъ Ѳ. Достоевскаго по задаткамъ глубже и симпатичнѣе Гоголя.
Въ чемъ же дѣло? Въ чемъ состоялъ прогресъ относительно гоголевскихъ взглядовъ? Гоголь имѣлъ геніальный даръ изображать, какъ онъ самъ говоритъ, пошлость пошлаго человѣка. Съ этой точки зрѣнія онъ представилъ намъ въ образахъ удивительной яркости нашихъ помѣщиковъ, нашу губернскую и столичную петербургскую жизнь. Протестъ противъ пошлости нашего существованія вышелъ страшный. Казалось, нѣтъ на Руси живаго мѣста и живого человѣка. Всѣ помнятъ, какъ Гоголь спохватился к самъ вздумалъ изображать свѣтлыя картины нашей жизни. Генералъ вышелъ не дуренъ, хотя сильно пустоватъ; но на томъ дѣло я кончилось. Творческая сила покинула Гоголя, и онъ умеръ въ борьбѣ съ своимъ безвыходнымъ положеніемъ. Кто вдумывался въ эту исторію, для того она, конечно, служитъ лучшимъ свидѣтельствомъ односторонности таланта Гоголя.
Поворотъ начался вовсе не такъ, какъ думалъ его сдѣлать Гоголь. Напротивъ, данное имъ направленіе пустило крѣпкіе корня и продолжало развиваться. «Прямое, хотя нѣсколько грубое послѣдствіе Гоголя — пишетъ Ап. Григорьевъ — Писемскій, а косвенное — Гончаровъ». Писемскій сверхъ пошлости изобразилъ намъ еще животное безобразіе русской жизни, а Гончаровъ пытался идеализировать петербургскаго чиновника". Въ то же время чуткій а жадный до красоты Тургеневъ низводилъ съ пьедесталовъ одного за другимъ героевъ, имѣвшихъ притязаніе на титулъ прекраснаго человѣка, совершенно подобно тому, какъ Пушкинъ, въ сущности, развѣнчалъ своего Онѣгина. Все это, если взять вмѣстѣ, представляетъ очень мрачную картину, очень блѣдную, если сравнить ее съ яркими чертами Гоголя, во очевидно прогресивную, то-есть ближе и ближе подходящую къ дѣлу, все шире и шире захватывающую задачу.
Поворотъ начался съ больного мѣста. Гоголь изобразилъ намъ пошлость петербургской жизни. Изображать Петербургъ — значить изображать чиновниковъ. Всѣ, конечно, помнятъ, какъ ихъ нарисовалъ Гоголь. Онъ вывелъ передъ нами рядъ лицъ забитыхъ, подавленныхъ и оттого ставшихъ мелкими, уродливыми, доходящими до безсмыслія и сумасшествія. Какъ лица совершенно пошлыя и ничтожныя, эти люди не имѣютъ никакихъ связей; они ни въ кому не питаютъ привязанности, и ихъ самихъ никто не любитъ. Такимъ образомъ они были только смѣшны и жалки, но не имѣли ничего общаго со сколько-нибудь живымъ человѣкомъ, и возбуждали не сочувствіе, а только отвлеченное состраданіе.
Въ первыхъ своихъ повѣстяхъ г. Ѳ. Достоевскій вывелъ тоже чиновниковъ. Но поворотъ видѣнъ былъ сразу. Это были также забитые, дрожащіе, смиренные, конфузящіеся люди; но у нихъ было то, въ силу чего человѣкъ бываетъ человѣкомъ: у нихъ оказалось человѣческое сердце. Это не были бобыли, затерянные въ чужой для нихъ толпѣ, каковы чиновники у Гоголя; Достоевскій поставилъ дѣло правильнѣе — онъ окружилъ своихъ первыхъ героевъ родными, друзьми, однимъ словомъ, тѣми естественными связями, которыя составляютъ общее правило человѣческой жизни; оказалось, что эти жалкіе люди способны питать очень чистыя и глубокія чувства.
Въ «Бѣдныхъ людяхъ» замыселъ автора очень ясенъ. Выставленъ чиновникъ, совершенно похожій на знаменитаго Акакія Акакіевича, до того похожій, что онъ обижается, когда даютъ ему читать «Шинель», обижается, находя, что это съ него списано. Этому чиновнику приписана самая безкорыстная, самая нѣжная преданность въ соблазненной дѣвушкѣ, его дальней родственницѣ. Дѣвушка живетъ одна, укрываясь отъ своего соблазнителя и женщины, предавшей ее; бѣдный, старый чиновникъ помогаетъ ей и выбивается изъ силъ, чтобы сдѣлать жизнь ея удобною и пріятною. Несмотря на несовершенство формы (напримѣръ, письма, писанныя языкомъ, возможнымъ только въ разговорѣ), романъ представлялъ столько вѣрныхъ чертъ въ изображеніи внутренней стороны дѣла, душевныхъ волненій добраго, но необразованнаго, тупого и забитаго чиновника, что идея автора одержала полную побѣду.
Художникъ вѣрно чувствовалъ свое положеніе. Герой его романа, очевидно руководимый болѣе вкусомъ автора, чѣмъ своимъ собственнымъ, приходитъ въ восторгъ отъ «Повѣстей Бѣлкина», и именно отъ изображенія несчастнаго «Станціоннаго Смотрителя». Этимъ заявляется, что Пушкинъ болѣе правильно относился къ русской дѣйствительности, чѣмъ Гоголь…
Итакъ, какую же особенность обнаружилъ Ѳ. Достоевскій въ своемъ первомъ произведеніи? Очевидно — способность въ очень широкой симпатіи, умѣніе симпатизировать жизни въ очень низменныхъ ея проявленіяхъ, проницательность, способную открывать истинно-человѣческія движенія въ душахъ искаженныхъ и подавленныхъ, повидимому, до конца. Такова, какъ вамъ кажется" отличительная черта его таланта, и она объясняетъ вамъ весь циклъ его произведеній.
Борьба между тою искрою божіею, которая можетъ горѣть и каждомъ человѣкѣ, и всякаго рода внутренними недугами, одолѣвающими людей — вотъ постоянная тема его произведеній. Работая на такую тему, онъ, конечно, имѣлъ возможность изощрить свою симпатію до чрезвычайной тонкости и чуткости. Поэтому, когда онъ расширилъ впослѣдствіи кругъ своихъ предметовъ и перешелъ къ явленіямъ болѣе здоровымъ, къ дѣтямъ, къ простому народу и т. д., онъ умѣлъ съ большою тонкостію рисовать ихъ внутреннюю жизнь. Но во всякомъ случаѣ его главныя лица — люди слабые, отъ тѣхъ или другихъ причинъ больные душою, доходящіе до послѣднихъ предѣловъ упадка душевныхъ силъ, до помраченія ума, до преступленія.
Самое правильное, наиболѣе точное приложеніе художественной симпатіи, встрѣчается у г. Ѳ. Достоевскаго въ разсказахъ изъ дѣтской жизни, какъ напримѣръ, «Неточка Незванова», «Маленькій герой», но съ особенною яркостію выступило въ «Запискахъ изъ Мертваго Дома», гдѣ автору предстояла двойная задача: изобразить преступниковъ, и кромѣ того, изобразить людей низшихъ классовъ, которыхъ мы, люди, по выраженію автора, оторванные отъ почвы, обыкновенно понимаемъ очень трудно. Всѣ помнятъ, съ какимъ мастерствомъ были написаны эти мрачныя картины, цѣликомъ взятыя изъ дѣйствительности. Намъ кажется, главное ихъ достоинство заключается въ необыкновенно правильномъ, необыкновенно чуткомъ отношеніи къ простому народу. Отношеніе оказалось новымъ, несмотря на то, что немало другихъ и очень даровитыхъ писателей брались прежде изображать жизнь простого народа. Нашъ простой народъ вообще занимаетъ въ нашей литературѣ большое мѣсто. Образовалось даже нѣсколько рутинныхъ воззрѣній на его нравственныя свойства, на его жизнь. Долгое время было въ ходу идиллическое воззрѣніе, при которомъ стереотипными фразами восхищались сметливостью, безпечностію, бойкостію и т. д. простого народа. Другіе, смотря на дѣло глубже, искали въ нравственномъ складѣ народа глубокихъ основъ, которыми держится наша жизнь. При такомъ взглядѣ обыкновенно народъ идеализировали, придавая ему слишкомъ свѣтлыя краски и слишкомъ правильныя очертанія. Наконецъ, въ очень большомъ ходу отрицательное отношеніе, отношеніе непониманія, которое начинается пересмѣиваніемъ внѣшнихъ странностей, грубости, неуклюжести и пр., и кончается тщательными усиліями изобразить простой народъ, какъ стадо несмысленныхъ животныхъ, у когортъ едва хватаетъ соображенія на то, чтобъ заботиться объ удовлетвореніи насущныхъ потребностей, голода и жажды, а иногда бываетъ столько глупости, что они слѣпо идутъ на явную погибель. Всѣ эти взгляды развились оттого, что простой народъ для насъ чужіе люди, что мы не можемъ подойти къ нимъ просто, безъ задней мысли, и потому перетолковываемъ по-своему наблюдаемыя явленія. Мы ставимъ себя то выше, то ниже этихъ людей, и никакъ не найдемъ той точки, гдѣ могли бы стать съ ними наравнѣ. Чтобы найти эту точку, требуется большой тактъ, большая чуткость, которая можетъ быть свойственна или только человѣку, живущему заодно съ народомъ, или же художественному таланту. Намъ кажется, что главная заслуга «Записокъ изъ Мертваго Дома» заключается именно здѣсь. Художникъ относится къ своимъ лицамъ совершенно просто, напрягая всю свою чуткость для прянаго, неискаженнаго пониманія ихъ жизни; онъ успѣваетъ стать съ ними наравнѣ, на одну доску, понять и изобразить ихъ радость и горе совершенно такъ, какъ они ихъ чувствуютъ. Оттого-то отъ этихъ лицъ, изображенныхъ со всею ихъ грубостію, со всѣми ихъ пороками, со всѣми язвами, ихъ покрывающими, вѣетъ впечатлѣніемъ силы, огромной душевной мощи, тѣмъ впечатлѣніемъ, которое такъ неотразимо внушаетъ намъ, напримѣръ, одинъ изъ героевъ «Капитанской дочки» Пушкина.
Таковы достоинства разбираемаго нами писателя — достоинства, обнаруженныя имъ въ лучшихъ произведеніяхъ, какія онъ написалъ до «Преступленія и наказанія». Съ достоинствами, какъ это всегда бываетъ, тѣсно, органически связаны и недостатки, которые есть въ художникѣ. Мы разумѣемъ здѣсь не внѣшніе недостатки, напримѣръ, растянутость, излишнія повторенія и пр., а внутренніе. Внѣшніе недостатки происходятъ просто отъ спѣшности работы и легко могутъ быть устранены болѣе старательною обработкою произведенія, какъ это и показалъ намъ авторъ уже на многихъ вещахъ, напримѣръ, положимъ, на «Скверномъ анекдотѣ» — разсказѣ, замѣчательномъ блестящею отдѣлкою. Но внутренніе недостатки устраняются только созрѣваніемъ таланта; въ данную минуту ихъ можно не уничтожить, а только избѣгать, то-есть художникъ можетъ ясно чувствовать предѣлы своего таланта и не пытаться выходить за нихъ.
Ширина симпатіи — конечно, дорогое свойство для художника. Но при этомъ непремѣнно требуется, чтобы симпатія, на всемъ своемъ протяженіи, была истинно художественною. Тамъ, гдѣ симпатія успѣетъ достигнуть такого развитія, мы получимъ художественное произведеніе; а гдѣ она не была вполнѣ художественною, гдѣ ею не управляла одна художественная потребность, тамъ мы получимъ произведеніе болѣе или менѣе головное, отвлеченное. Отсюда, какъ намъ кажется, слѣдуетъ объяснять тѣ неровности въ проявленіи таланта, которыя представляетъ г. Ѳ. Достоевскій. Отсюда, напримѣръ, объясняется, что онъ не такъ мастерски рисуетъ лица, какъ изображаетъ сцены и положенія. Симпатизировать какому нибудь несчастному событію, нравственному потрясенію, внезапному упадку силъ въ п., легче и проще, чѣмъ симпатизировать лицу, то-есть всей его душевной жизни, взятой въ органической цѣлости. Поэтому лица г. Ѳ. Достоевскаго обыкновенно не достигаютъ типической яркости, тогда какъ сцены и событія часто написаны мастерски.
Этого мало. Очень вѣрно сочувствуя извѣстнымъ житейскимъ положеніямъ, очень правильно распредѣляя свою симпатію, авторъ для ея проявленія иногда выводитъ на сцену лица совершенно невѣрныя, то-есть недѣйствительныя, а сочиненныя, такъ что хотя можно сочувствовать положенію лицъ, но самымъ лицамъ невозможно. Объ одномъ изъ самыхъ большихъ произведеній г., Ѳ. Достоевскаго, о романѣ «Униженные и оскорбленные», Ап. Григорьевъ сдѣлалъ такой отзывъ: «Что за смѣсь удивительной силы чувства и дѣтскихъ нелѣпостей романъ Достоевскаго! Что за безобразіе и фальшь — бесѣда съ княземъ въ ресторанѣ (князь — это просто книжка)! Что за дѣтство, то-есть дѣтское сочиненіе, княжна Катя и Алеша! Сколько резонерства въ Наташѣ и какая глубина въ созданіи Нелли! Вообще, что за мощь всего мечтательнаго и что за незнаніе жизни!»
Нужно замѣтить, впрочемъ, что романъ «Униженные и оскорбленные» есть самое спѣшное и потому изъ большихъ романовъ самое неудачное произведеніе г. Ѳ. Достоевскаго. Тѣмъ не менѣе, недостатки, здѣсь указанные, въ большей или меньшей мѣрѣ, обнаруживаются и въ другихъ его произведеніяхъ.
Недостатки органическихъ явленій, слѣдовательно и всякаго рода талантовъ, всегда граничатъ, какъ мы уже сказали, съ ихъ достоинствами. Незнаніе жизни и мощь фантастическаго — не ясно ли, что между этими двумя чертами существуетъ тѣснѣйшая связь? Мы переходимъ такимъ образомъ къ ближайшей характеристикѣ этого таланта, къ тому, въ чемъ заключается его наибольшая сила и наибольшая слабость. Слабость его заключается въ неясномъ, неполномъ, или же фантастически-преувеличенномъ и искаженномъ изображеніи жизни, настоящей дѣйствительности. Сила же заключается въ удивительно вѣрномъ и глубокомъ изображеніи чисто-внутреннихъ страданій. Болѣзненныя душевныя настроенія, страданія, происходящія отъ внутренняго разлада человѣка съ самимъ собою, страданія напускныя и фантастическія, но тѣмъ не менѣе дѣйствительныя — вотъ предметъ, въ которомъ талантъ автора обнаруживаетъ наибольшую силу.
Отчужденіе отъ жизни, разрывъ съ дѣйствительностію — явленіе, котораго не зналъ Пушкинъ, но которое послѣ него заняло очень видное мѣсто въ нашей литературѣ, такъ что знакомо всякому образованному читателю. Эта язва, очевидно, существуетъ въ русскомъ обществѣ. Тургеневъ далъ намъ нѣсколько образовъ людей, страдающихъ этою язвою; таковы его Лишній человѣкъ и Гамлетъ Щигровскаго Уѣзда. Да наконецъ и послѣдній его герой, лицо, изображенное въ «Довольно», художникъ, складывающій на пустой груди ненужныя руки, есть очевидно тотъ же Гамлетъ Щигровскаго Уѣзда, только опоэтизированный и возведенный въ идеалъ.
Г. Ѳ. Достоевскій, въ паралель тургеневскому Гамлету, написалъ съ большою яркостію своего подпольнаго героя («Записки изъ подполья»), человѣка, живущаго совершенно внутреннею жизнью, никогда неимѣвшаго живыхъ отношеній къ дѣйствительности, а между тѣмъ, сильно развитаго умственно и обладающаго большимъ самолюбіемъ и, слѣдовательно, страдающаго. Герой этотъ со злобой относится въ дѣйствительности, въ каждому явленію скудной жизни, его окружающей, потому что каждое такое явленіе его обижаетъ какъ укоръ, какъ обличеніе его собственной внутренней безжизненности. Какъ ни тѣшитъ этотъ герой свое самолюбіе размышленіями на тему, «что умный человѣкъ и не можетъ серьёзно чѣмъ нибудь сдѣлаться, а дѣлается чѣмъ нибудь только дуракъ», но подъ конецъ произноситъ самъ себѣ такой приговоръ:
«Я манкировалъ свою жизнь нравственнымъ растлѣніемъ въ углу, недостаткомъ среды, отвычкой отъ живаго и тщательной злобой въ подпольѣ».
«Такія лица — говоритъ авторъ въ примѣчаніи, прибавленномъ имъ къ Запискамъ — нетолько могутъ, но даже должны существовать въ нашемъ обществѣ, взявъ въ соображеніе тѣ обстоятельства, при которыхъ вообще складывалось наше общество.»
Изъ этого замѣчанія видно, что авторъ самъ чувствовалъ слишкомъ большую исключительность образчика нравственнаго растлѣнія, который онъ предлагалъ читателямъ, чувствовалъ, что это не одинъ изъ тѣхъ jбразовъ, которые всѣ узнаютъ, послѣ котораго, какъ выразился Гоголь, будутъ показывать пальцемъ на дѣйствительныхъ людей и говорить: «Чичиковъ идетъ! Чичиковъ идетъ!»
Тѣмъ не менѣе, нельзя не признать, что такіе люди дѣйствительно существуютъ. Но они составляютъ предѣлъ нравственнаго растлѣнія и душевной слабости при сохраненіи ясности ума и сознанія. Чаще же встрѣчаются и легче могутъ быть признаны читателями явленія, недостигающія этого предѣла, всѣ возможныя переходныя формы отъ истинно живыхъ людей къ этому предѣлу. Авторъ, успѣвшій заглянуть въ душу подпольнаго героя, съ такою же проницательностію умѣетъ изображать и всевозможная варьяціи этихъ нравственныхъ шатаній, всѣ виды страданій, порождаемыхъ нравственною неустойчивостью.
Шаткость нравственнаго строя, обнаруживающаяся въ нѣкоторыхъ явленіяхъ нашего общества — вотъ тема его новаго романа «Преступленіе и наказаніе». Это, конечно, всѣ знаютъ и понимаютъ. Общество съ изумленіемъ видѣло, какъ художникъ уяснялъ ему явленія, которыя въ то же время совершались въ дѣйствительности, передъ глазами всѣхъ. Такое совпаденіе не случайность, а представляетъ намъ образчикъ той художественной чуткости, о которой мы говорили.
Объ этомъ романѣ мы будемъ говорить подробнѣе. Въ немъ все въ высшей степени характеристично для таланта автора, и это, конечно, зависитъ отъ того, что талантъ здѣсь обнаружился съ большею силою, чѣмъ обнаруживался когда-нибудь прежде.
Романъ вобще имѣетъ большія достоинства. Намъ показалось, что самая манера разсказа достигла мастерства, еще небывалаго у автора; это твердый, опредѣленный, отчетливый разсказъ, который нигдѣ не колеблется и не расплывается, какъ это бывало въ прежнихъ произведеніяхъ автора. Внутреннее же содержаніе романа стоитъ подробнаго анализа.
На этомъ мы пока остановимся. Въ этой небольшой статьѣ мы вовсе не имѣли въ виду дать полную оцѣнку трудовъ г. Ѳ. Достоевскаго или исчерпать всѣ размышленія, которыя ими вызываются. О многихъ сторонахъ этого таланта мы не успѣли даже упомянуть. Мы указали только главныя его черты.
Главнымъ образомъ намъ хотѣлось напомнить, какое значеніе имѣла и, конечно, всегда будетъ имѣть для общественнаго сознанія дѣятельность художниковъ, напомнить, какъ труденъ каждый шагъ въ этой дѣятельности, какъ тѣсно она связана съ настроеніемъ общества и вѣкъ глубоко лежатъ корни значительныхъ художественныхъ произведеній.
Повторимъ еще разъ — литература у насъ серьёзная. Она — эта художественная литература, въ которой такъ высокомѣрно относятся иные отрицатели и обвинители, въ сущности открываетъ намъ тысячекратно болѣе, чѣмъ всевозможныя толкованія и обличенія этихъ высокоумныхъ господъ. Только таланту доступны и возможны такія откровенія. И потому художникъ, искренно и честно служащій своему дѣлу, служитъ вмѣстѣ съ тѣмъ и обществу. У насъ есть такіе художники, и къ числу ихъ никто не усомнится отнести г. Ѳ. Достоевскаго.