НАУЧНЫЯ ПИСЬМА.
правитьЕще нѣсколько словъ о теоріи Ломброзо. — «Психологія великихъ людей» Жоли. — «Естественная исторія претендентовъ» г. Брикнера. — Самозванецъ Ахія и дже-Неронъ. — Религіозные самозванцы и претенденты. — Еврейскіе и другіе лже-мессіи. — Исторія Товянскаго. — Заключеніе.
Изъ статьи г-жи Лѣтковой, напечатанной въ мартовской книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ», читатели могли получить достаточно полное и ясное понятіе о «психіатро-зоологической» теоріи Ломброзо. Я думаю, однако, что теорія эта, возбудивъ въ читателѣ большой интересъ, натолкнувъ на рядъ, можетъ быть, совсѣмъ новыхъ мыслей, не удовлетворила его именно, какъ теорія массовыхъ движеній. Несмотря на большое количество фактическаго матеріала, принятого въ соображеніе итальянскимъ психіатромъ, самые устои его теоріи довольно произвольны, недостаточно обоснованы или, по крайней мѣрѣ, выражены слишкомъ афористически. Не видно, напримѣръ, почему въ природѣ царитъ законъ инерціи въ смыслѣ неподвижности, когда съ гораздо большимъ правомъ можно сказать, что въ природѣ царитъ законъ неустаннаго движенія. Переводъ слова инерція словомъ консерватизмъ, противопоставленіе непремѣнно ненормальнаго человѣка нормальности консерватизма, подведеніе разстроеннаго ума и альтруистическихъ чувствъ, доведенныхъ до извѣстнаго градуса, за одну скобку ненормальности, все это болѣе остроумно, чѣмъ доказательно. Можно опять-таки съ неменьшимъ правомъ говорить, что совершенно ненормально инертное претерпѣваніе голода и лишеній, что въ огромномъ большинствѣ массовыхъ движеній принимаютъ участіе люди ненормальные или же стремящіеся выйдти изъ ненормальнаго положенія, и т. д. Вообще тутъ возможна довольно разнообразная игра словами, болѣе или менѣе остроумная и занимательная, но очень мало уясняющая дѣло. Самое понятіе массоваго движенія оказывается очень неопредѣленнымъ, потому что оно, очевидно, не можетъ быть отождествлено непремѣнно съ революціей, по крайней мѣрѣ, въ томъ же смыслѣ, въ какомъ были революціонны движенія, вызванныя Колой ди-Ріензи и Мазаньелло.
Затѣмъ остается, конечно, проблематичнымъ основной тезисъ Ломброзо — о близости сумасшествія и геніальности, тезисъ, имѣющій, впрочемъ, только косвенное отношеніе къ психіатро-зоологической теоріи. Это вопросъ не новый и, какъ читателю извѣстно, Ломброзо въ этомъ отношеніи гораздо умѣреннѣе своихъ предшественниковъ. Онъ приводитъ, между прочимъ, и рядъ именъ, принадлежащихъ людямъ геніальнымъ, которые, однако, не имѣли никакой склонности къ разстройству умственныхъ способностей. Тѣмъ не менѣе онъ настаиваетъ на томъ, что «genio е follia» — близкіе родственники. Какъ бы, однако, самъ по себѣ ни былъ обставленъ этотъ тезисъ у Ломброзо, надо сказать, что онъ обставленъ все-таки несравненно лучше, чѣмъ его отрицаніе въ недавно вышедшей книгѣ Жоли (Joly) «La psychologie des grands hommes». Мнѣ еще придется вернуться къ этой книжкѣ, объ которой уже заявлено въ газетахъ, что она переводится на русскій языкъ. Теперь я скажу лишь нѣсколько словъ о тѣхъ главахъ «Психологіи великихъ людей», которыми опровергается тезисъ Ломброзо. Жоли не знаетъ итальянскаго психіатра и возраженія его относятся главнымъ образомъ къ старому сочиненію Моро («La psychologie morbide dans ses rapports avec la philosophie de l’histoire»). Было бы поэтому несправедливо прямо сопоставлять отдѣльные аргументы Жоли и Ломброзо. Нельзя, однако, все-таки не сказать, что, въ противоположность Ломброзо, Жоли довольствуется въ вопросѣ о геніи и сумасшествіи ничтожнымъ фактическимъ матеріаломъ и преимущественно аргументами «отъ разума», иногда любопытными, а иногда очень скудными. Мысль о возможности совмѣщенія геніальности и сумасшествія въ одномъ лицѣ Жоли даже до такой степени презираетъ, что отдѣлывается отъ нея нѣсколькими строками. Онъ говоритъ: «утвержденіе, что сила и слабость, болѣзнь и здоровье, порядокъ и безпорядокъ суть одно и тоже или зависитъ отъ одинаковыхъ условій, утвержденіе это есть чисто игра ума». И затѣмъ ссылается для дальнѣйшаго опроверженія этой игры ума на Поля Жане — авторитетъ слишкомъ двусмысленный! Замѣтьте, что эти якобы очень убѣдительныя строки направлены противъ извѣстной формулы Моро: «геніальность есть неврозъ», то есть именно болѣзнь, а не здоровье. Какъ бы ни была преувеличенно парадоксальна формула Моро, но мы знаемъ, что Магометъ, Лютеръ, Кардано, Контъ, Шопенгауеръ и проч., и проч., люди обширнаго ума, энергической воли и широкихъ замысловъ, страдали тѣмъ или другимъ видомъ душевнаго разстройства. Это факты, подлежащіе объясненію, а уже никакъ не отрицанію, единственно въ силу того, что сила и слабость, болѣзнь и здоровье, порядокъ и безпорядокъ не одно и тоже. Мы очень хорошо знаемъ, что все это логически противоположныя категоріи, но не можемъ все-таки ради нихъ выкинуть изъ своей памяти и стереть со страницъ исторіи рядъ несомнѣнныхъ фактовъ.
Другой примѣръ. Альфредъ де-Мюссе, человѣкъ не великій, но все-таки далеко превышающій средній уровень, былъ пьяница. Этотъ фактъ, въ цѣломъ ряду другихъ подобныхъ, естественно останавливаетъ на себѣ вниманіе. И вотъ какъ относится къ этому факту Жоли. Онъ приводитъ сначала одно изъ нарѣченій Ларошфуко и затѣмъ дополняетъ его по своему. «Вѣрное толкованіе изрѣченія Ларошфуко состоитъ въ слѣдующемъ, говоритъ онъ: — только великіе люди могутъ проявлять великіе недостатки… безнаказанно. Пусть у геніальнаго человѣка есть слабости, пороки, недостатки, это его дѣло! Человѣчество, вѣнчающее его славой за его заслуги, хочетъ только, чтобы эти недостатки вознаграждались избыткомъ преданности своему дѣлу, любви къ прекрасному, ясности ума, силы вниманія, словомъ, чтобы они не мѣшали ему дѣлать великія дѣла… Иначе говоря, надо, чтобы недостатки не вторгались въ священную область его прямого собственнаго дѣла. Такъ оно и есть, если мы захотимъ поближе приглядѣться въ исторіи литературы и искуства, равно какъ и къ исторіи въ тѣсномъ смыслѣ слова. Много было говорено объ увлеченіяхъ Альфреда де-Мюссе. Но, на ряду съ ними, критика всегда видѣла твердый и ясный здравый смыслъ, поддерживающій даже его самыя легкомысленныя фантазіи, и Низаръ имѣлъ полное право сказать, что этотъ наиболѣе безпорядочный (le plus troublé) сынъ девятнадцатаго вѣка остался, въ главныхъ основаніяхъ поэзіи, вѣрнымъ школѣ Буало». Прочитавъ все это, невольно спрашиваешь: ну, такъ что-жь? Во-первыхъ, при чемъ тутъ школа Буало, а во-вторыхъ, развѣ у насъ объ томъ рѣчь, чтобы прощать или не прощать великому человѣку его слабости, пороки, недостатки? Дѣло просто въ томъ, чтобы констатировать эти тѣни, эти пятна на солнцѣ, если угодно, и затѣмъ объяснить. Можно, конечно, оставить совсѣмъ въ сторонѣ слѣды разстроеннаго духа въ Магометѣ, Лютерѣ, Контѣ, Шопенгаурѣ и проч. («это ихъ дѣло!») и довольствоваться оцѣнкою ихъ работы, поскольку ее можно уединить въ «священной области», что, впрочемъ, не всегда удобно и даже не всегда возможно. Но если поставленъ вопросъ именно о близости геніальности и сумасшествія, такъ ужь это не ихъ дѣло, а дѣло науки. Науки, а не «максимъ» Ларошфуко или удачныхъ фразъ Низара или Сентъ-Бёва, къ которымъ Жоли слишкомъ часто прибѣгаетъ для разрубанія узловъ (на подобіе Александра Македонскаго), когда ихъ нужно развязать.
Возвратимся къ Ломброзо. Если его психіатро-зоологическая теорія недостаточно обоснована, если его взгляды на родственность геніальности и сумасшествія проблематичны, то связующее звѣно этихъ двухъ половинъ теоріи, ученіе о маттоидахъ, какъ о «герояхъ» или вожакахъ массовыхъ движеній, заслуживаетъ полнаго вниманія. Безъ сомнѣнія, отнюдь не всегда, но очень часто все-таки во главѣ толпы становятся эти безкорыстные, хотя и самолюбивые, и властолюбивые, и честолюбивые, увлекательные, хотя и полубезумные люди, которыхъ я, впрочемъ, предпочелъ бы характеризовать не двусмысленнымъ и вмѣстѣ слишкомъ одностороннимъ словомъ «маттоидъ», а цѣлымъ выраженіемъ; именно тѣмъ удивительнымъ выраженіемъ, которое лѣтописецъ Выговской старообрядческой пустыни употребляетъ, говоря объ Андреѣ Денисовѣ: «И тако Богомъ поставляемъ, приходитъ самозванъ, паче же рещи богозванъ, къ подвигу». Какъ ни дерзко это выраженіе, но оно едва покрываетъ дерзость и безуміе самихъ лже-пророковъ. Остановимся на какой-нибудь опредѣленной группѣ, напримѣръ, на приводимыхъ Ломброзо итальянскихъ маттоидахъ. Это люди очень различнаго умственнаго роста, но всѣ они, начиная съ Ріензи, «память котораго священна всѣмъ итальянцамъ», и кончая Лацаретти, котораго, конечно, всѣ забыли, или Коккапьеллеромъ, если только Ломбразо не преувеличиваетъ его фигуру; всѣ они самозваны для здравомыслящаго посторонняго наблюдателя и богозваны съ своей точки зрѣнія или, по крайней мѣрѣ, съ точки зрѣнія ихъ послѣдователей. Дѣлаю эту оговорку — «по крайней мѣрѣ», потому что самъ вожакъ, болѣе или менѣе уклоняясь отъ чистаго типа маттоида, можетъ быть обманщикомъ нетолько въ объективномъ, а и въ субъективномъ смыслѣ. Онъ можетъ и совсѣмъ не вѣрить въ свое провиденціальное назначеніе, но вмѣстѣ съ тѣмъ искренно вѣрить въ надобность или справедливость того дѣла, ради котораго онъ носитъ личину. Можетъ вѣрить тою странною, но не рѣдко встрѣчающеюся полу-вѣрою, которая какъ бы то воритъ человѣку: есть въ тебѣ высшая сила, говорятъ въ тебѣ не земной голосъ, но слабъ онъ, а все-таки говоритъ, и потому не грѣхъ будетъ, если ты, для убѣжденія толпы, прибѣгнешь къ какому-нибудь фокусу и ложному чуду или, по выраженію пророка Іереміи, «мечты сердца своего» выдашь за дѣйствительность (я думаю, мимоходомъ сказать, что этого рода полу-вѣра довольно обыкновенна у спиритовъ). Можетъ, наконецъ, вожакъ ни вѣрить, ни полу-вѣрить, а прямо лгать въ видахъ своихъ личныхъ цѣлей. Но тогда онъ уже совсѣмъ уклонится отъ типа маттоида, все-равно какъ уклонится въ другую сторону, если не будетъ прикрываться никакимъ самозванствомъ въ обширномъ смыслѣ слова.
Далѣе, какъ ни оскорбительны для великихъ людей могутъ показаться нѣкоторыя мысли Ломброзо, но надо все-таки сказать, что и въ этомъ отношеніи онъ въ значительной степени правъ. Я теперь говорю не о родственности геніальности и сумасшествія — пусть этотъ вопросъ остается нерѣшеннымъ въ общемъ смыслѣ, а въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ онъ подлежитъ фактической провѣркѣ. Правъ итальянскій психіатръ въ своей постановкѣ вопроса о великихъ людяхъ, какъ герояхъ, увлекающихъ толпу. Когда говорятъ о великихъ людяхъ, то имѣютъ обыкновенно въ виду либо размѣры ихъ силъ, превышающіе средній уровень человѣческихъ способностей, либо размѣры вклада, сдѣланнаго, по мнѣнію изслѣдователя или апологета, великимъ человѣкомъ въ сокровищницу человѣчества. Но независимо отъ этихъ двухъ совершенно законныхъ точекъ зрѣнія, стоитъ еще вопросъ объ отношеніяхъ, существующихъ между великимъ человѣкомъ и его послѣдователями, количество и степень увлеченія которыхъ, какъ волны, выносятъ великаго человѣка изъ житейскаго моря на берегъ, въ исторію. Не разъ и не два, не тысячу и не милліонъ разъ въ этомъ житейскомъ морѣ тонули великія дарованія, способныя можетъ быть затмить собою всѣхъ исторически извѣстныхъ намъ звѣздъ первой величины. И, наоборотъ, на историческомъ берегу мы часто видимъ то самое, что бываетъ и на настоящемъ морскомъ берегу послѣ отлива: копошатся разные слизняки.
Такое неравновѣсіе судебъ зависитъ отъ трехъ категорій причинъ. Во-первыхъ, тутъ могутъ вліять разныя мелкія, иногда поразительно мелкія случайности. Для примѣра приведу одно Соображеніе Гальтона (въ «Наслѣдственности таланта»). Говоря о знаменитыхъ полководцахъ, онъ замѣчаетъ, что прежде, чѣмъ стать «великимъ» на этомъ поприщѣ, человѣкъ долженъ пережить многія опасности: если онъ будетъ убитъ въ первомъ же сраженіи, то, понятное дѣло, его даже совершенно исключительныя военныя дарованія останутся неизвѣстны міру. А въ числѣ шансовъ быть убитымъ или не убитымъ въ сраженіи, между прочимъ, находится и большой или малый ростъ и дородство. Шансы эти Гальтонъ старается съ точностью вычислить математически. Выходитъ, напримѣръ, что Нельсонъ, часто бывавшій въ огнѣ и убитый при Трафальгарѣ на 47-мъ году своей жизни, въ значительной степени обязанъ своей славой малорослости и тщедушности. Будь онъ выше ростомъ и толще, онъ имѣлъ бы извѣстный шансъ быть убитымъ раньше, задолго до своихъ послѣднихъ, блестящихъ побѣдъ, установившихъ его славу. Величіе полководца — дѣло довольно двусмысленное (о чемъ у насъ, вѣроятно, впослѣдствіи и особый разговоръ будетъ), и я привелъ соображеніе Гальтона только какъ образчикъ вліянія разныхъ мелочныхъ обстоятельствъ на судьбу великихъ людей; подобныя мелочи могутъ встрѣтиться на каждомъ поприщѣ. Второй рядъ причинъ, сплошь и рядомъ заставляющихъ сильныхъ людей безслѣдно исчезать въ темныхъ глубинахъ житейскаго моря, заключается въ характерѣ общественнаго строя данной страны. Когда говорятъ (и въ извѣстномъ смыслѣ справедливо говорятъ), что чудеса древне греческаго искуства и философіи обязаны своимъ существованіемъ рабству, предоставлявшему свободнымъ людямъ досугъ, или что блескъ нашей литературы сороковыхъ годовъ стоялъ въ такомъ же отношеніи къ крѣпостному праву; когда говорятъ это, то забываютъ обыкновенно, что на одного Езопа, на одного Эпиктета, на одного Шевченку приходятся можетъ быть тысячи затертыхъ дарованій, передъ которыми померкли бы можетъ быть таланты Фидіевъ и Тургеневыхъ. Наконецъ, третье условіе успѣха или неуспѣха лежитъ въ степени своевременности и умѣстности предпринимаемаго дѣла. Совершенно равныя силы, пущенныя въ ходъ въ разное время и въ разныхъ мѣстахъ, могутъ дать совершенно различные результаты вообще и въ частности для самихъ носителей этихъ силъ. Если не самъ Ермакъ, то ближайшій его помощникъ Иванъ Кольцо былъ приговоренъ къ смертной казни за волжскіе разбои, а перенеся свою дѣятельность съ Волги за Уралъ, Ермакъ сталъ историческимъ лицомъ, которому ставятъ монументы.
Ставъ на эту послѣднюю точку зрѣнія, Ломброзо натурально долженъ былъ придти къ заключенію объ условности понятія «великихъ людей», а вмѣстѣ съ тѣмъ для него изъ за «великаго человѣка» выдвинулся впередъ просто вожакъ, «герой», увлекающій толпу на большое или малое, глупое или умное, доброе или злое дѣло. При этомъ, однако, Ломброзо, въ качествѣ психіатра, ограничился только одною стороною отношеній героя и толпы или, точнѣе говоря, однимъ изъ способовъ вліянія героя на толпу, тѣмъ именно способомъ, который находится въ распоряженіи маттоида. Но, какъ уже было сказано выше, характернѣйшая черта маттоида состоитъ въ самозванствѣ, въ придаваніи себѣ особеннаго, сверхъестественнаго, провиденціальнаго значенія; а затѣмъ отъ чистаго тина маттоида возможны уклоненія въ двѣ противоположныя стороны, именно по направленію къ завѣдомому, злостному обману и по направленію къ полному отсутствію самозванства. Уже изъ этого, чисто логическаго разсужденія слѣдуетъ заключить, что Ломброзо слишкомъ поторопился обобщеніемъ, говоря, что во главѣ всякаго массоваго движенія стоить непремѣнно маттоидъ. Объ этомъ свидѣтельствуетъ и исторія. Но исторія свидѣтельствуетъ еще объ одной вещи, а именно, что самозванство бываетъ нетолько религіозное, а и политическое; что толпа увлекается нетолько вѣрою въ облыжно-божественныя черты вожака, а и вѣрою въ облыжно царственное его происхожденіе.
Изъ нижеслѣдующаго читатель увидитъ, какъ богатъ относящійся сюда историческій матеріалъ и какъ неудачно справляются съ нимъ спеціалисты.
Г. Брикнеръ, извѣстный дерптскій профессоръ, помѣстилъ въ журналѣ Поля Линдау «Nord und Süd» (Band 15) статью подъ заманчивымъ заглавіемъ: «Zur Naturgeschichte der Prätendenten». Оставимъ въ сторонѣ краткія вступительныя соображенія г. Брикнера о возможности обработать исторію по типу наукъ естественныхъ. Соображенія эти малоцѣнны и теперь къ нашему дѣлу не идутъ.
Г. Брикнеръ полагаетъ, что «естественная исторія претендентовъ» очень подвинется впередъ, если намъ удастся ихъ классифицировать. Задача его статьи главнымъ образомъ именно и состоитъ въ классификаціи, хотя онъ не отказывается отъ попутныхъ замѣчаній о причинахъ и вообще условіяхъ появленія претендентовъ. Онъ раздѣляетъ ихъ на два отдѣла: подлинныхъ претендентовъ и ложныхъ, самозванцевъ. Подлинные опять подраздѣляются на классы, но намъ до нихъ дѣла нѣтъ. Что же касается самозванцевъ, то никакой дальнѣйшей классификаціи г. Брикнеръ ихъ не подвергаетъ, а даетъ только бѣглый очеркъ исторически извѣстныхъ самозванцевъ, съ маленькимъ заключеніемъ объ условіяхъ ихъ появленія и успѣха.
Изъ древнихъ г. Брикнеръ поминаетъ только лже-Смердиса персидскаго, и лже-Фялиппа и лже-Александра македонскихъ. Въ средневѣковую эпоху онъ насчитываетъ лже-Генриха императора, лже-Вальдемара бранденбургскаго, лже-Ричарда англійскаго, лжеСтуре шведскаго и рядъ лже-Себастіановъ португальскихъ. Къ новѣйшему времени относятся лже-Людовики XVII, якобы дѣти казненнаго короля Людовика XVI, изъ которыхъ наиболѣе извѣстенъ часовщикъ Наундорфъ: дѣти его здравствуютъ и претендуютъ по сейчасъ.
Оканчивая этотъ списокъ, г. Брикнеръ замѣчаетъ, что онъ, можетъ быть, и пропустилъ что-нибудь замѣчательное, но что, во всякомъ случаѣ, въ исторіи западной Европы самозванцы являются только въ видѣ рѣдкихъ исключеній. Совсѣмъ другое дѣло въ Россіи. Начиная съ лже-Димитрія I, мы имѣемъ: «тушинскаго вора», лже-Петра (сына Ѳедора); потомъ въ Астрахани объявился царевичъ Августъ, потомъ князь Иванъ (сказался сыномъ Грознаго отъ Колтовской); тамъ же явился царевичъ Лаврентій, якобы внукъ Грознаго отъ царевича Ивана; въ степныхъ юртахъ явились: царевичъ Ѳедоръ, царевичъ Елементій, царевичъ Савелій, царевичъ Семенъ, царевичъ Василій, наконецъ, царевичи: Ерошка, Гаврилка, Мартынка — все якобы сыновья царя Ѳедора Иваныча. Съ воцареніемъ Михаила Ѳедорыча самозванцы не прекращаются, но если они и доставляли правительству безпокойство, то только какъ угроза, а не настоящимъ какимъ-нибудь вредомъ. Замѣчательнѣе другихъ, но и то своей несчастной судьбой, польскій шляхтичъ Луба, котораго увѣрили, что онъ сынъ Марины Мнишекъ отъ перваго самозванца. (Г. Брикнеръ ошибочно утверждаетъ, что Луба выдавалъ себя за сына царя Василія Шуйскаго). При Алексѣѣ Михайловичѣ опять встрѣчаемъ трехъ четырехъ самозванцевъ. Стенька Разинъ гнушался самозванствомъ самъ, но въ его шайкѣ были нѣкоторое время лже-Никонъ патріархъ и лже Алексѣй, сынъ царя. При Петрѣ и его преемникахъ тоже не обошлось безъ самозванцевъ. Былъ лже-Иванъ (братъ Петра), нѣсколько лже Алексѣевъ (сыновей Петра). Лже-Петры III были и до, и послѣ Пугачева (появлялись они и въ Черногоріи, и въ Албаніи). Былъ лже-Иванъ Антоновичъ. Въ новѣйшее время были лже-Константины, лже-графиня Ловичъ.
Свой бѣглый и, какъ сейчасъ увидимъ, далеко не полный очеркъ г. Брикнеръ заканчиваетъ отчасти справедливыми, но довольно скудными замѣчаніями о томъ, что самозванцы встрѣчаютъ благопріятную почву тамъ, гдѣ масса народа подавлена, гдѣ народъ невѣжественъ и дикъ, гдѣ порядокъ престолонаслѣдія еще не установился, гдѣ таинственность смерти какого-нибудь виднаго лица даетъ пищу слухамъ, что оно живо. Но тутъ же мы встрѣчаемъ мысль, что во многихъ волненіяхъ, вызванныхъ самозванцами, самое самозванство играло второстепенную, побочную роль. Такъ, напримѣръ, между пугачевскимъ бунтомъ и похожденіями разбойничьихъ атамановъ той же эпохи, Кулаги, Брагина и т. п., по существу нѣтъ никакой разницы, хотя ни Кулага, ни Брагинъ не были самозванцами. Дѣйствительно, если читатель смутится въ этомъ отношеніи размѣрами пугачевскаго бунта и его громкою историческою извѣстностью, то стоитъ только припомнить рядъ мелкихъ лже-Петровъ III — Кремнева, Богомолова, Ханина, которые уже рѣшительно ничѣмъ не отличаются отъ Брагиныхъ и Кулагъ. Г. Брикнеръ не замѣчаетъ, какое важное значеніе имѣетъ это обстоятельство для всей "естественной исторіи претендентовъ и въ особенности для ихъ классификаціи.
Возьмемъ два случая самозванства изъ тѣхъ, которые совсѣмъ пропущены г. Брикнеромъ.
Въ 1625 г. въ Москву явилось нѣсколько запорожцевъ и одинъ грекъ, въ видѣ посольства отъ нѣкоего Александра Ахіи. назвавшагося турецкимъ царевичемъ, сыномъ султана Магомета, и проживавшаго въ то время въ Запорожья. Ахія разсказывалъ, что его мать была гречанка и самъ онъ христіанинъ, что онъ много путешествовалъ по Европѣ и теперь находится въ Запорожья, чтобы поднять казаковъ противъ Турціи; весною слѣдующаго года онъ разсчитываетъ идти въ походъ, такъ какъ волошская земля. Болгарія и иныя страны уже признали его государемъ и онъ встрѣтитъ готовое войско изъ православныхъ сербовъ, болгаръ и грековъ. Ахія просилъ у московскаго царя помощи. Несмотря на то, что Москва сама довольно натерпѣлась отъ самозванцевъ и при случаѣ очень настоятельно требовала ихъ выдачи у турокъ, казаковъ, поляковъ, къ Ахіи она отнеслась любезно: въ помощи ему отказала, но одарила соболями, лисицами, бархатами. Затѣмъ Ахіи дѣйствительно удалось было всполошить запорожцевъ, но за другими дѣлами предпріятіе это не выгорѣло, и Ахія уѣхалъ, въ сопровожденіи всего четырехъ человѣкъ, въ Кіевъ. Полякамъ, почему-то интересовавшимся Ахіей, казаки могли съ чистою совѣстью отвѣчать: «Царикъ Ахія какъ пришелъ невѣдомо откуда, такъ и ушелъ невѣдомо куда». Въ Кіевѣ Ахію пріютилъ митрополитъ Іовъ и потомъ переправилъ въ московское государство, гдѣ самозванца встрѣтили съ прежнею двусмысленною любезностью: прямой помощи не оказали, но, продержавъ нѣкоторое время не безъ почета, дали уйти въ Европу, черезъ Архангельскъ. Въ 1637 году Ахія появился въ Черниговѣ, куда звалъ запорожскихъ и донскихъ казаковъ, но никто, повидимому, на этотъ зовъ не откликнулся, и никакихъ дальнѣйшихъ свѣдѣній объ этомъ самозванцѣ не имѣется.
Въ концѣ 68 года Греція и вся, вовлеченная въ кругъ римской жизни Азія были взволнованы удивительнымъ извѣстіемъ: Неронъ не то воскресъ, не то и не умиралъ даже, а счастливо избѣгъ угрожавшей ему опасности. Самозванецъ былъ какой-то рабъ, чрезвычайно похожій на трагикомическаго тирана и вдобавокъ обладавшій его музыкальными талантами. Появленію самозванца предшествовали смутные слухи въ народѣ, что Неронъ живъ и скрывается гдѣ-то у Парѳянъ. Неудивительно, что христіане, до послѣдней степени возбужденные гоненіями, видѣли въ возрожденномъ Неронѣ антихриста, новаго и еще болѣе страшнаго гонителя, за паденіемъ котораго долженъ слѣдовать окончательный судъ надъ неправдой. Неудивительно, что и вообще лже-Неронъ навелъ своимъ появленіемъ ужасъ на многихъ. Но у него были и ярые сторонники. Какія-то упованія связывались съ этимъ именемъ, наполнившимъ міръ своею славою. Когда лже-Неронъ былъ убитъ, тѣло его возили по Азіи, потомъ привезли въ Римъ, чтобы всѣхъ убѣдить въ его смерти; но это не помѣшало появленію еще, по крайней мѣрѣ, одного лже-Нерона, а можетъ быть и двухъ. Увѣренность же, что Неронъ живъ, продолжалась едва ли не до конца IV вѣка.
Вотъ два совершенно различныхъ типа самозванцевъ. Уже одно то кладетъ рѣзкую разницу между ними, что за лже-Нерономъ первымъ слѣдовалъ второй, а можетъ быть и третій, между тѣмъ какъ «царикъ Ахія» и въ историческомъ смыслѣ, «какъ пришелъ невѣдомо откуда, такъ и ушелъ невѣдомо куда». Въ исторіи не рѣдокъ фактъ появленія самозванцевъ цѣлыми, такъ сказать, гнѣздами. Таковы были наши лже-Дмитріи и лже-Петры, таковы лже-Себастіаны португальскіе, таковы же и лже-Нероны; такова наконецъ цѣлая огромная группа самозванцевъ, какъ увидимъ, совсѣмъ оставленная въ сторонѣ г. Брикнеромъ. Въ подобныхъ случаяхъ никакая публичность казни, никакая торжественность заявленій и объясненій, никакая очевидность вообще неспособны, по крайней мѣрѣ, до поры до времени, искоренить связанныя съ извѣстнымъ именемъ или лицомъ упованія и страхи. Для такихъ самозванцевъ почва лежитъ въ матеріальныхъ условіяхъ и духовномъ складѣ народной жизни. Ахія же есть, повидимому, просто изобрѣтеніе митрополита Іова, въ Доторомъ ревность къ православію питала мечту объединенія и освобожденія христіанскаго населенія Турціи. Затѣмъ польское it московское правительства пользовались или могли пользоваться имъ для политическихъ интригъ, но массамъ онъ былъ чужой и остается неизвѣстнымъ насколько удачна теоретически можетъ быть и остроумная комбинація Ахіи: султанскій сынъ и вмѣстѣ христіанинъ. Должно быть не особенно удачна, потому что ничего изъ затѣи не вышло и больше она не повторялась; черногорскій самозванецъ прошлаго вѣка, Степанъ Малый, питавшій широкіе политическіе замыслы и пользовавшійся успѣхомъ, выдавалъ себя уже не за султанскаго сына, а за русскаго императора Петра III.
Такимъ образомъ самозванецъ, какъ орудіе политической интриги, и самозванецъ, опирающійся на убѣжденія или чувства массъ, это двѣ совсѣмъ разныя фигуры. Безъ сомнѣнія, фактически они могутъ соединяться въ одномъ лицѣ, какъ то часто было съ самозванцами, которыми Польша снабжала Москву, но логически это два отдѣльные момента самозванства, и «естественная исторія претендентовъ» отнюдь не должна ихъ смѣшивать. Тѣмъ болѣе, если историкъ знаетъ, какъ знаетъ г. Брикнеръ, что одновременно съ самозванцами дѣйствуютъ иногда разные предводители, не прибѣгающіе къ самозванству, но опирающіеся на тотъ же самый матеріалъ и дѣйствующіе въ томъ же самомъ направленіи. Еще вопросъ въ какомъ смыслѣ можетъ быть названъ «претендентомъ», напримѣръ, даже извѣстнѣйшій изъ лже-Петровъ, а можетъ быть и самозванцевъ вообще, Пугачовъ. По его собственнымъ словамъ, онъ «дальняго намѣренія, чтобъ завладѣть всѣмъ россійскимъ царствомъ, не имѣлъ, ибо, разсуждая о себѣ, не думалъ къ правленію быть, по неумѣнію граматѣ, способенъ». Въ искренности этихъ словъ нѣтъ никакого резона сомнѣваться. Въ высшей степени вѣроятно, что собственно о тронѣ Пугачовъ не помышлялъ, хотя и назвался именемъ вѣнценосца. Во всякомъ же случаѣ, по характеру своей дѣятельности, своего вліянія, своихъ отношеній, какъ справедливо указываетъ самъ г. Брикнеръ, какой-нибудь лже-Петръ Богомоловъ или Кремневъ ничѣмъ не отличался отъ какого-нибудь атамана Брагина или Кулаги, который, однако, нетолько претендентомъ, а и самозванцемъ не былъ. Подобные люди очень часто являются при массовомъ движеніи рядомъ съ самозванцами. Были они у насъ, напримѣръ, и во времена первыхъ самозванцевъ. Характеризуя одного изъ нихъ, Ляпунова, Соловьевъ говоритъ: «Такіе люди обыкновенно становятся народными вождями въ смутныя времена: истомленный, гнетомый нерѣшительнымъ положеніемъ, народъ ждетъ перваго сильнаго слова, перваго движенія, и кто первый произнесетъ роковое слово, кто первый двинется, тотъ и становится вождемъ народнаго стремленія» (Исторія Россіи VIII, 161). И далѣе: Ляпуновъ сталъ за Дмитрія противъ Шуйскаго, но былъ ли онъ увѣренъ въ личности Дмитрія, сказать нельзя. Вѣроятно, онъ «не имѣлъ никакихъ крѣпкихъ убѣжденій въ этомъ отношеніи и возсталъ при вѣсти о возстаніи, повинуясь своей энергической природѣ, не умѣя сносить, подобно другимъ, нерѣшительнаго положенія, не умѣя ждать». Понятно, что Ляпуновъ, не будучи самозванцемъ, въ извѣстномъ смыслѣ, какъ психологическій типъ и какъ историческая фигура, стоитъ гораздо ближе къ опирающимся на вѣрованія и упованія темныхъ массъ самозванцамъ, чѣмъ эти послѣдніе къ самозванцамъ — орудіямъ придворныхъ и политическихъ интригъ.
Далѣе, г. Брикнеръ упоминаетъ о лже-Филиппѣ македонскомъ, обыкновенно называемымъ Андрискомъ, о которомъ, однако, Нибуръ полагаетъ, что онъ былъ можетъ быть совсѣмъ не самозванецъ, а дѣйствительно сынъ послѣдняго македонскаго царя Персея. Такое же мнѣніе, какъ извѣстно, существуетъ и относительно лица, называемаго лже-Дмитріемъ I. А изъ этого слѣдуетъ, что разница между «подлинными претендентами» и самозванцами довольно шатка, ибо лже-Филиппъ IV остается по своей исторической роли ни мало не измѣненнымъ отъ разрѣшенія сомнѣній Нибура въ положительную или отрицательную сторону.
Тѣмъ не менѣе самозванство есть своеобразный историческій фактъ, заслуживающій полнаго вниманія науки, гораздо большаго, чѣмъ то, которое ему удѣляетъ г. Брикнеръ въ спеціально этому предмету посвященной статьѣ. Правда въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ и именно съ моральной точки зрѣнія историки придаютъ самозванству иногда уже слишкомъ большое значеніе. Такъ, напримѣръ, Соловьевъ полагаетъ, что лже-Дмитрій I искренно вѣрилъ въ свое царственное происхожденіе, и приводитъ такой аргументъ: «Чтобы сознательно принять на себя роль самозванца, сдѣлать изъ своего существа воплощенную ложь, надо бытъ чудовищемъ разврата, что и доказываютъ намъ характеры по, слѣдующихъ самозванцевъ», а, дескать, первый лже-Дмитрій завѣдомо не былъ «чудовищемъ разврата» и слѣдовательно, не могъ быть самозванцемъ сознательнымъ. Наоборотъ, «тушинскій воръ» было именно таковымъ, «и потому, говоритъ Соловьевъ, мы не имѣемъ права предполагать сильное преувеличеніе въ тѣхъ извѣстіяхъ чужеземныхъ, слѣдовательно, безпристрастныхъ, которыя называютъ его безбожнымъ, грубымъ, жестокимъ, коварнымъ, развратнымъ, составленнымъ изъ преступленій всякаго рода, и недостойнымъ носить имя и ложнаго государя» (Исторія Россіи, VIII, 78, 172). Что «тушинскій воръ» былъ въ нравственномъ отношеніи человѣкомъ очень низкопробнымъ, это несомнѣнно. Но выводить изъ факта сознательнаго самозванства увѣренность въ такой коллекціи пороковъ и преступленій столь же неосновательно, какъ относительными нравственными достоинствами лже-Дмитрія I доказывать искренность его вѣры въ свое царственное происхожденіе. Лже-Дмитрію первому приходилось такъ много лгать (хоть, напримѣръ, въ дѣлѣ о православіи или католичествѣ его самого и Марины Мнишекъ), что собственно облыжность имени ничего въ этомъ отношеніи рѣшающаго представить не можетъ. Вообще можно, кажется, съ увѣренностью сказать, что само по себѣ сознательное самозванство еще ничего не говоритъ о моральныхъ качествахъ носителя чужого имени; оцѣнка ихъ, этихъ моральныхъ качествъ, должна быть произведена на какихъ-нибудь болѣе прочныхъ основаніяхъ.
Нельзя все таки не пожалѣть, что, классифицируя «претендентовъ», г. Брикнеръ не остановился на рубрикахъ сознательныхъ самозванцевъ и искренно вѣрующихъ въ принадлежность имъ извѣстнаго имени и связанныхъ съ этимъ именемъ правъ и обязанностей; хотя провести это раздѣленіе сквозь сѣть конкретныхъ историческихъ фактовъ было бы, конечно, чрезвычайно трудно и даже невозможно. Но еще гораздо страннѣе и прискорбнѣе, что г. Брикнеръ упустилъ изъ виду цѣлую самостоятельную группу самозванцевъ и претендентовъ, а именно самозванцевъ религіозныхъ и претендентовъ на новые, ими самими создаваемые престолы. Здѣсь мы опять приближаемся къ темѣ Ломброзо.
Въ первую сицилійскую римско-рабскую войну (во II вѣкѣ до P. X.) рабъ Эвнъ, по происхожденію сиріецъ, провозгласилъ себя царемъ, подъ именемъ Антіоха. Еще задолго до возстанія, онъ пользовался большою популярностью среди своихъ разноплеменныхъ товарищей по несчастію — рабовъ. Это былъ не то юродивый, не то пророкъ. Онъ увѣрялъ, что имѣетъ непосредственныя сношенія съ богами, помощью очень простого фокуса извергалъ изо рта пламя, занимался предсказаніями и, между прочимъ, предсказывалъ, что будетъ царемъ. Богатый римлянинъ, которому принадлежалъ Эвнъ, кажется, снисходительно смотрѣлъ на его дурачества. По крайней мѣрѣ, онъ дѣлалъ себѣ и своимъ гостямъ потѣху изъ этого страннаго и смѣшного человѣка. Его приглашали на пиршества для распросовъ, какъ онъ будетъ царствовать, ему давали со стола лакомые куски, прося попомнить эту подачку и быть милостивѣе, когда онъ достигнетъ трона. Между тѣмъ среди рабовъ популярность его достигла такой степени, что одного его слова стало достаточно, чтобы вызвать страшное возстаніе. Рабы одного особенно жестокаго римлянина, нѣкоего Дамофила, обратились за совѣтомъ къ Эвну, какъ къ человѣку, устами котораго говоритъ божество. Эвнъ посовѣтовалъ и въ непродолжительномъ времени вся Сицилія была въ огнѣ, да и въ другихъ мѣстахъ, въ Македоніи, въ самомъ Римѣ, зашевелились рабы. Предсказаніе Эвна сбылось, онъ сталъ царемъ, подъ именемъ Антіоха, но римляне больше уже не смѣялись надъ нимъ. Напротивъ, лишь съ величайшими усиліями, да и то подъ конецъ лишь подкупомъ и измѣной, удалось имъ покончить съ царемъ Антіохомъ и со всѣмъ возстаніемъ. — Во второмъ сицилійскомъ возстаніи рабовъ мы видимъ флейтиста Сальвія, провозглашеннаго царемъ подъ именемъ Трифона. Онъ, подобно Эвну, слылъ за человѣка богодухновеннаго и пророка. Онъ окружилъ себя дарственнымъ величіемъ, являлся народу окруженный свитою, предшествуемый ликторами, въ вышитой пурпурной одеждѣ и проч. Преемникомъ его на фантастическомъ тронѣ былъ рабъ Атеніонъ, также обладавшій какими-то тайными знаніями и божественными дарами.
Если имѣть въ виду этого рода самозванцевъ и претендентовъ, то замѣчаніе г. Брикнера относительно количественнаго распредѣленія самозванцевъ между Россіей и западной Европой окажется не совсѣмъ вѣрнымъ. И западная Европа, и близкій и дальній Востокъ знаютъ огромное количество самозванцевъ, и трудно отдать въ этомъ отношеніи пальму первенства какому-нибудь вѣку или какой-нибудь національности. Правда, въ ранное время и въ разныхъ мѣстахъ самозванство осложняется разными обстоятельствами формальнаго свойства. Такъ у насъ въ смутное время и въ прошломъ вѣкѣ оно находило себѣ такой поводъ въ непорядкахъ престолонаслѣдія, какого, пожалуй, дѣйствительно не было въ другихъ мѣстахъ, но это именно только поводъ, одна изъ случайностей занимающаго насъ съ г. Бриннеромъ историческаго явленія. Въ 1578 году, португальскій король Себастіанъ погибъ почти со всѣмъ своимъ войскомъ въ сраженіи, въ Африкѣ, и трупъ его не былъ найденъ. Это обстоятельство послужило поводомъ для появленія нѣсколькихъ лже-Себастіановъ. Понятное дѣло, что такой поводъ немыслимъ тамъ, гдѣ короли не предводительствуютъ самолично войсками въ сраженіяхъ и не принимаютъ участія въ дальнихъ военныхъ экспедиціяхъ. Но понятно также, что при изученіи широко распространеннаго историческаго явленія, обстоятельству этому должна быть отведена чисто формальная роль. Поводы для появленія самозванцевъ постоянно измѣняются, но подъ этой измѣнчивой исторической пленкой дѣйствуютъ одни и тѣ же психологическіе и соціологическіе законы. Гдѣ въ чувствахъ, понятіяхъ, нравахъ и матеріальной обстановкѣ людей заложены условія, благопріятныя для самозванства, тамъ за поводомъ дѣло не станетъ. Онъ всегда найдется въ непорядкахъ ли престолонаслѣдія, въ таинственной ли смерти авторитетнаго лица, въ старомъ пророчествѣ, въ какомъ-нибудь случайномъ совпаденіи. Отмѣтить эти поводы, конечно, небезполезно. Но надо главнымъ образомъ найти общія и коренныя причины явленія, а для этого необходимо отодвинуть на задній планъ всѣ формальные признаки; иначе мы рискуемъ съузить свою задачу и пропустить сквозь пальцы очень цѣнный матеріалъ. Напримѣръ, вслѣдствіе нѣкоторыхъ яркихъ особенностей еврейской исторіи, она не знала самозванцевъ въ томъ узкомъ смыслѣ, въ какомъ разумѣетъ дѣло г. Брикнеръ, но въ ней были свои, особаго покроя самозванцы.
Извѣстно, что около нашей эры, то есть немного раньше и немного позже рождества истиннаго Христа, въ Іудеѣ появилась масса лже-мессій. Было бы долго, да и не нужно разсказывать исторіи всѣхъ этихъ самозванныхъ узурпарторовъ священнаго имени. Тутъ были и люди необычайной энергіи и вѣры въ свое дѣло, и совершенно ничтожные проходимцы; настоящіе «маттоиды», которые, какъ Ѳевда, увлекали тысячи людей обѣщаніями, въ родѣ того, что воды Іордана разступятся передъ ними, и своего рода «царевичи Ерошки, Гаврилки и Мартынки»; были люди политическаго темперамента, мечтавшіе о низверженіи римскаго владычества, объ образованіи могучаго государства, о соціальномъ переворотѣ, были и люди, искавшіе царства не отъ міра сего; были добивавшіеся и, какъ Баръ-Кохба, добившіеся царскаго величія, были и такіе, какъ Іуда Галилейскій, которые утверждали, что надъ «избраннымъ народомъ» не можетъ быть иного царя, кромѣ Бога. Все это чрезвычайно поучительно и заслуживало бы подробнаго сравнительнаго изученія, параллельно съ изобилующими самозванцами смутными временами у другихъ народовъ. Но теперь, по крайней мѣрѣ, мы должны ограничиться самымъ бѣглымъ очеркомъ. Позволю себѣ, курьёза ради, только одно сближеніе, отнюдь, конечно, не существенное, тѣмъ болѣе, что оно не имѣетъ отношенія собственно къ смутному времени еврейской исторіи.
Извѣстно, что многіе наши раскольники считали 1666 годъ, годъ памятнаго имъ московскаго собора, началомъ царства антихриста, получившаго затѣмъ и окончательное, личное выраженіе въ Петрѣ Великомъ; извѣстно также, что гигантская личность великаго преобразователя представлялась раскольникамъ нетолько антихристомъ, но и самозванцемъ, "подмѣненнымъ царемъ, и «жидовиномъ»; цифра же 1666 связывалась, повидимому, таинственно пророческимъ образомъ съ апокалипсическимъ «числомъ звѣринымъ» — 666. Любопытно, что въ еврейскомъ мірѣ около 1666 года, отчасти на основаніи пророчествъ, указывавшихъ именно на этотъ годъ, какъ на годъ появленія мессіи, происходило большое волненіе. На лицо былъ и Мессія. Это былъ нѣкто Саббатаи-Цеви, красавецъ, умница, аскетъ и чудотворецъ. Послѣ многихъ неудачъ, онъ достигъ, наконецъ, признанія со стороны извѣстной части еврейства, причемъ происходило, между прочимъ, слѣдующее чудо: въ разныхъ мѣстахъ женщины и юноши, никогда не видавшіе Саббатаи-Цеви, подвергались сильнымъ эпилептическимъ припадкамъ и среди конвульсій кричали, иногда на древне-еврейскомъ языкѣ, котораго они не знали: «Саббатаи-Цеви есть истинный мессія изъ дома Давида, ему же вѣнецъ и царство!» Самозванецъ кончилъ тѣмъ, что обратился въ магометанство, но съумѣлъ и изъ этого своего ренегатства (впрочемъ, внѣшняго) сдѣлать предметъ подражанія; послѣдователи его существовали до самаго недавняго времени, существуютъ, можетъ быть, и теперь, вѣруя, что Саббатаи-Цеви не умеръ, а, подобно Еноху и Иліѣ, взятъ живой на небо. Еслибы наши раскольники знали, что въ 1666 году долженъ былъ явиться и дѣйствительно явился еврейскій мессія и чудотворецъ, то, конечно, еще болѣе убѣдились бы въ наступленіи съ этого рокового года царства антихриста.
Повторяю, я привожу это отрицательное совпаденіе только какъ историческій курьёзъ, интересный развѣ какъ наглядное свидѣтельство того, что народы иногда мятутся одинаковыми смятеніями, одинаковымъ алканіемъ свѣта и правды, но по темнотѣ своей ничего не знаютъ другъ объ другѣ и въ разноформенности этого одинаковаго алканія готовы видѣть новый поводъ къ враждѣ и ненависти.
Переходя въ Европу, къ среднимъ вѣкамъ, мы найдемъ цѣлую нескончаемую вереницу лже пророковъ, лже-мессій и самозванныхъ претендентовъ на новые троны. Въ большинствѣ случаевъ, эти люди стояли на мистической почвѣ, причемъ, среди ихъ поклонниковъ и послѣдователей, весьма часто повторялись тѣ же странныя явленія, которыя мы только-что отмѣтили въ исторіи Саббатаи-Цеви: конвульсіи и пророчества на неизвѣстныхъ языкахъ. Достаточно припомнить театральную фигуру «Царя новаго Сіона», Яна Бокельсона, или Іоанна Лейденскаго, извѣстнаго даже тѣмъ, кому ничего, кромѣ итальянской оперы, неизвѣстно.
Для Россіи слѣдуетъ помянуть хлыстовскихъ и скопческихъ лже-христовъ и лже-боговъ, пропускъ которыхъ у г. Врикнера тѣмъ достопримѣчательнѣе, что здѣсь религіозное самозванство осложнялось политическимъ, ибо и здѣсь всуе поминалось имя императора Петра III. "Естественная исторія претендентовъ) не потеряла бы хотя бы отъ простого констатированія факта, что это имя единовременно эксплуатировалось такими двумя рѣзко противоположными личностями, какъ разбойникъ Емельянъ Пугачевъ и проповѣдникъ «голубиной чистоты» Кондратій Селивановъ.
Будда и Магометъ пусть напомнятъ читателямъ опять же очень длинный рядъ религіозныхъ самозванцевъ, стоящихъ внѣ всякаго отношенія къ христіанскимъ преданіямъ.
Не слѣдуетъ думать, чтобы религіозное самозванство было способно увлекать людей только при условіи невѣжества и грубости толпы, то есть или въ болѣе или менѣе отдаленныя отъ нашей нынѣшней цивилизаціи времена, или въ средѣ невѣжественныхъ слоевъ общества. Невѣжество и связанныя съ нимъ легковѣріе и суевѣріе, безъ сомнѣнія, очень удобряютъ въ этомъ отношеніи почву. Но отнюдь все-таки не застрахованы отъ подобныхъ слѣпыхъ увлеченій и люди образованные. Ясное тому доказательство можетъ представить исторія польскаго лже-мессіи Андрея Товянскаго.
Товянскій былъ не первый польскій мистикъ, выдававшій себя за нѣчто, свыше особыми силами одаренное. Еще въ прошломъ столѣтіи существовалъ «царь новаго Израиля», графъ Грабянка, основавшій свое царство въ Берлинѣ, потомъ перенесшій его въ Авиньонъ, наконецъ, въ Петербургъ, и, кажется, мѣтившій на польскій престолъ. Онъ творилъ чудеса и окружалъ себя своеобразной царственной обстановкой. Иначе выступилъ Товянскій. Онъ явился въ 1841 году къ знаменитому поэту Мицкевичу, бывшему тогда однимъ изъ центровъ польской эмиграціи въ Парижѣ, съ увѣдомленіемъ, что близокъ часъ воскресенія Польши, что дѣло это предназначено совершить ему, Товянскому, въ тѣло котораго воплотился духъ великаго Наполеона, очистившійся покаяніемъ въ надзвѣздныхъ мірахъ; что, наконецъ, помощникомъ ему въ этомъ дѣлѣ долженъ быть Мицкевичъ. Мицкевичъ, читавшій въ это время курсъ исторіи славянскихъ литературъ въ Collège de France, сталъ горячимъ проповѣдникомъ идеи Товянскаго, и скоро образовалось нѣчто въ родѣ школы или секты. Приведемъ нѣсколько поразительныхъ эпизодовъ изъ этой грустной исторіи. Самъ ли Товянскій, или одинъ изъ его пророковъ предсказалъ, что въ 1844 году произойдетъ революція во всей Европѣ; начнется она въ Парижѣ, и именно тогда, когда портретъ Наполеона, выставленный на одной художественной выставкѣ, зашевелится. Кружокъ ослѣпленныхъ напряженно ждалъ открытія выставки, но хотя изображеніе великаго маленькаго капрала осталось неподвижнымъ, этотъ наглядный урокъ не разбилъ надеждъ и иллюзій. Въ другой разъ, на лекціи Мицкевича соотвѣтственнаго содержанія, съ прямыми указаніями на Товянскаго, какъ на мессію, раздавались публикѣ литографическіе портреты Наполеона, сдѣланные такъ, что онъ былъ похожъ или казался для вѣрующихъ похожимъ на Товянскаго: мистическая лекція и мистическій портретъ были встрѣчены съ безумнымъ восторгомъ. Для окончательной характеристики духа, обуявшаго этихъ во всякомъ уже случаѣ не невѣжественныхъ и грубыхъ людей, я приведу изъ памфлета Эрдана «La France mystique» (Amsterdam, 1858) слѣдующій, оффиціально засвидѣтельствованный документъ.
Одинъ польскій эмигрантъ, графъ Северинъ БиберштейнъПальховскій, призналъ себя этимъ документомъ «слугою и подданнымъ» (serviteur et sujet) Товянскаго, а его своимъ «господиномъ и владыкой» (seigneur et maître). «Андрей Товянскій — говорится въ документѣ — мой господинъ и владыка, имѣетъ надо мною и надъ моими землями въ Польшѣ всѣ права, предоставленныя въ этой странѣ обычаемъ и закономъ господину надъ его подданными». Моти воруется это рѣшеніе такъ: «Убѣжденный, что я не могу лучше исполнить свои обязанности христіанина, какъ повинуясь тому, въ комъ мнѣ дано было познать Жизнь, Слово и Истину; убѣжденный, что, какъ полякъ, я не могу послужить лучше своему народу и всей славянской расѣ какъ юридически и фактически ставъ подданнымъ того, кого я признаю всемірнымъ правителемъ (magistrat universel); убѣжденный, что я долженъ предоставить польскимъ эмигрантамъ, своимъ соотечественникамъ, внѣшнее доказательство своихъ чувствъ которое вмѣстѣ съ тѣмъ выражало бы преданность національной и религіозной Истинѣ, а слѣдовательно и тому, кто есть ея органъ — я вступилъ въ подданство къ моему господину и владыкѣ и объявляю по совѣсти, что это единственное средство быть вполнѣ свободнымъ и счастливымъ». Документъ этотъ, какъ слѣдуетъ занумерованный, занесенный въ соотвѣтственныя оффиціальныя книги, подписанъ свидѣтелями: полковникомъ Росдсаимъ. княземъ Ромуальдомъ Гедройцемъ, Михаиломъ Ходзько и Адамомъ Мицкевичемъ.
Эта жажда подчиненія, даже юридически оформленнаго, это наслажденіе отдачи себя и своей воли въ чужія руки, спокойно свѣтящееся подъ сухостью дѣловой бумаги, есть въ высшей степени характерная черта. Она насъ точно въ средніе вѣка переноситъ, когда люди отдавались въ подданство или становились въ вассальныя отношенія нетолько потому, что искали защиты сильнаго, а и просто ради удовлетворенія душевной потребности, ради того, чтобы подчиниться, и въ этомъ торжественномъ, публичномъ подчиненіи найти ту своебразяую «полноту свободы и счастія», о которой говоритъ Пальховскій. Тѣмъ поразительыѣе встрѣтить эту черту во второй половинѣ девятнадцатаго вѣка въ средѣ людей просвѣщенныхъ, наканунѣ февральской революціи. Надо думать, что чувства, формально заявленныя Пальхозскимъ, чувства, столь распространенныя въ средніе вѣка, стоятъ внѣ прямой зависимости отъ степени просвѣщенія. Они опредѣляются исключительно двумя факторами: особеннымъ настроеніемъ толпы, подготовляющимъ жажду подчиненія, и особенными чертами характера героя, придающими ему подавляющую обаятельность. Мы не знаемъ, въ чемъ состояла обаятельность личности Товянскаго; мы знаемъ только внѣшнюю сто рону дѣла — самозванные титулы, Что касается кружка почитателей, то почву, благопріятную для увлеченія проповѣдью Товянскаго, составляла скорбь о судьбахъ Польши послѣ неудачнаго финала революціи 1830—31 года, въ связи съ тою смутною тревожностью умовъ, которая господствовала въ Парижѣ передъ февральской революціей. Соединеніе этихъ двухъ факторовъ — личности Товянскаго и настроенія польской эмиграціи — опредѣлило собою все явленіе. Степень образованности участниковъ этого эпизода была во всякомъ случаѣ достаточно высока для того, чтобы не допустить вѣры въ движущіеся портреты и тому подобныя наглядныя несообразности. Но эта образованность оказалась очень слабой плотиной, сравнительно съ силой напора означенныхъ факторовъ.
Ломброзо, разумѣется, объяснилъ бы исторію Товянскаго тѣмъ, что несчастный былъ маттоидъ, именно тотъ «ненормальный» человѣкъ, который своею безумною вѣрою и нераздвоенною рѣшительностью удовлетворялъ смутнымъ и неопредѣленнымъ позывамъ кучки польскихъ эмигрантовъ. Придавленная скорбью, постоянно занятая мыслью о судьбѣ родины, она съ восторгомъ встрѣтила безумца, который взялъ на себя новый починъ; за этотъ обманчивый лучъ свѣта, такъ просто разрѣшавшій сомнѣнія и колебанія, она, безконечно благодарная, отдавала себя, въ лицѣ Пальховскаго, въ полное распоряженіе маттоида: пусть онъ все возьметъ, имущество, жизнь, волю, лишь бы выйти изъ напряженнаго состоянія. Все это такъ. Но необходимо при этомъ отмѣтить самозванство Товянскаго: въ томъ фантастическомъ переплетѣ, въ которомъ онъ предсталъ Мицкевичу и его товарищамъ, онъ значился и мессіей и возрожденнымъ Наполеономъ. А разъ мы наталкиваемся на самозванство, передъ нами встаетъ длинный рядъ вожаковъ, которыхъ отнюдь нельзя признать маттоидами. Къ тому же результату подходимъ и съ другой стороны. Имя Наполеона много говорило полякамъ, какъ по той благосклонности, какую имъ оказывалъ императоръ на словахъ, если не на дѣлѣ, такъ и по своей собственной необычайной судьбѣ. То былъ homme du destin, роковой человѣкъ, ворочавшій царствами, создававшій ихъ и низвергавшій однимъ мановеніемъ руки, чудно явившійся на аренѣ исторіи, чудно сошедшій съ нея. Но за то и не одни польскіе энтузіасты молитвенно любовались этимъ гигантскимъ образомъ, всегда дѣятельно и властно вторгавшимся въ жизнь и въ то же время увлекаемымъ какимъ-то таинственнымъ рокомъ, помимо собственной воли и власти. Разумѣется, въ полу-божескомъ почитаніи, окружавшемъ Наполеона при жизни, надо выкинуть изъ счета подлую лесть тѣхъ, къ кому нашъ поэтъ обратился съ упрекомъ:
Какъ женщины, ему вы измѣнили
И, какъ рабы, вы предали его!
Но не льстили солдаты, замиравшіе отъ восторга и съ восторгомъ умиравшіе на глазахъ императора; не льстили наши темные сектанты, «наполеоновцы», поклонявшіеся бюсту этого вождя иноземныхъ полчищъ, изъ-за котораго бѣлокаменная Москва сгорѣла; не льстили вообще люди разныхъ «племенъ, нарѣчій, состояній», или очень далекіе отъ Наполеона во времени и пространствѣ, или не видавшіе отъ него и черезъ него ничего, кромѣ горя и боли, и однако находившіе наслажденіе въ поклоненіи ему или слѣдованіи за нимъ. А между тѣмъ Наполеонъ не былъ маттоидомъ. Ломброзо ставитъ его даже въ число завѣдомо «нормальныхъ» «великихъ людей».
Едва ли нужно искать въ исторіи болѣе осязательное фактическое опроверженіе теоріи, полагающей, что во главѣ всякаго массоваго движенія стоитъ непремѣнно маттоидъ, и мы еще вернемся къ Наполеону, когда окончательно подойдемъ къ вопросу о секретѣ вліянія героя на толпу. Крупный, яркій и даже напыщенный, какъ бы подчеркнутый образъ Наполеона, конечно разъяснитъ намъ многое. А теперь подведемъ итоги сказанному
Мы видимъ ученаго психіатра съ большой эрудиціей, съ оригинальною и смѣлою мыслью, задавшагося благодарною задачею перекинуть мостъ отъ психіатріи къ исторіи. Въ принципѣ, по добное сотрудничество различныхъ областей знанія въ высшей степени плодотворно. И дѣйствительно, Ломброзо далъ теорію массовыхъ движеній, во всякомъ случаѣ замѣчательную. Но, не говоря о неполнотѣ и бездоказательности самыхъ ея основаній въ ней все-таки сказался спеціалистъ психіатръ, слишкомъ склонный выдвигать впередъ значеніе своей спеціальности. Кажется ясно, что признавать вожаковъ, героевъ непремѣнно психіатрическими субъектами — неосновательно. Исторія представляетъ, разумѣется, множество фактовъ, способныхъ расшатать категоричность убѣжденія Ломброзо. Но особенно любопытно видѣть, какъ онъ обходитъ подобные факты въ тѣхъ случаяхъ когда его наталкиваетъ на нихъ самый ходъ его изслѣдованія иди, по крайней мѣрѣ, изложенія. Такъ, заимствуя свои примѣры изъ старой и новой исторіи Италіи, онъ ни разу не поминаетъ Гарибальди, память котораго священна итальянцамъ не меньше, чѣмъ память Ріензи, и который, не будучи маттоидомъ, отличался совершенно изъ ряду вонъ выходящею способностью увлекать массы. Установляя въ книгѣ «Геній и сумасшествіе» ограниченія для положенія о родственности этихъ двухъ явленій, онъ приводитъ, между прочимъ, Наполеона, какъ образчикъ «нормальнаго» великаго человѣка; а въ книжкѣ «Два трибуна», утверждая, что только «ненормальный» человѣкъ можетъ вызыватъ энтузіазмъ въ толпѣ, совсѣмъ забываетъ о Наполеонѣ. Наконецъ, анализируя характеръ маттоида, Ломброзо, такъ сказать, трогаетъ локтемъ идею самозванства и, однако, оставляетъ совсѣмъ безъ вниманія обширную группу самозванцевъ, дѣятельность которыхъ не носитъ никакого отпечатка разстроеннаго духа и которые уже по одному этому не подходятъ подъ понятіе маттоида. Такъ ведетъ свое дѣло спеціалистъ-психіатръ.
За то относительно политическихъ самозванцевъ насъ выручаетъ другой ученый, г. Брикнеръ. Г. Брикнеръ есть историкъ въ вульгарномъ смыслѣ слова. Но на этотъ разъ онъ пожелалъ расширить рамки своей спеціальности, онъ пишетъ «естественную исторію претендентовъ», какъ опытъ обработки чисто историческаго матеріала по типу естественныхъ наукъ. Я думаю, что историкъ можетъ и долженъ въ широкихъ размѣрахъ пользоваться данными и выводами естественныхъ наукъ, но что разныя области знанія требуютъ разныхъ пріемовъ изслѣдованія. Не вижу, однако, надобности входить теперь въ подробныя доказательства этого положенія, потому что г. Брикнеръ, собственно говоря, никакой обработки своего матеріала не даетъ и даже самый то матеріалъ свой совершенно произвольно урѣзываетъ. Если Домброзо, въ качествѣ психіатра, упускаетъ изъ виду всѣхъ не больныхъ вожаковъ массовыхъ движеній, въ томъ числѣ и всѣхъ самозванцевъ, какъ понимаетъ это слово вульгарная исторія, то г. Бриннеръ, въ качествѣ вульгарнаго историка, цѣликомъ умалчиваетъ какъ-разъ о тѣхъ "претендентахъ ", которые занимаютъ Домброзо. Для него лже-мессіи уже не самозванцы, точно такъ же, какъ претенденты на новые, дотолѣ не существовавшіе престолы — не претенденты. Сверхъ того, задавшись главнымъ образомъ классификаціей претендентовъ, г. Брикнеръ не усмотрѣлъ или не отмѣтилъ разницы между самозванцами, выдвигаемыми игрою политическихъ и придворныхъ партій, и самозванцами, опирающимися исключительно на настроеніе массъ.
Насъ занимаютъ герои и толпа, ихъ взаимныя отношенія и условія ихъ появленія на исторической сценѣ. Въ прошломъ письмѣ мы видѣли, что задача эта неразрѣшима съ помощію двухъ наиболѣе широкобъемлющихъ современныхъ научныхъ доктринъ — теоріи Дарвина и теоріи единства силъ. Мы видѣли, что попытки рѣшить задачу, при помощи этихъ двухъ теорій, составляющихъ гордость современной науки, обходятъ вопросъ, подлежащій разрѣшенію, и, въ концѣ-концовъ, успокоиваются на нѣкоторомъ недоразумѣніи. Мы не искали попытокъ слабыхъ и, слѣдовательно, удобныхъ для опровериденія; да и зачѣмъ бы намъ это было? Мы взяли новѣйшее изъ того, что выставила европейская наука, и убѣдились, что дѣло здѣсь не въ личныхъ промахахъ или недостаткахъ изслѣдователей, а въ коренныхъчертахъ самыхъ теорій, пущенныхъ ими въ ходъ. Въ этомъ второмъ письмѣ мы опять таки взяли то, что могли взять, и хотя должны были остановиться на промахахъ и пропускахъ изслѣдователей, но при этомъ отмѣтили и общую черту современной науки. Это — бѣда отъ излишней спеціализаціи разныхъ областей знанія; бѣда, прорывающаяся даже въ тѣхъ случаяхъ, когда изслѣдователь хорошо вооруженъ и имѣетъ благое намѣреніе выглянуть за заборъ, отдѣляющій его спеціальность отъ сосѣдей. Во всякомъ же случаѣ, мы, по крайней мѣрѣ, у Ломброзо кое-чему научились. И вы позволите мнѣ закончить настоящее, письмо такъ.
Представимъ себѣ, что г. Брикнеръ, Ломброзо и мы съ вами, читатель, приглашены высказаться въ примѣненіи къ одному какому-нибудь конкретному историческому примѣру, гдѣ фигурируютъ претенденты и самозванцы, гдѣ есть массовое движеніе, гдѣ, наконецъ, есть герои и есть толпа. Положимъ, что намъ для этого указанъ рядъ возстаній римскихъ рабовъ.
Предоставивъ слово г. Брикнеру, мы услышимъ… мы ничего не услышимъ, ибо вышеупомянутые Эвнъ или царь Антіохъ, Сальвій или царь Трифонъ для г. Брикнера не претенденты и не самозванцы. И дѣйствительно, онъ объ нихъ не упоминаетъ въ своей «естественной исторіи претендентовъ».
Отъ Ломброзо мы услышимъ, напротивъ, очень много. Потому-что всю свою психіатро-зоологическую теорію онъ могъ бы до мельчайшихъ подробностей приложить къ возстаніямъ римскихъ рабовъ. Вся масса рабовъ представляла бы группу людей «нормальныхъ» въ силу консерватизма, съ которымъ они переносятъ свою тяжелую участь. Эвнъ, Сальвій, Атеніонъ съ ихъ репутаціей людей, устами которыхъ говоритъ божество, съ ихъ странностями, чудачествами, напыщенной царственной обстановкой, но въ тоже время съ ихъ героическимъ самоотверженіемъ и обнаруженными ими административными и военными талантами, не разъ посрамлявшими римлянъ, представляютъ великолѣпные образчики маттоидовъ. И, такимъ образомъ, психіатро-зоологическая теорія будетъ блистательно оправдана но при этомъ будетъ какъ-то забытъ Спартакъ.
Что же касается насъ съ вами, читатель, то мы, конечно, подивимся молчанію историка и поблагодаримъ психіатра. Но вмѣстѣ съ тѣмъ мы скажемъ психіатру слѣдующее:
Вашъ общій тезисъ о нормальныхъ свойствахъ человѣчества мы имѣемъ право и даже должны пропустить мимо ушей, потому что вы его не я сказали, а только сказали. Затѣмъ, Эвнъ, Сальвій, Атеніонъ, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ маттоиды, но, за отдаленностью времени и скудостью историческихъ свидѣтельствъ насчетъ подробностей, мы этого съ увѣренностью сказать не можетъ. Ихъ самоотверженіе и ихъ таланты засвидѣтельствованы фактами, но главная характеристическая черта маттоида — разстройство умственныхъ способностей, «тронутость» не доказана. Весьма вѣроятно, что они просто лгали, притворялись юродивыми и прорицателями, дабы поддержать свой престижъ. Но престижъ этимъ сознательнымъ или искреннимъ самозванствомъ во всякомъ случаѣ поддерживался, и это очень характерно для героевъ и толпы. Толпѣ, повидимому, дѣйствительно нужно, чтобы вожакъ дѣйствовалъ во имя чего-то высшаго и далекаго, чтобы онъ предъявилъ или въ себѣ воплотилъ нѣкоторую санкцію предпринятаго движенія, на чемъ и держится всякое самозванство, какъ религіозное, мистическое, такъ и политическое, житейское. Это — черта. Но не необходимая черта, потому что въ той же серіи возстаній римскихъ рабовъ ни знаемъ гладіаторскую войну, въ которой предводитель рабовъ Спартакъ не выдавалъ себя за пророка, не прибѣгалъ къ фокусамъ и чудотворству и вообще велъ свое дѣло отъ своего собственнаго лица. И вотъ почему вы, психіатръ, подчеркивая «тронутость» Эвна, Сальвія и Атеніона, совсѣмъ умолчали о ничуть не тронутомъ Спартакѣ. Поэтому, далѣе, мы примемъ вашу психіатро-зоологическую теорію къ свѣдѣнію, но не можемъ признать ее достаточною для объясненія всѣхъ массовыхъ движеній.
За дальнѣйшими поисками разгадки нашей задачи намъ придется сдѣлать довольно большое отступленіе въ совсѣмъ другія научныя сферы.