Наулака (Киплинг)/Версия 2/ДО

Наулака
авторъ Джозеф Редьярд Киплинг, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. The Naulahka, опубл.: 1892. — Источникъ: az.lib.ru • Роман написан совместно с Уолкоттом Балистиером.
Текст издания: журнал «Міръ Божій», №№ 6-12, 1895.

НАУЛАКА.

Романъ Рюдіарда Киплинга и Уолькотта Балестріера.

I.

Николай Тарвинъ сидѣлъ на освѣщенномъ луною мосту, перекинутомъ черезъ ручей, неподалеку отъ Топаза, и болталъ ногами надъ водой. Рядомъ съ нимъ сидѣла маленькая, смуглая женщина съ печальными глазами и спокойно смотрѣла на луну. Она была смуглой отъ загара, какъ это обыкновенно бываетъ съ дѣвушками, не боящимися ни солнца, ни дождя, ни вѣтра, а въ глазахъ ея было грустное выраженіе, свойственное людямъ, живущимъ среди высокихъ горъ и безбрежныхъ равнинъ и знакомымъ съ жизнью и съ горемъ. У женщинъ Американскаго Запада часто бываютъ такіе глаза, и онѣ заслоняютъ ихъ рукой отъ заходящаго солнца, стоя по вечерамъ у дверей своихъ хижинъ и поджидая возвращенія домой мужей. Тяжелая жизнь всегда тяжелѣе ложится на женщину, чѣмъ на мужчину.

Кэтъ Шериффъ всю жизнь прожила среди пустынь Западной Америки. Она росла въ то время, когда желѣзныя дороги только еще начали прокладываться въ окружающей ея глуши. Пока она не поступила въ школу, ей ни разу не пришлось жить въ такомъ мѣстѣ, откуда желѣзная дорога шла бы въ обѣ стороны. Отецъ ея служилъ гражданскимъ инженеромъ, и Кэтъ вмѣстѣ съ родителями часто случалось жить въ какой-нибудь мѣстности до тѣхъ поръ, пока проведеніе желѣзнодорожной линіи не было окончено и надъ краемъ зажигались первые лучи цивилизаціи съ ея электрическими фонарями; но затѣмъ отца ея снова переводили на какой-нибудь новый пунктъ, гдѣ не было и простыхъ фонарей, гдѣ зачастую не было никакого даже жилья, кромѣ дома, въ которомъ они жили, и мать ея должна была иногда брать въ нахлѣбники людей, работавшихъ подъ началомъ ея мужа. Но не эти одни условія вліяли на молодую двадцати-трехлѣтнюю дѣвушка, которая сидѣла теперь рядомъ съ Тарвинымъ и только-что заявила ему, что хотя онъ ей и нравится, но у нея есть другія обязанности, призывающія ее.

Обязанности, о которыхъ она упоминала, заключались въ ея стремленіи провести жизнь на востокѣ, стараясь улучшить положеніе женщинъ въ Индіи. Зародилось оно въ ней два года тому назадъ, когда она кончала курсъ въ Сентъ-Луи.

Это было въ одинъ апрѣльскій солнечный, теплый день. Хотя позеленѣвшія деревья, налитыя почки и яркій солнечный свѣтъ и манили ее изъ залы, гдѣ назначено было чтеніе одной индійской женщины объ Индіи, но въ концѣ концовъ она обязана была, какъ учащаяся, присутствовать на чтеніи Пундиты Рамабаи о печальномъ положеніи ея сестеръ на родинѣ. Это была раздирающая душу исторія, и дѣвушки, дѣлая послѣ чтенія сборъ, трогательно просили за несчастныхъ, пораженныя всѣмъ слышаннымъ; а потомъ долго ходили по корридорамъ и шептались.

Кэтъ вышла изъ залы съ задумчивымъ рѣшительнымъ взоромъ, съ разгорѣвшимися щеками и съ видомъ человѣка, на котораго точно сошелъ духъ святой. Она быстро прошла въ садъ, чтобы остаться одной, и ходила по дорожкамъ между цвѣтами, увлеченная, воодушевленная, довольная, счастливая. Она нашла то, чего жаждала. Ей хотѣлось плакать. Жилы въ вискахъ бились, кровь горячей струей разливалась по жиламъ, она безпрестанно останавливалась, чтобы перевести духъ.

Эта минута вдохновила всю ея жизнь; и она посвятила ее на служеніе тому дѣлу, о которомъ только-что узнала, посвятила ему всѣ свои силы, умъ и сердце.

И теперь, когда, послѣ двухлѣтней подготовки къ своему призванію, она вернулась въ Топазъ знающей и хорошей фельдшерицей, готовой ѣхать трудиться въ Индію, Тарвинъ желалъ удержать ее въ Топазѣ и просилъ ее выйти за него замужъ.

— Назовите это какъ хотите, — говорилъ ей Тарвинъ въ то время, какъ она смотрѣла на луну, — можете назвать это долгомъ, женской сферой дѣятельности, или какъ назвалъ сегодня въ церкви миссіонеръ: «просвѣщеніемъ людей, пребывающихъ во мракѣ». Я не сомнѣваюсь, что вы съумѣете придумать еще множество возвышенныхъ наименованій. Но, по моему мнѣнію, это просто бредни.

— Не говорите этого Никъ, это мое призваніе.

— Призваніе ваше должно заставить васъ остаться дома, и если вы не знаете этого, то мнѣ предназначено указать вамъ его, — сердито сказалъ Тарвинъ. Онъ бросилъ камешекъ въ ручей и, нахмуривъ брови, смотрѣлъ на воду.

— Милый Никъ, какъ можете вы уговаривать меня остаться дома послѣ того, что мы слышали сегодня вечеромъ?

— И нужно же кому-то уговаривать дѣвушекъ поддерживать эту мертвую цивилизацію! Вы находите, что можете принести пользу, только бросивъ домъ? Это вы называете путемъ къ славѣ?

— Бросить! — проговорила Кэтъ, повернувшись къ нему.

— А какже иначе назовете вы это? Ахъ, дорогая Кэтъ, перенеситесь въ прежніе дни, вспомните, какой вы были тогда, и чѣмъ мы были другъ для друга, и подумайте, не можете ли вы перемѣнить ваши воззрѣнія? У васъ есть отецъ и мать, такъ вѣдь? Не можете же вы сказать, что бросить ихъ — хорошо? Кромѣ того, существуетъ человѣкъ, который теперь сидитъ подлѣ васъ и любитъ васъ болѣе всего на свѣтѣ — любитъ васъ, васъ дорогую, до безумія. Вѣдь и вы любили его немного, не такъ ли?

Говоря это, онъ обнялъ ее, и она не отняла его руки.

— Неужели это не имѣетъ никакого для васъ значенія? Неужели вы не видите въ этомъ вашего призванія, Кэтъ?

Онъ заставилъ ее обернуться къ нему, и вопросительно посмотрѣлъ ей въ глаза, которые при свѣтѣ луны казались глубже и темнѣе, чѣмъ обыкновенно.

— Вы думаете, что имѣете права на меня? — спросила она, немного погодя.

— Я готовъ думать, что угодно, только бы удержать васъ. Нѣтъ — правъ у меня нѣтъ никакихъ, или, лучше сказать, у меня нѣтъ такихъ правъ, которыхъ вы не могли бы нарушить. Но всякій человѣкъ въ данномъ случаѣ имѣетъ права удержать васъ отъ этого безумія. Самое положеніе дѣлъ этого требуетъ. Вотъ что я хочу сказать.

— Вы не довольно серьезно смотрите на вещи, Никъ, — сказала она, отстраняя его руку.

Тарвинъ не понялъ, зачѣмъ она это сказала, но весело проговорилъ:

— Нѣтъ, вы ошибаетесь. Но, чтобы доставить вамъ удовольствіе, я готовъ все обратить въ шутку.

— Вотъ видите… я говорю, что вы шутите.

— Я не шучу только съ однимъ, — прошепталъ онъ.

— Будто? — Она отвернулась онъ него.

— Съ тѣмъ, что я не могу жить безъ васъ, — сказалъ онъ и, наклонившись къ ней, прибавилъ: — да и не буду.

Кэтъ сжала губы. Она была женщина съ характеромъ. Такъ сидѣли они на мосту и убѣждали другъ друга, пока не услыхали, какъ часы въ одной изъ хижинъ по ту сторону ручья пробили одиннадцать. Ручей бѣжалъ съ горъ, возвышавшихся передъ ними, за полмили отъ города. Тарвинъ болѣзненно почувствовалъ окружающую тишину и одиночество, когда Кэтъ встала и рѣшительно сказала, что отправляется домой. Онъ понималъ, что она твердо рѣшилась ѣхать въ Индію, и его воля на этотъ разъ безпомощно разбивалась объ ея рѣшеніе. Онъ спрашивалъ себя: развѣ не этой самой волей онъ добывалъ себѣ средства къ существованію, выдвинулся въ двадцать восемь лѣтъ изъ среды обитателей Топаза, и надѣялся достигнуть еще гораздо большаго?.. Онъ съ досадою вскочилъ, а Кэтъ повернулась и пошла по дорогѣ домой.

— Подождите же! — крикнулъ онъ.

Она ничего не отвѣчала и не останавливалась.

— Не удастся вамъ загубить свою жизнь съ вашей индійской миссіей, — продолжалъ онъ. — Я не допущу этого, отецъ вашъ не пуститъ васъ. Мать ваша будетъ убиваться и плакать, а я все время буду стоять на ея сторонѣ. Мы съумѣемъ съ пользою употребить вашу жизнь, если вы сами не знаете, что съ нею дѣлать. Вы не знаете своихъ силъ. Страна та пригодна только для крысъ, это скверная страна — да, да, скверная большая страна — какъ въ нравственномъ, такъ и въ физическомъ, и въ земледѣльческомъ отношеніи скверная страна. Тамъ не мѣсто бѣлымъ людямъ, а тѣмъ менѣе бѣлымъ женщинамъ; тамъ нѣтъ хорошаго климата, нѣтъ правительства, нѣтъ ирригаціи, но зато есть холера, зной и вѣчныя войны, такъ что жить невозможно. Все это вы можете прочесть въ воскресныхъ газетахъ. Вамъ надо остаться дома!

Она остановилась на минуту и при свѣтѣ мѣсяца посмотрѣла ему въ лицо. Онъ взялъ ее за руку и, несмотря на всю силу своей воли, съ замираніемъ сердца ждалъ ея отвѣта.

— Вы хорошій человѣкъ, Никъ, — сказала она, опустивъ глаза, — но 31-го я сяду на пароходъ въ Калькутту.

II.

Чтобы выѣхать 31-го изъ Нью-Іорка, ей надо было отправиться изъ Топаза, по крайней мѣрѣ, 27-го. Теперь же было 15-е. Тарвинъ не терялъ времени. Онъ каждый вечеръ приходилъ къ ней, и у нихъ начинались безконечныя препирательства.

Кэтъ охотно слушала его убѣжденія, но складки у рта ея говорили, что рѣшимость ея непоколебима, она только сожалѣла о необходимости огорчать его.

— Это мое призваніе! — восклицала она. — И уклониться отъ него я не могу. Не могу не слѣдовать ему, не могу не ѣхать.

И когда она съ тоской разсказывала ему, какъ ясно доносятся до ея сердца стоны несчастныхъ индійскихъ женщинъ, какъ муки и ужасы ихъ жизни не даютъ ей покою ни днемъ, ни ночью, то Тарвинъ не могъ не чувствовать уваженія къ причинѣ, заставлявшей ее покинуть его. Онъ умолялъ ее не внимать призывавшимъ ее голосамъ, но самъ въ глубинѣ души сочувствовалъ ея жаждѣ облегчать чужія страданія. Онъ могъ только горячо убѣждать ее, что существуютъ и другія бѣдствія, и другіе народы, которымъ тоже можно помогать. Онъ тоже былъ несчастенъ, потому что она была нужна для его счастья, и если бы она захотѣла только, то и онъ сдѣлался бы необходимъ для ея счастья. Они были нужны другъ другу и серьезнѣе этого ничего быть не могло. Индійскія женщины могутъ подождать, они вмѣстѣ поѣхали бы къ нимъ потомъ, когда въ Топазѣ водворится общество «Три К®», и онъ составитъ себѣ состояніе. А теперь передъ ними было счастье, передъ ними была любовь!

Онъ былъ уменъ, былъ страшно влюбленъ, зналъ, чего хотѣлъ, и умѣлъ убѣдительно говорить. Кэтъ набиралась силъ въ его отсутствіи. Ей нечего было отвѣчать ему. Такимъ даромъ слова, какъ Тарвинъ, она не отличалась. У нея была глубокая, спокойная и молчаливая натура, которая умѣла только сильно чувствовать и дѣйствовать.

Въ ней было много смѣлости и молчаливой выдержанности, иначе она давно бы отказалась отъ мечты, родившейся въ ней два года тому назадъ. Первая преграда явилась ей въ лицѣ родителей. Они рѣшительно не позволили ей изучать медицину. Ей хотѣлось быть и врачомъ, и сестрой милосердія, въ надеждѣ, что въ Индіи она найдетъ. случай примѣнить эти обѣ спеціальности; но разъ одна изъ нихъ была для нея закрыта, то она поступила въ Нью-іоркскую школу фельдшерицъ, и родители допустили это потому только, что имъ вообще было очень трудно отказывать ей въ чемъ бы то ни было.

Когда она высказала свои идеи матери, та пожалѣла, что они дали ей образованіе. Мать пожалѣла даже, что отецъ дѣвушки нашелъ, наконецъ, занятія не по постройкѣ желѣзныхъ дорогъ. Желѣзнодорожная линія шла теперь въ двѣ стороны отъ Топаза; и Кэтъ, вернувшись изъ школы, нашла, что дорога проведена уже за сто миль къ западу, а родныхъ своихъ застала на прежнемъ мѣстѣ. Имъ больше не пришлось передвигаться — отецъ ея пріобрѣлъ цѣлые акры городской земли, и былъ слишкомъ богатъ, чтобы трудиться. Онъ бросилъ свою службу и ударился въ политику.

Шерифъ очень любилъ свою дочь и относился къ ней съ той снисходительностью, какая часто выпадаетъ на долю единственнаго ребенка. Онъ говорилъ обыкновенно, что все, «что бы она ни сдѣлала — хорошо», и всегда всѣмъ былъ доволенъ. Онъ желалъ, чтобы накопленныя имъ богатства принесли ей пользу, и у Кэтъ не хватало духа сказать ему, какъ она намѣревалась употребить ихъ. Матери своей она сообщила весь свой планъ, а отцу сказала только, что желаетъ быть фельдшерицей. Мать горевала втихомолку, съ грустною безнадежностью женщины, которую жизнь научила ждать всегда худшаго. Кэтъ было очень тяжело огорчать ее и сердце ея разрывалось отъ сознанія, что она не можетъ сдѣлать того, чего и мать, и отецъ ожидали отъ нея. Ожидали же они отъ нея очень немногаго — они хотѣли только, чтобы она вернулась домой и зажила такъ, какъ всѣ барышни. Она понимала, что, съ своей точки зрѣія, они вполнѣ правы, но въ тоже время была убѣждена въ томъ, что ей предназначена совсѣмъ иная судьба.

Это была ея первая непріятность. Контрастъ между святыми минутами въ саду и суровой прозой, когда дѣло дошло до осуществленія ихъ, становился, съ теченіемъ времени, все сильнѣе и сильнѣе. Временами ей бывало очень тяжело; но она шла впередъ, не всегда твердо, не всегда храбро, но неизмѣнно въ одномъ и томъ же направленіи. Жизнь въ фельдшерской школѣ сильно разочаровала ее. Она, конечно, не думала, что путь ея будетъ усѣянъ цвѣтами, но въ концѣ перваго же мѣсяца готова была горько смѣяться надъ разницей между ея мечтами о самопожертвованіи и дѣйствительностью, которая и вниманія не обращала на ея мечты. Она надѣялась облегчать страданія и изцѣлять недуги съ перваго же дня своего поступленія въ школу. А на дѣлѣ ей пришлось мыть только молочныя бутылки для дѣтей.

Стала она присматриваться къ другимъ дѣвушкамъ, чтобы увидать, какъ онѣ сохраняютъ свои идеалы среди работы, имѣющей такъ мало общаго съ ихъ будущей дѣятельностью, и увидала, что что никакихъ идеаловъ у нихъ и нѣтъ. Когда же, съ теченіемъ времени, ее допустили до ухода за дѣтьми и затѣмъ до настоящихъ занятій, она увидала, какъ ея задача отдаляла ее отъ всѣхъ. Другія учились тутъ для профессіи. Онѣ смотрѣли на это, какъ на ремесло, и учились ему, какъ учились бы шить. Онѣ учились, чтобы зарабатывать по двадцати долларовъ въ недѣлю. Разсказъ одной арканзасской дѣвушки, какъ она кокетничала съ молодыми врачами въ клиникѣ, окончательно разочаровалъ ее.

Кромѣ обязательной работы въ школѣ, она брала уроки индустанскаго языка, и постоянно съ благодарностью вспоминала о своемъ домашнемъ воспитаніи, доставившемъ ей здоровье и укрѣпившемъ ея силы.

Черная работа при самомъ ухаживаніи за больными не отталкивала ее. Она не находила въ этомъ ничего противнаго, и когда къ концу перваго года ее назначили въ женскій госпиталь помощницей фельдшерицы, то она какъ бы выросла въ своихъ собственныхъ глазахъ и была счастлива, что могла оказывать помощь.

Съ этого времени она начала работать много и успѣшно. Прежде всего она хотѣла пріобрѣсти какъ можно больше знаній. Предварительная работа была трудная, но она находила утѣшеніе въ томъ, что всѣ больныя любили ее и жили ею. Успѣхъ увлекалъ ее. Она всей душой отдалась дѣлу, и въ громадной, длинной палатѣ, гдѣ поддерживала столько страдалицъ въ послѣднія минуты жизни, гдѣ она жила со смертью и постоянно имѣла съ нею дѣло, успокаивая невыразимыя страданія и слыша только стоны — она убѣдилась, что дѣйствительно создана для этого дѣла.

Теперь же каждый вечеръ въ половинѣ девятаго шляпа Тарвина висѣла на крючкѣ въ прихожей ея дома.

Ничто не могло заставить его бросить попытку убѣдить ее въ томъ, въ чемъ онъ самъ былъ убѣжденъ; но онъ дѣлалъ это очень добродушно, и ей это даже нравилось. Ей многое въ немъ нравилось, и часто, когда они сидѣли такъ другъ противъ друга, она начинала мечтать, какъ мечтала много лѣтъ тому назадъ, о возможности провести съ нимъ всю жизнь. Но такія мечты она сурово отгоняла отъ себя. Теперь ей нужно было думать о другомъ; и все-таки она не могла заставить себя относиться къ Тарвину такъ же безразлично, какъ къ прочимъ мужчинамъ.

Тѣмъ не менѣе, она уѣзжала — уѣзжала, не смотря на все, что онъ говорилъ, не смотря на всю его любовь.

Когда она ему говорила, чтобы онъ не терялъ времени и не думалъ о ней, онъ просилъ ее не заботиться о немъ: она ему дороже дѣлъ и политики, и онъ самъ знаетъ, что дѣлаетъ.

— Я знаю, — отвѣчала Кэтъ. — Но вы забываете, въ какое неловкое положеніе вы меня ставите. Я вовсе не хочу, чтобы ваша партія послѣ выборовъ сказала, что вы невнимательно относились къ своимъ обязанностямъ, и что вслѣдствіе этого отецъ мой добился большинства голосовъ; еще скажутъ, пожалуй, что я это сдѣлала нарочно…

— Конечно, — прямо призналась она: — я бы очень хотѣла, чтобы отецъ попалъ въ законодательный корпусъ штата, и не хочу, чтобы вы избирались, потому что, если будете избраны вы, онъ не будетъ; но мѣшать вамъ я вовсе не хочу.

— Не заботьтесь, пожалуйста, объ избраніи вашего отца! — вскричалъ Тарвинъ. — Если только это мѣшаетъ вамъ спать, вы можете спать до тѣхъ поръ, пока въ городъ къ намъ не явится Общество «Три К®». На этотъ разъ я самъ ѣду въ Денверъ, и поѣдемте лучше вмѣстѣ со мной. Ѣдемте! Хотите быть женою предсѣдателя палаты и жить въ Капитоль-Гилѣ?

Онъ на столько нравился ей, что она почти вѣрила его постоянному заявленію, что для него пожелать какую-нибудь вещь — значитъ добиться ея.

— Никъ! — насмѣшливо, но не вполнѣ недовѣрчиво сказала она: — вамъ не быть предсѣдателемъ!

— Я добился бы даже губернаторства, если бы думалъ, что этимъ привлеку васъ. Произнесите хоть слово надежды, и вы увидите, на что я способенъ!

— Нѣтъ! нѣтъ! — качая головою, сказала она. — Мои губернаторы только раджи, и живутъ далеко отсюда.

— Позвольте, Индія не менѣе половины Соединенныхъ Штатовъ. Въ какую же область вы ѣдете?

— Какъ?..

— Въ какое попечительство, городъ, область, округъ? Куда вамъ слѣдуетъ адресовать письма?

— Въ Раторъ, въ провинціи Гокраль Ситарумъ, Раджпутана, Индія.

— Вотъ какъ! — съ отчаяніемъ повторилъ онъ. Адресъ былъ точенъ, и онъ вполнѣ повѣрилъ, что она дѣйствительно ѣдетъ, что она исчезаетъ изъ его жизни и удаляется въ другой конецъ свѣта, о которомъ упоминается въ арабскихъ сказкахъ, и который населенъ какими-то сказочными лицами. — Полноте, Кэтъ! Не отважитесь же вы отправиться жить въ такую языческую, волшебную страну? Что же будетъ съ Топазомъ, Кэтъ? Что же будетъ съ вашимъ домомъ? Вы не можете сдѣлать этого, Кэтъ. Пусть онѣ лѣчатся тамъ, какъ знаютъ. Оставьте ихъ! Или предоставьте ихъ мнѣ! Я поѣду туда самъ, обращу кое-какіе изъ ихъ языческихъ брилліантовъ въ деньги, и отправлю туда цѣлую корпорацію фельдшерицъ, организованную по плану, составленному вами. Затѣмъ мы обвѣнчаемся, и я свезу васъ туда посмотрѣть на то, что я тамъ устрою. Я сдѣлаю все на славу. Не думайте, что они такъ бѣдны. Если только миссіонеръ вамъ не вралъ, то у нихъ есть такія ожерелья, которыя могли бы покрыть весь національный долгъ. Брилліанты въ куриное яйцо, громадныя жемчужины, сафиры чуть ли не въ кулакъ, и изумрудовъ столько, что пересчитать нельзя… и все это навѣшано на шею идола, или спрятано въ храмѣ, а они призываютъ скромныхъ бѣлыхъ дѣвушекъ пріѣхать къ нимъ и ухаживать за ними! Это я называю просто мошенничествомъ.

— Точно деньги могутъ помочь имъ! Дѣло не въ этомъ. Въ деньгахъ нѣтъ ни милосердія, ни доброты, ни состраданія, Никъ; настоящая помощь заключается въ самопожертвованіи.

— Ну, прекрасно! Въ такомъ случаѣ, принесите и меня въ жертву. И я поѣду съ вами! — сказалъ онъ, впадая въ свой обычный веселый тонъ.

Она засмѣялась, но вдругъ остановилась.

— Вы не должны ѣхать въ Индію, Никъ! Пожалуйста, не вздумайте ѣхать, не вздумайте слѣдовать за мною! Вы не должны!

— Если я получу мѣсто раджи, я не откажусь. Это мѣсто довольно выгодное.

— Американца въ раджи не возьмутъ, Никъ.

Странно, что мужчины, считающіе жизнь свою шуткой, ищутъ успокоенія у женщинъ, которыя считаютъ ее серьезной, какъ молитва.

— Но американцу, можетъ быть, позволятъ захватить раджу въ плѣнъ, — не задумываясь продолжалъ Тарвинъ, — и добыча эта была бы хорошая. Впрочемъ, положеніе раджи, вообще, считается небезопаснымъ.

— Почему вы думаете?

— Общества страхованія отъ несчастныхъ случаевъ берутъ съ нихъ двойную премію. Ни одно изъ моихъ обществъ не рискнуло бы застраховать ихъ жизнь, — задумчиво продолжалъ онъ.

— Все-таки, вы не должны пріѣзжать, — рѣшительно сказала она. — Вы не должны быть тамъ, помните это.

Тарвинъ вдругъ вскочилъ.

— Спокойной ночи! Спокойной ночи! — вскричалъ онъ.

Онъ поспѣшно поклонился и нетерпѣливо простился съ ней. Она пошла въ прихожую проводить его, онъ мрачно снялъ съ крюка свою шляпу и поспѣшно удалился.

Никто не можетъ преслѣдовать политическія цѣли и въ то же время заниматься любовью. Можетъ быть, увѣренность въ этой истинѣ и заставила Шерифа благосклонно относиться къ ухаживаніямъ Тарвина за его дочерью. Тарвинъ всегда интересовался молодой дѣвушкой, но никогда такъ открыто не ухаживалъ за нею, какъ въ послѣднее время. Шерифъ разъѣзжалъ по округу, и рѣдко бывалъ дома, но, возвращаясь въ Топазъ, съ удовольствіемъ улыбался, видя, чѣмъ занятъ его соперникъ. Предвкушая легкую побѣду надъ нимъ на большомъ избирательномъ митингѣ въ Канонъ-Сити, онъ, можетъ быть, слишкомъ понадѣялся на увлеченіе молодого человѣка. А Тарвинъ привыкшій къ успѣху и сознавая, что запустилъ, послѣднее время, дѣла своей партіи, встрепенулся отъ предсказаній и предостереженій Кэтъ — они подѣйствовали на него, какъ перецъ на открытую рану.

Митингъ въ Канонъ-Сити былъ назначенъ вечеромъ слѣдующаго дня, когда происходилъ вышеупомянутый разговоръ, и Тарвинъ вышелъ въ тотъ вечеръ на платформу, заваленную ящиками съ товарами, съ юношескимъ страстнымъ желаніемъ дать понятъ, что онъ явился, не смотря на то, что влюбленъ.

Шерифу предоставлено было говорить первому. Тарвинъ сидѣлъ сзади, безпокойно покачивая ногой, закинутой на колѣно. Толпа слушателей смотрѣла на нервнаго, сухого, мѣшковатаго человѣка съ добрыми, умными глазами и выдающимся впередъ подбородкомъ. Носъ у него былъ большой, а лобъ въ морщинахъ и съ рѣдкими волосами на вискахъ, что весьма обыкновенно даже среди молодыхъ людей на западѣ. Онъ окинулъ быстрымъ, проницательнымъ взоромъ толпу, къ которой потомъ намѣревался обратиться съ рѣчью, и по глазамъ его можно было заключить, что этотъ человѣкъ способенъ добиться своего при какихъ бы то ни было трудныхъ обстоятельствахъ, и умѣетъ повелѣвать людьми.

Слушая Шерифа, онъ удивлялся, какимъ образомъ у него хватало духу излагать разные невѣрные взгляды на серебро и тарифы собравшейся передъ нимъ толпѣ, въ то время, какъ дочь его замышляла дома такое возмутительное дѣло?.. Въ его головѣ все было такъ тѣсно связано съ Кэтъ, что, когда онъ всталъ, наконецъ, чтобы отвѣчать Шерифу, то едва удержался, чтобы не спросить, какъ могъ, чортъ возьми, человѣкъ предполагать, чтобы интеллигентная толпа согласилась съ его политико-экономическими взглядами, которые онъ намѣревался примѣнить къ управленію государствомъ, если онъ не могъ даже справиться съ своей собственной семьей? Зачѣмъ позволяетъ онъ своей дочери портить такимъ образомъ свою жизнь? Для чего же существуютъ отцы? Но замѣчанія эти онъ оставилъ про себя…

Тарвинъ обладалъ даромъ оратора, умѣющаго завоевывать сердца своихъ слушателей; онъ обвинялъ, упрекалъ, просилъ, настаивалъ, требовалъ; онъ поднималъ свои худыя, длинныя руки, призывалъ въ свидѣтели боговъ, и статистику, и республиканскую партію, и, въ случаѣ надобности, оживлялъ свою рѣчь анекдотами. «Это напоминаетъ мнѣ человѣка», кричалъ онъ, какъ кричатъ обыкновенно ораторы, «котораго мнѣ привелось встрѣтить, въ Висконсинѣ, который….» Человѣкъ въ Висконсинѣ служилъ доказательствомъ, хотя Тарвинъ никогда не бывалъ въ Висконсинѣ, и никогда такого человѣка не знать; но исторія была отличная, и когда толпа застонала отъ восторга, то Шерифъ съежился и постарался улыбнуться, чего именно и желалъ Тарвинъ.

Въ толпѣ слышались однако и неодобрительные возгласы, но глухой одобрительный шепотъ дѣйствовалъ возбуждающимъ образомъ на Тарвина, хотя, въ сущности, онъ не нуждался въ возбужденіи, такъ какъ подъ вліяніемъ страстнаго желанія своего сердца, и криковъ и свистковъ, пришелъ въ восторженное состояніе, удивившее его самого, и почувствовалъ, что вполнѣ овладѣлъ всей толпой. Это были хорошія минуты. По окончаніи его рѣчи, всѣ поднялись съ мѣстъ и заявили свое одобреніе громкими восторженными криками, потрясавшими все зданіе. Шапки летѣли вверхъ, народъ толкалъ другъ друга, выражая желаніе вывести Тарвина на рукахъ.

Тарвинъ, задыхаясь, пробирался сквозь толпу. Добравшись до уборной, позади эстрады, онъ заперъ дверь на задвижку и, растянувшись въ креслѣ, вытеръ себѣ лобъ.

— И человѣкъ, который въ состояніи побѣждать цѣлую толпу, — прошепталъ онъ: — не можетъ добиться, чтобы маленькая, худенькая дѣвушка вышла за него замужъ!

III.

На слѣдующе 'утро въ Канонъ-Сити всѣ открыто говорили, что Тарвинъ стеръ съ лица земли своего противника, и всѣ положительно утверждали, что когда, послѣ рѣчи Тарвина, Шерифъ всталъ, чтобы снова говорить, какъ было заявлено въ программѣ, то публика заставила его криками сѣсть на мѣсто. Но на станціи желѣзной дороги, когда оба отправлялись въ Топазъ, старикъ кивнулъ ему головой, улыбнулся, и положительно не выказывалъ нежеланія ѣхать съ нимъ вмѣстѣ. Повидимому, онъ не очень огорчился своимъ пораженіемъ. Тарвинъ объяснялъ это тѣмъ, что Шерифу было чѣмъ утѣшиться. Вслѣдъ за этимъ разсужденіемъ, у него явилась мысль, что самъ онъ сыгралъ дурака. Онъ, конечно, имѣлъ удовольствіе публично одержать верхъ надъ соперникомъ-кандидатомъ, несомнѣнно хорошимъ человѣкомъ, и доказалъ своимъ противникамъ, что онъ все-таки представляетъ силу, съ которой нельзя не считаться, несмотря на глупые толки про какого-то миссіонера, завладѣвшаго головою извѣстной молодой дѣвушки. Но развѣ это сближало его съ Кэтъ? Онъ былъ увѣренъ теперь, что его выберутъ, но на какую должность? Онъ говорилъ ей даже о предсѣдательствѣ, но и это нисколько не тронуло ея. Тарвинъ желалъ получить предсѣдательство только въ сердцѣ Кэтъ.

Онъ боялся, что на этотъ высокій постъ теперь онъ скоро выбранъ не будетъ, и, глядя на расплывшуюся фигуру, стоявшую подлѣ него на краю полотна, зналъ, кому этимъ обязанъ. Она никогда не поѣхала бы въ Индію, если бы ея отецъ былъ другимъ человѣкомъ. Но чего можно ждать отъ такого мягкаго, эгоистичнаго, облѣнившагося богатаго человѣка? Тарвинъ простилъ бы Шерифу его мягкость, если бы за ней стояла сила. Но у него было свое мнѣніе объ этомъ человѣкѣ, случайно разбогатѣвшемъ въ такомъ городѣ, какъ Топазъ.

Шерифъ принадлежалъ къ ненавистному для Тарвина типу людей, разбогатѣвшихъ случайно, и которые потомъ болѣе всего стараются какъ бы только кого-нибудь не задѣть. Въ политикѣ онъ тоже держался этого принципа, и приводилъ въ восторгъ организаторовъ разныхъ благотворительныхъ базаровъ, домашнихъ спектаклей и ужиновъ. Онъ отправлялся на всѣ эти ужины и базары, устраиваемые въ Топазѣ, заставлялъ ходить съ нимъ и дочь, и жену, и коллекціи всевозможныхъ игрушекъ, вышивокъ, подушекъ и разныхъ рукодѣлій, пріобрѣтаемыхъ съ благотворительною цѣлью, наполняла весь домъ.

Но о добротѣ его говорили меньше, чѣмъ слѣдовало бы говорить. Дамы-благотворительницы брали его деньги, и не высказывали своего мнѣнія о немъ; а Тарвинъ, чтобы показать, какъ онъ думаетъ о политической системѣ своего соперника, открыто отказывался покупать эти билеты. Желаніе угодить всѣмъ лежало и въ основѣ отношеній Шерифа къ дочери. Китти непремѣнно хотѣла ѣхать, и отецъ полагалъ, что нужно ее отпустить. Онъ говорилъ, что сначала онъ сильно возставалъ противъ ея желанія, и Тарвинъ, зная, какъ онъ любилъ дочь, охотно вѣрилъ, что онъ сдѣлалъ все, что могъ. Онъ досадовалъ на него только за то, что онъ можетъ такъ мало.

Когда поѣздъ, направлявшійся въ Топазъ, подошелъ къ станціи, Шерифъ и Тарвинъ вошли вмѣстѣ въ вагонъ-салонъ. Тарвину не хотѣлось разговаривать, во время пути, съ Шерифомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ не хотѣлось и показать этого нежеланія. Шерифъ предложилъ ему сигару, и когда кондукторъ Девъ Льюисъ проходилъ мимо нихъ, Тарвинъ окликнулъ его, какъ стараго пріятеля, и просилъ, кончивъ обходъ, придти къ нему. Тарвинъ любилъ Льюиса, какъ любилъ тысячу подобныхъ случайныхъ знакомыхъ, между которыми пользовался нѣкоторой популярностью, и пригласилъ онъ Дева не только потому, что хотѣлъ избавиться отъ разговора съ Шерифомъ — кондукторъ сообщилъ, что съ тѣмъ же поѣздомъ ѣдетъ въ отдѣльномъ вагонѣ предсѣдатель Общества «Три К®» съ семействомъ.

— А! — проговорилъ Тарвинъ, и попросилъ кондуктора познакомить его съ предсѣдателемъ, такъ какъ ему хотѣлось поговорить съ нимъ. Кондукторъ засмѣялся и сказалъ, что вѣдь онъ не подходящее лицо для этого, а потомъ, вернувшись, сказалъ, что предсѣдатель просилъ его рекомендовать ему толковыхъ и знающихъ людей изъ Топаза, съ которыми онъ могъ бы поговорить о Топазѣ. Кондукторъ сказалъ ему, что съ поѣздомъ ѣдутъ два такихъ джентльмена, и президентъ послалъ сказать черезъ него, что былъ бы очень радъ, если бы они были такъ добры и перешли къ нему въ вагонъ.

Уже цѣлый годъ желѣзно-дорожное общество «Трехъ Компаній» вело переговоры о томъ, чтобы провести линію черезъ Топазъ, но объ этомъ говорили вяло, какъ бы выжидая поддержки. Торговое сословіе Топаза тотчасъ же собралось и вотировало оказать поддержку. Поддержка эта выразилась въ видѣ отдачи городскихъ мѣстъ въ аренду и въ собственность и, наконецъ, въ намѣреніи пріобрѣсти акціи этой дороги по высокой цѣнѣ. Со стороны торговаго комитета это было хорошо, но подъ давленіемъ городского тщеславія и городской гордости Рустлеръ поступилъ гораздо лучше. Рустлеръ лежалъ за пятнадцать миль отъ Топаза, выше на горахъ, и, слѣдовательно, ближе къ рудникамъ; Топазъ признавалъ его своимъ соперникомъ и въ другихъ отношеніяхъ, а не только по отношенію къ Обществу «Трехъ Компаній».

Оба города выросли почти въ одно и тоже время; затѣмъ волна отошла отъ Рустлера и подняла Топазъ. Это стоило Рустлеру нѣсколькихъ гражданъ, которые перебрались въ Топазъ, какъ въ болѣе цвѣтущій городъ. Многіе изъ гражданъ сложили свои дома на телѣги и, къ немалому огорченію своихъ согражданъ, перевезли ихъ въ Топазъ. Но затѣмъ Топазъ сталъ чувствовать, что теряетъ почву. Домъ или два оказались перевезенными обратно. На этотъ разъ выигрывалъ Рустлеръ. Если желѣзная дорога пройдетъ тамъ, то Топазъ погибнетъ. Если же дорога пойдетъ черезъ Топащъ, то городъ можетъ считать себя обезпеченнымъ въ дальнѣйшемъ процвѣтаніи. Оба города ненавидѣли другъ друга, какъ только на западѣ Америки ненавидятъ другъ друга города — коварно, преступно, злорадно. Если бы Топазъ могъ убить Рустлера, или Рустлеръ могъ убить Топаза съ помощью болѣе смѣлыхъ предпріятій, то восторжествовавшій городъ устроилъ бы тріумфальное побѣдоносное шествіе.

Гражданинъ Западной Америки всегда гордится своимъ городомъ. И въ основаніи такой гордости лежитъ ненависть къ другому городу — сопернику.

Тарвинъ дорожилъ своей любовью къ Топазу, какъ религіей. Онъ былъ для него дороже всего на свѣтѣ, за исключеніемъ Кэтъ, а иногда онъ казался ему даже дороже Кэтъ. Онъ съ идеальной готовностью исполнялъ свои обязанности относительно города. Для себя лично онъ желалъ успѣха, желалъ выдвинуться впередъ, но онъ не могъ имѣть успѣха, если бы городъ палъ. Эту любовь къ Топазу можно было назвать страстнымъ и личнымъ патріотизмомъ.

Онъ присутствовалъ при его рожденіи, зналъ его въ то время, когда могъ еще заключить его почти цѣликомъ въ свои объятія; онъ любовался имъ, ласкалъ его, нянчилъ его, и зналъ, что ему нужно. Ему нужно было общество «Три К®».

Кондукторъ, проводивъ Шерифа и Тарвина въ вагонъ предсѣдателя, представилъ ихъ ему, а предсѣдатель представилъ ихъ своей молодой женѣ — двадцатипятилѣтней блондинкѣ, сознававшей, что она хорошенькая, около которой Тарвинъ тотчасъ же и усѣлся. Въ предсѣдательскомъ вагонѣ было помѣщеніе по обѣ стороны салона, въ который они были приглашены. Все это было чудомъ уютности и изящества при роскошной обстановкѣ. Въ салонѣ стояла мягкая мебель, обитая плюшемъ, и было множество зеркалъ.

Предсѣдатель только-что возникшаго общества центральной дороги Колорадо и Калифорніи очистилъ для Шерифа одинъ изъ соломенныхъ стульевъ, снявъ съ него цѣлую кучу иллюстрированныхъ газетъ, и устремилъ на него черные глаза изъ подъ густыхъ бровей. Самъ онъ сѣлъ на другой соломенный стулъ. У него были щеки въ пятнахъ и жирный подбородокъ пожившаго въ свое время пятидесятипятилѣтняго мужчины. Онъ слушалъ оживленныя объясненія, которыя тотчасъ же ему сталъ давать Шерифъ, а Тарвинъ вступилъ въ разговоръ съ м-съ Метри, вовсе не касающійся желѣзныхъ дорогъ. Онъ наговорилъ ей любезностей, и сталъ разспрашивать объ ея свадебномъ путешествіи. Они только-что возвращались съ этого путешествія, и предполагали поселиться въ Денверѣ. Она не знала, понравится ли ей Денверъ. Тарвинъ далъ ей нѣкоторыя свѣдѣнія о городѣ. Онъ ручался за Денверъ, и яркими красками изобразилъ своей слушательницѣ всѣ достоинства этого города. Расхваливалъ его магазины и театры, утверждая, что они могутъ убить Нью-Іоркъ, и тутъ же замѣтилъ, что ей слѣдовало бы взглянуть на театръ въ Топазѣ. Выразилъ также надежду, что они остановятся тамъ дня на два.

Тарвинъ не сталъ хвалить Топаза, такъ какъ онъ хвалилъ Денверъ. Онъ постарался только доказать ей, что это очаровательный городъ, наиболѣе цвѣтущій на Западѣ, и затѣмъ тотчасъ же перешелъ на другую тему. Вообще, разговоръ ихъ имѣлъ, преимущественно, личный характеръ, и Тарвину хотѣлось прежде всего расположить м-съ Метри въ свою пользу и затѣмъ отыскать ея слабую струнку. Ему нужно было узнать, какимъ образомъ можно подѣйствовать на нее. Этимъ путемъ можно было добраться и до предсѣдателя. Тарвинъ увидалъ это лишь только вошелъ въ вагонъ. Онъ зналъ ея исторію, и зналъ даже ея отца, содержателя отеля, въ которомъ онъ останавливался, когда бывалъ въ Онага. Онъ спросилъ у нея, какія тамъ произошли перемѣны и кому проданъ отель; затѣмъ выразилъ надежду, что управляющій остался тотъ же самый. А поваръ? У него слюнки текли при воспоминаніи объ этомъ поварѣ. Она сочувственно засмѣялась. Въ этомъ отелѣ она провела свое дѣтство, играла въ залахъ и корридорахъ, барабанила на фортепіано въ салонѣ, и лакомилась въ буфетѣ. Повара она знала — лично знала его. Онъ давалъ ей пирожное, которое она уносила въ дѣтскую. Да, да, этотъ поваръ до сихъ поръ еще былъ тамъ.

У Тарвина было что-то привлекательное въ обращенія и его веселость дѣйствовала заразительно. Его сердечность, открытый, довѣрчивый характеръ и серьезное отношеніе къ жизни были чрезвычайно симпатичны. Онъ относился съ безпристрастнымъ добродушіемъ ко всѣмъ людямъ. Его можно было назвать кузеномъ всего человѣчества и роднымъ братомъ всѣхъ извѣстныхъ ему лицъ.

Они очень скоро хорошо познакомились съ м-съ Метри, и она повела его къ окну вагона, откуда были видны рудники Арканзаса. Вагонъ былъ послѣднимъ въ поѣздѣ, и изъ окна открывался видъ на желѣзнодорожное полотно и горы, между которыми оно извивалось. Они встали у окна и стали смотрѣть на нависшія надъ ними высоты, и на ущелья, которыя, пропустивъ ихъ, тотчасъ же замыкались. Поѣздъ, грохотомъ своимъ профанировавшій красоту этой первобытной страны, чудеснымъ образомъ цѣплялся у отвѣснаго берега, съ рѣкой по одну сторону и скалистой стѣной по другую. Иногда м-съ Метри теряла равновѣсіе, при крутыхъ поворотахъ дороги, и, чтобы не упасть, схватывала Тарвина за рукавъ. Тогда онъ предложилъ ей руку, и они продолжали смотрѣть на гигантовъ, поднимавшихся у нихъ надъ головами.

М-съ Метри постоянно вскрикивала отъ восторга и удивленія, какъ дѣлаютъ обыкновенно женщины, восторгаясь красотою природы, и затѣмъ тихо шептала похвалы. Ея веселость была подавлена этимъ зрѣлищемъ, какъ была бы подавлена присутствіемъ смерти; а Шерифъ все еще объяснялъ предсѣдателю всѣ выгоды Топаза, тотъ же не внимательно слушалъ его и искоса посматривалъ на окно. Метри походилъ на смущеннаго людоѣда, когда подошедшая жена похлопала его по спинѣ и прошептала что-то на ухо. Она опустилась на свое прежнее мѣсто, и приказала Тарвину занимать ее; и Тарвинъ охотно разсказалъ ей, какъ онъ ходилъ съ экспедиціей въ мѣстность за этими горами. Онъ не нашелъ того, чего искалъ, то-есть, серебра, но нашелъ необыкновеннаго качества аметисты.

— Да неужели? Аметисты? Настоящіе аметисты? Я и не знала, что въ Колорадо есть аметисты.

Глаза ея блеснули какимъ-то страннымъ огнемъ, огнемъ страсти и желаній. Тарвинъ тотчасъ же обратилъ на это вниманіе. Ужъ не это ли ея слабая струна? Если это такъ… Онъ былъ большой знатокъ въ драгоцѣнныхъ камняхъ, которые составляли часть естественныхъ богатствъ окрестностей Топаза. Онъ могъ до безконечности говорить съ ней о драгоцѣнныхъ камняхъ. Дикое предположеніе преподнести ей отъ купечества удивительную брилліантовую діадему мелькнуло у него въ головѣ, но тотчасъ же было отброшено. Топазу не поможетъ такой подарокъ. Надо было дѣйствовать дипломатично, деликатно, спокойно, ловко, съ умѣньемъ фокусника. Онъ мысленно представлялъ себѣ неожиданное появленіе, по его иниціативѣ, общества «Трехъ К®» въ Топазѣ, а себя основателемъ будущаго города. Онъ видѣлъ Рустлеръ опрокинутымъ въ прахъ, а себя самого милліонеромъ.

Его мечты остановились на нѣкоторое время на двадцати акрахъ, составлявшихъ пока всю его собственность; деньги, на которыя онъ купилъ эти двадцать акровъ, не легко ему достались. Но предположеніе продать часть ихъ обществу «Трехъ К®» для постройки вокзала, когда пройдетъ желѣзная дорога, а остальное раздѣлить на городскіе участки, не играло главной роли въ общемъ планѣ. Онъ мечталъ о выгодахъ Топазѣ.

Глядя на руки м-съ Метри, онъ замѣтилъ, что пальцы у нея были унизаны необыкновенными кольцами. Колецъ было не такъ много, но камни въ нихъ были чудесные. Онъ не могъ налюбоваться на крупный солитеръ, надѣтый у нея на лѣвой рукѣ; когда они стали говорить о драгоцѣнныхъ каменьяхъ, она сняла кольцо съ руки, чтобы показать ему, и при этомъ сообщила, что у этого камня цѣлая исторія. Отецъ ея купилъ это кольцо у какого-то актера, трагика, съ которымъ случилась бѣда въ Омахѣ, гдѣ онъ играхъ передъ пустымъ театромъ. Деньгами за кольцо была уплачена дорога всей труппы до Нью-Іорка. Это была единственная польза, принесенная камнемъ своимъ прежнимъ владѣтелямъ. Трагикъ выигралъ его отъ шуллера, который убилъ человѣка, поссорившись съ нимъ изъ-за этого солитера, а человѣкъ, заплатившій за него жизнью, купилъ его за безцѣнокъ у приказчика ювелира.

— Было бы недурно, если бы камень этотъ былъ украденъ въ Кимберлейскихъ рудникахъ или гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ и проданъ дьяволу, — сказала она: — тогда исторія была бы полная. Какъ вы думаете, м-ръ Тарвинъ?

Спрашивая что-нибудь, она всегда поднимала брови и улыбалась, какъ бы требуя подтвержденія, на что Тарвинъ охотно соглашался. Онъ согласился бы принять гипотезу, опровергающую справедливость открытій Галилея и Ньютона, если бы м-съ Метри потребовала этого. Онъ сидѣлъ, вытянувшись и насторожившись, какъ собака, дѣлающая стойку.

— Я смотрю иногда на него и думаю, не увижу ли я преступленій, которыхъ онъ былъ свидѣтелемъ, — сказала м-съ Метри. — Преступленія такъ привлекательны и страшны, не правда ли, м-ръ Тарвинъ, особенно убійство? Но болѣе всего я люблю самый камень. Не правда ли, какъ онъ хорошъ? Папа часто говорилъ, что онъ ничего не видалъ лучше этого камня, а вѣдь въ отелѣ приходится видѣть множество хорошихъ брилліантовъ.

Она любовно посмотрѣла на солитеръ.

— Что можетъ быть лучше хорошаго брилліанта — ничего!

Она вздохнула. Глаза ея загорѣлись. Въ голосѣ ея звучала искренняя нотка.

— Я могла бы безъ конца смотрѣть на хорошій брилліантъ, если бы только онъ былъ безусловно хорошъ. Папа зналъ, какъ я люблю драгоцѣнные камни, и всегда покупалъ ихъ у пріѣзжающихъ въ отель. Ему удавалось выгодно покупать ихъ — прибавила она, сжимая свои хорошенькія губы, — но онъ оставлялъ для себя всегда только очень хорошіе камни. Иногда онъ отдавалъ два-три камня за одинъ, зная, что я люблю только очень хорошіе и настоящіе. Ахъ, какъ я люблю ихъ! Камни лучше людей! Они всегда могутъ быть при насъ и никогда не мѣняются!

— Я слышалъ объ одномъ ожерельѣ, которое вамъ понравилось бы, если вы дѣйствительно любите драгоцѣнные камни, — спокойно сказалъ Тарвинъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? — проговорила она. — Гдѣ же оно находится?

— Очень далеко.

— Знаю! Въ Тифани? — сердито вскричала она. — Знаю я васъ!

— Нѣтъ, дальше!

— Гдѣ же?

— Въ Индіи.

Она съ любопытствомъ посмотрѣла на него.

— Скажите мнѣ, что это за ожерелье? — спросила она. Выраженіе лица ея и голосъ сразу измѣнились. — Такъ оно дѣйствительно хорошо?

— Лучшаго на свѣтѣ нѣтъ, — сказалъ Тарвинъ и остановился.

— Ну, не терзайте меня, — вскричала она. — Изъ чего оно сдѣлано?

— Изъ брилліантовъ, жемчуга, рубиновъ, опаловъ, бирюзы, аметистовъ, сапфировъ… цѣлой нитки сапфировъ. Рубины величиною въ вашъ кулакъ; брилліанты въ куриное яйцо. Оно стоить цѣлое царство.

Она, перевела духъ, и нѣкоторое время молчала.

— А гдѣ же это ожерелье? — вдругъ рѣзко спросила она.

— На шеѣ у одного идола, въ провинціи Раджпутана. А вамъ хотѣлось бы имѣть его? — мрачно спросилъ онъ.

Она засмѣялась.

— Конечно, — отвѣчала она.

— Ну, такъ я достану вамъ его, — сказалъ Тарвинъ.

Она откинула назадъ свою бѣлокурую головку и засмѣялась, глядя на нарисованныхъ купидоновъ на потолкѣ вагона. Она всегда откидывала назадъ голову, когда смѣялась, чтобы показать свою красивую шею.

IV.

Въ Топазѣ предсѣдатель общества «Трехъ К®» занялъ комнаты въ отелѣ около желѣзной дороги и остался тамъ на слѣдующій день. Тарвинъ и Шерифъ завладѣли имъ и показывали ему городъ съ его естественными богатствами. Тарвинъ доказывалъ необходимость сдѣлать Топазъ соединительнымъ и центральнымъ пунктомъ новой желѣзной дороги.

Въ глубинѣ души онъ чувствовалъ, что предсѣдатель положительно не желалъ проводить линію на Топазъ; но продолжалъ идти къ своей цѣли. Ему гораздо легче было доказать, что Топазъ слѣдуетъ выбрать для соединительнаго пункта, чѣмъ говорить, что въ Топазѣ должна быть устроена главная станція.

Тарвинъ зналъ городъ свой вдоль и поперегь, какъ таблицу умноженія. Онъ былъ предсѣдателемъ купеческой управы и не напрасно стоялъ во главѣ мѣстной компаніи съ милліоннымъ капиталомъ. Въ компаніи этой находились всѣ болѣе или менѣе значительныя лица города, и она владѣла всей долиной, до подножія горъ, и распланировала ее на улицы, бульвары и общественные парки. Всѣ могли покупать участки городской земли на протяженіи двухъ миль. Тарвинъ завѣдывалъ этимъ дѣломъ и поэтому поневолѣ долженъ былъ изучить каждый клочекъ земли въ окрестностяхъ города и умѣлъ говорить о предметѣ, столь ему знакомомъ.

Онъ зналъ, напримѣръ, что въ Рустлерѣ была не только болѣе богатая руда, чѣмъ въ Топазѣ, но что за нимъ тянулась мѣстность, изобилующая баснословными, еще не разработанными, богатствами; онъ зналъ, что и предсѣдателю все это извѣстно. Онъ точно также хорошо зналъ, что руда около Топаза вовсе не была замѣчательна по богатству, и что хотя городъ находился въ обширной, хорошо орошенной долинѣ и посреди удобной для скотоводства мѣстности, но что всѣ эти преимущества были очень невелики. Говоря другими словами, естественныя богатства Топаза вовсе не были такого рода, чтобы ради нихъ Топазъ можно было сдѣлать центральнымъ пунктомъ новой желѣзной дороги.

Тарвинъ говорилъ предсѣдателю, что если онъ сдѣлаетъ что-нибудь для города, то городъ покажетъ себя достойнымъ этого; и въ сущности ничего другого онъ и сказать не могъ. Вопросъ заключался только въ выборѣ между Топазомъ и Рустлеромъ, и, по мнѣнію Тарвина, тутъ не могло быть даже и вопроса.

— Вы сообразите только одно, — говорилъ Тарвинъ, — что надо обращать вниманіе на характеръ жителей города. Въ Рустлерѣ всѣ они мертвые и погребенные. Это всѣмъ извѣстно: тамъ нѣтъ ни торговли, ни промышленности, ни жизни, ни энергіи, ни денегъ! А посмотрите на Топазъ.

Предсѣдатель могъ судить о характерѣ гражданъ, даже проходя по улицамъ города. Все это были энергичные, дѣловые люди. Затѣмъ онъ сообщилъ ему, что одинъ изъ чугунно-плавильныхъ заводчиковъ Денвера намѣренъ устроить заводъ въ Топазѣ, что у него лежитъ въ карманѣ договоръ съ нимъ, который заключенъ только на непремѣнномъ условіи, чтобы черезъ городъ прошла желѣзная дорога общества «Трехъ К®». Такого условія съ Рустлеромъ заключено быть не можетъ. У Рустлера ни на что нѣтъ энергіи.

Тарвинъ говорилъ, что Топазу необходимы пути для сбыта своихъ продуктовъ въ Мексиканскій заливъ, и что это устроится съ помощью общества «Три К®». Предсѣдатель не сталъ спрашивать, что это за продукты, и слушалъ Тарвина молча, соображая, что ему надо.

Когда они повернули лошадей обратно и поѣхали къ городу, Тарвинъ съ любовью смотрѣлъ на свой милый Топазъ, который обитателю Востока представлялся просто безпорядочной грудой деревянныхъ домовъ. Всю дорогу Тарвинъ разсказывалъ предсѣдателю о городѣ; онъ [показалъ ему зданіе,] гдѣ давалась опера, показалъ почтовую контору, школу, судъ, со скромностью матери, показывающей своего первенца. Не смотря на все краснорѣчіе, онъ видѣлъ, что успѣха не будетъ, и съ горечью подумалъ, что это вторая неудача. Вернувшись, онъ видѣлся съ Кэтъ и понялъ, что развѣ чудо можетъ помѣшать ей уѣхать черезъ три дня въ Индію.

Онъ забылъ о существованіи Кэтъ, пока боролся за Топазъ, но лишь только разстался съ Метри, — сейчасъ же вспомнилъ о ней. Онъ взялъ съ нее обѣщаніе непремѣнно отправиться съ ними всѣми въ этотъ день къ Горячимъ Ключамъ; на эту поѣздку онъ смотрѣлъ, какъ на послѣднюю надежду. Онъ хотѣлъ въ послѣдній разъ объясниться съ нею.

Поѣздка къ Горячимъ Ключамъ была устроена, чтобы показать м-съ Метри, какое Топазъ имѣетъ преимущество, какъ зимнее мѣстопребываніе. Предсѣдатель согласился поѣхать съ обществомъ, приглашеннымъ Тарвиномъ. Въ надеждѣ имѣть возможность спокойно поговорить съ Кэтъ, онъ, кромѣ Шерифа, пригласилъ еще троихъ: Максима, почтмейстера, Геклера, издателя «Топазской Газеты» (его коллеги по купеческой управѣ) и одного веселаго англичанина, Карматанъ. Онъ надѣялся, что они будутъ занимать предсѣдателя и, не портя дѣла города, дадутъ ему возможность хоть съ полчасика поговорить съ Кэтъ. Ему казалось, что предсѣдателю хотѣлось еще разъ осмотрѣть городъ, а лучшаго проводника, чѣмъ Геклеръ, трудно было себѣ и представить.

Карматанъ пріѣхалъ въ Топазъ два года тому назадъ, чтобы заняться скотоводствомъ. Онъ протратилъ всѣ свои деньги, но пріобрѣлъ познанія въ мѣстномъ скотоводствѣ и занимался теперь этимъ дѣломъ для другихъ, получая маленькое жалованье, но весьма философски относился къ своему положенію. Дорога, идущая вдоль полотна уже проведенной въ Топазъ дороги, шла по направленію, которое должно было, какъ говорилъ Тарвинъ, избрать общество «Трехъ К®» для своей линіи.

Тарвинъ, задержавъ лошадь, поѣхалъ рядомъ съ Кэтъ.

Она подняла свои выразительные глаза, лишь только онъ поѣхалъ рядомъ съ ея лошадью, и безмолвно просила его избавить ихъ обоихъ отъ продолженія безполезнаго разговора; но губы Тарвина были плотно сжаты, и онъ не послушался бы теперь даже самого ангела.

— Я утомляю васъ, говоря о вашей поѣздкѣ, Кэтъ. Я знаю. Но я хочу говорить о ней, хочу спасти васъ.

— Не пытайтесь болѣе, Никъ, — кротко отвѣчала она. — Пожалуйста. Когда я думаю объ этомъ, — мнѣ иногда кажется, что, можетъ быть, и на свѣтъ-то я родилась только для этого дѣла. Мы всѣ родились для того, чтобы сдѣлать, Никъ, хотя бы самое маленькое, ничтожное дѣло. Это мое назначеніе, Никъ. Помогите мнѣ исполнить его.

— Будь я проклятъ, если я это сдѣлаю! Я постараюсь, напротивъ того, помѣшать вамъ. Ужъ я позабочусь объ этомъ. Всѣ исполняютъ всякое ваше желаніе. Отецъ и мать ваши дѣлаютъ все, что вы хотите. Они даже и не подозрѣваютъ, какъ вы рискуете своей жизнью. Никто имъ не замѣнитъ васъ. Это меня приводитъ въ ужасъ.

Кэтъ засмѣялась.

— Это не должно приводить васъ въ ужасъ, Никъ, хотя безпокойство ваше мнѣ нравится. Если бы вообще я могла остаться для кого-нибудь, такъ только для васъ. Повѣрьте мнѣ. Вѣрите?

— Вѣрю, и благодарю. Но отъ этого я ничего не выиграю. Мнѣ вѣры не надо, мнѣ нужны вы.

— Я знаю, Никъ, знаю. Но тамъ я нужна болѣе… не столько я, сколько то, что я могу сдѣлать, или то, что женщины, подобныя мнѣ, могутъ сдѣлать. Я слышу оттуда крикъ: «Придите и помогите намъ». Пока я буду слышать этотъ призывъ, я не найду ни въ чемъ успокоенія. Я могла бы выйти за васъ замужъ, Никъ. Это не трудно. Но я буду постоянной мученицей.

— Это жестоко, — проговорилъ Тарвинъ, глядя вверхъ на утесы.

Она улыбнулась, взглянувъ на него.

— Обѣщаю вамъ, что никогда не выйду ни за кого другого, если такое обѣщаніе можетъ успокоить васъ, Никъ? — сказала она съ внезапной нѣжностью въ голосѣ.

— Но вѣдь и за меня вы тоже не выйдете?

— Нѣтъ, — кротко, но твердо сказала она.

Онъ съ горечью выслушалъ этотъ отвѣтъ. Они ѣхали шагомъ, и онъ, опустивъ поводья, сказалъ:

— Ну, хорошо. Не будемъ говорить обо мнѣ. Во мнѣ говоритъ не одинъ эгоизмъ, дорогая. Я желаю, чтобы вы были моей, исключительно моей, я хочу, чтобы вы были около меня, я желаю васъ… да… Но прошу я васъ остаться не только для себя. Я прошу васъ остаться, потому что я не могу представить себѣ, чтобы вы бросились во всѣ опасности этой жизни одна, лишенная всякой защиты. Мысль объ этомъ не даетъ мнѣ спать. Это ужасно! Это безумно! Вы не должны этого дѣлать.

— Я не должна думать о себѣ, — упавшимъ голосомъ отвѣчала она. — Я должна думать о нихъ.

— Но я-то долженъ думать о васъ, Кэтъ. И вы не можете заставить, не можете принудить меня думать о чемъ-нибудь другомъ. Дорогая моя, — понизивъ голосъ сказалъ онъ: — мы окружены несчастьями. Развѣ вы можете уничтожить ихъ? Вы всегда будете жить, окруженная стонами страданій милліоновъ людей, гдѣ бы вы ни жили. Всѣ мы окружены ими, и никогда отъ нихъ не избавимся. Мы платимъ этой цѣной за то, что осмѣливаемся бытъ счастливыми въ продолженіе какой-нибудь минуты…

— Знаю, знаю. Я и не хочу бѣжать отъ этихъ стоновъ, чтобы ихъ не слышать.

— Нѣтъ, но вы стараетесь прекратить ихъ, и стараетесь безполезно. Это равносильно старанію ковшомъ вычерпать океанъ. Вамъ этого не сдѣлать. А свою жизнь вы можете испортить. Ахъ, Кэтъ, вѣдь я не прошу для себя, или, говоря иначе, я прошу все. Подумайте объ этомъ въ то время, когда вы будете стараться обнять весь міръ вашими маленькими ручками. Боже мой, Кэтъ, если вы ищете несчастныхъ, чтобы осчастливить ихъ, то далеко вамъ ходить незачѣмъ. Начните съ меня…

Она печально покачала головой.

— Я должна начать съ того, на что указываетъ мнѣ мой долгъ, Никъ. Я не говорю, что мнѣ удастся значительно уменьшить необъятную массу человѣческихъ бѣдствій, и не заставляю всѣхъ дѣлать то, что я хочу сдѣлать, но мнѣ нужно такъ поступить. Я знаю это, и всѣ мы можемъ знать это. Одно сознаніе, что я хоть сколько-нибудь облегчила страданіе, должно быть отрадно. Вѣдь и вы должны это чувствовать, Никъ, — сказала она, тихо положивъ свою руку на его руку.

Тарвинъ сжалъ губы.

— Да, я это чувствую, — въ отчаяніи проговорилъ онъ, — но почувствуйте вы-то, какъ я васъ люблю, почувствуйте настолько, чтобы отдаться мнѣ. Я создамъ для васъ будущее. Доброта ваша можетъ пригодиться многимъ… Вы думаете, я любилъ бы васъ, не будь вы такая? И начните вы тѣмъ, что дайте счастье мнѣ.

— Не могу! не могу! — въ отчаяніи вскричала она.

— Вамъ придется, наконецъ, вернуться ко мнѣ. Неужели вы думаете, я могъ бы жить, если бы не думалъ этого? Но я не хочу, чтобы необходимость заставила васъ броситься въ мои объятія. Я хочу, чтобы вы сами пришли, и пришли бы немедленно.

Въ отвѣтъ на это, она наклонила голову и тихо заплакала. Пальцы Ника судорожно сжали ея руку.

— Не можете, милая? Ну, хорошо, не думайте больше объ этомъ.

Онъ взялъ ея руку и сталъ говорить кротко, какъ съ огорченнымъ ребенкомъ. Въ эту минуту Тарвинъ отказался — не отъ Кэтъ, не отъ своей любви, не отъ намѣренія жениться на ней, но отъ желанія остановить ея поѣздку въ Индію. Пусть себѣ ѣдетъ, если ужъ такъ этого хочется. Но поѣдетъ она не одна…

Когда они доѣхали до Горячихъ Ключей, онъ воспользовался первой возможностью и вступилъ въ разговоръ съ м-съ Метри. Въ то время, какъ Шерифъ показывалъ предсѣдателю ключи, бившіе изъ подъ земли, и строилъ планы, гдѣ слѣдуетъ устроить ванны и громадный отель, Тарвинъ отвелъ ее въ сторону. Кэтъ, не желая показать своихъ заплаканныхъ глазъ м-съ Метри, осталась съ отцомъ.

— Вы дѣйствительно желаете имѣть это ожерелье? — вдругъ спросилъ онъ м-съ Метри.

Она звонко засмѣялась.

— Желаю ли я? — повторила ока: — ну, конечно, желаю. Я и луну тоже пожелала бы.

Тарвинъ тихо прикоснулся къ ея рукѣ.

— Вы будете его имѣть, — сказалъ онъ.

Она перестала смѣяться и даже поблѣднѣла.

— Что вы хотите этимъ сказать? — быстро спросила она.

— Что готовы вы сдѣлать для этого? — спросилъ онъ.

— Вернуться въ Омаха ползкомъ на рукахъ и на колѣняхъ, — совсѣмъ серьезно отвѣчала она. — Доползти до Индіи.

— Хорошо, — рѣшительно сказалъ Тарвинъ. — Это хорошо! ну такъ слушайте. Я хочу, чтобы «Три К®» остановились на Топазѣ. Согласны вы на это? Можемъ мы заключить условіе?

— Но вѣдь вы же не можете…

— Не въ этомъ дѣло. Я попытаюсь. А вы исполните?

— Вы хотите сказать… — начала она.

— Да, — рѣшительно отвѣчалъ онъ. — Хотите по рукамъ?

Тарвинъ, стиснувъ зубы и крѣпко сжимая свои руки, стоялъ передъ нею и ждалъ отвѣта.

Она наклонила на бокъ свою хорошенькую головку и вызывающимъ образомъ смотрѣла на него.

— То, что я скажу Джиму, то и будетъ сдѣлано, — мечтательно улыбаясь, сказала она.

— Такъ по рукамъ.

— Хорошо, — отвѣчала она.

— Давайте руку.

Они подали другъ другу руки и пристально смотрѣли одинъ на другого.

— Такъ вы, въ самомъ дѣлѣ, достанете мнѣ его!

— Достану.

— Вы не смѣетесь надо мною?

— Нѣтъ.

Онъ сжалъ ее руку такъ, что она вскрикнула.

— Охъ! больно!

— Ничего, — хрипло проговорилъ онъ, выпуская ея руку. — Это сдѣлка. Завтра я отправлюсь въ Индію.

V.

Тарвинъ стоялъ на платформѣ станціи Равутской соединительной дороги, и смотрѣлъ на облако пыли, поднимавшейся вслѣдъ за удалявшимся Бомбейскимъ почтовымъ поѣздомъ. Когда поѣздъ исчезъ изъ глазъ, нестерпимый зной на каменномъ полу снова сталъ палить, и Тарвинъ, защуривъ глаза, обернулся къ Индіи.

Какъ поразительно просто было проѣхать четырнадцать тысячъ миль! Онъ спокойно лежалъ на кораблѣ нѣкоторое время, затѣмъ перешелъ на поѣздъ и, снявъ жакетку, растянулся на кожаномъ диванѣ вагона, въ которомъ пріѣхалъ изъ Калькутты въ Равутъ. Путь показался ему продолжительнымъ, потому что онъ не могъ видѣть Кэтъ, но зато все время думалъ о ней. Неужели онъ пріѣхалъ въ Индію затѣмъ, чтобы видѣть пожелтѣвшую пустыню Раджпутаны и кое-гдѣ виднѣвшееся желѣзнодорожное полотно? Отъ этой пустоты у него морозъ пробѣгалъ по кожѣ. Онъ видѣлъ, что тутъ и не предполагали селиться. Это было нѣчто невозможно пустынное и унылое и, очевидно, заброшенное. Это было нѣчто законченное, порѣшенное. Мрачная каменная станція, прочная кирпичная платформа, и математическая точность дощечки съ наименованіемъ станціи, не подавали никакой надежды на будущее. Новая желѣзнодорожная линія не принесла бы пользы Равуту. Честолюбія у него не было. Это мѣсто принадлежало правительству. Въ немъ не было зелени, не было надежды на оживленіе. Даже ползучему растенію на станціи дали умирать отъ недостатка вниманія.

Тарвина спасло отъ настоящей тоски по родинѣ естественное человѣческое негодованіе. Одинъ единственный человѣкъ толстый, темный, одѣтый въ бѣлый газъ и въ черной бархатной шапочкѣ на головѣ, вышелъ изъ зданія. Этотъ начальникъ станціи и постоянный обитатель Равута встрѣтилъ Тарвина, какъ частичку мѣстности: онъ даже не взглянулъ на него. Тарвинъ началъ сочувствовать югу, гдѣ вспыхивало возстаніе.

— Когда пойдетъ слѣдующій поѣздъ въ Раторъ? — спросилъ онъ.

— Никакого поѣзда нѣтъ, — отвѣчалъ человѣкъ, останавливаясь на каждомъ словѣ. Онъ говорилъ, бросая слова раздѣльно, машинально, какъ фонографъ.

— Нѣтъ поѣзда? Гдѣ же ваше росписаніе? Гдѣ же карта желѣзныхъ дорогъ? Гдѣ указатель?

— Нѣтъ никакихъ поѣздовъ.

— Такъ на кой же чортъ сидите вы тутъ?

— Сэръ, я начальникъ этой ставши, и съ служащими нашего общества запрещается говорить невѣжливо.

— Такъ вы служащій? Будто запрещается? Ну такъ послушайте, мой другъ, вы начальникъ станціи, на которой выскакиваютъ пассажиры, и если вы дорожите своей жизнью, то скажите мнѣ, какимъ образомъ попасть въ Раторъ… скорѣй!

Человѣкъ молчалъ.

— Ну, что же мнѣ дѣлать? — крикнулъ западъ.

— Почемъ я знаю, — отвѣчалъ востокъ.

Тарвинъ посмотрѣлъ на коричневаго человѣка въ бѣлой одеждѣ, начиная съ его кожаныхъ башмаковъ, прозрачныхъ носковъ, изъ подъ которыхъ виднѣлись икры его ногъ, и кончая бархатной шапочкой на головѣ. Безстрастный взглядъ восточнаго человѣка, свойственный обитателямъ Красныхъ горъ, возвышавшихся за станціей, заставилъ Тарвина на минуту подумать: стоили ли Топазъ и Кэтъ, чтобы подвергаться всему этому? Но такая святотатственная мысль мелькнула только на одну минуту.

— Позвольте билеты, — сказалъ индусъ.

Туманъ сгущался. Значитъ, эта штука была тутъ, чтобы отбирать билеты, и будетъ отбирать, хотя бы люди любили, боролись, отчаивались и умирали у его ногъ.

— Послушайте, вы, — крикнулъ Тарвинъ: — мошенникъ съ раскрашенными пальцами, бѣлоглазый алебастровый столбъ…

Но далѣе продолжать ему не пришлось; отъ ярости и негодованія онъ чуть было не задохся. Пустыня поглощала все; и индусъ, повернувшись совершенно спокойно, вошелъ въ станціонный домъ и заперъ за собою дверь.

Тарвинъ только выразительно свистнулъ, поднявъ брови и глядя на дверь. Окошечко въ кассѣ немного пріотворилось, и индусъ показалъ свою безстрастную физіономію.

— Могу, какъ оффиціальное лицо, сообщить, что ваша честь можетъ доѣхать до Ратора на мѣстной телѣгѣ на буйволахъ.

— Найдите мнѣ телѣгу, — сказалъ Тарвинъ.

— Ваша честь заплатите коммиссіонные по уговору?

— Конечно!

Голова въ бархатной шапочкѣ, очевидно, понимала только такой тонъ.

Окошечко опустилось. Затѣмъ, но далеко не вскорѣ, послышался протяжный ревъ, ревъ утомленнаго колдуна, вызывающаго духъ.

— Моти! Моти! О!

— А, такъ тутъ есть Моти! — прошепталъ Тарвинъ, заглядывая черезъ низенькую стѣну и выходя съ чемоданомъ въ рукѣ въ Раджпутану. Его всегдашняя живость и увѣренность вернулись къ нему вмѣстѣ съ надеждой на скорый отъѣздъ.

Между нимъ и полукругомъ Красныхъ горъ лежало пространство въ пятнадцать миль, совершенно безполезной почвы, усѣянной обломками скалъ и чахлыми деревьями, засыпанными грязью и пылью, и безцвѣтными, какъ выгорѣвшіе отъ солнца волосы ребятишекъ. Далеко, по правую сторону, какъ серебро, блестѣло соленое озеро, и виднѣлась синева далекаго лѣса. Мрачнымъ, угнетающимъ и подавляющимъ образомъ все это напомнило ему его родныя долины.

Повидимому, откуда-то изъ земли, въ сущности же, какъ онъ потомъ разсмотрѣлъ изъ деревушки, пріютившейся между двухъ столкнувшихся холмовъ, показался столбъ пыли, въ серединѣ котораго оказалась телѣга. Послышался стукъ колесъ, напомнившій Тарвину стукъ въѣзжавшихъ въ Топазъ нагруженныхъ возовъ. Но тутъ груза никакого не было. Колеса состояли изъ трехъ брусьевъ, по большей части прямыхъ, соединенныхъ четырьмя спицами, перевязанными веревками изъ волоконъ какао. Два буйвола, немного покрупнѣе Ньюфаунлендскихъ собакъ, тянули телѣгу въ которой нельзя было уложить и половины груза, обычнаго для лошади.

Телѣга подъѣхала къ станціи, и буйволы, посмотрѣвъ на Тарвина, легли. Тарвинъ усѣлся на свой чемоданъ, положивъ голову на руки, и засмѣялся.

— Ну, что же, начинайте, — сказалъ онъ индусу: — торгуйтесь. Я не спѣшу.

Тутъ началась сцена краснорѣчія и потасовки, передъ которыми стушевалась бы всякая ссора въ игорномъ домѣ. Невозмутимость начальника станціи слетѣла съ него, какъ сдунутое вѣтромъ легкое покрывало. Онъ убѣждалъ, махалъ руками и ругался, а возница, совершенно нагой и только прикрытый синей тряпкой, не отставалъ отъ него. Они указывали на Тарвина, и точно спорили о его происхожденіи и его предкахъ; и очевидно толковали о его тяжести. Лишь только, повидимому, они начинали приходить къ соглашенію, какъ снова возникалъ вопросъ, и они возвращались къ оцѣнкѣ его и поѣздкѣ.

Тарвинъ въ продолженіи первыхъ десяти минутъ слушалъ споръ довольно спокойно. Затѣмъ онъ приказалъ имъ замолчать, и когда они не унимались, а зной становился нестерпимымъ, онъ сталъ ихъ ругать.

Возница остановился на минуту въ изнеможеніи, и тутъ начальникъ вдругъ обратился къ Тарвину, и, схвативъ его за руку, закричалъ во все горло:

— Все улажено, сэръ, все улажено! Этотъ человѣкъ, сэръ, совсѣмъ неблаговоспитанный. Давайте деньги мнѣ, я все устроилъ!

Съ быстротой мысли возница ухватилъ Тарвина за другую руку, и на незнакомомъ языкѣ умолялъ его не слушать его противника. Тарвинъ отступилъ отъ нихъ, но они, поднявъ руки, умоляли и убѣждали его, и начальникъ забылъ англійскій языкъ, а возница забылъ уваженіе къ бѣлому человѣку. Тарвинъ, вывернувшись отъ нихъ, бросилъ свой чемоданъ въ телѣгу, прыгнулъ туда вслѣдъ за нимъ и крикнулъ единственное индійское слово, ему извѣстное. Къ счастью, это слово оказалось двигающимъ всю Индію: «чалло», т. е. «пошолъ!»

Такимъ образомъ, оставивъ за собою споръ и ссору, Николай Тарвинъ изъ Топаза, Колорадо, въѣхалъ въ пустыню Раджпутана.

VI.

При нѣкоторыхъ обстоятельствахъ четыре дня могутъ показаться вѣчностью. Эти обстоятельства Тарвинъ встрѣтилъ въ телѣгѣ, изъ которой онъ вылѣзъ черезъ девяносто шесть часовъ послѣ того, какъ буйволы отошли отъ Равутской станціи. Буйволы тащили телѣгу такъ тихо, что можно было съума сойти. Въ часъ они проходили только двѣ съ половиной мили. Въ Топазѣ — въ счастливомъ Топазѣ! — можно было составить и потерять состояніе въ то время, пока телѣга тащилась по красному, раскаленному руслу рѣки, между двумя песчаными берегами. На западѣ могли бы возникнуть новые города и развалиться въ развалины болѣе древніе, чѣмъ сами Ѳивы, въ то время, какъ возница, послѣ остановокъ около дороги, поилъ буйволовъ и потомъ начиналъ кричать на животныхъ. Тарвину стало казаться, что вся дорога состояла только изъ остановокъ, и онъ стоналъ при мысли, что, теряя столько времени, онъ отстанетъ отъ американцевъ, такъ что никогда не догонитъ ихъ.

Въ ущельяхъ между горъ, въ высокой травѣ, на болотахъ, виднѣлись громадные сѣрые журавли, съ ярко-красными головами. Кулики и перепела не трудились улетать изъ-подъ самыхъ ногъ буйволовъ, и однажды, въ сумеркахъ, отдыхая на гладкомъ камнѣ, онъ увидалъ двухъ молодыхъ пантеръ, играющихъ другъ съ другомъ, какъ котята.

Проѣхавъ нѣсколько миль отъ Равута, возница его вынулъ изъ подъ сидѣнья длинную саблю и повѣсилъ ее себѣ на шею, употребляя ее иногда вмѣсто кнута. Тарвинъ увидать, что здѣсь, также какъ и въ Америкѣ, всѣ ходили вооруженными. Но, по его мнѣнію, кусокъ стали, длиною въ три фута, не могъ замѣнить деликатнаго и скромнаго револьвера.

Разъ онъ вскочилъ въ телѣгѣ на ноги и закричалъ отъ восторга, потому что ему представилось, что онъ видитъ бѣлую вершину шхуны. Но это оказался громаднѣйшій возъ съ хлопкомъ, который тянули шесть буйволовъ, и который поднимался и опускался по холмистой мѣстности. И все время палящее индійское солнце освѣщало его, и онъ только дивился, какимъ образомъ могъ онъ хвалить вѣчное солнце въ Колорадо. При восходѣ солнца скалы сверкали, какъ брилліанты, а въ полдень пески у рѣкъ ослѣпляли, какъ милліоны разсыпающихся искръ. Въ сумерки поднимался холодный сухой вѣтеръ, а горы, по горизонту, окрашивались въ сотни цвѣтовъ при свѣтѣ заходящаго солнца. Тутъ Тарвинъ понялъ значеніе выраженія «блестящій востокъ», такъ какъ горы обращались въ груды рубиновъ и аметистовъ, а туманъ въ долинахъ походилъ на опалъ. Онъ лежалъ въ телѣгѣ навзничъ и смотрѣлъ на небо, мечтая объ ожерельи съ чернымъ брилліантомъ, и спрашивая себя: неужели оно дѣйствительно такъ хорошо?

— Тучи знаютъ, зачѣмъ я ѣду, — думалъ онъ, — и не собираются — это хорошее предзнаменованіе.

Онъ составлялъ планъ просто-на-просто купить это ожерелье, называвшееся Наулакой, за хорошую цѣну, собравъ деньги съ города. Топазъ могъ собрать деньги, продавая участки земли, а если Магараджа заломилъ бы слишкомъ высокую цѣну, то вѣдь можно будетъ устроить синдикатъ.

Въ телѣгѣ, покачивавшейся со стороны въ сторону, онъ раздумывалъ, гдѣ бы могла быть теперь Кэтъ. Если все благополучно, она могла быть теперь въ Бомбеѣ. Онъ предполагалъ это, тщательно изучивъ ея маршрутъ. Одинокая дѣвушка не могла перебраться изъ одного полушарія въ другое такъ быстро, какъ ни чѣмъ не связанный мужчина, подстрекаемый любовью къ ней и къ Топазу. Можетъ быть, она отдыхала нѣкоторое время въ Зенановской миссіи, въ Бомбеѣ. Онъ положительно отвергалъ мысль, что она могла заболѣть дорогой. Она отдыхала, смотрѣла нѣкоторыя достопримѣчательности незнакомой страны, оставленныя имъ совершенно безъ вниманія; но черезъ нѣсколько дней она будетъ въ Раторѣ, куда буйволы тащили его теперь.

Онъ улыбнулся и облизалъ губы отъ удовольствія при мысли объ ихъ встрѣчѣ, и забавлялся, раздумывая о томъ, что она не знаетъ о его настоящемъ мѣстопребываніи.

Онъ выѣхать изъ Топаза въ Санъ-Францискъ немного болѣе, чѣмъ черезъ сутки послѣ разговора съ м-съ Метри, ни съ кѣмъ не простившись и никому не сказавъ, куда онъ ѣдетъ. Кэтъ, можетъ быть, удивилась многозначительно произнесенному имъ «Прощайте», когда онъ ушелъ изъ ихъ дома, вернувшись изъ поѣздки на Горячіе Ключи. Но она ничего не сказала, а Тарвинъ ушелъ, не сказавъ, что уѣзжаетъ. Онъ поспѣшно продалъ на слѣдующій день нѣсколько городскихъ участковъ, спустивъ цѣну, чтобы собрать денегъ на поѣздку; но на это никто не обратилъ вниманія, и, наконецъ, онъ, стоя на задней платформѣ поѣзда, простился съ своимъ городомъ, въ увѣренности, что никто и не подозрѣваетъ, какъ онъ намѣренъ облагодѣтельствовать Топазъ. Чтобы въ городѣ могли объяснить чѣмъ-нибудь его отъѣздъ, онъ, покуривая сигару, подъ строжайшей тайной, разсказалъ кондуктору, что намѣренъ привести въ исполненіе маленькій планъ — поискать золото въ Аласкѣ, куда онъ направлялся теперь.

Кондукторъ смутилъ его немного, спросивъ, что же онъ намѣренъ дѣлать съ выборами? Но Тарвинъ и на это былъ готовъ съ отвѣтомъ. Онъ отвѣчалъ, что вопросъ этотъ онъ уже рѣшилъ, и по секрету сообщилъ ему, что въ головѣ у него составляются совсѣмъ иные планы. Мысленно же онъ задавалъ себѣ вопросъ, исполнитъ ли м-съ Метри свое обѣщаніе, и телеграфируетъ ли ему въ Раторъ о результатѣ выборовъ? Не странно ли, что ему пришлось поручить дамѣ увѣдомить его: членъ-ли онъ законодательнаго корпуса Колорадо, или нѣтъ? но вѣдь она была единственнымъ живымъ существомъ, звавшимъ его адресъ, а такъ какъ происшествіе это, называемое ею «очаровательнымъ заговоромъ», очень ей нравилось, то Тарвинъ былъ очень доволенъ.

Когда онъ уже вполнѣ убѣдился, что глаза его не только не увидятъ бѣлаго человѣка и не услышатъ понятнаго разговора, — телѣга въѣхала въ ущелье между двухъ горъ и остановилась за конечномъ пунктѣ поѣздки Тарвина. Зданіе представляло двойной кубъ изъ краснаго песчаника, и Тарвинъ готовъ былъ обнять его, потому что оно было полно бѣлыми людьми. Всѣ они были раздѣты до послѣдней степени, и лежали на верандѣ на кушеткахъ, съ кожаными чемоданами подлѣ нихъ.

Тарвинъ вылѣзъ изъ телѣги и вытянулъ отсиженныя ноги, понемногу выправляя мускулы. Все лицо у него было покрыто пылью, какая нерѣдко остается послѣ вихря или циклона. Пыль забилась во всѣ складки его платья и превратила его черную американскую жакетку на четырехъ пуговицахъ въ бѣлую, какъ жемчугъ. Она уничтожила промежутокъ между краемъ его панталонъ и носкомъ башмаковъ. Пыль падала съ него при его малѣйшемъ движенія. Его благочестивый возгласъ «Слава Богу!» замеръ въ приступѣ кашля. Онъ взошелъ на веранду, протирая засорившіеся глаза.

— Здравствуйте, господа, — сказалъ онъ. — Нѣтъ ли чего-нибудь выпить?

Никто не приподнялся, и только кто-то позвалъ слугу. А одинъ изъ присутствующихъ въ тонкой, шелковой ткани, широкой какъ шелуха на высохшемъ колосѣ, съ совершенно безцвѣтнымъ лицомъ, кивнулъ ему и спросилъ:

— А вы по какимъ дѣламъ?

— Вотъ какъ! Такъ и здѣсь эти появились? — подумалъ Тарвинъ, узнавъ въ этомъ вопросѣ общій лозунгъ странствующихъ приказчиковъ.

Онъ пошелъ по длинному ряду, каждому съ радостью и благодарностью пожимая руку, прежде чѣмъ сдѣлать сравненіе между востокомъ и западомъ и задать себѣ вопросъ: неужели эти безмолвные люди принадлежатъ къ той профессіи, съ которой онъ обмѣнивался разсказами, мнѣніями столько лѣтъ въ вагонахъ и въ отеляхъ? Эти лица какія-то выродки и бездушныя пародіи живыхъ, энергичныхъ, веселыхъ, пылкихъ животныхъ, которыхъ онъ встрѣчалъ на западѣ. Но, можетъ быть — боль въ спинѣ напомнила ему о себѣ — всѣ они пріѣхали въ телѣгахъ…

Онъ уткнулся носомъ въ стаканъ содовой воды съ коньякомъ и не поднялся, пока стаканъ не опустѣлъ; затѣмъ онъ опустился на незанятую кушетку и сталъ снова всѣхъ осматривать.

— Кто-то спрашивалъ меня, по какимъ я дѣламъ? Я пріѣхалъ по своимъ собственнымъ дѣламъ и путешествую ради удовольствія.

Онъ не успѣлъ сообразить нелѣпости своего заявленія, потому что всѣ пять человѣкъ разразились хохотомъ, — хохотомъ людей, долгое время лишенныхъ возможности хохотать.

— Удовольствія! — крикнулъ одинъ изъ нихъ. — О Господи! удовольствія! ну такъ вы пріѣхали не туда, куда надо.

— Въ хорошее мѣстечко вы попали! — сказалъ другой. — Тутъ скорѣе можно умереть, чѣмъ сдѣлать что-нибудь.

— Вы съ такимъ же успѣхомъ могли бы попытаться добиться крови изъ камня. Я сижу тутъ уже цѣлыхъ двѣ недѣли.

— Господи! Зачѣмъ-же? — спросилъ Тарвинъ.

— Мы всѣ сидимъ тутъ болѣе недѣли, — проворчалъ четвертый.

— Какая же у васъ цѣль, какое дѣло?

— Вы, вѣроятно, американецъ?

— Да, изъ Топаза, Колорадо. — Это указаніе не произвело на нихъ никакого впечатлѣнія. Онъ могъ съ такимъ же успѣхомъ говорить съ ними по гречески. — Но что же случилось?

— Вчера король обвѣнчался съ двумя женами. Можете и сегодня слышать, какъ бьютъ въ литавры. Онъ старается экипировать новый кавалерійскій полкъ на службу индѣйскаго правительства и поссорился съ своимъ политическимъ резидентомъ. Я прожилъ три дня у дверей полковника Нолана. Онъ говоритъ, что ничего не можетъ дѣлать безъ приказанія верховнаго правительства. Я пытался поймать короля, когда онъ отправлялся на голубиную охоту. Я каждый день пишу первому министру, если только не объѣзжаю городъ на верблюдѣ; и тѣмъ не менѣе, я получилъ цѣлую пачку писемъ отъ фирмы, спрашивающей меня, почему я не требую денегъ.

Черезъ десять минуть Тарвинъ сталъ понимать, что это были представители различныхъ фирмъ Калькутты и Бомбея, безнадежно осаждающіе регулярно каждую весну этотъ городъ, чтобы получить хоть что-нибудь по счетамъ съ короля, заказывающаго пудами, а платящаго золотниками. Онъ покупалъ ружья, наряды, зеркала, украшенія на камины, стеклянные шары, что вѣшаютъ на ёлки, сѣдла, экипажи, духи, хирургическіе инструменты, подсвѣчники, фарфоровыя вещи, дюжинами и массами, смотря по своей царской прихоти. Теряя интересъ къ пріобрѣтеннымъ вещамъ, онъ терялъ и желаніе платить за нихъ; а такъ какъ его мало что занимало болѣе двадцати минутъ, то зачастую бывало, что его удовлетворяла одна покупка вещей, и ящики, присланные изъ Калькутты, стояли нераскупоренными. Водворенный миръ въ странѣ мѣшалъ ему взяться за оружіе противъ своихъ товарищей государей, единственное развлеченіе, которое имѣли въ продолженіи тысячи лѣтъ цари; но у нихъ остался интересъ вести войну нѣсколько измѣненную, съ приказчиками, получающими по счетамъ. Съ одной стороны стоялъ политическій резидентъ, назначенный для того, чтобы обучать короля умѣнью править и, главное, экономіи; а съ другой стороны, то-есть, у самыхъ воротъ дворца, находится обыкновенно какой-нибудь странствующій приказчикъ, чувствующій презрѣніе къ уклоняющемуся должнику, и въ то же самое время врожденное англичанину чувство благоговѣнія къ королю. Между этими двумя лицами король проѣзжалъ, отправляясь на голубиную охоту, на бѣга, на смотръ своей арміи, отдавая массу безполезныхъ приказаній и управляя своими женщинами, которыя знали о представляемыхъ счетахъ гораздо болѣе, чѣмъ первый министръ. За всѣмъ этимъ стояло правительство Индіи, положительно отказывающееся гарантировать уплату долговъ короля, и отъ времени до времени посылающее ему на голубой бархатной подушкѣ брилліантовые знаки императорскаго ордена, чтобы смягчить выговоры политическаго резидента.

— Я надѣюсь, вамъ вѣдь платятъ за это, — сказалъ Тарвинъ.

— Какъ такъ?

— Когда у насъ въ Америкѣ должникъ обѣщаетъ кредитору явиться, ну хоть бы въ отель, и не является, обѣщая на другой день придти въ лавку, чтобы заплатить, приказчикъ говоритъ: «Такъ не угодно ли будетъ заплатить за ѣду и вино, и сигары, взятыя мною, пока я васъ ждалъ». А по прошествіи втораго дня онъ принимаетъ рѣшительныя мѣры.

— Вотъ это интересно! Какъ же онъ получаетъ долгъ?

— Онъ вноситъ всѣ расходы въ слѣдующій счетъ того, что забирается товарами. Цѣны ставятся въ такихъ случаяхъ хорошія.

— Мы можемъ ставить цѣны, какія угодно. Затрудненіе заключается только въ трудности получить деньги.

— Я не понимаю, какъ же можно тратить такъ много времени, — замѣтилъ Тарвинъ. — У насъ дома время точно разсчитано, а если приказчикъ опоздаетъ на одинъ день, онъ телеграфируетъ своему покупщику, чтобы онъ пришелъ на станцію, и продаетъ ему товары во время остановки поѣзда. Можно продать всю землю, пока ваша телѣга проѣдетъ одну милю. Что же касается получки денегъ, то почему вы не арестуете стараго грѣховодника? На вашемъ мѣстѣ я наложилъ бы арестъ на все государство, на дворецъ, на его корону. Отдалъ бы его подъ судъ, и наказалъ бы его, если нужно, лично. Я заперъ бы старика и за него управлялъ бы Раджпутаной, но деньги бы получилъ.

На лицахъ всѣхъ присутствующихъ появилась улыбка состраданія.

— Это потому, что вы не знаете, — сразу сказало нѣсколько голосовъ; затѣмъ они начали объяснять. Вся ихъ вялость вдругъ пропала, и всѣ они заговорили вмѣстѣ.

Спустя нѣкоторое время, Тарвинъ замѣтилъ, что люди, сидѣвшіе на верандѣ, хотя и казались лѣнивыми, но были далеко не глупыми. Спокойно лежать, вродѣ нищихъ у дверей величія, включалось имъ въ обязанность. Времени уходило много, но въ концѣ концовъ сколько-нибудь въ уплату получалось, особенно, какъ объяснилъ человѣкъ въ желтомъ одѣяніи, если удастся заинтересовать перваго министра, и черезъ него возбудить интересъ въ королевскихъ женахъ.

Мимолетное воспоминаніе о м-съ Метри вызвало слабую улыбку на губы Тарвина.

Господинъ въ желтой одеждѣ продолжалъ говорить, и Тарвинъ узналъ, что главная королева — убійца, обвиненная въ убійствѣ своего перваго мужа. Она сидѣла въ желѣзной клѣткѣ въ ожиданіи казни, когда король въ первый разъ увидалъ ее, и спросилъ ее — какъ гласитъ разсказъ, — не отравитъ ли она его, если онъ на ней женится? Конечно, отвѣчала она, если онъ будетъ обращаться съ нею такъ, какъ обращался ея первый мужъ. Послѣ этого король женился на ней, частью ради прихоти, а, главнымъ образомъ, потому, что былъ восхищенъ ея смѣлымъ отвѣтомъ.

Эта цыганка безъ роду, безъ племени, не болѣе какъ въ одинъ годъ привлекла къ своимъ ногамъ и короля, и все государство, къ ногамъ, о которыхъ женщины гарема говорили, что онѣ грубы отъ ходьбы по грязнымъ дорогамъ. Она родила королю сына, на которомъ сосредоточила всю свою гордость и честолюбіе, и послѣ рожденія его, съ новой энергіей стала заботиться о своемъ господствѣ. Верховная власть, находившаяся за сто миль, знала, что она сила, которой нельзя было пренебрегать, и не долюбливала ее. Сѣдой, мягкорѣчивый политическій резидентъ, полковникъ Ноланъ, жившій въ красномъ домѣ, за какой-нибудь выстрѣлъ отъ городскихъ воротъ, часто терпѣлъ отъ нея дерзости. Ея послѣдняя побѣда была особенно для него унизительна: она узнала, что каналъ, предназначенный для снабженія города водою лѣтомъ, долженъ былъ проходить по померанцевому насажденію подъ ея окнами, и употребила свое вліяніе на Магараджу, чтобы не позволить этого. Вслѣдствіе этого Магараджа велѣлъ отвести его кругомъ, что стоило четверти его годоваго дохода, и что было противъ желанія резидента.

Ситабгая, цыганка, спрятавшись за шелковыми занавѣсками, видѣла и слышала споръ между раджей и его политикомъ и смѣялась.

Тарвинъ внимательно слушалъ. Все это ему было на руку, хотя опрокидывало весь его планъ рѣшительныхъ дѣйствій. Это открывало ему новый міръ, для котораго онъ вовсе не былъ подготовленъ и гдѣ онъ могъ дѣйствовать только по вдохновенію. Ему надо было тщательно изучить этотъ міръ, прежде чѣмъ начать свой походъ на Наулаку, и онъ охотно слушалъ все, что эти лѣнивые господа разсказывали ему. Ему стало представляться, — не лучше ли вернуться обратно, и снова приняться за азбуку. Что могло понравиться этому странному человѣку, что назывался королемъ? что увлекало его? что забавляло, а главнымъ образомъ, чего онъ боялся?

Онъ думахъ много и быстро.

— Не мудрено, — сказахъ онъ, — что король вашъ банкротъ, если ему приходится содержать такой дворъ.

— Онъ одинъ изъ самыхъ богатыхъ королей въ Индіи, — сказалъ человѣкъ въ желтомъ одѣяніи. — Онъ самъ не знаетъ, чѣмъ владѣетъ.

— Въ такомъ случаѣ почему-бы ему не заплатить вамъ, вмѣсто того, чтобы держать васъ тутъ?

— Потому что онъ туземецъ. Онъ истратитъ сто тысячъ фунтовъ на свадебный праздникъ, и отложитъ на цѣлый годъ уплату двухсотъ рупій по счетамъ.

— Вамъ слѣдовало бы наказать его за это, — продолжалъ Тарвинъ. — Пошлите полицейскаго заарестовать коронные брилліанты.

— Вы не знаете индійскихъ принцевъ. Они ни за что не позволятъ коснуться до коронныхъ брилліантовъ, потому что они священны. Они принадлежатъ государству.

— Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось взглянуть на эти сокровища! — вскричалъ одинъ изъ присутствующихъ, и Тарвинъ узналъ впослѣдствіи, что это былъ калькутскій агентъ ювелирной фирмы.

— Что это за сокровища? — совершенно спокойно спросилъ онъ, прихлебывая содовую воду.

— Наулака. Слыхали когда-нибудь?

Тарвинъ былъ избавленъ отъ необходимости отвѣчать человѣкомъ въ желтомъ одѣяніи, замѣтившимъ:

— Полноте! Всѣ эти сказки о Наулакѣ выдуманы жрецами.

— Не думаю, — отвѣчалъ ювелиръ. — Когда я въ послѣдній разъ былъ здѣсь, король сказалъ мнѣ, что онъ показывалъ Наулаку вице-королю. Но это единственный иностранецъ, видѣвшій это чудо. Король увѣрялъ меня, что онъ самъ не знаетъ, гдѣ теперь это ожерелье.

— Полноте! Можно ли повѣрить, что существуетъ изумрудъ въ два дюйма въ разрѣзѣ? — спросилъ желтый господинъ Тарвина.

— Это центральный камень, — отвѣчалъ ювелиръ: — и я готовъ побиться о закладъ, что это настоящій изумрудъ. Но меня удивляетъ вовсе не это. Я поражаюсь, какъ эти люди, не имѣющіе понятія о чистой водѣ въ камняхъ, могли набрать пятьдесятъ штукъ рѣдкихъ экземпляровъ. Они говорятъ, что камни на это ожерелье начали собирать со времени Вильгельма Завоевателя.

— Въ восемь столѣтій и я могъ бы набрать нѣчто удивительное, — сказалъ Тарвинъ.

Онѣ лежалъ, отвернувшись отъ компаніи. Сердце у него сильно билось. Онъ торговалъ рудою, землею и скотомъ въ свое время, и переживалъ минуты, когда раззореніе его иногда висѣло на волоскѣ и зависѣло отъ мановенія ока. Но онъ не переживалъ моментовъ, въ которыхъ сосредоточивалось восемь столѣтій.

Всѣ посмотрѣли на него съ какимъ-то состраданіемъ.

— Изъ девяти необыкновенныхъ камней, тамъ есть пять удивительныхъ сортовъ, — началъ ювелиръ: — рубинъ, изумрудъ, сафиръ, брилліантъ, опалъ, кошачій глазъ, бирюза, аметистъ и…

— Топазъ? — съ увѣренностью сказалъ Тарвинъ.

— Нѣтъ, черный брилліантъ, — черный какъ ночь.

— Но почемъ вы все это знаете… отъ кого вы все это слышали? — съ любопытствомъ спросилъ Тарвинъ.

— Знаю, какъ узнается здѣсь многое… изъ разговоровъ. Только никто не знаетъ, гдѣ это ожерелье.

— Вѣроятно, подъ какимъ-нибудь храмомъ въ городѣ, — сказалъ желтый господинъ.

Тарвинъ, не смотря на все стараніе скрыть свое волненіе, не могъ не спросить, почувствовавъ желаніе перерыть весь городъ:

— Да гдѣ же этотъ городъ?

Ему указали скалу, окруженную тройной стѣной. Это былъ такой же разрушенный городъ, мимо какихъ онъ проѣзжалъ лежа въ телѣгѣ. На скалистой возвышенности стоялъ мрачный темно-красный утесъ, а внизу тянулись пески, лишенныя всякой растительности, и на которыхъ могъ жить только дикій оселъ, и нѣкогда, какъ говорили, могъ жить дикій верблюдъ.

Тарвинъ посмотрѣлъ сквозь знойную мглу и увидалъ, что въ городѣ не было и признаковъ какой-либо жизни. Время было послѣполудничное, и подданные его величества спали. Слѣдовательно, этотъ уединенный утесъ былъ конечной цѣлью его поѣздки, — Іерихонъ, — для нападенія на который онъ пріѣхалъ изъ Топаза.

— Если бы какой-нибудь человѣкъ, — думалъ онъ: — пріѣхалъ изъ Нью-Іорка въ простой телѣгѣ, чтобы посвистать кругомъ Саугвашъ Ренча, какимъ бы я счелъ его дуракомъ!

Онъ всталъ и вытянулъ свои пыльныя ноги.

— Когда будетъ достаточно прохладно, чтобы пойте въ городъ? — спросилъ онъ.

— Зачѣмъ въ городъ? Будьте осторожны. Вы можете имѣть непріятности съ резидентомъ, — предупредилъ его одинъ изъ англичанъ.

Тарвинъ никакъ не могъ понять, какимъ образомъ осмотръ мертваго города могъ вовлечь его въ непріятности? Но онъ намоталъ все это на усъ, понявъ, что находится въ странѣ, гдѣ главную роль играли женщины. Этотъ городъ ему необходимо было взять, и скорѣе, пока на него не успѣла еще подѣйствовать всеобщая спячка.

Ему все-таки непремѣнно хотѣлось что-нибудь сдѣлать, и онъ спросилъ дорогу на телеграфную станцію, хотя могъ дойти, слѣдуя за телеграфными проволоками, доказывавшими, что въ Раторѣ дѣйствительно существовалъ телеграфъ.

— А вотъ кстати, — крикнулъ вслѣдъ за нимъ одинъ изъ присутствующихъ: — вамъ не мѣшаетъ помнить, что каждая депеша, посылаемая отсюда, передается предварительно королю.

Тарвинъ поблагодарилъ, думая, что, дѣйствительно, это не мѣшаетъ. помнить, и пошелъ по песку къ указанной ему, около дороги въ городъ, магометанской мечети, гдѣ помѣщенъ телеграфъ.

Мѣстный солдатъ крѣпко спалъ на порогѣ, а лошадь его стояла неподалеку, привязанная къ длинной пикѣ, воткнутой въ землю. Другихъ признаковъ жизни тутъ не было никакихъ, кромѣ нѣсколькихъ голубей, сонливо воркующихъ подъ темнымъ сводомъ.

Тарвинъ тщетно отыскивалъ глазами голубаго съ бѣлымъ значка Западнаго Союза, или какого-нибудь аналогическаго знака въ этой странной странѣ. Онъ увидалъ, что проволоки исчезали въ отверствіи купола мечети. Подъ сводомъ онъ замѣтилъ двѣ, три деревянныхъ двери. Онъ на удачу отворилъ одну изъ нихъ и наступилъ на что-то мягкое и теплое, со стономъ отскочившее. Тарвинъ едва успѣлъ отстраниться, чтобы пропустить выскочившаго теленка-буйвола. Нисколько не смущаясь, онъ открылъ другую дверь, и увидалъ лѣстницу, шириною въ восемнадцать дюймовъ. Онъ съ трудомъ поднялся по ней, прислушиваясь, не услышитъ-ли телеграфнаго постукиванья. Но въ зданіи царило безмолвіе, какъ въ могилѣ. Онъ отворилъ еще дверь и вошелъ въ комнату, куполообразный потолокъ которой былъ выкрашенъ самыми варварскими пестрыми красками, съ миріадами вставленныхъ кусочковъ зеркалъ. Яркія краски и снѣговой бѣлизны полъ ослѣпили его послѣ совершенно темной лѣстницы. Тутъ несомнѣнно была телеграфная станція, такъ какъ на простомъ столѣ помѣщался телеграфный аппаратъ. Солнечный свѣтъ проникалъ въ отверстіе купола, сдѣланное для проволокъ, и потомъ не задѣланное.

Тарвинъ остановился, освѣщенный солнцемъ, и осмотрѣлся кругомъ. Онъ снялъ свою мягкую съ широкими полями западную шляпу, оказавшуюся слишкомъ теплой для этого климата, и вытеръ лобъ. Стоя тутъ, выпрямившись во весь ростъ, мускулистый, сильный, онъ отбилъ бы въ этомъ таинственномъ мѣстѣ у всякаго желаніе напасть на него. Онъ покрутилъ свои длинные усы, закручивавшіеся у угловъ рта, и высказалъ кое-какія замѣчанія языкомъ, къ которому стѣны этой комнаты не привыкли. Можно ли было надѣяться устроить сообщеніе съ Соединенными Штатами Америки изъ такой пропасти забвенія? Даже англійское проклятіе, раздавшееся въ комнатѣ, показалось ему чужестраннымъ и невыразительнымъ.

На полу лежала какая-то фигура.

— Эй вы! Вставайте! — крикнулъ онъ.

Фигура поднялась, и Тарвинъ увидалъ заспаннаго туземца въ сѣрой атласной одеждѣ.

— Что? — крикнулъ онъ.

— Эй! — повелительно проговорилъ Тарвинъ.

— Вы хотите видѣть меня?

— Нѣтъ, мнѣ нужно послать депешу, если только въ этой могилѣ существуетъ электрическій токъ?

— Сэръ, вы находитесь на телеграфной станціи. Я начальникъ почтъ и телеграфовъ здѣшняго государства.

Онъ сѣлъ на поломанный стулъ, открылъ ящикъ въ столѣ и началъ чего-то искать.

— Что вы ищите, молодой человѣкъ? Потеряли связь съ Калькуттой?

— Многіе изъ отправителей приносятъ свои собственные бланки, — отвѣчалъ онъ съ нѣкоторой укоризной. — Вотъ бланкъ. А карандашъ у васъ есть?

— Вотъ, не утруждайте себя. Не лучше ли вамъ пойти и лечь? Я самъ отправлю телеграмму. Какой у васъ знакъ въ Калькутту?

— Вы, сэръ, врядъ-ли съумѣете телеграфировать.

— Я-то? Вы посмотрѣли бы, какъ я телеграфирую во время выборовъ.

— На нашихъ аппаратахъ не всѣ умѣютъ дѣйствовать. Пишите депешу, а я пошлю. Это будетъ настоящимъ раздѣленіемъ труда. Ха-ха!

Тарвинъ написалъ слѣдующую депешу:

«Пріѣхалъ сюда.. Помните Три К®. — Тарвинъ.»

Телеграмма была адресована на имя м-съ Метри, по адресу, который она дала въ Денверъ.

— Пускайте же! — сказалъ Тарвинъ, — подавая бумажку черезъ столъ, улыбающемуся телеграфисту.

— Хорошо. Не безпокойтесь. Это моя обязанность, — отвѣчалъ туземецъ, видя, что иностранецъ спѣшитъ.

— Дойдетъ ли туда депеша? — спросилъ Тарвинъ, облокачиваясь на столъ и по товарищески глядя на индійца въ атласномъ одѣяніи, чтобы узнать: точно ли тутъ можетъ быть подлогъ.

— Конечно, дойдетъ завтра. Денверъ находится въ Америкѣ въ Соединенныхъ Штатахъ, — отвѣчалъ туземецъ съ дѣтской гордостью взглянувъ на Тарвина.

— Руку! — вскричалъ Тарвинъ, протягивая волосатую руку: — вы получили хорошее образованіе.

Онъ съ полчаса дружески проговорилъ съ телеграфистомъ объ общихъ познаніяхъ, и тому пришлось пустить телеграмму при немъ, — у Тарвина вмѣстѣ съ пощелкиваніемъ аппарата дума понеслась на родину. Посреди разговора индусъ вдругъ сталъ рыться въ столѣ и, вытащивъ оттуда запыленную телеграмму, подалъ ее Тарвину.

— Не знаете ли вы какого-нибудь новаго англичанина, пріѣхавшаго въ Раторъ, по фамиліи Тервинъ? — спросилъ онъ.

Тарвинъ посмотрѣлъ на адресъ и затѣмъ, разорвавъ конвертъ, нашелъ, что это депеша, какъ онъ ожидалъ, къ нему. М-съ Метри поздравляла его, что онъ выбранъ въ Колорадо въ законодательный корпусъ большинствомъ 1.518 голосовъ противъ Шерифа.

Тарвинъ крикнулъ отъ радости, исполнилъ военный танецъ на бѣломъ полу мечети и, ухвативъ изумленнаго телеграфиста, протанцовалъ съ нимъ бѣшеный вальсъ. Затѣмъ, отвѣсивъ низкій поклонъ индусу, выбѣжалъ изъ мечети и пошелъ по дорогѣ.

Вернувшись въ гостинницу, онъ пошелъ взять ванну, чтобы отскоблить хорошенько пыль, въ то время какъ торговые агенты, сидя на верандѣ, разсуждали о немъ. Онъ мылся въ громадной глиняной чашкѣ, а черный слуга обливалъ его съ головой.

На верандѣ кто-то громче другихъ говорилъ:

— Онъ пріѣхалъ, вѣроятно, искать золота или нефть, и не хочетъ сказать.

Тарвинъ подмигнулъ мокрымъ лѣвымъ глазомъ.

VII.

Обыкновенный постоялый дворъ въ пустынѣ не изобилуетъ меблировкой или коврами. Столъ, два стула, вѣшалка для платья на дверяхъ и прейсъ-курантъ считаются достаточнымъ для комнаты, а постель путешественникъ долженъ имѣть свою. Тарвинъ прежде чѣмъ лечь спать, внимательно прочелъ прейсъ-курантъ и узналъ, что онъ остановился не въ гостинницѣ, и что, переночевавъ и пробывъ тутъ день, онъ можетъ быть изгнанъ.

Прежде чѣмъ лечь, Тарвинъ приказалъ принести себѣ перо и чернила, и написалъ письмо м-съ Метри.

Онъ видѣлъ во снѣ въ эту ночь, что Магараджа отдавалъ ему Наулаку въ промѣнъ за городскіе участки, а онъ надѣлъ ожерелье на шею м-съ Метри, и въ тоже самое время слышалъ, какъ ораторъ изъ законодателей Колорадо провозглашалъ Топазъ со времени прибытія туда «Трехъ К®» метрополіей Запада. Затѣмъ, замѣтивъ, что ораторъ онъ самъ, онъ сталъ сомнѣваться въ сказанномъ, и проснулся, когда начало уже свѣтать.

На верандѣ къ нему обратился туземецъ-солдатъ, съ сѣдой бородой и въ сапогахъ, верхомъ на верблюдѣ. Солдатъ подалъ ему маленькую темную тетрадку съ надписью: «Прочтите и напишите, что прочли».

Тарвинъ съ любопытствомъ посмотрѣлъ на это изобрѣтеніе, но удивленія не выразилъ. Онъ уже постигъ одну тайну востока, — ничему не удивляться. Онъ взялъ книжку и прочелъ на указанной страницѣ объявленіе: «По воскресеньямъ божественная служба совершается въ гостиной агентства въ 7 съ ½ часовъ утра. Иностранцы очень приглашаются присутствовать. (Подпись) Л. Р. Эстесъ, Американская пресвитерская Миссія.»

— Не даромъ они здѣсь такъ рано встаютъ, — подумалъ Тарвинъ. — Служба въ 7½ часовъ. Когда же они обѣдаютъ? Что же мнѣ надо заплатить? — вслухъ спросилъ онъ у солдата. И солдатъ и верблюдъ въ одно время посмотрѣли на него, и осклабились, отъѣзжая. Это до нихъ не касалось.

Тарвинъ посмотрѣлъ вслѣдъ за ними. Въ этой странѣ, очевидно, не умѣли ковать желѣзо, пока оно горячо. Онъ подумалъ о той минутѣ, когда онъ съ ожерельемъ въ карманѣ и рядомъ съ Кэтъ, снова повернетъ къ западу.

Для скорѣйшаго достиженія своей цѣли ему слѣдовало сдѣлать визитъ миссіонеру. Онъ былъ американецъ и скорѣе всякаго другого могъ разсказать ему что-нибудь о Наулакѣ, и, кромѣ того, Тарвинъ смутно предчувствовалъ, что онъ можетъ разсказать ему что-нибудь о Кэтъ.

Домъ миссіонера, находившійся какъ разъ у городскихъ стѣнъ, былъ тоже изъ краснаго песчаника, въ одинъ этажъ, и точно также, какъ станція въ Раджпутанѣ, не былъ обвитъ ни виноградникомъ, ни какой-либо другой зеленью. Но за то въ домѣ онъ встрѣтилъ теплый, душевный пріемъ. М-съ Эстесъ принадлежала къ разряду добрыхъ женщинъ и такихъ хозяекъ, которыя изъ подвала съумѣли-бы сдѣлать пріятную квартиру. У нея было круглое, кроткое лицо, съ нѣжной кожей, и спокойные, счастливые глаза. Ей было лѣтъ сорокъ. Еще не посѣдѣвшіе волосы ея были гладко зачесаны назадъ, и она производила успокоительное впечатлѣніе.

Посѣтитель ихъ узналъ, что они пріѣхали изъ Бангора, Майне, и что отецъ его приходился имъ сродни, такъ какъ родился на фермѣ въ Портлендѣ, и Тарвинъ, не пробывъ у нихъ и десяти минутъ, былъ приглашенъ завтракать. Симпатичность его была непреодолима. Это былъ такой человѣкъ, которому мужчины довѣряли свои самыя сокровенныя тайны, и раскрывали души въ курительныхъ комнатахъ. Онъ служилъ складочнымъ мѣстомъ цѣлой кучи разсказовъ о несчастіяхъ и заблужденіяхъ, которымъ по большей части нельзя было помочь, но изъ которыхъ нѣкоторымъ онъ все-таки помогалъ. Еще завтракъ не былъ поданъ, какъ онъ узналъ отъ Эстеса и его жены всю картину ихъ положенія въ Раторѣ. Они разсказали ему о своихъ непріятностяхъ съ Магараджей и его женами, и о совершенной безполезности ихъ трудовъ, разсказали о своихъ дѣтяхъ, жившихъ въ изгнаніи на родинѣ. Они объяснили, что они отправлены въ Бангоръ, гдѣ живутъ у тетки и учатся въ общественной школѣ.

— Мы уже пять лѣтъ, какъ не видали ихъ, — сказала м-съ Эстесъ, когда они сѣли за столъ. — Фреду было тогда всего шесть лѣтъ, а Лорѣ восемь. А теперь имъ одиннадцать и тринадцать… подумайте только! Мы надѣемся, они не забыли насъ, но какъ имъ помнить? Вѣдь они дѣти!

Затѣмъ она разсказала ему о возобновленіи узъ между родителями и дѣтьми въ Индіи такія исторіи, что у него кровь застыла въ жилахъ.

Этотъ завтракъ породилъ въ Тарвинѣ страшную тоску по родинѣ. Послѣ цѣлаго мѣсяца на морѣ, двухъ дней на желѣзной дорогѣ и ночи, проведенной въ гостинницѣ, онъ болѣе чѣмъ оцѣнилъ домашній семейный столъ и обиліе американскаго завтрака. Завтракъ начался арбузомъ, который не напомнилъ ему родины, такъ какъ въ Топазѣ арбузы были невѣдомой роскошью и не могли никакъ созрѣть въ апрѣлѣ мѣсяцѣ. Но дальнѣйшій завтракъ перенесъ его домой, а мясо, картофель и кофе чуть не вызвали слезъ изъ глазъ. М-съ Эстесъ была довольна, видя его радость, и сказала, что надо его угостить кленовымъ сиропомъ, присланнымъ имъ изъ Бангора; и когда тихо двигающійся слуга въ бѣлой одеждѣ и красной чалмѣ подалъ вафли, она послала его за сиропомъ; Всѣ они были очень довольны и говорили объ американской республикѣ, въ то время какъ пунка поскрипывала, покачиваясь надъ ихъ головами.

У Тарвина въ карманѣ была карта Колорадо, и когда разговоръ заходилъ о какой-нибудь части Соединенныхъ Штатовъ, онъ раскладывалъ ее на столѣ между вафлями и мясомъ и показывалъ имъ на положеніе Топаза. Онъ объяснялъ Эстесу, какъ новая желѣзнодорожная линія, идя съ сѣвера на югъ, принесетъ пользу городу, и затѣмъ съ чувствомъ прибавилъ, что это за славный городокъ, и какъ отстроился въ послѣдній годъ, и какъ послѣ пожара они на другой же день стали строиться. Пожаръ принесъ 100.000 ф. страховой преміи городу, разсказывалъ онъ. Онъ, конечно, все преувеличивалъ и не упоминалъ о пустыряхъ, еще не занятыхъ постройками.

— Мы ждемъ сюда одну молодую дѣвушку, кажется, изъ вашихъ мѣстъ, — перебила его м-съ Эстесъ, въ воображеніи которой всѣ восточные города перемѣшивались. — Кажется, она изъ Топаза, Люсьенъ? Я почти въ этомъ увѣрена.

Она встала и подошла къ своей рабочей корзинкѣ за письмомъ, гдѣ нашла подтвержденіе своихъ словъ.

— Да, изъ Топаза. Какая-то миссъ Шерифъ. Она ѣдетъ къ намъ отъ Зенанской миссіи. Можетъ быть, вы ее знаете?

Тарвинъ наклонился надъ разложеннымъ планомъ.

— Да, я ее знаю, — отвѣчалъ онъ. — Когда она пріѣдетъ?

— На-дняхъ, — отвѣчала м-съ Эстесъ.

— Какъ это ужасно, — сказалъ Тарвинъ: — что молодая дѣвушка ѣдетъ сюда одна, вдали отъ своихъ друзей… Хотя я увѣренъ, вы дружески отнесетесь къ ней, — быстро прибавилъ онъ, взглянувъ на м-съ Эстесъ.

— Мы постараемся, чтобы она не скучала по родинѣ, — сказала м-съ Эстесъ своимъ задушевнымъ тономъ. — Вѣдь, какъ вамъ извѣстно, Фредъ и Лора живутъ тамъ въ Бангорѣ, — помолчавъ, прибавила она.

— Это будетъ очень хорошо съ вашей стороны, — съ большимъ чувствомъ, чѣмъ того требовала Зенанская миссія, — сказалъ Тарвинъ.

— Позвольте мнѣ спросить, по какимъ дѣламъ вы пріѣхали сюда? — спросилъ миссіонеръ, подавая женѣ чашку, чтобы она налила ему еще. Онъ говорилъ нѣсколько оффиціальнымъ образомъ и слова его точно заглушались густой, необыкновенно длинной бородой съ просѣдью. У него было добродушное, улыбающееся лицо, рѣзкія, но вмѣстѣ съ тѣмъ пріятныя манеры, и онъ смотрѣлъ всѣмъ прямо въ глаза, что Тарвинъ любилъ. Мнѣнія у него были установившіяся, въ особенности о туземныхъ племенахъ Индіи.

— Я дѣлаю изысканія, — отвѣчалъ Тарвинъ совершенно спокойнымъ тонокъ и глядѣлъ въ окно, точно онъ ожидалъ, что тотчасъ же появится Кэтъ.

— А! Золота?

— Да, но и всего другого.

Эстесъ пригласилъ его на веранду выкурить сигару; жена его принесла шитье и сѣла съ ними; Тарвинъ покуривая, сталъ разспрашивать о Наулакѣ. Гдѣ это ожерелье? Что это за вещь? — смѣло спрашивалъ онъ. Но онъ увидалъ, что миссіонеръ, хотя былъ и американцемъ, зналъ не болѣе разлѣнившихся коммерсантовъ въ гостинницѣ. Онъ зналъ, что ожерелье существуетъ, но не встрѣчалъ человѣка, кромѣ Магараджи, который бы видѣлъ его. Тарвинъ разспрашивалъ объ этомъ среди разговора о другихъ, менѣе для него интересныхъ вещахъ; но въ золотыхъ промыслахъ, къ которымъ миссіонеръ постоянно возвращался, онъ усматривалъ идею. Эстесъ замѣтилъ, что онъ, вѣроятно, начнетъ съ поисковъ золота?

— Конечно, — отвѣчалъ Тарвинъ.

— Но въ рѣкѣ Аметъ врядъ ли вы найдете много золота. Туземцы въ продолженіе сотенъ лѣтъ временами промывали его. Вы ничего не найдете, кромѣ того, что тиной смыто съ кварцевыхъ скалъ горъ Гунгра. Вы, конечно, начнете работы въ широкихъ размѣрахъ? — съ любопытствомъ глядя на него, спросилъ миссіонеръ.

— Ну, конечно, въ большихъ размѣрахъ.

Эстесъ прибавилъ, что, несомнѣнно, онъ имѣлъ въ виду политическія затрудненія. Ему придется получить согласіе полковника Нолана и черезъ него согласіе англійскаго правительства, если, онъ предполагаетъ начать въ Индіи какое-нибудь серьезное дѣло. Да и вообще, чтобы имѣть право жить въ Раторѣ, надо имѣть разрѣшеніе полковника Нолана.

— Вы полагаете, мнѣ надо просить британское правительство оставить меня въ покоѣ?

— Да.

— Хорошо. Я и это сдѣлаю.

М-съ Эстесъ быстро, не поднимая головы, взглянула на мужа. Она думала по своему, по женски.

VIII.

Въ продолженіе слѣдующей недѣли Тарвинъ узналъ много новаго, и вмѣстѣ съ полнымъ преобразованіемъ своей внѣшности, такъ какъ на другой же день своего пріѣзда одѣлся въ бѣлое полотно, онъ усвоилъ иныя манеры, обычаи и традиціи. Эти измѣненія пріятны не были, но производились не безъ основанія — онъ увидѣлъ, что преобразованіе его доставило ему возможность быть представленнымъ единственному человѣку въ государствѣ, отъ котораго зависѣлъ его успѣхъ. Эстесъ охотно взялся представить его Магараджѣ. Однажды, утромъ, они съ миссіонеромъ сѣли на коней и поднялись на врутой подъемъ на скалу, гдѣ стоялъ дворецъ, высѣченный въ камнѣ. Проѣхавъ подъ глубокимъ сводомъ, они въѣхали во дворъ, вымощенный бѣлымъ мраморамъ, и нашли Магараджу съ оборваннымъ слугой, разсуждающими о достоинствахъ собаки, лежавшей передъ ними на плитахъ.

Тарвинъ, незнакомый съ королями, надѣялся видѣть окруженнымъ важностью лицо, не платящее по счетамъ, и приготовился отнестись къ нему съ почтеніемъ, но никакъ не ожидалъ встрѣтить такъ неряшливо одѣтаго правителя, безцеремонностью своей избавившаго его отъ необходимости сдерживаться при мысли, что находишься въ присутствіи высочайшей особы. Дворъ тоже былъ неряшливый и грязный. Магараджа оказался толстымъ, любезнымъ деспотомъ, темнымъ и обросшимъ бородой, одѣтымъ въ зеленый бархатный, шитый золотомъ халатъ, очень довольнымъ, что видитъ, наконецъ, человѣка, не имѣющаго никакого отношенія къ индійскому правительству и, словомъ, не упомянувшаго о деньгахъ.

Лицо у него было припухшее и тупоумное, а мутные глаза сонливо смотрѣли изъ подъ густыхъ бровей. Тарвинъ, привыкшій читать о побужденіяхъ людей запада по ихъ лицамъ, не нашелъ въ этихъ глазахъ ни боязни, ни желанія, а только подавляющее утомленіе. Это былъ потухшій вулканъ, ворчавшій на хорошемъ англійскомъ языкѣ.

Тарвинъ очень любилъ собакъ и страстно желалъ сойтись съ правителемъ государства. Въ качествѣ короля онъ представлялся Тарвину не на мѣстѣ, но какъ любитель собакъ и владѣтель Наулаки, онъ былъ ему болѣе чѣмъ братъ, или братъ любимой особы. Онъ говорилъ краснорѣчиво и хорошо.

— Приходите, — сказалъ Магараджа, съ выраженіемъ истиннаго интереса, вспыхнувшаго въ его глазахъ, когда Эстесъ, нѣсколько скандализованный, уводилъ гостя. — Приходите сегодня вечеромъ послѣ обѣда. Вы пріѣхали изъ Новаго Свѣта?

Его величество впослѣдствіи, послѣ вечерняго пріема опіума, безъ котораго ни одинъ раджпутъ не можетъ ни говорить, ни думать, выучилъ привлекательнаго иностранца, разсказывавшаго ему разныя исторіи о бѣлыхъ людяхъ, жившихъ на краю земли, — королевской игрѣ пакизи. Они играли до самой ночи, на вымощенномъ мраморномъ дворѣ, окруженные зелеными ставнями, изъ за которыхъ Тарвинъ слышалъ, не поворачивая головы, шопотъ подсматривавшихъ женщинъ, и шуршанье шелковыхъ платьевъ. Дворецъ, какъ онъ видѣлъ, былъ полонъ глазъ.

На слѣдующее утро, на разсвѣтѣ, онъ увидалъ короля въ концѣ главной улицы, поджидающаго какого то знаменитаго кабана, возвращавшагося въ логовище. Охотничьи законы Гокрама Ратаруна распространялись и на улицы городовъ, окруженныхъ стѣнами, и кабаны беззаботно расхаживали по ночамъ по улицамъ. Кабанъ появился и былъ убитъ на разстояніи ста ярдовъ изъ новаго ружья его величества. Выстрѣлъ былъ сдѣланъ чисто, и Тарвинъ чистосердечно выразилъ восторгъ. Видѣлъ ли когда-нибудь его величество король, какъ изъ револьвера прострѣливаютъ брошенную монету? Сонные глаза сверкнули дѣтской радостью. Король не видывалъ такой штуки, и монеты у него не было. Тарвинъ высоко бросилъ американскую монету и прострѣлилъ ее, когда она падала обратно. Король просилъ его повторить еще разъ, но Тарвинъ, боясь испортить свою репутацію, положительно отказался повторить это, если только кто-нибудь изъ придворныхъ не попробуетъ подать примѣра.

Королю самому захотѣлось попробовать, и Тарвинъ бросилъ для него монету. Пуля непріятно просвистѣла у самаго уха Тарвина, но монета лежала на травѣ нетронутой. Мѣткость Тарвина нравилась ему, какъ бы нравилась его собственная мѣткость, и Тарвинъ не намѣревался разочаровывать его въ себѣ.

На слѣдующее утро, онъ совершенно лишился милости короля и, только поговоривъ съ обитателями гостинницы, узналъ, что Ситабгая пришла въ совершенную ярость. Послѣ этого онъ направился къ полковнику Нолану, и своимъ умѣньемъ забавлять людей заставилъ старика такъ хохотать, какъ онъ не хохоталъ съ чина прапощика, разсказывая ему, какъ король дѣлалъ пробы стрѣльбы изъ револьвера. Тарвинъ остался у него завтракать, и въ продолженіи этого утра открылъ, какова истинная политика индійскаго правительства по отношенію къ Гокраму Ритаруну. Правительство намѣревалось поднять это государство, но, такъ какъ Магараджа не хотѣлъ платить за вводимую цивилизацію, то дѣло и подвигалось очень медленно. Разсказъ полковника Нолана о внутренней дворцовой политикѣ, разсказъ весьма осторожный, вовсе не походилъ на сообщеніе миссіонера, а сообщеніе миссіонера не подтверждалось обитателями гостинницы.

Въ сумерки Магараджа прислалъ къ Тарвину верховаго посла, такъ какъ высочайшая милость была возвращена, и звалъ къ себѣ высокаго мужчину, пробивавшаго монеты въ воздухѣ, разсказывавшаго исторіи и игравшаго въ пачизи. Въ этотъ вечеръ на сценѣ былъ не одинъ пачизи, и его величество король патетически разсказывалъ Тарвину длинную и откровенную исторію о затруднительномъ положеніи, какъ своемъ собственномъ, такъ и его государства, что представило всѣ обстоятельства дѣла съ четвертой, новой стороны. Онъ заключилъ свои жалобы, обращаясь съ непонятнымъ воззваніемъ къ президенту Соединенныхъ Штатовъ, подъ властью котораго находился Тарвинъ, выразилъ и готовность соединиться съ націей, къ которой принадлежалъ Топазъ. По многимъ причинамъ Тарвинъ не счелъ время это удобнымъ для переговоровъ о Наулакѣ.

На слѣдующій и въ продолженіи нѣсколькихъ другихъ дней къ дверямъ Гостинницы, гдѣ Тарвинъ продолжалъ жить, являлась цѣлая вереница въ радужныхъ цвѣтахъ восточныхъ людей, министровъ двора, съ презрѣніемъ смотрѣвшихъ на кредиторовъ комммерсавтовъ, и почтительно представлялась Тарвину, которому они не совѣтовали кому-либо довѣрять, кромѣ нихъ. Каждая бесѣда заканчивалась словами: «А я вашъ другъ, сэръ», и каждый изъ нихъ обвинялъ своего ближняго во всевозможныхъ преступленіяхъ передъ государствомъ и въ козняхъ противъ индійскаго правительства, какія только могъ изобрѣсти.

Тарвинъ не могъ сообразить, что могло бы это значить. Онъ не считалъ за особенную высочайшую милость играть съ королемъ въ пакизи, а путанницы восточной дипломатіи онъ совсѣмъ не понималъ. Министры же, съ своей стороны, не понимали его. Онъ явился къ нимъ издали, совершенно спокойный, безстрашный, и на сколько они могли видѣть, вполнѣ безкорыстный. Это тѣмъ болѣе давало имъ поводъ думать, что онъ тайный эмиссаръ правительства, планы котораго они не могли понять. Его варварское невѣдѣніе всего касающагося индійскаго правительства только утверждало ихъ въ этомъ мнѣніи. Для нихъ было довольно знать, что онъ ходилъ къ королю потихоньку, запирался съ нимъ по цѣлымъ часамъ, и король выслушивалъ его.

Эти сладкозвучные, нарядные, таинственные незнакомцы утомляли Тарвина и возбуждали въ немъ отвращеніе, и онъ вымещалъ свою досаду на коммерсантахъ, продавая имъ участки своей городской земли и акціи своей компаніи. Желтый господинъ, какъ его лучшій другъ и совѣтникъ, получилъ весьма немного акцій на «будущіе пріиски». Это было еще до золотой горячки въ Нижнемъ Бенгалѣ, и въ Индіи еще существовала вѣра.

Всѣ эти разговоры перенесли его назадъ, въ Топазъ, и заставили его страстно желать хоть словомъ перекинуться съ своими юными соотечественниками, отъ которыхъ онъ совершенно отрѣзалъ себя своей таинственной экспедиціей. Въ этой экспедиціи онъ одинъ игралъ роль ради ихъ общей ставки. Онъ отдалъ бы всѣ рупьи, бывшія у него въ карманѣ, за то только, чтобы взглянуть на «Топазовскую газету», или на «Денверскую». Что дѣлали его пріиски, что дѣлалъ «Моли К®», «Маскоть» предметъ спора, что дѣлали «Будущіе Пріиски», которые обѣщали оказаться очень богатыми? Что сталось со всѣми пріисками, съ его друзьями, съ ренчами и со всѣми предпріятіями? И, наконецъ, что сталось съ Колорадо и съ Соединенными Штатами? Тамъ, можетъ бытѣ, вотировали изгнаніе серебра изъ Вашингтона, или обратили, можетъ быть, республику въ монархію?

Отъ тоски онъ спасался только въ домѣ миссіонера, гдѣ говорили о Бангорѣ, Майнѣ и Соединенныхъ Штатахъ. Къ этому дому, какъ ему было извѣстно, съ каждымъ днемъ приближалась все ближе и ближе дѣвушка, ради которой онъ объѣхалъ половину свѣта.

Черезъ десять дней послѣ его пріѣзда, въ роскошное утро чуднаго желтаго и фіолетоваго цвѣта, онъ былъ разбуженъ тоненькимъ звонкимъ голоскомъ, требовавшимъ на верандѣ немедленнаго появленія новаго англичанина. Магараджа-Кенваръ, наслѣдникъ престола Гокрама Ритаруна, бѣлый, какъ хлопокъ, девяти лѣтній мальчикъ, приказалъ своему миніатюрному двору запречь свою коляску и свезти его къ гостинницѣ.

Подобно своему пресыщенному отцу, ребенку хотѣлось позабавиться. Всѣ дворцовыя женщины разсказывали ему, что новый англичанинъ заставилъ отца его смѣяться. Магараджа-Кенваръ говорилъ по англійски гораздо лучше своего отца — говорилъ и по французски — и хотѣлъ показать свои познанія лицамъ, лести которыхъ онъ еще не слыхалъ.

Тарвинъ повиновался этому голосу, потому что это былъ дѣтскій голосъ, и, выйдя, увидалъ, повидимому, пустую коляску и конвой въ десять громаднѣйшихъ солдатъ.

— Какъ ваше здоровье? Comment vous portez vous? Я наслѣдникъ государства. Я Магараджа-Кенваръ и когда-нибудь буду королемъ. Поѣдемте со мной кататься.

Къ нему протянулась маленькая худенькая ручка. Перчатки были ярко красныя шерстяныя, съ зелеными полосками у обшлаговъ, а ребенокъ былъ одѣтъ въ жесткую золотую ткань съ головы до ногъ, на чалмѣ у него красовалась шишка изъ брилліантовъ въ шесть дюймъ вышиной, и крупные изумруды ниспадали ему до бровей. Изъ-подъ этого сіянія выглядывали черные глаза, полные гордости и лишенные дѣтскаго выраженія.

Тарвинъ послушно сѣлъ въ коляску. Онъ сталъ удивляться, не смотря на то, что не считалъ возможнымъ уже чему-нибудь удивляться.

— Мы поѣдемъ по большой дорогѣ, — сказалъ мальчикъ. — Кто вы такой? — спросилъ онъ, нѣжно положивъ свою руку на кулакъ Тарвина.

— Человѣкъ, милый.

Личико мальчика изъ подъ чалмы казалось гораздо старше своихъ лѣтъ, такъ какъ дѣти, родившіяся для неограниченной власти, или никогда не знавшія неудовлетворенныхъ желаній и выросшія подъ знойнымъ солнцемъ, зрѣютъ даже скорѣе другихъ дѣтей востока, которые съ дѣтскихъ лѣтъ уже становятся самостоятельными мужчинами.

— Говорятъ, вы пріѣхали сюда, чтобы осматривать страну.

— Это правда, — сказалъ Тарвинъ.

— Когда я буду королемъ, я никому не позволю пріѣзжать сюда, не позволю даже вице-королю.

— Сдѣлайте исключеніе для меня, — смѣясь, замѣтилъ Тарвинъ.

— Вы можете пріѣхать, — подумавъ, сказалъ мальчикъ: — если съумѣете заставить меня смѣяться. Разсмѣшите меня.

— Вамъ этого хочется, мальчуганъ? Хорошо… жилъ былъ… только я не знаю, что можетъ смѣшить здѣшнихъ дѣтей. Я не видалъ, какъ смѣшатъ мальчиковъ. Фью! — Тарвинъ свистнулъ. — Что это тамъ, мальчуганъ?

Далеко на дорогѣ виднѣлось маленькое облачко пыли. Пыль поднимали быстро повертывавшіяся колеса, ничего не имѣвшія общаго съ колесами мѣстныхъ телѣгь.

— Я за этимъ-то сюда и пріѣхалъ, — сказалъ Магараджа-Кенваръ. — Она вылѣчитъ меня. Отецъ мой, Магараджа, говоритъ это. Теперь я нездоровъ. — Онъ повелительно обернулся къ любимому груму, сидѣвшему на запяткахъ. — Суръ Сингъ, --по-индусски сказалъ онъ: — какъ это называется, когда я теряю чувства? Я забылъ, какъ это по-англійски?

Грумъ наклонился впередъ.

— Я не помню, богоподобный, — отвѣчалъ онъ.

— Я вспомнилъ! — вдругъ вскричалъ мальчикъ. — М-съ Эстесъ называетъ это припадками. Что это такое припадки?

Тарвинъ положилъ руку на плечо мальчика, не спуская глазъ съ облака пыли.

— Будемъ надѣяться, что она излѣчитъ васъ отъ нихъ, какіе бы они ни были. Но кто же это?

— Я не знаю ея фамиліи, но она вылѣчитъ меня. Вотъ видите! Отецъ мой послалъ за нею экипажъ.

Коляска ихъ отъѣхала въ сторону при приближеніи разбитаго, дребежжащаго экипажа, на козлахъ котораго оглушительно трубили въ надтреснувшую трубу.

— Во всякомъ случаѣ, это лучше, чѣмъ телѣга, — подумалъ Тарвинъ, вставъ въ коляскѣ, Потому что онъ началъ задыхаться.

— Молодой человѣкъ, вы не знаете, кто она? — снова спросилъ онъ.

— Ее прислали, — сказалъ Магараджа-Кенваръ.

— Ее зовутъ Кэтъ, — хрипло проговорилъ Тарвинъ: — и не забывайте этого. — Затѣмъ онъ проговорилъ, про себя, Кэтъ!

Мальчикъ сдѣлалъ рукою знакъ своему конвою, который помѣстился по обѣ стороны дороги. Экипажъ остановился, и Кэтъ, разбитая, запыленная, утомленная продолжительнымъ путешествіемъ, и съ покраснѣвшими отъ безсонницы глазами, отдернула занавѣски и вышла на дорогу. Ее усталыя ноги подогнулись бы подъ ней, если бы Тарвинъ, выскочившій изъ коляски, не схватилъ ее, не смотря на присутствіе конвоя, и на устремленные взоры мальчика, одѣтаго въ золото и кричавшаго:

— Кэтъ! Кэтъ!

— Отправляйтесь, мальчикъ, домой, — сказалъ Тарвинъ. — Такъ вѣдь, Кэтъ?

Но Кэтъ при видѣ его смогла только заплакать и проговорить:

— Такъ это вы! вы! вы!..

IX.

Мы встрѣтились въ страшной странѣ, недалеко отъ преддверія ада; я жду твоихъ приказаній, я хочу служить, помогать тебѣ или удерживать тебя, — а ты говоришь, что я не хорошо поступилъ! О, милая, эти красные цвѣты — отблескъ пламени, эта земля наполнена мертвецами, только что убитыми, еще не успокоившимися мертвецами; опасности окружаютъ тебя со всѣхъ сторонъ, носятся надъ головой твоей, и я стою стражемъ у воротъ твоихъ, оберегая тебя отъ бѣдъ и слишкомъ смѣлыхъ поступковъ, отъ словъ, которыхъ ты не можешь слышать, отъ знаковъ, которыхъ ты не можешь видѣть, — а ты говоришь, что я напрасно пришелъ? Въ странѣ тѣней.

Пока Кэтъ причесывала волосы передъ зеркаломъ, въ комнатѣ, приготовленной для нея миссисъ Эстесъ, слезы стояли въ глазахъ ея, слезы досады. Она уже привыкла къ тому, что люди не хотятъ, чтобы имъ приносили пользу, и относятся непріязненно къ тѣмъ, кто старается потревожить ихъ лѣнивое довольство.

Но она надѣялась, что, добравшись до Бомбея, она преодолѣла всѣ внѣшнія препятствія и помѣхи, что теперь ей предстоитъ бороться только съ трудностями настоящаго дѣла.

И вдругъ Никъ здѣсь!

Во все время пути отъ Топаза она была въ возбужденномъ состояніи. Она чувствовала себя веселой и счастливой, какъ мальчикъ, первый разъ пытающійся вести жизнь мужчины. Наконецъ-то она свободна. Никто не можетъ остановить ее. Ничто не можетъ удержать ее отъ той жизни, къ которой она себя предназначила. Еще нѣсколько времени и она твердой рукой возьмется за свое дѣло. Еще нѣсколько дней и она своими глазами увидитъ тѣ страданія, ради которыхъ она переплыла океанъ. Въ мечтахъ ей представлялись женщины, которыя съ мольбой простираютъ къ ней руки, довѣрчиво повѣряютъ ей свои горести. Быстрый ходъ судна казался ей слишкомъ медленнымъ; она слышала рыданія толпы, призывавшей ее. Она стояла на носу корабля, вѣтеръ трепалъ ея волоса, глаза ея глядѣли въ сторону Индіи, душа ея нетерпѣливо стремилась къ страдальцамъ, ради которыхъ она ѣхала; казалось, вся жизнь покинула ее, улетѣла за океанъ къ нимъ и отдалась имъ. Когда она вышла на берегъ, ее на минуту охватило чувство страха. Она приблизилась къ своему дѣлу, но способна ли она исполнить его? Она знала этотъ страхъ, онъ съ самаго начала заставлялъ ее сомнѣваться въ задуманномъ предпріятіи, но теперь она отогнала его прочь, твердо рѣшившись не поддаваться никакимъ колебаніямъ. Она будетъ дѣлать свое дѣло настолько хорошо, насколько Богъ дастъ ей силы; и она пошла впередъ, проникнутая новымъ, твердымъ и смиреннымъ чувствомъ покорности воли Божіей.

Въ такомъ настроеніи вышла она изъ экипажа въ Раторѣ — и очутилась въ объятіяхъ Тарвина.

Она отдавала справедливость тому доброму чувству, которое заставило его проѣхать столько миль, но ей было бы гораздо пріятнѣе, если бы онъ не пріѣзжалъ. Довольно грустно и тяжело было сознавать, что за 14.000 миль живетъ человѣкъ, который ее любитъ и для котораго она ничего не можетъ сдѣлать; но видѣть его лицемъ къ лицу, знать, что онъ здѣсь, въ Индіи, одинъ, это было невыносимо; его присутствіе положительно становилось между нею и всѣми ея надеждами принести серьезную пользу другимъ. Въ настоящую минуту вовсе не любовь, а нѣчто совсѣмъ иное казалось ей самымъ важнымъ въ жизни; но это не мѣшало ей придавать значеніе появленію Ника, думать о немъ, пока она причесывала волосы. Съ завтрашняго дня она начнетъ жизнь, которая должна явиться благословеніемъ для окружающихъ, а между тѣмъ мысли ея постоянно обращаются къ Николаю Тарвину.

Она предчувствовала, что будетъ думать о немъ, оттого ей и не хотѣлось встрѣчаться съ нимъ. Въ ея душѣ онъ былъ точно туристъ, расхаживающій среди молящихся въ храмѣ; мысль о немъ отвлекала ее совершенно въ другую сторону. Онъ являлся олицетвореніемъ и символомъ той жизни, которую она покинула; хуже того, онъ являлся олицетвореніемъ страданія, котораго она не могла подавить. Невозможно осуществить великое предпріятіе, когда васъ преслѣдуетъ призракъ нѣжной любви. Чтобы завоевать міръ, нельзя служить двумъ богамъ. Для достиженія цѣли, одушевлявшей ее, она должна отдать всю себя. Она не можетъ отдѣлить часть себя даже для Ника. А между тѣмъ, какой онъ добрый, что пріѣхалъ, какъ это похоже на него! Она знала, что онъ пріѣхалъ не съ эгоистичною цѣлью; она знала, что онъ дѣйствительно не могъ спать по ночамъ, думая о тѣхъ опасностяхъ, какимъ она себя подвергала. Это, право, очень хорошо съ его стороны.

Наканунѣ, когда еще не было извѣстно, что Кэтъ пріѣдетъ, миссисъ Эстесъ пригласила къ себѣ Тарвина на завтракъ въ этотъ день и, конечно, Тарвинъ не отказался отъ приглашенія вслѣдствіе пріѣзда молодой дѣвушки; въ это утро за завтракомъ онъ сидѣлъ противъ нея и съ улыбкой смотрѣлъ на нее черезъ столъ, заставляя и ее нехотя улыбаться. Несмотря на безсонную ночь, она была очень свѣжа и мила въ бѣлой кисейной блузѣ, которою она замѣнила свое дорожное платье, и когда, послѣ завтрака, онъ очутился съ ней вдвоемъ на верандѣ (миссисъ Эстесъ пошла дѣлать распоряженія по хозяйству, а м. Эстесъ ушелъ въ городъ въ миссіонерскую школу), онъ началъ хвалить ея прохладный бѣлый костюмъ, какихъ не носятъ на западѣ. Кэтъ сразу остановила его:

— Никъ, — сказала она, смотря ему прямо въ глаза, — можете ли вы оказать мнѣ услугу?

Видя, что она глядитъ очень серьезно, Тарвинъ попытался отдѣлаться шуткой, но она перебила его:

— Нѣтъ, это очень важно для меня, Никъ, сдѣлаете вы это мнѣ?

— Развѣ есть что-нибудь, чего бы я для васъ не сдѣлалъ? — спросилъ онъ серьезно.

— Не знаю; можетъ быть, именно этого вы не сдѣлаете; но вы должны сдѣлать!

— Что же это такое?

— Уѣзжайте отсюда!

Онъ покачалъ головой.

— Но вы должны.

— Послушайте, Кэтъ, — сказалъ Тарвинъ, засунувъ руки въ широкіе карманы своего сюртука, — я не могу. Вы сами не знаете, въ какое мѣсто пріѣхали. Повторите мнѣ вашу просьбу черезъ недѣлю. Я и тогда не соглашусь уѣхать, но тогда я могу поговорить съ вами объ этомъ.

— Я теперь знаю все, что мнѣ нужно, — отвѣчала она. — Я хочу дѣлать то, зачѣмъ сюда пріѣхала, и не могу, пока вы здѣсь. Понимаете, не могу, Никъ? Этого нельзя измѣнить…

— Нѣтъ, можно. Я могу. Я попробую.

— Вамъ нечего говорить мнѣ, что вы будете добры. Я это и безъ того знаю. Но, несмотря на всю вашу доброту, вы будете мѣшать мнѣ. Повѣрьте этому, Никъ, и уѣзжайте. Не думайте, что я васъ прогоняю, потому что мнѣ непріятно васъ видѣть.

— О! — замѣтилъ Тарвинъ съ улыбкою.

— Ну, вы понимаете, что я хочу сказать, — отвѣчала Кэтъ съ прежнею серьезностью.

— Да, я понимаю. Но если вы считаете меня добрымъ, все уладится, я увѣренъ, вы сами увидите, — ласково сказалъ онъ. — Что, путешествіе было отвратительно?

— Вы мнѣ обѣщали, что не поѣдете!

— Я и не ѣхалъ за вами, — отвѣчалъ Тарвинъ, улыбаясь и подвѣшивая для нея гамакъ, между тѣмъ какъ самъ онъ усѣлся на одномъ изъ креселъ, стоявшихъ на верандѣ. Онъ заложилъ ногу на ногу и глядѣлъ на бѣлую фуражку, лежавшую у него на колѣнѣ. — Я нарочно пріѣхалъ совсѣмъ съ другой стороны.

— Какъ такъ? — спросила Кэтъ, не устоявъ противъ искушенія опуститься въ гамакъ.

— Черезъ Санъ-Франциско и Іокагаму. Вѣдь вы же мнѣ сказали, чтобы я не ѣхалъ за вами.

— Никъ! — въ этомъ одномъ слогѣ выразились и упрекъ, и неодобреніе, и удовольствіе, и отчаяніе, съ какимъ она приняла эту послѣднюю и величайшую его дерзость.

Тарвину пока нечего было больше говорить, они сидѣли молча нѣсколько минутъ, и въ это время она успѣла снова убѣдить себя, что негодуетъ на его присутствіе здѣсь, она успѣла смирить чувство гордости, подсказывавшее ей, что очень пріятно видѣть, какъ изъ любви къ ней человѣкъ объѣхалъ половину земного шара, и чувство восхищенія предъ его преданностью, а главное, она успѣла — это было всего хуже, всего стыднѣе — побѣдить ощущеніе одиночества и заброшенности, какъ облако, налетѣвшее на нее изъ пустыни и заставившее ее на минуту найти пріятнымъ и желательнымъ присутствіе и заботливость человѣка, знавшаго ее въ другой жизни.

— Полно, Кэтъ, неужели вы могли думать, что я останусь дома и предоставлю вамъ одной переносить всѣ прелести этой старой песчаной кучи? Надобно быть холоднымъ, какъ ледъ, чтобы пустить васъ одинокую, молодую дѣвушку одну въ Гокраль Ситарунъ; я въ этомъ убѣдился съ тѣхъ поръ, какъ узналъ, что это за мѣстечко.

— Отчего же вы мнѣ не сказали, что вы собираетесь ѣхать?

— Когда мы съ вами видѣлись въ послѣдній разъ, вы не очень интересовались тѣмъ, что я собираюсь дѣлать.

— Никъ! Я не хотѣла, чтобы вы пріѣзжали сюда, а сама очень хотѣла пріѣхать…

— Ну вотъ, вы и пріѣхали. Надѣюсь, вы останетесь довольны, — сказалъ онъ мрачно.

— А здѣсь очень худо? — спросила она. — Впрочемъ, мнѣ все равно.

— Худо! Помните Мостодонъ?

Мостодонъ былъ одинъ изъ тѣхъ западныхъ городовъ, которые не имѣютъ будущаго, городъ безъ жителей, всѣми покинутый и заброшенный.

— Возьмите такое же мертвое мѣсто, какъ Мостодонъ, и наполните его десятью развратными Ледвиллями, такими, какъ былъ Ледвилль въ первый годъ, и вы получите понятіе о здѣшнемъ городѣ.

И онъ принялся излагать ей исторію, политику и общественную жизнь Гокраль Ситаруна съ своей собственной точки зрѣнія, съ точки зрѣнія живого Запада на мертвый Востокъ. Онъ говорилъ краснорѣчиво, тема увлекала его, онъ былъ радъ, что нашелъ слушателя, который понималъ его взгляды, если и не всегда раздѣлялъ ихъ. Онъ былъ остроуменъ, ему хотѣлось, чтобы она хоть немножко посмѣялась съ нимъ вмѣстѣ, и Кэтъ засмѣялась, но тотчасъ же замѣтила, что все это гораздо болѣе грустно, чѣмъ смѣшно.

Тарвинъ охотно согласился съ ней, и сказалъ, что смѣется только, чтобы не заплакать. Ему противно было видѣть косность, апатію, безжизненность этой богатой и многолюдной страны, которой давно слѣдовало проснуться, завести торговлю, организоваться, дѣлать изобрѣтенія, строить новые города, проводить желѣзныя дороги, затѣвать предпріятія, поддерживать общее движеніе…

— У нихъ довольно средствъ, — говорилъ онъ, — они не могутъ оправдываться тѣмъ, что страна ихъ бѣдна, — напротивъ это богатая страна. Перенесите оживленное населеніе Колорадо въ Раторъ, заведите хорошую газету, организуйте торговую биржу, пусть весь свѣтъ знаетъ, что здѣсь можно найти, и въ полгода мы поднимемъ здѣсь такую сумятицу, что вся имперія задрожитъ. Но къ чему имъ это? Они мертвецы, они муміи, деревянныя куклы. Для Гокраль Ситаруна довольно и того шума, той суеты, какую дѣлаетъ телѣга съ молокомъ, когда проѣзжаетъ по улицѣ.

— Да, да, — прошептала она, какъ бы про себя, и въ глазахъ ея зажегся огонь, — оттого-то я и пріѣхала.

— Какъ такъ?

— Отъ того, что они не похожи на насъ, — отвѣчала она, обращая къ нему свое сіяющее лицо. — Если бы они были умны и образованы, что бы мы могли для нихъ сдѣлать? Мы имъ нужны именно потому, что они неразвиты, слабы, неразумны. — Она глубоко вздохнула. — Хорошо, что я пріѣхала.

— Хорошо быть съ вами, — сказалъ Tapвинъ.

Она вздрогнула.

— Не говорите ничего такого, пожалуйста, не говорите, Никъ, — сказала она.

— О, извольте! — пробормоталъ онъ.

— Понимаете въ чемъ дѣло, Никъ, — сказала она серьезно, но ласково. — Все такое не существуетъ для меня больше, даже возможность этого не существуетъ. Смотрите на меня, какъ на монахиню. Смотрите на меня, какъ на человѣка, который отказался отъ всякаго подобнаго счастія, и вообще отъ всякаго рода счастія, исключая своего дѣла.

— Гм… Можно курить?

Она кивнула головой, и онъ закурилъ сигару.

— Я очень радъ, что пріѣхалъ сюда къ церемоніи.

— Къ какой церемоніи? — спросила она.

— Къ вашему постриженію. Впрочемъ, его не будетъ…

— Отчего?

Онъ проворчалъ что-то невнятное. Затѣмъ поднялъ на нее глаза.

— Готовъ поручиться всѣмъ моимъ имуществомъ. Я знаю васъ, знаю Раторъ и знаю…

— Что? кого?

— Себя, — проговорилъ онъ, пристально глядя на нее.

Она сложила руки на груди.

— Никъ, — сказала она, склоняясь къ нему, — вы знаете, что я васъ люблю. Я такъ васъ люблю, что мнѣ непріятно, когда вы безпокоитесь; вы говорите, что не можете спать по ночамъ. А развѣ вы думаете, я буду спать спокойно, зная, что вы себѣ готовите страданіе и разочарованіе, которыя я не могу облегчить; а если и могу, то только однимъ способомъ, попросивъ васъ уѣхать теперь же. И прошу васъ. Пожалуйста, уѣзжайте!

Тарвинъ нѣсколько секундъ держалъ сигару въ рукѣ, не закуривая ее.

— Дорогая дѣвушка, я нисколько не боюсь.

Она вздохнула и отвернулась къ пустыни.

— Лучше бы вы боялись, — проговорила она безнадежно.

— Законодатели не знаютъ страха! — произнесъ онъ сентенціозно.

Она быстро повернулась къ нему.

— Законодатели! О, Никъ, неужели вы…

— Боюсь, что да, большинствомъ 1.518 голосовъ. — Онъ подалъ ей телеграмму.

— Бѣдный отецъ!

— Право, не знаю…

— Во всякомъ случаѣ поздравляю васъ!

— Благодарю.

— Но я не увѣрена, что это для васъ хорошо.

— Нѣтъ, хорошо; я обрадовался, когда получилъ это извѣстіе. Но если я проживу здѣсь весь срокъ, на который выбранъ, не знаю, пожелаютъ ли мои избиратели поддерживать меня въ моей дальнѣйшей политической карьерѣ, когда я вернусь…

— Тѣмъ болѣе основаній…

— Нѣтъ, тѣмъ болѣе основаній сначала позаботиться о самомъ важномъ дѣлѣ. Я успѣю завоевать себѣ политическую карьеру и послѣ. Но завоевать свое мѣсто около васъ, Кэтъ, я могу только теперь и здѣсь… — Онъ всталъ и наклонился надъ ней. — Вы думаете, я могу откладывать это, дорогая? Я могу ждать дни, недѣли, ждать терпѣливо и вы никогда ничего объ этомъ не услышите, пока сами не захотите. Но вы меня любите, Кэтъ. Я это знаю. И я, я также люблю васъ. Этому можетъ быть только одинъ конецъ. — Онъ взялъ ея руку, — Прощайте, завтра я приду къ вамъ и мы пойдемъ осматривать городъ.

Кэтъ долго смотрѣла вслѣдъ его удаляющейся фигурѣ и затѣмъ вошла въ домъ, гдѣ дружеская, веселая бесѣда съ миссисъ Эстесъ, главнымъ образомъ о бангорскихъ дѣтяхъ, помогла ей спокойно посмотрѣть на положеніе, созданное пріѣздомъ Тарвина. Она поняла, что онъ твердо рѣшилъ остаться, и если она сама не хочетъ уѣхать, то должна примирить этотъ фактъ со своими надеждами. Его упрямство усложняло задачу, которую она никогда не считала легкою; она безусловно вѣрила всему, что онъ говорилъ, и вполнѣ полагалась на его обѣщаніе «молчать». Большаго, конечно, нельзя ждать отъ Тарвина, — можетъ быть, она и не желала ничего большаго.

Въ концѣ концовъ она могла бы спастись отъ него бѣгствомъ; но когда онъ пришелъ на слѣдующее утро, она, къ стыду своему, почувствовала, что страшная тоска по родинѣ привязываетъ ее къ нему, заставляетъ ее находить удовольствіе въ его веселомъ, нѣсколько рѣзкомъ обращеніи. Миссисъ Эстесъ была добра къ ней. Обѣ женщины почувствовали взаимную симпатію и скоро подружились. Но человѣкъ съ родины, это совсѣмъ другое и, можетъ быть, именно Никъ совсѣмъ другое. Во всякомъ случаѣ она охотно согласилась на его предложеніе показать ей городъ.

Во время этой прогулки Тарвинъ щедро расточалъ передъ ней всѣ тѣ свѣдѣнія, какія пріобрѣлъ за 10 дней жизни въ Раторѣ; онъ взялъ на себя роль ея проводника и говорилъ обо всемъ окружающемъ съ такою увѣренностью, какой позавидовалъ бы самый старый политическій резидентъ. Его интересовала политическая жизнь этой страны, хотя онъ не былъ призванъ участвовать въ ней. Вѣдь онъ самъ былъ членомъ правительственнаго учрежденія. Его неутомимая и плодотворная, любознательность помогла ему въ десять дней собрать массу свѣдѣній о Раторѣ и Гокраль Ситарунѣ и онъ могъ показывать Кэти всѣ чудеса узкихъ песчаныхъ улицъ, на которыхъ замирали шаги людей и верблюдовъ. Они постояли у звѣринца короля и поглядѣли на голодныхъ тигровъ, на клѣтки съ двумя прирученными для охоты леопардами въ шапочкахъ на головѣ, точно охотничьи сокола; леопарды спали, зѣвали и царапали свои подстилки около самыхъ воротъ города: онъ обратилъ ея вниманіе на массивную дверь въ этихъ огромныхъ воротахъ, утыканную пол-аршинными гвоздями, въ защиту отъ нападеній живыхъ тарановъ-слоновъ; онъ прошелся съ нею по длинному ряду темныхъ лавченокъ, настроенныхъ среди развалинъ дворцовъ, владѣтели которыхъ давно исчезли съ лица земли, мимо бараковъ, около которыхъ толпились солдаты въ фантастическихъ костюмахъ; онъ показалъ ей гробницу королей Гокраль Ситаруна, подъ тѣнью великаго храма, куда сходились на молитву дѣти Солнца и Луны и откуда большой быкъ изъ полированнаго чернаго камня глядѣлъ черезъ обширную площадь на жалкую статую предшественника полковника Нолана — заносчиваго, но энергичнаго и прямодушнаго іоркширца.

Наконецъ, выйдя за городскія стѣны, они встрѣтили шумный караванъ торговцевъ; черезъ ворота Трехъ боговъ, направляясь къ желѣзной дорогѣ, проходила длинная вереница верблюдовъ, нагруженныхъ блестящею горною солью. Въ этомъ мѣстѣ день и ночь толпились и кричали сыны пустыни, говорившіе на какомъ-то языкѣ, котораго никто не понималъ, и пріѣхавшіе изъ какой-то никому неизвѣстной страны по ту сторону бѣлыхъ холмовъ Джейзульмира.

Во время прогулки Тарвинъ сталъ разспрашивать ее о Топазѣ. Не случилось ли тамъ чего нибудь передъ ея отъѣздомъ? Каковъ былъ милый, старый городъ? Кэтъ напомнила ему, что она уѣхала всего черезъ три дня послѣ него.

— Три дня! Три дня очень много въ жизни развивающагося города!

Кэтъ улыбнулась.

— Я не замѣтила никакихъ перемѣнъ, — сказала она.

— Неужели? Петерсъ собирался на другой день послѣ моего отъѣзда начать строить новый каменный салонъ на улицѣ Г.; Парсонсъ уставлялъ новый аппаратъ для электрическаго освѣщенія города; на Массачузетскомъ бульварѣ только-что начались работы и первое дерево посажено на моемъ участкѣ; Кирней, дрогистъ, вставлялъ зеркальное стекло въ окно своего магазина, а Максимъ, пожалуй, до вашего отъѣзда получилъ новые почтовые ящики изъ Меридена. Вы не замѣтили?

Кэтъ покачала головой.

— Я въ то время думала совсѣмъ о другомъ.

— А мнѣ интересно было бы узнать обо всемъ этомъ. Ну, все равно. Пожалуй, отъ женщины нельзя ожидать, чтобы она занималась своимъ дѣломъ и въ то же время слѣдила за развитіемъ города, — разсуждалъ онъ. — Женщины не такой народъ. А вотъ я, я велъ выборную кампанію, я работалъ въ двухъ, трехъ городскихъ предпріятіяхъ и, кромѣ того, еще занимался однимъ личнымъ дѣломъ. — Онъ съ улыбкой посмотрѣлъ на Кэтъ, которая подняла руки въ знакъ предостереженія. — Запрещенный предметъ? Хорошо. Я добрый человѣкъ. Но у насъ въ городѣ развѣ темной ночью можно было сдѣлать что-нибудь безъ моего участія. А что говорили вамъ на прощанье отецъ и мать?

— Не спрашивайте объ этомъ, — просила Кэтъ.

— Хорошо, не буду.

— Я просыпаюсь по ночамъ и думаю о матери. Это ужасно. Въ концѣ концовъ я, пожалуй, осталась бы и отказалась отъ поѣздки, если бы кто-нибудь сказалъ мнѣ рѣшительное слово въ то время, когда я сидѣла въ вагонѣ и махала имъ платкомъ.

— Господи, Боже мой! Отчего я не остался! — простоналъ онъ.

— Вы не могли бы сказать такого слова, Никъ, — спокойно замѣтила она ему.

— А вашъ отецъ могъ бы? Конечно, могъ, и всякій другой на его мѣстѣ сказалъ бы. Когда я объ этомъ думаю, мнѣ хочется…

— Пожалуйста, не говорите ничего дурного о моемъ отцѣ, — сказала она и губы ея дрожали.

— О, милое дитя! — проговорилъ онъ съ сожалѣніемъ, — я и не думалъ. Но мнѣ очень хочется сказать дурное про кого-нибудь. Позвольте мнѣ выбранить кого-нибудь и я успокоюсь.

— Никъ!

— Да вѣдь я же не деревяшка! — проворчалъ онъ.

— Нѣтъ, но вы очень неразумный человѣкъ.

Тарвинъ улыбнулся.

— Вотъ теперь вы бранитесь.

Чтобы перемѣнить разговоръ, она стала разспрашивать его о магараджѣ Кенварѣ и Тарвинъ сказалъ ей, что онъ славный мальчикъ, но прибавилъ, что прочее общество въ Раторѣ далеко не хорошо.

— Вы увидите, что такое Ситабхаи!

И онъ сталъ разсказывать ей о магараджѣ и о придворныхъ, съ которыми ей придется имѣть сношенія. Они говорили о странной смѣси спокойствія и ребячества въ этомъ народѣ, черта, поразившая Кэтъ еще раньше, о его первобытныхъ страстяхъ и простыхъ идеяхъ, простыхъ, какъ проста тяжеловѣсная сила Востока.

— Они вовсе не развиты въ нашемъ значеніи этого слова. Они не имѣютъ понятія объ Ибсенѣ и нисколько не интересуются Толстымъ, — сказалъ Тарвинъ, который не даромъ читалъ въ Топазѣ три газеты въ день. — Если бы они знали, что такое настоящая современная молодая женщина, они, пожалуй, очень не высоко оцѣнили бы ее. У нихъ сохранились нѣкоторыя старомодныя идеи въ родѣ тѣхъ, какія я когда-то слышалъ, сидя на колѣняхъ у своей старой матери въ далекомъ штатѣ Менѣ. Вы знаете, моя мать вѣрила въ бракъ, и въ этомъ она сходилась со мною и съ благородными старомодными туземцами Индіи. Почтенное, дряхлое, распадающееся учрежденіе брака, представьте себѣ, здѣсь еще существуетъ.

— Но вѣдь я никогда не симпатизировала Норѣ, Никъ, — вскричала Кэтъ, отлично понимая его намеки.

— Ну, въ такомъ случаѣ, въ этомъ вы сойдетесь съ Индѣйской имперіей. «Долинъ домъ» процвѣтаетъ въ этой благословенной старомодной странѣ. Вы, можетъ быть, не знаете, что есть страны, гдѣ онъ разрушенъ?

— Но я все-таки не раздѣляю всѣхъ вашихъ мыслей, — сочла она себя обязанной прибавить.

— Одной, по крайней мѣрѣ, не раздѣляете, — возразилъ Тарвинъ съ кривой усмѣшкой. — Но я васъ заставлю думать по моему.

Кэтъ остановилась среди улицы.

— Я вамъ довѣряла, Никъ, — произнесла она съ упрекомъ

Онъ остановился и поглядѣлъ на нее съ выраженіемъ раскаянія.

— О Господи! — пробормоталъ онъ. — Я и самъ себѣ довѣрялъ! Но я постоянно объ этомъ думаю. Что тутъ дѣлать? Но вотъ что я вамъ скажу, Кэтъ, это было послѣдній разъ, самый послѣдній изъ послѣднихъ. Все кончено. Съ этихъ поръ я — другой человѣкъ. Я не обѣщаю вамъ, что не буду думать, не буду чувствовать по прежнему. Но я буду молчать. Вотъ вамъ моя рука, — онъ протянулъ руку, и Кэтъ пожала ее.

Они шли нѣсколько минутъ молча, пока Тарвинъ не заговорилъ опять грустнымъ голосомъ:

— Вы не видали Геклера передъ своимъ отъѣздомъ? — спросилъ онъ.

Она отрицательно покачала головой.

— Да, правда, вы съ Джимомъ рѣдко видались. Но мнѣ очень хотѣлось бы знать, что онъ обо мнѣ думаетъ. До васъ не доходили какіе-нибудь слухи, какіе-нибудь разсказы о томъ, что со мной случилось?

— Въ городѣ, кажется, думали, что вы уѣхали въ С.-Франциско повидаться съ однимъ изъ западныхъ директоровъ Колорадской и Калифорнійской желѣзной дороги. Они это думали потому, что кондукторъ вашего поѣзда передалъ, будто вы разсказали ему, что ѣдете на Аляску. Этому никто не повѣрилъ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы въ Топазѣ болѣе довѣряли вашей правдивости, Никъ.

— Да, и мнѣ бы этого хотѣлось, Кэтъ, — съ жаромъ воскликнулъ Тарвинъ. — Но, въ такомъ случаѣ, какъ бы я могъ сдѣлать, чтобы они вѣрили тому, что мнѣ нужно? Мнѣ было нужно, чтобы они думали, будто я уѣхалъ по ихъ дѣламъ. Чтобы они стали говорить, если бы я разсказалъ правду? Навѣрно въ тотъ же вечеръ пошли бы слухи, что я уѣхалъ въ Чили покупать землю. Да, кстати, когда будете писать домой, не говорите, пожалуйста, что я здѣсь. Можетъ быть, они это сами придумаютъ, если я имъ помогу, но я не хочу помогать имъ.

— Я не буду писать о васъ, — сказала Кэтъ, краснѣя.

Черезъ нѣсколько минутъ она опять заговорила о своей матери. Тоска по домѣ снова овладѣла ею среди всѣхъ тѣхъ чуждыхъ предметовъ, которые Тарвинъ показывалъ ей, и мысль о матери, терпѣливой, одинокой, ожидавшей отъ нея вѣсточки, отозвалась въ сердцѣ ея съ такою же болью, какъ и въ первый разъ. Воспоминаніе о ней было нестерпимо мучительно, но, когда Тарвинъ спросилъ ее, зачѣмъ же она уѣхала, если ей такъ тяжело, она мужественно отвѣчала ему:

— А зачѣмъ мужчины идутъ на войну?

Въ слѣдующіе дни Кэтъ почти не встрѣчалась съ Тарвинымъ. Миссисъ Эстесъ сводила ее во дворецъ, и то, что ей пришлось увидать тамъ, вполнѣ заняло и умъ, и сердце ея. Странное чувство охватило ее, когда она вступила въ эту область, гдѣ царили вѣчныя сумерки, въ этомъ лабиринтѣ корридоровь, дворовъ, лѣстницъ, потайныхъ ходовъ, по которымъ безпрестанно скользили женщины подъ покрывалами, съ удивленіемъ глядѣвшія на нее и смѣявшіяся вслѣдъ ей или съ ребяческимъ любопытствомъ разсматривавшія ея платье, ея шляпку и перчатки. Ей казалось, что она никогда не освоится ни съ одною частью этого огромнаго заповѣднаго помѣщенія, что въ этомъ полумракѣ она никогда не привыкнетъ отличать одно блѣдное лицо отъ другого. А женщины водили ее по длиннымъ рядамъ уединенныхъ комнатъ, спокойствіе которыхъ не нарушалось ничѣмъ, кромѣ вздоховъ вѣтра надъ освѣщеннымъ сверху потолкомъ; по висячимъ садамъ, которые возвышались на двѣсти футовъ надъ уровнемъ земли и были все-таки ревниво окружены высокими стѣнами; по безконечнымъ лѣстницамъ, которыя спускались съ плоскихъ крышъ, залитыхъ сіяніемъ голубого неба, до безмолвныхъ подвальныхъ помѣщеній, высѣченныхъ въ скалѣ на 60 футовъ глубины и служившихъ убѣжищемъ отъ лѣтняго зноя. На каждомъ шагу она встрѣчала женщинъ и дѣтей, все новыхъ женщинъ и дѣтей. По слухамъ, во дворцѣ скрывалось 4.000 живыхъ существъ и неизвѣстно сколько — мертвыхъ.

Нѣкоторыя женщины — она не знала, сколько именно — подъ вліяніемъ интригъ, смысла которыхъ она не понимала, рѣшительно отказались отъ ея услугъ. Онѣ заявили, что не больны, и что прикосновеніе бѣлой женщины считаютъ оскверненіемъ. Другія приносили ей своихъ дѣтей и просили, чтобы она возвратила румянецъ и силу блѣднымъ малюткамъ, рожденнымъ во мракѣ; дѣвушки съ лихорадочно блестѣвшими глазами бросались на нее изъ темныхъ угловъ и преслѣдовали ее страстными жалобами, которыхъ она не понимала и не рѣшалась понимать. Безобразныя и неприличныя картины глядѣли на нее со стѣнъ маленькихъ комнатокъ, и изображенія безстыдныхъ боговъ улыбались ей изъ своихъ грязныхъ нишей надъ дверьми. Жаръ и чадъ отъ приготовленія кушаній, легкій дымъ куреній и своеобразный запахъ массы живыхъ существъ — все это дѣйствовало на нее удушающе. Но то, что она слышала, и то, что она угадывала, поражало ее болѣе болѣзненно, чѣмъ всѣ ужасы, представлявшіеся глазамъ ея. Она ясно почувствовала, какая громадная разница — увлечься великодушнымъ порывомъ подъ вліяніемъ живого разсказа о бѣдствіяхъ, индѣйской женщины и стоять лицомъ къ лицу съ самымъ фактомъ этого бѣдствія въ уединеніи женскихъ покоевъ дворца Раторы.

Въ это время Тарвинъ знакомился со всѣмъ окружающимъ по своей собственной системѣ. Онъ руководствовался тѣмъ правиломъ, что чѣмъ важнѣе получаемыя свѣдѣнія, тѣмъ подробнѣе слѣдуетъ на нихъ останавливаться, важнымъ же считалъ все то, что имѣло прямое, хоти не всегда очевидное отношеніе къ Наулакѣ.

Ему позволяли свободно ходить по королевскимъ садамъ, гдѣ безчисленное множество садовниковъ, рѣдко получавшихъ жалованье, боролись противъ губительнаго зноя пустыни съ помощью мѣховъ, воды и колодцовъ.

Его охотно пускали въ конюшни магараджи, гдѣ каждую ночь проводили въ стойлахъ до 800 лошадей; ему позволяли смотрѣть какъ каждое утро выводили этихъ лошадей на прогулку по 400 за разъ, и какъ онѣ бѣгали по двору, поднимая облака пыли. По всѣмъ внѣшнимъ дворамъ дворца онъ безпрепятственно ходилъ, куда хотѣлъ, онъ смотрѣлъ, какъ снаряжали слоновъ для парадныхъ выѣздовъ магараджи, смѣялся съ часовыми, переворачивалъ странное орудіе, имѣвшее видъ не то дракона, не то змѣи, изобрѣтеніе туземныхъ артиллеристовъ, мечтавшихъ создать свою восточную митральезу. Но Кэтъ могла ходить туда, куда доступъ ему былъ закрытъ. Онъ зналъ, что жизнь бѣлой женщины такъ же безопасна въ Раторѣ, какъ и въ Топазѣ; но въ первый же день, когда она безъ всякой тревоги и сомнѣній исчезла за занавѣсью двери, ведущей въ женскія комнаты дворца, онъ почувствовалъ, что рука его инстинктивно хватается за рукоятку револьвера.

Магараджа былъ хорошимъ пріятелемъ и недурнымъ партнеромъ въ пакизи; но, сидя противъ него полчаса спустя, Тарвинъ раздумывалъ, что не посовѣтуетъ никому принять на страхъ его жизнь, если что нибудь случится съ его милой, пока она скрывается въ этихъ таинственныхъ комнатахъ, изъ которыхъ никакого звука не доходило до внѣшняго міра, кромѣ постояннаго шопота и шороха. Когда Кэтъ вышла оттуда съ маленькимъ магараджей Кенваромъ, цѣплявшимся за ея руку, лицо ея было блѣдно и испуганно, на глазахъ блестѣли слезы негодованія. Она все видѣла.

Тарвинъ бросился къ ней, но она оттолкнула его повелительнымъ жестомъ и поспѣшила къ миссисъ Эстесъ.

Тарвину почувствовалось, какъ будто въ эту минуту она грубо вырвала его изъ своей жизни. Въ этотъ же вечеръ магараджа Кенваръ встрѣтилъ его на верандѣ гостинницы; онъ ходилъ взадъ и впередъ и почти жалѣлъ, что не убилъ магараджу за тотъ взглядъ, который, изъ-за него, получилъ отъ Кэтъ. Какъ онъ благодарилъ Бога, что находился здѣсь, могъ наблюдать за ней, охранять ее, а въ случаѣ надобности, увезти ее, увезти даже насильно. Дрожь охватывала его, когда онъ воображалъ, какъ бы она жила здѣсь одна подъ охраною только миссисъ Эстесъ.

— Я привезъ вотъ это для Кэтъ, — сказалъ мальчикъ, осторожно вылѣзая изъ экипажа со сверткомъ, который онъ держалъ обѣими руками. — Поѣдемъ со мною къ ней.

Тарвинъ тотчасъ же спустился съ лѣстницы, и они поѣхали къ дому миссіи.

— Всѣ у меня во дворцѣ говорятъ, — сказалъ мальчикъ дорогой, — что Кэтъ ваша.

— Я очень радъ, что они это понимаютъ, — сердито пробормоталъ про себя Тарвинъ. — Что это вы ей везете? — громко спросилъ онъ магараджу, дотрагиваясь до свертка.

— Это отъ моей матери, отъ королевы — отъ настоящей королевы, понимаете, потому что я вѣдь принцъ. Она мнѣ еще велѣла ей сказать одну вещь, только этого я не могу говорить вамъ, — и онъ началъ по дѣтски шептать, чтобы не забыть слова матери.

Кэтъ была на верандѣ, когда они пріѣхали, и лицо ея нѣсколько прояснилось при видѣ мальчика.

— Велите моимъ гвардейцамъ стоять около сада и не входить въ него. Поѣзжайте и ждите на дорогѣ.

Экипажъ и солдаты отъѣхали. Мальчикъ, все еще держа Тарвина за руку, протянулъ свертокъ Кэтъ.

— Это отъ моей матери, — сказалъ онъ. — Вы ее видѣли. Этотъ человѣкъ можетъ не уходить. Онъ, — мальчикъ нѣсколько замялся, — онъ вашъ возлюбленный, вѣдь правда? Вашъ языкъ — и его языкъ.

Кэтъ покраснѣла, но не стала опровергать словъ ребенка. Что могла она ему объяснить?

— Прежде всего я долженъ вамъ сказать вотъ это, — продолжалъ онъ, — сказать такъ, чтобы вы меня поняли. — Онъ заговорилъ нетвердымъ голосомъ, очевидно, переводя съ мѣстнаго нарѣчія, при чемъ выпрямился во весь ростъ и отбросилъ со лба изумрудную кисть. — Моя мать-королева — настоящая королева — сказала: «Я три мѣсяца сидѣла за этой работой. Я вамъ даю ее, потому что я видѣла ваше лицо. То, что было сработано, можетъ быть уничтожено противъ нашего желанія, и руки злыхъ геніевъ вѣчно заняты уничтоженіемъ. Ради боговъ, берегите его, чтобы злой геній не уничтожилъ того, что я сдѣлала, такъ какъ въ этомъ моя жизнь и моя душа. Берегите мою работу, которую я вамъ посылаю, — платье, которое было девять лѣтъ на ткацкомъ станкѣ».

— Я знаю по англійски больше, чѣмъ мать, — сказалъ мальчикъ своимъ обыкновеннымъ голосомъ.

Кэтъ развернула свертокъ и вынула толстую желтую съ чернымъ блузу, обшитую ярко-красною бахрамой, грубо сотканной. Такого рода работами королевы Гокраль Ситаруна обыкновенно наполняютъ свои досуги.

— Это все, — сказалъ мальчикъ. Но онъ видимо не хотѣлъ уходить. Судорога сдавила горло Кэтъ, пока она развертывала жалкій подарокъ. Видя, что на него не обращаютъ вниманія, мальчикъ, продолжая крѣпко держать за руку Тарвина, снова повторилъ отъ слова до слова порученіе матери.

— Передайте, что я очень, очень благодарна, — сказала Кэтъ въ недоумѣніи и не вполнѣ владѣя своимъ голосомъ.

— Не такой долженъ быть отвѣтъ, — сказалъ мальчикъ и съ умоляющимъ видомъ обратился къ своему высокому другу, англичанину.

Тарвину пришли въ голову разсказы и сплетни приказчиковъ въ верандѣ гостинницы.

Онъ подошелъ къ Кэтъ, положилъ ей руку на плечо и прошепталъ быстро:

— Развѣ вы не догадываетесь? Платье, которое девять лѣтъ было на ткацкомъ станкѣ — это мальчикъ.

— Но что же я могу сдѣлать?! — съ удивленіемъ вскричала Кэтъ.

— Смотрѣть за нимъ. Беречь его. Вы искусны во многихъ вещахъ. Ситабхаѣ нужна его жизнь. Смотрите, чтобы у нея ее не взяли.

Кэтъ начинала понимать. Все было возможно въ этомъ дворцѣ, даже убійство ребенка. Она уже замѣтила, какая господствуетъ ненависть между бездѣтными королевами и королевами-матерями. Магараджа Кенваръ стоялъ неподвижно въ сумеркахъ угасавшаго дня, сверкая алмазами своей драгоцѣнной одежды.

— Повторить еще разъ? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, дитя мое! Нѣтъ! — вскричала Кэтъ, бросаясь на колѣни передъ нимъ и прижимая его маленькую фигурку къ своей груди, съ внезапнымъ приливомъ нѣжности и состраданія. — О, Никъ! Что вамъ дѣлать въ этой ужасной странѣ? — Она начала плакать.

— А! — сказалъ магараджа совершенно спокойно, — мнѣ приказано уйти, когда я увижу, что вы заплакали. — Онъ позвалъ экипажъ и солдатъ и уѣхалъ, оставивъ жалкую блузу на полу.

Кэтъ рыдала. Ни мисиссъ Эстесъ, ни ея мужа не было дома. Словечко «намъ», произнесенное ею, наполнило сердце Тарвина восторгомъ. Онъ остановился передъ ней, заключилъ ее въ объятія, и Кэтъ не разсердилась на него.

— Мы будемъ вмѣстѣ бороться, моя дѣвочка, — прошепталъ онъ, когда ея головка склонилась къ его плечу.

X.

Ты знаешь тѣ стократъ опасные швы, когда ты покрываешь цвѣтами и украшеніями своихъ домашнихъ боговъ, чтобы вымолить ихъ помощь; ты знаешь ту ветхую, полусгнившую постель, на которой лежитъ твоя дочь; ты знаешь ту грязную «женскую» комнату, ту каморку, гдѣ она умираетъ. Она умираетъ съ младенцемъ на рукахъ, подъ немолчный шопотъ заклинаній повивальной бабки, умираетъ не смотря на молодость, на желаніе жить, умираетъ въ этой четырежды ненавистной, комнатѣ, задыхаясь отъ жара Родильнаго Огня, обреченная, говоришь ты себѣ въ утѣшеніе, и послѣ смерти посѣщать свой домъ. Пѣсня женщины.

«Дорогой другъ! Вы поступили нехорошо, вы меня огорчили. Я знаю, что сама была слаба. Мальчикъ совсѣмъ разстроилъ меня. Но я должна дѣлать то, зачѣмъ сюда пріѣхала и, я надѣюсь, вы будете поддерживать меня, Никъ, а не мѣшать мнѣ. Пожалуйста, не приходите нѣсколько дней. Я должна собрать всѣ свои силы для того дѣла, которое мнѣ предстоитъ. Мнѣ кажется, я, дѣйствительно, могу привести здѣсь нѣкоторую пользу. Пожалуйста, оставьте меня. Кэтъ».

Тарвинъ пятьдесятъ разъ перечелъ это письмо, полученное имъ утромъ на другой день послѣ поцѣлуя на верандѣ, и каждый разъ иначе толковалъ себѣ его смыслъ. Наконецъ, одно стало ему ясно: не смотря на минутную слабость, Кэтъ рѣшила продолжать свое дѣло. Онъ до сихъ поръ не могъ побѣдить ея кроткаго упорства и, можетъ быть, лучше будетъ не возобновлять попытокъ. Конечно, пріятно было вести съ нею разговоры на верандѣ и незамѣтно слѣдить за ней, когда она ходила во дворецъ, чтобы, въ случаѣ надобности, явиться ея защитникомъ, но вѣдь онъ пріѣхалъ въ Раторъ не для того только, чтобы доказывать ей свою любовь. Топазъ, будущность котораго занимала вторую половину его сердца, хорошо зналъ это и Топазъ ждалъ прибытія трехъ компаній также нетерпѣливо, какъ Никъ ждалъ прихода Еэтъ. Дѣвушка чувствовала себя несчастной, утомленной, розочарованной, но онъ, слава Богу, былъ здѣсь и всегда могъ отвратить отъ нея слишкомъ тяжелый ударъ судьбы, а пока миссисъ Эстесъ поддержатъ ее своею дружбой и участіемъ.

Она, очевидно, уже стала пріобрѣтать вліяніе въ строго охраняемой женской половинѣ дворца, если мать магараджи Кенвара поручила ея охранѣ жизнь своего единственнаго сына; впрочемъ, кто могъ не полюбить Кэтъ, не почувствовать къ ней довѣрія? А самъ онъ, что сдѣлалъ онъ за это время для Топаза? Ничего, --развѣ только, — онъ посмотрѣлъ въ сторону города, — что онъ игралъ съ магараджей въ пакизи.

Солнце только-что взошло и зданіе гостинницы отбрасывало длинную тѣнь прямо вередъ нимъ. Приказчики торговыхъ фирмъ выходили одинъ за другимъ изъ комнатъ, смотрѣли на стѣны Ратора и проклинали его. Тарвинъ сѣлъ на лошадь и направился къ городу, чтобы засвидѣтельствовать свое почтеніе магараджѣ. Если онъ можетъ черезъ кого-нибудь добыть Наулаку, то только черезъ него; онъ тщательно наблюдалъ его, соображалъ всѣ обстоятельства и составилъ планъ, который долженъ былъ тѣсно сблизить его съ магараджей, помочь ему добыть Наулаку и во всякомъ случаѣ дать ему возможность пожить подольше въ Раторѣ. По нѣкоторымъ намекамъ полковника Нолана въ послѣдніе дни, Тарвинъ заключилъ, что этой возможности грозитъ опасность, и онъ рѣшилъ, что непремѣнно долженъ имѣть и открыто заявить какой-нибудь практическій предлогъ для своего пребыванія въ Раторѣ. Чтобы жить въ этомъ городѣ, онъ долженъ предпринять что-нибудь особенное. И онъ придумалъ нѣчто совсѣмъ особенное, что можно было начать теперь же. Въ случаѣ удачи онъ пріобрѣтетъ Наулаку, а затѣмъ — если онъ дѣйствительно такой человѣкъ, какимъ себя считаетъ, — и Кэтъ.

Подъѣзжая къ воротамъ, онъ увидѣлъ Кэтъ на лошади, одѣтую въ темное платье и выѣзжавшую вмѣстѣ съ м-съ Эстесъ изъ сада миссіи.

— Не бойтесь, дорогая, я не стану надоѣдать вамъ, — проговорилъ онъ про себя, съ улыбкой глядя на облако пыли, поднявшейся сзади нея. — Но я хотѣлъ бы звать, что заставило ее выѣхать такъ рано.

Задача, поставленная себѣ Кэтъ, не могла ограничиться облегченіемъ только тѣхъ страданій за стѣнами дворца, отъ которыхъ она, вся въ слезахъ, бѣжала къ миссисъ Эстесъ. Если подъ сѣнью трона тамъ много несчастныхъ, что же долженъ былъ терпѣть остальной народъ? Кэтъ ѣхала въ это утро осмотрѣть больницу.

— Въ больницѣ только одинъ врачъ изъ туземцевъ, — говорила ей миссисъ Эстесъ дорогой, — онъ туземецъ — это значитъ лѣнтяй.

— Какъ можетъ кто-нибудь лѣниться здѣсь? — вскричала ея спутница. Онѣ выѣзжали въ городскіе ворота и на нихъ пахнула жаркая струя удушливаго воздуха.

— Въ Раторѣ всѣ очень скоро облѣниваются, — отвѣчала миссисъ Эстесъ съ легкимъ вздохомъ; она вспомнила свѣтлыя надежды и широкіе планы своего Люсьена, давно уступившіе мѣсто тихой апатіи.

Кэтъ ѣхала на лошади съ увѣренностью западной дѣвушки, умѣющей и ѣздить верхомъ, и ходить пѣшкомъ. Ея стройная маленькая фигура выигрывала на лошади. Выраженіе рѣшимости придавало духовную красоту неправильнымъ чертамъ ея лица; щеки ея горѣли отъ сознанія, что она, наконецъ, достигла цѣли, о которой мечтала, ради которой работала два года. Когда онѣ повернули на главную улицу города, глазамъ ихъ представилась толпа народа, которая ждала у подножія лѣстницы изъ краснаго песчаника; эта лѣстница вела къ подъѣзду бѣлаго трехъ-этажнаго дома, на которомъ красовалась вывѣска: «Государственная больница». Буквы склонялись одна на другую и спускались съ каждой стороны двери.

Кэтъ показалось, что она видитъ сонъ, Когда передъ ней замелькала вся эта толпа женщинъ въ красныхъ, синихъ, желтыхъ, голубыхъ, розовыхъ и бирюзовыхъ шелковыхъ платьяхъ. Почти у каждой женщины на рукахъ былъ ребенокъ и, подъѣхавъ ближе, Кэтъ услышала гулъ жалобныхъ голосовъ. Женщины хватали ее за стремена, за ногу и протягивали къ ней своихъ дѣтей. Она взяла одного ребенка и прижала его къ груди; онъ весь горѣлъ въ лихорадкѣ.

— Будьте осторожнѣе, — замѣтила г-жа Эстесъ, — въ деревняхъ по ту сторону горъ ходитъ оспа, а здѣшній народъ не имѣетъ понятія ни о какихъ мѣрахъ предосторожности.

Кэтъ ничего не отвѣчала, она слышала только жалобы женщинъ. Высокій туземецъ съ бѣлой бородой, въ одеждѣ изъ верблюжьей шерсти и въ кожаныхъ сапогахъ, вышелъ изъ больницы, расталкивая женщинъ направо и налѣво, и низко поклонился.

— Вы, леди, новый врачъ? — спросилъ онъ. — Пожалуйте, больница готова. — Отойдите отъ миссъ саиби! — закричалъ онъ на мѣстномъ нарѣчіи, пока Кэтъ сходила съ лошади и толпа окружала ее. Миссисъ Эстесъ осталась на лошади, наблюдая эту сцену.

Одна женщина, жительница пустыни, очень высокая, съ золотистымъ цвѣтомъ кожи и пурпурными губами откинула свое покрывало, схватила Кэтъ за руку и потащила ее за собой, громко крича что-то. Глаза ея смотрѣли дико. Кэтъ послѣдовала за ней безъ сопротивленія, и когда толпа разступилась передъ ними, увидѣла верблюда, опустившагося на колѣни среди дороги. На немъ сидѣлъ мужчина худой, какъ скелетъ, бормоталъ что-то и безцѣльно щипалъ утыканное гвоздями сѣдло. Женщина выпрямилась во весь ростъ и затѣмъ, не говоря ни слова, упала на землю и обхватила руками ноги Кэтъ. Кэтъ старалась поднять ее, ея нижняя губа дрожала, а докторъ весело кричалъ съ высоты лѣстницы.

— О, это ничего. Онъ сумасшедшій, ея мужъ. Она постоянно привозитъ его сюда.

— А вы ничѣмъ ему не помогли? — спросила Кэтъ, съ неудовольствіемъ обращаясь къ нему.

— Что же я могу сдѣлать? Она не хочетъ оставить его здѣсь лечиться, а то я поставилъ бы ему мушку.

— Мушку! — прошептала Кэтъ въ ужасѣ. Ей удалось, наконецъ, схватить руки женщины и она крѣпко держала ихъ. — Скажите ей: я говорю, что его надобно оставить здѣсь, — произнесла она громко. Докторъ исполнилъ ея приказаніе. Женщина глубоко вздохнула и съ полминуты пристально смотрѣла на Кэтъ. Затѣмъ она взяла ея руку и положила на лобъ своего мужа, а сама сѣла на землю и закрылась покрываломъ.

Кэтъ, пораженная этими странными выраженіями душевныхъ ощущеній восточныхъ людей, смотрѣла на нее нѣсколько секундъ съ выраженіемъ состраданія, не признающаго различія расъ, затѣмъ нагнулась и тихонько поцѣловала ее въ лобъ.

— Снесите этого человѣка наверхъ, — приказала она; его понесли по лѣстницѣ въ больницу и жена пошла вслѣдъ за нимъ съ покорностью собаки. Дойдя до конца лѣстницы, она повернулась и что-то сказала своимъ подругамъ, стоявшимъ внизу, а онѣ отвѣчали ей всѣ за разъ, въ ихъ словахъ слышались и слезы, и смѣхъ.

— Она говоритъ, — перевелъ докторъ, — что убьетъ всякаго, кто будетъ невѣжливъ съ вами, и что она будетъ няньчить вашего сына,

Кэтъ остановилась, чтобы сказать нѣсколько словъ миссисъ Эстесъ, которая должна была ѣхать дальше въ городъ по своимъ дѣламъ; затѣмъ она вошла на лѣстницу вмѣстѣ съ докторомъ, и вотъ, только въ одномъ пунктѣ докторъ былъ силенъ; онъ успѣшно лечилъ только одну болѣзнь, весьма обычную въ той странѣ и значившуюся въ дневникѣ подъ именемъ «укусовъ звѣрей». Дровосѣки и мелкіе торговцы, которымъ приходилось путешествовать по пустыннымъ дорогамъ государства, часто подвергались нападенію тигровъ, и въ этихъ случаяхъ докторъ отбрасывалъ всю англійскую фармакопею, прибѣгалъ къ домашнимъ средствамъ, пользовавшимся извѣстностью въ сосѣднихъ деревняхъ, и творилъ чудеса. Не смотря на это, ему было заявлено, что отнынѣ въ «Государственной Больницѣ» будетъ одна начальница, приказаніямъ которой слѣдуетъ повиноваться безпрекословно, и имя этой начальницы миссъ Кэтъ Шерифъ.

Докторъ, вспомнивъ, что она лечитъ придворныхъ женщинъ, не сдѣлалъ никакого возраженія. Онъ пережилъ уже нѣсколько такихъ періодовъ реформъ и преобразованій, онъ зналъ, что его инерція и его сладкая рѣчь помогутъ ему пережить еще много другихъ. Онъ кланялся и соглашался, упреки Кэтъ пролетали мимо его головы, не задѣвая ее, а на всѣ ея вопросы и убѣжденія онъ заявлялъ:

— Эта больница получаетъ всего полтораста рупій въ мѣсяцъ изъ казенныхъ доходовъ. Какъ же можно на эти деньги достать изъ Калькутты всѣ нужныя лекарства?

— Я плачу по этому счету, — сказала Кэтъ, написавъ списокъ необходимыхъ лекарствъ и аптекарскихъ принадлежностей, — и я буду платить за все, что найду необходимымъ.

— Счетъ будетъ подписанъ мною, какъ оффиціальнымъ лицомъ? — спросилъ Дунпатъ Раи, склонивъ голову на сторону.

Не желая создавать лишнія затрудненія, Кэтъ согласилась. Она не могла торговаться за коммиссіонныя деньги, когда въ сосѣднихъ комнатахъ лежали несчастныя созданія, немытыя, безъ призора, предоставленныя во власть этого человѣка.

— Да, конечно, — рѣшительно сказала она.

И докторъ сообразилъ стоимость составленнаго ею списка и почувствовалъ, что можетъ многое перенести отъ ея руки.

Черезъ три часа Кэтъ вышла изъ больницы, изнемогая отъ усталости, голода и сильной головной боли.

XI.

Кто говоритъ съ государемъ, тотъ держитъ свою жизнь въ рукѣ.
(Индѣйская поговорка).

Тарвинъ нашелъ магараджу, еще не получившаго своей утренней порціи опіума, въ состояніи полнѣйшаго угнетенія. Нашъ Топазецъ окинулъ его лукавымъ взглядомъ, придумывая, какъ приступить къ осуществленію своего проекта.

Первыя слова магараджи помогли ему навести разговоръ на этотъ предметъ.

— Зачѣмъ вы сюда пріѣхали? — спросилъ онъ.

— Въ Раторъ? — переспросилъ Тарвинъ, съ улыбкой окидывая взоромъ весь горизонтъ.

— Да, въ Раторъ, — проворчалъ магараджа. — Сагибъ агентъ говоритъ, что вы не служите никакому правительству, и что вы сюда пріѣхали все высматривать и писать разныя выдумки обо всемъ. Зачѣмъ вы пріѣхали?

— Я пріѣхалъ изслѣдовать вашу рѣку; въ ней есть золото, — твердымъ голосомъ произнесъ онъ.

— Идите и говорите объ этомъ съ правительствомъ, — сердито отвѣчалъ раджа.

— Но вѣдь это, кажется, ваша рѣка, — весело возразилъ онъ.

— Моя! Въ этомъ государствѣ нѣтъ ничего моего. Торговцы день и ночь стоятъ у моихъ воротъ. Сагибъ агентъ не позволяетъ мнѣ брать съ нихъ налоги, какъ дѣлали мои отцы. У меня нѣтъ настоящей арміи.

— Это совершенно вѣрно, — согласился Тарвинъ про себя. — Въ одинъ прекрасный день я могу похитить всю его армію.

— Да если бы у меня и было войско, — продолжалъ магараджа, — мнѣ не съ кѣмъ сражаться. Я просто старый волкъ, у котораго выдернуты всѣ зубы. Уходите отъ меня!

Этотъ разговоръ происходилъ на мощеномъ дворѣ передъ тѣмъ крыломъ дворца, въ которомъ находились аппартаменты Ситабхаи. Магараджа сидѣлъ на сломанномъ англійскомъ креслѣ, а его конюхи проводили передъ нимъ цѣлыя вереницы осѣдланныхъ и взнузданныхъ коней, надѣясь, что его величество выберетъ котораго-нибудь изъ нихъ для прогулки верхомъ. Утренній вѣтерокъ разносилъ по выложенному мраморомъ двору застоявшійся удушливый воздухъ дворца и наполнялъ его далеко не пріятными запахами.

Тарвинъ остановился во дворѣ, не слѣзая съ лошади, и сидѣлъ перекинувъ правую ногу за луку сѣдла. Онъ уже не разъ видалъ, какое дѣйствіе производитъ опіумъ на магараджу. Слуга подходилъ, держа небольшую мѣдную чашечку съ опіумомъ и водою. Магараджа съ гримасой проглотилъ снадобье, вытеръ послѣднія капли бурой жидкости съ усовъ и бороды и снова упалъ въ кресло, глядя передъ собой безсмысленными глазами. Прошло нѣсколько минутъ, и онъ вскочилъ на ноги, бодрый, улыбающійся.

— Вы здѣсь, сагибъ? — сказалъ онъ. — Ну, конечно, здѣсь, иначе мнѣ не было бы такъ весело. Хотите ѣхать кататься сегодня утромъ?

— Я къ вашимъ услугамъ.

— Ну, такъ мы велимъ осѣдлать факсгальскаго жеребца. Онъ навѣрное сброситъ васъ!

— Очень хорошо, — спокойно отвѣчалъ Тарвинъ.

— А я поѣду на своей кобылѣ Кучъ. Выѣдемъ прежде, чѣмъ придетъ сагибъ агентъ, — сказалъ магараджа.

Во дворѣ раздались звуки охотничьяго рога и топотъ копытъ лошадей, отводимыхъ въ конюшню, а конюхи побѣжали сѣдлать коней.

Магараджа Кэнваръ сбѣжалъ съ лѣстницы и бросился къ отцу, который взялъ его на руки и нѣжно ласкалъ.

— Зачѣмъ ты пришелъ сюда, Лальи? — спрашивалъ магараджа. — «Лальи», «Любимый», это было прозвище, которымъ обыкновенно называли принца во дворцѣ.

— Я пришелъ дѣлать смотръ моей гвардіи, отецъ, мнѣ выдали изъ арсенала очень дурныя сѣдла для моего полка. У Джейсинга сѣдло связано веревками, а Джейсингъ самый лучшій изъ моихъ солдатъ, и, кромѣ того, онъ разсказываетъ очень интересныя исторіи, — прибавилъ мальчикъ, дружески кивая Тарвину.

— Хе, хе! ты не лучше другихъ, — сказалъ король. — Всякій чего-нибудь проситъ у казны. Ну, что же тебѣ нужно?

Мальчикъ сложилъ ручки съ умоляющимъ видомъ, а затѣмъ смѣло взялъ отца за конецъ его огромной бороды; которая по райпутской модѣ была зачесана за уши.

— Мнѣ ничего, только десять новыхъ сѣделъ, — сказалъ онъ. — Они лежатъ въ большой кладовой. Я ихъ видѣлъ. Но смотритель лошадей говоритъ, что я долженъ спросить, позволенія короля.

Лицо магараджи омрачилось, и онъ произнесъ энергичное проклятіе.

— Король ныньче рабъ и слуга, — проворчалъ онъ, — слуга сагиба агента и этого женоподобнаго англійскаго райя; но, клянусь Индуромъ! сынъ короля во всякомъ случая королевскій сынъ. какое право имѣетъ Сарунъ Сингъ не давать тебѣ, что ты хочешь, принцъ?

— Я сказалъ ему, — отвѣчалъ магараджа Кэнваръ, — что отецъ будетъ недоволенъ. Больше этого я ничего во могъ сказать, потому что я былъ не совсѣмъ здоровъ и потомъ, ты знаешь, — мальчикъ опустилъ свою головку, закутанную въ чалму, — я вѣдь еще ребенокъ. Значитъ, мнѣ можно взять сѣдла?..

Тарвинъ, не понимавшій ни одного слова изъ всего этого разговора, сидѣлъ спокойно на своемъ пони и улыбался своему другу магараджѣ. При началѣ разговора на дворѣ господствовала полная тишина, такая тишина, что онъ слышалъ воркованье голубей на крышѣ на 150 ф. надъ его головой. Но теперь всѣ четыре стѣны, окружавшія дворъ, ожили, проснулись, насторожились. Онъ слышалъ затаенное дыханіе, шелестъ драпировокъ, тихій скрипъ ставень, осторожно отворяемыхъ изнутри. До него долеталъ тяжелый запахъ мускуса и жасмина, и онъ, не поворачивая головы, догадался, что Ситабхаи и ея женщины слѣдятъ за всѣмъ, что происходить на дворѣ. Но ни король, — ни принцъ не замѣчали этого. Магараджа Кеиваръ очень гордился тѣми знаніями въ англійскомъ языкѣ, какія пріобрѣталъ у миссисъ Эстесъ, и король также сильно интересовался его успѣхами. Чтобы Тарвинъ могъ понимать его, принцъ началъ говорить по англійски, причемъ произносилъ слова медленно и раздѣльно, чтобы и отецъ могъ понять ихъ.

— Это новые стихи, которые я выучилъ только вчера, — сказалъ онъ.

— Не говорится ли тамъ чего-нибудь объ ихъ богахъ? — подозрительно опросилъ магараджа. — Помни, что ты райпутъ!

— Нѣтъ, о, нѣтъ! — вскричалъ принцъ: — это просто англійскіе стихи, и я очень скоро выучилъ ихъ.

— Ну, скажи мнѣ ихъ. Черезъ нѣсколько лѣтъ ты сдѣлаешься ученымъ, поступишь въ англійскую коллегію и будешь носить длинный черный мундиръ.

Мальчикъ заговорилъ на мѣстномъ нарѣчіи.

— Знамя нашего государства имѣетъ пять цвѣтовъ, — сказалъ онъ, — я прежде буду сражаться въ защиту его, а потомъ, можетъ быть, сдѣлаюсь англичаниномъ.

— Теперь ужъ никто не ходитъ на войну, мой мальчикъ; но скажи мнѣ свои стихи.

Сдержанный шорохъ среди сотни невидимыхъ свидѣтелей, усилился. Тарвинъ сидѣлъ, подперевъ голову рукой, а принцъ сошелъ съ колѣнъ отца, заложилъ руки за спину и проговорилъ безъ остановокъ и безъ всякаго выраженія:

«Тигръ, тигръ, чьи глаза горятъ темной ночью въ лѣсной чашѣ, какая безсмертная рука, какой безсмертный глазъ создали тебя, съ твоей ужасающей красотой? Когда сердце твое начало биться, какая страшная рука создала твою страшную лапу?»

— Тамъ дальше я забылъ, — продолжалъ онъ, — а кончается такъ: «Неужели тотъ, кто создалъ ягненка, создалъ и тебя?»

— Я выучился очень скоро. — И онъ началъ апплодировать самъ себѣ, въ чемъ его поддержалъ и Тарвинъ.

— Я не понимаю; но хорошо знать по-англійски. Вотъ твой другъ, что сидитъ здѣсь, такъ говорить по-англійски, какъ я прежде никогда не слыхалъ, — сказалъ магараджа на мѣстномъ нарѣчіи.

— Да, — отвѣчалъ принцъ. — Но онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, говоритъ и лицомъ, и руками, — такъ. Я всегда смѣюсь, когда его слышу, самъ не знаю о чемъ. Полковникъ сагибъ Ноланъ говоритъ точно буйволъ, не раскрывая рта. Я никогда не могу разобрать, сердится онъ или радуется. Но, отецъ, зачѣмъ сагибъ Тарвинъ пріѣхалъ сюда?

— Мы ѣдемъ кататься вмѣстѣ, — отвѣчалъ король, — когда мы вернемся, я, можетъ быть, разскажу тебѣ. Что говорятъ о немъ твои люди?

— Они говорятъ, что это человѣкъ съ чистымъ сердцемъ, и онъ всегда такъ ласковъ со мной.

— Говорилъ онъ тебѣ что-нибудь обо мнѣ?

— Нѣтъ, ничего. Но я увѣренъ, что онъ добрый человѣкъ. Посмотри, вонъ онъ смѣется!

Тарвинъ, насторожившій уши, когда услышалъ свое имя, усѣлся удобнѣе на сѣдлѣ и подобралъ повода, чтобы показать королю, что пора отправляться въ путь.

Конюхи вывели высокаго, длиннохвостаго чистокровнаго англійскаго жеребца и сухопарую кобылу мышинаго цвѣта.

Магараджа всталъ.

— Поди къ Сарунъ Сингу и возьми сѣдла, принцъ, — сказалъ онъ.

— Что вы намѣрены дѣлать сегодня, молодой человѣкъ? — спросилъ Тарвинъ.

— Я пойду и возьму новыя сѣдла, — отвѣчалъ мальчикъ, — а потомъ приду сюда и буду играть здѣсь съ сыномъ перваго министра.

Шорохъ за ставнями снова усилился подобно шипѣнью скрытой змѣи. Очевидно, кто-то понималъ слова мальчика.

— Увидитесь вы сегодня съ миссъ Катъ?

— Нѣтъ, сегодня у меня праздникъ, я не поѣду къ миссисъ Эстесъ.

Король обернулся къ Тарвину и проговорилъ шопотомъ;

— Развѣ ему надо каждый день видѣться съ этой леди-докторомъ? Всѣ вокругъ меня лгутъ, въ надеждѣ добиться моей милости; даже полковникъ Ноланъ говоритъ, что ребенокъ вполнѣ здоровъ. Окажите мнѣ правду. Онъ мой первый сынъ.

— Онъ не совсѣмъ здоровъ, — спокойно отвѣчалъ Тарвинъ. — Можетъ быть, было бы недурно, если бы миссъ Шерифъ повидала его сегодня утромъ. Знаете, вы ничего не потеряете, если будете смотрѣть въ оба.

— Я васъ не понимаю, — сказалъ король, — но все-таки сходи сегодня въ миссію, сынъ ной!

— Я хочу придти сюда и играть, — съ живостью возразилъ принцъ.

— Вы еще не знаете, какую игру приготовила для васъ миссъ Шерифъ, — сказалъ Тарвинъ.

— А какую? — нетерпѣливо спросилъ магараджа.

— У васъ есть экипажъ и десять человѣкъ конвоя, — отвѣчалъ Тарвинъ, — съѣздите къ ней и вы узнаете.

Онъ вынулъ изъ кармана письмо съ американской почтовой маркой и на конвертѣ нацарапать Кэтъ записку слѣдующаго содержанія:

«Удержите у себя мальчика на сегодняшній день. Я видѣлъ утромъ очень подозрительные симптомы. Придумайте ему какое-нибудь занятіе; устройте ему игры; постарайтесь не пускать его во дворецъ. Я получилъ вашу записку. Очень хорошо. Я васъ понялъ».

Онъ подозвалъ къ себѣ магараджу Кэнвара и передалъ ему записку.

— Отдайте это миссъ Кэтъ, какъ умный молодой человѣкъ, и скажите ей, что это отъ меня, — сказалъ онъ.

— Мой сынъ не слуга, — сердито проговорилъ король.

— Вашъ сынъ не совсѣмъ здоровъ, и я, кажется, первый говорю вамъ правду на счетъ него, — сказалъ Тарвинъ. — Тихонько, не подходите такъ близко къ этому жеребцу.

Англійскій жеребецъ, котораго держали конюхи, горячился.

— Онъ васъ сброситъ, — съ волненіемъ вскричалъ магараджа Кэнваръ: — онъ сбрасываетъ всѣхъ конюховъ.

Въ эту минуту среди тишины двора ясно послышался три раза повторенный ударъ въ ставню.

Одинъ изъ конюховъ проворно перешелъ на другую сторону брыкавшагося жеребца. Тарвинъ сунулъ ногу въ стремя, чтобы вскочить на лошадь, но въ эту минуту сѣдло свернулось на сторону. Человѣкъ, державшій жеребца въ поводу, отпустилъ его, и Тарвинъ едва успѣлъ освободить ногу изъ стремени, какъ лошадь помчалась впередъ.

— Я видалъ болѣе хитрые способы убивалъ людей, — спокойно сказалъ онъ. — Приведите-ка пріятеля назадъ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ одному изъ конюховъ, и, когда жеребецъ былъ снова приведенъ къ нему, онъ подтянулъ его сѣдло такъ крѣпко, какъ его никогда не подтягивали.

— Отлично, — сказалъ онъ и вскочилъ на сѣдло въ ту минуту, когда король выѣзжалъ со двора. Жеребецъ взвился на дыбы, тяжело опустился на переднія ноги и сильно горячился. Тарвинъ сидѣлъ крѣпко на сѣдлѣ и спокойно сказалъ мальчику, который слѣдилъ за всѣми его движеніями.

— Поѣзжайте скорѣй, магараджа! Не оставайтесь здѣсь. Мнѣ хочется, чтобы вы при мнѣ отправились въ миссъ Кэтъ.

Мальчикъ повиновался, съ сожалѣніемъ поглядывая на бѣсившуюся лошадь.

Между тѣмъ жеребецъ употреблялъ всѣ усилія, чтобы сбросить всадника. Онъ не соглашался выѣхать со двора, хотя Тарвинъ убѣждалъ его ударами хлыста, сначала позади сѣдла, а затѣмъ между ушей. Привыкшій къ тому, что конюхи падали съ сѣдла при первомъ знакѣ неповиновенія, жеребецъ пришелъ въ ярость. Онъ круто повернулъ, пролетѣлъ черезъ ворота, взвился на дыбы и полетѣлъ вслѣдъ за кобылой магараджи. Очутившись въ открытомъ полѣ, среди песчаной равнины, онъ почувствовалъ, что это поприще достойно его. Тарвинъ тоже находилъ, что здѣсь ему удобнѣе вести борьбу.

Магаражда, въ молодости считавшійся хорошимъ наѣздникомъ въ своей странѣ, отличающейся лучшими наѣздниками въ свѣтѣ, повернулся за сѣдлѣ и съ интересомъ слѣдилъ за нимъ.

— Вы ѣздите, какъ настоящій раджпутанъ, — закричалъ онъ, когда Тарвинъ промчался мимо него. — Направьте его прямо въ открытое поле.

— Онъ долженъ прежде узнать, кто хозяинъ, — отвѣчалъ Тарвинъ, заставляя жеребца повернуть назадъ.

— Шабашъ! Шабашъ! Отлично! Превосходно! — закричалъ магараджа, видя, какъ жеребецъ покорился всаднику. — Сагибъ Тарвинъ, я васъ сдѣлаю полковникомъ моей регулярной кавалеріи.

— Десять милліоновъ нерегулярныхъ чертей! — довольно невѣжливо вскричалъ Тарвинъ: — назадъ скотина, назадъ!

Туго натянутый мундштукъ заставилъ лошадь опустить голову на взмыленную грудъ; но прежде чѣмъ повиноваться его приказанію, она начала капризно бить передней ногой, напоминая ему его собственную верховую лошадь.

— Бьетъ обѣими ногами и шею также вытягиваетъ, — весело думалъ онъ, и ему казалось, что онъ снова очутился въ Топазѣ.

— Маро! Маро! — кричалъ король: — бейте хорошенько, бейте сильнѣе!

— Ничего, пусть онъ немного порѣзвится, — весело отвѣчалъ Тарвинъ: — мнѣ это нравится.

Когда жеребецъ усталъ наконецъ, ему пришлось вернуться назадъ.

— Ну, теперь онъ пойдетъ хорошо, — сказалъ Тарвинъ и поѣхалъ рысью, рядомъ съ магараджею.

— Въ этой рѣкѣ у васъ много золота, — сказалъ онъ послѣ короткаго молчанія, какъ бы продолжая начатый разговоръ.

— Когда я былъ молодымъ человѣкомъ, я охотился здѣсь на свиней. Весной мы били ихъ саблями. Это было прежде, до прихода англичанъ. Вонъ на тѣхъ камняхъ я сломалъ себѣ ключицу.

— Много золота, сагибъ магараджа. Какъ вы думаете добывать его?

Тарвинъ зналъ, что король склоненъ къ болтливости и не намѣревался поощрять его.

— Почемъ я знаю, — равнодушно отвѣчалъ король: — спрашивайте сагиба-агента.

— Но постойте, кто же правитель здѣшняго государства, — вы или полковникъ Ноланъ?

— Вы знаете, — отвѣчалъ магараджа. — Вы видѣли.

Онъ указалъ на сѣверъ и на югъ.

— Тамъ, — сказалъ онъ, — одна линія желѣзной дороги, а тутъ другая. Я точно козелъ между двумя волками.

— Но, во всякомъ случаѣ, страна, лежащая между этими желѣзными дорогами, принадлежитъ вамъ. Вы можете съ ней дѣлать, что хотите.

Они отъѣхали мили на двѣ, на три отъ города и ѣхали по берегу рѣки Амета; ноги ихъ лошадей вязли по щиколки въ мягкомъ пескѣ. Король смотрѣлъ на блестящія лужицы воды, на кочки, поросшія тростникомъ и на болѣе отдаленный рядъ гранитныхъ холмовъ, откуда Аметъ бралъ свое начало. Видъ окружающей пустыни не могъ веселить его сердце.

— Да, я правитель всей этой страны, — сказалъ онъ: — но смотрите, четверть всѣхъ моихъ доходовъ поглощается тѣми, кто ихъ собираетъ; четверть остается за этими чернокожими вожаками верблюдовъ, которые пріѣзжаютъ изъ страны песку и не хотятъ платить; четверть я, пожалуй, получаю; а тѣ, кто долженъ платить послѣднюю четверть, не знаютъ, кому отдавать деньги. Да, нечего сказать, я очень богатый король!

— Но во всякомъ случаѣ, какъ вы ни разсуждайте, эта рѣка можетъ утроить ваши доходы.

Магараджа пристально посмотрѣлъ на Тарвина.

— А что скажетъ правительство? — спросилъ онъ.

— Не думаю, чтобы англійское правительство стало мѣшаться въ это дѣло. Вѣдь вы же могли устроить плантацію апельсиновъ и обвести ее каналами. (По глазамъ его величества видно было, что онъ начинаетъ соображать). Работы на рѣкѣ будутъ гораздо легче. Вы уже пробовали промывать здѣсь золото, не правда ли?

— Да, какъ-то одинъ разъ лѣтомъ въ рѣкѣ велись небольшія работы. У меня въ тюрьмахъ набралось слишкомъ много преступниковъ, и я боялся возстанія. Но это было не интересно. Ничего нельзя было разглядѣть, кромѣ этихъ черныхъ собакъ, которыя рылись въ пескѣ. Въ тотъ самый годъ мой гнѣдой пони взялъ мнѣ на скачкахъ призъ, золотой кубокъ.

Тарвинъ досадливо щелкнулъ пальцами. Стоитъ ли говорить о дѣлахъ съ этимъ разслабленнымъ человѣкомъ, который за возможность поглядѣть на что-нибудь интересное готовъ продать остатокъ своей души, еще уцѣлѣвшій отъ дѣйствія опіума? Онъ, впрочемъ, скоро оправился.

— Да, конечно, такого рода работы нисколько не интересны. Вамъ нужно устроить запруду около Гунжы.

— Около холмовъ?

— Да.

— Никто никогда не дѣлалъ запрудъ за Аметѣ, — сказалъ король. — Онъ вытекаетъ изъ земли и впадаетъ въ землю; во время дождей онъ бываетъ шириной съ Индъ.

— Мы постараемся, чтобы все его дно было на виду, прежде чѣмъ начнутся дожди, все дно на пространствѣ двѣнадцати миль, — сказалъ Тарвинъ, внимательно наблюдая, какое дѣйствіе произведутъ его слова на собесѣдника.

— Никто никогда не дѣлалъ запрудъ на Аметѣ, — произнесъ тотъ невозмутимымъ голосомъ.

— Никто никогда не пробовалъ. Дайте мнѣ сколько нужно рабочихъ, и я устрою запруду на Аметѣ.

— Куда же уйдетъ вода? — спросилъ король.

— Я отведу ее въ другую сторону, какъ вы отвели воду въ каналъ около апельсинной плантаціи.

— Ахъ! Тогда полковникъ Ноланъ говорилъ со мной точно съ ребенкомъ.

— Вы сами знаете, отчего это было, сагибъ магараджа, — спокойно проговорилъ Тарвинъ.

Король былъ пораженъ этою дерзостью. Онъ зналъ, что всѣ тайны его домашней жизни служатъ темой разговоровъ въ городѣ, такъ какъ нельзя заставить молчать 300 женщинъ; но онъ не ожидалъ, что на подобныя тайны станетъ такъ откровенно намекать этотъ непочтительный чужеземецъ, не то англичанинъ, не то нѣтъ.

— Полковникъ Ноланъ на этотъ разъ ничего не скажетъ, — продолжалъ Тарвинъ. — Тѣмъ болѣе, что это послужитъ на пользу вашему народу.

— Мой народъ и его народъ, — сказалъ король.

Дѣйствіе опіума на его организмъ прекращалось, и голова его опустилась на грудь.

— Въ такомъ случаѣ, я начну завтра, — сказалъ Тарвинъ. — Это будетъ интересно. Я долженъ отыскать мѣсто, на которомъ всего удобнѣе запрудить рѣку, и, я надѣюсь, вы можете отпустить мнѣ для работы нѣсколько сотъ преступниковъ.

— Но зачѣмъ вы вообще пріѣхали къ намъ? — спросилъ король. — Неужели затѣмъ, чтобы запрудить мои рѣки и перевернуть вверхъ дномъ мое королевство?

— Затѣмъ, что вамъ полезно смѣяться, сагибъ магараджа. Вы это знаете такъ же хорошо, какъ я. Я буду играть съ вами въ пакизи каждый вечеръ, пока вы не устанете, и это, надобно сознаться, рѣдкое счастье въ здѣшнихъ мѣстахъ.

— Правду ли вы говорили о магараджѣ Кэнварѣ? Правда ли, что онъ нездоровъ?

— Я вамъ говорилъ, что онъ не крѣпкаго здоровья, но у него нѣтъ никакой болѣзни, которую миссъ Шерифъ не могла бы вылечить.

— Это правда? — спросятъ король. — Помните, — онъ долженъ наслѣдовать престолъ послѣ меня.

— Я хорошо знаю миссъ Шерифъ. Я увѣренъ, что съ ея помощью онъ доживетъ до того, что взойдетъ на престолъ. Не тревожьтесь, сагибъ магараджа.

— Вы съ ней большіе друзья? — продолжалъ допрашивать его собесѣдникъ. — Вы оба пріѣхали изъ одной страны?

— Да, — подтвердилъ Тарвинъ: — даже изъ одного города.

— Разскажите мнѣ, что это за городъ, — съ любопытствомъ спросилъ король.

Тарвинъ тотчасъ же принялся разсказывать ему длинно, подробно, слегка прикрашивая дѣйствительность, и, въ пылу любви и восхищенія своимъ городомъ, забывая, что король понимаетъ не болѣе одного слова изъ десяти въ его краснорѣчивомъ описаніи. На половинѣ разсказа король прервалъ его.

— Если тамъ было такъ хорошо, зачѣмъ же вы уѣхали оттуда?

— Я пріѣхалъ, чтобы посмотрѣть на васъ, — не задумываясь отвѣчалъ Тарвинъ: — я слышалъ о васъ тамъ.

— Значитъ, мои поэты правду мнѣ поютъ, будто моя слава, извѣстна во всѣхъ четырехъ концахъ земли? Я наложу золотомъ полный ротъ Буссанть Рао, если это вѣрно.

— Клянусь вамъ жизнью. И, не смотря на это, вы все-таки хотите, чтобы я уѣхалъ прочь? Скажите только слово! — Тарвинъ сдѣлалъ видъ, что хочетъ повернуть лошадь.

Магараджа сидѣлъ нѣсколько минутъ молча, погруженный въ размышленіе; затѣмъ онъ заговорилъ медленно и раздѣльно, чтобы Тарвинъ могъ понять каждое его слово.

— Я ненавижу всѣхъ англичанъ, — сказалъ онъ. — У нихъ совсѣмъ другіе обычаи, не наши, и они всегда поднимаютъ такую исторію, если надобно убить человѣка. У васъ также другіе обычаи, не наши; но вы не поднимете исторій и вы другъ леди докторши.

— Да, и надѣюсь, я также другъ магараджи Кенвара, — сказалъ Тарвинъ.

— Вы ему вѣрный другъ? — спросилъ король, пристально глядя на него.

— Совершенно вѣрный. Я бы хотѣлъ видѣть человѣка, который осмѣлится поднять руку на этого мальчика. Онъ исчезнетъ, король, его не будетъ, онъ перестанетъ существовать. Я его выброшу изъ Гокрала Ситаруна.

— Я видѣлъ, какъ вы прострѣлили рупію. Сдѣлайте-ка это еще разъ.

Не думая о томъ, на какой лошади сидитъ, Тарвинъ вынулъ револьверъ, подбросилъ въ воздухъ монету и выстрѣлилъ. Монета упала сзади нихъ, — на этотъ разъ новая — прострѣленная ровно посрединѣ. Жеребецъ бѣшено бросился впередъ, кобыла отскочила въ сторону. Сзади нихъ послышался топотъ копытъ. Свита короля, почтительно слѣдовавшая за ними на разстояніи четверти мили, подъѣзжала къ нимъ на полныхъ рысяхъ съ вытянутыми копьями. Король засмѣялся полупрезрительно.

— Они думаютъ, что вы меня застрѣлили; — сказалъ онъ; — если я ихъ не остановлю, они убьютъ васъ. Остановить ихъ?

Тарвинъ выставилъ нижнюю губу, что было его обычной гримасой, повернулъ лошадь и ждалъ, не говоря ни слова, сложивъ руки на лукѣ сѣдла. Отрядъ подвигался нестройной толпой, солдаты наклонясь къ лукѣ сѣдла, а начальникъ отряда размахивая длинною прямою раджпутской саблей. Тарвинъ скорѣй чувствовалъ, чѣмъ видѣлъ убійственныя копья, направленныя на грудь его лошади. Король отъѣхалъ на нѣсколько шаговъ и внимательно наблюдалъ за нимъ. Въ ту минуту, когда смерть такъ близко грозила ему, Тарвинъ подумалъ, что лучше имѣть дѣло съ какимъ угодно предпринимателемъ, только не съ магараджей.

Но вотъ его величество издалъ крикъ; и копья опустились, какъ подкошенныя, отрядъ раздѣлился и окружилъ съ обѣихъ сторонъ Тарвина, причемъ каждый солдатъ старался стать какъ можно ближе къ бѣлому человѣку.

Бѣлый человѣкъ, по прежнему, невозмутимо стоялъ впереди отряда, и король одобрительно проворчалъ что-то.

— Сдѣлали-ли бы вы тоже самое для магараджи Кэнвара? — спросилъ онъ послѣ нѣсколькихъ минуть молчанія, поворачивая свою лошадь къ Тарвину.

— Нѣтъ, — спокойно отвѣчалъ Тарвинъ, — я бы сталъ стрѣлять, прежде чѣмъ они подъѣдутъ.

— Какъ! — стрѣлять въ 50 человѣкъ?

— Нѣтъ, въ ихъ начальника. Король закачался на сѣдлѣ отъ смѣха и протянулъ руку. Начальникъ отряда подъѣхалъ къ нему.

— Оге, Пертабъ Сингъ-Джи, онъ говоритъ, что хотѣлъ застрѣлить тебя. — Затѣмъ, обращаясь къ Тарвину, прибавилъ, улыбаясь: — это мой двоюродный братъ.

Толстый раджпутскій офицеръ засмѣялся, открывая ротъ до ушей и, къ удивленію Таринна, отвѣчалъ на чистомъ англійскомъ языкѣ:

— Такъ можно поступать только съ нерегулярной конницей — убивать низшихъ офицеровъ, вы понимаете, а мы обучены по англійской системѣ, и я получаю приказанія отъ королевы. Въ германской арміи…

Тарвинъ глядѣлъ на него съ нескрываемымъ изумленіемъ.

— Но вы незнакомы съ военнымъ дѣломъ, — вѣжливо сказалъ Пертабъ Сингъ-Джи.

— Я слышалъ, какъ вы стрѣляли, и видѣлъ, что вы сдѣлали. Вы должны меня извинить. Когда выстрѣлъ раздается вблизи его величества, мы обязаны явиться.

Онъ поклонился и удалился вмѣстѣ со своимъ отрядомъ.

Солнце начинало сильно палить, и король съ Тарвиномъ повернули назадъ къ городу.

— Сколькихъ преступниковъ можете вы отдать въ мое распоряженіе? — спросилъ Тарвинъ дорогой.

— Берите хоть всѣхъ изъ моихъ тюремъ, — съ готовностью отвѣчалъ король. — Ей Богу, сагибъ, я никогда не видалъ ничего подобнаго! Я готовъ дать вамъ все, что хотите.

Тарвинъ снялъ шляпу и вытеръ лобъ.

— Хорошо, — смѣясь, сказалъ онъ, — я у васъ попрошу одну вещь, которая вамъ ничего не будетъ стоить.

Магараджа произнесъ звукъ, выражавшій сомнѣніе.

Всѣ обыкновенно просили у него такихъ вещей, которыя ему было, жаль отдать.

— Это что-то новое для меня, сагибъ Тарвинъ, — сказалъ онъ.

— Право, я не шучу. Мнѣ хочется одного только: увидѣть Наулаку. Я видѣлъ всѣ ваши государственныя драгоцѣнности, всѣ ваши золотыя кареты, а его не видѣлъ.

Магараджа молча проѣхалъ нѣсколько саженъ.

— Развѣ о немъ знаютъ въ той сторонѣ, откуда вы пріѣхали?

— Конечно. Всѣ американцы знаютъ, что это самая замѣчательная вещь въ Индіи. Это написано во всѣхъ путеводителяхъ, — смѣло заявилъ Тарвинъ.

— А въ вашихъ книгахъ сказано, гдѣ оно находится? Вѣдь англичане все знаютъ. — Магараджа смотрѣлъ прямо передъ собой и какъ будто улыбался.

— Нѣтъ, въ книгахъ только сказано, что вы знаете, гдѣ она находится, и мнѣ хотѣлось бы посмотрѣть на него.

— Вы понимаете сагибъ Тарикнъ, — задумчиво произнесъ онъ, — что это не какая-нибудь государственная драгоцѣнность, а совсѣмъ особенная, главная государственная драгоцѣнность. Это священная вещь. Не я ее охраняю, и я не могу разрѣшить вамъ видѣть ее.

Тарвинъ пріунылъ.

— Но, — продолжалъ магараджа, — если я вамъ скажу, гдѣ она находится, вы можете поѣхать туда на свой собственный страхъ, ничего не говоря правительству. Я видѣлъ, что вы не боитесь опасности, а я очень благодарный человѣкъ. Можетъ быть, священники покажутъ его вамъ, а, можетъ быть, и нѣтъ. Или, можетъ быть, вы тамъ и совсѣмъ не найдёте священниковъ. Ахъ, я забылъ; я думалъ не о томъ храмѣ. Нѣтъ, она должно быть въ Гайе-Мухѣ — въ «пасти коровы». Но тамъ нѣтъ священниковъ, и никто туда не ходитъ. Да, навѣрно, она въ «пасти коровы». А я думалъ она въ этомъ городѣ, — закончилъ магараджа. Онъ говорилъ такъ спокойно, какъ будто дѣло шло о свалившейся лошадиной подковѣ или о потерянномъ тюрбанѣ.

— Да, конечно, въ «пасти коровы», — повторилъ Тарвинъ, какъ будто и это было написано въ путеводителяхъ.

Король опять засмѣялся и затѣмъ продолжалъ;

— Ей-Богу, надобно быть очень храбрымъ человѣкомъ, чтобы ѣхать въ Гай-Муіѣ, такимъ храбрымъ, какъ вы, сагибъ Тарвинъ, — прибавилъ онъ, искоса поглядывая на своего спутника. — Ого, го! Нертабъ Сингъ-Джи не поѣхалъ бы. Нѣтъ, не поѣхалъ бы даже со всѣмъ своимъ отрядомъ, который вы побѣдили сегодня.

— Поберегите ваши похвалы къ тому времени, когда я ихъ заслужу, сагибъ магараджа, — сказалъ Тарвинъ. — Подождите, пока я устрою плотину на рѣкѣ, — Онъ нѣсколько минутъ ѣхалъ молча, какъ бы обдумывая тѣ свѣдѣнія, какія только что получилъ.

— А что вашъ городъ похожъ на нашъ? — спросилъ магараджа, указывая на Раторъ.

Тарвинъ до нѣкоторой степени побѣдилъ то презрѣніе, съ какимъ сначала смотрѣлъ на государство Гохраль Ситарунъ и на городъ Раторъ. Теперь онъ относился къ нимъ снисходительно, какъ ко всѣмъ людямъ и вещамъ, съ которыми ему приходилось жить.

— Топазъ скоро будетъ больше, — отвѣчалъ онъ.

— А когда вы тамъ жили, какое было ваше оффиціальное положеніе? — продолжалъ спрашивать магараджа.

Вмѣсто отвѣта, Тарвинъ вынулъ изъ кармана телеграмму миссисъ Мэтри и молча подалъ ее королю. Когда дѣло касалось выборовъ, симпатія даже такого пьяницы опіума, какъ этотъ раджпутъ была ему пріятна.

— Что это значитъ? — спросилъ король, и Тарвинъ въ отчаяньи махнулъ рукою.

Онъ объяснить свое отношеніе къ законодательству Штата и представилъ законодательное собраніе Колорадо, какъ одинъ изъ парламентовъ Америки. Если магараджа хочетъ знать его настоящее званіе, то его слѣдуетъ называть почтенный Николай Тарвинъ.

— Это въ родѣ тѣхъ членовъ провинціальныхъ совѣтовъ, которые пріѣзжаютъ сюда? — умозаключилъ магараджа, вспомнивъ тѣхъ сѣдоволосыхъ господъ, которые отъ времени до времени посѣщали, его и были облечены властью немного ниже вице-королевской.

— Но вы все же не будете писать этому законодательному собранію о дѣлахъ моего управленія? — подозрительно спросилъ онъ, вспоминая тѣхъ, слишкомъ любопытныхъ эмиссаровъ, которыхъ британскій парламентъ присылалъ изъ-за моря, которые сидѣли на лошадяхъ, точно мѣшки, и вели безконечные разговоры о хорошемъ управленіи, когда ему хотѣлось идти спать.

— А главное, — прибавилъ онъ съ разстановкой, когда они уже подъѣхали ко дворцу, — вѣдь вы вѣрный другъ магараджа Кэнвара? И вашъ другъ леди-докторша вылечитъ его, не правда ли?

— Мы оба за этимъ и пріѣхали! — вскричалъ Тарвинъ съ внезапнымъ порывомъ.

XII.

Это я увидѣлъ послѣ того, какъ богослуженіе было окончено, и свѣтильники погасли, и боги остались одни, зеленая ящерица ползала по камнямъ алтаря — и я убѣжалъ отъ страха чего-то, чего я не могъ видѣть, и боги запада съ презрѣніемъ глядѣли на меня. Въ Сеонеѣ.

Разставшись съ королемъ, Тарвинъ въ первую минуту всего больше хотѣлъ, пустить своего жеребца въ галопъ и отправиться тотчасъ же разъяснивать Наулаку. Подъ вліяніемъ этой мысли онъ механически подогналъ лошадь и натянулъ поводья. Быстрый ходъ лошади заставилъ его очнуться; онъ сдержалъ и себя, и своего коня.

Онъ уже освоился съ мѣстными названіями и потому не удивился, что какое-то мѣсто называется «Коровья Пасть», но его удивляло, почему король сказалъ, что сокровище находится въ «Коровьей Пасти». Надобно было разспросить объ этомъ у Эстеса.

^{; --} Эти язычники, — говорилъ онъ про себя, — способны запрятать его на дно соленаго источника или закопать въ землю. Да, именно закопать; это вполнѣ въ ихъ нравахъ. Они державъ коронные алмазы въ коробочкахъ изъ-подъ бисквитовъ и завязываютъ ихъ тесемками отъ сапоговъ. Навѣрное Наулака виситъ гдѣ-нибудь на деревѣ.

Проѣзжая къ дому миссіи, онъ съ новымъ интересомъ смотрѣлъ на унылую мѣстность, окружавшую его: ему представлялось, что подъ каждымъ возвышеніемъ почвы, подъ каждой крышей безпорядочно построеннаго города можетъ скрываться его сокровище.

Эстесъ, который перевидалъ на своемъ вѣку много достопримѣчательностей и зналъ Раджпутану такъ, какъ заключенный знаетъ каждый камень своей тюрьмы, сообщилъ Тарвину, въ отвѣтъ на его прямой вопросъ, множество свѣдѣній. Въ Индіи было нѣсколько «Пастей» всякаго рода, начиная съ «Горящей Пасти» на сѣверѣ, гдѣ изъ земли выходилъ столбъ горящаго газа, привлекавшій массы поклонниковъ, которые считали его воплощеніемъ божества, и до «Пасти Дьявола» среди какихъ-то заброшенныхъ развалинъ буддійскаго храма, въ южной части Мадраса.

«Коровья Пасть» тоже существовала за нѣсколько сотъ миль отъ ихъ города, во дворѣ одного храма въ Бенаресѣ, сильно посѣщаемаго вѣрующими; въ Раджпутапѣ была только одна «Коровья Пасть», въ древнемъ разрушенномъ городѣ.

Миссіонеръ разсказалъ длинную исторію войнъ и грабежей, тянувшихся цѣлыя сотни лѣтъ и концентрировавшихся вокругъ одного города, окруженнаго скалами и лежавшаго среди пустыни, — города, составлявшаго гордость и славу королей Мевара. Тарвинъ, не смотря на страшную скуку, терпѣливо слушалъ его — древняя исторія не представляетъ интереса для человѣка, который занятъ созданіемъ своего новаго города: а Эстесъ не скупился на подробности и разсказывалъ длинныя сказанія о томъ, какъ въ разныхъ второстепенныхъ дворцахъ тысячи раджпутанскихъ женщинъ добровольно подвергали себя сожженію, когда городъ былъ взятъ могамеданами, и король палъ подъ его развалинами, не оставивъ завоевавателю ничего, кромѣ славы побѣды. Эстесъ любилъ археологію, и ему пріятно было толковать о ней съ соотечественникомъ.

Онъ объяснилъ Тарвину, что надобно проѣхать 96 миль до желѣзнодорожной станціи Равута, затѣмъ пересѣсть въ поѣздъ, который идетъ на юго-востокъ, сдѣлать 67 миль, перейти на другую вѣтвь и ѣхать на югъ 107 миль; тогда онъ будетъ въ 4 миляхъ отъ города и увидитъ его 9-этажную башню, заслуживающую особеннаго вниманія, его громадныя стѣны и разрушенные дворцы. Все это путешествіе займетъ не менѣе двухъ дней.

Тарривъ посмотрѣлъ на карту и сразу замѣтилъ, что Эстесъ предлагаетъ ему объѣхать 3 стороны почти правильнаго квадрата, между тѣмъ, какъ линія, тонкая какъ паутина, указывала прямую дорогу отъ Ратора до Гуннаура.

— Такъ будетъ ближе, — сказалъ онъ.

— Это проселочная дорога, а вы уже испытали, каковы дороги въ здѣшней странѣ. Проѣхать 57 миль по такой дорогѣ, въ палящій зной далеко не безопасно.

Тарвинъ улыбнулся про себя. Онъ не особенно боялся зноя, который, дѣйствуя нѣсколько лѣтъ подъ-рядъ, унесъ не мало жизненныхъ силъ у его собесѣдника.

— Я все-таки попробую проѣхать туда верхомъ. По моему, не стоитъ объѣзжать кругомъ чуть не всю. Индію, чтобы добраться до мѣста, которое лежитъ черезъ дорогу отъ насъ, хотя здѣсь всѣ такъ дѣлаютъ.

Онъ спросилъ миссіонера, что такое «Коровья Пасть», и Эстесъ на основаніи данныхъ археологіи, архитектуры и филологіи объяснилъ ему, что это нѣчто въ родѣ ямы въ землѣ, древней, замѣчательно древней ямы, считающейся священною, но все-таки не болѣе, какъ ямы.

Тарринъ рѣшилъ выѣхать тотчасъ же, не теряя времени. Нельзя было надѣяться, чтобы король завтра же открылъ для него тюрьмы. Тарвинъ раздумывалъ нѣсколько времени, сообщить ли ему о цѣли своей поѣздки, и затѣмъ рѣшилъ, что прежде осмотритъ ожерелье, и затѣмъ уже начнетъ переговоры. Это болѣе подходило къ обычаямъ страны. Онъ возвратился въ гостинницу съ картою Эстеса въ карманѣ и отправился въ конюшню. Подобно другимъ людямъ запада, онъ считалъ лошадь одною изъ необходимѣйшихъ принадлежностей человѣка, и купилъ ее себѣ, какъ только пріѣхавъ. Ему смѣшно было видѣть, какъ всѣ хитрости и уловки лошадиныхъ барышниковъ, съ которыми онъ раньше имѣлъ дѣло, добросовѣстно, повторялись смуглыми, сухопарыми кабулами, проводившими передъ его верандой своихъ скачущихъ, брыкающихся коней и ему было пріятно преодолѣвать всѣ эти хитрости и уловки точно такъ же, какъ онъ это дѣлывалъ въ былые дни. Результатомъ торга, который велся за ломаномъ англійскомъ и выразительномъ американскомъ языкѣ, была покупка некрасиваго и не очень кроткаго коня, мышинаго цвѣта, который за свои пороки былъ изгнанъ изъ арміи его величества и который воображалъ, что послѣ краткой службы, среди нерегулярной криницы имѣетъ полное право на отдыхъ и покой. Въ свободное время, когда ему хотѣлось къ чему-нибудь приложить свои силы, Тарвинъ постепенно отъучалъ его отъ этого ложнаго представленія, и конь, хотя не чувствовалъ къ нему особенной благодарности, но велъ себя сравнительно вѣжливо. Онъ былъ назвавъ Фибби Вилксъ, въ честь одного человѣка, на котораго, будто бы, походилъ манерами и сухопарой мордой, и который когда-то обманулъ Тарвина.

Тарвинъ подошелъ къ Фибби, который дремалъ на солнцѣ во дворѣ гостинницы.

— Мы поѣдемъ покататься за городъ, Фибби, — сказалъ онъ ему.

Конь заржалъ и сердито тряхнулъ годовой.

— Ну, конечно, я знаю, — ты всегда былъ бродягой.

Туземный слуга осѣдлалъ Фибби, а Тарвинъ между тѣмъ взялъ изъ своей комнаты шерстяное одѣяло и завернулъ въ него все необходимое для дороги. О кормѣ для лошади онъ не заботился: Фибби долженъ былъ довольствоваться той пищей, какую Богъ пошлетъ ему. Онъ вскочилъ на сѣдло такъ беззаботно весело, какъ будто ему предстояло сдѣлать прогулку въ окрестностяхъ города. Было около трехъ часовъ пополудни, и Тарвинъ рѣшилъ, что съ помощью шпоръ заставитъ Фибби, не смотря на все его злонравіе и упрямство, сдѣлать въ 10 часовъ 57 миль до Гуннаура, если дорога окажется хорошей, и въ 12, если она будетъ дурна. Возвратный путь не потребуетъ пришпориванья. Ночь должна была быть лунною; Тарвинъ хорошо зналъ туземныя дороги въ Гакраль Ситуранѣ и не боялся сбиться съ прямого пути.

Фибби забралъ себѣ въ голову, что ему слѣдуетъ идти не спѣша; онъ опустилъ голову и пошелъ спокойной рысцей. Тарвинъ подогналъ его и нѣжно сказалъ:,

— Голубчикъ Фибби, мы ѣдемъ не для прогулки; это ты поймешь, прежде чѣмъ солнце сядетъ. Какой-то дуракъ научилъ тебя терять время, выступая англійской рысью. Во время пути вамъ обо многомъ придется договорить, но прежде покончимъ съ этимъ дѣдомъ. Не будемъ ссориться на первыхъ шагахъ. Оставь эту манеру, Фибби, и поѣзжай, какъ бравая лошадь.

Тарвину пришлось сдѣлать не мало замѣчаній, прежде чѣмъ Фибби пошелъ легкимъ мѣстнымъ аллюромъ, который употребляется при верховой ѣздѣ и на западѣ, и отличается тѣмъ, что не утомляетъ ни всадника, ни лошади. Тогда только конь понялъ, что ему предстоитъ дальній путь и, опустивъ хвостъ, подчинился необходимости.

Въ началѣ пути ему пришлось ѣхать въ облакѣ песочной пыли, которую поднимали фуры, нагруженныя хлопчатой бумагой, и деревенскія телѣги, направлявшіяся въ Гуннауръ и дальше, на станцію желѣзной дороги. Когда солнце стало клониться къ западу, длинная тѣнь его скользила точно какой-то призракъ по глыбамъ камней, среди которыхъ то тамъ, то сямъ возвышался какой-нибудь кустъ или деревцо алое.

Извозчики распрягли свои телѣги и расположились около дороги ужинать, при свѣтѣ костровъ. Фибби насторожилъ уши при видѣ пламени, но бодро шелъ впередъ, среди надвигавшейся темноты, и Тарвинъ чувствовалъ ѣдкій запахъ репейника подъ копытами лолади. Позади него луна взошла во всемъ своемъ великолѣпіи, и при свѣтѣ ея онъ догналъ нагого человѣка, который несъ на плечѣ палку съ звенящими колокольчиками и, задыхаясь и охая, бѣжалъ впереди другого человѣка, слѣдовавшаго за нимъ съ саблей на-голо. Это былъ почтальонъ и его провожатый, бѣжавшіе въ Гуннауръ. Звяканье колокольчиковъ замерло въ ночной тишинѣ, и Фибби пришлось ѣхать среди безконечныхъ рядовъ колючихъ кустарниковъ, которые протягивали свои длинныя руки къ звѣздамъ и бросали черныя тѣни на дорогу. Ночные хищники выскакивали изъ-за кустовъ, и Фибби храпѣлъ въ паническомъ ужасѣ. Дикобразъ перешелъ дорогу передъ самымъ его носомъ, шелестя своими иглами, и на минуту отравивъ воздухъ своимъ зловоніемъ. Сбоку замелькала свѣтлая точка; это извозчики, у которыхъ сломалась телѣга, спокойно спали около костра въ ожиданіи разсвѣта, когда можно будетъ поправить бѣду.

Фибби остановился около нихъ; Тарвинъ разбудилъ ихъ и съ магическою помощью рупіи, показавшейся имъ цѣлымъ богатствомъ, добылъ немного корма и воды для лошади, ослабилъ ея подпругу и далъ ей передохнуть.

Когда они снова тронулись въ путь, у Фибби проснулся смѣлый, предпріимчивый духъ его предковъ, для которыхъ было привычнымъ дѣломъ, отправляясь съ хозяевами на разграбленіе какого-нибудь города, пробѣгать по 30 миль въ день, ночевать около копья, воткнутаго въ землю, и возвращаться назадъ прежде чѣмъ остынутъ головни сгорѣвшихъ домовъ. И такъ, Фибби бодро поднялъ голову, заржалъ и двинулся впередъ.

Дорога шла нѣсколько миль подъ гору, пересѣкая пересохшіе ручьи и одну широкую рѣку, около которой Фибби остановился напиться еще разъ; онъ охотно повалялся бы на полянѣ, поросшей дынями, но хозяинъ пришпорилъ его и заставилъ быстро взбѣжать на крутой берегъ. Мѣстность становилась съ каждою милею все болѣе и болѣе плодородною и холмистою. При свѣтѣ заходящей луны серебрились поля опіума и темнѣли сахарныя плантаціи.

Опіумъ и сахарный тростникъ сразу исчезли, когда Фибби пришлось ѣхать по длинному, отлогому подъему на гору, и онъ, расширивъ ноздри, вдохнулъ передразсвѣтный вѣтерокъ. Онъ зналъ, день принесетъ ему отдыхъ.

Тарвинъ смотрѣлъ впередъ туда, гдѣ бѣлая линія дороги терялась въ чащѣ мелкаго кустарника. Глазамъ его открылась обширная, ровная долина, окаймленная мягко очерченными холмами, — долина, которая при неясномъ свѣтѣ приближавшагося разсвѣта казалось гладкой, точно море. И къ довершенію сходства, среди нея, точно среди моря, возвышалось громадное судно съ острымъ носомъ, какое-то необыкновенное судно въ двѣ мили длины, съ палубой въ 300—400 фут., одинокое, безмолвное, безъ мачтъ, безъ огней, всѣми покинутое.

— Мы скоро пріѣдемъ, Фибби, другъ мой, — сказалъ Тарвинъ, натягивая поводья и разсматривая чудовище при свѣтѣ звѣздъ. — Мы подъѣдемъ къ нему, какъ можно ближе, и остановимся, а когда взойдетъ солнце, взберемся на него.

Они спустились въ равнину по дорогѣ, покрытой острыми камнями и усѣянной спящими козлами. Дорога поворачивала круто влѣво и шла вдоль судна. Тарвинъ заставилъ Фибби идти болѣе прямымъ путемъ и бѣдный конь долженъ былъ съ большимъ трудомъ пробираться среди кустовъ и цѣлой сѣти глубокихъ рытвинъ. Наконецъ, онъ остановился въ полномъ отчаяніи. Тарвину стало жаль его, онъ привязалъ его къ дереву, предоставилъ ему до завтрака размышлять о своихъ грѣхахъ, а самъ, соскочивъ съ него, очутился на днѣ сухой, пыльной ямы. Онъ выбрался изъ нея, прошелъ шаговъ десять впередъ по крутому спуску, и его со всѣхъ сторонъ окружили кусты, которые били его по лицу, цѣплялись своими колючками за платье, поднимали свои корни до самыхъ колѣнъ его.

Наконецъ, дошло до того, что Тарвинъ принужденъ былъ ползти на рукахъ и на колѣняхъ, причемъ выпачкался въ пыли съ головы до ногъ, точно тѣ дикіе поросята, которые, словно сѣрыя тѣни, пробирались черезъ кусты въ свои логовища. Слишкомъ занятый собственнымъ положеніемъ, чтобы обращать вниманіе на ихъ хрюканье, онъ съ усиліемъ продирался впередъ, хватаясь за корни, какъ будто намѣревался вытащить Наулаку изъ-подъ земли, и испуская проклятія при каждомъ шагѣ. Когда онъ остановился, чтобы отереть потъ съ лица, онъ скорѣе осязаніемъ, чѣмъ зрѣніемъ узналъ, что стоитъ на колѣняхъ у подножія стѣны, возвышавшейся къ небу. Издали послышалось жалобное ржанье Фибби.

— Полно, Фибби, ты вѣдь цѣлъ и невредимъ, — проговорилъ онъ, выплевывая сухую траву, набившуюся ему въ ротъ: — ты даже не участвовалъ въ моемъ послѣднемъ подвигѣ, и никто не заставляетъ тебя перелетѣть черезъ эту стѣну.

Онъ безнадежно оглядѣлъ стѣну, тихо посвистывая, въ отвѣтъ на крикъ совы, раздавшійся надъ его головой.

Онъ началъ пробираться между стѣной и окружавшими ее кустами; одною рукою онъ ощупывалъ громадные тесаные камни, а другою прикрывалъ себѣ лице. Финиковое сѣмя упало между двумя гигантскими камнями и въ теченіе столѣтій выросло въ гордое, вѣтвистое дерево, пробившееся сквозь трещину и заставившее раздаться каменныя глыбы. Тарвинъ остановился на минуту и посмотрѣлъ, нельзя ли взобраться на самый низкій сукъ дерева и съ помощью его влѣзть на стѣну. Онъ прошелъ еще нѣсколько шаговъ и вдругъ увидѣлъ, что снизу до верху стѣны, сквозь всю ея 20-футовую толщину идетъ расщелина, черезъ которую могла бы пройти цѣлая армія.

— Вотъ это похоже на нихъ! — вскричалъ онъ. — Я долженъ былъ этого ожидать! Построить стѣну въ 60 фут. высоты и сдѣлать въ ней проходъ въ 18 фут. Навѣрно Наулака спрятана у нихъ гдѣ-нибудь въ кустахъ или просто какія-нибудь дѣти играютъ ею, а я не могу добыть ее!

Онъ прошелъ черезъ отверзтіе и очутился среди разрушенныхъ колоннъ, среди кучъ камней, сломанныхъ дверей и опрокинутыхъ надгробныхъ памятниковъ; почти у самыхъ ногъ его раздалось шипѣнье. Всякій человѣкъ, рожденный отъ женщины, сразу узнаетъ голосъ змѣи. Тариннъ отскочилъ въ сторону и остановился. Ржанье Фибби слабо доносилось до него. Утренній вѣтерокъ подулъ изъ прохода въ стѣнѣ, и Тарвинъ отеръ себѣ лобъ съ чувствомъ облегченія. Больше онъ не станетъ ничего предпринимать до солнечнаго восхода. Пора подумать объ ѣдѣ и питьѣ; кррмѣ того, надобно соблюдать осторожность, не забывать голоса, раздавшагося у его ногъ.

Онъ досталъ изъ кармана кусокъ хлѣба и фляжку вина и при.нялся съ жадностью ѣсть, не забывая въ то же время оглядываться по сторонамъ. Ночная тьма рѣдѣла, и онъ могъ видѣть очертанія какого-то большого строенія въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ себя. За нимъ поднимались какія-то тѣни, неопредѣленныя, какъ сонныя видѣнія, тѣни какихъ-то храмовъ, какихъ-то домовъ; вѣтеръ, дувшій среди нихъ, шелестилъ полуразвалившимися заборами.

Очертанія становились яснѣе: онъ разучилъ, что стоитъ передъ какою-то обвалившеюся гробницей. И вдругъ, совершенно неожиданно сзади него вспыхнула на небѣ красная заря, и изъ ночной тьмы ясно выступилъ городъ смерти. Высокіе дворцы съ остроконечными крышами поражали своею ужасающей пустотой въ кровавомъ отблескѣ зари и глядѣли на восходящее солнце всѣми отверзтіями своихъ насквозь продырявленныхъ стѣнъ. Вѣтеръ пролеталъ съ грустнымъ пѣніемъ по пустыннымъ улицамъ и, нигдѣ не находя себѣ отвѣта, возвращался назадъ, подгоняя облачко пыли, которое крутилось нѣсколько секундъ на одномъ мѣстѣ и снова со вздохомъ опускалось на землю.

На сухой травѣ валялась разбитая мраморная ставня, вѣроятно, свалившаяся съ какого-нибудь окна верхняго этажа, и ящерица усѣлась на ней, чтобы погрѣться на солнышкѣ.

Свѣтъ зари погасъ. Горячіе лучи солнца все освѣтили, и коршунъ взвился къ голубымъ небесамъ. Можетъ быть, восходящее солнце было такъ же старо, какъ этотъ городъ. Тарвину казалось, что оно остановилось здѣсь съ нимъ вмѣстѣ и слушаетъ, какъ столѣтія пролетаютъ надъ этимъ безполезнымъ прахомъ.

Когда онъ вошелъ въ одну изъ улицъ, на порогѣ низенькаго краснаго домика появился павлинъ и распустилъ свой хвостъ въ сіяніи солнца. Тарвинъ остановился и совершенно серьезно снялъ шляпу передъ этимъ единственнымъ живымъ существомъ, передъ царственной птицей, красовавшейся среди развалинъ.

Безмолвіе и полная обнаженность пустынныхъ улицъ дѣйствовали на, него удручающимъ образомъ. Онъ не рѣшался даже свистать и бродилъ безцѣльно отъ одной стѣны къ другой, осматривая гигантскіе водоемы, высохшіе и запущенные, пустыя караульни около зубцовъ стѣны, изъѣденныя временемъ арки, перекинутыя черезъ улицы и, главнымъ образомъ, высѣченную изъ камней башню съ разрущенной крышей, возвышавшуюся на 150 фут, какъ знакъ того, что царственный городъ Гуннауръ не погибъ и когда-нибудь снова населится людьми.

Тарвинъ съ большимъ трудомъ влѣзъ за вершину этой башни, украшенной горельефными изображеніями звѣрей и людей, и оттуда смотрѣлъ на громадную спящую равнину, среди которой лежалъ мертвый городъ. Онъ увидѣлъ дорогу, по которой проѣхалъ ночью; она то исчезала, то снова появлялась да пространствѣ 30 миль; увидѣлъ поля опіума, мрачные, темные кусты и безконечную степь, тянувшуюся на сѣверъ и прорѣзанную блестящею линіею желѣзной дороги. Съ своего возвышеннаго пункта онъ могъ окинуть взглядомъ большое пространство, — внизу, въ городѣ, весь видъ закрывался зубцами стѣны. Ближе къ линіи желѣзной дороги виднѣлись проселочныя дороги, выложенныя камнемъ и пересѣченныя множествомъ воротъ; сквозь отверзтія въ стѣнахъ башни, пробитыя временемъ и корнями деревьевъ, открывался широкій горизонтъ, доходившій, быть можетъ, до самаго моря.

Онъ подумалъ, что Фибби все еще ждетъ своего завтрака, стоя среди кустарника, и поспѣшилъ спуститься на улицу. Стараясь вспомнить, что ему говорилъ Эстесъ о положеніи «Коровьей пасти», онъ повернулъ на боковую дорожку и вспугнулъ нѣсколькихъ бѣлокъ и обезьянъ, которыя поселились въ прохладныхъ темныхъ подвалахъ пустыхъ домовъ. Послѣдній домъ на этой дорожкѣ представлялъ груду развалинъ, покрытьяхъ мимозами и высокой травой, среди которой вырисовывалась узенькая тропинка. Tapвинъ обратилъ вниманіе на этотъ домъ, такъ какъ это были первыя настоящія развалины. Всѣ остальныя зданія, храмы и дворцы не развалились, а умерли, — они были пусты, начисто обобраны, они были во власти семи демоновъ запустѣнія. Со временемъ, можетъ быть, черезъ нѣсколько тысячъ лѣтъ, весь городъ развалится. Онъ былъ положительно радъ, что хоть одинъ домъ подалъ примѣръ.

Тропинка привела его къ большой каменной площадкѣ, которая склонялась внизъ, точно верхняя ступень какого-то водопада. Тарвинъ сдѣлалъ по ней всего одинъ шагъ и упалъ: дѣло въ томъ, что голыя ноги милліоновъ людей ходили по этому камню Богъ знаетъ сколько лѣтъ и пробили въ немъ глубокія впадины, скользкія, какъ ледъ. Поднявшись на ноги, онъ услыхалъ лукавый полусдержанный смѣхъ, закончившійся кашлемъ; звукъ замолкъ и снова повторился. Тарвинъ поклялся самому себѣ, что разъищетъ этого насмѣшника, какъ только найдетъ ожерелье, и сталъ внимательнѣе смотрѣть, подъ ноги. Ему пришло въ голову, что «Коровья пасть», вѣроятно, какая-нибудь заброшенная каменоломня, заросшая густой травой. Онъ не могъ разсмотрѣть, куда ведетъ спускъ, изъ-за густой листвы деревьевъ, которыя росли внизу и склонялись верхушками другъ къ другу, точно ночные сторожа, наклоняющіеся надъ найденнымъ мертвымъ тѣломъ. Очевидно, когда-то существовали ступени, которыя вели внизъ по крутому спуску, но голыя ноги стерли ихъ, а пыль, нанесенная вѣтромъ, покрыла ихъ ровнымъ слоемъ земли. Тарвинъ долго съ досадой смотрѣлъ внизъ, такъ какъ смѣхъ раздавался именно оттуда, и затѣмъ началъ осторожно спускаться, стараясь ставить каблуки въ мягкую землю и хватаясь руками за кусты травы. Прежде чѣмъ ему удалось спуститься, онъ очутился среди высокой травы, въ такой чащѣ, куда не проникалъ солнечный свѣтъ. Но подъ ногами виднѣлась тропинка, спускавшаяся почти отвѣсно. Онъ цѣплялся за траву и продолжалъ подвигаться. Земля подъ его локтями сдѣлалась сырой, и камни, среди которыхъ она росла, были покрыты мохомъ и. плѣсенью. Въ воздухѣ чувствовался холодъ и сырость. Спустившись еще ниже и остановившись на узкомъ каменномъ выступѣ, чтобы перевести духъ, онъ увидѣлъ то мѣсто, на которомъ расли деревья. Они возвышались между камнями, окружавшими квадратный прудъ стоячей и загнившей воды, казавшейся синей подъ темною листвою. Лѣтній жаръ отчасти высушилъ прудъ и вокругъ воды образовалась полоса засохшей тины. Изъ воды выступала вершина каменнаго столба, украшеннаго изображеніями чудовищныхъ и безстыдныхъ боговъ, точно голова плывущей черепахи. Птицы порхали на вѣтвяхъ деревьевъ, освѣщенныхъ солнцемъ высоко на верху. Маленькіе прутики и ягодки падали въ воду, и эхо передавало шумъ ихъ паденія съ одной на другую сторону пруда, никогда не видавшаго солнечнаго свѣта.

Смѣхъ, который привелъ въ негодованіе Тарвина, послышался снова. На этотъ разъ онъ раздался сзади него и, пристально оглядѣвшись, онъ замѣтилъ, что это былъ звукъ, издаваемый тонкою струйкою воды, которая вытекала изъ грубо высѣченной каменной головы коровы и текла по каменному желобу въ сонный темносиній прудъ. Сзади этого желоба поросшая мхомъ скала поднималась отвѣсно. Это, слѣдовательно, и была «Коровья Пасть». Прудъ находился на днѣ ложбины и единственная дорога къ нему была та, по которой пришелъ Тарвинъ, — тропинка, которая вела отъ залитыхъ солнцемъ улицъ, въ мрачное сырое подземелье.

— Однако, король былъ очень добръ ко мнѣ, — проговорилъ онъ, осторожно проходя по каменной оградѣ пруда, на которой было такъ же скользко, какъ на тропинкѣ, между камнями. — Что мнѣ дѣлать здѣсь? — продолжалъ онъ, возвращаясь. Ограда шла только съ одной стороны пруда, и ему приходилось или покончить свои изслѣдованія, или смѣло идти по тинистой окраинѣ остальныхъ трехъ. «Пасть Коровы» снова засмѣялась: свѣжая струя воды пробѣжала черезъ ея безформенныя челюсти.

— Эхъ, чтобъ тебѣ пересохнуть! — съ досадою проворчалъ онъ, внимательно оглядываясь по сторонамъ, сквозь полумракъ, окутывавшій всѣ предметы.

Онъ бросилъ камень въ тину у конца ограды, осторожно попробовалъ ее ногой, нашелъ, что она его выдержитъ, и рѣшилъ обойти вокругъ пруда. Такъ какъ съ правой стороны ограды было больше деревьевъ, чѣмъ съ лѣвой, то онъ пошелъ направо, осторожно держась за вѣтки деревьевъ и за стебли травы, чтобы не оступиться.

Въ началѣ существованія пруда, скалы, окружавшія его, стояли крѣпко, но подъ вліяніемъ времени, непогоды и подъ напоромъ древесныхъ корней камни распались въ тысячѣ мѣстахъ и завалили обломками берегъ, такъ что идти по нему было крайне трудно.

Тарвинъ пробирался по правой сторонѣ пруда, рѣшившись, во что бы то ни стало, обойти его кругомъ. Мракъ увеличился, когда онъ пороваялся съ громаднымъ фиговымъ деревомъ, простиравшимъ тысячу рукъ надъ водой и окружившимъ скалу своими змѣевидными корнями толщиной въ человѣческое туловище. Онъ присѣлъ на камень отдохнуть и сталъ смотрѣть вокругъ. Солнце, пробиваясь сквозь высокую траву, бросало лучъ свѣта на тропинку, по которой онъ пришелъ, на выцвѣтшій мраморъ ограды и за грубое изображеніе коровьей морды; но подъ фиговымъ деревомъ, гдѣ сидѣлъ Тарвинъ, было темно и слышался нестерпимый запахъ мускуса. Ему непріятно было глядѣть на синюю воду; онъ отвернулся къ скалѣ и деревьямъ и, взглянувъ наверхъ, увидѣлъ изумрудно-зеленыя перья попугая, лазавшаго по верхнимъ вѣтвямъ ихъ. Никогда въ жизни Тарвинъ не желалъ такъ сильно очутиться подъ благодатнымъ сіяніемъ солнца. Онъ прозябъ и просырѣлъ, онъ чувствовалъ, что въ лицо его дуетъ вѣтерокъ изъ-за змѣевидныхъ корней дерева.

Онъ догадался скорѣе", чѣмъ увидѣлъ, что эти корни скрываютъ какой-то проходъ, и болѣе изъ любопытства, свойственнаго его расѣ, чѣмъ изъ любви къ приключеніямъ, рѣшился изслѣдовать его; онъ шагнулъ въ темноту, которая разступилась передъ нимъ и сомкнулась за нимъ. Онъ могъ чувствовать, что ноги его ступаютъ по острымъ камнямъ, слегка прикрытымъ тонкимъ слоемъ засохшей тины, и, протянувъ руки, нащупалъ съ обѣихъ сторонъ каменныя стѣны. Онъ зажегъ спичку и пожалѣлъ, что, по незнакомству съ такъ называемыми коровьими пастями, не захватилъ фонаря.

Первая спичка вспыхнула и тотчасъ же погасла въ этой клоакѣ, въ то же время онъ услышалъ прямо передъ собою звукъ, похожій на прибой волны по каменистому берегу. Этотъ звукъ не имѣлъ ничего ободряющаго, но Тарвинъ продолжалъ потихоньку подвигаться впередъ и только оглянулся виднѣется ли свѣтъ въ отверзтіе позади него; онъ зажегъ вторую спичку и заслонилъ ее рукой. Онъ сдѣлалъ еще шагъ впередъ и вздрогнулъ, нога его наступила на черепъ. При свѣтѣ спички онъ увидѣлъ, что вышелъ изъ узкаго корридора и стоялъ въ какомъ-то темномъ помѣщеніи, размѣры котораго не могъ опредѣлить. Ему показалось, что онъ видитъ очертанія столба или цѣлаго ряда столбовъ, неясно мелькавшихъ въ темнотѣ, онъ былъ увѣренъ, что вся земля подъ его ногами усѣяна костями. Вдругъ онъ увидѣлъ пару блѣдно-зеленыхъ глазъ, пристально уставившихся на него и услышалъ чье-то тяжелое дыханіе. Онъ бросилъ спичку, глаза исчезли, затѣмъ въ темнотѣ послышался дикій трескъ, шумъ и ревъ не то человѣка, не то животнаго; Тарвинъ бросился влѣво, цѣпляясь за корни деревьевъ, выскочилъ на покрытую тиной окраину пруда и сталъ задомъ къ Коровьей пасти, держа револьверъ въ рукѣ.

Въ эту минуту ожиданія того, что должно было выскочить изъ пещеры на берегу пруда, Тарвинъ испыталъ всѣ муки чисто физическаго ужаса. Затѣмъ, онъ увидѣлъ собственными глазами, какъ часть тинистаго берега налѣво отъ него тихонько двинулась къ водѣ. Она стало медленно плавать по пруду, какъ длинная глыба грязи. Никто не выходилъ изъ пещеры между корнями фиговаго дерева, а тинистая глыба заворчала, подплывя къ берегу, почти у самыхъ ногъ Тарвина, и открыла глаза, поднявъ тяжелыя вѣки, облѣпленныя зеленой грязью.

Люди Запада знакомы со многими странными вещами, но алигаторы не входятъ въ сферу ихъ обычныхъ наблюденій. Тарвинъ опять сталъ обходить прудъ, но на этотъ разъ совершенно безсознательно. Когда онъ пришелъ въ себя, онъ замѣтилъ, что сидитъ на солнцѣ, наверху скользкой тропинки, спускавшейся внизъ. Въ рукахъ онъ сжималъ полныя горсти травы и сухой земли. Вокругъ него лежалъ мертвый городъ и среди него онъ вдругъ почувствовалъ себя въ полной безопасности. Онъ не видѣлъ болѣе «Коровьей Пасти», а она продолжала хихикать и давиться, какъ хихикала съ самаго основанія пруда, т. е. отъ начала міра. Сквозь густую траву пробирался старичекъ, сгорбленный, почти нагой, и велъ маленькаго козленка, причемъ отъ времени до времени механически восклицалъ: — Ао, бхаи, ао! — «Иди, братъ, иди!» Тарвинъ удивился сначала его появленію, а затѣмъ тому спокойствію, съ какимъ онъ пошелъ по тропинкѣ внизъ, въ это царство мрака и ужаса. Онъ не зналъ, что священный крокодилъ Коровьей пасти ждалъ своего завтрака сегодня, подобно тому, какъ онъ его ждалъ въ тѣ времена, когда Гуннауръ былъ многолюднымъ городомъ и царицы его не думали о смерти.

XIII.

Мы побиты въ послѣднемъ сраженіи? Тѣмъ скорѣе должны мы пуститься въ море; счастье измѣнчиво, какъ луна, для насъ, пиратовъ, и нашихъ мелкихъ судовъ. И такъ, на западъ, гей! или на востокъ, гей! куда понесетъ насъ попутный вѣтеръ! Мы свою добычу найдемъ на всякомъ морѣ, славную добычу для удальцевъ! Каждый изъ насъ, опаленныхъ солнцемъ пиратовъ, съумѣетъ и рулемъ править, и парусъ натянуть, и на вахтѣ стоять и мужественно переносить ярость моря и неба, гоняясь за медленно двигающимся кораблемъ. Наши стройныя лодки уже рѣжутъ морскую пѣну, пусть же ни одинъ изъ насъ не обращается сердцемъ къ дому, пусть каждый желаетъ одного, — выгрузить какъ можно больше добра въ обширныя кладовыя на родномъ берегу, когда сокровища, добытыя въ Сантосъ-Байѣ, наполнятъ радостью нашу омытую моремъ деревню. Синяя Борода.

Полчаса спустя Фибби и Тарвинъ вмѣстѣ позавтракали подъ тѣнью кустовъ у подножія стѣны. Лошадь уткнулась носомъ въ свой кормъ и ничего не говорила. Человѣкъ тоже молчалъ. Разъ или два онъ вставалъ, окидывалъ взглядомъ неправильную линію стѣны и бастіона и качалъ головой. У него не было ни малѣйшаго желанія возвращаться туда. Когда солнце стало сильнѣе палить, онъ нашелъ себѣ укромный уголокъ, окруженный колючими кустами, подложилъ сѣдло подъ голову и улегся спать. Фибби, съ наслажденіемъ повалявшись по землѣ, послѣдовалъ примѣру своего хозяина. Они оба спали, а въ воздухѣ стоялъ раскаленный жаръ, слышалось жужжанье насѣкомыхъ и стукъ копытъ козъ, пробиравшихся по рытвинамъ.

Тѣнь башни Славы удлиннилась, упала на стѣны, протянулась по долинѣ; коршуны стали спускаться съ поднебесья по двое и по трое вмѣстѣ; голые ребятишки, перекликаясь другъ съ другомъ, собрали своихъ козъ и погнали ихъ къ дымнымъ хатамъ, прежде чѣмъ Тарвинъ проснулся и рѣшилъ пуститься въ обратный путь. Достигнувъ вершины пригорка, онъ придержалъ Фибби, чтобы бросить прощальный взглядъ на Гуннауръ. Солнце не освѣщало болѣе стѣнъ и онѣ казались черными среди туманной долины въ бирюзовомъ полусвѣтѣ сумерокъ. Огни мелькали въ окнахъ десятка хижинъ у подножія города, но въ этомъ царствѣ запустѣнія не было видно огня.

— Скажу тебѣ по правдѣ, Фибби, — проговорилъ Тарвинъ, натягивая поводья, — наша прогулка была не особенно пріятна и намъ лучше не разсказывать о ней въ Раторѣ.

Онъ повеселѣлъ, а Фибби побѣжалъ въ обратный путь со всею возможною скоростью и всего только одинъ разъ попросилъ себѣ отдыха. Тарвинъ ничего не говорилъ во все время длиннаго пути и вздохнулъ съ облегченіемъ, когда сошелъ съ лошади на разсвѣтѣ.

Сидя у себя въ комнатѣ, онъ сталъ раздумывать, что сдѣлалъ большую глупость, не устроивъ себѣ факела въ Гуннаурѣ и не осмотрѣвъ пещеры. Но воспоминаніе о зеленыхъ глазахъ и о запахѣ мускуса охватило его и онъ задрожалъ. Нѣтъ, онъ не могъ этого сдѣлать. Онъ ничего не боится, но никогда больше, ни за что на свѣтѣ не согласится онъ подойти къ Коровьей Пасти.

Онъ гордился тѣмъ, что зналъ мѣру во всемъ. Онъ зналъ, что получилъ достаточно удовольствія отъ «Коровьей Пасти»; теперь ему хотѣлось одного: высказать магараджѣ свое мнѣніе объ этомъ предметѣ. Къ сожалѣнію, это было невозможно. Онъ теперь ясно видѣлъ, что магараджа послалъ его или ради шутки, или чтобы навести его на ложный слѣдъ ожерелья, а между тѣмъ это былъ единственный человѣкъ, который въ состояніи помочь ему добиться своего. Нѣтъ, онъ не можетъ высказать магараджѣ все, что думаетъ о немъ.

Къ счастью, магараджа былъ такъ заинтересованъ работами, которыя Тарвинъ организовалъ на Аметѣ, что не справлялся, ѣздилъ ли его молодой другъ разыскивать Наулаку въ «Коровьей Пасти». На слѣдующее утро по возвращеніи изъ этого царства мрака, Тарвинъ имѣлъ аудіенцію у короля и, явившись къ нему съ видомъ человѣка, не знающаго, что такое страхъ, и не испытавшаго никакихъ разочарованій, онъ весело спросилъ, когда король намѣренъ исполнить свое обѣщаніе. Потерпѣвъ неудачу въ одномъ направленіи, онъ немедленно сталъ приготовлять камни для новаго построенія, подобно тому, какъ жители Топаза начали снова отстраивать свой городъ на другой же день послѣ пожара. Экспедиція къ «Коровьей Пасти» еще усилила его рѣшимость, присоединивъ къ ней мрачную готовность добиваться милости человѣка, который послалъ его туда.

Магараджа, чувствовавшій въ это утро особую потребность въ развлеченіи, согласился исполнить свое обѣщаніе и отдалъ приказаніе, чтобы въ распоряженіе высокаго человѣка, игравшаго въ пакизи, отпущено было столько людей, сколько ему потребуется. Съ энергіей разочарованія, съ горькимъ воспоминаніемъ о самыхъ страшныхъ и опасныхъ минутахъ въ своей жизни, принялся Тарвинъ за изслѣдованіе рѣки и за постройку плотины. Въ той странѣ, куда его занесла судьба, было, повидимому, необходимо пускать пыль въ глаза, чтобы прятать концы. Хорошо, онъ подниметъ пыль, которая будетъ вполнѣ соотвѣтствовать его приключенію — это будетъ пыль страшная, дѣловая и которая не скоро уляжется.

И онъ дѣйствительно поднялъ цѣлыя облака пыли. Съ самаго основанія государства никто не видалъ ничего подобнаго. Магараджа отпустилъ въ его распоряженіе всѣхъ преступниковъ, сидѣвшихъ въ тюрьмахъ; Тарвинъ повелъ маленькую армію скованныхъ по ногамъ кули за пять миль отъ городскихъ стѣнъ и торжественно объявилъ свое намѣреніе запрудить Аметъ. Его прежнія занятія въ должности гражданскаго инженера помогли ему составить разумный планъ работъ и придать имъ видъ дѣйствительно необходимыхъ. Онъ предполагалъ поставить плотину въ томъ мѣстѣ, гдѣ рѣка дѣлала большой заворотъ, и перемѣнить ея русло, прорѣзавъ долину глубокимъ рвомъ. Когда это будетъ сдѣлано, настоящее ложе рѣки останется обнаженнымъ на пространствѣ нѣсколькихъ миль, и если на немъ есть сколько-нибудь золота, какъ увѣрялъ себя Тарвинъ, — его легко будетъ собрать. А пока его работы сильно занимали короля, который пріѣзжалъ каждое утро и наблюдалъ по часу и больше, какъ онъ распоряжается своею маленькою арміей. Хожденіе взадъ и впередъ толпы преступниковъ съ корзинами, мотыками, лопатами и съ нагруженными ослами, безпрестанные взрывы камней, общая суета и суматоха — все это нравилось королю, для котораго Тарвинъ всегда подготовлялъ самые эффектные взрывы. Вся эта картина привлекала его своей внѣшностью, и онъ охотно платилъ за порохъ, да и вообще за всю затѣю.

Одною изъ непріятныхъ сторонъ положенія Тарвина было то, что онъ долженъ былъ каждый день объяснять полковнику Нолану, королю и всѣмъ приказчикамъ въ гостинницѣ, когда имъ угодно было спрашивать его, на какомъ основаніи онъ вздумалъ запрудить Аметъ. Наконецъ, само великое индійское правительство пожелало письменно узнать, на какомъ основаніи онъ прудитъ Аметъ; письменно же, на какомъ основаніи полковникъ Ноланъ позволяетъ запрудить Аметъ, и на какомъ основаніи король разрѣшилъ запрудить Аметъ какому-то неизвѣстному, не уполномоченному агенту правительства. Затѣмъ требовалось сообщеніе болѣе подробныхъ свѣдѣній. На всѣ эти запросы Тарвинъ давалъ уклончивый отвѣтъ и чувствовалъ, что этимъ путемъ развиваетъ въ себѣ способности, необходимыя для его политической карьеры на родинѣ. Полковникъ Ноланъ объяснялъ по начальству оффиціально, что преступники работаютъ за плату, а неоффиціально, что магараджа велъ себя необыкновенно хорошо все послѣднее время (когда его занималъ неизвѣстный американецъ) и что жаль прекращать работы. На полковника Нолана произвелъ сильное впечатлѣніе тотъ фактъ, что Тарвинъ былъ «достопочтенный Николай Тарвинъ, членъ законодательнаго собранія» одного изъ Соединенныхъ Штатовъ.

Индійское правительство было нѣсколько знакомо съ неукротимымъ племенемъ, которое является въ большихъ сапогахъ въ залу совѣта королей и требуетъ концессію на добываніе нефти отъ Аррапана до Пекина, и потому не стало возражать, прося только, чтобы ему отъ времени до времени сообщали свѣдѣнія о ходѣ работъ иностранца. Когда Тарвинъ узналъ объ этомъ, онъ сталъ сочувствовать индійскому правительству. Онъ понималъ это желаніе имѣть свѣдѣнія; ему и самому очень нужны были нѣкоторыя свѣдѣнія; напримѣръ, гдѣ находится въ данную минуту Наулака, и скоро ли Кэтъ найдетъ, что быть съ нимъ для нея пріятнѣе, чѣмъ облегчать всевозможныя страданія.

По крайней мѣрѣ, два раза въ недѣлю онъ мысленно отказывался окончательно отъ Наулаки, возвращался въ Топазъ и снова вступалъ въ чисто реальную должность агента поземельнаго и страховаго общества. Послѣ каждаго изъ такихъ рѣшеній онъ вздыхалъ съ облегченіемъ, вспоминая, что на земномъ шарѣ существуетъ одно мѣсто, гдѣ человѣкъ можетъ идти непосредственно къ цѣли, если онъ умѣетъ не терять времени и ловко толкаться впередъ, гдѣ онъ можетъ стремиться прямымъ путемъ къ осуществленію своихъ честолюбивыхъ замысловъ, и гдѣ ему не нужно обойти пять угловъ, чтобы взять вещь, лежащую подъ рукой.

Иногда, терпѣливо жарясь на берегу рѣки подъ палящими лучами индійскаго солнца, онъ еретически богохульствовалъ противъ Наулаки, отказывался вѣрить въ ея существованіе и убѣждалъ себя, что это такой же чудовищный обманъ, какъ пародія на цивилизованное правительство, представляемое королемъ, или какъ благодѣтельная больница Дунпатъ-Раи. А между тѣмъ онъ сотни разъ слышалъ изъ разныхъ источниковъ о существованіи этого сокровища, только не въ отвѣтъ на прямой вопросъ.

Въ особенности Дунпатъ-Раи, который имѣлъ слабость одинъ разъ пожаловаться на «чрезмѣрное усердіе и слишкомъ мудрое управленіе лэди-докторши», сообщилъ ему свѣдѣнія, отъ которыхъ у него потекли слюнки. Но Дунпатъ-Раи не видалъ ожерелья со времени коронаціи нынѣшняго короля, 15 лѣтъ тому назадъ. Преступники, работавшіе на рѣкѣ, ссорясь изъ-за порцій пищи, говорили, что пшено такая же драгоцѣнность, какъ Наулака.

Болтая съ своимъ высокимъ другомъ о томъ, что онъ будетъ дѣлать, когда вступитъ на престолъ, магараджа Кенваръ два раза закончилъ свои изліянія хвастливымъ замѣчаніемъ: «И тогда я буду цѣлый день носить Наулаку у себя на тюрбанѣ».

Но когда Тарвинъ спросилъ его, гдѣ же находится это драгоцѣнное ожерелье, магараджа Кенваръ покачалъ головой и тихо отвѣчалъ:

— Я не знаю.

Эта дьявольская штука была, можетъ быть, миѳомъ, словомъ, пословицей, всѣмъ, чѣмъ угодно, только не прелестнѣйшимъ ожерельемъ въ свѣтѣ. Въ промежуткахъ между взрывами и рытьемъ земли онъ дѣлалъ разныя безплодныя попытки добиться истины. Онъ изслѣдовалъ городъ, одинъ кварталъ за другимъ, и осмотрѣлъ всѣ храмы въ каждомъ изъ нихъ; подъ предлогомъ археологическихъ изысканій, онъ ѣздилъ къ крайнимъ фортамъ и къ разрушеннымъ дворцамъ, которые лежали внѣ города въ пустынѣ, и неутомимо бродилъ среди гробницъ, заключавшихъ прахъ умершихъ королей Ратора. Онъ сотню разъ повторялъ себѣ, что всѣ поиски безполезны; но это постоянное разъискиванье утѣшало его, хотя въ концѣ-концовъ оказывалось тщетнымъ.

Тарвинъ съ трудомъ сдерживалъ свое нетерпѣніе, когда сопровождалъ магараджу въ его поѣздкахъ верхомъ. Во дворцѣ, гдѣ онъ бывалъ, по крайней мѣрѣ, разъ въ день подъ предлогомъ разговоровъ о плотинѣ, онъ усерднѣе, чѣмъ когда-нибудь, занимался паккизи. На это время магараджѣ угодно было переходить изъ бѣлаго мраморнаго павильона въ апельсинномъ саду, гдѣ онъ обыкновенно проводилъ весенніе мѣсяцы, къ тому флигелю краснаго дворца, въ которомъ жила Ситабхаи, и усаживаться на дворѣ; тамъ онъ смотрѣлъ, какъ ученые попугаи стрѣляли изъ маленькихъ пушечекъ, любовался боемъ перепеловъ или маневрами большихъ сѣрыхъ обезьянъ, одѣтыхъ по образцу англійскихъ офицеровъ. Когда приходилъ полковникъ Ноланъ, обезьянъ быстро уводили; но Тарвину, когда онъ не былъ занятъ на плотинѣ, позволяли смотрѣть всю игру до конца. Онъ былъ вынужденъ мучиться бездѣйствіемъ и мыслью объ ожерелья во время всѣхъ этихъ дѣтскихъ забавъ; но однимъ глазомъ онъ постоянно слѣдилъ за всѣми движеніями магараджи Кенвара. Въ этомъ отношеніи онъ могъ принести пользу хотя кому-нибудь.

Король отдалъ строгій приказъ, чтобы мальчикъ исполнялъ всѣ предписанія Кэтъ. Даже его отяжелѣвшіе глаза замѣтили улучшеніе въ здоровья ребенка, и Тарвинъ старался всячески дать ему понять, что этимъ онъ обязанъ исключительно Кэтъ. Маленькій принцъ, до тѣхъ поръ никогда въ жизни не получавшій приказаній, находилъ какое-то дьявольское наслажденіе въ неисполненіи ихъ и употреблялъ все свое остроуміе, свою свиту и свой экипажъ на то, чтобы пробираться во флигель дворца, принадлежащій Ситабхаи. Тамъ онъ находилъ множество сѣдовласыхъ льстецовъ, которые унижались передъ нимъ и толковали съ нимъ о томъ, какимъ онъ будетъ королемъ. Тамъ были также хорошенькія танцовщицы, которыя пѣли ему разныя пѣсни и навѣрно развратили бы его душу, если бы онъ не былъ еще слишкомъ молодъ для этого. Тамъ, кромѣ того, были обезьяны, павлины, каждый день новые фокусники, плясуны на канатѣ и удивительныя калькутскія шкатулки, изъ которыхъ ему позволяли доставать пистолеты съ ручками изъ слоновой кости, маленькіе кинжалы съ золотыми рукоятками и жемчужными украшеніями, издававшіе чудный музыкальный звукъ, когда онъ размахивалъ ими надъ головой. Наконецъ, его привлекало жертвоприношеніе козла въ храмѣ изъ слоновой кости и опаловъ въ самой срединѣ женскаго отдѣленіи, — жертвоприношеніе, на которомъ ему позволяли присутствовать. Взамѣнъ всѣхъ этихъ развлеченій, Кэтъ, грустная, серьезная, разсѣянная, постоянно подъ впечатлѣніемъ бѣдствій, свидѣтельницей которыхъ ей приходилось быть, постоянно чувствовавшая свое безсиліе облегчить ихъ, могла предложить ему въ гостиной миссіонерскаго дома самыя простыя дѣтскія игры. Будущій наслѣдникъ престола неодобрительно относился къ чехардѣ, находя ее въ высшей степени неприличной; «уголки» не нравились ему, потому что требовали слишкомъ большаго движенія; тенисъ, въ который, какъ онъ слышалъ, играли другіе принцы, его собратья, былъ, по его мнѣнію, слишкомъ труденъ для Райпутана.

Иногда, когда онъ чувствовалъ себя утомленнымъ (а онъ былъ всегда утомленъ, когда пріѣзжалъ изъ дворца Ситабхаи), онъ внимательно слушалъ исторіи войнъ и осадъ, которыя читала ему Катъ, и въ заключеніе объявлялъ ей съ горящими глазами:

— Когда я буду королемъ, я заставлю свою армію сдѣлать все это!

Кэтъ по своимъ убѣжденіямъ не могла удержаться отъ легкой попытки затронуть религіозные вопросы, ей казалось совершенно необходимымъ дѣлать это, но при такихъ разговорахъ мальчикъ вначалѣ выказывалъ восточную косность и говорилъ обыкновенно:

— Все это очень хорошо для васъ, Кэтъ, а для меня мои боги совершенно хороши. Если бы отецъ зналъ, что вы говорите, онъ бы разсердился.

— Но чему же вы-то поклоняетесь? — спросила Кэтъ, отъ всего сердца жалѣя маленькаго язычника.

— Моей саблѣ и моей лошади, — отвѣчалъ магараджа Кенваръ, и онъ наполовину вынулъ изъ ноженъ свою, украшенную драгоцѣнными каменьями, саблю, съ которой никогда не разставался, и снова всунулъ ее въ ножны рѣшительнымъ движеніемъ, положившимъ конецъ разговору.

Онъ скоро замѣтилъ, что отъ высокаго человѣка, Тарвина, не такъ легко увернуться, какъ отъ Кэтъ. Ему было обидно, когда тотъ называлъ его «мальчикъ»; «молодой человѣкъ» тоже не особенно нравилось ему. Но Тарвинъ умѣлъ произносить слово «принцъ» къ такою спокойною почтительностью, что молодой райпутанъ почти подозрѣвалъ, не насмѣшка ли это. А между тѣмъ сагибъ Тарвинъ обращался съ нимъ, какъ съ мужчиной, и позволялъ ему — правда, съ большими предосторожностями — стрѣлять изъ своего огромнаго «ружья», въ сущности не ружья, а пистолета.

Какъ-то разъ, когда принцъ уговорилъ смотрителя за лошадьми позволить ему сѣсть на необъѣзженнаго коня, Тарвинъ подъѣхалъ къ нему, снялъ его съ бархатнаго сѣдла, пересадилъ его на свою собственную лошадь и показалъ, какъ на его родинѣ перекладывали поводья съ одной стороны шеи лошади на другую, чтобы править ею, при преслѣдованіи быка, отбившагося отъ стада.

Фокусъ пересаживанья съ одного сѣдла на другое напоминалъ «циркъ», это любимое наслажденіе всякаго мальчика, даже восточнаго принца, и до того понравился магараджѣ, что онъ непремѣнно захотѣлъ исполнить «пересаживаніе» передъ Кэтъ. Tapвинъ былъ при этомъ необходимымъ дѣйствующимъ лицомъ, и онъ упросилъ его дать представленіе передъ домомъ миссіи. Магараджа и миссисъ Эстесъ вышли на веранду вмѣстѣ съ Кэтъ и любовались фокусомъ; миссіонеръ наградилъ его шумными аплодисментами и потребовалъ повторенія, послѣ чего м-съ Эстесъ пригласила Тарвина отобѣдать съ ними.

Тарвинъ посмотрѣлъ вопросительно на Кэтъ и путемъ умозаключеній, извѣстныхъ однимъ только влюбленнымъ, объяснилъ, что, такъ какъ она опустила глаза и отвернула голову, то она согласна.

Послѣ обѣда, когда они сидѣли на верандѣ при свѣтѣ звѣздъ, онъ спросилъ ее:

— Вы въ самомъ дѣлѣ позволяете?

— Что такое? — спросила она, поднимая на него свои серьезные глаза.

— Чтобы я видѣлся съ вами иногда. Я знаю, вамъ это непріятно; но мнѣ необходимо видѣть васъ. Вы навѣрно теперь и сами уже сознаете, что вамъ нужно, чтобы кто-нибудь видѣлся съ вами.

— О, нѣтъ.

— Благодарю васъ, — почти смиренно произнесъ Тарвинъ.

— Я хотѣла сказать, что мнѣ не нужно, чтобы со мной видѣлись.

— Но вамъ.это не непріятно?

— Вы очень добры, что хотите видѣться со мной, — сказала она искренне.

— Ну, въ такомъ случаѣ, вы не добры, если это вамъ непріятно.

Кэтъ не могла удержаться отъ улыбки.

— Кажется, мнѣ это пріятно, — отвѣчала она.

— И вы позволите мнѣ пріѣзжать иногда? Вы не можете себѣ представить, что такое здѣшняя гостинница. Эти приказчики просто убьютъ меня. А отъ моихъ кули на плотинѣ тоже мало радости.

— Хорошо, пріѣзжайте, разъ вы живете здѣсь. Но вамъ не слѣдуетъ здѣсь жить. Сдѣлайте мнѣ истинное одолженіе, уѣзжайте отсюда, Никъ.

— Попросите у меня чего-нибудь полегче.

— Да зачѣмъ вы здѣсь? Вы не можете выставить никакой разумной причины.

— Британское правительство то же говорило, но я ему представилъ свои причины.

Онъ признался, что послѣ цѣлаго дня работы подъ этимъ жестокимъ языческимъ солнцемъ его тянетъ домой, къ чему-нибудь обычному, американскому, и когда онъ представилъ дѣло въ этомъ свѣтѣ, Кэтъ увидѣла другую сторону медали.

Ей съ дѣтства внушали, что она должна поддерживать въ молодыхъ людяхъ любовь къ дому, и Тарвинъ почувствовалъ себя точно дома, когда вечера черезъ три, четыре она подала ему Топазскую газету, только-что полученную отъ отца. Тарвинъ набросился на нее и вертѣлъ во всѣ стороны тонкій листокъ.

Онъ чмокнулъ губами.

— О, хорошо, хорошо, очень хорошо! — шепталъ онъ съ наслажденіемъ. — Какія красивыя объявленія? Правда, вѣдь? Ну, что-то случилось въ Топазѣ?

И онъ держалъ газету передъ собой и жадными глазами просматривалъ столбцы ея.

— О, все благополучно!

Стоило послушать, какимъ нѣжно воркующимъ, музыкальнымъ тономъ произнесъ онъ эту обычную американцамъ фразу.

— Ну, скажите, вѣдь мы двигаемся впередъ, не правда ли? Мы не бездѣльничаемъ, не мѣшкаемъ, не теряемъ времени, хотя мы еще не залучили въ себѣ Трехъ К®… Мы не проспимъ поѣзда! Хи, хи! Посмотрите-ка на эту корреспонденцію изъ «Рустлеръ Рупета». Бѣдный, старый, червями изъѣденный городъ, вѣдь онъ спитъ, крѣпко снятъ, старикашка, не правда-ли? И подумайте, ему желѣзную дорогу! Слушайте: «Мила С. Ламбертъ, собственникъ „Ламбертова Рудника“, имѣетъ въ настоящее время большіе запасы руды, но, подобно всѣмъ намъ, находитъ, что перевозка ея не окупится, пока мелѣзная дорога не будетъ проходить ближе, чѣмъ за 15 миль. Мила находитъ, что ему не стоитъ жить въ Колорадо, разъ онъ не имѣетъ возможности перевозить свою руду».

— Конечно, не стоитъ! Переселяйтесь въ Топазъ, Мила! А дальше: «Въ случаѣ, если Три К® появятся въ городѣ, мы перестанемъ слышать всѣ эти жалобы на плохія времена. А между тѣмъ, совершенно неправда, будто Рустлеръ отсталъ отъ какого-либо города, основаннаго одновременно съ нимъ. Всякій честный гражданинъ съ негодованіемъ услышитъ подобное утвержденіе и употребитъ всѣ усилія опровергнуть его. Въ дѣйствительности Рустлеръ находится въ самомъ цвѣтущемъ состояніи. Его рудники дали въ прошломъ году на 1.200.000 дол. руды, онъ имѣетъ 6 церквей различныхъ вѣроисповѣданій, молодую, но быстро развивающуюся академію, предназначенную занять одно изъ первыхъ мѣстъ среди учебныхъ заведеній Америки, множество новыхъ зданій, воздвигнутыхъ въ прошломъ году и дѣлающихъ его однимъ изъ самыхъ красивыхъ, даже, можно сказать, самымъ красивымъ изъ горныхъ городовъ, населеніе, состоящее изъ энергичныхъ, рѣшительныхъ и дѣловитыхъ людей — со всѣмъ этимъ можно смѣло сказать, что Рустлеръ сдѣлается въ будущемъ году вполнѣ достойнымъ своего имени» (Rustler — производящій шумъ, звенящій).

— Пусть себѣ! Вы думаете, мы боимся? Нисколько! Намъ наплевать! А жаль, что Геклеръ помѣстилъ эту корреспонденцію, — прибавилъ онъ съ небольшой досадой. — Пожалуй, кто-нибудь изъ нашихъ топазцевъ приметъ ее въ серьезъ и поѣдетъ въ Рустлеръ ждать трехъ компаній. «Въ случаѣ если» — ахъ, Господи, Боже мой! А вотъ чѣмъ они забавляются, протягивая свои ноги до «Большихъ горъ» въ ожиданіи «случая»: «Наши продавцы не остались безучастны къ радостному настроенію, господствующему въ городѣ съ тѣхъ поръ, какъ стало извѣстно, что предсѣдатель Метри, по возвращеніи въ Денверъ, отнесся сочувственно къ желаніямъ Рустлера. Роббинсъ изящно украсилъ свою витрину множествомъ модныхъ вещей. Его магазинъ пользуется наибольшею популярностью среди молодыхъ людей, имѣющихъ возможность располагать деньгами».

— Воображаю себѣ! А что, хотѣли бы вы, чтобы Три компаніи въ одинъ прекрасный день появились въ Топазѣ, моя дорогая? — неожиданно спросилъ Тарвинъ, садясь на диванъ подлѣ нея и развертывая газету такъ, чтобы она могла читать вмѣстѣ съ нимъ.

— Вамъ этого хочется, Никъ?

— Хочется ли мнѣ?

— Тогда и мнѣ хочется. Но мнѣ кажется, для васъ будетъ лучше, если этого не случится. Тогда вы слишкомъ разбогатѣете. Вотъ, смотрите на отца.

— Ну, я перестану наживать деньги, когда увижу, что въ самомъ дѣлѣ разбогатѣлъ. Я остановлюсь, какъ только проѣду станцію Благородной Бѣдности. А что, вѣдь пріятно видѣть знакомое оглавленіе? — имя Геклера громадными буквами, а на верху «Старѣйшая газета въ округѣ Дивиде» и палецъ Геклера, указывающій на горячую передовицу о будущности города? Напоминаетъ родину, не. правда ли? У него ныньче прибавилось два столбца объявленій, значитъ, городъ идетъ впередъ. Я никогда не думалъ, что буду благодарить Бога за объявленіе о Касторѣ; вѣдь и вы не думали, Кэтъ? А право же мнѣ ужасно пріятно смотрѣть на него. Если позволите, я прочту весь этикетъ.

Кэтъ улыбнулась. И въ ней газета вызывала нѣкоторую тоску по родинѣ. Она то же любила Топазъ; но сквозь страницы «телеграмы» ей виднѣлся образъ матери, которая сидитъ цѣлый вечеръ въ своей кухнѣ (она такъ долго сидѣла въ кухнѣ, пока семья была бѣдна, что и теперь любила оставаться тамъ), устремивъ грустные взоры на снѣжныя вершины «Большихъ горъ», и думаетъ, что-то подѣлываетъ ея дочь. Кэтъ хорошо помнила эти послѣ обѣденные часы въ кухнѣ, когда всѣ работы были кончены. Она помнила древнюю качалку, служившую имъ еще во время жизни на строящихся желѣзныхъ дорогахъ, прежде она стояла въ гостиной, потомъ мать обила ее кожей и унесла въ кухню. Кэтъ со слезами на глазахъ вспоминала, что мать всегда старалась усадить ее въ эту качалку; вспоминала, какъ хорошо было ей сидѣть на скамеечкѣ около печки и видѣть, какъ маленькая мама исчезаетъ въ глубинѣ качалки. Ей слышалось мурлыканье кошки подъ печкой и кипѣнье кастрюли; въ ушахъ ея раздавалось тиканье часовъ; сквозь щели пола наскоро сколоченнаго барака въ ноги ей дулъ холодный воздухъ прерій.

Она посмотрѣла черезъ плечо Тарвина на двѣ картинки Топаза, помѣщаемыя въ каждомъ выпускѣ «Телеграммы» — на первой городъ изображался въ первый годъ своего существованія, на второй — въ своемъ настоящемъ видѣ, и слезы сдавили ей горло.

— Большая разница, не правда ли? — сказалъ Тарвинъ, замѣтившій, на что она глядитъ. — Помните, гдѣ стояла палатка вашего отца и старый станціонный домъ, вотъ здѣсь, на самомъ берегу? — Онъ указалъ пальцемъ, и Кэтъ кивнула, не имѣя силъ говорить. — Это было счастливое время, вѣдь правда? Вашъ отецъ не былъ такъ богатъ, какъ теперь, да и я также; но намъ хорошо жилось вмѣстѣ.

Мысли Кэтъ возвратились къ этому времени, и воображеніе опять живо представило ей мать, тратившую свои слабыя силы на разныя тяжелыя работы. Она вспомнила тотъ характерный жестъ, съ какимъ мать поднимала руку, чтобы защитить отъ огня свое истомленное молодое лицо, когда ей приходилось жарить что-нибудь на кострѣ, или вынимать изъ печки пирожки, или поднимала крышку жаровни, — и это воспоминаніе снова вызвало слезы на глаза ея.

Вся картина необыкновенно ясно рисовалась передъ ней, ей видѣлся даже отблескъ огня на лицѣ матери и розоватый просвѣтъ его сквозь ея тонкую руку.

— Oro! — сказалъ Тарвинъ, просматривавшій столбцы газеты, — имъ пришлось завести второй обозъ для очистки города. При насъ былъ только одинъ. Геклеръ не забываетъ и погоды. Гостиница Мезы даетъ большой доходъ. Это хорошій знакъ. Туристы всѣ будутъ останавливаться въ Топазѣ, когда новая линія пойдетъ черезъ него, и тогда у насъ будетъ порядочный отель. Другіе города находятъ, пожалуй, что мы и теперь получаемъ порядочный доходъ отъ туристовъ. Вонъ Лумисъ заказалъ на дняхъ у Меза обѣдъ на 50 человѣкъ. Образовался новый синдикатъ для эксплуатаціи «Горячаго Ключа». Знаете, я нисколько не удивлюсь, если они заложатъ тамъ новый городъ. Геклеръ правду говоритъ. Это будетъ полезно для Топаза. Мы нисколько не боимся, что у васъ такъ близко явится еще городъ. Онъ будетъ нашимъ пригородомъ.

Онъ ушелъ рано въ этотъ вечеръ, какъ бы въ благодарность за то, что ему позволили остаться; на слѣдующій вечеръ онъ ушелъ попозже, и такъ какъ онъ не выказывалъ намѣренія касаться запрещенныхъ темъ, то Кэтъ была очень довольна, что онъ пришелъ. Мало-по-малу, у него вошло въ привычку заходить къ ней каждый вечеръ и присоединяться къ обществу, сидѣвшему около семейной лампы при открытыхъ дверяхъ и окнахъ. Кэтъ чувствовала себя счастливой, замѣчая, что ея труды начинаютъ приносить очевидно благотворные результаты, и все менѣе и менѣе боялась его посѣщеній. Иногда она выходила съ нимъ на веранду и любовалась роскошными ночами Индіи, этими ночами, когда молнія сверкаетъ на горизонтѣ, точно блестящій клинокъ меча, а небо склоняется низко надъ землей, и кругомъ царитъ полная тишина. Но, обыкновенно, они сидѣли въ комнатѣ съ миссіонеромъ и его женой, разговаривали о Топазѣ, о больницѣ, о магараджѣ Кенварѣ, о плотинѣ, а иногда о дѣтяхъ Эстесовъ въ Бангорѣ. Очень часто общій разговоръ сводился къ разнымъ мелкимъ сплетнямъ, этимъ обычнымъ спутникамъ замкнутой жизни, и это приводило Тарвина въ негодованіе и отчаяніе.

Какъ только бесѣда принимала такой оборотъ, онъ спѣшилъ прервать ее и заговаривалъ съ Эстесомъ о тарифѣ или о серебряномъ обращеніи; послѣ этого разговоръ становился болѣе интереснымъ. Тарвинъ былъ человѣкъ, получившій свое образованіе, главнымъ образомъ, изъ газетъ. Но онъ пріобрѣлъ много знаній непосредственно отъ жизни, отъ привычки къ самостоятельности, отъ необходимости «самому дѣлать свою исторію»; обсуждая теоріи газетныхъ политиковъ и разныя ученыя системы, онъ обыкновенно руководствовался простымъ здравымъ смысломъ.

Споровъ онъ не любилъ; онъ спорилъ только съ Кэтъ, и въ послѣднее время особенно часто по поводу больницы, когда она начала радоваться своимъ успѣхамъ тамъ. Наконецъ, она уступила его желанію и позволила ему осмотрѣть это образцовое заведеніе, чтобы убѣдиться собственными глазами въ произведенныхъ ею реформахъ.

Порядки больницы дѣйствительно значительно измѣнились послѣ того дня, какъ былъ принятъ сумасшедшій и изгнана «женщина, пользующаяся большимъ уваженіемъ», но одна только Кэтъ знала, какъ много еще предстоитъ сдѣлать. Теперь она ѣздила туда каждый день, и потому комнаты были вычищены и выметены, а больные пользовались такимъ мягкимъ обращеніемъ и искуснымъ леченіемъ, о какомъ не смѣли и мечтать въ прежнее время. При всякомъ исцѣленіи по всей окрестной странѣ распространялся слухъ о новоявленной силѣ, и приходили новые больные, или сами выздоровѣвшія приводили своихъ сестеръ, дѣтей и матерей съ полною вѣрою въ могущество Бѣлой Волшебницы. Они не могли понимать всего добра, какое имъ дѣлала эта тихонькая Кэтъ, но они благословляли ее и за то, что понимали. Ея энергія увлекла на путь реформъ даже Дунпатъ Райю. Онъ согласился бѣлить каменныя стѣны известкой, дезинфецировать палаты, провѣтривать бѣлье, и даже сжигать постели, на которыхъ лежали оспенные больные, чего прежде не допускалъ. Подобно всѣмъ туземцамъ, онъ сталъ лучше работать для женщины, когда узналъ, что на заднемъ планѣ стоитъ за нею энергичный бѣлый человѣкъ. Это свѣдѣніе онъ получилъ отъ Тарвина, который побывалъ у него, и сказалъ ему нѣсколько ободряющихъ словъ.

Tapвинъ не понималъ страннаго говора приходящихъ больныхъ и не заходилъ въ женскія палаты. Но онъ все-таки многое увидалъ и безусловно хвалилъ Кэтъ. Она самодовольно улыбнулась. М-съ Эстесъ сочувствовала ей, но ничѣмъ не восхищалась, и ей было очень пріятно заслужить похвалу отъ Ника, который такъ сильно порицалъ ее вначалѣ.

— Очень чисто, очень хорошо устроено, моя милая дѣвочка, — говорилъ онъ, все осматривая и обнюхивая, — вы просто чудесъ натворили съ этими моллюсками. Если бы на выборахъ, вмѣсто вашего отца, вы явились моимъ противникомъ, я не былъ бы членомъ законодательнаго собранія.

Кэтъ никогда не говорила съ нимъ о главной части своей работы — о своей дѣятельности на женской половинѣ дворца магараджи. Мало-по-малу, она ознакомилась со всѣми ходами и выходами въ той части зданія, куда ей былъ открытъ доступъ. Она узнала, что дворецъ управляется одной королевой, о которой женщины говорятъ шепотомъ и малѣйшее слово которой, переданное маленькимъ ребенкомъ, приводитъ въ движеніе весь этотъ муравейникъ. Разъ она увидала эту королеву, полулежавшую на горѣ подушекъ — молоденькую черноволосую женщину съ лицомъ ребенка, съ нѣжнымъ голоскомъ, журчавшимъ точно ручеекъ, съ глазами, въ которыхъ не было ни тѣни страха. Она лѣниво повернулась, драгоцѣнныя украшенія на ея рукахъ и груди зазвенѣли, и она долго молча смотрѣла на Кэтъ.

— Я за вами послала; мнѣ хотѣлось видѣть васъ, — проговорила она наконецъ. — Вы пріѣхали сюда изъ за моря, чтобы лечить этихъ скотовъ?

Кэтъ утвердительно кивнула, все ея существо возмущалось при видѣ этой женщины, утопавшей въ роскоши у ея ногъ.

— Вы не замужемъ? — королева закинула руки за голову и смотрѣла на разрисованный павлинами потолокъ.

Кэтъ не отвѣчала, но въ груди ея бушевалъ гнѣвъ.

— Есть здѣсь больные? — спросила она, наконецъ, нетерпѣливо. — Мнѣ некогда!

— Здѣсь нѣтъ больныхъ, развѣ, можетъ быть, сами вы больны. Нѣкоторые люди бываютъ больны и сами этого не замѣчаютъ.

Она повернулась къ Кэтъ и встрѣтилась съ ея глазами, горѣвшими негодованіемъ. Эта женщина, погруженная въ праздность, покушалась на жизнь магараджи Кенвара; Кэтъ казалось особенно ужаснымъ то, что, повидимому, она была моложе ея.

— Ага, — проговорила королева еще болѣе тихимъ голосомъ, пристально всматриваясь въ ея лицо. — Если вы такъ ненавидите меня, зачѣмъ же вы этого прямо не говорите? Вѣдь вы, бѣлые, любите правду.

Кэтъ повернулась, чтобы выйти изъ комнаты. Ситабхаи вернула ее и подъ вліяніемъ королевской прихоти вздумала приласкать ее, но Кэтъ отскочила съ негодованіемъ и послѣ того тщательно избѣгала заходить въ эту часть дворца. Ни одна изъ женщинъ, живущихъ тамъ, не обращалась къ ней за помощью, и нѣсколько разъ, проходя мимо крытаго хода, который велъ въ аппартаменты Ситабхаи, она видѣла голаго мальчика, размахивавшаго ножомъ, украшеннымъ драгоцѣнными камнями, и радостно скакавшаго вокругъ обезглавленнаго козла, кровь котораго текла на бѣлый мраморный полъ.

— Это, — говорили женщины, — сынъ цыганки. Онъ каждый день учится убивать. Змѣя до смерти останется змѣей, а цыганка — цыганкой.

Въ томъ флигелѣ дворца, который особенно часто посѣщала Кэтъ, не убивали козловъ, не пѣли пѣсенъ, не играли на музыкальныхъ инструментахъ. Тамъ жила покинутая магараджей и оскорбляемая служанками Ситабхаи, мать магараджи Кенвара. Ситабхаи отняла отъ нея — посредствомъ колдовства, говорили сторонники королевы, посредствомъ красоты своей и умѣнья любить, пѣли въ другомъ флигелѣ дворца — всѣ почести, весь почетъ, по праву принадлежащіе ей, какъ королевѣ-матери. Въ ея помѣщеніи была масса пустыхъ комнатъ, гдѣ въ прежніе годы жило множество прислужницъ, а тѣ, которыя остались вѣрными павшей королевѣ, не пользовались милостями при дворѣ. Сама она была женщина среднихъ лѣтъ по восточнымъ понятіямъ, т.-е. ей было нѣсколько болѣе 25-ти лѣтъ, и она никогда не отличалась особенною красотою.

Глаза ея потускнѣли отъ частыхъ слезъ, душа ея была постоянно, днемъ и ночью, полна суевѣрнаго страха и неопредѣленнаго безпокойства, развивавшагося все болѣе и болѣе отъ ея вѣчнаго уединенія; она дрожала при всякомъ шумѣ шаговъ. Во время своего благополучія она привыкла душиться благовоніями, украшать себя драгоцѣнностями, заплетать волосы и ожидать появленія магараджи. Она и теперь приказывала подавать себѣ свои драгоцѣнности, наряжалась, какъ въ прежнее время, и среди почтительнаго молчанія своихъ прислужницъ ждала, пока длинная ночь уступитъ мѣсто разсвѣту; разсвѣтъ являлся и освѣщалъ морщины на ея щекахъ. Кэтъ застала одинъ разъ эту сцену и, вѣроятно, въ глазахъ ея выразилось удивленіе, котораго она не могла скрыть, потому что королева-мать, снявъ свои, драгоцѣнности, подозвала ее къ себѣ и просила не смѣяться.

— Вы не понимаете, миссъ Кэтъ, — говорила она. — Въ вашей странѣ одни обычаи, а въ нашей, другіе; но вы все-таки женщина — и вы поймете.

— Но вѣдь вы же знаете, что никто не придетъ, — ласково сказала Кэтъ.

— Да, я знаю; но — нѣтъ, вы не женщина, вы волшебница, которая явилась изъ-за моря, чтобы спасти меня и моихъ.

Кэтъ опять ничего не поняла. Королева-мать никогда не говорила съ ней объ опасности, грозившей жизни ея сына послѣ того порученія, которое передалъ отъ ея имени магараджа Кенваръ. Много разъ пыталась Кэтъ наводить разговоръ на эту тему, чтобы узнать, какого рода была эта опасность.

— Я ничего не знаю, — обыкновенно отвѣчала королева. — Здѣсь за нашими занавѣсками никто ничего не знаетъ. Миссъ Кэтъ, если бы одна изъ моихъ собственныхъ женщинъ лежала мертвою тамъ — она показала сквозь рѣшетку окна на мощеный дворъ внизу — лежала и день и ночь, я бы этого не знала. О томъ, что я говорила, я ничего не знаю; но, конечно же, мать имѣетъ право, о, конечно, имѣетъ, просить другую женщину присматривать за ея сыномъ. Онъ уже настолько великъ теперь, что считаетъ себя взрослымъ мужчиной и ходитъ всюду, и настолько малъ, что воображаетъ, будто никто въ свѣтѣ не сдѣлаетъ ему зла. Охъ! И онъ такъ уменъ, что знаетъ въ тысячу разъ больше меня: онъ говоритъ по-англійски, какъ англичанинъ. Какъ могу я слѣдить за нимъ, я съ моими малыми знаніями и моею великою любовью? Я прошу васъ, будьте добры къ моему сыну. Это я могу сказать громко, могу даже, если нужно, написать на стѣнѣ. Въ этомъ нѣтъ ничего дурного. Но если я скажу что-нибудь больше, видите ли, замазка между камнями этихъ стѣнъ впитаетъ мои слова и вѣтеръ разнесетъ ихъ по окрестнымъ деревнямъ. Я здѣсь чужая — я райпутанка изъ Кулу, за тысячу коссъ отсюда. Меня принесли сюда въ носилкахъ и несли меня цѣлый мѣсяцъ въ темнотѣ; если бы мои женщины не разсказали мнѣ, я не знала бы, въ которую сторону дуетъ вѣтеръ, который несется на мою родину, въ Кулу. Что можетъ сдѣлать чужая корова въ хлѣву? Боги мнѣ свидѣтели — ничего.

— Да, но скажите же мнѣ, что вы думаете?

— Я ничего не думаю, — мрачно отвѣчала королева. — Къ чему женщинамъ думать? Имъ суждено только любить и страдать. Я сказала все, что могла сказать. Миссъ Кэтъ, когда-нибудь и у васъ родится сынокъ. Какъ вы будете добры къ моему сыну, такъ да будутъ боги милостивы къ вашему, когда-нибудь наступитъ время, и вы узнаете, что значитъ любовь, наполняющая все сердце.

— Чтобы охранять его, я должна знать все. Вы маѣ ничего не объяснили.

— Я и сама хожу во тьмѣ, а тьма исполнена опасностей.

Тарвинъ очень часто бывалъ во дворцѣ, во-1-хъ, потому, что тамъ онъ скорѣй всего могъ получить свѣдѣнія о Наулакѣ, во-2-хъ, потому, что имѣлъ возможность видѣть всякій приходъ и выходъ Кэтъ, постоянно готовый, въ случаѣ надобности, хватиться за пистолетъ.

Глаза его слѣдили за ней и тамъ и вездѣ взглядомъ влюбленнаго; но онъ ничего не говорилъ, и Кэтъ была благодарна ему за это. Ему казалось, что въ данное время онъ долженъ играть роль того Тарвина, который много лѣтъ тому назадъ носилъ для нея воду въ желѣзнодорожномъ баракѣ, что ему слѣдуетъ отойти на задній планъ, наблюдать за ней, охранять ее, но не мѣшать ей.

Магараджа Кенваръ часто попадался ему за глаза, и онъ постоянно придумывалъ какія-нибудь забавы, чтобы удерживать его подальше отъ двора Ситабхаи; мальчикъ иногда убѣгалъ отъ него, и тогда Тарвинъ шелъ за нимъ и смотрѣлъ, не грозитъ ли ему опасность. Разъ онъ долго удерживалъ его при себѣ лаской и, наконецъ, прибѣгнулъ даже къ насилію; когда онъ послѣ этого уѣзжалъ изъ дворца, 12-футовая балка тиковаго дерева упала съ лѣсовъ около арки, которую въ это время починяли, и пролетѣла подъ самымъ носомъ Фибби. Лошадь попятилась назадъ во дворъ и Тарвинъ слышалъ шепотъ женщинъ за закрытыми ставнями.

Онъ подумалъ о неисправимой небрежности мѣстнаго населенія, выбранилъ рабочихъ, притаившихся на лѣсахъ въ глубинѣ арки, и пошелъ дальше. Люди, работавшіе на плотинѣ, были также небрежны. Это должно быть у нихъ въ крови, думалось ему; староста одной артели кули, который, вѣроятно, разъ 20 переѣзжалъ черезъ Аметъ, показалъ ему мѣсто, гдѣ можно было переѣхать въ бродъ по протоку, терявшемуся въ пескѣ; какъ только Тарвинъ спустился въ воду, его лошадь завязла и артели пришлось цѣлыхъ полдня веревками вытаскивать Фибби. Они не могли построить ни одного моста, не оставивъ щелей между досками, такъ что ноги лошади проваливались въ нихъ; они, какъ будто нарочно, спускали тяжелыя телѣги съ крутой насыпи прямо въ спину Тарвина, чуть только онъ поворачивался къ нимъ задомъ.

Тарвинъ почувствовалъ большое уваженіе къ британскому правительству, которому приходится имѣть дѣло съ подобными субъектами, и началъ понимать кроткую меланхолію Люсьена Эстеса и его безнадежный взглядъ на туземцевъ, но тѣмъ больше нѣжнаго участія внушала ему Кэтъ.

Къ довершенію всѣхъ своихъ нелѣпостей, этотъ странный народъ собирался, какъ онъ узналъ, женить маленькаго магараджу Кенвара на трехлѣтней дѣвочкѣ, которую для этой цѣли принесли съ большими издержками изъ за горъ Кулу. Онъ пошелъ сообщить это Кэтъ въ домъ миссіи и нашелъ ее въ сильномъ негодованіи; она уже слышала о свадьбѣ.

— Это вполнѣ на нихъ похоже, затѣвать свадьбу, когда ея вовсе не нужно, — сказалъ Тарвинъ успокоительнымъ тономъ. Разъ онъ видѣлъ, что Кэтъ волнуется, ему слѣдовало сохранять спокойствіе.

— Не мучьте свою бѣдную головку этими дѣлами, Катъ. Вы слишкомъ много хотите сдѣлать и слишкомъ сильно чувствуете. Вы не выдержите, сердце ваше разорвется отъ слишкомъ туго натянутой струны сочувствія.

— О, нѣтъ! — сказала Кэтъ. — Я сильна и могу многое вынести. Я должна быть сильна. Подумайте объ этой свадьбѣ. Магараджѣ навѣрно понадобится моя помощь. Онъ сейчасъ разсказывалъ мнѣ, что ему придется провести безъ сна три дня и три ночи, пока ихъ священники будутъ читать надъ нимъ свои молитвы.

— Отвратительно! Этимъ путемъ его легче убить, чѣмъ стараніями Ситабхаи. Господи! Мнѣ страшно подумать объ этомъ. Давайте говорить о чемъ-нибудь другомъ. Не получили ли вы новыхъ газетъ отъ отца? Послѣ всѣхъ здѣшнихъ дѣлъ Топазъ кажется вдвое лучше.

Она передала ему пачку газетъ, полученныхъ съ послѣдней почтой, и онъ молча сталъ пробѣгать столбцы «Телеграммы», вышедшей шесть недѣль тому назадъ; но, повидимому, онъ нашелъ въ ней что-то мало утѣшительное. Брови его сдвинулись.

— Фу! — вскричалъ онъ съ негодованіемъ, — это не годится!

— Что такое?

— Геклеръ нападаетъ на Три компаніи, и нападаетъ нехорошо. Это не похоже на Джима. Онъ такъ рѣзко говоритъ о нихъ, точно не вѣритъ имъ, точно получилъ какое-нибудь частное извѣстіе, что они минуютъ нашъ города. Навѣрно получилъ. Но ему не слѣдовало выдавать этого Рустлеру. Посмотримъ, какъ идетъ продажа земельныхъ участковъ. А, вотъ въ чемъ дѣло, — въ волненіи вскричалъ онъ, просматривая цѣны участковъ, распроданныхъ на улицѣ Г. — Цѣны падаютъ, падаютъ, сильно падаютъ. Провалились, бѣдняги! Опустили руки. — Онъ вскочилъ и нервно зашагалъ по комнатѣ.

— Господи! если бы я могъ сказать онъ одно словечко!

— Что такое, Никъ? Какое слово хотите вы имъ сказать?

Онъ тотчасъ же успокоился.

— Мнѣ надобно дать имъ знать, что вѣрю въ наше дѣло, — сказалъ онъ. — Пусть они твердо стоятъ.

— Но представьте себѣ, что желѣзная дорога въ концѣ концовъ не пройдетъ черезъ Топазъ. Какъ вы можете что-нибудь знать о ней, когда вы такъ далеко, въ Индіи?

— Пройдетъ черезъ Топазъ, моя дѣвочка! — закричалъ онъ, — пройдетъ! Пройдетъ, хотя бы мнѣ пришлось самому класть рельсы.

Но, тѣмъ не менѣе, извѣстіе о настроеніи умовъ въ городѣ сердило и волновало его. Въ тотъ же вечеръ, уйдя отъ Кэтъ, онъ телеграфировалъ Геклеру черезъ посредство миссисъ Метри и просилъ ее адресовать его телеграмму изъ Денвера, какъ будто она была послана оттуда:

«Геклеръ, Топазъ. Крѣпитесь ради Бога. Свѣдѣнія о Трехъ компаніяхъ несправедливы. Вѣрьте мнѣ и распустите паруса, какъ Тарвинъ».

XIV.

Я искалъ его вдали отъ людей, одинъ среди пустыни, а онъ горѣлъ надъ моей головой онъ, этотъ царскій алмазъ. Я искалъ, я искалъ его цѣлые дни и не находилъ, а онъ блеснулъ на минуту и погасъ, и ночь послѣ того стала чернѣе, чѣмъ была.> «Кристаллы Извара».

Въ три дня съ внѣшней стороны стѣнъ Ратора воздвигнутъ былъ цѣлый городъ палатокъ; этотъ городъ украсился лужайками зеленаго дерна, привезеннаго издалека, наскоро пересаженными апельсинными деревьями, деревянными пестро-раскрашенными фонарными столбами и чугуннымъ фонтаномъ безобразнаго рисунка. Множество гостей должны были собраться въ Раторъ къ празднованію свадьбы магараджи Кенвара: бароны, князья, такуры, начальники сильныхъ крѣпостей и неприступныхъ утесовъ сѣвера и юга, землевладѣльцы изъ плодородныхъ, пестрѣющихъ макомъ равнинъ Мевара и райи, собратья короля. Всѣ они являлись въ сопровожденіи своихъ свитъ, конныхъ и пѣшихъ.

Въ странѣ, гдѣ всякая почтенная родословная должна тянуться безъ перерыва, по крайней мѣрѣ, лѣтъ 800, очень трудно не обидѣть кого-нибудь, а тутъ всякій ревниво слѣдилъ, какъ бы не получить мѣста хуже или ниже сосѣда. Дѣло еще болѣе затруднялось, благодаря придворнымъ бардамъ, которыхъ князья привезли съ собой и которые постоянно ссорились съ придворными чиновниками Гокралъ-Ситаруна. За палатками тянулись длинные ряды конныхъ пикетовъ, и толстые жеребцы въ розовыхъ и голубыхъ пятнахъ цѣлые дни ржали и визжали подъ своими тяжелыми бархатными уборами; оборванные милиціонеры двадцати крошечныхъ туземныхъ государствъ курили и играли, сидя между лошадьми, или ссорились при ежедневной раздачѣ пищи, получаемой ими отъ щедротъ магараджи. Нищенствующіе и бродячіе монахи всякихъ наименованій собрались въ городъ за нѣсколько сотъ миль, и ихъ желтая одежда, черныя одѣяла или покрытая пепломъ нагота не мало забавляли Тарвина, когда онъ слѣдилъ, какъ они, тараща свои красные глаза, безстрашно пробирались отъ одной палатки къ другой и выпрашивали милостыню то съ мольбами, то съ угрозами. Гостинница, въ которой жилъ Тарвинъ, переполнилась вновь прибывшими агентами разныхъ торговыхъ фирмъ. Его величество, конечно, не станетъ платить въ такое время, но, вѣроятно, сдѣлаетъ много новыхъ заказовъ.

Самый городъ Раторъ сіялъ бѣлою и красною окраскою своихъ стѣнъ; на главныхъ улицахъ его возвышались костры изъ бамбука для иллюминацій; фасады домовъ были вычищены и обмазаны свѣжей глиной, двери украшены златоцвѣтомъ и гирляндами жасминовъ. Въ толпѣ сновали разносчики лакомствъ, сокольничьи, продавцы дешевыхъ ювелирныхъ украшеній, стекляныхъ браслетъ, англійскихъ зеркалъ и т. под.; верблюды, нагруженные свадебными дарами иностранныхъ королей, протискивались сквозь толпу; королевскіе жезлоносцы своими золотыми жезлами очищали дорогу для каретъ магараджи. Пятьдесятъ экипажей были ежедневно въ разгонѣ и хотя лошади еле таскали ноги, а сбруя была связана веревками, но для поддержанія достоинства государства въ каждый изъ нихъ запрягали не менѣе четверки. Такъ какъ лошади были пугливы, а туземные мальчуганы забавлялись каждый вечеръ разбрасываньемъ хлопушекъ и шутихъ, то, можно сказать, улицы были крайне оживлены.

Холмъ, на которомъ стоялъ дворецъ, дымился точно вулканъ, такъ какъ къ нему безпрестанно подъѣзжали разныя владѣтельныя особы, и каждая ожидала пушечнаго салюта, присвоеннаго ея званію. Въ промежуткахъ между громомъ пушекъ, изъ-за красныхъ стѣнъ раздавались звуки нестройной музыки, и изъ воротъ выѣзжалъ какой-нибудь придворный офицеръ, сопровождаемый свитой, одѣтый пестро, точно фазанъ весной, съ усами, намазанными масломъ и гордо закрученными надъ ушами; или появлялся королевскій слонъ, съ головы до ногъ покрытый краснымъ бархатомъ и золотомъ, съ серебряной бесѣдкой на спинѣ, и трубилъ до тѣхъ поръ, пока улицы освобождались для его прохода. Король содержалъ 70 слоновъ, что составляло не малый расходъ, такъ какъ каждое животное съѣдало ежедневно столько сѣна, сколько могло унести на спинѣ, и кромѣ того пудовъ 30—40 муки. Иногда вдругъ случалось, чудовище, испуганное общимъ шумомъ и суматохой или раздраженное присутствіемъ чужихъ соперниковъ, приходило въ бѣшенство. Тогда съ него быстро стаскивали его убранство, связывали его веревками и желѣзными цѣпями, выгоняли вонъ изъ города и привязывали за милю отъ жилья на берегу Амета, гдѣ онъ ревѣлъ и бѣсился до того, что лошади въ сосѣднемъ лагерѣ срывались съ привязей и дико метались между палатками. Пертабъ-Сингъ, начальникъ конвоя его величества, сіялъ въ полномъ блескѣ. Онъ находилъ каждый часъ какой-нибудь предлогъ, чтобы со своимъ отрядомъ носиться по какимъ-то таинственнымъ, но важнымъ дѣламъ между дворцемъ и палатками князей. Формальный обмѣнъ визитовъ самъ по себѣ занялъ цѣлыхъ два дня. Каждый князь со своей свитой, торжественно пріѣзжалъ во дворецъ, а полчаса спустя серебряная парадная карета и самъ магараджа, съ головы до пятъ украшенный драгоцѣнными каменьями, возвращалъ визитъ, и пушки сообщали объ этомъ событіи и городу домовъ, и городу палатокъ.

Ночная тьма окутывала лагерь, но тишина не наступала въ немъ до самаго разсвѣта: вечеромъ появлялось безчисленное множество бродячихъ музыкантовъ, пѣвцовъ пѣсенъ, расказчиковъ исторій, танцовщицъ, силачей-борцовъ и прочаго люда, сопровождавшаго войска; они ходили отъ одной палатки къ другой и всюду приносили съ собой веселье. Когда они, наконецъ, удалялись, изъ городскихъ храмовъ раздавались заунывные звуки морскихъ раковинъ, и, прислушиваясь къ нимъ, Кэтъ представляла себѣ, что это рыданія маленькаго магараджи Кенвара, котораго подготовляли къ браку посредствомъ безконечныхъ молитвъ и очищеній.

Она совсѣмъ не видала мальчика въ эти дни, точно такъ же, какъ Тарвинъ не видалъ короля. Каждая просьба объ аудіенціи встрѣчала отвѣтъ: «Онъ со священниками». Тарвинъ проклиналъ всѣхъ священниковъ Ратора и желалъ всевозможныхъ адскихъ мукъ бездѣльникамъ-факирамъ, вѣчно попадавшимся ему на дорогѣ.

— Хоть бы они скорѣй покончили всю эту нелѣпую затѣю, — говорилъ онъ самъ себѣ. — Вѣдь не могу же я жить сто лѣтъ въ Раторѣ.

Цѣлую недѣлю не прерывался шумъ, ярко сіяло солнце, толпы двигались въ такихъ пестрыхъ костюмахъ, что отъ глядѣнья на нихъ у Тарвина разболѣлись глаза, и вотъ, на той дорогѣ, по которой Кэтъ пріѣхала въ городъ, появились два экипажа съ пятью англичанами и тремя англичанками; въѣзжая въ городъ, они, видимо, чувствовали себя не совсѣмъ ловко: ихъ угнетала возложенная на нихъ обязанность быть свидѣтелями преступленія, которому они не только не имѣли права препятствовать, но которое они должны были взять подъ оффиціальное покровительство.

Чиновникъ генералъ-губернатора, — т.-е. оффиціальный представитель вице-короля въ Райпутанѣ, — незадолго передъ этимъ убѣждалъ магараджу, что ему слѣдуетъ вступить на путь прогресса и просвѣщенія, запретивъ сыну своему жениться раньше двадцати лѣтъ. Магараджа сослался на обычай, господствовавшій въ странѣ съ незапамятныхъ временъ, и на вліяніе духовенства, но смягчилъ свой отказъ щедрымъ пожертвованіемъ въ пользу Калькутской женской больницы, которая вовсе не нуждалась въ средствахъ.

Тарвинъ никакъ не въ состояніи былъ понять, какъ можетъ какое-либо правительство дать разрѣшеніе на нелѣпый фарсъ, подобный приготовлявшемуся браку, въ которомъ главныя роли принадлежали двумъ дѣтямъ. Его представили чиновнику генералъ-губернатора, котораго интересовали всѣ подробности насчетъ запруды Амета. Разспросы о запрудѣ Амета, когда его дѣло съ Наулакой не подвигалось впередъ, показались Тарвину просто обидными, и онъ неохотно отвѣчалъ за нихъ, самъ же предлагалъ чиновнику множество вопросовъ о приготовлявшемся во дворцѣ беззаконіи. Чиновникъ объявилъ, что этотъ бракъ является политическою необходимостью. Тарвинъ высказалъ ему свое мнѣніе о подобнаго рода необходимостяхъ, чиновникъ замолчалъ и оглядѣлъ дикаго американца съ ногъ до головы съ выраженіемъ удивленія и любопытства. Они разстались мало довольные другъ другомъ.

Съ остальными англичанами Тарвинъ больше поладилъ. Жена чиновника, стройная брюнетка, принадлежавшая къ одной изъ тѣхъ семей, которыя съ основанія Остъ-Индской Комп. управляли судьбами Индіи, произвела торжественный осмотръ больницы, гдѣ работала Кэтъ; такъ какъ она была только женщина, а не чиновникъ, то она плѣнилась маленькой женщиной съ грустными глазами, не хваставшейся своей дѣятельностью, и не скрыла своего восхищенія. Вслѣдствіе этого Тарвинъ старался всѣми силами занимать и развлекать жену чиновника, и она объявила, что онъ необыкновенный человѣкъ. «Впрочемъ, знаете, эти американцы всѣ необыкновенные люди, хотя они очень любезны». Не забывая среди шумныхъ празднествъ, что онъ гражданинъ Топаза, Тарвинъ разсказывалъ ей о благословенномъ городѣ, скрывающемся въ долинѣ у подножія Саугуачскаго горнаго пряжа, о городѣ, которому принадлежала половина его сердца. Онъ называлъ его «волшебнымъ городомъ» и давалъ понять, что всѣ жители западнаго материка согласны присвоить ему именно это прозвище. Ей не было скучно слушать его — совершенно наоборотъ. Разговоры объ обществахъ продажи и улучшенія земли, о биржѣ, о городскихъ участкахъ, о Трехъ Компаніяхъ были для нея новостью, и Тарвину легко было перейти къ тому, что въ данную минуту особенно занимало его. Что она знаетъ о Наулакѣ? Не видала-ли она его когда-нибудь? Онъ смѣло предложилъ эти вопросы.

Нѣтъ, она ничего не знала о Наулакѣ. Ея голова была занята мыслью о томъ, что весной она поѣдетъ домой. Домой — это значило для нея — въ маленькій домикъ около Сёрбитона, недалеко отъ хрустальнаго дворца, гдѣ ее ждалъ ея 3-лѣтній сынишка; интересы прочихъ англичанъ и англичанокъ были, повидимому, столь же далеко отъ Райпутаны, не говоря уже о Наулакѣ. Tapвинь только случайно узналъ, что они провели большую часть своей жизни въ этой странѣ. Они говорили о ней, какъ могутъ говорить о данной мѣстности цыгане, постоянно готовые запречь лошадей и отправиться дальше. Они замѣчали, что на дорогахъ жарко и пыльно, и надѣялись, что скоро имъ можно будетъ отдохнуть. Свадьба была только однимъ изъ утомительныхъ эпизодовъ на ихъ пути, и они отъ души желали, чтобы празднованіе ея скорѣе кончилось. Одинъ изъ нихъ даже позавидовалъ Тарвину, что онъ пріѣхалъ въ эту страну со свѣжимъ взглядомъ на все окружающее и съ надеждой на возможность извлечь изъ нея что-нибудь, кромѣ большого запаса сожалѣній.

Послѣдній день брачныхъ церемоній начался и окончился при громѣ пушекъ, блескѣ фейрверковъ, топотѣ копытъ, ревѣ слоновъ, при музыкѣ оркестровъ, силившихся съиграть «God Save the Queen». Магараджа Кенваръ долженъ былъ появиться вечеромъ (при торжественномъ бракосочетаніи въ Индіи невѣста не показывается и о ней не упоминаютъ) на банкетѣ, за которымъ чиновникъ генералъ-губернатора провозгласить тостъ за его здоровье и за здоровье отца его. Магараджа долженъ былъ произнести спичъ на англійскомъ языкѣ. Придворный секретарь уже сочинилъ длинную рѣчь для его отца. Тарвинъ сталъ серьезно опасаться, что больше не увидитъ ребенка живымъ, и передъ, банкетомъ рѣшилъ проѣхать по волнующемуся городу посмотрѣть, что тамъ дѣлается. Это было въ сумеркахъ, и факелы горѣли между домами. Дикіе чужестранцы, жители степей, никогда въ жизни не видавшіе бѣлаго человѣка, схватили его лошадь подъ уздцы, съ любопытствомъ смотрѣли на него и отпустили съ ругательствами. Пестрыя чалмы блестѣли, точно драгоцѣнные камни, при колеблющемся свѣтѣ факеловъ, всѣ бѣлыя крыши домовъ были усѣяны женскими фигурами подъ покрывалами. Черезъ полчаса магараджа Кенваръ долженъ былъ проѣхать изъ королевскаго храма въ палату, приготовленную для банкета, во главѣ процессіи богато убранныхъ слоновъ.

Тарвинъ съ большимъ трудомъ протискался сквозь густую толпу, которая ждала около лѣстницы храма. Ему хотѣлось одного только: собственными глазами убѣдиться, что ребенокъ здоровъ; онъ ждалъ его выхода изъ храма. Оглядываясь во всѣ стороны, онъ увидѣлъ, что былъ единственнымъ бѣлымъ среди этой толпы, и пожалѣлъ своихъ разочарованныхъ знакомцевъ, которые не могли находить удовольствія въ дикой сценѣ, происходившей у него передъ глазами.

Двери храма были заперты, и свѣтъ факеловъ игралъ на ихъ украшеніяхъ изъ серебра и слоновой кости. Гдѣ-то въ скрытомъ мѣстѣ стояли слоны, Тарвинъ слышалъ ихъ тяжелое дыханье и по временамъ ревъ, заглушавшій жужжаніе толпы. Небольшой отрядъ кавалеріи, утомленный и запыленный послѣ, цѣлаго дня работы, пытался расчистить свободное мѣсто передъ храмомъ; но это было такъ же трудно, какъ разрѣзать радугу. Съ крышъ домовъ женщины бросали въ толпу цвѣты, конфекты и крашеный рисъ, а уличные пѣвцы, еще не служившіе при дворахъ государей, громко воспѣвали хвалу магараджи, магараджи Кенвара, вице-короля, чиновника генералъ-губернатора, полковника Нолана и всякаго, отъ кого надѣялись получить за свои пѣсни нѣсколько монетъ. Одинъ изъ нихъ замѣтилъ Тарвина и тотчасъ же затянулъ пѣсню въ честь его. Онъ пріѣхалъ, — говорилось въ этой пѣснѣ, — изъ далекой страны, чтобы запрудить непокорную рѣку и наполнить золотомъ страну; его поступь подобна поступи верблюда въ весеннее время; его взглядъ ужасенъ, какъ взглядъ слова, а красота его такъ неотразима, что когда онъ ѣздилъ по большой дорогѣ, сердца всѣхъ женщинъ Ратора превращались въ воду. Наконецъ, онъ вознаградитъ пѣвца этой слабой пѣсни съ необычайною щедростью и его имя, его слава не умрутъ въ страаѣ, пока знамя Гакраль Ситаруна сохранитъ свои пять цвѣтовъ, или пока Наулака будетъ украшать грудь королей.

Въ эту минуту, при оглушительномъ трубномъ звукѣ раковинъ, двери храма отворились изнутри и громкій говоръ толпы смѣнился благоговѣйнымъ шепотомъ. Тарвинъ крѣпко ухватился за поводья лошади и нагнулся впередъ, чтобы хорошенько все разсмотрѣть. Въ открытыя двери храма виднѣлось совершенно темное пространство; въ звуку раковинъ присоединился бой безчисленнаго множества барабановъ. Дымъ кадильницъ, настолько сильный, что отъ него першило въ горлѣ, пронесся надъ толпой, которая окончательно смолкла.

Въ слѣдующую минуту изъ темноты вышелъ магараджа Кенваръ одинъ, безъ провожатыхъ и остановился въ пространствѣ, освѣщенномъ факелами, держась руками за рукоятку своего меча. Лицо его, подъ чалмой съ алмазными и изумрудными застежками, было мертвенно блѣдно. Подъ глазами его виднѣлись темные круги, а ротъ былъ полуоткрытъ; но состраданіе, какое Тарвинъ почувствовалъ къ усталому ребенку, быстро исчезло, его сердце забилось и запрыгало: на груди магараджи Кенвара, поверхъ его золотой, одежды, лежала Наулака.

На этотъ разъ ему не нужно было ни о чемъ разспрашивать. Не онъ его увидѣлъ; — казалось, наоборотъ, будто глубокій взглядъ большихъ глазъ ожерелья упалъ на него. Оно горѣло мрачною краскою рубиновъ, раздражающею зеленью изумрудовъ, холодною синевою сапфировъ и бѣлымъ жаркимъ блескомъ алмаза. Но весь этотъ блескъ былъ ничто въ сравненіи съ чуднымъ сіяніемъ одного камня, который лежалъ надъ большимъ граненымъ изумрудомъ въ срединѣ ожерелья. Это былъ черный алмазъ, черный какъ адская смола и горѣвшій адскимъ пламенемъ.

Ожерелье лежало за плечахъ мальчика, точно огненное иго. Оно затмѣвало безмолвныя звѣзды Индіи на небѣ, превращало пылавшіе факелы въ грязныя желтыя пятна и вбирало въ себя блескъ золотой одежды, на которой покоилось.

Некогда было думать, соображать, оцѣнивать, едва можно было его разглядѣть, такъ какъ морскія раковины снова затрубили, магараджа удалялся назадъ въ темноту, и двери храма затворились.

XV.

Отъ оспы и дурного глаза, отъ роскошнаго свадебнаго пира и отъ доброй моей второй жены да спасутъ боги сына моего. Индійская поговорка.

Когда Тарвинъ явился на банкетѣ, лицо его горѣло, во рту все пересохло. Онъ его видѣлъ. Оно существовало. Оно не было миѳомъ. И онъ его добудетъ; онъ увезетъ его съ собою. М-съ Метри украситъ имъ свою мраморную шею, которая была такъ прекрасна, когда она смѣялась, и Три Компаніи появятся въ Топазѣ. Онъ окажется спасителемъ своего города; народъ выпряжетъ лошадей изъ его кареты и повезетъ его на себѣ по Пенсильванской улицѣ; въ будущемъ году городскіе участки въ Топазѣ станутъ продаваться на вѣсъ золота.

Ради этого стоило ждать, стоило запрудить сотню рѣкъ, стоило цѣлый вѣкъ играть въ пакизи и проѣхать тысячу миль въ телѣгѣ за буйволахъ.

За банкетомъ, осушая свой стаканъ за здоровье молодаго магараджи Кенвара, онъ повторилъ самому себѣ клятву довести дѣло до конца, даже если оно протянется все лѣто. Его увѣренность въ успѣхѣ ослабѣла въ послѣднее время, получивъ нѣсколько ударовъ; теперь, когда ему удалось увидѣть свою награду, ему казалось, что онъ уже держитъ ее въ рукахъ; точно также разсуждалъ онъ и въ Топазѣ. Кэтъ должна принадлежать ему, потому что онъ ее любитъ.

На слѣдующее утро онъ проснулся со смутнымъ чувствомъ, что стоитъ на порогѣ великихъ событій; а потомъ послѣ ванны онъ удивился, откуда взялась у него наканунѣ такая увѣренность, такое радостное возбужденіе. Онъ дѣйствительно видѣлъ Наулаку. Но двери храма скрыли отъ него это видѣніе. Онъ спрашивалъ себя даже, существовали ли въ дѣйствительности и храмъ и ожерелье, и среди своего волненія и недоумѣнія не помнилъ, какъ вышелъ изъ гостинницы и очутился на полдорогѣ отъ города. Но когда онъ очнулся, онъ ясно понялъ, куда, и зачѣмъ идетъ. Разъ онъ увидалъ Наулаку, онъ рѣшилъ не терять ее болѣе изъ вида. Ожерелье исчезло въ храмѣ. Значитъ, онъ долженъ идти въ храмъ.

Обломки сгорѣвшихъ факеловъ лежали на лѣстницѣ храма вмѣстѣ съ затоптанными цвѣтами и пролитымъ масломъ; гирлянды золотоцвѣта висѣли завядшія и смятыя, на толстыхъ шеяхъ черныхъ каменныхъ 9 быковъ, которые стояли у входа во внутренній дворъ. Тарвинъ снялъ свою бѣлую шляпу (было очень жарко, хотя послѣ восхода солнца прошло всего два часа), откинулъ густые волосы съ своего высокаго лба и оглядывалъ остатки вчерашняго празднества. Городъ еще спалъ послѣ своего праздника. Двери храма были открыты настежъ, онъ вошелъ по лѣстницѣ и безпрепятственно вступилъ въ него.

Безформенный четырехголовый богъ Исвара, стоявшій посрединѣ храма, былъ запачканъ и замазанъ пятнами растопленнаго масла и черною копотью куреній. Тарвинъ съ любопытствомъ осматривалъ это изваяніе, почти ожидая, что Наулака виситъ на одной изъ четырехъ шей его. Сзади него, въ болѣе темномъ помѣщеніи храма стояли другія божества, многорукія и многоголовыя, съ поднятыми кверху руками, съ высунутыми языками и съ оскаленными зубами. Вокругъ нихъ были раскиданы остатки разныхъ жертвоприношеній, и, несмотря на полусвѣтъ, Тарвинъ разглядѣлъ на колѣняхъ одного изъ нихъ пятна засохшей крови. Надъ нимъ темная крыша заканчивалась куполомъ и оттуда слышался шорохъ и царапанье летучихъ мышей.

Тарвинъ, сдвинувъ шляпу на затылокъ и засунувъ руки въ карманы, глядѣлъ на изображенія боговъ, осматривался по сторонамъ и тихонько посвистывалъ. Онъ уже цѣлый мѣсяцъ прожилъ въ Индіи, но до сихъ поръ еще ни разу не проникалъ внутрь храма. Стоя тутъ, онъ съ новою силою сознавалъ, насколько жизнь, обычаи и преданія этого страннаго народа были далеки отъ всего, что казалось хорошимъ и правильнымъ ему, Тарвину; онъ чувствовалъ смутную досаду, при мысли, что поклонники этихъ безобразныхъ боговъ владѣютъ ожерельемъ, имѣющимъ силу измѣнить судьбу христіанскаго, цивилизованнаго города, города въ родѣ Топаза.

Онъ зналъ, что если его увидятъ тутъ, его безъ церемоніи прогонятъ за оскорбленіе святыни, и потому спѣшилъ покончить съ осмотромъ; онъ былъ почти увѣренъ, что по небрежности, свойственной этому народу, Наулака гдѣ-нибудь брошена, подобно тому, какъ у женщины, поздно вернувшейся съ бала, брилліанты валяются на туалетѣ. Онъ шарилъ вокругъ и подъ каждымъ идоломъ, а летучія мыши шуршали надъ нимъ. Затѣмъ онъ вернулся къ центральной фигурѣ Исвара и, ставъ на прежнее мѣсто, принялся разглядывать бога.

Ему показалось, что хотя онъ стоитъ на ровномъ полу, но ему почему-то приходится сильно упираться на пальцы ногъ и онъ отступилъ, чтобы сохранить равновѣсіе. Вдругъ плита песчаника, съ которой онъ сошелъ, медленно приподнялась, точно дельфинъ на спокойномъ морѣ, и открыла на секунду темное подполье. Затѣмъ она снова беззвучно легла на свое мѣсто, и Тарвинъ отеръ холодный потъ у себя на лбу. Онъ былъ такъ взбѣшенъ, что если бы нашелъ въ эту минуту Наулаку, отбросилъ бы ее прочь отъ себя. Онъ вышелъ опять на солнечный свѣтъ и мысленно предавалъ страну, гдѣ подобныя вещи были возможны, во власть ея собственныхъ боговъ; худшаго наказанія онъ не могъ для нея придумать. Священникъ, появившійся изъ какого-то таинственнаго убѣжища, вышелъ изъ храма вслѣдъ за нимъ и съ улыбкой посмотрѣлъ на него.

Тарвину захотѣлось вернуться въ дѣйствительный міръ, населенный мужчинами и женщинами, и онъ отправился въ домъ миссіи, гдѣ самъ себя пригласилъ на завтракъ. М. и м-съ Эстесъ держались совершенно въ сторонѣ отъ церемоніи вѣнчанія, но имъ было пріятно послушать, что разсказывалъ о ней Тарвинъ съ точки зрѣнія Топаза. Кэтъ встрѣтила его съ неподдѣльною радостью. Она была сильно взволнована тѣмъ, что Дунпатъ Рая и вся больничная прислуга ушли и бросили свое дѣло. Они отправились смотрѣть на свадебныя торжества и цѣлыхъ три дня не показывались въ больницѣ. Вся работа лежала на ней одной и на дикой женщинѣ изъ пустыни, пришедшей слѣдить за ходомъ леченья мужа. Кэтъ была сильно утомлена и мучилась безпокойствомъ о здоровьи маленькаго принца; она сообщила свои опасенія Тарвину, когда онъ послѣ завтрака увелъ ее на веранду.

— Я увѣрена, что ему теперь нуженъ полный покой, — произнесла она чуть не со слезами. — Онъ пришелъ ко мнѣ послѣ обѣда вчера вечеромъ — я была на женской половинѣ дворца — и плакалъ цѣлые полчаса. Бѣдный ребенокъ! Это жестоко!

— Ну, онъ отдохнетъ сегодня, нечего вамъ волноваться!

— Нѣтъ; сегодня повезутъ его невѣсту назадъ на ея родину, и онъ долженъ ѣхать съ процессіей, провожающей ее, въ самый жаръ. Это страшно утомительно. Что, у васъ не болитъ голова отъ здѣшнихъ жаровъ, Никъ? Я часто думаю о васъ, когда вы сидите тамъ у своей плотины, и не понимаю, какъ вы можете выносить.

— Я многое могу вынести ради васъ, милая дѣвочка, — отвѣчалъ Тарвинъ, смотря ей прямо въ глаза.

— Да почему-же это для меня, Никъ?

— Вы узнаете это когда-нибудь, — увѣрялъ онъ; но ему не хотѣлось говорить о своей плотинѣ, и онъ перевелъ разговоръ на болѣе безопасную тему, на магараджу Кенвара.

На другой и на третій день онъ безцѣльно ѣздилъ верхомъ въ окрестностяхъ храма, не осмѣливаясь опять войти за ограду его, но рѣшившись не спускать съ глазъ то мѣсто, гдѣ онъ въ первый и въ послѣдній разъ видѣлъ Наулаку. Въ настоящую минуту не было возможности добиться разговора съ тѣмъ единственнымъ — не считая короля — живымъ человѣкомъ, который держалъ въ рукахъ его сокровище. Онъ напрасно ожидалъ появленія магараджи Кенвара съ его экипажемъ и долженъ былъ призвать на помощь весь свой запасъ благоразумія, чтобы не сойти съ ума отъ нетерпѣнія. Онъ сильно разсчитывалъ на мальчика; а пока часто заходилъ въ больницу, чтобы узнавать, какъ идутъ дѣла Кэтъ. Измѣнникъ Дунпатъ Раи и его помощники вернулись, но больница была переполнена паціентами: явилась масса зашибленныхъ при безостановочной ѣздѣ королевскихъ экипажей, и одинъ или два случая отравленія, новыхъ въ практикѣ Кэтъ; злоумышленники, подъ предлогомъ пріятельскаго угощенія, давали человѣку ядъ, обирали его и оставляли на большой дорогѣ въ безпомощномъ состояніи.

Тарвинъ, окинувъ проницательнымъ взглядомъ мужскія палаты больницы, содержавшіяся въ образцовомъ порядкѣ, долженъ былъ смиренно сознаться самому себѣ, что въ концѣ концовъ Кэтъ дѣлала въ Раторѣ гораздо лучшее дѣло, чѣмъ онъ. Она работала въ больницѣ не для того, чтобы прикрывать какіе-нибудь болѣе глубокіе и болѣе темные планы, и она имѣла передъ нимъ то неоцѣненное преимущество, что видѣла свою цѣль передъ глазами. Эта цѣль не скрылась отъ нея, появившись на одинъ мигъ; она не находилась подъ охраною таинственнаго духовенства или неосязаемаго правительства; она не была запрятана въ храмахъ съ западнями, не висѣла на шеѣ слабаго ребенка.

Разъ утромъ, прежде чѣмъ онъ по своему обыкновенію ушелъ на плотину, Кэтъ прислала ему въ гостинницу записочку съ просьбой придти какъ можно скорѣе въ больницу. На одну мимолетную секунду у него явилась мечта о невозможномъ счастьи. Но онъ горько усмѣхнулся своей готовности надѣяться, закурилъ сигару и исполнилъ полученное приказаніе. Кэтъ встрѣтила его на лѣстницѣ и повела въ аптеку.

— Знаете вы, какіе признаки отравленія коноплей? — спросила она взволнованнымъ голосомъ.

Онъ схватилъ обѣ ея руки въ свои и смотрѣлъ на нее дикими глазами.

— Зачѣмъ вамъ? Зачѣмъ? Неужели кто-нибудь осмѣлился?

Она нервно разсмѣялась.

— Нѣтъ, нѣтъ, не меня, это его.

— Кого?

— Магараджу, ребенка. Теперь я въ этомъ увѣрена.

Она разсказала ему, какъ въ этотъ день утромъ экипажъ, конвой и одинъ туземный сановникъ подъѣхали къ дверямъ миссіи съ магараджей Кенваромъ, который лежалъ почти безжизненнымъ трупомъ; какъ она сначала приписала его болѣзнь утомленію вслѣдствіе свадебныхъ празднествъ; какъ мальчикъ пришелъ въ себя, но лежалъ съ посинѣлыми губами и провалившимися глазами, и какъ съ нимъ безпрестанно дѣлались судороги до того, что она пришла въ совершенное отчаяніе. Наконецъ, онъ крѣпко заснулъ и она оставила его на попеченіи миссисъ Эстесъ. Она прибавила, что миссисъ Эстесъ считаетъ это возвращеніемъ старой болѣзни маленькаго принца; она видѣла у него два раза такіе припадки до пріѣзда Кэтъ.

— А теперь посмотрите сюда, — сказала Кэтъ, показывая ему больничный журналъ, въ которомъ были записаны признаки и исторія болѣзни въ двухъ случахъ отравленія коноплей, встрѣтившихся ей за послѣднія двѣ недѣли.

— Этихъ людей угостила сладкимъ печеньемъ компанія бродячихъ цыганъ, и всѣ деньги были у нихъ украдены, пока они спали. Прочтите сами.

Торвивъ прочелъ, кусая губы. Затѣмъ онъ бросилъ на нее проницательный взглядъ.

— Да, — сказалъ онъ, выразительно кивнувъ головой, — да. Ситабхаи?

— Кому же больше? — взволнованно отвѣтила Кэтъ.

— Я знаю. Я знаю. Но какъ помѣшать ей? Какъ выяснить дѣло?

— Разскажите магараджѣ! — рѣшительно отвѣчала Кэтъ.

Тарвинъ взялъ ея руку.

— Хорошо, я постараюсь. Но вы понимаете, — у насъ нѣтъ ни тѣни доказательства.

— Не бѣда. Помните о мальчикѣ. Попробуйте. Мнѣ надобно теперь вернуться къ нему.

Они вмѣстѣ отправились въ домъ миссіи и по дорогѣ мало говорили. Негодованіе Тарвина при мысли, что Кэтъ можетъ быть замѣшана въ это гадкое дѣло, превращалось почти въ негодованіе противъ самой Кэтъ; но гнѣвъ его сразу исчезъ при видѣ магараджи Кенвара. Мальчикъ лежалъ на кровати въ одной изъ внутреннихъ комнатъ миссіи и былъ такъ слабъ, что почти не могъ повернуть головы. Когда Кэтъ и Тарвинъ вышли, миссисъ Эстесъ, только что давшая ему лекарство, встала, сказала нѣсколько словъ Кэтъ о ходѣ болѣзни и возвратилась къ своимъ дѣламъ. На мальчикѣ было надѣто легкое кисейное платье, но его мечъ и поясъ, украшенный драгоцѣнными камнями, лежали въ ногахъ его.

— Салаамъ, сагибъ Тарвинъ, — прошепталъ онъ. — Мнѣ очень жаль, что я заболѣлъ.

Тарвинъ ласково наклонился надъ нимъ.

— Не пытайтесь разговаривать, дружокъ.

— Нѣтъ, мнѣ теперь хорошо, — отвѣчалъ мальчикъ. — Мы скоро поѣдемъ вмѣстѣ кататься.

— А вамъ было очень нехорошо?

— Не знаю. Я былъ во дворцѣ и игралъ съ танцовщицами. Вдругъ я упалъ. А потомъ я ничего не помню и не знаю, какъ очутился здѣсь.

Онъ проглотилъ прохладительный напитокъ, который Кэтъ подавала ему, и снова опустился на подушки; желтая, точно восковая, ручка его играла рукояткой меча. Кэтъ стояла на колѣняхъ подлѣ него, положивъ одну руку подъ подушку и поддерживая его голову; Тарвину казалось, что до сихъ поръ онъ не отдавалъ должной справедливости красотѣ ея лица, дышавшаго добротой, искренностью и силой. Изящная маленькая фигурка приняла болѣе нѣжныя очертанія, твердыя губы дрожали, въ глазахъ сіялъ свѣтъ, котораго Тарвинъ никогда раньше не видалъ.

— Зайдите съ другой стороны, такъ, — сказалъ мальчикъ, дѣлая Тарвину знакъ по мѣстному обычаю: онъ нѣсколько разъ сложилъ и разложилъ очень быстро всѣ свои тоненькіе пальчики на ладони его руки. Тарвинъ покорно опустился на колѣни съ другой стороны постели.

— Вотъ теперь я король, а это мой дворъ.

Кэтъ звонко разсмѣялась, радуясь, что мальчику стало лучше. Тарвинъ просунулъ руку подъ подушку, отьискалъ ручку Кэтъ и не выпускалъ ее.

Занавѣсъ у дверей комнаты тихо раздвинулась, миссисъ Эстесъ вошла неслышными шагами, и ей показалось, что она видѣла достаточно и можетъ также тихонько уйти прочь. Она о многомъ передумала съ тѣхъ поръ, какъ Тарвинъ въ первый разъ вошелъ въ ея домъ.

Глаза мальчика потускнѣли и отяжелѣли; Кэтъ хотѣла вынуть свою руку изъ подъ подушки и дать ему лекарство.

— Нѣтъ, оставайтесь такъ, — сказалъ онъ повелительно, и затѣмъ, заговорилъ на туземномъ нарѣчіи: — Кто вѣрно служитъ королю, тотъ не останется безъ награды. Я имъ дамъ деревни, свободныя отъ налоговъ, три, пять деревень: Суджайнъ, Аметъ и Гунжу. Пусть это будетъ имъ свадебнымъ подаркомъ. Они поженятся и всегда будутъ около меня: миссъ Кэтъ и сагибъ Тарвинъ.

Тарвинъ не понялъ, почему ручка Кэтъ тихонько отодвинулась отъ его руки. Онъ хуже ее зналъ мѣстный языкъ.

— Онъ опять начинаетъ бредить, — прошептала Кэтъ. — Бѣдный, бѣдный ребенокъ.

Тарвинъ стиснулъ зубы и послалъ проклятіе Ситабхаи. Кэтъ вытирала потъ со лба мальчика и старалась получше уложить его головку, которая металась изъ стороны въ сторону. Тарвинъ держалъ ручки мальчика и онѣ сильно сжимали его пальцы во время мучительныхъ судорогъ, обычнаго слѣдствія яда конопли.

Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ онъ метался и стоналъ, призывалъ на помощь разныхъ боговъ, старался схватить свой мечъ и приказывалъ воображаемымъ отрядамъ повѣсить бѣлыхъ собакъ на столбахъ дворцовыхъ воротъ и замучить ихъ до смерти.

Потомъ припадокъ миновалъ, онъ сталъ говорить тише и звалъ мать.

Въ воображеніи Тарвина воскресло воспоминаніе о маленькой могилкѣ, вырытой на открытой равнинѣ, спускавшейся къ рѣкѣ и положившей начало кладбищу Топаза. Они опустили въ нее сосновый гробикъ съ первымъ ребенкомъ Геклера, и Кэтъ, стоя тутъ же, вырѣзала на гладкой соснѣ имя ребенка, что и должно было замѣнить ему надгробный памятникъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — бредилъ магараджа Кенваръ, — я говорю правду; охъ, я такъ усталъ отъ священнаго танца въ храмѣ, я только перешелъ черезъ дворъ… Это была новая дѣвушка изъ Лукнова; она пѣла пѣсню о «Зеленомъ горохѣ Мендора»… да; только ватрушка съ миндалемъ. Мнѣ очень хотѣлось ѣсть. Маленькая миндальная ватрушка, мама. Отчего же мнѣ было не ѣсть, когда мнѣ хотѣлось. Что я сынъ трубочиста или короля? Держите меня! держите меня! у меня конь въ головѣ… Громче. Я не понимаю. Развѣ они хотятъ везти меня къ Кэтъ? Она мнѣ поможетъ. Какое это было порученіе? — Мальчикъ началъ съ отчаяніемъ ломать себѣ руки. — Порученіе! Порученіе! Я забылъ порученіе. Никто во всей странѣ не умѣетъ говорить по-англійски такъ, какъ я умѣю. Но я забылъ порученіе. «Тигръ, тигръ, ярко блистающій во тьмѣ лѣсовъ! Чья безсмертная рука, чей безсмертный глазъ создалъ тебя столь страшнаго и прекраснаго». — Да, мама, пока она не заплачетъ. Я долженъ повторять ей все сначала, пока она не заплачетъ. Я не забуду. Я не забылъ перваго порученія. Великій боже Гарь. Я это порученіе забылъ, — и онъ заплакалъ.

Кэтъ, которая привыкла сидѣть у постелей больныхъ, сохраняла твердость и мужество; она успокоивала ребенка, разговаривая съ нимъ тихимъ, нѣжнымъ голосомъ, подавая ему лекарство, дѣлая все, что было нужно въ данное время, и все такъ спокойно, разумно, безъ всякаго признака волненія. Тарвинъ, напротивъ, былъ сильно разстроенъ зрѣлищемъ страданія, которое онъ не могъ облегчить.

Магараджа Кенваръ глубоко вздохпулъ и сдвинулъ брови.

— Махадео-ки-джаи! — вскричалъ онъ. — Я вспомнилъ. «Это сдѣлала цыганка. Это сдѣлала цыганка». И я долженъ былъ повторять это, пока она заплачетъ.

Кэтъ приподнялась и съ ужасомъ взглянула на Тарвина. Онъ отвѣтилъ ей такимъ же взглядомъ, кивнулъ головой и тихонько вышелъ изъ комнаты, отирая слезы.

XVI.

Сердце мое, сердце, умѣстно ли, умно ли открывать королю его враговъ? Мы знаемъ, что готовитъ намъ небо и адъ, но никто не можетъ знать душу короля. Баллада о королѣ Джестѣ.

— Мнѣ надобно видѣть магараджу.

— Его нельзя видѣть.

— Я подожду, пока онъ пріѣдетъ.

— Его нельзя будетъ видѣть цѣлый день.

— Ну, такъ я буду ждать цѣлый день.

Тарвинъ спокойно усѣлся на сѣдлѣ и выѣхалъ на средину двора, гдѣ онъ обыкновенно разговаривалъ съ магараджей. Голуби спали на солнышкѣ, а маленькій фонтанъ разговаривалъ самъ съ собой, точно голубка, которая воркуетъ, прежде чѣмъ усѣсться въ своемъ гнѣздѣ. Бѣлая мраморная мостовая жгла точно раскаленное желѣзо, и цѣлыя волны жара неслись отъ стѣнъ съ зелеными ставнями. Привратникъ завернулся въ свою простыню и снова заснулъ. И съ нимъ вмѣстѣ заснулъ, казалось, весь міръ подъ покровомъ полной тишины и удручающаго жара. Лошадь Тарвина закусывала удила и звонъ желѣза передавался эхомъ съ одной стороны двора на другую. Самъ всадникъ обернулъ себѣ шею шелковымъ платкомъ, чтобы хоть слегка защититься отъ палящихъ солнечныхъ лучей и нарочно не въѣзжалъ въ тѣнь подъ арки, чтобы магараджа увидѣлъ его на открытомъ дворѣ и понялъ, какъ необходимо принять его.

Черезъ нѣсколько минутъ среди тишины пронесся звукъ, подобный шелесту вѣтра на пшеничномъ полѣ въ осенній вечеръ. Онъ шелъ изъ-за зеленыхъ ставенъ и, услышавъ его, Тарвинъ безсознательно усѣлся покрѣпче на сѣдлѣ. Шумъ усилился и снова замеръ и, наконецъ, превратился въ постоянный шорохъ, къ которому ухо тревожно прислушивается, такой шорохъ, который предвѣщаетъ быстрое приближеніе морского прилива во время кошмара, когда человѣкъ въ ужасѣ не можетъ ни убѣжать, ни закричать. Вслѣдъ за шорохомъ разнесся запахъ жасмина и мускуса, хорошо извѣстный Тарвину.

Одно крыло дворца проснулось отъ своего послѣобѣденнаго сна и смотрѣло на него сотнею глазъ. Онъ чувствовалъ взгляды, которыхъ не могъ видѣть, и они приводили его въ бѣшенство, между тѣмъ какъ онъ сидѣлъ неподвижно, а конь его отмахивался отъ мухъ. Кто-то позади ставни зѣвнулъ сдержаннымъ маленькимъ зѣвкомъ. Тарвинъ принялъ это за личное себѣ оскорбленіе и рѣшилъ стоять на одномъ мѣстѣ, пока не упадетъ или онъ самъ, или его лошадь. Тѣнь вечерняго солнца постепенно надвигалась на дворъ все дальше и дальше и наконецъ покрыла его.

Во дворцѣ, раздалось жужжаніе голосовъ, совершенно отличное отъ прежняго шороха. Маленькая, выложенная слоновою костью, дверь отворилась и магараджа появился на дворѣ. Онъ былъ въ самомъ некрасивомъ муслиновомъ халатѣ и его маленькая шафранно-желтая райпутанская чалма сидѣла криво на головѣ его такъ что изумрудный плюмажъ падалъ точно пьяный. Глаза его были красны отъ опіума, и онъ шелъ точно медвѣдь, котораго разсвѣтъ застигъ среди маковаго поля, гдѣ онъ досыта угощался въ теченіе цѣлой ночи.

При видѣ его, лицо Тарвина омрачилось, и магараджа, поймавъ его взглядъ, приказалъ своей свитѣ отойти подальше, чтобы не слышать ихъ разговора.

— Давно ждете вы меня, сагибъ Тарвинъ? — спросилъ онъ съ любезнымъ видомъ. — Вы знаете, я никого не принимаю въ эти часы послѣ обѣда, и… и мнѣ не сказали, что вы здѣсь.

— Я умѣю ждать, — спокойно отвѣчалъ Тарвинъ.

Король сѣлъ на сломанное виндзорское кресло, стоявшее среди двора, и подозрительно посмотрѣлъ на Тарвина.

— Развѣ вамъ мало отпустили преступниковъ изъ тюремъ? Отчего вы не за плотинѣ, а. вмѣсто того безпокоите меня? Господи, Боже мой! Король никогда не можетъ отдохнуть изъ-за васъ и вамъ подобныхъ!..

Тарвинъ ни слова не сказалъ въ отвѣтъ на эту вспышку.

— Я пріѣхалъ поговорить съ вами о магараджѣ Кенварѣ, — спокойно проговорилъ онъ.

— Что же съ нимъ случилось? — нетерпѣливо вскричалъ магараджа. — Я… я ужъ нѣсколько дней не вижу его.

— Отчего? — рѣзко спросилъ Тарвинъ.

— Все государственныя дѣла и политическія осложненія, — пробормоталъ король, избѣгая негодующаго взгляда Тарвина. — Что же мнѣ безпокоиться, когда я знаю, что ничего дурного съ мальчикомъ не могло случиться.

— Ничего дурного!

— Какъ же могло случиться съ нимъ что-нибудь дурное?

Голосъ упалъ почти до жалобнаго хныканья.

— Вы сами, сагибъ Тарвинъ, обѣщали мнѣ быть ему вѣрнымъ другомъ. Это было въ тотъ день, когда вы такъ славно ѣздили и такъ славно держались при нападеніи моего конвоя. Никогда не видалъ я такой верховой ѣзды! значитъ, чего же мнѣ безпокоиться? Давайте лучше выпьемъ.

Онъ сдѣлалъ знакъ слугамъ. Одинъ изъ нихъ приблизился, держа высокую серебряную стопу, полускрытую подъ его широкою одеждою, и влилъ въ нее такую порцію водки, что Тарвинъ, привыкшій къ крѣпкимъ напиткамъ, широко раскрылъ глаза. Второй слуга принесъ бутылку шампанскаго, откупорилъ ее съ ловкостью опытнаго въ этомъ дѣлѣ человѣка и долилъ стопу до краевъ пѣнящимся виномъ.

Магараджа выпилъ значительную порцію и, вытирая пѣну съ усовъ, проговорилъ какъ бы оправдываясь:

— Такія вещи нельзя показывать политическимъ агентамъ, но вы, сагибъ, вѣрный другъ нашей страны. Поэтому отъ васъ я не скрываю. Хотите, вамъ приготовятъ такого же?

— Благодарю. Я пріѣхалъ не для того, чтобы пить. Я пріѣхалъ сказать вамъ, что магаражда былъ сильно боленъ.

— Мнѣ говорили, что у него маленькая лихорадка, — сказалъ король, отклоняясь на спинку кресла. — Но онъ съ миссъ Кэтъ и она вылечитъ его. Маленькая лихорадка, ничего больше, сагибъ Тарвинъ. Выпьемъ вмѣстѣ.

— Маленькая лихорадка, чортъ возьми! Можете ли вы понимать, что я говорю? Бѣдный мальчикъ отравленъ и чуть не умеръ.

— Ну, такъ это отъ англійскихъ лекарствъ, — сказалъ магараджа съ глупой улыбкой. — Я одинъ разъ сильно расхворался благодаря имъ, такъ что долженъ былъ обратиться къ туземнынъ гакимамъ. Вы всегда разсказываете интересныя вещи, сагибъ Тарвинъ.

Тарвину пришлось сдѣлать большое усиліе надъ собой, чтобы сдержать свое негодованіе; онъ похлопалъ себя бичомъ по сапогу и произнесъ внятно и раздѣльно:

— Я пришелъ сегодня не для интересныхъ разсказовъ. Мальчикъ теперь у миссъ Шерифъ. Его туда свезли; кто-то во дворцѣ пытался отравить его коноплей.

— Бхангъ! — безсмысленно произнесъ магараджа.

— Я не знаю, какъ называется это кушанье; но оно была отравлено. Если бы не миссъ Шерифъ, онъ бы умеръ, вашъ старшій сынъ умеръ бы. Онъ былъ отравленъ, слышите, сагибъ магараджа? и отравленъ кѣмъ-то во дворцѣ.

— Онъ вѣрно съѣлъ что-нибудь вредное и заболѣлъ. Мальчики постоянно все ѣдятъ. Господи, Боже мой! Никто не осмѣлятся поднять пальца на моего сына.

— А какъ же вы помѣшаете этому?

Магараджа привсталъ и красные глаза его засверкали гнѣвомъ.

— Я привяжу его къ передней ногѣ самаго большого моего слона и убью его!

Послѣ этого онъ сталъ говорить на мѣстномъ нарѣчіи, съ яростью перебирая самыя ужасныя пытки, какія хотѣлъ бы примѣнить, хотя не имѣлъ на то права.

— Я сдѣлаю все это тому, кто осмѣлится тронуть его, — сказалъ онъ въ заключеніе.

Тарвинъ улыбнулся недовѣрчиво.

— Я знаю, вы думаете, — закричалъ король, обезумѣвшій отъ вина и опіума, — вы думаете, что такъ какъ существуетъ англійское правительство, то я могу судить только по закону, и разныя такія безсмыслицы. Глупости! Что мнѣ за дѣло до закона, который написанъ въ книгахъ? Развѣ стѣны моего дворца разскажутъ, что я здѣсь дѣлаю?

— Онѣ не разскажутъ. Если бы онѣ могли говорить, онѣ сказали бы вамъ, что въ это дѣло замѣшана женщина, которая живетъ во дворцѣ.

Смуглое лицо магараджи стало сѣрымъ. Затѣмъ онъ снова заговорилъ почти свирѣпо:

— Да что я король или горшечникъ, что дѣла моего зенана разглашаются на весь свѣтъ всякою бѣлой собакой, которой вздумается облаять меня? Убирайтесь вонъ, не то караулъ выгонитъ васъ, какъ какого-нибудь шакала!

— Очень хорошо, — спокойно отвѣчалъ Тарвинъ. — Но какое же это имѣетъ отношеніе къ принцу, сагибъ магараджа? Поѣдемъ къ м. Эстесу и я вамъ покажу. Вы, я думаю, должны знать, что такое отрава. Вы сами рѣшите. Ребенокъ былъ отравленъ.

— Несчастный былъ день для всего моего государства, когда я впустилъ въ него миссіонеровъ, и еще болѣе несчастный, когда я не выгналъ васъ.

— Ни мало. Я рѣшилъ охранять магараджу Кенвара и буду охранять его. А вамъ лучше хочется, чтобы ваши женщины убили его.

— Сагибъ Тарвинъ, понимаете ли вы, что вы говорите?

— Если бы не понималъ, такъ и не говорилъ бы. У меня всѣ доказательства въ рукахъ.

— Но если было отравленіе, то не можетъ быть никакихъ доказательствъ, особенно если ядъ дала женщина. Тогда надобно судить по подозрѣнію, а по англійскимъ законамъ это очень нелиберально убивать по подозрѣнію. Сагибъ Тарвинъ, англичане отняли у меня все, что составляетъ радость Райпутана, и я, и всѣ мы влачимъ жизнь въ бездѣйствіи, точно лошади, которыхъ держатъ взаперти. Но здѣсь, по крайней мѣрѣ, я господинъ.

Онъ указалъ рукой на зеленыя ставни и заговорилъ болѣе тихимъ голосомъ, снова опускаясь въ кресло и закрывая глаза.

Тарвинъ смотрѣлъ на него съ отчаяніемъ.

— Никто не посмѣетъ, никто не посмѣетъ, — бормоталъ магараджа слабѣющимъ голосомъ. — А то другое, о чемъ вы говорили, это не въ вашей власти. Ей-Богу! я вѣдь райпутанъ и король. Я не могу говорить о томъ, что дѣлается за занавѣсями.

Тарвинъ призвалъ на помощь все свое мужество и сказалъ:

— Я и не прошу васъ говорить; я только хочу предупредить васъ относительно Ситабхаи. Это она отравила принца.

Магараджа задрожалъ. Европеецъ осмѣливался произнести имя королевы; это само по себѣ было достаточно оскорбительно, ничего подобнаго онъ никогда не слыхалъ. Но что европеецъ громко произносилъ среди двора такое обвиненіе, какое высказалъ Тарвинъ, это превосходило всякое вѣроятіе. Магараджа только что пришелъ отъ Ситабхаи, которая убаюкивала его пѣснями и ласками, тайну которыхъ зналъ онъ одинъ, и вдругъ этотъ сухопарый иностранецъ нападаетъ на нее съ своими низкими обвиненіями. Въ припадкѣ гнѣва онъ готовъ былъ наброситься на Tapвина, который сказалъ:

— У меня есть доказательства, которыя могутъ вполнѣ удовлетворить полковника Нолана.

Магараджа уставился на Тарвина своими воспаленными глазами и на минуту Тарвину показалось, что съ нимъ дѣлается апоплексическій ударъ; но оказалось просто, что вино и опіумъ производили свое дѣйствіе. Онъ что-то сердито проворчалъ. Голова его упала на грудъ, слова замерли на губахъ его и онъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ, тяжело дыша, безчувственный, какъ чурбанъ.

Тарвинъ собралъ поводья и нѣсколько времени молча смотрѣлъ на пьянаго короля, между тѣмъ какъ шорохъ за ставнями то умолкалъ, то снова поднимался. Затѣмъ онъ повернулъ лошадь, чтобы уѣхать и, задумавшись, въѣхалъ подъ арку воротъ.

Вдругъ что-то выскочило изъ темнаго угла, гдѣ спалъ сторожъ и гдѣ содержались обезьяны короля; сѣрая обезьяна, съ цѣпью, перерванною около самаго ошейника, щелкая зубами, вскочила на передокъ сѣдла и испуганная лошадь встала на дыбы. Въ темнотѣ Тарвинъ не могъ разглядѣть животное, но узналъ его по осязанію и по запаху. Обезьяна ухватилась одною рукою за гриву лошади, а другою обняла его за шею. Онъ инстинктивно отклонился назадъ, и прежде чѣмъ зубы подъ синими деснами успѣли еще разъ щелкнуть, онъ сдѣлалъ два выстрѣла въ упоръ. Обезьяна упала на землю, застонавъ точно человѣкъ, а дымъ отъ выстрѣловъ полетѣлъ назадъ сквозь отверзтіе арки и разсѣялся по широкому двору.

XVII.

Чужіе явились мы съ разныхъ концовъ земли, украшенные перьями и драгоцѣнными камнями; я былъ первымъ въ родѣ Инковъ, она была царицей моря. Подъ звѣздами выше нашихъ звѣздъ, тамъ, гдѣ блещутъ свободные метеоры, брали мы съ бою Валгаллу милліонъ лѣтъ тому назадъ. Звѣздная пыль была подъ нашями ногами, звѣздное сіяніе надъ нашими головами, отъ нашей ярости обломки, кружась, летѣли внизъ, а мы бились, и сражались, и боролись. Мы отталкивали міры за мірами и катали ихъ взадъ и впередъ въ ту ночь, когда мы брали съ бою Валгаллу милліонъ лѣтъ тому назадъ. На ней сіяла звѣзда и я избралъ ее своею, я стремился въ ней въ страстномъ желаніи, пока мы блуждали во мракѣ ночи ночей, смятенные пожаромъ міровъ; мы сошлись на этой борьбѣ любви и ненависти тамъ, гдѣ блещутъ свободные метеоры, и мы пробили себѣ путь къ Валгаллѣ милліонъ лѣтъ тому назадъ. «Битва съ богами».

Лѣтомъ ночи въ пустыняхъ бываютъ жарче, чѣмъ дни, такъ какъ послѣ заката солнца, камни и мраморъ возвращаютъ поглощенную теплоту, а низкія облака, только обѣщающія дождь, но никогда не дающія его, не позволяютъ этой теплотѣ улетучиться.

Тарвинъ лежалъ на верандѣ въ гостинницѣ, курилъ сигару и раздумывалъ, улучшилъ ли онъ положеніе магараджи Кенвара тѣмъ, что обратился къ магараджѣ. Никто не мѣшалъ ему предаваться размышленіямъ; послѣдніе изъ коммерческихъ агентовъ уѣхали въ Калькутту и Бомбей, продолжая негодовать до самой послѣдней минуты отъѣзда, и онъ остался полнымъ господиномъ гостинницы. Окидывая взглядомъ свои владѣнія и затягиваясь сигарой, онъ думалъ о томъ, что дѣла его находятся въ отчаянномъ и, повидимому, совершенно безнадежномъ положеніи. Обстоятельства дошли до той точки, когда ему было пріятно бороться съ ними. Когда дѣла принимали подобный оборотъ, одинъ только Николай Тарвинъ могъ уладить ихъ и повернуть въ свою пользу. Кэтъ упрямится, Наулака, чортъ знаетъ, гдѣ спрятана, магараджа готовъ изгнать его изъ своихъ владѣній, Ситабхаи слышала, какъ онъ обвинялъ ее. Очень возможно, что ему предстоитъ въ близкомъ будущемъ быстро и таинственно покончить жизнь, при чемъ онъ не будетъ имѣть даже и того утѣшенія, что Тендеръ и другіе молодцы отомстятъ за него; а если онъ и останется живъ, ему, но всѣмъ видимостямъ, придется жить безъ Кэтъ, жить, не давши новой жизни Топазу, иначе сказать такъ, какъ вовсе и не стоитъ трудиться жить.

Лунный свѣтъ, освѣщавшій городъ по ту сторону песковъ, бросалъ фантастическія тѣни на шпицы храмовъ и на сторожевыя башни стѣнъ. Собака, отыскивавшая себѣ пищу, жалобно повизжала около кресла Тарвина, затѣмъ отошла отъ него и принялась выть. Это былъ необычайно меланхоличный вой. Тарвинъ курилъ, пока луна не погрузилась въ густую тьму индійской ночи. Какъ только она зашла, онъ замѣтилъ нѣчто, что было чернѣе ночи и стояло между нимъ и горизонтомъ.

— Это вы, сагибъ Тарвинъ? — спросилъ голосъ по-англійски, но съ мѣстнымъ акцентомъ.

Прежде чѣмъ отвѣчать, Тарвинъ вскочилъ на ноги. Онъ начиналъ бояться всякаго вновь входящаго. Рука его опустилась въ боковой карманъ. Ему казалось, что въ этой странѣ, гдѣ все дѣлается точно на представленіи фокусника, изъ темноты можетъ вдругъ выскочить что-нибудь ужасное.

— Нѣтъ, не бойтесь, — сказалъ голосъ, — это я, Юггутъ Сингъ.

Тарвинъ задумчиво докуривалъ сигару.

— Въ странѣ много Синговъ, — сказалъ онъ, — вы который же изъ нихъ?

— Я Юггутъ Сингъ; я служу при дворѣ магараджи.

— Гм! Король прислалъ васъ за мною?

Фигура подошла еще на одинъ шагъ ближе.

— Нѣтъ, сагибъ, королева.

— Которая? — спросилъ Тарвинъ.

Фигура стояла на верандѣ рядомъ съ нимъ и шептала ему почти на ухо:

— Только одна королева осмѣливается выѣзжать изъ дворца. Это цыганка.

Тарвинъ весело и беззвучно щелкнулъ пальцами и съ торжествомъ прищелкнулъ языкомъ.

— Пріятные, пріятные часы у этой леди, — сказалъ онъ.

— Здѣсь не мѣсто вести разговоры, сагибъ. Я долженъ былъ сказать вамъ: «Пойдемъ, если вы не боитесь темноты».

— Ахъ, вотъ что! Ну хорошо, Юггутъ. Я очень радъ повидаться съ вашимъ другомъ, Ситабхаи. Гдѣ же вы ее держите? Куда мнѣ идти?

— Я долженъ былъ сказать: «Пойдемъ со мною». Вы боитесь?

Этотъ вопросъ посланный предложилъ уже самъ отъ себя.

— Нѣтъ, не въ томъ дѣло, — проговорить Тарвинъ, окружая себя цѣлымъ облакомъ дыма.

— Со мной есть лошади, очень смирныя лошади. Такъ приказала королева. Пойдемъ со мною.

Тарвинъ продолжалъ курить, не торопясь, и точно также не спѣшно поднялся съ кресла. Онъ вынулъ револьверъ изъ кармана, медленно осмотрѣлъ всѣ заряды подъ бдительнымъ взглядомъ Юггута Синга и снова положилъ его въ карманъ, подмигнувъ при этомъ своему собесѣднику.

— Ну, идемъ, Юггутъ, — сказалъ онъ.

Они обошли гостинницу и направились къ тому мѣсту, гдѣ стояли двѣ лошади, головы которыхъ были закрыты плащами, чтобы онѣ не заржали. Проводникъ сѣлъ на одну изъ нихъ, Тарвинъ молча влѣзъ на другую, удостовѣрившись предварительно, что на этотъ разъ сѣдло крѣпко привязано. Они свернули съ дороги, которая вела въ городъ, и поѣхали шагомъ по проселочной дорожкѣ, къ горамъ.

— Теперь, — сказалъ Юггутъ Сингъ послѣ того, какъ они проѣхали такимъ образомъ около четверти мили, — мы можемъ припустить.

Онъ нагнулся впередъ, подтянулъ стремена и бѣшено погналъ свою лошадь. Ничто, кромѣ страха смерти, не могло заставить изнѣженнаго дворцоваго евнуха ѣхать такимъ аллюромъ.

Тарвинъ посмотрѣлъ, какъ онъ скакалъ на сѣдлѣ, немножко посмѣялся и послѣдовалъ за нимъ.

— Вы не любите слишкомъ откормленныхъ лошадей, Юггутъ, — правда, не любите?

— Ѣдемъ, — закричалъ Юггутъ Сингъ, — мы должны быть въ ущельѣ! ѣдемъ!

Сухой песокъ летѣлъ изъ подъ копытъ лошадей, горячій вѣтеръ свисталъ вокругъ нихъ, пока они поднимались по отлогому склону къ горамъ, за три мили отъ дворца. Въ прежнее время, до введенія телеграфовъ, промышленники опіумомъ, жившіе въ степяхъ, имѣли обыкновеніе сообщать о поднятіи и пониженіи цѣнъ на опіумъ съ небольшихъ маяковъ, построенныхъ для этой цѣли на холмахъ. Юггутъ Сингъ направился къ одной изъ этихъ заброшенныхъ башенъ. Лошади пошли тише, когда подъемъ сталъ круче, и очертанія башни съ плоскою крышей начали вырисовываться на фонѣ неба. Черезъ нѣсколько минутъ Тарвинъ услышалъ, что подковы ихъ лошадей стучатъ по твердому мрамору, и увидѣлъ, что они ѣдутъ по окраинѣ большого резервуара, до верху наполненнаго водой.

Къ востоку нѣсколько мерцающихъ огоньковъ указывали на мѣсто, гдѣ находился Раторъ, и напомнили ему ту ночь, когда онъ бросалъ прощальный взглядъ на Топазъ съ платформы поѣзда. Ночныя птицы перекликались въ травѣ на дальнемъ концѣ пруда, и большая рыба прыгнула изъ воды на томъ мѣстѣ, гдѣ отражалась звѣзда.

— Сторожевая башня на томъ концѣ пруда, — сказалъ Югуттъ Сингъ. — Цыганка тамъ.

— Неужели это имя будетъ вѣчно повторяться? — раздался изъ темноты удивительно нѣжный голосъ. — Хорошо, что я кроткаго нрава, а то рыбамъ удалось бы поближе познакомиться съ тобой, Юггутъ Сингъ.

Тарвинъ дернулъ лошадь и остановилъ ее, такъ какъ почти у самой головы ея появилась фигура, съ ногъ до головы обернутая облакомъ свѣтложелтаго газа. Она вышла изъ-за краснаго надгробнаго памятника райпутанскаго воина, прославившагося въ прежнія времена, и, по повѣрью сельскихъ жителей, каждую ночь объѣзжающаго устроенный имъ водоемъ, отъ чего никто не ходилъ на Дунгаръ Талао послѣ заката солнца.

— Сойдите съ лошади, сагибъ Тарвинъ, — произнесъ голосъ по англійски съ оттѣнкомъ насмѣшки. — Я во всякомъ случаѣ не сѣрая обезьяна. Юггуть Сингъ, подожди съ лошадьми наверху около сигнальной башни.

— Да, подождите Юггуть, и не вздумайте заснуть, — сказалъ Тарвинъ, — вы намъ можете понадобиться. — Онъ сошелъ съ лошади и сталъ передъ закутанной фигурой Ситабхаи.

— Пожмемъ другъ другу руку, — сказала она послѣ нѣкотораго молчанія, протягивая ручку, которая была меньше даже, чѣмъ у Кэтъ. — Ахъ, сагибъ, я знала, что вы пріѣдете. Я знала, что вы не боитесь.

Она держала его руку въ своей и нѣжно пожимала ее. Tapвинъ захватилъ тоненькую ручку въ свою объемистую руку, пожавъ ее съ такою силою, что Ситабхаи невольно вскрикнула, и сильно потрясъ ее.

— Очень радъ познакомиться съ вами, — сказалъ онъ, между тѣмъ какъ она шептала: «Клянусь Индуромъ, у него сильная рука!»

— Я тоже очень рада, что вижу васъ, — отвѣчала она громко. Тарвинъ замѣтилъ, какъ музыкаленъ ея голосъ, и очень хотѣлъ бы знать, каково лице, скрытое подъ покрываломъ. Она спокойно сѣла на маленькую плиту и указала ему мѣсто рядомъ съ собой.

— Всѣ бѣлые люди любятъ говорить откровенно, — проговорила она, произнося слова медленно и съ неправильнымъ англійскимъ выговоромъ. — Скажите мнѣ, сагибъ Тарвинъ, что именно вы знаете.

При этихъ словахъ она отдернула покрывало и повернула къ нему свое лицо. Тарвинъ увидѣлъ, что она красива. Представленіе о ея красотѣ нечувствительно заслонило отъ него представленія о другихъ ея свойствахъ.

— Вы не ожидаете, что я самъ себя выдамъ, не правда ли, королева?

— Я не понимаю. Но я знаю, что вы говорите не такъ, какъ другіе бѣлые люди, — сказала она кротко.

— Ну, хорошо, такъ развѣ вы ожидаете, что я вамъ скажу правду?

— Нѣтъ, — отвѣчала она, — иначе, вы бы мнѣ сказали, зачѣмъ вы здѣсь. Зачѣмъ вы мнѣ причиняете столько безпокойствъ?

— Я вамъ причиняю безпокойства?

Ситабхаи засмѣялась, откинувъ назадъ голову и сложивъ руки на затылкѣ. Тарвинъ съ любопытствомъ наблюдалъ ее при свѣтѣ звѣздъ. Всѣ чувства его были въ возбужденномъ состояніи онъ былъ на сторожѣ и отъ времени до времени бросалъ испытующіе взгляды вокругъ и назадъ. Но онъ ничего не могъ видѣть, кромѣ тусклаго блеска воды, у подножія мраморныхъ ступеней, ничего не могъ слышать, кромѣ крика ночныхъ совъ.

— О, сагибъ Тарвинъ, — сказала она. — Знаете! Мнѣ было такъ жаль послѣ перваго раза!

— Какой же это былъ разъ? — спросилъ Торвинъ, не вполнѣ понимая ее.

— Да тогда, когда сѣдло перевернулось. И потомъ, когда балка упала съ арки, я думала, что. по крайней мѣрѣ, ваша лошадь искалѣчена. Зашибло ее?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Тарвинъ, удивленный ея вызывающею откровенностью.

— Навѣрно вы знали, — проговорила она почти съ упрекомъ

Онъ покачалъ головой.

— Нѣтъ, Ситабхаи, моя милая, — сказалъ онъ медленно и многозначительно. — Я не подумалъ о васъ, и это будетъ моимъ вѣчнымъ позоромъ. Но я начинаю смѣкать. Вы, должно быть, устроили и маленькія приключенія на плотинѣ, и съ мостомъ, и съ телѣгами. А я-то думалъ, что это все ихъ дьявольская небрежность! Ну, я буду… — Онъ засвисталъ какую-то мелодію и въ отвѣтъ ему раздался хриплый крикъ журавля въ камышѣ.

Королева вскочила на ноги и схватилась рукою за грудь. — «Сигналъ!» Затѣмъ она снова опустилась за могильную плиту.

— Нѣтъ, вы никого не привели съ собой. Я знаю, вы не побоялись пріѣхать одинъ.

— О, я вовсе не стараюсь погубить васъ, молодая леди, — отвѣчалъ онъ. — Напротивъ, я любуюсь вашими красивыми и систематичными адскими выдумками. Оказывается, что вы главная виновница всѣхъ моихъ бѣдъ? Штука съ сыпучимъ пескомъ была очень мила. Часто устраиваете вы ее?

— О, на плотинѣ! — вскричала королева, слегка махнувъ рукой. — Я просто велѣла имъ устроить что-нибудь, что они могутъ. Но это все очень глупый народъ, простые кули. Они разсказали мнѣ, что сдѣлали, и я разсердилась на нихъ.

— Убили кого-нибудь?

— Нѣтъ, съ какой стати?

— Но, если на то пошло, съ какой стати хотите вы меня убить? — сурово спросилъ Тарвинъ.

— Я не люблю, когда сюда пріѣзжаюгъ жить бѣлые люди, а я знала, что вы пріѣхали жить. Кромѣ того, — продолжала она, — магараджа полюбилъ васъ, а я никогда прежде не убивала бѣлаго человѣка. И потомъ вы мнѣ понравились!

— О! — вскричалъ Тарвинъ многозначительно.

— Клянусь Малангъ-Шахомъ, а вы этого и не замѣчали! — Она клялась богомъ своего клана, богомъ цыганъ.

— Перестаньте, это не идетъ къ дѣлу, — сказалъ Тарвинъ.

— А вы убили мою любимую обезьянку, — продолжала она. — Она всякое утро кланялась мнѣ совсѣмъ, какъ Лухманъ Рао, первый министръ. Сагибъ Тарвинъ, я знавала многихъ англичанъ. Я танцовала на натянутомъ канатѣ передъ палатками офицеровъ, шедшихъ въ походъ, и протягивала свою чашечку за подаяніемъ самому высокому бородатому полковнику, когда была ему всего по колѣна. — Она показала рукой на футъ отъ земли. — А когда я стала старше, — продолжала она, — я думала, что знаю сердца людей. Но, клянусь Малангъ Шахомъ, сагибъ Тарвинъ, я никогда не видала такого человѣка, какъ вы! Нѣтъ, — продолжала она почти умоляюще, — не говорите, что вы не знали. На моемъ языкѣ есть любовная пѣсня: «я не спала отъ луны до луны изъ за тебя»; и ко мнѣ эта пѣсня совсѣмъ подходитъ. Иногда мнѣ кажется, что я вовсе не хотѣла бы видѣть васъ мертвымъ. А все-таки, было бы лучше, если бы вы умерли. Я, я одна распоряжаюсь этимъ государствомъ. А теперь, послѣ того, что вы сказали королю…

— Да? Вы, значитъ, слышали?

Она кивнула.

— Послѣ этого я не вижу никакого другого средства, — развѣ если вы уѣдете.

— Я не уѣду, — сказалъ Тарвинъ.

— Хорошо, — проговорила королева съ легкимъ смѣхомъ. Значитъ, мнѣ придется каждый день видѣть васъ на дворѣ дворца. Я думала, что солнце убьетъ васъ, когда вы ждали магараджу. Поблагодарите меня, сагибъ Тарвинъ, это я сдѣлала, что магараджа вышелъ къ вамъ, а вы сыграли со мной такую злую штуку.

— Моя милая молодая леди, — серьезно сказалъ Тарвинъ, — если вы согласитесь спрятать свои маленькіе злые когти, никто не сдѣлаетъ вамъ никакого вреда. Но я не позволю вамъ отбить у меня магараджу Кенвара. Пока я здѣсь, я буду слѣдить за тѣмъ, чтобы молодой человѣкъ оставался съ нами. Держитесь подальше, это будетъ лучше для васъ.

— Опять-таки я ничего не понимаю, — сказала королева съ недоумѣніемъ. — Что за дѣло до жизни какого-то маленькаго ребенка, вамъ, иностранцу?

— Что мнѣ за дѣло? Странный вопросъ! Да вѣдь это жизнь ребенка, чего же вамъ еще? Неужели для васъ нѣтъ ничего святого?

— У меня тоже есть сынъ, — возразила королева, — и онъ не болѣзненный ребенокъ. Право, сагибъ Тарвинъ, тотъ мальчикъ былъ больной отъ рожденія. Какъ же онъ можетъ управлять людьми? Мой сынъ будетъ настоящій райпутанъ, и впослѣдствіи… но это не касается бѣлыхъ людей. Не мѣшайте этому мальчику возвратиться къ богамъ!

— Ни въ какомъ случаѣ! — рѣшительно отвѣчалъ Тарвинъ.

— Иначе, — продолжала королева, — онъ доживетъ до 90 лѣтъ больнымъ и несчастнымъ человѣкомъ. Я знаю тотъ родъ Кулу, отъ котораго онъ происходитъ. Да, я пѣла у воротъ дворца его матери, когда и она, и я мы были еще дѣвочками, я стояла въ пыли, ее несли въ носилкахъ на свадьбу. Теперь пришла ея очередь стоять передо мною въ пыли. Сагибъ Тарвинъ, — ея голосъ смягчился до мольбы. — У меня никогда не будетъ второго сына, но я хочу, по крайней мѣрѣ, управлять государствомъ изъ за занавѣсей, какъ это дѣлали многія королевы. Я выросла не во дворцѣ. Тѣ — она презрительно указала на огни Ратора — никогда не видали, какъ склоняются колосья, не слыхали, какъ воетъ вѣтеръ, не сидѣли на сѣдлѣ, не разговаривали съ глазу на глазъ съ мужчинами на улицѣ. Онѣ называютъ меня цыганкой и прячутся за свои покрывала, какъ толстыя улитки въ раковины, когда мнѣ вздумается протянуть руку къ бородѣ магараджи. Ихъ пѣвцы поютъ объ ихъ предкахъ, жившихъ 12 сотенъ лѣтъ тому назадъ. Онѣ благородныя, конечно! Но, клянусь Индуромъ и Аллахомъ, да и Богомъ вашихъ миссіонеровъ, ихъ дѣти и британское правительство будутъ помнить обо мнѣ дважды 12 сотенъ лѣтъ! Ахъ, сагибъ Тарвинъ, вы не знаете, какой мой сынъ умный мальчикъ. Я не позволяю ему ходить къ миссіонерамъ. Всему, что ему надобно будетъ узнать впослѣдствіи — а, конечно, это не бездѣлица, управлять государствомъ, — онъ научится у меня; потому что я видала свѣтъ, и я знаю. И пока вы не пріѣхали, все шло такъ тихо, такъ мирно къ цѣли. Мальчикъ умеръ бы, и никому не было бы никакихъ непріятностей. И никогда никто во дворцѣ, ни мужчина, ни женщина, не шепнули бы королю ни одного слова о томъ, о чемъ вы кричали громко во дворѣ при солнечномъ свѣтѣ. Теперь подозрѣніе навсегда запало въ душу короля, и я не знаю, я не знаю… — Она наклонилась къ нему и сказала серьезно: — Сагибъ Тарвинъ, если во всемъ, что я говорила сегодня ночью, есть хоть слово правды, скажите мнѣ, что именно вамъ извѣстно.

Тарвинъ продолжалъ хранить молчаніе. Она положила руку на его колѣно съ умоляющимъ видомъ.

— И никто бы ничего не подозрѣвалъ. Когда леди вице-короля пріѣзжала въ прошломъ году, я изъ своихъ собственныхъ денегъ пожертвовала 26 тысячъ рупи на дѣтскую больницу, и сагибъ леди поцѣловала меня въ обѣ щеки, и я говорила по-англійски, и показывала имъ, какъ я занимаюсь вязаньемъ, а я въ это время вязала и развязывала сердца людей.

Теперь Тарвинъ больше не свисталъ; онъ только улыбнулся я пробормоталъ что-то въ знакъ сочувствія. Длинный рядъ ея ловко подстроенныхъ преступленій и то равнодушіе, съ какимъ она о нихъ говорила, придавали ей извѣстную оригинальность. Маль того, онъ уважалъ ее за ту черту ея характера, которая особенно симпатична людямъ запада — она провела его. Правда, ея замыслы не удались; но она приводила ихъ въ исполненіе такъ, что онъ, ея жертва, этого не замѣтилъ. Онъ почти преклонялся передъ ней за это.

— Теперь вы начинаете понимать, — сказала Ситабхаи, — это дѣло не очень простое. Вы все еще намѣрены, сагибъ, идти къ полковнику Нолану съ вашими разсказами обо мнѣ?

— Непремѣнно, если вы не оставите въ покоѣ магараджу Кенвара, — сказалъ Тарвинъ, не допускавшій, чтобы его чувства мѣшали дѣлу.

— Это очень глупо, — сказала королева, — потому что полковникъ Ноланъ надѣлаетъ непріятностей королю, а король перевернетъ вверхъ дномъ весь дворецъ, и всѣ мои служанки, за исключеніемъ немногихъ, будутъ показывать противъ меня, и, пожалуй, дѣло дойдетъ до того, что меня всѣ станутъ подозрѣвать. Тогда вы подумаете, что помѣшали мнѣ, сагибъ Тарвинъ. Но вы вѣдь не можете же всегда жить здѣсь. Вы не можете жить здѣсь до моей смерти. А какъ только вы уѣдете… — она щелкнула пальцами.

— Не надѣйтесь, — невозмутимо проговорилъ Тарвинъ, — я все устрою прочно. Развѣ вы меня не знаете?

Королева укусила себѣ палецъ съ видимымъ смущеніемъ. Никакъ нельзя было предвидѣть, что способенъ сдѣлать этотъ человѣкъ, о котораго разбивались всѣ ея уловки. Если бы ей пришлось вести дѣло съ кѣмъ-нибудь изъ ея племени, шансы были бы равны. Но вполнѣ спокойная и невозмутимая фигура, сидѣвшая рядомъ съ ней и наблюдавшая за каждымъ ея движеніемъ, подперевъ подбородокъ рукой, эта ловкая, подвижная, безстрашная фигура представляла неизвѣстную величину, разстраивавшую всѣ ея разсчеты и приводившую ее въ безпокойство.

Послышался сдержанный кашель и къ нимъ приблизился Юггуть Сингъ. Онъ смиренно поклонился и прошепталъ что-то королевѣ. Она презрительно засмѣялась и знакомъ приказала ему вернуться на его мѣсто.

— Онъ напомнилъ мнѣ, что ночь близится къ концу, — пояснила она, — и что смерть грозитъ ему и мнѣ за то, что мы выѣхали изъ дворца.

— Позвольте мнѣ не задерживать васъ, — сказалъ Тарвинъ, вставая. — Мнѣ кажется, мы понимаемъ другъ друга. — Онъ пристально посмотрѣлъ ей въ глаза. — Руки прочь!

— Значитъ, я не могу дѣлать все, что хочу? — сказала она, — и вы пойдете завтра къ полковнику Нолану?

— Весьма возможно, — сказалъ Тарвинъ, сжимая губы. Онъ засунулъ руки въ карманы и стоялъ, глядя на нее сверху внизъ.

— Присядьте еще на минутку, сагибъ Тарвинъ, — сказала Ситабхаи пригласительнымъ жестомъ, похлопывая маленькую плиту своею маленькою ручкой. Тарвинъ повиновался. — Ну, вотъ, если я не позволю бревнамъ обваливаться, если я буду держать сѣрыхъ обезьянъ на крѣпкой привязи…

— И высушите сыпучіе пески на Аметѣ, — продолжалъ Тарвинъ сердито. — Понимаю. Нѣтъ, милая, маленькая непріятельница, вы можете дѣлать все, что хотите. Я не желаю мѣшать вашимъ забавамъ.

— Я была виновата. Я должна была знать, что васъ ничѣмъ нельзя запугать, — сказала она задумчиво, искоса поглядывая за него: — я то же никого не боюсь, кромѣ васъ, сагибъ Тарвинъ. Если бы вы были королемъ, а я королевой, мы держали бы въ рукахъ весь Индостанъ.

Она зажала кулакъ при этихъ словахъ, и Тарвинъ, вспомнивъ то быстрое движеніе, съ какимъ она схватилась за грудь при его свисткѣ, положилъ свою руку на ея руки и держалъ ихъ крѣпко.

— Неужели нѣтъ ничего, ради чего вы могли бы оставить меня въ покоѣ, сагибъ Тарвинъ? Что вамъ нужно? Вы же не затѣмъ пріѣхали сюда, чтобы охранять жизнь магараджи Кенвира?

— Почемъ вы знаете, что не затѣмъ?

— Вы очень умны, — сказала она съ легкимъ смѣхомъ, — но не надобно воображать себя слишкомъ умнымъ. Сказать вамъ, за чѣмъ вы пріѣхали?

— Ну, за чѣмъ же, скажите!

— Вы пріѣхали сюда за тѣмъ же, за чѣмъ вы ходили въ храмъ Исвара, и чего вы никогда не найдете, если, — она нагнулась къ нему, — я не помогу вамъ. Что, очень было холодно въ Коровьей Пасти, сагибъ Тарвинъ?

Тарвинъ отшатнулся, нахмуривъ брови, но ничѣмъ больше не выдалъ себя.

— Я боялась, что змѣи съѣдятъ васъ тамъ.

— Неужели боялись?

— Да, — мягко сказала она. — И я также боялась, что вы не сойдете во-время съ вертящагося камня въ храмѣ.

Тарвивъ взглянулъ на нее.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да. Ахъ, я знала, что у васъ было на душѣ даже раньше, чѣмъ вы заговорили съ королемъ въ тотъ день, когда конвой чуть не убилъ васъ.

— Скажите, пожалуйста, молодая особа, вы содержите собственную тайную полицію?

Она засмѣялась.

— О вашей храбрости уже поютъ пѣсню во дворцѣ. Но самымъ храбрымъ подвигомъ съ вашей стороны было заговорить съ королемъ о Наулакѣ. Онъ разсказалъ мнѣ все, что вы говорили. Но онъ, даже онъ не воображалъ себѣ, что какой-нибудь иностранецъ можетъ пожелать пріобрѣсти его. А я была такъ добра, что не сказала ему этого. Но я знаю, — люди, подобные вамъ, созданы не для мелкихъ дѣлъ. Сагибъ Тарвинъ, — проговорила она, приближаясь къ нему, освободивъ свою руку и нѣжно положивъ ее ему на плечо, — вы и я мы родственныя души! Потому что гораздо легче управлять этимъ государствомъ и, управляя имъ, легче отвоевать весь Индостанъ отъ этихъ бѣлыхъ собакъ-англичанъ, чѣмъ сдѣлать то, о чемъ вы мечтали. А между тѣмъ, для твердаго сердца нѣтъ ничего трудваго. Вы хотѣли добыть Наулаку для себя, сагибъ Тарвинъ, или для кого-нибудь другого, какъ я хочу заполучить Гакраль Ситарунъ для моего сына? Мы не мелкіе людишки. Вѣрно для кого-нибудь другого, не правда ли?

— Послушайте, — съ изумленіемъ проговорилъ Тарвинъ, снимая ея руку съ своего плеча и опять сжимая ее въ своей, — много такихъ, какъ вы, въ Индіи?

— Никого. Я, какъ и вы, — единственная.

Голова ея опустилась на его плечо, и она смотрѣла на него пазами, такими же темными, какъ вода у ихъ ногъ. Красныя губки и раздувающіяся ноздри ея были такъ близки отъ его лица, что ея горячее дыханіе обжигало его щеку.

— Хотите вы править государствомъ, какъ я, сагибъ Тарвянъ? Нѣтъ! вы навѣрно работаете для женщины. Вѣдь ваше правительство для васъ свято, и вы дѣлаете все, что оно вамъ приказываетъ. А у насъ: правительство велѣло вырыть каналъ, а я отвела его къ своему апельсинному саду, и я точно также заставлю короля повиноваться моей волѣ, и точно также убью мальчика, и точно также буду управлять Гакраль Ситаруномъ черезъ посредство своего сына. А вы, сагибъ Тарвинъ, вамъ ничего не нужно, кромѣ женщины? Не правда ли? Но вѣдь она слишкомъ мала, чтобы носить «Счастье государства». Она блѣднѣетъ съ каждымъ днемъ все больше и больше.

Она почувствовала, какъ онъ вздрогнулъ, но онъ не сказалъ ни слова.

Изъ кучи хвороста и валежника на дальнемъ концѣ пруда раздался сиплый, лающій кашель и, казалось, звукъ его переполнилъ скорбью эту мѣстность, точно послѣдняя. капля въ сосудѣ, до верху налитомъ водою.

Тарвинъ вскочилъ.

Въ первый разъ пришлось ему слышать сердитый и жалобный ревъ тигра, возвращающагося въ свое логовище послѣ неудачной ночной охоты.

— Это ничего, — сказала королева, не трогаясь съ мѣста. — Это просто тигръ изъ Дунгаръ Талао. Когда я была цыганкой, я много разъ слышала его ревъ, и даже если онъ придетъ сюда, вѣдь вы же застрѣлите его, какъ застрѣлили обезьяну?

Она прижалась къ нему, и онъ снова упалъ на камень рядомъ съ ней, машинально обнявъ ее одною рукою.

Тѣнь звѣря скользнула по открытому мѣсту на берегу пруда такъ же безшумно, какъ пушинки растеній пролетаютъ по воздуху въ лѣтніе дни, и рука Тарвина крѣпче обхватила станъ женщины; не смотря на густыя складки кисеи, онъ почувствовалъ подъ ладонью холодный кушакъ, съ выпуклыми возвышеніями.

— Она такая маленькая и слабенькая, гдѣ же ей носить его? — повторила королева.

Она слегка повернулась въ его объятіяхъ, и рука его ощупала другой край пояса, такъ же какъ первый, усѣянный неправильными возвышеніями, а локоть его натолкнулся на большой квадратный камень.

Онъ вздрогнулъ и продолжалъ обнимать ее съ побѣлѣвшими губами.

— А мы вдвоемъ, — продолжала королева тихимъ голосомъ, бросая на него мечтательный взглядъ, — могли бы взбудоражить все королевство; у насъ всѣ стали бы биться точно буйволы весной. Хотите быть моимъ первымъ министромъ, сагибъ Тарвинъ, и давать мнѣ тайкомъ совѣты?

— Не знаю, могу ли я довѣрять вамъ, — рѣзко отвѣтилъ Тарвинъ.

— Я не знаю, могу ли я и сама себѣ довѣрять, — возразила королева; — очень возможно, что черезъ нѣсколько времени я, которая всегда была королевой, сдѣлаюсь рабой. Я была близка къ тому, чтобы бросить свое сердце подъ копыта вашей лошади, да и не одинъ разъ, а много разъ.

Она закинула руки за его шею и сложила ихъ тамъ, глядя ему прямо въ глаза и наклоняя къ себѣ его голову.

— Развѣ это бездѣлица, — ворковала она, — если я прошу васъ сдѣлаться моимъ королемъ? Въ прежнія времена, до англійскаго завоеванія, англичане низкаго происхожденія покоряли сердца властителей и начальствовали надъ ихъ арміями. Они только по имени не были королями. Мы не знаемъ, когда вернутся прежнія времена, и мы можемъ вмѣстѣ предводительствовать арміями.

— Очень хорошо. Приберегите для меня это мѣстечко. Я, можетъ быть, когда-нибудь вернусь и попрошу его у васъ, послѣ того какъ обдѣлаю дома два-три дѣльца.

— Такъ вы уѣзжаете? И вы хотите скоро уѣхать отъ насъ?

— Я уѣду отъ васъ, когда получу, что мнѣ нужно, дорогая моя, — отвѣчалъ онъ, крѣпче обнимая ее.

Она закусила губу.

— Я должна была это знать, — кротко сказала она. — Я и сама никогда не отступаю отъ того, чего разъ захочу. Ну, чего же вы хотите?

Уголки губъ ея слегка опустились, а голова снова упала на плечо его. Взглянувъ внизъ, онъ увидѣлъ украшенную рубинами ручку небольшого ножа на ея груди.

Онъ быстрымъ движеніемъ освободился отъ ея объятій и поднялся на ноги. Она была очаровательна, когда съ умоляющимъ видомъ протягивала ему руки въ полусвѣтѣ. Но у него было другое на умѣ.

Тарвинъ посмотрѣлъ ей прямо въ лицо, и она опустила глаза.

— Если позволите, я возьму то, что у васъ надѣто на тальѣ.

— Я должна была знать, что бѣлые ни о чемъ не думаютъ, кромѣ денегъ! — вскричала она съ презрѣніемъ.

Она отстегнула серебряный поясъ, который былъ надѣтъ на ней, и съ шумомъ бросила его на мраморную плиту.

Тарвинъ даже не взглянулъ на него.

— Вы меня слишкомъ хорошо знаете для этого, — нетерпѣливо сказалъ онъ. — Полноте, возьмите прочь руки, ваша игра проиграна.

— Я не понимаю, — сказала она. — Я должна вамъ дать нѣсколько рупій, что ли? — спросила она презрительно. — Говорите скорѣй, Юггутъ Сингъ ведетъ лошадей.

— О, я скажу скоро. Дайте мнѣ Наулаку.

— Наулаку?

— Да, именно. Мнѣ надоѣли непрочные мосты, дурно осѣдланныя лошади, обваливающіяся арки и вязкіе пески. Мнѣ нужно ожерелье.

— А вы мнѣ отдадите мальчика?

— Нѣтъ, не дамъ ни мальчика, ни ожерелья.

— А вы поѣдете утромъ къ полковнику Нолану?

— Да утро уже настало, вы бы лучше поторопились.

— Поѣдете вы къ полковнику Нолану? — повторила она, вставая и глядя на него.

— Да, если вы мнѣ не отдадите ожерелье.

— А если отдамъ?

— Тогда не поѣду. Это сдѣлка? — Такой же вопросъ онъ предложилъ и миссисъ Метри.

Королева съ отчаяніемъ посмотрѣла на утреннюю звѣзду, которая начинала блѣднѣть на востокѣ. Все ея вліяніе на короля не спасло бы ея отъ смерти, если бы разсвѣтъ засталъ ее внѣ стѣнъ дворца.

Этотъ человѣкъ говорилъ такъ, какъ будто держалъ всю ея жизнь у себя въ кулакѣ, и она понимала, что онъ былъ правъ. Если у него есть доказательства, онъ не задумается представить ихъ магараджѣ; а если магараджа повѣритъ — Ситабхаи чувствовала уже лезвее меча у себя на шеѣ. Она не будетъ основательницей новой династіи, она безслѣдно исчезнетъ изъ дворца. Къ счастью, сегодня на дворѣ король былъ въ такомъ состояніи, что не могъ понять обвиненія, которое Тарвинъ взводитъ на нее. Но теперь она была беззащитна противъ всего, что этотъ безпокойный и рѣшительный чужеземецъ вздумаетъ сдѣлать съ ней. Въ лучшемъ случаѣ онъ можетъ возбудить противъ нея неопредѣленное подозрѣніе индійскаго двора — что будетъ гибелью для ея плановъ, — и, съ помощью полковника Нолана, устроить такъ, что магараджа Кенваръ будетъ удаленъ отъ ея вліянія, въ худшемъ… но она не рѣшилась продолжить эту мысль до конца.

Она проклинала жалкую слабость, внушившую ей любовь къ нему и помѣшавшую ей убить его нѣсколько минутъ тому назадъ, когда онъ лежалъ въ ея объятіяхъ. Она хотѣла убить его съ самой первой минуты ихъ свиданія; она слишкомъ долго позволила себѣ увлечься наслажденіемъ чувствовать, какъ надъ ней властвуетъ воля болѣе сильная, чѣмъ ея воля, но время еще не потеряно.,

— А если я вамъ не отдамъ Наулаку? — спросила она.

— Я увѣренъ, что вы поступите болѣе разумно.

Она окинула взглядомъ окружающую мѣстность и увидѣла, что блескъ звѣздъ померкъ; черная вода пруда стала сѣрою и дикія птицы просыпались въ камышахъ.

Разсвѣтъ былъ такъ же безжалостенъ къ ней, какъ и этотъ человѣкъ. Юггуть Сингъ подводилъ лошадей, и вся фигура его выражала ужасъ и нетерпѣніе. Небо было противъ нея, и на землѣ не отъ кого было ей ждать помощи.

Она положила руки за спину. Тарвинъ услышалъ щелканье застежки, и Наулака, вся сіяя огнями, лежала у ея ногъ.

Не удостоивъ взглядомъ ни его, ни ожерелье, она направилась къ лошадямъ. Тарвинъ быстро шагнулъ впередъ и овладѣлъ сокровищемъ. Юггуть Сингъ подвелъ его лошадь. Тарвинъ взялся за поводъ, засунувъ ожерелье въ карманъ на своей груди.

Онъ нагнулся, чтобы удостовѣриться, натянута ли подпруга. Королева, стоя сзади своей лошади, медлила садиться на нее.

— Прощайте, сагибъ Тарвинъ, и помните цыганку, — сказала она, перекинувъ руку за шею лошади. — Гей!

Огненная искра пронеслась передъ его глазами. Ножъ съ нефритовой рукояткой, принадлежавшій королевѣ, вонзился въ подсѣдельникъ лошади на полдюйма отъ его праваго плеча. Лошадь застонала отъ боли и скакнула впередъ къ жеребцу королевы.

— Убей его, Юггутъ Сингъ! — закричала королева, указывая на Тарвина своему евнуху, влѣзавшему на сѣдло. — Убей его.

Тарвинъ схватилъ ея маленькій кулачекъ въ свою сильную руку. «Потише, голубушка! Потише! Успокойтесь!» Она поглядѣла на него растеряннымъ взглядомъ.

— Позвольте мнѣ подсадить васъ!

Онъ обхватилъ ее руками и поднялъ на сѣдло.

— Ну, теперь поцѣлуемся, — сказалъ онъ, видя, что она продолжаетъ смотрѣть на него.

Она отшатнулась.

— Нѣтъ? вы не хотите? Дайте-ка мнѣ ваши руки.

Онъ захватилъ обѣ ея руки въ свои и поцѣловалъ ее прямо въ губы. Затѣмъ онъ хлопнулъ ея лошадь, и она понеслась внизъ по ущелью и дальше по равнинѣ.

Онъ слѣдилъ нѣсколько минутъ глазами, какъ королева и Юггутъ Сингъ исчезли въ облакѣ пыли и летящихъ камней, затѣмъ съ глубокимъ вздохомъ облегченія вернулся къ пруду. Онъ вынулъ Наулаку изъ кармана, разложилъ ее на своихъ рукахъ и съ любовью глядѣлъ на него.

Камни заблестѣли при свѣтѣ утренней зари и затмили пестрые цвѣта холмовъ. Сравнительно съ сіяніемъ блестящей нитки красный свѣтъ неба, мелькавшій изъ за камышей, казался тусклымъ, какъ казались тусклыми факелы въ ночь свадьбы принца. Нѣжная зелень камышей, темная синева озера, пестрыя перья зимородокъ и заблестѣвшія на солнцѣ капли воды, которыя стая водяныхъ птицъ стряхала съ своихъ перьевъ — все казалось блѣднымъ сравнительно съ ожерельемъ. Одинъ только черный алмазъ не заразился радостнымъ блескомъ утра и лежалъ среди своихъ свѣтящихся товарищей мрачный и суровый, какъ та тревожная ночь, въ которую онъ его добылъ.

Тарвинъ перебралъ всѣ камни одинъ за другимъ; ихъ было всего 25, и каждый изъ нихъ былъ безукоризненнымъ совершенствомъ; чтобы ни малѣйшая часть ихъ красы не пропадала, они были обдѣланы въ самую тонкую золотую оправу, и каждый камень свободно возвышался надъ легкой золотой оболочкой, къ которой былъ прикрѣпленъ, и за каждый камень можно было выкупить короля изъ плѣна, купить доброе имя королевы.

Это были счастливыя минуты для Тарвина. Цѣль его жизни была достигнута. Топазъ былъ спасенъ!

Дикія утки плавали взадъ и впередъ по пруду, журавли перекликались, гордо выступая среди камышей, которые доходили имъ почти до головы. Изъ какого-то храма, скрытаго среди холмовъ, раздалось звучное пѣніе одинокаго священника, приносившаго утреннюю жертву своему богу, и изъ города разнесся по равнинѣ грохотъ сторожеваго барабана, извѣщавшаго, что ворота открываются, и день начинается.

Тарвинъ отвелъ глаза отъ ожерелья, ножъ съ нефритовой ручкой лежалъ у его ногъ.

Онъ поднялъ хрупкое оружіе и бросилъ его въ воду.

— Теперь осталась только Кэтъ, — проговорилъ онъ.

XVIII.

И вотъ пришли мы въ свое царство и увидѣли мы свою державу, наши легіоны стоятъ у воротъ дворца и не нужны они намъ больше, мы пришли въ свое царство. Мы пришли въ свое царство, корона ждетъ насъ, мы можемъ взять ее съ обнаженнымъ мечомъ въ залѣ совѣта, подъ трономъ вмѣи, мы пришли въ свое царство. Мы пришли въ свое царство, а глаза моей милой смотрятъ внизъ. Все, за что я бился, все, что я отвоевалъ, нисколько не радуетъ ее. Моя корона для меня сухіе листья, когда она сидитъ во прахѣ и горюетъ, хотя мы пришли въ свое царство. Король Антони.

Дворецъ на своей красной скалѣ, казалось, все еще былъ погруженъ въ сонъ, пока онъ ѣхалъ легкимъ галопомъ по пустынной равнинѣ. Человѣкъ на верблюдѣ выѣхалъ изъ городскихъ воротъ, направляясь подъ прямымъ угломъ на перерѣзъ его пути, и Тарвинъ съ интересомъ слѣдилъ, какъ быстро можетъ двигаться длинногій верблюдъ пустыни. Хотя онъ уже привыкъ къ этимъ животнымъ съ шеею страуса, но при видѣ ихъ онъ все-таки не могъ удержаться отъ воспоминаній о циркѣ Барнума и о своихъ дѣтскихъ впечатлѣніяхъ. Человѣкъ подъѣхалъ ближе и пересѣкъ дорогу прямо противъ него. Тогда въ утренней тишинѣ Тарвинъ услышалъ сухой звукъ, хорошо извѣстный ему: это былъ звукъ взводимаго курка. Онъ инстинктивно соскользнулъ съ сѣдла и стоялъ по другой сторонѣ лошади, когда раздался выстрѣлъ, голубой дымъ поднялся и повисъ недвижимо надъ верблюдомъ.

— Я долженъ былъ знать, что она рано примется за дѣло, — пробормоталъ онъ, выглядывая изъ-за луки сѣдла. — Я не могу попасть въ него изъ револьвера на такомъ разстояніи. Что нужно этому сумасшедшему?

Онъ замѣтилъ, что всадникъ съ неловкостью, свойственною туземцамъ, прижималъ курокъ и бѣшено колотилъ прикладомъ по передней части сѣдла. Онъ поспѣшно вскочилъ на лошадь и подъѣхалъ къ нему, направивъ револьверъ прямо на поблѣднѣвшее лице Юггута Синга.

— Какъ, это вы! Ну, Юггутъ, старичина, это не любезно съ вашей стороны.

— Мнѣ было приказано, — продолжалъ Юггутъ, дрожа отъ страха. — Я не виноватъ. Я, я не умѣю дѣлать этихъ дѣлъ.

— Это-то я вижу. Постойте, я вамъ покажу. — Онъ взялъ ружье изъ его дрожащихъ рукъ. — Курокъ не надо тискать, другъ мой, такъ нельзя стрѣлять. Надо взвести его и дернуть за собачку, вотъ такъ! Вамъ слѣдуетъ поучиться, Юггутъ.

— Что вы сдѣлаете со мной? — вскричалъ евнухъ. — Она убила бы меня, если бы я не поѣхалъ.

— Не вѣрьте этому, Юггутъ. Она неумолима, какъ Юмба, въ теоріи и слаба на практикѣ. Пожалуйста, поѣзжайте впереди.

Они направились къ городу, Юггутъ ѣхалъ впереди на своемъ верблюдѣ, ежеминутно оглядываясь назадъ съ пугливымъ выраженіемъ. Тарвинъ улыбался ему насмѣшливо, хотя успокоительно, и помахивалъ конфискованнымъ ружьемъ. Онъ замѣтилъ, что это очень хорошее ружье для умѣющаго стрѣлять.

Подъѣхавъ къ флигелю дворца, гдѣ жила Ситабхаи, Юггутъ Сингъ слѣзъ съ верблюда и проскользнулъ во дворъ, представляя всей своей фигурой живое воплощеніе страха и стыда. Тарвинъ догналъ его, и въ ту минуту, когда евнухъ готовъ былъ скрыться въ дверь, окликнулъ его.

— Вы забыли свое ружье, Юггутъ, — сказалъ онъ. — Не бойтесь его. — Юггутъ нерѣшительно протянулъ руку за ружьемъ.

— Теперь оно никому не сдѣлаетъ зла. Идите къ своей госпожѣ, скажите ей, что вы возвратились, и поблагодарите ее.

Ни одинъ звукъ изъ за зеленыхъ ставень не долеталъ до него, пока онъ ѣхалъ дальше, а Юггутъ съ недоумѣніемъ глядѣлъ вслѣдъ ему. Въ воротахъ на него ничего не свалилось и обезьяны сидѣли на привязи. Очевидно, Ситабхаи придумываетъ что-нибудь новое.

Что предстояло ему сдѣлать теперь прежде всего, это онъ уже придумалъ. Онъ поѣхалъ въ мечеть за городъ, разбудилъ своего друга въ шелковомъ халатѣ и заставилъ его послать слѣдующую телеграмму: «М-съ Метри, Денверъ. Ожерелье ваше. Готовьтесь принять и ведите линію на Топазъ. Тарвинъ».

Затѣмъ онъ повернулъ лошадь къ Кэтъ. Онъ застегнулъ пальто на всѣ пуговицы и съ любовью гладилъ рукою карманъ, гдѣ лежала Наулака, пробираясь пѣшкомъ по тропинкѣ къ верандѣ дома миссіи, и оставивъ Фибби на привязи за наружной оградой. Его довольство собой и всѣмъ свѣтомъ свѣтилось въ глазахъ его, пока онъ здоровался съ м-съ Эстесъ.

— Вы навѣрно узнали что-нибудь пріятное, — сказала она, — входите, пожалуйста.

— Да, очень пріятное, можетъ быть, даже самое пріятное, навѣрное не знаю, — отвѣчалъ онъ, улыбаясь и идя за ней въ гостиную, — Мнѣ бы очень хотѣлось разсказать вамъ, м-съ Эстесъ, въ чемъ дѣло. Я чувствую, что непремѣнно долженъ кому-нибудь разсказать, но эта исторія не для здѣшнихъ мѣстъ. — И онъ оглядѣлся кругомъ. — Если бы я могъ дѣлать, что хочу, я нанялъ бы глашатая съ музыкой, чтобы онъ всѣмъ оповѣстилъ ее; и мы устроили бы праздникъ 4-го іюля съ иллюминаціей, и я съ радостью прочелъ бы туземцамъ декларацію освобожденія. Но этого нельзя. А, впрочемъ, есть одна исторія, которую я могу разсказать вамъ, — прибавилъ онъ, послѣ минутнаго размышленія. — Вы знаете, отчего я такъ часто прихожу сюда, миссисъ Эстесъ, т.-е. понятно, я говорю не о томъ, что вы были ко мнѣ всегда добры, и я люблю всѣхъ васъ и намъ всегда было очень пріятно видѣться, но кромѣ этого. Вѣдь вы знаете, не правда ли? — М-съ Эстесъ улыбнулась.

— Думаю, что знаю, — сказала она.

— Ну, хорошо! отлично! отлично! Я былъ увѣренъ, что вы знаете. И я надѣюсь, вы мнѣ другъ?

— Если вы спрашиваете, желаю ли я вамъ добра, то, конечно, желаю. Но, вы понимаете, я считаю себя до нѣкоторой степени отвѣтственной за миссъ Шерифъ. Мнѣ думается иногда, что я должна предупредить ея мать.

— О, ея мать знаетъ! Она все отлично знаетъ. И она ничего не имѣетъ противъ меня. Затрудненіе вовсе не въ этомъ, м-съ Эстесъ, вы понимаете?

— Да, она странная дѣвушка; очень сильная и очень нѣжная. Я отъ всей души полюбила ее. Она замѣчательно мужественна. Но я была бы рада за нее, если бы она все это бросила. Ей гораздо лучше выйти замужъ, — сказала она задумчиво.

Тарвинъ съ восхищеніемъ посмотрѣлъ на нее.

— Какая вы умная, м-съ Эстесъ, какая вы умная! — пробормоталъ онъ. — Я это же самое говорилъ ей, десять разъ говорилъ. А не находите ли вы также, что для нея было бы хорошо выйти замужъ сейчасъ, какъ можно скорѣе, не теряя понапрасну времени?

Собесѣдница посмотрѣла на него, желая удостовѣриться, не шутятъ ли онъ. Тарвинъ всегда немножко сбивалъ ее съ толку.

— Я думаю, съ вашей стороны будетъ разумнѣе предоставить дѣло теченію времени, — отвѣчала она послѣ минутнаго молчанія. — Я наблюдала за ея дѣятельностью здѣсь и надѣялась, что ей удастся то, что никому не удавалось. Но въ глубинѣ души я думаю, этого не будетъ. Слишкомъ многое здѣсь противъ нея. Ей приходится бороться съ 1000-лѣтними преданіями, привычками, обычаями. Рано или поздно, они одолѣютъ ее. И тогда, не смотря на все ея мужество, ей придется уступить. Мнѣ кажется, что ей скоро предстоятъ непріятности. Въ больницѣ много недовольныхъ. До Люсьена дошли слухи, которые очень меня тревожатъ.

— Тревожатъ! Я думаю. Бѣда въ томъ, миссисъ Эстесъ, что она не только не хочетъ идти за меня замужъ, но еще подвергаетъ себя всевозможнымъ опасностямъ. Мнѣ некогда ждать, пока она убѣдится въ этомъ. Вообще, мнѣ некогда ждать, пока она въ чемъ-нибудь убѣдится, кромѣ одного только, что теперь, именно теперь для нея самый благопріятный моментъ выйти замужъ за Николая Тарвина. Мнѣ надобно какъ можно скорѣе уѣхать изъ Ратора, м-съ Эстесъ, вотъ въ чемъ дѣло. Не спрашивайте у меня почему. Это необходимо. И я долженъ увевти съ собой Кэтъ. Помогите мнѣ, если вы ее любите.

На это воззваніе м-съ Эстесъ не нашла отвѣтить ничего лучше, какъ то, что она пойдетъ и позоветъ къ нему Кэтъ. Она ушла, а Тарвинъ остался одинъ. Но онъ ждалъ терпѣливо, съ улыбкой на губахъ. Онъ не сомнѣвался, что Кэтъ уступить. Упоенный первой удачей, онъ не могъ допустить, что она откажется ѣхать съ нимъ. Развѣ Наулака не у него? Она поѣдетъ вмѣстѣ съ Наулакой, она неразрывно связана съ нимъ. И все-таки онъ готовъ былъ воспользоваться всякою помощью, и ему пріятно было думать, что м-съ Эстесъ уговариваетъ ее.

Онъ принялъ за новое предзнаменованіе успѣха, когда, проглядѣвъ No «Топазскаго Телеграфа», увидѣлъ извѣстіе, что копь «Желанная» оправдала его ожиданія. Рабочіе, которымъ онъ поручилъ безъ себя продолжать дѣло, напали на богатую жилу и добывали по 500 пуд. въ недѣлю. Онъ сунулъ газету въ карманъ и чувствовалъ сильнѣйшее желаніе танцовать; но по нѣкоторомъ размышленіи, онъ рѣшилъ, что разумнѣе отложить танцы до конца свиданія съ Кэтъ. Взамѣнъ того, онъ радостно засвисталъ и быстро смѣнилъ свистъ на улыбку, когда Кэтъ отворила дверь и вошла въ комнату. Онъ долженъ былъ объясниться съ ней тотчасъ же, улыбка его, помимо его воли, сказала ей слишкомъ много. А между тѣмъ, первый взглядъ на нее показалъ, что ей дѣло представлялось не такимъ простымъ, какъ ему. Онъ прощалъ ей это; она не могла знать, на чемъ основывается его внутреннее убѣжденіе. Онъ даже полюбовался ея сѣрымъ домашнимъ платьемъ съ отдѣлкой изъ чернаго бархата, которое она надѣла, вмѣсто своего обыкновеннаго, бѣлаго.

— Я радъ, что вы на сегодня бросили бѣлое, — сказалъ онъ, вставая, чтобы пожать ей руку. — Это знакъ. Это показываетъ, что вы вообще бросаете, покидаете эту благословенную страну, а это для меня въ высшей степени пріятно. Я радъ, что вы ее кинете, отшвырнете, забросите.

Онъ держалъ ея смуглую ручку въ своей громадной ладони, которую только что высвободилъ изъ бѣлой перчатки, и внимательно глядѣлъ ей въ глаза.

— Что такое забросить?

— Индію, все дѣло. Мнѣ хочется, чтобы вы уѣхали со мною. — Онъ говорилъ нѣжно.

Она взглянула на него, и онъ увидѣлъ въ дрожаніи линій вокругъ ея губъ слѣды спора по этому поводу, выдержаннаго ею прежде, чѣмъ выйти къ нему.

— Вы уѣзжаете? Я очень рада. — Она съ минуту колебалась. — Знаете почему? — прибавила она съ оттѣнкомъ ласки, какъ ему показалось.

Тарвинъ засмѣялся и сѣлъ.

— Это мнѣ нравится. Да, я ѣду, — сказалъ онъ. — Но я ѣду не одинъ. По моимъ разсчетамъ, мы должны ѣхать вмѣстѣ, — рѣшительно проговорилъ онъ.

Она покачала головой.

— Нѣтъ, не говорите этого, Кэтъ. Вы не должны… На этотъ разъ дѣло стоитъ серьезно.

— Развѣ прежде оно не было серьезно? — сказала она, опускаясь въ кресло. — Мнѣ оно всегда казалось очень серьезнымъ. Для меня очень серьезно, что я не могу исполнить ваше желаніе, что я дѣлаю не то, что вы хотите, а совсѣмъ другое; единственное дѣло, которое я хочу дѣлать, очень для меня серьезно. Я осталась все та же, Никъ. Если бы что-нибудь во мнѣ измѣвилось, я тотчасъ же сказала бы вамъ. Что же случилось новаго къ которымъ-нибудь изъ насъ?

— Очень многое. Во-первыхъ, я долженъ уѣхать изъ Ратора. Надѣюсь, вы не воображаете, что я васъ здѣсь оставлю безъ себя.

Она нѣсколько секундъ пристально смотрѣла на свои руки, сложенныя на колѣняхъ. Затѣмъ подняла на него открытый взглядъ своихъ большихъ глазъ.

— Никъ, — сказала она, — позвольте мнѣ объяснить, какъ я понимаю дѣло. Вы можете поправить меня, если я ошибаюсь.

— О, вы навѣрно ошибаетесь! — вскричалъ онъ и, однако, наклонился къ ней, чтобы лучше слушать ее.

— Ничего, я попробую. Вы просите меня выйти за васъ замужъ?

— Прошу, — торжественно отвѣчалъ Тарвинъ, — позвольте мнѣ повторить это въ присутствіи священника, и вы увидите.

— Благодарю васъ, Никъ. Вы мнѣ предлагаете величайшій, лучшій даръ, и я вамъ очень благодарна. Но чего вы собственно отъ меня хотите? Не сердитесь, что я это спрашиваю, Никъ. Вы хотите, чтобы я украсила вашу жизнь, чтобы я служила дополненіемъ вашихъ другихъ честолюбивыхъ замысловъ? Развѣ это не правда? Скажите мнѣ по совѣсти, Никъ, развѣ это не правда?

— Нѣтъ! — закричалъ Тарвинъ.

— Да, увѣряю васъ! Это и есть бракъ. Бракъ есть поглощеніе одной жизни другою, вступить въ бракъ — значитъ жить своею жизнью такъ, какъ будто она не своя, а чужая. Такъ живутъ всѣ женщины; я это понимаю, я ихъ одобряю. Но сама я этого не могу. Женщина отдаетъ всю себя въ бракѣ, во всякомъ счастливомъ бракѣ. Я не могу отдать всю себя. Одна часть меня принадлежитъ другому. Я не могу предложить вамъ часть себя; самые лучшіе мущины отдаютъ только часть себя женщинѣ, но отъ женщины требуютъ большаго.

— Т.-е. вы хотите сказать, что вамъ приходится выбирать: бросить свое дѣло, или бросить меня, и что послѣднее для васъ легче.

— Я этого не сказала; но если бы и такъ, что же тутъ особенно удивительнаго? Будьте правдивы, Никъ. Представьте себѣ, что я потребую, чтобы вы отказались отъ всего смысла и всей цѣли вашей жизни? Представьте себѣ, что я потребую, чтобы вы бросили ваше дѣло, и взамѣнъ предложу вамъ бракъ! Нѣтъ, нѣтъ! — она покачала головой. — Бракъ дѣло хорошее; но какой мужчина заплатитъ за него такой цѣной?

— Моя дорогая дѣвушка, но вѣдь это же назначеніе женщинъ.

— Назначеніе нѣкоторыхъ счастливыхъ женщинъ, да; но не всякая можетъ такъ относиться къ браку. Не одни мужчины, — и женщины имѣютъ разнаго рода призванія.

— Ахъ, перестаньте, Кэтъ! Мужъ вовсе не пріютъ для сиротъ и не убѣжище для странниковъ. Вы слишкомъ серьезно смотрите на дѣло. Вы говорите такъ, какъ будто онъ долженъ быть единственнымъ объектомъ вашего милосердія, какъ будто ради него вы должны отказаться отъ всего. Конечно, къ нѣкоторой долѣ самопожертвованія вамъ надобно приготовиться, но на практикѣ вамъ придется ради мужа побывать на нѣсколькихъ обѣдахъ, присутствовать на полугодовыхъ митингахъ совѣта, да на одномъ-двухъ пикникахъ, — вотъ и все. Затѣмъ, вы должны утромъ пить кофе вмѣстѣ съ вашимъ мужемъ, а вечеромъ, когда онъ возвращается домой, сидѣть гдѣ-нибудь недалеко отъ камина въ не очень безобразномъ костюмѣ. Полноте, неужели это трудно? Попробуйте, Кэтъ, моя дорогая, вы увидите, какъ все это будетъ вамъ легко со мною. Я понимаю то другое, о чемъ вы мечтаете. Я понимаю, что вы никогда не удовлетворитесь жизнью, при которой вамъ нельзя будетъ дѣлать счастливыми, кромѣ мужа, еще массу другихъ людей. Я это признаю. Я считаю это самымъ главнымъ. Увѣряю васъ, мнѣ именно этого-то и хочется. У васъ талантъ дѣлать людей счастливыми. Ну, я, по особому соглашенію, поручаю вамъ сдѣлать меня счастливымъ; а когда вы этого достигнете, я хочу, чтобы вы шли дальше,, чтобы своею добротою вы осчастливили весь міръ. И вы это сдѣлаете. Чортъ возьми, Кэтъ, мы это сдѣлаемъ! Никто не знаетъ, сколько добра могутъ надѣлать два человѣка, если они составятъ синдикатъ и займутся серьезно этимъ предпріятіемъ. До сихъ поръ еще никто этого не пробовалъ. Попробуйте вмѣстѣ со мной! О, Кэтъ, я васъ люблю, я не могу быть счастливъ безъ васъ, только не отказывайте мнѣ, я устрою вамъ жизнь по вашему вкусу!

— Я знаю, Никъ, вы будете добры. Вы постараетесь сдѣлать все, что можетъ сдѣлать мужчина. Но не мужчина дѣлаетъ бракъ счастливымъ или сноснымъ, а женщина, такъ и должно быть. Я или вполнѣ войду въ роль жены и заброшу все остальное, и тогда я буду несчастна, или я заброшу васъ и буду еще несчастнѣе. Въ томъ и другомъ случаѣ я не могу быть счастливой.

Тарвинъ нащупалъ рукой Наулаку въ своемъ переднемъ карманѣ и крѣпко стиснулъ его. Казалось, будто изъ ожерелья въ него вошла сила, сила сдержать себя, чтобы не потерять всего изъ-за нѣсколькихъ рѣзкихъ словъ.

— Кэтъ, дорогая моя, — мягко сказалъ онъ, — намъ теперь не время толковать о будущихъ опасностяхъ. Намъ надобно считаться съ существующими. Ваше положеніе небезопасно. Я не могу оставить васъ здѣсь одну, а мнѣ необходимо уѣхать. Вотъ почему я прошу васъ теперь же стать моей женой.

— Но я ничего не боюсь. Кому охота дѣлать мнѣ зло?

— Ситабхаѣ, — мрачно отвѣтилъ онъ. — Да и не все ли равно? Я говорю, — вамъ грозитъ опасность, повѣрьте мнѣ, я знаю это навѣрно.

— А вамъ?

— О, обо мнѣ не стоитъ говорить.

— Скажите правду, Никъ! — попросила она.

— Ну, что жъ, я всегда говорилъ, что нигдѣ нѣтъ такого здороваго климата, какъ въ Топазѣ.

— Значитъ, вамъ грозитъ опасность и, можетъ быть, большая.

— Фактъ тотъ, что Ситабхаи придумываетъ разныя штуки вовсе не для спасенія моей драгоцѣнной жизни, — съ улыбкой проговорилъ онъ.

— Такъ вы должны уѣзжать сейчасъ же, вы не должны терять ни часу. О, Никъ, вы вѣдь не останетесь?

— Да я вѣдь тоже самое говорю. Я отлично могу жить безъ Ратора, но я не могу жить безъ васъ. Поѣдемъ!

— Вы хотите сказать, что если я не поѣду, то и вы останетесь?

— Нѣтъ, это походило бы на угрозу. Я говорю только, что подожду васъ. — Онъ глядѣлъ на нее смѣющимися глазами.

— Никъ, это все изъ-за того, что вы сдѣлали, о чемъ я васъ просила?

— Вы меня вовсе не просили, — возразилъ онъ..

— Значитъ изъ-за того, и я во всемъ виновата.

— Вы думаете, изъ-за того, что я говорилъ съ королемъ? Милая моя, это не болѣе, какъ прологъ къ представленію въ здѣшнемъ циркѣ. Не мучьте себя мыслью о какой бы то ни было отвѣтственности. Вы будете отвѣтственны только въ томъ случаѣ, если тотчасъ же не бѣжите со мной. Идемъ, бѣжимъ, скроемся! Вамъ не стоитъ оставаться здѣсь ни часа, я въ этомъ убѣжденъ, а мнѣ ни минуты.

— Подумайте, въ какое положеніе вы меня ставите, — съ упрекомъ проговорила она.

— Я не ставлю васъ ни въ какое положеніе; я только предлагаю вамъ простой выходъ изъ затрудненія.

— Вы предлагаете себя.

— Да, конечно. Я вѣдь сказалъ, что это простой выходъ, я не сказалъ блестящій. Почти всякій могъ бы сдѣлать для васъ гораздо больше; на свѣтѣ найдется милліонъ людей лучше меня, но нѣтъ ни одного, кто могъ бы любить васъ лучше меня. О, Кэтъ, Кэтъ, — вскричалъ онъ, вставая, — довѣрьтесь моей любви, и я готовъ бороться съ цѣлымъ свѣтомъ, чтобы дать вамъ счастье!

— Нѣтъ, нѣтъ, — вскричала она съ нетерпѣніемъ, — вы должны уѣхать.

Онъ покачалъ головой.

— Я не могу оставить васъ. Требуйте это отъ кого-нибудь другого. Неужели вы думаете, что человѣкъ, который любитъ васъ, можетъ броситъ васъ на произволъ судьбы въ этой дикой пустынѣ? Неужели вы думаете, что кто-нибудь можетъ это сдѣлать? Кэтъ, дорогая моя, поѣдемъ со мною. Вы меня мучите, вы меня убиваете, заставляя меня хоть на одну минуту выпустить васъ изъ глазъ. Я говорю вамъ, — вамъ грозитъ серьезная, смертельная опасность. Неужели вы останетесь, даже зная это? Навѣрно же вы не захотите пожертвовать жизнью ради этихъ тварей.

— Захочу, — вскричала она, вставая съ возбужденнымъ лицомъ. — Да! если хорошо жить для нихъ, то хорошо и умереть ради нихъ. Я не думаю, чтобы моя жизнь была кому-нибудь нужна, но если она нужна, — пусть берутъ и ее!

Тарвинъ смотрѣлъ на нее пораженный, оторопѣлый, сбитый съ толку.

— Значитъ, вы не поѣдете?

— Я не могу. Прощайте, Никъ. Все кончено.

Онъ взялъ ея руку.

— Добраго вечера, — отвѣчалъ онъ. — На сегодня дѣйствительно все кончено.

Она слѣдила за нимъ тревожными глазами, пока онъ выходилъ изъ комнаты; потомъ она вдругъ бросилась за нимъ.

— Но вы вѣдь уѣдете же?

— Уѣду! Нѣтъ! Нѣтъ! — закричалъ онъ. — Теперь я останусь, даже если мнѣ придется организовать постоянную армію, объявить себя королемъ и сдѣлать гостинницу резиденціей правительства. Уѣду!

Она съ отчаяніемъ протянула руку, какъ бы стараясь удержать его, но онъ уже ушелъ.

Кэтъ вернулась къ маленькому магараджѣ Кенвару, которому привезли изъ дворца множество игрушекъ и разныхъ его любимцевъ, чтобы онъ не скучалъ во время выздоровленія. Она сѣла у его кровати и долго плакала, не говоря ни слова.

— Что съ вами, миссъ Кэтъ? — спросилъ принцъ, нѣсколько минутъ молча съ удивленіемъ смотрѣвшій на нее. — Право, я теперь почти совсѣмъ здоровъ, такъ что обо мнѣ нечего плакать. Когда я вернусь во дворецъ, я скажу отцу все, что вы для меня сдѣлали, и онъ подаритъ вамъ деревню. Мы, райпутане, никогда ничего не забываемъ.

— Я совсѣмъ не о томъ, Ляльи, — сказала она, наклоняясь къ нему и вытирая свои заплаканные глаза.

— Мой отецъ можетъ дать вамъ и двѣ деревни. Никто не долженъ плакать, когда я выздоравливаю, вѣдь я сынъ короля. Гдѣ Моти? Мнѣ хочется, чтобы она посидѣла на стулѣ.

Кэтъ покорно встала и начала кликать любимицу магараджи Кенвара, — маленькую сѣрую обезьянку съ золотымъ ошейникомъ, которая свободно гуляла по всему дому и саду и на ночь старалась улечься подлѣ принца. Обезьянка откликнулась съ вершины дерева въ саду, гдѣ она ссорилась съ дикими попугаями, и вошла въ комнату, тихонько мурлыча, какъ обыкновенно.

— Иди сюда, маленькій Гануманъ, — сказалъ принцъ, поднимая руку. Обезьяна вскочила къ нему на кровать. — Мнѣ разсказывали объ одномъ королѣ, — говорилъ принцъ, играя ея золотымъ ошейникомъ, — который истратилъ три лакха на свадьбу двухъ обезьянъ. Моти, хочешь взять себѣ жену? Нѣтъ, нѣтъ, довольно съ тебя золотого ошейника. Мы истратимъ лучше три лакха на свадьбу миссъ Кэтъ и Тарвина-сагиба, когда мы выздоровѣемъ, и ты будешь танцовать на свадьбѣ.

Онъ говорилъ на мѣстномъ нарѣчіи, но Кэтъ очень хорошо поняла, почему онъ назвалъ ея имя вмѣстѣ съ именемъ Тарвина.

— Не надо, Ляльи, не надо!

— Отчего, Кэтъ? Вѣдь даже я женатъ.

— Да, да, но это другое дѣло. Кэтъ жалѣетъ объ этомъ, Ляльи.

— Очень хорошо, — отвѣчалъ магараджа, надувъ губы. — Я знаю, что я еще ребенокъ. Когда я выздоровѣю, я опять стану королемъ, и тогда никто не посмѣетъ отказаться отъ моихъ подарковъ. Послушайте-ка. Это трубы отца моего. Онъ ѣдетъ ко мнѣ.

Вдали раздался звукъ охотничьяго рога. Послышался топотъ лошадиныхъ копытъ, и черезъ нѣсколько минутъ экипажъ магараджи, окруженный конвоемъ, съ шумомъ подкатилъ къ дверямъ дома миссіи. Кэтъ съ безпокойствомъ посмотрѣла, не раздражаетъ ли этотъ шумъ ея маленькаго паціента; но его глаза загорѣлись, ноздри дрожали, и онъ шепталъ, сжимая ручку сабли, которая все время лежала подлѣ него: «Очень хорошо! Отецъ привезъ всю свою гвардію».

Прежде чѣмъ Кэтъ успѣла встать, и. Эстесъ ввелъ магараджу въ комнату, которая вдругъ показалась маленькой сравнительно съ его особой и его величіемъ. Онъ только-что присутствовалъ на смотру своей гвардіи и пріѣхалъ въ полной парадной формѣ главнокомандующаго всей арміей королевства, что было не маловажное дѣло. Магараджа Кенваръ съ восхищеніемъ осматривалъ августѣйшую фигуру отца своего, начиная съ блестящихъ ботфортовъ съ золотыми шпорами, бѣлоснѣжныхъ замшевыхъ панталонъ, мундира, расшитаго золотомъ, и алмазовъ ордена «Звѣзды Индіи» до шафраннаго тюрбана и его качающейся изумрудной застежки. Король снялъ перчатки и ласково пожалъ руку Кэтъ. Видно было, что его величество послѣ попойки сталъ вѣжливѣе.

— Ну, что, выздоровѣлъ мальчикъ? — спросилъ онъ. — Мнѣ говорили, что у него была маленькая лихорадка, и у меня тоже была лихорадка.

— Я боюсь, что болѣзнь принца была гораздо серьезнѣе простой лихорадки, сагибъ магараджа, — отвѣчала Кэтъ.

— Ахъ, ты, мой мальчикъ, — сказалъ король, на мѣстномъ нарѣчіи, нѣжно наклоняясь надъ сыномъ, — это все оттого, что ты слишкомъ много ѣшь.

— Нѣтъ, отецъ, я не ѣлъ, и я теперь здоровъ.

Кэтъ стояла у изголовья кровати и гладила волосы мальчика.

— Сколько войска было сегодня на парадѣ?

— Оба эскадрона, генералъ, — отвѣчалъ отецъ, и глаза его заблистали гордостью. — Ты настоящій райпутанъ, сынъ мой.

— А мой конвой, гдѣ онъ?

— Вмѣстѣ съ отрядомъ Пертабъ Синга. Они пошли въ атаку передъ концомъ битвы.

— Клянусь Священннымъ Конемъ, — сказалъ магараджа Кенваръ, — въ настоящемъ сраженіи они пойдутъ въ атаку съ самаго начала. Вѣдь, правда, отецъ? Ты поведешь правый флангъ, а я лѣвый.

— Непремѣнно. Но для этого принцъ не долженъ хворать и долженъ многому научиться.

— Я знаю, — задумчиво отвѣчалъ принцъ. — Отецъ, я здѣсь не спалъ нѣсколько ночей, и все думалъ. Развѣ я маленькій ребенокъ? — Онъ взглянулъ на Кэтъ и прошепталъ: — Мнѣ хотѣлось бы поговорить съ отцомъ. Пусть никто сюда не входитъ.

Кэтъ тотчасъ же вышла изъ комнаты, мимоходомъ съ улыбкой посмотрѣвъ на мальчика, а король сѣлъ подлѣ его кровати.

— Нѣтъ, я не маленькій ребенокъ, — сказалъ принцъ. — Черезъ пять лѣтъ я буду взрослымъ человѣкомъ, и многіе люди будутъ повиноваться мнѣ. Но какъ же узнаю, что слѣдуетъ и чего не слѣдуетъ приказывать?

— Надобно будетъ много учиться, — неопредѣленно повторилъ магараджа.

— Да, я объ этомъ-то и думалъ, пока лежалъ здѣсь въ темнотѣ, — сказалъ принцъ. — И мнѣ кажется, что всему этому нельзя научиться, живя за стѣнами дворца и около женщинъ. Отецъ, позволь мнѣ уѣхать и учиться, какъ надобно управлять.

— Да куда же ты хочешь ѣхать? Все мое королевство твой домъ, мой дорогой.

— Я знаю, я знаю, — отвѣчалъ мальчикъ. — И я вернусь назадъ, только мнѣ не хочется, чтобы другіе принцы смѣялись надо мной. На свадьбѣ равутъ Баннаула смѣялся надо мною за то, что у меня меньше книгъ, чѣмъ у него. А онъ вѣдь сынъ простого лорда. У него нѣтъ предковъ. Но онъ ѣздилъ по всей Райпутанѣ, онъ былъ въ Дели, въ Агрѣ, въ Абу; онъ въ старшемъ классѣ королевской школы въ Аймирѣ. Отецъ, всѣ сыновья королей учатся тамъ. Они не играютъ съ женщинами; они ѣздятъ верхомъ съ мужчинами. Въ Аймирѣ и воздухъ, и вода очень хороши. Мнѣ бы такъ хотѣлось поѣхать туда!

Лицо магараджи омрачилось, онъ всѣмъ сердцемъ любилъ мальчика.

— А вдругъ тамъ что-нибудь случится съ тобой, Ляльи? Подумай-ка объ этомъ.

— Я уже думалъ, — отвѣчалъ принцъ. — Что же можетъ со мною случиться тамъ, гдѣ за мною будутъ смотрѣть англичане? Равутъ Баннаульскій говорилъ мнѣ, что у меня будутъ мои собственныя комнаты, мои собственныя слуги, мои собственныя конюшни, какъ у другихъ принцевъ, и что меня тамъ будутъ очень уважать.

— Да, — успокоительно сказалъ король. — Мы дѣти солнца, ты и я, мой принцъ.

— Значить, я долженъ быть такимъ ученымъ, такимъ сильнымъ и такимъ храбрымъ, какъ лучшіе люди моего рода. Отецъ, мнѣ надоѣло бѣгать по комнатамъ женщинъ, слушать разговоры матери и пѣніе танцовщицъ; и потомъ онѣ вѣчно лѣзутъ ко мнѣ со своими поцѣлуями. Пусти меня въ Аймиръ. Пусти меня въ короіевскую школу. Черезъ годъ, да, черезъ годъ, такъ говорилъ равутъ Баннаула, я буду умѣть командовать моимъ конвоемъ, какъ командуютъ короли. Обѣщай мнѣ, отецъ!

— Когда ты выздоровѣешь, — отвѣчалъ магараджа, — мы объ этомъ поговоримъ, поговоримъ не какъ отецъ съ сыномъ, а какъ мужчина съ мужчиной.

Глаза магараджи Кенвара загорѣлись радостью.

— Это хорошо, — проговорилъ онъ, — какъ мужчина съ мужчиной.

Магараджа поласкалъ его нѣсколько минутъ и сообщилъ ему разныя мелкія дворцовыя новости, какія мальчику могло бытъ интересно услышать. Затѣмъ онъ сказалъ, смѣясь:

— Ну, теперь вы мнѣ позволите уйти?

— О, отецъ! — Принцъ спряталъ голову въ бороду отца и обнялъ его обѣими руками. Магараджа высвободился тихонько и также тихонько вышелъ на веранду. Прежде чѣмъ Кэтъ вернулась, онъ исчезъ въ облакѣ пыли, среди звука трубъ. Въ ту минуту, какъ онъ отъѣзжалъ, къ дому подошелъ посланный съ платяной корзиной, до верху наложенной апельсинами, бананами и гранатами — золото, изумрудъ и мѣдь; онъ поставилъ ее къ ногамъ Кэтъ и сказалъ:

— Это подарокъ королевы.

Маленькій принцъ услышалъ изъ комнаты эти слова и закричалъ радостнымъ голосомъ:

— Кэтъ, это моя мать вамъ прислала. Не правда ли, какіе большіе фрукты? Ахъ, дайте мнѣ гранатъ! — попросилъ онъ, когда она вернулась въ комнату съ корзиной. — Я ихъ не ѣлъ съ прошлой зимы.

Кэтъ поставила корзину на столъ, а у принца явилось новое желаніе. Ему захотѣлось шербета изъ граната, и Кэтъ должна была сдѣлать смѣсь изъ сахара, молока, сока и толстыхъ красныхъ зеренъ. Она вышла изъ комнаты, чтобы принести стаканъ, а въ это время Моти, который напрасно старался стащить изумруды принца и съ горя спрятался подъ кровать, вылѣзъ оттуда и схватилъ спѣлый бананъ. Зная, что магараджа Кенваръ не можетъ встать, Моти, не обращая ни малѣйшаго вниманія на его слова, сѣлъ преспокойно на корточки, осмотрѣлъ свой бананъ, снялъ кожицу своими маленькими черными пальчиками, сдѣлалъ гримасу принцу и принялся ѣсть.

— Хорошо, Моти, — сказалъ магараджа Кенваръ на мѣстномъ нарѣчіи, — Кэтъ говоритъ, что ты совсѣмъ не богъ, а просто маленькая, сѣрая обезьяна, и я тоже думаю. Когда она придетъ, она тебя побьетъ.

Моти съѣлъ половину банана, когда Кэтъ вернулась, но онъ не пытался убѣжать отъ наказанія. Кэтъ слегка толкнула воришку, и онъ упалъ на бокъ.

— Ляльи, что же такое случилось съ Моти? — спросила она, съ удивленіемъ смотря на обезьяну.

— Онъ стащилъ бананъ, а теперь, должно быть, притворяется мертвымъ… Ударьте его!

Катъ наклонилась надъ неподвижнымъ маленькимъ тѣломъ; Моти не пришлось наказывать, онъ лежалъ мертвымъ.

Кэтъ поблѣднѣла. Она встала, взяла корзину съ фруктами, быстро поднесла ее къ носу и понюхала. Блестящая кучка плодовъ отдавала приторнымъ, опьяняющимъ запахомъ. Она опять поставила корзину на столъ и поднесла руку къ головѣ. Отъ этого запаха ей дѣлалось дурно.

— Ну, что же, — сказалъ принцъ, который не могъ видѣть своей мертвой любимицы, — дайте же мнѣ шербетъ.

— Фрукты оказались нехорошими, Ляльи, — отвѣчала она съ усиліемъ. Съ этими словами она выбросила въ садъ черезъ открытое окно недоѣденный кусокъ банана, который Моти такъ крѣпко прижималъ къ своей преступной, маленькой груди.

Попугай въ туже секунду слетѣлъ съ дерева къ этому куску, а унесъ его съ собой въ чащу вѣтвей. Это произошло такъ быстро, что Кэтъ, все еще не хотѣвшая вполнѣ вѣрить злодѣйству, не успѣла остановить птицу, и черезъ минуту маленькій комокъ зеленыхъ перьевъ слетѣлъ съ дерева — попугай лежалъ на землѣ мертвымъ.

— Нѣтъ, фрукты не хороши, — повторила она безсознательно; лицо ея было блѣдно, глаза расширились отъ ужаса. Мысли ея вернулись къ Тарвину. Она оттолкнула его предостереженія и его мольбы! Онъ говорилъ, что ей грозитъ опасность. Развѣ это было не правда? Ужасное лукавство, съ какимъ былъ направленъ ударъ, могъ бы поразить и болѣе сильную женщину, чѣмъ она. Съ какой стороны ждать его теперь? Въ какой засадѣ притаился врагъ? Самый воздухъ можетъ быть отравленъ. Она едва рѣшалась дышать.

Смѣлость нападенія пугала ее столько же, сколько и злодѣйство замысла. Если это могло быть сдѣлано среди бѣла дня, подъ видомъ дружескаго подарка, тотчасъ послѣ посѣщенія короля, на что не рѣшится цыганка въ другой разъ? Она съ магараждей Кенваромъ жили подъ одною крышей; если Тарвинъ справедливо предполагаетъ, что Ситабхаи желаетъ ей зла, то значитъ фрукты предназначались для нихъ обоихъ. Она дрожала при мысли, что могла, ничего не подозрѣвая, сама дать фруктъ магараджѣ.

Принцъ повернулся на постели и посмотрѣлъ на Кэтъ.

— Вамъ нездоровится? — спросилъ онъ съ серьезною любезностью. — Въ такомъ случаѣ не трудитесь дѣлать шербетъ. Дайте мнѣ Моти, мы будемъ играть.

— О Ляльи, Ляльи! — вскричала Кэтъ, бросаясь къ кровати. Она опустилась на полъ подлѣ мальчика, обвила его руками, какъ бы защищая, и залилась слезами.

— Вы во второй разъ плачете, — сказалъ принцъ, съ удивленіемъ глядя на ея плечи, вздрагивавшія отъ рыданій. — Я скажу сагибу Тарвину.

Эти слова поразили Кэтъ въ самое сердце и вызвали въ ней горькое и безполезное сожалѣніе. О, если бы хоть на минуту опереться на ту твердую, сильную руку, которую она оттолкнула! Гдѣ-то онъ теперь? съ раскаяніемъ спрашивала она себя. Что случилось съ человѣкомъ, котораго она прогнала, рѣшившись одна рисковать и жизнью, и смертью въ этой ужасной странѣ?

Въ это время Тарвинъ сидѣлъ въ своей комнатѣ въ гостинницѣ и, чтобы видѣть всякаго, кто будетъ подходить, открылъ обѣ двери знойному вѣтру пустыни; револьверъ лежалъ на столѣ противъ него, а Наулака въ его карманѣ; онъ всѣми силами жаждалъ уѣхать и проклиналъ свой первый успѣхъ, который не могъ раздѣлить съ Кэтъ.

XIX.

Мы боги Востока, мы старше всѣхъ боговъ, мы въ своихъ рукахъ держимъ и горе, и радости, какъ можемъ мы пасть? Развѣ тѣ, другіе, насытятся той шелухой, какую вы приносите, развѣ ихъ растрогаютъ ваши пѣсни? А мы, неужели мы уже ничего не можемъ дать, мы, которые такъ долго царствовади среди дыма благовоній, звука цимбаловъ, гласа кончей и гонговъ? Выше пререканій всякихъ ученыхъ загорается солнечный день, всякій гонитъ свое стадо отъ водопоя и возвращается къ той жизни, которая ему хорошо извѣстна, возвращается туда, гдѣ горитъ пламя алтаря и гдѣ «тульзи» покоятся въ урнахъ. Изъ Сеонне.

Кэтъ спрятала предательскій бананъ, постаралась, несмотря на собственныя слезы, утѣшить магараджу, оплакивавшаго таинственную смерть Моти, и, затѣмъ, весь вечеръ и всю длинную ночь обдумывала свое положеніе. Когда она встала на слѣдующее утро, утомленная, съ покраснѣвшими глазами, ей было вполнѣ ясно только одно: она должна трудиться для здѣшнихъ женщинъ, пока жива, и единственнымъ утѣшеніемъ ей осталось ея дѣло. Между тѣмъ, любимый ею человѣкъ живетъ въ Гокраль Ситарунѣ, подвергаясь смертельной опасности, чтобы только не оставлять ее одну, а она не можетъ даже позвать его: обратиться къ его помощи значитъ уступить, а этого она не хотѣла.

Она поѣхала въ больницу. Боязнь скрытаго врага, покушавшагося наканунѣ на ея жизнь, превратилась въ ужасъ, отъ котораго цѣпенѣла ея мысль. Женщина пустыни, по обыкновенію, ждала ее, сидя на нижней ступени лѣстницы съ лицомъ, закрытымъ покрываломъ, и съ руками, сложенными на колѣняхъ.

Сзади нея стоялъ Дунпатъ Раи, которому слѣдовало быть въ палатахъ. Кэтъ замѣтила, что во дворѣ толпится народъ, разные чужіе люди и посѣтители, которые на основаніи ея новыхъ правилъ могли приходить въ больницу только разъ въ недѣлю. Это не былъ день, назначенный для посѣщеній, и Кэтъ, взволнованная и разстроенная всѣмъ, что ей пришлось пережить наканунѣ, сердито спросила, слѣзая съ лошади:

— Что это значитъ, Дунпатъ Раи?

— Тамъ на дворѣ собрался народъ, котораго возмутили какія-то ханжи. Такія волненія бывали и прежде. Это ничего. Не ходите туда.

Она молча оттолкнула его и хотѣла войти наверхъ, но на встрѣчу ей спускали съ лѣстницы одного изъ ея паціентовъ, больного тифомъ; его съ криками несли шесть человѣкъ пріятелей, которые обратились къ ней съ угрожающими жестами. Въ ту же секунду женщина пустыни очутилась подлѣ нея и подняла свою смуглую руку, въ которой блестѣлъ длинный ножъ съ широкимъ лезвеемъ.

— Молчать, собаки! — закричала она на ихъ родномъ нарѣчіи. — Не смѣйте поднимать руку на эту пери, которая такъ много сдѣлала для васъ!

— Она убиваетъ нашъ народъ — вскричалъ одинъ крестьянинъ.

— Можетъ быть, — сказала женщина съ мимолетной улыбкой, — но я знаю, кто будетъ лежать мертвымъ здѣсь, если вы не пропустите ее. Кто вы такіе, райпутане или бхили съ горъ, рыболовы, копатели червей, чего вы бѣжите точно стадо овецъ изъ за того, что неизвѣстно откуда явившійся священникъ навралъ вамъ и смутилъ ваши глиняныя головы? Развѣ она убила кого-нибудь изъ вашихъ? Надолго ли сохраните вы жизнь этого человѣка, вы съ вашимъ колдовствомъ и вашими заклинаніями? — спросила она, указывая на полумертвое тѣло, распростертое на носилкахъ. — Прочь! убирайтесь прочь! Развѣ эта больница ваша деревня, что вы здѣсь разгуливаете? Заплатили вы хоть одинъ пенсъ за крышу надъ вашими головами, за лѣкарство въ вашей утробѣ? Убирайтесь прочь, не то я плюну на васъ! — И она оттолкнула величественнымъ жестомъ.

— Самое лучше не ходить туда, — шепнулъ Дунпатъ Раи на ухо Кэтъ. — Тамъ на дворѣ одинъ мѣстный святой человѣкъ волнуетъ умы. А мнѣ и самому какъ-то не по себѣ.

— Но что же это значитъ? — снова спросила Кэтъ.

Больница находилась въ рукахъ волнующейся толпы, которая тащила внизъ постели и кухонную посуду, лампы и бѣлье; бѣгая взадъ и впередъ по лѣстницамъ, люди переговаривались сдержанными голосами, и переносили больныхъ изъ верхнихъ палатъ точно муравьи, которые переносятъ яйца изъ раззореннаго муравейника; каждыя носилки несли шесть или восемь человѣкъ, передъ ними шли люди съ вѣтками златоцвѣта; всѣ они останавливались чуть не на каждой ступени и бормотали молитвы; другіе перерывали все въ аптекѣ, третьи доставали воду изъ колодца и лили ее вокругъ постелей.

Посрединѣ двора, нагой, какъ тотъ сумасшедшій, который помѣщался тутъ до пріѣзда Кэтъ, сидѣлъ вымазанный сажей, длинноволосый, съ когтями, какъ у хищной птицы, полоумный бродячій монахъ и махалъ надъ головой палкой съ заостреннымъ концомъ, напѣвая громкимъ, монотоннымъ голосомъ какія-то пѣсни, которыя побуждали мужчинъ и женщинъ дѣйствовать быстрѣе. Когда Кэтъ, блѣдная отъ негодованія съ блестящими глазами подошла къ нему, пѣніе его превратилось въ какой-то визгъ, полный гнѣва и ненависти. Она быстро прошла къ женщинамъ, къ своимъ женщинамъ, которыя, какъ ей думалось, привыкли любить ее. Но онѣ были окружены родственниками, и какой-то широкоплечій громкоголосый крестьянинъ изъ степной деревни толкнулъ Кэтъ. Онъ не думалъ оскорбить ее, но женщина пустыни ударила его ножомъ по лицу такъ, что онъ отскочилъ съ громкимъ стономъ.

— Мнѣ бы хотѣлось поговорить съ ними, — сказала Кэтъ, и женщина, ни на шагъ не отстававшая отъ нея, заставила толпу замолчать, поднимая надъ нею руки.

Одинъ только монахъ продолжалъ пѣть. Кэтъ подошла къ нему, погрозила ему своимъ дрожащимъ пальцемъ и закричала на мѣстнымъ нарѣчіи:

— Молчать! или я найду средство заткнуть твой ротъ!

Онъ смолкъ, и Кэтъ, вернувшись къ женщинамъ, стала среди нихъ и начала говорить взволнованнымъ голосомъ:

— О, мои женщины, чѣмъ я васъ обидѣла? — воскликнула она на мѣстномъ нарѣчіи. — Если здѣсь дѣлается что-нибудь не такъ, какъ слѣдуетъ, кто же можетъ все исправить, если не я, вашъ другъ? Вѣдь вы же можете день и ночь говорить со мной! — Она протянула къ нимъ руки: — Послушайте, сестры мои! Не съ ума ли вы сошли, что хотите уйти теперь, когда вы полувылечены, больны, можете умереть? Вы вѣдь свободны, вы можете выйти отсюда во всякій часъ дня и ночи. Прошу васъ только, ради васъ самихъ, ради жизни дѣтей вашихъ — не уходите, пока я не вылечу васъ съ Божьею помощью. Теперь въ пустынѣ лѣто, а многія изъ васъ пришли издалека.

— Она говоритъ правду! Она говоритъ правду! — раздался голосъ въ толпѣ.

— Конечно, я говорю правду. Я всегда желала вамъ добра. Вамъ слѣдуетъ объяснить мнѣ, что за причина этого бѣгства, а не убѣгать, точно испуганныя мыши. Сестры мои, вы слабы и больны, а ваши друзья не знаютъ, чѣмъ можно помочь вамъ. Я же знаю это.

— Appe! Что же намъ дѣлать? — воскликнулъ слабый голосъ. — Мы не виноваты. Я, по крайней мѣрѣ, очень хотѣла бы спокойно умереть, но священникъ говорить…

Шумъ снова начался. — На пластыряхъ написаны заклинанія. — Съ какой стати хотятъ насъ насильно дѣлать христіанами? Знахарка, которую прогнали отсюда, говоритъ это. — Что значитъ, красные значки на пластыряхъ? — Зачѣмъ кладутъ намъ на тѣлѣ дьявольскіе знаки? Они жгутъ насъ, точно адскій огонь.

— Монахъ пришелъ къ намъ вчера, тотъ святой человѣкъ, который стоитъ тамъ на дворѣ, и разсказалъ, что ему было откровеніе, когда онъ сидѣлъ среди холмовъ; все это дѣло дьявола, который хочетъ этимъ отвратить насъ отъ нашей вѣры.

— И мы выйдемъ изъ больницы съ значками на тѣлѣ, да и всѣ дѣти, которыхъ мы родимъ въ больницѣ, будутъ съ хвостами, какъ у верблюдовъ, и съ ушами, какъ у муловъ. Это говоритъ знахарка; это говоритъ священникъ.

— Тише, тише, — вскричала Кэтъ, ошеломленная всѣми этими обвиненіями. — Какіе пластыри? что за глупые разговоры, о какихъ-то пластыряхъ и о дьяволахъ? Здѣсь родилось много дѣтей и всѣ они были какъ настоящіе люди. Вы это отлично знаете! Это все наговорила вамъ негодная женщина, которую я прогнала за то, что она мучила васъ.

— Да, и священникъ говорилъ.

— Что мнѣ до вашего священника? Развѣ ходилъ за вами, когда вы были больны, развѣ онъ просиживалъ съ вами ночи? Развѣ онъ сидѣлъ у вашей постели и поправлялъ вамъ подушки и держалъ вашу руку въ своей, когда вы мучились? Развѣ онъ бралъ отъ васъ ребенка и закачивалъ его, хотя самъ былъ утомленъ и хотѣлъ спать?

— Онъ святой человѣкъ. Онъ дѣлаетъ чудеса. Мы боимся гнѣва боговъ.

Одна женщина, посмѣлѣе прочихъ, закричала:

— Посмотри-ка сюда! — и подставила къ самому лицу Кэтъ одинъ изъ горчишниковъ, выписанныхъ изъ Калькутты, на задней сторонѣ котораго было напечатано простыми чернилами имя фабриканта и клеймо фирмы.

— Развѣ это не дьявольская штука? — спросила женщина сердито.

Женщина пустыни схватила ее за плечи и заставила опуститься на колѣни.

— Молчи, женщина безъ носа! — закричала она и голосъ ея дрожалъ отъ гнѣва. — Она вышла не изъ твоей грязи, твое прикосновеніе запачкаетъ ее. Помни свои навозныя кучи и говори потише!

Кэтъ съ улыбкой взяла пластырь.

— Кто же говоритъ, что это дѣло дьявола? — спросила она.

— Святой человѣкъ, монахъ. Онъ уже, конечно, знаетъ.

— Нѣтъ, вы должны знать, — кротко отвѣчала Кэтъ. Она поняла теперь въ чѣмъ дѣло и почувствовала состраданіе.

— Вамъ прикладывали этотъ пластырь. Развѣ онъ сдѣлалъ тебѣ вредъ, Питира? — Она обратилась прямо къ одной изъ женщинъ. — Ты нѣсколько разъ благодарила меня за то, что я помогла тебѣ этимъ снадобьемъ. Если это дьявольская штука, отчего же она не сожгла тебя?

— По правдѣ сказать, она сильно жгла меня, — отвѣчала женщина съ нервнымъ смѣхомъ.

Кэтъ тоже не могла удержаться отъ улыбки.

— Это правда. Я не могу сдѣлать, чтобы мои лѣкарства были пріятны. Но вы знаете, они приносятъ пользу. Развѣ весь этотъ народъ, ваши друзья, мужики, погонщики верблюдовъ, пастухи знаютъ, какія бываютъ англійскія лѣкарства? Развѣ тѣ, что живутъ среди холмовъ, или этотъ священникъ, настолько мудры, что знаютъ, какъ вы себя чувствуете, когда вы за 50 миль отъ нихъ? Не слушайте ихъ! О, не слушайте! Скажите имъ, что вы хотите остаться со мною, и я васъ вылечу. Это все, что я могу сдѣлать. Я затѣмъ и пріѣхала сюда. Я слышала о вашихъ несчастіяхъ у себя на родинѣ, за 10 тысячъ миль отсюда, и сердце мое зажглось. Неужели я пріѣхала бы изъ такой дали, чтобы сдѣлать вамъ зло? Ложитесь въ постели, сестры мои, и велите этимъ глупымъ людямъ уйти.

Среди женщинъ поднялся говоръ, какъ будто одобренія или сомнѣнія. Въ теченіе минуты положеніе оставалось неопредѣленнымъ.

Вдругъ человѣкъ, получившій ударъ по лицу, закричалъ:

— Что за разговоры? Возьмемъ нашихъ женъ и сестеръ и уведемъ ихъ! Мы не хотимъ, чтобы у насъ были сыновья, похожіе на дьяволовъ. Скажи намъ свое слово, ты, отецъ! — обратился онъ къ монаху.

Святой человѣкъ поднялся на ноги и отвѣтилъ на рѣчь Кэтъ цѣлымъ потокомъ брани, угрозъ и проклятій; народъ сталъ понемногу отходить отъ Кэтъ, унося и уводя съ собою своихъ родственницъ.

Кэтъ звала женщинъ по имени, умоляла ихъ остаться, уговаривала, убѣждала ихъ. Но все было напрасно. Многія изъ нихъ плакали; но всѣ отвѣчали одно и то же. Имъ очень жаль, но онѣ ничего не могуть сдѣлать, онѣ слабыя женщины и боятся своихъ мужей.

Съ каждой минутой палаты больницы пустѣли, и монахъ во дворѣ снова запѣлъ и затѣмъ началъ какую-то безпутную пляску. Людской потокъ спустился съ лѣстницы на улицу, и Кэтъ видѣла, какъ безжалостно тащили подъ палящими лучами солнца тѣхъ женщинъ, за которыми она такъ заботливо ухаживала; одна только женщина пустыни осталась подлѣ нея.

Кэтъ смотрѣла окаменѣлыми глазами. Ея больница была пуста.

XX.

Наша сестра говоритъ и то, и другое, и мы должны исполнять ея приказанія, наша сестра слишкомъ много хлопочетъ, наша дѣвочка, у которой нѣтъ сердца. Невспаханное поле, несотканная ткань, почка, не видавшая ни солнца, ни пчелы, чужая во дворцѣ любви и жрицы и ея алтаря. Мы любимъ ее, но въ то же время смѣемся; мы смѣемся, но рыданья примѣшиваются къ нашему смѣху; нашей сестрѣ некогда улыбаться, она еще не знаетъ будущаго. Южный вѣтеръ поднимись и подуй, разнеси сѣмена и зародыши, подуй на ея сердце, чтобы она узнала, подуй на ея глаза, чтобы она увидѣла. Увы! мы сердимъ ее своею веселостью, мы смущаемъ ее нашими нѣжными насмѣшками, ее, стоящую у порога рожденія, ее, невинную какъ ребенокъ, народившійся ребенокъ. Наша сестра говоритъ и то, и другое, и мы должны исполнятъ ея приказанія, наша сестра слишкомъ много хлопочетъ, наша дѣвочка, у которой нѣтъ сердца. Изъ либретто Наулахіи.

— Угодно будетъ, сагибъ миссъ, приказать что-нибудь? — съ восточною невозмутимостью спросилъ Дунпатъ Раи, когда Кэтъ осталась одна съ женщиной пустыни и стояла въ полномъ изнеможеніи, опираясь на ея сильное плечо.

Кэтъ покачала головой молча, крѣпко стиснувъ губы.

— Это очень грустно, — разсуждалъ Дунпатъ Раи такъ спокойно, точно дѣло вовсе не касалось его. — Всему виноватъ религіозный фанатизмъ и нетерпимость, господствующіе въ здѣшней мѣстности. Мнѣ и прежде случалось видать разъ или два нѣчто подобное. Одинъ разъ изъ-за порошковъ; другой разъ они говорили, что градусники — это священные сосуды и что цинковая мазь — это коровій жиръ. Но никогда еще не бывало, чтобы всѣ заразъ ушли изъ больницы. Я думаю, они больше не вернутся. Конечно, я получаю жалованье отъ правительства, — прибавилъ онъ съ кроткой улыбкой, — такъ что мой оффиціальный окладъ не уменьшится.

Кэтъ съ изумленіемъ посмотрѣла на него.

— Неужели вы думаете, что онѣ никогда больше не придутъ? — слабымъ голосомъ спросила она.

— Отчего же… когда-нибудь… одинъ или два; пожалуй, двое или трое мужчинъ, когда ихъ укуситъ тигръ или у нихъ сдѣлается воспаленіе глазъ; но женщины — нѣтъ, никогда. Мужья никогда не позволятъ имъ. Спросите у этой женщины.

Кэтъ устремила жалобно вопросительный взглядъ на женщину пустыни, которая наклонилась, взяла немного песку съ земли, пропустила его сквозь пальцы, отряхнула руки и покачала головой. Кэтъ съ отчаяніемъ слѣдила за всѣми ея движеніями.

— Вы видите, все кончено, не стоитъ хлопотать, — проговорилъ Дунпатъ Раи не злобно, но не скрывая удовольствія, что его мудрое предсказаніе исполнилось, и она потерпѣла пораженіе. — А теперь, что угодно вашей милости дѣлать? Прикажете запереть аптеку, или вы, можетъ быть, желаете провѣрить лѣкарства.

Кэтъ отстранила его слабымъ движеніемъ руки.

— Нѣтъ, нѣтъ! не теперь. Я должна все обдумать. Я напишу вамъ. Пойдемъ, моя дорогая, — обратилась она на мѣстномъ нарѣчіи къ женщинѣ пустыни, и рука объ руку вышли онѣ изъ больницы.

Когда онѣ миновали ворота, сильная райпутанка схватила ее на руки, точно ребенка, посадила на лошадь и мрачно пошла рядомъ съ ней къ дому миссіи.

— Куда же ты идешь? — спросила у нея Кэтъ на ея родномъ языкѣ.

— Я пришла первою изъ всѣхъ, — отвѣчала женщина, — мнѣ слѣдуетъ уйти послѣднею. Я пойду, куда ты пойдешь, а потомъ что должно случиться, то случится.

Кэтъ нагнулась и съ благодарностью пожала руку женщины.

Подъѣхавъ къ воротамъ миссіи, она должна была призвать на помощь все свое мужество, чтобы удержаться на ногахъ.

Она такъ много говорила м-съ Эстесъ о своихъ надеждахъ на будущее, съ такою любовью описывала, чему она намѣрена научить этихъ безпомощныхъ бѣдняковъ, такъ часто сообщала ей о той пользѣ, какую уже начинаетъ приносить имъ, и теперь ей было невыразимо горько признаться, что все ея дѣло погибло. Мысль о Тарвинѣ была еще болѣе мучительна, и она старательно отгоняла ее отъ себя.

Но, къ счастью, оказалось, что м-съ Эстесъ нѣтъ дома, а Кэтъ ждалъ посланный отъ королевы матери съ просьбой, чтобы она явилась во дворецъ вмѣстѣ съ магараджей Кенваромъ.

Женщина пустыни положила руку ей на плечо, какъ бы удерживая ее, но Кэтъ оттолкнула ее.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Я должна ѣхать. Я должна что-нибудь дѣлать! — вскричала она почти сердито, — хорошо, что я хоть кому-нибудь нужна. Мнѣ необходимо имѣть дѣло. Это мое единственное спасеніе, добрая моя. Иди впередъ ко дворцу.

Женщина молча повиновалась и зашагала по пыльной дорогѣ, а Кэтъ бросилась въ домъ и въ ту комнату, гдѣ лежалъ маленькій принцъ.

— Ляльи, — сказала она, наклоняясь надъ нимъ, — хорошо ли вы себя чувствуете, можете вы проѣхать въ каретѣ къ своей матери?

— Мнѣ бы лучше хотѣлось съѣздить къ отцу, — отвѣчалъ мальчикъ, сидѣвшій на софѣ, куда его перенесли, такъ какъ со вчерашняго дня ему стало значительно лучше. — Мнѣ надобно поговорить съ отцомъ объ одномъ очень важномъ дѣлѣ.

— Но вѣдь вы такъ давно не видались съ матерью, мой милый.

— Очень хорошо. Я поѣду.

— Ну такъ я велю приготовить карету.

Кэтъ повернулась чтобы выйти изъ комнаты.

— Нѣтъ, пожалуйста. Я хочу ѣхать въ своей собственной каретѣ. Кто это стоитъ тамъ за дверями?

— Высокорожденный, это я, — отвѣчалъ густой басъ гвардейца.

— Ахма! Поѣзжай скорѣй и вели прислать сюда мой экипажъ и конвой. Если они не будутъ здѣсь черезъ 10 минутъ, скажи Сирапъ Сингу, что я убавлю его жалованье и поколочу его при всѣхъ солдатахъ. Сегодня я опять поѣду кататься.

— Да будетъ милость Господня надъ высокорожденнымъ на десять тысячъ лѣтъ, — отвѣчалъ голосъ солдата съ улицы; онъ вскочилъ на сѣдло и умчался.

Пока принцъ одѣвался, къ дверямъ подъѣхалъ тяжеловѣсный экипажъ, нагруженный подушками. Кэтъ и м-съ Эстесъ наполовину свели, наполовину снесли мальчика, который непремѣнно захотѣлъ стать на ноги среди веранды и отвѣтить на салютъ своего конвоя, какъ подобаетъ мужчинѣ.

— Ахи! я очень ослабѣлъ, — заговорилъ онъ, пока они ѣхали во дворецъ. — Мнѣ самому кажется, что въ Раторѣ я никогда не поправлюсь.

Кэтъ обняла его одной рукой и подвинула поближе къ себѣ.

— Кэтъ, — продолжалъ онъ, — если я стану чего-нибудь просить у отца, скажете вы, что это для меня полезно?

Кэтъ, печальныя мысли которой блуждали гдѣ-то вдали, разсѣянно погладила его но плечу, устремляя глаза, полные слезъ, къ красной скалѣ, на которой стоялъ дворецъ.

— Я, право, не знаю, Ляльи, — проговорила она, пытаясь улыбнуться ему.

— Но вѣдь это очень умная вещь.

— Въ самомъ дѣлѣ? — ласково спросила она.

— Да; я это самъ выдумалъ. Я вѣдь Рай Кумаръ и я хочу ѣхать въ школу Рай Кумаровъ, гдѣ учатъ принцевъ, какъ надобно быть королями. Это недалеко — въ Айспирѣ; я долженъ тамъ пожить, я долженъ учиться, ѣздить верхомъ и фехтовать вмѣстѣ съ другими принцами Райпутаны, тогда я сдѣлаюсь настоящимъ мужчиной. Я хочу ѣхать въ Рай Кумарскую школу въ Айспирѣ, чтобы узнать, какъ жить на свѣтѣ. Правда, это очень умно? Послѣ болѣзни мнѣ все кажется, что свѣтъ ужасно большой. Кэтъ, скажите, вы видѣли очень большой кусокъ свѣта, когда ѣхали черезъ Черную Воду? А гдѣ сагибъ Тарвинъ? Мнѣ бы хотѣлсь и съ нимъ повидаться. Не разсердился ли сагибъ Тарвинъ на меня или, можетъ быть, на васъ?

Онъ мучилъ ее безконечными вопросами, пока они не остановились около боковыхъ воротъ дворца, которые вели къ флигелю его матери. Женщина пустыни сидѣла на землѣ около этихъ воротъ. Она встала при приближеніи экипажа и протянула руки.

— Я слышала, что говорилъ посланный, — обратилась она къ Кэтъ, — я знаю, что нужно. Дайте я донесу ребенка. Нѣтъ, принцъ, не бойся, я хорошаго рода.

— Женщины хорошаго рода ходятъ подъ покрывалами и не разговариваютъ на улицахъ, — подозрительно произнесъ мальчикъ.

— Одинъ законъ для тебя и твоихъ, другой для меня и моихъ, — отвѣчала женщина со смѣхомъ. — Мы зарабатываемъ трудомъ свой хлѣбъ и потому не можемъ ходить подъ покрывалами, но ваши отцы жили за много сотенъ лѣтъ до насъ, такъ же какъ и твои, высокорожденный. Иди, бѣлая волшебница не можетъ снести тебя такъ хорошо, какъ я.

Она обвила его руками и держала такъ легко, какъ будто это былъ трехлѣтній ребенокъ. Онъ спокойно прилегъ къ ней и махнулъ исхудавшей ручкой; страшные ворота отворились, заскрипѣвъ на своихъ тяжелыхъ петляхъ, и они взошли всѣ вмѣстѣ: женщина, ребенокъ я дѣвушка.

Въ этой части дворца не видѣлось роскошныхъ украшеній. Пестрая облицовка стѣнъ выцвѣла и отвалилась во многихъ мѣстахъ, ставни полиняли и покривились, во дворѣ лежали кучи сора и навоза. Королева, лишающаяся милостей короля, въ значительной степени лишается и матеріальнаго комфорта.

Какая-то дверь открылась, раздался чей-то голосъ. Трое посѣтителей вступили въ длинный полутемный корридоръ, полъ котораго, выкрашенный бѣлою краской, блестѣлъ точно мраморный. Этотъ корридоръ велъ въ апартаменты королевы. Мать магараджи Кенвара жила почти постоянно въ одной длинной низкой комнатѣ, выходившей на сѣверо-западъ; она любила, прислонясь къ мраморнымъ сводамъ, глядѣть въ окно и мечтать о своей родинѣ тамъ за песчаной степью, среди холмовъ Кулу. Дворцовый шумъ не достигалъ до этой комнаты, и лишь шаги ея немногочисленныхъ прислужницъ нарушали молчаніе, царившее вокругъ нея.

Женщина пустыни, продолжавшая держать на рукахъ принца, прижавшагося къ груди ея, шла по лабиринту пустыхъ комнатъ, узкихъ лѣстницъ и крытыхъ дворовъ, точно пантера, попавшая въ клѣтку. Кэтъ и принцъ привыкли къ этой темнотѣ, этимъ извилистымъ переходамъ, этой тишинѣ, этой мрачной таинственности. Для нея это было частью тѣхъ ужасовъ, среди которыхъ она рѣшила дѣйствовать; для него — обыденной обстановкой жизни.

Наконецъ, они пришли. Кэтъ подняла тяжелый занавѣсъ, принцъ позвалъ мать, и королева, вставъ съ кучи бѣлыхъ подушекъ, на которыхъ она сидѣла у окна, вскричала нетерпѣливо:

— Живъ ли мой сынъ?

Принцъ спустился съ рукъ женщины и сталъ на полъ, королева съ рыданьемъ бросилась къ нему, называла его тысячью вѣжныхъ именъ и ласкала его всего съ головы до ногъ. Первую минуту онъ пытался, было, держаться, какъ настоящій мужчина племени Райпутанъ, т.-е. выказать полное презрѣніе къ такому публичному проявленію чувствъ, но очень скоро самообладаніе оставило его, и онъ началъ плакать и смѣяться въ объятіяхъ матери. Женщина пустыни провела рукою по глазамъ, бормоча что-то про себя. Кэтъ отвернулась къ окну.

— Какъ мнѣ благодарить васъ? — сказала наконецъ королева. — О мой сынъ, сыночекъ мой, дитя моего сердца, боги и она возвратили тебѣ здоровье. Но кто это стоитъ тамъ?

Ея глаза въ первый разъ упали на женщину пустыни, стоявшую на порогѣ, въ своемъ темнокрасномъ плащѣ.

— Она принесла меня сюда изъ кареты, — сказалъ принцъ, — она сказала, что она райпутанка хорошаго рода.

— Я изъ рода Шохановъ, райпутанка и мать райпутанъ, — спокойно произнесла женщина, продолжая стоять. — Бѣлая волшебница сдѣлала чудо надъ моимъ мужемъ. Онъ болѣлъ головой и не узнавалъ меня. Правда, онъ умеръ, но передъ смертью узналъ меня и назвалъ по имени.

— И она несла тебя, — сказала королева, вздрагивая и прижимая къ себѣ ребенка: подобно всѣмъ индійскимъ женщинамъ, она считала, что взглядъ и прикосновеніе вдовы предвѣщаетъ несчастіе.

Женщина упала къ ногамъ королевы.

— Прости меня, прости меня! — вскричала она. — Я родила трехъ дѣтей, и боги взяли у меня всѣхъ ихъ, а напослѣдокъ и моего мужа. Мнѣ было такъ хорошо, такъ хорошо, что я опять могла подержать на рукахъ ребенка. Ты можешь простить, — продолжала она со слезами, — ты богата, у тебя есть сынъ, а я вѣдь одинокая вдова.

— Я тоже, все равно, что вдова, — прошептала королева. — Это правда, я могу простить. Встань.

Женщина продолжала лежать, обнимая голыя ноги королевы.

— Встань же, сестра! — прошептала королева.

— Мы, люди полей, — проговорила женщина пустыни, — мы не знаемъ, какъ говорить съ знатными людьми. Если я скажу грубое слово, простишь ли мнѣ, королева?

— Да, прощу. Ты выговариваешь такъ же мягко, какъ женщины съ холмовъ Кулу, но нѣкоторыхъ твоихъ словъ я не понимаю.

— Я изъ пустыни; я пасу верблюдовъ, я дою козъ, гдѣ мнѣ умѣть говорить по придворному! Пусть бѣлая волшебница говоритъ за меня.

Кэтъ слушала разсѣянно. Теперь, когда она освободилась отъ лежавшей на ней обязанности, мысли ея возвратились къ опасности, грозившей Тарвину, и къ тому позорному пораженію, которое она пережила часъ тому назадъ. Ей представлялось, какъ всѣ женщины ея больницы одна за другой уходили отъ нея, какъ все ея дѣло гибло, всѣ надежды принести пользу рушились; ей представлялось, что Тарвинъ умираетъ мучительной смертью, и она чувствовала, что онъ умираетъ отъ ея руки.

— Что такое? — упавшимъ голосомъ спросила она, когда женщина дернула ее за платье. Затѣмъ, обращаясь къ королевѣ: — Эта женщина, — объяснила она, — одна изъ всѣхъ, кому я старалась приносить пользу, осталась сегодня со иною.

— Сегодня во дворцѣ ходили слухи, — сказала королева, продолжая обнимать одной рукой принца, — будто у васъ въ больницѣ были какіе-то безпорядки, сагиба.

— У меня больше нѣтъ больницы, — мрачно отвѣчала Кэтъ.

— А вы обѣщали свезти меня туда когда-нибудь, Кэтъ, — сказалъ принцъ по англійски.

— Женщины были глупы, — быстро заговорила женщина пустыни, не вставая съ полу. — Сумасшедшій монахъ навралъ имъ, будто въ лѣкарствахъ есть колдовство.

— Спаси, Господи, насъ отъ злыхъ духовъ и колдовства, — пробормотала королева.

— Въ лѣкарствахъ, которыя она раздавала собственными руками, сагиба, и вотъ онѣ разбѣжались, боясь, что у нихъ вмѣсто дѣтей родятся обезьяны, и ихъ подлыя души пойдутъ къ дьяволу. Ага! Они черезъ недѣльку, другую узнаютъ, куда пойдутъ ихъ души, не одна, не двѣ, а многія узнаютъ это. Онѣ умрутъ, умрутъ и колосья, и зерна въ нихъ.

Кэтъ содрогнулась. Она очень хорошо знала, что женщина говоритъ правду.

— Но лѣкарства! — проговорила королева.

— Кто знаетъ, какая сила можетъ быть въ лѣкарствѣ? — она нервно разсмѣялась и взглянула на Кэтъ.

— Декхо! Посмотри на нее, — сказала женщина насмѣшливо. — Она дѣвочка и ничего больше. Какъ можетъ она затворять Ворота жизни?

— Она вылѣчила моего сына, послѣ этого она мнѣ сестра, — проговорила королева.

— Она сдѣлала, что мужъ заговорилъ со мной ранѣе смертнаго часа; послѣ этого я ея служанка такъ же, какъ и твоя, сагиба, — сказала женщина.

Принцъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на мать.

— Она говоритъ тебѣ «ты», — сказалъ онъ, не обращая вниманія на присутствующую женщину. — Это неприлично, чтобы мужичка говорила ты королевѣ.

— Мы обѣ женщины, сынокъ. Не отходи отъ меня. Какъ мнѣ отрадно обнимать тебя, мой безцѣнный.

— Высокорожденный на видъ слабъ, какъ сухой колосокъ маиса, — быстро проговорила женщина.

— Скорѣе, какъ сухая обезьянка, — отвѣчала королева, цѣлуя ребенка въ голову. Обѣ матери говорили нарочно громко и съ жаромъ, чтобы боги, вѣчно завидующіе счастью смертныхъ, услышали ихъ и повѣрили нелестнымъ отзывамъ, подъ которыми скрывалась нѣжная любовь.

— Ага, моя маленькая обезьянка умерла, — сказалъ принцъ, безпокойно двигаясь. — Мнѣ надобно достать другую. Пусти меня во дворецъ, я тамъ себѣ найду.

— Ему нельзя уходить изъ этой комнаты во дворецъ, — вскричала королева, обращаясь къ Кэтъ. — Ты слишкомъ слабъ, мой любимый. О, сагибъ миссъ, онъ не долженъ уходить.

Она по опыту знала, что сынъ не послушаетъ ее и сдѣлаетъ по своему.

— Я такъ хочу, — произнесъ принципъ. — Я пойду!

— Останьтесь съ нами, любимый, — попросила Кэтъ. Ей вдругъ начало казаться, что, пожалуй, больницу можно будетъ опять открыть, такъ — мѣсяца черезъ три, и что ей, можетъ быть, удастся отвратить опасность отъ Ника.

— Я иду! — вскричалъ принцъ, вырываясь изъ объятій матери. — Мнѣ надоѣли всѣ эти разговоры.

— Позволитъ королева? — спросила женщина пустыни шопотомъ. Королева кивнула головой, и принцъ очутился между двумя смуглыми руками, противъ силы которыхъ онъ не въ состоянія былъ бороться.

— Пусти меня, вдова! — закричалъ онъ сердито.

— Ваше величество, неприлично райпутану не уважать мать райпутанъ, — спокойно отвѣчала женщина. — Когда молодой бычокъ не слушается коровы, ему приходится подъ ярмомъ учиться послушанію. Высокорожденный еще слабъ. Онъ упадетъ, ходя по этимъ корридорамъ, по этимъ лѣстницамъ. Пусть онъ лучше побудетъ здѣсь. Когда гнѣвъ оставитъ его, онъ сдѣлается еще слабѣе, чѣмъ былъ прежде. Вотъ уже теперь — большіе, блестящіе глаза пристально глядѣли въ лицо ребенка — уже теперь, — она продолжала все тѣмъ же спокойнымъ голосомъ — гнѣвъ проходитъ. Еще минуту, высокорожденный, и ты станешь не принцемъ, а маленькимъ, маленькимъ ребеночкомъ, такимъ, какихъ и я рождала, Ахи, такимъ, какихъ я никогда больше не могу родить.

При этихъ послѣднихъ словахъ голова ребенка упала къ ней на плечо. Припадокъ гнѣва миновалъ, и послѣ него онъ ослабѣлъ до того, что засыпалъ.

— Срамъ, ахъ какой срамъ! — пробормоталъ онъ. — Я и вправду не могу уйти. Я хочу спать.

Она начала тихонько гладить его по плечу, пока королева не протянула жадныя руки, не схватила сына, свою собственность, и не уложила его на подушки подлѣ себя, прикрывъ его широкими складками своего платья и со страстною нѣжностью глядя на свое сокровище. Женщина сѣла на полъ, Кэтъ опустилась на одну изъ подушекъ и прислушивалась къ тиканью плохенькихъ американскихъ часовъ, висѣвшихъ въ нишѣ. Голосъ какой-то женщины, распѣвавшей пѣсни, слабо доносился до нихъ, заглушаемый нѣсколькими стѣнами. Сухой полуденный вѣтеръ врывался сквозь рѣзныя ставни оконъ, слышно было, какъ лошади конвоя хлещутъ хвостами и грызутъ удила внизу, во дворѣ. Кэтъ прислушивалась къ этимъ звукамъ, и мысль о Тарвинѣ наполняла ее все новымъ ужасомъ. Королева низко наклонилась надъ сыномъ и на глаза ея навернулись слезы материнской любви.

— Онъ заснулъ, — сказала она наконецъ. — Что онъ такое говорилъ о своей обезьянѣ, сагибъ миссъ?

— Она околѣла, — отвѣчала Кэтъ и принудила себя солгать. — Она, кажется, наѣлась дурныхъ плодовъ въ саду.

— Въ саду? — быстро переспросила королева.

— Да, въ саду.

Женщина пустыни переводила глаза отъ одной собесѣдницы къ другой. Онѣ говорили о чемъ-то непонятномъ для нея, и она начала робко гладить ноги королевы.

— Обезьяны часто умираютъ, — замѣтила она. — Я видѣла даже, какъ среди обезьяньяго народа была настоящая повальная болѣзнь тамъ, въ Бансварѣ.

— Какъ она околѣла? — настаивала королева.

— Я, я не знаю… — пролепетала Кэтъ. Между ними снова воцарилось молчаніе, а полуденный жаръ становился все удушливѣе.

— Миссъ Кэтъ, что вы думаете о моемъ сынѣ? — прошептала королева. — Здоровъ онъ или нездоровъ?

— Онъ нездоровъ. Со временемъ онъ навѣрно окрѣпнетъ, но для него было бы лучше теперь пока уѣхать отсюда.

Королева кивнула головой.

— Я то же часто думала это, сидя здѣсь одна. Эти мысли раздирали мое сердце. Да, ему хорошо уѣхать отсюда. Но, — она съ отчаяніемъ протянула руки къ солнечному лучу, — я вѣдь ничего не знаю о томъ мірѣ, куда онъ поѣдетъ, и не знаю, будетъ ли онъ тамъ внѣ опасности. Здѣсь, даже здѣсь… — Она вдругъ остановилась. — Съ тѣхъ поръ какъ вы пріѣхали, миссъ Кэтъ, мое сердце узнало хоть немного покой, я не могу подумать, что будетъ, когда вы уѣдете.

— Я не могу уберечь ребенка отъ всякаго зла, — отвѣчала Кэть, закрывая лицо руками; — отправьте его изъ этого дворца какъ можно скорѣе. Ради Бога, отправьте его.

— Это правда, это правда! — Королева обратилась къ женщинѣ, сидѣвшей у ея ногъ. — Ты родила трехъ? — спросила она.

— Да, трехъ, и еще четвертаго, который умеръ, не успѣвъ вздохнуть. И они всѣ были мальчики, — сказала женщина пустыни.

— И боги взяли ихъ?

— Одинъ умеръ отъ оспы, двое отъ лихорадки.

— Ты увѣрена, что это была воля боговъ?

— Я не разставалась съ ними до самаго конца.

— Твой мужъ былъ, значитъ, только твой, и ничей больше?

— Насъ было только двое, онъ да я. У насъ въ деревняхъ народъ бѣдный, всякій беретъ только одну жену; не больше.

— Appe! У васъ въ деревняхъ люди очень богаты. Слушай. А что если бы вторая жена задумала извести твоихъ трехъ мальчиковъ…

— Я бы убила ее, какъ же иначе? — ноздри женщины расширились, и она быстро сунула руку подъ лифъ платья.

— А если бы, вмѣсто трехъ, у тебя былъ только одинъ, одинъ свѣтъ твоихъ очей, и ты знала бы, что не можешь родить другого, и что вторая жена тайно умышляетъ на его жизнь. Что тогда?

— Я бы убила ее, но не просто, я бы замучила ее. Я убила бы ее, когда она лежала бы рядомъ съ мужемъ, въ его объятіяхъ. Если бы она умерла, прожде чѣмъ мнѣ удалось бы насытить свою месть, я и въ аду нашла бы ее.

— Ты можешь выходить при солнечномъ свѣтѣ и ходить по улицамъ, и ни одинъ мужчина не повернетъ къ тебѣ голову, — съ горечью замѣтила королева. — А что, если бы ты была рабой среди рабовъ, чужестранкой среди чуждаго племени и — голосъ ея упалъ — женщиной, лишенной милости своего господина.

Женщина нагнулась и поцѣловала блѣдную ногу, лежавшую на ея ладони.

— Тогда я не стала бы мучить себя борьбой, я помнила бы, что мальчикъ можетъ вырости и стать королемъ, и я отослала бы его туда, гдѣ вторая жена не можетъ сдѣлать ему зла.

— Развѣ легко отрѣзать себѣ руку? — сказала королева, рыдая.

— Лучше руку, чѣмъ сердце, сагиба. Кто можетъ уберечь такого ребенка въ здѣшнемъ мѣстѣ? — Королева указала на Кэтъ. — Она пріѣхала издалека, и она уже однажды спасла его отъ смерти.

— Ея снадобья хороши и ея искусство велико, но, ты знаешь, она вѣдь только дѣвушка, она не знала ни счастья, ни несчастья. Можетъ быть, я несчастная, и глазъ у меня дурной — мой мужъ не говорилъ этого прошлую осень — но, можетъ быть, это правда. Но я знаю, что такое страданіе сердца, я знаю радость при крикѣ новорожденнаго ребенка, и ты ихъ знала.

— И я ихъ знала.

— Мой домъ пустъ, я вдова, я бездѣтна, и никогда ни одинъ мужчина не возьметъ меня въ жены.

— И я такая же, и я такая же.

— Нѣтъ, у тебя остался мальчикъ, если ты потеряла другое, и мальчика надобно хорошенько беречь. Если кто-нибудь питаетъ ревность къ ребенку, ему не хорошо рости здѣсь. Отпусти его въ другое мѣсто.

— Но куда? Миссъ Кэтъ, не знаешь ли ты? Міръ темень для насъ, сидящихъ за занавѣсями.

— Я знаю, что мальчику самому хочется поѣхать въ школу принцевъ, въ Айспиръ. Онъ мнѣ объ этомъ говорилъ, — сказала Кэтъ, слышавшая весь разговоръ съ своего мѣста на подушкѣ, гдѣ она сидѣла, подперевъ голову руками. — Онъ хочетъ уѣхать на годъ или на два.

Королева усмѣхнулась сквозь слезы.

— На годъ или на два, миссъ Кэтъ, А знаете ли вы, какъ долго тянется даже одна ночь, когда его нѣтъ здѣсь?

— Но онъ можетъ вернуться, когда вы его позовете, а моихъ никакія слезы не вернутъ назадъ. На годъ или на два! Міръ теменъ не только для тѣхъ, кто сидитъ за занавѣсями, сагиба. Она не виновата. Какъ она можетъ знать? — сказала женщина пустыни шопотомъ королевѣ.

Кэтъ невольно чувствовала досаду, что ее постоянно исключаютъ изъ разговора, какъ будто она, у которой было свое тяжелое горе на сердцѣ, которая поставила себѣ главной задачей облегчать горести ближнихъ, она не можетъ принимать участія въ этой двойной печали.

— Какъ я могу не знать! — съ жаромъ вскричала она. — Развѣ я не знаю, что такое горе? Развѣ я не живу?

— Нѣтъ еще, — быстро отвѣтила королева. — Ты еще не знаешь ни горя, ни радости. Миссъ Кэтъ, ты очень умна, а я никогда не выходила за стѣны дворца. Но я умнѣе тебя, такъ какъ я знаю то, чего ты не знаешь, хотя ты и вернула мнѣ сына, вернула языкъ мужу этой женщины. Чѣмъ заплатить мнѣ тебѣ за то, что ты сдѣлала?

— Скажи ей правду, — шепнула женщина пустыни. — Мы здѣсь всѣ трое — женщины, сагиба — сухой листъ, цвѣтущее дерево, не раскрывшійся цвѣтокъ.

Королева взяла руки Кэтъ и тихонько потянула ее впередъ, пока голова дѣвушки не упала на ея колѣни. Утомленная отъ всѣхъ пережитыхъ въ это утро волненій, невыразимо усталая и тѣломъ и духомъ, дѣвушка не чувствовала охоты подниматься. Маленькія ручки сдвинули ея волосы со лба, и большія темныя глаза, отяжелѣвшіе отъ слезъ, смотрѣли прямо въ ея глаза. Женщина пустыни обняла ее одною рукой.

— Слушай, сестра моя, — начала королева съ необыкновенною нѣжностью. — У моего народа, тамъ въ горахъ сѣвера есть сказка о крысѣ, которая нашла кусочекъ имбиря и задумала открыть москательную лавку. Тоже дѣлаешь и ты, моя любимая, когда хочешь лѣчить всѣ болѣзни. Ты не сердишься? Нѣтъ, не обижайся. Забудь, что ты бѣлая, а я смуглая, помни только, что мы всѣ трое здѣсь сестры. Милая сестрица, у насъ, всѣхъ женщинъ, одна судьба. Отъ всякой женщины, которая не родила ребенка, міръ сокрытъ. Я съ трепетомъ обращаюсь въ молитвахъ къ тому или другому богу, про котораго ты говоришь, что это просто черный камень; я дрожу при порывахъ ночного вѣтра, такъ какъ я вѣрю, что въ эти часы злые духи пролетаютъ у меня подъ окнами; я сижу здѣсь въ темнотѣ и работаю шерстями и готовлю лакомства, которыя возвращаются нетронутыми со стола господина моего. А ты пріѣхала за 10.000 миль, ты умная и безстрашная, ты научила меня многому, о, очень многому. И все-таки ты дитя, а я мать, и того, что я знаю, ты не можешь знать, ты не можешь измѣрить ни бездну моего счастья, ни горькія воды моего горя, пока сама не испытаешь такого же горя, такой же заботы. Я говорила тебѣ о ребенкѣ — ты думаешь я сказала тебѣ много, я сказала все? Сестрица, я разсказала тебѣ меньше, чѣмъ начало моей любви къ нему, я вѣдь знаю, что ты не можешь понять меня. Я говорила тебѣ о моихъ печаляхъ, ты думаешь, я сказала много, я сказала все, въ тотъ разъ, когда я склонила голову къ тебѣ на грудь. Какъ могла я сказать тебѣ все? Ты дѣвушка, твое сердце прижималось къ моему сердцу, а я по его біенію чувствовала, что оно не понимаетъ. Нѣтъ, эта женщина, пришедшая изъ деревни, знаетъ меня больше, чѣмъ ты. Ты мнѣ разсказывала, что тебя учили въ школѣ разнымъ способамъ лѣченья, и ты понимаешь всѣ болѣзни, какія есть на свѣтѣ. Сестрица, какъ можешь ты понимать жизнь, когда ты никому не давала ее? Чувствовала ли ты, какъ бьется ребенокъ у тебя подъ сердцемъ? Нѣтъ, не краснѣй! Скажи, чувствовала ли ты? Я знаю, что не чувствовала. Я это угадала въ первый разъ, когда услышала, какъ ты говоришь, увидѣла изъ окна, какъ ты ходишь. А другія, мои сестры, живущія въ мірѣ, тоже узнали это, но онѣ не всѣ говорятъ съ тобой такъ, какъ я. Когда, новая жизнь бьется у насъ подъ сердцемъ, мы просыпаемся ночью, и намъ кажется, что вся земля двигается такъ же быстро. Съ какой стати станутъ онѣ разсказывать тебѣ это? Сегодня больница ушла у тебя изъ подъ ногъ. Вѣдь это правда? Женщины ушли одна за другой? Что же ты имъ говорила?

Женщина пустыни отвѣтила вмѣсто нея:

— Она говорила: «Вернитесь, и я васъ вылечу».

— А какою же клятвой подтвердила она эти слова?

— Никакой, — сказала женщина пустыни; — она стояла у дверей и звала ихъ.

— Да и что же можетъ сказать дѣвушка, чтобы вернуть женщинъ, которыя сомнѣваются? Что она для нихъ работала, о нихъ безпокоилась? Этого онѣ не поймутъ. Но всякая понимаетъ, когда другая женщина раздѣляетъ ея страданія. На твоихъ рукахъ не было ребенка. Въ твоихъ глазахъ не было взгляда матери. Какими же чарами хотѣла ты привлечь женщинъ? Онѣ говорили, что твои снадобья заколдованы, и что ихъ дѣти родятся уродами. Чѣмъ могла ты имъ доказать, что это неправда, когда ты не знаешь источниковъ жизни и смерти? Я знаю, въ книгахъ твоихъ школъ написано, что этого не можетъ быть. Но мы, женщины, не читаемъ книгъ. Мы не изъ нихъ учимся жить. Ты ничѣмъ не могла побѣдить ихъ, развѣ боги помогли бы тебѣ, но боги живутъ далеко. Ты посвятила свою жизнь на помощь женщинамъ. А когда же ты сама, сестрица, станешь женщиной?

Голосъ смолкъ. Голова Кэтъ пряталась въ складкахъ платья королевы; она не поднимала ее и не шевелилась.

— Да. — сказала женщина пустыни, — знакъ подданства мужу снятъ съ моей головы, стекляныя запястья разбиты на моей рукѣ, путникъ считаетъ за несчастіе встрѣтить меня на дорогѣ. Пока умру, я должна быть одна, я должна одна зарабатывать свой хлѣбъ и думать только о смерти. Но если бы я знала, что все это случится и не черезъ 10 лѣтъ, а черезъ годъ, я все-таки благодарила бы боговъ за то, что они дали мнѣ любовь и ребенка. Сагибъ миссъ, примите эти слова, какъ плату за все, что вы сдѣлали для моего мужа: «Бездѣтный священникъ, бездѣтная женщина и камень, лежащій въ водѣ — одной породы». Такъ говорится въ нашей народной пословицѣ. Что думаетъ сагибъ миссъ дѣлать теперь? Королева сказала правду. Боги и твоя собственная мудрость, которая выше мудрости всякой дѣвушки, помогали тебѣ до сихъ поръ, какъ я видѣла, я вѣдь постоянно была около тебя. Боги предупредили тебя, что ихъ помощь пришла къ концу. Что же осталось? За свое ли дѣло взялась ты? Развѣ королева не справедливо говорила? Она сидитъ здѣсь одна, ничего не видитъ, а она замѣтила то же, что видѣла я, которая день за днемъ ходила вмѣстѣ съ тобой за больными. Сестрица, развѣ, все это не правда?

Кэтъ тихонько подняла голову съ колѣнъ королевы и встала.

— Возьмите ребенка, а мы уйдемъ, — проговорила она хриплымъ голосомъ.

Къ счастью темнота въ комнатѣ скрывала ея лицо.

— Нѣтъ, — сказала королева, — эта женщина уведетъ его. Уходи одна.

Кэтъ исчезла.

XXI.

Законъ, которому повинуется моя милая, никогда не былъ моимъ закономъ, но съ меня довольно и того, что она его признаетъ. Я готовъ держаться этого закона, я готовъ во всемъ подчиняться ему не потому, что его уважаю или боюсь, но потому, что это ея законъ. На радость мнѣ Азія прислала богатѣйшіе корабли свои, я отъ нихъ откажусь, я отошлю ихъ прочь, если это успокоятъ ее. Пусть они натянутъ паруса, пусть повернутъ въ обратный путь, безъ горечи, безъ досады провожу я ихъ глазами, счастье милой мнѣ дороже самой богатой добычи. Таковъ я всегда и во всемъ, я готовъ быть рабомъ и нести тяжелыя цѣпи, но я и самый свободный изъ всѣхъ свободныхъ. Законъ, которому повинуется моя милая, тайна для меня.

Сидѣть смирно, сидѣть, что бы ни случилось, это первый урокъ, который долженъ выучить всякій молодой жокей. Тарвинъ учился ему при самыхъ горькихъ обстоятельствахъ. Ради пользы его города, ради пользы его милой, а главное, ради спасенія жизни милой онъ долженъ уѣхать.

Городъ ждетъ его, его конь стоитъ осѣдланный у воротъ, но милая не идетъ.

Онъ долженъ сидѣть смирно.

Горячій вѣтеръ пустыни дулъ черезъ открытую дверь веранды такъ же безжалостно, какъ безжалостна была вражда Ситабхаи. Онъ глядѣлъ въ окно и не видѣлъ ничего, кромѣ города, уснувшаго подъ лучами полуденнаго солнца, да коршуновъ, носившихся надъ нимъ.

Но когда жара спала и явилась возможность проѣхать верхомъ къ желѣзной дорогѣ, какія-то закутанныя фигуры стали пробираться около стѣнъ, подвигаться ближе и заняли позицію на ружейный выстрѣлъ отъ гостинницы.

Съ каждой стороны ея притаилось по одному человѣку, а между ними всю ночь разъѣзжалъ взадъ и впередъ верховой. Тарвинъ слышалъ мѣрный топотъ копытъ его лошади, и этотъ звукъ не способствовалъ къ оживленію его надеждъ.

— Если бы не Кэтъ, если бы не Кэтъ, — повторялъ онъ самому себѣ, — я былъ бы теперь уже тамъ, гдѣ не могла бы меня догнать ни лошадь, ни пуля.

Часы шли необыкновенно медленно, пока онъ сидѣлъ такимъ образомъ и слѣдилъ, какъ тѣни то удлинялись, то сокращались, и ему представилось, какъ представлялось часто и прежде, что именно въ эту самую минуту Топазъ отказывается отъ всякихъ шансовъ на процвѣтаніе.

Онъ уже потерялъ по его разсчетамъ цѣлыхъ двадцать четыре часа, и если все пойдетъ такъ же, какъ до сихъ поръ, вѣроятно, и весь остатокъ года будетъ потерянъ подобнымъ же образомъ.

А между тѣмъ въ эту самую ночь Кэтъ подвергалась всевозможнымъ опасностямъ.

Ситабхаи, конечно, предполагаетъ, что онъ похитилъ у нея ожерелье для «слабенькой блѣдной дѣвушки», она и сама это высказала около пруда. До нѣкоторой степени это было для Кэтъ, но Тарвинъ съ горечью раздумывалъ, что восточные люди не имѣютъ чувства мѣры и, подобно змѣѣ, набрасываются на то, что къ нимъ ближе.

А Кэтъ? Какъ объяснитъ онъ ей все это дѣло?

Онъ сказалъ, что ей, такъ же какъ и ему, грозятъ опасности, и она рѣшила пренебрегать этими опасностями. Онъ любилъ ее за это мужество, за это самоотверженіе; но онъ скрежеталъ зубами, думая объ ея упрямствѣ.

Во всей этой страшной путаницѣ былъ только одинъ комическій элементъ. Что скажетъ король Ситабхаѣ, когда узнаетъ, что она потеряла «Счастье государства»? Какимъ образомъ скроетъ она эту потерю; и главное, въ чемъ выразится гнѣвъ короля?

Тарвинъ въ раздумьѣ покачалъ головой.

— Мое дѣло стоитъ плохо, — сказалъ онъ, — такъ плохо, какъ только возможно, но я сильно подозрѣваю, что дѣло Юггута еще того хуже. Да, мнѣ отъ души жаль бѣднягу Юггута. Мой толстый другъ, тебѣ не слѣдовало въ тотъ разъ возвращаться за городскія стѣны!

Онъ всталъ и посмотрѣлъ на освѣщенную солнцемъ дорогу, стараясь угадать, кто изъ бродившихъ по ней прохожихъ посланъ изъ дворца. Одинъ человѣкъ лежалъ и очевидно спалъ около своего верблюда, на краю дороги, которая вела въ городъ. Тарвинъ спустился съ веранды, вышелъ на дорогу и замѣтилъ, что спавшій перевернулся и передвинулся по другую сторону верблюда.

Онъ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ дальше. Солнечный лучъ, скользнувъ по спинѣ верблюда, упалъ на что-то, заблестѣвшее точно серебро. Тарвинъ пошелъ прямо къ этому блестящему предмету, держа пистолетъ въ рукѣ. Подойдя ближе, онъ замѣтилъ, что человѣкъ погруженъ въ самый невинный сонъ. Изъ подъ складокъ его одежды торчало дуло новаго, отлично вычищеннаго ружья.

— Кажется, Ситабхаи собираетъ милицію и вооружаетъ ее на свой собственный счетъ. Ружье Юггута было также новое, думалъ Тарвинъ, стоя надъ спящимъ. Но этотъ человѣкъ умѣетъ обращаться съ ружьями лучше, чѣмъ Юггутъ.

— Эй! — Онъ нагнулся и ткнулъ человѣка дуломъ своего пистолета. — Отдайте-ка мнѣ, пожалуйста, свое ружье. И скажите своей госпожѣ, чтобы она бросила это дѣло, понимаете? Скажите, что оно ничего не стоитъ.

Человѣкъ понялъ только нѣмое краснорѣчіе пистолета и ничего болѣе. Онъ мрачно отдалъ свое ружье и ушелъ, сердито подгоняя кнутомъ верблюда.

— Интересно, сколько человѣкъ изъ ея арміи придется мнѣ еще обезоружить, — думалъ Тарвинъ, возвращаясь назадъ съ конфискованнымъ ружьемъ на плечѣ. — Интересно… нѣтъ, я увѣренъ, она не посмѣетъ ничего сдѣлать Кэтъ! Она меня достаточно узнала, она не сомнѣвается, что я въ состояніи уничтожить я ее, и весь ея старый дворецъ. Если она хоть на половину такая женщина, за какую выдаетъ себя, она подумаетъ обо мнѣ прежде, чѣмъ идти дальше.

Напрасно старался онъ успокоить себя этою увѣренностью. Ситабхаи показала ему, на что была способна, и, можетъ быть, Кэтъ, въ свою очередь, уже испытала это. Ѣхать къ ней теперь — невозможно, это значитъ рисковать навѣрно если не быть убитымъ, то быть изувѣченнымъ. И все-таки онъ рѣшился ѣхать. Онъ быстро подошелъ къ Фибби, котораго оставилъ три минуты тому назадъ привязаннымъ къ задней сторонѣ гостинницы и усердно отмахивающимся хвостомъ отъ мухъ. Теперь Фибби лежалъ на боку и жалобно стоналъ, умирая съ подрѣзанными жилами на подколѣнкахъ.

Тарвинъ слышалъ, какъ конюхъ старательно чистилъ сбрую за угломъ дома; онъ позвалъ его, тотъ бросился къ лошади и завылъ отъ горя.

— Врагъ сдѣлалъ это, врагъ сдѣлалъ это! — причиталъ онъ. — Мой чудный гнѣдой конь, онъ не дѣлалъ ничего дурного, только иногда брыкался, когда ему давали слишкомъ много корму! Гдѣ найду я себѣ другое мѣсто, если порученныя мнѣ лошади будутъ такъ околѣвать.

— Хотѣлось бы мнѣ знать! Хотѣлось бы мнѣ знать! — повторялъ Тарвинъ озадаченный, почти приведенный въ отчаяніе. — Если бы я зналъ навѣрно, пуля прострѣлила бы нѣкую черную голову. Ну, вставай, ты! Фибби, старый другъ, я прощаю тебѣ всѣ твои грѣхи. Ты былъ мнѣ добрымъ товарищемъ, и вотъ тебѣ за то!

Синій дымокъ закружился на минутку вокругъ головы Фибби, голова тяжело упала на землю, и страданія бѣднаго коня прекратились. Конюхъ продолжалъ громко вопить, пока Тариннъ не далъ ему пинка и не велѣлъ ему убираться. Замѣчательно, что его вопли сразу прекратились; когда онъ пришелъ въ свою комнату, чтобы собрать вещи, онъ улыбнулся и вытащилъ нѣсколько серебряныхъ монетъ изъ дыры подъ своею кроватью.

Таравинъ, лишенный лошади, смотрѣлъ на западъ, на востокъ, на сѣверъ и на югъ, напрасно ожидая помощи, совершенно такъ же, какъ смотрѣла Ситабхаи около пруда. Таборъ кочевыхъ цыганъ съ сухопарыми волами и лающимъ собаками показался изъ за городской стѣны и расположился, точно стая грязныхъ птицъ около самыхъ воротъ города. Это было довольно обыкновенное явленіе, хотя, по закону, они не имѣли права располагаться ближе, какъ за четверть мили отъ городскихъ стѣнъ.

— Должно быть, какіе нибудь бѣдные родственники королевы. Они отлично забаррикадировали дорогу къ воротамъ. Если я вздумаю пробраться черезъ нихъ къ дому миссіи, они схватятъ меня, непремѣнно схватятъ, — разсуждалъ Тарвинъ. — Въ общемъ, нельзя сказать, что очень пріятно вести дѣла съ восточными королевами. Онѣ, кажется, совсѣмъ не знаютъ правилъ игры.

Въ эту минуту среди цыганскаго табора поднялось облако пыли, и конвой магараджи Кенвара разогналъ черную толпу направо и налѣво, расчищая дорогу для экипажа принца. Тарвинъ недоумѣвалъ, что это можетъ значить. Конвой съ обычныхъ звономъ оружія остановился у дверей гостинницы, экипажъ слѣдовалъ за нимъ. Одинъ изъ солдатъ конвоя отсталъ на нѣсколько саженъ и со сдержаннымъ восклицаніемъ догналъ экипажъ. Конвой отвѣтилъ ему смѣхомъ, и изъ экипажа послышался веселый хохотъ.

Мальчикъ, котораго Тарвинъ никогда не видалъ прежде, стоялъ на заднемъ мѣстѣ экипажа и осыпалъ отставшаго солдата градомъ ругательствъ на мѣстномъ нарѣчіи. Конвой смѣялся и надъ нимъ.

— Сагибъ Тарвинъ, сагибъ Тарвинъ! — закричалъ тоненькимъ голоскомъ магараджа Кенваръ. — Придите, посмотрите на насъ!

На одну минуту Тарвинъ вообразилъ, что это новая ловушка его врага; но успокоенный при видѣ своего стараго, довѣреннаго союзника, магараджи, онъ подошелъ ближе.

— Принцъ, — сказалъ онъ, пожимая его руку, — вамъ не слѣдовало выѣзжать.

— О, я совсѣмъ здоровъ, — поспѣшилъ заявить мальчикъ, хотя поблѣднѣвшее личико изобличало его. — Я приказалъ и мы поѣхали. Миссъ Кэтъ приказываетъ, но она отвезла меня во дворецъ, и тамъ ужъ я приказываю. Это Умръ-Сингъ, мой брать, маленькій принцъ, но королемъ буду я.

Второй мальчикъ медленно поднялъ глаза и уставилъ ихъ на Тарвина. Глаза и низкій широкій лобъ его напоминали Ситабхаи и губы его крѣпко сжимались надъ жемчужно-бѣлыми зубами, такъ же, какъ сжимались губы его матери при ихъ столкновеніи въ Дунгаръ-Талао.

— Онъ изъ другого флигеля дворца, — объяснялъ магараджа по англійски, — изъ другого флигеля, куда мнѣ нельзя ходить. Но когда я былъ во дворцѣ, я прошелъ къ нему, ха, ха, сагибъ Тарвинъ, а онъ убивалъ козленка. Посмотрите! у него до сихъ поръ красныя руки.

Умръ-Сингъ, по слову, сказанному магараджей на мѣстномъ нарѣчіи, раскрылъ тоненькую ладонь и протянулъ ее Тарвину. Она была вся въ пятнахъ отъ запекшейся крови, и среди конвоя поднялся сдержанный шопотъ. Начальникъ конвоя повернулся на сѣдлѣ и, кивнувъ Тарвину, прошепталъ: «Ситабхаи». Тарвинъ разобралъ это слово, и для него было довольно. Провидѣніе посылало ему неожиданную помощь. Онъ быстро составилъ планъ дѣйствій.

— Но какъ же вы сюда пріѣхали, молодые люди, кто васъ пустилъ? — спросилъ онъ.

— О, вѣдь во дворцѣ однѣ женщины, а я райпутанъ и мужчина. Онъ совсѣмъ не умѣетъ говорить по англійски, — прибавилъ магараджа, указывая за своего спутника. — Но когда мы вмѣстѣ играли, я ему разсказывалъ о васъ, сагибъ Тарвинъ, и какъ вы меня, помните тогда, подняли съ сѣдла, и ему захотѣлось также съѣздить къ вамъ, посмотрѣть все, что вы мнѣ показываете, и вотъ я быстро отдалъ приказъ, и мы вышли вмѣстѣ черезъ маленькую дверь. Такъ мы и пріѣхали. Saalam, baba, — покровительственнымъ голосомъ сказалъ онъ мальчику, сидѣвшему рядомъ съ нимъ; мальчикъ медленно и важно поднесъ руку ко лбу, продолжая смотрѣть на чужестранца пристальнымъ, любопытнымъ взглядомъ. Затѣмъ онъ прошепталъ что-то, отчего магараджа Кенваръ засмѣялся. — Онъ говоритъ, — объяснилъ магараджа, — что вы совсѣмъ не такой большой, какъ онъ думалъ. Его мать сказала ему, что вы сильнѣе всѣхъ людей, а у насъ въ конвоѣ есть солдаты выше васъ.

— Ну, хорошо, что же мнѣ вамъ сдѣлать? — спросилъ Тарвинъ.

— Покажите ему ваше ружье, покажите, какъ вы прострѣливаете монеты, и какъ вы усмиряете лошадей, когда онѣ брыкаются, и все такое.

— Отлично, — сказалъ Тарвинъ. — Но здѣсь я не могу этого показывать. Поѣдемъ къ и. Эстесу.

— Мнѣ бы не хотѣлось туда ѣхать. Моя обезьяна умерла. И я не знаю, будетъ ли Кэтъ довольна, если мы пріѣдемъ. Она ныньче все плачетъ. Она свезла меня вчера во дворецъ, а сегодня утромъ я былъ у нея, но она не захотѣла меня видѣть.

Тарвинъ готовъ былъ обнять и разцѣловать мальчика за радостное извѣстіе, что Кэтъ, по крайней мѣрѣ, жива.

— Развѣ она не въ больницѣ? — спросилъ онъ.

— О, больница вылетѣла въ трубу. Тамъ теперь нѣтъ женщинъ. Онѣ всѣ разбѣжались.

— Не можетъ быть! — вскричалъ Тарвинъ. — Неужели это правда? Изъ-за чего же это?

— Изъ-за дьяволовъ, — коротко отвѣчалъ магараджа Кенваръ. — Почемъ я знаю? женщины что-то болтали. Покажите ему, какъ вы ѣздите, сагибъ Тарвинъ!

Умръ-Сингъ опять что-то прошепталъ на ухо своему товарищу и закинулъ одну ногу на край экипажа.

— Онъ говоритъ, что ему хочется поѣздить съ вами, какъ я ѣздилъ, — передалъ принцъ. — Гурдитъ Сингъ, дай свою лошадь.

Одинъ изъ солдатъ соскочилъ съ сѣдла и покорно стоялъ окола головы лошади. Тарвинъ улыбнулся, подумавъ, какъ случай благопріятствуетъ его намѣреніямъ, ничего не отвѣчалъ, вскочилъ на сѣдло, поднялъ Умръ Синга изъ экипажа и осторожно посадилъ его передъ собой.

— Воображаю, какъ бы испугалась Ситабхаи, если бы увидѣла меня въ эту минуту, — говорилъ онъ самому себѣ, обнимая рукой маленькую фигурку, сидѣвшую на сѣдлѣ передъ нимъ.

Когда конвой разступился, чтобы Тарвинъ могъ стать во главѣ его, какой-то бродячій монахъ, наблюдавшій издали за всей этой сценой, обернулся къ городу и испустилъ громкій крикъ. Этотъ крикъ былъ подхваченъ невидимыми голосами, достигъ до стѣнъ города и замеръ въ пескахъ, тянувшихся за нимъ.

Умръ Сингъ улыбнулся, когда лошадь пошла рысью, и попросилъ ѣхать поскорѣе. Магараджа воспротивился этому. Ему хотѣлось спокойно любоваться всѣмъ происходящимъ изъ своего экипажа. Когда они проѣзжали мимо цыганскаго табора, мужчины и женщины бросались на песокъ и кричали:

— Джаи! Джунигъ да бадшахъ джаи! — и лица свиты омрачились.

— Это значитъ, — вскричалъ магараджа Кенваръ. — «Побѣда царю пустыни». У меня нѣтъ съ собой денегъ. Я не могу ничего дать имъ. Не можете ли вы, сагибъ Тарвинъ?

Тарвинъ былъ такъ радъ, что можетъ безопасно проѣхать къ Кэтъ, что готовъ былъ бросить толпѣ все, что угодно, даже Наулаку. Онъ кинулъ имъ нѣсколько горстей серебряной и мѣдной монеты, и крикъ снова поднялся, но къ нему примѣшивался горькій смѣхъ, и цыгане о чемъ-то насмѣшливо перекрикивались. Лицо магараджи Кенвара вспыхнуло. Онъ нагнулся впередъ, прислушивался съ минуту и затѣмъ закричалъ: «Клянусь Индуромъ, это они ему кричали! Снести ихъ палатки!» По знаку его руки конвой бросился впередъ, разсѣялся по табору, разбросалъ костры, разогналъ ословъ и концами копій разнесъ на части легкія темныя палатки.

Тарвинъ съ удовольствіемъ смотрѣлъ на разгромъ шайки, которая непремѣнно задержала бы его, если бы онъ былъ одинъ.

Умръ Сингъ закусилъ губы. Затѣмъ, обращаясь къ магараджѣ Кенвару, онъ улыбнулся и вынулъ саблю изъ ноженъ въ знакъ вѣрноподданничества.

— Это справедливо, братъ мой, — сказалъ онъ на мѣстномъ нарѣчіи. — Но я, — онъ заговорилъ болѣе громкимъ голосомъ, — не сталъ бы далеко угонять цыганъ. Они всегда возвращаются.

— Да, — закричалъ одинъ голосъ изъ взволнованной толпы, мрачно глядѣвшей на уничтоженіе табора, — цыгане всегда возвращаются, ваше величество.

— И собаки также, — пробормоталъ магараджа. — И тѣхъ, и другимъ бьютъ. Поѣзжайте дальше.

Облако пыли приблизилось къ дому Эстесовъ и, окруженный имъ, Тарвинъ ѣхалъ въ полной безопасности.

Сказавъ мальчикамъ, чтобы они пока поиграли одни, онъ вбѣжалъ по лѣстницѣ, шагая черезъ двѣ ступени, и нашелъ Кэтъ въ темномъ уголку гостиной съ какимъ-то шитьемъ въ рукахъ. Когда она подняла голову, онъ увидѣлъ, что она плакала.

— Никъ! — вскричала она беззвучно. «Никъ». Онъ въ нерѣшимости остановился на порогѣ: она отложила работу и встала, задыхаясь отъ волненія. — Вы вернулись? Это вы? Вы живы?

Тарвинъ улыбнулся и протянулъ руки.

— Придите и посмотрите! — Она сдѣлала шагъ впередъ.

— Ахъ, я боялась…

— Придите!

Она все также нерѣшительно приблизилась къ нему. Онъ быстро схватилъ ее и заключилъ въ объятія. Цѣлую долгую минуту покоилась ея голова на его груди. Затѣмъ она подняла ее.

— Я совсѣмъ не то думала… — протестовала она.

— О, пожалуйста, не старайтесь оправдываться! — поспѣшилъ перебить ее Тарвинъ.

— Она пыталась отравить меня. Я ничего объ васъ не слышала и была увѣрена, что она убила васъ. Я представляла себѣ самыя ужасныя вещи!

— Бѣдное дитя! И ваша больница уничтожилась. Вамъ пришлось пережить тяжелыя минуты. Но мы теперь все перемѣнимъ. Мы должны уѣхать какъ можно скорѣе. Я на нѣсколько минутъ избавился отъ ея когтей; у меня въ рукахъ заложникъ. Но мы не можемъ вѣчно держать его. Намъ надо скорѣе убираться!

— Намъ! — слабо повторила она.

— А то какже? или вы хотите уѣхать безъ меня? — Она улыбнулась, освобождаясь отъ него. — Я хочу, чтобы вы уѣхали!

— А вы?

— Обо мнѣ не стоитъ думать. Я потерпѣла неудачу. Все, что я хотѣла сдѣлать, провалилось. Я точно вся выгорѣла, Никъ, вся выгорѣла!

— Отлично! Мы затѣемъ новыя дѣла и спустимъ васъ на воду по новой системѣ. Я именно этого-то и добиваюсь. Пройдетъ нѣсколько времени и вы забудете, что были когда-нибудь въ Раторѣ, моя дорогая.

— Это была ошибка, — сказала она.

— Что?

— Все. Мой пріѣздъ сюда. Мои планы дѣятельности. Оказалось, что это дѣло не для дѣвушки. Можетъ быть, это мое призваніе, но я не могу здѣсь работать. Я отъ всего отказалась, Никъ. Везите меня домой.

Тарвинъ издалъ совершенно неприличный крикъ радости и снова заключилъ ее въ объятія. Онъ заявилъ ей, что они должны повѣнчаться тотчасъ же и выѣхать въ эту ночь, если она успѣетъ собраться. Кэтъ, боясь тѣхъ опасностей, какія могли грозить ему, робко согласилась. Она стала говорить о приготовленіяхъ: но Тарвинъ отвѣчалъ, что они будутъ объ этомъ думать послѣ того, какъ покончатъ дѣло. Они могутъ купить все, что нужно въ Бомбеѣ, они накупятъ тамъ пропасть вещей. Онъ не давалъ ей опомниться, быстро сообщая ей разные планы, какъ вдругъ она прервала его словами:

— А какъ же плотина, Никъ? Вѣдь вы же не можете бросить ее.

— Чушь! — вскричалъ Тарвинъ. — Неужели вы думали, что въ этой рѣчовкѣ можетъ быть золото?

Она быстро вырвалась изъ его объятій и посмотрѣла на него съ упрекомъ и негодованіемъ.

— Неужели же вы съ самаго начала знали, что тамъ нѣтъ золота? — спросила она.

Тарвинъ быстро приготовилъ отвѣть, но не на столько быстро, чтобы она не замѣтила признанія въ его глазахъ.

— Вы знали, я вижу.

Тарвинъ понялъ, какая неожиданная гроза разразилась надъ нимъ изъ чистаго неба. Онъ въ одну секунду сообразилъ, что слѣдуетъ перемѣнить фронтъ, и отвѣтилъ на ея слова улыбкой.

— Конечно, зналъ, — сказалъ онъ; — я затѣялъ эти работы ради прикрытія.

— Ради прикрытія? — повторила она. — Что же вамъ надо было прикрывать?

— Васъ.

— Что это значитъ? Я не понимаю, — сказала она, и ему стало жутко отъ ея взгляда.

— Индійское правительство не позволяетъ никому жить въ этомъ государствѣ безъ опредѣленныхъ занятій. Не могъ же я сказать полковнику Нолану, что я занимаюсь ухаживаньемъ за вами.

— Не знаю. Но вы не должны были тратить деньги магараджи для исполненія этой… этого плана. Честный человѣкъ не поступилъ бы такъ.

— О, полноте! — вскричалъ Тарвинъ.

— Какъ вы могли обмануть короля, увѣривъ его, что ваши работы принесутъ пользу, какъ вы могли пользоваться трудомъ тысячи человѣкъ, которыхъ онъ вамъ отпустилъ, какъ вы могли брать деньги? О Никъ!..

Онъ смотрѣлъ на нее нѣсколько секундъ растеряннымъ, безнадежнымъ взглядомъ.

— Полно, Кэтъ, — вскричалъ онъ, — развѣ вы не понимаете, что я устроилъ самый великолѣпный фарсъ, какой видала индѣйская имперія съ основанія міра?

Это было очень мило, но оказалось недостаточно хорошо. Ему пришлось придумывать какое-нибудь болѣе серьезное оправданіе, когда она отвѣтила съ очень опасной ноткой презрѣнія въ голосѣ:

— Это еще хуже.

— Ну да, конечно, вы знаете, Кэтъ, что юморъ не по вашей части.

Онъ сѣлъ рядомъ съ ней нагнулся къ ней и, взявъ ее за руку, продолжалъ:

— Неужели вамъ не представляется очень забавнымъ, что я взрылъ половину государства, чтобы оставаться подлѣ одной маленькой дѣвочки, очень милой, въ высшей степени прелестной, но все-таки очень тоненькой, маленькой, совсѣмъ ничтожненькой сравнительно съ долиной Амета. Ну, скажите, неужели въ самокъ дѣлѣ это не забавно?

— Это все, что вы можете сказать? — спросила она.

Тарвинъ поблѣднѣлъ. Онъ зналъ этотъ тонъ непреклонной рѣшимости, который слышался въ ея голосѣ и являлся всегда вмѣстѣ съ презрительнымъ взглядомъ, когда ей приходилось говорить о какой-нибудь нравственной низости, возмущавшей ее. Онъ прочелъ въ немъ свой приговоръ и содрогнулся. Настала минута молчанія, и онъ чувствовалъ, что это самая критическая минута его жизни. Затѣмъ онъ овладѣлъ собой и проговорилъ легкимъ, спокойнымъ тономъ.

— Послушайте, вы, конечно, не думаете, что я не заплачу магараджѣ за его расходы?

Она вздохнула съ нѣкоторымъ облегченіемъ. Не смотря на давнишнее знакомство съ Тарвинымъ, она не могла услѣдить за головокружительными перемѣнами въ его мысляхъ. Его чисто птичья способность подниматься вверхъ, быстро опускаться, кружиться на одномъ мѣстѣ всегда приводила ее въ недоумѣніе. Но она твердо вѣрила, что онъ постоянно имѣетъ въ виду поступать правильно, когда только ясно видитъ, въ чемъ состоитъ эта правильность. И ея вѣра въ его нравственную силу помѣшала ей замѣтить, что въ эту минуту онъ руководствовался исключительно ея мнѣніемъ о добрѣ и злѣ. Она не знала и даже не могла вообразить, какъ мало его собственное понятіе о правильномъ основывалось на какой-либо системѣ нравственности, и какъ онъ мысленно опредѣлялъ нравственность: это то, что пріятно Кэтъ. Другія женщины любятъ наряды; она любитъ нравственные поступки, и онъ рѣшилъ, что она ихъ увидитъ, хотя бы ему пришлось для этого сдѣлаться разбойникомъ.

— Вы, конечно, не думали, что я не заплачу за эту шутку? — мужественно продолжалъ онъ; а сердце шептало ему: — Она это презираетъ, она это ненавидитъ; какъ я не подумалъ раньше; какъ я не подумалъ? — Онъ прибавилъ громко: — Я устроилъ себѣ забаву, а теперь пріобрѣлъ васъ. За то и другое мнѣ придется заплатить недорого, я сейчасъ пойду и сведу свои счеты, какъ честный человѣкъ. Вы не должны забывать этого.

Его улыбка не встрѣтила отвѣтной улыбки. Онъ потеръ лобъ и съ тревогой посмотрѣлъ на нее. При всей своей ловкости онъ никакъ не могъ знать навѣрно, что она скажетъ въ слѣдующую минуту. Она ничего не сказала, и онъ продолжалъ говорить, чувствуя, какъ холодный ужасъ сжимаетъ его сердце. — Не правда ли, вѣдь это похоже на меня, Кэтъ, вся эта интрига со старымъ раджей? Владѣлецъ рудника, приносящаго по 2.000 ф. въ мѣсяцъ, можетъ выкинуть штуку въ этой пустынѣ и сдѣлать видъ, будто хочетъ выманить нѣсколько тысячъ рупій у довѣрчиваго индѣйскаго короля. Не правда ли?

Онъ проговорилъ это экспромтомъ сочиненное объясненіе своего поведенія съ спокойствіемъ отчаянія.

— Какого рудника? — спросила она съ усиліемъ.

— «Желаннаго». Я вѣдь вамъ разсказывалъ о немъ.

— Да, но я не знала…

— Что онъ приноситъ такъ много? А между тѣмъ, это такъ. Хотите видѣть пробу руды?

— Нѣтъ, — отвѣчала она. — Нѣтъ, но значитъ вы, значитъ вы, Никъ…

— Богатый человѣкъ? Да порядочно, пока жила держится. Во всякомъ случаѣ я слишкомъ богатъ для мелкаго мошенничества.

Онъ шутилъ, а между тѣмъ вся его жизнь стояла на картѣ. Голова его трещала отъ этой болтовни, подъ которой онъ скрывалъ свое волненіе; онъ чувствовалъ, что напряженіе слишкомъ сильно для него. Безумный страхъ, который онъ испытывалъ, изощрялъ его мысль. Что-то точно кольнуло его, когда онъ произнесъ слово «мошенничество». Сердце его замерло. Его внезапно озарила страшная, неоспоримая мысль, и онъ понялъ, что погибъ.

Если она презираетъ это, что скажетъ она о томъ? Ему это казалось невиннымъ, удачнымъ, даже забавнымъ, а ей? Онъ почувствовалъ, что ему дѣлается дурно. Кэтъ или Наулака. Онъ долженъ выбирать, Наулака или Кэтъ?

— Не шутите этимъ, — сказала она. — Вы навѣрно поступили бы честно, даже если бы не могли заплатить, Никъ. Ахъ, — продолжала она, нѣжно положивъ свою руку на его и какъ бы прося у него прощенья, что могла хоть на минуту усумниться въ немъ, — я знаю васъ, Никъ! Вы любите представлять хорошее въ дурномъ свѣтѣ, вы любите казаться дурнымъ. Но есть ли человѣкъ честнѣе васъ? О Никъ, я знаю, что на васъ можно положиться. Если бы вы свернули съ прямого пути, все пошло бы вкривь.

Онъ обнялъ ее.

— Въ самомъ дѣлѣ, моя дорогая дѣвочка? — спросилъ онъ, глядя ей въ глаза. — Ну, постараемся, чтобы все шло по прямому пути, чего бы это ни стоило.

Онъ тяжело вздохнулъ и поцѣловалъ ее.

— Нѣтъ ли у васъ какого-нибудь ящичка? — спросилъ онъ.

— Какого ящика? — съ удивленіемъ спросила Кэтъ.

— Ну, какого-нибудь очень красиваго, а впрочемъ, и простая коробка изъ подъ винограда годится. Не всякій день приходится посылать подарки королевѣ.

Кэтъ подала ему коробокъ, въ которомъ лежали прежде длинныя зеленыя кисти кабульскаго винограда. На днѣ его остались полинялые обрѣзки шерсти.

— Мы купили его надняхъ у разносчика, — сказала она, — довольно ли онъ великъ?

Тарвинъ отвернулся, не отвѣчая, всыпалъ въ коробокъ что-то, что застучало точно мелкіе камешки, и глубоко вздохнулъ. Топазъ лежалъ въ этомъ коробкѣ. Изъ сосѣдней комнаты послышался голосъ магараджи Кенвара.

— Сагибъ Тарвинъ, Кэтъ, мы съѣли всѣ фрукты, мы хотимъ теперь дѣлать что-нибудь другое.

— Одну минутку, молодой человѣкъ. — Продолжая отворачиваться отъ Кэтъ, онъ въ послѣдній разъ погладилъ рукой блестящій рядъ камней, лежавшій на днѣ ящика. Большой зеленый изумрудъ смотрѣлъ на него съ упрекомъ, какъ ему показалось. Туманъ застилалъ глаза его, алмазъ былъ слишкомъ блестящъ. Онъ быстро опустилъ крышку ящика и рѣшительнымъ движеніемъ передалъ его въ руки Кэтъ; онъ заставилъ ее держать его, пока самъ молча перевязывалъ его веревочкой. Затѣмъ какимъ-то страннымъ, не своимъ голосомъ попросилъ ее отнести ящикъ къ Ситабхаи и передать ей его поклонъ. — Нѣтъ, — продолжалъ онъ, замѣтивъ испугъ въ ея глазахъ. — Она не сдѣлаетъ, она не посмѣетъ сдѣлать вамъ никакого зла. Ея сынъ поѣдетъ съ вами, и я буду съ вами, на сколько будетъ можно. Слава Богу, это ваша послѣдняя поѣздка въ здѣшней проклятой странѣ, т.-е. не послѣдняя, а предпослѣдняя. Мы живемъ въ Раторѣ подъ высокимъ давленіемъ, слишкомъ высокимъ для меня. Пожалуйста, поскорѣй, если меня любите..

Кэтъ поспѣшила одѣться, а Тарвинъ въ это время забавлялъ маленькихъ принцевъ, показывая имъ свой револьверъ и обѣщая въ другой разъ прострѣлить, сколько они хотятъ, монетъ. Конвой, ожидавшій у подъѣзда, былъ внезапно встревоженъ; кто-то ѣхавшій изъ города промчался сквозь ряды его съ крикомъ: «письмо сагибу Тарвину!»

Тарвинъ вышелъ на веранду, взялъ смятый листокъ бумаги изъ рукъ всадника и прочелъ слѣдующія слова, написанныя видимо съ большимъ трудомъ, круглымъ неправильнымъ почеркомъ:

— «Дорогой М. Тарвинъ. Отдайте мнѣ мальчика и оставьте себѣ другое. Любящій васъ другъ».

Тарвинъ смялъ письмо и сунулъ его себѣ въ карманъ.

— Отвѣта не будетъ, — сказалъ онъ посланному, а про себя подумалъ: — Вы очень предупредительная женщина, г-жа Ситабхаи, пожалуй, даже слишкомъ предусмотрительная. Этотъ мальчикъ нуженъ мнѣ еще на полчаса.

— Готовы вы, Кэтъ?

Принцы громко выразили свое неудовольствіе, когда имъ сказали, что Тарвинъ ѣдетъ тотчасъ же во дворецъ и что они должны ѣхать съ нимъ, если хотятъ, чтобы онъ показалъ имъ что-нибудь интересное.

— Мы пойдемъ въ большую залу Дурбаръ, — сказалъ магараджа Кенваръ, чтобы утѣшить своего товарища, — и заведемъ сразу всѣ музыкальные ящики.

— Я хочу видѣть, какъ этотъ человѣкъ стрѣляетъ, — заявилъ Умръ-Сингъ. — Я хочу, чтобы онъ застрѣлилъ что-нибудь живое. Я не хочу ѣхать во дворецъ.

— Я возьму его къ себѣ на лошадь, — сказалъ Тарвинъ, когда эти слова были переданы ему, — и мы всю дорогу поскачемъ въ галопъ. Скажите, принцъ, какъ вы думаете, вашъ экипажъ скоро можетъ ѣхать?

— Какъ хотите скоро. Только бы миссъ Кэтъ не струсила.

Кэтъ сѣла въ экипажъ, и вся кавалькада пустилась галопомъ ко дворцу, причемъ Тарвинъ ѣхалъ впереди съ Умръ Сингомъ, который обѣими руками держался за луку сѣдла.

— Мы должны подъѣхать къ флигелю Ситабхаи, милая, — крикнулъ ей Тарвинъ, — вы не побоитесь войти подъ ворота со мною.

— Я вамъ довѣряю, Никъ, — просто отвѣчала она, выглядывая изъ экипажа.

— Ну, такъ идите во флигель этой женщины. Отдайте ящичекъ самой Ситабхаи въ руки и скажите ей, что это отъ меня. Вы увидите, что она знаетъ мое имя.

Лошадь въѣхала подъ арки воротъ, Кэтъ шла подлѣ нея, а Тарвинъ старался держать Уиръ Синга какъ можно больше на виду. Дворъ былъ пустъ, но когда они выѣхали на свѣтъ и подъѣхали къ фонтану посрединѣ его, шорохъ и шопотъ за ставнями усилился, — будто вѣтеръ подулъ сквозь сухую траву.

— Подождите, минутку, дорогая, — сказалъ Тарвинъ, останавливаясь; — если вы только можете переносить эти палящіе лучи солнца.

Дверь отворилась, и изъ нея вышелъ евнухъ, который молча поклонился Кэтъ. Она послѣдовала за нимъ и исчезла за запертою дверью. Сердце Тарвина замерло, и онъ машинально такъ крѣпко прижалъ къ себѣ Умръ Синга, что мальчикъ вскрикнулъ.

Шопотъ усилился, и Тарвину показалось, что кто-то рыдаетъ за ставнями. За этимъ послѣдовалъ взрывъ тихаго, нѣжнаго смѣха, и Тарвинъ вздохнулъ свободнѣе. Умръ Сингъ пытался вырваться изъ его рукъ.

— Еще рано, — молодой человѣкъ, — подождите, пока… Ахъ, слава Богу!

Явилась Кэтъ, ея маленькая фигурка рѣзко выдѣлялась на темномъ фонѣ дверей. Сзади нея шелъ евнухъ, который боязливо приблизился къ Тарвину. Тарвинъ ласково улыбнулся и передалъ ему съ рукъ на руки удивленнаго маленькаго принца. Умръ Синга унесли, несмотря на его сопротивленіе и, прежде чѣмъ они выѣхали со двора, Тарвинъ услышалъ неистовые крики разсерженнаго мальчика и вслѣдъ затѣмъ несомнѣнно его же стонъ отъ боли. Тарвинъ улыбнулся.

— Въ райпутанѣ начинаютъ бить молодыхъ принцевъ; это несомнѣнно шагъ на пути прогресса. Что она сказала, Кэтъ?

— Она сказала, чтобы я непремѣнно передала вамъ, что она знаетъ, что вы ничего не боитесь. «Скажите сагибу Тарвину: я знала, что онъ не боится».

— А гдѣ же Умръ Сингъ? — спросилъ магараджа Кевваръ изъ экипажа.

— Онъ ушелъ къ своей матери. Кажется, мнѣ нельзя сейчасъ играть съ вами, милый мальчикъ. У меня сорокъ тысячъ дѣлъ и очень мало времени. Скажите мнѣ, гдѣ вашъ отецъ?

— Не знаю. Во дворцѣ была какая-то тревога, кто-то плакалъ. Женщины вѣчно плачутъ, и это сердитъ отца. Я останусь у м. Эстеса и буду играть съ Кэтъ.

— Да, пусть онъ останется, — поспѣшно заявила Кэтъ. — Никъ, неужели вы думаете, что я имѣю право бросить его?

— Это тоже одно изъ дѣлъ, которыя я долженъ уладить, — сказалъ Тарвинъ. — Но прежде мнѣ надобно повидать магараджу, если я обязанъ запрудить для него Раторъ. Что такое, милый мальчикъ?

Одинъ изъ солдатъ шепнулъ что-то маленькому принцу.

— Этотъ человѣкъ говоритъ, что онъ тутъ, — сказалъ магараджа Кенваръ. — Онъ цѣлыхъ два дня все здѣсь. Мнѣ тоже нужно было повидаться съ нимъ.

— Очень хорошо. Поѣзжайте домой, Кэтъ. Я подожду здѣсь.

Онъ снова въѣхалъ подъ арку воротъ и во дворъ. Опять за ставнями поднялся шопотъ; изъ дверей вышелъ человѣкъ и спросилъ, что ему нужно.

— Мнѣ надобно повидать магараджу, — сказалъ Тарвинъ.

— Подождите, — отвѣчалъ человѣкъ. Тарвину пришлось прождать цѣлыхъ пять минуть и онъ успѣлъ въ это время обдумать весь планъ дѣйствій.

Наконецъ, явился магараджа и любезность свѣтилась въ каждомъ волоскѣ его усовъ, только что намазанныхъ масломъ.

Вслѣдствіе какой-то таинственной причины, Ситабхаи на цѣлыхъ два дня лишила его свѣта своего лицезрѣнія и сидѣла запершись въ своихъ апартаментахъ. Теперь ея капризъ прошелъ, и цыганка согласилась снова повидаться съ нимъ. Вслѣдствіе этого сердце магараджи весело билось; какъ опытный мужъ многихъ женъ, онъ весьма разумно не разспрашивалъ особенно настойчиво о причинѣ такой перемѣны.

— Ахъ, сагибъ Тарвинъ, — сказалъ онъ, — я давно не видалъ васъ. Что новенькаго на плотинѣ? Есть тамъ что-нибудь интересное?

— Сагибъ магараджа, я объ этомъ именно и пришелъ поговорить съ вами. На рѣкѣ нѣтъ ничего интереснаго, и я думаю, что изъ нея совсѣмъ нельзя добыть золота.

— Это плохо, — спокойно замѣтилъ король.

— Но тамъ можно устроить очень интересную вещь, если вамъ будетъ угодно посмотрѣть. Мнѣ не хочется тратить ваши деньги на работы, разъ я убѣдился, что онѣ безполезны; но я не знаю, зачѣмъ вамъ беречь весь тотъ порохъ, который вывезенъ на плотину. Его тамъ около 500 пудовъ.

— Я васъ не понимаю, — проговорилъ магараджа, мысли котораго были заняты совсѣмъ другимъ.

— Хотите видѣть самый громадный взрывъ, какой вы когда-нибудь въ жизни видѣли. Хотите слышать, какъ земля дрожитъ, хотите видѣть, какъ летятъ скалы?

Лицо магараджи прояснилось.

— А можно будетъ видѣть это изъ дворца? — спросилъ онъ, — съ крыши дворца?

— Да, конечно. Но всего лучше будетъ видно съ берега рѣки. Я спущу рѣку въ 5 часовъ. Теперь три. Придете вы, сагибъ магараджа?

— Приду. Это будетъ великолѣпная тамаша. Пятьсотъ пудовъ пороху! Земля расколется пополамъ.

— Я думаю! А послѣ этого, сагибъ магараджа, я женюсь; а послѣ я уѣду. Придете вы ко мнѣ на свадьбу?

Магараджа застѣнилъ рукой глаза отъ солнца и пристально посмотрѣлъ на Тарвина изъ-подъ своего тюрбана.

— Клянусь Богомъ, сагибъ Тарвинъ, — сказалъ онъ, — вы быстрый человѣкъ. Такъ вы хотите жениться на лэди докторшѣ и уѣхать? Я приду на свадьбу. И я, и Пертабъ Сингъ.

---

Невозможно въ точности разсказать жизнь Николая Тарвина въ слѣдующіе два часа. Онъ чувствовалъ непреодолимое желаніе сдвинуть горы и перемѣстить полюсы земли; подъ нимъ скакалъ сильный конь, а въ сердцѣ его было сознаніе, что онъ потерялъ Наулаку и пріобрѣлъ Кэтъ. Когда онъ появился словно метеоръ среди кули на плотинѣ, они поняли, что какое-то слово сказано, и предстоятъ какія-то великія дѣла. Главный надсмотрщикъ обернулся на его громкій зовъ и узналъ, что приказъ на сегодняшній день гласитъ — разрушеніе, единственное, что восточные люди умѣютъ хорошо дѣлать.

Они съ крикомъ и громкимъ воемъ разнесли пороховой сарай, оттащили отъ рѣки телѣги, подъемный кранъ и всѣ свои вещи, затѣмъ, по командѣ того же Тарвина, зарыли боченки съ порохомъ подъ верхнюю часть полуготовой плотины, навалили на нее разныхъ тяжестей и прикрыли ихъ свѣжимъ пескомъ.

Все было сдѣлано наспѣхъ, но, по крайней мѣрѣ, весь порохъ былъ собранъ въ одномъ мѣстѣ и Тарвинъ былъ увѣренъ, что шуму и дыму будетъ вполнѣ достаточно для увеселенія магараджи. Въ пять часовъ онъ явился на мѣсто въ сопровожденіи своей свиты, и Тарвинъ, приказавъ всѣмъ рабочимъ отбѣжать подальше, поджегъ длинную зажигательную нить. Огонь медленно тлѣлъ, распространяясь по верхней части плотины. Вдругъ раздался глухой трескъ, плотина разверзлась и изъ глубины ея поднялся столбъ бѣлаго пламени и облако дыма, смѣшаннаго съ черною земляною пылью. Воды Амета съ яростью устремились въ образовавшееся отверстіе и затѣмъ лѣниво разлились по своему старому руслу. Дождь падавшихъ камней и обломковъ взрывалъ землю на отмеляхъ и разбрасывалъ воду брызгами.

Прошло нѣсколько минутъ, и только облако дыма да почернѣвшіе края плотины, спускавшейся все ниже по мѣрѣ того, какъ рѣка подтачивала ее, напоминали о производившихся здѣсь работахъ.

— Ну, теперь, сагибъ магараджа, скажите мнѣ пожалуйста, сколько я вамъ долженъ? — спросилъ Тарвинъ, убѣдившись, что ни одинъ изъ самыхъ безпокойныхъ кулей не убитъ.

— Это было очень красиво, — сказалъ магараджа. — Я никогда не видалъ ничего подобнаго. Жаль, что нельзя сдѣлать еще разъ.

— Но сколько же я вамъ долженъ? — повторилъ Тарвинъ.

— За что? Да вѣдь это же были мои рабочіе, имъ ничего не платили, только давали немного рису; большая часть были отпущены изъ тюрьмы. Порохъ взятъ изъ арсенала. Что за разговоръ о долгахъ! Точно я какой-нибудь буннія, что стану считать, кто мнѣ долженъ. Это была славная штука! Клянусь Богомъ, запруды какъ не бывало!

— Вы можете заставить меня заплатить за все.

— Сагибъ Тарвинъ, если вы проживете годъ или два, вы, можетъ быть, получите счетъ; но если вы что-нибудь заплатите, смотрители за тюрьмами возьмутъ деньги себѣ и я не стану богаче. У васъ работали мои люди, рисъ дешевъ, и они полюбовались чудесной картиной. Этого вполнѣ довольно. Не хорошо говорить о платежахъ. Вернемся въ городъ. Клянусь Богомъ, сагибъ Тарвинъ, вы ловкій человѣкъ. Теперь мнѣ не съ кѣмъ будетъ играть въ паккизи и некому будетъ смѣшить меня. Магараджа Кенваръ будетъ также сильно жалѣть о васъ. Но, конечно, хорошо, когда человѣкъ женится. Да, это очень хорошо. Зачѣмъ вы уѣзжаете, сагибъ Тарвинъ? Развѣ это распоряженіе правительства?

— Да, американскаго правительства. Оно зоветъ меня, чтобы я помогъ править государствомъ.

— Но вы вѣдь не получали никакой телеграммы, — простодушно замѣтилъ король. — Впрочемъ, вы такой ловкій.

Тарвинъ весело засмѣялся, вскочилъ на лошадь и ускакалъ, оставивъ короля заинтересованнымъ, но не удивленнымъ. Онъ въ концѣ концовъ привыкъ принимать Тарвина и всѣ его поступки, какъ естественныя явленія природы, не подлежащія человѣческому контролю. Передъ домомъ миссіи Тарвинъ машинально придержалъ лошадь и бросилъ взглядъ на городъ.

Его вдругъ такъ сильно охватило чувство рѣзкой разницы окружающаго и той жизни, которая предстояла ему въ близкомъ будущемъ, что онъ вздрогнулъ.

— Это все было дурной сонъ, очень дурной сонъ, — пробормоталъ онъ, — и хуже всего то, что въ Топазѣ никто не повѣритъ и половинѣ его.

Глаза его, блуждавшіе по выжженной солнцемъ равнинѣ, заблистали при воспоминаніи о разныхъ сценахъ, пережитыхъ имъ здѣсь. «Тарвинъ, дружище, ты игралъ королевствомъ и въ концѣ концовъ остался ни съ чѣмъ. Цѣлые полгода ты старался добыть вещь и тебѣ не пришло въ голову, что ты не можешь удержать ее, когда она будетъ въ твоихъ рукахъ. Это было глупо, очень глупо! Топазъ, мой бѣдный, милый Топазъ!» Снова взглядъ его окинулъ весь краснобурый ландшафтъ, и онъ громко разсмѣялся.

Маленькій городокъ у подножія Высокой Горы за 10.000 миль отъ него, не подозрѣвавшій всѣхъ грандіозныхъ предпріятій, которые затѣвались ради него, разсердился бы на этотъ смѣхъ: подъ впечатлѣніемъ событій, взволновавшихъ весь Раторъ, Тарвинъ относился нѣсколько свысока къ этому дѣтищу своихъ честолюбивыхъ замысловъ.

Онъ хлопнулъ себя по ногѣ и повернулъ лошадь на телеграфную станцію. «Желалъ бы я, ради всего святого, знать, какъ мнѣ уладить дѣло съ м-съ Метри? Если бы я показалъ ей хоть поддѣльную Наулаку со стеклышками вмѣсто камней, у нея и то потекли бы слюнки». Лошадь быстро подвигалась впередъ, и Тарвинъ разрѣшилъ свое недоумѣніе, безпечно махнувъ рукой. «Если я помирился съ неудачей, помирится и она. Надо только подготовить ее телеграммой»

Телеграфный чиновникъ и генералъ-почтмейстеръ королевства до сихъ поръ не можетъ забыть, какъ англичанинъ, который, въ сущности, не англичанинъ и потому вдвойнѣ непонятенъ, взошелъ въ послѣдній разъ на узкую лѣсенку, сѣлъ на сломанный стулъ и потребовалъ абсолютной тишины; какъ послѣ 15 минутъ мрачнаго раздумья и закручиванья своихъ тонкихъ усовъ, онъ глубоко вздохнулъ (такъ обыкновенно вздыхаютъ англичане, если съѣдятъ что-нибудь для себя вредное), отстранилъ чиновника и самъ передалъ телеграмму, дѣйствуя руками твердо и сердито; какъ онъ долго остановился на послѣднемъ ударѣ, приложилъ ухо къ аппарату, точно тотъ могъ отвѣтить ему, и, повернувшись, съ ласковой улыбкой сказалъ:

— Кончено, Бабу, сдѣлайте нужныя отмѣтки, — и убѣжалъ напѣвая воинственную пѣсню своей родины: «Не богатство, не знатность, не почести, а сила воли и успѣхъ дѣлаютъ людей великими».

---

Телѣга, запряженная волами, скрипѣла и при свѣтѣ вечерней зари двигалась къ желѣзно-дорожной станціи, и низкіе ряды холмовъ Аравулиса рисовались точно темныя облака на бирюзовомъ фонѣ неба. Сзади красная скала Ратора сердито глядѣла на желтый песокъ пустыни, на который темными пятнами ложились тѣни верблюдовъ. Журавли и дикіе гуси собирались стаями и опускались въ камыши на ночлегъ, а сѣрыя обезьяны сидѣли семьями по краямъ дороги, обнимая другъ друга за шею. Вечерняя звѣзда поднялась выше зубчатой верхушки скалы и отраженіе ее безъ помѣхи заблистало въ полузасохшемъ водоемѣ, обложенномъ пожелтѣвшимъ отъ времени мраморомъ и окруженномъ серебристою султанъ травою. Между звѣздою и землею носились тяжелыя летучія мыши съ лисьими головами, и ночные соколы гонялись за легкокрылыми бабочками. Буйволы поднялись изъ своихъ ямъ, а стада располагались на ночь. Изъ крестьянскихъ хижинъ слышалось пѣніе, въ домахъ, раскиданныхъ по холмамъ, зажглись огни. Волы мычали, когда возница дергалъ ихъ за хвосты, а высокая трава по краямъ дороги шуршала точно морская волна, разбивающаяся о берегъ.

Почуствовавъ свѣжесть ночного воздуха, Кэтъ покрѣпче закуталась въ свой шерстяной плащъ. Тарвинъ сидѣлъ на задкѣ телѣги, свѣсивъ ноги и не спуская глазъ съ Ратора, пока городъ не скрылся за поворотомъ дороги. Сознаніе своего пораженія, разочарованіе, упреки слишкомъ чуткой совѣсти, — все это могло ждать Кэтъ въ будущемъ. Но въ эти часы, спокойно сидя на подушкахъ, она ощущала лишь чисто женское удовольствіе отъ сознанія, что около нея есть мужчина, который все для нея устроитъ, причемъ она еще не перестала интересоваться и тѣмъ, какъ онъ будетъ устраивать.

Нѣсколько разъ повторенныя, нѣжныя прощанья съ дворцовыми женщинами, необыкновенно быстрое вѣнчаніе, при которомъ Никъ не игралъ пассивной роли, какъ обыкновенные женихи, а напротивъ, всѣмъ распоряжался и всѣхъ увлекъ своею неудержимою живостью — все это утомило ее. Тоска по родинѣ, желаніе быть дома — она прочла такую же тоску, такое же желаніе въ глазахъ м-съ Эстесъ часъ тому назадъ — охватили ее, и ея попытка самостоятельной жизни среди мірскихъ золъ начала казаться ей какимъ-то сномъ, но…

— Никъ, — тихонько позвала она.

— Что надо, моя маленькая жена?

— Ахъ, ничего; я думала… Никъ, что вы сдѣлали для магараджи Кенвара?

— Онъ устроенъ, я увѣренъ, отлично. Не заботьтесь объ этомъ. Я объяснилъ нѣкоторыя обстоятельства полковнику Нолану, и онъ обѣщалъ, что пригласитъ мальчика пожить у себя до поступленія въ шкоду.

— Бѣдная мать его! Если бы я только могла…

— Но вы ничего не могли. О, смотрите скорѣе, Кэтъ! Вонъ оно! послѣдній взглядъ на Раторъ.

Рядъ разноцвѣтныхъ огней, освѣщавшихъ висячіе сады дворца, былъ скрытъ за уступомъ темной скалы, и теперь выступилъ изъ за него. Тарвинъ вскочилъ на ноги въ телѣгѣ и низко поклонился по восточному обычаю.

Огни исчезли одинъ за другимъ такъ же, какъ исчезли великолѣпные камни ожерелья въ коробкѣ изъ подъ кабульскаго винограда; свѣтилось одно только окно на крайнемъ бастіонѣ, красною, далекою звѣздой, точно блестящій черный алмазъ. Наконецъ и оно погасло, мягкая ночная тѣнь поднималась съ земли, постепенно окутывая своимъ темнымъ покровомъ мужчину и женщину.

— Въ концѣ концовъ, — проговорилъ Тарвинъ, обращаясь къ небу, на которомъ зажглись безчисленныя звѣзды, — это былъ, несомнѣнно, кривой путь.

Конецъ.

"Міръ Божій", №№ 6—12, 1895