НАУЧНЫЯ ПИСЬМА 1
правитьI.
править1 Соображая составъ VI-го тома своихъ сочиненій, я остановился, между прочимъ, на двухъ статьяхъ: одной, сравнительно недавней — «Герои и толпа» и другой, старой — «Органъ, недѣлимое, общество». Я давно разстался съ мечтой привести свои соціологическія статьи въ порядокъ и свести ихъ въ одно цѣлое (см. предисловіе къ IV тому сочиненій). Но перепечатывать въ отдѣльномъ изданіи упомянутыя двѣ статьи безъ всякой переработки и безъ попытки хоть ихъ-то внутреннее единство обнаружить передъ читателемъ, было бы ужь слишкомъ обидно. Статья «Органъ, недѣлимое, общество», очень сухая и, конечно, давно забытая даже наиболѣе благосклонными изъ моихъ читателей, содержитъ въ себѣ въ нѣкоторомъ смыслѣ самыя основанія моей соціологической теоріи, по требуетъ значительныхъ дополненій, такъ какъ предметъ ея въ послѣдніе три-четыре года очень занималъ европейскую литературу. Статья «Герои и толпа» осталась недописанною, оборванною, по обстоятельствамъ, для читателя неинтереснымъ. Докончить ее, и именно въ смыслѣ приведенія ея фактическаго содержанія и теоретическихъ положеній въ связь съ основаніями теоріи, было для меня очень соблазнительно. Разсчитывать, однако, при этомъ на полную стройность и архитектурную соразмѣрность изложенія я, понятное дѣло, не могъ. Результатомъ этихъ соображеній и оказываются предлагаемыя «Научныя письма» съ ихъ намѣренно неопредѣленнымъ и общимъ заглавіемъ; съ ихъ частыми ссылками на старыя статьи, гдѣ та или другая подробность уже была развита; съ ихъ, наконецъ, неправильною періодичностью, такъ какъ я не обязуюсь писать ихъ каждый мѣсяцъ. Если обстоятельства опять помѣшаютъ мнѣ довести ихъ до того пункта, который удовлетворилъ бы меня самого, то я надѣюсь во всякомъ случаѣ придать имъ нѣкоторый интересъ въ. глазахъ читателя, независимо отъ моей главной цѣли.
Въ статьѣ «Герои и толпа» («Отечественныя Записка» 1882, №№ 1, 2, 5) была сдѣлана попытка объединить всѣ явленія автоматическаго подражанія, чрезвычайно многочисленныя и разнообразныя и имѣющія мѣсто чуть не во всѣхъ областяхъ жизни, какъ органической, такъ и общественной. При этомъ оказалось, между прочимъ, что явленія автоматическаго подражанія и нравственной или психической заразы находятся по всѣмъ видимостямъ въ самой тѣсной связи съ явленіями повиновенія, покорности. Эта попытка (очень бѣглая и уже потому неудовлетворительная, да вдобавокъ и неконченная) привести къ одному знаменателю явленія, столь разнообразныя, и во многихъ отношеніяхъ столь важныя, остается до сихъ поръ, къ сожалѣнію, вполнѣ одинокою. Нетолько въ русской литературѣ не было сказано за эти два года ни одного разъяснительнаго и вообще сколько-нибудь цѣннаго слова по этому поводу, но и въ Европѣ этотъ вопросъ чрезвычайной важности въ сущности очень мало подвинулся впередъ къ своему разрѣшенію. Едва ли даже хоть сколько-нибудь подвинулся, потому что подвинуться онъ можетъ только въ томъ случаѣ, если будетъ взятъ во всей своей многосложной обширности, а этого-то и нѣтъ. Но европейская мысль все-таки неустанно работаетъ, побуждаемая отчасти явленіями текущей практической жизни, отчасти той жаждой научныхъ завоеваній, которая ищетъ все новыхъ и новыхъ невѣдомыхъ или мало изслѣдованныхъ странъ, для водруженія на нихъ знамени той или другой доктрины. Англичанинъ Гальтонъ, французъ Рамбоссонъ и итальянецъ Домброзо почти единовременно и совсѣмъ другъ отъ друга независимо остановили свое вниманіе на нѣкоторыхъ сторонахъ той обширной группы явленій, которую я не умѣю лучше формулировать, какъ словами «герои и толпа».
Гальтонъ, хорошо извѣстный нашей читающей публикѣ по -«Наслѣдственности таланта», посвятилъ «стаднымъ и рабскимъ инстинктамъ» одну главу своей послѣдней книги (Inquiries into human faculty and its development by Francis Galton, London 1883). Онъ стоитъ на почвѣ общихъ принциповъ теоріи Дарвина. Другая современная широкая научная теорія! теорія единства и превращенія физическихъ силъ, дала толчокъ сначала нѣсколькимъ мемуарамъ, а потомъ книгѣ Рамбоссона о психической заразѣ и автоматическомъ подражаніи (Phénomènes nerveux, intellectuels et moraux, leur transmission par contagion, J. Rambosson, Paris 1883). Наконецъ, извѣстный психіатръ Лоиброзо, по поводу одного мелкаго случая изъ внутренней политической жизни Италіи, обнародовалъ теорію массовыхъ народныхъ волненій (Due Tribuni studiati da un alienista. C. Lombroso. Roma, 1883).
Съ изложенія и критики этихъ научныхъ новостей мы и начнемъ.
Въ книгѣ Гальтона, какъ уже сказано, для насъ интересна собственно одна только глаза. Въ главѣ этой[1] «рѣчь идетъ о рабскихъ склонностяхъ, несвойственныхъ вождямъ людей, но составляющихъ характеристическій элементъ жизни заурядныхъ личностей — говоритъ Гальтонъ. Значительное большинство представителей нашей расы обладаетъ естественнымъ стремленіемъ уклоняться отъ отвѣтственности, сопряженной съ самостоятельною дѣятельностью; они возводятъ vox populi въ vox Dei даже и тогда, когда имъ извѣстно, что этотъ vox populi исходитъ отъ ничтожный толпы; они всегда являются податливыми рабами традиціи, авторитета и обычая. Умственный недостатокъ, соотвѣтствующій этому нравственному пороку, обнаруживается рѣдкостью свободныхъ и оригинальныхъ идей, сравнительно съ часто встрѣчающеюся готовностью принимать мнѣнія людей авторитетныхъ и подчинять имъ свои собственныя сужденія. Я попытаюсь доказать, что рабскія наклонности человѣка являются прямымъ послѣдствіемъ стадности его природы, которая въ свою очередь есть результатъ его первобытнаго варварства и формъ послѣдующей цивилизаціи. Мой аргументъ состоитъ въ томъ, что стадныя животныя въ значительной степени лишены самостоятельности, что условія жизни этихъ животныхъ сдѣлали для нихъ этотъ недостатокъ необходимостью и что, въ силу закона естественнаго подбора, стадные инстинкты эти и сопутствующія имъ рабскія наклонности постепенно достигли высокаго развитія. Затѣмъ я имѣю въ виду доказать, что наши отдаленнѣйшіе предки жили при подобныхъ же условіяхъ; что и другія причины, исключительно присущія человѣческому обществу, вліяли въ томъ же направленіи вплоть до настоящаго времени, и что мы унаслѣдовали стадные инстинкты и рабскія наклонности, необходимыя при минувшихъ условіяхъ, но при настоящемъ уровнѣ цивилизаціи приносящія нашей расѣ болѣе вреда, нежели пользы».
Затѣмъ Гальтонъ переходитъ къ своимъ наблюденіямъ надъ «психическою жизнью дикаго быка западной части Южной Африки». Исходнымъ пунктомъ для своихъ разсужденій онъ выбираетъ нравы этого животнаго, какъ потому, что имѣлъ случай близко съ ними познакомиться, такъ и по другимъ соображеніямъ. «Необходимо, говоритъ онъ, остановиться на эпитетѣ „дикій“, потому что быки, происходящіе отъ одомашненныхъ родичей, обладаютъ иными естественными наклонностями; напримѣръ, англійскій быкъ гораздо менѣе стаденъ, нежели тотъ, котораго я желаю описать, и представляетъ менѣе цѣнные доводы въ пользу положенія, которое я имѣю въ виду доказать. Быки, о которыхъ я говорю, водятся въ Дамарѣ; предки ихъ никогда не были употребляемы для упряжи. Днемъ, пока они бродятъ по открытому полю, за ними присматриваютъ лишь издали; ври наступленіи же ночи ихъ криками загоняютъ въ загородки, въ которыя они бѣгутъ, какъ стадо испуганныхъ дикихъ звѣрей, загоняемыхъ охотникомъ въ западню. Ихъ пугливый нравъ не даетъ возможности захватить котораго-нибудь изъ нихъ иначе, какъ накинувъ ему, среди стада, арканъ на ноги, послѣ чего, при силѣ и ловкости, удается повалить животное на землю. У меня было около сотни этихъ животныхъ, приспособленныхъ къ упряжи, вьюкамъ и подъ сѣдло. Во время моего путешествія мнѣ приходилось проводить цѣлые дни на спинѣ одного изъ нихъ, причемъ другія шли по сторонамъ, или исполняя свою работу, или на свободѣ; тутъ же, рядомъ двигались экземпляры вполнѣ неодомашненные, имѣвшіе назначеніемъ служить запасомъ провизіи для путешественниковъ. Ночью, когда не было времени для устройства загородки, я ложился среди нихъ и съ любопытствомъ наблюдалъ, какъ охотно они пользовались сосѣдствомъ огня костровъ и близостью человѣка, сознавая, что они находятъ такимъ образомъ защиту отъ бродящихъ кругомъ и высматривающихъ добычу хищныхъ звѣрей». Въ особенности замѣчателенъ стадный инстинктъ дамарскихъ быковъ, необыкновенно у нихъ развитой и явно отличающійся отъ обыкновенныхъ общественныхъ чувствъ. Эти послѣднія у нихъ даже очень слабо развиты и во взаимныхъ ихъ отношеніяхъ досада и отвращеніе обнаруживаются гораздо явственнѣе, чѣмъ дружелюбіе и ласковость. Повидимому, дамарскому быку общество совсѣмъ не нужно; при обыкновенныхъ условіяхъ онъ не почерпаетъ изъ него никакого удовольствія, и, однако, онъ не можетъ ни минуты провести безъ своего стада спокойно. Будучи хитростью или силою выдѣленъ изъ стада, онъ обнаруживаетъ явные признаки психическаго страданія, онъ всѣми силами старается вернуться, и если ему это удается, «онъ погружается въ среду сотоварищей всѣмъ своимъ тѣломъ, какъ бы наслаждаясь непосредственнымъ соприкосновеніемъ съ животными, окружающими его». Этотъ страстный ужасъ разлуки со стадомъ съ одной стороны очень удобенъ, потому что пока пастухъ ночью или въ туманѣ различаетъ одного быка, онъ можетъ быть увѣренъ, что и все стадо тутъ. Но отсюда же проистекаетъ и огромное неудобство для путешественниковъ, потому что быки, по образному сравненію Гальтона, ведутъ себя, какъ тѣ церемонные гости, которые толкутся въ дверяхъ столовой, уступая другъ друга мѣсто, и никто не хочетъ идти первымъ. Передовой быкъ есть исключительная въ нѣкоторомъ родѣ натура. Воспитатели, приручители этихъ быковъ, наблюдаютъ, который изъ нихъ обнаруживаетъ настолько самостоятельности, чтобы отойти отъ стада въ сторону или идти впереди. Такого ужъ не пріучаютъ ходить въ упряжкѣ и не бьютъ на мясо, а возлагаютъ на него только ту функцію вожака («героя»), къ которой онъ можетъ быть одинъ въ цѣломъ стадѣ способенъ.
«Заключеніе, къ которому мы приходимъ, говоритъ Гальтонъ: — состоитъ въ томъ, что скотъ дамарской породы представляетъ мало индивидовъ, достаточно самостоятельныхъ и независимыхъ для того, чтобы идти на встрѣчу ко вседневнымъ опасностямъ безъ разсчета на постороннюю помощь. Онъ представляетъ собою настоящій рабскій типъ, и каждое отдѣльное животное видатъ лучшую участь свою въ подчиненіи тѣмъ изъ наиболѣе самостоятельныхъ, которые берутъ на себя роль вожака. Ни одинъ быкъ не дерзаетъ дѣйствовать вопреки стаду, всякій принимаетъ общее рѣшеніе за обязательное».
Такимъ инстинктамъ естественно было выработаться въ странѣ, опустошаемой многочисленными хищными животными. Нельзя сказать, чтобы дамарскій быкъ былъ самъ по себѣ въ одинокомъ состоянія беззащитенъ. Напротивъ, его рога могутъ сослужить ему хорошую службу даже противъ самыхъ сильныхъ и большихъ хищниковъ. Корова, стелившаяся въ сторонѣ отъ пути стада и временно имъ оставленная, никогда не дѣлается добычей львовъ; она всегда благополучно возвращается вмѣстѣ съ теленкомъ къ стаду, хотя по слѣдамъ на землѣ видно, что ей пришлось выдержать правильную осаду со стороны дикихъ звѣрей. Но это дѣло исключительное, дѣло особенно возбужденнаго состоянія коровы, благодаря которому хищникъ не можетъ ее застать врасплохъ. При обыкновенныхъ условіяхъ скоту приходится большую часть дня пастись, то есть держать голову погруженною въ траву и, слѣдовательно, не видѣть и не обонять того, что находится кругомъ. Такимъ образомъ, опасность состоитъ преимущественно въ неожиданности нападенія, каковая и парализуется самымъ фактомъ стадной жизни. «Жить стадомъ значитъ сдѣлаться нитью огромной чувствующей ткани, покрывающей собою нѣсколько акровъ; значитъ стать обладателемъ способностей, постоянно бодрствующихъ, глазъ, видящихъ во всѣхъ направленіяхъ, ушей и ноздрей, изслѣдующихъ широкую полосу воздуха; значитъ сдѣлаться обладателемъ всѣхъ преимуществъ, дающихъ возможность слѣдить за приближеніемъ дикихъ звѣрей. Охранительныя чувства индивида, избирающаго жизнь общественную, возрастаютъ въ значительной степени, въ силу чего онъ пріобрѣтаетъ maximum безопасности цѣною минимальной бдительности. Изолируя животное, успѣвшее привыкнуть къ стадной жизни, мы сокращаемъ его охранительные рессурсы, и само оно начинаетъ сознавать, что оно неограждено отъ опасности только съ одной стороны, съ той именно, куда въ данный моментъ устремлено его вниманіе; оно знаетъ, что бѣда легко можетъ надъ нимъ стрястись оттуда, откуда оно не ожидаетъ… Не подлежитъ сомнѣнію поэтому, что въ странѣ, подверженной опустошеніямъ хищныхъ звѣрей, стадное сожительство есть явленіе, соотвѣтственное даннымъ условіямъ; а если такъ, то въ силу закона естественнаго подбора необходимо слѣдуетъ, что у такихъ животныхъ развитіе стадныхъ, а затѣмъ и рабскихъ инстинктовъ находитъ благопріятную почву. Изъ этого слѣдуетъ также, что степень, до которой развились эти инстинкты, есть, вообще говоря, степень наибольшаго ихъ соотвѣтствія съ доставляемою ими безопасностью. Еслибы животныя эти были стадны въ большей степени, то имъ и на обширныхъ дамарскихъ пастбищахъ пришлось бы ходить въ такой тѣснотѣ, что они служили бы другъ другу помѣхой; если же бы они были стадны въ меньшей степени, то паслись бы слишкомъ въ разбродъ и лишались бы такимъ образомъ достаточной охраны отъ дикихъ звѣрей».
Спрашивается теперь, почему быки-вожаки, быки-герои попадаются именно въ такомъ числѣ, а не въ иномъ? Приблизительно на пятьдесятъ быковъ обыкновенныхъ приходится одинъ вожакъ. Почему же не одинъ на пять и не одинъ на пятьсотъ? «Причина указаннаго отношенія заключается несомнѣнно въ стремленіи закона естественнаго подбора дать одного вожака на каждое соразмѣрное пастбищу стадо и ограничить такимъ образомъ чрезмѣрное количество выдающихся особей. Существуетъ извѣстный размѣръ стада, наиболѣе сообразный съ географическими и другими условіями страны. Оно не должно быть слишкомъ обширно, потому что въ такомъ случаѣ разбросанныя по пастбищу лужи — единственный водопой въ теченіи большей части года — окажутся недостаточными; такая же соразмѣрность существуетъ и по отношенію къ пастбищу. Стадо не должно быть и слишкомъ мало, иначе оно станетъ сравнительно небезопасно… Мы видѣли, что быки, пасущіеся особнякомъ, равно какъ и выступающіе впереди стада, признаются обладающими достаточною независимостью характера, чтобы сдѣлаться вожаками. Ихъ даже предпочитаютъ настоящимъ предводителямъ, такъ какъ обособленностью своею они свидѣтельствуютъ объ исключительной независимости. Вожаки достаточно охранены отъ львовъ тѣмъ, что по сторонамъ и въ тылу ихъ бодрствуютъ ихъ сотоварищи. Быкъ же, пасущійся особнякомъ, представляетъ собою индивида, чрезмѣрно одареннаго самостоятельностью, его тылъ и бока не защищены, а потому на такихъ-то быковъ и нападаютъ львы. Разсматривая вопросъ шире, мы можемъ утверждать, что именно дикіе звѣри и приспособляютъ всякое стадо къ компактности и доводятъ его до тѣсно связаннаго единства, предводимаго однимъ хорошо защищеннымъ вожакомъ. Что же касается независимости характера рогатаго скота, живущаго при такихъ условіяхъ, то пониженіе ея, подъ вліяніемъ хищниковъ, сравнительно съ тою степенью, которая была бы достигнута при иныхъ условіяхъ, видно изъ того, что у скота, предки котораго не подвергались этой опасности въ цѣломъ ряду поколѣній, самостоятельности оказывается гораздо больше».
Таково же, по мнѣнію Гальтона, и вліяніе дикарей или варваровъ на своихъ сосѣдей. Онъ настаиваетъ на сходствѣ даже въ подробностяхъ. «Дикари, говоритъ онъ: — большею частью такъ угрюмы и недружелюбны, что, кромѣ взаимной поддержки, у нихъ едва ли можетъ найтись другой поводъ для установленія общественной связи. Если мы обратимъ вниманіе на обитателей той же страны, въ которой живутъ описанные выше быки, то замѣтимъ, что дикари эти живутъ небольшими племенами, всегда почти ведущими между собою войну». Между этими племенами лишь немногія очень велики и столь же немногія очень малы; большинство же племенъ нѣкоторой средней величины, уклоненія отъ которой въ ту и въ другую стороны одинаково невыгодны: слишкомъ малому племени трудно выдержать напоръ сосѣдей, слишкомъ большое окажется чрезмѣрно разбросаннымъ и обречено страдать или отъ недостатка централизаціи, или отъ недостатка пищи. Регуляторомъ въ этомъ отношеніи является законъ подбора, надѣляющій каждую расу дикарей такимъ количествомъ самостоятельныхъ личностей, которое предотвращаетъ, какъ опасности слѣпого стремленія къ слитію нѣсколькихъ племенъ въ одно цѣлое, такъ и опасности чрезмѣрнаго раздробленія. «Не слѣдуетъ, конечно, предполагать, продолжаетъ Гальтонъ: — что стадные инстинкты имѣютъ одинаковое значеніе, для всѣхъ формъ жизни дикарей». Но онъ утверждаетъ, что строй жизни отдаленныхъ предковъ европейцевъ (и именно жизнь кланами) имѣлъ въ свое время тѣже результаты, какіе можно теперь наблюдать въ средѣ значительной части населенія Африки.
Къ сожалѣнію, это важное положеніе остается у нашего автора безъ всякаго развитія и доказательства. Онъ его просто ставитъ, какъ аксіому, переходя затѣмъ къ другому важному обстоятельству. Если какое-нибудь животное въ стадѣ возбудитъ гнѣвъ вожака, этотъ послѣдній нападаетъ на него одинъ на одинъ, и между ними происходитъ борьба, въ которую остальныя животныя не вмѣшиваются. Въ человѣческомъ обществѣ, уже на очень ранней ступени его развитія, дѣло происходитъ иначе, потому что за вожакомъ стоятъ разнообразные приспѣшники и слуги, которые всею своею массою и всѣмъ разнообразіемъ своихъ функцій, такъ сказать, облегаютъ непокорнаго и подавляютъ его. Въ связи съ этимъ имѣютъ мѣсто различныя религіозныя и политическія гоненія, истребляющія или, по крайней мѣрѣ, устраняющія отъ дѣятельности людей наиболѣе энергическихъ и самостоятельныхъ и тѣмъ понижающія въ этомъ отношеніи уровень расы. Такимъ-то образомъ, стадные и рабскіе инстинкты, когда-то выработанные необходимостью, становятся нынѣ нонерегъ дороги человѣчеству. «Я утверждаю, говоритъ Гальтонъ: — что слѣной инстинктъ, развившійся подъ продолжительнымъ вліяніемъ этихъ условій, ироникъ въ насъ до мозга костей и служитъ въ настоящее время помѣхой пользованію той свободой, которую способны бы были дать намъ формы современной цивилизаціи».
Мы не послѣдуемъ за Гальтономъ въ дальнѣйшихъ его разсужденіяхъ на эту тему, какъ потому, что въ цѣломъ они не совсѣмъ удобны по нашимъ цензурнымъ условіямъ, такъ и потому, что они собственно не касаются занимающаго насъ здѣсь вопроса — «о происхожденіи стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ». Что же касается этого вопроса, поставленнаго самимъ Гальтономъ, то едвали я ошибусь, если скажу, что, прочитавъ все вышеизложенное, никто не почувствуетъ себя вполнѣ удовлетвореннымъ, хотя мы и получили рядъ болѣе или менѣе остроумныхъ и правдоподобныхъ соображеній. Въ неудовлетворенности этой лично Гальтона можно винить только отчасти. Какова бы ни была цѣнность его выводовъ относительно психологіи дамарскихъ быковъ, но къ человѣческому обществу выводы эти приложены во всякомъ случаѣ крайне неудовлетворительно. Оба конечные пункта его изслѣдованія (если только тутъ умѣстно слово «изслѣдованіе»), то-есть и моментъ возникновенія стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ, и моментъ ихъ превращенія изъ необходимыхъ и полезныхъ въ ненужные и вредные — совершенно неясны.
Гальтонъ оговариваетъ: «не слѣдуетъ предполагать, что стадные инстинкты имѣютъ одинаковое значеніе для всѣхъ формъ жизни дикарей». Но этой оговорки немножко мало, потому что на самомъ дѣлѣ степени развитія стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ у дикарей въ высшей степени разнообразны.
Гальтонъ ссылается для примѣра на бытъ жителей той самой страны Дамара, на поляхъ которой пасутея столь «типично-рабская» порода быковъ. По странной случайности, дикари эти, по крайней мѣрѣ, на первый взглядъ, могутъ служить образчикомъ тоже типично-рабской породы людей. По словамъ Спенсера, «у дамаровъ существуетъ мало стремленія сопротивляться чужой волѣ, но, вмѣсто того, какое-то почтительное восхищеніе каждымъ, кто рѣшится взять власть надъ ними» («Основанія науки о нравственности», Спб. 1880, 227). Въ другомъ сочиненіи Спенсеръ цитируетъ именно Гальтона: «въ Дамарѣ чувство мести очень скоропреходяще и быстро уступаетъ мѣсто чувству благоговѣйнаго почтенія къ притѣснителю… дамары лишены всякой независимости, они ищутъ рабства, раболѣпное почтеніе и страхъ суть единственныя сильныя чувства у нихъ» («Основанія соціологіи», Спб. 1876, I, 64, 70). Вмѣстѣ съ тѣмъ Спенсеръ, со словъ того же Гальтона, называетъ дамаровъ «неисправимыми ворами и мошенниками». Позднѣйшій путешественникъ, Бюттнеръ, цитируемый г. Зиберомъ («Очерки первобытной экономической культуры», М. 1883), сообщаетъ чрезвычайно любопытныя подробности объ этихъ воровскихъ наклонностяхъ одного изъ дамарскихъ племенъ, гереро. Могущественнѣйшій изъ вождей этого племени, Камагареро, позволилъ снять съ себя фотографію, для чего явился въ слѣдующемъ костюмѣ: пара башмаковъ, три пары панталонъ изъ толстой матеріи; сколько было на немъ рубашекъ, авторъ не можетъ сказать, но, сверхъ того, на немъ былъ жилетъ, вокругъ тѣла была обвита большая шаль, потомъ слѣдовалъ толстый пиджакъ, шаль вокругъ шеи и поверхъ всего этого шлафорокъ, а на головѣ шарфъ, надъ которымъ была калабрійская шапка, а сверхъ ея шелковый колпакъ, вышитый жемчугомъ; «и все это при температурѣ, когда всякій другой охотно сбросилъ бы съ себя все, что не было необходимо!» Не слѣдуетъ думать, чтобы могущественный дамарскій вождь напялилъ на себя всѣ эти случайно доставшіяся отъ европейцевъ вещи единственно изъ франтовства. Можетъ быть, конечно, и этотъ мотивъ игралъ нѣкоторую роль, но главною побудительною причиною такого полнаго примѣненія словъ «omnia mea mecum porto» была боязнь, что «ищущіе рабства», благоговѣйно почитающіе «своего притѣснителя» подданные воспользуются случаемъ и раскрадутъ весь гардеробъ. Раскрадутъ и не отдадутъ и будутъ носить на глазахъ вождя. Бюттнеръ разсказываетъ, что тотъ же «притѣснитель» Камагареро выпросилъ у одного изъ его друзей кусокъ мыла, объясняя при этомъ, что онъ долженъ самъ, своими собственными державными руками, мыть свое платье: отдать вымыть никому нельзя, возьмутъ и потомъ скажутъ: «мнѣ самому нужно». «Среди гереро, говоритъ Бюттнеръ: — никто не побоится въ отсутствіи кого-либо изъ своихъ родственниковъ или друзей воспользоваться принадлежащими имъ вещами». Любопытно, однако, что взломать европейскій сундукъ съ замкомъ ни одинъ гереро не осмѣлится, вслѣдствіе чего «многіе здѣсь желали бы, по образцу европейцевъ, обзавестись сундуками съ замкомъ, чтобы сберегать въ нихъ тѣ вещи, которыя не нужны ежеминутно».
Изъ совокупности этихъ странныхъ, мало понятныхъ для насъ, чудныхъ фактовъ слѣдуетъ, кажется, заключить, что если дамары и въ самомъ дѣлѣ «неисправимые воры и мошенники», то совсѣмъ не въ томъ смыслѣ, какой мы, цивилизованные европейцы, соединяемъ съ этими словами. Точно также, рабскіе инстинкты ихъ нельзя называть высокою степенью того, что мы считаемъ рабствомъ. Повидимому, мы имѣемъ здѣсь дѣло съ особеннымъ настроеніемъ ума, неспособнаго критически отнестись къ совершившемуся факту вообще, въ чемъ бы онъ ни состоялъ. Какой нибудь Камагареро «взялъ власть» надъ соплеменниками, по выраженію Спенсера. Какъ это случилось — неизвѣстно, но во всякомъ случаѣ фактъ признается и принимается до такой степени, что наблюдатель-европеецъ говоритъ о раболѣпномъ почтеніи, о благоговѣніи и проч. Но гдѣ же тутъ, спрашивается, благоговѣніе, когда могущественнѣйшій изъ вождей такъ легко можетъ остаться безъ штановъ? Правда, ихъ съ него не снимутъ (какъ не снимутъ и съ любого другого гереро), равнымъ образомъ изъ запертаго сундука не вытащатъ: штаны надѣты, штаны заперты — это непререкаемые факты, не подлежащіе критикѣ. Но если эта принадлежность туалета лежитъ праздно и открыто или просто отдана въ стирку, то ее надѣваетъ тотъ, кому она нужна, и такъ-таки прямо и говоритъ могущественнѣйшему вождю: «мнѣ самому нужно», и это немедленно становится тоже непререкаемымъ фактомъ, противъ котораго могущественнѣйшій вождь совершенно безсиленъ. Очевидно, для у разумѣнія этихъ странныхъ отношеній, мы должны совсѣмъ отрѣшиться отъ той мысли, что явленія первобытной жизни (то есть жизни дикарей и нашихъ отдаленныхъ предковъ), внѣшнимъ образомъ сходныя съ нѣкоторыми современными явленіями, непремѣнно суть явленія дѣйствительно одного съ ними порядка. Присвоить чужую вещь означаетъ въ Дамарѣ совсѣмъ не то, что у насъ, и подчиненность дамарская не есть европейская подчиненность, только, дескать, въ иной и притомъ высшей степени развитія. Нѣтъ, это совсѣмъ другой типъ отношеній. Поэтому, прежде чѣмъ говорить о происхожденіи стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ у дикарей и нашихъ отдаленныхъ предковъ, на длежало бы доказать, что инстинкты эти дѣйствительно тамъ существуютъ. Допуская даже, что относительно дамаровъ это вполнѣ доказано, мы твердо знаемъ, что есть много дикарей, отличающихся, напротивъ, необыкновеннымъ свободолюбіемъ и личною самостоятельностью. А потому и по отношенію къ предкамъ европейцевъ нельзя просто «утверждать», какъ это дѣлаетъ Гальтонъ, что они были носителями стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ. «Утверждать», съ такимъ же или даже еще большимъ вѣроятіемъ, можно совершенно обратное положеніе. Во всякомъ же случаѣ исходная точка всего разсужденія Гальтопа, моментъ возникновенія стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ, не обставленъ никакими сколько-нибудь солидными доказательствами, и все его зданіе построено нѣкоторымъ образомъ на пескѣ.
За проистекающую отсюда неудовлетворенность читателя отвѣтственъ самъ Гальтонъ, а не его точка зрѣнія, которая можетъ быть и правильна; можетъ быть, оставаясь въ тѣхъ же рамкахъ и при той же задачѣ, нашъ авторъ пришелъ бы къ тѣмъ же результатамъ и при большей тщательности фактическаго изслѣдованія. Это неизвѣстно, но несомнѣнно, что и при чтеніи первой половины главы «Стадные и рабскіе инстинкты? гдѣ ведется болѣе обстоятельная рѣчь о болѣе простыхъ явленіяхъ, неудовлетворенность все-таки чувствуется. И дѣло на этотъ разъ уже именно въ точкѣ зрѣнія автора и въ общихъ пріемахъ его изслѣдованія.
Вышеупомянутый Бюттнеръ свидѣтельствуетъ, что „небезопасность всякихъ отношеній въ анархической странѣ побуждаетъ народъ гереро раздѣлять свой скотъ на возможно большее число партій, для того, чтобы какая-нибудь эпидемія или внезапный грабительскій набѣгъ злыхъ сосѣдей не лишили сразу всего имущества“ (Зиберъ, 1. с., 400). Изъ этого видно, что остроумное предположеніе Гальтона насчетъ дикихъ звѣрей, какъ регуляторовъ количества быковъ съ самостоятельнымъ характеромъ и численности самыхъ стадъ, не совсѣмъ вѣрно или, по крайней мѣрѣ, не полно. Дамары отнюдь не полагаются на благодѣтельный законъ подбора, не думаютъ, что онъ самъ по себѣ можетъ привести все къ наилучшему концу и такъ раздробить стада, чтобы они численностью своею, какъ на заказъ, соотвѣтствовали мѣстнымъ условіямъ пастбища, водопоя и опасностей. Трудъ разсчета всѣхъ этихъ условій дамары берутъ на себя и, вѣроятно, вовсе не благодарны хищнымъ звѣрямъ, которые, истребляя излишнее количество слишкомъ самостоятельныхъ быковъ, играютъ, съ точки зрѣнія Гальтона. такую благодѣтельную роль.
Дѣло, однако, не въ подобныхъ частностяхъ. Какъ бы ни были онѣ Гальтономъ предусмотрѣны, сколько бы тонкости мысли и остроумія онъ ни затратилъ на ихъ объясненіе, законъ подбора неизбѣжно будетъ насъ водить только вокругъ да около интересующаго насъ явленія, не давая объясненія именно тому, что подлежитъ объясненію. Въ статьѣ „Герои и толпа“ мы разсмотрѣли эту черту дарвинизма съ нѣкоторою подробностью въ примѣненіи къ покровительственной окраскѣ и къ явленіямъ мимичности вообще. Траву косить можно только тамъ, гдѣ она ростетъ; „подбирать“ можно только тамъ, гдѣ есть что подбирать. Законъ подбора выступаетъ на сцену лишь тогда, когда извѣстная психическая или физическая особенность, подлежащая подбору, уже существуетъ: иначе ему не надъ чѣмъ проявить свое дѣйствіе. Вы спрашиваете дарвиниста: отчего это нашъ сѣрый русакъ на зиму бѣлѣетъ? — Ахъ, это очень просто: среди сѣрыхъ зайцевъ случайно родился одинъ бѣлый, и такъ какъ онъ, благодаря этому своему бѣлому цвѣту, былъ сравнительно мало замѣтенъ на снѣгу для враговъ, то избѣгъ многихъ опасностей, которымъ подверглись его сѣрые родичи, и оставилъ потомство, а въ потомствѣ бѣлый цвѣтъ постепенно и утвердился. — Позвольте, однако, да вѣдь заяцъ-то на лѣто опять сѣрѣетъ, это почему же? — Да все потому же: одинъ изъ потомковъ побѣлѣвшаго зайца лѣтомъ случайно посѣрѣлъ и, такъ какъ это было для него выгодно, то онъ избѣгъ многихъ опасностей и передалъ своему потомству способность мѣнять лѣтомъ и зимой цвѣта сообразно обстановкѣ. Дарвинистъ, какъ мы въ свое время видѣли, не останавливается и передъ еще болѣе сложными и трудно постигаемыми явленіями покровительственной окраски и автоматическаго подражанія. Онъ не замѣчаетъ при этомъ, что вовсе не отвѣчаетъ на ваши вопросы, а только ходитъ около отвѣта. Дарвинисты очень злоупотреби ляютъ словомъ „случайность“. Случайность лежитъ у нихъ въ основаніи чуть не каждой новой особенности, каждаго уклоненія отъ установившейся формы. Но что такое случайность, если не комбинація обстоятельствъ, связанныхъ неизвѣстными намъ причинами? Какъ бы тщательно мы ни изслѣдовали дальнѣйшую судьбу новой особенности, изслѣдованіе это не можетъ пролить ни одного луча свѣта на тотъ иксъ, который былъ названъ случайностью. Онъ остается иксомъ, то есть задача остается нерѣшенною. Для рѣшенія ея надо обратиться къ какимъ-нибудь другимъ пріемамъ изслѣдованія. Это ясно изъ чисто логическаго анализа самаго понятія подбора. Дарвинисту надлежало бы сказать: я не знаю непосредственной причины такой или другой особенности, но знаю, что разъ она появилась, то естественный подборъ, смотря по тому выгодною она оказывается или нѣтъ, стремится либо закрѣпить ее въ ряду поколѣній, либо, напротивъ, устранить. Въ такомъ же родѣ Гальтонъ, стоя на почвѣ теоріи Дарвина, долженъ бы былъ отвѣчать на вопросъ о происхожденіи стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ. Правда, что касается дамарскихъ быковъ, дѣло такъ просто, что не требуетъ, пожалуй, и принциповъ дарвинизма для своего разъясненія: плохо вооруженныя животныя, угрожаемыя сильными хищниками, собираются въ стадо, въ которомъ находятъ себѣ защиту и поддержку. Вотъ и все. Вводя сюда дарвиновскій принципъ подбора приспособленныхъ и вымиранія неприспособленныхъ, Гальтонъ, пожалуй, бросаетъ нѣкоторое дополнительное освѣщеніе на фактъ и обобщаетъ его. Однако, отнюдь не настолько обобщаетъ, чтобы мы могли сказать: теперь ужъ мы знаемъ, отчего происходятъ стадные и рабскіе инстинкты вообще, въ томъ числѣ и въ человѣческомъ обществѣ. Совсѣмъ мы этого не знаемъ и, при помощи однихъ только принциповъ дарвинизма, никогда не узнаемъ, потому что естественный подборъ, по самой сущности своей, можетъ разъяснять только укрѣпленіе и распространеніе какого бы то ни было явленія, а никогда — его происхожденіе.
Возьмемъ для примѣра паническій ужасъ, внезапно охватывающій толпу, или чисто рабское преклоненіе огромнаго количества людей передъ авторитетомъ Наполеона I. Неужели читатель будетъ удовлетворенъ, если явленія эти будутъ ему объяснять тѣмъ, что когда-то, много вѣковъ тому назадъ, предки европейцевъ жили на манеръ дамарскихъ быковъ, и что какъ тогда, такъ и впослѣдствіи обстоятельства способствовали подбору несамостоятельныхъ личностей, пропитанныхъ стадными и рабскими инстинктами? Спора нѣтъ, дарвинистъ можетъ сообщить въ этихъ рамкахъ много важнаго и интереснаго. Но исчерпавъ даже всѣ обстоятельства, способствовавшія въ теченіи всего историческаго процесса истребленію самостоятельныхъ характеровъ и выживанію прирожденныхъ рабовъ, онъ не укажетъ вамъ все-таки непосредственныхъ причинъ паники или обожествленію Наполеона. Дѣло идетъ объ извѣстномъ психическомъ настроеніи, а намъ разсказываютъ о томъ, какъ люди противоположнаго настроенія истреблялись, не оставляли потомства и проч. Мы хотимъ знать, почему видъ бѣгущей толпы увлекаетъ и насъ, не имѣющихъ ни надобности, ни желанія принимать участіе въ этомъ бѣгствѣ, или почему человѣкъ падаетъ ницъ передъ представленіемъ гигантскаго образа Наполеона, а намъ отвѣчаютъ: это наслѣдіе прошлаго; когда-то людямъ было полезно бѣгать стадомъ и преклоняться передъ тѣмъ, кто взялъ въ руки палку и энергически ею дерется; поэтому тѣ экземпляры человѣческой породы, которые не имѣли этихъ склонностей, погибали. Ясно, что это не отвѣтъ, и что получить этимъ путемъ отвѣтъ безусловно невозможно. Дѣло здѣсь не въ личныхъ талантахъ и знаніяхъ изслѣдователя, а въ его точкѣ зрѣнія. Конечно, и убѣжденнѣйшій, послѣдовательнѣйшій дарвинистъ можетъ дать намъ искомый отвѣтъ, но въ такомъ случаѣ онъ почерпнетъ его не въ принципахъ дарвинизма, а гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. La plus jolie fille ne peut donner que ce qu’elle а, и самыя могучія орудія изслѣдованія безсильны за предѣлами своей компетенціи.
На этомъ мы и покончимъ съ Галѣтономъ. Стоило бы можетъ быть поговорить еще о той неопредѣленности, съ которою дарвинисты употребляютъ слова „польза“, „полезныя приспособленія“, разумѣя то пользу индивида, то пользу вида, то пользу общества, то, наконецъ, пользу данной формы общественныхъ отношеній! Но съ этою неопредѣленностью и съ проистекающими отсюда послѣдствіями мы еще, вѣроятно, встрѣтимся и притомъ въ болѣе яркомъ выраженіи, чѣмъ у Гальтона, а теперь это отвлекло бы насъ въ сторону.
Если такимъ образомъ теорія Дарвина, какъ мы убѣдились на покровительственной окраскѣ и на стадныхъ и рабскихъ инстинктахъ, не даетъ и не можетъ дать отвѣта на великую загадку о герояхъ и толпѣ, то не окажемся ли мы счастливѣе, обратившись къ другому, еще болѣе широкому научному обобщенію нашихъ дней, къ теоріи единства и превращенія физическихъ силъ? Въ такомъ счастливомъ исходѣ совершенно увѣренъ авторъ вышеупомянутой книги Phénomènes nerveux, intellectuels et moraux, leur transmission par contagion», Рамбоссонъ.
Какъ читатель уже по заглавію можетъ видѣть, книга Рамбоссона посвящена именно тому предмету, который занималъ насъ въ «Герояхъ и толпѣ». Но рамки этой книги нѣсколько иныя. Кромѣ той не совсѣмъ опредѣленной группы явленій, которую французскіе психіатры еще со временъ Эсаироля называютъ нравственной заразой, contagion morale, мы имѣли въ виду явленія покровительственной окраски и мимичности вообще. Объ этихъ послѣднихъ Рамбоссонъ не говоритъ ни слова, равно какъ и о стигматизаціи и другихъ подобныхъ явленіяхъ, представляющихъ въ нѣкоторомъ смыслѣ какъ бы переходъ отъ нравственной заразы къ удивительнымъ фактамъ подражанія въ расположеніи формъ и красокъ въ животномъ мірѣ. Далѣе, явленія гипноза и нѣкоторыхъ психопатій убѣдили насъ, что автоматическое подражаніе находится въ близкомъ родствѣ съ слѣпымъ повиновеніемъ. Эта сторона дѣла также совсѣмъ не занимаетъ Рамбоссона. За то съ другой стороны объ вводитъ въ кругъ своего изслѣдованія всю обширную область вліяній музыки, мимики и пластическихъ искуствъ. Вліянія эти, равно какъ и вліяніе примѣра въ случаяхъ нравственной зиразы объясняются для него «закономъ передачи и превращенія мимическаго движенія» (du mouvement expressif). Законъ этотъ формулируется далѣе такъ: «Мозговое или психическое движеніе можетъ, проходя различныя среды, превращаться въ чисто физіологическое, затѣмъ въ физическое, затѣмъ опять въ физіологическое, и наконецъ, опять въ мозговое или психическое, ни мало при этомъ не извращаясь, то есть сохраняя способность воспроизводить всѣ свойственныя ему явленія».
Прежде чѣмъ издать свою книгу, Рамбоссонъ представилъ во французскія академіи рядъ мемуаровъ, относящихся къ этому закону. Мнѣ неизвѣстно, однако, чтобы мемуары эти обратили на себя вниманіе въ ученомъ мірѣ, и самъ авторъ, очень ревниво относясь къ своему закону и до комизма радуясь всякому похвальному отзыву, указываетъ только двухъ или трехъ итальянскихъ психіатровъ, печатно признавшихъ важное научное и критическое значеніе за его мемуарами.
Съ фактической стороны книга Рамбоссона очень скудна для спеціальнаго изслѣдованія нравственной заразы (значительная ея часть занята популярнымъ изложеніемъ нѣкоторыхъ данныхъ физики и физіологіи). Не говоря объ игнорированіи сопредѣльныхъ явленій, онъ и въ области собственно нравственной заразы довольствуется немногими и общеизвѣстными фактами. Мы возьмемъ, однако, у него что-нибудь, дабы съ большимъ удобствомъ, на какомъ-нибудь собственномъ его образчикѣ, прослѣдить дѣйствіе закона передачи и превращенія мимическаго движенія.
Нѣкто аббатъ Вазилье разсказалъ нашему автору слѣдующій случай. Однажды въ школу, находившуюся подъ управленіемъ аббата въ Верденѣ, явился человѣкъ съ страннымъ предложеніемъ. Онъ брался, за небольшое вознагражденіе, заставить зѣвать весь персоналъ школы, учениковъ и учителей. Условіе было заключено. Персоналъ школы былъ, конечно, предупрежденъ и готовился выдержать испытаніе; два учителя и десять учениковъ въ особенности рѣшились не поддаваться искушенію, и въ этомъ смыслѣ составилось нѣсколько пари. Въ назначенный день всѣ собрались въ большой залъ. Странный человѣкъ сталъ слегка позѣвывать, возбуждая сначала насмѣшки, но, по мѣрѣ того, какъ онъ постепенно и съ большою натуральностью усиливалъ свои зѣвки, нѣкоторые изъ школьниковъ начали заражаться, къ нимъ приставали понемногу другіе и, наконецъ, всѣ присутствующіе зазѣвали во весь ротъ; слабѣйшіе зѣвали просто до боли.
Мы имѣемъ здѣсь обыкновеннѣйшее изъ явленій психической заразы, только слегка, осложненное многочисленностью зараженныхъ и преднамѣренностью опыта: заразительность зѣвоты слишкомъ извѣстна. Несмотря, однако, на эту извѣстность, а, вѣрнѣе сказать, именно вслѣдствіе этой извѣстности и обыденности явленія, намъ рѣдко приходитъ въ голову вопросъ: въ чемъ же тутъ дѣло? почему видъ зѣвающаго человѣка съ такою непреоборимостью раздвигаетъ челюсти зрителя, что, какъ всякій знаетъ по опыту, нужно иногда значительное усиліе, чтобы изъ приличія удержать ихъ сомкнутыми? Отвѣтъ Рамбоссона будетъ слѣдующій.
Назовемъ мимическимъ движеніемъ всю сумму явленій, по которымъ мы узнаемъ о такомъ или иномъ душевномъ настроеніи человѣка. Когда ему скучно, когда онъ утомленъ, когда ему весело или онъ, напротивъ того, огорченъ, когда онъ труситъ или преисполненъ бодрой отваги и проч., и проч., то всѣ эти состоянія духа свидѣтельствуются для присутствующихъ извѣстными, для каждаго даннаго случая, вообще говоря, постоянными сокращеніями личныхъ мускуловъ, игрою сосудо-двигательной системы, вызывающей на лицѣ краску или блѣдность, жестами, выразительными звуками и т. д. Если, однако, мы все это сложное мимическое движеніе воспринимаемъ, то единственно потому, что оно передалось свѣтовымъ и звуковымъ волнамъ, сообщивъ имъ колебаніе, координированное опредѣленнымъ образомъ и именно соотвѣтственно всѣмъ подробностямъ мимическаго движенія. Но свѣтовое и звуковое движеніе, достигнувъ органовъ зрѣнія и слуха, не можетъ исчезнуть, какъ не исчезаетъ, напримѣръ, механическое движеніе колокольнаго языка, ударившагося "стѣну колокола. Современная физика учитъ, что хотя видимое движеніе языка и прекратилось, но оно не исчезло, а превратилось въ количественно соотвѣтственное движеніе молекулъ колокола, а затѣмъ передалось частицамъ воздуха, колебанія которыхъ даютъ намъ ощущеніе звука. Эта самая современная физика не говоритъ пока ничего опредѣленнаго объ томъ, куда дѣвается и во что обращается звуковое или свѣтовое движеніе, достигнувъ нашего уха или глаза. Но вся аналогія и, такъ сказать, общая физіономія науки заставляютъ насъ признать, что и здѣсь идетъ дальнѣйшее превращеніе движенія, дальнѣйшій круговоротъ силъ. Организмъ, въ своей наиболѣе общей функціи, можетъ быть разсматриваемъ, какъ передатчикъ и преобразователь движеній, для чего онъ и снабженъ различными спеціальными аппаратами. Зрительный аппаратъ есть пунктъ привычки свѣтоваго движенія, которое затѣмъ передается нервамъ и превращается въ движеніе физіологическое, сообщая ему всякій разъ особенный характеръ, соотвѣтствующій данной координаціи свѣтовыхъ волнъ. Въ чемъ собственно состоитъ нервная дѣятельность, мы ближайшимъ образомъ не знаемъ, но несомнѣнно, что она представляетъ нѣкоторое движеніе. Убѣжденіе это мы почерпаемъ нетолько изъ общихъ принциповъ науки, а и изъ прямыхъ наблюденій и опытовъ. Такъ, процессъ ощущенія сопровождается произвольными и непроизвольными движеніями; такъ, впечатлѣніе идетъ отъ периферіи къ мозгу, а переходъ отъ одной точки къ другой и есть движеніе; для этого перехода, какъ и для всякаго другого движенія, требуется извѣстное, измѣримое и отчасти уже измѣренное время и т. д. Затѣмъ въ нервномъ движеніи мы различаемъ два момента или двѣ формы: физіологическую, доводящую внѣшнее движеніе до мозга и тамъ превращающуюся въ новую, спеціально мозговую или психическую форму движенія. Возможенъ и обратный порядокъ превращеній, то есть представленіе, мысль, чувство, вообще психическое или мозговое движеніе разростается въ движеніе физіологическое, которое, въ свою очередь, превращается въ движеніе физическое. Такимъ образомъ, мы имѣемъ полный круговоротъ силъ. Ни на одной изъ точекъ этого круга движеніе не прекращается, не исчезаетъ; оно лишь видоизмѣняется сообразно встрѣчаемымъ имъ средамъ, въ то же время, однако, сохраняя полностію характеръ первоначальнаго толчка. Съ этой точки зрѣнія весь феноменъ заразительности зѣвоты представляетъ токъ. Вѣдь и звукъ зѣвоты не есть что нибудь условное, въ родѣ буквъ азбуки, цифръ, словъ и т. п. Она выражаетъ извѣстное состояніе, но узнаемъ мы объ этомъ потому, что мимическое движеніе, превратившись въ звуковое и свѣтовое и войдя затѣмъ въ организмъ присутствующаго черезъ посредство спеціальныхъ аппаратовъ, здѣсь вновь превращается въ тоже самое физіологическое, а затѣмъ и психическое движеніе, волны свѣта и звука пронесли его полностію, отъ одной человѣческой души до другой. Зараза есть, слѣдовательно, точное и полное воспроизведеніе даннаго движенія въ зрителѣ или слушателѣ. Намъ нечему учиться, не въ чемъ условливаться, чтобы понять состояніе зѣвающаго человѣка, потому что, грубо выражаясь, можно сказать, что состояніе это прямо вливается въ насъ волнами звуковъ и свѣта. Любопытны, между прочимъ, наблюденія Рамбоссона надъ заразительностью зѣвоты въ заведеніяхъ глухонѣмыхъ и слѣпорожденныхъ. Оказывается, что тѣ и другіе очень склонны къ этой заразѣ, а слѣдовательно, одного свѣтового или одного звукового движенія въ этомъ случаѣ совершенно достаточно для передачи мимики. Объясняется это, конечно, тѣмъ, что у слѣпорожденныхъ и глухонѣмыхъ здоровыя чувства изощряются насчетъ и какъ бы въ замѣну искалѣченныхъ. Но Рамбоссонъ особенно подчеркиваетъ это обстоятельство, видя въ немъ подтвержденіе своей мысли и фатальной необходимости, съ которою мимическое движеніе, такъ или ипаче войдя въ организмъ присутствующаго человѣка, продолжается или, вѣрнѣе, вновь возрождается тамъ изъ движенія физическаго со всею первоначальною полнотою.
Тоже самое наблюдается у нѣкоторыхъ нервныхъ больныхъ и гипнотиковъ, которые автоматически повторяютъ движеніе экспериментатора, какъ видимыя, но неслышимыя, такъ и слышимыя, но невидимыя. Если, напримѣръ, экспериментаторъ, стоя позади такого больного, ударитъ въ ладоши или топнетъ ногой, то и больной дѣлаетъ тоже самое. По Рамбоссону, это свидѣтельствуетъ, что звукъ, какъ составная часть извѣстнаго мимическаго движенія, такъ полно соотвѣтствуетъ колебаніями своихъ волнъ всѣмъ его характеристическимъ особенностямъ, что одного его звука достаточно для воспроизведенія того же мимическаго движенія въ больномъ.
Не трудно видѣть, какія обширныя приложенія можетъ имѣть «законъ» Рамбоссона, если признать его достовѣрность. Самъ онъ, какъ уже сказано, не касается нетолько явленій покровительственной окраски и зоологической мимичности, но и гораздо болѣе близкихъ непосредственно къ его предмету фактовъ стигматизаціи и т. п. Подо все это онъ могъ бы подвести подкладку превращенія силъ съ такого же легкостью, какъ онъ это дѣлаетъ относительно заразительности зѣвоты. Но съ другой стороны, онъ пытается приложить тотъ же законъ къ «естественному языку» вообще и къ вліянію музыки въ особенности. Эти пункты насъ здѣсь не интересуютъ и мы только для полноты скажемъ объ нихъ нѣсколько слозъ.
Когда человѣкъ говоритъ «мнѣ больно» и когда онъ кричитъ отъ боли, онъ выражается двумя очень различными способами, говоритъ на двухъ разныхъ языкахъ. Слова «мнѣ больно» входятъ въ составъ искуственнаго, условнаго языка, доступнаго лить тѣмъ, кто знакомъ съ условіями его формъ. Этотъ условный языкъ не вызываетъ въ васъ непосредственно и фатально тѣхъ чувствъ, представленій, мыслей, которыя онъ выражаетъ. Тутъ все дѣло въ привычкѣ къ условіямъ языка и въ происходящей отсюда ассоціаціи идей. Надо знать этотъ языкъ, чтобы понимать его и говорить на немъ. Не то съ языкомъ естественнымъ. Когда человѣкъ кричитъ отъ боли, то это всѣмъ понятно, и именно потому, что крикъ боли есть настоящее мимическое движеніе, то есть само психическое движеніе, само чувство боли, превращенное въ движеніе физіологическое, затѣмъ въ физическое, звуковое и въ насъ, присутствующихъ, вновь поднявшееся по этой лѣстницѣ превращеній до движенія психическаго. То же самое и съ музыкой. Она непосредственно, безъ всякихъ толкованій и условностей вызываетъ или, вѣрнѣе, вливаетъ въ насъ, путемъ превращенія силъ, тѣ самыя ощущенія, которыя композиторъ превратилъ въ звуковыя волны.
На этомъ мы и покончимъ, потому что, несмотря на краткость предыдущаго изложенія, оно содержитъ все существенное, что есть въ книгѣ Рамбоссона, довольно объемистой, но переполненной отступленіями, повтореніями, предварительными и побочными соображеніями. За исключеніемъ одного пункта, о которомъ будетъ сейчасъ сказано, читатель имѣетъ передъ собой въ сжатомъ видѣ полную теорію Рамбоссона, съ тою именно степенью доказательности, какая предъявлена имъ самимъ. Эта степень доказательности, какъ видите, не высока, но теорія все-таки обладаетъ большою привлекательностью, ибо рано или поздно, а таинственная психическая сила будетъ, конечно, включена въ общій круговоротъ превращенія движеній. (Напомню, что у насъ г. Зеленскій еще въ 1876 году предложилъ психологическую теорію, одна изъ существенныхъ сторонъ которой состоитъ въ томъ, что «мыслевое движеніе», какъ выражается авторъ, есть одна изъ превращеній внѣшнихъ, физическихъ движеній, «поглощенныхъ» организмомъ посредствомъ органовъ чувствъ. См. его «Основы для ухода за правильнымъ развитіемъ мышленія и чувства»). Какова бы ни была однако роль закона Рамбоссона въ будущемъ и хотя бы онъ даже съ гораздо большею доказательностью расширилъ предѣлы великой теоріи единства силъ, но въ приложеніи къ занимающему насъ предмету, объясненіе его очевидно слишкомъ грубо и недостаточно.
Сила заразительности хотя бы той же зѣвоты, какъ всякій по личному опыту знаетъ, не неопреодолима; видъ бѣгущей со стороны толпы увлекаетъ зрителей не всегда и не непремѣнно, и даже наиболѣе поразительныя нравственныя эпидеміи встрѣчаютъ на пути своего распространенія организаціи слишкомъ стойкія для того, чтобы поддаться общему теченію; наконецъ, для нѣкоторыхъ особенно рѣзкихъ формъ автоматическаго подражанія нужно совершенно особое состояніе, завѣдомо патологическое. Очевидно, все явленіе останется для насъ темнымъ, пока не будетъ объяснена эта его, если можно тамъ выразиться, разностепенность. Почему вліяніе заразы такъ сильно отражается на Петрахъ и отскакиваетъ отъ Ивановъ? почему и на Петрѣ оно оказалось вчера и не оказывается сегодня? чѣмъ отличается то состояніе организма или духа, которое способствуетъ воспринятію заразы, и чѣмъ отличается то, которое ей противостоитъ? Отвѣтъ на эти вопросы дастъ анализъ условій, при которыхъ явленіе обязательно возникаетъ, и тѣхъ, при которыхъ оно возникнуть не можетъ. Больше этого наука для объясненія явленія дать не въ состояніи, но никакъ не должна довольствоваться меньшимъ. Отъ Рамбоссона мы не узнаемъ на этотъ счетъ ничего опредѣленнаго. Онъ говоритъ о силѣ воли, помощью которой человѣкъ можетъ задержать превращеніе психическаго движенія въ мимическое; о томъ, что «воля не есть автоматическій феноменъ, а имѣетъ иниціативу своихъ дѣйствій»; говоритъ, что между произвольными и автоматическими движеніями происходить борьба, рѣшающаяся то въ одну, то въ другую сторону; говоритъ, наконецъ, что какъ есть люди съ болѣе благоустроенными и менѣе благоустроенными органами чувствъ, такъ и нервныя системы разныхъ людей могутъ быть «хорошими и дурными проводниками мимическаго движенія». Все это онъ повторяетъ много разъ (см., напримѣръ, страницы 77, 80, 191, 192, 194, 334), но, конечно, очень мало удовлетворяетъ читателя. Подобныя общія и непровѣренныя выраженія, образно описывающія фактъ ощущаемой нами внутренней борьбы, слишкомъ поверхностны для теоріи, имѣющей претензію ввести душевную жизнь въ цѣпь единства и превращенія силъ. По своему, они, можетъ быть, даже очень хороши, но въ данномъ случаѣ неумѣстны. Это все равно, какъ еслибы живописецъ нарисовалъ одну часть портрета масляными красками, а другую — карандашомъ. Даже при превосходномъ исполненіи обѣихъ частей, эстетическое чувство зрителя было бы оскорблено такимъ нарушеніемъ гармоніи. Портретъ карандашомъ можетъ быть въ своемъ родѣ прекраснымъ произведеніемъ, но если художникъ задался мыслью дать зрителю нетолько линіи, формы, тѣни, а также и краски, то не можетъ ужь для одной какой-нибудь, произвольно выбранной части лица, удовольствоваться линіями. Притомъ же поверхностныя выраженія Рамбосона о борьбѣ между произвольными и автоматическими движеніями даже и по своему-то не касаются именно того, что подлежитъ объясненіямъ, ибо мы все-таки ничего не узнаемъ объ условіяхъ, способствующихъ и противодѣйствующихъ распространенію теоретической заразы. Дѣло, однако, нетолько въ томъ, что Рамбоссонъ не съумѣлъ провести свой принципъ до конца.
Существуетъ предразсудокъ, по которому свести какое-нибудь сложное явленіе къ его простѣйшимъ основамъ — значитъ, понять его. Это, дѣйствительно, не больше, какъ предразсудокъ, хотя и имѣющій за себя оправданія и смягчающія обстоятельства. Сводя, напримѣръ, явленія органической формы къ ея механическимъ основамъ, наука дѣлаетъ огромный шагъ впередъ въ смыслѣ установленія трезваго міроразумѣнія. Масса поверженныхъ идоловъ, разбитыхъ идоложертвенныхъ столовъ, курильницъ и прочихъ орудій обмана и суевѣрія свидѣтельствуетъ о плодотворности работы въ этомъ направленіи. Но одно дѣло расширеніе и утвержденіе здравыхъ общихъ научныхъ принциповъ и другое дѣло цѣлостное пониманіе какого-нибудь отдѣльнаго явленія или группы явленій. Лапласъ говоритъ, что раз умъ, достаточно обширный, чтобы знать положеніе всѣхъ атомовъ вселенной въ данный моментъ, силу и направленіе ихъ скоростей, зналъ бы не только настоящее, но проникалъ бы и въ отдаленное прошедшее и могъ бы предсказывать столь же отдаленное будущее. Боюсь ошибиться, но мнѣ помнится, что Лапласъ иллюстрировалъ это свое положеніе такимъ примѣромъ: упомянутый обширный разумъ могъ бы съ точностью опредѣлить время, когда на Софійской мечети въ Константинополѣ заблеститъ греческій крестъ. Безъ сомнѣнія, если событію этому дѣйствительно предстоитъ совершиться, то въ основѣ его, какъ и всего, прошедшаго, настоящаго и будущаго вселенной, будетъ лежать механика атомовъ. Это послѣдній счетъ, предъявляемый современною наукою міру, какъ предмету изученія. Есть величіе въ этой поразительной картинѣ безчисленныхъ миріадъ малѣйшихъ частицъ или даже просто центровъ силъ, движеніями своими созидающихъ и водруженіе креста на константинопольской мечети, и событія несравненно большей важности, и «неба содроганье, и горній ангеловъ полетъ, и дольней лозы прозябанье, и гадъ морскихъ подводный ходъ», словомъ, весь міръ дѣйствительности и творчества человѣческаго духа. Величіе, почти подавляющее бѣдный умъ человѣческій своею необъятностью, но въ то же время удовлетворяющее его коренной потребности объединить все сущее, породнить все пестрое разнообразіе, его окружающее, примирить все, кажущееся противорѣчивымъ и враждебнымъ. Но гипотетическій разумъ Лапласа ужь, конечно, не можетъ быть разумомъ человѣческимъ. Человѣкъ нетолько не знаетъ и не можетъ знать расположеніе, размѣръ, скорость движенія всѣхъ атомовъ вселенной въ данный моментъ, но не можетъ и понять хоть то же водруженіе креста на Софійской мечети, какъ игру атомовъ. Теоретически и отвлеченно онъ знаетъ, что въ концѣ концовъ все это событіе, столь шумное и яркое, столь желанное для однихъ и нежеланное для другихъ, столь важное съ одной точки зрѣнія и столь пустяшное съ другой, опредѣляется во всѣхъ своихъ подробностяхъ механикою атомовъ. Но воспринимаетъ онъ его все-таки, какъ историческое событіе, то есть какъ возможный результатъ сложной политической и религіозной борьбы и вообще человѣческой дѣятельности, со всѣми ея атрибутами, причемъ о механикѣ атомовъ даже и рѣчи быть не можетъ, ибо, введя ее въ объясненіе сложнаго историческаго явленія, мы тѣмъ самымъ совершенно откажемся отъ пониманія его, какъ живого, цѣльнаго явленія.
Я взялъ очень рѣзкій примѣръ, сопоставивъ два крайніе полюса науки: міръ понятій наиболѣе простыхъ и общихъ, и область явленій наиболѣе сложныхъ и частныхъ. Но рѣзкость этого примѣра удобна тѣмъ, что наглядно рисуетъ несообразность вышеупомянутаго предразсудка, къ которому бываютъ склонны даже настоящіе люди науки. Попытка объяснить возможность паденія Оттоманской имперіи механикою атомовъ, попытка разложить на атомы всѣхъ дѣйствующихъ лицъ исторической драмы, со всѣми ихъ помыслами, побужденіями, подвигами, ошибками, слишкомъ фантастична, чтобы быть предпринятою даже завѣдомо сумасшедшимъ человѣкомъ. Но въ случаяхъ менѣе рѣзкихъ, представляющихъ, однако, тотъ же самый типъ, мы постоянно видимъ, какъ нетолько профаны, но и люди науки получаютъ совершенно незаконное удовлетвореніе въ сведеніи сложнаго явленія къ его простѣйшимъ основамъ. Для простоты и краткости я оставляю совсѣмъ въ сторонѣ тѣ случаи, когда ошибка заключается нетолько въ пріемѣ, а и въ самомъ результатѣ изслѣдованія. Допустимъ, что результатъ безошибоченъ. И все таки здѣсь возможно незаконное удовлетвореніе въ томъ смыслѣ, что оно будетъ исключительно только словесное. Если, напримѣръ, ученый такой крупной величины, какъ Геккель, утверждаетъ, что всѣ перипетіи любви сводятся въ концѣ концовъ къ «избирательному сродству» двухъ различныхъ клѣточекъ, зародышевой и сѣмянной, то въ извѣстномъ смыслѣ онъ, конечно, совершенно правъ. Но но малой мѣрѣ наивно думать, что въ словахъ этихъ заключается «объясненіе» сложнаго феномена любви. Все это quasi-объясненіе сводится къ тому, что вмѣсто мужчины и женщины въ немъ подставлены сѣмянная и зародышевая клѣточки, а вмѣсто любви — «избирательное сродство»; знакомые образы замѣнены незнакомыми, знакомое чувство-незнакомымъ. Я слыхалъ хорошую поговорку: «была яма глубока, а теперь и дна не видно». И поговорка эта поневолѣ припоминается всякій разъ, когда слышишь подобныя объясненія, въ которыхъ, въ противность коренному смыслу слова «объясненіе-», извѣстное замѣняется неизвѣстнымъ. Мужчину и женщину въ моментъ любви мы можемъ, по крайней мѣрѣ, наблюдать и, слѣдовательно, изучать, а подставляемые вмѣсто нихъ мужскія и женскія клѣточки въ моментъ избирательнаго сродства никакому прямому изслѣдованію не подлежатъ. Притомъ же это избирательное сродство двухъ клѣточекъ, только отодвигая рѣшеніе задачи, не представляетъ собою и послѣдняго предѣла анализа: ниже и глубже его лежитъ опять-таки механика атомовъ.
Читатель безъ труда припомнитъ многія подобныя якобы объясненія, дающія уму только кажущееся, словесное удовлетвореніе и вытекающія изъ того предразсудка, будто свести явленіе къ его простѣйшимъ элементамъ значитъ непремѣнно понять его. Совсѣмъ это не вѣрно, и въ такихъ случаяхъ мы очень часто получаемъ вящшее затемненіе вмѣсто объясненія. Объ теоріи Рамбоссона этого сказать нельзя: она ничего не затемняетъ, но едва ли многое и объясняетъ. Можно съ большою вѣроятностью думать, что его законъ передачи и превращенія мимическаго движенія заключаетъ въ себѣ нѣчто плодотворное и, будучи обставленъ болѣе солидно, впишетъ любопытную страницу въ философію естествознанія. Но специфическая истина «героевъ и толпы» остается все-таки тайной и останется таковою вплоть до тѣхъ поръ, пока не будутъ выяснены условія, при которыхъ создаются герои и создается толпа; или, говоря терминологіей Рамбоссона, условія, при которыхъ процессъ передачи и превращенія мимическаго движенія происходитъ съ различною степенью интенсивности, то поднимаясь до совершеннаго помраченія разума въ «толпѣ», то опускаясь до нуля, до полнаго бездѣйствія.
Совсѣмъ съ другой стороны подошелъ къ занимающему насъ предмету итальянскій психіатръ Ломброзо. Явленія автоматической подражательности и повиновенія, то есть стадные и рабочіе инстинкты по Гальтону, или факты передачи мимическаго движенія но Рамбоссону, занимаютъ Ломброзо исключительно въ формѣ массовыхъ народныхъ волненій, причемъ, однако, центръ тяжести его изслѣдованія, въ связи съ его прежними работами, лежитъ не въ «толпѣ», а въ «герояхъ». Теорія Ломброзо, которую онъ не совсѣмъ удачно называетъ «психіатро-зоологическою», состоитъ въ слѣдующемъ.
Въ природѣ открытъ законъ инерціи. Подчинено ему и человѣчество. Оно въ высшей степени консервативно и отчасти безсознательно, а иногда и сознательно противится всякимъ ново введеніямъ, приспособляясь къ которымъ, нервные центры испытываютъ утомленіе, доходящее иногда до настоящаго страданія. Правда, разныя мелочныя новинки пріятно ласкаютъ чувства обыкновеннаго, средняго человѣка, но крупныя нововведенія завоевываютъ себѣ мѣсто лишь съ величайшимъ трудомъ. Консерватизмъ есть общій законъ исторіи, революціонныя же массовыя движенія составляютъ исключенія, нѣчто не соотвѣтственное нормальной природѣ человѣка, а потому и для возникновенія ихъ нужны особыя, ненормальныя условія. Нужно, во-первыхъ, чтобы лишенія и страданія, доставляемыя даннымъ порядкомъ вещей, достигли высокой степени. Но за всѣмъ тѣмъ, масса, задерживаемая силою консерватизма, лишь безсознательно стремится къ перемѣнѣ и для вызова ея на поле дѣйствія нуженъ примѣръ энергическихъ, но опять-таки ненормальныхъ людей. Такой особенный, ненормальный человѣкъ открыто борется съ нормальною силою консерватизма, увлекая за собой толпу и либо падаетъ въ этой борьбѣ съ титуломъ безумца, либо, въ случаѣ удачи, завоевываетъ себѣ въ исторіи имя великаго человѣка.
Надо замѣтить, что Ломброзо изложилъ свою «психіатро-зоологическую» теорію очень бѣгло, въ маленькой брошюрѣ, по поводу скандала съ нѣкіимъ Коканьеллеромъ, мелкимъ итальянскимъ политическимъ дѣятелемъ и писателемъ. Сама теорія изложена въ приведенныхъ немногихъ строкахъ почти полностію и въ такомъ видѣ представляетъ нѣчто очень произвольное и бездоказательное, содержащее лишь намекъ на что-то цѣльное и законченное. Она получаетъ, однако, большой интересъ въ связи съ другой, спеціальной работой Ломброзо, «Геній и сумасшествіе», а потому читателю «Отечественныхъ Записокъ» будетъ въ непродолжительномъ времени предложено вновь къ ней обратиться.
- ↑ Приношу глубокую благодарность В. В. Лесевичу, обратившему мое вниманіе на книгу Гальтона и сдѣлавшему для меня переводъ главы «Стадные и рабскіе инстинкты».