НАЧАЛО И РАЗВИТІЕ РУССКОЙ КРИТИКИ.
правитьВиссаріонъ Григорьевичъ Бѣлинскій.
правитьI.
правитьКакъ ни велико было вліяніе московскихъ шеллингистовъ на умы своихъ современниковъ, и. особенно на младшее поколѣніе учащейся молодежи, но въ литературныхъ сферахъ они не могли еще: создать такой авторитетной критики, которая овладѣла бы всею литературою, подвергла бы ее глубокому и всестороннему анализу и содѣйствовала бы къ развитію въ обществѣ изящнаго вкуса и правильнойразумной оцѣнки художественныхъ произведеній. Дѣятельности Веневитинова и В. Кирѣевскаго были для этого слишкомъ и кратковременны, и случайны. Надеждинъ, при всемъ своемъ глубокомъ философскомъ развитіи, былъ слишкомъ теоретиченъ, книженъ и холоденъ. Къ тому же онъ не обладалъ тонкимъ и чуткимъ эстетическимъ вкусомъ и, проводя какъна своихъ лекціяхъ, такъ и въ статьяхъ новыя эстетическія воззрѣнія, освѣщенныя глубокими философскими идеями, въ то же время очень часто оказывался несостоятельнымъ, когда ему приходилось примѣнять эти воззрѣнія къ современнымъ явленіямъ русской литературы въ родѣ того, что. ставилъ на одну доску «Бориса Годунова» Пушкина и «Марѳу Посадницу» Погодина. Шеллингисты такимъ образомъ представляютъ собою лишь прекрасно удобренную и вспаханную почву, на которой произрасли колоссы нашей русской критики. Первымъ такимъ колоссомъ и былъ Виссаріонъ Григорьевичъ Бѣлинскій, могучее перо котораго окончательно поставило русскую критику на ноги, сдѣлало ее законодательницею литературы, воспитательницею общества не только въ эстетическомъ, но и въ житейско-нравственномъ отношеніяхъ, но мало всего этого: превратило ее изъ критики изящныхъ произведеній въ критику жизни.
Дѣдъ Бѣлинскаго, отецъ Никифоръ, былъ священникомъ въ селѣ Бѣлыни, Пензенской губерніи. Отъ этого села произошла и фамилія Бѣлынскій, передѣланная впослѣдствіи въ Бѣлинскій. Одинъ изъ сыновей о. Никифора, Григорій, послѣ семинарскаго курса поступилъ въ петербургскую медицинскую академію, въ казенные студенты, и, кончивъ курсъ съ званіемъ лекаря, былъ опредѣленъ въ 1809 году на службу въ Балтійскій флотъ. Во время пребыванія въ Кронштадтѣ онъ женился на дочери флотскаго офицера. Флотскій экипажъ, въ которомъ онъ находился на службѣ" стоялъ въ Свеаборгѣ, и здѣсь въ 1810 году по однимъ свидѣтельствамъ въ февралѣ, а по свидѣтельству самого Бѣлинскаго 30-го мая, родился у Григорія Бѣлинскаго первый сынъ Виссаріонъ. Въ 1816 году отецъ Бѣлинскаго перешелъ на службу въ родной край; онъ назначенъ былъ въ городъ Чембаръ уѣзднымъ врачемъ. Здѣсь и прошло дѣтство Бѣлинскаго.
Неприглядно было это дѣтство. Самъ Бѣлинскій въ одномъ изъ писемъ къ друзьямъ характеризуетъ его вотъ какими мрачными красками: «Матъ была охотница рыскать по кумушкамъ… я, грудной ребенокъ, оставался съ нянькою, нанятою дѣвкою: чтобъ я не безпокоилъ ее своимъ крикомъ, она меня душила и била… Впрочемъ, я не былъ груднымъ; родился я больнымъ при смерти, груди не бралъ и не зналъ ея… сосалъ я рожокъ, и то, если молоко было прокислое и гнилое — свѣжаго не могъ брать. Потомъ: отецъ меня терпѣть не могъ, ругалъ, унижалъ, придирался, билъ нещадно и площадно — вѣчная ему память. Я въ семействѣ былъ чужой»…
То же свидѣтельствуетъ и близкій родственникъ и другъ дѣтства Бѣлянскаго — Д. П. Ивановъ. По его словамъ, отношенія между родителями Бѣлинскаго съ самой женитьбы были далеко не мирныя. Различіе характеровъ и понятій, хозяйственныя нужды, на которыя у отца не доставало денегъ, подавали поводъ къ раздорамъ, которые вовсе не были назидательны для дѣтей; мать не умѣла сдерживать своей раздражительности, отецъ или молчалъ на ея брань, или отвѣчалъ шутками, которыхъ она не могла ни понять, ни вынести, или раздражался самъ, и тогда начинались настоящія бури, отъ которыхъ домашнія буквально бѣжали изъ дому. «У жизни есть свои сынки и пасынки, и Вис. Гр. принадлежалъ къ числу самыхъ нелюбимыхъ своею лихою мачихою, — разсказываетъ очевидецъ, изображая домашній быть этого семейства: не радостно она встрѣтила, его въ родной семьѣ, и дѣтство его, эта веселая беззаботная пора, была, исполнена тревогъ и огорченій столько же, сколько и позднѣйшіе возрасты, и надобно было имѣть ему много воли, много любви, чтобы выйти побѣдителемъ изъ этой страшной борьбы съ роковыми случайностями».
Тѣмъ не менѣе, по свидѣтельству того же Иванова я вопреки свидѣтельству самаго Бѣлинскаго, послѣдній вовсе не былъ въ семействѣ совсѣмъ чужимъ, и, несмотря на дикія вспышки, которыя приходилось переносить ребенку, отецъ любилъ его, такъ какъ «съ самой ранней поры даровитаго ребенка, не могъ не отличить и остроумія рѣчей, и страсти я*ь чтенію, и пытливой любознательности, съ которою мальчикъ прислушивался жъ разсказамъ отца о прошедшемъ, къ его сужденіямъ о предметахъ, вызывающихъ на размышленіе». Нѣкая же свидѣтельница дѣтства Бѣлинскаго, г-жа Щ. разсказываетъ, что отецъ Бѣлинскаго, «былъ человѣкъ съ насмѣшливымъ умомъ, беззаботнымъ, честнымъ и прямымъ характеромъ, часто жертвовавшій общественными и семейными выгодами своему юмористическому направленію, отчасти либеральному, отчасти семинарскому. Онъ вынесъ изъ школы идеи, заброшенныя первою французскою революціею, и здравый взглядъ на литературу. Отдавая должную дань почтенія европейскимъ талантамъ первой величины, начиная съ Шиллера и пр., онъ довольно мѣтко и цинически-добродушно смѣялся надъ гордившимся своими зачерствѣлыми предразсудками провинціальнымъ обществомѣ Чембара… Идеи отца имѣли большое вліяніе на религіозное и нравственное развитіе Виссаріона»…
Ученье свое Бѣлинскій началъ въ частной школѣ нѣкоей дочери мѣстнаго чиновника Ципровской. Выучившись у нея чтенію и письму, Бѣлинскій продолжалъ нѣсколько учиться и дома, гдѣ отецъ училъ его по латыни. А затѣмъ онъ поступилъ во вновь открытое въ Чембарѣ уѣздное училище. Извѣстный писатель Лажечниковъ, бывшій тогда директоромъ училищъ Пензенской губерніи, въ 1823 году ревизовалъ Чембарское училище, и мальчикъ Бѣлинскій на столько тогда уже выдавался, что привлекъ особенное его вниманіе.
«Во время дѣлаемаго мною экзамена. — разсказываетъ онъ, — выступилъ передо мною, между прочими учениками, мальчикъ лѣтъ 12, котораго наружность съ перваго взгляда привлекла мое вниманіе. Лобъ его былъ прекрасно развитъ, въ глазахъ свѣтлѣлся разумъ не по лѣтамъ; худенькій и маленькій, онъ, между тѣмъ, на лицо казался старѣе, чѣмъ показывалъ его ростъ. Смотрѣлъ онъ очень серьезно… На всѣ дѣлаемые ему вопросы онъ отвѣчалъ такъ скоро, легко, съ такою увѣренностью, будто налеталъ на нихъ, какъ ястребъ на свою добычу (отъ чего я тутъ же прозвалъ его ястребкомъ), и отвѣчалъ, большею частью, своими словами, прибавляя ими то, чего не было даже въ казенномъ руководствѣ. Доказательство, что онъ читалъ и книги, не показанныя въ классахъ. Я особенно занялся имъ, бросался съ нимъ отъ одного предмета къ другому, связывая ихъ непрерывною цѣпью, и, признаюсь, старался сбить его… Мальчикъ вышелъ изъ труднаго испытанія съ торжествомъ. Это меня пріятно изумило, также и то, что штатный смотритель (Авр. Грековъ) не конфузился, что его ученикъ говоритъ не слово въ слово по учебной книжкѣ (какъ я привыкъ видѣть и съ чѣмъ боролся не мало въ другихъ училищахъ). Напротивъ, лицо добраго и умнаго смотрителя сіяло радостью, какъ будто онъ видѣлъ въ этомъ торжествѣ собственное свое. Я спросилъ его, кто этотъ мальчикъ. „Виссаріонъ Бѣлинскій, сынъ здѣшняго уѣзднаго штабъ-лекаря“, сказалъ онъ мнѣ. Я поцѣловалъ Бѣлинскаго въ лобъ, съ душевною теплотой привѣтствовалъ его, тутъ же потребовалъ изъ продажной библіотеки какую-то книжонку, на заглавномъ листѣ которой надписалъ „Виссаріону Бѣлинскому“ за прекрасные успѣхи въ ученіи (или что-то подобное) отъ такого-то, тогда-то. Мальчикъ принялъ отъ меня книгу безъ особеннаго радостнаго увлеченія, какъ должную себѣ дань, безъ низкихъ поклоновъ, которымъ учатъ бѣдняковъ съ малолѣтства».
Въ августѣ 1825 г. Бѣлинскій перешелъ изъ Чембарскаго училища въ Пензенскую гимназію (въ то время гимназія имѣла лишь четыре класса). У родителей Бѣлинскаго не было въ Пензѣ такихъ знакомыхъ, у которыхъ можно было бы помѣстить сына; но были земляки чембарцы, два семинариста старшихъ курсовъ; заботливости ихъ и были поручены Бѣлинскій со своимъ товарищемъ, вышеупомянутымъ Ивановымъ. Они заняли комнатку во флигелѣ того же дома, гдѣ жили семинаристы и пользовались столомъ отъ хозяина. По свидѣтельству учителя естествознанія, Μ. Μ. Попова, «въ гимназіи, по возросту и возмужалости, Бѣлинскій во всѣхъ классахъ былъ старше многихъ сотоварищей. Наружность его мало измѣнилась впослѣдствіи; онъ и тогда былъ неуклюжъ, угловатъ въ движеніяхъ. Неправильныя черты лица его между хорошенькими личиками другихъ дѣтей казались суровыми и старыми. На вакаціи онъ ѣздилъ въ Чембаръ; но не помню, чтобы отецъ его пріѣзжалъ къ нему въ Пензу; не помню, чтобы кто-нибудь принималъ въ немъ участіе. Онъ видимо былъ безъ женскаго призора, носилъ платье кое-какое, иногда съ непочиненными прорѣхами. Другой на его мѣстѣ смотрѣлъ бы жалкимъ, заброшеннымъ мальчикомъ, а у него взглядъ и поступки были смѣлые, какъ бы говорившіе, что онъ не нуждается ни въ чьей помощи, ни въ чьемъ покровительствѣ. Таковъ онъ былъ и послѣ, такимъ пошелъ и въ могилу».
Поступивъ въ гимназію съ хорошей предварительной подготовкой въ Чембарскомъ училищѣ, Бѣлинскій перешелъ изъ перваго класса во второй; за ученье во второмъ получилъ награду, и учился дѣйствительно хорошо по тѣмъ предметамъ, за которые ему дали награду. У него была большая память: онъ помнилъ много стиховъ, которые были для него всегда готовыми примѣрами на реторическія «фигуры»; онъ хорошо понималъ формулы логики и т. п.; у товарищей онъ слылъ «философомъ». По исторіи и географіи онъ былъ лучшимъ ученикомъ; учитель географіи, Знаменскій, съ любопытствомъ выслушивалъ тѣ особенныя дополненія, какія давалъ Бѣлинскій въ своихъ отвѣтахъ къ учебнику, и по окончаніи отвѣта всегда, бывало, говаривалъ: «откуда вы это вычитали?» И когда Бѣлинскій называлъ источникъ, учитель снова разсыпался въ похвалахъ.
Но самымъ любимымъ у Бѣлинскаго учителемъ былъ вышеупомянутый Μ. Μ. Поповъ, знакомый съ Бѣлинскимъ не только по гимназіи, но и внѣ ея, такъ какъ Бѣлинскій ходилъ къ нему въ домъ, будучи друженъ съ его племянникомъ. «Онъ бралъ у меня книги и журналы, — разсказываетъ Поповъ, — пересказывалъ мнѣ прочитанное, судилъ и рядилъ обо всемъ, задавалъ мнѣ вопросъ за вопросомъ… По лѣтамъ и тогдашнимъ отношеніямъ нашимъ, онъ былъ неравный мнѣ; но не помню, чтобы въ Пензѣ съ кѣмъ-нибудь другимъ я такъ душевно разговаривалъ, какъ съ нимъ, о наукахъ и литературѣ… Домашнія бесѣды наши продолжались и послѣ того, какъ Бѣлинскій поступилъ въ высшіе классы гимназіи. Дома мы толковали о словесности; въ гимназіи онъ съ другими учениками слушалъ у меня естественную исторію. Но въ Казанскомъ университетѣ я шелъ по филологическому факультету и русская словесность всегда была моей исключительной страстью. Можете представить себѣ, что иногда происходило въ классѣ естественной исторіи, гдѣ передъ страстнымъ, еще молодымъ въ то время, учителемъ сидѣлъ такой же страстный къ словесности ученикъ. Разумѣется, начиналъ я съ зоологіи, ботаники и орнитогнозіи, я старался держаться этого берега, но съ середины, а случалось, и съ начала лекціи, отъ меня ли, отъ Бѣлинскаго ли, Богъ знаетъ, только естественныя науки превращались у насъ въ теорію или исторію литературы. Отъ Бюффона натуралиста я переходилъ къ Бюффону писателю, отъ Гумбольдтовои географіи растеній къ его „Картинамъ природы“, отъ нихъ къ поэзіи разныхъ странъ, потомъ… къ цѣлому міру въ сочиненіяхъ Шиллера и Жуковскаго… А гербаризація? Бывало, когда отправлюсь съ учениками за городъ, во всю дорогу, пока не дойдемъ до засѣки, что назади городского гудянья, или до рощей, что за рѣкой Пензой, Бѣлинскій пристаетъ ко мнѣ въ вопросами о Гёте, Вальтерѣскоттѣ, Байронѣ, Пушкинѣ, о романтизмѣ и обо всемъ, чти волновало въ то доброе время наши молодыя сердца».
Такимъ образомъ, уже отрокомъ, Бѣлинскій весь, погрузился какъ въ изученіе русской поэзіи, такъ и въ стихотворныя подражанія любимымъ поэтамъ. «Еще мальчикомъ и ученикомъ уѣзднаго, училища, — говоритъ онъ въ одной своей рецензіи въ „Молвѣ“ 1835 г… — я, въ огромныя килы тетрадей, неутомимо, денно и нощно, и безъ всякаго разбору, списывалъ стихотворенія Карамзина, Дмитріева, Сумарокова, Державина, Хераскова, Петрова, Станевича, Богдановича, Максима Невзорова, Крылова и другихъ…; плакалъ, читая Бѣдную Лизу» и «Марьину рощу», и вмѣнялъ себѣ, въ священнѣйшую обязанность бродить по. нолямъ при томномъ свѣтѣ, луны, съ понурымъ лицомъ à la Эрастъ Чертополоховъ.. Воспоминаніе, дѣтства, такъ обольстительны, къ тому же. природа мнѣ дала самое чувствительное сердце и сдѣлала меня поэтомъ, ибо, еще будучи ученикомъ уѣзднаго уядамща, я писалъ баллады, и думалъ, что онѣ не хуже балладъ Жуковскаго, не хуже «Раисы» Карамзина, отъ которой я тогда, сходилъ съ ума"…..
Увлекшись такимъ образомъ литературою, Бѣлинскій началъ, рѣдко посѣщать классы и совсѣмъ забросилъ гимназическое ученіе, тѣмъ болѣе, что въ общемъ, преподаваніе въ Пензенской гимназіи было, въ то время весьма неудовлетворительно. Онъ задумалъ поступить въ Московскій университетъ, выйдя изъ гимназіи до окончанія курса, и подготовиться дома къ пріемному экзамену; къ тому же, лѣта его вполнѣ подходили къ университетскому курсу: ему было уже 18-ть лѣтъ. И вотъ къ Рождеству 1828 года онъ уѣхалъ въ Чембаръ и уже не возвращался въ гимназію; въ началѣ слѣдующаго года его вычеркнули изъ списковъ.
II.
правитьНе легко было Бѣлинскому собраться въ университетъ, такъ какъ отецъ, по ограниченности средствъ, не могъ содержать его въ Москвѣ; не легко было ему и поступить въ университетъ, соблюдя массу формальностей въ родѣ представленія всѣхъ требуемыхъ для этого документовъ. Но и по принятіи въ число студентовъ не легче стало Бѣлинскому. Онъ подалъ 25-го сентября просьбу о принятіи его на казенное содержаніе; рѣшеніе же на эту просьбу послѣдовало не раньше Рождества, и до тѣхъ поръ ему приходилось жить на свой счетъ, страшно бѣдствуя, не доѣдая, не допивая и не имѣя форменнаго платья, вслѣдствіе чего инспекторъ Чумаковъ грозилъ выключить его изъ университета.
По принятіи на казенный счетъ положеніе Бѣлинскаго поправилось, и первое время онъ былъ очень доволенъ бытомъ казенныхъ студентовъ. Но это довольство продолжалось не долго. Въ іюнѣ 1830 г. мѣсто прежняго инспектора, Перевощикова, занялъ новый — проф. П. С. Щепкинъ; начались новые, очень стѣснительные порядки и мало-по-малу Бѣлинскій отъ всей души возненавидѣлъ «казенный коштъ».
Казенные студенты въ Московскомъ университетѣ жили по нѣскольку человѣкъ въ комнатѣ, называемой нумеромъ. Бѣлинскій былъ помѣщенъ въ одиннадцатомъ нумеръ, и, безъ сомнѣнія, подъ его вліяніемъ этотъ одиннадцатый нумеръ прослылъ въ университетѣ самымъ литературнымъ. «Споръ о классицизмѣ и романтизмѣ еще не прекращался тогда между литераторами, — разсказываетъ одинъ изъ товарищей Бѣлинскаго, Прозоровъ, — несмотря на глубокомысленное и многостороннее рѣшеніе этого вопроса Надеждинымъ въ его докторскомъ разсужденіи о происхожденіи и судьбахъ поэзіи романтической… И между студентами были свои классики и романтики, сильно ратовавшіе между собою на словахъ. Нѣкоторые изъ старшихъ студентовъ, слушавшіе теорію краснорѣчія и поэзіи Мерзлякова и напитанные его переводами изъ греческихъ и римскихъ поэтовъ, были въ восторгѣ отъ его перевода Тассова „Іерусалима“ и очень неблагосклонно отзывались о „Борисѣ Годуновѣ“ Пушкина, только-что появившемся въ печати, съ торжествомъ указывая на глумливые о немъ отзывы въ „Вѣстникѣ Европы“. Первогодичные студенты, воспитанные въ школѣ Жуковскаго и Пушкина и не заставшіе уже въ живыхъ Мерзлякова, мало сочувствовали его переводамъ и взамѣнъ того знали наизусть прекрасныя пѣсни его и безпрестанно декламировали цѣлыя сцены изъ комедіи Грибоѣдова, которая тогда еще не была напечатана. Пушкинъ приводилъ насъ въ неописанный восторгъ. Между младшими студентами самымъ ревностнымъ поборникомъ романтизма былъ Бѣлинскій, который отличался необыкновенной горячностью въ спорахъ, и, казалось, готовъ былъ вызвать на битву всѣхъ, кто противорѣчилъ его убѣжденіямъ. Увлекаясь пылкостью, онъ ѣдко и безпощадно преслѣдовалъ все пошлое и фальшивое, былъ жестокимъ гонителемъ всего, что отзывалось реторикою и литературнымъ старовѣрствомъ. Доставалось отъ него иногда не только Ломоносову, но и Державину за реторическіе стихи и пустозвонныя фразы».
Мало-по-малу въ одиннадцатомъ нумеръ случайныя сходки и толки студентовъ приняли болѣе постоянный характеръ — образовалось нѣчто въ родѣ общества. Участники «литературныхъ вечеровъ», какъ называлось это общество, разсуждали о прочитанномъ въ журналахъ, о лекціяхъ профессоровъ, и читали собственныя сочиненія и переводы. Главными учредителями «вечеровъ» были Μ. Б. Чистяковъ, извѣстный впослѣдствіи педагогъ, и Бѣлинскій. Первый переводилъ тогда съ нѣмецкаго «Теорію изящныхъ искусствъ» Бахмана, которую посвятилъ студентамъ университета, и былъ секретаремъ «вечеровъ»; президента въ обществѣ не было; секретарь долженъ былъ читать въ собраніяхъ приготовленныя сочиненія; имена авторовъ не назывались — для свободы критики.
Профессорское преподаваніе мало удовлетворяло Бѣлинскаго и его товарищей. Московскій университетъ былъ тогда еще наканунѣ того возрожденія, какое послѣдовало въ концѣ тридцатыхъ годовъ. Онъ доживалъ свой архаическій періодъ и XVIII столѣтіе имѣло еще нѣсколько представителей въ наличномъ составѣ профессоровъ и ихъ патріархальные нравы нерѣдко сопровождались патріархальнымъ взглядомъ и на самую науку.
Главный предметъ, на которомъ должны были сосредоточиться интересы Бѣлинскаго, была, конечно, русская словесность. Ее излагалъ Побѣдоносцевъ, представлявшій собою живое преданіе литературныхъ вкусовъ и понятій прошлаго столѣтія. «Вслѣдствіе особенной настроенности, — разсказываетъ Прозоровъ — Бѣлинскій никакъ не могъ равнодушно слушать Бургіевскія лекціи перваго курса». На лекціяхъ реторики произошелъ съ нимъ слѣдующій случай. «Преподаватель реторики Побѣдоносцевъ, въ самомъ азартѣ объясненія „хрій“, вдругъ остановился, и, обратившись къ Бѣлинскому, сказалъ: „что ты, Бѣлинскій, сидишь такъ безпокойно, какъ будто на шилѣ, и ничего не слушаешь? Повтори-ка мнѣ послѣднія слова“ на чемъ я остановился?» — «Вы остановились на словахъ, что я сижу на шилѣ», — отвѣчалъ спокойно и не задумавшись Бѣлинскій. При такомъ наивномъ отвѣтѣ студенты разразились смѣхомъ. Преподаватель съ гордымъ презрѣніемъ отвернулся отъ неразумнаго, по его разумѣнію, студента, и продолжалъ свою лекцію о хріяхъ, инверсахъ и автошинахъ".
Послѣ этого столкновенія съ Побѣдоносцевымъ, Бѣлинскій совсѣмъ бросилъ его лекціи и вмѣсто этого, началъ ходить на лекціи Надеждина. Такъ дѣлали и многіе изъ его товарищей, и Прозоровъ съ большимъ увлеченіемъ говоритъ, въ своихъ воспоминаніяхъ, о чтеніяхъ Надеждина" которыя на мѣсто сухой и ограниченной схоластики открывали слушателямъ новый для нихъ міръ искусства, освѣщая его философскимъ пониманіемъ. Вліяніе Надеждина на Бѣлинскаго началось, повидимому, еще раньше вступленія Надеждина въ университетъ, — статьями «Недоумки» въ «Вѣстникѣ Европы» и «Телескопѣ», — продолжалась университетскими лекціями, и завершилась въ ихъ личномъ знакомствѣ по выходѣ Бѣлинскаго изъ университета. Надеждину Бѣлинскій былъ обязанъ первымъ знакомствомъ съ германскою философіею, которая впослѣдствіи играла важную роль въ его жизни и литературной дѣятельности.
Когда перепадалъ лишній грошъ въ тощихъ студенческихъ карманахъ, товарищи по одиннадцатому нумеру посѣщали театръ, который они очень любили, восторгаясь такими геніальными актерами, какъ Мочаловъ, Щепкинъ, Сандунова. И вотъ, подъ вліяніемъ шиллеровыхъ «Разбойниковъ» и «Коварства и любви» и шекспирова «Отелло», которые тогда часто давались на сценѣ, Бѣлинскій задумалъ самъ написать трагедію и очень скоро привелъ въ исполненіе свое намѣреніе: къ 1831 году трагедія была уже готова. Бѣлинскій былъ исполненъ юношескаго восторга отъ перваго творенія своего пера, и возлагалъ на. него самыя розовыя надежды какъ относительно снисканія литературной славы, такъ и улучшенія матеріальнаго положенія. Не замедлилъ онъ представить свою пьесу на судъ своихъ товарищей. По разсказу Прозорова, чтеніе пьесы заняло нѣсколько вечеровъ, и, она читалась не секретаремъ, а самимъ авторомъ. «Наружность его, — разсказываетъ Прозоровъ, — сколько могу припомнить, была очень истощена. Вмѣсто свѣжаго живаго румянца юности, на лицѣ его былъ разлитъ какой-то красноватый колоритъ; прическа волосъ на головѣ торчала хохломъ: движенія рѣзкія, походка скорая, но зато горячо и полно одушевленія было чтеніе автора, увлекшее слушателей страстнымъ изложеніемъ предмета и либеральными», по тогдашнему, идеями. Но при изяществѣ изложенія, смѣлости мыслей и глубинѣ чувствъ; читаемая драма была слишкомъ растянута и содержала въ себѣ больше лиризма, чѣмъ дѣйствія. Очевидно, что драматическое поприще не было истиннымъ призваніемъ Бѣлинскаго". Бѣлинскій очень огорчился, когда по окончаніи, пьесы ему сдѣлали замѣчанія объ ея недостаткахъ: «по измѣнившимся чертамъ лица его и засверкавшимъ глазамъ можно было ожидать, что вотъ онъ вцѣпится коршуномъ въ дерзкаго, осмѣлившагося унизить его авторитетъ передъ товарищами, однако онъ сдержалъ свои порывъ, и только по чертамъ лица можно было прочесть чувство презрѣнія, какъ будто говорившее: odi profanem vulgus et arceo».
Послѣ прочтенія трагедіи товарищамъ Бѣлинскій носилъ ее къ какому-то изъ московскихъ журналистовъ, кажется, къ Погодину, но не встрѣтилъ вниманія къ своей пьесѣ; снесъ ее къ Лажечникову, который по содержанію трагедіи увидѣлъ, что она невозможна, и предостерегалъ о томъ Бѣлинскаго. Между тѣмъ студенты занялись въ это самое время устройствомъ домашняго театра въ самомъ университетѣ. Въ этомъ дѣлѣ принималъ горячее участіе тогдашній инспекторъ студентовъ, профессоръ математики Щепкинъ; костюмы доставались изъ Петровскаго театра, а актеръ Щепкинъ объяснялъ студентамъ сценическіе пріемы. Искусная игра студентовъ и замѣчательная игра извѣстнаго тогда въ Москвѣ Радивилова на особой придуманной имъ балалайкѣ, привлекали въ студенческій театръ много московской публики.
Захотѣлось и Бѣлинскому, чтобы его пьеса была играна на студенческой сценѣ. Съ этой цѣлью онъ представилъ ее въ цензуру, не подозрѣвая, сколько непріятностей принесетъ ему первое его дѣтище. ВЪ цѣломъ въ трагедіи не было ничего зловреднаго; новъ ней заключалось нѣсколько пламенныхъ тирадъ противъ крѣпостного права, что считалось въ то время совсѣмъ непозволительнымъ. Нужно замѣтить при этомъ, что цензурное вѣдомство находилось въ то время подъ вѣдѣніемъ Министерства Народнаго Просвѣщенія и цензорами были профессора университетовъ.
«Прихожу, — разсказываетъ Бѣлинскій, въ одномъ изъ писемъ домой, — черезъ недѣлю въ цензурный комитетъ и узнаю, что мое сочиненіе цензировалъ И. А. Цвѣтаевъ (заслуженный профессоръ, статскій совѣтникъ и кавалеръ). Прошу секретаря, чтобы онъ выдалъ мнѣ мою тетрадь; секретарь, вмѣсто отвѣта, подбѣжалъ къ ректору, сидѣвшему на другомъ концѣ стола, и вскричалъ: „Иванъ Алексѣевичъ! Вотъ онъ, вотъ г. Бѣлинскій!“ Не буду много распространяться, скажу только, что, несмотря на то, что мой цензоръ, въ присутствіи всѣхъ членовъ комитета, расхвалилъ мое сочиненіе и мои таланты какъ нельзя лучше, оно признано было безнравственнымъ, безчестящимъ университетъ, и о немъ составили журналъ!.. Но послѣ это дѣло уничтожено, и ректоръ сказалъ мнѣ, что обо мнѣ ежемѣсячно будутъ ему подаваться особенныя донесенія».
Уже раньше студенческая репутація Бѣлинскаго была поколеблена вышеописаннымъ столкновеніемъ съ Побѣдоносцевымъ, манкированіемъ лекцій и нѣкоторыми другими непріятностями съ начальствомъ. Трагедія переполнила чашу и въ сентябрѣ 1832 г. Бѣлинскій былъ исключенъ изъ университета за «неспособность».
III.
правитьПо выходѣ изъ университета, Бѣлинскій очутился буквально на улицѣ, безъ пристанища, гроша денегъ въ карманѣ и можно даже сказать, безъ одежды, такъ какъ ему не оставили даже казеннаго платья, которое обыкновенно предоставляли выходящимъ студентамъ. Онъ поселился на первый разъ со своими земляками и родственниками Ивановыми и началъ искатъ уроковъ и литературной работы. Еще будучи въ университетѣ, онъ участвовалъ въ какомъ-то «Листкѣ» кн. Д. Л. Львова, гдѣ были помѣщены стихотворенія его «Русская быль» и небольшая библіографическая статейка по поводу одной брошюры о «Борисѣ Годуновѣ» Пушкина. Но это было сотрудничество, по всей вѣроятности, безвозмездное и ничего ему не давало. Купилъ онъ французскій романъ въ 4-хъ частяхъ, «Монфермельскую молочницу», Поль-де-Кока и принялся его переводить. «Къ Рождеству, — писалъ онъ домой, — съ великими трудами, просиживая иногда напролетъ цѣлыя, ночи, а во время дня не слѣзая съ мѣста, перевелъ его, въ надеждѣ пріобрѣсти рублей 300. Но фортуна и тутъ прежестоко подшутила надо мной: въ газетахъ было объявлено о другомъ переводѣ сего самаго сочиненія, и потому я едва-едва могу получить 100 р. асс.». Потомъ былъ у него планъ отправиться «на кондицію» въ Вологду или въ Орловскую губернію. Перевелъ онъ и другой романъ Поль-де-Кока «Магдалину» за который получилъ 200 руб.
Только къ 1834 году положеніе Бѣлинскаго сдѣлалось хоть сколько-нибудь сносно. Онъ познакомился къ этому времени съ Надеждинымъ началъ переводить съ французскаго для «Телескопа» и «Молвы»; сверхъ того у него было уроковъ на 64 руб. въ мѣсяцъ. Онъ имѣлъ теперь возможность нанимать отдѣльную комнату, за которую со столамъ и чаемъ платилъ 40 руб. въ мѣсяцъ. Но что это была за комната, объ этомъ свидѣтельствуетъ Лажечниковъ въ своихъ воспоминаніяхъ: «Бѣлинскій, — говоритъ онъ, — квартировалъ въ бельэтажѣ (слово это было подчеркнуто въ его адресѣ), въ какомъ-то переулкѣ между Трубой и Петровкой. Красивъ же былъ его бельэтажъ. Внизу жили и работали кузнецы. Пробираться къ нему надо было по грязной лѣстницѣ; рядомъ съ его каморкой была прачешная, изъ которой безпрестанно неслись къ нему испаренія мокраго бѣлья и вонючаго мыла. Каково было дышать этимъ воздухомъ, особенно ему, съ слабой грудью! Каково было слышать за дверями упоительную бесѣду прачекъ и подъ собой стукотню отъ молотовъ русскихъ циклоповъ, если не подземныхъ, то подпольныхъ! Не говорю о бѣднѣйшей обстановкѣ его комнаты, не запертой (хотя я не засталъ хозяина дома), потому что въ ней нечего было украсть. Прислуги никакой; онъ ѣлъ, вѣроятно, то, что ѣли его сосѣдки. Сердце мое облилось кровью… Я спѣшилъ бѣжать отъ смраду испареній, обхватившихъ меня… скорѣе на чистый воздухъ, чтобы хоть нѣсколько облегчить грудь отъ всего, что я видѣлъ, что я прочувствовалъ въ этомъ убогомъ жилищѣ литератора…»
Всего ужаснѣе было то, что въ такой убогой обстановкѣ, въ такой смрадной атмосферѣ жилъ человѣкъ, который, будучи еще въ университетѣ, чувствовалъ уже и одышку, и боль въ груди, и страдалъ такимъ кашлемъ, что нѣсколько разъ поступалъ въ больницу. Однимъ словомъ, ухо тогда въ немъ таились зародыши того злого недуга, который столь преждевременно свелъ его въ могилу. И можно вообразить себѣ, какую благопріятную почву для своего развитія имѣли эти зародыши въ вышеописанной обстановкѣ. Желая вытащить Бѣлинскаго изъ этой трущобы, Лажечниковъ устроилъ ему мѣсто домашняго секретаря къ одному богатому барину А. Μ. П--кому, который имѣлъ страсть печататься и въ литературѣ являлся подъ псевдонимомъ Дормедонта Прутикова. Занятія секретаря должны были состоять въ исправленіи грамматическихъ и другихъ погрѣшностей въ сочиненіяхъ этого бездарнаго писателя. Прутиковъ не разъ обращался съ подобными просьбами къ Лажечникову, но когда тотъ уклонился отъ этого, онъ уже просто просилъ найти ему въ помощники «надежнаго» студента. Лажечниковъ рекомендовалъ ему Бѣлинскаго.
«Вскорѣ, — разсказываетъ Лажечниковъ, — онъ водворенъ въ аристократическомъ домѣ, пользуется не только чистымъ, но даже ароматическимъ воздухомъ, имѣетъ прислугу, которая летаетъ по его мановенію, имѣетъ хорошій столъ, отличныя вина, слушаетъ музыку разныхъ европейскихъ знаменитостей (одна дочь его — архи-музыкантша), располагаетъ огромной библіотекой, будто собственной, однимъ словомъ, катается, какъ сыръ въ маслѣ. Но вскорѣ заходятъ тучи надъ этой блаженной жизнью. Оказывается, что за нее надо подчасъ жертвовать своими убѣжденіями, собственной рукой писать имъ приговоры, дѣйствовать противъ совѣсти. И вотъ, въ одно прекрасное утро, Бѣлинскій исчезаетъ изъ дома, начиненнаго всѣми житейскими благами, исчезаетъ съ своимъ добромъ, завязаннымъ въ носовой платокъ, и съ сокровищемъ, которое онъ носитъ въ груди своей. Его превосходительству оставлена записка съ извиненіемъ нижеподписавшагося покорнаго слуги, что онъ не сроденъ къ должности домашняго секретаря»…
Надо при этомъ замѣтить, что скверная матеріальная обстановка мало въ это время смущала Бѣлинскаго. Онъ совсѣмъ не замѣчалъ ея, такъ какъ весь былъ углубленъ въ духовную жизнь и всѣ силы души его были устремлены къ умственному и нравственному развитію и самоусовершенствованію. Чтобы объяснить, какой характеръ представляла духовная жизнь Бѣлинскаго въ это время, намъ придется вернуться нѣсколько назадъ.
Въ одно время съ Бѣлинскимъ проходилъ курсъ Московскаго университета сынъ богатаго воронежскаго помѣщика, Николай Владиміровичъ Станкевичъ. Это былъ юноша геніальныхъ способностей. Довольно сказать, что даже литературные противники отзывались о немъ не иначе, какъ съ восторгомъ. Такъ, Погодинъ въ «Москвитянинѣ» по поводу его преждевременной смерти въ 1841 году выражается такъ: «Станкевичъ, надежда науки, надежда отечества, преданіе философіи, и въ два года, пріуготовленный, пріобрѣлъ такія познанія, что знаменитые берлинскіе профессора поклонялись его свѣтлой и ясной головѣ, его блистательнымъ способностямъ. Злая чахотка свела его въ могилу». Можно представить себѣ, какъ благоговѣли передъ нимъ друзья и приверженцы его. Онъ казался по истинѣ существомъ не отъ міра сего, воздушнымъ, безтѣлеснымъ геніемъ, исполненнымъ граціознаго, тонкаго изящества и нѣжнаго чувства. «Мало того, что кругомъ Станкевича, — говоритъ біографъ его Анненковъ, — жизнь шла трезво и бодро, но она, благодаря ему, носила рѣдкій оттѣнокъ скромности. Не смотря на его природную веселость, было что-то умѣренное и деликатное въ его шуткѣ, подобно тому, какъ мысль его отличалась истиннымъ цѣломудріемъ, не смотря на страсти и увлеченія молодости. Все это, конечно, держало разнородныя личности, изъ которыхъ состоялъ кругъ его, въ одномъ общемъ настроеніи и на одной нравственной высотѣ».
"Болѣзненный, тихій по характеру, поэтъ и мечтатель, — читаемъ мы въ воспоминаніяхъ одного современника, — Станкевичъ естественно долженъ былъ больше любить созерцаніе и отвлеченное мышленіе, чѣмъ вопросы жизненные и чисто практическіе: его артистическій идеализмъ ему шелъ; это былъ «побѣдный вѣнокъ, выступавшій на блѣдномъ, предсмертномъ челѣ юноши».
Въ бытность Станкевича въ университетѣ вокругъ него составился кружокъ курсовыхъ товарищей Станкевича, къ которому вскорѣ стали примыкать новыя лица, не принадлежавшія университету. Такъ, товарищемъ Станкевича былъ извѣстный поэтъ Брасовъ, идеалистъ и мечтатель; С. Строевъ, поэтъ И. П. Клюшниковъ, стихотворенія котораго являлись потомъ подъ буквой — ѳ --; А. П. Ефремовъ; Константинъ Аксаковъ, шедшій въ университетѣ годомъ позже Станкевича. Рѣдкими наѣздами являлся въ Москву знаменитый народный поэтъ Кольцовъ, землякъ Станкевича (послѣдній покровительствовалъ Кольцову, содѣйствовалъ его извѣстности и впослѣдствіи издалъ его сочиненія). Съ 1831 года къ этому кружку примкнулъ и Бѣлинскій.
Всѣ члены кружка были восторженные идеалисты и романтики съ оттѣнкомъ сентиментальнаго прекраснодушія. Всѣ они стремились жить жизнью исключительно духовною, при чемъ заботились о взаимномъ развитіи не только умственномъ, но и нравственномъ. Такъ, между прочимъ у нихъ было положено не имѣть тайнъ одному отъ другого и раскрывать другъ другу всю душу для взаимокритики.
И вотъ подъ кроткимъ и гуманнымъ вліяніемъ кружокъ развивался, принимая въ себя всѣ умственные элементы, окружавшіе юношей. Друзья читали «Телеграфъ» Полеваго, «Московскій Вѣстникъ» Погодина, «Телескопъ» Надеждина, увлекались сочиненіями кн. Одоевскаго, по цѣлымъ часамъ заслушивались краснорѣчивыхъ импровизацій Надеждина и, подъ вліяніемъ ихъ все болѣе и болѣе проникались идеей важности и необходимости эстетическаго образованія. Изъ аудиторіи Надеждина они спускались внизъ въ аудиторію Павлова, и обоимъ этимъ профессорамъ были обязаны той страстью къ философіи, которая впослѣдствіи въ нихъ развилась. Уже въ университетѣ мысль ихъ начала работать въ духѣ шеллинговой философіи. Но московскіе профессора познакомили своихъ учениковъ лишь съ общими основаніями шеллинговой философіи. Болѣе же основательное и самостоятельное знакомство съ Шеллингомъ началось въ кружкѣ Станкевича уже послѣ университета съ 1835 года.
Станкевичъ жилъ у проф. Павлова. По вечерамъ друзья собирались въ скромной комнатѣ Станкевича, и здѣсь велись оживленныя юношескія бесѣды о чувствѣ изящнаго, о любви, о дружбѣ и пр. Здѣсь Брасовъ разсказывалъ о своихъ встрѣчахъ съ неземными существами. Здѣсь Станкевичъ читалъ своимъ товарищамъ, не знавшимъ еще нѣмецкаго языка, какъ, напр. Бѣлинскому, своихъ любимыхъ нѣмецкихъ поэтовъ — Шиллера, Гёте, Гофмана. Изъ русскихъ же писателей друзья зачитывались Пушкинымъ, Жуковскимъ, а впослѣдствіи Лермонтовымъ и Гоголемъ. Въ этотъ періодъ развитія въ кружкѣ Станкевича Шиллеръ преобладалъ еще надъ Гёте, но болѣе всего друзья увлекались Гофманомъ. Мечтатель фантазеръ, который не могъ говорить объ искусствѣ равнодушно, и едва касался какого-либо предмета искусства, то не иначе изображалъ его, по выраженію біографа Станкевича, какъ въ огненномъ, нестерпимомъ блескѣ, въ сверхъестественныхъ, фантастическихъ размѣрахъ; исполнивъ же задачу, самъ падалъ ницъ передъ собственнымъ представленіемъ — такой писатель былъ какъ нельзя болѣе подъ стать юнымъ мечтателямъ и поклонникамъ искусства.
Безъ сомнѣнія Гофману, въ особенности его повѣсти «Seltsame Leiden eines Theater Directors» были обязаны друзья тѣмъ юношескимъ энтузіазмомъ, съ какимъ они смотрѣли на театръ. Театръ былъ для нихъ не однимъ только развлеченіемъ но храмомъ искусства, къ которому они питали религіозное поклоненіе и въ который входили съ благоговѣніемъ.
«Театръ становится для меня атмосферой, — говоритъ Станкевичъ въ одномъ изъ писемъ Невѣрову, — прекрасное моей жизни не отъ міра сего. Излить свои чувства некому — тамъ, въ храмѣ искусства, какъ-то вольнѣе душѣ, множество народа не стѣсняетъ ее, ибо надъ этимъ множествомъ царитъ какая-то мысль, она закрываетъ отъ меня ничтожныхъ, не внемлющихъ голосу общественной любви въ искусствѣ… Наше искусство невысоко; но театръ и музыка располагаютъ душу мечтать о немъ о его совершенствѣ, о прелести изящнаго, дѣлать планы эѳемерные, скоропреходящіе»… Но еще рельефнѣе и пламеннѣе выражены эти самыя мысли въ первой статьѣ Бѣлинскаго «Литературныя мечтанія».
«Театръ! Любите ли вы театръ такъ, какъ я люблю его, т.-е. всѣми силами души вашей, со всѣмъ энтузіазмомъ, со всѣмъ изступленіемъ, къ которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлѣній изящнаго. Или, лучше сказать, можете ли вы не любить театръ больше всего на свѣтѣ, кромѣ блага и истины? И въ самомъ дѣлѣ, не сосредоточиваются ли въ немъ всѣ чары, всѣ обаянія, всѣ обольщенія изящныхъ искусствъ?» и т. д.
IV.
правитьБотъ при какихъ обстоятельствахъ и подъ какими вліяніями была написана первая критическая статья Бѣлинскаго «Литературныя мечтанія. Элегія въ прозѣ», напечатанная въ 1834 году въ сентябрьскихъ нумерахъ «Молвы» издававшейся Надеждинымъ при «Телескопѣ». Статья эта сразу обратила на себя общее вниманіе всей читающей публики и произвела впечатленіе событія. Въ статьѣ этой впервые критика являлась во всеоружіи, съ одной стороны, философской системы, подъ которую подводилась вся исторія нашей литературы въ связи съ жизнью общества, начиная съ Петра I, а съ другой стороны — одушевленія, доходящаго порою до пламеннаго паѳоса… Въ статьѣ этой отразилось все, чѣмъ жилъ кружокъ, къ которому принадлежалъ Бѣлинскій. Такъ, прежде всего мы видимъ въ ней сильное вліяніе статей Надеждина. Самое заглавіе статьи «Литературныя мечтанія» напоминаетъ заглавіе статьи Надеждина «Литературныя опасенія». Главною мыслью въ статьѣ Бѣлинскаго, какъ и во всѣхъ статьяхъ Надеждина, является то положеніе, что у насъ нѣтъ литературы. Для доказательства этой мысли, Бѣлинскій прежде всего излагаетъ основанія шеллинговой философіи и затѣмъ, на основаніи идей этой философіи объ искусствѣ говоритъ:
«Каждый народъ, вслѣдствіи непреложнаго закона Провидѣнія, долженъ выражать своею жизнію одну какую-нибудь сторону жизни цѣлаго человѣчества; въ противномъ случаѣ, этотъ народъ не живетъ, а только прозябаетъ, и его существованіе ни къ чему не служитъ. Да, только идя по разнымъ дорогамъ, человѣчество можетъ достигнуть своей единой цѣли; только живя самобытною жизнію, можетъ каждый народъ принести долю въ общую сокровищницу. Въ чемъ же состоитъ самобытность каждаго народа. Въ особенно ли ему принадлежащемъ образѣ мыслей и взглядѣ на предметы, въ религіи, языкѣ и болѣе всего въ обычаяхъ».
Исходя изъ этихъ идей, Бѣлинскій подробно обозрѣваетъ весь ходъ нашей литературы, начиная съ Кантемира, и сообразно тому, насколько тотъ или другой писатель представляется самобытнымъ и народнымъ, приходитъ къ тому выводу, что вся наша литература сосредоточивается въ четырехъ именахъ:
«Въ самомъ дѣлѣ, Державинъ, Пушкинъ, Крыловъ и Грибоѣдовъ — вотъ всѣ ея представители, — говорить Бѣлинскій, — другихъ покуда нѣтъ и не ищите ихъ. Но могутъ-ли составить цѣлую литературу четыре человѣка, явившіеся не въ одно время? И притомъ, развѣ они были не случайными явленіями? Гдѣ же, спрашиваю васъ, литература? У насъ было много талантовъ и талантиковъ, но мало, слишкомъ мало художниковъ по призванію, т.-е. такихъ людей, для которыхъ писать и жить, жить и писать, — одно и то же, которые уничтожаются внѣ искусства, которымъ не нужно протекцій, не нужно меценатовъ, или, лучше сказать, которые гибнутъ -отъ меценатовъ, которыхъ не убиваютъ ни деньги, ни отличія, ни несправедливости, которые до послѣдняго вздоха остаются вѣрными своему святому призванію. У насъ была эпоха схоластицизма, была эпоха плаксивости, была эпоха стихотворства, эпоха романовъ и повѣстей, теперь на-ступила эпоха драмы; но еще не было эпохи искусства, эпохи литературы. Стихотворство наше кончилось; мода на романы всюду проходитъ; теперь, терзаемъ драму. И все это безъ причины, все это изъ подражательности* когда же наступитъ у насъ истинная эпоха искусства? Она наступитъ, будьте въ томъ увѣрены! Но для этого надо сперва, чтобы у насъ образовалось общество, въ которомъ бы выразилась физіономія, могучаго русскаго народа; надобно, чтобы у насъ было просвѣщеніе, созданное вашими трудами, возращенное на родной почвѣ»…
Такимъ образомъ, эстетическіе взгляды Бѣлинскаго въ этотъ первый періодъ его дѣятельности могутъ бытъ формулированы двумя положеніями:
1) поэтическое творчество заключается въ стремленіи поэта воплощать идеи въ образы искусства, и оно до тѣхъ только поръ можетъ быть названо поэтическимъ творчествомъ, пока оно свободно и непроизвольно, и
2) идеи, воспроизводимыя поэтомъ, суть тѣ, представителемъ которыхъ является народъ, которому принадлежитъ поэтъ, и время, въ которое поэтъ живетъ. Этими двумя положеніями, вполнѣ въ духѣ философіи Шеллинга, обусловливались многія симпатіи и антипатіи Бѣлинскаго. На основаніи ихъ онъ возставалъ, между прочимъ, на стремленіе поэтовъ искусственно поддѣлываться подъ народную поэзію. По мнѣнію Бѣлинскаго, Лушкинъ былъ болѣе народенъ, когда писалъ естественно и непроизвольно по внушенію вдохновенія, чѣмъ когда поддѣлывался подъ народныя сказки. На тѣхъ же основаніяхъ напалъ Бѣлинскій и на Бенедиктова, въ каждомъ этихъ котораго видѣлъ надуманную вычурность вмѣсто истиннаго, непосредственнаго творчества, и на Шевырева, за то, что «большая часть оригинальныхъ произведеній Шевырева, за исключеніемъ весьма немногихъ, обнаруживающихъ неподдѣльное чувство, при всѣхъ ихъ достоинствахъ, часто обнаруживаютъ болѣе усилія ума, чѣмъ изліянія горячаго вдохновенія».
Но Бѣлинскій не держался подобныхъ критическихъ положеній съ педантическою строгостью. Въ то время въ литературѣ были такія явленія, которыя производили на общество и молодежь сильное вліяніе, не при этомъ не были ни непосредственны, ни народны. Таковы были произведенія кн. Одоевскаго и Полевого. Для Бѣлинскаго достаточно было, что они были для своего времени прогрессивны, заставляя людей надъ, многимъ задумываться, чтобы онъ относился къ нимъ сочувственно.
Вліяніе кн. Одоевскаго и Полевого на Бѣлинскаго, не менѣе, чѣмъ и вліяніе Надеждина, весьма сильно отражается на первыхъ статьяхъ Бѣлинскаго. Не иначе, какъ подъ этимъ вліяніемъ образовался у Бѣлинскаго романтическій идеалъ поэта въ видѣ мученика идеи, безкорыстно, самоотверженно преданнаго ея служенію и находящагося въ вѣчномъ разладѣ съ пошлою толпою, непонимающею генія.
Этому же вліянію былъ обязанъ Бѣлинскій своею ненавистью къ людямъ большого свѣта за то, какъ онъ патетически выражался, что они «потеряли образъ и подобіе Божіе, за то, что отреклись отъ Бога живого и поклонились идолу суетъ, за то, что умъ, чувства, совѣсть, честь, замѣнили условными приличіями!» Понятна становится и та жолчь, которую изливалъ Бѣлинскій при всякомъ удобномъ случаѣ на погоню въ литературѣ за свѣтскостью, какъ это мы видимъ, напримѣръ, въ нападкахъ на Шевырева, въ статьѣ «О критикѣ Наблюдателя», или въ рецензіяхъ о «Современникѣ», журналѣ, считавшемся тогда средоточіемъ свѣтской литературы и прибѣжищемъ великосвѣтскихъ писателей.
Самая живая, свѣтлая сторона дѣятельности Бѣлинскаго въ этотъ періодъ и заключается именно во всѣхъ этихъ нападкахъ на свѣтскую пустоту, «на молодчикахъ и деньди, — какъ выражается Бѣлинскій, — не имѣющихъ никакихъ познаній, кромѣ навыка легко болтать всякій вздоръ по французски, становящихся смѣшными и жалкими анахронизмами», затѣмъ, въ злыхъ и мѣткихъ сарказмахъ, которыми осыпалъ Бѣлинскій всякое легкомысленное отношеніе къ дѣлу мысли, постыдный, шарлатанскій торгъ непереваренными словоизверженіями, низкое, нагло-безсовѣстное отношеніе къ литературѣ такихъ безчестныхъ литературныхъ торгашей, каковы были въ то время Гречъ, Булгаринъ. Сенковскій; съ другой стороны — въ возвеличеніи молодого поколѣнія за то, что оно «разочаровавшись въ геніальности и безсмертіи нашихъ литературныхъ произведеній, вмѣсто того, чтобы выдавать въ свѣтъ недозрѣлыя творенія, съ жадностью предается изученію наукъ и черпаетъ живую воду просвѣщенія въ самомъ, источникѣ». Эта сторона дѣятельности Бѣлинскаго и производила именно то потрясающее впечатлѣніе на общество, которое заставило съ первыхъ-же статей Бѣлинскаго обратить на него всеобщее вниманіе. Этою пламенною проповѣдью просвѣщенія и заставилъ Бѣлинскій молодежь изъ бальныхъ залъ бѣжать въ библіотеки и аудиторіи, отъ картъ и кутежей бросаться за чтеніе Шекспира, Байрона, Шиллера и Гете, Пушкина, и Гоголя. Можно въ самомъ дѣлѣ вообразить, какое потрясающее впечатлѣніе на юныя сердца должна была производить хотя бы нижеслѣдующая тирада, встрѣчаемая въ первой статьѣ Бѣлинскаго.
"И такъ вотъ тебѣ двѣ дороги, два неизбѣжные пути: отрекись отъ себя, подави свой эгоизмъ, попри ногами свое своекорыстное я, дыши для счастія другихъ, жертвуй всѣмъ для блага родины, для пользы человѣчества, люби истину и благо не для награды, но для истины и блага, и тяжкимъ крестомъ выстрадай твое соединеніе съ Богомъ, твое безсмертіе, которое должно состоять въ уничтоженіи твоего я, въ чувствѣ безпредѣльнаго блаженства! Что? Ты не рѣшаешься? Этотъ подвигъ тебя страшитъ, кажется тебѣ не по силамъ? Ну, такъ вотъ тебѣ другой путь, — онъ шире, спокойнѣе, легче: люби самого себя больше всего на свѣтѣ; плачь, дѣлай добро лишь изъ выгоды; не бойся зла, когда оно принесетъ тебѣ пользу. Помни это правило: съ нимъ тебѣ вездѣ будетъ тепло! Если ты рожденъ сильнымъ земли, гни твой хребетъ, ползи змѣей между тиграми, бросайся тигромъ между овцами, губи, угнетай, пей кровь и слезы, чело обремени лавровыми вѣнцами, рамена согни подъ грузомъ незаслуженныхъ почестей и титлъ. Весела и блестяща будетъ жизнь твоя; ты не узнаешь, что такое холодъ и голодъ, что такое угнетеніе и оскорбленіе; все будетъ трепетать тебя, вездѣ покорность и услужливость, отовсюду лесть и хваленіе, и поэтъ напишетъ тебѣ посланіе и оду, гдѣ сравнитъ тебя съ полубогами, и журналистъ прокричитъ во всеуслышаніе, что ты покровитель слабыхъ и сирыхъ, столпъ и опора отечества, правая рука государя! Какая тебѣ нужда, что въ душѣ твоей каждую минуту -будетъ слишкомъ жарко, а въ сердцѣ слишкомъ холодно, что вопли угнетенныхъ тобою будутъ преслѣдовать тебя и на свѣтскомъ пиру, и на мягкомъ ложѣ сна, что тѣни погубленныхъ тобою окружатъ твой болѣзненный одръ, составятъ около него адскую пляску и съ яростнымъ хохотомъ будутъ веселиться твоими послѣдними предсмертными страданіями, что передъ твоими взорами откроется ужасная картина нравственнаго уничтоженія за гробомъ мукъ вѣчныхъ! Э, любезный мой, ты правъ: жизнь — «онъ, и не увидишь, какъ пройдетъ!.. За то весело поживешь, сладко поѣшь, мягко поспишь, повластвуешь надъ своими ближними, а вѣдь это чего-нибудь да стоитъ!..»
Наконецъ, уже въ началѣ своей дѣятельности Бѣлинскій успѣлъ развить и выставить впередъ тѣ мысли о значеніи реальной поэзіи, которыя мимоходомъ были брошены въ диссертаціи Надеждина, и вмѣстѣ съ тѣмъ впервые успѣлъ онъ оцѣнить, какъ геніальнаго и народнаго писателя Гоголя, значенія котораго въ то время еще не понимали, считая его ничѣмъ болѣе, какъ веселымъ и комическимъ балагуромъ. Такъ, въ статьѣ «О русской повѣсти и повѣстяхъ Гоголя» Бѣлинскій проводитъ ту мысль, что, кромѣ идеальной поэзіи, можетъ быть еще иная — реальная, поэзія жизни, поэзія дѣйствительности, которая не пересоздаетъ жизнь, но воспроизводитъ, возсоздаетъ ее, и какъ выпуклое стекло, отражаетъ въ себѣ подъ одною точкою зрѣнія разнообразныя ея явленія, выбирая изъ нихъ тѣ, которыя нужны для составленія полной, оживленной и единой картины. И замѣчательно при этомъ геніальное чутье Бѣлинскаго, что будучи еще рьянымъ романтикомъ, онъ уже предрекалъ, что близко время, когда реальная поэзія восторжествуетъ надъ идеальною.
«И такъ, — говоритъ онъ въ вышеозначенной статьѣ — поэзію можно раздѣлить на идеальную и реальную. Трудно было бы рѣшить, которой изъ нихъ должно отдать преимущество. Можетъ быть, каждая изъ нигъ равна другой, когда удовлетворяетъ условіямъ творчества, т. е. когда идеальная гармонируетъ съ чувствомъ, а реальная съ истиной представляемой ею жизни. Но, кажется, что послѣдняя, родившаяся вслѣдствіе духа, нашего положительнаго времени, болѣе удовлетворяетъ его господствующей потребности. Впрочемъ, здѣсь много значить и индивидуальность вкуса. Но какъ бы то ни было, въ наше время, та и другая равно возможны, равно доступны и понятны всѣмъ; но со всѣмъ этимъ, послѣдняя есть по преимуществу поэзія нашего времени, болѣе понятная и доступная для всѣхъ и каждаго, болѣе согласная съ духомъ и потребностію нашего времени. Теперь „Мессинская невѣста“ и „Жанна д’Аркъ“ Шиллера найдутъ сочувствіе и отзывъ; но задушевными созданіями времени всегда останутся тѣ, въ коихъ жизнь и дѣйствительность отражаются вѣрно и истинно».
Что касается до Гоголя, то вся статья Бѣлинскаго, о которой мы говоримъ, служить доказательствомъ, что Гоголь оттого и оригиналенъ, и народенъ, что онъ поэтъ по преимуществу, непроизвольно выливающій свои произведенія изъ глубины своего духа. Все вышеизложенное достаточно-опредѣленно и ясно показываетъ, какой характеръ имѣла дѣятельность. Бѣлинскаго въ первый свой періодъ, который мы ноженъ назвать періодомъ шеллингизма и романтизма. Мы видимъ что Бѣлинскій въ этотъ, періодъ не имѣлъ еще рѣзкаго и опредѣленнаго направленія и носилъ въ себѣ зародыши всевозможныхъ направленій, которые впослѣдствіи развились въ нашей литературѣ. Онъ могъ сдѣлаться и славянофиломъ со своей теоріей самобытности и народности творчества; могъ сдѣлаться западникомъ при исключительномъ увлеченіи нѣмецкимъ философскимъ движеніемъ; могъ сдѣлаться приверженцемъ чистаго искусства со своей теоріей непроизвольнаго творчества, но не чуждъ былъ склониться и на сторону полезнаго искусства, требуя, чтобы поэтъ радовался радостью отечества, и скорбѣлъ скорбію его; могъ остаться съ гофмановскими и шиллеровскими идеалами, но могъ сдѣлаться приверженцемъ новаго реальнаго искусства, значеніе и важность котораго онъ уже сознавалъ.
Подобное совпаденіе столь разнородныхъ элементовъ было не однимъ, только броженіемъ юношескихъ силъ, не установившихся и не нашедшихъ еще русла, по которому бы направиться въ одну опредѣленную сторону. Въ такомъ хаотическомъ состояніи находилась вся русская литература въ то время. Весь періодъ шеллингистовъ, къ которому примыкаетъ Бѣлинскій началомъ своей дѣятельности, представляетъ въ себѣ такое же броженіе различныхъ элементовъ, которымъ впослѣдствіи суждено было выдѣлиться изъ общаго хаоса и играть различную роль въ дальнѣйшемъ развитіи нашей мысли. То же хаотическое совпаденіе различныхъ элементовъ мы видѣли и у прочихъ шеллингистовъ; его же мы встрѣчаемъ и у Бѣлинскаго, только гораздо рельефнѣе и многостороннѣе, что зависѣло отъ большей талантливости, глубины и многосторонности богатой натуры Бѣлинскаго.
V.
правитьПослѣ «Литературныхъ мечтаній» Бѣлинскій началъ писать очень много для «Телескопа» и «Молвы», но денежныя обстоятельства его продолжали быть очень плохи и тѣмъ болѣе стѣснительны, что съ нимъ жили еще его братъ и племянникъ. Друзья, по возможности, выручали его. Но, повидимому, не всегда одни обстоятельства были виноваты. Бѣлинскій никогда не отличался практичностью, и даже когда представлялась нѣкоторая возможность, не могъ никакъ справиться съ своими дѣлами.
Въ маѣ 1835 г. Надеждинъ оставилъ службу въ университетѣ, собрался за границу и на время отсутствія передалъ изданіе «Телескопа» и «Молвы» Бѣлинскому и его друзьямъ… Надеждинъ, безъ сомнѣнія, сразу оцѣнилъ въ Бѣлинскомъ крупный талантъ, принялъ въ немъ участіе, но въ то же время смотрѣлъ на него свысока и особеннаго дружелюбія къ нему не питалъ. Слишкомъ мало было общаго между пламеннымъ юношей, исполненнымъ энтузіазма и увлеченія, и холоднымъ, разсчетливымъ ученымъ, который и въ молодости былъ себѣ на умѣ. Тѣмъ не менѣе, Надеждинъ настолько высоко успѣлъ уже оцѣнить литературныя способности Бѣлинскаго, что могъ отдать во время своего отсутствія изъ Россіи свои два изданія въ полное распоряженіе молодому двадцати-пяти-лѣтнему сотруднику, выступившему на литературное поприще лишь нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ.
Новая редакція ревностно принялась за дѣло, и вліяніе ея не замедлило обнаружиться въ журналѣ. Бѣлинскій тотчасъ превратилъ «Телескопъ» изъ эклектическаго, поверхностнаго и какого-то беззаботно-умнаго журнала въ критическій журналъ съ опредѣленнымъ эстетическимъ взглядомъ, и этимъ своимъ превращеніемъ журналъ болѣе обязанъ, главнымъ образомъ, статьямъ Бѣлинскаго: О русской повѣсти и повѣстяхъ Гоголя, о стихотвореніяхъ Баратынскаго, Бенедиктова, о стихотвореніяхъ Кольцова, которыя только-что изданы были тогда Станкевичемъ, наконецъ, рядомъ мелкихъ статеекъ" въ «Молвѣ».
«Телескопъ» и «Молва» оставались въ рукахъ Бѣлинскаго около полугода: отъ мая или іюня до декабря имъ издано шесть книжекъ. Журналъ запоздавшій и до Бѣлинскаго не былъ имъ доведенъ до полнаго числа книжекъ: «Молва» также запоздала, — и причина такого замедленія заключалась не въ одной только малой опытности Бѣлинскаго въ журнальномъ хозяйствѣ, но и въ томъ, что ему не оставлено было достаточно средствъ на издержки по журналу. По крайней мѣрѣ Надеждинъ, по возвращеніи изъ-за границы, остался, повидимому, доволенъ тѣмъ, что было сдѣлано въ «Телескопѣ» безъ него, и въ слѣдующемъ году издалъ недоданные нумера, выпуская двойныя книжки «Телескопа» и «Молвы».
Съ самыхъ первыхъ статей своихъ рядомъ съ многочисленными приверженцами и почитателями Бѣлинскій страстностью своего полемическаго тона, съ которою онъ не щадилъ ничего, въ чемъ видѣлъ рутину, пошлость или малѣйшее отступленіе отъ своихъ нравственныхъ, умственныхъ и эстетическихъ идеаловъ, — пріобрѣлъ себѣ не мало ожесточенныхъ и непримиримыхъ враговъ.
Ужъ не говоря о томъ озлобленія, которое возымѣла противъ него компанія Греча, Булгарина и Сенковскаго; не говоря о томъ, что на Бѣлинскаго смотрѣли косо и университетскіе писатели, какъ Погодинъ и Шевыревъ, особенно послѣдній, риторичность, ходульность и пошлость котораго изобличалъ Бѣлинскій; не говоря, наконецъ, о той враждѣ, которую навлекла Бѣлинскому его критическая строгость со стороны всякихъ задѣтыхъ авторскихъ самолюбій, — Бѣлинскаго встрѣтилъ не совсѣмъ дружелюбно и кружокъ Пушкина. Недружелюбіе это имѣло нѣсколько причинъ. Во-первыхъ, пушкинскій кружокъ имѣлъ претензію представлять собою что-то въ родѣ высшаго ареопага для критической оцѣнки вновь выступающихъ на литературное поприще талантовъ, и раздачи имъ лавровъ и патентовъ на званіе литературныхъ знаменитостей. Самое изданіе «Современника» было предпринято Пушкинымъ съ спеціальною цѣлью «возвратить критику снова въ руки малаго избраннаго кружка писателей, уже облеченнаго уваженіемъ и довѣренностью публики». И вдругъ выступилъ какой-то, съ ихъ точки зрѣнія «недоучившійся семинаристъ», который возъимѣлъ дерзость взять въ свои руки критическій жезлъ и началъ съ неслыханною смѣлостью потрясать и даже совсѣмъ отрицать чтимые въ пушкинскомъ кружкѣ авторитеты.
Во-вторыхъ, пушкинскій кружокъ имѣлъ претензію представлять собою литературу великосвѣтскую; всѣ члены его принадлежали болѣе или менѣе къ высшему обществу и стремились проводить въ печати изысканно-чопорный тонъ знатныхъ салоновъ. Въ то же время члены кружка съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ смотрѣли на всѣхъ литераторовъ, не принадлежавшихъ къ ихъ замкнутому кружку, какъ на «литературную чернь». Бѣлинскій же, какъ мы видѣли, при всякомъ удобномъ случаѣ громилъ погоню за свѣтскостью въ литературѣ, при чемъ не оставилъ онъ безъ своихъ ѣдкихъ и мѣткихъ сарказмовъ не только критику «Наблюдателя» въ лицѣ Шевырева, но и «Современникъ» Пушкина.
Наконецъ, въ-третьихъ, важно было и то обстоятельство, что Бѣлинскій началъ свое поприще въ «Телескопѣ» Надеждина и первая статья его была даже принята за статью Надеждина, а мы уже видѣли (бесѣдуя о Надеждинѣ), какъ отрицательно относился послѣдній къ Пушкину всѣмъ его друзьямъ и какую онъ навлекъ въ нихъ за это непримиримую ненависть. Естественно, что ненависть эта перешла и на Бѣлинскаго, въ которомъ видѣли въ первое время ученика и послѣдователя Надеждина. Къ тому же, Бѣлинскій, при всемъ своемъ сочувственномъ отношеніи къ Пушкину, далеко не безусловно поклонялся каждой его буквѣ, какъ требовали того друзья Пушкина; онъ дерзалъ кое-что порицать и отрицать въ его дѣятельности, напр., какъ мы видѣли, его поддѣлки подъ народную поэзію, — и этого было довольно, чтобы возбудить негодованіе со стороны слѣпыхъ поклонниковъ Пушкина.
Впрочемъ, нужно замѣтить, что самъ Пушкинъ далеко не раздѣлялъ недоброжелательства къ Бѣлинскому своихъ друзей. Литературные взгляды его были всегда шире, смѣлѣе и оригинальнѣе, чѣмъ взгляды кружка, и отношеніе къ литературѣ было живѣе. Онъ замѣтилъ Бѣлинскаго, понялъ его значеніе, предугадалъ его будущую роль въ литературѣ. Свое вниманіе къ Бѣлинскому онъ обнаружилъ тѣмъ, что послалъ ему черезъ Μ. С. Щепкина первыя книжки «Современника», но просилъ держать это въ секретѣ, чтобы не узнали объ этомъ его друзья, литературныя знаменитости. По прекращеніи же «Телескопа» Пушкинъ, кажется, имѣлъ даже мысль пригласить Бѣлинскаго сотрудничать въ «Современникѣ».
Полемическая страстность Бѣлинскаго, обнаружившая въ немъ натуру не кабинетнаго мыслителя, а, напротивъ того, бойца, не по нутру была и нѣкоторымъ членамъ кружка Станкевича, не исключая и этого послѣдняго. Люди, не говоря уже о ихъ натурѣ, по самымъ обстоятельствамъ своей жизни расположенные къ примирительному взгляду на жизнь и людей, требовали отъ мыслящаго человѣка, чтобы онъ, во что бы то ни стало, былъ преисполненъ кроткаго, спокойнаго, гармоническаго настроенія, созерцалъ жизнь, анализировалъ ее, въ то же время отнюдь не допуская вражды и ненависти къ различнымъ ея проявленіямъ. Вражда и ненависть считались чѣмъ-то весьма негармоничнымъ, неизящнымъ, одностороннимъ, и потому вычеркивались изъ жизни. Поэтому, каждая слишкомъ рѣзкая, полемическая выходка Бѣлинскаго встрѣчала неодобрѣніе въ кружкѣ. Его даже прозвали друзья неистовымъ Виссаріономъ, Orlando или Bessarione furioso. Особенно возставалъ и даже серьезно расходился съ нимъ въ этомъ отношеніи кроткій, небесный Станкевичъ. Но укротить неистоваго Виссаріона было трудно, и онъ остался до самой смерти своей такимъ же смѣлымъ и отважнымъ борцомъ, какимъ выступилъ на свое литературное поприще.
Прекращеніе «Телескопа» въ 1836 году и отъѣздъ Станкевича заграницу въ 1837 г. представляются гранью, отдѣляющею первый періодъ литературной дѣятельности отъ второго, къ которому мы и приступимъ въ слѣдующей статьѣ.